Довоенная сталинка дружно встала на уши: расселяют, наконец. Страсти кипели нешуточные, в их квартире неистовствовали Васечка с женой: как это им однушку, когда Инке с малявкой двушка предложена? Подумаешь, смежная! Им сойдет!
Она старалась поменьше мелькать в местах общественного пользования, чтобы не нарываться на скандал, но Васечка умудрялся доставать даже через дверь туалета, пока не напоролся на тетишурины пару ласковых, и с тех пор лишь злобно шипел при виде соседки. Возникнет при дочке, прибью тапком, как оборзевшего таракана!
Селезнёв от предложенной квартиры отказался - все одно, пока снимает, а мать квартиру именно на этом месте хочет. Они будут дожидаться, когда новый дом построят, тогда и переедут. Инна ахнула от такой упертости, но все же догадалась: есть у митькиной матери к тому основания, есть - всю жизнь квартиру ждала, насилу дождалась в двадцать первом веке!
Переезд обрушился, как снег на голову. Вещей немного, книжек - не особо, посуды - того меньше, все дочкино - в отдельной коробке, колченогая мебель тут брошена будет, а старые бумажные завалы разобрать надо.
С благодарностью приняв митькину помощь, она закопалась в книжном шкафу и стареньком буфете. Конспекты институтские, черновики отчетов, школьные тетрадки, дневник за седьмой класс с шестеркой по истории, полупустой альбом для рисования, битком-набитая обувная коробка - мамин архив. Она перебирала фотографии ушедшей родни, кого-то узнавая, кого - нет, немногочисленные треугольнички с фронта, документы родителей, попался отцовский табель успеваемости за первый класс. На самом дне, в потертой бархатной обложке с цифрой '1916' на форзаце - альбом? Дневник? Елизавета Аверина... прабабушка?
Листы альбома с ятями и фитой были заполнены изящным, разборчивым девичьим почерком. Пушкин, Лермонтов, Фет, Жуковский, сонеты Шекспира - на английском, кстати! Несколько стихотворений на французском языке, кое-где - лишь одно имя, а фамилии нет. Какой-какой год? Это, что, шутка такая? Хотя, у Шекспира - 1609-й стоит, у Пушкина - 1825-й, у остальных - тоже с датами все в порядке. Кто такой этот Филипп? Стихи - на французском. Француз, если, Шекспир - на английском, а наши - на русском?
Ничего подобного нигде не попадалось, какой стиль, какой слог, во времена-то Корнеля и Расина! А выражение чувств? Почти современное и не фривольное, хотя целомудренными строки не назвать. Похоже на Теофиля Готье в сборнике 'Эмали и камеи'. Его знают, как автора 'Капитана Фракасса', а он еще и стихи писал - на мой взгляд, лучшие из того, что, вообще, когда-либо писали в столбик на языке обитателей 'бывшей Галлии', за исключением, разве, Вийона или некоторых строк у Малларме.
Прабабушка в молодости, похоже, затейница была - такие стихи в девичий альбом переписывать. Коринна! Повезло женщине, какая любовь! Интересно, кто она? Жалко, сейчас не узнать, ни про него, ни про нее.
Они с Митькой, перебивая друг друга, начали читать стихи Филиппа вслух.
- Ин, дай списать, для Игры пригодится.
Селезнёв потянул альбом к себе. Выпал вчетверо сложенный, немного помятый листок.
- Тихо ты, медведь!
Она развернула поднятый с пола лист: картинка средневековой охоты - всадники, лошали, собаки.
- А остальное есть?
- Что остальное?
- Там еще столько листов было, тесемкой связаны, а картинка сверху приколота.
- Да какие листки-то, с тесемкой?
- Те, что я на нашей лавочке в школьном саду нашел.
- Не помню.
- Там про охоту начиналось, как в 'Трех мушкетерах', только наоборот.
- В смысле, наоборот?
- Девушку с лошади какой-то мужик скинул, а к ней такая же подскочила и давай платье стягивать.
- Такая же?
- Похожи они, как две капли воды. Мужик ускакал лошадь ловить, тут дворянин нарисовался, а девка, что платье сдирала, драться начала. Он ее скрутил, а на плече - клеймо, попадалась, значит. Он клейменую без разговоров хотел на дереве вздернуть, а мужик с лошадью вернулся и камнем по голове, забрал недоповешенную и увез, прихватив ту, что с лошади скинул.
- А потом?
- Тот очнулся, собак свистнул и в погоню.
- А дальше?
- Не знаю, сын завуча прибежал, говорит, географичка зовет, карты в учительскую отнести, я и пошел, а ты на лавочке читать осталась.
- То есть, сначала те листки ты нашел, а потом я пришла, но не сразу?
- Ну, да, как нас отпустили, ты еще ходила куда-то.
- Не помню...
- Совсем?
- Совсем.
- Я тебя назавтра спросить хотел, чем дело кончилось, а тут эта история с кошельком, ну, и...
Инна попыталась припомнить и книжку, и картинку, и лавочку, но ничего не получалось. В голове что-то щелкало, как засвеченные кадры фотопленки, но дальше - никак.
- Мить, а разве тогда степлеры были? Вон, дырки.
- Наверно, были, раз, дырки.
- А принтеры?
- Не думаю.
- Картинка не нарисована, а распечатана.
- Да, ладно тебе, в типографии сделано.
- Вместе с книжкой?
- Нет, она была на машинке.
- Машинописная рукопись?
- Ну, да. А иллюстрацию от чего другого взяли - для наглядности.
- Формат А4. Ты такие книги часто видел?
- Пробный оттиск. На обычный лист шлепнули.
- А это точно та картинка?
- Ну, похожа, я ее хорошо запомнил.
Пострадавшая и клейменая - на одно лицо, сообщник и дворянин-палач, выходит, я чужой сюжет пишу, прочитала и забыла. В тот день к ночи температура поднялась, а на следующий день сыпь вылезла, я тогда долго проболела и школьный вечер по окончании восьмого класса пропустила. Мама боялась осложнений на глаза - как при кори, телевизор смотреть не давала и Жюль Верна мне вслух читала. В первые дни я мало что толком запомнила, потом перечитывать пришлось.
- А куда я книжку могла деть?
- Наверно, почитала и на лавочке оставила. Кто забыл - вернется.
- Книжку оставила хозяину, а иллюстрацию себе забрала?
- Может, ты его дождалась, а он подарил.
Инна достала несколько своих глав. Селезнёв проглотил сходу и прищурился:
- Это кто написал?
- Я.
- Ты дюманские фанфики пишешь?
- Пишу.
- Давно?
- Не очень. Дай сюда.
Она выдернула у Митьки листки и разорвала, сначала надвое, потом еще.
- Чего ты, здорово же выходит?
- Это чужое, понимаешь, я прочла и запамятовала, потому что заболела, а теперь эта история по ночам снится.
- Снится? Ну, ты даешь!
- Ага, во сне чужие книжки переписываю.
- Раз ничего не помнишь, получается, свое пишешь. Один в один, что ли?
- Я откуда знаю, если не помню.
- Вот, значит, свое. И вообще, все так делали, Шекспир ходовые сюжеты брал и свое сочинял.
- Ну, сравнил, кое-что с кое-чем. То есть, кое-кого. Ты еще вспомни...
- Ин, клянусь Сан Санычем, у тебя классно выходит!
- Я же не литератор!
- Все когда-то начинали, еще ни один писателем не родился.
- Думаешь, продолжать?
- А то! Интересно же, что там дальше было.
- Возможно, я невольно расцвечиваю воспоминания о прочитанном своими сонными фантазиями.
- Еще круче! Почитать дашь?
- Когда будет, что показать.
- Миледи, ловлю на слове!
Квартира досталась за выездом, в кирпичном доме шестидесятых годов, где проживало немало знакомых, а из окон, поверх пятиэтажек, набережную Москвы-реки видно.
Инна заканчивала домывать окна, когда нетерпеливо взорвался дверной звонок, и тут же заколотили в дверь. Анна Владимировна - в пальто нараспашку, Александр Петрович - в домашних тапочках, Митька - без куртки и с офигевшей физиономией!
- В восемнадцатом, в Ярославле. Бабушке полгода было, чудом спаслась.
- Моя девичья фамилия Аверина. У прадеда была младшая сестра Елизавета, погибла во время ярославского восстания.
В зеркале прихожей отразились две похожие женские фигуры с одинаковым выражением лица. Надо же, родня, а думала, одни они с дочкой на свете.
Над выложенными на стол фотографиями, едва не сталкиваясь лбами, склонилось четыре головы. Беловы с первого взгляда опознали погибшую в гражданскую родственницу - у них такое же фото, потрясли рассказом о дореволюционном прошлом семьи и жившем в 17-м веке Поэте, семейной гордости и фамильной тайне, поколениями хранившейся потомками заезжей француженки по имени мадам Ферла.
Стихотворения из альбома Елизаветы Авериной оставались неизвестными, как и имя музы - Коринна. Имеющиеся в семье письма в стихах посвящены Клариссе - задолго до середины века.
Редкая любовь длится вечно, какая по счету Натали у Пушкина, сто тринадцатая? Инна деликатно не стала указывать на донжуанский список Александра Сергеевича - потрясающие новости себя еще не исчерпали. У московского потомства Авериных нашлись парижские родственники - внуки сестры Елизаветы Авериной, покинувшей Россию вместе с войсками Врангеля и после долгих мытарств осевшей в столице Франции, где и пережила оккупацию. Ее потомки, полноправные граждане французской республики приглашают москвичей погостить, у Беловых готовы загранпаспорта и получены шенгенские визы.
Не успела Инна порадоваться привалившему людям счастью, как ее заверили, что объявившаяся родня, несомненно, будет рада видеть и их с дочкой в Париже. Она замотала головой - загранпаспорта у нее нет, и сделать визу в такие короткие сроки, вряд ли, получится, а главное, дочке понадобится разрешение отца.
- Не даст? - поинтересовался Александр Петрович.
- Разве что, денег потребует, за согласие.
- Алименты так и не платит?
Инна повела плечом:
- Я даже не знаю, где он.
- Это, вообще, не вопрос, - встрял в разговор Митька. - Беру на себя, вместе с визой и паспортами.
Она посмотрела на друга детства, и поняла, что в Париже они с дочкой будут.
Д'Артаньян заявился через пару дней, и прежде, чем открыть рот, долго мялся в прихожей, напугав до чертиков:
- Не надо тебе никакого разрешения.
- Почему?
- Одна теперь у твоей дочки родительница.
- ???
- После Нового года милиция дело открыла, по обстоятельствам смерти.
- Чего?
- Ты теперь пенсию на ребенка получать сможешь, по потере кормильца.
- Тот еще кормилец был.
- А государству без разницы, по-любому, платить станет, вряд ли, много, но и то хлеб...
Инна попыталась осознать чувства по поводу известия о смерти бывшего мужа, не найдя в себе ни единой капли сожаления. Человек же умер, отец ее ребенка...
Митька самоедством заниматься не дал, безумолку тарахтя про детали получения выездных документов, и она сосредоточилась на бюрократических хлопотах, отложив обдумывание известия на потом, а вечером уплыла в забытье, едва голова коснулась подушки.
Приснилось просторное, обитое зеленоватым шелком старинное помещение с высокими окнами, обрамленными плотными занавесями, небольшое бюро, на стенке - рога. На стуле, вроде кресла, возле греческой - или римской? - статуи, в шитом золотом бархатном камзоле, на диво, красивый мальчик с толстой книгой в руке. Вся средневековая картина была освещена ласковым заходящим солнцем.
Она пригляделась, и по буквам, будто вертя во сне головой то так, то эдак, прочла имя автора на кожаном переплете: Gaius Plinius Secundus. Плиний старший? Парнишка - чудо, как хорош: камзол голубой, полы сзади укорочены, а спереди удлиненные, на рукавах разрезы, цветную подкладку открывают, застегнуто только на груди, а еще ниже полы расходятся, манжеты кружевами украшены. Штаны забавные, дутые, как у принца из Золушки или Луи Треза Пурбуса-младшего. Маленькие, как у ребенка, ноги в замшевых туфлях и ярких чулках, а глазищи - совершенно невероятного цвета, как летнее море у художников-маринистов, волосы каштановые, усики еле пробиваются, лет четырнадцать! А по тогдашнему времени, уже не ребенок, но юноша. Шпага на поясе длинная, гарда сложная, у эфеса навершие поблескивает, перевязи нет, судя по одежде - десятые годы 17 века.
Досмотреть сон не удалось, будильник - враг рода человеческого! Она схватила карандаш, и поверх заметок набросала привидевшегося юношу. Не рисовала со школы, но схватить выражение лица получилось. Подправила набросок и замерла от внезапно пришедшей в голову мысли. Может, во всем великолепии розовой юности привиделся Вельможа до жуткой охотничьей истории? Или у меня во сне все местные аристократы на одно лицо?
День пролетел в обычной круговерти, получить отпускные понеслась к вечеру. Директор исходил пустой болтовней - не свернуть, не заткнуть. Отложив поход за кредитной картой и, лишний раз, прикидывая, не запамятовала ли чего перед отъездом, Инна отвечала невпопад. Шеф разливался соловьем, и она уже начинала задумываться, зачем ее удерживают в кабинете. Выпущенная на волю, выскочила на улицу, наткнувшись на Валерия Андреевича, поспешно выбиравшегося из машины. Сделала вид, что не узнала, готовясь на всех парах пролететь дальше.
- Инна Павловна? Впрочем, чему я удивляюсь, вы у нас заядлая многостаночница.
Шутить изволите, Валерий Андреевич?
- Видите ли, жалованье диктует.
- Что именно, Инна Павловна?
- Довести его размер до сносного прожиточного уровня.
- Каким же образом?
- Принимать ВСЕ, - она подчеркнула это слово, - предложения клиентов аудиторской конторы, где имею честь трудиться. Мать-одиночка, знаете ли...
Мужчина растерялся:
- Как? Разве вы не супруга...
- Боже спаси!
Бывший шеф почесал в затылке:
- Я полагал...
- Что бухгалтер хватает работу со скуки?
Валерий вгляделся в ее лицо:
- Я ошибся, простите великодушно!
- Бог простит, если не накажет.
- Похоже, меня уже наказал...
- С чем вас и поздравляю!
Она с саркастической усмешкой отвесила церемонный полупоклон, не удержавшись на прощание шаркнуть ножкой, и плавно проплыла мимо несостоявшейся личной жизни. По пути заглянула на почту, послать недругу Валерия заявление об уходе. Хватит подковерных игр, еще втравят во что непотребное, помимо встречи с бывшим начальством, а то Иван Иваныч с Никифоровичем, судя по всему, нервно курят в сторонке.
Кредитную карту брать не пришлось, тетя Шура вручила пухлый конверт с наказом ни в чем себе не отказывать в пределах подаренной суммы.
По получении в ближайших хрущобах однокомнатных квартир соседки съехались в одну, предоставив другую на откуп подысканным Митькой квартирантам, и от чистого сердца, в меру сил, профинансировали их с дочкой вояж. Инна со слезами на глазах кинулась на шею, а тетя Шура, в свою очередь, прослезившись, вымолвила: 'Мы ж с вами родные', закончив достойную романа сцену объятиями с поцелуями. Советский человек - все равно, друг, товарищ и брат, даже если родное государство кануло в лету, приказав народу долго жить при оголтелом капитализме.
Воссоединившись с Беловыми в Шереметьево, она вступила на борт Air France, приземлившись в аэропорту Шарля де Голля.
Москвичи попали в надежные руки парижской родни, накинувшейся с приветственными поцелуями, что было несколько неожиданно и могло показаться забавным. Россияне ответили, как местные жители - коснулись щекой и, вытянув губы, издали звук поцелуя. У Александра Петровича получилось вроде тихенького 'Мууааа', вызвавшего всеобщий смех, удивительно к месту разрядивший обстановку.
Парижане жили в старой части города, сняв для гостей небольшую трехкомнатную квартиру в четырнадцатом округе, далековато от центра, но поблизости - башня Монпарнас, и универмаг галереи Лафайет, поменьше, чем на бульваре Осман. Район со времен Модильяни и Пикассо носил налет богемности, создаваемой культовыми кафе с полуторавековой историей, куда, учитывая материальное положение, гости решились заглянуть лишь через знаменитые окна.
Кладбище девятнадцатого века, само собой, впечатление произвело, мрачное чрево - парижские катакомбы, они оставили на потом, если успеют, а от посещения одной из старых обсерваторий пришлось отказаться - туда попадешь только по предварительной записи. Прогулявшись по старинной улочке, чудом умудрившейся сохраниться при реконструкции Парижа и, верой и правдой, хранившей дух старого города, заглянули на небольшой антикварный рынок.
Парижане составили отдельный маршрут для ознакомления со столицей, и, присоединившись к гостям, по пунктам отрабатывали свой путеводитель: от Нотр-Дама и Сен-Шапель, Пантеона и Люксембургского сада до квартала Дефанс, вызвавшего у москвичей, как определил Александр Петрович, 'феерический отрыв башки'. Придерживая бейсболку, он предположил, что невзрачные стеклянные лабиринты выстроены для ослабления силы ветра - в арке так и свищет, с чем хозяева вежливо согласились, пригласив прогуляться к центру Помпиду. Когда плутая по улицам четвертого квартала, они, наконец, достигли цели, реакция москвичей была однозначной: 'Даааа!!!'. Впечатление не шло ни в какое сравнение с балкончиками времен барона Османа.
Следующий день поприветствовал ливнем, закончившимся ко времени прибытия к подножию Эйфелевой башни, а прогулка на кораблике не пробрала - не сказать, что город с вод Сены позволил взглянуть на себя по-другому. Возможно, виноват русский аудиогид, вещавший голосом диктора, как в программе 'Время'. Неподалеку от пристани Ваня разглядел почти у воды небольшую, с сильным налетом времени, старинную монетку, которую с довольным видом упрятал в карман.
Спускаясь с трехсотметровой достопримечательности пешочком, Белов-отец выразил непреодолимое желание послать кому-нибудь сообщение: 'Привет с Эйфелевой башни'. Вовремя остановленный женой, он был переключен на созерцание Марсова поля, но проследовал к Дому инвалидов, не раз оглянувшись на бессмертное творение Гюстава Эйфеля. Гробница Бонапарта находилась на нижнем ярусе Собора, чтобы ее увидеть, надо наклониться, тем самым отдав поклон императору. Александр Петрович не приминул отметить этот факт, вызвав понимающие улыбки парижан.
Путь всей компании лежал к Нотр-Дам, с краткой остановкой у Сен-Сюльпис - прогулка по мушкетерским местам оставлена на завтра. Заглянули на бульвар Мальзерб, к сибариту, трудоголику и жизнелюбу в исполнении Гюстава Доре, и, с обратной стороны пьедестала - к шевалье д'Артаньяну. Гасконца видишь первым, когда выходишь к памятнику со станции метро.
Улицу дю Бак, где проживал подлинный капитан-лейтенант мушкетеров Людовика XIV, они пропустили, отправившись к площади Контрэскарп: на холме святой Женевьевы, в доме ?1, находилась знаменитая 'Сосновая шишка'. По прибытии на место выяснилось, что от кабачка осталась лишь вывеска над вторым этажом, а историческое место занято кафе-мороженым.
Полюбовавшись на Люксембургский сад, прошли на улицу Сервандони, тоненькой змейкой сбегающую к площади Сен-Сюльпис. Это теперь самый центр, а во времена мушкетеров - предместье за городскими стенами, как раз, по кошельку гасконца.
На бывшей улице Могильщиков затеялась жаркая дискуссия, где поселить Бонасье: дом должен быть невысоким двухэтажным, с двумя входами, за номером 11-12, если считать по старой нумерации, когда нумеровались не дома, а двери: сначала по одной стороне, а потом по другой. Наиболее убедительным показался кандидат под нынешним шестнадцатым номером - маленький двухэтажный домик с подобием мансарды, имеющий два отдельных входа, один из которых ведет на второй этаж. Через каких-то полсотни метров завернули на улицу Феру, спускающуюся от Вожирар к Сен-Сюльпис. Чтобы зайти друг к другу в гости, мушкетерам не требовалось больше пяти минут. На старых картах города на стороне дома Атоса обозначена крошечная, похожая на тупичок, улочка Сен-Поль, ведущая на улицу Могильщиков. Гасконец мог бегать к Атосу в домашних тапочках.
Тенистые, скрытые от постороннего взгляда, погруженные в свои тайны, дворики на улице Феру оставили неизгладимое впечатление. Казалось, будто в одном из них до сих пор живет Атос. Выбрали показавшийся наиболее подходящим, и проехались по улице Вожирар.
Адрес Арамиса: дом 25. Считая от Люксембургского сада, под таким номером - третий от угла. Расположен по диагонали от перекрестка с улицей Кассет, но на описание Дюма не похож, и окна на первом этаже ни одного. У перекрестка улиц Вожирар и Ренн - отель 'Арамис' - единственное в Париже место, названное его именем. Судя по карте, от дома Арамиса до 75-го номера по Лагарп, который при прокладке бульваров исчез вместе с верхней частью улицы, того самого, где 'г-жа Бонасье как будто заколебалась, как колебалась раньше на улице Вожирар, но затем по некоторым признакам, по-видимому, узнала нужную дверь' - больше километра. Ничего себе Констанция побегала, опираясь об руку Дарта, 'уже готовая смеяться, но еще дрожа'. С детьми такие концы пешком противопоказаны.
А почему rue de La Harpe, а не улица Арфы? Есть же набережная Железного лома. Или улица Железного горшка. В Париже множество улочек с забавными названиями: Плохих Мальчиков и Хороших Новостей, улица Пяти Бриллиантов и Пустого Кошелька, улица Потерявшегося времени Ищи-Полдень (Cherche-Midi) и Кота-Рыболова.
От Арамиса отправились на Вье Коломбье, надеясь поймать двух зайцев разом. Подошедших Портосу домов по улице Старой Голубятни предостаточно, что внутри, не скажешь, может, Портос не был оригиналом в нежелании приглашать гостей?
Ничего достойного капитана мушкетеров не нашлось, пришлось, закрыв глаза, вообразить особняк Сюлли, построенный примерно тогда и знакомый только по иллюстрациям. Тревиль вполне мог заиметь такой, поскольку по рангу был не ниже суперинтенданта финансов короля Генриха. Правда, у гасконца возможностей запустить лапу в королевскую казну было поменьше, чем у матерого финансиста.
Еще раз полюбовавшись на Сен-Сюльпис из оконца такси, добрались до Сорбонны. Студентам можно позавидовать белой завистью. Во французской стороне, на чужой планете, предстоит учиться мне... ах, если бы!
Латинский квартал, сознался Александр Петрович, напоминает помесь чайна-тауна с ареной борьбы, где пытаются прижать соперника лопатками к ковру, выведя из равновесия. Видимо, он имел ввиду многочисленные разнокалиберные вывески, рекламные ходы и зашкаливающую клиентоориентированность конкурирующих предприятий общественного питания, гроздьями усеявших первые этажи.
Вернулись пораньше: девчонки заметно устали, но держались молодцом, не куксясь, а Ваня, как сели в такси, прижался головенкой к плечу отца и засопел.
Перед Диснейлендом решили устроить детям день отдыха, оставив с Анной Владимировной.
Инна с Беловым-старшим, отложив посещение Лувра на предпоследний день, рванули в Версаль. Шик-блеск-красота, сады Ленотра, фонтаны, Трианон, но они сумели вовремя остановиться: Триумфальная арка, площадь Согласия, Бастилия и площадь Вогезов еще не были охвачены.
Бывшая Королевская площадь, самая старая в городе - единственное место квартала Марэ, дошедшее неизменным со времен строительства, лишь старинные лавчонки на первых этажах сменились галереями, магазинами, ресторанами и салонами. Статуя короля Наварры при Ришелье была переплавлена в монумент Луи Треза, а Робеспьером - в пушку, но москвичи заверили себя, что восседающий на коне мраморный Справедливый образца девятнадцатого века не хуже.
Постояв перед домом-музеем Гюго, где Мэтр поселил Миледи, пришли к выводу: Дарту крупно повезло, что он не нарвался на гвардейцев кардинала, когда ретировался полуголым. До дома кардинала за номером 21 - всего метров двести. Дюма в доме друга-соперника героиню заселил, припомнив, что в семнадцатом веке тут Марион Делорм проживала? Это с намеком на роман Гюго или на репутацию самой куртизанки? Она и Риша, и Бэка - обоих вниманием не обделила.
В Лувре почудился запах туалета - спустя столько лет! - и крови... да неужели? Варфоломеевская ночь унесла столько жизней, что спустя столетия еще напоминает посетителям дворца о себе?
Постояв у Джоконды - рассмотреть шедевр не получилось: пуленепробиваемое стекло отсвечивает, а картина очень темная, и, протолкнувшись через толпу у Венеры Милосской, передохнули на стульчиках уличного кафе напротив музея.
Отправив Александра Петровича с детьми домой, женщины рванули во Фрагонар, пожертвовав Сен-Жермен-л'Осеруа и Карнавале, а после, на полпути к метро, надолго зависли в небольшом магазине Zara.
Нагруженные покупками, еще посидели на скамеечке возле Комеди Франсез и потащились домой, почти без сожаления проигнорировав бутики на улице Риволи.