Военный летчик Михаил Николаевич Нестеров чудом выжил при испытании нового аэроплана, но по излечении был признан врачебной Комиссией годным только лишь к нестроевой.
Доктора утешительных прогнозов не давали: подвижность в шейном и поясничном отделе позвоночника сильно ограничена, может быть, когда-нибудь, будем надеяться, хорошо бы...
О фронте пришлось забыть, о полетах тоже, надолго, если не навсегда. Михаил с трудом добился назначения в Гатчинскую военно-авиационную школу, которую окончил перед войной, ненамного позже старшего брата, погибшего в том же четырнадцатом при воздушном таране австрийского аэроплана. Помогал вдове с племянниками, оставшимися в Нижнем, пока после февраля семнадцатого не начались перебои с жалованьем.
Временное правительство Гатчинской школой интересовалось мало, а большевики как-то зачастили. В тот раз в кабинет начальника школы вызвали и его.
За столом сидел чернявый, сухощавый человек, с клювообразным носом над жиденькими усиками, тонкими губами на желтоватом лице, неопрятными черными, всклокоченными волосами, широкие скулы растягивают тяжелый, низкий подбородок, рогоподобные лобные кости над висками, большие уши и козлиная бородка. Даже нечасто бывавший в революционном Питере Нестеров не засомневался: на черта смахивает, не узнать - невозможно!
- Присаживайтесь, Михаил Николаевич.
Он опустился на стул, стараясь аккуратней расположить позвоночник, все еще дающий о себе знать.
- В связи с угрозой германского наступления на Петроград принято решение об эвакуации вашей школы в Самару. Первый поезд будет оправлен завтра.
А голос - заслушаться можно, как обволакивает! И без акцента, по-русски чисто говорит.
- К вам же, Михаил Николаевич, у меня другое предложение.
Большевик встал из-за стола, выпрямился во весь невеликий рост:
- Как вы смотрите, чтобы отправиться в Екатеринбург?
Господи, это еще зачем? И ведь молчит, ведьмак проклятый - как в театре, паузу держит!
Не дождавшись ответа, Лев Давидович Троцкий обошел стол начальника школы и приблизился к Нестерову, стал почти рядом, опершись нижней частью спины на высокий предмет обстановки, изобразив телом сильно тупой угол.
- Вы, Михаил Николаевич, если не ошибаюсь, приятельствовали с ныне покойным Сергеем Любавиным?
- Не ошибаетесь. Мой друг, поручик Любавин, погиб, как герой, в воздушном бою, в одиночку атаковав два вражеских аэроплана и сбив один из них, награжден...
- Я редко ошибаюсь, Михаил Николаевич, надеюсь, не ошибся в вас.
Нестеров в упор взглянул в небольшие пронзительные черные глаза за резкими стеклами очков.
Окаянный революционер производит впечатление, что не остановится ни перед чем, пока не получит желаемого.
- Мне бы хотелось, Михаил Николаевич, чтобы вы нашли в Екатеринбурге отца вашего друга, профессора Екатеринбургского горного института Дмитрия Сергеевича Любавина. Нашли, помогли, чем могли, подружились, уговорили перебраться в Москву.
- Зачем?
- Я готов создать все условия, чтобы профессор мог продолжить свои научные изыскания.
- Вы полагаете, Дмитрий Сергеевич будет более внимателен к уговорам друга погибшего сына?
- Я полагаю, что друг покойного сына захочет помочь его отцу в нелегком труде ученого в наше неспокойное время. Вы, ведь, знакомы с профессором заочно, по письмам, если не ошибаюсь? Вот, и познакомитесь лично. Пожилому человеку трудно путешествовать в одиночку, считайте, вы прикомандированы к ценному для революции специалисту.
- Для революции?
- Безусловно, и я не забуду вашей услуги, Михаил Николаевич, поверьте.
- У меня есть выбор?
- Выбор всегда есть, Михаил Николаевич.
Нестеров заглянул в демонские глаза.
Выбора, точно, нет.
- Вот и отлично, Михаил Николаевич. Я в вас не сомневался.
Нестеров коротко, по-военному, кивнул, поднявшись, и назавтра с мандатом Троцкого и пайком на дорогу выехал в сторону Урала, добравшись до Екатеринбурга меньше, чем в десять дней.
Нашел Дмитрия Сергеевича, квартировавшего по Вознесенскому проспекту, не сказать, что в добром здравии. То есть, физически мужчина пребывал в относительной крепости, а насчет психического здоровья, к несчастью, сомнения появились почти сразу, как только профессор поделился мнением о вероятности перемещений во времени и пространстве, произведя оценку масштаба этого явления природы.
Любавин полагал, что, за последние несколько столетий не раз появлялись путешественники, каким-то образом покинувшие свое время, и переместившиеся куда-либо еще, приводил примеры и факты, иные широко освещавшиеся в науке, но без такого невероятного толкования.
Слушать с раскрытым ртом Нестерову мешало осознание того, что после смерти сына профессор мог повредиться в уме, но он слушал и даже пытался вникнуть в то, что казалось бредом гениального ученого. Более всего терзала мысль, что большевики были наслышаны о любавинских теориях, иначе, зачем бы его, Нестерова, послали в Екатеринбург?
Свои рассуждения Дмитрий Сергеевич излагал хоть эмоционально, но вполне логично. Нечаянный его слушатель и хотел бы, да не сумел возражать, оставалось только внимать, подыскивая контраргументы, слабые с любой точки зрения, даже, со своей собственной.
Жалованье профессора математики учительского института, готовящего народных учителей для Пермской губернии, выплачивалось крайне нерегулярно, его и так не хватало на него самого и бездетную вдову-солдатку, давно помогавшую Дмитрию Сергеевичу по хозяйству и проживавшую в соседнем доме.
Еще один лишний рот поставил профессора на грань катастрофы, и теперь, уже практически ежедневно, Нестеров с утра толкался по екатеринбургскому рынку, то меняя вещи на продукты, то пытаясь подработать, починив примус или еще что, нужное по хозяйству.
Зачастую старания не приносили успеха, зато слухов Михаил набирался разных, и все - один страшней другого! С момента приезда Нестеров не сталкивался с представителями новой власти, и уже начинал думать, что пославший в Екатеринбург Троцкий о нем запамятовал. Мало ли забот у Демона?
В тот день бывший поручик вернулся к вечеру, умудрившись раздобыть немного съестного. В прихожей встретила заплаканная солдатка:
- Дмитрию Сергеичу худо!
Нестеров бросился в комнату профессора. Любавин, с трудом приподняв голову от подушки, торопливо прошептал:
-Голубчик, Миша, не приближайтесь...
- Я за доктором!
Дмитрий Сергеевич, похоже, его уже не услышал. Михаил выскочил за дверь. На соседнем дворе стучало сразу несколько молотков, городя возле дома второй забор, возле новенького автомобиля - двое, в кожанках, с маузерами в деревянной кобуре, пристально взглянули на Нестерова, который постарался не встретиться с их подозрительными взглядами. Не смотришь в глаза, собака и не кинется.
Доктор вынес вердикт:
- Госпитализацию не предлагаю, в теперешних условиях больному лучше оставаться дома, сыпной тиф, знаете ли... мужайтесь, бог милостив...
Бог милостив не был: Дмитрий Сергеевич умер, не приходя в сознание.
Михаил, тоже свалившись в сыпняке, не смог и проводить. Выжил только благодаря солдатке, для которой после смерти хозяина мир сосредоточился на его госте. Она поила всякими снадобьями, кормила, чем могла раздобыть, так и выхаживала, до того самого дня, как больного пришли арестовывать.
А потом уже, сидя на стуле в замызганной комнатушке, предположительно, в семнадцатом веке, Михаил отчаянно вспоминал, что еще такого профессор успел ему растолковать, и прикидывал, что им с нежданным компаньоном теперь делать. Увы, соображалось туго, адски кружилась голова, и ужасно хотелось прилечь.
'Долги надо отдавать, главное, найти, с чего' - эта мысль преследовала Нестерова, как Володя начал деньги зарабатывать, на себя и на него, Михаила.
Что я могу в средневековом Париже? Да, собственно, ничего, наверное, пока - только постараться побыстрей на ноги встать.
В дверь скребутся. А, убирать идут.
В комнате появилась девочка с двумя ведрами, и, поставив их на пол, сделала подобие реверанса.
Занятно, она всех так приветствует? Какая забавная малютка!
Девчушка быстро навела в их комнатке подобие порядка, опростав содержимое ночного горшка и таза для умывания, не забыв потом ополоснуть, оставила чистой воды и, улыбнувшись, исчезла за дверью.
Постучав, открыла соседнюю, тут же закрыла, громко ойкнув.
Послышался звук чего-то льющегося.
Михаил выскочил в коридор: малышка улепетывала со всех ног, прижав к груди ночной горшок, содержимое которого, видимо, выплеснула на их почти раздетого соседа.
- Sale garce! Merde! (Сука! Дерьмо!) - проревел тот и проскочил мимо, чтобы догнать девочку.
Сосед остановился, уставившись на него, с обнаженного, заросшего волосами, торса на потрепанные штаны стекали струйки мочи, грязные босые ноги с обломанными ногтями завершали картину.
Соседушка вмазал кулаком по двери, которую удалось захлопнуть прямо перед его носом, взвыл:
-Je vais te tuer! (Я убью тебя!)
Михаил задвинул дверной засов. Конечно, убьешь, если дверь сломаешь.
Пьянчуга продолжал разносить дверь, уже начавшую трещать. Топот в коридоре, голоса хозяина и его вышибалы, рев выпивохи, которого потащили по коридору - надо думать, протрезвляться.
Через некоторое время - опять шаги, одни - тяжелые, другие - нетвердые, бормотание, дверь хлопнула. Занесли болезного, надеюсь, проспится - не вспомнит.
В его дверь вежливо постучали. Михаил отодвинул засов: на пороге хозяин.
- Merci pour la fille. Elle seule chez moi. La Femme est morte. (Спасибо за дочку. Одна она у меня. Жена умерла.)
Вот оно как, девчушка - сирота, отцу по хозяйству помогает.
- Pas la peine de remerciements! (Не стоит благодарностей!)
Хозяин молча разглядывал Нестерова, не торопясь уходить.
- Militaire? L'officier? (Военный? Офицер?)
Михаил глянул настороженно.
- Blessé? Malade? (Ранен? Болен?)
Ну, да, и ранен был, и болен. Кивнул.
- Habille-toi, viens. (Одевайся, идем.)
Куда идем, зачем? И во что одеться?
Михаил еще ни разу не выходил из их обиталища, довольствуясь той одеждой, которую ему раздобыл Володя. Развел руками. Хозяин пристально глянул, потом еще раз:
- Patientez. (Подожди.)
Вернулся с плащом и шляпой, протянул Нестерову.
- Allons. (Идем.)
- Où? (Куда?)
- Se soigner.
Se soigner? (Лечиться?)
По лестнице спускался долго, за перила держался, хозяин не торопил. Прошли по пустому залу трактира, вышли на улицу, от вони закашлялся. У входной двери стояла запряженная клячей повозка, кое-как взгромоздился.
Трактирщик отвез к своему приятелю времен молодости, который отдав свое наемной войне, и не где-нибудь, а на Востоке, занялся в Париже банным делом. Прибыльное занятие! Еще не так уж давно в столице было около трех десятков бань, а теперь - раз, два и обчелся - говорят, по нравственным соображениям. Бедный люд довольствуется причаленной к берегу старой полузатопленной баркой на Сене да холодной водой, стекавшей туда же в отверстия в полу, а те, что побогаче, тяготеют к комфорту.
Приятель хозяина, он же банщик, он же прислуга за все, он же цирюльник, свое дело знал: через пару-тройку месяцев регулярных посещений его заведения был результат, хороший результат такой, даже можно сказать, отличный.
Эх, доктора расейские! Вам бы так, сразу после той аварии. Куда там, чуть было по тезке, Михайлу Юрьичу, не получилось:
'Что отдал жизнь я за царя,
Что плохи наши лекаря,
И что родному краю
Привет я посылаю'.
Банщик свел Михаила с бывшими коллегами по военному ремеслу, осевшими в Париже. Один свою школу открыл, фехтованию обучает, не только на шпагах, а и на саблях, понадобилась сабельная наука, кому в царство Польское завербованным, кому - с турками воевать, да и проще, чем на шпагах-то, выучиться. Вот, тут Михаил ему и пригодился - в училище на своем курсе он лучшим был, и сейчас не разучился, особенно, как позвоночник отпустило.
Уже к концу осени они с Володей в этой жизни определились.
Думали, кончились приключения, ан, нет, бог гостей послал, правда, не из их жизни, а сто лет спустя.
Как-то по вечеру во дворе дома, где они с Володей квартировали, Михаил речь русскую услыхал.
Девушки, одна в военной форме, с оружием диковинным, другая - в мужской одежде, обе - из еврейского государства Израиль, тоже нелегкая занесла. Неужто, перескоки во времени столь часты? Почему именно мы? Или они? Неисповедимы пути Господни!
Как-то все пристроились: Володя наперстками на жизнь зарабатывает, он, Михаил - сабле да шпаге учит, девушки - в мастерской, Бернардина больше просто по швейной части, а Рэйчел поддоспешники делает да доспехи починяет, как и дома у себя делала, помимо службы.
Для нашего проживания в Париже я целую историю сочинил, сам от себя такой фантазии не ждал. В писатели, что ли податься? А что, может и так, когда назад вернемся, и война проклятущая кончится, а я живой останусь. Хотя, если девушек послушать - это вряд ли.
Бернардина каждый вечер Володе политграмоту преподает, он, уже, поди, в конец распропагандировался! И стихи про революцию писать перестал, не пишется ему. Почти восемьдесят лет - не шутки, их прожить надо, а с большевистким теророром как удастся? То-то, что никак.
Голоса в коридоре, это кого Володя привел?
- Николаич, иди, кого покажу!
Мушкетер, с ним двое юношей, нет, второй-то девушка! Видно, брат с сестрой - похожи.
- Мой друг, царский офицер бывший...
Ребята вскинулись, и в один голос:
- Русских офицеров бывших не бывает!
Смутились. Сами, что ль, от себя не ожидали?
- Благодарю!
Щелкнул каблуками, представился:
- Поручик Нестеров!
Девушка ахнула:
- Нестеров?
- Михаил Николаевич, младший брат.
Думал, разочаруется, привык уже. Нет, ничего такого.
- Вы тоже летчик?
- По ранению признан ограниченно годным.
- Вот, Миша, на мосту встренулись, наши, русские, почти с одного года с девушками нашими.
- Какими девушками?
- Вашими, Ваня, вашими, военными, с еврейского государства, тож сюда попали. Одна, стало быть, сержант, а другая - и вовсе капитанша.
- А сейчас они где?
- А в бане.
- Где-где?
- Ну, да, день у них банный, я скоро встречать пойду. С Николаичем по очереди их встречаем, и провожаем, нечего тут им одним шастать, не ровен час...
- Вот бы нам повидаться!
- Так это можно, дожидайтесь, или завтра...
До сих пор молчавший мушкетер открыл рот:
- S'il vous plaît, messieurs, demain, avec vos pupilles, dans la rue ferré, chez Madame Simon, demandez à M. Athos. (Прошу вас, господа, завтра к нам, вместе с вашими подопечными, на улицу Феру, дом мадам Симон, спросить господина Атоса).
Михаил глянул повнимательней и хмыкнул про себя: 'Мушкетер Атос с улицы Феру? А, может, и в правду, тогда жил какой. Кажется, Александр Дюма-отец списал своих героев с чьих-то мемуаров. Надо же, забавно!'
Поклонился приглашающему:
- Considérons pour l'honneur. Auquel heure? (Почтем за честь. К которому часу?)
- À trois de l'après-midi. (К трем пополудни).
Ваня спохватился уже на улице: 'Забыл Нестерова спросить про звездное небо, летчик же, должен был заметить! Ладно, завтра!'.