В тот момент, когда молочный туман, сошедший с небес, уже успокаивался бриллиантовой росой на окружающем мире, Яшка спустил ноги с полатей на обиженно скрипнувший пол. Чтобы не будить домашних, Яшка взял узел с завтраком, приготовленный с вечера, свою одежку, и вышел в сени. Там, зябко ежась и переступая с ноги на ногу - пол холодил ступни, он торопливо оделся и надел боты, взял снасть, стоявшую на своем привычном месте в углу - две удочки, вместительный садок, банку с червем, коробочку с запасными крючками и мотком лески, и, осторожно, чтобы не скрипнула, - утренний сон людской чуток, а домашним он так важен - отворил дверь во двор. Доски крыльца, белесые днем от жаркого солнца, сейчас намочились росой и потемнели. Мир спал. Не взошло еще солнце, но оно уже подсветило невидный за лесом горизонт и купол неба, заботливо укрывший землю от мрачной ночи холодного космоса. И небо, рассеяв в огромном теле своем солнечные лучи, слегка осветило природу вокруг, и приветливо серебрились два одиноких облачка, неторопливо уплывавших вслед за ночью от жаркого зноя дня. Еще не кричал ни один петух на хуторе, не свистели о своих заботах птицы. Спал дворовый пес Пират, все же даже во сне чутко следивший за миром - во тьме будки, укрывшей его, правое ухо его вдруг ожило, настороженно прислушалось к шуму, но глаза остались закрыты - Пират привык к рыболовной страсти хозяина, знал, что тот не возьмет его с собой, и не стал себя будить. Было зябко, и Яшка, представив материнское тепло оставленной постели, ощутил, как где-то в области шеи зародился привычный холодок, пробежал мелкой дрожью по всему телу и рассеялся где-то в ногах. Свежий воздух отогнал последние остатки сна. Спустившись с крыльца, Яшка пересек двор и вышел за ворота.
Хутор, в котором с рождения вот уже восемнадцатый год проживал Яшка, состоял из пяти дворов, и все они так или иначе были связаны родственно. Напротив дома Яшки и его родителей жил брат отца - дядя Коля с бесплодной и рано постаревшей от этого несчастья женой. Направо, в сторону реки, друг напротив друга, жили старики - родители Яшкиной матери и дед Яшкин по отцу. Бабка Марья, жена его, померла, отравившись грибом еще давно, и Яшка ее почти не помнил. А с другой стороны, немного отдалившись от других, как - бы показывая свою чуждость остальным, стоял большой, больше других, дом братьев Тришкиных. Были они сироты: родители, один из которых приходился кем-то Яшкиной бабке по матери, сгинули в лесу еще задолго до Яшкиного рождения, когда братьям, к слову сказать, близнецам, и малость полоумным, было по десять лет. Кто-то говорил, что забрели в трясину, а та и забрала их со скуки своей болотной, а кто-то, что задрал их медведь, раненый незадачливыми охотниками из соседнего хутора.
Проходя мимо дома деда Якова, в честь которого и был поименован Яшка, он шумно потянул носом воздух - сирень уже отцвела, но по утрам, в это время, природа творила свои незамысловатые чудеса, и возрождался запах, почти неуловимый и постоянно ускользающий, скорее просто память о запахе, но именно от своей легкости и неуловимости он был так прекрасен. Пройдя негустым островком леса, в котором деревья встречали его легким шепотом, Яшка вышел к реке. Над водной гладью тихо стелился тонким покрывалом туман, как - бы прося сестрицу сберечь его от жаркого дня, дать отоспаться, с тем, чтобы ночью опять выйти на волю, и обнять собой землю. Чуть выше по течению было у Яшки любимое для рыбалки место - неглубокий омут, слегка поросший ряской. И росла на пригорке над водой удивительно мягкая трава, на которой было удобно ждать клева.
Лежа на траве и наблюдая за поплавками, мирно покоившимися на темной глади воды, Яшка внутри своих мыслей продолжал какую-то свою давнюю дискуссию с самим собой. Его, как вступающего в мир разумного человека, заботили принципы этого мира и его законы.
- Вот, - думал Яшка, - рыба, живет в воде. О чем она разумеет? Ведь не может же быть, чтобы вот эта глупая рыба думала: "Вот я - рыба, а вот Яшка - рыбак". Ведь, коли была бы рыба разумной, да разве сумел бы я поймать ее так вот запросто - на звон колокольчика да на наживку?
И возвращался тогда Яшка к одному и тому же вопросу - кто создал все это, и кому могло понадобиться, чтобы мог Яшка поймать рыбу на червя только практически своим разумением. И как обычно неоткуда было искать ответа, был лишь способ чуть приблизиться к нему - расшириться собой до объема мира, и ощутить его спокойное течение. В кармане в кисете лежала смесь конопли с мятой. Мята смягчала дым, позволяя Яшке, не пользовавшему никогда в отличие от отца табака, курить коноплю. Достав кисет, Яшка умело сделал самокрутку и глубоко затянулся. Это всегда был волшебный момент - задержав дым в легких, Яшка почти чувствовал как что-то наполняет его кровь, пробираясь от легких к голове. Когда Яшка докурил, он уже чувствовал, что мир изменился. Хотя нет, не мир - мир всегда такой, какой он есть, изменился сам Яшка, став более тонко чувствовать все окружающее его. Те стандарты и понятия, которые годами закладывались в него старшими отступали на задний план, кокон их раскрылся, впуская чистый, неформализованный мир. И был этот мир прекрасен, и чувствовал, почти видел Яшка те волшебные энергетические нити, что связывали его с этим миром, и с каждым вдохом своим чувствовал он как вдыхает в себя мир, и чувствовал как каждое мгновение мир вдыхает его - Яшку, и, пропустив сквозь это мгновение, выдыхает уже обновленного, чем-то неуловимо иного, затем лишь, чтобы вдохнуть его вновь. Все окружающие звуки вдруг стали чем-то большим, они больше не были посторонним шумом, они были частью его, и воздух распался на мириады чудесных запахов, и каждый новый вдох не был похож ни на один предыдущий. Красота окружающего поражала и еще больше поражала сила и мудрость природы, создавшей все это. Внезапно услышал Яшка множество разноголосых птиц, которые утром, когда еще спят люди, щебечут вовсю, разговаривая друг с другом и с миром. Почти понимал в тот момент Яшка всю их веселую болтовню. Наступило время, в которое Яшка бросал подкормку в воду, и рыба стала клевать активней, и обратил Яшка тогда свое внимание на поплавок, стараясь по танцу его угадать момент для подсечки. Через полчаса, когда солнце стояло уже над лесом, туман растворился в реке, и проснулись уже почти все птицы, закричал первый петух на хуторе. Это был сигнал к тому, что пора собираться домой. Домашние в этот момент нехотя открывали глаза, еще полные чудных сновидений, а отец, скорее всего, стучал ногой по полу - у него всегда затекала правая нога со сна, и он каждое утро пару минут притопывал ею по полу, разгоняя кровь, остывшую за ночь. Петухи теперь кричали наперебой. И никто на хуторе не мог не проснуться от их могучего разноголосья. Яшка не спешил. Он смотал леску, положил удочку на траву рядом с собой, и, заложив одну руку за голову, а другой прикрыв глаза, жевал травинку и смотрел на облака. Они с детства очаровывали его своей воздушной свободой и способностью медленно, незаметно меняться, создавая причудливые образы и формы. Думал Яшка о землях, над которыми проплывали они неспешно, о людях, которые также как и он смотрели на них с каким-то щемящим настроением в груди. Петухи откричали свою первую песню, птицы тоже немного поутихли - видимо, наговорившись, разлетелись по своим делам. Только неугомонные воробьи чирикали где-то на другом берегу, копошась в густом терновнике. В садке волновалась рыба, борясь с неволей. Яшка встал, достал садок из воды, взял снасти, и пошел домой. Дед Яков как всегда встречал любимого внука у ворот с кружкой парного молока. Отдав ему рыбу, и выпив молоко, поставил Яшка удочку возле крыльца просохнуть, а сам пошел на сеновал досыпать свое время. Забравшись на самый верх, и зажевав сладкую травинку, Яшка лежал и опять смотрел на бегущие облака. Никогда не могло надоесть ему это созерцание, как никогда не мог повториться два раза узор неспешного бега небесного пара. Под облаками летали две какие-то птицы, видевшие мир на много верст вокруг: синюю ленту реки, связывающую два горизонта, темно-зеленое, безбрежное море леса по одну ее сторону, хутор и Яшку на вершине стога, коров, которых, подоив, выводили на луг, а вдали медленно полз, выдыхая белые облака паровоз. Вот он пустил тонкую белую струю в небо, и через некоторое время донесся протяжный, печальный свист его. Но Яшка его уже не слышал: смежив глаза, он спал. Я не знаю, что ему снилось, но по безмятежности лица его могу предположить, что были сны те легкими и волшебными, словно сами облака, так им любимые.