Вы правы, не стоит это выносить наружу. Это боится света. Но оно должно быть на свету. Если не знать, что в лодке дыра, то и утонуть совсем несложно. Лучше бы дырку-то заткнуть.
Я знаю, что некоторые обвинять меня в том, что я пишу всякую дрянь про церковь. Эти люди не понимают, что всякая дрянь уже давно поселилась в церкви, в церкви понимаемой, как организация. В которой, к сожалению, есть место всякой дряни. И цель этого произведения попытаться доступными методами если не освободить церковь от дряни, то хотя бы выявить ее для уборщиков.
Но найдутся и такие, которые назовут меня лакировщиком действительности. Это те, кто в реальности столкнулись со всякой дрянью. И многие из них не выдержали и покинули церковную ограду или, увы, сами стали такой дрянью.
Я не придерживаюсь документальной точности, многие образы собирательные, но все они из жизни. Хочу еще сказать в свое оправдание, что все виды оружия уже испробованы. Имкажется, что они всесильны и ничто им не угрожает. Что им должно повиноваться все, даже и стихии. И все это только по принадлежности к власти, по хиротонии или просто приближенности к архиереям. Что они уже святы, потому что по преемству дана им власть делать, что угодно, и все сделанное будет свято. И, разумеется, нет оружия, которым с ними можно воевать, только бы власть мирская, пусть даже разбойничая, благоволила. Но они ошибаются: осталось маленькое копье, которым можно наносить удары по бумаге, страшное оружие на все время - перо. Остался смех, который, как известно, побеждает все. Они думают: "После нас хоть потоп - дайте нам сегодня насладиться властью". Они не думают о том, что отталкивают людей от церкви своими мерзостями. Они опустошат ее и потом тихо отойдут в сторону или в тот мир, в существование которого они никогда не верили или с семинарских лет забыли эту веру. Нам же оставят руины, потому что построенные ими карточный домик рассыплется при слабом дуновении мира сего. Те, что помоложе предусмотрели это и построили себе хоромы со всевозможными защитами и охранами. Но не бойся читатель, и в руинах можно жить, если построить кущи с Божьей помощью. О кущах в действительности и есть это произведение.
Если кто-то узнает себя в героях произведения и вспомнит, что он также работал в подобном отделе, то пусть не верит своим глазам, это написано не про него. И главное пусть никому не говорит: герои этой повести настолько типичны, что невозможно с уверенностью отнести их к каким-то конкретным лицам.
Раннее осеннее утро тихо пробиралось по улицам. Тишина была нарушено звоном упавшего бокала. Вернее, стакана. Это о. Андрей упал лицом в салат, при этом рука его инстинктивно выпустила недопитый бокал. Но бокал тогда не разбился. Это главное не действующее и не лицо погибнет через пару часов во время второй попытки и положит начало самому серьезному действию. Да еще сторож Матвеич похрапывал в своей каморке на старом продавленном диване, подаренном одной благодетельницей. Все же остальное было тихо и неподвижно, даже покосившаяся вывеска над дверью: "Социальный отдел церковного сотрудничества". Утро склонно к размышлениям, но и оно не способно угадать смысл этого названия, потому что его нет. Но, впрочем, если долго искать, его все же можно найти: он в открытости всем видам взаимодействия со всеми.
Пока о. Андрей лежит в салате, надо рассказать об этом лице, заслуживающем самого внимательного рассмотрения. Длинные светлые волосы свидетельствуют о его следовании традициям. Падение лицом в салат, тысячу раз отработанное, - следствие его двухгодичного запоя. Этакая ежедневная гимнастика. Сегодня этот прыжок вполне законен: наступил день, когда ему не нужно служить - вот можно и отсидеться. Его широкую грудь, спрятанную сегодня в подрясник, некогда украшали советские и российские ордена. Он участник всех конфликтов, горячих точек и прочих неприятностей, решивший, в конце концов, посвятить свою жизнь Богу. И на этом-то пути его поджидает снайпер, не поймавший его на мушку в прежней жизни, сейчас же имеющий большие шансы на успех. Про этого человека можно сказать, что если бы он перестал пить, то такое бы произошло... впрочем, оно и произошло, но об этом позже. Не трудно понять, что из-за значимости этого человека есть люди, заботящиеся о его большом и требовательном горле.
Утро началось как обычно: Матвеич покряхтел, покряхтел и пошел отпирать калитку. И, как всегда, вовремя к ней уже подходила Прокофьевна, старушка неопределенно внушительного возраста и определенно невнушительного роста. Время пригнуло ее слабое тело к земле, говорила она так тихо, что мало кто мог её услышать. Прокофьевна выполняла всю черновую работу и в отделе, и в храме, за что милостиво допускалась к трапезе, разумеется, после старосты, батюшек и другого начальства. Еще через 30 секунд через калитку прошел диакон Неполучайло, в течение последних 10 лет непрерывно служивший литургии, когда им положено совершаться. В его обязанности входило почти все, что не совершала Прокофьевна. Приготовить все необходимое к службе, помыть полы в алтаре, вытряхнуть коврики, убрать паутину, развивавшуюся в алтаре с необыкновенной скоростью, почистить ботинки настоятелю и надеть дежурную радостную улыбку к встрече их обладателю в те редкие дни, когда тот служил. Так и стоит у меня перед глазами картина: вот величественно проплывает в алтарь первоиерарх всея прихода. Плавно входит в предупредительно открытые северные врата, не удостаивая никого своего приветствия, плывет через горнее место на южную сторону алтаря. При этом он не вертит головой по сторонам, смотрит только вперед, чтобы ни произошло и кто бы ни попался на его пути. Настоятель в детстве маленьким мальчиком видел подобного отца протоиерея в епархии и сразу решил стать именно таким. Но вот он приближается к шкафу, а Неполучайло семенит за ним мелкими шажками. Вот он поворачивается и разводит слегка руки за спиной, а Неполучайло проворно и с легким поклоном снимает с него безрукавку из черно-бурой лисицы. Движения эти настолько отработаны с обеих сторон, что, кажется, могут совершаться с закрытыми глазами. Но это бывает только по воскресеньям или большим праздникам. В остальные дни службы в храме совершают отцы Иоанн и Степан.
Вообще в отделе работает 42 священника, 15 из которых состоит в штате данного храма, но как-то уж получается, что все будничные службы совершает о. Степан, когда их не совершает отец Иван, и, наоборот, их совершает отец Иван, когда их не совершает отец Степан. Также они совершают и большинство треб, правда, только те, которые требуют опыта и некоторого мастерства. Скажем, освятить "Жигули" - это им доступно, иномарку освящают священники более высокой квалификации, "настоящие" священники, как в кулуарах называет их о. настоятель.
Что же до 42 отдельских священников, то непосвященному не стоит удивляться такому большому числу: 21 из них в отделе никто никогда не видел. Да, впрочем, общее количество секторов не знал даже сам его начальник. Были сектора по связям с заграницей, СНГ, милицией, полицией, коммунистами, фашистами, правительством, женщинами. Были уж и вовсе загадочные сектор по связи с космосом и по связи со связями.
Что касается отделов коммунистов и фашистов, то они были созданы на всякий случай, тщательно засекречены и расположены на минус 14 этаже. Вообще-то здание отдела было построено на пожертвования верующих, сильно сокращенные не имеющими отношения к Церкви нуждами. Поэтому здание хоть и было кирпичным, но казалось ветхим с самого своего рождения. Оно почему-то давало крен на правый борт, но все-таки не падало.
Против связи с космосом протестовал отдельский богослов Ивановский. Космос, по его словам, это плохо. В космос вообще летать нельзя, так как возникают дыры в ноосфере, в которые устремляются бесы. Он все время сидел с ноутбуком на ступеньках отдела и что-нибудь быстро строчил. Идеи его захватывали внезапно, он хватал компьютер, но почему-то всегда оказывался на одних и тех же ступеньках. И сотрудники, входившие поутру в отдел, почти каждый день могли видеть породистого человека, напоминающего одного из ветхозаветных пророков. Выражаясь же грубым языком, которым в отделе выражались почти все, его прохватывал словесный понос, и ступеньки были самым надежным местом, где можно было освободиться от зловонной дряни. Но надо отметить, что Ивановский был человеком узким и писал всего в двух жанрах: гневные обличительно-ругательные статьи против всего мира и нежно-хвалительные оды патриарху. Закончив гневную статью и испугавшись последствий, он тут же строчил нежную. И это всегда действовало, его всегда брал под защиту кто-нибудь из сильных мира сего, а православные люди были очень смиренными и никогда Ивановского не били. И вот сейчас, несмотря на раннее утро, справедливо выгнанный родственниками за непрерывный стук (я имею в виду ноутбук) из дома, он уже творил на своем обычном месте. Сейчас он уже закончил статью по поводу преимуществ юлианского календаря и приступил к хвалебной по поводу подписания какого-то договора православной церкви с министерством экономического развития и торговли. Оду было писать легко, а написанию статьи предшествовало долгое размышление: писать о достоинствах юлианского календаря или уже начать проповедь о необходимости календарной реформы? После долгих мучений Ивановский решил, что требовать перехода на григорианский календарь еще рановато, так как массы не созрели, а начальство еще не требует, и со спокойной душой занялся ревнительством.
Когда Неполучайло проходил мимо богослова, то он незаметно пригрозил богослову кулаком. Дело в том, что богослов написал разоблачающую статью про диаконов на примере Неполучайло и даже снабдил ее некоторой аннотацией, и все это отправил в Немытный переулок. В аннотации, к статье, впрочем, не имевшей никакого отношения, говорилось, что Неполучайло не почитает, как должно, патриарха, и поэтому дома у него нет ни одного портрета первосвятителя, что было форменной клеветой. У Неполучайло был слайд в шарике, на который тот иногда засматривался. Там Неполучайло стоял рядом с иерархом. Фотография была сделана сразу после окончания тогда еще просто Неполучайло Сорбонны. Но Ивановский не мог видеть этого слайда, тщательно скрываемого диаконом, и поэтому написал донос. Впрочем, Неполучайло удалось оправдаться: он говорил, что хранит все ЖМП с 1909 года и каждый день после вечерних молитв их открывает и смотрит на фотографии Святейшего, которые всегда печатались там на каждой странице.
У владыки Аверкия, разбиравшего это дело, возникли смутные подозрения. Ему казалось, что ЖМП начал издавать Струве в 1914 г., поэтому диакон не мог иметь номеров с 1909 г. Дело в том, что владыка обладал феноменальной памятью и мог вспомнить все мельчайшие детали из жизни Святейшего, скажем, где он был такого-то числа, и что тогда пил в 10 часов утра: чай или кофе. К сожалению, хотя он и кончил и семинарию, и академию, но ни разу не присутствовал на занятиях. Как он попал прямо с поля к будущему первоиерарху, так у него и остался на всю жизнь. И никогда никуда ему не удалось от своего начальника отлучиться. Даже на занятия.
Его семнадцатилетним юношей увидел по телевизору епископ Дидим во время футбольного матча, когда тот впервые вышел на замену. Дидим, никогда не ошибавшийся, сказал: "Отличный из него выйдет монах, и, разумеется, владыка. Привезти его сюда". Но в окружении Дидима тогда уже были агенты будущего патриарха, тут же последнему было сообщено об этом, и будущего Аверкия перехватили. Пророчество Дидима сбылось: он стал монахом и, конечно, в скором времени владыкой, но в лагере его противников.
Аверкий был, как вы понимаете, совсем не глуп: тут же вызвал младшую дочку мятежного диакона, дал ей шоколадку и узнал от нее, что она точно видела, как папа лежит по вечерам на кровати и смотрит в ЖМП. "Молодец", - с досадой сказал Аверкий, забирая у девочки шоколадку, и диакон был спасен. Говорят, что, выходя из здания на Немытной улице, диакон Неполучайло шептал: "Правильно меня учил старец: "Читай перед сном ЖМП, очень помогает от бессонницы". Прозорливый старец, святой, только это меня и спасло".
Неполучайло быстро вошел в алтарь. Ему надо было спешить: до службы оставалось всего полтора часа, а надо было помыть пол в алтаре, протереть окна, очистить стены от сажи, налить воду в умывальник, вынести таз с грязной водой, набрать воды на водосвятный молебен. И, конечно, приготовить вино: средненькое на службу, хорошее на запивку. Впрочем, хорошее на запивку бралось только, когда служил настоятель или кто-то из "настоящих" священников. К чести Неполучайло можно сказать, что он по возможности якобы по рассеянности путал хорошее и плохое, за что был не один раз серьезно наказан.
Вы спросите: "А были ли в этом храме алтарники?" Конечно, были, но приходили они как-то неожиданно, денег не получали, все были как на подбор детьми важных родителей и приезжали в храм на серьезных иномарках. Когда они появлялись, у Неполучайло появлялись проблемы. От всех этих проблем у Неполучайло кружилась голова, и он иногда мог прочитать девятый час вместо первого, чего, впрочем, никто из "настоящих" священников не замечал. Но когда вместо Евангелия он начинал читать апостол, это уже все замечали. За это, и особенно за вино, настоятель частенько бил его личным посохом по голове, отчего та у Неполучайло работала еще хуже. Отцов Степана, Ивана и Неполучайло хотели все время уволить, выгнать под запрет или просто вон. Один раз уж совсем собрались, но тут выяснилось, что служить-то в храме будет некому. И к тому же затраты на всех троих были слишком низки: все трое в сумме получали половину от того что получал помощник зама старшего бухгалтера. И их решили оставить: все-таки храм не может стоять без службы.
Один словом, начинался обычный отдельский день. Вот пробежал служивший сегодня отец Степан, за ним шел в три погибели согнувшийся Матвеич, который нес синодики. В эти синодики были записаны все работавшие в отделе и не работавшие, но когда-либо попавшиеся на жизненном пути каждому из 42 отдельских священников, а так же все исторические православные личности, все упоминающиеся в летописях и даже в устных преданиях. Так что можете себе представить, что это были за помянники. И все 42 священника охотно записывали новые и новые имена, потому что вынимать частицы на проскомидии было обязанностью отцов Степана и Ивана, а потреблять дары, соответственно, отца Неполучайло. Поэтому каждый день бралась трехлитровая чаша, и Неполучайло мог уже свободно не вкушать пищу до самого ужина. Посему настоятель мог экономить на его содержании. Что он с успехом и делал. Не нужно говорить, что отцы Степан и Иван должны были приходить за два часа до начала службы, чтобы успеть вынуть частицы хоть за какую-то часть вписанных в синодики. Каждую неделю настоятель ругал отцов за то, что они не успевают ежедневно вынимать все частицы и каждый раз ударялся в воспоминания, как он в былые годы, когда не был обременен важными церковными и даже государственными задачами, начинал проскомидию с вечера, сразу после всенощной, и едва успевал закончить к началу литургии, и так подряд в течение шести лет. При этом он служил без дьякона и каждый день (а служил он тогда ежедневно) потреблял по пятилитровой чаше. И все делали вид, что верили.
Вина тоже шло немало, что очень удручало настоятеля, так что он даже плакал по ночам. Но слезы были проливаемы им не зря: вдруг в отделе объявился какой-то грузинский генерал, который пожертвовал целую цистерну вина. Настоятель возликовал и поставил к цистерне часового, специально позаимствованного из одной части спецназа, чтобы охранять драгоценный дар от о. Андрея и некоторых лиц, способных покуситься на святыню. Но со временем стало ясно, что дару ничто не угрожает, так как он уже долгое время стоял на улице и представлял собою сухое вино. Но благодеянию грузина не суждено было погибнуть: умнейший настоятель поручил одному из двоих братьев-алтарников Питько каждый день во время проскомидии засыпать вино изрядным количеством сахарного песка. Ну не мог же он это поручить несознательному Неполучайло, который готов был расточать приходские деньги на покупной кагор. Да и отцы Степан и Иван всегда в таких случаях начинали нытье об "Известии учительном" и канонах. Но так как они до конца все же не разложились, то не смели воспрепятствовать алтарнику выполнять святое дело послушания.
Но вот Матвеич вышел из храма, взялся за метлу и начал торопливо мести асфальт. Он прекрасно знал, что если кто-нибудь из начальства заметит хоть одну соринку, то заставит его и Прокофьевну, профессора и K0, одним словом, как он говорил, низший класс, чистить все зубными щетками. Из низшего класса только генерал освобождался от такого рода наказаний, ввиду его бывших боевых заслуг. Когда же это случалось, после аврала профессор обычно начинал скулить о какой-то справедливости, и генерал утешал бумажную душонку воспоминаниями: "Вот помню, батя рассказывал, как аккурат после войны, бывало, их также заставят плац чистить зубными щетками...". Веселый был генерал, никогда не унывал. В сторожа его взяли только за ордена - все-таки это было важно: въезжает настоятель, о. Владимир или владыченька на храмовый двор, а ворота им открывает генерал при всех регалиях. А так генерал был неблагонадежным: ругал власть и, говорят, даже готовил переворот, за что был отовсюду изгнан и вычеркнут из списков хозяев жизни, так что ему уже не полагалась общественная собственность для приватизации. Но он не унывал, жил в однокомнатной квартире со своей генеральшей и, всякими приезжими и бежавшими откуда-то родственниками, и как всякий православный человек в отставке, пошел в церковные сторожа. Ему здесь очень понравилось, и он часто приговаривал: "Эх, здесь даже покруче, чем у нас в армии".
Генерал иногда, когда на него нападали разные там воспоминания, захаживал к о. Андрею, где они за парочкой, троечкой, четверочкой бутылочек вспоминали старые добрые военные времена. Но это случалось редко, в основном компанию генералу составляли прапорщик Приходько, дворник Матвеич и профессор Чижиков. Последний, говорят, был даже член-корреспондентом какой-то академии, но тщательно это скрывал, потому что уже за одно университетское образование был презираем всеми благодатными лицами. Потому что сами лица нигде и никогда не учились, даже если учились где-то.
Он любил поспорить с ученым о разных новых вооружениях, обсудить тактико-техническое возможности наших танков и самолетов и поговорить о разных новых разработках. В отделе, собственно, никто не знал, каких именно наук профессором был Чижиков, потому что он разбирался абсолютно во всех науках и говорил на всех известных языках. Но со временем как-то забылось, что Чижиков был профессором. Даже не забылось, а просто эта добавка по отношению к его фамилии вышла из употребления. Мы все прекрасно помним, что такой-то важный человек что-то кончил и не устаем всем напоминать об этом. Мы помним, и то, что такой-то неважный человек имеет такие-то степени, является лауреатом, но разместили эти сведения в дальнем хранилище, чтобы неважные не вылезали со своими степенями и премиями. Всем, конечно, встречались такие люди, несоответствующие своим внешним видом и общественным положением тем значительным званиям, которые несомненно случайно носили. Так приставка "профессор" как-то затерялась в обычной жизни Чижикова (не без его ведома), но его как сторожа иногда привлекали к более высокой деятельности, когда кому-нибудь надо было написать сочинение для академии или составить нетривиальный доклад, в котором кроме слова "ура" содержались бы еще и другие понятия.
Вы спросите, как здесь оказался Чижиков? Дело в том, что он, как и Матвеич, Прокофьевна, генерал и прапорщик, был человеком верующим и, как только ему перестали платить зарплату в институте, он сразу устремился, конечно же, в церковные сторожа. А действительно, куда еще податься верующему православному человеку, к тому же еще честному? Зарплату ему как профессору все же платили, но она была раза в три меньше церковной. Таким образом, едва отличалась от нуля. Одно было плохо с Чижиковым: он совсем не мог управляться с метлой и лопатой. Когда ему приходилось помогать своему лучшему другу Матвеичу, то смотреть на него было страшно. Когда он убирал снег, то умудрялся собирать не в сугроб, а опять разбрасывал по двору. С метлой получалось еще хуже: он поднимал такую пыль, что храм скрывался как бы в тумане. Еще хуже он выполнял свои обязанности сторожа: не умел быстро и бесшумно удалить ненужный элемент из храма. Вместо решительных действий он начинал этот элемент уговаривать и стыдить. Но его терпели, и дальше мы узнаем почему.
Но вот Матвеич сорвался с места и побежал открывать ворота для лимузина владыки. "Сорвался" - сказано, конечно, с преувеличением, Матвеич умело изобразил рвение, в действительности никуда не спеша. На территории отдела все еще проживал его бывший начальник владыка N. Он был отставлен, но для церковной пользы оставлен. Вот лимузин въехал, из него проворно выскочили двое отдельских священников и через минуту вывели владыку, плотно прижавшись к нему с обоих сторон. Сам владыка стыдливо прятал лицо за наметкой. Он смотрел строго вниз. Постановлением начальства разрешалось ему выезжать только так. Он всегда должен был смотреть только в пол. Судьба опального епископа была трагична из-за происков врагов православия. Патриархию завалили жалобами, и секретарь о. Василий едва не лишился жизни. Когда кто-то открыл дверь в его кабинет, то был сбит с ног кипами бумаг, которые уже достигли потолка. Из глубины кабинета из самой толщи этой писчебумажной фабрики, слышались сдавленные стоны отважного секретаря. Только после этого Самдал указание принять меры по поводу жалоб. Из всех жалоб выбрали верхний слой. Его составили 1573 письма из МВД, ФСБ, ФаПСИ и МАпСИ по поводу неудачно безнравственного поведения, и разные документы, сообщавшие о возбужденных уголовных дел и об их закрытии. Но основную массу составляли частные письма граждан. Этого показалось достаточно. Все дела были посвящены одной статье уголовного кодекса... После этого было решено отстранить владыку N от командования отделом, переселить его со второго этажа на минус пятый и разрешить выходить только на воскресные богослужения, смотря строго в пол, чтобы не увидеть что-нибудь искушающее. Несколько раз ему разрешалось таким же образом выезжать, чтобы развеяться.
Воскресный выход владыки на богослужение представлял величественное зрелище. Десять священников шли двумя колоннами по обе руки от владыки. Шли они затылок в затылок, коротко стриженные, в темных очках. Их лица были бесстрастны и не выражали никакой существенной мысли. Посредине шел владыка, смиренно вперив взор в землю. А впереди строя суетились генерал, прапорщик, Чижиков, Матвеич и Прокофьевна, раздвигавшие толпу и убиравшие с дороги мальчиков моложе 18 лет, дабы на них случайно не упал взор опального владыки. Однажды, перед плотной стеной народа неведомо откуда выскочил маленький, розовощекий, кудрявенький толстячок и уставился своим бесстыдным взором прямо в лицо владыки. Маска смирения покинула лицо истомленного постом и воздержанием владыки, и он рванулся навстречу этому малышу. Далее десять священников едва смогли удержать бедного владыку. Пришлось его, плачущего, отнести на руках обратно на минус пятый этаж. В этот день владыка более на богослужении не появлялся. После этого по толпе прошел благоговейный трепет. Многие уже догадывались о благочестии владыки. А сегодня они сами стали свидетелем священного гнева владыки, когда малыш дерзко выскочил перед царскими вратами пред владыкой, тем самым оскорбив и храм, и священный сан епископа. По требованию прихожан настоятель храма отдал распоряжение Чижикову занести этот случай в летопись храма... А начальник отделения милиции, по воскресеньям посещавший храм, вздохнул радостно и свободно, ему не придется оправдываться перед своим начальством, почему он не доглядел за владыкой и опять пошли заявления.
Надо сказать, что Чижиков выполнял послушание историографа небрежно, и редко что заносил в летопись. И в последнее время только, когда было на то высочайшее соизволение. И записи были отрывочные, разноплановые и представляли собой дикое смешение стилей и настроений. Частью это были пафосные описание бесконечных бдений и постов настоятеля, много говорилось о том, как он молился со слезами, возвышался умом на небеса. И написано было настолько плохо, что просматривалась злая ирония, которой подпитывался автор, переходящий порой к откровенным издевательствам. Но все же настоятель был не слишком тонким человеком, и ему эта поэзия перед портретом Салтыкова-Щедрина очень нравилась. К тому же, как слишком простой человек он любил стихи в стиле Ошанина, только на церковные темы. Насытившись слезливыми репортажами о настоятеле, Чижиков начинал какие-то нервные записки о всяких дурацких происшествиях, прикрашенные им в своей дурацкости. То как диакон на второй пасхальной литургии упал в народ. И это было нехорошо по отношению к Неполучайло, которые ничего не получал, даже и рюмку водки на праздник, а упал по причине распадающихся ботинок. Писал он и о крысе, упавшей по случайности в кастрюлю с супом и "героически выловленной из кипящего котла героическим генералом". При этом герой сделал это так быстро, что крыса будто бы не успела ничего распространить от своей плоти на общую трапезу, и суп был по благословению признан соответствующим санитарным нормам. Записи были и про барана, подаренного храма какими-то ассирийцами что ли, про раскрытую благодаря проницательности настоятеля кражу левых церковных крестиков, про пьяного строителя (а где как не на высоте дадут спокойно выпить), снятого с лесов бесстрашным настоятелем, и многое другое, что было с гневом вычеркнуто настоятелем из журнала. Сам же журнал сожжен, история переписана, Чижиков был за свою антицерковную деятельность разобран на общем собрании, но помилован и получил очередной выговор и епитимью виде 1000 поклонов.
Чижиков в то же воскресенье после вечерней службы прочитал перед почетным собранием из генерала, прапорщика, Матвеича и Прокофьевны длинную лекцию о роли мальчиков в истории. Прокофьевна истово крестилась и часто-часто приговаривала: "Вот сатаны, вот антихристы!" Из лекции уставшие после трудового дня слушатели сделали вывод, что раньше в высших кругах с мальчиками тоже были проблемы. Испили чайку, который никто из высших не захотел взять с канона, и безмятежные и нежные разошлись по домам. Как было не быть нежным, если нежен был вечер с красным, почти что коммунистическим закатом? Который напомнил старым людям недостатки прошлого времени: соцобеспечение и пусть формальные, но все же разговоры о равенстве и братстве. А православному человеку много ли надо для нежности? Много ли ему надо, чтобы успокоиться и всех полюбить? Даже коммунистов, которых каждое воскресение, клеймил в проповедях настоятель, за неуважение к главной святыне человечества: частной собственности! Только в голову прапорщика Приходько вкралась мысль, что Чижикову было поручено прочитать эту лекцию для успокоения масс. Что было чистым наветом: никто об успокоении масс не думал, потому что начальству было уже давно ... все равно, что думают массы.
Чижиков, как будто почувствовал, что мы сосредоточили на его малозаметной фигуре внимание, и вот уже повернул со Средней Ольховской улицы в переулок и подошел к церковным воротам. Приветливо крикнув своему другу Матвеечу традиционные православные "с праздником" и "помогай Бог" и блаженно уловив на ходу "спаси тебя Христос", он, не отвлекаясь, проследовал к двери отдельского дома. В его голове как всегда бегали различные научно-изобретательские мысли.
Сейчас он спешил вниз на 14 этаж, где последнее время сфокусировались все его интересы. Вы спросите: "Неужели в отделе занимались наукой?" Еще несколько лет назад я бы не поверил. Действительно, как ни трудно совместить отдел с мыслью пусть самой ничтожной и слабой, но, тем не менее, оказывается, он в лице своих лучших представителей нашел с ней точки соприкосновения. Получилось нечто вроде гражданского брака.
Чижиков прошествовал мимо темных деревянных под старину дверей. На них красовались золотые таблички с надписями: "Сектор связи с заграницей", "Сектор связи с ФСБ", "Сектор связи с разведкой и контрразведкой", "Сектор связи с регионами" и так далее, и тому подобное. Сектор связи с заграницей, как и сам отдел, некогда возглавлял сам владыка N до тех пор, пока по заданию иностранных спецслужб на него не напали искусители со своими мальчиками. Честно говоря, владыка недолго сопротивлялся всесильному тлетворному Западу и быстро сдался. А еще честнее говоря, то и до спецслужб со своими масонами он тоже ими интересовался, только спецслужбы представили ему более широкие возможности. А если уж совсем честно говорить, и тайно на ушко, то никакие спецслужбы владыкой никогда не интересовались, и эта версия была приготовлена для наиболее продвинутых мирян, которые пока еще суют свой нос в церковные дела и не могут ограничиться восторженным лицезрением смиренного владыки издалека или на портрете. Биография владыки не была особенно интересной. Его нашел все тот же Дидим, когда владыка подвизался в комитете по борьбе с кошками. И до сих пор, как говорят злые языки, от него пахнет кошками. По официальной биографии владыка был столичным жителем, сыном почтенных родителей, но в реальности почему-то приехал из деревни заниматься борьбою с кошками. Поймите правильно: с одной стороны, он этих кошек ненавидел, а с другой в столице в то время больше никуда не брали лимитчиков. Там-то и нашел его Дидим, когда владыка умудрился похитить его любимого котика. Дидим сразу понял, что такие люди нужны церкви, и через несколько лет владыка возглавил отдел и стал епископом. Не надо говорить, что любимым зрелищем аскетичного владыки была вторая серия "Собачьего сердца".
Вот загадочная вывеска "Сектор связи с разведкой и контрразведкой". Здесь всего два сотрудника, и никто их никогда не видел. Возглавляет сектор отец Х. Даже имя его засекречено. Он в свое время работал почти во всех странах мира и почти на все разведки мира. В конце концов он сам запутался, на кого же все-таки он работал. И тогда он заперся в отеле ... и стал считать, сколько раз он был завербован той или иной разведкой, сколько кому переслал сообщений. Выяснилось, что все-таки больше всего он работал на СССР. Это было явное чудо, после которого он уверовал и стал православным священником. Но агенты всего мира преследовали святого отца. Они не могли поверить в искренность обращения и думали, что это новая легенда. Поэтому ему приходилось скрываться. Хотя опытный Матвеич предполагал, что бывший разведчик скрывается только от о. Владимира, и сомневался и в его сегодняшней востребованности. Так или иначе, неугомонный о. Владимир решил засечь незримого отца и каждый день клал ему на стол бумаги для ознакомления и подписи. Расчет был прост: или тот появится, или его придется отчислить из отдела. Для этого у дверей и окон было поставлено специальное наблюдение из доверенных отцов и тружеников церкви. Но никто так и не увидел о. X. Это было очень-преочень удивительно, потому что о. Владимир на столе каждое утро обнаруживал подписанные бумаги. В конце концов, он просто устал придумывать новые мероприятия для сектора: как-то провести занятия по "Закону Божию" среди наших разведчиков в Маниле или устроить торжественное богослужение по поводу юбилея Лонсдейла, или отслужить панихиду по Мата Хари в Германии. Фантазия о. Владимира истощилась, и он бросил эту затею и снял наружное наблюдение. Но низы храма прекрасно знали пожилого человека с опрятной стрижкой в черном костюме, который изображал одноногого и сидел напротив окон сектора разведки и контрразведки. Он неизменно делал вид, что читает газету "Правда" и собирает милостыню. На носу у него были очки в толстой черной оправе с треснутым правым стеклом, как и должно быть у нищего. Генерал и Чижиков к нему подходили и просили сменить чтение, ибо "Правда" сегодня стала неактуальна, да и собирать подаяние в строгом черном костюме как-то неудобно, но он каждый раз огрызался, что не может держать в руках эту современную чушь, а "Правда" устареть не может. И деликатно просил их не лезть не в свое дело, прозрачно намекая, что с советчиками в свое время разберутся. Неясно было только, как ему удавалось каждый раз приносить новенький нечитанный номер "Правды" двадцатилетней давности. В этом и заключалось высокое мастерство контрразведчика.
Старый контрразведчик бывший о. Ростислав тоже охотился за своим шефом отцом X. Дело в том, что это и был второй сотрудник сектора. Он иногда общался с начальником посредством шифровок, но никак не мог выйти на его след. Зачем ему было это надо, он и сам не знал, но уверял, что ему было дано такое задание еще в советское время. Это было чистой воды выдумка, потому что о. Х в те годы еще не был священником. Правдой было только то, что с момента образования отдела бывший о. Ростислав был прикреплен к нему в качестве сотрудника и информатора.
Бывший о. Ростислав имел за плечами поистине боевое прошлое. Во время войны он был еще очень молодым человеком. Однажды его вызвало начальство и сказало, чтобы он готовился к выполнению важного задания в тылу врага. Работать надо было священником в одной из церквей на оккупированной территории. Юноша попытался запротестовать, но отказаться было нельзя - партия велела. Он отпустил жиденькую бороду, прошел в течение трех месяцев обучение и отправился в тыл врага. Предание утаило, были ли совершенны над ним церковные таинства, но даже если и не были, то церковный народ все стерпит, вынесет и "чистую ясную грудью проложит дорогу себе..."
Служба шла у нашего героя хорошо, он быстро вжился в образ, даже научился читать проповеди о смирении и покаянии, во время которых народ плакал. Простите уж меня за этот церковный штамп, но именно так оно и было. Но вот произошел один случай: в храм зашла молодая девушка, красавица необыкновенная. Исповедовалась, причастилась. О. Ростислав попросил задержаться ее после службы, дал напутствие, исполненное промыслительного содержания и отправил с миром. Сам же направился в свою келью, снял рясу и повесил на гвоздь, быстренько надел цивильный костюм и пошел вслед за девушкой. После недолгого объяснения девушка согласилась быть его женой. Прекрасная и милая, она все поняла, и они прожили хорошую и долгую жизнь. Скоро о. Ростислава отозвали в тыл, в город пришли русские войска, и влюбленные навсегда воссоединились. Только перед самой перестройкой о. Ростислава по старой памяти отправили работать в отдел. И вот он сейчас сидит напротив окон сего богоугодного заведения. Если кто-то задаст глупый вопрос: "А как же так?", - то ответ уже прозвучал выше: "И чистою и ясною грудью..." Только вот какая-то гнида напечатала историю о. Ростислава в журнале "Наука и религия". Истинные данные его были не раскрыты, но... все это говорило об утечке.
Вот приоткрытая дверь комнаты о. Моисея. Его самого, конечно, сейчас нет. Да и никогда нет. Последнее, что мы знаем об о. Моисее, что он уехал окормлять носящих и не носящих крест в Израиль. Как раз началась война в Ливане, израильские войска занялись своим традиционным бомбометанием по мирным жителям, и им очень нужна была духовная поддержка. Отъезду о. Моисея предшествовала яростная дискуссия между богословами Ивановским и о. Африканом. Иеродиакон Африкан был противником Ивановского и во всем противостоял ему. О. Африкан был яростным обличителем всего и особенно благочестия, потому что за благочестием всегда скрывалось фарисейство, оккультизм, магия и сектантство. Поэтому если о. Африкан слышал что-то про верующих людей, то тотчас туда устремлялся к ним и всех выводил на чистую воду. Кто за что выступал в этой дискуссии, никто из отдельских уже не помнил. Но всем показалось, что в ходе дискуссии спорщики несколько раз менялись местами. Скорее всего о. Африкан вступился за о. Моисея как бывшего своего однокашника по небезуспешному обучению на кафедре атеизма. В конце сошлись на том, что всякая душа - христианка, и поэтому евреи тоже в глубине души христиане. Обычно такие диспуты проводились в отдельском конференц-зале. И для остроты ощущений и разрядки отрицательных эмоций сражающимся выдавались подушки. Каждый аргумент сопровождался ударом. За тем, чтобы подушки были мягкие, следил о. Владимир лично. От удара производился сильный эффект, но в тоже время никто существенно не страдал. Но и о. Ростислав и, разумеется, о. Х. были хорошо осведомлены, что дуэлянты после каждого сражения собирались в одном укромном и небедном ресторанчике, где за рюмочкой или за кружечкой обсуждали бой, посмеивались над зрителями и планировали новые акции. Работа их была вообще очень опасна: надо было яростно сражаться и при этом не зацепить какой-нибудь дорогой хрустальный сервиз или фарфоровую куклу, которых было предостаточно в отделе. Все это были подарки знатных посетителей, политиков, банкиров, послов иностранных держав. А то ведь здорово можно было заработать от хозяина...
Что касается неутомимого о. Моисея, то он все время находился в разъездах. Он очень мучился оттого, что все время находился в отсутствии и не мог в полной мере участвовать в жизни отдела. Но для него невозможно было остановиться и на минуту, нес его куда-то комсомольский порыв. Лицо его не было отмечено особой печатью интеллектуальности. Скорее, наоборот. Но у него была хорошая память, подвешенный язык и большой опыт комсомольской работы. Этот-то опыт подсказывал ему, что необходимо создать эффект своего присутствия. Поэтому он оставлял приоткрытой дверь, на спинку стула по старой привычке вешал пиджак (ну не рясу же вешать!) и уезжал на долгие месяцы. Хотел он с помощью современной науки создать голографическое изображение еще курящейся сигареты в пепельнице, но вовремя спохватился: батюшкам курить вроде не положено. Вместо этого он положил открытый молитвослов поверх разбросанных по столу бумаг. Затем его посетила прекрасная идея. Для воплощения ее привлек все того же Чижикова. Тайно вызвав последнего в свой кабинет, между поездками на Гонолулу и Огненную землю, он, пригрозив ему всевозможными карами, заставил беднягу воплотить его проект. И теперь входящий видел горящий дисплей компьютера, на котором зримо выполнялась какая-то программа, а из снятой телефонной трубки доносился чей-то голос. Так как на экране даже еще не было заставки, то ясно было, что хозяин только что отлучился на минутку. Система начинала действовать после того, как интересующийся приоткрывал дверь, снабженную соответствующим датчиком. И вот чтобы проверить, как работает система, Чижиков открыл дверь и увидел отблеск светящегося экрана и услышал голос, кричащий из трубки: "Отец Моисей, где вы? Я больше не могу ждать". Чижиков с удовлетворением снова слегка прикрыл дверь. Система работала надежно.
Предстояло пройти мимо самой страшной двери: кабинета второго зама о. Владимира. Николай Николаевич никогда ее не закрывал. И если замечал кого-то проходящего, то тут же приставал к нему с разными расспросами: куда тот идет и зачем. Если несчастный не мог прикрыться какими-то поручениями и распоряжениями высшего начальства, то он придумывал этому несчастному работу: чистить снег с крыши, мыть туалеты или сейчас же отправляться на смотр художественной самодеятельности со странным названием "Молчание". И напрасно было отговариваться тем, что нет голоса или не умеешь плясать... Батюшкам более везло - плясать их не заставляли, но почему-то им приходилось отправляться на футбольные или хоккейные матчи (в зависимости от времени года). И очень повезет такому батюшке, если его поставят на ворота. И на все возражения говорилось, что высказано Мнение, что спортивные игры очень полезны. Ну, с таким Мнением не поспоришь, и приходилось примеривать коньки или натягивать футболку, в зависимости от времени года.
Николай Николаевич был человек добрый и хороший, массивный и с очень красным лицом. Он был весьма аккуратен и обликом вполне соответствовал своей должности. В безупречном костюме с галстуком, всегда гладко выбрит и подстрижен как подобает. Был он, что называется, солидным, то есть не толстым, а полным в той мере, чтобы внушать окружающим уважение. Тот же, кто мог приглядеться к нему повнимательней, не рискуя быть отправленным на какие-то работы, мог бы разглядеть в нем шахтера. И настоящего шахтера, который с ранних лет спускался в забой. Затем, говорят, он служил в армии, попал в дисбат за неизвестные преступления, по слухам, даже идеологические. Затем учился в университете, куда, конечно, в советское время никак не мог попасть после дисбата. В том то и был талант Николая Николаевич: попасть туда, куда нельзя попасть, добыть то, что нельзя добыть, и, добыв, в нужный момент исчезнуть. Дальнейшая его биография покрыта мраком... Но без сомнения он хорошо знал свое дело, ибо уже много лет им занимался, борясь с религией как опиумом, а потом с атеизмом как сивухой, и никогда не выходил из кабинета. Как это ему удавалось, тоже было никому неизвестно. Уж очень ему не хотелось возвращаться к шахтерскому прошлому: он стал бюрократом высокого класса и постиг эту науку в совершенстве. Он знал, когда что произойдет, кто кого подсидит и когда какой приказ будет подписан. И в то же время Николай Николаевич был человек добрый и в действительности никогда ни с кем не боролся (возможно, даже и с атеизмом), но проходить мимо его кабинета не рекомендовалось, потому что, как было уже сказано: он хорошо знал свое дело.
Чижиков для пущей безопасности не только снял ботинки, но и бесшумно прополз по-пластунски мимо открытой двери. Ученый знал, что угол обстрела не достигает пола коридора. Опасная ловушка была преодолена. Чижиков подошел к лифту и спустился на минус четырнадцатый этаж. Когда дверцы уже закрывались, он все же услышал первые звуки завопившего мегафона. Значит, уже девять.
Это о. Геннадий начал свою разрушительную работу. О. Геннадий смело и бескомпромиссно боролся с существующим режимом, патриархией и самой церковью. И это были только некоторые из его мишеней - в борьбе он был человеком широким. В своих гневных речах на митингах под окнами отдела он раскладывал всех кроме одного - Его. Удивительно, что он никогда от своей смелости не страдал, да и к тому же всегда был руководителем сектора по пастырскому руководству массами и обедать ходил в отдельскую столовую, где закусывал соответственно своей комплекции. Спустя ровно пятнадцать минут с другого угла отдела должен был начать кричать его политический соперник о. Африкан, который говорил примерно то же, но во всем возражал о. Геннадию. Вот раздался и его смелый голос. И Чижиков удовлетворенно кивнул головой: все шло по плану и неожиданностей не предвиделось. Отец Геннадий работал в паре с Ивановским. Дело в том, что с трибуны кричать мирянину было как-то неудобно, и о. Геннадий чаще всего красочно озвучивал мысли Ивановского (тем более, что и внешность Ивановского была не красочная и уж точно не православная). Озвучивать, надо сказать, он умел прекрасно. Говорил громко, с выражением, иногда заламывая руки и даже ноги, и всегда закатывая глаза к небу. И, кроме того, позволял себе мощные импровизации, на которые Ивановский бы не решился, да и которые, честно говоря, Ивановскому были не по душе. О. Геннадий под настроение начинал крыть проклятых ж... (т-сс-сс-сс!!!), масонов, международный капитал и все остальное нехорошее, яростно обличая активное участие во всем этом высшей иерархии, что было, конечно, чистой ложью, абсолютно все, что касалось слова активно. Потому что любой наш современник скажет, что активность несовместима с епископским саном. Аверкий частенько вызывал о. Геннадия для проработки, указывал на недостатки и затем неизменно доставал бутылочку коньяка и добавлял: "А так ничего работал. Только следи внимательно, чтобы они не вырвались на свободу, а то такого напашут. Кстати, я тебе интересный материальчик нашел..." В случае перегибов Аверкию звонил сам Лазарь и указывал на недостатки. На что Аверкий резонно замечал: "А представьте на секунду, что кто попало будет этим заниматься..." И Лазарь смирялся - все-таки брат по вере Аверкию.
И, конечно, не надо говорить, что о. Геннадий иной раз присоединялся к задушевным беседам, ведомым Ивановским и о. Африканом в их заветном ресторанчике. При этом он часто восклицал: "Ну, как я им врезал? А?!" О. Геннадию все обличения сходили с рук в виду его родственной близости к слишком известной персоне. Но, все равно, Самого он никогда публично не трогал. Ну, а уж непублично, как всякий порядочный священник крыл на всю катушку. Даже без особой подготовки словесной и физической. Словесная состоит в том, чтобы сначала похвалить, а затем сказать: "Но, честно говоря... сами понимаете...", и затем некоторая доля правды по данному вопросу. А физическая состоит в хорошем обеде с бутылкой коньяка, за которой неизбежно следует вторая. В обеде, способном примирить самых непримиримых антагонистов и поссорить самых близких друзей. А уж если правду, - то на всю катушку, как говорят в народе.
О. Геннадий был пухлый блондин, немного смахивающий на свежеиспеченный домашний пирог. Он никогда ни о чем особенно не думал, ничему особенно не учился и ничем особенно не занимался. В школе он едва дотянул до восьмого класса, при этом всем абсолютно всем было ясно, что это из-за придирок проклятых атеистически настроенных учителей, которые ущемляли потомственного будущего священника. А что он плохого делал? Да ничего! В те дни, когда он приходил в школу, он садился на последней парте, вынимал и клал на стол томик сочинений преподобного Ефрема Сирина. А больше он ничего не носил в своем дипломате. Учителям почему-то это не нравилось. Они шумели... В оправдание о. Геннадию можно сказать, что он и до сих пор не прочитал этот томик. Он был орудием классовой борьбы. И будущий батюшка был прав в классовой борьбе, потому что в итоге потомственное советское священство одержало победу над безродным советским пролетариатом. Это хорошо продемонстрировала наша перестройка. Затем дядя устроил о. Геннадия в какое-то училище, то ли коневодства, то ли какого еще заводства, где он успешно не появлялся и получил хороший аттестат. Потом будущий пастырь кончил семинарию, не московскую, разумеется, но даже не в московской более пытался иподиаконствовать, чем учиться. Поэтому становится ясно, что о. Геннадию кроме яростных обвинений и обличений заняться было просто нечем. К тому же большую часть материалов ему готовил Ивановский, а когда последний уезжал в какое-нибудь турне, то с ним уезжал и о. Африкан, а служили в храме, сами понимаете, о. Иван и о. Степан. И о. Геннадий от нечего делать занялся самоусовершенствованием и достиг в этом направлении немалых успехов. Он развил в себе удивительную способность: стоило ему заметить какой-то привлекательный предмет, как он через какое-то время неведомым образом исчезал. Причем, по мере его совершенствования предметы становились все больше и ценнее. Немногие знавшие о способностях батюшки уже побаивались, что он дотренируется до отдела. То есть сумеет поглотить весь отдел целиком со всей мебелью, инвентарем и даже сотрудниками. Но до этого, как мы узнаем, так и не дошло, хотя о. Геннадию и было суждено сыграть роковую роль в нашей истории.
Тут хочется сделать небольшую ремарку. Перестройка стала удивительным явлением в нашей жизни. Лентяи и бездарности, фарцовщики и хулиганы, едва закончившие десятилетку, сделали головокружительную карьеру и стали лучшими людьми в нашем далеко не лучшем обществе. Те, кто в предыдущей жизни не имели никакой специальности, а только научились, к примеру, немного играть на трубе или рисовать-малевать, обрели в настоящей и доход, и признание. Кто был способен заниматься коммерцией: принимать бутылки вместо двадцати копеек за десять или перепродавать какие-то шмотки, вообще стали великими коммерсантами. Те же, кто по глупости провели свои лучшие годы в технических вузах, горбатясь над учебниками, мучаясь на экзаменах, вкалывая в стройотрядах, в большинстве своем оказались никем, если не сумели, разумеется, вовремя порвать с проклятым прошлым. Ничего подобного никогда не знала история. Это все нам дала перестройка. Западное варварство оказалось не по силам многим моим одноклассникам. Лучшие так и остались никем, а худшие сделались всем. Мы с супругой изучили статистику по этому вопросу и убедились в истинности русской пословицы: "Трудом праведным не наживешь палат каменных". О. Геннадий хорошая тому иллюстрация. Его дядя, работавший в высших сферах, помог с оформлением этой иллюстрации для современного пособия для лентяев..
Теперь Чижикову предстояло преодолеть сложную систему защиты. Она состояла из гармоничного сочетания новых и древних методов. Если наступить на эту половицу, то провалишься в подвал, то есть на минус пятнадцатый. Если нажмешь ручку двери, не отключив сигнализацию, то раздастся душераздирающая сирена. Если злоумышленнику удастся открыть первую дверь, то на него упадет огромная металлическая палка. И так далее... Секретное помещение скрывалось еще за несколькими дверями со сложными замками, секретами и ловушками. Сюда был запрещен вход абсолютно для всех, кроме о. Владимира, Чижикова и Прокофьевны. Последняя допускалась сюда для уборки. Она в секретных заведениях была незаменимым элементом, так как мало говорила, да еще шепча себе под нос. Да и была настолько стара и так хорошо знала все, что уже произошло на свете и все, что на нем произойдет, что уже давно ничем не интересовалась.
Но настало время удивиться: откуда в столь порядочном учреждении, где никто никогда помыслить не мог о какой-то мысли, вдруг возникло секретное научное учреждение. И почему туда был допущен неблагонадежный Чижиков? Впрочем, виноват, секретного могло быть довольно много: например, многочисленные жалобы на многочисленных священников отдела, которые хранились в специальной комнате-сейфе. Но там не нужен был примитивный Чижиков. Маленький, тщедушный, лысенький в вечно мятых брюках и нечищеных старых ботинках, он не смог бы написать толкового возражения ни на одну жалобу, потому что не умел заморочить голову, положить под сукно и так далее...
Да и, пардон, были в отделе еще маргиналы, которые старались о чем-то мыслить безо всякого на то разрешения. Это были бунтари о. Иван и о. Степан, пожалуй, к ним можно было отнести и Неполучайло, да и некоторых других лиц, о которых говорить пока рано, но надо обязательно за ними понаблюдать. Что же было в тайной комнате? Почему туда был допущен примитивный Чижиков?
А история этого дела была такова. Однажды к Чижикову подошел озабоченный о. Владимир и попросил посмотреть его компьютер, который находился в маленькой скрытой комнате, всегда запираемой на ключ. Кроме компьютера Чижиков увидел странное сооружение. В стол были вкручено множество болтов, и они соединялись нитями разного цвета. Около каждого болта значилась небольшая надпись: о. П, вл. М, протод. И. - и так далее. Над всем возвышался большой болт, к которому была прикреплена бумажка с надписью С.П. Так догадливый Чижиков проник в тайну о. Владимира. Скрывать от него ничего уже не имело смысла. И потом, что такое Чижиков? И что он может? Прикажешь ему молчать, и будет, а то придется ему проститься со своей однокомнатной квартирой - нечем будет платить за коммунальные услуги. И к тому же Чижиков тут же сделал важное предложение.
Что же за странная схема была собрана о. Владимиром? О. Владимир, настоятель многочисленных храмов, руководитель самого важного отдела в патриархии, при всей своей занятости был отмечен одним признаком: страшной ленью. Благодаря ей и удивительному честолюбию, он сумел так устроить дело, что все работало без него, а сам он прибывал в мыслях, лежа где-нибудь на диване. В одном храме думали, что он сейчас в другом, в отделе думали, что он на какой-то конференции, на который был его зам и там думали, что он в заграничной поездке. А сам о. Владимир придавался любимому делу, строил планы о будущем православной церкви, проще сказать, интриговал. Он не помнил, в какой именно день ему придумалось нанести схему на бумагу. Ведь трудно держать в голове десятки лиц, и надо знать за какую ниточку подергать, чтобы это отозвалось совсем в другом месте с нужной силой. Затем он нанес схему, которая скоро весьма усложнилась и потребовала компьютера. Потом решил с бумаги перейти на живой макет. Каждый болт представлял собой определенного человека, и соединялись с ним нитками различного цвета в зависимости от отношений одного к другому. Вот, допустим, надо определить на кого надо воздействовать негативной информацией, чтобы она дошла до определенного лица. Проследим за черной ниткой.
Сначала все было хорошо, но постепенно макет стал усложняться и перестал давать нужный результат. К тому же начал шалить компьютер, который никак не был связан с макетом. О. Владимир не спал несколько ночей, но уже не мог понять за какую нить надо тянуть, чтобы о. В убрался вон, какие нити надо соединить вместе, чтобы образовалась сеть и в нее попался о. П. В отчаянии он пригласил Чижикова проверить на вирусы секретный компьютер, в который носил весь компромат на людей, участвующих в игре. И как вы уже знаете, проклятый Чижиков пришел и сразу все понял. И тут же посоветовал присоединить компьютер к схеме. Саму схему, правда, придется заменить на аналоговую электрическую, разработать соответствующее программное обеспечение. Если подключить компьютер к интернету, то можно получать из него компромат, и тут же анализировать его с помощью определенной программы, а после просчитывать возможные способы воздействия и возможные комбинации. Болты надо по значимости заменить конденсаторами, катушками индуктивности, фильтрами и просто резисторами; в зависимости от роли человека в той или иной схеме ток можно подавать постоянный или переменный, сила тока, понятно, должна тоже меняться. И когда она превысит некоторую величину, то элемент схемы, естественно, сгорает. Поданное вовремя напряжение открывает транзистор и так далее. Схема была сложна, проект грандиозен. Всем должна была управлять машина. Компромата шло множество, часть о. Владимир стал сканировать, часть приходило в виде электронной почты, кроме того, машина два раза в сутки сама проводила поиск по всем важным участникам схемы. Разумеется, с помощью специальных коэффициентов учитывалась достоверность информации. Одним словом, Чижиков замахнулся. Через два месяца почти круглосуточной работы была создана электрическая схема.
Может показаться, что она была вообще не нужна, но в действительности лучше все воплощала, чем сухая компьютерная программа. Когда какой-то элемент не выдерживал тока и сгорал, та или иная цепь вдруг переставала работать. Неожиданно схема стала вести себя, как живое существо, и было непонятно, то ли это следствие вводимых материалов, то ли какой-то изъян в разработке. И Чижиков понял, что не ошибся: нельзя заменить программой некое материальное создание, которое может себя вести непредсказуемо. Так и всякий прибор получает собственную жизнь, которую уже никогда не может объяснить создатель. Более того, стоило просчитать какой-то вариантик, как он начинал выполняться в весьма приближенном виде. Стоило только прикинуть какой-то план, как он начинал исполняться, причем всегда в весьма искаженном виде. Чижиков подумал и присоединил второй компьютер для анализа результатов. И результаты пошли, но не принесли облегчения для о. Владимира.
Допустим, он хочет выяснить, как справиться с о. Т., то есть, как удалить его с поста или из храма, а лучше всего отправить в запрет. Он задает программе задачу использовать соответствующий компромат в надлежащих целях, программа на выходе должна проанализировать эффективность тех или иных действий. Но как результат получается совсем другое: сгорает полезный для о. Владимира человек. Или он все-таки добивается результата, но при этом на Вологодскую кафедру назначают какого-то опасного черносотенца из провинциальных игуменов и при этом закрывают духовное училище в Иркутской области. Училищем, конечно, можно было пожертвовать, но черносотенца... Увлекшийся было работой Чижиков скоро понял безумие попытки подменить схемой самого Господа Бога. Но вся жизнь о. Владимира была в шахматной игре и остановиться он не мог: это значило для него умереть. Он вносил все новые данные, заставлял Чижикова модернизировать программу, которая стала учитывать уже совсем незначительные факторы типа: "Аннушка уже разлила масло".
Работа шла и шла уже два года, и вдруг стал о. Владимир замечать странные вещи. Хочет он без шума и пыли убрать второго священника в 32-ом храме, где он является настоятелем. Задача, кажется, простейшая, только осложнена тем, что тесть этого священника работает бухгалтером у одного владыки. После проб и ошибок выясняется, что этого отца можно перевести в приходской храм, но надо либо отравить тамошнего бухгалтера, либо поднять шум по поводу определенных знакомств владыки. И вот на другой день он узнает, что бухгалтер объелся рыжиков за обедом, отравился и едва не умер. Владыку корреспонденты желтой газеты застали где-то с этими нежелательными знакомыми, а пресловутый отец совсем сошел с рельс, написал обличительную бумагу весьма неприятного содержания на о. Владимира и сам попросился в другой храм, куда враги уже перевели о. Владимира на место настоятеля. И теперь уже надо задавать новую задачу: как ликвидировать последствия неприятной бумаги и как разобраться с пресловутым отцом. Программа выдала простое решение, что надо перехватить бумагу у мадам С., дамы весьма приятной наружности. Отношения у нее с о. Владимиром хорошие, бумага должна была исчезнуть без следа, но когда о. Владимир собственной персоной явился к мадам С. (нельзя же передоверить такую миссию), то мадам С., отдав бумагу, неожиданно прыгнула ему на колени. Наверное, предполагала такую форму благодарности. Представьте себе такая важная особа из канцелярии, да у о. Владимира на коленях. А вдруг кто войдет? Народу-то в канцелярию много ходит, ну он ее осторожненько ссадил и опрометью из канцелярии. Так он себе приобрел серьезного врага. Это был удар. Пришлось снова заводить шарманку (так обозвал ее Чижиков), проверять возможные связи. Наконец, удалось понять, как устранить неполадку с мадам С.: надо перевести ее на повышение. Но для этого надо убрать о. Алексия, оправить его в хорошую командировку в Америку, для чего надо оказать помощь владыке Т., и он пойдет для решения проблем к Самому.
И вот буквально через пятнадцать минут звонит Его секретарь и говорит, что вот сейчас приедет к о. Владимиру о. Алексий, и надо ему сдать дела, а самого его, о. Владимира, хиротония состоится через месяц, постриг через неделю, матушка уже дала согласие, а в Африканской епархии, куда его направляют, уже все знают о своем новом владыке.
О. Владимир, как пишут в плохих романах, хватается за голову, бросается "крутить" машину, как спиритическую тарелку, проблема после нескольких попыток решается, только после всего этого он при ходьбе немного подтягивает левую ногу, а у матушки едет крыша, но уже много. Но проблема его владычества решена, и он остается на месте. После этого он как можно реже пытался использовать машину, и стал активнее привлекать Чижикова. После этих событий он, высокий и полный, превратился в какого-то суетливого шныря, так что получил новую кличку: "Гвоздь". И с подчиненными стал говорить, как будто заколачивал гвозди. И только уходя сюда, он расслаблялся. Боясь машины, он начал испытывать тягу к этой "шарманке", так неожиданно ее прозвал Чижиков. Только здесь он чувствовал некоторое успокоение, хотя его начали мучить какие-то воспоминания, приходить навязчивые мысли.
Вдруг вспомнил он свое детство, свою мать, мордовку необразованную, темную, но сохранившую веру в Бога, как пристроила она его мальчишку алтарничать в храме. Вспомнил тогдашних священников, насколько они были выше и лучше нынешних, как строго вели службу, какие у них были голоса. Ходили все аккуратные, строгие. Походка у них была особенная, величественная и благословляли они неспеша. Он позже узнал, что некоторые из них работали на ГПУ, НКВД, что раньше можно было понять, а сегодня простить. Но если бы он, тогда еще ребенком узнал, то не понял бы, и сегодня бы не простил. Но случилось так, как случилось, и сегодня он понял и во многом им подражал.
Насколько они были молитвеннее, чем нынешние священники, собирающие вокруг себя толпы, утраивающие то бесконечные уставные службы, то сокращающие даже литургию. И даже кричащие на стадионах, как эти циркачи о. Геннадий и о. Африкан, которых он особенно не любил. Он понимал, конечно, что это нужно и Сам одобрял их действия, но всё равно... Те были настоящие. Надо было, конечно, устраивать и проповеди на рок-концертах, и скандалы с малочисленными сектантами, нуждающимися в подобной рекламе, и пикеты против сходящих со сцены безнравственных певиц. Все это было надо, конечно, уже потому что Он благословил, но все же те были ему милей, и они были выше. Прячущиеся во глубине просторных алтарей, переодевавшиеся и незаметно покидающие храмы после службы, чтобы только не столкнутся с народом, чтобы только не привлечь к себе ненужное внимание. Казалось, они умудрялись жить в каком-то другом мире, в каком-то другом пространстве, оставаясь при этом советскими людьми. Они умудрялись жить так, что 99,999 % населения считало, что никаких попов нет. Есть, конечно, храмы в них идут службы, но самих-то попов никто в самой жизни никогда не видел. И это пребывание в потустороннем загадочном мире делало их таинственными и могучими, обладателями каких-то секретов. Сам он постепенно сделал карьеру, кончил семинарию, академию, наконец, понял то, что не мог понять мальчишкой: в обмен на свое терпение и молчание, живут-то они неплохо, ох, как неплохо по сравнению с обычными советскими людьми, спешащими на свои заводы каждый день через всю Москву к восьми часам. Конечно, не любит их государство и проблемы разные могут возникать, но полюбит тебя владыка и уполномоченный (среди них много было хороших людей) - и жизнь твоя обеспечена, и тебе больше ничего не надо, а те, заводские, пусть верят, что скоро им покажут последнего попа и наступит коммунизм. Уважать всякое начальство стало девизом о. Владимира. Но пришло новое время, и начальство кинуло старый проверенный клич: "Грабь награбленное!". И разошлось награбленное большевиками по карманам. И не все батюшки к этому процессу успели приобщиться. Правда всем кому надо было те успели.
В церковной жизни тоже все изменилось владыки стали требовать к себе большего, абсолютного, как из житий святых, послушания (ведь кроме них больше и слушать стало некого). И стоит совершить дело послушания, как происходит просто чудо! Можно все делать и добиваться буквально всего: хочешь, дачу, хочешь крутую иномарку, хочешь квартиру - все бери. Надоел тебе выскочка священничек в очечках, слишком умный, корпящий над книгами и вздумавший - нет, не учить, до этого не доходило, но думать по-своему, внутренне с чем-то не соглашаться, - ты его в другой храм. А там дальше его погонят, как зверя на охоте, пока не подведут под запрет или сам не попросится заштат или в другую епархию. Проблем в этом отношении стало совсем мало, священники стали послушными, смиренными, все больше из МВД и бывшее военные. Только возникала опасность: не заметишь, как такой хитренький послушный протопчет дорожку ко владыке, заручится поддержкой и начнет гнать свои идейки, как этот Африкан, или еще хуже этот о. Алексий. Прозеваешь - пеняй на себя - тяжело будет бывшего мента из своего храма выдавливать. Да и тяжелее стало. Аппарат стал более сложным, больше всего надо учитывать. Вот и докатился он до этой бесовской машины.
Вот Чижиков подходит к столу, ударяет по клавишам, проверяет новые сообщения и ошибки, возникшие в ходе работы. Система работала непрерывно и не выключалась ни на секунду. Кроме отмеченного непонятного влияния на события, машина обнаружила еще другое страшное свойство, что когда она выключалась, то это странным образом влияло на работу всего аппарата. В начале начинали происходить чудеса, потом, через несколько минут, работа его странным образом замедлялась, работники становились ленивее, действия их становились замедленными, а они сами вальяжными, и даже какими-то непростительно добрыми. И вот уже не слышно привычных приказов, окриков, строгих выговоров, а все более задушевные беседы, исполненные благожелательности и не способствующие выработке смирения. О. Владимир присутствовал в аппарате во время сбоя машины. Как только он услышал, как владыка сказал молодому священнику с любезной улыбкой: "Что стоишь, дорогой? Присаживайся. Как идут дела на приходе?" Он страшно испугался, быстро сообразил в чем дело и устремился в отдел. Так оно и было - машина зависла. О. Владимир перезапустил машину, перезвонил в аппарат. Подошел секретарь, но в трубку были хорошо слышны крики владыки: "А если не сделаешь, то пойдешь в запрет". Все работало нормально.
И Чижиков, и о. Владимир не понимали, что происходит с машиной. Но однажды Прокофьевна, казалось бы, никуда не вникавшая и ничего не замечавшая тихо прошипела: "У, бесовская машина". И Чижиков догадался, когда они что-то планировали на своей машине, духи зла видели их планы, и все делали в чрезвычайно искаженном и вредном виде. Нормальный человек остановился бы, но о. Владимир не мог, и ему активно откликались невидимые силы, в соработничестве с ним производя все новые и новые нестроения. Когда Чижиков все понял, то попытался объяснить это о. Владимиру, но тот не понимал или делал вид, что не понимает. Хотя вполне вероятно, что и не понимал, потому что уже давно не верил в существование какого-либо невидимого, нематериального мира. Нет, теоретически в рамках догматического богословия, он мог привести какую-либо цитату, ибо память у него по-прежнему была отменной, но вне учебника относился ко всему нематериальному с известной долей недоверия, вполне оправданной для заслуженного протоиерея.
Вместо догадок о бесовской сущности машины, в его памяти вновь всплывали воспоминания о своей церковной юности. Самыми лучшими были, пожалуй, его годы в семинарии, когда он не только сердцем, но и умом стал постигать божественные науки. Некоторые из преподавателей были еще из того, дореволюционного времени. Но когда он перешел в академию, сердце его огрубело. То ли возраст подошел, то ли знаний было много, и много не тех. То ли наблюдения за сливками духовного общества в качестве иподиакона и студента охладили его сердце. А ректор, неплохо к нему относившийся, стал снежной королевой, окончательно заморозившей его сердце. Да и вокруг него было много студентов, поведение которых не укладывалось в Володиной голове. По его мнению, студент семинарии и, тем более, академии просто не имел права себя так вести. Но они вели, и самое ужасное, что поведение их не наказывалось или наказывалось не должным образом. Вот, например, епископ Т., полное имя которого о. Владимир боялся произнести даже в уме. Он учился в семинарии годом позже о. Владимира. Он сразу не поступил в семинарию, и пришлось ему поступить на городскую почту, где работал он так своеобразно, что через год еще приходили в богоугодное заведение разгневанные бывшие клиенты будущего владыки и едва не применяли к нему меры физического воздействия. Вот, казалось бы, заметь все это и выгони его из семинарии. Причем заметить - то это было вовсе не сложно, потому что в семинарии система наблюдения лучше не только, чем в приличной фирме, но даже чем в неприличной зоне. И знало все начальство: и инспектор и даже, возможно, ректор, но ничего не предпринимало. Давало шанс ему исправиться. Хотя ведь это не двойки исправлять, а совесть свою затерявшуюся отыскивать. А что такое совесть? Выпала она из семинарской, и, тем более, академической науки. И пошло дальше: украли у будущего владыки, родом из небогатого провинциального города из бедной семьи, из-под подушки весьма богатую по тем временам сумму: около четырех тысяч рублей. Владыка об этом никому не заявил официально, но все об этом знали и начальство, конечно, из доверенных своих источников. Казалось бы, присмотрись к нему и скажи: "Не твое это дело заниматься чужою душою, когда ты настолько беден, что не приобрел даже своей собственной совести".
И, скорее всего, все это можно было объяснить довольно просто: в будущем архиерее начальство видело в первую очередь предприимчивого активного человека и считало, что это качество гораздо важнее для архиерея, чем какая-то совесть. Последняя даже может оказаться ни к месту в деле послушания, а это высшая добродетель, даже и для архиерея. А пассивный простец, не обладающий какими-либо выдающимися способностями, навсегда останется простецом, вне зависимости от того, станет ли он священником или станет совслужащим. И, конечно же, простец не разберется в сложных проблемах послушания и у начальства будут проблемы с таким архиереем.
Памятна была о. Владимиру и история с его бывшим однокашником Александром. Тот был здоровенным парнем, детиной высоченного роста. Ему не хватало скудной семинарской кормежки, а воровать он не умел, раздобыть денег каким-то другим способом - тоже и не нашел ничего лучшего, как пойти к ректору попросить у него в виду своих габаритов дополнительной порции. Ему, конечно, напомнили о постниках, о грехе чревоугодия, но семинарист ныл, что у него от недоедания кружится голова. Так ничего и не получил, а владыка где-то в собственной голове поставил галочку, и эта галочка привела к тому, что не стало через некоторое время такого учащегося в семинарии. Поначалу Володя жалел его, но через некоторое время появилась в его мыслях какая-то жесткость: мол, сам виноват надо было идти другим, мудрым путем. Если не можешь раздобыть денег, подъедь мудро к служителям трапезы, ну укради, наконец, и получишь свое, и смиренно выполнишь послушание. А будущий архипастырь кончил семинарию и стал набирать обороты, хотя попадал иногда в его шарики-подшипники песок, а под его колеса - люди.
Однажды образовался некоторый пикантный скандал. Одна монахиня была вынуждена заняться несвойственным ей делом: готовилась стать матерью. Всем было известно, чья это работа. Монахиню привезли в Москву, и тоже будущий архиерей, тогда о. Иннокентий, допрашивал ее с пристрастием, но, видимо, и у монахинь бывает любящее женское сердце, и та в ответ твердила, что это один араб (дело-то происходило заграницей). Володя тогда работал в ОВЦС, и его послали в аэропорт встречать эту монахиню. Так как по тогдашней еще простоте души он был единственный в отделе человек, который не знал ничего о скандале, то спросил: "А как я ее узнаю?" И был встречен дружным смехом, ибо с некоторого ответственного события в том романе, прошло поменьше девяти, но больше шести месяцев. Все знали и второго автора этого романа, но женщина не сдала будущего владыку, и он стал им. Неприятно было протоиерею Владимиру вспоминать эту историю, но иногда она всплывала его в памяти. А в последнее время стал всплывать и лукавый вопрос: "Там на архиерейских соборах, автор романа и его читатель, проведший весьма строгий разбор произведения, наверное, очень любезно приветствуют друг друга?" Ведь смог же владыка пройти через все эти сложности и теперь приносил большую пользу церкви, ибо был весьма активен и находчив. Конечно, эти фрагменты из его биографии были неприятны о. Владимиру, но деятельность его приносила неплохие результаты и, главное, у Самого получала самые высокие оценки.
Чижиков, наконец, вошел в помещение, перекрестился на иконы, вытер мятым старым платком пот с головы, на которой еще был чахлый гребешок из редких волос, пытавшийся прикрыть совершенно голый затылок. Поправил сломанную лет десять назад оправу очков и направился к машине. Надо сказать, что о. Владимир повесил довольно много икон в этой комнатке, наверное, пытаясь таким образом противостоять бесовской сущности машины, но, видно, требовалось еще что-то, и машина пакостила дальше. Продвижение по комнате было делом нелегким и обычно о. Владимир старался не заходить в комнату один и, тем более, с утра. Первым номером всегда шел Чижиков, это было необходимой мерой предосторожности. Дело в том, что в комнате, многократно уже отцом Владимиром освященной, происходило странное явление природы. Всякая дрянь бралась здесь неизвестно откуда и размножалась с неестественной скоростью. Стоило убрать с вечера паутину, как утром уже нельзя было пройти по комнате, не зацепив брюками сети какого-то неутомимого ловца мух. Мухи, естественно, тоже разводились здесь в огромном количестве и непонятно как. Тараканы разбегались сотнями, едва только зажигался свет. Почему они здесь находились, было совершенно непонятно, потому что пищу сюда никто не приносил, ибо она почти мгновенно портилась. Кроме того, водились здесь гусеницы, червяки дождевые и белые опарыши, роились комары и даже иногда появлялись осы. Но к радости сотрудников животные пока не объявлялись. Только крысы и летучие мыши портили обстановку, но в то, что в этой ситуации можно без них обойтись, не верили ни о. Владимир, ни Чижиков, ни Прокофьевна. А как можно было здесь без нее обойтись, когда грязь умножалась тоже неестественно быстро? Конечно, наличие Прокофьевны могло способствовать утечке информации, но она была неграмотна, ни в чем толком не разбиралась, хотя сразу же все правильно определила - и о. Владимир и Чижиков вновь и вновь слышали ее сердитое ворчание: "У бесовская машина... Развели тут нечистую силу...". С любым из священников о. Владимир после таких замечаний быстро бы разобрался, но старуха... темная и глупая, что с ней сделаешь.
Заходя в комнату, о. Владимир боялся, что в один прекрасный день его встретит здесь кто-то из гадов, но они к счастью не заводились. Только однажды Чижиков резким движением выкинул из схемы змею. Но оказалось, что это был уж. Для спасения от насекомых о. Владимир расчистил себе маленький чуланчик, в котором находился только один стул, сейф с бумагами и носителями. И после того, как Прокофьевна или Чижиков подвергали чуланчик очистке, он забегал в него, запирался и предавался своим нелегким раздумьям.
Чижиков все время просил отслужить молебен в проклятой комнате. Иногда о. Владимир соглашался. Но все эти миряне уверены, что стоит что-то батюшке отслужить, как все встанет на свои места. Чижиков каждый день читал в комнате акафист свт. Акакию Мелитинскому и уверял, что святой очень им помогает, а иначе совсем бы замучили крысы или, хуже того, все-таки появились бы змеи.
О. Владимир теперь с тоской вспоминал то время, когда он мог спокойно лежать на диване и строить свои планы: о. А вывести заштат, тогда на его место можно перевести о. И., тогда о. С., наконец, станет в храме N настоятелем. Теперь же он зависел от бесовской машины, которая странным образом преломляла его планы, но отказаться от ее услуг было решительно невозможно. Но в то же время появилась возможность борьбы не только с отдельными личностями, но и с целыми антицерковными группами: ревнителей, антиинненщиков, монархистов, почитателей Распутина, диссидентов, демократов и кочетковцев. Стоило только описать их идеологию, привести парочку лидеров, и через несколько часов машина выдавала рецепты и список подозреваемых. Надо сказать, что в машину вносилась информация и о том, где кто служит, работает и с кем общается или состоит в родственных связях. Кроме того, регулярно цифровались и заносились туда видеоматериалы с отдельских камер видеонаблюдения и из других важных мест, включая и Немытный переулок. Для получения этих материалов требовалось, кстати, немало ума и сноровки. Но кто их мог оценить? Кто мог оценить титаническую работу, проделанную о. Владимиром? Программное обеспечение разрабатывал Чижиков под руководством о. Владимира. Перед тем как запустить машину, он две недели не выходил из отдела и был освобожден отцом Владимиром от всех других послушаний: работы в трапезной, уборки улицы, писания проповедей и речей для сотрудников отдела в священном сане, контроля за новостями, обновления отдельского сайта, перевода иностранных писем и всего того, чем должен был заниматься этот никому ненужный человечек. Часто о. Владимир вздыхал и думал о том, что надо бы его выгнать из отдела, так как не было в нем истинно-православного духа и смирения, но не выгонял его по своей доброте: а куда бедняге деваться, ведь он одинок, да и как ученый находится на самом низшем уровне социальной лестницы. "Даже за границу смотаться не смог, - восклицал про себя о. Владимир. - И денег-то заработать не может. Ничего не умеет. Хорошо, что еще не женат". Вот так бывает: вроде человек столько учился, защищал диссертации и ничего не умеет. Потому что нет на нем благодати, какая на о. Владимире и его соратниках. А все потому, что он крещен в детстве, уже маленьким мальчиком посещал храм, исповедовался и причащался и во всем слушался настоятеля, а затем и всякое церковное начальство. Вот такие, как он всю жизнь прожившие с Богом, вроде и ничего не делают, служат по субботам и воскресеньям, а во всем им сопутствует удача и Божие благословение.
А уж внешний вид-то, что его стоит. Сколько раз ему о. Владимир делал замечания. А отец Серафим, самый аккуратный человек в отделе, как-то сказал Чижикову: "Так и знайте, что человека в нечищеных ботинках для меня просто не существует". Сказал это аккуратно, как и все, что он делал, так что никто не слышал. О. Владимир об этом узнал, прослушивая за день записи в алтаре и кабинетах сотрудников. Кстати, Чижиков сделал неплохую программу анализа по ключевым словам. Стоит Вам сказать слово Патриарх, отец Владимир, владыка, словом любое, заданное в программе слово, как в компьютере делается особая отметка - закладка. В свободное время он нажимает на эту закладку и узнает, что его сотрудники говорят о Патриархе, о нем, о других важных лицах. А что делать? Надо же как-то бороться за чистоту рядов. Хотя, в общем-то, ряды были чисты, и никто никого не осмеливался ругать. Все отдельские священники были аккуратны, исполнительны, послушны и смиренны, но хотя всё-таки были в них, честно говоря, некоторые недостатки и, еще честнее говоря, было этих недостатков много, а если уж совсем честно говорить, все они были порядочные сволочи... Вспоминая прошлые времена, конечно, трудно было предположить, что появятся такие священники. Все они, конечно, ненавидели о. Владимира, хотели его подсидеть, рады были продать кого угодно хоть куда, хоть в рабство чеченцам, чтобы занять высшую ступеньку... Некоторые из них отличились неумеренным пьянством, были и те, которые покуривали травку и даже принимали более серьезные продукты. Многие имели любовниц или, хуже того, - мальчиков, все тянули, что могли со своих приходов.
Кстати, о. Серафиму принадлежала идея изготовления масок для посещения храма. Он очень боролся за внешний вид и ему показалось до обидного мало, что женщинам в случае необходимости при входе в храм раздают юбки, а мужчинам, наоборот, - брюки, в случае прихода в храм без оных, то есть, я имею в виду, в трусах. О. Серафим, ревнитель порядка, решил, что в храме все должны иметь и православные лица. И он разработал и изготовил на специальном (бывшем оборонном) заводе маски-комбинезоны. Словом, приходит в храм кто-то из высшего начальства с лицом не очень православным, надевает такую маску, которая включает и одежду, и может спокойно идти в храм - теперь он православный человек. Православная одежда дается для подстраховки вместе с маской. Естественно, эти маски выдавались только ответственным людям, но иногда исключения по милосердию делались и для простолюдинов, например для бедняков или сильно поддатых, чтобы своим видом не нарушали социально-нравственный покой храма. За эту выдающуюся разработку о. Серафима наградили важным церковным орденом. И, как мы узнаем чуть позже, церковные структуры в его лице очень многое потеряли.
Но где было взять других, эти все-таки безукоризненно слушались его и Святейшего Патриарха. Хотя в душе и того, и другого ненавидели. Всех их можно было назвать условно православными, и все они почти не знали ни истории церкви, ни догматического богословия, ни Священного Писания. Да и, по мнению о. Владимира, было трудно назвать их даже верующими в кого-либо или во что-либо. А те, которые что-то и знали, те были еще хуже. С некоторыми из них надо было безжалостно бороться. Они без конца всем были недовольны и доходили до того, что осуждали не только его, но и позволяли себе не соглашаться с Самим Святейшим Патриархом, хотя почему-то о. Владимир никак не мог поймать их и записать это на пленку. Но все равно многих уже он разоблачил и спас от них церковь. О. Владимир терпел некоторых из них только потому, что не хотел открывать своей глобальной системы контроля, да и нужно было иметь несколько серостей и бездарностей, которые выполняли бы рядовую работу, служили по будням, причащали бы стариков и детей, посещали бы больницы, тюрьмы и т.д. Одним словом все, что может каждый. Другие же отцы, хоть и были далеки от церкви, хоть много было у них пороков, но были смиренными и обладали разными способностями: связями, напористостью, коммуникабельностью, исполнительностью. И всегда добивались нужного результата.
Чижиков же полностью явил себя в происшествии с владыченькой. Надо сказать, что Чижикова не боялись подпускать к владыченьке, уж больно страшен он был и неаккуратен. Поэтому он был особенно ненавидим о. Серафимом, который все время грозил Чижикову физической расправой. Но, к счастью для Чижикова, о. Серафим пал в борьбе за чистоту смертью храбрых. Он всегда заставлял мыть церковный двор с мылом перед тем как пройти в храм. Но однажды он с ужасом понял: как ни мой асфальт, все равно пачкаются подошвы ботинок, не выдержав этого, он нет, не умер, а просто перестал ходить в храм, и содержание ему привозили на дом. Хотя при некоторой изобретательности настоятель, очень уважавший о. Серафима, мог бы организовать двух балбесов, ну хоть прапорщика и Матвеича, чтобы те носили о. Серафима на руках и ставили бы на специальный дезинфицированный коврик у престола. Но разве до этого мог додуматься недалекий настоятель? Так из-за глупости некоторых церковь теряет хороших священников.
А владыченька, как и очень уважаемый им о. Серафим, более всего в людях ценил аккуратность. Стоит ему увидеть пятнышко на одежде или какую-то замятость на облачении, или не совсем чистый подворотничок у иподиаконов, как он бедный прямо закроет лицо руками, наклонит голову и, кажется, вот-вот заплачет. Если, правда, не впадет я ярость и не запустит чем-нибудь в негодяя. Представьте, как он страдал при виде вечно непричесанного, несмотря на лысину и ежечасную работу расчески, Чижикова. Отвернется, застонет бывало: "Господи помилуй". Соберется с силами и смирится. И вот однажды отправили Чижикова убирать алтарь перед праздником. Одни из серьезных алтарников и иподиаконов были в отъезде, заграницей, другие были на важной работе (не сравнивать с балбесничаньем в отделе), другие занимались важными церковными делами. А там оказался владыченька, которого караул зачем-то отпустил в алтарь в неурочное время, то ли какой-то важный чин, близкий владыке по духу, хотел именно у него исповедоваться, то ли еще что. Одним словом, заходит Чижиков в алтарь, кладет три поклона, владыченька делает паузу, собирается с силами для восприятия Чижикова и после этого говорит: "Видите пылинку на паникадиле над престолом? Я уже десять минут страдаю от ее созерцания. Полезайте немедленно на престол и снимите ее. Не забудьте только снять ботинки". И тихий Чижиков покраснел, как-то надулся, и по рассказу как всегда оказавшегося не там, где нужно, Неполучайло, сказал, как выстрелил: "Никогда!" И при этом чудом не лопнул. И потом почти что взвизгнул: "Это же святой престол!". Тут с владыкой случилась прямо истерика, он упал на пол перед престолом и начал что-то верещать, что его здесь не любят и что это происки его, о. Владимира, который ненавидит его, владыченьку. А потом стал крыть нехороших толстых потных баб, которых-то и в отделе никогда не было, и которых создала разыгравшаяся фантазия владыченьки! Вот дурак Чижиков, нет в нем смирения. Лазить на престол с ногами, конечно, нехорошо. Хотя у католиков это иногда случается. Но послушание все же важнее, тем более что грех будет лежать на владыченьке, а всякий грех стирается за святое послушание и даже превращается в добродетель. Ведь был же на Афоне старец, который заставлял своих учеников воровать, и они воровали и достигли больших духовных высот.
Чижиков подошел к одному из компьютеров, затем к другому, потом посмотрел на монитор третьего. "О, Боже!" - едва не воскликнул он. Долгие годы он боролся с божбой и вот опять едва не упомянул имя Божие всуе. Они с о. Владимиром несколько дней назад решили выйти, так сказать, на международный уровень. Задали программу по Константинопольскому патриарху: так, больше для пробы. Задача была - сдвинуть его с места: либо совсем из Турции, либо из канонического православия. Надо было убедительно показать, что он не имеет никаких привилегий в православном мире. Хотя Чижиков, собственно, не мог понять, зачем надо это доказывать, ведь канонические правила о нем относились к периоду византийских императоров, а не к епископу города Стамбула. Да и вроде любому христианину ясно, что не может быть особых священных мест, где по канонам будет пребывать какая-то особенная благодать. Все земное может быть разрушено. Все земное относительно. Об этом ясно сказано в Евангелии. Но о. Владимир, видимо, хотел других доказательств.
Кроме того, в программу задавался вариант сдвинуть патриарха европейскими методами. Мол, чтобы Европа поняла, что не имеет смысла ставить на Константинополь. Ведь именно она спасла константинопольский патриархат, когда турки в двадцатые годы прошлого столетия просто выгнали тогдашнего патриарха из Стамбула. При обмене греков на турок, просто поменяли его, купив билет на поезд. И несколько месяцев не было никакого патриарха в Константинополе. Но помогла Европа, которая мечтала даже создать нечто вроде православного Ватикана. Но к счастью, их мечта не осуществилась и обошлось без этого. И вот сегодня только они ввели они это задание в свою программу, и Чижиков в новостях читает, что в Лондоне взбунтовался епископ нашего Московского Патриархата и перебежал без всякой грамоты, самовольно, в Константинополь и там был прекрасно принят! И что теперь делать? Заявить громкий протест или спустить на тормозах? Видно, теперь придется потихоньку писать протесты, вызывать в течение нескольких лет его на суд, пока все не забудут, и можно будет забыть эту историю.
Надо было бы остановиться с этой машиной, но как это сделать? О. Владимир мечтал о результате, а Чижиков о процессе. Ему был интересен сам процесс создания, и он всегда на подобном творчестве попадался и не мог ничего поделать. Научное прошлое и настоящее не давали ему спокойно жить. Если о. Владимир имел интерес к этой машине, потому что имел страсть вести определенную организационную работу, то Чижиков не имел выгоды и в случае успеха был бы, конечно, сразу забыт. Это было правилом, которое не требовало подтверждения. Другое дело: он, конечно бы, вышел на первый план в случае провала. Тогда бы все выглядело так: он окрутил о. Владимира своими псевдонаучными планами, вошел в прямой контакт с духами зла и, как батюшка им не сопротивлялся, все произошло именно так, как произошло. Так как последний вариант все явственнее и явственнее приближался и уже грозил реализоваться, то Чижиков вздохнул и постарался не думать о том, что будет дальше. Выгонят с волчьим билетом, сообщат по всей системе: "Такого, мол, нигде не брать", - и опять он будет фактически нищим. То есть еще нищее, чем сейчас.
Оставим в покое ничтожного Чижикова, ибо в этот момент происходит событие гораздо более важное. О. Геннадий закончил свою разрушительную работу и незаметно исчез с громкоговорителем с поля боя. Как ни странно, его исчезновения никто не заметил. Он опустил на глаза темные очки, которые предохраняли предметы от его пристального взгляда, что давало им возможность уцелеть. И ноги его понесли в настоятельскую келью. Дело в том, что она состояла из нескольких комнат, и о. настоятелю, даже когда он присутствовал в ней, трудно было следить сразу за всем имуществом, особенно за его любимой коллекцией ботинок, которая находилась в первой комнате. О. настоятель опасался не только о. Геннадия и разных там бомжей, но и любой из работников, из низших был у него под подозрением. То есть могут украсть в случае необходимости, а, точнее, даже возможности. Поэтому к присмотру за комнатами привлекали Прокофьевну. Обычно она сидела в коридорчике, а если ее вызывали куда-то убирать или подметать, то ее место занимал Матвеич или прапорщик, но, разумеется, Чижиков на эту должность никак не годился. Однажды его посадили посторожить, но он увлекся своими мыслями или даже расчетами, и какой-то злоумышленник украл любимую ложечку для ботинок, которую о. настоятель привез из Сингапура. Скандал был страшный, и Чижиков был признан профнепригодным. О. Геннадий прокрался по коридору и с отчаяньем увидел на посту незыблемую Прокофьевну. Это означало, что сегодня, увы, ничего добиться не получится: Прокофьевну не отвлечешь и никак не минуешь. И вдруг - о, чудо! В комнате о. Андрея раздался звук разбившегося стакана. Прокофьевна вздрогнула, испугалась и устремилась в келью. О. Геннадий, поднявши очки на затылок, ловко, как кошка, проскочил в прихожую о. настоятеля и скрылся вместе с парой новых ботинок. В обязанности Прокофьевны входило и пополнение запасов горючего у о. Андрея, поэтому она так обеспокоилась, да и по старческому своему неразумию боялась, что с о. Андреем что-либо случится. Прокофьевна была проинструктирована всеми: и о. Владимиром, и о. настоятелем о необходимости строго следить за пополнением запаса тонизирующих напитков для о. Андрея. Иначе он умрет с похмелья или, хуже того, что-нибудь натворит. И когда оба говорили последнюю часть инструкции: "что-нибудь натворит", - то почему-то у всех странно бегали глаза. О. настоятель был очень обеспокоен этим вопросом и хотел выпустить действительную, настоящую, письменную инструкцию для отдела, что если кто увидит о. Андрея вдруг трезвым, то наливать ему как можно больше и скорее, и заверить ее на высшем уровне. Но о. Владимир сумел все же переубедить этого, как он выразился, "тупого хохла", и инструкция была дана в устном виде и только одному человеку - Прокофьевне. Остальные и так все хорошо знали.
И слаженный механизм иногда разрушается, когда в него попадает соринка: с одной стороны, Прокофьевна должна была сидеть в коридоре, а с другой - смотреть за о. Андреем; вот и образовалась брешь, в которую успел проскочить о. Геннадий с парой новых ботинок. Впоследствии, при разборе этого дела было выяснено, что, конечно, во всем виновата Прокофьевна, и причиной всему было ее непослушание. Какое непослушание, кому, и в чем оно выражалось, так и осталось невыясненным, но все ответственные люди понимали, что это было непослушание. Через пару минут она переместила о. Андрея из салата на кровать, убрала осколки стакана, чтобы о. Андрей в случае нового падения не порезался, налила новый дежурный стакан и вышла. На все это по ее лености и старческой немощи ушло две с половиной минуты казенного времени, в которое она, как установило после следствие, не делала никакой полезной работы согласно инструкции и указу настоятеля. Это было прямое воровство. Настоятель любил порассуждать о церковных деньгах, что они собираются из пенсий бабушек, которые отдают последние деньги в храм и недопустимо, чтобы хоть одна копейка была потрачена впустую. Прокофьевна потратила даром две с половиной минуты рабочего времени и лишила казну... Э... э... Не знаю скольких рублей, потому что зарплату Прокофьевне, наверное, все-таки не платили (нельзя же было допустить такого расточительства), а только кормили обедом, выдавали кое-что из старых вещей, для бомжей, а ездить ей и так никуда не нужно было. И Прокофьевна 218 раз за время ее работы в этом храме была из него выгнана. Обычно изгнание продолжалось в течение от половины до двух с половиной суток. Потом выяснялось, что надо кому-то везде убирать, а новые уборщицы еще чего доброго денег запросят, и Прокофьевну прощали и принимали обратно. Прокофьевна поплелась домой, ворча под нос: "А кто украсть мог? Только о. Геннадий болезный. С него бы и спрашивали. А лучше бы отчитали бы, да и полечили. Он молодой-то хороший был, и куда все девалось?" У Прокофьевны было удивительное качество, что она по своей глупости никогда никого не осуждала, и почти все у нее были хорошие, только помолиться о них надо немного, немного отчитать, а кое-кого немного и подлечить.
Уволив Прокофьевну, настоятель упустил из внимания важнейшую вещь: обеспечивать о. Андрея горячительными напитками стало решительно некому. Надо сказать, что о. Андрей в обычное время был заперт в своей келье. Он звонил в специальный звонок или просто лупил в дверь в зависимости от состояния. и Прокофьевна приносила ему необходимую жидкость. О. настоятель сумел объяснить о. Андрею, что в его интересах быть запертым, что Сам очень не доволен и прочее. О. Андрей, в общем-то, все понял, но тут его еще подхватил под руку и о. Владимир, посчитавший, что глупый хохол не может справиться с задачей и сейчас поднимет опасную бурю. О. Владимир начал издалека, и, как всегда, с одного и того же. Он сказал, что настоятель - дурак, это является непреложной истинной, такой как третий закон Ньютона. Настоятель не подозревает, что есть третий закон Ньютона (также как и первый, и второй), но, главное, он не догадывается о более важном законе, что он дурак. Это и опасно, потому что он всюду вмешивается. Поэтому надо быть в изоляции от этого дурака, затвориться в келье, молиться, писать мемуары, что ли, а о. Андрею есть, что вспомнить как герою... Тут о. Владимир сделал как бы останавливающий жест рукой на возражения о. Андрея. Всем хорошо известны заслуги о. Андрея, и не стоит связываться с этим толстяком настоятелем, никогда не видевшим, как поется, "вблизи пулемет, или танк". А если придется для работы над воспоминаниями немного взбодриться, то это ничего. Вот, кстати, ему вчера привезли хороший коньячок. Что, он коньяк не любит? Тогда есть отличный, наш деревенский, первач. Надо немного принимать для бодрости духа, еще апостол Павел велел. Но надо уж запереться изнутри, а то если переберешь немного, или кто-то неожиданно войдет к тебе в келью, то будет смущение. Он, конечно, понимает, что о. Андрей - не алкоголик, да и что пить-то из этой бутылки, но представь себе, что могут подумать о русском священнике, когда увидят, что он пьет? Вот вчера и позавчера он выскакивал наружу, бегал по отделу, что-то выяснял, с кем-то спорил. Так что уж надежнее быть взаперти, а то возникнет это желание пообщаться. Он-то, о. Владимир, это прекрасно знает как выпьет, так и тянет пообщаться, поговорить. Вот, вроде и трезвый, а пахнет. Один раз Самомусообщили, он пошел к нему, оправдывался, а тот шумел так страшно, и говорит: "Если уж выпил, то попроси, чтобы матушка тебя заперла и не выпускала". И действительно, прав он наш мудрый. И выпил совсем чуть-чуть и совсем непьяный, но теряешь немного контроль, кажется, море по колено, ничего страшного. Чтобы этого не было, надо попросить хоть кого, чтобы запирал. Ну, хоть блаженную старушку Прокофьевну.
О. Владимир знал нежную любовь о. Андрея к Прокофьевне, и о. Андрей поблагодарил о. Владимира за хорошую идею, и с тех пор считалось, что он сидит добровольно запертый Прокофьевной для пользы церкви. Выпускали его только на службы или когда надо было предъявить его на каких-то мероприятиях. Между тем, польза от этого для церкви, несомненно, была, в том понимании пользы, которое ввел когда-то владыка Дидим. Он сказал великие слова, что нет такого дела в мире, которое он не сделал бы для пользы церкви. И церкви была от него большая польза, она жила в лице некоторых своих иерархов тихо и безмятежно.
Чижиков копался в схеме, как вдруг раздался телефонный звонок. Звонил хозяйственник Иванов, который в нескольких словах озвучил требование Чижикову немедленно подняться наверх и отправляться за овощами. Чижиков был возмущен до глубины души - опять отрывают от работы. Что-то лепетал в ответ. Но знал, насколько важны "овощи" и в глубине души чувствовал, что от них отвертеться не удастся. Он перезвонил о. Владимиру, доложил обстановку, сказал, что его забирают на "овощи", и он не сможет сделать запланированное на сегодня. На другом конце трубки о. Владимир вздохнул: "Ну что сделаешь? Овощи важнее". Спокойного Чижикова ничего не могло вывести из состояния прострации, только вот когда мешали работать. Ладно бы денег не платили, не создавали условий для работы в смысле оборудования, всякого там материального обеспечения. За годы работы в разных институтах Чижиков научился обходиться сам и без всего. Но когда сами ставили задачи почти невыполнимые и сами же не давали их выполнять, - тут Чижиков не выдерживал и начинал безо всякого смирения крыть всех подряд. Вот он рассерженный, как лев (хотя на самом деле более походил на возмущенную мышь), ворвался в "газель", где его уже ждали генерал, прапорщик, отец Иван. Отцы Степан и Неполучайло поехать не могли, так как еще не закончили службу. Иванов несколько раз бегал в алтарь и передавал приказание самого Николая Николаевича побыстрее закончить литургию, сократить до минимума и панихиду. Но ничего не помогало, непослушные клирики затягивали богослужение. Иванов кричал так, что, казалось, старые очки в коричневой оправе спрыгнут с носа, небритые его щеки возмущенно дрожали. Крики уже были слышны в пустынном храме и молящиеся несколько тетушек в православной униформе - длинная черная юбка и платок грязно-голубоватого или бледного зеленного цвета (который должен был выражать смирение и показывать непринадлежность подвижницы к монашескому чину) испуганно жались друг к другу.
Пусть читатель не удивляется, что только тетушки были в тот будничный день на богослужении. В храме иногда бывали и мужчины. Но так как отдел находился в центре Москвы, то, естественно, прихожан было мало. Я не собираюсь клеветать на нашу православную церковь и принижать успехи наших владык и высшего духовенства, великих настоятелей храмов в деле христианского просвещения. К тому же всем многочисленным сотрудником отдела, дабы они не отлынивали от работы, было категорически запрещено в рядовые дни посещать богослужения, и помолиться потихоньку, чтобы никто не видел, могли только Прокофьевна или Матвеич, да те, кто были привлекаемы к каким-то делам в храме. Но тут как раз приблизилось время евхаристического канона, и на середину храма выскочила Неонилла (в простонародье Нелля) Михайловна, казначей храма, человек весомый во всех отношениях, и нельзя было мешать ей молиться. Неонилла Михайловна была человеком деловым. Прилавки буквально ломились от золотых вещей: кулончиков, колец, серег и, конечно, массивных золотых и серебряных крестов. Кроме того, она умудрялась продавать в храме изюм, курагу, орехи, кагор, рыбные консервы: лосось, шпроты, сайру. Несколько иконок, множество дорогих икон и поделок из золота, несколько календарей и пара книг самого, самого духовно-нравственного содержания - вот, что составляло ее духовный ассортимент в торговле. Каждый день во время евхаристического канона (когда он начинается и когда кончается, она узнала у о. Степана) она выбегала на середину храма, падала ниц и через минуту начинала громко рыдать (ей пришлось взять несколько уроков у профессиональных плакальщиц из ее родной деревни). В начале, когда она только пришла с рынка, где торговала нижним бельем, она не понимала всю силу молитвы. Но после поняла, приобрела соответствующий православию вид и научилась молиться с плачем. Правда, до сих пор у нее не все получалось, она могла перекреститься слева направо или спутать Рождество с Пасхой, но главное, как учил о. настоятель, - стремление к Богу, смирение и послушание, а остальное все когда-нибудь приложится. О. настоятель нашел ее на рынке, когда разыскивал там способного казначея для храма. Нелли Михайловна снабжала спецодеждой многие и многие специальные учреждения. И все были довольны и приходили с благодарностями: и клиенты, и сотрудники. И о. настоятель, призывая Нелли на новую работу, сказал, что отныне она будет ловцом человеков. Но задумался и сообразил, что и раньше она была в некотором смысле ловцом человеков. Так сказать, работала в сфере этих ловцов.
И он всякий раз на возмущенные протесты тетушек, например, против торговли мясом на территории храма и отдела родственников Неониллы Михайловны, ставил в пример ее смирение и ежедневные молитвы за Божественной Литургией. Наверное, настоятель был прав, и вседолжно было когда-нибудь приложиться, но пока приложилась только небольшая дачка в дальнем Подмосковье, скромная, но новая иномарка, да всякие мелочи виде холодильника, гарнитуров, нарядов дочек и т.д. Иванов понял, насколько опасно мешать такому смиренному человеку, как Неонилла Михайловна, молиться, вздохнул и пошел к автомобилю Придется ехать самому. Во-первых, мало народа на погрузку, во-вторых, все равно, бати не решили бы вопроса. Даже если бы у них был какой-то авторитет, то они не стали бы пользоваться им для изъятия продуктов. Так что все попытки Иванова избежать поездки были напрасны. А так хорошо было бы оттянуться в милой компании за бутылочкой водки, обсудить новости футбола и хоккея. Иванов вспрыгнул на сиденье рядом с водителем, сердито хлопнул дверью и сказал: "Сначала в Рождествено".
В это время генерал, прапорщик и Чижиков живо обсуждали предстоящий визит владыки Ермогена в отдел.
- Вот это владыка, это я понимаю, - радостно шумел генерал, - по нему видно, что он даже не хочет подходить к нашему владику (так насмешливо генерал называл владыченьку). Даже прикасаться к нему неприятно. Большой, сильный. А служит как? А голос?
Чижиков скептически поморщился.
- Только батюшкам в его епархии не очень-то приятно служить
- А что? Алягер ля алягер, - резонно заметил неунывающий генерал, - идет духовная война, вот надо и воевать.
- Да, воевать-то надо. Но только почему-то батюшкам. Таким владыкам, как Ермоген, военные действия почему-то не причиняет ущерба. Зато народное хозяйство в виде имущества батюшек он мобилизовал полностью.
- Подумаешь! На войне невозможно без издержек. Всегда были те, кто воровал и всегда они будут, - вставил мечтавший о чем-то своем прапорщик.
- Молодец, прапор! Защищаешь свой класс. Но надо отметить, что те, которые наживаются, не представляют на войне приличного общества. Расстрелять бы их всех в один момент. Но ты изъят из своего класса. Не о тебе речь, - генерал прихватил прапора за плечи.
- Да уж кто ворует, так в первую очередь это генералы, - обиженно буркнул прапор, а генерал постарался пропустить эту ремарку мимо ушей.
- А система изъятия ценностей вам нравится? - взвизгнул начавший расходиться после утреннего огорчения с работой Чижиков.
Надо отметить, что епископ Ермоген был одним из авторов постепенно получившей распространение системы тотального подчинения духовенства епископу. Тогда она действовала в двух-трех приходах. Суть была в том, что все, абсолютно все доходы прихода изымались. Для этого приходы объезжали специальные уполномоченные, а старосты фактически назначались владыками. Все средства сдавались в епархию. А потом священникам и работникам прихода выплачивалась зарплата (заметьте, раньше в дореволюционные времена и, даже в темные, соответственно, было содержание, а теперь зарплата). Сумма всех средств, возвращавшихся на приход, составляла примерно 10 процентов от всего дохода. При этом, разумеется, священникам платилась зарплата меньше старосты раза в два. У священника-то какая работа? Отслужил и все, а староста при таком раскладе тянет всю работу на себе. Кроме того, у священника есть требы, то есть неучтенные доходы. Эти-то доходы буквально не давали спать владыке Ермогену. Мучаясь бессонной ночью, он принял решение заставить попов все требы заносить в специальную тетрадочку, а затем платить с них проценты ему, то есть в епархию. Успокоившись, он заснул, но проснулся в скверном состоянии духа. Поутру он понял, что найдутся, конечно, дураки, которые будут записывать нечто значительное, но недолго потом и они перестанут писать.
Когда владыке указывали на новизну этой системы, он напоминал каноны, согласно которым всем имуществом должен распоряжаться владыка. А более продвинутым обосновывал эту систему так: "А куда поп денется? На другую работу не устроится". Именно поэтому старосты, которые могли перейти на другую работу, и получали больше денег. Вообще, соотношения зарплат было примерно такое, если брать в условных единицах: личный охранник владыки - где-то 1000, работники канцелярии, штат которой с введением новой системы почему-то очень разросся, - где-то 500, старосты храмов и казначеи - 150-300, батюшки - 50-80, самая мелочь: пономари и сторожа - 20-40. Куда же девались 90 процентов доходов приходов, никто в точности сказать не мог, да и никто не осмеливался спрашивать.
- А мы-то куда едем? Забыл? Перед тем как ругать владыку Ермогена, вспомнил бы лучше, - насмешливо произнес генерал.
Воцарилось молчание. Сотрудники отдела ехали на мероприятие, остроумно названное кем-то из сотрудников продразверсткой. Приходы, где служили пастыри, неспособные собрать достаточно средств на жертву в епархию, облагались налогом на сельскохозяйственную продукцию. Официально продукты изымались для того, чтобы обеспечить духовные школы, отделы. Проводить сборы было поручено сектору по связям. К намеченному сроку настоятели сельских приходов должны были приготовить картошку, морковь и т.д. Отдельские приезжали на машине и забирали продукты. Говорят, что-то попадало и в духовные школы, хотя, заметим, осенью сами духовные школы активно собирали овощи на полях страны. Надо отметить, что трапезная отдела никогда не нуждалась в сельскохозяйственной продукции, и никогда не нужно было ездить на рынок или в магазин. Спасибо батюшкам. Но на деле не все происходило гладко. Очень часто, приехав на приход, отдельские сотрудники не обнаруживали нужного количества продуктов. В ответ на все вопросы настоятель только разводил руками. Иванов, конечно, не имел достаточно сил и авторитета, чтобы что-либо предпринять, но когда ехал о. Алексий, заместитель о. Владимира, все проистекало совсем иначе. Он учинял либо настоящий обыск, шаря по сараям и выгребая все подряд, либо тут же посылал о. настоятеля по дворам просить картошку и морковку. А что делать? Самое главное в церкви послушание, и если сказано привезти столько продуктов, то должно быть привезено именно столько продуктов или чуть больше. Если ничего добиться нельзя было, то о. Алексий кричал на настоятеля и грозил ему, что теперь его отправят в такую тьму-таракань, о которой даже он сам, о. Алексий, не знает, или отправят заштат за неспособность вести работу на приходе. Ведь если настоятель оказался неспособным собрать нужное количество продуктов, значит, он не проповедовал, не объяснял прихожанам спасительную миссию церкви в современном мире, и поэтому они не прониклись задачей и не собрали требуемого.
Вот, машина подкатила к Рождествену. На пороге их встречал унылый настоятель. Ситуация оказалась именно такая. Если по моркови и капусте о. Игорь задачу выполнил, то по картошке был явный недобор. Иванов опечалился, он представил, как на него будут кричать и о. Владимир, и настоятель, а о. Алексий будет вставлять в промежутках какие-то свои завывания на тему благочестия и уважения к начальству. Но, всё равно, он не мог выбивать продукты. С порога дома на отдельских сотрудников поглядывали семеро ребятишек о. Игоря. Матушка даже не пожелала выйти. Всем было понятно это отношение. О. Игорь был уже не молод. Последнее время на нервной почве, видимо, у него начала потрясываться голова. Начиналась болезнь Паркинсона. О. Игорь с ужасом думал о том, что скоро не сможет держать в руках кисть. Иконопись была его фактически единственным средством к существованию. Отслужив в воскресенье литургию, он каждую неделю отправлялся со старшими сыновьями в N-ский монастырь, где занимался росписями. Это позволяло ему относительно неплохо жить, служба в храме практически не приносила дохода, и уж совсем некогда ему было заниматься выращиванием продуктов или клянченьем их у прихожан. О. Игорь надеялся, что болезнь замедлит в своем развитии, и успеют вырасти его старшие дети, которые и поддержат семью. Смотреть на все это было тяжело и страшно. И Чижикову, и генералу, и прапорщику и даже самому Иванову. И, конечно, шоферу, всю жизнь просидевшему за баранкой. А в случае, если на жизни таких батюшек сфокусируется общественное внимание, можно будет говорить о героизме сельского священника, пару слов сказать о самоотверженности нашего духовенства и о его скромных доходах, а потом мягко закрыть за собой дверцу мерседеса, отправиться на очередной обед, по церковному названный трапезой.
В раздумье отправились члены продотряда из деревни. Иванов думал о будущем разносе за несобранные овощи. Шофер жалел бедных ребятишек, вынужденных мало того, жить в деревне, где нет ни школы нормальной, да и, вообще, ничего, но и постоянно пребывать в нужде. Генерал думал о нелегкой жизни современного сельского священника. Прапорщик думал о том, что надо бы священнику как-то организовать свой огород, а то не расплатишься с епархией. Чижиков проводил расчеты в уме, сколько надо иметь земли, чтобы с учетом среднестатистической урожайности для данного вида земель не только заплатить оброк, но и себя обеспечить картошкой. Кроме того, он прикинул, сколько прихожан в храме, сколько они жертвуют на храм, и у него получилось, что без сторонней помощи с таким количеством детей прожить невозможно. И он тяжело вздохнул.
Но все они вместе и думали об одном и том же, но каждый в такой компании боялся высказать свои соображения вслух. Думали они о том: "Что же это такое делается? Почему вместо того, чтобы помогать таким многодетным батюшкам из деревни, приходится их еще обирать и обирать именно им, вовсе не для того пришедшим трудиться в церковь. Ведь им придется есть овощи то ли собранные, то ли отобранные по деревням. Конечно, быть может, что-то перепадет семинаристам. Но уж точно ни настоятель, ни о. Владимир за картошкой в магазин не ходят. Еще всех удивляло: все всегда считали, что церковь гнала советская власть, но теперь никакой советской власти не стало, а церковь в некоторой ее части осталась гонимой. Притом гонимой еще более страшно, чем при советской власти. Потому что обращаться больше за помощью не к кому, потому что гонителями чаще всего выступали бывшие союзники: владыки и их окружение. Генералу подумалось еще, что, может быть, и в советское время церковь не была в действительности гонима именно властью, а власть использовалась для гонений некоторой частью церкви, которая жива и существует, и ничуть не пострадала при перестройке, а еще более усилилась.
Как это часто бывает в нашей жизни, когда все уже кажется безнадежным, вдруг совершенно непонятно, среди мрака абсолютно черного тела пробивается лучик, солнечный зайчик. И невозможно никакими законами физики описать этот туннельный эффект в беспросветной жизни. Потому что это от самого Господа. Они въехали в Ильинское, и вокруг посветлело, как после затяжного дождя, когда солнце еще не пробилось, но ясно, что дождь кончился, и только лужи останутся напоминанием о прошлой непогоде.
Навстречу им из дома причта выскочил о. Сергий, молодой священник двадцати двух лет. Он радостно всех приветствовал. Начал что-то щебетать. Узнав о недостаче у о. Игоря, всплеснул руками и сказал, что восполнит ее, и что у него как раз осталось несколько лишних ящиков картофеля. Потом он пригласил всех перекусить, где матушка уже поставила часть угощения на стол. Эта радостная встреча освободила продотрядовцев от тяжкого душевного груза, и они направились в дом. И Чижиков, и генерал заметили, как в тот момент, когда о. Сергий выбежал из дома, с заднего крыльца вышел бородатый человек и куда-то ушел огородами. И ни тому, и ни другому не надо было объяснять, что это был о. Николай - заштатный священник сорока лет. Он потихоньку помогал о. Сергию на приходе. Заштат он вышел по причине давнего противостояния патриархийным чиновникам. Противостояние шло по нескольким пунктам: экуменизму, глобализации и папизму. Он свил здесь свое гнездышко, незаметно служил и вел, так сказать, свою "разрушительную" работу. Но, конечно, и Чижиков, и генерал ничего "не заметили", тем более, что чаек был "поповский" - с водочкой и закусочками. О. Сергию жилось гораздо легче, во-первых, он служил совсем недавно, во-вторых, у него не было еще детей, в-третьих, он был молод и надеялся на лучшее, которое, как кажется в столько юных годах, незамедлительно объявится.
Вернулись друзья-продотрядчики в отдел перед самым приездом владыки Ермогена. Встречены они были страшным криком о. Алексия который в конце своей пламенной речи готов был разоблачить запоздавших сотрудников как агентов папского престола. Но вовремя остановился, одумался, и понял, что это могло бы прозвучать нежелательным намеком, и всех, включая шофера, отправил помогать на кухню, а незадачливого Чижикова оставил заниматься его самым нелюбимым делом - мести отдельский двор. На кухне уже щебетала Неонилла Михайловна, принесшая для владыки прекраснейший коньячок, и теперь охранявшая его от посягательства прислуги в лице шофера, генерала и прапорщика.
Вот во двор отдела въехала торжественная кавалькада. Это прибыл владыка Ермоген. К двери метеором метнулся о. настоятель и любезно выпустил епископа наружу. И вот всем открылась импозантная фигура владыки. Волосы современной православной длины, аккуратно стриженная бородка, предельно прямая осанка. Вальяжно прошел он в храм для краткого молебна, тут навстречу ему выскочил владыченька, очевидно, вырвавшись из рук своих почитателей. По лицу владыки Ермогена пробежала едва заметная гримаса. Владыченька был готов обрушиться на грудь владыки, оросить ее нежданными слезами, но владыка вовремя остановил его и, удерживая на вытянутых руках, с выдавленной улыбкой поприветствовал и аккуратно отодвинул всхлипывающего собрата в сторону. И вдруг, откуда ни возьмись, выскочила маленькая рыженькая собачонка. Маленькая, но наглая такая дворняжка. И начала тявкать прямо на владыку. Все застыли в недоумении. Откуда на территории храма могла взяться эта дворняжка? Никак не могло быть здесь никаких подобных безродных животных. И как она посмела лаять на самого владыку? Протодьякон владыки Ермогена опомнился первый: подбежал к ней и начал на нее как-то шипеть. Исчезни, мол, мы тебе все простим, испарись, и инцидент будет исчерпан. Но собачонка, чуждая всякого чинопочитания, обрадовалась оказанному ей вниманию и начала еще задиристее и заливистее тявкать на владыку. Тогда владыка, который ничуть не смутился всей этой вопиющей историей, взял и перекрестил наглое животное своей могучей рукой и спокойно пошел дальше. Собачка сразу поджала хвост и незаметно скрылась туда, откуда так неожиданно появилась. Потом об этом случае сложились легенды, передаваемые из уст в уста прихожанами. По поводу безобразного нападения на владыку было проведено строгое следствие. Подозрение пало на Матвеича, который не раз выказывал симпатии к подобного вида животным, и, конечно, на Чижикова, который всегда первым попадал под следствие.
После молебна началась самое главное - скромная трапеза. Чаек на этот раз был владыкинский. В центре восседал владыка, справа - на безопасном удалении, обеспеченном посаженном между владыками о. Владимиром, - владыченька, с другой стороны - о. настоятель. С двух сторон отдельские священники по чину, кроме о. Ивана и о. Степана. В конце стола - сам невозмутимый Николай Николаевич, Неонилла Михайловна, томно взиравшая на владыку, и что-то умудрявший строчить прямо во время трапезы Ивановский По бокам стояли в белых передниках вытянутые во фрунт: генерал, прапорщик, шофер, Матвеич и даже Чижиков, закончивший уборку. Их возглавлял Иванов, не принятый в руководящее звено, но поставленный над прислугой.
Вот для приветственного слова поднялся владыка. Открыл рот, и тут внутри владыки что-то щелкнуло, и он вдруг огласил трапезную: "Дорогие товарищи, империалисты всех стран..." И вдруг затянул "Варшавянку". А сбоку пошел вприсядку о. Алексий, почему-то громко распевая что-то из репертуара "Deep Purple", о. Моисей затянул какую-то еврейскую мелодию, что-то про балалайку. О. настоятель начал какую-то украинскую мелодию, которая почему-то закончилась словами романса: "Налейте, налейте скорее бокал, рассказывать нет больше мочи". О. Владимир и Чижиков, не сговариваясь, поднялись и побежали в здание отдела. Причем, когда Чижиков уже подбегал к двери лаборатории, то слышал, как в затылок ему дышит о. Владимир, давя в себе песню: "Гоп-стоп. Мы подошли из-за угла..." Чижиков отдышался, только перезапустив программу, а рядом в изнеможении лежал в кресле о. Владимир. Тяжело незадачливый ученый вернулся в трапезную.
Владыка, закончив хвалебную часть речи, посвященную Святейшему Патриарху, перешел к гневному обличению тех, кто считает возможным иметь собственное мнение и пренебрегает спасительным полным послушанием. Вокруг него привычно роился о. Алексий, то намазывая икорку ему на бутербродик, то, проверяя, все ли из яств, представленные на столе представлены и на тарелке владыки. Все было нормально, все шло своим чередом. Никто ничего не заметил.
А между тем уже катастрофически не хватало Прокофьевны. О. Андрей Муромцев очнулся от забытья и с некоторым недоумением осматривался по сторонам. Наконец, до него дошло, что он иеромонах Андрей Муромцев. Через некоторое время до него дошло и то, что он находится в отделе. Потом он начал припоминать, что это за отдел и чем он тут занимается. Последнее было самым трудным. Он отчетливо помнил, что он здесь работает, но никак не смог вспомнить, что он тут делает. Смутно всплывали в его мозгу, уже значительно подрастворенным соответствующим растворителем, столь значимым в народном, а теперь и в антинародном хозяйстве, какие-то собрания, встречи и заседания. Немного отчетливее он помнил торжественные молебны. Но более не запечатлелись никакие картинки из его жизни за последние пятилетие, по той простой причине, что жизни этой не было. И дело было не в химическом отравлении организма, а в том, что жизни этой просто не было. Была пустота, немного заполненная грязью, которую к счастью мозг в основном не зафиксировал. О. Андрей несколько раз вскакивал, стучал в дверь, потом снова ложился. Стучал, но никто не отзывался, потому что Прокофьевны не было, а остальные приветствовали владыку в трапезной...
Вот приближался вечер. Законы природы действовали и на территории отдела, хотя некоторые сотрудники хотели их отменить и приказывали солнцу остановиться, потому что они еще не вкусили всех радостей дня. А солнце почему-то не слушало их. Кто-то гневно обличал дневное светило в непослушании: "Я не благословляю тебя садиться". Но оно почему-то не хотело слушать пастыря и неумолимо падало к горизонту. О. Иван с Неполучайло отправились на службу. Прислуга уже была удалена из трапезной и радовалась жизни щами и кашкой. И только верный Иванов дежурил у запертых дверей трапезной, во-первых, чтобы никто из случайных туда не проник, а во-вторых, чтобы при удобном моменте было отмечено его усердие.
Веселие было в полном разгаре. Владыка слега задремал в своем кресле, но вдруг очнулся от сильного удара по столу. Этот удар кулаком был следствием горячего и принципиального спора двух настоящих батюшек. Один из батюшек обвинял другого, что тот живет с Прокофьевной, а ударивший по столу был этим очень возмущен. Дело в том, что это было сущим недоразумением. "Настоящий" батюшка хотел обвинить другого, что он живет с Неониллой Михайловной (с чем другой без особых возражений согласился бы), но по причине выпитого все перепутал, и другой "настоящий" батюшка очень этим возмутился: как это он, да такой молодой и живет со старухой! Конфликт был незначительным, и недоразумение быстро разъяснилось. Но владыка уже очнулся от дремоты и ему пришлось с удивлением и неприязнью посмотреть по сторонам. О. Геннадий, удерживаемый другими "настоящими" батюшками, уже хватанул две поллитры и теперь порывался влезть на стол и что-то сплясать под роковую какофонию, которая, кстати, уже вовсю звучала. О. настоятель брызгал водку в небо и восклицал: "Я настоятель, а ты кто?". Владыка посмотрел наверх и увидел, что на настоятеля сверху взирает Спас Вседержитель. И он с горькой иронией подумал о том, что хоть так, но настоятель помолился Богу. Но и сам испугался этой мысли, резонно рассудив, что настоятель водкой разгоняет явившихся ему бесов. Так уж лучше было считать. К счастью, к этому времени уже увели прорвавшегося за стол владыченьку, а то владыка Ермоген увидел бы, как тот рыдал на всякой уважающей себя груди и обнимал всякую уважающую себя спину. Чтобы до большего не дошло, он был достаточно быстро выдворен. Куда-то скрылся и о. Владимир, которому тоже было не очень приятно видеть пламенное излияние любви клира к владыке. Кто-то спал на столе, кого-то пытался выкрикнуть нецензурные слова, но ему затыкали рот и не давали явить себя миру в всей красоте его души, родившейся христианкой, но шедшей к смерти язычницей. Одним словом, было мило, хотя и совсем не нравилось владыке, но почему-то нельзя было нарушить этот заведенный порядок.
Может, кто-то усомнится, что существовал такой порядок, и будет обвинять меня в сочинительстве? Когда-то я тоже возмущался картиной Перова "Сельский крестный ход на Пасхе". А теперь думаю, что если бы борцы за чистоту православия, боровшиеся за нее весьма своеобразно, не побоялись бы этой голой правды художника, может быть, некий субъект (сейчас уже не вспомню, кто именно) не залез бы на трибуну и не возвестил бы своим чрезвычайно размножившимся собратьям, что Великая Октябрьская революция свершилась. Хотя картина и с некоторыми преувеличениями, но стоило бы задуматься. Так и нам стоило бы задуматься о том, что священный сан не дарует святость, что священник с этим саном получает не права, а обязанности, что не Христа и не Церковь мы защищаем, и когда не желаем видеть слишком явных рогов и копыт под митрами и камилавками. Разве Христос учредил партию, и достаточно показать партбилет, чтобы пройти на Его собрание? Разве Христос боялся когда-то правды, разве не он выгнал торговцев из храма? Разве Он Сам всегда был послушен законным архиереям? Разве участвовал Он в их неблаговидных делах? Много еще можно задать подобных вопросов. Но нужно ли? Отметим только, что есть странная закономерность, чем человек дальше от Церкви, тем яростнее он защищает, нет, ни ее, а церковное начальство. Он боится, что церковные проблемы могут занять слишком большое место в его жизни. А так хорошо дремать под тихие и спокойные сказки... Ведь сказочников всегда найдется много, велеречивых, с красивыми голосами. Беда, что даже красивыми голосами они все равно рассказывают сказки, которые весьма далеки от истины.
Незаметно куда-то исчез и о. Алексий, который никогда не пил, ничего не выкрикивал и в присутствии владыки и начальства вел себя крайне прилично. В действительности, он никогда не задумывался, приятно или неприятно ему то веселье, которое имело место быть сейчас в трапезной. Он был человеком дела и долга и сейчас проверял, насколько хорошо работает аппаратура, записывающая, разумеется. Съемка и запись велись не для соответствующих органов, хотя, наверное, все-таки каким-то образом к ним попадали, но так, для интереса и ознакомления владыки Аверкия с духовным состоянием клириков и гостей. О том, что это делалось действительно для ознакомления, свидетельствовало и то, что с этими клириками никогда ничего не происходило после столь странного поведения. Правда, с другими все же иногда бывало плохо. Проблема ознакомления казалась для о. Алексия столь значительной, что он для блага церкви готов был пожертвовать одним глазом и вмонтировать в него камеру, дабы не упускать каких-то важных духовных моментов, но владыка Аверкий не принял такой жертвы, видимо, посчитав, что органы чувств о. Алексия важнее для церкви, чем несколько пусть даже самых интересных кадров.
Но если с теми "настоящими" батюшками, соединенными самыми разнообразными связями со значительными лицами и организациями и понимающими задачи церковной организации на данном этапе, никогда ничего не происходило, то этого нельзя было сказать про неблагочестивых батюшек, витавших в облаках, прибывавших в прелести, не понимавших задач текущего момента и не имеющих подобных связей.
Наверное, поэтому о. Иван тяжело опустился на табурет во время кафизм и, согнувшись о чем-то тяжело думал. Наверное, не только о том, чем ему накормить своих девятерых детей, но и о последнем своем деле, разбирательство которого заняло уже несколько дней. Долгие беседы с настоятелем, владыкой Аверкием, крики, угрожающий шёпот, вынесение последнего тысячепервого предупреждения. Дело в том, что несколько дней назад к нему обратилась некая дама с просьбой причастить своего папу, бывшего ярого коммуниста и атеиста, который взглядов, видимо, не изменил, но узнать об этом никто не мог, так как он лишился ввиду инсульта дара речи. О. Иоанн, памятуя многочисленные разборки по подобным поводам, решил все-таки его причастить: немой же все-таки и крещеный, но упал в обморок в своей келье, так как не спал две ночи. И это исчезновение было понято дамой как недвусмысленный и коварный отказ, на который она и отреагировала походом к хорошо знакомому ей владыке Аверкию. Надо сказать, что за о. Иваном уже давно тянулся длинный хвост разных дел. Когда-то лет десять назад, когда еще писались такие письма, и не наступила настоящая дисциплина, он подписал какую-то бумагу против экуменизма, затем как-то выступил на радио по просьбе прихожан без санкции владыки, затем проигнорировал какую-то службу, где присутствовали братья-католики, в Великий пост за торжественной трапезой по поводу принесения в отдел чьих-то останков демонстративно не ел рыбу и, вообще, сделал множество подобных преступлений против нравственности, человечества и мира во всем мире.
Грустил между ектеньями и худющий диакон Неполучайло, который так же, как и о. Иван, думал, как он будет кормить своих восьмерых детей. Думал, что из-за каких-то ему непонятных провинностей его уже десять лет не хотят рукополагать. А всё только обвиняют в неаккуратности, лени, глупости, наглости и других грехах, от чего он, привыкший с детства уважать начальство и все принимающий за чистую монету, еще более волнуется и действительно начинает делать ошибки. Грустил, выполняя очередную требу, о. Степан. Он соборовал одинокую старушку прихожанку и думал о том, чем он будет кормить своих десятерых детей и о том, что нищей старушке придется оставить последние триста рублей, так как ничего ей не оставить просто невозможно. Но, наконец, все пришли к одной мысли, что надо терпеть, и Бог как-то все устроит.
Зато никто не грустил в каморке Матвеича. Там были люди более солидного возраста, все уже прошли и были отовсюду выкинуты, утратили ненужные иллюзии и, одним словом, ... это была прислуга. Они ели гречневую кашу, куда генерал добавил тушенку, полученную по случаю, а прапорщик принес селедку. Матвеич с хитрым видом достал бутылку водки. Наступили самые счастливые минуты в жизни этих людей, начальство затихло, и можно быть самими собой. Конечно, быть может, кто-то "стукнет", что они пили водку, пьянствовали и т.д., но это будет потом, а сейчас минута покоя. Вот уж Иванов, махнув рукой на все свое бесполезное усердие, пришел в их каморку и присоединился к друзьям и был принят.
Наступил вечер и внес успокоение. Давно разъехались, а скорее растащились основные участники банкета. Одним из первых исчез человек, ради которого все это устраивалось. Он выкушал грамм семьсот известного напитка, и напиток этот мало на него не повлиял. Он только немного вздремнул, не видел пьяного мельтишения отдельских, а затем тихо исчез через заднюю дверь. Садясь в машину, он произнес только одно слово: "Клоуны", - и исчез во мраке. Так же спокойно после него покинул собрание Николай Николаевич, выпивший еще больше и еще меньше захмелевший. А в светелке сидели еще долго... Матвеич неожиданно достал очки из кармана старого синего халата, из другого достал помятую бумажку и стал зачитывать выдержки из святых отцов по поводу антихриста и последних времен. Когда он сопоставлял взгляды священномученика Игнатия Богоносца и священномученика Иринея Лионского по вопросу отношений епископа и клира, Чижиков едва не подавился селедкой. Кстати, все участники "банкета" очень ругали его за селедку, потому что Чижиков никогда не пил ни капли, а закуску исправно уничтожал. Хоть Матвеич давно интересовал Чижикова, но такого он не ожидал. Не ожидал он и от генерала, что тот сделает прекрасный обзор ситуации на Востоке. Объяснит, какой политики должно придерживаться наше государство в отношениях с Турцией, Ираном и другими государствами. Все это было почерпнуто генералом не из газет, а из личного опыта и даже сейчас продолжающегося общения с некоторыми общественными деятелями. Рядом живо и квалифицированно спорили о перспективах развития современного вооружения прапорщик с окончательно сбросившем с себя всякий форс Ивановым. Чижиков в глубине души гордившийся своей образованностью, вдруг понял, что вокруг есть очень и очень неглупые люди. Чижиков многие годы боролся с гордыней, не уставал каяться в ней о. Ивану, а тут в общении с друзьями получил неожиданную и надежную помощь в этом деле.
Кстати, вот зашли к ним в светелку отцы Иван и Неполучайло. Все встали и радостно подошли к о. Ивану под благословение. Пригласили обоих отцов откушать от скромной трапезы, но те, как всегда, куда-то спешили. Сели продолжать агапу, но тут начали расходиться, вернее, уже расползаться, самые проблемные участники: о. Геннадий, Ивановский, пара отдельских священников... Да и, по секрету говоря, к ним можно было отнести и о. настоятеля. Матвеич сложил очки в один карман, бумажку в другой, глубоко вздохнул и сказал:
- Пойду растаскивать, а то как бы опять до нехороших песен не дошло и до нецензурной брани. А то еще как в прошлый раз начнут баловаться: друг друга за грудки хватать и всякое прочее. Никто не понял, что это такое "всякое прочее", но все поняли, что прекрасный вечер кончился. Очень интересный человек, оказывается, был этот Матвеич. Но был у него страшный грех перед начальством: очень он любил привечать бомжей и нищих, часто потихоньку их питал и одевал. Это был серьезный проступок перед отделом, потому что здесь все время боролись за чистоту и принимать нищих можно было только со специального входа только назначенным настоятелем сотрудникам. Не могла же церковь в конце концов не заниматься благотворительностью. Там им раздавали какую-то еду и какие-то шмотки, и тут же под охраной отправляли обратно на улицу. При этом Иванову было поставлено в обязанность стоять в свободное время с казенным фотоаппаратом и запечатлевать эту раздачу для истории. Иногда поблизости с бомжами фотографировался о. настоятель или Неонилла Михайловна. Иванов как и за всякое дело принялся за фотографирование весьма рьяно, но потом ему как-то надоело и он почему-то охладел. Такой уж это был непостоянный человек.
Наступило еще одно прекрасное утро. На дворе сегодня не орудовал Матвеич, он стоял в нише отдельского здания и, опершись на метлу, грустно смотрел во двор. На дворе о. Алексий проводил занятия. Официально он называл это репетициями крестных ходов, а среди священников отдела они получили названия строевой. Освобождались от нее только служащие священники, то есть отец Степан или отец Иван. На этот раз повезло о. Ивану. А о. Степан страдал в строю. Из всех наиболее страдал о. Степан, он то не мог попасть в ногу со всеми, то недостаточно высоко поднимал ногу, то еще что-то не так делал. Многие считали, что он стал несколько нервным и неуверенным после "крещенской" травмы. Во время Крещения настоятель, находящийся все время в поиске материальных средств, придумал замечательную штучку. В отделе был баптистерий, почему бы его не использовать? И он предложил наиболее активным и продвинутым прихожанкам для восстановления духовных сил окунуться в только что освященную воду. При погружениях должны были присутствовать батюшки, в последнее время все более исполняющие роль духовной прислуги, и напевать погружающимся лицам (или телесам?) крещенский тропарь. Так как "настоящие" батюшки не могли этим заниматься и тут же предоставили тысячу отговорок и даже оправдательные документы, то, естественно, роль прислуги должны были играть отцы Иван и Степан, ну и Неполучайло тож. Вот настоятель запустил купательно-погружательную машину, пошел поток, он вышел из баптистерия и тут услышал звук падающего на пол тела. Звук был несильный, и это понятно: рухнули хилые телеса отца Степана. Дело в том, что настоятель запустил машину, но не оговорил правил: и тут же две первые целомудренные христианки скинули с себя одежды и направились мимо о. Степана в купель. О. Степан оказался более целомудренным, чем православные христианки, и не выдержал этого неожиданного для себя зрелища. Тем более, что возможно зрелище было весьма страшным. Его довольно быстро откачали, настоятель дал указание, по поводу формы одежды погружающихся или, вернее, степени ее отсутствия и очень рассердился на отца Степана. Он еще долго восклицал: "Голой бабы испугался, вот священник! Голых баб не видел". При этом "ге" произносил с малороссийским колоритом. После этого он невзлюбил о. Степана, даже больше, чем о. Ивана.
Каждые пять минут о. Алексий вызывал о. Степана из строя, то кричал, то закатывал глаза к небу, то сердито пыхтел. О. Степан раскраснелся и был готов к срыву. Но, о. Алексий прекрасно чувствовал настроение о. Степана и в критический момент, когда даже он уже мог взорваться, прекращал "воспитание".
Занятия проводились для того, чтобы красиво ходить на крестных ходах и церковных входах. Ибо, как заявил о. настоятель, в человеке все должно быть прекрасно и одежда, ...и ... дальше он не вспомнил.
О. Алексий старался, как мог, и покрывался потом. Для более надежного руководства ходом он придумал особую систему дирижерских знаков. Он вдохновенно размахивал руками, и батюшки превращались в очень слаженную и надежную машину. За оградой стояли прихожане и тихо посмеивались. Их было немного, но они посмеивались. О. Алексий старался этого не замечать, но ему было отрадно, что все видят, каким доверием он пользуется у начальства и насколько возвышен над другими священниками. На его восточном лице было заметно то, что в более приличествующие моменты и у более приличных людей называется вдохновением. Он напоминал то ли баскака собиравшего ясак, то ли хазарского посла, прибывшего к великому князю Владимиру помочь в выборе веры.
Матвеич стоял, смотрел и посмеивался. Его морщинистое лицо, казалось, стало еще рельефнее в лучах осеннего солнца. К нему тихо подошел Чижиков и сказал что-то банальное типа: "Удивительное рядом..." или "дуракам закон не писан". Он знал, что мог быть с Матвеичем вполне откровенен. Чижиков не выдержал и стал помогать о. Алексию считать: "Раз-два, раз-два...". О. Алексий бросил на него гневный взгляд, Чижиков поклонился по-клоунски и пропищал: "Простите, благословите... Я только хотел помочь, вижу, как вы трудитесь, и никто вам не помогает". О. Алексий отвернулся, было видно, что инцидент исчерпан, извинение принято, и, кажется, пастырь даже не уловил иронии.
О. Алексия никто и никогда не любил, даже собственная жена, правда, теперь бывшая. Он очень хотел от нее избавиться и избавился. Хотя с философской точки зрения неясно, кто от кого избавился. Все в мире относительно. Он мечтал достичь определенных высот, на которых женщина помеха. От женщины избавился, но требуемых высот не достиг. Быть ЧМО тоже определенный подвиг, и он твердо нес все сложности этого служения. И еще долго раздавалась в одном из уголков города Москвы: "Раз-два, раз-два..."
Матвеич щурился на солнце и ничего не говорил Чижикову, потом медленно произнес:
- Советская власть притесняла церковь. Отбирала у храмов деньги в фонд мира, не давала реставрировать, а тем более строить новые храмы. Преследовала священников. А как именно? Переводила из храма в храм, облагала гигантскими налогами... Прошли года, давно нет уже советской власти. Но деньги из церковной казны по-прежнему улетают неизвестно куда. Храмы разрешено строить и реставрировать и строят, и реставрируют. Но посмотрите внимательнее и увидите, что многие батюшки боятся быстро восстанавливать храмы. Восстановишь - пошлют дальше восстанавливать, а твое место придет более удачливый в административном смысле сменщик. Не говоря уж о тех, у которых из-за непредвиденных расходов никогда не хватает денег, чтобы привести храм в порядок. А батюшки, снова гонимы. Гонят их с прихода на приход, а иной раз и вовсе куда-то наружу. Не дают ни служить нормально, ни проповедовать, ни исповедовать. Так получается, советская власть была и непричем...
- Ну, ты это уж слишком, Матвеич. Нельзя так говорить, - заступился за иерархию Чижиков.
- Поверь мне, я имею право так говорить, - сказал со вздохом Матвеич и принялся за работу, которой никогда не бывает конца, стал убирать двор после занятий "строевой".
А о. Алексий оттерев пот, устало вздохнул и, сделав знак следовать за собой доверенным батюшкам, отправился в небольшой отдельский спортивный зал. Зал был небольшой и многие батюшки сетовали, что нельзя в нем как следует погонять в футбол. Труженику о. Алексию предстояли еще занятия с особой группой. Впрочем, задача их была дольно проста, и особой тренировки для бывших военных, ментов и работников органов не требовалось. Иногда в алтарь, где служит Святейший, проникают всякие священники-просители или просто чудаки, которые считают, что допустимо мешаться в алтаре, когда служит Сам. Если такого перехватили при входе, то вопросов нет. Но если нет... да и всегда существует опасность, что один из приглашенных на службу окажется просителем и бухнется в ноги Святейшему. Вот в этом-то и задача группы: среагировать мгновенно, не дать ему ничего сказать, и, тем более, передать, и одномоментно вынести из алтаря безо всяких слов и уговоров. Группа работала неплохо, было ликвидировано несколько опасных попыток проникновения. Но все же надо было быть начеку и тренироваться. Слаженность тут очень важна. Трудная работа была у о. Алексия.
Чижиков прошел к себе. Хотя это сильно сказано. "К себе", - это означает в кабинет или уж, на худой конец, в отдел или сектор. Но Чижиков не имел права так говорить и даже думать, и мы, по правде говоря, не имеем писать. Отдельская система так относилась к Чижикову и ему подобным, что у них здесь ничего своего быть не могло. Это он должен был понять с момента своего появления и должен был помнить все время, пока здесь находился, пусть даже в течение двадцати лет. Только из-за того, что он зацепился в секретной комнате, у меня вырвались эти слова (хорошо, хоть никто не слышал, особенно Чижиков, а то бы испугался). Действительно, что могло быть своего у этого человека-недоразумения, неспособного даже следить за своим внешним видом, неудачником, вечным дармоедом, вне зависимости от места работы? Веса у Чижикова тоже не было никакого, я имею в виду общественно-политический вес. Такие люди, как Чижиков, сразу попадали в кандидаты на изгнание, как только появлялись в отделе. К тому же он, несмотря на попытки внутренней самоорганизации, все равно, совал нос в чужие дела. То недоволен службой, то духовной жизнью лучших представителей отдела. Одним словом, мало, что держат его здесь из милости, он еще решительно всем недоволен. Поэтому у него и ему подобных ничего не может быть своего в этом отделе, что очень деликатно подчеркивалось некоторыми представителями начальства: настоятелем храма, о. Алексием, другими батюшками. Да и отец Владимир не забывал ему об этом напоминать даже и в открытую. "Хорошо еще не бьют", - утешил Чижикова его друг Матвеич. И Чижикову стало не по себе - к этому он готов не был.
Он вырос в интеллигентной профессорской семье, с детства поглощал книги в необыкновенных количествах. Хорошими физическими данными не отличался, но голова у него была на месте. Хотя от головы у него тоже были неприятности. В годы застоя мог ляпнуть что-то не там, что-то не просечь, чего-то не заметить, что-то проигнорировать, что-то вовремя не запеть. А если и запел, то вовсе не то. А уж ходил-то он всегда не в ногу. Но, в общем, Чижиковым были довольны, хотя некоторые учителя его клеймили как эгоиста, индивидуалиста и даже отщепенца. Только с физкультурой у него был полный завал, не мог он больше двух раз подтянутся, бегал плохо, а когда играли в волейбол, фокусировал на себе общее внимание. Собственно, из-за физкультуры он и не получил золотой медали. Впрочем, в аттестате у него красовалась еще и четверка по истории. Приключилась она из-за того, что во время урока посвященного "Кровавому воскресению" он поднял руку и дополнил учителя: "Вы забыли сказать, что солдаты сначала предупредили, а потом начали стрелять". Секретарь партийной организации, она же учительница история Инна Федоровна Плотникова не могла этого перенести, и для Чижикова началась череда политических дел. То кто-то вспомнил, что Чижиков рассказывал сомнительные анекдоты, то - недостаточно - убежденно говорил о триумфальном шествии Советской власти в 1918 году, то посмеивался (как показалось учителю) над апрельскими тезисами В.И.Ленина и над историей его бегства в Разлив. Одним словом, было ясно, что рос не наш человек. Следствием была справедливая четверка по истории, так как Чижиков действительно не был силен в этих темах. Другое дело, средние или древние века, хотя у него и был слаб классовый марксистско-ленинский подход к пониманию истории, но Чижиков давил интересными фактами. Хотя Чижиков хорошо знал историю и литературу, но в сложившийся ситуации был обречен на естественно-научный путь и поступил на физический факультет МГУ.
Что же касается индивидуализма и эгоизма Чижикова, то это было не совсем верно. Он был слаб, в младших классах его бивали, но в старших относились с большим уважением, потому что Чижиков, воспитанный бабушкой в старых гимназических традициях, никогда не "стучал" начальству, всегда помогал товарищам списывать и, если попадался в чем-то, то всю вину брал на себя. И так как школа Чижикова была достаточно приличная, с углубленным изучением английского языка, то контингент в ней учился тоже достаточно приличный, и многие из одноклассников дружили с Чижиковым и уважали его за его способности. Тем более что Чижиков старался по возможности не выделяться и не отрываться от ребят.
После девятого класса, когда была школьная практика, трое его товарищей раздобыли бутылку страшной жидкости под названием "Кавказ". Чижикову в подъезде уделили по-братски четвертую часть и дали закусить черным хлебом. На улице Чижиков представлял собой жалкое зрелище. Он на радостях залез на качели, под которыми образовалась большая лужа, и выбраться с них уже не мог. Под действием горячительного он забыл законы физики и, когда опускал левую ногу, чтобы встать на землю, правой давил на сидение качелей и качели естественным образом поднимались, и левая нога оказывалась прямо над лужей, в которую не хотелось окунаться. Чижиков барахтался так около двадцати минут, пока кто-то не сжалился и не помог ему выбраться из этой ловушки. Дома его встретили холодным молчанием, но мудрые родители Чижикова постарались проигнорировать этот инцидент, не стали ему читать длинных нотаций, не стали сочинять романы, в конце которых главный герой, единственный сын своих родителей, спившийся умирает под забором. И правильно, у Чижикова хватило ума понять свою несовместимость с алкоголем, и более он напитков не принимал, часто находясь, впрочем, в компаниях, где их принимали. Надо сказать, что в этих компаниях не было подлецов, которые пытались бы использовать недостатки Чижикова для общего увеселения.
Где-то в девятом классе началась личная трагедия Чижикова. Так сказать, единственная и безответная любовь, но не будем говорить об этом, пусть даже Чижиков не может нас услышать. Но как это часто бывает, эта любовь способствовала духовному и умственному развитию Чижикова, хотя семьей обзавестись так и не позволила.
Но вот Чижиков подошел к дверям секретной комнаты и стал вдохновенно возиться с ловушками собственного изобретения. Но попасть в комнату сейчас ему не удастся. Пока же он возится, можно немного продолжить. Учился в университете он так же, как и в школе, преуспевая в науках и отставая в физкультуре и в политических предметах, которые тогда были в университете очень хорошо представлены. Здесь и История КПСС, и политэкономия социализма, и марксистко-ленинская философия, и научный коммунизм, и даже научный атеизм. Чижиков с трудом, но все же миновал эти подводные камни, за которые можно было основательно зацепиться днищем корабля, и выплыл. Особенные отношения у него сложились с научным атеизмом. Чижиков был воспитан бабушкой совсем в другом духе, хотя верующим в полном смысле этого слова его назвать было нельзя. На занятиях по научному атеизму он впервые заинтересовался христианским вероучением и после окончания университета весьма преуспел в изучении этого вопроса. Далее было мало интересного, Чижиков поступил в аспирантуру, после нее сразу защитился. А докторскую защитил уже в 32 года. И все это благодаря другу отца профессору Яковлеву, который не только дал ему зеленый свет, но и прикрывал его во всех его шалостях. А шалости были такие: жаркие споры с авторитетами, безумные проекты и игнорирование начальства. Затем грянула перестройка, и Чижиков совершил трагическую ошибку: никуда не уехал. Во-первых, он никуда не хотел уезжать, а во-вторых, тогда у него на руках были состарившиеся и тяжело болевшие родители. А после перестройки говорить уже нечего: социальная прослойка под именем интеллигенция, дурно влияющая на рабочий класс, в новом демократическом обществе вообще подлежала ликвидации. И это неудивительно: перестройка дала дорогу всему, что было дурного при социализме, зато опустила шлагбаум перед носом всего хорошего. Про семейную жизнь Чижикова и говорить нечего, если до перестройки он представлял какой-то интерес для женского пола (хотя, положа руку на сердце, кто без задних мыслей мог бы выйти за Чижикова), то после нее он полностью потерял возможность повлиять на демографическую ситуацию в стране. Тем более Чижиков, несмотря на свою несерьезность, особенно заключающуюся во внешнем виде, в делах сердечных был очень постоянным человеком. Сердце его принадлежало той, которая не хотела дать ему ни руки не сердца. Впрочем, руку она всегда протягивала, но только для дружеского рукопожатия. Я же благодарен Чижикову, что он так долго возился с разными замками и хитростями и на этот раз я успел о нем все рассказать подробно.
Занятие Чижикова было прервано неожиданным событием: мимо него по минус четырнадцатому этажу пронеслась группа товарищей, которые были ему вовсе не товарищи. Впереди несся запыхавшийся настоятель по бокам, чуть отставая о. Алексий и случайно оказавшийся в России о. Моисей. Еще подальше семенил с озабоченным видом Николай Николаевич. Человек, имеющий административный опыт, сразу понял бы, что Николай Николаевич только из уважения к начальству присоединился к пробегу. Он знал, что реагировать надо не так и не то надо делать, но позволял начальству делать глупости и для вида активно участвовал в них. Мастерство, как говорится, не пропьешь, а такое, каким обладал Николай Николаевич уж точно. О. Алексий, бежавший с видом очень серьезным, повернул голову к Чижикову и прошептал зловеще: "Что стоишь?", - и Чижикову ничего не оставалось, как присоединиться к следующим за Николаем Николаевичем священникам и сотрудникам. Но как ни пытался он узнать причину этой общей физической зарядки, никто ему не отвечал, так как, к чести бегущих, многие ее просто не знали. И только пыхтевший о. настоятель испуганно произносил: "Сбежал! Где его теперь искать?"
Некоторые люди, когда не могут сделать ничего, предпочитают делать что-то. Еще очень нескоро - минут через двадцать - Чижиков узнал причину этого бессмысленного бега по коридорам отдела: "Пропал о. Андрей". Казалось бы, о. Андрей не вещь, которую мог кто-то обронить, и не зверюшка, убежавшая от хозяина и бессмысленно носящаяся по окружающей территории. Но организаторы пробега поняли, что надо как-то реагировать в той ситуации, когда реагировать уже не имело смысла. Но, надо было предъявить свои страдания начальству, дабы оно еще раз убедилось в их верности общему делу. Уже несколько раз звонили владыке Аверкию, он был настолько встревожен, что собирался приехать сам. О. Владимир тоже, разумеется, был в курсе.
А дело было так, рано утром в отдел пришла в очередной раз прощенная Прокофьевна и сразу пошла навещать "болезного о. А". Если бы не малые габариты этой старушки и не ее слабый голос, то можно было сказать, что, открыв дверь, она ахнула от удивления. В действительности, увидев растворенное окно, она издала какой-то звук похожий на "ах". Окно было раскрыто, решетка с окна снята, а иеромонаха Андрея (Муромцева) в келье, соответственно, не обнаруживалось.
Отец Андрей был личностью незаурядной, но Чижикову показалось, что страхи из-за его исчезновения сильно преувеличены. Только Матвеич по-настоящему оценил важность этого события, коротко сказав: "Ну, теперь он им покажет", - и стал еще яростнее мести отдельский плац. Рациональный Чижиков этого не понимал: "Ну, что может сделать человек, в течение нескольких лет сильно изнуряемый водкой. Да и будь он трезвенником с ясной головой и твердой волей, что можно изменить в сложившейся ситуации. Разве можно изменить четко работающий механизм? Правда, это вредный механизм, убивающий все живое и все хорошее сводящий к абсурду. Но он же работает много лет и весьма успешно. Выдернешь из него шестеренку - механизм на секунду остановится, а в следующую секунду, чья-то заботливая рука найдет этой шестеренке замену. Но Чижиков, как это часто бывает с учеными, рассматривал событие в определенных рамках, неизвестно кем заданных, но существующих. Поэтому он не предполагал, что можно бросить механизм в воду, где он заржавеет, остановится и погибнет. Или нагреть его до такой температуры, что он расплавится. Или просто поднять высоко верх на вытянутые руки и с силой бросить вниз так, что он разлетится на части. Но для этого надо быть очень сильным человеком.
Потом Прокофьевна вызвала о. настоятеля. Все свесились из окна, дабы проследить, как был совершен побег. Затем стали носиться из комнаты в комнату и звонить по телефону. Потом все решили, что во всем виновата Прокофьевна, но опять увольнять ее не стали (так как нужно уже было заниматься уборкой в отделе). Затем дружно побежали по всем плюс и минус этажам, а Прокофьевна поплелась работать.
Приехал владыка Аверкий, но и он ничем не мог помочь, только способствовал суете. Накричал на настоятеля, пригрозил, что отправит его в деревню. Спросил, сколько отец Андрей пробыл в изоляции. Настоятель заметил, что изоляция была неполной, и о. Андрея выводили на воскресные службы, и длилось это в течение двух лет и девяти месяцев. Аверкий дал несколько ценных советов, которые цены не имели, и укатил, наорав на подвернувшегося под руку Неполучайло. Вернулись надежные сотрудники отдела и батюшки из "настоящих", которые разыскивали о. Андрея по адресам, найденным в его официальном и неофициальном деле, а также почерпнутым из устных сообщений сотрудников и других осведомителей. Вернулись ни с чем - о. Андрей исчез. Это было тем более тревожно, потому что служба ссыска в отделе была устроена неплохо. Каждый стучал на другого. Для этого использовалась исповедь, а также просто доклады, как правило, после всенощной в субботу. Подобным образом на каждого сотрудника отдела собиралась за пару лет большая база данных, в которой была немалая доля компромата. И учтите, что база собиралась не только на сотрудников, но и на всех, кто был затронут в исповедях и докладах... То, что о. Андрей не появился ни по одному из установленных адресов, вызывало законную тревогу.
Одновременно с бегством о. Андрея произошло другое странное событие: исчез о. Ростислав, ежедневно собиравший милостыню под окнами отдела в течение нескольких месяцев. Это все отметили, но ни у кого его исчезновение не вызвало никакой тревоги. Может, получил новое задание, а, скорее всего, в его голову вошла какая-то очередная дурь по поводу о.Х. Наверное, придумал новый способ его засечь и обнаружить.
Постепенно все успокоились, и стали заниматься привычными делами. Тем более, что не все из этих всех понимали значимость происшедшего события. А часть из всех не принадлежавших к этим не всем понадеялась на авось и успокоились. Более всего насторожились о. Владимир и владыка Аверкий. Настоятель, хорошо пообедав, успокоился, и решил, что не таких уламывали, и не такие трудности преодолевал наш аппарат. Чижиков, опомнившись, бросился к машине, заподозрив, что она и является причиной новых неприятностей. Но машина была тиха и безмятежна, только паразиты размножились в необыкновенных количествах. Еще по дороге к комнате он увидел огромное количество мух и разбегающихся тараканов. Борьба с насекомыми заняла у него где-то полтора часа. Он побрызгал комнату всякой дрянью. Для этой работы у него был запасен респиратор. Затем необходимо было прочитать акафист и так далее. Чижиков стал замечать, что машина стала отбирать у него почти все свободное время. Это его огорчало, но он не мог остановиться, в том и состояла его слабость, он экспериментировал еще и еще.
Теперь пару слов можно сказать и об о. Андрее. Кто же он был такой и почему он так испугал руководителей? О. Андрей был в детстве тимуровцем. Не тимуровцем в ареоле советской фальши, а настоящим тимуровцем: открытым, сильным, пытавшимся творить добро и стоять за добро в советском понимании. Понимании, не лишенном по сравнению с сегодняшним, демократическим, опоры на совесть. Проклятая совесть, она-то и делала советское время отчасти несоветским, она-то не позволяет сегодня просто вычеркнуть прошлое красным карандашом (не красным, а скорее желтым или коричневым). Потому что она дана Богом и никакими классовыми или другими причинами ее не обозначишь. Правда, сейчас с ней начали бороться по-другому: попытались заменить ее верой и послушанием. Но совесть ни чем нельзя отменить, и даже присутствие высших начал не может ее убрать. Совесть - это орган, и либо она есть, либо ее нет, вне зависимости от классового или другого подхода. Что-то вроде резус-фактора. У о. Андрея она была, очень большая и неспокойная. При этом он был пионером, был некрещеным, в Бога не верил, но никогда ничего церковного не хулил и умудрялся жить среди советских фальшивок. Тут нельзя удержаться от некоторой ремарки.
Да, советское время было фальшивым. Но фальшивым, а не лживым. Фальшь возникает там, где есть правда, и, следовательно, возникает возможность выбора между правдой и ложью. Было много вранья, но было и нечто подлинное, в основном украденное, конечно, из православного прошлого. По атеистическим причинам был удален из хранилища социалистических ценностей идол маммоны. Добро, братство, правда, нравственная чистота, любовь к Родине были в этом хранилище, но без внешней подпитки с помощью веры они были обречены на увядание, что и произошло. Но они были, и те, кто хотел, мог обращаться за своей порцией в хранилище, а те, кто не хотел, естественно, и не обращались. Другое дело - ложь, лживое демократическое время. Хотя оно и допускает веру, но не помещает ее в хранилище. В этом хранилище находится практически один экспонат: тот же проклятый идол, возвращенный на место взявшими реванш почитателями. Ну и плюс несколько агиток, листовок, вроде "Декларации прав человека", американской конституции и других подобных документов, обосновывающих законность и полезность "Плейбоя". Последнее время за отсутствием экспонатов было решено, туда притащить муляжи любви к Родине, чести и, так называемых консервативных ценностей, но таинственным образом хранилище настолько сузилось, что эти модели, даже сильно уменьшенные по сравнению с оригиналом (примерно 1 к 100) в нем уже не помещаются.
Из наличия совесть-положительного фактора можно понять, каким был в детстве о. Андрей, тогда просто Алешка. Друзей в обиду не давал, стоял за правду, за что не однократно был бит, в том числе и дворовой шпаной, но всегда побеждал. Терпеть не мог классных подхалимов и блюдолизов, мечтал о подвиге, увлеченно собирал макулатуру, считая, что этим спасает леса нашей Родины, дружил со многими и многих защищал. После школы пошел в военное училище, потому что хотел защищать Родину. Затем начался Афганистан, затем служба в псковской бригаде спецназа. Потом перестройка, в ходе которой будущий о. Андрей не пропустил ни одной горячей точки: тут и Азербайджан, и Таджикистан и потом даже Чечня. В Таджикистане ему с товарищами пришлось спасать наш полк. Да и не полк, а так, три роты, у которых вооружения было на целый полк. Соответственно, огромная банда всякого сброда мечтала все это захватить. Пришлось являться с неба, подобно ангелам, ангелами, к сожалению, не будучи. Все теперь знают из газет, что операция была проведена прекрасно: наша блокированная часть освобождена, шпана разогнана. Но кто знает о тех, кто это делал? О. Андрей много чего мог рассказать и про Сербию. Но это отдельная и секретная миссия. Многое мог рассказать и про другое.
Мог рассказать, как взрывом его выбросило из БМП и как обнаружили его в какой-то яме. Как в одном афганском селении БМП перегородила дорогу фура, он уже приготовился к смерти, сжимая в руках гранату, но, оказалось, что фура вполне реально сломалась. Мог рассказать, как носил тогда чалму и халат... Вот такой он был, о. Андрей, и наград у него хватало. И когда он крестился и остаток своей жизни решил посвятить Богу, то поставил церковное начальство в неловкое положение: и отказаться от такого героя нельзя, и запускать его в свой огород опасно. Было найдено соломоново решение: в огород запустить, но грядки огородить и часовых поставить. Худшие предположения начальства оправдались, и за годы службы о. Андрей сумел много напортачить. Писал письма против экуменизма, резко вел себя с мирскими начальниками, были у него и конфликты с настоятелями, ничем хорошим себя не проявившими, но очень почитавшими всякое начальство. Кроме того, вошел без благословения патриарха в союз офицеров, клеймил там антирусскую политику государства и без страха делал всякие заявления по поводу всяких безобразий, которые известны каждому честному жителю нашей страны. Но применить к нему обычные способы из-за его героического прошлого было невозможно, и тогда о. Владимир нашел выход, и план его по изоляции был реализован. Настоятель, не отличавшийся умом, но большим послушанием и определенной активностью, с успехом его воплотил, и все было хорошо до сегодняшнего дня.
Этот человек мог и дров наломать, и хуже всего в нем было это правдоискательство, которое, конечно, происходит от гордыни. И ничего он не боится в силу характера и прошлых заслуг, и уцепить его не за что, потому что у него ничего нет, нет, кстати, и мрачного прошлого, которое лучше прятать во мраке. Одним словом, он опасен. Некоторое время на таких людей действуют отговорки: "а зачем это надо", "а ничего все равно не изменишь", "а кому-то там виднее". Но все это длится недолго, рано или поздно они вырастают из тихих сказок. Но о. Андрея можно было зацепить тем, что он всё-таки выпивал, следовательно, надо было сначала дать развиться этой страсти, а потом устыдить, отделить и тем самым обезвредить. Одним словом, как я уже это сказал, все было хорошо до сегодняшнего дня.
Матвеич уловил фразу из разговора проходивших мимо о. настоятеля и о. Геннадия: "Да, все равно, он ничего не сможет. Испугались!" Это сказал о. Геннадий о. настоятелю. И тот успокоился. Чего бояться, неужели этот солдафон сможет поколебать устои? И успокоившись, они ушли в келью о. настоятеля, где о. настоятель любезно угостил о. Геннадия настоящей "Зубровкой" и любезно забыл о последней проделке о. Геннадия с ботинками. Да и делать, впрочем, ничего не оставалось, кроме как забывать, - давили родственники о. Геннадия. Матвеич, ухмыльнувшись, стал мести асфальт еще яростней. Хоть можно было уже не мести - начинался дождь. "Ждите", - только одно слово сказал и, причем, только одному себе.
Чижикова ждали неприятности, которые и не замедлили обратиться на его уже почти лысую голову. Скоро нагрянул в комнату о. Владимир и долго не хотел уходить. Он думал о том, что зря доверился Чижикову, и нельзя было давать этому безответственному и недисциплинированному человеку такую важную тайну, от которой зависело многое. Чем больше он наблюдал за машиной, тем более росли его подозрения. Машина вела себя крайне странно, то выдавала вполне нормальные решения, то начинала как бы насмехаться над операторами, то вдруг становилась угрожающей. Она вела себя, как нечто живое. Это с ужасом отмечал о. Владимир и в последнее время.
А, впрочем, любое творение человека получает от него немного жизни. Иной раз с ним происходят какие-то события совсем логически необъяснимые. Инженер замеряет силу тока в схеме, а она вовсе не соответствует описанию, и нет этому объяснения. Прибор то ведет себя спокойно, то вдруг начинает барахлить. Как это прикажите понимать? А если вам пришлось залезть внутрь машины из-за какой-то поломки, то знайте, что вы будете лазить в нее всегда, и чем больше будете ее понимать, тем чаще будете туда лазить. Поэтому опытные люди действуют теперь так: выбрасывают какую-то часть, находящуюся под подозрением, мозг или печень машины, и ставят новую. Что нельзя сделать с человеком очень легко получается с машиной.
Безобидного Чижикова подозревали все, такое уж у него было свойство. О. Владимир теперь внимательно следил за каждым его движением, как бы пытаясь проникнуть в мысли Чижикова. Как он мог допустить, чтобы судьба церкви оказалась в руках, какого-то гнилого интеллигента, представителя той ужасной группы, из-за которой случилась вся эта страшная революция, и церковь на долгое время потеряла свое значение. Только во время перестройки она, наконец, поднялась, и не только вернула свое положение в обществе, но стала полностью независимой. В этом-то и был промысел Божий. Они раскачали Российскую империю, чтобы сокрушить церковь, а церковь выстояла и в результате навсегда освободилась от унизительной опеки со стороны государства. Теперь она почти равный партнер в общественных делах с государством. И вот потомок тех, кто делал революцию, ничтожный и убогий, то клацает перед ним с важным видом по клавишам, то что-то там колдует с паяльникам. О. Владимир прекрасно помнит, что в советские времена подобные Чижикову враги делали всякие открытия и тем самым насаждали атеистическое мировоззрение. Теперь никто ничего не делает, не исследует, не открывает и вера в нашем государстве распространяется, такой проповеди, такой силы никогда не было у церкви ни в какие времена. Чижиков - попутчик, не получивший глубокого церковного воспитания, но все же надо стараться держать его при церкви, чтобы вовсе не погиб, не ударился в вольномыслие и непослушание. Так пускай работает, только серьезные задачи поручать ему нельзя. Это его, о. Владимира, ошибка.
- Чижиков, - зловеще прошептал о. Владимир, - Мы пока прекращаем работу с машиной.
- Но, как можно теперь остановиться? Произойдет неизвестно что.
- Да, да, прекращаем. Есть данные, что надо на время остановить нашу работу. Происходят опасные и непонятные вещи. Вот видите и о. Андрей убежал.
Чижиков удивленно вскинулся и посмотрел на о. Владимира.
- Можно. Есть благословение, - соврал о. Владимир. Он всегда любил сослаться на благословение, которого чаще всего в действительности не было. Благословение хорошо влияет на мирян.
- Да как же так? Мы же старались, как можно чаще проверять машину, чтобы не произошло что-то нехорошее. А теперь вы говорите остановить машину.
- Ну, мы не будем выключать ее. Пусть работает. Но не будем вмешиваться в ее работу, не будем ничего менять. А чтобы быть уверенным в том, что ничего с ней не происходит, прошу вас отдать ключи от последней двери.
Чижиков был ошеломлен, но знал, что спорить с о. Владимиром не стоит. Он положил ключи на стол, попрощался и вышел. "Сумасшествие какое-то", - подумал он. И только. Ни о чем больше думать не хотелось.
Чижиков вышел на улицу. Матвеич перетаскивал строительные леса из-под навеса в сарай. Это была магия хозяйственной жизни прихода. То леса переносились в сарай, а пожертвованный брус и кирпич под навес, то обратно. Это называется хозяйственная работа. Все, естественно, делалось по указанию настоятеля. Исполнители никак не могли выяснить для себя главный вопрос философии: "Для чего это делалось? По непроходимой дури, или для их же воспитания?" Каждый решал основной вопрос философии по-своему, и в зависимости от решения становился либо материалистом, либо идеалистом. Идеалисты верили, что это для их блага, материалисты верили, что глупость человеческая непобедима. Не надо говорить, что со временем люди теряли веру и скатывались в материализм. Но философией не проживешь, и приходилось таскать туда, и обратно. В работу то впрягались все не очень занятые сотрудники вплоть до отцов Степана и Ивана, не говоря уж о Неполучайло, то охват суживались до одного Матвеича. Все это было мистично, непредсказуемо и необъяснимо. Кстати, Чижиков и здесь почти умудрился сказать новое слово. Почти, потому что не сказал, а подумал. Он подумал, что это все устрояет Господь для его же... ну и других... блага. Он понимает, что Чижиков быстро захиреет без физической работы и внушает спасительные мысли о. настоятелю.
Чижиков даже не поинтересовался списком отправленных на работу и бросился помогать своему другу Матвеичу. Тем более, он заметил приближающегося Николая Николаевича и решил избежать обычного. Но обычное всегда было с любезным, но строгим Николаем Николаевичем.
- Чижиков! По благословению о. настоятеля вы завтра направляетесь в трапезную, - произнес Николай Николаевич своим красивым баритоном. Самое удивительное, что никто никогда не сердился на Николая Николаевича. Он был строг и одновременно любезен и мог послать человека на самые неприятные работы так нежно, что тому хотелось благодарить. Вообще, непонятно, как такой человек, профи высокого уровня, мог оказаться здесь в отделе. Остается предположить, что в советское время он был весьма востребован, а с демократией ему повезло менее.
Часа через два утомленные приятели присели на доски и наступило блаженное время покоя и перекура. Для Матвеича оно было действительно перекуром. Матвеича все время все клеймили за то, что он кадит дьяволу. Даже Чижиков. Матвеич обещал бросить, правда, только Чижикову. Остальных он удостаивал смиренным молчанием. Но пока не бросал. "Слишком большой стаж, - говорил. - Да и должен быть в этом святом отделе хоть один грешник". Матвеич умел курить так, что этого никто не замечал, поэтому разговоры о вреде курения возникали весьма редко.
Каждый, кому приходилось работать физически, знает, что такое святое время перекура. Матвеич сходил к себе в каморку и принес какую-то потрепанную книгу. Он открыл одну из первых страниц и молча пихнул Чижикову, тот мельком взглянул, отвернул голову и процедил сквозь зубы:
- Удивил, надо же! Я это почти наизусть знаю: "Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни. Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на ее новом пути". И подписи почти всех членов синода кроме митрополита Питирима (Окнова). Ну, вот Он и благословил нашу демократическую Родину испытаниями для вразумления.
- Почти что... Как это там в венчании? "Славою... и честию венчай я"? А тут "счастием (вместо чести) и славою". И брак с масонами и безбожниками оказался непрочным. И испытания после такого прелюбодеяния должны были быть большими, слушай это: "Пробил час народной свободы. Зажглась заря яркого солнышка, которое несет счастье, правду, знанье и свет нашей отчизне. Заблистали повсюду ласковые, полные жизни и силы лучи свобод - свобода веры, свобода, слова, свобода собраний, свобода союзов и братств. В этот час всенародного ликования и торжества, охвативших из края в край необъятную Русь, всех от мала до велика...". Ну далее неинтересно... Это обращение в том же году архиепископа Агафангела. Помнишь, Ярославского и Ростовского, которому патриарх Тихон завещал свою власть? Ну, сделал наследником патриаршего престола. Может и хорошо, что Сергий у такого просвещенного деятеля власть перехватил?
- Слушай дальше, Чижиков! "Духовенство Тамбова, давно привыкшее уважать ваше имя, сошедшись в здании Консистории для выбора своего представителя в местный городской Исполнительный Комитет и совершив это избрание, кроме того единогласно постановило приветствовать в Вашем лице зарю новой жизни для Православной Русской Церкви, ищущей широкого простора для приложения своих благодатных сил....". Каков штиль? "Постановило приветствовать зарю в Вашем лице...", "Православная церковь, ищущая приложения своих благодатных сил..."
- Что это?
-Послание другого претендента - Кирилла, архиепископа Казанского, в то время Тамбовского, масону Львову. И на этот раз уже со всем сонмом духовенства. Знаешь, в чем вся ложь обличителей митрополита Сергия?
- В чем?
- А в том, что, выражаясь нынешним языком, из него одного сделали стрелочника, а остальные, мол, были чисты. Неизвестно, что выкинули бы другие, окажись на его месте. Ты погоди, это еще не все. Теперь уж из негодяев, по-другому не назовешь.
- "Церковь Христова в свободной Державе Российской ныне освободилась от векового рабства, и для нее занялась заря апостольской жизни в свободной стране. С свержением монархии Церковь избавилась от позора, от участия в навязанном ей грехе цезарепапизма". - Это епископ Переславский Иннокентий из далекого Пекина прислал. Начальник духовной миссии.
- Интересно, чему он там китайцев научил?
- Знаток китайского языка! Знал более шестидесяти тысяч китайских иероглифов. К нему обращались китайские профессора за помощью. Умер, кстати, в Китае.
- Во как! А простых вещей не понимал.
- А теперь... Это заслуживает особого внимания: "Господа, я всегда уважал и уважаю английскую конституционную монархию и считаю этот образ правления наилучшим, но не для нас, не для нашего государства. И потому я - за Российскую республику. Наши многие русские монархи, и особенно последний из них, Николай II со своею супругой Александрой, так унизили, так посрамили, опозорили монархизм, что о монархе, даже конституционном, у нас и речи быть не может. В то время, как наши герои проливали свою драгоценную кровь за отчизну, в то время, как все мы страдали и работали во благо нашей родины, Ирод упивался вином, а Иродиада бесновалась со своими Распутиными, Протопоповыми и другими пресмыкателями и блудниками..." - На слове "блудниками" заостряю твое внимание.
- Сволочь, - прошептал покрасневший Чижиков.
- Ай, ай. Нехорошо ругаться. Хотя, по сути, я согласен. Заинтересовался я этим Никоном Бессоновым, епископом Енисейским и Красноярским, раскопал его биографию. Кстати, эту мерзость он сказал в 17 году на собрании кадетской партии. А сам владыченька был депутатом IV Государственной думы от правых. Там выдвинул законопроект об обучении на родном языке в украинских начальных классах. Сам-то он вряд ли был украинцем. Родился в Могилеве. Украинофилом стал в Почаеве, когда был епископом Кременецким. Так вот он еще был членом "Союза русского народа", и когда его перевели в Красноярск, поучал своих сподвижников по союзу: "Челом стены не пробьем! Монархические организации теперь должны не разрушать, а культурно строить, работать". Прекрасный член "Союза": борец за украинский язык, фактически кадет, царехульник, он призывал в условиях надвигающейся революции защитников русского народа "культурно работать". Но это еще не все...
- А что еще может быть?
- Я же тебе сказал, что я заинтересовался его судьбой. 17 марта 1917 года он выступал перед членами кадетской партии и назвал Царя-мученика и его супругу, ставшими идеалом супружеской пары на все времена, "блудниками".
- Прости, он назвал Распутина, Протопопова и других блудниками...
- Эх, Чижиков, вечно ты со своей математической точностью. Царь упивается, царица с блудниками. Разве это не намек? Кто с блудниками общается? Дай договорить... Так вот, этот Никон указом Св. Синода от 11/12 августа 1917 года был лишен сана. То есть всего через 5 месяцев! И не за политику.
- А за что?
- Дело в том, что наш борец снял с себя сан, расстригся и женился! Но скоро и овдовел, впрочем. А умер, по-моему, в уже в 19 году.
- Знаешь, мне уже представилось такое. Приходим мы в отдел. На нас бросаются о. настоятель с о. Алексием и орут: "Во исполнение Высочайшего манифеста Его Императорского Величества... от... за то-то и то-то... вас должно бросить в подземелье". Бросают нас в подвал, запирают и удаляются, с пафосом напевая "Боже Царя храни!". И о. Алексий о. настоятелю говорит, удаляясь: "Надо бы спевочку провести". Проснись мы завтра при царской власти, мы с тобою оказались бы первыми демократами, за что нас подвергли бы наказанию. А они были бы защитниками престола до следующей революции. И чистейшими в моральном смысле людьми, в отличие от нас, негодяев. Но теперь демократия, и ценится другое, соответственно, важна инициатива и предприимчивость, и деньги любой ценой, как наивысшая ценность нашего общества. И они идут к цели и достигают ее. Будет другая цель поставлена, они и ее достигнут, вернее, сделают вид, что достигли, поймают машину и заплатят, чтоб довезли. Я думаю часто, от чего это? Почему они всегда при деле, и им всегда хорошо? Масоны они, что ли?
- Я тоже думал. Думаю, это все от образования. Когда по образованности, сообразительности и другим вполне мирским качествам подбирают в священники и епископы, то так из поколения в поколение подобные выбирают подобных. А на веру и благочестие никто не смотрит, потому что это удел серостей и бездарностей. А ты фантазер, Чижиков! Про темницу и монархистов - настоятеля с Алексием - хорошо нафантазировал. Они при любой власти будут на коне. Я думаю, что товарищ Бабкин, написав эту книгу про отречение, весьма прав: наверное, с тех пор и завелась у нас эта хрень, которая разрослась и завершилась в о. Алексии.
- Не при всякой! При Христовой уже не удастся никого надуть. А если о. Алексия считать продуктом этой системы, то недолго этой системе быть, потому что за о. Алексием никакого продукта уже не может быть. У него не может быть потомства - это тупиковый путь, конец. Ну ладно. Давай дальше работать. И они работали до самого вечера. Чижиков подумал: "Откуда это Матвеич в таких вопросах так хорошо разбирается. Я думал, он простой мужик". Он хотел это спросить, но забыл, увлеченный работой.
На следующий день Чижиков едва не проспал. В трапезную надо было приходить раньше обычного времени. В трапезной трудилась одна Татьяна Петровна. Женщина крепкая, веселая и неутомимая. Всем было непонятно, как она умудряется со всем справляться и кормить по сто человек каждый день. Но по необъяснимым причинам настоятель не разрешал Николаю Николаевичу или Иванову подыскать ей помощника. Словно он заключил пари на Татьяну Петровну: сколько она продержится безо всякой помощи. У нас в народе есть такие люди, которые никак не могут остановиться и никогда не отдыхают. К таким именно людям относилась Татьяна Петровна. В особых случаях, когда ей приходилось переносить невероятные нагрузки, на Пасху или Рождество, настоятель восхищено говорил: "Во дает! Как это ей удается?" И снова запрещал Николаю Николаевичу и Иванову подыскивать ей постоянного помощника. Не давал, одним словом, зарывать ей талант в землю. Но иногда к ней прикомандировывались временные помощники. Чижикову выпало на этот раз тащиться за продуктами на рынок, чтобы обеспечить завтрашнюю трапезу. Чижиков пошел, купил гору всего и, сгибаясь под тяжестью продуктов, размышлял о том, почему нельзя послать на рынок кого-нибудь на машине. Благо, кроме настоятельской машины была еще отдельская "Газель". Да некоторые сотрудники ездили на машинах. Нет, нельзя было. Наверное, это был тот же момент воспитания и роста, как и в случае с Татьяной Петровной.
Чижиков принес все это, обрадовался от того, что так мало перепутал и совсем мало был отруган добродушной Татьяной Петровной. Почистил картошку, накрыл на стол. И был уже отпущен хозяйкой восвояси. И тут он столкнулся с о. Владимиром. Глаза того горели нехорошим огнем.
- Чижиков, Вы здесь?
- А где же мне быть? - удивился Чижиков. - Меня Николай Николаевич прислал. Вид о. Владимира был настолько страшен, что он эти слова просто пролепетал.
- Я прошу вас, Чижиков... Нет, я приказываю вам, Чижиков, несколько дней не приходить в отдел. А там посмотрим.
- Так что мне - идти домой?
- Уходите немедленно.
- А когда мне приходить? И что мне делать дома?
- Ну, приходите в понедельник, - сказал после долгого раздумья о. Владимир. Сказал это тягуче и тихо, как иногда говорят совсем пьяные люди, чтобы не открыть своего состояния.
- Подготовьте отчет по работе над машиной, - спохватился о. Владимир, вспомнив, что Чижиков на эти дни останется без работы. - И без глупостей. Отчет должен быть закрытым. Ночью Чижиков спал плохо. Под утро ему приснился непонятный сон. Это было удивительно, потому что Чижиков как правило снов не видел. Идет он по парку подходит к автомату с газированной водой. К этакому наследию советского прошлого, к нему дети бегали, чтобы попить воды с сиропом, а люди посолиднее, чтобы обзавестись стаканом. И видит, что мужик согнулся в три погибели и пытается извлечь из него деньги. А время - ночь. Чижиков его окликает хватает за плечо, поворачивает. А это о. Владимир! - "Отец Владимир, да как же вы можете!" - "Ничего вы не понимает Чижиков. Это все по благословению для пользы церкви". Но говорит не совсем уверенно. Так неуверенно, что Чижиков показалось, что если бы не ночь, то он увидел бы, что взломщик покраснел. Тут он проснулся, было часов пять. Подумал: "Чушь какая-то", - и вспомнил старую формулу из советской книги "Энциклопедия чудес", которую очень активно читал в детстве: "Небывалая комбинация былых впечатлений". Перевернулся на другой бок и опять заснул, на этот раз уже без сновидений. Но напоследок успел подумать: "Хорошо, хоть не о. Алексий попался, тот бы не смутился, и наверняка бы спросил: "А что это вы, Чижиков. по ночам шляетесь? Наверно, женщин легкого поведения разыскиваете или выпить ищете?" А потом бы сообщил, куда следует, о безнравственном поведении товарища Чижикова.
Когда Чижиков пришел в понедельник, то уже никакого отдела не было. Как это не было? А вот просто так и не было. Не было не какой-то одной его части или корпуса, или верхних этажей. Отдела вообще не было, как будто никогда и не бывало. Много разного видел Чижиков, но такое никак не вписывалось в его представления о законах природы. Единственное, что осталось от отдела, - это храм, который стоял темный, и было видно, что служба в нем не совершается. И логично, храм-то разве мог куда исчезнуть? С храмом-то что могло статься?
Когда Чижиков стал приходить в себя, то он обнаружил, что в отличие от всей территории, которая была покрыта асфальтом, на месте отдела находилась земля, да еще как бы свежевскопанная. Первая и весьма идиотская мысль, которая пришла Чижикову в голову, это то, что отдел срыли. Кто срыл, как и каким образом, мысль не раскрывала. Вторая мысль пришла, что о. Геннадий неосторожно на него глянул. Эта мысль соответствовала хоть какой-то реальности. Но при детальном рассмотрении легко было бы предположить, что о. Геннадий мог, повинуясь силе чувств, нечто подобное выкинуть, но потом же он явно спохватился бы и вернул то, что смог. Нет, о. Геннадия надо было решительно отбросить. Потом Чижиков понял, что сейчас не время для построения теории, тем более, при таком малом количестве данных, и надо что-то предпринимать реальное. Почесав в затылке, он ничего лучше не нашел, как побежать обратно домой и начать звонить по всем известным телефонам: и отдельским, и домашним. Почти все отдельские были заняты, то есть оборваны. По домашним телефонам практически никто не отвечал. Один раз ему удалось дозвониться до Иванова, вернее, до его жены, которая плачущим голосом объявила, что Иванов не появлялся со вчерашнего дня, и, конечно, такое не раз уже бывало в ее жизни, но с тех пор, как его устроили работать в отдел, он так не напивался. Конечно же, Чижиков не поверил, что Иванов напился и предположил, что-то худшее. Звонить туда,в сам Немытный переулок, он не решился, так как понимал, что это нужно сделать в последнюю очередь. А если честнее, то боялся туда звонить. А если еще честнее, то понимал, что с Чижиковым никто из такого солидного заведения разговаривать не станет.
Потом Чижиков вспомнил всех знаменитых детективов современности и решил, что надо провести осмотр места преступления, чтобы заметить какие-то важные улики. По дороге к отделу ему пришла еще одна замечательная мысль, что отдел мог просто в одночасье уйти под землю, как это уже бывало с несколькими домами в Москве в разные годы. Но и это никак не подходило. Ведь, если дом просто ушел бы под землю, то наверняка остались бы те, кто был снаружи. Ну, к примеру, отец Иван или Степан. Да и тот же Матвеич, который все время торчит на улице. Да и разве мог уйти под землю бывалый Николай Николаевич? Кроме того, об этом уже писали бы газеты, и он бы застал на территории отдела кучу милиционеров и репортеров. Да, вернее, ему уже позвонили бы домой, чтобы выяснить по какой причине он вдруг не оказался в отделе и не погиб вместе со всеми. А потом посадили бы на всякий случай на несколько лет под следствие: может он виноват, или, по крайней мере, сознается. Так что и эта версия не подходила. Начинало уже смеркаться. Он подошел к уцелевшим отдельским воротам и остановился, как громом пораженный: "Так это все сделала бесовская машина!" Тогда действительно могли все погибнуть, и ему Чижикову теперь не сносить головы, теперь-то его уж точно укатают лет на пятнадцать: ведь должен же быть кто-то виноват.
Так или иначе, он собрался с силами и стал проводить расследование. Тут он сообразил, что о машине практически никто не знает, что ему разумнее всего ничего не говорить, и как учили опытные люди ни в чем не сознаваться. Вот видите: даже Чижикова чему-то жизнь научила, вернее та ее часть, которая была связана с перестройкой и последующим периодом. Но перед ним расстилался тот же самый довольно большой участок перерытой земли, и только в одном месте он обнаружил как бы поганую яму: круглую, диаметром около полутора метров. Несмотря на уже холодную погоду над ней роились толстые зеленые мухи, которых называют навозными, а внутри явно были жирные слизняки. Было совершенно неясно, откуда в одночасье могла возникнуть такая выгребная или подобная ей... поганая яма. Чтобы испакостить хотя бы небольшой участок земли, тоже нужно время. Чижикову стало ясно, что этот кусочек земли как-то связан с машиной. Во-первых, он физически находился где-то над машиной, во-вторых, только машина могла произвести в короткий срок такую гадость. Это означало, что машина был жива в момент катастрофы. Сейчас она неизбежно должна была упокоиться уже хотя бы потому, что было нарушено электропитание. Да, скорее всего, это был последний выдох проклятой машины. Но это никак не разъясняло, что же произошло.
Уже совсем стало темно, опустился бархатный занавес в школьном актовом зале. Спектакль закончился, люди идут домой, чтобы посмотреть любимый сериал, а куда было идти Чижикову? Он решил на всякий случай обойти вокруг храма. Когда он прошел южную сторону и повернул за алтарь, то заметил, что из темноты навстречу ему идет человек, да непростой: иеромонах!
Его черты показались Чижикову знакомыми, но все же он удивился, когда батюшка сказал:
- Чижиков! Где же вы? Мы вас давно ищем.
Иеромонах был высокий, крепкого сложения, борода у него была большая и русая.
- В общем-то, я за вами. Машина ждет за углом.
- Но зачем?
- По дороге объясню. Поехали.
И они поехали. За углом их действительно ждала "Нива". Не нужно говорить, что за рулем был отдельский шофер. Что же такое? Многие, оказывается живы, и здоровы. Иеромонах повернулся с переднего кресла в сторону Чижикова, и Чижиков его, наконец, узнал. Это был о. Андрей. Но какой-то другой, сильно изменившийся.
- А куда вы меня везете? Что стало с отделом?
- Кончился отдел, - односложно ответил о. Андрей. И это все, что он сказал.
Все остальное Чижиков узнал позже. Но мы не будем томить читателя и начнем с конца или почти с конца. Когда Чижиков удалился, вернее, был удален, с машиной стали происходить и дальше странные вещи. Она стала какой-то хитрой и вела себя как настоящий зверь. Она наводила страх только на дежурившего рядом с ней отца Владимира, но и на весь отдел, да и не только на отдел. Очевидцы говорят, что в те часы даже важное здание на Немытном переулке погружалось во тьму. Какое-то темное облако вдруг окутывало это почтенное учреждение. Причем явно эта тьма ощущалась чисто духовно, и, если провести самое точное научное исследование, то окажется, что никакой тьмы в реальности не было. На всех работников и учреждения, и отдела в эти минуты накатывало какое-то уныние, необъяснимое страхование, и все это выливалось в периодические припадки ужаса. Когда он достигал какого-то апогея, и перенести этот ужас, казалось бы, было невозможно, вдруг он в одночасье кончался, как будто лопался какой-то большой черный непрерывно раздувавшийся пузырь. Затем наступало на короткое время безмятежие и тишина, даже апатия, во время которой от сладкой истомы делать ничего не хотелось. Затем минут через десять появлялась какая-то вроде бы небольшая тревога, которая начиналась потихоньку, начинала расти и опять превращалась в кошмар, мною уже один раз описанный. Когда кошмар нарастал, о. Владимир наконец решался, подбегал к машине и уже собирался ее раз и навсегда выключить, как кошмар кончался, и он в изнеможении едва мог добраться обратно до кресла. При этом с фауной вообще происходили непонятные явления. С возникновением кошмара твари появлялись в изобилии и самых разных видов, таких, которых о. Владимир никогда не видел, и у него в этом полуобморочном горячечном бреду даже возникала мысль сфотографировать их или хотя бы запомнить, чтобы потом определить по соответствующим атласам. В момент апогея кошмара ему казалось, что эти насекомые просто сожрут его, но с внезапной остановкой ужасов, которая заставала его у тумблера компьютера, они в один миг исчезали, и батюшка даже не мог проследить, куда: то ли просто как бы растворялись в воздухе, то ли успевали разбежаться по своим норам, - так все это быстро происходило. Но о. Владимир решился не отступать и пострадать, если надо, ради церкви.
Надо сказать, что после ухода Чижикова эти общие "припадки" были сильно растянуты во времени, так что даже не ощущались как нечто целое и закономерное. И в четверг во второй половине дня их произошло всего два. В пятницу они начали уже ускоряться, и за день их было уже семь штук. В субботу негативная тенденция усилилась: днем их случилось пятнадцать. В воскресение они уже занимали от начала до конца всего пятнадцать минут. Поэтому литургию едва удалось отслужить. Хотя, как кто-то заметил, на о. Степана и о. Ивана, и даже Неполучайло, эти припадки влияли мало. Они только с испугом поглядывали в храм во время входов и иногда сквозь северную дверь. Все "настоящие" священники в это день просто не смогли выйти на службу, о. настоятель лежал с грелкой на голове в своей келье, а о. Владимир, как уже говорилось, дежурил рядом со своей машиной. А день был праздничный, и в отделе собрались практически все сотрудники. И они смогли пересилить себя только после службы и встретились в келье настоятеля, вернее, в его гостиной на обед. В общей трапезной ввиду общего плохого самочувствия было решено не собираться.
Вы спрашиваете: "Почему никто не принимал никаких мер?" А сначала - в четверг, пятницу и субботу - никто не понимал, что это всеобщее явление. Каждый считал, что он болен. К тому же общая деятельность в некоторые минуты то замедлялась, то ускорялась, поэтому никто не замечал этой странности происходившего в отделе. Это можно было видеть только со стороны. На них же при объективном взгляде, просто накатывало что-то эфемерное, незримое: вроде как человек себя внезапно почувствует плохо. Со стороны тем, кто не участвовал в этом общем спектакле, было видно, как замирают люди в канцелярии, движутся плавно-плавно очень любезны друг к другу, и вдруг все ускоряется, и они начинают друг на друга кричать. Вот, например, плывет Иван Иванович к Ивану Никифоровичу и говорит с любезной улыбкой, такой, которой и на земле не бывает:
- Возьмите, пожалуйста, эту бумажечку.
- Спасибо, - любезно отвечает Иван Никифорович, но чуть побыстрее.
- Это отчет о проведении в воскресной школе оздоровительных мероприятий, - продолжает Иван Никифорович чуть построже.
- Ну и что же было сделано? - спрашивает Иван Никифорович четко и официально
- Да много, очень много, - повышает тон и ускоряется Иван Иванович, - проведены встречи по хоккею и футболу.
- Плохо, плохо уже, - почти начинает кричать Иван Никифорович, - надо было и в бильярд и в регби играть.
- Да как вы смеете, - едва уже не кричит Иван Иванович, - это же глупо гонять шары или друг друга валтузить.
- Да вы, батенька, негодяй! - кричит Иван Никифорович. - Так, значит, вы выполняете директиву?
Иван Иванович, уже готов броситься на Иван Никифоровича с кулаками. И тут кто-то останавливает всю эту историю, и минут через пять слышится, как нежным голоском говорит Иван Никифорович:
- Вы правы совершенно. Прекрасная бумага, Иван Иванович. Не хотите ли чайку? У меня такие вкусные конфетки есть.
Но потом все-таки было замечено, что это общее явление, и все дали ему различные объяснения. Ивановский объяснил это надвигающимся Армагеддоном и чуть не подрался с о. Геннадием, объяснившего все это обычными происками ... и масонов. Объяснял он это во время общего припадка, поэтому это едва не кончилось дракой. О. настоятель решил, что это все отравились плохими продуктами из трапезной. И вспомнил, что продукты недавно закупал Чижиков. Были еще и другие версии, но я здесь их не буду приводить из-за недостатка времени. Но после службы все избранные все-таки нашли в себе мужество собраться у настоятеля. Армагеддон Армагеддоном, но поесть-то нужно. И вот в самый тихий момент, когда все, расслабленные пятиминутным затишьем, уже никого не стесняясь, развалились в креслах, дверь в келью настоятеля отворилась, и вошел о. Андрей и в руках у него был пистолет. И он, конечно, не удержался и сказал традиционное: "Все, отцы и господа, концерт окончен".
И концерт был окончен. И никто не знал, что в эту же секунду на минус четырнадцатом этаже о. Владимир, наконец, решился и дотянулся до тумблера и выключил машину... А через две-три минуты он уже ничего не смог бы включить, ибо за ним уже пришли и, ничего не объясняя, увели. О. Андрей обходил все комнаты с пистолетом, уводил сотрудников, и в течение довольно короткого времени они все исчезли. Только в кабинете Николая Николаевича о. Андрея ждало разочарование: хозяина не было. Не было его и нигде на территории отдела. Более того, все шкафы были освобождены, а все бумаги отсутствовали, и ничто не указывало на то, что Николай Николаевич когда-то работал в этом кабинете. Впоследствии, выяснилось, что Николая Николаевича последним видел Матвеич. Николай Николаевич уходил с дипломатом и небольшой сумкой и очень вежливо напоследок попрощался с Матвеичем. И в конце сказал: "Ну вот, кажется, и все". Дворник вспомнил, что это было где-то в пятницу между тремя и четырьмя часами. Все очень удивились этому исчезновению Николая Николаевича. Ну, а вы подумайте, стоит ли удивляться. Неужели человек, всю жизнь прослуживший в бюрократическом аппарате, не знает все особенности этого организма? Разве не чувствует он, когда дитя должно родиться, а старик умереть? Надвигающуюся развязку не мог не почувствовать такой мастер своего дела как Николай Николаевич, и он принял нужные меры, как это с ним и бывало в течение последних двадцати лет.
Но не следует считать, что изъятие сотрудников из отдела происходило совсем уж гладко. Неожиданно исчез о. Алексий, которого еще пару минут назад видели все. Где только не искал его о. Андрей, но найти не мог. Пришлось выйти на улицу. В отдел вместо него вошел другой человек. Но и его попытка была безуспешна. Он обыскал только одному ему известные тайные уголки отдела. Но не мог найти о. Алексия. Это был о. Х. Нужно ли удивляться? Когда о. Андрей вылез из окна, он увидел в метрах пятидесяти человека и человек этот подошел к нему. Не надо думать, что о. Х мог чего-то не знать. Знал он и то, что это когда-то произойдет, знал и то, что будет дальше и потому имел подходящий план действий. А интуиция подсказала ему, что ждать выхода о. Андрея надо было именно сегодня, вот они и встретились под окнами отдела. Но и о. Х. не смог найти о. Алексия, который тоже был в своей области опытным человеком. Тогда к делу подключился другой опытный человек, на помощь которого не надеялись и не думали, что тот здесь же и держит руку, как говорится, на пульсе. Это был старый проверенный человек, бывший священник отец Ростислав. Он думал не очень долго и сразу пошёл туда, где спрятался о. Алексий. Дело в том, что о. Х. был очень хорошо подготовлен, владел всеми видами оружия и разными видами техники, но он не имел такого колоссального опыта, как о. Ростислав, и не знал так хорошо психологию таких людей как о. Алексий. Способность к выживанию в абсолютно в любых условиях, любых структурах и при любых режимах, была основной чертой о. Алексия. При этом он не обладал большими знаниями, а уж о мудрости и говорить не нужно. Поэтому о. Ростислав сразу прошел в туалет, где над дверью, каким-то невообразимым способом удавалось висеть о. Алексию. Отец Ростислав уже давно приметил два гвоздика и теперь сразу понял, что деваться о. Алексию было просто некуда. Мне, конечно, не поверят, что здоровый человек может висеть на двух гвоздях, но для о. Алексия в искусстве выживания не было никаких границ. Поэтому он достигал и того, что было для обыкновенного человека заграницей. Он мог пролезть в узкую щель, спрятаться так, что никто не найдет, услышать то, что никто не может услышать. Конечно, вы спросите: какая польза от таких талантов? Разумеется, никакой пользы для окружающих нет, но о. Алексию эти способности просто необходимы. Как иначе выполнить любое желание начальства, уничтожить конкурентов, показать подчиненным, кто они есть? И, наконец, надо быть полезным начальству, поэтому уметь собирать сведения просто необходимо. А когда все же начнут бить, и при мастерстве о. Алексия это бывало, нужно исчезнуть, забиться, раствориться, потому что надеяться на чью-то защиту просто невозможно. Червь, прах под ногами начальства о. Алексий первый прекрасно знал, что его первого в случае чего и забудут. Поэтому необходимо в первую очередь думать о самом себе.
Когда о. Алексия выводили, тот уверял, что и не подумал бы спрятаться от досточтимых отцов, а просто решил, что напали чеченские террористы. Во дворе стояло две легковые машины и два автобуса. В автобусах разместили всех сотрудников отдела, которые на удивление вели себя смирно и не оказывали сопротивления. Затем автобусы уехали в неизвестном направлении.
Удивительно, что отдел никто не разрушал, и до конца никто не мог объяснить, что же произошло тогда с его зданиями. Самое интересное, что никто долгое время им не интересовался, никто не хватился этого отдела вместе с его зданиями и людьми. Возможно, это надо объяснить какими-то происками машины, но можно дать и более простое объяснение. Первым должен был хватиться чиновник в Немытном переулке, который получал из отдела бумаги. Он перестал их получать, следовательно, отдел не работал. Если бы дело происходило в советское время, то сотрудник, испугался бы и забил тревогу. Действительно, если бы исчез отдел, то первым долгом сократили бы в вышестоящем аппарате соответствующую курирующую должность. Но сегодня уже не существует такой зависимости, и без отдела навалят достаточно работы. И поэтому сотрудник решил никому не сообщать. Мол, нет корреспонденции, а его какое дело? Когда же хватились, то, конечно, немного понедоумевали, потом решили, что это сделала какая-то очень серьезная организация, и с ней лучше не спорить, а просто сделать вид, что так оно и должно было произойти, и назначили в храм новых батюшек, которые организовали простой приход безо всякого отдела. Что касается самих зданий отдела, то скорее всего они были разрушены машиной, которая и в выключенном состоянии благодаря своей бесовской сущности все же могла хоть и ограниченно, но действовать. Об этом и свидетельствовала зловонная яма на поверхности. Скорее всего, машина погибла, а с нею и погиб весь отдел в своей материально части. Но это одно из предположений. Некоторые участники событий придерживаются других версий. И пусть себе придерживаются, сколько хотят, мы спорить не будем.
Когда о. Андрей обрисовал в общих чертах ситуацию, выяснилось, что они выехали далеко за пределы Москвы.
- Куда мы едем? - недоуменно просил Чижиков.
- В одно хорошее место, - ответил о. Андрей. - Вам могу сказать, это близ деревни ....... ........ области. Там есть заброшенный монастырь на берегу озера. И заброшенный дом отдыха. Несколько лет назад один предусмотрительный господин, как вы понимаете, не очень бедный, все это купил. За небольшую сумму ему уступили и монастырь. И он везде согласовал, тоже за небольшую сумму, что претензий не будет ни по одному направлению. Монастырские здания он почти уже восстановил.
- Хорошее дело, а как нас это касается? - резонно заметил Чижиков.
- Этот человек близкий друг о. Х, и нас это касается напрямую. Вы перестали верить в благотворительность. Да даже не в нее, а просто в добро.
- Кто же сегодня верит в благотворительность? - усмехнулся Чижиков.- Опыт показывает, что она имеет некое ядро, в котором суть всякого подобного мероприятия. Доберись до этого ядра и узнаешь, зачем тот или иной человек благотворит.
- Я почти готов согласиться с вашими наблюдениями, но не так все плохо и есть люди, которые не прячут этого ядра за шумными акциями. Тем более тут как раз шума и не должно быть. Этот монастырь и храм он передал нам.
- Насовсем?
- Насовсем и не просто передал, но и практически все восстановил. Скоро увидите. Когда я встретил о. Х, он поделился со мной своими планами, и мы решили устроить что-то вроде акции "Тide": Изолировать нестерильные элементы и попробовать их очистить.
- Что-то вроде суздальской тюрьмы, куда сажали всяких сомнительных проповедников в далеком прошлом?
- Скорее монастырско-исправительное учреждения, которое будет способствовать развитию способностей к добру.
- Ну а как же Немытный? Не поднимет ли он тревогу?
- Как знать, как знать. Думаю, что нет. Потом у многих из нас есть серьезные связи. Кое-кому лучше будет не заметить происходящего.
Чижиков не поверил, что подобная акция может сойти с рук. Он никогда не был реалистом, никогда не работал в спецслужбах, никогда не знал истинную подоплеку тех или иных дел и никогда не надеялся на великий русский "авось". У меня же лично есть подозрения, что о. Андрей и его друзья не столько уповали на учреждения и разные там соотношения сил и интересы, а более на этот "авось", который, будучи поддержан молитвенным обращением к Богу, в русском народе творит чудеса. Не знаю, но так или иначе, но все случилось, как и говорил о. Андрей. Прошло много времени, а их никто не хватился.
- Постойте, а я-то вам зачем? - поинтересовался Чижиков. - Тоже будете исправлять?
- Да разве вас исправишь? - улыбнулся о. Андрей. - От рассеянности и неотмирности не исправляем. А так? Водку вы в больших количествах не пьете, церковные деньги не разбазариваете, развратом не занимаетесь, не вредите Церкви. Что исправлять? Но вы нужны, чтобы поработать в нашем общем хозяйстве. Вы что-нибудь придумаете, что-нибудь наладите.