Аннотация: Переводы последней книги современного израильского писателя Этгара Керета
Человек без головы
В кустах за школьной баскетбольной площадкой нашли человека без головы. Я говорю "нашли", как будто там было миллион человек, но, на самом деле, это только мой двоюродный брат Гильад, у которого мяч по ошибке залетел в кусты. И он еще сказал мне, что этот человек был самым отвратительным из всего, что он видел в своей жизни. Потому что мяч упал точно в том месте, где должна быть голова, и когда он наклонился его поднять, по руке у него побежало что-то вроде мокрой ящерицы, выскочившей из дырки на шее. Это было так противно, что ему пришлось, наверное, полчаса мыть руки в фонтанчике для питья, и даже тогда на руках остался какой-то запах, похожий на запах протухшей еды.
Полиция сказала по телевизору, что это убийство. В самом деле?! Не нужно быть Колумбом, чтобы сделать такое открытие. Человек не теряет голову от болезни. Но ничего больше полиция сообщить не смогла: уголовное ли это преступление, или нападение какого-то террориста, или кое-что третье, как всегда говорят в новостях. "И, кроме того, - сказал полицейский журналист, - есть нечто, чего отдел особо тяжких преступлений обнаружить не смог, а именно - голова". Одна из версий, предложенных полицией, состояла в том, что убийство вообще произошло в другом месте, а когда мертвого человека перетаскивали, по дороге потеряли голову. Эта версия выглядит даже правдоподобно, и только мы с Гильадом знаем, что она неверна. Потому что, когда Гильад нашел его в кустах, голова еще была там. Не то, чтобы совсем на месте, но неподалеку. Однако, пока приехала полиция, Цури, который как раз играл в баскетбол с моим двоюродным братом, и принялся потешаться над ним, что он, мол, как барышня, моет руки в фонтанчике из-за какой-то капли крови и обыкновенной ящерицы, - он просто схватил голову и слинял оттуда. Гильад даже не успел заметить, когда он это проделал, но почти на все сто уверен, что именно так все и было. Но для пущей безопасности он ничего не стал рассказывать полиции, чтобы не нарываться на мордобой, если это действительно был Цури.
Гильад сказал мне, что у головы были сросшиеся брови и ямочка на подбородке, как у актера из программы "По следам романтических историй", и что глаза, когда он их увидел, были закрыты, в чем нам крупно повезло. Потому что, если кто-то без тела устремит в тебя мертвый взгляд, ты, как пить дать, тут же наделаешь в штаны. А в присутствии Цури любому этого захочется меньше всего. Если только Цури увидит, то за пять минут об этом будет знать вся школа, в том числе и девчонки. Гильад старше меня на год, и он один из немногих девятиклассников, кто уже встречается с девочкой, Эйнат, не из нашей школы, а из лицея. И не то, чтобы они трахались или еще что, но в любом случае, пообжиматься - это тоже с неба не падает. Я бы все отдал, чтобы у меня была девочка, хоть наполовину похожая на нее, дающая мне ее потрогать, пусть только через одежду. Гильад говорит, что если она все-таки принимает его всерьез, то только потому, что он умеет о себе позаботиться, к тому же всегда водит ее на шару в бассейн и все в таком духе. И если он оконфузится, а она об этом узнает, то мигом его бросит. Так что ему повезло! Ну, и мерзкий тип этот Цури, для него украсть голову у человека, с которым он даже незнаком, все равно, что стащить в маркете шоколадку! И я подумал, что это довольно грязное дело, и еще эта голова без тела, бр-р-р... А семья этого человека?! Ведь если, например, у него есть сын, так мало ему видеть, как хоронят его собственного отца, он еще должен думать об отцовской голове, которая неизвестно где обретается, и какие-то пацаны пасуют ее как мяч, или курят, стряхивая в нее пепел, вместо пепельницы. Когда мы встретили Цури в пицерии, я ему все это сказал.
- Ты думаешь, что это смешно. Но если бы это был твой отец, и у него бы украли голову, тебе бы совсем не было смешно!
Цури оторвал взгляд от питы и с набитым ртом изрек:
- Чувствуешь себя героем, да, Шостак? Это лишь потому, что твой дылда-братец рядышком. Но даже он знает - если вы проторчите здесь, пока я не прикончу питу, все его метр восемьдесят, и даже его мать, ни капли ему не помогут, и я таки подпорчу вам обоим портрет!
- Чего ты разошелся? - сказал Гильад. - В конце концов, Рани говорил то, что он думает.
Цури не обратил на него ни малейшего внимания, только нагнулся ко мне со своей питой и велел, чтобы я последил за своим ртом, иначе он не знает, что мне сделает.
Мы с Гильадом ушли оттуда, и я никому ничего не рассказал. И никому так и не удалось узнать, кем был этот Человек без головы. По виду его члена полиция определила, что он не еврей, но осталось неизвестным, кто это сделал и почему. Мой отец говорит, что когда-то в Израиле женщина могла идти по улице глубокой ночью и ничего, кроме арабов, не бояться. А сегодня здесь уже как в Америке: люди курят травку и во дворе школы валяются обезглавленные трупы. И никого это не волнует! И мама, которая всегда старается всех успокоить, сказала ему, что все таки, может быть, все ошибаются, и этот, без головы, просто покончил с собой, или упал в темноте, и какое-то животное утащило его голову. Когда отец говорил обо всем этом, мне вдруг захотелось рассказать о Цури, но я вспомнил, как Гильад дрожал от страха, и спросил себя - зачем? Если он не еврей, так, ясное дело, детей у него нет, а даже если и есть, они понятия не имеют, что он умер. И рассказать о Цури, значит самому хорошенько схлопотать, и причинить неприятности каким-то детям, живущим в Румынии или Польше, и думающим, что их отец сейчас работает, или чудно развлекается в далекой стране.
После летних каникул я начал учиться в девятом классе, а подружка Гильада стала ему давать. Цури бросил школу и пошел работать на стоянку супермаркета. У меня тоже появилась подружка, которая ничего мне не давала, разве что иногда поцеловать. Звали ее Мерав, и были у нее такие черные глаза, каких вы никогда не видели, а губы всегда казались влажными, и еще ямочка на подбородке, точно такая же, как, по словам Гильада, была у этого Человека без головы.
Тартар из лосося
С тех пор, как я вернулся в страну, все стало выглядеть по-другому. Каким-то убогим, жалостным, удручающим. Даже обеды с Ари, когда-то согревавшие мне весь день, превратились в целое дело. Он собирается жениться на этой своей Несе, сегодня он хочет преподнести мне сюрприз и сообщить об этом. И я, еще бы, я, конечно, буду изумлен, как будто вечно подмаргивающий Офир не рассказывал мне об этом четыре дня назад. Он любит ее, Несю, скажет он и заглянет мне глубоко в глаза. "На этот раз, - скажет он своим глубоким и весьма убеждающим голосом, - на этот раз - настоящее".
Мы договорились пообедать в рыбном ресторанчике на берегу. В экономике сейчас застой и заведения спустили цены до смешного, только бы приходили. Ари говорит, что этот застой работает на нас, ибо мы, хотя, возможно, до нас это еще не дошло, мы - богатеи.
- Застой, - объясняет Ари, - это плохо для бедных, да что плохо - смерть! Но для богатых?! Это как бонус, который ты получаешь, покупая часто билеты на самолет. Ты можешь позволить себе значительно большее, и за ту же цену. И, оп! - знаменитый шотландец Джонни Вокер сменит красную этикетку на черную, четыре дня плюс полу пансион - станут неделей, только приезжай, только приезжай, только п-р-и-е-з-ж-а-й!
- Ненавижу эту страну, - говорю я ему пока мы ждем меню, - я бы покончил с ней раз и навсегда, если бы не дело!
- Чтоб ты так жил, - Ари возлагает обутую в сандаль ногу на близлежащий стул, - где же ты найдешь еще такое море?!
- Во Франции, - отвечаю я, - в Таиланде, в Бразилии, в Австралии, на Карибах...
- Хорошо, тогда поезжай, - благодушно обрывает он меня, - поешь, выпей чашечку кофе, и поезжай!
- Я сказал, - расставляю я точки над "i", - что уехал бы, если бы не дело...
- Дело! - разражается смехом Ари. - Д-Е-Л-О! И тотчас призывает официантку, чтобы получить меню.
Появляется официантка со свежими предложениями, и Ари бросает на нее взгляд, начисто лишенный какого-либо интереса или симпатии.
- В качестве второго блюда, - она улыбается естественной и привлекательной улыбкой, - есть красный тунец, резаный кусочками, в масле и с фалафелем, тартар из лосося с луком пореем и соей в соусе кими и говорящая рыба с солью и лимоном.
- Я возьму лосося, - выпаливает Ари.
- А что такое "говорящая рыбы"? - спрашиваю я.
- Это рыба, которая подается без всякой варки или жарки. Она немного посолена, но без пряностей...
- И разговаривает? - перебиваю я ее.
- Я очень советую лосося, - продолжила официантка после кратковременного кивания, - эту говорящую я никогда не пробовала.
Уже за первым Ари рассказал о свадьбе с Несей, или Насдак, как он любил ее называть. Это имя он придумал, когда этот высокотехнологичный индекс был еще на подъеме, и не потрудился поискать что-нибудь взамен. Я пожелал ему счастья в личной жизни и сообщил, что рад. "Я тоже, - сказал Ари, развалившись на стуле, - я тоже. Ну, и чем плохо нам жить? Я с Насдак, ты... временно один. Бутылка хорошего белого вина, кондиционер, море".
Рыба прибыла через четверть часа, лососевый тартар, согласно учению Ари, был превосходен. Говорящая рыба молчала.
- Да она и не разговаривает, - процедил сквозь зубы Ари, - нет! Ей богу, не делай мне здесь проблем. В самом деле, у меня нет на это сил.
И когда увидел, что я продолжаю призывать официантку, сказал:
- Попробуй, будет невкусно - вернешь. Но хотя бы попробуй сначала!
Подошла официантка с прежней захватывающей улыбкой.
Официантка странно хихикнула и заторопилась объяснять.
- Это блюдо называют "говорящей рыбой" как индикация вида рыбы, которая, в данном случае, из рода умеющих говорить, но то, что она может, еще не говорит о том, что она будет разговаривать в любое время.
- Я не понимаю... - начал я.
- Тут нечего понимать, - воздвиглась надо мной официантка, - это ресторан, а не караоке. Но если она невкусная, я с удовольствием ее заменю... Знаете что? Я и просто так ее заменю...
- Я не хочу, чтоб Вы ее меняли, - бездарнейшим образом заупрямился я, - я хочу, чтобы она заговорила.
- Все в порядке, - вмешался Ари. - Не нужно менять. Здесь все замечательно.
Официантка послала третью улыбку означенного вида и удалилась. И Ари сказал:
- Дружище, я женюсь, до тебя доходит? Я беру в жены любовь всей своей жизни. На сей раз... - Ари передохнул пару секунд, - на сей раз это настоящее. Сегодня праздничный обед, так поешь со мной, твою мать! Без рыбы и жалоб на страну. Просто порадуйся за меня, своего старого друга, ладно?
- Я радуюсь, - сказал я, - в самом деле.
- Так ешь уже эту несчастную рыбу, - взмолился он.
- Нет, - сказал я, и тотчас поправился. - Еще нет.
- Сейчас, сейчас! - додавливал Ари, - сейчас, пока она еще не остыла, или возвращай. Только не так: уставился на свою рыбу и молчит, как пень.
- Она не остывает, она не вареная. И зачем молчать, можно разговаривать...
- Ну, хорошо, всё, не надо! - сказал Ари и в сердцах встал из-за стола. - У меня пропало всякое желание.
Он стал доставать кошелек, но я остановил его.
- Давай я заплачу, - сказал я, не вставая. - Как бы там ни было, в честь свадьбы.
- Иди ты к чертовой матери, - послал меня Ари, но оставил в покое кошелек. - Да, что я, такому гомику как ты, пытаюсь говорить о любви! И дай бог, чтоб еще голубой - вообще бесполый!
- Ари... - попробовал я остановить его.
- Уже сейчас, - Ари вознес указующий перст, - уже сейчас я знаю, что буду сожалеть потом, что это сказал. Но от этих сожалений мои слова не делаются менее справедливыми.
- Успехов в личной жизни! - стоял я на своем и пытался послать ему ту самую природную улыбку, которой страдала официантка. Он сделал некое движение, среднее между "пошел вон" и "будь здоров", и удалился.
- Все в порядке? - издалека просигнализировала мне официантка. - Счет?
Это я опроверг. Я смотрел на рыбу - лежит себе на животе с закрытыми глазами, а тело ее поднимается и опускается, как будто она дышит. Я не понял, может, это я облокотился на стол, но по любому закурил сигарету, подводящую итог трапезе. Да и не был я слишком голоден. Приятно здесь, возле моря, жаль только, что стекла, и кондиционер вместо легкого дыхания ветерка. Я бы мог так сидеть часами.
- Вали отсюда! - прошептала рыба, не открывая глаз. - Возьми такси в аэропорт и садись в первый же самолет, не важно куда.
- Но я не могу так просто, - объяснил я, медленно и отчетливо. - У меня есть здесь обязательства, дело.
Рыба замолчала, я тоже. Через минуту она добавила:
- Оставь, оставь меня! У меня депрессия.
Рыбу мне засчитывать не стали. Вместо этого предложили сладкое, а когда я не согласился, просто сбавили сорок пять шекелей.
- Я сожалею... - сказала официантка, и тотчас прояснила, - что Вы не получили удовольствие, - и еще через секунду уточнила, - от рыбы.
- Ну что Вы, - возразил я, набирая по мобилке такси. - Рыба была на все сто! Вообще, у Вас тут очень мило.
* Джонни Вокер - старинное шотландское виски. Цвет этикетки на бутылке меняется в зависимости от стоимости от красного до золотого.
Моя лошадка
Эта штука называется "Золотая палочка", и прежде, чем твоя девушка пописает на нее, необходимо изучить приложенную инструкцию. После этого готовят кофе, пирожное, как будто никакого напряга и нет, смотрят вместе клипы на музыкальном канале, прикалываются над певцом, обнимаются, поют с ним вместе припев. И снова к палочке. В палочке есть маленькое окошко. Когда в нем видна только одна полоска, значит - все в порядке, а если две - ей богу, всю жизнь мечтал стать папашей.
Дело в том, что он ее любил. По-настоящему, а не как жеваное "ну-конечно-же-я-тебя-люблю". Полюбил навсегда, как в сказках, собирался на ней жениться, вот только эта история с младенцем круто выбила его из колеи. Да и ей это давалось нелегко, но аборт пугал еще больше. А ведь если они все равно думают о семье, значит надо просто немного поторопить события.
- Прикрутило тебя, - смеялась она, - смотри, какой ты потный.
- Конечно! - пытался я смеяться в ответ. - Тебе хорошо, гулёна, у тебя есть матка, а я, ты же знаешь меня, я и от ничего - дергаюсь, а сейчас, когда уже есть...
- Я тоже боюсь, - прижалась она к нему.
- Перестань, - обнимал он ее, - увидишь, в конце концов, прорвемся. Если родится сын, я буду учить его играть в футбол, а если девочка - и ей это тоже не повредит.
Потом она немного поплакала, он успокаивал ее, и она заснула, а он нет. И тогда ему удалось ощутить, как сзади, глубоко внутри, словно цветы весной, одна за другой раскрываются шишки его почечуя.
Сначала, когда еще не было живота, он старался об этом не думать, и не потому что это помогало, но, по крайней мере, было куда закопаться. Потом, когда уже немного стало заметно, начал воображать его, сидящего у нее в животе, маленького такого придурка в костюме начальника. И в самом деле, откуда он знает, что у него не родится какая-нибудь холера, ведь дети - это как русская рулетка, никогда сначала не знаешь, что получишь. Однажды, на третьем месяце, он зашел в универмаг купить что-то для компьютера и увидел там отвратительного толстого мальчишку в комбинезоне, заставляющего мать купить ему телеигру и грозящего выброситься через перила второго этажа.
- Эй ты, шантажист! - крикнул он снизу мальчишке. - Прыгай! Покажи, что ты мужик! - и сразу же удрал оттуда, пока истеричная мамочка не привела охранника.
Следующей ночью ему приснился сон, будто он на ступеньках толкает свою девушку, чтобы она выкинула. А может, это был и не сон, просто мысль, мелькнувшая в голове, когда они вышли проветриться. И он стал думать, что это не дело, что он должен что-нибудь предпринять. Что-нибудь серьезное! Не просто поговорить с мамой или даже с бабушкой, что-нибудь такое, для чего потребуется не меньше, чем посетить прабабушку.
Прабабушка была так стара, что даже неудобно было спрашивать, сколько ей лет, и если и было что-нибудь, что она ненавидела, так это гостей. Целый день она сидела дома и только и делала, что глотала телесериалы, и даже если и соглашалась, чтоб кто-нибудь пришел навестить ее, все равно была не в состоянии выключить телевизор.
- Бабушка, я боюсь, - плакался он на диване в салоне, - ты даже не представляешь, как я боюсь.
- Чего? - спросила бабушка и продолжила разглядывать какого-то усатого Виктора, который как раз рассказывал там одной, завернутой в полотенце, что он, собственно, и есть ее отец.
- Не знаю! - бормотал я, - боюсь, что родится что-то такое, чего я вообще не хотел.
- Слушай-ка внимательно, правнучек, - сказала бабушка, покачивая головой в такт финальной мелодии серии. - Дождись ночью, когда она уснет, и ляг так, чтобы твоя голова была рядом с ее животом. Тогда все твои сны перейдут из твоей головы прямо ей в живот.
Он кивнул, хотя не совсем понял, но бабушка объяснила:
- Сон - это, по сути, сильное желание. Такое сильное, что его даже нельзя высказать словами. А сейчас, у зародыша в животе, у него ни о чем знаний нет, он их только получает. То, о чем ты будешь мечтать или видеть во сне, это и есть то, что будет, без дураков.
С тех пор каждую ночь он спал головой к ее животу, который все рос и рос. Своих снов он не помнил, но готов был поклясться, что они были хорошими. Он не помнил, чтоб когда-нибудь в жизни спал так спокойно, не вставая даже в туалет. Его жена не очень понимала, почему это утром он лежит в такой смешной позе, но довольствовалась тем, что он снова был спокоен. Он оставался спокойным все время, вплоть до родильной палаты. Это не значит, что ему было все равно или еще что, нет, он как раз даже очень был в центре событий, только место страха у него заняли ожидание и надежда. И даже когда врач-акушер о чем-то стал шептаться с сестрами, а потом нерешительно подошел к нему, даже и тогда он ни на секунду не утратил веры, что все будет хорошо.
И, наконец, родилась у них лошадка пони, вернее, жеребенок. Они назвали его Хэми, по имени одного бизнесмена, очень удачливого, полюбившегося бабушке своими растянутыми выступлениями по телевизору, и растили его с большой любовью. По субботам они ездили на нем в Национальный парк и играли в разные игры, в основном, в ковбоев и индейцев. После родов у нее долгое время была депрессия, и хотя они никогда не говорили об этом, он знал, что как бы она не любила Хэми, но в глубине души хотела чего-то другого.
Тем временем, в телесериале, та женщина с полотенцем, к большому неудовольствию прабабушки, дважды стреляла в Виктора, и уже на протяжении многих частей он был подключен к аппарату искусственного дыхания. Ночами, когда все засыпали, он выключал телевизор и шел взглянуть на Хэми, спавшего на сене, которым устилали пол в детской. Он был страшно смешной, когда спал, качал головой из стороны в сторону, как будто прислушивался к кому-то, кто с ним разговаривает, а иногда, когда ему снился особенно смешной сон, даже начинал ржать. Она возила его ко многим врачам-специалистам, которые говорили, что он никогда по-настоящему не вырастет.
- Он останется лилипутом", - говорила она.
Но Хэми не был лилипутом, он был пони.
- Жаль, - шептал он каждую ночь, укладывая его спать, - жаль, что и маме не приснился какой-нибудь сон, который бы хоть немного осуществился.
И он гладил Хэми по гриве и напевал ему Песенки для ребят и жеребят, которые начинались с "И-го-го, моя лошадка", а заканчивались только тогда, когда он и сам засыпал.
Разница во времени
В последний раз, когда я летел обратно из Нью-Йорка, в меня влюбилась стюардесса. Я знаю, о чем Вы думаете про себя: что я хвастун, что я лгун, а может быть, и то и другое вместе. Что я строю из себя неотразимого мужчину, или, по крайней мере, хочу, чтоб Вы так считали. Но вовсе нет. И она, в самом деле, влюбилась в меня. Это началось после взлета, когда она раздавала напитки, а я сказал, что ничего не хочу, а она все-таки налила мне томатный сок. Правду говоря, я еще раньше начал догадываться, во время инструктажа перед взлетом, - она все время смотрела на меня в упор, как будто все эти объяснения предназначались исключительно мне. Если этого Вам недостаточно, тогда, пожалуйста, во время обеда, когда я все уже прикончил, она принесла мне еще булочку.
- Осталась только одна, - объяснила она сидящей рядом со мной девочке, которая с вожделением уставилась на булочку, - а господин попросил раньше.
А я и не просил вовсе. Короче говоря, влюбилась по уши. И эта девчушка рядом со мной тоже заметила.
- Она от тебя тащится, - сообщила мне она, когда ее мамаша, или кем бы та ей не приходилась, отправилась в туалет. Иди к ней, сейчас же. Вставь ей здесь, в самолете, на тележке дьюти-фри, как Сильвии Кристель в "Эммануэль". Ну, давай же, приятель, трахни ее как следует, и ради меня тоже.
Подобные слова из девчоночьих уст меня несколько удивили. Она была такая светленькая, нежная, ей с трудом можно было дать десять, и вдруг "вставь ей" и "Эммануэль". Это смутило меня, и я попытался изменить тему.
- Ты первый раз была за границей, малышка? - спросил я. - Мама взяла тебя в поездку?
- Она мне не мама, и я не малышка. Я - переодетый лилипут, а она мой продюссер /маф'иль/. Не говори об этом никому, я наряжаю эту жуткую юбку только потому, что мне приходится таскать в заднице два кило героина.
Потом мать вернулась, и девица опять стала вести себя нормально, кроме тех минут, когда стюардесса проходила мимо нас, предлагая стакан воды, орешки и все, что они обычно приносят, улыбаясь при этом, в основном, мне, а эта соплюха просыпалась и делала мне всякие непристойные знаки. Через некоторое время она отправилась в туалет, и ее мать, сидевшая у прохода, улыбнулась мне усталой улыбкой.
- Она Вас уже, наверное, порядком утомила, - она старалась выглядеть спокойной. - Еще тогда, когда я уходила. Говорила Вам, что я не ее мать, что была командиром роты парашютистов, и все в таком духе.
Я покачал головой, но она все равно продолжала. Было видно, что она в затруднительном положении и должна кому-нибудь рассказать об этом.
- С тех пор, как у нее погиб отец, она старается наказывать меня при каждом удобном случае, - сказала она доверительно, - как будто я виновата в его смерти. - В этом месте она начала плакать.
- Вы ни в чем не виноваты, госпожа, - я положил полную утешения руку ей на плечо, - никто не думает, что Вы виноваты.
- Все так думают, - и она гневно оттолкнула мою руку. - Я хорошо знаю, о чем говорят за моей спиной. Но ведь суд меня оправдал, это факт. И нечего презирать меня. Кто знает, какие страшные дела натворил ты сам.
Тут как раз вернулось дитя и одарило мать убийственным взглядом, который моментально угомонил ее, а потом несколько более нежно глянуло на меня. Я съежился на своем посадочном месте у окна, пытаясь припомнить все страшные дела, которые натворил. Вдруг я почувствовал маленькую и потную ладошку, сующую мне в руку смятую записку. В ней большими печатными буквами было написано: "Вазлюбленый, пажалуста, встреть меня на кухоньке", и ниже подпись "Твоя стюардесса". Дитя подмигнуло мне. Я продолжал сидеть. Каждые пять минут она толкала меня локтем. В конце концов, мне это надоело, я встал и сделал вид, что иду в кухонный отсек. Я решил пойти в хвост, посчитать до ста, а потом вернуться, в надежде, что после этого сия деспотичная девица оставит меня в покое. Через час мы должны были приземлиться. Господи, я так хотел уже быть дома.
У туалета я услышал нежный голос, зовущий меня. Это была стюардесса.
- Какое счастье, что ты пришел, - она поцеловала меня в губы. - Я боялась, что эта странная девчонка не передаст тебе записку.
Я попытался что-нибудь сказать, но она опять поцеловала меня и тотчас отстранилась.
- Нет времени, - она задыхалась, - самолет в любую минуту может разбиться. Я должна спасти тебя.
- Разбиться? - испугался я. - Но почему, что-то случилось?
- Ничего, - сказала Шели, я знал, что ее так зовут, у нее был бэйджик с именем, - мы специально собираемся разбить его.
- Кто это "мы"? - спросил я.
- Команда самолета, - не моргнув, сказала она, - это приказ свыше. Раз в год или раз в два года мы в щепки разбиваем над морем какой-нибудь самолет, как можно более деликатно, и тогда убиваем одного-двух детей, чтобы люди относились ко всем этим вопросам безопасности в самолетах более серьезно. Ты знаешь, потом они начинают слушать инструктажи о поведении в аварийных ситуациях куда как более внимательно.
- Но почему именно наш самолет? - спросил я.
Она пожала плечами.
- Не знаю, это приказ сверху. Похоже, что они там в последнее время уловили какое-то слабое место.
- Но...
- Любимый, - нежно прервала она меня, - где находятся аварийные выходы?
Я не очень-то запомнил.
- Да, - печально пробормотала она, - вот оно, слабое место. Не волнуйся, большинство спасется, но ты, я просто не в состоянии подвергать тебя риску.
И тогда она нагнулась и сунула мне в руки пластиковый рюкзак, такой, как носят дети.
- Что это? - спросил я.
- Парашют, - она снова поцеловала меня. - Я скажу три-четыре и открою дверь. И ты прыгнешь. На самом деле, тебе даже не нужно прыгать, тебя просто вытянет.
Но правду говоря, мне совсем ничего не хотелось. Меня никоим образом не прикалывала вся эта история с прыжками из самолета посреди ночи. Шели же истолковала все это так, будто я боюсь за нее, как бы не впутать ее в это дело.
- Не волнуйся, - сказала она мне, - никто и не догадается, если ты не будешь об этом рассказывать. Скажешь им просто, что доплыл до Греции.
От прыжка у меня в голове не осталось ничего, только вода внизу, холодная как задница полярного медведя. Сначала я еще пытался плыть, но вдруг обнаружил, что могу стоять. Начал идти по воде в сторону огней. У меня страшно болела голова, а рыбаки на берегу гонялись за мной, вымогая доллары, делая при этом вид, что со мной приключилась беда и они мне помогают: перетаскивали меня на плече, пытались делать искусственное дыхание. Я дал им несколько мокрых бумажек. А когда они начали растирать меня водкой, тут уж я просто вышел из себя, и врезал одному из них. Только тогда они удалились, несколько обиженные, а я снял номер в гостинице Холидей-Ин.
Всю ночь мне не удавалось заснуть, похоже, что из-за разницы во времени, я лежал в постели и смотрел телевизор. CNN в прямом эфире отслеживало операцию спасения пассажиров самолета, что было несколько волнительно. Я видел разных людей, которых запомнил по очереди в туалет, как их вытаскивают из воды в резиновые лодки, как они улыбаются в видеокамеру и машут на прощанье. По телевизору вся эта операция по спасению выглядела как-то страшно солидарно, всех сближая. В конце концов, выяснилось, что кроме одной девочки, никто не погиб, да и она, как обнаружилось, была лилипутом, которого разыскивал Интерпол, так что катастрофа производила очень приятное впечатление. Я встал с кровати и пошел в ванную. Даже оттуда я мог слышать, как весело и фальшиво поют спасенные. И на секунду, из пропасти моего заточения в этом убогом номере, я представил себя там, вместе со всеми, вместе с моей Шели, пристегнутым к днищу спасательной лодки и приветственно машущим в видеокамеры.
Моя обнаженная девушка
На улице палит солнце, а внизу на газоне - моя девушка, голышом. Двадцать первое июня, самый долгий день в году. Все, кто проходит мимо нашего дома, смотрят на нее. Некоторые даже изобретают причину остановиться - им, к примеру, приспичило завязать шнурки, или они вступили в дерьмо и срочно требуется соскоблить это с подошвы. Но есть и такие, которые просто останавливаются, без всякого повода, прямые такие. Один даже посвистал ей, но моя подруга не обратила ни малейшего внимания, потому что пребывала в самом интересном месте книги. И этот свистун подождал минуту, увидел, что чтение продолжается, развернулся и ушел ни с чем. Она много читает, моя девушка, но никогда раньше не делала этого на улице, в таком виде. А я сижу на нашем балконе на третьем этаже, фасад, и пытаюсь понять, каково мое мнение по этому поводу. Я что-то не в ладах с этими мнениями. По пятницам, бывает, собираются у нас приятели и яростно спорят о всевозможных предметах. Однажды даже кто-то подхватился посреди разговора и в сердцах удалился, а я все это время тихонько сижу рядом с ними, смотрю телевизор с выключенным звуком и читаю себе титры. Иногда, в пылу спора, кто-нибудь может спросить меня, что я по этому поводу думаю. Тогда я, чаще всего, делаю вид, что размышляю и несколько затрудняюсь облечить мысль в слова. И всегда находится желающий воспользоваться паузой и разразиться своими собственными построениями.
Но там идет речь о точке зрения по отвлеченным вопросам, политике и так далее, а здесь, как бы то ни было, моя девушка, да к тому же еще и голая. Очень хорошо было бы, я думаю, чтоб у меня все-таки имелось мнение. Рабиновичи как раз открывают дверь с домофоном и выходят. Эти Рабиновичи живут двумя этажами выше, в пентахаусе. Мужчина очень стар, ему, наверное, все сто, и я даже не знаю, как его зовут. Мне только известно, что его имя начинается на "С", и что он инженер. Рядом с их обычным почтовым ящиком есть еще один, побольше, и на нем написано "Инж. С. Рабинович", а это не может быть она, сосед напротив как-то говорил, что она работает агентом на таможне. Эта госпожа Рабинович тоже не бог весть какая курочка, и волосы у нее обесцвечены. Когда мы впервые встретили их в лифте, моя подруга вообще была уверена, что она - дама по вызову, потому что от ее парфума несло каким-то моющим средством. Рабиновичи останавливаются и смотрят на мою обнаженную девушку, возлежащую на травке. Оба они - важные персоны в домовом комитете. Плетущиеся розы, например, были их идеей. Господин Рабинович шепчет что-то на ухо своей супруге, она пожимает плечами и они продолжают свой путь. Моя подруга не обращает на них ни малейшего внимания, она глубоко в книге. Что до моего мнения, то вот, я попробую его выразить. То, что она поглощает солнечные лучи - это прекрасно, потому что на фоне загара ее глаза еще зеленее. А если она уж загорает, то лучше всего голышом, ибо, если и есть что-нибудь, что я ненавижу, то это белые полоски от купальника, когда все вокруг - темное от загара, и вдруг - белое. И всегда у тебя возникает ощущение, что это вообще не кожа, а что-то такое искусственное, что всегда покупают в курортных гостиницах. С другой стороны, не стоит сердить Рабиновичей. Мы ведь, в конце концов, живем на съемной квартире, правда, сроком на два года, но тем не менее. Если о нас станут говорить, что мы причиняем беспокойство, хозяин дома может выставить нас в течение шестидесяти дней. Так записано в договоре. И, несмотря на то, что вся эта другая сторона, не имеет отношения ни к какому мнению, и тем более к моему, все же есть некий риск, и с ним надо считаться. Моя девушка переворачивается на спину. Больше всего я люблю ее попку, но и грудь у нее нечто. Мальчуган, катящий мимо на роликах, кричит ей: "Эй, у тебя все видно!" Будто она не знает. Брат сказал мне однажды, что она из тех девиц, которые подолгу не задерживаются на одном месте, и я должен быть к этому готов, чтобы потом не убиваться. Это было давно, думаю, года два назад. И когда тот, внизу, засвистел, я вдруг вспомнил об этом и на минуту испугался, что она встанет и уйдет.
Еще немного и солнце сядет, и она вернется домой. Потому что, нельзя будет больше загорать, да и читать тоже. А когда она вернется, я нарежу арбуз, и мы примемся за него на балконе. Если поторопимся, может быть, даже успеем к заходу солнца.
Бутылка
Два человека сидят вместе в пабе. Один из них что-то там учит в университете, другой раз в день бряцает на гитаре и строит из себя музыканта. Они уже выпили по паре пива и собираются выпить еще, по крайней мере, столько же. Тот, что учится в университете, в полном расстройстве, поскольку он влюблен в барышню, соседствующую с ним в общей квартире. А у этой барышни-компаньонки есть приятель с выдающимися ушами, который ночует у них квартире, и по утрам, когда они случайно сталкиваются на кухне, он изображает на морде лица глубокое сострадание, чем огорчает еще больше. "Переезжай на другую квартиру", - советует ему тот, что строит из себя музыканта, имеющий немалый опыт по избежанию всяческих конфронтаций. Вдруг, в середине беседы, является некий хронический любитель алкоголя, с хвостиком, которого они прежде ни разу не встречали, и предлагает университетчику пари на сто шекелей, что он сможет засунуть его приятеля, строящего из себя музыканта, внутрь бутылки. Этот, из университета, сразу соглашается на спор, представляющийся ему, однако, несколько идиотским, и хвостатый моментально засовывает музыканта в пустую бутылку от пива "Голдстар". У нашего университетского друга не слишком-то много лишних денег, но хочешь - не хочешь, он вытаскивает сто шекелей, платит, и, уставившись в стену, продолжает оплакивать свою участь.
- Скажи ему что-нибудь! - кричит из бутылки приятель. - Быстрее, пока он не ушел!
- Что ему сказать? - вопрошает учащийся университета.
- Чтобы он вытащил меня из бутылки!
Но пока до учащегося доходит, владелец хвостика сваливает оттуда. Тогда он платит, берет бутылку с добрым своим приятелем, ловит такси, и они пускаются вместе искать этот хвостик. Существенно то, что г-н Хвостенко не был похож на набравшегося случайно, по глупости, - нет, был это высокопрофессиональный алкоголик. Итак, они объезжают паб за пабом. И в каждом выпивают по стаканчику, чтоб не заподозрили, что они пришли не по делу. Сторонник высшего образования пропускает за милую душу, и раз от разу все больше жалеет себя, а обитателю бутылки ничего другого не остается, как цедить через соломинку.
В пять утра, когда они находят хвостик и его хозяина в пабе на улице Иеремии, оба накачаны по уши. Да и косичка недалеко от них ушел, к тому же ему страшно неудобно. Он сразу же извиняется и извлекает музыканта из бутылки. Его страшно конфузит прискорбный этот случай - забыть человека в бутылке! - и он приглашает их выпить еще по стаканчику, на дорожку. Они слегка общаются, и хвостатый рассказывает, что этому трюку обучил его некий финн, которого он встретил в Таиланде. Оказывается, в Финляндии этот фокус вообще считается грошовым. И с тех пор, каждый раз, когда косичка отправляется выпить и в процессе обнаруживается отсутствие денег, он добывает их с помощью пари. Он настолько сконфужен, что даже показывает, как делается этот фокус. И как только тебе раскрывают секрет, остается только удивляться до чего все это просто.
Когда студент университета попадает домой, солнце уже почти взошло. И прежде, чем он успевает вставить ключ в замочную скважину, дверь открывается и перед ним оказывается ушастик, свежевымытый и побритый. И перед тем как спускаться по ступеням, он бросает на соседа-пьяницу взгляд типа: "Как-мне-неприятно-я-знаю-что-все-это-из-за-нее". А университетчик потихоньку ползет в свою комнату, и по дороге успевает взглянуть на соседку. Сиван, так ее зовут, спит закутавшись в одеяло, с полуоткрытым, как у младенца, ртом. Она сейчас особенно красива и так спокойна! Столь красивыми бывают лишь спящие, да и то не все. И вдруг ему хочется схватить ее, упрятать в бутылку и хранить рядом с постелью, как те бутылки с рисунками на песке, которые когда-то привозили из Китая. Как маленький ночник у детей, боящихся спать в темноте.
Экскурсия в кабину пилота
Когда мы сели в Бен Гурионе, весь самолет начал аплодировать, а я разревелась. Сидевший у прохода отец пытался меня успокоить и одновременно объяснить каждому, кто столь любезен, чтобы выслушать его, что это - первый мой полет за границу, и поэтому я немного нервничаю.
- На взлете, как раз, с ней все было в порядке, - долбил он одному старикану в допотопных очках, от которого несло мочой. - И вот сейчас, после посадки, вдруг разверзлись хляби небесные.
И, не сбавляя темпа, положил руку мне на затылок, как кладут собаке, и прошептал, изображая нежность:
- Не плачь, моя милая, папа здесь.
Я хотела бы его убить, лупить со всей силы, пока он не замолчит. А отец продолжал месить мой затылок и громко нашептывать вонючему соседу, что я, как правило, не такая, и в армии была инструктором у артиллеристов, и что мой друг даже, такова ирония судьбы, начальник службы безопасности в Эль-Але.
Неделю назад, когда я приземлилась в Нью-Йорке, мой друг Гиора, такова ирония судьбы, встречал меня с цветами буквально у трапа самолета. Ему было нетрудно это устроить, потому что он там и работает, в аэропорту. Мы поцеловались тут же, на ступеньках, прямо как в слезливом третьесортном фильме, и он провел меня, вместе с моими чемоданами, через паспортный контроль без всякой очереди. Из аэропорта мы сразу же отправились в один ресторан, из которого был виден Манхеттен. Большой американский автомобиль, который он купил там, хотя и был модели 88 года, но содержался в такой чистоте, что смотрелся как новенький. В ресторане Гиора не очень-то знал, что заказывать, и, в конце концов, мы заказали нечто с очень смешным названием. Это нечто выглядело слегка по-йеменски и страшно воняло. Гиора попытался это есть, чтобы доказать, что это вкусно, но, через несколько секунд, его тоже одолело отчаяние, и мы засмеялись. За то время, пока я его не видела, он успел отрастить бороду, и это ему шло. Из ресторана мы отправились к Статуе Свободы и в Музей современного искусства, и я изображала полный восторг, но все время чувствовала себя несколько странно. Ведь, как ни крути, мы не видели друг друга более двух месяцев, и вместо того, чтобы пойти к нему домой и заняться любовью, или даже просто посидеть и немного поговорить, мы вдруг таскаемся по всем этим туристским забегаловкам, в которых Гиора уж наверняка успел побывать не одну сотню раз, и в каждом из этих мест он пускается в нудные и отрепетированные объяснения. Вечером, когда мы пришли к нему домой, он сказал, что должен устроить что-то по телефону, и я пошла в душ. Я еще вытиралась, а он уже сварил спагетти, поставил на стол вино и цветы, наполовину увядшие. Мне страшно хотелось, чтобы мы поговорили, сама не знаю почему, у меня было такое чувство, будто случилось что-то нехорошее, и он не хочет мне рассказывать. Как в фильмах, когда кто-то умер, и пытаются скрыть это от детей. Но Гиора стал распространяться обо всех тех достопримечательностях, которые стоит показать мне за эту неделю, и как он боится не успеть, ибо этот город так велик, и что у нас есть даже не неделя, а от силы пять дней, потому что один день уже закончился, а в последний день я вечером лечу, и явится отец, и мы, конечно, ничего не успеем. Я остановила его поцелуем, не успев придумать ничего другого. Его щетина немного кололась.
- Гиора, - спросила я его, - все в порядке?
- Конечно, - ответил он, - только у нас так мало времени, что я боюсь ничего не успеть.
Спагетти получилось очень вкусным, а потом, после постельных занятий, мы сидели на балконе, пили вино и смотрели на крохотных пешеходов. Я сказала Гиоре, что очень волнительно видеть такой гигантский город, что могла бы сидеть так часами на балконе и только смотреть на все эти крошечные точки внизу, и пытаться представить, что творится у них в головах. И Гиора сказал, что ничего особенного, и пошел принести себе диет-колу.
- Ты знаешь, - сказал он мне, - как раз прошлой ночью я был неподалеку, улиц десять восточнее, там, где все эти проститутки. Отсюда это не видно, это с другой стороны дома. И один пожилой бомж подошел к моему автомобилю. Выглядел он вполне прилично. Одежда у него была потрепанная и все в таком духе, и была еще тележка из супермаркета с какими-то бумажными пакетами, из тех, что они всегда таскают за собой. Но, тем не менее, он выглядел вполне здравомыслящим, и был довольно чистым. В общем, все это трудно объяснить. И вот этот бомж подходит ко мне и предлагает отсосать за десять долларов. "Я сделаю это хорошо, - говорит он мне, - я все проглочу". И все это так благожелательно, как будто он предлагает тебе купить телевизор. Я не знал, куда мне деваться. Ты понимаешь, два часа ночи, метрах в двадцати от него стоит шеренга португальских проституток, некоторые просто красавицы, и этот человек, страшно похожий на моего дядю, предлагает мне отсосать. Тут и до начало доходить. Похоже, что он в первый раз предлагает такие услуги, и мы оба вдруг растерялись. И он говорит мне, несколько извиняясь: "Может, я помою тебе машину? За пять долларов. Я действительно хочу есть". И я вдруг соображаю, что нахожусь в самой вонючей части Манхеттена, в два часа ночи, и мужик так лет сорока моет мою машину с помощью бутылки минеральной воды и тряпки, которая когда-то была футболкой Чикаго Булз. Несколько проституток стало приближаться ко мне, и с ними похожий на сутенера негр, и я был уверен, что начнется балаган, но никто из них ничего не сказал. Они только тихо смотрели на меня. Когда он закончил, я сказал ему спасибо, заплатил, и просто уехал оттуда.
После этого рассказа мы оба молчали, и я смотрела на небо, показавшееся мне вдруг совсем черным. Я спросила его, что он делал в этом злачном месте посреди ночи, и он сказал, что не в этом дело. Я спросила, есть ли у него кто-то, и на этот вопрос он тоже не ответил. Спросила его, проститутка ли она. И он немного помолчал и сказал, что она работает в Люфтганзе. Вдруг сейчас я смогла ощутить ее запах у него, от его тела, от его бороды. Немного похожий на запах кислой капусты. И теперь, после наших упражнений, этот запах пристал и ко мне. Он настаивал, чтобы я, в любом случае, эту неделю оставалась у него, и я сразу согласилась, не было у меня многих возможностей для выбора. Там была только одна кровать и я не хотела играть роль стервы, поэтому спали мы в одной кровати, однако без любви, я знала, что в жизни больше не соглашусь делать это с ним, и он тоже знал. Когда он заснул, я еще раз пошла в душ смыть с себя ее запах, хотя и понимала, что пока буду спать с ним в одной постели, запах будет оставаться.
В день отлета я надела свою самую красивую одежду, чтобы Гиора хоть немного почувствовал, что он теряет, но мне кажется, что он даже не обратил внимания. Когда мы пошли в гостиницу, чтоб встретиться с моим отцом, я действительно обрадовалась. Крепко обняла его, и это его немного удивило, но можно было заметить, что и он рад. Отец задал Гиору несколько дурацких вопросов, и Гиора слегка подоврал, и сказал, что ему срочно надо что-то устроить, и что он сожалеет, что не сможет подвезти нас в аэропорт. После этого он отправился за моими чемоданами, а когда расставались, мы для вида поцеловались, так что отец ничего не заметил. Когда Гиора уехал, я поднялась в номер отца и еще раз приняла душ, а отец заказал такси в аэропорт. В полете я все время молчала, а он все время разговаривал. Эта неделя тянулась так медленно, каждый день я говорила себе: "эта пятница - твоя последняя здесь", как говорила себе в последнюю неделю курса молодого бойца, только, на сей раз, не очень-то помогало. Даже сейчас, когда этот кошмар в конце концов закончился, я не чувствовала никакого облегчения. Ее запах остался. Я втягивала воздух, пытаясь понять откуда он исходит, и тут вдруг сообразила, что запах идет от часов. Он остался там от той, первой ночи.
После еды отец якобы отправился в туалет и вернулся со стюардессой. И тут выяснилось, что в виде сюрприза он устроил мне экскурсию в кабину пилота. Я в такой степени была в кусках, что у меня даже не было сил с ним спорить. Потащилась за стюардессой в кабину, и там пилот и штурман стали объяснять мне всякие скучные штуки о приборах и часах. В конце седоволосый пилот спросил меня, сколько мне лет, и штурман вдруг засмеялся. Пилот бросил на него убийственный взгляд, он перестал смеяться и извинился. "Я ничего не имел в виду, - сказал он, - я просто привык, чаще всего сюда приходят дети". Летчик сказал, что в любом случае, было очень мило, что я посетила их, и спросил, понравился ли мне Нью-Йорк. Я ответила, что да. Пилот сказал, что он без ума от этого города, потому что в нем все есть. И штурман, которому, похоже, было немного неудобно, и он тоже хотел высказаться, сообщил, что лично ему было трудновато видеть всю ту бедность, которую мы здесь встречаем, но впрочем сегодня, из-за всех этих русских, это есть и в стране. Потом они спросили меня, удалось ли мне побывать в новом ресторане, который построили так, что из него виден весь Манхеттен, и я ответила, что да. Я вернулась на свое место, и отец, удовлетворенно улыбнувшись, поменялся со мной местами, чтобы мне лучше была видна посадка. Когда я хотела опустить кресло, он погладил меня по спине и сказал: "Милая моя, уже горит красная лампочка, стоит застегнуть пояс, мы вот-вот сядем". Я крепко накрепко застегнула пояс, и поняла, что вот-вот разревусь.
Мысль под видом рассказа
Это рассказ о людях, которые жили когда-то на луне. Сейчас там уже никого нет, но до недавнего времени на луне было просто здорово. Лунные люди считали себя очень необычными, ибо они умели думать так, что их мысли принимали любой вид, какой бы они не пожелали. Мысль могла стать лодкой или столом, или даже выглядеть как брюки клеш. Лунные люди могли поднести своей подруге такой оригинальный подарок, как размышление о любви, принявшее вид чашки кофе, или мысль о верности, которая выглядела вазой.
Это было очень впечатляюще, все эти смоделированные мысли, только вот со временем у лунных людей стало выкристаллизовываться единое мнение о том, какой вид пристало иметь каждой мысли. Мысль о материнской любви всегда имела вид занавески, в то время, как мысль об отцовской любви моделировалась пепельницей, так что не имело значения, в какой дом вы пришли, всегда можно было догадаться, какие мысли и в форме чего ожидают вас, сервированные на чайном столике в салоне.
И среди всех людей на луне был только один, кто представлял свои мысли по иному. Он был человеком молодым и немного странным, погруженным в вопросы экзистенциональные, и слишком мало интересовался хлебом насущным. Главная мысль, которая постоянно вертелась у него в голове, была чем-то вроде веры в то, что у каждого человека есть, по крайней мере, одна особенная мысль, похожая только на саму себя и на этого человека. Мысль такого цвета, объема и содержания, какую только он бы мог думать.
Мечтой этого человека было построить космический корабль, скитаться на нем в космосе и собирать все эти особенные мысли. Он не посещал общественных мероприятий и увеселений, а всё свое время посвящал строительству корабля. Для этого корабля он построил двигатель в виде мыслеудивления, а механизм управления сделал из чистой логики, и это было только начало. Он добавил еще множество изощренных мыслей, которые помогут ему вести корабль и выжить в космосе. И только соседи, все время наблюдавшие за его работой, видели, что он постоянно ошибается, ибо только тот, кто совсем ничего не понимает, может смоделировать мысль о любознательности как двигатель, в то время как совершенно ясно, что эта мысль должна выглядеть микроскопом. Не говоря уже о том, что мысль чистой логики, если мы не хотим обнаружить дурной вкус, должна быть сконструирована в виде полки. Они пытались ему это разъяснить, но он ничего не слышал. Это стремление найти и собрать все подлинные мысли во вселенной вывело его за рамки хорошего вкуса, не говоря уже о пределах рассудка.
Однажды ночью, когда юноша спал, несколько его соседей по луне исключительно из сострадания разобрали почти готовый корабль на мысли, из которых он состоял, и обустроили их по-новому. И когда юноша утром встал, он нашел на том месте, где стоял корабль, полки, вазы, термосы и микроскопы, а вся эта груда была покрыта грустным размышлением о его любимой умершей собаке, имевшем вид вышитой скатерти.
Юноша совсем не был рад этому сюрпризу. И вместо того, чтобы сказать спасибо, он впал в буйство и начал яростно крушить все вокруг. Лунные люди смотрели на это с великим изумлением. Они очень не любили буйства. Луна, как известно, звезда с очень малой силой тяжести. А чем меньше сила тяжести, тем больше звезда зависит от послушания и порядка, потому что всем вещам на ней довольно и легкого толчка, чтоб потерять равновесие. И если бы при малейшем огорчении все начинали буянить, это бы просто закончилось катастрофой. В конце концов, когда лунные люди увидели, что юноша не собирается утихомириваться, им не оставалось иного выхода, как начать думать о способе его остановить. Тогда они создали одну мысль об одиночестве размером три на три и затолкали его внутрь этой мысли. Она была величиной с карцер, с очень низким потолком. И каждый раз, по ошибке натыкаясь на стенку, он содрогался от холода, и это напоминало ему, что он, в сущности, одинок.
Это случилось, когда он обдумал в камере свою последнюю мысль отчаяния в виде веревки, сделал на ней петлю и повесил себя. Лунные люди очень воодушевились этой идеей муки отчаяния с петлей на конце, и немедленно сами придумали себе отчаяние и стали обматывать им шею. Так вымерли все люди на луне, и осталась только эта одиночная камера. А после нескольких сот лет космических бурь и она тоже разрушилась.
Когда первый космический корабль прилетел на луну, астронавты не нашли там никого. Нашли только миллион ям. Сначала астронавты думали, что эти ямы - древние могилы людей, живших когда-то на луне. И только, когда обследовали их поближе, обнаружили, что эти ямы были просто мыслями о ничто.
Теория скуки Гура
Среди всех моих приятелей первенство по количеству теорий держит, безусловно, Гур. А из всех его теорий - больше всего шансов быть истинной, конечно, у теории скуки. Теория скуки Гура утверждает, что скука является причиной почти всех событий в мире: любви, войн, изобретений, описывания стен, девяносто пять процентов всего этого - чистая скука. К оставшимся пяти он относит, например, случай, когда пару лет назад два негра в нью-йоркском сабвее тяжко избили его и ограбили. И не то, чтобы они не были несколько заскучавшими, но более всего казались голодными. Эту концепцию, во всех ее аспектах, любил он излагать на море, когда слишком уставал, чтобы играть в бадминтон или заходить в воду. И я сижу и выслушиваю его в тысячный раз, со скрытой надеждой, что может быть именно сегодня на наш берег явится какая-нибудь красотка. И не то, что мы пустимся приударять за ней или что там еще, нет, просто, чтобы было на что посмотреть.
В последний раз мне довелось прослушать изложение теории Гура неделю назад, когда несколько ребят в штатском задержали нас на Бен Йегуде с коробкой из-под обуви, набитой травкой. "Большинство законов - это тоже скука", - по дороге объяснял им Гур, расположившись в патрульной машине. - "И на самом деле, это нормально, потому что в этом вся суть. Те, кто преступают закон, переживают, что их схватят, и это их развлекает. А полицейские - те просто в эйфории. Ибо всем известно, что когда взнуздывают закон, время просто мчится. Поэтому, с принципиальной точки зрения, я не вижу никакой проблемы в том, что вы нас задержали. Только одну вещь я затрудняюсь понять - зачем вам потребовалось надеть на нас наручники?"
"Заткнись!" - рявкнул один из штатских в темных очках, сидевший сзади, рядом с нами. Мы видели по нему, что не очень-то ему хочется сейчас являться в отделение с двумя придурками, пользующими травку по причине отсутствия денег на пиво, вместо того, чтобы ехать с серийным убийцей и насильником, громилой или даже просто с грабителем банка.
На допросе мы с Гуром получили море удовольствия, так как, кроме работающего кондиционера, там была еще миленькая девочка-полицейская, которая просидела с нами несколько часов, и даже приготовила нам кофе в одноразовых чашках. Гур разъяснил ей свою теорию о противоборстве полов, и ему удалось, по крайней мере, дважды ее рассмешить. Вообще, все было прямо таки пасторально, кроме разве что одного несколько пугающего момента, когда один полицейский, слишком насмотревшийся боевиков, зашел в комнату и захотел нас избить. Но мы воззвали к милосердию и во всем признались, прежде чем он успел к нам приблизиться. Сейчас, когда я рассказываю только о самых занимательных моментах, кажется, конечно, что все происходило быстро, но на самом деле, пока вся эта история с протоколами закончилась, уже наступила ночь. Гур позвонил Орит, которая почти целых восемь лет была его приятельницей, и только в последние полгода у нее хватило ума оставить его и найти себе более нормального друга сердца, и она тотчас явилась в отделение, чтобы вызволить нас под свою ответственность. Она пришла одна, без своего дружка, и все время делала вид, что это всего лишь еще одна неприятность, которую Гур взвалил на нее, и что она, нет слов, как нервничает. Но, вообще-то, можно было заметить, что она рада его видеть и что она страшно соскучилась. Когда она закончила процесс нашего освобождения, Гури хотел было пойти выпить с ней кофе или еще что, но она сообщила, что должна бежать, так как работает на ночной в Суперфарме, и может, как-нибудь в другой раз. И Гур ответил, что он постоянно звонит ей и оставляет электронной секретарше признания в любви, но она никогда не перезванивает, и что, кроме тех случаев, когда его задерживают, у нее вообще не получается увидеться с ним. А она сказала, что лучше всего, если он вообще не будет звонить, ибо из нас двоих ничего путного не выйдет, и из него тоже, покуда он продолжает общаться с типами вроде меня, и не делает ничего кроме пожирания шаурмы, покуривания травки и разглядывания девок. И я совершенно не обиделся на ее слова, ибо сказаны они были от всего сердца, и, кроме того, в них была правда. "Я уже, в самом деле, опаздываю", - сказала она и села в свою мыльницу, и уже после того, как отъехала, помахала нам ручкой из окна.
На всем обратном пути домой, мы шли по Дизенгоф вообще не разговаривая, что обычно для меня, но исключительная редкость у Гура.
- Скажи, - сказал я ему, когда мы дошли до моего угла, - этот приятель Орит, ты хочешь, чтобы мы показали ему, где раки зимуют?
- Перестань, - пробормотал Гур, - он вполне приличный парень.
- Я знаю, но в любом случае, если ты хочешь, можно его отлупить.
- Нет, сказал Гур, - но я, наверное, возьму сейчас у тебя велосипед и поеду взглянуть на Орит в Суперфарме.