Выгнав курей в ограду, Марфа Ефимовна потянулась, глубоко зевнула, поправила белый в мелкую горошину платочек и зашаркала обратно в хижину. Та встретила старую хозяйку знакомым поскрипыванием старых половиц.
- Вот вам ужо,- отмахнулась бабулька от мух, задёрнув занавески.
Глянула на портрет мужа, давненько покинувшего мир этот, подивилась - взгляд вроде нонче иной какой-то. Строгий, ли чё ли. Видать, опять задумал или учуял что-то. В жизни-то весёлый был да праведный. Неужто не зря у самой-то ночью левая пятка чесалась? До того, что уснуть не могла. Думала, клопы вернулись - на днях их в ту улицу, к Черновым сослала, чтобы баба ихняя языком меньше чесала, а то всех оговорит, всех упомянет, да ладно если добром, так ведь норовит с ехидцей да подтыками!
Заварив чаёк с листом смородины, Ефимовна уселась возле окна бдить за улицей.
Чуть подале играли крикливые пацанята и с ними две собачонки. Напротив Кольтунова баба развешивала бельё, распевая песенку про Мармеладного. Когда успела-то отсттраться? Проскочила мимо с речки-то? На том краю улицы мужики кололи дрова, периодически матюкаясь.
Любила Ефимовна вот такую деревенскую улицу, даже тихой считала - а как? Никто ж не ругается. И почти тишина. Кто на работу уехал, кто спит ещё.
Сполоснула кружку, уселась с книжкой. Полезная книжка. Мужу ещё в молодости подаренная. "Империализьм и империокриттцизьм" называется. Ну малопонятная, но убаюкивает хорошо.
Увлеклась, задремала. Очнулась от посторонних звуков. Выглянула. Батюшки! Три чёрных автомобиля по колдобинам катят, вот чудеса-то!
Побежала на улицу - ближе рассмотреть. А тут машины-то и затормозили.
- Кирпичная, 20? - спросил мужик из машины.
Ефимовна аж вздрогнула. Кивнула. Оттуда вылез большой важный мужик и направился к ней, за ним двое, головами по сторонам вертят, глазами так и шныряют. "Не зря муж-то сердит с утра",- подумалось Ефимовне.
- Бабка, ты Марфа Ефимовна будешь?
- Я, милок, я. А кто же ещё?
- А печь-то у тебя есть, бабка? Русская?
- Дык, как без печи-то?
- А печника-то точно Емелей звали?
- Дык, Емельяном звали, Емелей, значица, так и есть.
Мужик кивнул, заявил важно:
- Я у тебя остановлюсь на пару дней.
Ефимовна насторожились. Экое дело невиданное.
- А чего это у меня? Эвон сколько изб богатее...
- Ты кому перечишь? Денег не надо? Давай, в дом заводи!
Тут народ на улицу повылезал, всем диковинно, что за такие тачки крутые до Ефимовны доехали. Ну, делать нечего, пустила в дом.
Мужики зашли, всё осмотрели, печку общупали, обнюхали, в голбец заглянули. Потом один и говорит:
- Вольдемар Миронович, вот тут вроде кровать есть да диван, тут и разместимся.
- Ой, как же? А я-то куда?- испуганно спросила Ефимовна.
- А ты, бабка, на лавке переночуешь или вон, на веранде. Пару ночей не растаешь, жиру в тебе нету, одни мослы, - ляпнул один из мужиков, и все трое громко заржали.
Тут Вольдемар руку протянул к мужнему портрету:
- Это мужик твой, что ли? Экая рожа злая. Аай! - сматюгался, портрет на полку кинул,- он чего у тебя, под током? Забирай отсюда, а то в сортир выкину. Нет, ты глянь, рожа-то ещё злее стала.
Ефимовна, слёзы еле сдерживая, аккуратно забрала портрет, спрятала на груди. Жгло сильно, видать, не понравился мужу хмырь этот.
А мужики велели Ефимовне посуду приготовить, а жратва у них своя будет. Они, мол, деревенскую ботву не хавают. "Не боись, бабка! Не объедим".
Ушла Ефимовна на веранду, шубейку старую из чулана на лавку принесла, портрет мужев поставила. Тот улыбнулся в ответ, аж посветлело. Марфа вздохнула, мужнин шёпот услыхала: "Прорвёмся, Марфушенька, я с тобой". Вытерла слёзы, прилегла ненадолго.
Вечером служка Вольдемаров подошёл:
- Слышь, бабка, у вас тут, в озере, говорят, щуки водятся?
- Щуки...- начала было Ефимовна да на портрет глянула, - а как же! Водятся. И щуки, и даже рыбки золотые.
- Ага. это хорошо. А на что клюют?
- Ой, милой, так то к мужикам надо, я не рыбачка. Ты пойди к Захарычу, он за рекой, тьфу, за озером живёт, уж лет сто ему минуло, знатный рыбак был, точно знает, что на что клюёт. И про рыбу, и про девок - тот ещё был охальник, - хихикнула Марфа, поглядывая на мужчину улыбку.
Захарыча найти не сумели, озеро уж очень большим показалось. Через мост-то перешли, а там одни дерева. Махнули рукой. Пошли щук ловить на что привезли. Тут Ефимовна не глядела. Она перекрестилась, чайку попила с сухариками. С мужем погляделась, пообщалась. Завсегда он у неё такой был - всегда поддерживал да помогал.
Вернулись мужики. Рыбы притащили. Главный схватил самую большую.
- Глянь, бабка, какую щуку выловил! Склизкая, зараза. Так и норовит из рук вырваться. Сам поймал!
Ефимовна кивнула. Ну щуку, так щуку, мелковата будет, так ей без разницы. А мужик поел, велел Ефимовне отправиться на веранду да сидеть тихо. А сам всё вокруг печи вертится, вроде как залезть туда примеряется. Как бы не сломал печь-то. Емели-то уж давно нет, помер.
Ну спорить не стала, ушла на веранду. А как служки-то вышли, портрет взяла да тихохонько прокралась в чулан, ухо к стене приложила. Слышит:
- Это самое, Щука, я тебя выпущу, а ты моё желание исполни. Одно! Я не жадный.
Ефимовна тут с портретом переглянулись, слушают дальше.
- По щучьему велению, по моему хотению, пусть Иванов, козёл этакий, обанкротится, а моя фирма взлетит до небес!
Повторил он это аж три раза. Потом потыкал какую-то штуковину и зазвал служков домой вертаться. Сполз с печи, отдал им рыбу и велел спустить обратно в озеро да аккуратненько, потому как щука эта волшебная.
Такого весёлого мужа Марфа давно не видала. Хохотал он на портрете, аж глаза зажмурил.
Тут Вольдемар заглянул в чулан.
- Не понял. Кто здесь ржёт?
Служка пробежал, в сундуки да в комод заглянул - никого. Повертел головой, встретился глазами с портретом, пальцем тыкнул:
- Да вот он это!
А муж с портрета снова расмеялся и молвит Вольдемару:
- Экий, ты, дурак, однако! Хватай своих прислужников да бегом к фирме своей - горит она у тебя ярким пламенем, аж до неба искры летят! А впредь лапшу на ушах не носи. Много заплатил за ворожбу-то? Щука, говоришь? Какая щука?! Карась то был, карась!
Вольдемар рванулся было к портрету, а оттуда как полыхнёт огнём! Тут и сбежали все трое, даже жратву из чулана не забрали. А фирма-то, и правда, сгорела.
Ефимовна поцеловала портрет, погладила рамочку да поставила обратно на самое видное место в горнице. А выпущенный карась ещё долго всем рассказывал, как его за щуку приняли.