Драгунов Петр Петрович : другие произведения.

Раковина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Моим друзьям, тем кто верил и знал.

  ПРОЛОГ
  
   У вас не было среди друзей очкарика? Того самого, который хорошо учится и думает, что ему известны ответы на все вопросы. Ну да ладно, по крайней мере, у которого на все есть собственное, четко сформулированное мнение. Не было? А я им был и оставался другом Дана (не смотря на мою занудность в некотором отношении).
  Зато у вас один мир, а у меня целых два. Тот второй вам совершенно не знаком и почти не доступен. А мне нужно, лишь снять очки. Это странный и загадочно - притягательный мир, уверяю вас. В нем потеряна определенность, в нем всегда чего-то недостает.
  Он приходит незвано, когда идет дождь. Он таится за каждым омытым водой стеклом. Там волшебные источники света в радужной оболочке. Там любой предмет, как бы немного растворен в пространстве.
  Чуть размытыми границами, он охватывает еще непринадлежащее ему, и тут же делится с остальными своим самым лакомым кусочком. И как местные жители не наступают друг другу на пятки? Не перестаю удивляться.
  Я был еще очень маленьким, когда понял, что человеческий мир такой же, только совсем чуть-чуть. Наш учитель физики говорит, что мы не замечаем этого, и только самые точные приборы могут уловить сей эффект. Откуда он знает, чего я могу видеть, а чего нет?
   Наш мир делится на крошечные, живые клеточки, но мы, к сожалению, не знаем, где между ними промежутки. Говорят, что в этих промежутках можно обнаружить целую вселенную, правда на очень короткий момент времени. Но муравьи ведь живут быстрее нас. А что если им чего-нибудь заметно?
   Скорость распространения волны зависит в основном от среды, в которой она бежит. Энергия - суть не только масса, но и количество колебаний в секунду. В вакууме луч света движется с максимально возможной скоростью. Труднее прочего понять, что резонанс и эхо одно и тоже явление...
   Но пространство состоит из маленьких кубиков. Получается, для того чтобы перемещаться по их границам, необходимо вычислить формулу резонанса вакуума.
   Я узнал, что еще древние, вовсю пользовались резонансом, дабы переносить свой голос на далекие расстояния. Индейцы Инка строили каналы звука в культовых пирамидах, для поддержания духа магии у неверующих окружающих. В их книгах я и нашел эпос о Волшебной Раковине. Может именно с этого, все и началось.
  
  Головоногие в докембрийские периоды
  
  Предания о Желтой Раковине уходят в самую толщу истории той стороны. Как никто не скажет, что было наперед курица или яйцо, так никто не знает, что появилось прежде Раковина или Та Сторона. Скорее всего, обе вещи практически неразделимы. Я думаю, что они и развивались вместе, подгоняя друг друга самыми необычайными способами.
  Первая глава этой захватывающей истории, сообщает о славном житии моллюска по имени Монос. Собственно имени у него отродясь не имелось. Имя, оно для разговора нужно или окликнуть товарища надо, а под водой ничего такого не случалось. Но в тот момент, когда очень мудрый кто-то придумал, как запечатлеть для других Великое Предание (не используя сложные приемы зарисовки), имя Монос фигурировало с полной определенностью.
   Ни Монос, ни его собратья плодоносные не подозревали, что ровно через два миллиарда лет, они будут определены как моллюски бесхребетные. А у наших доблестных ученых разным бесхребетным заранее отказано в малейшем намеке на индивидуальность и осознание.
  Впрочем, нет в этом ничего удивительного. Ведь в принадлежности к разуму, человечество отказало всем, кроме себя. Высшая степень справедливости. Двигаться по жизни с такой изощренной глупостью как наша, никто, никогда не сможет.
   Тем не менее, извилин мозга (самого дурацкого критерия развитости) у моллюсков имелось гораздо больше, чем у любого кандидата и даже доктора средних наук. Моллюски собственно, целиком из оного мозга и состояли, что и предопределило мощнейшее развитие их сенсорной способности.
   Размножались представители голово-телого вида спорадически, используя течения, приливы и отливы. Почти всю сознательную жизнь моллюски проводили на месте рождения, передвигаясь только при очень чрезвычайных обстоятельствах. Как-то так получилось, что в докембрийские периоды все необходимое для жизни и пропитания оказывалось под рукой. Но попадались и вопиющие исключения.
   Вот к примеру, бродяга - Монос. Вроде нормальный с виду моллюск, головоногий опять же. Но с самой ранней юности втемяшилась в него крамольная идея путешествий. На ней собственно Монос и погорел. Если такое в воде возможно. Отвернулись от него все, включая наиболее близких родственников. И спровадили в места отдаленные, только знали бы как!
  Нет, непосредственно до душевных лечебниц подводные жители в социальном развитии не добрались. Не существовало у них индивидуумов в белых халатах с недоверчивыми, вечно жующими вас глазами.
   Но имелось еще моллюсковое Общественное Мнение. И в дебрях столь запутанного мнения, Монос оставался не таким как все, без ценза оседлости что ли, побегушкой какой разгильдяйской. Из тех, что кажется, конечностями думают. Его так бы и прозвали, если б могли - Бродяга Монос.
   Ведь что может быть прекраснее родной маленькой ложбинки, бугорочка, трещинки с карликово - культурненьким садиком из диковинных и привычных взгляду растеньиц? Что вам приятнее, чем понятная, родная близость родного дома?!
   Эта извечная мягкость пастельных тонов, нежность и цикличность теплых течений. И несмолкаемый Голос нашей радостной братии - гладкий фон чего-то свойского, привычно незыблемого. Голос особый имелся у моллюсков, один на всех, один над всеми общий и неделимый. Я же говорил про их немыслимые экстрасенсорные способности.
   Словно говорливый, респектабельный зародыш прямо в твоих мозгах. Голос и укажет, Голос и направит в нужную обществу сторону. И родились мы с ним вместе и ощутили Главного Друга, сразу же в момент рождения. Только Голос и постарше, и поопытней на неизведанное количество поколений.
   Когда видишь сразу все, за всех вместе взятых, границы мира размываются, и остается только теплота взаимного прикосновения. Спокойная уверенность в каждом шаге, в настоящем, прошлом, будущем.
   Частности в таком приятном и уверенном состоянии как-то теряются, и любое возмущение быстро затухает в инертной среде. Мы масса, нам принадлежит мир. И на знании одного столь сильного факта, здижется хлипкая уверенность во всеобщей непотопляемости.
   Но, вот беда, родился Монос с некоторым незаметным со стороны дефектом. Голос общества ему лишь чуть слышен, а вторить молитвам и ораториям Монос не умел совершенно. Может волна, на которой шел экстрасенсорный обмен колоний моллюсков, оказалась не его волной, или частота сдвинута набекрень что ли? Как говорится - в семье не без урода.
   Нет, он конечно информировался, как обживаются другие новые долины, впадины и бугорки, как нас становится больше с каждой секундой, и что Голос громче и плодовитее, Монос понимал. Но время от времени, острая сталь боли разрезала его напополам. Некоторая часть Голоса, неслышная нормальным оседлым, становилась моллюску непереносимой. Она прокатывалась через сознание гологоногого мутанта нескончаемым потоком ужаса и безысходности, но, к счастью, исчезала так же быстро и бесследно как и проявлялась.
   Волна страха заставляла судорожно сокращаться недоразвитые конечности бедноногого моллюска. Слепая, беспорядочная оторопь движения, уносила тело прочь от дикого вопля пространства. Это было похоже на обморок, и даже на приступ эпилепсии, но болезни такой моллюски не знали отродясь. Хотя со стороны приступы такой хвори отвратительны наверняка.
  
  Годы шли, и жизнь делала "добровольного" изгнанника Моноса все более непохожим на сидней - сородичей. Его рудиментарные отростки для прикрепления к неровностям дна, развились во вполне способные к передвижению конечности. Но хвастаться собственным уродством - удовольствие из последних. В детстве бродяга - в зрелости изгой.
   Вынужденное одиночество отдаляло его от родичей и родных мест. Некоторые из его соплеменников открыто заявляли о его антиобщественных, крамольных настроениях. Монос старался не попадаться им на глаза, не участвовать в общественной Голосовой жизни.
  От безделья и нежелания быть лишним изгой-моллюск предпринимал по-настоящему рискованные экспедиции, ползая по скалам, продираясь сквозь аляпово - разноцветные коралловые заросли. Он всплывал к изменчивой кромке поверхности, сжимался в комок нервов в глубоководных впадинах.
   Уже через несколько лет Монос не плохо знал близлежащие окресности и опасности, поджидающие тех, кто шарахается по их закоулкам. Конечно, он лишался великого дара общения с себе подобными. Экспедитора никто признавали и не понимали чем дальше, тем больше. Потом даже забыли и смирились с его редким сосуществованием на этой почве. Ну, урод, так урод, что с ним поделаешь? Конечности разнообразные, голова собственная. Как ему к остальным шаровидным приткнуться?
   Все чаще моллюск подавлял, не слушал умиротворяющие Голоса оседлого ценза сородичей и в поступках полагался только на собственные суждения, да приобретенный в скитаниях опыт. Потеря успокоения, вызванная ежистым разрывом с альма-матер, гнала его дальше от родных мест обитания. Ему мучительно не хватало чего- то. Он и сам бы не объяснил чего, ведь моллюски размножаются спорадически.
   Может желание сие, называлось инстинктом самосохранения или поиском вечной новизны или еще какой-нибудь ерундой. Да кто из нас поймет головотелых моллюсков, тем более в докембрийские периоды?
  
   Вода чуть уловимо изменилась. Послышалось колебание чужой жизни. Оболочка впитывала первые отголоски света нового подводного дня. Монос вытянулся всем телом образуя воронку, шевельнул мускулами и заглотил первую порцию планктона.
   Пора двигать рудиментами. Еще вчера он решил обследовать небольшое ущельице, уходящее вдаль - вверх к мутной опасности полосы прибоя. Вяло перебирая конечностями, Монос направлялся к цели и одновременно переваривал первый, легенький завтрак. Уже с полчаса, он находился в наиболее блаженной стадии усвоения питательных веществ.
   Впрочем сытая радость жизни, не мешала моллюску устрашающе вещать во весь его внутренний голос - "ПОБЕРЕГИСЬ". И некоторые не светом, да духом питающиеся обитатели океана (в радиусе метров, так десяти) воспринимали эти вопли откровенно болезненно.
   Даже сейчас, мы иногда слушаемся внутреннего голоса и не жуем того, что грозит превратиться в летальное несварение желудка. А в те далекие времена, зубастые и пастистые, просто обходили счастливых обладателей внутренней предупреждалки одиннадцатой дорожкой.
   И вдруг Монос почувствовал, что волна от его экстрасенсорного эхолота проваливается куда-то в пустоту. Не полностью конечно, а какая-то, но вполне солидная часть составляющей. Ни прямого тебе, ни вторичного резонансного отражения. Любопытствующий Монос чуточку посомневался, да опять не утерпел, и направился к необычному предмету.
   Однако при ближайшем рассмотрении, объект оказался не из ряда вон выходящим. Он достаточно невелик, не обладает свойствами чего-либо жирного или съедобного. И все-таки что-то выделяло его среди прочих.
   Ну, конечно же, не пустота внутри. С пещерами и кавернами Монос встречался ранее и восторга от их острых углов не поимел никакого. Да и быстро заводящиеся, не изгоняемые никакими способами паразиты, не прибавляли вместилищам особого очарования.
  Симметрия, - сказали бы мы, правильная, геометрическая гармоничность и соразмерность. Так сказать круг, имеющий и начало, и конец. Спираль - особая фигура и Вселенская категория. Но Монос то, не умел болтать совершенно, а заинтересовался открытием не меньше, чем тугодум Пифагор прямоугольным треугольником.
   Хитрый моллюск подобрался поближе и замер, приняв форму и цвет рядового камушка. Он давно понимал, что прежде чем пощупать, необходимо подождать. Да и спешить в то утро было некуда.
  
  Последний лохмат ила медленно вальсируя, опустился на предназначенное ему место. Жизнь замерла. Только далеко вверху росплески Солнца смешиваясь с гребешками волн, опускали вниз длинные, болтливые щупальца-лучи и искрились усмешками наперегонки.
  Черный провал звал к себе Моноса. Он скалился бездной страха в немыслимой пустоте. Он не мог быть живым, Монос знал это. Но он был жизнью, и Монос чувствовал истину каждой, отдельно взятой клеточкой сенсорного тела-мозга.
  Незнакомец и притягивал и отталкивал, как все неоднозначное, как все имеющее две стороны, как все лежащее в нескольких плоскостях восприятия.
  Охватываемая одним взглядом и делящаяся на тысячи неподдающихся описанию сегментов, раковина светилась жизнью, но как-то по-особому. Она оставалась только выражением большого, и не будучи одушевленной в единственности, тем не менее жила.
  И тут Монос опять услышал Голос сородичей. Видно где-то рядышком, располагалась очень свеженькая незнакомая для него колония. Трубный Глас разразился необычайной мощью и ужасом, как раз той частотной составляющей, что била Моноса полной, насыщенной болью, горечью и безнадежностью.
  Горячими волнами, Голос прокатился сквозь моллюска, заставил тело биться в конвульсиях. Конечности разгибались и сгибались. Они сами несли беспомощную оболочку моллюска головоного к провалу неизвестности. Так Монос и обрел Желтую Раковину или она сама обрела главного Владельца. И именно тогда он увидел свой первый сон наяву.
  
  Пилигримы
  
   В этом немом движении все было захватывающим. Тысячи пилигримов надвинув слепые капюшоны на самый нос, зачем-то несли горящие факела высоко над головой, огненной лавиной плыли в пустоту. Монос видел их откуда-то сверху, но захоти, мог прикоснуться любому в один миг. Во снах случается многое...
  Ночь расступалась перед пилигримами, завлекая их в нескончаемую, темную бездну. Она намеренно подавалась тщедушным светлячкам. Для идущих же, факела, соединяющиеся блесками света в единую мощную реку, придавали шествию вид особой весомости и осмысленности. Чаши огня воплощались гордостью бессилия, не сознающего самое себя.
  Только Пустота знала цель их мерного, неторопливого движения, и только Пустота могла охватить тонкие нити сущности его предназначения. В ней не имелось места для категорий, усталости или лжи. Она оставалась проникающе неделимой и бесконечной. А пилигримы?! Пилигримы огненной рекой разрезали темную бесконечность. Казалось, что разрезали...
  Ведь само время только пыль у Пустоты на устах. Оно поддается движению, а любая слабость унижает и стирает значение дотла. Ведь только Пустоте некуда спешить, ибо нет ничего в мире, стоящего ее потерь и находок. Необъятно тело ее, всевмещающе ее существование.
  И все-таки смещение крошечных огоньков на неоватном, безликом фоне. Есть в нем что-то магически завораживающее. Что-то, что касалось пальчиками желания даже темного тела бездны.
  Может это дети ее, тысячами ножек колышут вселенную, заставляя воздыхать мироздание. Может это новая эра стоит у порога, меняя напропалую Мир на своем пути, плодясь волнами света и не оставляя места для собственной Матери. Да и кто его знает, что было там - в тени капюшонов?
  
  
   Внутри оказалось тихо и как-то по-домашнему уютно. Проснувшийся спозаранку Монос удобно расположил свое тельце-желе домика. Потягиваясь со сна, он попытался дотянутся до самых дальних, внутренних стенок спирали, но это не удалось. Странно, ведь Раковина казалось совсем небольшой.
  Но его извечный зуд конечностей прекратился совершенно, и теплая радость успокоения разлилась по головоногому телу. Так хорошо и спокойно моллюск еще не чувствовал себя никогда. Ему никуда отсюда не хотелось, и всякие непонятные сны казались нелепыми наветами ночи. Какие - такие пилигримы?! Какие - такие капюшоны в те самые докембрийсие периоды?! Полнейшая чушь!
  Пошерудив песочком, нанесенным волнами вовнутрь через вход Раковины, Монос собрал его в кучку и выплюнул наружу. Теперь стало уютно до безобразия, и он решил вздремнуть еще, не надолго конечно.
  
  Уже через пару дней Монос окончательно обустроился внутри нового жилища -Раковины. В ней в действительности много необычного, но почти все оно, оставалось приятным. Вот только Голос сородичей пропадал здесь безвозвратно, и незнакомое, щемящее чувство терзало тело - мозг бедного моллюска. Я бы назвал его неразделенным одиночеством. Но где нам понять мысленный симбиоз головоногих колоний?!
   Переливы их Голоса сложны и полифоничны. Они как многослойный пирог несут счастливым обладателям и пользователям и все мыслимые чувства, и всю возможную информацию. Отдельные разделы составляют житейскую хронику, и конечно достижения того, что мы называем искусством и наукой (у моллюсков это конгломерат обозначенный символом познания Мира). А многое прочее, что очертить словами я не в состоянии?
  Пустота, по крайней мере в мире головотелых, имеет склонность заполняться тем, что попадется ей под руки снаружи. Монос например, проводил вынужденное затворничество в длительных экспедициях, размышлениях о смысле жизни и прочих занятиях, свойственных пустоте одиночества.
   Впрочем из самых дальних экспедиций Монос вынес одно прелюбопытное наблюдение - в том внешнем мире, не находилось ничего более загадочного, чем его уютное жилище. Конечно, моллюск исследовал множество других раковин. Некоторые из них формой и внешним лоском, препорядочно напоминали Желтую, но внутри, внутри Желтая оставалось по особенному живой.
   Со временем, Раковина стала не только неотъемлемой частью обитателя, но как-то загадочно влияла на его "я", выступая в роли катализатора необычайных идей и открытий.
  
  И что же у нас внутри?!
  
  В этом сне Монос падал в бесконечность. Он обрел совершенную невесомость. Его тело будто бы парило в пустоте, но оставалось абсолютно спокойным за собственную сохранность. Оно отдавалось новому, как мы отдаемся мягким, прибрежным волнам моря: беспечно, без колебаний и привычной суеты.
   Тысячи голосов его собратьев, мирно щебетали на уже незнакомом моллюску языке. Монос попытался увидеть их, но вместо этого с опозданием обнаружил странную наполненность бесконечности его окружающей. Она оказалась вся, словно губка водой, затоплена игольчатым светом. Свет был настолько ярким и чистым, что у моллюска рябило в глазах. Его яркость ни с чем не сравнить. Даже полоса прибоя, где солнце проникает в океан через огромные пузырьки, и та замутнена илом, песком, водорослями. Пространство Раковины сияло невероятной чистотой. Монос впервые задумался над тем, а что же находиться за полосой прибоя, там, где кончается океан.
  Впереди его ожидало великое множество открытий. Моллюск еще не обнаружил, что выше, над ним, океаном и Землей в немыслимой, искрящейся пустоте обитают другие планеты и даже другие звезды. Монос не знал, что краски того высокого мира, также ярки и первозданны.
  Нити - лучи внутри Раковины не оставались прямы на всем протяжении. Порой они изгибались контрастными симметричными зебрами и синусоидами, иногда даже замыкаясь в блистающие круги или танцующие спирали.
   Еще большее удивление несло то, что нити одновременно воспринимались как гармонически изогнутые поверхности или Нечто, не имеющее названия, но обладающее гораздо большим количеством измерений, чем мир, который его окружает.
   Порой Нечто, дугами изгибало спины и так круто стремилось в пустоту, что мир лопался и являл себя новоиспеченным мыльным пузырем, таившим во внутренностях иные дали и открытия.
   Они живые, - кольнула вспышка уверенности, где-то глубоко в сознании Моноса. Но изменчивый хоровод линий, напрочь отрицал привычный нам смысл бытия. Он оставался глубоко нелинейным и алогичным. Само понятие ЦЕЛИ как желания к достижению, внутренне противоречило его настрою.
   Неизведанный мир изначально совершенен и замкнут из себя, на себя. В нем отсутствует причинность и необходимость выживания. Он не принимает развития, так как не существует без гармонии с самого начала.
   Этот мир ничего не требовал, а только показывал кому-то потустороннему грани и изгибы феерии энергетического потока. Мир купался в чудовищно чуждом нам восприятии, как мы купаемся в мягких, прибрежных волнах теплого моря.
   И все-таки это была его Раковина. Просто она изогнулась в каком-то космически - масштабном прыжке в абстракцию. Только теперь Монос по-настоящему ощутил безразмерность своего уютного домика. Каждая пора тела Раковины при приближении, расширялось до пути, превосходящего длинной любые мыслимые пределы.
   Монос почувствовал себя находящимся внутри многогранного шара, где любое направление воплощалось новой реальностью, новой жизнью, до срока ожидающей всей полноты неминуемого осуществления.
  Если бы это было возможным... Горькое сожаление одиночества кольнуло душу моллюска в самую уязвимую ее часть. Ели бы это оказалось возможным... Он бы забрал всех своих сородичей сюда, в этот блистающий мир и открыл им, что вселенная вовсе не карликовый садик. Он бы показал им, куда приводят мечты. Здесь хватит места любому и каждому. Пространство мечты имеет совершенно иное измерение.
  Раковина принимала его неназойливо, чуточку беспечно, но с немыслимым споойствием, силой и добротой. Оставалось непонятным, как столь огромное, насыщенное до краев Нечто может воспринимать и любить свою ничтожную малость? Это в ней самое удивительное. Целый океан энергии, совершенно не смущаясь ситуации, беседовал с крошечной каплей о ее мелких суетливых делах. Им было о чем поговорить!
  
  Безмолвие
  
  Сознание возвращалось мучительно медленно. Оно словно испытывало непосильный гнет, чего-то вязкого и обжигающе холодного. Моносу казалось, что кто-то выпивает его силу, вбирает в себя частицу за частицей животворную влагу, энергию.
   Потом проявилось бледное, мутное пятно. Оно непрестанно разрасталось, заслоняло темноту сна, спасительного неведения. И вместе с ним нахлынуло одиночество горькое, жалеющее самое себя. Печать, налагающая неотвратимость скорби, как покрывало на окружающее бессилие.
  Наконец, свет сфокусировался в определенную картину и Монос прозрел. Мир стал кристально чистым. Суета жизни еще не заполонила пространство. Только камни и песок составляли грани суровой, холодной реальности. Никаких следов мягкости - резкость и однозначность. Предельная чистота и определенность, без всякой копошащейся череды и повседневной мелочности живого.
  Зачатки инстинкта захватили тело моллюска в судорожные объятия, заставили сжаться в комок и забиться как можно дальше вглубь спасительного убежища. Пространство вокруг его Раковины было напрочь лишено всяких следов жизни. Со дня сонной лощины исчезли все, даже самые крошечные ее обитатели! Сами воды океана были кристально чисты и лишены привкусов и ароматов существующей в нем жизни.
  Каждая грань мертвого камня, песчинки, кристалла будто приблизилась и сверкала удивительной чистотой. Казалось, что в единый миг все живое вокруг было выпито единым глотком небытия. Остался лишь холодный и чистый мир камня и мертвой воды. Казалось, что Монос, защищенный покровами Раковины, остался на этом свете один одинешенек. Слава Раковине! Только казалось.
  
   А беда состояла в том, что моллюсков ели. И самое интересное в этом скабрезном положении, оказалось то, что сами моллюски о столь досадном обстоятельстве, даже не подозревали. Впрочем, едят и нас, и всех остальных, но мы совершенно не желаем подозревать об этом. В этой глупости с тех самых докембрийских периодов не изменилось к лучшему. Уж лучше слепота, чем зрение, знание неминуемости собственного окончания.
  Интересное вам скажу занятие, ни о чем не подозревать. Жил себе, к примеру, гражданин в маленьком уютном городишке, на берегу большой и быстро текущей реки. Жил человек, и ни о чем не подозревал.
  И вот однажды, в абсолютно нерабочий, воскресный день, отправился гражданин покупаться на эту самую реку. И что думаете? Напился и утонул? Как же, как же, остался целехонек. Вот только гражданином числиться перестал. Нету того города. Прорвала река дамбу и унесла город в прошлое в далекие края. Унесла без суда и разумного следствия. Ни найти, ни догнать, ни дожить до него.
  И все же чего из них не стало, гражданина или города? Может и не было никого города на берегу реки..., и гражданина который удумал купаться на реку... Так и реки может не было?
  
  Сеть
  
  Сеть воистину огромна. Ее тело - бесконечный, двумерный арабеск бахромы, истонченный пресыщенным одиночеством и усталостью. Ее рваные края теряются в пространстве слизистыми нитями, пересечениями, пустотой. Она не кажется единой, полнит осколками темные впадины и трещины, кусками цепляется за сточенные конуса подводных скал и все же осознает себя. Она только процесс, она поглотитель. Сонное, мутное марево глубин трепещет перед ней. Ведь Сеть единственная и главная в этом мире, она созидает его чистоту и правильность.
   Покой, покой, тогда ей хотелось одного покоя. Сеть распластывалась на самом дне, самой глубокой бездны и отдыхала от бешеного ритма, когда-то составлявшего смысл ее существования.
   Но суетливые, настырные твари - мельчайшие частички грязной, мутной жизни, они не отпускали ее. Твари падали на тело сверху, будто обжигающие капельки кислотного дождя. Они превращали ее расслабленную плоть в сплошную, болезненную рану. Они рыли бесконечные ходы в ее внутренностях. Они зачинали и рождались в ней, они испражнялись в ее тело. Сеть становилась немыслимо вялой и рыхлой. Она почти переставала существовать в единстве и тогда просыпалась.
   Вдруг, по бесконечно долгому телу пробегала судорога ярости. Она тянулась из конца в конец несколько дней. И только затем, после бешеной пляски боли и усталости от прошлого, ее тело покрывалась потом.
   Сеть менялась на глазах. Ее волокна утончались и утончались. Они освобождались от лишнего и чужого. Они вновь становились собой. Боль побуждала к действию. Боль зачинала разум, собирала в спираль отголоски и ощущения, сплетала огненный жгут мысленного потока.
   Сжатие было таково, что вода булькатила вокруг, и раскаленный пар мириадами пузырьков устремлялся вверх к поверхности. Волокна ее тела превращались в нити. Но нити эти, уступали в прочности только камню. Да и то лишь потому, что камень не имел смысла, и не насыщал тело.
   Потом начинали набухать пищеварительные комки. Сгустки нитей свернутые в рулоны образовывали ядра - поглотители. Все то, что донимало ее долгие годы, сейчас шло в ход. Оно предназначалось, как исходный материал. Сеть готовилась к настоящему поглощению. Сеть осознавала себя правой, и движение начиналось. Но медленно, неторопливо, даже изящно. Царица мира возвращалась и осматривала свои владения.
   Над миром парила его тень. Боль отпускала, и Сеть плавно скользила, прогоняя себя через пространство. Тень накрывала горы и долины, рифы и впадины.
   Она неспешно дрейфовала над суетливым уютом колоний и поселений моллюсков. Тень внимала их Голосу и узнавала про очередные достижения того, что головотелые обозначали символом познания Мира. Она радовалась красоте и теплоте их декоративных садов, с улыбкой слушала щебет детворы. Она спокойна и уверенна в своем предназначении. Лишь аляпавая игра разноцветных бликов в толще воды, игра и ее тень - они вдвоем в целом мире.
   Тень пропускала через себя тот свет, который насыщает и согревает их души. Она пропитывала собой небо, но оставалась так бледна, что казалась только отблеском, самым мимолетным ощущением, на пределе всякой чувствительности.
   И опять, без видимой причины по телу пробегала легкая, быстрая судорога. Затем еще и еще. Тень превращалась в поверхность бешено бьющегося студня, сплетения из тончайших стальных нитей, зудящих в неопределенности.
   Просыпались ее сила и предназначение. Движения обретали общий смысл. Нити напрягались так, что звенели сами для себя. Эта была музыка сказочной гармонии. Она звала в небеса, она открывала высший смысл и предназначение происходящего! Одной стороной Сеть приближалась к кромке поверхности океана, другая, нижняя сторона волочилась, обдирая дно. Тень обретала великую жажду жизни, и Сеть двигалась, двигалась, набирая немыслимую, всепоглощающую скорость.
  
  В маленьком театре падал занавес. Несмотря на громкие бис и браво, актеры не спешили на сцену раскланиваться публике. Таково особое устройство нашего маленького театра. А на новое представление набирали новых актеров.
   Вдумайтесь, как удобно, рационально, когда одна и та же премьера длится на протяжении тысячелетий! Даже то, что пьеса откровенно не нова, не замечается совершенно. Ведь каждый актер вносит свое, личностное, неповторимое дарование в побитый молью сюжет. Он играет один раз. Он не надоедлив. Он бесподобен. Он не требует комиссионных.
   Сеть очищала все. Ее не успевали заметить, и смерть не успевали осознать. Такая смерть подобна вспышке молнии. В конце концов, каждый хочет видеть ее такой. Зачем подозревать, догадываться и ужасаться своих ожиданий?!
  А моллюски по-прежнему не любили путешествовать. Кто хочет отрываться от родного дома, когда все хорошее заключается только в нем? Наша уверенность в общественной правильности и безопасности безгранична. В градациях и смысле Великого Голоса моллюсков не имелось терминологии для точных обозначений мест и количества поселений. Единственным свидетелем перемещения Сети оказывался тот самый, не слышимый остальными, предсмертный крик на предельной частоте.
   Потом, со временем, почувствовав неодолимую тяжесть усвоенного, переваренного Сеть опускалась на дно. А немногие оставшиеся в живых, осваивали новые территории, отпочковывали новые колонии и создавали новые, распрекрасные сады карликового благополучия.
   Но что-то сместилось в наших песочных часах. Ведь именно в тот достославный момент на галерке появился первый зритель нашего представления. Правда, к мнению галерки мы почти не прислушиваемся. Но времени, чтобы внять его голосу, похоже, остается предостаточно. Монос не знал ни одного моллюска, умершего естественной смертью. А может, костлявая смерть, еще не вооружилась печально знаменитой косой в те самые докембрийские периоды.
  
  
  
  
  
   Мой друг Дан
  
  
  Только что окончился праздник. Разом опустевшая площадь слегка подрастерялась в столь негаданно наступившей тишине. Да и не удивительно. Творится, понимаешь ли, что попало.
  Сморщенные, усеянные проседью пыли и песка резиновые обрывки, по инерции и скудоумию считают себя яркими воздушными шариками. А маленькие, втоптанные в асфальт красные тряпочки, продолжают мнить державными флагами.
  Но их праздник кончился, и сновали оранжево - синие бомбовозы-жуки поливальных машин, и вода, словно грязь, уносила ушедшее. Их влекло вниз бурлящими ручейками сточной воды, которые на несколько минут, как есть попревращались в движение воли судеб.
   Впрочем, кто знает - было ли маленькое маленьким, и станет ли большое большим? Кто знает... По крайней мере, не я в теперешнем положении.
   А как славно нам было. Каким раскатистым, тысячеголосым эхом неслось по прямоугольным изгибам улиц троекратное ура. Дребезжали стекла, и стаи городских, пижонистых голубей веером рассыпались в иссине - чистом небе. А они шли вперед, и смеющиеся девчонки бросали в их сторону букетики цветов. Так было, как поется в уважаемой песне, и даже не понарошку.
   Да, каждому фрукту свое время и свои зубы, - праздник окончился. Скрылись в поворотах и подворотнях колонны демонстрантов, оставили за спинами площадь, усыпанную просроченными атрибутами веселья. После наполненности мир кажется безлюдным.
   Я не могу не сказать о том, что именно сейчас, произошла еще одна замечательная победа нашего трудового народа. Еще один гигантский шаг в светлое, трудовое будущее коммунистического характера.
   Идеологически грамотный народ ужасно радовался, и как следствие столь халявной радости, местами оказался пьян совершенно как свинья.
   Т.е. весь в целом, народ попадался пьяным умеренно и понемногу. Иногда он даже шел навстречу кучками довольно симпатичных гражданок молодой, еще нетронутой наружности и навеселе.
   Да вот отдельные, тут и сям снующие экземпляры, необычайно смахивали на немытых поросюков и соответственно, гнездились по канавам и арыкам социалистически не подобающим способом.
   Некоторые (уже упомянутые) гражданочки навеселе, пытались запечатлеть на юном и благородном челе нашего Героя отнюдь не невинные поцелуи. Они (поцелуи) пахли ягодным перегаром и тайком выкуренными сигаретами.
  Аль-пенистка моя! - дразнились дамы строками из популярной до оскомины песенки и разражались смехом и шушуканьем. (Нина-а, ну перестань. Ну вот, налилась же коза! А я теперь провожай ее до дому).
   Сложившиеся обстоятельства и в комплексе, и в частностях приводили Дана в не шибко хорошее настроение. А вопрошающая пожрать подошва левого ботинка, вовсе навевала уныние однообразным шарканьем и губопришлепыванием.
  Тем более что ботинки эти назывались вибрамами расхваленной московской фабрики 'Скороход'. Новые, моднячие, из толстой свиной кожи с проклепанными дырочками под шнурки. Ан нет, надобно их теперь прошивать заново. Да еще и заклеить вонючим, но сверхнадежным клеем кустарного производства.
  Ну, увидели девоньки человека живьем, а не на трибуне. Ну, в газете пропечатали. Так это еще не повод... (Дан в который раз четырехался на шикарный внешний иллюзион, так неосторожно подаренный природой матерью).
   А был он высок ростом, но прекрасно сложен, без этих всяких сутулых плеч а-ля крылья грифа за спиной баскетболиста. Курчавые, темные волосы извечно свивались в замысловатую, приятного вида прическу.
   Желающие могли бы обозвать его волооким, да не стоило связываться. Герой очень вспыльчив и уверен в драке. Опыт есть... Слишком часто лицо его вызывало прилив раздражения у таких же юных ловеласов.
  Натура его охарактеризовалась одним словом - широкая. Некоторым из нас, в том числе и ему, отпущено видеть мир в ярких, беспрестанно меняющихся тонах. Что Герой и делал, переживая все, стараясь помочь всем, думая обо всем в целом, иногда забывая о самых непростительных частностях.
   В общении, Герой быстро выходил из себя, но не успевал проявить нетерпимости, т.к. тут же забывал про обиды, увлеченный новыми поворотами, несущейся прямо вперед судьбы.
  
  Только несколько дней назад что-то разом перечеркнуло весь мир. Какая-то пара слов, сделала его абсурдным до неузнаваемости. Ни за что не поверить в собственное сумасшествие. Но ведь Федор же был!? С его размашистым шагом носками ботинок наружу, с его извечной неустроенностью и причудами наискосок.
   Дан помнил друга, будто само свое детство, игры во дворе, первые находки и потери. Он даже не знал, когда они встретились в первый раз. Федор был как данность, как нечто, чего уже никогда не выбросить из жизни. Но теперь, был ли он вообще? Зябко, внутри незнакомая, колющая в дых пустота.
  День исчезновения друга, отложился в памяти до мельчайших подробностей. Дан хотел ехать тренироваться на скалы, но зачем-то раздумал и провалялся с детективом в руках с утра и до самого обеда. Наконец солнце заглянуло и в западную спальню. Тогда стало жарко по-настоящему. Лето было в разгаре, прохлада оставалась только высоко в горах. А в городе плавился асфальт, и духота после двух часов дня невыносимая.
  В голову пришла спасительная идея съездить на Аэропортовское озеро, побултыхаться в воде и посмотреть на местных дам в купальниках. А для столь интимного мероприятия, доподлинно годилась компания Федора. Не сновать же среди них одному!? Наскоро поев, Дан вывалился из квартиры и запер входную дверь на два оборота.
   Ему показалось, что в подъезде излишне сумрачно. Будто весь испепеляющий свет южного дня почему-то не мог преодолеть узкие окна. Оплетенные кожистыми каналами стволов и листвой дикого винограда, бойницы в мир были практически непрозрачны. Мытые неведомой уборщицей, бетонные ступени отдавали сыростью и чистотой.
   Еще - необычная прохлада, которая заставила тело покрыться тысячами пупырышков. И полная тишина. Ни хлопанья дверей, ни музыки, ни единого возгласа не доносилось извне.
  Уже тогда появилось неудобное чувство зыбкости, нереальности происходящего. Казалось, что в этом мире чего-то не достает, чего-то не хватает. Но Дан отмахнулся от неудобоваримого ощущения, как от назойливой, глупой мухи.
   Перед тем, как позвонить в дверной звонок, он почему-то думал, что у Федора никого нет. Но открыла тетя Лида.
  - Федор дома? - спросил Дан.
  - Какой Федор?!
  Ее глаза неожиданно стали влажными, а губы скривила нелепая, тревожная улыбка. Казалось, еще секунда, и она расплачется. А потом, Тетя Лида сказала, что Федора нет и никогда не было. И что она не слышала более дурацкой шутки. Не слышала... Но Дан настаивал, вначале виновато улыбаясь столь нелепому розыгрышу, затем начисто стерев уверенность с лица.
  
  Что-то сломалось в привычно отлаженном механизме окружающего мира. Избегающие прямого взгляда родные и близкие. Я не сумасшедший, просто не могу доказать обратного? Мир, рассыпающийся на части, исчезающий по кусочкам. Вечно занятые делом и собственным сарказмом люди в белых халатах.
  Удивительно, как быстро меняется отношение других. Мать, тщательно скрывающая слезы. Не на шутку озабоченный, разом постаревший отец. Вся эта канитель с проверкой в психоневрологическом диспансере. В конце концов ему пришлось отступить, замолчать. Попытаться согласиться с тем, что твердили родные и доктора.
  Ладно еще другие, но ведь нужно доказать самому себе. Если бы не короткая встреча с Очкариком, не его слабые намеки - полные кранты. Но Очкарик, конечно же, знал о Федоре, только сам трус и мямля. Господи, закончилось бы это скорее. Хорошо, что эта бодяга до тренера не дошла.
  И не радовали некоторые покупки, сделанные на деньги Спорткомитета и спонсоров с ткацкой фабрики. И надвигающийся расчет в заводской бухгалтерии за три месяца лета, с сохранением среднего заработка не грел душу. И беззаботность будущего бесплатного похода на озеро-курорт Иссык-Куль с девчонками и мальчишками младшаками. (Вот где теплая компания переростков любителей.) И фотография на первой полосе в республиканской газете, где улыбка начиналась от правого уха и кончалась левым, увы, не радовала.
   Ему посоветовали тихо, почти шепотом. В тот самый момент, когда, брызгая слюной, Дан пытался доказать несуществующее. И он сник, наверное впервые, ощутив непробиваемую стену чужого непонимания.
   Есть что-то, чего надо бы забыть. Даже если вся твоя петушиная натура настаивает на обратном. Да вот забывать друга и больно, и невозможно. Разве можно забыть частицу себя? Случается, но очень редко, вернее не так сразу.
  
  Тем временем стемнело. Вспыхнуло вечернее освещение, разом отгородив звездное небо от земли. Погруженный в нелегкие думы, Дан шагал через маленький сквер, что по улице Виноградова. Тощее в дневном свете лесонасаждение, в сумраке ночи казалось неразгаданным лабиринтом из росчерков света, тени и ухоженной зелени.
   Теплый ветер нежно шевелил листву на деревьях и кустах. Вот же странность, ни одного прохожего! Никого, только нудное шарканье собственных ботинок. Повороты, тонкий веер тропиночных пересечений. Одинокие пустые скамейки, под обнаженными стволами электрических фонарей.
   Невозможно. Все так же, как и в то самое, гадкое утро. Никого, он не видел ни единой души до самого исчезновения Федора. Расширенное пространство, в котором не от чего оттолкнуться, не в чем увериться. Сыплющийся с прикосновением карточный домик. Как странно меняется мир в отсутствие других людей. В пустыне может произойти что угодно. И это 'что угодно' абсолютно невозможно доказать!
   В то памятное утро, даже бабуля не выходила из своей комнаты. И сейчас зябко внутри, предчувствие охватило сердце, и не повернуть голову влево. Убыстрить шаг, втянуть голову в плечи и проскочить мимо, если еще можно. Но нет, Дан уже видел. Ларька не было.
   Еще с утра, он стоял в этом самом месте. Красная стрелка весов на белом циферблате буднично отмеривала сладкую жизнь мальчишкам и девчонкам. А теперь ларек мороженного пропал, пропал бесследно. Никаких тумб основания, даже урны с пустыми скомканными обвертками. Он изъят из реальности чьей-то недоброй рукой полностью и бесповоротно. Точно также как и друг Федор, абсолютно бесследно, без всякого намека на прошлое, мирное существование. Кому это нужно?! В чем цель этой гадкой круговерти?! Если кого спросить, наверняка скажет, что не имелось того ларька от самого его рождения... Неужели это возможно?!
   И не было толстой бабы Hюры в белом накрахмаленном колпаке, и не было воскресной очереди. Не было вкуса пломбира, до сих пор вызывающего слюну. Ничего не было. Нет мороженного.
   И вдруг Дан понял самое главное. Когда-нибудь, еще не сейчас, но когда-нибудь, не станет его самого. А скамейки, все также будут стоять под фонарями в немыслимой пустоте. И листва будет шуметь волнами непознанного моря с неизведанными течениями и тайнами, голосами и вздохами.
   Но не будет в мире самого главного. В нем не найдется места для него, для его детства, для любви. И все покроется тьмой и бездушием. А чьи-то, абсолютно чужие руки заполнят жуткие дыры нечеловеческим действом.
  
  ***********************************************************************
  
  Тоном пастельным вычерчу лето
  Мягким и светлым за горизонт
  Будто в нем детство спрятано где-то
  Доброй загадкой, быстрым штрихом
  
  С робкой надеждой, с первым отчаяньем
  С вихрем желаний, до самых небес
  С только моею дорогою дальней
  Пыльной дорогой, за поле чудес.
  
  
   Раковина появляется на сцене
  
  Ранним, свежим утром ...надцатого числа, не помню какого года, я вышел из двери распахнутой в лето. День обещал стать знойным. Хорошо было бы смотаться на парковые пруды и прохладится во взбаламученных водах. А еще хочу пару эскимо на палочке, чтобы обязательно в шоколадной оболочке.
   Солнечные лучи у самой земли перемежались зеленью. Составляющие ее листочки заигрывали с небесным теплом и что-то ласково шептали на неизвестном мне наречии.
   Асфальт у входа в слегка потрепанные двери подъезда дышал прохладой от вечерней поливки. Я вспомнил, как вчера, уже в темноте, хорошо подвыпившие мужики поливали не только растения, но и друг друга, повизгивая радостными, нецензурными междометиями.
   Начинающийся день сиял чистотой, как новый лист писчей бумаги. Мне предстояло всего на несколько километров поистоптать дышащие хлябью башмаки. Конечно можно отправиться в кино или прогуляться к однокашникам в парк, попытать разнообразных ощущений, в местах гражданского отдыха.
   Я поковырял носком утоптанную земельку около нашей беседки, но решение главного вопроса не обозначалось. Потом задрал голову вверх и посмотрел на покинутые мной окна. Они утопали в солнце. Духота в темном зале? Сделав окончательный выбор, я устремился в парк КИОИГ (культуры И отдыха имени Горького).
   Место нашего обычного сборища - скамейка в тени тополиной листвы, подле памятника Чапаю, с распростертой в революционную даль рукой, оказалась занятой. На ней сидел немолодой и как-то не по-нашему разодетый товарищ.
  Видно в ожидании чуда, гражданин елозил задом и нервно покачивал наложенной на ногу ногой в востроносых, до блеска начищенных полуботинках. Он курил терпкие сигареты, опять же импортного производства так смачно, что захотелось и мне.
   Я постоял перед ним для создания вида нерешительности, затем как бы набравшись наглости, подошел вплотную и сказал:
  - Дядь, дай закурить, а то уши в пельмень опухли, и слюна через губы перехватывает, а?
   Товарищ вздрогнул, надолго уставился на меня немигающе круглыми, белесыми глазами, но все-таки выдавил из себя:
  - А вот курить не нужно с первого класса и бычки по улицам собирать. Тогда и уши в вареники не превратятся.
   Теперь я испуганно вытаращил глаза и кое-как смог ответить на нахрап столь неожиданный:
  - Да я вообще, вчера курить начал. Меня от запаха табака тошнит. Как ты сам можешь вдыхать вредоносную гадость. - И что на меня нашло?!
  - Ну и брешешь родeмый, как ты курить начал, я хорошо помню. 20 сентября 19.. года вместе с Колобком, вы насобирали долбанов на остановке двадцать девятого и засмолили их в канализационной шахте, напротив дома номер 32.
   Тут уж я в штаны чуть не навалил и сразу же перестал понимать, что такое вокруг меня происходит.
  - Товарищ! - заорал я благим, но приличным матом, - мы ларьки с арбузами, как есть не брали. Это Куба с компанией кавуны выкатил. А мы и взяли то, что по кусочку на рыло. Да я в тот вечер, всю дорогу просидел дома.
  - А в парке Панфилова, год назад, ты тоже носа не показывал!? Небось, еще до сих пор эклерами отрыгается.
   Тут я сдрейфил окончательно и даже поднял руки вверх, как в кино про бандитов. Дело в том, что дело было на самом деле. Год назад, наш дворовый придурак Мартышка втянул меня в пренеприятную историю с полнейшим криминалом.
   Обнаружив отсутствие решетки в вентиляционном отверстии цеха кулинарных изделий от ресторана "Достык", что рядом с танцплощадкой, он вовлек нас на путь крупного хулиганства.
   Когда мы попали вовнутрь и увидели гору аппетитных, кулинарно упомянутых изделий, то остановить нас стало просто невозможно. Взыграло постоянное недопотребление сладкого в обыденной семейной жизни.
   И самое обидное в том, что съели мы сравнительно не много. Вот я, например, после трех эклеров, газировки, пары кексов, батончиков в шоколаде, только икал надсадно и боялся, что обратно не вылезу.
   Но потом же, как нам упомнить, кто первый принялся кидаться пельменями и остатками дважды недобро упомянутых кулинарных изделий? А ведь получился такой разгром, какие наносил противнику, исключительно нежно любимый Чапай, т.е. полнейший. Мы неделю потом на улицу с опаской появлялись. Просыпались и вздрагивали от каждого стука, в каждую дверь. А он знает! Нет, теперь мне каюк. Что мне за сей криминал отвалится?
  - Что сдрейфил, в штаны наложил трубач сопливый, - гнул прежнюю линию гражданин начальник. - Небось в колонию-то, не хочется?
  - Дяденько, вы меня тюрьму содить будете? - сдавлено проблеял я.
  - Нет пацан, повезло тебе. Есть для тебя настоящее дело.
   И тут то понял я окончательно, что будут сейчас вербовать в заправдишные шпионы. Я набрал полные легкие для храбрости и выдохнул:
   - Товарищ, вы только скажите. Вы наш советский?
   Он хитро прищурился и ответил, слегка скривив тонкие губы под заграничными усами:
  - Наш, точно наш, и задание у меня особое.
   Я опустил руки по швам, козырнул и по военному четко доложил об ожидании дальнейших указаний.
  
  Майор
  
  Майор Пенкин был немного суетливым, и ужасно натренированным человеком. Но качества сии оказались далеко не самыми главными в его стремительной уголовно - розыскной карьере. Дело в том, что Коля Пенкин уродился еще и оперативным уполномоченным с западным, забугровым наименованием - экстрасенсом, причем экстракласса.
   Конечно в милиции, таких вот странных явлений, по идее существовать не должно, но тонкость в том, что существовало. Наверное кому-то сверху, нетрадиционного блюда очень хотелось. Ведь нужно же кому-то, кое-где, у нас порой, разварить круто заваренную кашу. Вот и находился мужик при месте, еще как находился.
   Первый раз Пенкин почувствовал себя сыщиком экстракласса, в прошлом году, во время знаменитого криминала "о динарах с дырками дубль-2".
   Положение тогда сложилось, ой не шуточное. Многие великие боссы уже задумчиво чесали потные лысины, предугадывая скорое расставание с родными креслами. А они (и кресла, и непосредственно сидячая начальственность) давно стали не только местом работы, но и единственно возможной средой обитания.
   Речь о том, что именно в те дни, именно в нашем городе, чуть не у самого верхнего командира, таинственно, в одночасье исчезла коллекция золотых монет с дырками.
   Умопомрачительно дорогая, почти бесценная пропажа не оставляла надежд на мирный исход дела. Статистически, это второй случай ее воровства. Но и нумизмату, и его подчиненным легче от ссылок на рецидив не приходилось.
   В первый раз, в то далекое, гражданско-победоносное время, Управлению удалось обойтись малой кровью. Ворье тогда подобралось особое, так сказать аристократической направленности. И призывы к тому, что спертые монеты, есть национальное достояние, что сбыть их никак не возможно, не остались не услышанными.
   Совершенно тем же способом, как и ушла, коллекция приплыла обратно. Свершилось нечто, до той поры в криминальной практике не слыханное. Антиграбители вторично взломали форточку, проникли на строго охраняемую государством территорию и возвернули коллекцию с глубочайшим почтением взад.
   О чем и написали записку сначала сами пострадавшие от действия, затем цельный рассказ сказочник-следователь, который лично по делу не проходил.
   Но ветхие подробности канули в прошлое. Аристократов как класс, удалось ликвидировать под корень и безоговорочно. А на современные, многочисленные призывы разойтись по доброму и в этот раз, динары никто не приносил.
   Найти же чегой-нибудь самой милиции, до обидности не удавалось. Вот почему настроение многочисленных начальников опускалось ниже основания державных спин. Предчувствие неминуемой беды в коридорах власти, ощущалось в многократном увеличении количества выговоров и лишений премии.
  
  В то памятное сердцу утро Пенкин (тогда еще младший лейтенант!) ехал в переполненном вагоне троллейбуса и бдительно, по закоренелой привычке, читал мысли окружающих.
   Выработанная во времена учебы в Высшей Школе Милиции, привычка к бдительности, на лице экстрасенса никак не проявлялась. Чудо лейтенант производил легко, в тайне от остальных, без лишнего напряжения и припадков сопливой эпилепсии. Скапливая силы на что-либо стоящее, настоящее, про свойство экстраординарное Пенкин никому не разбалтывал.
   Ну не сексотить же на других по мелочам? Зачем понапрасну нервировать ежедневно-мирное население. Дедушка Коли Пенкина - старый, мудрый колдун, чудом избежавший сталинских репрессий, накрепко вбил во внучатую голову нехитрое правило - "Силу воздействия определяет результат и величина личной выгоды".
  На уроках Политэкономии и Марксистко - Ленинской философии Пенкин сам, но конечно с помощью идей и книг великих классиков-мыслителей, разобрался в истоках настоящего закона.
   Ведь если рассмотреть поближе, оно и будет то лучшее, что ни на есть явнейшее, доказательство верности Марксистского учения и корня Гегелевской диалектики. Отношения между силой и результатом, служат мощным выражением единства и борьбы противоположностей в применении к экстрасенсорным, научно - доказанным способностям советских колдунов.
   Жил же когда-то великий добрый дедушка Ленин на белом свете? Жил, вне всяких сомнений. И злой колдун - Колин Дедуля на этом свете воздух подгаживал. Тоже без лишних сомнений и остальных разных интеллигентских причиндалов.
   И ведь как они друг с другом не ладили, какие у них сшибки идейные порой получались, сие знать надобно. (Чего не знает никто). А вот появились же оба на одном разэтаком свете, пиво за одним столиком случалось, попивали.
  И что же, как результат движения природы - вечного, неостановимого? А вот сияет теперь ярким пламенем Марксистка - Ленинская идея в сердце Дедулиного потомка по женской линии Коли Пенкина. Сияет!
   Чего только не происходит во времена великих потрясений и классовых баталий. Для примера, отец Коли, в гражданско-следственное время вынужденно замаскировался под знаменитого советского чекиста.
   Активно надо сказать замаскировался, с тремя орденами и четырнадцатью делами на высше - расстрельном уровне. Но и он же убедился - таки в верности единственно правильного, непобедимого учения. Лично привил ростки свежие, вечно - зеленые сыну и наследнику.
   И вырос Коля по книжкам писателей-чекистов, сказочников-обвинителей, и других классиков праздничного социалистического реализма. И стал он веселым, компанейским парнем. К тому же комсомольцем, общественником и спортсменом несколько раз первого разряда. Да не верил бы Коля ни в какую магическую ерунду и чертовщину, если бы сам частью ее не являлся.
  
   Расположившись на задней площадке одиннадцатого троллейбуса, о всякой чепухе Пенкин не вспоминал совершенно. Просто он чужие мысли читал, верный старому, тыкающему вперед пальцу с плаката о бдительности к врагам и гадам империалистам.
   Вот гражданин с портфелем-припухлостью и сам мешковато - мелочный, и проблемы у него такие же. Бабы какие-то с утра и дворничихи голосистые. И жена змея, и хитрая Сенечка секретарша, и взятки мелко купюрные.
   Мне бы под локотки его бело-рукавного пиджачишки и в отделение. Но дядька-то так, шелупонь-мелочь. Да в данном вагоне, каждый хоть гайку от сраного болта, да стибрил, за три последних дня. Что их за мелочевку в тюрьму попересажать?
   Но сами же граждане здесь не при чем. В них остатки - недобитки мелкобуржуазной психологии бродят и буйствуют. Напрочь при Коммунизме выветрятся. Научно доказуемо. Ведь кто сам у себя из карманов тянуть будет? Только дурак какой или алкаш по линии белой горячки. А при Коммунизме? Вот то-то и оно, там достояние будет общее, наше, и материальных ценностей вдоволь. Тогда и перевоспитаются.
   На такой ноте и началось. На остановке около дома Дружбы, что рядом с магазином фирмы Восход по улице Фурманова. Тут-то и началось.
   Волна внимания, которую каждый направляет на входящих и выходящих, перенеслась чуть дальше, чем положено, и вернулась откровенно подозрительным отголоском чьей-то мысли. Или точнее даже каким-то напряженным ощущением того, что кто-то уходит. Кто-то именно такой, кого отпускать не следует. Ну, ни в какие ворота.
   Растолкав входящих, а потому не на шутку возмущенных граждан, Коля метнулся вдогонку этого, которого не знали даже в лицо. Беглая поверка мыслей людской массы, двигающейся как по ходу троллейбуса, так и в противоположные стороны, зацепок к действию не предоставила. Зато западное направления сразу принесло ключевое слово "динар...", выпущенное в эфир извилиной неизвестной принадлежности.
   Остановить солидный поток машин, едущих в утренний час пик по улице Фурманова, дело сложное, а главное продолжительное во времени. Экстрасенсорные удары по загривкам водителей могут привести к совершенно обратным, непоправимым результатам. Коля ужом скользнул в лихо вертящий колесами лабиринт, на практике подтверждая высоту первого разряда по бегу с барьерами.
  Одно время даже казалось, что дело закончится без внешних эксцессов. Но водитель автобуса номер 2 явно перебрал в скорости, и пришлось резко затормозить. Визг колодок разразился до того пронзительно и пугающе, что вывел из себя мотоциклиста Петрова. Тот вздрогнул, вильнул и угодил в зад почти остановившегося средства передвижения.
   Паника, вызванная активным инерционным валом внутри салона, усилилась как в кино. Коля походя услышал женскую мысль - "а этому все одно, лишь бы за титьки кого по случаю хапануть", затем истошный крик - "пожар в кабине водителя", звон стекла и клекот панического мысли и столпотворения.
  Ну все, - подумалось самому, - теперь надобно задержать, иначе с работы попрут. И времени на нерешительность точно не оставалось. Но впереди, за пятьдесят метров людских тел, кто-то упоенно припевал "динарчики, мои динарчики" в такт бодрому, пока беспечному шагу. И ноги сами задвигались с удвоенной быстротой, уже не мыслимой, а потому очень болезнетворной для окружающих.
  Наконец, в пределах видимости оказалась вполне подозрительная безрукавка с разводами пота на спине. И где-то внутри подкатился ком ликования и радость победы, как вдруг траурно зазвенел призыв отчаливающего от остановки четвертого трамвая.
  Спина резко дернулась вперед и левым боком. Спина засокращалась лопатками с пузырем воздуха между ними, затрепыхалась в ускоренном движении. Владелец ее побежал, а потому успел. А Коля оставался дальше, а потому ну ни как!
  Двери злобно, словно гадюки зашипели, закрывая сезам перед самым разочарованным в мире носом. И ноги сами подкосились, и чуть не стали колесом. Но было в этом парне, по последующим словам его начальников, что-то такое... Именно такое..., что выгодно выделяет его среди хороших и очень хороших оперативно - розыскных работников. Не сдался лейтенант на милость обстоятельств, даже в столь трудную минуту.
  А спас его поворот трамвая на улицу Карла Маркса. Трамвай тот старенький, вагоновожатый опытный, да чуть менее древний, чем визгливое средство передвижения. А посему, скорость на повороте спала практически до нуля.
  Пенкин аккордно напрягся, догнал ускользающую удачу и взял ее за рога. Рога опустились, прекратилась подача электроэнергии, и к вящему неудовольствию пассажиров трамвай застопорился окончательно.
  Словно укротитель глотку тигра, Пенкин раздирал двери в дряхленький вагончик. Почуявший неладное фанатик-коллекционер, работник уважаемого музея и ай-йя-яй, грабитель Бартыкин, пытался вырваться из могучих милицейских объятий. Он даже успел оскорбить милиционера именем животного "козел". Но это поздно. Победа пришла полная, с прощением всяческих жертв и прочих неудобств.
  
   С тех пор Пенкин слыл экспертом по наиболее запутанным и серьезным делам. И ходить бы ему в генералах, да вида крови новоиспеченный майор не выносил совершенно.
  Не приемлил он сцен насилия. Делалось ему плохо, и пена изо рта шла. Если бы не все тоже высокое начальство, марал бы майор перьями по бумаге гдей-нибудь в зачуханной молью конторе.
   Но и тут помогли. Определили Пенкина в тихое, но престижное место. Повышением - на кражи из музеев и выставок, без взломов, проломов кумпола и прочих телесных неприятностей.
  Кто же захочет ограбить музей в социалистические времена?! Ведь все в нем общее, всенародное достояние, переписанное, занесенное в каталоги и журналы, а потому не продать и не спрятать его никому. Потому свершалось на музейной почве лишь мелкое бытовое хулиганство, да и то не каждый квартал.
  Так и жил Пенкин - спокойно и почти без душка. Слыл сыщиком интеллигентным, с упором на мозговую деятельность, а не на волчие ноги и грубое телесное дознание. Процент раскрываемости имел, между прочим, отменный. Золотой надо сказать процент. И веру в чистое и светлое будущее майор Коля имел. Как и положено иметь таковую каждому, настоящему стражу порядка.
  
  
  Еще раз об истории
  
  Из истории нам не выскользнуть никогда. Для историков же мы лично значения никакого не имеем. Другое дело исторические фигуры, вокруг них вся катавасия и лепится.
   Вот почему нам интересно знать - был ли Александр исключительно Македонским или голубым в одночасье. Или что там ел Черчилль за завтраком, а с чего поимел несварение желудка. И войну, и битвы они выигрывают. А про Кузькина и его мать, нам ни знать, ни ведовать нет охоты.
   Точно так обстояло и с историей Раковины. Она делится на два периода - до Артаса и после. Уродился Артас армянским князем. Но само по себе имя его, в данной истории, почти ничего не значит. Не имел Артас ни богатства, ни бедности. Средненький такой, не выдающийся (для князя конечно).
   Как Раковина к нему попала, и как ее не разбили, не истолкли в порошок аптекари за прошедшие тысячелетия, предполагают понаслышке, да урывками. Ибо далеко не каждому владельцу Раковина раскрывалась настолько, чтобы остался в истории след от Проникновения. Далеко не каждому.
   И все же ценить себя она заставляла, иначе как объяснишь столь небьющиеся качества? И вина из нее никто не набирался, и гвозди ей не заколачивал.
  Так вот, Артас хоть не богатый, но все же князь. И когда в руки ему досталась столь древняя и забавная вещица, решил он ее облагородить согласно своего положения. Отдал Раковину старому еврею ювелиру. И тот, надо сказать, осторожно так, не нарушая природы, вставил в хитиновое тело три драгоценных камня, позолоту наложил и прочее.
  Позолота с годами стерлась, а камни прижились. И стала Раковина иметь историческую, непреходящую стоимость. С тех пор, каждый владелец известен доподлинно. Ведь менялись они не особенно часто. Если умирал кто сам или исчезал при невыясненных обстоятельствах.
   Со временем, обстоятельства постепенно накапливались. Появились даже предания, поветрия и ужасные тайны. Но коллекционеры и собиратели богатств народ упрямый и до тупости падкий на драгоценности. А цены на бриллианты опускались весьма редко и довольно умеренно.
  Рассказывают, правда, что и Кука не съели, а числился он среди Владельцев. Но верить в досужие байки не стоит, т.к. в список поименный, путешественника никогда не заносили. Вот на счет одного псевдо умершего Императора, так знамо точно. Был он там и Врата проходил туда и обратно многие, многие лета.
  В страну снежных полей, белых берез и русской скуки Раковина попала случайно. Принята, как подарок любви волоокой, холодной красавицей, от темнокожего, горячего наследника базарного менялы. Да не на счастье. Но так и прижилась реликвия до наших времен, кочевала семейно - ломбардной ценностью.
   В бурном потоке революции, лихой кто-то пытался уйти с ней на юга. При попытке бегства в постельном белье через границу, он же отколол один бриллиант и прищучил в неизвестном направлении. Но два остались, а с ними и место во всемирно знаменитом, пролетарском музее буржуазного быта.
   И это надо же, при эвакуации в Сибирь вещь не пострадала. А тут на тебе, из-под самого носа охранника в зале экспонирования сперли, и хоть бы хны. И как сперли, с какой нахрапистой лихостью?!
  В помещение экспозиционного зала Краеведческого музея, купив билеты у контролера для отвода глаз, вошли двое мужчин явно не интеллигентской наружности. Продавщица билетов на них сразу внимание обратила. Кепки на глаза надвинуты, каблуки на сапогах кованные, гром от них такой, будто козел отбивает на кафеле чечетку. В будний день, с утра в музее вообще никого. Поневоле подумаешь дурное, когда в ранний час к тебе вламываются два угрюмых жлоба.
  Пенкину такие бдительные контролершы нравились с начала его работы в милиции. Глаза у нее добрые, взгляд вроде елейный, а заглянешь вовнутрь, твердее кованной стали! Обычно эти пенсионерки после службы на режимных предприятиях не могут остановиться от привычки бдить окружающее сполна. Вот по-настоящему ответственные граждане и гражданки! Есть им (не в пример прочим амормфно-телым) дело до сохранности народного достояния. Именно на их сознательности держится советский правопорядок. Чуть чего, и враг не пройдет там наверняка.
  Руку того бугая, что билеты покупал, запомнила бабулька с милицейской, фотографической точностью. С такой лапой, в мазуте вываленной, ему не в музеи, в порядочную столовую входить не положено. А туда же, сует рубль рваный, как ни в чем не бывало. Старуха сдачу от такой наглости отсчитала - 80-коп. Мужики к экспонатам, а контролер заволновалась уже тогда. Да разве оставишь свой пост?! День будний, сменщиков не положено, да и не помнили ничего разбойного уже лет как двадцать. Знать бы куда упадешь, настелил бы газетами весь пол.
  Но честно, больше всего боялись, что начнут в зале распивать водку. Вот эти безобразия случались у них не единожды. В прошлом году одна пьяная сволочь, задавила чучело медведя панды насмерть. Потом пришлось экспонат отвозить, реставрировать за иностранную валюту. А этот урод на суде заявляет, будто мертвое чучело медведя напало на него по собственной инициативе. Где слов таких нахватался, один черт его знает?!
   Но в этот раз поначалу вроде как ничего. Контролер за ними доглядывала сквозь коридор. Идут из зала в зал, не задерживаются особо нигде. Потом чувствует - замешкались, напыжились и вроде притихли. Это как раз там, где драгоценности за пуленепробиваемым стеклом. В том зале делать ворам и хулиганом нечего. Там такие стекла установили с нашего оборонного завода! Директор лично кувалдой демонстрировал. Как со всего маха кувалдой дал! Штукатурка по всем залам сыпалась, а хранилищу хоть бы хны.
  А тем временем на подставках из бронированного стекла приноровились граждане распивать неслабо алкогольные напитки. Тихо, укромно и милиция на бобиках по коридорам не рассекает. Сколько раз отваживали уродов от места того, но нет, будто намазали медом! Котролерша веник прихватила, пост вынужденно сдала и туда. А эти супчики громыхают сапогами навстречу. Морды багровые, там с утра духота, прет от них перегаром и чесноком. Вот козлы!
  Баба их веником на встречном движении. Присмотрелась - батюшки, народ честной, лица нет на алкашах! Точно двинутые. Один ржет как конь на случке, а второй как заорет:
  - Призрак! В зале был призрак!
  В это время в дальнем зале как звякнет осколками вшивая стеклянная броня! Надо еще этому директору завода стклопроизводителя всыпать по первое число. Ишь ты, показуху устроил, буржуазный маскарад. Контролерша не робеет, в голос взяла, вцепилась в отребье социалистического народа мозолистыми руками. Да где здоровых мужиков удержать!? У них пиджаки то ли в масляной отработке, то ли в чем позапашистее. К выходу как рванут!
  Тогда контролерша к телефону и 01. Пока оперативники приехали, след простыл алкашей. Но наши свое дело знают туго. Через два часа повязали супчиков, те еще не успели протрезветь. Кусты сирени за каруселью облюбовали под сон. Видать, затаиться хотели, облаву переждать, а потом отвалить втихаря. Причастны, они причастны! Но как расколоть, вот вопрос.
  Самое в этом деле странное и паршивое оказалось не с механизаторами. И вообще, твердят селяне как заговоренные, мол отородясь не брали никаких музейных экспонатов. По единую копирку твердят, вторые сутки пошли как не признаются. Полезла из мужиков настоящая мистика словно пена из пива.
  Выдали на гора, мол кроме них в зале был еще один пацан. В очках, хлипкий такой, улыбчивый, вежливый. Стоял, говорят, у экспонатов, историю изучал, водил по витрине пальчиком. Они его было застеснялись, да где там! Похмелье колбасит, трясет, скорее бы трубы залить.
  Отвернулись для приличия, разлили пузырь портвешка в стаканы ровно напополам, закусили малосольненьким огурцом. Только выпили, глядь, пацан воспарил в воздух словно фокусник в цирке. И стемнело в помещении, так стемнело, и будто холодом дохнуло могильным. А мальчонка прямо в воздухе надвинул на голову из-за плеча капюшон, и руки к ним тянет. Длинные, костистые. Страх и ужас.
   Тут контролерша вдалеке как заверещит, они и рванули прямиком к выходу. Сзади как бухнется стеклом! Осколки, и грохоту, грохоту!
  Бегут, навстречу эта старая коза с веником. А у Вани истерика, ржет нервно и прекратить никак. Глупая баба давай елозить метелкою по мордам, они подались от нее вприпрыжку, а на воле от греха затаились в кусты. В вытрезвитель кому охота?! Может белая горячка началась?! А чтобы трогать бесценные музейные экспонаты, так это ни-ни!?
  И проверил их мозги экстрасенс Коля Пенкин, проверил как положено, с пристрастием и без ленцы. Только внутренности их пьяные разворошил, чуть не свалился в состоянии мнимого алкогольного опьянения. Но и это, и всякую непотребную грязь переборол в себе милиционер. Резкость навел, точно, есть образ очкарика, расплывчатый, мимолетный, но есть. Хотя связан он с музеем или с другой какой гадостью, понять сложно. Но чувствуется, что закавыка не просто так.
  Потом в деле наличествовал парк Горького в отголосках детства этого очкарика, по какой-то сложной взаимосвязи, скамеечка под тополями эта самая. А дальше по третичным ассоциациям - конченный кавардак, моллюски, капюшоны, холодильник марки ЧТЗ. Имеются в чужих мозгах места засоренные самою нелепою дрянью! Но рациональный след отыщется во всем, надо только покопаться с настойчивой бдительностью. Главное зацепиться за ниточку, а потом свяжется клубок, а из клубка получай готовое дело.
  Хотя самая противная закавыка ожидала Колю Пенкина непосредственно на месте преступления. Самое противное заключалось в устойчивом подозрении, что та, дневная катавасия и погром, и битье бронебойных стекол не имели к пропаже Раковины никакого отношения.
  Похоже, музейной ценности приделали ноги еще прошлой ночью! А утренний погром - только бравое прикрытие, чтобы сбить его, экстрасенса Колю Пенкина с правдивого мыслеследа. Раковину хапнул кто-то совершенно другой. Не пахло тут ни механизаторами, ни пионерами в очках и галстуках. Грабил кто-то страшный, чужой и совершенно не наш советский.
  А эти?! Мальчишки, шалопаи противные. Вот сунут годков по восемь за государственное достояние, сразу повзрослеют в зоне особого заключения. Не то на восемь, повзрослеют на все шестнадцать лет.
  
  Дело вырисовывается
  
  А впрочем, наказание Пенкина пока не интересовало. Он лишь так, мысленно пугал им воображаемого противника. Майор вышел на мыслеслед, и дело было в парке Горького. Я стоял перед ним навытяжку, и он вполне справедливо подозревал, что я и есть тот самый очкарик. А я не знал о таком повороте событий, совершенно ни капельки. Потому мне и грезилась дурь необычайная, про шпионов, да дальние страны.
  Но майор Пеннин гораздо хитрей, он то располагал информацией и опытом. Он понимал, что иные о себе плохого не смогут вообразить, а некоторые вовсе не ведают, что творят. Потому нить криминального клубка распутывал с тщательностью и чекистским прилежанием.
   Так как лето выдалось достаточно жаркое, о безводных ковбойских прериях мне уже не мечталось. Но банановая республика на берегу лазурной лагуны, пальмы и кокосовые орехи виделись настолько, что почти ощущались.
   Еще, где-то в стороне, мелькали манишки и фалды лаковых вечерних смокингов. Пятнами ходили круглые, дряблые лица американских нефтедобытчиков в черных котелках и тонких дужках пенсне. Звенели пиастры, курили толстые гаванские сигары. А самое главное, я очень хотел пистолет с именной, дарственной надписью на память.
   - Только не выдумывай себе всякой ерунды, - наотмашь оборвал тогда неизвестный стране, но советский майор - экстрасенс Пенкин. - Нечего лишнего сочинять. В нашем деле и так ребусов в пол кузова. Лучше расскажи мне о Федоре из четвертой квартиры.
   И тут во второй раз все это - и парк, и лето, и моя маленькая жизнь, т. е. все, что и во мне, и снаружи, поплыло куда-то вдаль, мимо меня, отдельно от бренного тела.
  
  А был Федор моим самым, нет не совсем самым, но закадычным другом. И знали мы друг друга так давно, сколько знали мир вокруг нас. Будто наш старый двор, в котором родились и выросли вместе.
   У человека всегда есть что-то, что он помнит лучше прочего. Что-то бывшее наружное, из-за давности знакомства и ежедневности обстоятельств, ставшее непременно внутренним, своим можно сказать.
   Это мой мир. Самая памятная его часть. И от изменений здесь, я отказываюсь напрочь. Не хочу принимать чужое вторжение ни под каким соусом.
   Я привык к расстоянию до широких, мясистых листьев платана под балконом на третьем этаже. Я привык к разводам азиатского орнамента на ковре в спальне. Я помню рисунок штор на окнах. Я помню лицо матери...
   Оно не меняется. Ничто не в силах справиться с этим. И пусть спешат годы, расширяют границы увиденного, здесь все остается по-прежнему. Иначе, куда же нам возвращаться в конце концов? Иначе, как нам оставаться самим собой? К чему стремиться и откуда черпать силы? Внутренний мир неделим, и грубое прикосновение к нему болезненно, как ничто другое.
  А у меня кто-то украл Федора. Я чуть с ума не сошел, а злобный кто-то даже не удосужился сказать мне, зачем и почему. Просто оборвал одну из нитей детства так, как никогда не бывает.
   Федор пропал, но об этом не знал никто, даже его родители. Однажды вполне обыкновенным утром мы с Даном вышли во двор, а он нет. Дан пошел за ним домой, а там сказали, что такие шутки глупые. И нет, и никогда не было никакого Федора. А еще, они пожалуются нашим родителям.
  Я откровенно застопорился на таком непонятном факте. Мы ж не в сказках живем, а в реальности. И замолчал. Не люблю я свои мысли превращать рупор трибун. А у нас правильный во всем и всегда. Он в буйство впал. Его даже к доктору возили. Он ясность любит, а я в конце концов принимаю факт и начинаю над ним раздумывать. Как есть, так и есть. Нужно только понять механизмы причины и следствия. Мне было легче.
  Потом, мы вдвоем с Данном целый месяц искали хоть один след из Федоровой жизни. В школе, во дворе, в секции. И не нашли ничего. Даже жженого пятна от дымовушки на скамейке и то не оказалось. А он мне тогда, искрой чуть не выбил глаз. Получается, не только Федор, все с ним связанное исчезло из нашего мира напрочь.
   Это самая необъяснимая вещь, которую я знаю. Ведь если бы я только суматик. Но Дан-то, с его характером? И не сговаривались мы, чай не идиоты. В общем, нас так и прозвали во дворе - два Федора или еще с Федькой в голове. Было над чем поприкалываться у наших пацанов.
  - Точно вам Дан воду наплел, - наконец выдавил я.
  - Нет, - сказал чему-то усталый и донельзя опечаленный Пенкин. - Я самостоятельно опробовал на собственной шкуре. Пренеприятнейшее занятие ставить над собой такие недобрые опыты.
  Только скажу я тебе малыш, что дело у нас больно хитрое и важное. Государственная заинтересованность присутствует в нем. Так-то. Чую я подвох чей-то гадкий и сирый, но всеобщий. Будто хотят украсть у нас, что-то главное. Да вот кто, выяснить не могу. Но выясню, еще как выясню, на то и существует наш социалистический, уголовный розыск.
  
  Неприятности
  
  Пропажа раковины в городском музее, составляла начальное звено в цепи событий, так лихо и бесцеремонно закруживших офицера советской милиции. Когда ему поручили вести новое дело, Пенкин сразу же почувствовал неладное.
  Продумано оно, прикрыты ходы - выходы, отвлекающие маневры. Заметьте, стекло рухнуло, только когда мужики из зала ушли. И очкарика кроме них не видел никто, но ведь мыслеслед его был!? Вот когда собрали специалисты из технического отдела ту бронированную стеклянную туфту - витрину по осколочкам, склеили воедино, выяснилось абсолютно невозможное, но как раз по Колиной части.
  Он только обстановочку в соответствие привел, восстановил пунктуацию и хронологию, и раз - подтвердилось самое главное. Ограбление действительно произвели заранее, глубокой ночью накануне! И совершили противоправные действия настолько грамотно, что ни один работник музея не заподозрил с утра ничего. С наружности система охраны выглядела как новенькая, а пропажу за пыльным стеклом могли не обнаружить еще с месяц. Вдобавок ко всему улик нормальных ни одной! Ни взлома фомкой специализированной, ни окурков беламора с характерным прикусом, ни отпечатков пальцев, с занозою на стекле.
   И скажите, как глубокой ночью можно оказаться в запертой на англицкий замок комнате!? Под сигнализацией к тому же. Она родимая, простая и безотказная напрочь не сработает, будет всю ночь мирно поблескивать лампочкой. А лампочка та, под неусыпным надзором фронтовика-разведчика на седьмом десятке, который божится- матерится, что не спал как на духу.
  Вдобавок ко всему, горе - механизаторы божатся клянутся, что пили в зале экспонирования они не водку, а портвейн местного производства! Не просто наводят тень, а предоставили все к тому доказательства, в том числе и пластмассовые стаканчики со следами красной жидкости на боках. Конечно это нужно экспертизою отдельной подтвердить, но не врут, и так видно.
  Но откуда тогда в углу зала экспонирования бутылка столичной водки и закусочные объедки? Что они там совершали еженедельный вино-водочный ритуал?! И кто именно и когда? Получается, что главная пьянка состоялась в зале глубокой ночью. Ну это скажите к чему?! Зачем вся мировая дрянь и гадость в двух экземплярах? Может, это какой намек? Ведь не бывает в жизни случайных совпадений. Где тогда хваленый грабительский профессионализм? И при чем тут очкарик, растворившийся средь белого дня? Да бес с ним, с очкариком! Мало ли что померещится двум алкашам. Но водка, мало солененькие огурчики - натурный факт.
  Хитрый кто-то не спеша, в полном одиночестве, выпил пару соток столичной и закусил малосольненьким огурчиком, на месте преступления. Но в голову гаду, водочка не ударила, и грабитель поганый протрет посуду влажной тряпкой, на предмет отпечатков пальчиков. Подымит табачком, пепел стряхнет на ковер в стороне, не под ноги, а вот окурок засунет в карман. Ну надо же! Это ж не дело, а целый сюжет для Шерлока Холмса.
   Исчезла раковина и пара золотых безделушек для отвода глаз. Лишнее Пенкин сразу учуял. Ведь брали цацки нехотя, долго вертели в руках. Золотой браслет осемнадцатого века, закатили в темный угол между перегородками. Сыщики при повторном осмотре случайно нашли.
   Вот, в общем-то и все, но грабитель определенно мужчина. Он ничего не боялся, никуда не торопился, да и напиток потреблял мужской, исконно русский... Зацепок кот наплакал. Особенно если учесть, что работал лучший в розыске экстрасенс. Маловато, но не поделаешь ничего. По очкарику следы бледные, будто их навели специально с каким-то умыслом.
   Совсем плохо, когда человек грабить не боится. Экстрасенсу ведь что нужно - эмоциональный след. А тут какое-то полнейшее равнодушие. Фигура нечеткая в плаще - балахоне. Действительно призрак?! Она кажется немного оторванной от поверхности пола и чуть скользит в темных недрах музейной залы. Ножками не перебирает. Тьфу ...
  Пытаясь, навести резкость в линиях изображения, Пенкин пыжился и потел, но картина не улучшалась. Нервным, нетерпеливым жестом, он попросил понятых очистить помещение, задернул шторы и с головой окунулся в минувшие события.
   Стало холодно. Напряжение не проходило даром, Пенкин чувствовал, будто истекает кровью. Какая-то подсасывающая сырость проникла в сердце и покалывала изнутри тоненькими, ледяными иголочками. В крайнем напряжении, он еще более приблизился к фигуре. Ночь прошлого захватила его разум и стала реальностью.
   Ей не суждено было жить долго, ибо рассвет приближался заново. Он уже растворял небо прозрачностью не пришедшего дня, насыщал глубиной. Картина стала реальной и потому более страшной. Пенкин нехотя, следуя природной инерции и долгу чести, придвинулся к пустоте балахона вплотную и заглянул вовнутрь.
  Будто белая птица надломилась в воздушном полете и падала вниз. И падение это поглощала бесконечность, и не оставалось в нем ничего, кроме ужаса окончания.
  И пришла боль, неприкаянная воплоти. Липкая и гадливая, она переполнила пространство холодом, и сочилась в нем слизистыми нитями, к себе испытывая полное отвращение.
  Глаза открывались сами и никак не могли открыться. И напуганные мыслью о собственном не существовании, они вылезали из орбит и гранатами взрывались в пустоте.
  Потом неожиданно пришел свет, и где-то на периферии его струящейся сферы майор увидел уютный дворик и яркую бирку дома ? 30. Маленький уютный двор детства, три пацана, понуро сидящие на старенько скамейке. Но пустота поглощала их мир, взрастала неотвратимостью, тошнотой. Она тянула к ним руки-плети холодная, жадная. Их уже не спасти. Пенкин, кажется, закричал и потерял сознание.
  
  Учитывая произошедшее вчера, работники музея действовали на диво оперативно. Через двадцать минут после обморока на место происшествия прибыли скорая, пожарная машины, и две машины дополнительного милицейского патруля. Но защищаться было, увы, не от кого. Майор Пенкин поимел госпиталь и болезнь, называемую врачами менингит.
  Врачи сказали, что привезли его вовремя. Нервное истощение милицейского организма достигло последних пределов, и шальной вирус, оказавшийся поблизости наизготовку поразил мозг обширно и наповал. Но наша медицина с помощью антибиотика и гемодеза в капельницах внутривенно творит еще большие чудеса. Уже через четверо суток пациент пришел в сознание и самостоятельно сходил на горшок.
  Ему выдали стираный больничный халат, грязные тапочки и перевели из реанимации в отделение. Курс лечения предстоял непростой, но опасности жизни уже не нес. Опасались за его мозг, но еще через несколько дней, пациент окончательно пришел в чувство и заговорил с докторами вполне обыденно и правильно.
   Верный семейным заветам, Пенкин никому ничего лишнего не рассказывал. А случилось с ним нечто невероятное. Обнаружил майор неожиданно мощное усиление собственных экстрасенсорных способностей. Он научился летать, что было весьма удобно в сложившихся нынче обстоятельствах. Чудо Пенкин творил как всегда легко и с листа, в глубокой тайне от местных недоброжелательных эскулапов.
  Майор милиции помнил наставления Дедуни и тайком, тихими безлунными ночами летал в колдовское разнотравье. Напоенная летним теплом обильная зелень предгорий ждала его всего в трех шагах. Просто невероятно, до чего все близко и рядом, когда умеешь летать!
  Горы принимали его словно родного. Земля одаривала Колю силой, а ночь покоем и тишиной. Он лечится корешками и цветами тех растений, которых мы к сожалению почти не замечаем, а заметив, уничтожаем безжалостно, называя сорняками и поганками.
   Сам госпиталь оказался скромным и привилегированным. Больных в нем насчитывалось намного меньше, чем врачей, личных кабинетов больше, чем начальников.
  В окна одноместных палат склоняли ветви плодовые деревья. Запахи больнички перебивал южный, фруктовый аромат. Дорожки в саду для выздоравливающих, переплетались так тесно, что казались нескончаемыми. Уединенность приглашала к размышлениям на известную криминальную тему. Чем Пенкин и занимался каждый божий день.
   То, что это и сглаз, и порча, Коля Пенкин понял сразу. Но если бы история оказалась так тривиальна! Начать с того, что если осмотреться внимательно, время в музейном зале развернулось вспять и тылом, чего в материализме не бывает никак.
   В свершившемся факте сомневаться не приходилось. Настоящее ограбление произошло в ночь на воскресенье, а для полного обследования помещения Коля прибыл на место преступления в понедельник в обед. Пока с алкашами разобрались, пока план перехвата объявили...
  Но попытки просмотра мыслеследов неожиданно оживили прошлое. Что-то сдвинулось, насторожилось, ожило и приняло жесткие ответные меры. Напружилось и давануло так, что жив остался одним чудом или случайностью. Порчу Коля, принял воскресной ночью. Словно воронкой всосало во вчера. Забавненько получается.
   Сам Коля во времени путешествовать не умел. Значит, об этом позаботился кто-то посторонний. Однако если такая сила имеется, зачем же тогда заниматься мелкими музейными кражами? Вот в чем настоящий вопрос... На кой ему ляд, доисторический хитиновый домик для пресмыкающихся? Инкрустация и алмазик в таких вещах не в счет.
  Конечно мысли Пенкина - менингитчика продвигались куда более витиевато чем кажется, но кое-какие выводы он сделал окончательно:
   Первое - существо не было человеком. Там, под тонкой оболочкой темного балахона, собралось столько холода и мрака, что и думать о совместимости ЭТОГО с человеческой душей вряд ли стоит.
   Наивероятнейшим образом орудовал фантом, то бишь в простонародье призрак. Но имелась еще водочка столичная со стаканом и объедками огурца. О призраках в подпитии, Коля до сих пор информации не получал. А что если призраки водочку принялись попивать? Это какая тогда у них энергетика? Тут как есть полная материализация.
  Второе - для чего Колю втянули в прошлое? Скорее всего, целях изучения или предупреждения. Но почему тогда, выплюнули обратно, не скомкали окончательно, отпустили - вопрос номер два по-настоящему.
  Третье - в той самой нескончаемой череде совпадений. Если присмотреться, то и попытка, и ее неожиданное прикрытие сделаны, словно под копирку с той же самой неуемной, недоброй фантазией. Скажите зачем? Но главное как?! Получается, мы марионетки в руках этого идиота, а он передвигает нитками обоими руками попарно в должную сторону, с юмором, принимающим форму изощренного садизма!?
  И заключалось в трех фактиках, такая необъяснимая мера силы и ужаса, что казался майор Коля себе маленьким и робким школьником. Почему в принципе, по нашей советской земле иноземные призраки рыскают волком? Вопросы без намека на ответ. Сплошное безобразие.
  И стало Пенкину от таких вот выводов, как-то неуютно и скучновато. Пусть лето за окном теплое, ласковое, и по детски беззаботное в привычности и простоте. Лишь пропала уверенность в том, что июль сменится августом, и листья опадут вниз сами, а не тень покроет их мраком беспробудным и потому ужасным.
   А вокруг суетилась мирная гражданская мысле-жизнь, переливалась на свету изломами маленьких и не очень маленьких трагедий. Не подозревала она ничего, не ведала даже о возможности нематериальных подвохов. Жила мелко и в основном суетно. Кто-то жаждал электробритву Харьков-М ко дню рождения. Кто-то попробовал азербайджанского коньячку с запахом клопов и думал, как бы теперь перебить сию пикантность русской посольской. Не в меру счастливые юнцы спешили на первое свидание, еще не до конца примирившись с его реальностью.
  Тысячи мыслей роились в тот теплый вечер вокруг Коли Пенкина. Он глотал их все до единой, стремясь количеством избавиться от неприличного чувства одиночества. Но оно не отступало, наоборот придвигалось плотнее, леденя острыми коготками порезы души, пугая безжалостной неизведанностью.
  Коля чувствовал, как надорвалась тонкая перегородочка, отделяющая наш теплый и ласковый мир от прочего чуждого и инородного. Будто что-то слепое и темное, грозовой тучей, начиненной холодом и яростью, надвинулось на его будущее, настоящее и даже прошлое.
  И пускай сверчки верещали о неге и успокоенности летней ночи, о времени для приема пищи и последующей любви. Пускай сама ночь расслабленно нежилась в зачарованной тишине и уединенности. Страх и напряжение не проходили, не желали отпускать больного и усталого от эдакой несносной жизни милиционера.
  Пришла пора просыпаться Сети в очередной раз. И вновь создаваемое представление вертелось вокруг трех актеров театра юного зрителя из дома No 30, и роли оказались расписаны от и до. Но сами актеры не знали о том ничего. Ни хорошего, ни дурного. Но пришла пора.
  
  Город Странников - 1
  
  Мир Раковины необъятен словно сама Вселенная. И никогда уже не понять, является ли она дверьми в иные пространства, или иные измерения лишь продолжение Раковины. Но главное, законы нашей обыденности в ней не прижились. И потому существовало внутри Раковины множество времен, тысячи миров, и необъятное количество надежд, осуществленных сбывшимися мечтами.
  
  Высоко по небу плыли летние облака, а невдалеке, кто-то вовсю раскатывал на звонком льду замерзшего пруда. Здесь каждый был там, где ему нравится. Времена года не оставались чем-то абсолютным, застывшим, а менялись или плодились по одному только желанию.
   Мир расправил лепестки многомерности, и поэтому не приходилось толкаться на отполированном пятачке единой реальности.
   Пространство распадалось на мириады возможностей. Двери и стены утратили привычную определенность и назначение. Незыблемая материя задышала собственной жизнью и теплом. Мягкое, многоголосое эхо, как еле слышный шепот бесчисленных зеркал.
   В большинстве своем, здешние обитатели даже не встречались никогда. Хотя и жили они в одном городе, который при желании, можно разместить в спичечном коробке и положить одним движением сразу в оба кармана.
   В нем не назначали главных и не выбирали старейших, потому что некем начальникам управлять. Путник не подчиняется законам, он лишь предоставляет свободу прочим. И мысли приобретали вязкую осязаемость, как камень и вода, как лед и огонь, как сон и безумие.
   Федор плыл в их сиянии, словно в медленной, плотной реке. Чуть покачивались волны раскаяния. Мутный гнев захлебывался шапкой пены. Тряслось зубчатыми гребенками веселье.
   Блестки образов плодились, как мыльные пузыри. Может, это и вызвало бы страх, если бы осозналось и впиталось полностью. Но действие казалось расплывчатым и добродушным, а глаза еще не научились видеть.
   Федор уже знал, что он здесь находиться долго. Он был здесь ровно столько, сколько требовалось, чтобы привыкнуть к этому странному, текучему миру. В нем отсутствовали привычные берега и жесткие барьеры. Само время имело иные законы. Оно сгущалось и растворялось согласно желаний обитателей Раковины. Разум Федора, сам сочинял прошедшее и будущее, секунду за секундой, день за днем. Они текли мерно и спокойно, шаг за шагом наводя ясность и четкость нового восприятия.
   Кто-то настойчивый несколько раз подходил к двери в его мир. Но видно не сочтя нужным беспокоить слабость нового путника, исчезал, оставляя прозрачные отблески, похожие на отзвучавший, ребячий смех.
   Наконец он все-таки зашел, и в детской сразу же посвежело. По оконным стеклам неожиданно забарабанили крупные, хрустально чистые, капли осеннего дождя.
   - Называй меня Монос, - попросил вошедший, и Федор посмотрел в его голубые, печальные глаза.
  
  Путь Моноса
  
  Ему совсем не много лет, ровно столько, сколько он хотел ощущать. Он ведь и сам также бесконечен, как череда времен года. С той лишь разницей, что Монос всегда оставался собой. Ему не было надобности прерывать бег на изменчивость.
  - Прошу тебя, не думай, что это так уж важно. В конце концов, все само собой образуется. Нужно лишь сделать нужное дело в нужный момент.
  Дело вовсе не пустяковое, мы все зависим от вашего выбора. Случилось так, что каждому из вас судьба подарит встречу с одной из моих игрушек. Необходимо чтобы они собрались все вместе в отведенное к тому время. Ни раньше, ни позже.
  Действие только кажется простым. Беда в том, что владение ими - неплохое начало для сумасшествия. Эти вещи управляются со своими хозяевами гораздо лучше, чем наоборот. И в этом нет ничего удивительного, другие путники нам не нужны. Но если сейчас не собрать реликвии вместе, случится непоправимое. Чаша опять полна до самых краев. Еще пара капель, и непознанное может пролиться на Землю.
  Федор пока еще не умел говорить, и потому, не мог возражать. Ему ничего не хотелось для себя, и он согласился слушать.
  
   С течением времени, Монос все более ощущал себя книжным преданием. Он знал, что Сеть не самое главное в этом Мире. Она лишь ненасыщаемая страсть. У нее нет настоящей цели, одно только неутолимое желание. Жизнь - вот что действительно достойно удивления.
   Загнанная в тупик разросшейся тенью, жизнь разменяла естественную биологическую непрерывность, на столь же естественную биологическую смерть. Забавное двоевластие, было необходимо ей в целом, чтобы выжить вообще. (Хотя бы как видам, группам, подгруппам, а не отдельным представительницам, как позже и представителям).
  Сжатая гигантскими тисками периодов опустошения, жизнь научилась ускорять время с помощью череды матерей и детей (как позже и отцов). Угроза естественной старости и немощи заставляли юность шевелить конечностями вдвойне. Подверженные холодным объятиям смерти, поколения клонировались и множились с пугающей быстротой. Виды менялись и готовились к встрече с непримиримым врагом. Все чаще, новое поколение было отлично от старого, толпы разнообразных уродцев заполонили океан.
  Новые виды проносились мимо, со скоростью молний. Они выхватывали куски пищи прямо из хищной пасти дремлющего неприятеля. Они разрывали на части друг друга и даже произрастали из трупов себе подобных. Но вот Голос Общности Жизни стал им запретен. Слишком скоро их окончание. Слишком неотвратимо. Они не успевали ощутить себя частью единого целого, не успевали осознать вековой порядок бытия.
  Растерянное осознание ушедшей из жизни плоти, опрокидывалось в пустоту и билось в агонии бесцельности. Казалось, оно не нужно никому. Казалось, оно уходит вникуда, в безвозвратность. Там в пустоте, бьющееся, непонятливое осознание напоминало сорванные грубой рукой цветы. И Монос подбирал их, отдавал Раковине, создавая новый Сад, новую Гармонию.
  Он давно уже не помнил оттенков того времени, когда потерял последнего из своих сородичей - моллюсков. Осознание полного одиночества превратилось в страшное, нескончаемое мучение. Даже сама Раковина не могла заменить общения с себе подобными. Монос мечтал услышать Великий Голос хотя бы еще раз. Пусть его обещания наивны, глупы, никчемны, пусты. Но с течением времени, мы все более скучаем по простоте и ясности, свойственным нам только в молодости.
  Но однажды, Монос перестал чувствовать одиночество. Новый Сад ожил, заговорил с первым Владельцем, признал в нем равнозначность и единственность. Монос стал его естественным стержнем.
  И был в Раковине уголок, который забавлял первого владельца еще более. Монос называл его вольером, а обитатели - Городом Странников. Словно легкомысленная женщина, Раковина меняла обладателей и приближенных среди самых разнообразных индивидов. Они приходили в Раковину совершенно иными дорогами. Эти путники не имели печального опыта прохождения через врата смерти, и потому выделялись среди прочих нерастраченной энергией и новизной.
   Большинству из бывших владельцев Раковина едва приоткрывалась, иных забирала на смотрины по полной программе. Некоторые отправлялись с ней далее, в миры знакомые одной Раковине и обрядшему взгляд Путнику.
   Когда Сеть проснулась в очередной раз, Жизнь приняла ее вызов. Была битва, и Сеть проиграла ее впервые. Скорость ее уже не казалась всепоглощающей. Нити силы натыкались на преграды, которые не могли преодолеть. Сеть порвалась об острые клешни членистоногих, разлетелась на мельчайшие сегменты под зубками и жерновами, и ее проглотила Жизнь. Но вот с перевариванием оказалось гораздо запутанней и неожиданней. Проходило достаточное время, и псевдопереваренная Сеть снова собиралась в единое целое, осозновала себя, и возвращалась к битве. Жажды поглощения у нее не отнять.
   Монос знал, что когда-нибудь тысячи случайностей переплетут старые осколки. Завязав в живых телах и устремлениях миллионы узлов, они совьют новую Сеть, бросив новый вызов Жизни. Миллионы, мириады каплей случайностей составят новый цикл. А ненасытная Сеть ему до чертиков надоела. Надо кончать с ней навсегда.
   В начале родились Врата. Созданные для Путника, они еще не ведали, его поступи. Врата продолжались из снов, разгорались цветами надежд там, где плоть уступала духу и останавливалось Время. Через Врата должен был уйти излишек энергии первородного зла.
   Монос создал Чашу и влагу в ней так, что бы сами воды времени наполняли ее если потребуется. Создал так, чтобы все мыслимые переплетения случайностей и судеб живых слились в противоборствующий Сети поток.
   Монос создал Меч - силе и отточенности которого ничто не может противостоять. Даже сеть, во всех ее возможных ипостасях была пред ним бессильна. А еще, была Раковина, и за ней стояла мудрость сущего, собранная за миллионы лет. Быть может и поболе, ведь никто не знал доподлинно, что появилось на свете вперед курица или яйцо.
   Трех сил вместе, более чем достаточно. Даже если обрывки Сети соберутся воедино.
  
  Федор моргнул. Картина исчезла на секунду, а затем полость Раковины превратилась в грот, расширилась и стала бездонной. Она состояла из пор, и каждая пора открылась окном в иное измерение - такой же Раковиной.
  Вдруг низ стал провалом, а свет мраком. Падение оказалось не мучительным, только тягучим. Но и оно прервалось, рассеялось в пространстве бесконечными нитями той же пустоты. Они утончались и утончались, пока привычное не заслонило мир.
  
  Сдвинулось
  
  Раковина валялась на полу. Солнечный зайчик, наскоро пробившийся через тугую листву дикого винограда, играл в прятки-блестяшки с бриллиантовыми ценностями на ее боках.
   Федор помотал головой, но наваждение не отстало. Город Странников существовал на самом деле. А удивительная Раковина, служившая в него входом, обосновалась во вполне привычном, нашем мире. Приходилось соглашаться со случившимся по факту и прятать антиквариат под подушку. Если бы Федор знал, как его отсутствие долбануло по его друзьям, мотал головой посильнее.
  Хорошо еще Федина мать не вошла раньше. А она не заставила себя ожидать, настежь распахнула дверь в спальню и недовольным голосом сообщила об остывающем какао и завтраке.
   Дважды повторять не пришлось. Через пять секунд Федор давился бутербродами с сыром, прихлебывал сладкое, горячее какао и нетерпеливо выглядывал из окна во двор.
  
  
   Я сидел в беседке и пинал мяч в полном одиночестве. Я вообще люблю пинать мяч. Даже отсутствие напарников меня не смущает. Конечно интереснее играть вместе с ним и еще с кем-то. Но и один он занимателен. Ну например в набивалы ногами. Пятьсот раз за четыре присеста, вам слабо?
   Поневоле будешь относиться к нему как к живому, когда он так и норовит соскочить с ноги. А мяч прыг, и улетит на другой конец двора.
   Мячик сновал в разные стороны, а я не отрывая рук от скамейки шпынял его в пустые ворота. Он пружинил о наружные рейки и опять оказывался в пределах досягаемости. Игра затягивалась - не находилось желающих проиграть.
   Остался еще один крайний маневр для победы. Я размахнулся что есть силы, ударил по мячу и одна из реек не выдержала, крякнула напополам. Мяч вылетел из беседки. Я попытался проследить его дальнейший путь, но тут же упал на пол сам. Хлопнув дверью первого подъезда, к беседке приближался не кто-нибудь, а сам, лично несуществующий Федор.
   Я точно не из пугливых. Откровенно не люблю, когда очки по личной инициативе лезут на лоб. Но тут заваривалась такая каша, что страшно стало, аж жуть. Все спуталось окончательно. Вначале думал, что мой друг стал приведением. Потом долго слушал, что рассказывает чудотворно воскресший Федор про известного нам Моноса, и стекла рукавом протирал. До дыр дотереть наверное старался.
   А Федор все причитал, как будто речка горная скворчит, или сало с гренками на сковородке. Уже не понятно про что - мир в спичечном коробке, лето и зиму одновременно. Врал наверное, но с необыкновенно утробным смыслом. Его россказни содержали горячительный бред про какой-то город Странников, во что и верить стыдно.
   Наконец я спросил самое умное, что мог придумать:
  - Федор а мать то, что тебе сказала? Небось получил по первое число?
   И тут дело выяснилось окончательно. Проблема очертилась круглая, как не выеденное шаровидное яйцо. Федор никуда не пропадал. Это мы с Даном двинули свои ролики, как фрицы в сорок первом, прямо на передовую. И еще запарили их товарищу Пенкину.
   Никто, никуда, никогда не пропадал. И слыхом не слыхивал, и видом не видывал. Ну как в сказке: до того камня на три буквы, с увеселениями в конце пути. Так что Дану можно опять собирать манатки и в психушку. Вместе с массовой известностью и героизмом на первой полосе городской газеты.
   Ему там, ух как обрадуются и поверят в каждое слово на слово. С горшочком будут ходить и с открытой варежкой. Диссертацию может кто на идиоте защитит. Чего у нас только не получается, да все через одно место.
   От злости на такую пакость, я почти пришел в себя, посмотрел на размытое изображение вновь обретенного товарища и нахлобучил очки. Верить в существование Моноса на практике, а не в теории оказалось занятием не из легких.
  - Тебе придется найти Меч Победителя, - подытожил рассказ Федор.
  - Меч кого?!
  - Меч Победителя. И отправится за ним прямиком в будущее.
  - Нет, это ты сбрендил, а не мы с Данном, - наконец догадался я.
  - Беда в том, - голос Федора стал немного печальным, - что настоящего не существует не только без прошлого, но и без будущего. И тебе решать, каким оно приключится.
  
  Как стать хранителем Чаши
  
  - Воистину босоногая земля, - подумал старец. Он с сожалением отбросил лохмотья, бывшие когда-то его обувью. - Она не терпит, что бы с ней соприкасались мертвой кожей. В конце концов мы ее дети. Матери тоже нужна ласка, прикосновение. Она не мать, без выражения нежности. И дети без соприкосновения не родные.
   А вокруг лежала каменистая, пустынная местность. Она казалась причудливой и безжалостной. За этой чертой пустошь теряла последние остатки жизни. Растительность исчезала, и одинокое перекати поле иссушенной нежитью ветвей цеплялась за ее края. Здесь никогда не селились люди, хотя главное для жаркой земли - вода, где-то рядом разрезала ее ровно на две половины.
  Весной, пологие холмы Преддверия покрывали трепещущие, нежные тельца алых тюльпанов. Кровь убиенных. Дальше начиналось обиталище Дэйвов, и ни одному из смертных не удавалось вырваться оттуда.
  Только все проникающие слухи насквозь переплетали безжизненное тело пустыни, да вода, неостановимая ничем сущим, отваживалась пересекать неведомое.
   За что оказалась наказана. И входящая сюда голубой и чистой, выносила течение свое кроваво - красным и бурлящим, обжигающим как лихорадка, непригодным для употребления всему живому. Но где же она, как ее найти ?
   Старца гнала судьба. Много, много дней и ночей она не опускала жесткие поводья. Успокоенность, а сможет ли он теперь жить с этой самой успокоенностью. Просыпаться на одной и той же постели. Есть из одной и той же чашки, одну и ту же пищу, тысячи, нет десятки тысяч раз.
   Пустота, в конце концов все сошлось на пустоте. Она его владыка, перед ней он согбен по настоящему. Слишком необъятно тело ее, слишком неистребим дух.
   Старец достал рваную, застиранную тряпку, витиевато свернул ее и натянул на голову. Жиденькие, слипшиеся сосульки волос совсем не прикрывали темя. Так стало давно. Еще тогда, когда его называли Верховным. Когда тысячи спин горбились перед ним в едином экзальтированном порыве.
   Почему на свете так много богов? Почему у каждого народа они свои? В последнее время ему казалось, что долгая вереница человеко - головых животных, идолов, светил и оживших явлений природы лишь преддверие.
   Бог или боги каждого народа соответствуют его духу и образу жизни. Они пустоголосая форма, выражение высшего над нами. Старец не переставал верить, он прекратил поклоняться. И тогда низшие предали его. Им ближе по духу страх и слепость. А может он думает об учениках хорошо, и ими двигала обыкновенная подлость.
   Впрочем после того, как Верховный на глазах у толп паломников воспарил на небо... Исчезновение из досягаемости длинных ножей продолжателей, навсегда обеспечило Старцу место среди святых великомучеников. Хорошо поставленный трюк во имя собственной жизни, лучше чем маленькое чудо.
   Они канонизировали его. Канонизировали в веках бессильную ненависть к непонятному. К размышлениям о вере и отсутствию чинов, равенству духа и разума. Извечное раболепие перед тем, что мертво.
   Они знают, что ожидать от усопших. Застыв в одном жесте, они поклоняются тому, что свершилось. Их притягивает даже не сама смерть - тело, застывшее без движения. Мысль, обретшая очертания в могильном камне. Трупоеды.
  Судьба дарила ему бесконечность дороги, как дарит свободу перекати-полю. Раз сломав корни прикрепляющие тело к миру, она несла Старца в своих объятиях подобно ветру. Отрешенность поднимала дух над обыденностью, пропитывая небо пряным ароматом Свободы. Старец познал ужасы и вольности нищеты.
   Теперь даже жизнь его не нужна никому. В сумке у пояса немного еды, да такие же как он сам, гонимые временем безделушки. Пожалуй только Раковина, в ней шумит море о неизведанном. Этот звук поглощает, но на кой ляд он сдался в суетливом, подлунном мире.
   Припекало. И как Сены живут здесь? Их бог камень, а жертвенник путь, из которого не возвращается никто. В сравнении с прочими, они даже милосердны. Старца хозяева не унижали. Его накормили, позволили отоспаться и лишь потом отправили на свидание с предначертанным. Кочевники говорят, что жертве дано видеть Край Мира.
   Старец тяжело оперся на клюку и поднялся. Сены приказали идти на Запад, иначе смерть. Он и не собирался обманывать таких радушных хозяев. Север и Юг пожрала пустыня. Она кишела ядовитыми насекомыми и змеями. В ней не находили и намека на воду. Не оставалось пути пересекающего ее.
  Камни прижигали пятки. Ему приходилось шагать как аисту - зависать ногой в воздухе, тщательно подбирая место для следующей ноги.
   Небольшой, пологий холм давался особенно тяжело. Похоже придется распрощаться с остатками хламиды и замотать ей ноги. Холм венчала одутловатая скальная гряда, метра два в высоту. Это уже настоящая удача, в узенькой полоске ее тени можно переждать полдень.
   Но нет, сегодня судьба действительно милостива к нему. Сразу за скалкой начинался крутой спад. И там, далеко внизу, как дивный мираж, лежала голубовато - серебреная лента тягучей, равнинной реки.
  
  Десять дней Старец шел по берегу. Вначале река катила плавные воды почти вровень с неторопливым, размеренным шагом путника. Но все менялось. Склоны каньона становились круче. Появлялись острые иглы возвышения скал. Река жалась к их подножию, ворочала камни в темной глубине, закрашивалась в молочно-коричневый цвет прибрежной глиной и илом.
   Все говорило о близости человеческого поселения. Дичь, совершенно не пуганная и обильная в верховье, стала неуловима и редка. Вечерами, сидя у костра, Старец спиной чувствовал чей-то внимательный взгляд. Он терпеливо ждал, когда его перестанут бояться, когда кто-то чужой привыкнет к его неторопливости и спокойствию.
   Настороженный незнакомец выйдет из темноты, для начала отгородившись призрачной пеленой оружия и угроз. А он, верховный канонизированный идол, обладающий даром внушения и порабощения, даром высшего волшебства, примется неторопливо ожидать.
   Сначала их объединит костер, затем кусок хлеба и глоток воды. Спадет маска опытного, недоверчивого безумия. Она растворится. Из-под ее липкой, чужеродной поверхности выплывет то, что в мире именуется человеком.
  
  Это совсем небольшой поселок. Как видно, его создала самая первая жертва, пущенная по течению реки племенем Сенов. Они не могли вернуться к сородичам, но находили здесь, в плодородной долине, зажатой двойным кольцом скал и пустыни, приют и пищу. Они называли себя Тако, что означало "мертвый" и имели своих богов и свои обычаи.
   - Тако - странный народ, - говорили Тако и улыбались Старцу в лицо. Но он не мог на них обижаться.
   - Мы дети, нам не нужно стариков, - смеялись Тако. И Старец не встречал ни одного взрослого в селении.
   - Иди на край Мира, и ты забудешь про старость. Зачем она тебе?
   На вид им всем по тринадцать-четырнадцать лет. Гомон и суета переполняют селение. Гибкие и легкие Тако спешат куда-то весь день на пролет. Смех не успевает затихнуть, как разгорается снова и снова.
   Земля здесь родила удивительно легко. Тако не просили ее, а принимали даваемое с благодарностью. Они скользили по жизни, как гибкие кошачьи тени. Они впитывали радость как губка, распыляя ее на тысячи цветных разноголосиц.
   - Солнечная долина, - думал старец.
  - Я Кен, - сказал широко ухмыляющийся подросток. - Я ходил на Край Мира сто раз, или нет больше раз, и ты пойдешь туда. Нам не нужно стариков, они разучились жить. На, поешь дыни.
   - Ты всегда так смеешься? - спросил Старец.
  - Нет. Когда приходит граница ночи, день умирает. Мы плачем по нему. Каждый день достоин печали. Ночь уводит нас к звездам и рассказывает о других мирах. Нам их не хватает, мы грустим. Но приходит утро, и мы смеемся опять.
   Никто не скажет зачем. Мы странный народ. Смеемся днем, чтобы грустить по вечерам. На изломе времени, мы знаем, что печали долги, и есть их хозяин. Ешь дыни.
   Она была изумительно ароматна. Мякоть светилась на Солнце цветом янтаря. Медовый сок пропитал ее от корки до корки. Она таяла во рту. Старец поймал себя - он улыбался.
   Столько лет, прошло. Он не помнил, когда это случилось в последний раз. Он улыбался... Тако - удивительный народ. Они сделали ему плот похожий на венок из трав и цветов. Они отдали его течению, а сами стояли на берегу, смеясь и желая скорого возвращения.
  - Как увидишь багровый дым, причаливай к берегу. Окунись в воды озера три раза, и ты будешь Тако. Мы ждем тебя, - неслось издалека, и Старец плыл, отдаваясь на веру их мудрости.
   Жить с таким количеством света в сердце могут одни Боги. Тако странный народ. Стремясь к несбыточному, он и сам начинал чувствовать себя ребенком.
  Края озера терялись в тумане. Небо начиналось из тумана. Он роился как вечность над Миром, поглощая его границы, теряя Солнце в своем призрачном теле, теряя тело в пространстве.
   Здесь начинался край Земли, потому что сойдя с плота, Старец ступил на что-то необычайно твердое, незнакомое всему его существу, незнакомое Миру, в котором он жил до сих пор.
   Ему стало страшно. Так страшно, как бывает одинокому ребенку затерявшемуся в темноте. Он не оставался более Старцем. И что за надобность Верховному Жрецу до одинокого существа, затерянного во Вселенной?
  
   Поглощающая Тень бесконечности легким дуновением вдохнула смысл в слепые глаза и обнажила разум. Новая наполненность Старца не принимала обыденных слов, и потому он перестал быть собой.
   Он приблизился к краю Мира и переступил его черту. Это не было озером, не было водой. Оно расплывалось в точечном хаосе движения и не имело мер и границ. Оно прогибалось под привычными к дороге ногами, но не вбирало чуждую жизнь в свое пространство.
   Лишь всепроницающие, жизнетворные нити Земли вплелись в тело Старца, наполнили душу силой и мудростью. Тысячи голосов ее обитателей делились с ним истиной на затерянных в прошлом языках.
  
   Неожиданно, небо изогнулось в воронку урагана и отточенным, вихрящимся острием направилось в сторону человека. Старец познал приближение смерти, но и она прошла стороной. Необузданная, бешеная сила урагана попала в стоящее рядом Нечто. Или Нечто выпило до дна бешеную силу урагана.
   На земле, пред ногами Старца лежала Желтая Раковина. Его Раковина. И Старец отступил в привычное, обрел себя, но уже никогда не оставался просто человеком. Неожиданно он обрел настоящее чудо и стал Хранителем Чаши.
  Его обратный путь вверх по высохшему руслу реки вечности был труден вдвойне. Путь назад в благодатную долину, которой более не существовало. В единый взмах, Тако исчезли с лица Земли, перебравшись на Небо. Старец прощался с ними долгими, печальными вечерами на берегу безводного одиночества.
   Старец вернулся в стойбище Сенов и стал первым, кто вернулся из Той стороны. Он не принадлежал более к обычным людям. Он первый и единственный видел край Мира. Роящееся пламя бесконечности наполнило его взгляд силой, неподвластной остальным людям.
   Богатство Старца превышало мудрость и золото всех властителей Мира вместе взятых. Он знал то, что нашему миру не принадлежит. Он предсказывал и повелевал, судил и оставил Завет, дарил жизнь и выздоровление. Старец вновь обрел Верховную власть, чтобы исчезнуть в тени веков и неизвестности окончания.
  Но однажды, в душную, знойную ночь Раковина разбудила его своим зовом. Время его человеческой жизни подошло к концу. Старца позвала даль Бесконечности. Она поднесла ему Чашу, чтобы испить своего пития. И он стал Хранителем. Первым хранителем Чаши у Врат, что ведут человека к неизведанной в земной жизни дали.
  
  Дубль два
  
  Окончательно выздороветь Коле Пенкину не позволили весьма существенные обстоятельства. Прямо из госпиталя его призвал неотложный служебный долг. Кончились детские игрушки, в этот раз дело шло о настоящем убийстве.
  Характерный почерк в совершении преступления не оставлял никаких сомнений. Отступать далее было некуда, оба уголовных дела пришлось объединять в одно общее. Ограбление музеев приобретали характер рецидива, при чем рецидива, совершаемого с особой жестокостью. Теперь жди подключения следователей из прокуратуры.
  Для ослабленного болезнью Пенкина осмотр места второго преступления превратился в мучительное занятие. Дело в том, что Майор Пенкин не выносил запаха крови. Вид ее вводил Колю в состояние полной заторможенности. Его белесые, чуть отливающие голубизной глаза округлялись до пятикопеечных размеров. Рыжие ресницы гос. пацифиста делали неудачные, но частые попытки сомкнуть веки, а бы не видеть. Но приходилось, хотя картина наблюдалась отвратная.
  Бедную бабульку сторожиху разрубили напополам оружием острым, как бритва и довольно угрожающих размеров. Все знали каким. Именно этот предмет и пропал из обширной коллекции музея Восточных Ремесел и Искусств. (Что рядом с нашей бурной речкой под названием Большая).
  Видение смертоносного оружия уже являлось Пенкину ранее в больнице в горячительном менингитном бреду. В его сне мечом размахивал тот самый Очкарик из парка Горького. Но чтобы этот мальчишка крякнул бабульку старинным мечом напополам?! Ерунда полная, бред менингитный!
  Потом, в недобро упомянутом видении присутствовала какая-то дополнительная, но шибко важная Чаша. А сей предмет, по спискам пропавших в СССР драгоценностей не проходил. Хотя дыма без огня не бывает, надобно бы пробить Очкарика на момент алиби. Но это потом, а сейчас приходилось осматривать не только разграбленную экспозицию, но и жутко изуродованный труп ночного сторожа - Купкиной Анны Варлампиевны.
  Смерть застала Купкину прямо на рабочем месте. Она так и не успела подняться со своего любимого кресла и нажать кнопку охранной сигнализации. Хотя приближение опасности видела несомненно. Да и как тут не заметить, когда машут мечом прямо перед тобой?
   Выражение на лице убиенной ночной охранницы застыло в двоякости. Правая половина, как-то набок прислоненная к высокой резной спинке стула, имела исключительно разгневанное настроение. Она будто боролось с самой возможностью страха в эдаком нелепом положении. Прищурив единственный глаз, материалистически настроенная половина несомненно намеревалась, поставить нарушителя на отведенное ему Советским Законом место.
  Но в значительно большей степени, внимание приковывала именно левая половина, чуть сползшая вниз. Дело в том, что эта вторая, неправильная половина лица знала все. С самого начала. С того, укрытого толстым историческим одеялом момента, когда Он ступил на эту землю, в только что сформированном образе человеческом. Она знала все.
   Пенкин интересовался искусством по долгу профессии и смекал в гуманитарной области ровно вдвое больше среднестатистического товарища. Майор лицезрел столь всезнающее выражение и чуть закрученную улыбку дважды. Первый раз на картине "Мадонна с младенцем" непостижимого Леонардо да Винчи. Второй - на всех более и менее удачных изображениях одного из самых загадочных персонажей в истории человечества. Просветленный имел тысячи имен, а в частности имя БУДДА.
   Крови изверглось много, вернее много не то слово. Создавалось впечатление, будто в момент удара тело старушки представляло наполненный под завязку пузырь со сверхмощным артериальным давлением. Как следствие, кровавая протоплазма располагалась на стенах комнаты и потолке обильно и равномерно. Вообще создавалось впечатление, что у старушки приключился внутренний взрыв, а не удар дамасским мечом по кумполу.
   Поборов таки приступ дурноты, Коля заметил еще одну загадочную особенность преступной вакханалии: кровь на стенах и потолке запеклась в буквальном - термическом значении этого слова.
   Несомненно после факта преступления, комната раскалилась настолько, что до внештатного пожара оставался один совсем маленький шаг. В тоже время, идея попытки поджога не выдерживала никакой критики. Выходило, что нагрев осуществлялся равномерно, по полному объему исторического помещения. Кою абсурдную ненормальность майор Пенкин тщательно подчеркнул в официальном отчете для начальства.
   Третья особенность вызывала омерзение, тошноту и ярость у борца за трезвость Пенкина совершенно. На маленьком, кривоногом стольчике, (работа согдийских мастеров, уникальная ценность) как ни в чем не бывало, расположилась начатая на сто пятьдесят грамм бутылка столичной и рвано надкусанный огурчик. Почерк, прямо скажем аналогичный.
   Бутылочку несомненно, пять сек. как достали из холодильника (в три ночи опосля почти пожара!?). И столь желанное, но кратковременное в душное лето состояние, поддерживалось в ней нереально долго. В частности до сих пор, мелкая оторопь капель, словно утренняя роса, покрывала зеленоватые стенки сосуда. Обмороженная бутыль славненько дополняла аншлаг театра - абсурда, с убийством в виде гвоздя программы.
  
  Думы тяжкие
  
  Очень хотелось успокоиться. После долгого трудового дня, осмотра места преступления, нудной, порой угрожающей скандалом беседы с работником прокуратуры и прочее, прочее, расслабиться самое время. Пенкин ссылался на то, что все еще болен, что не может вести это дело, что... Но чиновники из управления соглашаться не намеревались. Наоборот, припомнили все прошлые 'добрые' дела и хвосты, грозились откровенно не по делу и неспроста.
  Хотя главное было не в этом. Тиранить майора экстрасенса Пенкина не по силам даже чиновникам из управления. Отмахнуться от них, как от назойливых мух, и к делу, к делу! Вот ведь какая заковыка... Боялся Коля Пенкин проводить мысленный эксперимент. Боялся мент бесстыдно и мелко за собственную шкуру, за тихое спокойное будущее и настоящее. Но признаться в собственной слабости труднее всего самому себе. Никогда ничего, а тут на тебе - страх липкий и дрожь конечностей как у самого последнего пацана!
  Усталый и нерешительный Коля ушел из музея подальше на берег нашей речушки Большая. Он долго сидел у кромки реки и праздно рассматривал пузырчатое, легкое течение вод. Река вальсировала вокруг великого множества глыб и казалась не единой, а тысячей ручейков весело, наперегонки спешащих в одну сторону.
   Река шуршала, постукивала в глубине вод камешками гулко и приглушенно, словно действие происходило совсем далеко и понарошку. То неожиданно струи ее вскидывались пенной шапкой шипучки, как только что откупоренное шампанское.
   От реки исходила свежесть, и ни с чем не сравнимый аромат новизны. Реке абсолютно плевать на наши жалкие потуги, подробности и грешки. Она весело торопилась в неопознанную даль, ее ничего не страшило. Коля конечно знал, что стара эта река. Точно так же, как стары вершины, нависшие над городом в легком одеянии из серебряной, летней дымки. Но блики в течении реки возгорались и пропадали мимолетно... Казалось, будто сама молодость, подпрыгивая и хохоча, тянет неустрашимые руки навстречу бесконечности.
   А Коля вошел в возраст, для кого собирают интересные вечера с манящей вывеской "Для тех, кому за тридцать". Но он впервые ощущал, что не складывалось из его более чем тридцати лет ничего путного.
   И не грели грамоты за особо точную стрельбу из пистолета Макарова, и чемпионство среди милиции города по игре в русские шашки. Вся жизнь казалась бесцельным перекатыванием воды с гор на уставшую в привычной дремоте равнину.
   Майор Пенкин вдруг подумал о том, что надо все-таки совершить ПОДВИГ. Это была настоящая, достойная мысль. Росток общественно-полезного желания пробивался в нем неожиданно быстро и мощно. Разом пошли ветвления, и предвидение далекого будущего, как результата сильного правильного поступка. Бриллиантами засияли звезды генеральских эполетов, засверкали глазами прыщавые и гордые за папашу отпрыски.
   Новая ипостась героя социалистического государства несла с собой неимоверное количество приятных подробностей. Коля знал, как случается чудо подвига. Как в единый час становятся известными стране ее настоящие герои. Как наполняются важностью и осмысленностью предыдущие деяния, поступки, мечты.
   Могучее чувство росло в милиционере будто тесто на дрожжах. Оно становилось превалирующей необходимостью, единственным выходом из сложившихся гадких обстоятельств. Страх пропал окончательно и бесповоротно. Майора милиции так и подзуживало встать и раньше нужного бросится в сторону музея.
  
  Затем пришел мягкий летний вечер. Хотя день выдался будний, окружающее пространство берегов реки облепили компании мирно нацеленных отдыхающих. Они на пару часов обживали вытоптанные проталинки сорнетравья и округлых каменных глыб. Им хотелось того же: свежести, запаха и цвета зелени и далекой от производства тишины.
   Суетливые, мелковатые отдыхающие неторопливо копошились вокруг очередного послерабочего время провождения. Тихонько позвякивала стеклотара. Раскладывались газеты и полосатые коврики для сидения. Кое-кто даже пытался окунуться в холодных водах реки, но с визгом и уханьем выскакивал обратно на привычную, летнюю землю.
   Коля расслабился и по чистой инерции, настроил себя на восприятие мысленного поноса, не находящего выхода из голов отдыхающих. Но дума о подвиге и предстоящем нелегком обследовании музея предавала его обычному занятию особый настороженный смысл.
   Он то знал, что согласно статистических опросов психиатров, буйные маньяки тянуться к месту совершенного ими преступления. Бдительным взглядом милиционер следил за возможно подозреваемыми в грабеже и зверском убийстве. А глупые отдыхающие копошились, устраиваясь поудобнее, посытнее. Поневоле выводилось нелицеприятное сравнение между средним матрасником и Гражданином, будущим жить при Коммунизме.
   Народ пил и ел, что Бог послал. Кто-то горбоносый, с сильным грузинским акцентом провозглашал хвалу южному коньяку под несмелое хихиканье юных дам, не ощущающих себя таковыми. Горбоносый несомненно имел далеко идущие ночные планы, но его похотливые планы ни в коей мере не подкреплялись противоположной стороной.
   Тут и там деловито чавкали разнообразной снедью. Бормотал нескончаемый перезвон стаканов, заведомо повторялись невнятные тосты типа "ну, поехали" или "давай еще по маленькой".
   Метрах в десяти от Пенкина, разложилась белотелая мать героиня с несколькими говорливыми и не дающими ей отдохнуть отпрысками. Хулиганчики несмело кидались камнями в сторону представителя советской милиции, но зазря. Столь мелкое правонарушение не могло вывести особо важного следователя из равновесия. И офицер думал и думал, и начинал готовиться к своему Первому Подвигу.
   Еще далее, притулилась несовершеннолетняя компания мужичков, воровато поглощающая пиво из десятилитровой канистры. Юные алкоголики оглядывались через плечо приблизительно раз в десять секунд. Кто-то из них стрелял у прохожего сигаретку, но остальные настороженно ждали слова "атас", чтобы рассыпаться по кустам, словно горох из прорванного стручка.
   И спокойствие было нарушено. Сама река, в одночасье побурев вечерними водами, понесла в себе оберточную бумагу, мусор и даже экскременты. Обычный в это время, прохладный и свежий горный бриз, и тот не смог восстановить равновесия. Сам удивляясь себе, ветер веял обрывками матерной речи, руганью и перегаром.
   Пенкин встал, одернул китель и печатными шагами направился за новым менингитом к месту последнего преступления. Расследованию просто необходим новый мыслслед! И пусть всякая нечисть даже не надеется на мирный исход дела. С советскими экстрасенсами, ей - нечисти шутки не шутить. Любимый город может спать спокойно, в нем милиция призвана правопорядок бдить!
  
  Следственный эксперимент
  
  Пушки нацелились прямо в лоб, причем обе. Через некоторое время Коля совладал с собой и понял, что сей грандиозный эффект, создавали его собранные в кучу глаза и более чем невнятное электрическое освещение. В нормальном ракурсе, древние орудия имели вполне штатский вид и даже не собирались вращать колесами.
   Вообще-то южная ночь довольно мирная штука. Сколько Коля помнил себя, столько орудия уничтожения тихо стояли на экспозиционных местах перед входом в городской музей Восточных Ремесел и Исскуств. По периметру пушки окружала немая череда по-настоящему древних и неуклюжих каменных истуканов.
   Азиатские лица славных представителей вымершего тысячелетия назад рода, застыли в скорбных, соответствующих музейной тишине масках. Наверное, граждане к несчастью, имели сказать лишнего, в столь же неподобающее время, в столь же неуместном месте. За что и расплачивались по-восточному сурово, веками охраняя покой разного рода реликвий.
   Одинокий фонарь чуть качался в такт слабому, волнообразному дыханию ночи. Движение его создавало полную иллюзию суетливой беспорядочности теней от листвы, ветвей деревьев. Чуть очерченное светом, пространство рассыпалось насекомо - мозаичными картинками и древними, недобро кабалистическими знаками.
   Оглушительное стрекотание взбесившихся в лето сверчков крутилось по внешней спирали, постепенно сжималось к центру, струями вешалось на уши и активно торопило грядущие события. Экстрасенсорная ерунда.
   Майор встряхнул головой и мысленно пообещал себе когда-нибудь разобраться с гадкой чертовщиной, навороченной у входа в советско-историческое помещение. Но сейчас явно не до того.
   Дробно и неприлично громко в ночи бухнули сапоги. Притолока к дверям была старая, деревянная и пустая, как барабан. От неожиданности Коля вжал голову в плечи, оглянулся боязливо, воровато и осторожно. Потом Пенкин все-таки осмелился и осторожно нажал кнопку электрического звонка. Тот разразился совершенно фантастической, дребездливой истерикой. Окончательно шокированный милиционер тупо уставился на пузырчатое тело охранного громогласья.
   В следующую же момент Пенкин обнаружил на месте двери провал, увенчанный бездонным жерлом пистолета Макарова. Дуло решительно и бесповоротно уставилось милиционеру в левый глаз.
  
  Руки дедульки тряслись в тщетных потугах не разлить чай. Обжигающая пальцы, жестяная трехсотграммовая кружка ходила ходуном. Вот он опять помотал козлиной бородкой и взблеял мелким, стариковским смехом.
  - А все-таки, как я тебя сделал сынок, а? Неплохо? Небось в штаны наложил с полпуда, как бы не больше.
   Пристыженный майор Пенкин отмалчивался минут тридцать. Его чемпионское самолюбие стрелка перворазрядника, никак не хотело мириться с вынужденным неудобством от создавшегося положения.
   Старик, как говориться разложил новобранца под первое число. Что и заставило Колю упасть в нервный обморок, непосредственно на глазах круто вооруженного пенсионера.
   - Ну ето ече что, - выходил из себя неугомонный фронтовик, - вот на войне я видал, так видал. Скажем, подымаемся мы в атаку. Ну как положено. Вот. И друг мой Николка, значит, как заорет, - За Сталина, за Родину! - Ну и вперед всей роты, за бруствер, значит, как сыпанет. Тут ему родемому голову осколком и оторвало.
  Блин, ведь дела какие. Близкий друг, значит! Водочку сколь раз из одной кружки приваживали. А тут без башки, значит, еще метров тридцать тянул, стрелять из винтаря налаживался, да не получалось у бедняги.
  Всадник без головы! Нам, санитар объяснял потом, что чудо это не эдакое, а природа мать предусмотрела. Пока кровинушка вся не вытячет. Вот ведь, как мы ходили в атаку! Да где вам сосункам допереть до такомского!? Вы от одного макарыча, лапки кверху задираете.
   - Ну, ладно, - хитро, но добродушно усмехался старичок, - с кем не бывает. Никому я не скажу, не боись. Че пришел-то?
  
  
  Битый час майор Пенкин пытался начать то, что дедок определил как "Енту саму регомнистировку тут ее мать". Ходики с кукушкой мирно тикали в уголке, дед хлопотал над очередной порцией чайка, а в голову нигугушеньки не лезло.
   Комната оставалась мирной, почти уютной и совсем неторопливой. Даже красная лампочка сигнализации забыла о прошлой настороженности и светилась обыденным, ничего не несущим цветом. Не лезло в его голову ничего! Будто кто раз, и оборвал все экстрасенсорные способности! Может это хлорка, которой комнату от крови отмывали, так влияет. Или что другое. Например, не хватало столика согдийской работы. Пенкин слонялся из угла в угол, делая умную мину. Не получается ничего, не получается...
  Наконец дед не выдержал, зашубуршал газетой, и Колиного носа достиг ни с чем не сравнимый аромат свежепосоленного сала и лука. Дед подождал еще с минутку из вежливости, затем шумно зачавкал нехитрой снедью.
   Испытание оказалось выше сил советского милиционера. Коля судорожно, со смачным чмоком сглотнул слюну с раскатанной до неприличия губы. Дедок заблеял патологически козлячим смехом.
   Его выдох оказался слишком продолжителен. Выговаривая слова, как астматик лишенный последней надежды - кислородной подушки, старичок таки осведомился:
  - Что сынок, голод не тетка, прижало?
   У менингитчика расширило страхом глаза, но старикашка не замечал. Блаженно улыбаясь, дед выставил на засаленный, засыпанный хлебными крошками стол вспотевшую в родниковой прохладе поллитровку 'Столичной' водки. Потом заскорузлые пальцы еще раз нырнули в торосок, и свет увидела пара малосольных огурчиков, два дня как с грядки.
  - Невинно убиенную, Анну Варлампиевну помянем? А!!? - неожиданным, протодьконовским басом прогудел старикашка.
   Даже жерло макарыча не повергло Пенкина в такой шок. Что-то внутри впалого милицейского живота свернулось в кошку с острыми и немилосердными когтями. Коля понял, что через минуту обделается, как самый паршивый кутенок на общей лежанке. Оно накатывало, накатывало, стремилось вниз и ...
   Пелена бессильного оцепенения, ощущаемая всем телом, взявшаяся из ниоткуда, поглотила милиционера. Она и не позволила многострадальному обкласться собственным ужасом. Мысленный эксперимент так и не удался.
  
   Парк Горького
  
  Усталые официантки в белых чепчиках и грязных передниках, немало не таясь, задирали толстые ляжки и вскидывали их одну на другую. Потная духотища чуть поддавалась наплывам прохладного вечернего ветерка. После длинного, знойного дня сумерки имели неопределенный, серовато - бледный вид.
   Разочарованные общим хамским поведением клиентов, дамы из обслуживающего персонала смолили, прикуривая одну сигарету от другой. Они устали, и хотели домой, им осточертели чужие развлечения.
  В ароматах над пивным павильоном смешалась полная разноголосица мнений, вкусов, запахов, состояний духа и скабрезных настроений. Светильники под жестяной не прокрашенной изнутри крышей качались в такт недозрелого мотивчика из визгливого кассетного магнитофона.
   Посетителей оставалось совсем никого. Коля в полном одиночестве прозябал за столом, утыканным пустыми графинами из под пива. Милиционер игнорировал неприязненные взгляды обслуживающего персонала и не желал уходить. Пил горькую Коля первый раз в жизни и уже второй день.
  Его мучил простой философский вопрос - чем сплетение случайностей отличается от предопределенности? И какая гадость может этим оружием управлять!? Ведь все идет одному, а к чему и как, понять невозможно. Но ведь придет, а потом будут думать, что сложилось оное совершенно случайно. Дерьмо!
  До закрытия питейного заведения минут тридцать. Путешествовать же в компании с собственной испитой рожей, да плюс рубль двадцать в кармане Пенкину, увы, не хотелось.
   Время расплывалось за пограничной чертой одного часа как вперед, так и назад. Определенно были собутыльники, но лица 'сотоварищей' терялись в тягучей алкогольной пелене. Определенно хотелось продолжения, но в чем оно найдет себя, после распада многолитрового веселья, представлялось еще более смутно.
   Коля увел взгляд от опостылевшей повседневности в колышущуюся лиственную стену. Она окружала пивной мирок, как хмурость и таинственность океана окружает крошечную палубу корабля. А тот, щерясь светом окошечек-иллюминаторов, плывет отданный в беспредельность вод и сумрак ночи.
   Милиционер представил нескончаемую, бело - черную череду дней, заполняющую жизнь монотонностью. Он вспомнил утраченные в деловой спешке мечты. Его необыкновенность, та самая, которой он упивался и дышал, в один короткий миг обернулось неприкасаемостью и одиночеством.
   Друзья, работа, карьера - вся веская, логическая устремленность движения вперед в сущности глубоко чужда нашей душе. Природа - та, что кажется лишь неодушевленным интерьером для событий и телодвижений, неожиданно заимела особенный голос и силу над Колиной сущностью.
   Шелест листьев обрел проникновенную, таинственную власть над внутренним "Я". Запах трав и близкой воды уносил тело в неопределенность и неразгаданность. Аромат деревьев, зелени, цветов, всей растительной жизни поглощал течением, становился родным и знакомым настолько, что касался рук, губ, души.
   Так зачем же суета и толкотня в очередях за социальным предложением? Безголосая и безжеланная часть мира выгодно отделяется от прочего простотой и самодостаточностью.
  Коля почувствовал и осознал беспредельную, яркую продолженность мира. Эта бесконечность была живой, а душа ее всепрощающей. И его охватила печаль. Коля понимал, что и эта радужная, блеская игристость не вечна. Ей угрожали. Но что и зачем? Что и зачем?
   Вдруг откуда-то изнутри Коля увидел огонь. Трепетная жизнь пламени захватила майора-экстрасенса мгновенно. Колыхание язычков напоминало томную вязь восточного танца. Оно полнилась скрытым смыслом, обещающими намеками и сладким ароматом недосказанности, глубины.
  - Кореш, ты мне компанию не составишь? - резкий, какой-то непривычно грубый голос вывел Колю из охватившего душу видения.
   Прямо напротив него, стоял пышущий плотью мужчина с хитроватым, но добродушным лицом. Полные губы индивидуума расплылись в просительной улыбке. Черные, цыганские кудри торчали как пружинки поперек огромной, мефистофелевской башки. Через секунду, Коля благодарно затянулся вовремя и любезно предложенной сигаретой.
  - Меня Лёня зовут. Я кореш, бригадир, значит. Ну и продал два унитаза к чертовой матери. В комплекте, значит. Вот видишь сто целковых, пошли в Плавбазу, угощаю.
   Мужичина лучился бесшабашным весельем, и почти деревенской простотой. На жизненном распутье Коли ясности явно не доставало. Буренку бы вислоухую, парного молочка и тракторной механизации. Мент задумался, пьяно всхлипнул по щенячьим радостям ушедшей юности и согласился.
  
  
  Особое очарование парку придавали два пруда, соединенные между собой насыпным шлюзом. В них почему-то запрещалось купаться, и конные милиционеры все лето отваживали охочих до прохлады отдыхающих.
   Впрочем, детворе это совершенно не мешало. Скукожившись будто грачи, мужичишки сидели на бережку в черных семейных трусах и поджидали подходящего момента, чтобы плюхнутся в тинное озерце.
   Но вечер давно разогнал любителей водных процедур, остался лишь запах стоячей, цветущей зеленью воды. Прокатные лодки, перевернутые вверх дном, сушили весла в ожидании нового дня.
  За то аттракционы и павилиончики в центре парка работали с полной отдачей. Колесо обозрения крутилось и мерно мигало иллюминацией. Из Луна-парка доносился тот самый веселый гомон, который так манит нас в детстве.
   Тело листвы со всех сторон просвечивалась гирляндами разноцветных огней так, будто пришло время для новогоднего празднества. С танцплощадки слышались первые трели столь популярных электрогитар. Именно туда стремились девчонки на каблучках, достигшие предпризывного к бракам возраста.
   Пенкина энергично вели под правую руку, через аляповую толщу увеселений, но он слабо реагировал на хихикающий веселый балаган. Только изредка милиционер покачивал осоловелой головой с боку на бок, поднимал отяжелевшую руку и зачем-то грозил гражданам указательным пальцем.
   Наконец, наша сладкая парочка достигла бетонного мостового бугра, соединяющего Плавбазу и остальную многогрешную сушу. Мужики поднатужилась, навалились плечами друг на друга и перевалили рубикон, сразу попав в самый центр света, музыки и развлечений.
   Посередине нижнего пруда, людское воображение соорудило остров для развлечений вдвойне. Предприимчивость как всегда не осталась в накладе, утолять жажду над ладью прохладной воды и приятнее, и аппетитнее. Территорию ресторана окружили заборчиком, понаставили хозяйственных придатков, столиков и стульчиков, подсветили в ночи электрическим волшебством. Кулинарно - ликерная Плавбаза лакомо сверкала белыми салфетками и свежими посетителями.
  Для Коли и Лени сразу нашелся столик. Невесть откуда вынырнувшая официантка, принесла не только меню, но и шампанского для начала. Вообще, продолжение вечера складывалось замечательно...
  - Русалочка! - пьяно, но вполне призывно прокричал Кроля вслед удаляющейся с заказом жеманнице в короткой юбочке.
  Треск зажигающейся спички подобен раскату грома, с жужжанием перегруженного бомбовоза в довершение. Блеск молнии на краткий миг выхватил Пенкина из душных, пьяных объятий ночи, повисшей над разноцветными огнями ресторана.
   Колю пронизал холод. С хирургическим садизмом, тонкими ледяными спицами он неторопливо проколол каждую клеточку, заставив тело содрогнуться в мучительном спазме.
   Свет электрических ламп плотными жгутами, медленно опадал вниз. Он явственно давил на плечи почти застывшим фигурам, и манекены провисали руками к земле, горбились и опускали взгляды. Но где-то глубоко внутри их полупрозрачных очертаний, с поразительной скоростью вращались маленькие шестереночки и маховички.
   Через тысячеразовое передаточное устройство, они тянули за собой монотонную, бесконечнозубую плоскость гребенки, которая обрамляла ось человеческой жизни.
   Миллионы мгновений назад, фигуры переворачивали бокалы с застывшей жидкостью, похожей на янтарь. Они надеялись, что когда-нибудь, вязкая влага оторвется от хрупких стеклянных стенок и прорвав тугую осязаемость воздуха, достигнет их жаждущих губ.
   Все в этом мире подобно глади камня, укрытого рябью тысячелетних волн - хрупко и текуче одновременно.
   Мозг Пенкина на две равные части пилила единственная фраза - "Надо только достаточно времени, надо только достаточно времени". Как вдруг чиркнула вторая спичка, и опять воцарилось безумие, именуемое весельем.
   В центре искрившегося круговорота восседал Бригадир Лёня. Его круглое, потное лицо светилось самодовольством и наивной бесшабашностью. Рубаха расстегнута, двойной подбородок сыт и выбрит до чиста.
  - Хочешь сейчас салют устрою? Смотри! - приказал небу Бригадир, и оно тут же расчертилось разноцветными, огненными брызгами.
  - Выпивка честной компании за мой счет! Гуляют все! - неестественно пьяным, опереточным голосом орал новоявленный командующий, и тела отдыхающих закружились с удвоенной быстротой.
  - Вот так-то, - нежданно спокойно и трезво сказал Леня. Его огромная лапища держала Колю за подбородок. Он надвинулся на мента вплотную и рассматривал Пенкина долгим, тяжелым, пристальным взглядом
  - Ты дружок на меня смотри. Нечего этой бутафорией увлекаться. Наверное думаешь, продал мужик два унитаза и дает разгону, заводя пыль столбом? А все не так просто. И вечер сегодня необычный, и ресторан работает за полночь, и смотри, кто нас окружает.
   Осоловелый майор Пенкин негаданно обнаружил, что их компанию разбавляет не одна русалочка, а удивительно многочисленные особы прекрасного пола. Пара малолеток занималась непосредственно Колиной персоной, всячески охаживала и целовала дядю напомаженными губками в обе щечки. Коля дернулся, но руки юных развратниц майора не отпускали, наоборот поползли в самые интимные, неудобные для советского гражданина места. Чувствуя гадкий подвох, милиционер протрезвел и заметил такое...
  Несмотря на полуночный час, остров так и бурлил, и кипел, и фонтанировал праздником. Отовсюду звучала бодрая веселая речь, и любая из женщин исключительно недурна и пахнет французскими духами. Самое веселье окружающих граждан напоминало хорошее 'Новосветовское' шампанское, столь прозрачно оно искристо и легко.
   Бодро сновали нереально трезвые официанты. Они неутомимо реагировали на заказы гибкими поворотами шей в излишне-белых воротничках. Музыканты не пили с бабами, а играли на предназначенных для того инструментах неплохой и неназойливый джаз.
   Что самое удивительное, Коля не видел ни одной перегоревшей лампочки, ни одной пьяной разборки и ни одного милиционера, кроме себя соответственно. А уж о том, что подавали на стол в столь огульную ночь, и говорить-то неприлично. Об одно название первых блюд можно споткнуться и упасть на затылок. Шарм нагнетали такой, словно принимали не Леню и Колю, а какого-то Джахарвала и сразу Hеру.
  - И есть в этом особая тайна, - давил неумолимый Бригадир, наклоняясь поближе к сивому милицейскому уху. Он больно упирался в слабое Колино плечо рукой, будто кран железной опорою в землю.
  - Предназначена она для двоих целиком и полностью. Думаешь, купили тебе праздник души за два унитаза!? Кореш, праздник Души за два паршивых горшка от фирмы Проктор анд Буш? А?! Ты хоть можешь представить, что это стоит? А я тебе кореш скажу. Это стоит, это стоит... Двадцать два унитаза Проктор анд Буш!
  Бригадир смеялся долго, надсадно долго, будто стараясь заглушить самого себя. И Коля наконец понял, что и окружающее вечер веселое действо, и его пьяно-липовое несчастье, и глупое одиночество насквозь пропитаны неправдой и пустотой.
  
  Дружище Ле-Нье
  
   Ле-Нье отроду более трех тысяч лет. Сейчас, его народец обзывают халдеями. Но в глубокой древности это звание выглядело вполне респектабельно. Его предки доподлинно сошли бы за прапророков. Мудростью и суровой праведностью мир их не обделил. Сам Ле-Нье на пророка походил мало и тщательно скрытыми от чужих взглядов местами.
  Даже такая, исключительно долгая жизнь ничего не могла поделать со столь продвинутым индивидуумом. Праведные предки ушли к праотцам, а он родился гурманом и никак не мог избавиться от свисающей складками жира, искрящейся полноты. Ему исключительно нравилось вкусное и веселое.
   Зеркало рационального мира не выдерживало Лениного груза. Личность многовековая, седалище многопудовое. Обыденность слегка продавливалась под тяжким прессом и образовывала воронку. Леня только подставлял пригоршни. Он преспокойно собирал то легкое и приятное, что дарило окружающее его эксцентричному обаянию.
   Не то что бы Ле-Нье сам достиг величайших тайн колдовства. Скорее, судьба его в бренном свете складывалась необычайно удачливо. Да и желания Лени соразмерялись с величиной отпущенного счастья почти в тютельку. Перевес был в нужную сторону - самая малость, излишечек, делающий Ле-Нье бессмертным.
   Он не знал почему. Факт перестал быть интересным. К извечно свершающемуся действию привыкают легко и быстро. Особенно если мистерия разыгрывается прямо здесь, перед твоим носом, обыденно и неторопливо.
   В молодости (каких-то три-четыре столетия от момента рождения) Ле-Нье очень, можно сказать фанатично увлекался наукой. В частности именно его трудами сложился фундамент учения о превращении элементов, называемый у нас алхимией или без порицаемого нынче ал.
   Увлечение научной логикой закончилось внезапно, почти в единый миг, когда Ленин демокритично настроенный разум обнаружил, что истина более близка к позициям таких товарищей, как Сократ или даже Платон. (Правда в тот момент, гиганты мысли еще не успели высказаться по данному поводу.)
   Дело в том, что Ле-Нье, одному из очень не многих, удалось обнаружить Философский камень. Волшебным булыжником, к сожалению, оказался он сам.
   Поначалу крушение юно - эпических надежд весьма болезненно сказалось на его исключительно фатальной, увлекающейся натуре. Порядка двух тысячелетий после Эпохального события, Ле-Нье бродил по многострадальному земному шару, в рубище отшельника и босяка. Небритый, неприкаянный и неприлично накормленный, он внушал современникам откровенную жалость и негодование.
   Его били палками и в очередной раз лишали последнего пристанища. Результатом столь долгосрочного внешнего давления, явился последовавший за этим период безудержного Ле-Ньвского гнева. Вершиной праведного, обоснованного порицания жалких людишек предстала многовековая, языческая тирания. Поддерживал ее Леня могучей, и в тот момент всесокрушающей рукой.
   Но время шло, вечный гнев не вязался с широким, незлопамятным характером тирана. Очередная империя распалась, а Леня заделался верным другом, учителем, и продолжателем традиций Эпикура. Он стал чураться государственных дел, особливо военных баталий.
   Будучи одним из именитых римских патрициев, Ле-Нье чуть было не попался на предмет управления печально известной Римской диктато-демократией. Но добряк вовремя успел умыть над оной руки и надолго засел в плодоносно - южной, провинциальной резиденции.
   В ближнее средневековье, вечный скиталец пристал к вшивой комедиантской труппе, где-то во Франции. Неподобающе - непотребное окружение, благодатный климат и здоровый цинизм окончательно приручили Леню к обильным возлияниям и ночному буйству. Впрочем, даже обжорно - половые излишества, ни капельки не отражались на его замечательном здоровье. Доподлинно известно, что юного Казанову в делах любовных обставил именно он.
   Слава Богу! Религиозность так и не прилипала к его продуманно эгоистичной сущности. По меньшей мере глупо требовать от меченого судьбой человека выставлять обнаженное тело на всеобщее обозрение.
   После стольких тысячелетий опыта фанатичной безжалостности и неприятия людей гораздо более безобидных и простых Ле-Нье стал теологически умен. Он всячески, в том числе и территориально избегал религиозных распрей. Нехитрое правило уберегло от кровавых объятий многих всемирно знаменитых, но патологически садистских личностей.
   Напротив от междуразбойчиков с временно себе подобными, Ле-Нье отказывался далеко не всегда. Скорее можно сказать, действия Ле-Нье в данной плоскости, имели продуманно логичный и осторожный характер. Жизнь без борьбы, любви, ненависти теряет львиную долю своих лакомых привкусов. Потому от ввязывания в драки Ле-Нье не отказывался. Наоборот, применял свои таланты и умения в полной, достаточной для врагов мере. В силу смертности его враги не умели ждать, в силу старости становились забывчивы. А последнему из халдеев спешить было некуда.
   Он тихонько потакал обстоятельствам, окружающим избранный момент времени. Тот входил в русло и нес Ленино реноме сообразно мере отпущенного счастья. Лишь иногда владелец божественных даров сам вмешивался в течение и отталкивался от излишних эксцессов. Весло задевало землю и воду в подходящей для действия ситуации. Но такое удавалось не всегда. Бывало и Ле-Нье попадал в довольно порядочные переделки.
  
   Магистр
  
   Скрюченные пальцы обтянуты морщинистой, старческой кожей. Она так суха, что кажется блеклой, пожелтелой листвой с искривленными прожилками вен. Так-то вам его святейшество. За власть нужно расплачиваться. Когда весь мир у твоих ног, колени трясутся поневоле.
   Проклятое время, оно немилосердно и неумолимо. Секунды, как золото, утекающее из карманов, наполнить которые еще раз по силам только Всевышнему. Да и может ли сам Он, ведь Сыну своему... Прости меня Господи в гордыне моей, прости в неверии.
   Вот Солнце гладит меня лучами, так же как и пятьдесят, шестьдесят лет назад. Я стал другим... Что общего между младенцем и цветущим юношей? Что общего между крепким, идущим к цели мужчиной и дряхлым стариком, цели достигшим? Что может стоить таких потерь? Где мера Твоя?
   Проклятый Венецианец, комедиантишка. Ле-Нье. Кто слышал о таком дворянском роде? Что ты вообще за человек?! Человек или бесово отродье?! Что ты знаешь о человеческой жизни, если не можешь даже умереть, как подобает? Ты противоестественно не стареешь. Ты не знаешь липких, томительно-холодных объятий болезненной немощи. Ненавижу. Ненавижу.
   Магистр обладал двумя пронзительными, глубоко посажеными глазками светло - желтого цвета. Обычная для священнослужителей его ранга полнота оставила его где-то на грани шестидесятилетия, отмерив как напоминание острый, рыхлый животик. Впрочем, он удачно растворялся в свободной мантии, которая слегка волочилась по полу вслед за нервными, мелкими движениями Магистра.
   На столе, накрытом теплым рыжим солнечным пятном, стояли письменные принадлежности. Все остальное пространство комнаты заполнял полумрак. Один лишь солнечный зайчик являл то единственное, что противостояло серости.
   Неброскость и даже строгость безраздельно заполоняла комнату великого человека. Ни единый лишний предмет или яркая вещица не нарушали ее подчеркнутой аскетичной обстановки. Только обширный рабочий стол темного дерева, простая бутылка под чернила, перья, бумаги, бумаги ...
   Магистр вел обширную деловую переписку сам. Опыт отучил его доверять тайны писцам. Их настороженные взгляды исподлобья и вечно неуемные личные интересы могли навредить делу. Такое случалось, правда он быстро стирал помарки безжалостной рукой.
   Вот уже несколько лет, как Магистр почти не появлялся на людях, болезненно перенося старость и сопутствующие ей дряхлость и слабость тела. Но дела ордена от этого не страдали ни на грош. Острый как лезвие бритвы, разум Магистра легко проникал в самые изощренные хитросплетения борьбы за власть.
   Он всегда находил единственно верные, кардинальные решения. Магистр правил духовной империей безупречно и безжалостно. Будто паук, находящийся в центре сети, старец дергал за тысячи одному ему повинующихся нитей и вызывал движения судеб людских, составляя из осколков только ему понятную картину.
   С неотвратимостью судьбы, настигал Магистр гневом праведным неверных и оступившихся по всей Европе и даже за ее пределами. И как благословение Божье, старец возвышал и опекал страждущих и праведных.
   Подвижник не ведал зла, доброты, а тем более предвзятости. Он растворил себя в извечном стремлении к благам духовным для обширной паствы. Он растерял собственные желания много лет назад, забыл и тень от сомнений, свойственных обыкновенному человеку. В глазах окружающих, Магистр олицетворял высшую степень справедливости.
   Если бы не сила времени, он обладал бы совершенством. Но проклятая старость страшнее вечной ночи, желчнее адского пламени, разрушительней гнева Всевышнего. Маленькая секунда, крошечный взрыв смерти. Неуловимая секунда, ушедшая в вечность, свершившая свое ужасное предначертание.
  Свет из небольшого, занавешенного окна и привлекал, и мешал ему. Раньше Магистр любил яркие цвета, но теперь у него слезились глаза. Отвратительная резь не позволяла разбираться в переписке, сосредоточиться.
   Только тщательно ухоженные кисти рук, да лицо, притемненное капюшоном, иногда обретали дневное солнце. Остальное, словно ржавчина съела старость. Остальному земные наслаждения стали недоступны, ибо последние несколько лет его одевали и раздевали в пристыженной полутьме.
  Магистр тяготился любыми проявлениями телесной слабости, так как еще помнил себя сильным, идущим напролом мужчиной. Он стыдился плодимых от немощей телесных, слабостей духовных. Ненавидел каждый намек на них, каждый косой взгляд на собственную небезгрешность.
   Но более всего Магистр ненавидел Венецианца. Эта была обоюдная, старая, почти бессильная ненависть. Она имела свою историю, и имела наглость продолжаться по сегодняшний день. Маленький человечишка вмешивался в дела Церкви абсолютно беспардонно и мерзопакостно. То тут, то там проявлялись его гадливые следы. Сам он, к сожалению, практически неуловим. У него везде свои люди и осведомители.
   Более того, плебейчику удалось сорвать несколько сделок на уровне королевских особ. А это уж явно непозволительное для смертного занятие. Но смертен ли он? По крайней мере, доподлинно известно, что комедиантишка не стареет уже 30 лет.
  Бесово отродье. В следующий раз, попадись в руки Святой Церкви, его найдут, чем удивить. Крест распятия, колесо и напоследок костер. Дьяволу преподнесут всего понемногу, а пепел развеют по воде. Помоги мне Господи, в битве праведной.
  
  Будущему Магистру, в те далекие времена, рядовому исполнителю воли Господа и Ордена, попала на стол прелюбопытная бумага. Донос, который мог довольно благотворно повлиять на церковную карьеру молодого служаки. Донос от лекаря на страждущего. Так как последний, несмотря на привычные усилия военной медицины, никак не хотел умирать. Сам человечек, до попадания в руки эскулапов, ошивался около труппы комедиантов - мелочь, голь перекатная.
   Но вот существо дела оказалось гораздо интереснее. Как утверждалось, в пьяном виде человечком было заключено пари на три золотых. Согласно спора, господин сей должен пойти в утреннюю атаку в числе смертников на шрапнель. По окончанию оной, спорщик может вернуться за выигрышем и залогом, естественно находясь при здравии и в числе живых.
  
  Война жестока всегда. Провинившиеся голодранцы пьяны как один. Умирать в состоянии, когда небо регулярно меняет местоположение с землей по независящим от вас причинам? Ле-Нье и не думал умирать. Просто он не стоял на своих ногах. А ноги несущие его товарищей, направлялись на дышащие смертью, пушечные жерла обороны.
   Почему-то пели жаворонки. Ле-Нье пробовал подмычать им в такт, но ария с хором не удавалось. Он улыбался, качаясь в пьяных, теплых волнах забвения. Глаза грешника безуспешно пытались сфокусироваться и остановить калейдоскоп летнего утра. Да тот упрямо продолжал вращаться перед его сизым носом.
   Но неожиданно голова прояснилась, разом отделившись от сладостной отрешенности. Впервые за почти бесконечную жизнь Ле-Нье почувствовал отвратительный холод надвигающейся на него темной бесконечности.
   Дрожь будущего знамения вторглась тело, расчищая разум от шлаков и непозволительных для смертных слабостей. Миазмы страха едва не разорвали мозг на тысячи кусков, но реальность более не повиновалось его владельцу. Ле-Нье болтался тряпичной куклой, по непонятным причинам все еще имеющей душу.
  Необычайная резкость восприятия делала окружающее фрагментарно игольчатым. Каждая травинка горела ярким цветом зеленой жизненности. Каждая тень заново обрела юную неповторимость и свойственное ей непреходящее значение.
  Все в смертном мире, исполненное собственной важности, жило и двигалось в единственный, неумолимо уходящий миг. Оно выглядело настолько ослепительным, что становилось нереальным, призрачным в своей временности и суете.
  Но слева, за пределами обзора неповинующихся глаз, темное нечто разрослось до символьных размеров и ждало прихода следующей капли. Оно видело собственное отражение в темных, многочисленных овалах пушечных жерл. Нечто нежилось в огне догорающих фитилей. Оно намечало траектории разорванности картины бытия.
  Оно было разумным и ненавидело не что-то в отдельности, а жизнь в целом, во всех ее проявлениях. Пока эта странная, не подающаяся определениям сущность была слабой и прожигала картину лишь отдельными черными точками ненависти. Но с каждым шагом, с каждой оборванной до срока человеческой судьбой, приближался час ее поглощающей силы...
  Ле-Нье выгнулся в падучей истерии, вывернулся из рук, еще шагающих по жизни трупов и медленно, бесконечно медленно опадал на спасительную землю.
   Тело не почувствовало боли. Оно смирилось с окончанием и готовилось к предстоящему со сосредоточенностью одинокого монаха. Но судорога страха души спасла плоть мирскую. И только несколько частиц обжигающего металла пронзили Ле-Нье, не лишив всего дара жизненности. Только несколько...
   А вокруг невообразимый хоровод смерти разметал в пространстве куски налитой кровью плоти. Огненный смерч смешал кровавый и железный потоки, лепил из них нечто фееричное, понятное одному ему.
   Ле-Нье видел, как время перестало существовать. Души его попутчиков, распрямившись в последний раз, удивленно разглядывали друг друга и мир, который их выносил. Ле-Нье казалось, что он слышит шум приходящих за ними ангелов. Но нет, не за его скорбным телом. И сознание сластолюбца снова пролилось в пьяную реку безумия.
   А потом, когда нерасторопные канониры суетливо готовили пищу для следующего залпа, началась настоящая атака. Ветераны бежали так, словно опять стали трепещущими мальчишками.
   Кровь, еще не втоптанная в землю, будто ковер-самолет несла их отчаянный ужас за границы, где оканчивалась безжизненная сеть мрака.
  
   Воняло невыносимо. Стоны окружающих слились в один однообразный, жалостливо причитающий гул. Свет метался меж острых углов, дробился о них, плясал жуткую, бесоподобную мистерию без лиц в масках.
   Ле-Нье свыкся с мыслью, что угодил в Ад. Но неожиданно, он различил белое полотно и красный крест на одеянии сестры-монахини. Видение здорового, нестраждущего человека полого вернуло его к грешному существованию военного госпиталя в монастырском подвале.
   Впервые за многие десятилетия он оказался трезв, и сухие губы требовали не вина. Хотелось обычной свежести воды, но никто не подходил, не обращал внимания на его стоны. Потянулись мучительные дни и ночи. О нем забыли все, но сам Ле-Нье умирать не собирался. Наконец, когда в очередной раз молчаливые помощники смерти вычистили от трупов окружающие его лежаки, один из них обратил на него внимание.
   Ле-Нье дали воды, его обмыли, даже накормили кислой, дурно пахнущей баландой. И они же написали на страждущего донос, как на подозрительно неподдающегося костлявой женщине с косой. Раны у него вопиюще не гнили, кожа невозможно чиста, и пахла она не мерзким свинством, а обычным здоровым человеческим духом.
  
   Лабораторная комната Святой Инквизиции поразительно напоминала камеру для пыток. Выздоровевшего, но ужасно слабого Ле-Нье привезли туда на телеге, и выгрузили в подвал будто бревно. Но в кандалы больного взяли на всякий случай. К исследованиям приступили с того же дня, и проходили они в соответственном, пыточном ключе. Обширное тело бессмертного сластолюбца за всю прошедшую жизнь не ведало и десятой доли таких страданий.
  Исследователи просто поражались той мере разрушений, которую принимало это бренное тело, оставаясь живым. Они использовали практически все, описанные в специальной литературе способы. Эскулапы по-детски радовались выпавшей на их долю удаче. Им в руки попала действительная нечисть. Наградой за ее изобличение мог стать Рай на земле и на небесах.
  Но сам лично будущий Магистр в исследованиях уже не участвовал, лишь навещал своего подопечного пару раз для ревизии в самом начале. Начальник остался доволен ходом и продвижением дела. Пытки велись по строго разработанным правилам. Передвигаться и даже гадить самостоятельно комедиантишка уже не мог. А вскоре молодой священник отбыл с повышением поближе к органам управления Святой Церкви. Он успешно продолжал карьеру на новом, дипломатическом поприще.
   Гораздо позже, почти с равнодушием он выслушал весть о дьявольском стечении обстоятельств, приведших к похищению столь многообещающего узника. И порабощенный непреходящей важностью суеты Магистр надолго забыл о существовании вечно пьяного комедианта. Забыл, чтобы потом вспомнить о нем с отчаянной болью и яростью.
  
  Меч победителя
  
   Множество вещей гуляет по свету, рассекая пространство и время только им присущими способами и откровениями. Множество темных и светлых вещей выделяются среди прочих судьбоносной сущностью и предначертанием.
   Иные из них созданы самим человеком с такой силой и насыщенностью Гения, что время практически не властно над ними. Иные вещи безграничны, как сама Раковина. Будучи игрушкой в руках одних, они становятся волей Рока для неловких прочих.
   Вещи обладают отпущенным им временем также как и сами их временные владельцы. Они рождаются, набирают силу, выполняют назначенное, стареют и умирают. Или живут вечно, или почти вечно.
  Но мы не замечаем их всепоглощающей жизненности. Мы, коим вещи некоторым образом принадлежат. Или мы, временно принадлежащие некоторым вещам. Вопрос только с какой стороны посмотреть.
  Меченые судьбой вещи несут в себе печать суеверия, отвлекая верующих от главного чуда на земле и небесах. Святая Церковь не могла пройти мимо столь нелицеприятных свойств неодушевленных предметов. И многие поколения Магистров вылавливали непристойные предметы из океана бытия, на время изымая их ересевидные силы из течения истории.
   Меч Вечности подобран слугами Ордена в сокровищнице дворца Альгамбры, в самом сердце освобожденной от мавров Мавритании. Арабески на его клинке и рукоятке свивались в бесчисленный, непонятный никому узор. Они напоминали путнику о непредсказуемости поворотов восточных улиц, запутанности судеб, идущих в бесконечность времен.
   Тысячи великих имен сплетали его судьбу, и для сотен тысяч судеб явился он скорым окончанием. Несколько избранных народов оставили письмена на теле меча, сами удивляясь возможности их начертания. Метал, из которого создан клинок, обладал исключительной твердостью и эластичностью. Владение этим мечом делало воина страшным, практически непобедимым противником.
   Когда-то на заре существования меч стал абсолютным оружием, достойным разве что руки Бога или сказочного героя. Но потом стрелы, копья, арбалеты и свинцовые пули развенчали силу его ограниченного поражения.
   И все же он был все так же страшен и необъясним, как десять или более тысяч лет тому назад. Время не оставляло на нем обычных следов. Ни один из известных материалов, даже сам алмаз не мог подчинить себе выделенную полосу лезвия.
   Меч не тупился и не затачивался никогда. При этом его можно запросто обернуть вокруг талии и носить как пояс. Плоская рукоятка надежно и удобно ложилась в руку и доставляла приятнейшее ощущение защищенности.
  Меч подчинялся только избранному им хозяину, ибо более всего Меча Вечности боялась человеческая плоть. Она словно взрывалась от легкого прикосновения! Плоть разлеталась тысячами брызг крови. Любая рана нанесенная этим мечом становилась смертельной.
  
  Никто не знает о том что мир сошел с ума, - размышлял скрытый темнотой и одиночеством Магистр. - Голос женщины творит мелодию юности, а эта мелодия творит пространство, создающее человеческий путь. Блеск стали и блеск возбужденных похотью женских глаз равнозначны в своей сути. Они разрезают желания надвое.
  Когда-нибудь, эта боль соединится в раздвоенной душе и заставит Меч Победителя пройти сквозь сердце комедиантишки. Ему нельзя быть старым, ненависть остается такой же молодой, как и сорок два года назад.
  В последнее время Магистр непозволительно часто посещал потайное помещение Братства Святого Ордена. Само существование нескольких комнат в замке одного из предместий Рима считалось столь значительной тайной, что знать об этом хранилище могли лишь три человека на всей грешной земле.
  Согласно присяги ордена, сам Магистр и два его ближайших помощника - составляли верховную касту наиболее влиятельных, практически неприкасаемых, избранных богом людей. Знания тайн, которые могли преподнести цивилизованному миру жуткие, неудобоваримые неприятности, входило в их прямые должностные обязанности и привилегии.
  Недавний несчастный случай сузил этот и без того ограниченный круг людей до непозволительных пределов. Сломанная ось кареты трагически оборвала жизнь двух высших чинов ордена. А посвящать вновь избранных в эту тайну Магистр желания не имел. Ему дорого досталось устранение от хранилища предыдущих заместителей. Поползли слухи, отголоски слухов, отголоски отголосков... Сотни людей лишились жизней, чтобы он мог владеть этой тайной в полном одиночестве. А исповедоваться и каяться в грехах Магистру не позволял все тот же устав Ордена.
  Кривая усмешка тронула уголки его старческих губ. Не он первый пользуется силой власти в личных целях. Само провидение Господне действует точно так. Быть может, в этом и состоит Божий Промысел? Карая врагов своих, заставлять сынов - исполнителей мучиться от раскаянья! Но в мести есть сладостность, а сладостность та же гордыня. Круг человеческих грехов разрывается лишь только смертью. Видно, Господь любит такие загадки, иначе человеческая природа была бы другой.
   Проклятый комедиантишка, этот меч предназначен для тебя. Отринутый Богом меч положит конец твоей нечистой силе. Говорят, тебя невозможно убить!? А я проверю это собственными руками, усиленными тысячелетней тайной! Меч Вечности замкнет сей позорный круг.
  Вместе со всей полнотой власти Магистра настигло одиночество. И бремя власти, и смысл ее оказались глупой, лишенной веры игрой. Дворцовые, политические игры стали пустым звуком, никак не затрагивающим спасение души. Человеческое счастье давно перестало быть достижимым. У Магистра не существовало ни отпрысков, ни приближенных, ни любимчиков. Слишком жестокая рука. Слишком высокие стены.
   Игра без цели напоминает безумие. Безумие ослабляет мозг, транжирит бессмертную душу. Уничтожить комедианта. Вот цель! В конце концов эта ненависть ослепила Магистра не зря, у всего, даже у безумия есть свой смысл. Он совершал непродуманные поступки. Он ставил свои вожделения выше интересов Церкви, но кто мог возразить или ослушаться Магистра?! Ненависть...
  Если бы женщина. Красивая, юная, любящая женщина. Если бы не ненависть.
  
  В отличие от Магистра Ле-Нье никогда не был злопамятным, но и обид старался не прощать никому. В его жизни хватило места на такое количество разностей судеб... А принципы человеческого сожития, с течением веков, претерпевают поразительные изменения. Сейчас Магистр был целью номер один. Но то знает, что принесет ему непредсказуемое завтра?
  Хотя, у Ле-Нье всегда найдется из чего выбрать. Была бы необходимость в смене личины. Маски и личины - веселая чехарда, когда стержень остается прежним. А вот с главными желаниями необходимо быть осторожным. Сильного чувства лучше избегать, оно разрушает радости жизни, оно слишком увлекательно. Но если само Божественное Провидение не в силах противостоять сладостному вкусу мести, то как может противостоять ему он - грешный комедиантишка!? Чем мучить себя правилами и законами, лучше расслабиться и получить удовольствие.
  Он вовсе не скрывался от Святой Церкви. Ле-Нье не бежал на полный знойной успокоенности Восток. Туда, где костлявые пальчики в осененных крестной благодатью перстнях, быстро и тщательно подрезали острые и гибкие мечи мусульман.
   Незачем было. Ле-Нье не любил носить маску нелюдимости и замкнутости подобно гонимому и обиженному. В этом мире свободнее его оставался лишь ветер. Он менял обстоятельства, яки гад ползучий во внесезонье меняет кожу. Ле-Нье жил весело, свободно и широко.
   Но цель! О, как дорого стоит самая маленькая цель в столь нескончаемо долгой, нудной жизни. Как дорого стоит чистое чувство мести. Он обретет эту цель для нового источника наслаждений.
  Тощий адепт правоверия, сиятельный князь изволил шевелить холеным мизинчиком в сторону обыкновенного артиста. Разве он мешал жить этому святоше?! Нет! Великий праведник возжелал закончить славную историю того, кто ему никогда не принадлежал. Он сумел выслужиться на чужом горбу. Употребить и показать непомерную власть между прочим. Исполнить, так сказать, свои самые низменные желания.
  Хотя у Его Святейшества несомненно имеются правильные высочайшие намеренья, святая правда жизни. Он верит... Но на деле, главное в этой хламиде с капюшоном - неутолимое тщеславие. А для исполнения мести, тщеславие не только смертный грех, но и зацепка, достойная Архимедова рычага. Лучше и удобнее любого порока.
   Впрочем, почему бы церковнику ни оказаться достойным и порока самого? Сильнее всего человека к жизни привязывают высшие устремления и гадостно низменные пороки. Неуязвим для мести только абсолютный санъянс или мессия. Они уже пересекли ее владения, они пусты, и потому сама Смерть умывает перед ними загребущие ручки.
  Ле-Нье благоденствовал. Проклятая неумеренность в вине заставила позабыть остальные, добрые радости жизни. А ведь каких-то двести лет тому назад, за незабываемую храбрость, король даровал ему титул, равнозначный нынешнему герцогству. Помнится при обороне большой деревни, ставшей потом городом Париж. По крайней мере, называться дворянином во Франции, Ле-Нье имел полное основание.
  Распечатав одну из многочисленных заначек, он внешне вел праздную жизнь богатого провинциала. Но на самом деле, на самом деле Лев вышел на охоту. Место охоты обладало воистину королевским размахом - вся Франция, а может и новоиспеченная слегка цивилизованная Европа. Дичь - нежнейшее, свежайшее мясо перезрелого негодяя в церковном одеянии.
  Лев не спешил, он делал дела основательно и неторопливо. Все-таки царь или не царь... Для начало выяснить тропы, проторенные желанной дичью, кормушки, вожделения, чаяния, надежды. Может ей нужно даже помочь взлететь повыше, чтобы падать с высот оказалось больней?
   Где же слабости и мягкости у переспелого мешка с костями? Он не просто иссушен, он выхолощен жаждой власти. Святой Отец, отсутствием прочих желаний Вы напоминаете труп, по трупам в жизни ступающий.
  Но у охотника много времени, гораздо больше, чем у выбранной им дичи. Вернее очень мало, всего лишь столько, сколько живет его желанная дичь.
  
   Роза
  
  Как остры твои шипы о Прекрасная Роза. Как чисты желания, как неприкосновенны. Твой цвет это свежесть снежных вершин, окрашенных румянцем Солнца в раннее утро. Красота - острое жало отточенного клинка в сердце каждого из нас.
   Мужчины... Мы мотыльки перед жарким огнем страсти. Мотыльки с сердцем - крыльями. Тонкая материя полета так боится призывного для нас пламени. Когда весенний гон застает врасплох наши чувства, и что-то внутри беленеет от невозможности оставаться в замкнутом пространстве, бойтесь о Розы. И бойтесь за нас наши Розы, если хоть что-то, привязывает Вас к нам. Ибо в этот момент, мы воистину не бессмертны. Мы сжигаемы огнем сильнее, чем пламя жизни. Мы немощны в его потоке.
  
  Ветка предательски хрустнула, и он вздрогнул всем телом. Словно сопливый юнец, подглядывающий за купанием юных дам в сельском пруду. Магистр даже зарделся, поймав себя на столь предательском ощущении.
   Тишина, какая тишина вокруг нее. Она словно белая птица, плавно плывущая в тишине. И хлесткая свежесть, иглами разрывающая легкие.
   Нет, он воистину сошел с ума от прелестей этой девчонки. Вот уже в который раз, таится в кустах, наблюдая за ее детскими играми на вольном воздухе. Опьяневший от прокисшего пива семидесятилетний осел.
   Она монашка, а ты? Ты, облеченный властью равной королевской. Окутанный тайнами, от которых кровь стынет в жилах. Ты, кого предназначение и случай взметнули так высоко, что обычные люди кажутся насекомыми.
   Балансирующий на лезвии меча, с судьбой вместо равновеса в руках. Когда падение не тривиальная смерть, но предсмертный хрип тысяч глоток последователей. Ты - избранный уподобляешься петуху на току, перед ново созревшей курочкой...
   А все же, как она великолепна и свежа, и юна... Она освящает утро. Все вокруг становится ярче, прекраснее. Словно Господь Бог вдруг, единым взмахом смыл накопившуюся скверну и серость с лица бренной земли. Поселил новую юность в моем израненном разочарованиями сердце.
   Тяжело хрустнули ветки. Сгорбленный под тяжестью рока, Магистр покидал убежище, не таясь. Он изгонял от себя надежду на сбыточность светлого сна о любви, на обретенную вновь молодость.
   Но юная дева, как всегда, не понимала ничего. О, беззащитная Роза, твоя невинность, невозможность - раны на нашем сердце. Ты видела согнутую под бременем всечеловеческих забот, темную фигуру великого человека. И ты готова поверить в его сверхъестественное появление из ниоткуда.
   Еще секунда, и Роза возвратилась к прежней гармонии с прозрачной ясностью утра. И только Лев, неслышимый и не ощущаемый ни дичью, ни Розой, понял все - кажется охота будет удачной.
  Ле-Нье вышел на этот монастырь, по наводке одного из своих лучших осведомителей. Магистр без видимой причины подозрительно часто посещал его высокие стены. К радости сплетниц и сплетников монастырь был женский, и заполняли его исключительно юные и красивые послушницы.
  В достопамятные времена разгульной семейки Медичи это совпадение выглядело бы как невинная шалость. Но сам Магистр несколько раз использовал мужскую падкость на такие 'шалости' для громкого и жестокого удаления своих оппонентов. Очень уж похоже, что он старый дурень лез башкой в собственный капкан. Вот и отправился Ле-Нье досмотреть за столь важной наводкой лично. И не зря! Госпожа Фортуна вновь на его стороне. Осталось захлопнуть капкан. На схемы и фарсы такого рода Ле-Нье был великий мастер!
  
  Донос
  
  - Ваша Святость. Я должен уведомить Вас о прискорбных обстоятельствах, которые в последнее время возникли вокруг Вашей персоны.
  - Что!? Моей персоны...?! Ну, говорите Жастен. Говорите. Вы же знаете, я не люблю тянуть кота за хвост. Какие слухи? Откуда? Какие меры вами приняты? Почему не наказаны виновные, и кто виновен в их не наказании? Мне кажется, что Вы плохо исполняете свои обязанности. Я вами разочарован!
   В последние годы Магистр резко сдал. Его лихорадило, желчь его разговоров становилась просто непереносимой. Пара прошедших лет иссушила и без того худощавое тело, оголила от растительности могучий овал черепа, старческой веснсушчатой дряблостью присыпала кожу.
   Дела шли не так. И он понимал, откуда приходит слабость. Осознание потери возможности проявлять простые человеческие чувства вызывало раздражительность. Он не мог позволить себе любви от того что стар, или от того что Магистр?! Кривая, глупая шутка мадам судьбы - желать лишь того, что тебе недоступно. При его то власти?! Он скрывался от потерь за бездной работы. Но заполнение времени скучными обязанностями помогало совсем не так, как бы хотелось.
  - Осмелюсь доложить. Ходят упорные слухи о Вашем прелюбодеянии с одной из молодых монашек.
   Магистр даже засмеялся неестественно громко, весело. Они сошли с ума! Вот уж забавная весть для того, кого непосильные заботы не причисляют к мужчинам. И не знаешь, толи радоваться им, толи злиться на чужую тупость.
  - Все намного сложнее мой Господин, - Жастен казалось, опешил от столь неожиданной реакции. - Дело весьма и весьма запутанно, почти тупиковое. Но признаюсь, я рад, что Вы здесь ни причем.
  - Я ни причем?! Пожалуй, это внове, - Магистр даже привстал с жесткого стула. Оскал его улыбки не обещал ничего хорошего.
  - Излагайте же, брат мой, излагайте.
  
  Расплата
  
  Легче прочего соблазнить молодую девушку. Если не любишь, конечно. А Ле-Нье не любил. Он предпочитал влюбляться в тот самый момент, когда уже выигрывал сражение на страстном поприще. Ведь победителей обычно не судят, а любовь без взаимности - страшный суд, на Земле нас ожидающий. Зачем доводить дело до крайних позиций?
   Мать Настоятельница тоже любила, ну очень любила золото. Даже когда оно выражалось в пожертвованиях на Богоблагие дела монастыря, а не ей в карман непосредственно.
   Впрочем, более всего настоятельница любила не себя, а мир и благоденствие, ее особу окружающие. Она лучилась ими с такой интенсивностью, что давно перестала верить в возможные повороты собственной судьбы к худшему. Да и кто собирался ее туда поворачивать?
   Настоятельница теребила четки и вкрадчивым, елейным голоском читала нравоучения человеку, который чувствовал себя и Богом и Дьяволом одновременно. В такие минуты Ле-Нье размягчался, как сыр под солнцем, и полностью, без остатка уходил в течение момента. Он прошел настолько длинную череду смен одежд, социальных устоев, нравов и даже личностей...
   В каждом возможном опереточном состоянии, великий актер воплощал абсолютную искренность и просто абсолютность. Непередаваемый вкус смешения двух столь известных в Истории имен, наполнял каждую секунду особым, извращенно-изысканным ароматом.
   Два ангела - падший и девственно чистый внутри одного бродяги Ле-Нье, улыбались в два рта и хлопали в обе ладошки. Им редко позволяли разделяться на разности. Они разбегались по противоположным углам и корчили рожицы.
   Один праведник, другой негодяй. Ну, такие похожие. Их так тянет друг к другу, словно две половинки одного золотого дублона. Это почти самоудовлетворение. Матушка настоятельница, Вы соблазняете одного или сразу обоих?
   Игра в двусмысленность поглощала без остатка словно дурман. Ле-Нье почти не помнил о цели прихода в обитель Господа. Он уже наслаждался. Дело шло к развращению старшей настоятельницы во время дневной молитвы. Презабавно! Да тем оно бы и окончилось, если бы не его объединенное, почти вечное начало. А бдительное начало возжелало мести. Оно за местью пришло. И совершенная глупость противится столь естественному желанию.
  Вскоре немноголюдную общину монастыря разбавил еще один персонаж - ужасно молчаливая, почти немая послушница лет сорока трех грубоватой, но приятной наружности.
  
  Любовь заразная штука. Умопомрачение, внезапное помешательство, передающееся от человека к человеку посредством поцелуев. Бессмысленно улыбаясь пустым и высоким сводам монашеской кельи Ле-Нье нежился на широкой, мягкой и совершенно не монастырской постели.
  Все та же сила денег и его (нет ее) обаяния. Новая 'послушница' страдала подагрой, и потому сделаны особые послабления в службе, питании и размещении. Труднее всего было прилепить на дверь в эту хибарку прочный, кованый засов. Сама матушка - настоятельница оказалась против. И это после столь щедрых, обильных подношений!
   Любовная авантюра обошлась ему в целое состояние! Он мог бы... К черту! На его плече спала хрупкая, нежная, юная Роза. Она доверчиво уткнулась лицом в грудь Ле-Нье. Чуть примятые детские губы полуоткрыты, Роза слегка посапывала во сне, доверчиво и беззащитно.
  Как вкусно пахнет ее белая кожа! Но самое восхитительное - ее поцелуи... Они действительно сладостны. Губы будто смазаны сахарной пудрой. Так приятно поглощать ароматы ее дыхания. Слышать нелепый, глупый бред о монастырских делах, ее отношениях с Господом. Роза верит свято, действительно свято, даже когда предается греху в постели. Ее не мучат раскаяния, любовь их не знает. Воистину, Бог есть любовь.
  Вся грязь, серость времен, уныние судеб отступают перед любовью. Словно солнечное утро детства, улыбка матери... Детства?!! Могучим, мягким, кошачьим рывком Ле-Нье вскочил с постели. Видимая неловкость, полнота его тела абсолютно не вязались с его быстротой и нечеловеческим проворством. Роза даже не пробудилась. Ле-Нье силен словно настоящий лев. Он грациозен огромной, отточенной веками силой, неслышен в плавных, верных движениях, нацелен на превосходство, победу, обладание всем мыслимым миром.
  Ле-Нье метался по комнате, сраженный крамольной, ужасной мыслью - он был влюблен. Влюблен в первый раз в нескончаемой жизни. Он дышит Розой, он видит себя только с ней. Он готов перевернуть эту вшивую Европу верх тормашками, утроить самую отъявленную диктатуру, выжечь города дотла, только по одному ему ее мимолетному желанию! Он готов лишиться собственной жизни!
  Господи! Роза скинула теплое одеяло и лежала перед ним совершенно обнаженная, доступная, теплая, мягкая. Воздух пропитался, насытился любовью. Ле-Нье чувствовал, как его мужское естество вздыбилось с такой необыкновенной мощью... Желание сводило с ума.
  Лев быстро и тихо приблизился к постели и начал ласкать лоно своей любимой женщины, мягко, нежно, настойчиво. Он вдыхал пряный, мускусный аромат и видел как медленно раскрывается бутон ее страсти. У него кружилась голова. Роза застонала, и любовники слились в бешеном припадке страсти.
  Потом, когда стихла буря и разрядилась гроза, тихая истома заполонила тела, обнажив сердце в спокойном счастье, дав волю неспешным размышлениям. В этой негаданной, редкой по чистоте тишине Ле-Нье услышал нечто совершенно новое. Нечто, что еще никогда с ним до той поры не случалось. Земля обрела достоинство носить дитя их любви. Этим ранним утром Роза понесла от него ребенка. Любовники ощутили его присутствие и существование в этом мире уже через миг после зачатия. Он должен стать необыкновенным, особенным дитем, новой надеждой этого старого, глупого мира.
  
  
  Светало. Ночь медленно рассеивалась, предчувствуя приближение раннего летнего рассвета. Остров-ресторан был пуст, как и обычно в столь непосетительские, ранние часы. Товарки с кухни и длинно ресничные официантки давно выкурили последние в ночь рабочие сигаретки. В потной, пропитанной мускусом бытовке бабы наскоро проглотили послесменные сто грамм и закусили увядшим лимончиком. Через полчаса тряски в автобусе, они мирно заснут в родных хрущебах.
   Спали перепитые пивом с водкой сторожа. Вчерашние, почти роскошные по качеству и количеству объедки ласково урчали в древних животах. Их тревожило извечное пищеварение, да темные, скучные мысли желудочных газов.
  Откуда-то с гор спустилось легкое, прохладное облачко тумана и не найдя лучшего пристанища, разлеглось на тихой глади паркового пруда. Зеленые, плакучие ивы спустили ветви в прохладные, темные глубины вод. И остров плыл, как ежик в тумане, не предвидя ни цели, ни своего исторического окончания.
  А Ле-Нье устал. В который раз он подносил полупустой бокал не ко рту, а к глазам. Он выуживал из полупустых недр стандартного социалистического бокала только ему известную истину, но тщетно.
  Пенкин чувствовал себя трезвым, будто стеклышко. Липовый Бригадир - аналогично. Руки чуть трясло в отсутствие сна в столь раннее время. Но общее состояние, несмотря на излишества, ощущалось как вполне приличное. Однако нарожна это приличное? Мир то перевернулся.
  То, что случилось в его ласковом южном городе, никак не вписывалось в понятные и уютные тенета диалектического материализма. Явственно чуялся озоновый запах необычайно мощной грозы, а внутренняя стихия новоявленной природы казалась классово чуждым обществу элементом.
  Менту первый раз в жизни хотелось похмелиться. В его голову нагло лезли самые фантастические, но спасительные предположения о малолетней трехголовой банде рецидивистов. Вот ведь ублюдки! Устроить погромы в исторических помещениях, навести мистическую тень на плетень развитого социалистического общества! Поймать бы их скопом, да прилюдно высечь! Были же у нас в стране показательные судебные процессы. Может, они этих самых призраков и плодят? Но разговор требовал продолжения. Он имел свою историю и логику никак не связанную с нашим обыденным времяпровождением.
  - И что далее? - дрожащим голосом спросил почти отставной милиционер.
  - А сплошная банальность, - ответил отставной правитель развалившейся империи. - Его инквизиторская Святость застал меня в постели. Да и мудрено было застать нас в другом месте. Моя маленькая женщина прикрыла меня своим телом, и меч изведал в тот раз, плоть и жизнь ее и нашего не родившегося ребенка. Чуда не случилось, я вновь оставался один.
   Престарелый шаман в законе превратился от ужаса в мумию, прямо на глазах. Но я наказал более себя, чем его гадкую личность. Он давно уже меня не интересует. Хотя, с тех пор, от его святейшества остались лишь одни только белые кости. А меч...
  Я держал этот меч в руках и был его Хранителем. Я ненавидел и любил его одновременно. Он забрал у меня самое дорогое. Если бы это было возможным, я бы переплавил его, перековал, бросил в жерло вулкана. Но такие вещи имеют собственное право на жизнь. Порой они совершенно не подвластны временным хозяевам.
  Думаешь, это пацаны устроили мистическую катавасию?! Дурак! Здесь замешано варево куда круче и злее. Без зла не существует добра, они взаимосвязаны самой противоположностью сосуществования. Монос борется за благоденствие этого мира с такой грязной и гадкой дрянью... Но чем сильнее и умнее Монос, тем изощреннее и настойчивее эта самая дрянь и ее заплечных дел мастера. Надеюсь он победит и в этот раз, а мы будем по мере сил тому способствовать.
  Меч Силы заснул на несколько веков, чтобы ожить здесь и сейчас. Я слышал его недавно похитили из музея Восточных Ремесел? Говорят, обстоятельства были весьма загадочны, зацепок у следствия никаких? Может следствию и по барабану, а мне не до шуток. Бывают, мент, в истории страшные времена.
  - Еще Раковину украли, из другого музея и даже вперед, - печально, почти извиняясь сообщил Коля.
  - Раковину?! Доисторический хитиновый домик, инкрустированный тройкой алмазов, два по 6 карат, один где-то около 5 с тонкой почти незаметной прожилкой?!
  - Тот, третий камень стибрили еще в революцию, потому она сейчас стоит подешевле...
  - Подешевле!? Дурак, ты понимаешь, это же сама Раковина?!! - Ле-Нье привстал из-за стола, его мясистое лицо налилось кровью, глаза выпучены. Казалось, еще секунда, и он порвет советского милиционера вместе с его мятым кителем, фуражкой с высокой тульей в мелкие клочья.
  - Я -аа... - сдавлено промычал Пенкин.
   Но Леня уже бухнулся на стул, не выдержав напряжения. В какие-то секунды он вспотел так, что вынужденно полез в карман за платочком. Курчавая челка, превратившись в мокрые сосульки волос, прилипла к его могучему лбу.
  - Началось. Представляешь, мент, началось! В первый раз это вижу. Со мною, и в первый раз... Ле-Нье станет свидетелем. Сейчас, жди самого невероятного, мощного, огромного, сразу для всех скопом.
  Я сам не понимаю, как это движется. Я представляю себе эту пакость бледной стеной, поглощающей отпущенное Миру время. Может, такое уже случалось. Считается, Хранителю Чаши приходилось держать все игрушки Моноса разом, чтобы создать поток противодействия Сети. Они устроены именно для этой цели. Может, что вовсе невероятно, действие сие творится в самый первый раз.
   Только ночные ветра, как-то по-особенному неспокойны. Будто кто-то наполнил их стонущим жаром и горечью. Я вижу, как все они стекаются сюда: поверья, предания, Демоны и Боги.
  Их затягивает предопределенность. Когда-то, ваш покорный слуга, придерживал в руках не только Меч, но и Раковину. Да вот уходить далее не хотелось. Брожение жизни для меня куда приятственней. А к Чаше я не добирался. Но кто знает? Может, настало и мое время?
  Ваш город сейчас буквально пропитан тем, что вы называете потусторонними силами. И лишь хлипкие техногенные барьеры обыденности, да ваш предметно-рациональный век, до сих пор сдерживают напор неведомого. Но согласись со мной, это не надолго. Граждане еще уверуют, каждый в то, что захочет увидеть сам.
  Таким уродцам, как мы с тобой, дружище, лучше в момент сей, находиться поближе к центру. По крайней мере, не ощущаешь себя простой игрушкой на волнах событий. А может, доведется в чем-либо поучаствовать. Мон шер, тебе то, с твоим новорожденным колдовским пылом, грех не обставить приличную роль в предстоящем мировом фарсе. Я думаю, мент, нам надобно разработать план действий.
  
  Вникуда
  
  Ему приходилось сложнее всех. Никто не объяснял Дану, что происходит, что случилось с его родным, уютным городом, миром, детством. Дан оказался наедине со своей бедой, без друзей, родных, без всякой надежды. Его мир рушился словно карточный домик без видимых причин. Будто осень вступила в свои пределы, и сорили березовые рощи желтой листвой.
  Бесполезно скрыться от разрушения мира. Он исходил новыми и новыми трещинами, совсем навязчиво приглашал за собой в бездну. Необходимости не было, правила предопределенность. Дан уже привыкал к мысли о собственной душевной болезни.
   Все то, что Дан знал об окружающем, менялось и даже дробилось рассыпчатыми, бессвязными отголосками. Нет, черные камни, оставались черными, а день по-прежнему перемежался ночью. И Солнце заставляло щурить глаза. И вокруг вертелись какие-то люди, но все более чужие, незнакомые. Дану обещали поход на Иссык-Куль, и отправление пришло вовремя, даже вертолетом. Но в корне изменились его сотоварищи и обстоятельства их сопровождающие...
   Для начала оказалось, что легкая детская прогулка в горах до озера-курорта, теперь называется экспедиция. И тренера 'младшаков' зовут не Сергей, а Володя. Да и многим 'младшакам' подкатило порядком за тридцать. Они обзавелись бородами, тяжелыми башмаками и прострелами в пояснице.
  Непогода в горах, непогода. Серые каменные истуканы скрывают скальные лица в молоке облаков. Разлапистые елки поседели, побелели под падавшей в ночь напролет снежной крупой. И только река торопится вниз также неутомимо.
  Приторный, горько-сладкий чай обжигал руки через жестянки кружек. Першило даже самые луженые глотки. Мы торопились. Белая стена запросто могла запереть перевалы, и тогда, тогда вот, совсем другое дело. А играть в героизм не хотелось никому.
  Володя - Сергей задумчиво жевал конец пластмассовой авторучки и вертел помятую карту вокруг призрачной оси. У него тоже не ладилось, но руководитель старался не подавать виду.
   За последние пару дней, Дан перессорился почти с каждым из честной компании. Он чувствовал себя старым маразматиком, принимающим любовницу за кузину. Да так, в сущности, оно и выглядело со стороны.
   В ее облике что-то от птицы. То ли черный разлет челки над нетерпеливыми глазами, то ли говорливая непоседливость, излишняя резкость движений. Они спали вдвоем в палатке, и Дан не мог ничего возражать по свершившемуся факту. Он не знал того, что произошло раньше. Он вообще не знал ничего определенного.
  - Пошли, помоем посуду в реке, - сказала она.
  И он пошел. Куда денешься от жирных. послеобеденных мисок и ледяной воды для их мытья? Самое неприятное остается незыблемым.
   Река кувыркалась в хаотичном нагромождении белых крупнозернистых валунов. Она надувала гигантские пленочные пузыри, пенилась в водоворотах, щерилась осколками льда. Река спешила в ту даль, где не ступала нога человека, в стокилометровую, безлюдную толщу каменных нагромождений. Она не могла стать выходом даже в самой критической ситуации. Этот путь - лишь вход в еще неизведанный никем горный лабиринт. Вот так-то мальчики.
   Мужчины не выносят женских слез. Но женские слезы с завидным постоянством выбирают именно нас, как повод для их творения.
  - Ты стал совсем чужой, - она бросила упрек ему прямо в лицо. И даже ветер не мог знать ответа.
   Дан молчал. Он чувствовал, что действительно стал другим. Может немного старше, с подкатывающей к горлу полнотой безвыходности, несомой временем. И только упрямые вихры волос не поддавались пришлым изменениям.
  
   Ходьба далеко - это монотонность в одиночестве. Здесь, в вышине легко слышишь стук бешено колотящегося сердца, да судорожно глотаешь недостающими легкими разреженный, колючий воздух. Здесь произрастают голые осыпи, и ледники ниспадают вниз гигантскими, пористыми языками.
   В заоблачных, холодных далях прячутся скальные макухи поднебесных вершин. Подталкиваемые толщей земной коры они, как ни странно, растут. Но это сантиметры, расти вверх к небу так невообразимо медленно. В молчании одиночества мы стремимся вперед. Крошечные точки в безмерной дали и величине горной страны.
   Тропы не было. Они неторопливо пробирались в сказочном нагромождении гигантской морены, затерявшейся серым клином в тумане. Людям почему-то не достает собственного роста, и они тянутся вверх вместе с горами. Только люди напрочь отрицают устремления того малого, что смогло выжить и здесь. Они наверно умнее.
   А потом пошел такой плотный снег, будто наступил первый день Его творения. Но спина впереди идущего покачивалась монотонной уверенностью. Она указывала на выход из призрачной купели, и она знала ее смысл и окончание.
   Секунды слагались в минуты, а минуты составляли часы. Каждый час вбирал в себя тысячи шагов, и шаги эти пропитывались дыханием самой бесконечности. Но иного Дан уже не ожидал. Путь превратился в холодную, бледную, почти призрачную купель. Его грани и краски стерлись, линии истончились. Исчезла сама надежда на осмысленность и предназначение.
   И вдруг что-то глухо ухнуло. Пространство треснуло и с ужасающей быстротой заскользило вниз. Оно разверзлось, чтобы там, в безжизненной пропасти смешать людей, грязь и снег в невообразимом круговороте лавины. Дан понял, что эта сама смерть, он был ее игрушкой. Мягкой, тряпичной куклой, чьи внутренности рвутся от холода, ужаса, и невыносимого давления. Мальчик и не пытался сопротивляться ей, миром правила предопределенность. И наступила чернота...
  
  Но пришел полдень. Солнце светило так, что глаза прятались под оранжевой пеленой век, и открывать их нет сил. Вновь надвинулась память минувшего, чтобы запутать его окончательно.
   Дан не мог вспомнить, как все закончилось - снег, бешенство снежного хищника, сумрачное, безвыходное удушье? Откуда пришла боль избитого и изможденного тела?
  Внутри себя он видел лишь чью-то тень, безжалостно разорвавшую ткань теплого, родного мира. Мальчик хотел сопротивляться, но не знал как. Бездушие и тьма оказались чужими его душе. Он еще не понимал, что такое зло, но впускать его не хотелось совершенно. Даже ценой собственной жизни.
   Но рука была женской - ласковой и прощающей. Она гладила его лоб, и Дан прорвал взглядом небытие. Он вспомнил ее глаза, он вспомнил черную челку, он вдруг вспомнил ее имя - Ласточка. И это открытие стало первым, что смогло вырваться из кошмара потерь, окружающего парня со всех сторон.
   Остальное казалось не таким уж и важным. Остальное послушно следовало за приобретенным. Главное, она сохранила ему жизнь, и звали ее - Ласточка.
  
  Дорога
  
  Долго искали спутников. Пустота. Кристально белая, сверкающая под палящим, горным Солнцем пустота. Снег скрывает все следы. В такой ясный день не могло статься страшно. Они, ушедшие в небытие, призрачно нереальны под полуденным, светлым небом. В нем не находилось места для чего-либо мглистого.
   Провели инвентаризацию. Есть спальник, топор, спички, веревка, ракетница и пара ножей. Есть шесть булок хлеба и мешочек с сахаром, чуточка сушеной картошки, но самое главное - куча пакетиков с сухим куриным бульоном. Почти космическое питание, хватит на целый месяц, а то и больше.
   Далее оптимизм кончался, идти приходилось вслепую, вниз по течению реки. Найти людей, вот задача. Может охотники или чабаны? Придется идти без карты, без всяких ориентиров. Главное, сегодня же спустится, как можно ниже. Любая ночь в высокогорье с такими козырями на руках может оказаться последней. И они двинулись вниз по ущелью.
   Шли до самой ночи, хотя уже к закату выбрались из зимы. Потом сняли рукавицы, пуховки, шапки. Тела полнились блаженным теплом. Холодная пустота отодвинулась в прошлое, к ней не хотелось возвращаться даже в мыслях. Людям свойственно верить в лучшее.
  Стемнело под елками, как всегда удивительно быстро. Тепло. Снег там, далеко за гранью реальности. Это еще не южный август, это его предгорья. Но вечерний бриз поднимался из материковых низин и нес в себе отголоски душной жары в полноте, царящей у далекого подножия горных хребтов.
   В нем смешались терпкие запахи трав и тонкая прелесть ароматов восточных фруктов. В нем ощущалась жизнь, а путники так нуждались в ней после пережитого кошмара. Но спешить уже не хотелось, верилось, что их найдут.
   В эту поразительно долгую ночь Дан любил ее. Ласточка, она удивительно беззащитна в доверчивой покорности. А он никак не мог насытиться ею. Той, что приносила успокоение. В свете костра, ее темные глаза обрели бездонность и загадочную непознаваемость. Матовая, бархатная кожа и таинственная скромность линий тела. Нега, тепло, и вкус женских губ.
   Путники проснулись, поздним, поздним утром. И оно стало вторым пробуждением с надеждой в сердце. Вроде бы падение остановилось, мир не рушился. Он помнил прошлое о себе и других. Теперь он был рядом с родным человеком.
  
  Дан делал надрезы на топорище, чтобы не запутаться. Их накопилось двенадцать, но людских следов пока не встречалось ни одного. А вообще жарко. Вода в реке совсем не прохладная и какая-то мутно-желтая. Глинистые берега, ил, взвесь - вот и засорилось.
   Еще пару верст, и можно будет связать плот. Благо добра для строительства достаточно. Да что веревка? Лианы какие-то, деревья в три охвата толщиной. Может они в Непале или еще где. Впрочем, чему следует удивляться после всего, что произошло.
   Ласточка хорошела от ночи к ночи. Она будто расправляла скрытые до сих пор крылья. Ее удивительное спокойствие, ловкость и неожиданная выносливость в столь длинном пути заставляли Дана задуматься над собственной никчемностью.
  Иногда, после занятий любовью, они лежали рядом и не могли уснуть долго-долго. Маленькая, хрупкая Ласточка клала ему голову на грудь, и вопросительно заглядывала в блестящие в полутьме глаза. А Дан смотрел в разверзавшиеся над ним небеса. Они были полны неизведанных, ярких миров, недостижимость которых стала сутью.
  В кристальной черноте пустоты, звезды становились близкими и понятными. Словно по мановению волшебной палочки они приближались на расстояние вытянутой руки. Иногда Дан думал, что Вселенная имеет лицо. Он был уверен, что Вселенная женщина. Искристая бесконечность завораживала взглядом, полным понимания, прощения и доброты. Как-то не так живут люди, что-то мешает нам видеть окружающую красоту.
  Устав о созерцания величайшей из тайн мира, Дан находил губы своей маленькой женщины, и целовал, и любил ее до полного изнеможения. Она была желанной, реальной, теплой и до боли родной. Ласточка становилась осью его нового мира. Осью, привязавшись к которой, можно строить жизнь в любом месте, пройти любые испытания на выпавшей всем нам нелегкой дороге.
  А с раннего утра, всеми хозяйственными делами заправляла Ласточка. Кормилица, она находила съедобные плоды, ароматные травы для вечно импровизируемого чая. Даже сумела поймать небольшого зверька, мясо которого оказалось вполне сносным (особенно после столь долгого воздержания).
   Окружающий путников мир стремительно менялся и приобретал совершенно незнакомые оттенки, обрастал нелепыми подробностями экзотически экваториальной природы. Но упрямое течение реки вниз и его маленькая спутница относили назад в прошлое его рассыпчатое безумие.
  Мир становился другим, но страха и паники Дан не испытывал ни на грош. Ему нравилось само ощущение дороги, дарующей судьбе предназначение и пусть пока не ясную, но существующую цель.
   На двадцатый день, Дан действительно срубил плот, и поплыли. Река давно безучастная к своему бурному, горному происхождению плавно несла их, следуя мягким, неторопливым изгибам.
   Жарко словно в тропиках. Они путешествовали развалясь на плоту в одном неглиже. Дан не на шутку побаивался, что скоро объявятся и сами речные крокодилы, и пираньи, и анаконды в конце концов. Он соорудил из ножа и палки что-то вроде багра, и держал его подле себя наготове.
   Но Ласточка смеялась над его страхами и проводила в мутной речной воде долгие часы. Держась одной рукой за тело плота, подставляя лицо палящему Солнцу, Ласточка блаженствовала. Она загорела и стала похожа на настоящую индианку, правда без сари. Но вот последняя деталь нравилась Дану безоговорочно.
   Вечер двадцать шестого дня принес с собой нечто совершенно неожиданное. Услышав дикий, непрерывающийся визг подруги, Дан испугался не на шутку. Плотная стена джунглей с трудом пропускала спасателя, но он понесся вперед будто ужаленный. Дан больно, до крови рассек плечо веткой, покуда добился к месту происшествия.
  Ласточка оказалась живой и невредимой, но рядом с ней возвышалась огромная, темная нечеловеческая фигура. Двухметровая статуя Будды улыбалась, скрывая в себе загадку, так и не понятую остальными. Его руки, раскрытые ладонями вверх, не могли нести зло. Они и вопрошали, и одаривали знанием добра и смысла одновременно.
  - Город, я вспомнила, там будет город. Я нашла его. Город моего сна. Мы приплывем к нему, я уверенна!
   Она вспомнила.
  
  Ворковали голуби, сидя на раскрытом в утро окне. Дикий виноград наполовину оплел его проем, и вот наконец-то черные ягодки созрели. Голуби склевывали их с ветвей и о чем-то переговаривались между собою.
   А Ласточка не хотела вставать с постели. Она вспоминала сон. Он был живой, яркий. Такой же живой в нем был ее родной дедушка, которого ей так не доставало.
   Она помнила, как в темный, бездонный провал опускают тяжелый ящик, обитый красной материей. Но там его не было. Там не было ее любимого дедушки. Он жил в ее снах. Там же, в той же стране, куда уехали ее отец и мать. Только приходил он к ней чаще, гораздо чаще, чем родители.
   Так и выросла Ласточка, наполовину в детдоме, наполовину в том самом городе, где жил ее дедушка. И именно частые полеты между двумя мирами, сделали девушку похожей на маленькую, непоседливую птичку.
   В другом мире много цветов, и лето царит постоянно. В нем все мозаично. Мир состоит из маленьких, быстрых кусочков, прочно и гибко связанных друг с другом по периферии. Но каждый отрывок был необычайно ярок. Он пропитан существом целого образа, даже тем, чего в общей картине недостает.
   В другом мире Дедушка где-то растерял дряхлую старость и сохранял ее видимость, только для удобства маленькой внучки. Он стал полным. Сила, исходящая из него, распространялась на окружающее. Она наполняла пространство гармонией, внутренним непротиворечием.
   Белая борода старца продолжалась облаками, а босые ноги не мяли цветы. Сначала Дедушка с Ласточкой прогуливались молча, а когда наконец заговорили, печаль улетучилась. Будто спала с глаз легкая дымка, и вновь, и вновь приходило детство.
  Смешение города, в котором жил ее дедушка, текло одному ему известными путями. В нем находилось все, что можно представить и даже чуть-чуть лишнее. Город всегда казался немного нереальным, и от того еще более удивительным.
   Ласточка путешествовала в нем по континентам и забытым, давно ушедшим в прошлое странам. Она исходила вдоль и поперек восточный базар, она переплывала Тихий Океан вместе с Христофором Колумбом, странствовала в Гималаях и Андах, пересекала Сахару. В городе можно найти все, кроме Зла и Ненависти, и именно от этого Город оставался нереальным.
  
  Юность последнего хранителя
  
  Хаиму минуло двадцать, но он вырос ранним, с тяжелым, плотно сбитым телом, устойчиво прикрепленным на земле. Тогда, когда они еще бегали босоногими стайками, сверстники сгибались перед его силой. Но теперь повзрослев, друзья во всем уподобились миру взрослых и важных вещей.
  Здесь правили деньги, а их у Хаима не найти даже полстолька, как у Мансура. У Фагата же, у этого недоноска с вечно сопливым носом, отцу не хватало сундуков для хранения золотых.
  Аллах даровал Хаиму ум и силу, но забыл взнуздать удачу. Приходилось самому отправляться в странствие, что бы хоть как-то подержаться за ее огненный хвост. Верблюд идет медленно, но далеко. Песок сочится сквозь пальцы, кожа грубеет, и безусые быстро становятся мужчинами, когда пространство поглощает души неторопливостью.
  Пустыня полна насыщенных ароматов, жизнь под гнетом жары не делает резких движений. Ее чаша полниться медленно, почти шепотом, но до самых краев. Марево миражей, непередаваемый вкус воды из колодцев и оазисов, заставляют ценить каждую каплю, будто настоящую драгоценность.
  Там в пустыне, разум быстро очищается от шлаковых наносов городской суеты. В ее прозрачном, сухом воздухе человек видит настолько далеко, что призрачные нити судеб становятся ощутимы. Верблюд выбирает себе дорогу сам, задача путника не нарушать назначенного течения времен, череды его восходов и закатов.
  Но караван это не только дорога, но и базары, торги, караван-сараи, сраения с разбойниками, шумные порты с грузчиками - амбалами, прибрежная кромка моря, диковины заморских вещей. А главное, караван это люди, каждый из которых прошел долгую, удивительную, только ему свойственную дорогу. Хаим видел много удивительных людей. В неторопливом отдыхе у ночного костра он слышал от них истории, содержащие великую мудрость.
  Покуда это сказано, Хаиму исполнилось тридцать, но время его смерти еще не настало. Все будет дальше или уже прошло, в чем тут разница? Хаим еще не забирался так далеко от родного дома. Если бы только раз удача улыбнулась ему, только один раз. Именно сейчас, когда в караване под тяжелой поклажей, плавно ступали двенадцать его верблюдов.
   Двенадцать, по четыре тюка на каждом. Это прохладный большой дом и гарем из пяти жен, это колодец с чистой ледяной водой, и неспешные беседы с уважаемыми за пиалой чая.
   Двенадцать, двадцать четыре, - Хаим считал совсем не плохо и не загибал при этом пальцы, как некоторые "мудрецы". Молодой купец видел столько, что лучшие люди города сойдутся на его рассказы. Посчитают за честь. Он так силен и богат. Никто не посмеет перечить его суждениям. И Хаим все еще хочет большего. А личное упорство и сила возвышают над мягкотелыми сынками богатых родителей. Теперь он сам хозяин своей судьбе. Им не спрятаться за чужими плечами.
  
  Ветер в пустыне бывает злым и даже беспощадным. Ветер странствий не считается ни с чем, даже сила городских стен успокаивает его лишь до времени. Старик словно свиток пергамента, прожелтелый на осеннем ветру. Он плывет, как песчинка в теле каравана, равнодушный и усталый, отсчитывая стук секунд неспешными шагами верблюдов.
   Куда он стремился, ни ведал никто. Старик не искал привязанностей, не заводил разговоров, не ублажал друзей. Он кочевал из страны в страну, как перекати поле с одного бархана на другой. О его прошлых похождениях ходили легенды.
   Говорили, что когда-то, Старик обладал несметными богатствами, сам возглавлял караваны, которые вытягивались на несколько дней пути. Говорили, что был дворец и даже два. Говорили, о сотнях жен, да мало ли о чем говорили. Сам он оставался нем. Сам он почти не был в себе.
  Купец-дервиш не похожий ни на кого. Просто так, капля в русле реки, несущей неторопливые воды в вечность. Та капля, что никогда не смешивается с другими, и носит в себе одной ей свойственный цвет одиночества.
   Хаим никогда не мог поймать его взгляд. Старик ни на кого не смотрел прямо. Может из-за слабости, может в силу тихого безумия, настигшего скитальца на одном из бесчисленных поворотов.
   И вот теперь этот странный Старик умирал. Его живот вспорот ржавым наконечником копья. И страшная, мучительная рана не оставляет ни какой, даже призрачной надежды.
   Это были неумелые, ненастоящие разбойники, голодные и слабые. Они не смогли ничего. Они ранили немощного Старика и оставив несколько жалких трупов в рваных халатах, холодной волной откатились назад, рассеялись по пустыне. Пусть ждут добычи соответствующей их расшатанным, шакальим зубам.
   Хаим сам убил одного, но радость победы не приходила. То ли ветер сегодня нес в себе вкус усталости, то ли песок пропустил сквозь себя чужеродную горечь.
  Зачем он поил старика, отваром из родных, душистых высокогорных трав? Зачем не дал умереть ему в одиночестве... У него нашли лишь несколько безделушек. Каждый желающий мог в этом убедиться. А может Хаим все-таки увидел его глаза светлые и бездонные, несущие сказочный внутренний свет, удивительно живой свет. Его глаза.
  
  Опустилась ночь. Булькал кукан на сухом кизяке и хворосте саксаула. Мошка понуро вилась над языками сонного огня, и все кроме караульных давно спали. Старик сказал, что готов умереть. И Хаим познал правдивость слов в его голосе.
  - Я долго ждал ее. Так не ждут даже любимую, но она бросила меня.
  - Кто?
  - Смерть. Ты не представляешь ее сладостности. Она полна силы, она нектар желания на безжизненное тело. Смерть не страшна. Ужаснее всего в этом мире безжелание. Я полностью познал его сухое дыхание и утверждаю, нет в мире бездны глубже.
  Я родился в знатной семье, уже отмеченной его блеклой тенью. Я провел юность, чувствуя увеличивающуюся пустоту и горечь в сердце. Я еще не уверовал в старость, когда отравленное дыхание усталости настигло меня.
   Глаза бесконечности. Нет сил, отвести от них своего взгляда. Они врастают в твою голову, и небо настигает пелена немощи. Вся моя жизнь кажется бесконечной грезой об успокоении.
   Мне было даровано видеть край Мира. Его сила вошла в меня, и я стал другим. Мир людей несовершенен. Я хотел помочь вам. Но сила бесконечности в пустоте.
  В то время, меня вознесло на самый зенит славы. Судьба подняла тело так высоко, как только могла. Я стал повелителем правоверных. Но душной, темной ночью без дождя, сухой поток будто щепку, увлек меня прочь. Он выхолостил, обезличил и растворил плоть в безмерной пустоте.
   Я не ел, но голод не приходил. Вода не смачивала моего рта, хотя жаркая сухость опаляла небо. Смерть отвернулась от меня и тянула прохладные руки к чужим людям. Даже эта женщина не желала познать безмолвия.
   Лишь течение веков несло меня вдаль, насыщая неузнанностью окружающее. Я не ведал времени. Безумие напоминало о себе тенями при свете солнца и колодцами новых пространств, в неверных бликах серебряной луны. Я грезил, но и грезы не дарили тело желанием.
   Только осколок какого-то знания тешил сердце. Здесь, на границе Великой Степи, у древних Врат в Неизвестное, есть Чаша Желания. Любой может взять ее в руки. Любой может испить из ее тела. Но никто из смертных не сумел этого совершить. Предание гласит, что только сам Просветленный Будда носил с собой Чашу Желания, на специальном шнурке у пояса. И в любой момент она оказывалась для Него полной.
   Аллахом мне дарованы слова, позволяющее владеть чудом. Они написаны на самой чаше, но способ прочитать их, расскажу тебе только я. Теперь и это, хвала Мохамету, лишнее. Смерть сжалилась надо мной.
   Слова будут моим наследством, последним даром. Я не могу выбрать за тебя. Я лишь путник, гонимый суховеем. Но, умаляю, не меняй Чашу ни на что. Ибо нет в мире ничего ей достойного. Ведь даже взгляд пустоты перед Чашей бессилен. Глоток ее воды может насытить и напоить надеждой весь наш усталый мир.
  
  Руки Хаима дрожали. Еще никогда тысячи глаз не проявляли внимание к нему, к его непримечательной жизни. Сам Верховный Жрец Чаши стоял на коленях в отдалении и ждал великого момента рождения. Его оранжевые одежды трепетал ветерок, и только облачно-синяя стихия неба оставалась в движении.
   У ног жреца покоились еще две святыни : Меч и Раковина. Ибо течение времени сводило струи в равновесие всякий раз, когда требовало того предначертанное. Всякий раз неописуемый водоворот судеб и событий сплетал невидимые руки и приносил три святыни в одно место, в одно время, к одному человеку.
   Наконец Хаим совладал с собой. Слово неслышно покинуло его губы, и Чаша наполнилась. Влага сияла голубизной, и неодолимой силой, манила прикоснуться губами.
  
   Чтобы тот, кто держал ее, мог не иметь ничего, но растворить тело в вечности. И владеть всем миром так же, как весь мир завладел бы им. Ибо поверхность чаши составляла Бесконечность. И чужды ей добро или зло, и наполненность ее - птица Свободы.
  Но не шагнул путник далее. Он произнес слово второе, то слово, что даровало власть над народом и его землей. И стал путник лишь Царем Царей. Сильные приходили и уходили в этом мир, но слабость его не уменьшалась. Слабость подобна времени. Та, что приемлет все. А может быть, покрывало секунд также соткано из ее нитей, нитей слабости. Потому и не ощутимо оно ни для кого.
   И еще один правитель не испил из Чаши Желаний, вернул ее времени и сделался воплощением могущества на долгие десятилетия. Он, как и правившие до него, познал невыносимую полноту меры одиночества. Став одной каплей, той, что не растворяется в других, он не обрел мира и целостности в душе.
  Только однажды, душной безлунной ночью, слепая волна подняла и его. Она привела путника к Вратам и Чаше, сделала новым хранителем. Новым хранителем, ибо небо благоволило к нему. Оно насыщало тело и взгляд мягкой прохладой ветерка и движением облаков. Новым, ибо жил он у Врат, творил добро и рисовал небо. А потом, через долгое, очень долгое время Хаим нашел маленькую родственную сиротскую душу. Он стал дедушкой для Ласточки.
   Но разве это история? Это настоящее, постепенно переходящее в будущее.
  
  Город Странников - 2
  
  Ласточка бежала, судорожно разрывая грудью остатки преград. А Дан не мог даже пошевелится. Неожиданно, пространство пришло в движение, накатило волной и прямо перед ними лежал город ее детства, тот самый город Странников. Город никак не принадлежал к общедоступной реальности. Для Дана он мог стать лишь безумием.
   Ему уже виделось, что все это - и желтая, равнинная река, и иссини - черное небо под вечно палящим Солнцем, и истерические вопли опереточных обезьян, раскидистые кроны баобабов - все начинает растворяться как сизый дым.
   Будто картина под линзой, реальность прогибалась от разумного напора белых больничных стен. Небо отдалялось за белые рамы бесцветных окон, белые решетки и бледную тоску до умопомрачения.
   Ему уже виделась ходьба по режимному кругу лечения тех, кто этого круга не выдержал. Но нет поздно, чья-то мягкая, но непреклонная рука теребила его левое, еще озябшее плечо.
   За спиной Дана, в пол шаге назад воздушно улыбаясь, парил Будда в своей любимой, но неудобной для обычных смертных позе лотоса. Золотые колокольчики, продетые в мясистые просветленные уши, выводили незамысловатую, немного грустную мелодию.
  
  И Учитель сказал:
  
  - Давным-давно, когда горы еще не покрылись холодной сединой, когда мир блистал первозданной свежестью, и дожди не были кислотными...
  
   Завороженная река скользнула в безвременье, и растворила тяжелые, мутные воды в многомерности. Привычно застыло небо, готовое внимать своему повелителю. И Учитель взмахнул рукой, и небо рассеялось в хороводе облаков и потеряло привычные очертания. Одна лишь белизна тумана заполнила границы видимого. Но Путник не испугался и шагнул в неизвестное. Он пересек границу во второй раз.
  Дан вернулся домой в свой родной, сутолочный город. Но вот беда, в нем переменилось столь многое, что город и мальчик совершенно не узнавали друг друга. Взглянув на привычное зрелище отстраненным, лишенным желания взглядом, замечаешь, сколь нелепо и бесчувственно наше будничное существование. В нем нет места красоте и любви, один лишь неуемный зев общественной необходимости.
  Он стоял на улице того самого Фурманова, и смотрел в человеческий мир глазами полными невысказанной тоски. Хорошо, что Ласточка держала его под руку. Она знала, куда вести своего любимого. Милая, верная Ласточка...
  
  Человеки заняты непрерывно. Их ожидают неотложные дела. Они спешат, близоруко щурясь и натыкаются на чужую особенность. Они делают шаг назад в привычное и опять забывают о возможности встречи.
   Может, торопыжки не видят остальных, пожизненно стремясь оставаться собою? Их одолевает плотная, почти кухонная духота повседневности. И пусть Солнце пытается выжечь их не желающие смотреть глаза, знойный ветер выворачивает их затылки наизнанку. Тщетно... Мир привычек слишком реален. Он заполонен сухостью и суетой еще более.
   Мы скользили меж снующих по асфальтовым лентам железных повозок. Мы здоровались с заблудившимися деревьями и уступали дорогу ополоумевшим воробьям. Бестелесными тенями парили над плоскостью улиц и не торопились вникуда. В конце концов, судьба свершается в отведенное ей время.
   Гремели чугунными колесами стекло - металлические насекомые трамваи. Пыхтели страдающие в жару отдышкой переполненные пассажирами автобусы. Сновали надоедливые легковушки. Тянули вверх искривленные руки с ладонями-листьями пирамидальные тополя.
   Вечно спешащие наши сограждане, также крутились вокруг неощущаемого ими центра. Мы все вышли из одного истока, и когда-нибудь вернемся сюда, сами того не подозревая.
   Я видел Дом, как яркое пятно на фоне безжизненности. Он втягивал нас в свое чрево, как воронка втягивает в себя воду. Его течение горбилось спиралью и проваливалось в неизвестное, меняя способ, принцип человеческого существования.
  
   Дан понимал, что на самом деле, его родной город струится во времени вокруг Дома, как стаи мошек кружатся вокруг вечернего костра посреди степи. Дан уже знал, что Дом и Врата составляют одно целое.
   Его создали очень давно, но Дом неудержимо менялся, следуя только ему ведомым причудам. Наверное в древности, он представлялся пещерой в скале. А еще ранее, безудержным зевом на теле безжизненной, несущейся в космической пустоте планеты.
   Но это было когда-то. А теперь, пред его фасадом струились прохладные фонтаны. Белые, стройные колонны поддерживали причудливый портал в стиле барокко, зеленая крыша, оторачивалась маленькими коваными железными бортиками худоественной работы. А глаза многочисленных окон зашорились от излишнего внимания блестками стекол.
   Но арка входа во внутренний дворик Дома оставалась неизменной и непроницаемой для обычных людей. Она сквозила пустотой, уходящей прямо в бесконечность другого, неведомого людям измерения. Великое многообразие так и не насытило ее извечной жажды и предназначения. Вход во внутренние пространства желал большего и имел на это полное основание.
  Вдруг мелкая, назойливая мошка уселась напротив его глаз и яростно взмахивая белыми крыльями, принялась мешать созерцанию Дома. Дан не удержался и встряхнул головой. Какой-то лунный человек в льняных одеждах тянул к нему свои руки.
  
  - Дедушка! - закричала Ласточка и ринулась к нему навстречу. Прошлое только сон, и Дан осознавал это. Но его растерянное, больное прошлое оказалось утерянным навсегда. Его призрачные пути потеряли необходимость к объяснению, цель была достигнута. Правда Дан никак не мог понять, каким же образом он очутился у ее открытых, жаждущих встречи Врат.
   Старец стоял, прикрывая Ласточку белыми, чуть в синих прожилках времени руками и улыбался. Или нет, действию этому не подобало название, лишь отголосок его можно назвать примирением мира с собой. Но какое дело этой доброй улыбке до глупых сует человеческого мира?
  - Входите, - сказал старец, и время сдвинулось.
  Возвратился на место ларек 'Мороженное'. Младшаки мирно и вполне удачно закончили поход на Иссык-Куль. Федор проснулся в спальне, и Раковина валялась на полу. Закончили выяснение отношений Ле-Нье и майор Пенкин, им в паре предстояла нелегкая, но необходимая миру работа. Если бы знать наперед какая, можно подстелить для мягкого падения коврик. Южный город обрел родное, присущее ему обаяние и законченность. В присутствии Старца, охраняющего Врата, казалось, что теперь никому, точно, ничего не грозит.
  Путники направились к высокой, куполообразной арке, ведущей в недра строения. Дана до ужаса пугал бесцветный, непреодолимый проем, но он не сдавался. И ватные ноги несли его только туда, куда решал Дан, а не былое безумие. И хотя каждый шаг воздвигал барьер вечности, Дан как-то смог свести счеты с разрушающей силой Сети. Этот огромный, молодой мужчина с душой мальчика, на самом деле обладал одному ему известной тайной бесстрашия.
  
  Врата
  
  До революции Дом принадлежал одному, а теперь многим. Может это и стало главным освобождением, которое несло сие великое социальное свершение. Конечно, по документам Дом числился на балансе по пятому счету основных фондов у Фрунзенского ЖЭКА. Да только в самом ЖЭКЕ о данном факте позабыли давненько и весьма основательно.
  Ведь это был золотой дом! Именно в силу его вопиющей неприметности и ровного, неплохого состояния внутреннего коммунального хозяйства. Как истый образец жизнестойкости, дом не ремонтировался с самого упомянутого выше революционного события. Ну и флаг победителя социалистического соревнования ему в руки, тьфу простите, на белый фасад.
   Ведь ни для кого не секрет, что в нашем родном городе, некоторые товарищи до сих пор проживают в таких зданиях... Они (здания и товарищи) требуют ремонта с того самого момента, когда их грязно обзывали пещерными стоянками первобытного человека. И нечего. Быт сей существует на самом деле и в настоящее время, и на том же месте, и ни в одном глазу.
   В объемном теле Дома мирно уживались и парикмахерская, и булочная, и магазин тысячи мелочей, и даже никому неизвестная контора, в которой вечно никого не находили. Решением жил. служб во флигеле организовали пару - тройку незапланированных квартирок для дворников и их собутыльников. Но чем они там занимались не ведомо никому. Сожительство мужчин в половом одиночестве, всегда грязное, неприбранное природой состояние.
   Благо бичей в нашем городе не водилось. Разнообразную шушеру из белокаменного выдворяли напрочь, а то бы в подвалах и чердаках немого сострадальца к чужой душевной и телесной тщете творилось Бог знает что.
   И еще здесь вполне официально и с пропиской во всех мыслимых гражданских документах проживал художник. Тот самый Старик, который приходился дедушкой подруги Дана. Он слыл непризнанным гением, стал невыставляемым зачинателем нового художественного направления, но с ним почему-то считались даже академики. К нему не шли, у него не учились, но непостижимыми путями узнавали о новых работах и говорили, говорили. А художник рисовал небо, и оно оставалось бессмертным на его простых, неприхотливых холстах.
  - Ну, как его небо? - спрашивали простаки.
  - Потрясающе, - отвечали знатоки, и никто с ними не спорил.
  Ведь правда, небо в этом особенном городе всегда выглядит великолепным, даже когда скрывается за бледными тучами зимней непогоды.
   Так они и жили. И Дом, и Старик, который Дом этот знал, и остальные граждане, живущие в доме и ничего вокруг не подозревающие, не осознающие.
  
  Пройдя тенистый зев входа, путники оказались в прочно обжитом плодовой зеленью дворике, распахнутом к началу широкого, горного ущелья. Вход в страну гор сторожили две мощные, но невысокие вершины.
  Они очень походили на двух гигантских животных, улегшихся у Врат в поднебесную. В их позе не ощущалось напряженности и угрозы. Но строгость, присущая обладающим истиной силой, наполняла пространство торжественной величавостью и спокойствием.
  Дальние горизонты сторожили гораздо большие, белые гиганты. Летняя полуденная дымка укутывала их подножие негой и теплотой, а флаги серебристой снежной вьюги венчали царственное соединение с небом.
  Но этим картина не заканчивалось, ибо как может окончиться бесконечность? Неизведанное не нависало над Вратами грозным величием, а растворялась в нескончаемом продолжении. В пути, на котором самое сложное шагнуть в первый раз, отбросить самые громкие сомнения.
  Дом казался глухим к собственным внутренностям - только плоская поверхность внутренних стен, да гомон невесть как попавших сюда бездельников голубей. Но все не так. Разве можно не чувствовать того, что творится внутри тебя, даже если внутри вся Вселенная? И укрывал Дом свой сад тенью щадящей, и берег его от ветров зимних. И был тот сад необычаен.
  
   Сад
  
  Его нельзя обойти. Да никто и не пытался, ведь как отыскать в нем привычное начало? Сам Путник появлялся здесь редким гостем. Ибо так получилось, что почти все мы не путники. А те, кому судьба предназначала сие неблагодарное занятие, по разным причинам (в основном пыжась выжить среди прочих), не добираются до цели, найдя окончание долгой дороги в гораздо ранние сроки.
  Его листва кажется нереально зеленой. Но кто знает, какой на самом деле цвет у листвы? В этом Саду листва не подвержена влиянию столь радостно плодимой человечеством обыденности. Миг назад листву сотворила Земля, и горечь утрат ее не касалась.
   Со стороны виделось, что обыденность - метастазы рака на теле планеты, болезнь, вожделенно съедающая ее чистую и трепетную умудренность. Но нет, смешно придавать какому-то человечеству, столь важное значение. Кто мы, если легкий кашель чресл Земли бесследно поглотит наши жалкие следы цивилизованного сосуществования?
   Говорят, что мы можем разнести Землю в куски своими недобрыми игрушками? Полно, да разве позволят нам это. Другое дело, что мать до безумия обожает маленькое чадо. Но все ли ему позволено?
   Любя нас, она создала Гармонию. Впрочем сделала это Природа так, как понимала сама. Ведь Сад рос для нее и только тех, кто растерял желания свои среди ее Сада.
   Здесь не найдется квадратов и треугольников. Линейных функций, золотых пропорций и прочей цифровой рациональности. Звук падающих капель всегда рождает мелодию, надо чаще прислушиваться. Но звук нечто другое, чем очеловеченная музыка, хотя и для нас он прекрасен.
   Я бы не называл звук творцом мелодии. Творцы мы, а природа ближе к источнику для нас и нашего мира. Источника, который мы чувствуем по проявлениям тех немногих капель, что достигают страждущих душ.
   Зеленые чашечки листвы по каплям собирают животворную влагу и растворив ее в солнечных лучах, рождают жизнь. Земля тянет руки к свету. И подымаются дерева, растопырив пальцы к самому небу.
   Как и всякая женщина, Земля любит себя украшать. И тянутся бриллиантовые россыпи рек и озер. Но более всего матери естественно рождение. И в Саду ее безраздельно господствует естество.
   В непередаваемом хаосе сплетения ветвей и устремленности хаоса ввысь. В извечном падении воды на землю. В вознесении жизни из ничего к Небу, и сверкании серебристого, облачного мира. В этом чистом и грязном. В извечном и тленном. Во всем существующем многообразии и единстве есть лишь приятие Мира, как прообраза для собственной души.
   Человек рождается, как часть существующего круговорота. На краткий миг выделившая себя капелька, обладающая осознанием. Ей удалось многое. Она осознала не только окружающее, но и собственную определенность. Да вот Мир весь в движении. Необходимо возвращаться, ибо без точки для опоры ноги, следующий шаг невозможен. А у нас пока не получается находиться сразу в двух местах. Но мы лишь дети, а дети растут.
   Они прошли тенистой дорогой, покрытой мелкой мраморной крошкой. Путь привел их к возвышению, на котором находилось строение, напоминавшее сразу и беседку, и пагоду, и Врата во что-то дальнейшее.
   Сами Врата не скрывались тенью. Усталость чужда им. Нити света приобретали здесь живую самостоятельность и творили мягкую нескончаемую мелодию потоков. В их чистоте и прозрачности и сам становишься чище.
   То же, что простиралось за Вратами полностью не принадлежало обыденности. Эфемерное нагромождение гор, равнин, морей, тумана слоилось и смешивалось в невообразимом круговороте, вне плотности и направлений времени.
   Градации поддавалась только необычайная новизна и дерзость восприятия. Прочее не могло опереться ни на что человеческое. Оно ощущалось, лишь как возможность для воплощения нашего развития, как сияние пока несбывшихся надежд.
  
  Посреди строения, в обрамлении скамей, на мраморной белой тумбе стояла Чаша. Она не сверкала позолотой. Драгоценные камни не оплетали гранями ее чистое тело. Но Чаша была полной. Такой полной, что любая капля уже бы не вместилась, заставив непознаваемое пролиться на Землю.
  
  И Хранитель сказал:
  
  Владелец трех реликвий выпьет Чашу и станет властителем мира. Чаша Желаний не переполнялась никогда. Если случится это, неведомое захлестнет Землю. Ты Владелец Чаши, но нет у тебя ни Меча, ни Раковины. Ты неуравновешен силой и знанием, а значит, еще не готов.
   Но совсем скоро Судьба приведет тебя сюда во второй раз. Это предопределено, как существование Мира, и оно случится. Мы жаждем тебя. Найди силу и знание, и приходи. Пусть даже Мир перевернется для этого.
  
  Дан закрыл глаза и сделал шаг в прошлое, чтобы очутиться на улицах родного города. Он уже не боялся мыслей о собственном безумии. Его мир расширился настолько, что всякое обрушение его стало бессмысленным. Знание о равновесии, наполненности мира, его Чаше, делает людей совершенно иными.
  
  Библиотека для Очкарика
  
  Зачем ходить, если можешь летать? Нет ничего приятнее унылой осенней погоды, когда хлябь сама в себе утопает по щиколотку, и небо пасмурно и темно. Ничто не отвлекает меня от чтения. Зачем тщится надеждой хоть краем глазка увидеть дальние страны, если можно побывать в них, не выходя из комнаты?
   Я исследовал Арктику, начиная с Земли Санникова и заканчивая путешествиями Беринга и барона Врангеля. Ледяной ветер выдавливал мои глаза, и океан казался ожившими горами, а корабль наш щепкой.
  Пребывание на золото - лихораднической Аляске, заставило меня в один день, полностью опустошить ничего не подозревающий холодильник. Но "Любовь к жизни" стоила и большего, чем несварение желудка.
   А громыхание громады прибоя на теплых атолловых островах, и утлые катамараны, улыбающиеся, полногубые рожи аборигенов? А еще пиастры, пиастры, капитан Немо и бродяга кок с одной ногой и попугаем на плече. Треуголка на его круглой, довольной сайке... Я не люблю очень суровых людей, и первый при обуявшей его праведности, явно дальше от меня, чем широко относящийся к жизни второй.
  Я побывал на Луне в первый раз еще с Незнайкой, и нашел, что сие небесное тело, мало чем отличается от капитализма по учебникам. Я увидел загадочный свет звезд вместе с пилотом Пирксом. Да куда меня только не заносило. Даже другая галактика может находиться от вас в паре строчек по тексту далее. Но не это главное. Где бы я там не оказывался, как правило, я выглядел гораздо лучше и удачливее себя самого.
  Что там невзгоды, если к ним подходить по-философски? Кто не падал, тот не поднимался. И вообще, зачем искать беспробудные письмена типа Густава Майнринка? Стану постарше, спущусь с Олимпа и побалакаю с Достоевским. Но это попозже.
  
  Лето почти весь день не пробирается в тенета моей комнаты. Она словно термос хранит утреннюю прохладу в мощных кирпичных стенах до самого обеда. Говорят, дом наш построил тот самый Архитектор, что когда-то, давным-давно спроектировал весь город. Подумать только - сто лет назад я бы жил в маленькой крепости - форпосте Русской Империи на ее восточных границах.
   Военный архитектор строил много, с внутренним прямодушием и внешней устремленностью к гармонии правильных линий. По крайней мере, улицы в нашем городе прямые, без восточных огулов разбитым колесом и стертых ступеней, упирающихся в глухие глиняные стены.
  Правда и для нашего города не прошла бесследно эпоха каменных женщин с веслами и мужчин с архи спортивными телесами. Козлы, понаставленные в укромных природных уголках, еще бычат лбы, несмотря на куда как почтенный возраст. Ох, и любили у нас казенные памятники обыкновенным животным, обыкновенным труженикам и трудягам!
   Это сотворилось тогда, в эпоху вечного рабочего праздника. Отголоски оного еще ребят в глазах, как бравурные надписи на красных плакатах. Подутрированные фигуры еще держат что-то в подутрированных руках. Но их значение и не проходимая культурная ценность остались в далеком прошлом.
   Почувствовав приближение вечера, как духоту, постепенно вползающую в мое убежище, я решил прогуляться. Учебный год еще вдалеке, и дел трудовых не намечалось, потому времени свободного вагон и маленькая тележка. На этажной площадке, было, пожалуй, прохладнее, чем в оставленной мною квартире и как-то удивительно тихо.
   Казалось, будто внешние звуки не смогли пробиться сквозь пыльный занавес окон, отделявших меня от лета. И что уж напрочь непонятно - ниже по лестнице стало совершенно зябко, и откуда-то потянуло земляной, подслащенной чем-то противным сыростью. Если бы осень, но до нее еще целый месяц, и за окнами не дожди, напротив августовская жара.
   А дело в том, что в нашем подъезде кроме вполне обычных дверей, имелась одна дополнительная. Остальные служат, как положено для входа и выхода в подъезд и на улицу, а та особенная, без лишних целей и наименований. И направление у нее загадочное, не в подвал, а прямо куда-то под землю. Будто атавизм неизвестных времен, непонятного предназначения.
  Еще будучи в детско - карапузовом возрасте, я впервые обратил на дверь пристальное внимание. Ее никогда не раскрываемую, закрашенную жирными слоями краски наружность на порядочной высоте украшали два преострых, загнутых вверх крюка. Их враждебное наличие взрослые объясняли яко бы когда-то висевшей на этом месте батареей отопления. А дверь, говорили, шла в подвал дома, разрушенного еще в войну.
   Но в официальную, взрослую версию не верилось ни на йоту. Такой крюкозагнутый оскал железных крюков присущ вымершему давненько саблезубому тигру, или хуже того, орудиям злостных инквизиторских пыток.
   Многослойные остатки малярных упражнений нисколько не притупляли кровожадную наружность железяк. А застывшие на излете капли краски наводили ознобную дрожь на мое юное тело. Чувствовалось, что дверь здесь неспроста! Имелась за ней неразгаданная, но жестокая тайна.
   Я хорошо помню ту давнюю эпоху великих археологических поисков корней и корешочков истории моего города. Однажды не в меру прыткие энтузазисты, выудили из архивов сведения о подземном ходе из нашего дома в музейно известную церковь парка 28 Героев.
   Руки общественников зудели беспрестанно, и они решили пробиться в исторический факт прямо через упомянутую выше дверь. Исторические раскопки свершались весьма торжественно, о предстоящем деле прописали в газете 'Юный Следопыт'. Собралось довольно много народа, прибыли корреспонденты из местного радио и газет. Народ жаждал чуда, желательно золотого клада или ценных музейных экспонатов.
  Сами изыскатели были рациональней и проще. Потому для начала мужики остограмились, потом повторили и только на третий раз взялись за ломы. Казавшаяся несущественной преграда подавалась с большой неохотой. Мужики, сюсюкавшие с ней как с церковно - прикладной редкостью, быстро признали ошибку и принялись бить напротаран.
   Но не помогло и это, и трехэтажные маты и, принятие на круг оставшегося количества огненной жидкости. Только к самому вечеру кое-как раскорябали высококачественный бетон по периферии. Правда, пришлось прибегнуть к помощи соседей дорожников и их отбойного молотка.
  Неутомимые изыскатели все же добились желаемого, дверь рухнула, но, к сожалению, оказалась совершенно глухой. Она скрывала за собой каленую столетиями кирпичную кладку.
   Архиолухи с налета попытались раздробить и вторую преграду. Да вот орудия из мягкотелого железа оказались бессильны, а применение взрывчатых веществ категорически запрещалось городскими властями. Тем более, что огонек от свечки, стена в себя всасывать напрочь отказалась, а на стук отдавала глухим, монолитным звоном.
   Но лично меня их неудачная история раззадорила еще более. Я кожей чувствовал, что именно за этим мрачновато - зашоренным проемом скрывается выдающаяся Тайна. И вот теперь дело сдвинулось с места.
   Пройдя на негнущихся ногах последний лестничный пролет, я уяснил сразу две вещи:
   а) дверь открыта;
   б) туда совершенно не стоит соваться.
   И тут меня подвела моя же собственная неловкость. Запнувшись левой ногой за правую, я провернул мешковатый кульбит вокруг собственной оси и колесом покатился внутрь нежданно разверзшегося подземного входа.
  
  Страна отражений
  
  То, что открывалось за дверью, не оказалось таким темным, как я опасался. Свет в помещении был скорее бледно серым и равномерно распределенным. Но вот что странно, его наискось расчеркивали две полосы, тянущиеся навстречу друг другу. Почему-то пахло лиственной гарью и кислой гадостью, которая не поддавалась определению.
   Наконец взгляд мой сфокусировался на бетонном полу. Он был ровный и сухой. Пространство подземного помещения тянулось в темную даль, которые иногда расчеркивали чуть светящиеся лампы дневного света. Я попытался подняться и вдруг уткнулся в чей-то теплый живот. Следующее героическое усилие запутало ситуацию окончательно. Прямо передо мной, заложив руки в карманы и тупо ухмыляясь, стоял мой распрекрасный друг Дан.
   Чтобы окончательно доказать, что все не так, Дан оказался потрепан сверх всякой меры. Его кудри чем-то напоминали свалянный войлок, глаза лихорадочно блестели, и сам он излучал ауру неуверенной нервозности. Сдурел наконец-то.
   Порезанная черная штурмовка друга застегнута со смещением в один проем или более. Брюки с дырами на коленях. А вибрамы напоминают сапоги скороходы, бывшие в невообразимо долгом, почти средневековом употреблении.
   Пока я переваривал непонятные обстоятельства, Дан мне о чем-то рассказывал взахлеб и на серьезнейшей ноте. Что, я так и не понял, но мы быстро спускались навстречу с подземными продолжениями дома. Под ногами захлюпало и пахло канализацией. (Я слышал, что под городом находится озеро, но никак не думал, что оно заполнено этим самым.)
   Не в силах выйти из состояния коматозного равнодушного оцепенения, я шагал за другом как автомат, передвигая ноги точно по заданным следам. Бледные лампы освещения давно закончились, но в руке Дана горел факел с промасленной тряпкой на конце. Свет мелкими блестками скользил по черным, сырым стенам.
   Факел шипел и плевался искрами в нечистоты. Они тоже шипели, но отхаркивать обратно пока не решались. Я рассмеялся и, наконец, обрел контроль над собой. С языка, победившего гипноз немоты, хотели сорваться слова вопроса, а то и откровенного возражения. В конце концов, куда мы идем?!
  - Дан!
  - Что тебе? - он и не думал оборачиваться, шагал чуть покачивая широкой, чуть сутулой спиной.
  - А куда мы идем?
  - Тебе виднее. Ты запрятал этот меч, а не я...
  - Какой меч?! - От такой несусветной наглости, я остановился. - И куда мне за ним идти. Главное, с какой стати?! Какой меч?!
  - Тот самый, который ты стырил у мужика в балахоне. Помнишь, тем самым вечером после исчезновения Федора? С твоей дурацкой выходки, все наши беды и начались. Я в психушку попал, а Федора и вовсе утащили ведьмаки. Хочешь сказать, что не помнишь, как ставил тому мужику подножку? Не помнишь, как втравил своих лучших товарищей в эту гадкую дрянь?! А как родителей Федора довел до истерики, тоже не помнишь?
  
  И тут нахлынуло. Бывает ведь так, не хочешь вспоминать, и живешь нормально, спокойно, будто и не случалось с тобой ничего. Просто забываешь какую-то мерзость, чтобы не мучиться с ней в душе, не задавать ненужных вопросов. А потом, раз! И будто ушат помоев прямо в лицо. Стыдно, и крыть нечем.
  Неожиданно, я понял, что забыл целый кусок своей жизни! Целый вечер, наполненный важными событиями до краев, вывалился из моей памяти напрочь. И настоящее - этот нелепый подвал, упреки Дана, тут же отошло на второй план перед широкой, крутой волной воспоминаний. Именно в тот напрочь забытый вечер со мной произошло такое событие, от которого до сих пор дрожь по коже. Сам того не ведая, я схлестнулся не по-детски с настоящим грабителем и убийцей.
  В тот вечер мы с Даном наконец договорились обсудить исчезновение Федора. Дан тогда ходил смурой, будто опущенный в воду. Я побаивался его. Психованные они заразные. Им постоянно необходимо что-то доказывать, убеждать других в собственной правоте. А мне очень не хотелось громких разбирательств на нашей территории. Сам не знаю почему, но потянуло меня прогуляться вверх до самого музея Восточных ремесел. Там у нас с местными парнями нелады, битва на кулачках с переменным успехом. Можно нарваться на неприятности. Но вот решил около реки под фонарем на скамейке посидеть и уломал на авантюру своего лучшего товарища.
  Добрались, устроились на скамейке часам к десяти. Еще не ночь, но стемнело, народ отдыхающий подался по домам. Дан в уши мне про исчезновения каких-то ларьков втирал целый час. А я, то поддакивал, то для приличия междометия вставлял. Он сначала горячился, потом как-то утих, сдулся, замолчал и ушел в себя.
  Но скучно нам не было, я транзистор отцовский захватил, вот и слушали всякие иностранные новости. Хотя за это можно получить по башке, но зато в кайф. Волны колесиком перебираешь, а там весь мир как на ладони. То китаец какой гнусавым голосом резко-резко болтает, то по английский враги - империалисты назубок чешут, а то и голос Америки пропаганду втирает, о том как у них все клево, а у нас полный отстой.
  Самое главное конечно музыка. У нас попробуй Пинков найди или хард рок, одни Песняры, да Веселые Ребята. А у них этого добра навалом, даже по радио передают, разные группы, направления, концерты. Маленькая такая коробочка, а за ней голоса далеких городов Лос-Анжелес, Париж, Рио-Дежанейро. А в свете фонаря вьется, зудит мошка. Крутиться вокруг источника света, как вселенная вокруг своей призрачной оси. И лето, и звезды...
  Неожиданно из густо пахнущей, цветущей зелени кустов гульданеш вынырнул чрезвычайно ловкий гражданин в просторном темном плаще-балахоне. Бежал он в сторону скамейки как-то подозрительно проворно и легко. Приближался к нам будто тень в капюшоне - бесшумно, неотвратимо, словно бабочка на огонь.
  - Ладушки - ладушки...!!! - непозволительно громко взвизгнул транзистор Федора, а потом прошипел и вовсе гадко:
  - Will go in задницу reptile!
   Сплошной караул.
  Не знаю, то ли от страха (у меня такой рефлекс - кидаться головой на испуг), то ли от той самой неожиданности, я сунул другу приемник и двинулся этому в балахоне наперерез. Только боковым зрением и увидел, как у Дана варежка открылась нараспах, и глаза округлились до полтинников. Нет, в целый рубль.
  Дальше, выполнил вполне профессиональный подкат. Я за детскую сборную Спартака в защите играю уже второй год. Тренер говорит, если бы не очки, мне бы прямая дорога в футболисты. Там еще газон был, у самой кромки асфальта. Я по траве очень даже способно скользил. Ну и выстелил мужика в балахоне в полный рост! Какой рефлекс в тот момент на меня нашел, не пойму до сих пор. Но показалось, что убегает он, сотворив что-то необычайно гадкое и вредное. Что-то, чего прощать нельзя никому и никогда. Вот и выстелил мужика на полдороге.
  Слышу, а по асфальту - звяк-звя-звяк! Глянул, а у балахонистого из рук вылетела железяка, и с искрами бороздит по тротуару. Как он там лежал времени смотреть не оставалось ни пол секунды. Я сначала на колени, потом бегом и ту железяку в руки хвать. Тут меня и обожгло!
  Чувство такое, будто двести двадцать огреб двумя руками за оголенные провода. Задыхаюсь, а вздохнуть нет никаких сил. И холодом и грудь, и легкие жжет. В глазах все так светло, будто день на дворе. Но стою на карачках держу железяку и никак не могу сдвинуться с места.
  Тот, что в балахоне, ко мне подобрался вплотную и заглянул прямо в лицо. Тут я сдрейфил еще хуже, чем от электричества. У него вместо лица маска из черной, непроницаемой ткани. Натянута по периметру как барабан, и блестит, словно крылья черного майского жука. И чувствуется, что там за маской, такая мерзкая сволочь... Смотрит не понять чем, а дотронуться до меня боится. Видать знает, чем грозит такое прикосновение к электропораженному по технике безопасности.
  Но нужна была ему эта железяка, ох как нужна! Я и глазом успеть не моргнул, как он все же решился и вцепился в нее обоими руками. Тут нас давай колбасить сразу обоих. Только в этот момент со скамейки поднялся мой друг Дан. Я давно на это надеялся, он же у нас спортсмен, здоровяк и мастер советского спорта, а сидит будто соломенный тюфяк. Ушами хлопает, пока метелят его лучшего друга!
  Аккурат в это время, по балахону как даст! Будто пинка электричество наладило ему прямо в грудину. Да с такой страшной силой, что улетел капюшон обратно по воздуху прямо в кусты гульданеш.
  Я на землю упал, и разряд ушел через меня в землю. Только так это и можно объяснить. Лежу, кашляю, ознобом трясусь. А лучший друг стоит рядом и плачет. Нет, натурально, стоит этот здоровяк, и плачет, словно маленький ребенок. Ну хоть бы руку подал, дыхание искусственное принялся делать! Нет, рыдает и всхлипывает, и причитает:
  - Отдай меч. Отдай меч.
  Я и пришел в себя, как всегда от приступа злости!
  - Козел, - говорю, - руку дай?!
  А Дан, как отпрыгнет от меня метра на три с ходу. И опять про меч причитать, всхлипывать как-то просяще - гнусаво. Я кое-как на карачки встал, друган прочь как кинется, через те же самые кусты. Только треск ветвей, да всхлипы и нецензурные междометия. Что на него нашло?!!
  С того момента, я Дана до самого сегодняшнего дня не видел. Заходил к нему домой, мне сказали, что ушел с друзьями - спортсменами в горы...
  А в тот вечер, у музея. Я конечно страху отведал не по-детски. Ночь, улица, фонарь, как в стихотворении у Блока. И тишина, как в фильме про Неуловимых мстителей. Стою, смотрю, а в руках у меня не простая железяка, а настоящий старинный ятаган. Лезвие длинное и гибкое, не такое, как у средневековых мечей. От ручки более узкое, а на конце шире, и загнуто как-то хищно и страшно. В свете фонаря, цвет клинка будто золотой, шишка рукояти и даже плоская гарда инкрустированы драгоценными камнями. Настоящая музейная редкость.
  Только тогда меня и осенило. Мужик тот меч спер из музея Восточных Ремесел! Вот и бежал, словно резанный. А я выполнил самое крутое, бандитское задержание. Теперь мне положена настоящая медаль, и грамота от самой высшей городской инстанции.
  От такой наивной радости у меня опять похолодело в груди. Вспомнилось про майора Пенкина, и тут же прошлая победа растаяла словно дым. И не осталось, ни гордости не злости. Только грусть одна, и страх, а какая-то усталость, от которой не открутиться не забыть. Будто все это жизни немного лишнее.
  Сегодня-то чем лучше?! Сплошной сюрреализм на импрессионизме замешанный. Стою посреди подземного хода под собственным домом, ноги по щиколотку в нечистотах, а рядом мой распрекрасный, но пугливый друг Дан с факелом, и вся ситуация попахивает откровенным дерьмом!
  - Вот только не помню, куда я потом меч дел?! - спросил его я с коротким, задумчивым вздохом.
  - Дел, спрятал, загробастал! Какая разница?! - достаточно громко с укором ответил Дан. - Самое главное, ты исторический меч в музей не вернул. А своровал себе в личное пользование. Как-то не по-комсомольски, я бы даже сказал, не по-советски у тебя вышло.
  В голосе Дана было столько казенных, натянутых ноток, что напомнил он мне о существовании и неутомимой бдительности майора Пенкина. Вот если мент о мече узнает! Что я вовремя не сдал музейную редкость, куда следует! Блин, пакость какая, теперь меня точно из школы попрут, и еще родителей на партсобрание.
  - Во - во, - гнул свою линию настойчевый борец за социалистическую собственность, - еще и родителя, и детям твоим это аукнется до седьмого колена. Так аукнется, что отрыгаться будете только кислым, да горьким.
  Что-то было в его голосе и настроении незнакомым, неприятным и даже злым. Но я не обращал на сие внимания по инерции, привычке к тому, что Дан друг мне с самого детства.
  - И куда же меч тогда подевал? Ты ничего не помнишь? - его назойливости не хватало предела...
  - Как же не помню? Зачем я тебя сюда привел.
  - Спрятал в подвале?
  И тут я понял, что мне он не друг и вовсе он не Дан. Я же про родителей ему не говорил ни слова! Только подумал. А он все про то знает. И тут в голове прояснилось окончательно. Они хотят отнять у меня меч! Наверняка это проделки тех самых гадов в балахонах.
  Я поднял голову и посмотрел на него еще раз, но внимательно. Правда открылась с первого же взгляда. Ненормальное у него лицо, а маска! Точно не Дан! Тот самый вредительский балахон из музея. Он просто маскировался под моего друга. Я рефлекторно схватился за пояс, но меча не было. Где он, и как выбраться из этой ситуации?! От страха холодило сердце, попятился стене, но этого так мало... Угрожающая фигура выросла прямо под потолок и нависла надо мной зловещей тенью.
  - Говори, где?!!
  
  И тут, я увидел путь к спасению. Чуть в стороне, за спиной балахона на стене подвала проявилось изображение моего друга Федора. Оно было живым, словно фильм на экране. Мой псевдо пропавший друг держал обеими руками какую-то круглую, темную штуку. В ее черных внутренностях бродило вихревое движение. Оно притягивало меня, звало за собой, обещало надежду на избавление. Но это же не сказки! Наверное это Раковина. Федор держит в руках Раковину - самый надежный путь спасения в невероятном мире. Надежда на чудо вынуждала меня на решительные действия.
  Черная фигура балахона тоже казалась чутка нереальной. Но прямая угроза, исходящая от нее по этой, логически верной причине, несколько не умалялась. Я задницей чувствовал, еще пару минут, и полный алес - капут!
  Проявив пионерскую смекалку, я залез в карман, достал увесистую связку ключей от дома, дачи, бабушкиной квартиры... Зачем-то помаячил ими у самого лица-провала балахона, а потом бросил ее подальше, в темные недра коридора.
  - На, держи!!!
  Рефлекторно балахон метнулся в сторону звякающих об пол ключей. Он и не знал, что это такое, просто очень хотел получить свое...
  И этого почти хватило. Я бросился прямиком в противоположную стену. Как бык в тореадора. Пусть неверный, но все же бросок. У меня появилась не надежда, один ее призрак! Но нежданно запнулся опять и потеряв равновесие, растопыренными от отвращения руками, полетел в зловонную, холодную жижу пола.
  В глазах в последний раз взметнулись красные отблески огня, Раковина надвигалась на меня темным, вихревым зевом. Внутри ее чрева роилась Вселенная, она притягивала, она ждала, и я в нее провалился.
  
  Кто-то пел колыбельную девчачьим, надтреснутым с хрипотцой голосом. Слов я не разбирал, но это была очень грустная колыбельная. Еще не разлепляя век, кожей чувствовал теплую близость огня.
   В следующую секунду понял, что лежу около костра, и голова моя покоится на коленях маленькой девочки. Она обладала неумытым, шершавым личиком и закутана в совершенно невообразимую хламиду, состоящую из десятка, а то и более изношенных одежонок.
   Девчушка пела самозабвенно, полностью уйдя в грустную, тягучую мелодию. Она не открывала глаз и как-то по детски выпятила вперед потресканные, полные губки.
   Не решаясь пошевелится, я долго разглядывал припухлые чумазые щечки, ручонки в цыпках и прочее капустное одеяние. Я готов поклясться, что таких девочек в нашем городе не было и быть не может. И тут она заговорила.
   - Не притворяйся. Я знаю, ты пришел в себя и как всегда молча разглядываешь меня, ничего не говоря о главном. И конечно же поняла, что рассказывать придется опять мне. Ну признайся, ты ничего не помнишь? Ничего, ничегошеньки?
   Обращаясь ко мне, девчушка даже не открывала глаз. Она просто чуть склонила голову на бок в мою сторону. В лице сквозила внутренняя, почти неуловимая настороженность. Она будто впитывала что-то, идущее от меня.
  - И вот так, каждый раз, - раздраженно продолжала маленькая, рассерженная Мадам. - Ты просыпаешься и утверждаешь, что стал совершенно другим человеком. Что никогда не жил в подземелье и не бьешься в падучей.
   Но более всего обидно, когда братец не узнает свою маленькую сестричку. Тебе необыкновенно повезло, что наша мать родила меня слепой и этим сотворила тебе вторую память. Что бы ты делал без меня придурошный?
  Я тоже обиделся и попытался встать, но тело почти не слушалось. Оно с запозданием дернулось в неуправляемой конвульсии, и я плашмя провалился в мягкое зловоние под нашим пристанищем. Падать сегодня приходится точно за троих.
  Девчушка немедленно приподняла мою голову и положила ее на возвышение. Затем принялась хохотать во все горло, будто это она, а не я страдал припадками.
  До меня медленно доходило окружающее. Мы были в пустом, довольно объемном помещении. В неверном свете костра различалась только одна стена, у которой мы и притулились. Узенькая полоска суши, на которой горел костер, обрывалась в одном шаге прямо в мутную лужу.
   Земля усеяна ошметками того, что служило нам ложем. То ли грязные комки ваты, то ли растительность. Еще видны тонкие струи воды, падающие с неразличимого в глухой вышине свода. Но до нас они не долетали.
  Прервав смех, маленькая кочерыжка продолжила:
  - Правильно, правильно, до потолка не достать. И именно я так удобно тебя пристроила. И самое главное - ты в который раз запомни, что я буду остатками твоего ума, а ты моими. Такими нас и родила на свет наша бедная, ущербная Мамочка.
   Давай договоримся, я расскажу тебе кто ты такой, и где мы с тобой находимся, а ты будешь моим защитником и моей кормежкой. Нам не жить без друг друга. Слепой никак без придурошного, и наоборот тоже никак.
   И не думай от меня сбежать, братец. Я не только вижу через твои глаза, но и в башке разбираюсь довольно основательно. Так что давай, слушай сказки о нас и на ус наматывай. А то мне хочется еще и поесть чего-нибудь.
  
  После разрушения Мира, Он дал им Продолжателя. Те, кто не смогли не жить, вверились его доброй воле и последовали за ним. Продолжатель увел их к Матери, имя которой звучало как Земля на всех известных тогда языках.
   И Мать дала новую пищу, называемую студнем, и утолила их жажду влагою. И стали жить они во чреве ее, как будто никогда не рождались на свете белом.
   Тогда привел их Продолжатель в Дорам. Стал Дорам для последних людей оплотом благополучия, родиной детей их и надеждой единственной. Так началась новая эпоха. Эпоха неделимая на дни и ночи, а ставшая ночью вечной.
   Они не видели Солнца более. И только желтый круг, как символ света его оставался доступным. И все доступное им, было создано заново.
   Так явился первый Храм - Кузница. Так явился Огонь рождающий пространство. Ибо нет без оного Огня пространства, и смерть поджидает каждого без желтизны Огня лепестков.
   Добрый Огонь породил железо, отпугнувшее низших жителей тьмы. И стал Человек властелином чрева его воссоздавшего. Властелином человечества стал Князь Огня. И венчала серебряную голову его Корона из чудесного металла. И продолжала Корона силу венценосного на судьбы каждого из Народа.
   И если ты мне не веришь, то как всегда посмотри на свое отражение. Твои волосы из запретного металла. Серебряные нити оплели голову, и перед ними магия Короны бессильна. Бессильна перед истинным ее обладателем.
  - Он даже не твой брат! - истерично взвизгнула сестричка. - Акан не смог уничтожить тебя до сих пор. Никакая Корона правления мыслью не поможет ублюдку в этом. Ну проснись же ты, идиот царственный. Ну посмотри на себя. Кем может быть светлокожий гигант с серебряными волосами, как не тобой - Князем Огня.
  Я посмотрел на себя и в очередной раз увидел, что сделала Губка с моим телом. Наверное треть живого веса сгорела в огне ее бреда. И что я выудил в нем? Очередную нереальность наполненную светом из-под бесконечных сводов и мелкой суетой.
   Впрочем, есть еще убийство в музее, да и Магистр. Ведь дело касалось Секущего Пояса. Как они говорили - Меча. Но что толку от его отражений?! Мне нужна сталь в руках. Только Отец знал, как дотянуться до него ими. 'Из года в год, из рода в род, но плод один передается...'
  Почему ты не досказал завещания Отец? Почему не успел? Я перебираю твои слова и к каждому из них отношусь как к намеку. Улыбка, жесты, голос - они напоминают мне не о тебе, а о Великой Тайне нашей семьи. И опять, нет сил. И опять, вымарав голову черным, возвращаюсь в Дорам, чтобы найти силы для хождения в бесконечной Пустоши.
  
  Слепушка трещала о всяком и разном, почти не переставая. Подземно - капустная энциклопедия. Конечно, когда кто-то видит мир твоими глазами, приятного мало. Но где еще взять такого классного провожатого? Не успеешь спросить, как тебе и подскажут. Разобраться с собственной кашей в голове? После жизни с Губкой, внутреннее спокойствие занятие не из легких. Хотя время лечит все.
   Ноги сами ступают мимо дыр и луж так привычно. Ходить в темноте хитрость не великая, знакомая подземным жителям с детства. Нужно только выключить себя из цепочки страха, смотреть изнутри и двигаться не задумываясь.
  Пахнуло злобой. Где-то рядом бродит одинокий и голодный цейв. Хорошо сестричка новжик припасла. Хорошенький такой, длинной в одну руку. Своды здесь низкие. От хлопа до удара меньше маленькой секунды. Вот тебе и развлечение для ослабленного без тренировок организма. Выпускай жир пернато-волосатому.
   Слепушка мигом забилась мне в ноги в ожидании драки. Я не вертел головой, как остальные людишки. Это в наследство по материнской линии. Просто ощущал вокруг себя ниточки пространства и все. До единого штриха.
   Нелепая пещерка, три выхода. Один - тот что опасней, за большим углом из пористой глыбы. Там уже урчит утробно. Щас прыгнет, и мы забрызгаемся. Откуда-то из непроглядного далека чуть тянет Губкой. Давненько ее здесь поглощали Одержимые. Одно эхо от их стона и осталось.
   Хлоп с правой руки, почти по горизонтали. Низенько притулился гаденыш. Хитренький. Видать ученый. Да не нами, а то живым бы не ушел. Я даже встал на колени. Плечо дернулось в протяжном взмахе. А бы не вывихнуть.
   Толчок. Я кувыркнулся через себя на ноги, больно ободрав спину. Взвизгнула Слепушка. У хлопа лицо как воронка, силу всасывает. Говорят у беременных сразу выкидыш. И тут брызнуло. Да еще как. Жирная скотина.
   Цейвы это они с виду страшные. Ну и конечно при хлопе. А так - волосатый воздушный шарик. Шерсть проколол, он весь и разлезется. Отмывайся теперь от пищеварительного сока. Не раздумывая, кинулся в воду. Ее ледяной ожег гораздо безвреднее. Следом бултыхнулась сестричка.
  
  Холодно. Сидим у горящего цейва. Откуда в нем столько жира? Ведь не людей же он жрет постоянно. Случаи довольно редки. А остальная живность пошустрее его рыхлой утробы. Поедание губки же высушит любого при всей своей сытости.
   Можно неделями плутать в ее внутренностях, забывая о пище, сне, даже воде. Каждой прорезанной в ней порой, она перенесет тебя в иной мир. Ты копаешься в нем до бесконечности. С удивлением находишь осколки вещей и событий, с тобой не случавшихся, но до боли знакомых. Встречаешь людей, которые знают тебя как облупленного.
   Но ты, ты не помнишь их. Только эхо - отголосок вещего сна служит путеводной нитью. В чреве губки мир движется по кругу. Ты возвращаешься еще и еще раз. И каждый приход, время и место события обогащаются новым знанием, раскрываются свежими гранями. Именно так можно склеить осколки случайности и найти безвозвратно утерянное. Именно так я возвращаюсь к тебе, Отец...
   А пока необходимо набрать живого веса. Осесть в Дораме, пожрать зеленки, запить элем. И обязательно залить масляной водички в собственные пустые мозги. А то, чем черт не шутит. Свихнусь и амба.
   Еще нужно тщательно вымазать волосы в зобе цейва. Месяцок будут черные как смоль, если не мыться особенно. Дорам со стражниками и наушниками сродного братца к нам очень близко. А неприятности сейчас, точно ни к чему.
  
   Ночевали в просторной и сухой нише. Я выудил шустра из гадкой норы, и на ужин съел его в пол присеста. Жевал с большим удовольствием, хотя и в полном одиночестве. Я пьянею от мяса, а сестра потребляет маленькими, хорошо прожаренными кусочками. Говорил же ей, что она такая маленькая от дурной диеты. Да нет, если кумушка упрется, то до скончания сроку.
  Ей передалось предельно возможное, сборное упрямство нашей царственной семейки. Меня и самого в наследстве не обидели, что-то из наследный умений прихватил, но большая часть наверняка ее. Я по натуре только непоседливый бродяга. На самом деле, мне власть и даром не нужна. Но ей... В конце концов, Акан не самый худший из правителей. И переворот ему удался почти бескровно, и население не бедствует.
  Почему Слепушка так ненавидит собственного родного брата? Чем он обидел ее в глубоком детстве? Обделил должным вниманием? Почему она бродит со мной по лабиринтам пещер, ухаживает в моменты приступов? Почему приняла мою сторону?
   А Акан в общем тихий, спокойный малый, склонный к неторопливому раскладыванию по полочкам чужих забот. Сидит себе Царь-Государь в комнатушке с податями, налогами, да строительством. Меня побаивается. Думает, покушение подлое устрою. Да пошел ты...
   Дорам для меня это конечно Небо. Это свет, затапливающий полость пространства. Его своды почти недостижимы. Сияющие своды... Только под ними человек может чувствовать, что он еще жив. Свет - это детство без забот, в радости.
   И еще это зеленая скука. Посеял, пожал, сварил, съел. Вывалил в кучу, посеял на оной куче, и давай заново. А плодится то куда? Больше чем есть, все одно не прокормишь.
   Землееды народ с умом и сметкой, но слишком уж приземленный. Им нужна зеленка. Они боготворят жизнь зеленки. А потом сжирают ее и садят ростки в собственное дерьмо, смешанное с капелькой Губки. Удивительная уравновешенность.
   Рожают по принципу один к одному. И вот вам ристалище, где заменяют новжики палками. Время героев для них закончилось безвозвратно. У Дорама нейтралитет с окружающим миром. Максимум возможности - дворцовый переворот с тремя ушибами и одним вывихом.
  
   Плотный, сгорбленный в пупырышку лишайник горел словно уголь. Черная корка не пускала огонь наружу, но пламя находило прорехи и вырывалось сквозь них. Внутри, там, в глубине костра, кто-то нажимал на меха, и костер дышал, будто диковинная птица Феникс. Глаза слипались, я мостился удобнее, но ничего хорошего из этого не получалось.
  Ритм доносился издалека. Вначале мне казалось, что я слышу стук собственного сердца. Но нет, звук приближался, мягкий, насыщенно - вкрадчивый ритм. Он расслаблял и завораживал, как капли падающие со свода, как дождь никогда не познавший моих щек. Он прикасался ко мне, словно нечто одушевленное.
  И тогда я услышал музыку. Чуть ощутимая, за ритмом пела Земля. Ее голос был женским, протяжным и тревожным. Глаза разом открылись, и я увидел дальние отблески костра на невообразимо высоком своде, принявшем нас.
  Тени двигались волнами полупрозрачной, темной материи. Они жили собственной жизнью. Огонь для них только сетка. Невесомая, вечно изменчивая граница раздела реальностей. Граница нашего мира и того, что ожидает рядом. Нити кружились, медленно ниспадая вниз. Ритм усилился, сделался еще более напряженным, и я увидел женщину.
  Ее тело покачивалось в бликах огня, она танцевала. Насыщенный цвет бронзы делал тонкий абрис сильным и властным. Стыдливые тени скрывали ее наготу от взгляда. Танец ускорялся, обретал насыщенность.
  Руки ломались в изгибах, словно стебли цветка под ветром, но неожиданно оживали вновь. Волосы кружились опадающей листвой и молодыми бешено вьющимися побегами. Череда рождений и смерти непрерывна в своей сути. Но мы путешественники, путники всего многообразия миров. Части, составляющие целое, живут в разных, практически не пересекающихся измерениях.
  Подверженная хороводу времен, но видимая, словно единый поток жизни, женщина ужасающе менялась с каждым движением. Ее перерождения страшны и непредсказуемы, она и есть древо жизни. Но понять это суждено лишь немногим. И тут проявилось ее лицо. Это была моя сестра Слепушка.
  В каждом жесте беспощадного танца таился смысл. Текли реки, росли и разрушались горы. Появились люди. Жиденьким слоем влаги они прикрывали Землю, рождались целыми народами, исчезали из Мира кипящими в огне городами и государствами. Но лицо женщины оставалось неподвижным, и перезрелая, отжившая пыль струилась по нему сухими ручьями.
   Я начинал терять себя, смысл, когда она открыла глаза. Свет миллионов звезд порождал этот мир. Он клубился гигантскими всполохами и млечным безмолвием. Он клокотал и втягивал неимоверное пространство энергии в крошечные точки, чтобы составить из них как из кубиков Вселенную. Каждый луч разворачивался в картину, длящуюся тысячелетия. И вдруг свет погас.
   Пришла голубизна. Неделимая, спокойная, до полна насытившая собой пространство и время. Она была здесь и сейчас. Она была в вечности и невообразимом далеке. Небо приняло мой зов, и я проснулся.
  
  Регламент Жабы
  
  Костер потух и меня обступило безмолвие. Я сделал выбор и возвращался в мир, который имел небо. Вспомнил все необходимое, чтобы выбрать тот мир, который дороже всего. Как это ни странно, мы действительно распоряжаемся временем своей жизни.
  То, что происходит в Дораме, лишь одно из возможных воплощений нашего будущего. Сеть или другая, подобная ей гадость, выхолостили в нем поверхность Земли. Пришлось жизни уходить в подполье, чтобы не исчезнуть навсегда. А мне нужно расстараться и помешать осуществлению столь нелепой судьбы для моего родного города. Но бедная Слепушка, как она без меня? Может, прозрела наконец. Да и есть ли она в самом деле?
  Я был абсолютно наг, но не чувствовал холода. В пещере заметно посветлело. При ближайшем рассмотрении оказалось, что светится мое тело. Еще более детальное обследование, выявило настоящий источник бледного, лунного излучения. Поперек живота, покоясь на щуплых бедрах, висел доисторический пояс-меч.
   Его плоская инкрустированная гарда одновременно служила застежкой. Как же я выудил его в этом странном месте? Единственное оружие, которым я пользовался в Дораме выглядело совершенно по-иному. Но как часто за невнятной внешностью скрывается настоящая драгоценность. Согласно легенды меч выбирал своего владельца самостоятельно. Получалось, что меч подарила мне Слепушка, и он выбрал меня, но не тронул ее. Интересно, она знала, какое страшное оружие вручает своему брату? Думаю, сестренка не пропадет без меня. С ней Дорам не заскучает, жди эпохи великих потрясений.
  Меня же одолевали совершенно иные заботы. Выходить в люди в столь позорном виде?! Но сколько я не старался отсоединить меч от талии, ничего не выходило. Придется топать в эдаком нелепом одеянии. Тем более, что выбирать особо не из чего. А столь грозное оружие, пускай и свернутое поперек живота, вызывало чувство некоторого комфорта и удовлетворенности.
   В голове даже мелькнула мысль, вернуться в Дорам и немного поправить моим личным государством. Но я вспомнил о шкурных делах и родственниках, воцарения ожидающих. Разом накатилась такая круговерть забот, интриг, обязанностей и долгов! Возиться с податями, сметами и табелями о рангах?! Абсолютно не хотелось падать так низко в собственных глазах. Лучше уж вперед к белому свету.
   Идти приходилось на запах, другого нормального ориентира в наличии не имелось. Но если вспомнить, начало путешествия было именно в нем. Ощущаемый скорее интуитивно, запах заметно усиливался с каждым поворотом. Через тридцать минут неторопливого хода, я точно знал, что так пахнуть могут исключительно народно-социалистические фекалии.
   Странность выражалась в том, что ходьба с босыми ногами не несла в себе обычного дискомфорта. Напротив, соприкосновение ступнями с землей, переполняло тело уверенностью и силой. Подошвы даже покалывало.
   Для каждого шага находилось только ему отведенное место в цепочке следов, и она несла меня по лабиринту бесчисленных поворотов с уверенностью автоматизма. Должно быть сказывались защитные силы меча. Или опыт пребывания в Дораме не прошел даром?
  Воняет отменно, но еще сухо. Бетонная стена с проломом, изукрашенным вязью ржавой арматуры. Это точно моя дверь. Забавно все-таки получается, выходил через археологическую дверь, а возвращаюсь через промышленную помойку. Есть что-то ироничное и даже злое во всей человеческой истории. Вечно начинаем мечтами, чтобы кончить выгребной ямой. Кто там за дверью? Начальники, отзовитесь?
   Огромный зал. Потолки метров десять не меньше, но полость увешана балками, кранами, трубами и прочими остатками сталь проката. Похоже на подземный завод или фабрику по переделке мягкой игрушки в авиабомбы. Рельсы, вагонетки, емкие емкости с мусором вкупе. Иллюминация из крашенных красным ламп. Горят таки родемые простым электрическим светом.
   А пол теперь в слизи. Перегнойчик - ступать противно. Эх, по щиколотку. Некоторые из сточных труб прилежно фунциклируют. Микро фонтанчики, парок из сточенных вентилей. Да где-то вдалеке гудит мой родной город. А сюда он соответственно оправляется. Я всегда думал, что я в заднице, но не настолько же?
   По началу казалось, будто перестукиваются между собой извечно говорливые трубопроводы. Но шум приближался с каждым шагом и становился более четким и определенным. Потом стало ясно, что совсем не далеко кто-то печатал на машинке, строчка за строчкой передвигая каретку с мелодичным перезвоном посередине.
  - Тринь...
   На огромной куче строительного и прочего, не имеющего назначения мусора, стоял широкий письменный стол. Немного подальше от него из раскрытой щели в бетоне потолка конусом опускался настоящий солнечный свет. Это наружу.
   Но вот беда, за столом в солидном кресле, обтянутом крокодиловой, ребристой кожей, восседала огромная, в человеческий рост Жаба. Она не просто утопала в его недрах, но умудрялась еще и печатать на машинке.
   Я подобрался к делопроизводству совсем потихонечку, но с разочарованием обнаружил, что пройти мимо оного, увы, невозможно. Хотя сама Жаба, как противный индивидуум, меня нисколько не смущала. Если сравнить ее с нахальным, голодным и ловким Цейвом...
   В приближении стол оказался лакированным и ухоженным. Будто сейчас он сошел с конвейера, который выпускает дорогие, но престижные вещи для кабинетно - чиновьего потребления.
   Хозяйка стола беспрестанно скользила пленочными глазами по строчкам в обе стороны документа. Она имела настолько озабоченный и важный вид, что я постарался не беспокоить по крайней мере ее.
   Трудно найти место для толчковой ноги среди преаккуратно разложенных стопками бумаг, но я нашел таки. Накатил на ногу почти бесслышно и ухватился за край пролома, как:
  - Ты куда дурак на стол лезешь?
  До этого я с жабами не разговаривал, а по сему кубарем скатился на исходные позиции.
  - Рот закрой, язык выпадет. Бездельник голый.
   Чувство комфорта пропало совершенно. Что-то внутри меня знало с искренней определенностью, что Жаба, не дурь простая. Имелась в ней такая сила возможностей и державных решений, что захватывало дух. Тем более, что я абсолютно не представлял коим образом, мигом оказался влипнувшим в глубокое кресло прямо напротив хозяина (или хозяйки?) стола.
   Тут в ноздри ударил такой поток вони... Я не выдержал и обрыгался аккурат на собственную голую грудь. Еще и знобило, будто я был в чем-то виноват и улущен на месте преступления.
  - Ты кто такой?
  - Я!?
   По крайней мере, сейчас ответить на грубое нахальство весьма сложно. Я не знал, как называть себя в ее бумаго-марательном мире. А в том, что Оно здесь полновластный хозяин, сомневаться не приходилось.
  Жаба устало откинулась на узкую спинку кресла. Ее лапы с присосками на кончиках пальцев, белыми венками, слизнячками, перепонками и прочей ерундой, медленно сползли с печатных клавиш. Потеряв опору, передние конечности заболтались подвесами на плечах словно медленные, резиновые маятники.
  - Удостоверение личности необходимо знать всем и в любую секунду, - оно прищурилось и презрительно уставилось на абажур благородно отделанной, настольной лампы.
  - Думаешь, возможно существовать без Удостоверения Личности?!?
  - А то входят в кабинет без записи, права качают, требуют. Строчат жалобы. А кто такие, до сих пор не пойму? Бардак у вас там на верху, бар-дак.
   Жаба с вымученным наслаждением выговаривала каркающее слово.
  - Никаких рамок приличия, регламента. Кто в смокингах, кто в трусах, кто скопом, с пивом и бабами. А ведь я не требую ничего сверхъестественного. У меня лично нет никаких запросов или суждений. Только соответственно, грамотно оформленные документы!
   Кто вас там учит расставлять знаки препинания? Иногда проверяешь очередное прошение и не понимаешь совершенно, на кой ляд она здесь вляпана. Запятая конечно.
   И куда смотрят родители?! В семь лет их отправляют в школу, а там хоть трава не расти. Понедельник, вторник, среда, пятница. Отдыхают, конечно. Гулянья разнообразные, народные например... А там опять понедельник, вторник, четверг, - оно сделало многозначительную паузу, - и так в течение десяти лет. А по окончании упражнения, за станок или счеты с костяшками. Святая простота! И они этим гордятся. Называют сие - цивилизацией!
  - Эй ты, который себя не знает! Ты чо, спишь что ли!?
   Голос у начальника такой монотонно - будничный, а мир такой сложный. Я чуть не уснул в услужливо - жабьем кресле. Мое голое естество охватила сеточка расслабленной усталости и теплоты.
   Я уже не смог бы и пошевелить пальцем, но последний стремительно-резкий голосовой аккорд, вихрем вынес меня из сидения. Словно пружина из подгнившего матраса я вытянулся наизготовку у чиновьего стола.
  - Я для кого говорю? - вкрадчиво повело Оно.
  Одновременно мощное слизисто - зеленое тело выдвинулось из недр присутствия, зависло над моей персоной и угрожающее обдало смрадным, редкозубым зевом.
   Но я уже проснулся, а при внешнем свете, ее нищее нахальство не выглядело так страшно, как читалось в зрачках. То ли сквозило что-то в упокоении зеленой жилки, мерно и мелко бившейся на выпуклом лбу. Есть меня, она явно не хотела. Это лишь игра через равнодушие. Может, Оно действительно что-то желало сказать? Раскрыть великую чиновную тайну.
  - Сядь! - и мое голое тело всосало обратно в кресло и обволокло призрачным уютом. А Жаба тем временем оказалась за тумбой для доклада, с указкой и в пенсне.
  Причины второго порядка. Что вы там, на верху знаете о причинах второго порядка? Вы пропитаны логикой, как сельдь рассолом из бочки. По-детски оперируя верхним слоем причинности и физическими законами, вы добиваетесь необходимых вам результатов единовременно...
   Потребителю важнее всего, что бы повторив действие, он получил проверенные, удобоваримые результаты. И вы изо дня в день повторяете одно и тоже действие. Возитесь с употребленным по кругу, как упомянутая сельдь в этой ржавой, округлой бочке, ставшей вашим последним пристанищем.
   Оттуда никто не возвращается - утверждаете ВЫ. Но откуда? Ведь бочка для сельди данность, и она никогда не вспомнит про океан. И дело не в том, что вам не восстать из мертвых, и рыбу подают не к обеду, а к ужину.
   Перепрыгивая изо дня в день на резиновых подтяжках общественного мнения, ты пытаешься доказать себе и остальным, что сам езмь правильный человек. Соблюдая соглашение, вталкивая в него других, ты все свою никчемную жизнь созидаешь эфемерную цель, одновременно присваивая ей титул идеальной реальности.
  Но могло ведь и по-другому? А что если еще раз время вверх тормашками перетряхнуть? Может и приключился когда Дорам?! То ли еще будет? А если причины и Секущий Пояс убрать? Зачем им тогда Продолжатель!?
   А что же случайности? Случайности, как общественные отбросы, вы переправляете во владение ко мне. Если лопнул шланг тормозов в автомобиле или отвалился увесистый кусок штукатурки? Или проснулась Сеть, а Монос не собрал свои силы в кучку в достаточно необходимости?!
   'А мы то тут при чем?' - утверждаете Вы. - 'Нет возможности повлиять на случайность. Тогда она просто перестает существовать'.
  - Откуда тогда Ваша непробиваемая уверенность что случайность существует именно в вашем мире?
   Событие может пройти абсолютно незаметно, а может стать роковым, непосредственно для Вас. Роковым и бесповоротным. И одна я ведаю временем и местом намеченного фактика.
   Переплетая микротрещенки в трещинки, перемежая шаги влево и вправо, остановки и ускорения, я прошу одного - подайте соответственно оформленный документ. Блюдите установленный РЕГЛАМЕНТ! И я на Вашей стороне. Без глупых жалоб и напоминаний.
   Тут я изловчился, впрыгнул на стол и ракетой пошел вверх, в просвет над головой жабьего хитросплетения.
  
  Происшествие на городской свалке
  
  Ле-Нье и Пенкин по щиколотку стояли во чреве городской свалки и внимательнейшим образом рассматривали голую задницу лежащего ничком пацана. Ле-Нье привел сюда Пенкина по сущему наитию. Пенкин вначале ругался, но теперь узрев и распознав явное чудо, стоял тихо, благоволил перед мудростью старших. В открытой варежке милицейского рта читалась подобострастность.
  Утро растаяло. Но в тени рукотворных гор еще таилась прохлада. В социальных отходах кипела зачинающая новый день жизнь. Отрывисто гаркая, за неимением лишнего времени, питались опытные, долгоживущие вороны. Истерично чирикали надоедливые воробьи. Неуверенные с похмелья, ковырялись в кучах палками с острыми наконечниками одинокие бомжи.
   Сожители не обращали друг на друга особого лишнего внимания. Привоза дефицита из числа мусора, до срока не ожидалось. А пустые бутылки на здешнем Клондайке попадались достаточно редко. Валюту изымали заранее, прямо из урн и скопления оного по непосредственным местам проживания более благополучного населения.
  Недозрелый в тактических делах Пенкин желал перевернуть и привести в чувство юного путешественника с маху, быстро и неожиданно. Согласно практики коммунистической борьбы, мент знал, что хороший первый удар - половина дела.
  Но мудрый Ле-Нье сразу узрел на голом пузе мальца Меч Победителя. Он-то ведал кое-какие свойства этого меча-пояса. И держал страшное оружие в руках не разочек - другой, а участвовал с ним в кровавых битвах. Леня крайне не советовал трогать оное тело и вообще подходить к нему близко. Иначе можно и задумкам Моноса навредить и самому остаться не у дел, и без собственного физического тела.
  Послав мента в глубокий тыл, Леня разработал военную диспозицию. К Очкарику он приблизился лишь метров на пять. И время от времени, Бригадир легким навесом шмалял в распростертого махонькими камешками. Малец тихо стонал и повизгивал, как видно не в силах вырваться из ночного кошмара.
   Наконец безвременье прискучило Лене. Учитывая собственную беспримерную везучесть, он взял хворостинку и легонько потыкал ею в бок недозрелого пришельца. Тот разом вскинулся и перевернулся в сидячее положение.
  На встречном движении пацан случайно задел хворостинку древнейшей системой охранной противовражьей сигнализации (то бишь мечом-поясом).
  - А-а!!! - заорал Леня, дергая напрочь обожженной рукой. - Сукины дети! Понаделают всякой нечисти, а ты с ней потом разбирайся, как хочешь.
   Хворостина поганая, выпавшая из его могучих рук, мигом обернулось в высокотемпературный жезл и свернулась ярким, светящимся калачиком. Проснувшийся для битвы Меч Победителя поднаторел в веках новыми техническими, военными ухищрениями. Часть своей поражающей силы, он вкачивал в окружающие предметы. Потом эти предметы могли вытворять такое!
  Во внутреннем кольце новорожденного чудища набухало утолщение, делающие его откровенно похожим на злобную змеюку. Затем змея распрямилась плетью, подняла головку, повертела ей и двинулась в сторону ошарашенного майора советской милиции. Махом выбрав классового врага, змеюка злобно шипела и наладилась кашлять в мента раскаленными ошметками железа.
   Но настоящего майора это не смутило нисколько! Еще в глубоком детстве Коля в практическом совершенстве освоил непростое искусство стрельбы по движущимся мишеням. А стрелять из Макарыча, он умел куда лучше, чем из рогатки. В дебрях спец. подготовки Пенкин профессионально овладел знаменитым приемом "Маятник", и сейчас оно сгодилося точно.
   Майор ловко, с силой повел плечами и волнами в раскачку принялся кружить вокруг подозрительной гадины. При этом он палил в нее с обеих рук из пистолетов, все же надеясь не пристрелить, а примерно задержать.
  - Уводи ее к самой большой куче мусора, - руководил хорошо поставленным голосом Бригадир, - она вверх не поползет, тяга у нее к земле. Сила-то нечистая.
   Майор отреагировал, и крутая парочка быстро двинулась в направлении мусорного Эвереста. Визгливые матерки и шипение по-прежнему перемежали выстрелы и плевки жидким железом.
   Сразу почуяв неладное, мелко закопошилось беспорядочно одетое население свалки. Так как потерять цепи оков не боится единственно пролетариат, бомжи покидали временные убежища под завязку загруженные откровенно ценным имуществом.
   Одно время казалось, что бедную свалку тут же, в куски растащат ее обитатели. Бомжи эвакуировались без особого гама, возражений и всхлипываний. Несуны сосредоточенно гнулись под кулями с тряпьем, венками из папье-маше с соседнего кладбища и даже огрызками кое-какой мебели. Частые милицейские облавы приучили аборигенов не поддаваться на вшивые оперативные провокации. Никто из них и не думал о сопротивлении случившейся данности.
  Тем временем майор забрался на самую вершину будущего пупа земли. За неимением боеприпасов (даже последний патрон не оставил!) Пенкин вооружился изогнутой в клюку ножкой от стола тридцатых годов.
  Змеюка плевалась вверх, задрав траекторию более чем на шестьдесят градусов. Убойной силы микро-горынучу явно не доставало. Пенкин словно заправский бейсболист отбивал красные на излете окатыши в обратную сторону. Как видно Коля избрал тактику подобное использовать супротив подобного. Сейчас он норовил попасть отработанным материалом, аккурат в чудо его произведшее.
  Почувствовав гадкий подвох, змеюка занервничала и стала мазать. Куча под ногами советского милиционера постепенно накалялась, начинала дымиться фонтанчиками сразу в нескольких местах.
  Цейтнот не мог продолжаться долго. Хитрая, но тактически неграмотная змеюка скрылась под мусорной горой и принялась трясти ее, яки спелую грушу. Появились первые признаки континентальной движки.
  Леня смекнул, что события разворачиваются по-настоящему. Не раздумывая более, он схватил проснувшегося, а от того ошарашенного пацана за запястье и кинулся вон с места действия. Повинуясь мирным настроям хозяина, меч дальнейшей враждебности не проявлял. Кубарем скатившись со стратегической высоты, к убегающим присоединился майор. И бешеная кавалькада вприпрыжку двинулась в сторону ничего не подозревающего города.
   Наконец минут через тридцать ополоумного конского галопа, они попадали в творческом бессилии у какой-то лужи с глиняными, желтыми берегами.
  - При-ютские о-зера, - со свистом выдохнул из себя Пенкин. - Во, рванули.
  Еще минут пять слышались зычные паровозные свистки и глухое ворчание. Толстяк Леня пришел в себя как ни странно быстрее прочих. Он разорвал белую, в кружевах рубашку, с обширного личного тела, и куском перевязывал рану на руке. Получалось довольно сноровисто. Сказывалась госпитальная практика. Наконец Леня зубами затянул повязку на руке и сказал в сторону Очкарика:
  - Оделся бы, голожепый.
   На пацана было страшно посмотреть. Черный как папуас из Гвинеи-Биссау, он тупо перебирал три точки : погоны майора, свое обнаженное хозяйство и дымящийся в отдалении вулкан. Его скудоумие, грозило перерасти в откровенную шизофрению.
   Тут из-за ближнего бугра донеслась народная песня "Шумел камыш, деревья гнулись" в оном же двухголосом исполнении. Мирно обнявшись, прямиком на компанию рулили два сизоносых, порядочно нажравшихся мужика.
  - Эка, смотри. - Сказал меньший большему по пришествии. - Мент голубков сцапал. Старшой-то брюхатый словно баба, и туда же. Подавай ему пацана. А малец, че негр чой-ли?
   Мигом калящийся до градуса гладильного утюга Пенкин вынул из кобуры табельный Макаров и наставил оружие на гадких обидчиков мужественной социалистической полигамии.
  - Я вам падлы покажу "голубки". Руки вверх! Стоять смирно!
   Мужики протрезвели махом и тут же сделали трезубец из поднятых рук и головы. Невозмутимый Бригадир обволок взглядом парочку и предложил:
  - Коля, пускай толстый рубаху снимает, а шпендик раздевается полностью. Позагорают, поворкуют. Что им сделается, лето, меньшинства сексуальные рядом бродят, друзей дожидаются, вот и возрадуются и примут в ряды новых людей.
   Через несколько минут пацан оказался слегка вымыт, одет и обут. У Лени правда рубаха не сходилась на животе. Воротничок засаленный. Но и он стал похож на простого, мирного отдыхающего. Приняв должный вид, гоп-компания двинулась дальше, а ошарашенные мужики, так и не могли закрыть рты и опустить трудовые народные руки.
   Чудотворная троица слегка проблудила пустынными тропинками прибрежного парка и нашла остановку автобуса до центра. Раскинувшись в салоне на отдельных сидениях, каждый молча переваривал случившееся. Только раз Ле-Нье нарушил молчание многозначительной фразой - "Только не говорите, что вулкан, это случайность".
   Но расспрашивать, заглядывать вперед, остальным беглецам не хотелось. А малой, от перенапруги и мыслей глупых уснул, нелепо и неудобно качая расслабленной шеей на кочках.
  
  Страсти по муравейнику
  
  Осень, скоро осень. Пооблетает безумие с лиц, снесенное холодным ветром, словно листья с подоконника. Граждане оденут серые, целеустремленные маски спешащих по делам и распадутся на островки квартир, кухонек.
   Будут пофыркивать по вечерам чайники с кипятком. Настаиваться листья чая в заварниках. И мы примемся греться о чашечки с питием заскорузлыми от холода руками. Поминая несуществующее.
  Трепетная пора для городской свалки и ее загаженных накопителей готовилась разродиться. Начальник соответствующего коммунального отделения с тоской и напряжением поглядывал в необозримый трудовой подвиг грядущего.
   Пока еще оставалось тихо. Очистные мероприятия велись по минимальной норме. Телефон не разрывался угрожающим тарахтением и матовыми ситуациями. Горло приятно потягивала зевками сладковатая скука безделья.
   Ровно в десять, как и положено, секретарша занесла стакан крутого чая и свежие газеты. Теренькин опустил прессу на стол и поднялся к зеркалу для оправления внешнего вида. Может, посетители появятся. Надо принимать в форме.
   Сорок, а уже такие залысины. Потом перхоть поганая. Он стряхнул слабый белый налет с плеч пиджачка. Открыл рот, выпятил челюсть. Зубы желтеют, хоть чисти их два раза в сутки.
   Если вечером по бутылке на рыло в честной компании, то с утра болит голова. Эх, молодость. Стройотряды. Водочка, как водичка. А девки? А что сейчас?
   Чай подстыл и насытился сахаром. Теренькин развернул газету, а в средстве информации, наяву, черным по белому зачалась Перестройка.
   Там, прямо на первой полосе снимали первого по состоянию здоровья на заслуженный отдых. (Будто кто-то второй мог помешать отдохнуть первому и на рабочем месте.) Город объявлялся свободной экономической зоной. (Это значит, вход и выход по спецпропускам что ли?) А наглые буквы и дальше прыгали как не в меру шаловливые человечки.
   Нервно подскакивая в такт со следующей страницей, Теренькин ощутил новый курс на новую экономическую политику. На третьей странице велся откровенный разбор просчетов старого, не модного нынче социалистичесого мышления. Сквозь стон прорывался удручающий прогноз количества выпуска носков и презервативов на душу населения в один грядущий год.
   Нежданная никем безвыходность полуголодного существования уставилась Теренькину прямо в его бледное лицо. Ведь на базе и в магазинах товары гниют, баранки усыпают сахаром так, что в руках держать невозможно! Кто бы мог такое экономическое подумать?!
  Довершал разгром список глобальных криминальных чиновных скандалов. Среди прочих освещали уголовное дело гражданина Попрашина. В утреннем прошлом ответственного товарища и щедрого покровителя, в гадком и неопределенном настоящем - тестя Теренькина, обвиняемого во взятке в непонятно-иностранной валюте.
   Мелко дрожащей рукой потянулся Теренькин к телефону на предмет звонка к однокашнику из ГУВД за деловым разъяснением. Но мирный дотоле спокойный аппарат прыгнул вверх сам. Столь неожиданное выступление неодушевленного предмета, чуть не довело начальника свалки до полного безумия.
   Теперь трубка никак не находила места около его уха. Прошла по крайней мере минута, пока изо рта владельца средства связи выдавилось стандартное:
  - Алле?
  - Товарищ Теренькин?
  - Да.
  - Иннокентий Ионыч?
  - Да!
  - Это из сейсмоуправления по поводу вопроса о вулкане на вашей свалке. Немедленно прекратите безобразие! У нас вам не японский шельф, а махровый материк. Хотя и зона повышенной сейсмической активности. Вы хоть отдаете себе отчет в том, что натворили? Ваше хозяйство восстало поперек науки, можно сказать.
   За такие штучки у нас ох как наказывают. Мало плюрализма понимаете ли, так им еще вздумалось подвергать город сейсмической опасности. Своевольничать мы не позволим никому. Ведь землетрясение же.
  - Какое землетрясение?! - почти проорал донельзя возбужденный Теренькин.
  - Вы что, ассенизаторы хреновы, напились до такой степени, что стихии не разумеете?
  Аккурат в этот момент, кто-то мощный, но бестелесный подхватил Теренькина за согнутые в коленках ноги и больно ударил лысиной о потолок. Телефон слетел со стола. Вешалка опрокинулась рогами вниз. И вся остальная комната сразу же оказалось укрытой ровным слоем писчей и исписанной бумаги.
  - Чувствую, - тихо ответил пострадавший, но не выпустивший трубку из рук Теренькин.
  - Немедленно выезжайте на объект и примите все возможные меры, - отрезюмировала силовая структура и положила трубку на том конце линии.
   Вяло приходя в собственное душевное состояние, в делах Теренькин реагировал поистине стремительно и цепко. Уже через один час мобилизационно - автомобильный и бульдозерный парк укомплектовали людьми на сто двадцать процентов. Чуть потолпившись у проходной, машины смело двинулись на засыпку отрыжки природы в полной боеготовности.
   Еще через три часа, Теренькин по собственной инициативе снял с маршрутов поливалки, оснастил их брандспойтами и лично возглавил сформированную на прорыв боевую колонну.
   Жуки - бомбовозы двигались дружно, но с невеликой скоростью. Из их переполненных влагой недр порциями выплескивалась вода. Обретший себя в должном, руководящем объеме, начальник стал уверен, целеустремлен, и рвался в бой до безумия. С вулканом можно сказать, было покончено.
   Знать бы только, кто поджег? Кто нагадил? Может диверсия какая, деструктивных антиперестроечных сил? - думал Теренькин вполне освоившись с терминологией нового мышления, - задавим, зальем, засыплем. Ни шагу назад.
  
  К полудню того же дня город превратился в делящийся на две семьи пчелиный рой. Прохожие мельнично размахивали руками прямо посреди уличной толчеи. Каждый стремился доказать чего-то второму каждому. Каждый был уверен в назревшей необходимости, высказать лично свое, правильное мнение. Граждане выстраивались в громадные очереди за агитационной прессой. Товарищи мяли средства массовой информации и бока друг друга.
   Но в целом граждане были очень довольны. Хотя бы тем, что многим прочим заподлинно обещали поддать ногою под зад. А каждый гражданин себя к виноватым решительно не причислял. Он только подмигивал соседу или начальнику с какой-то необыкновенной хитрецою в глазах.
  Никто и не думал о самой возможности решительных мер, а тем более кровопролития. Надвигающаяся волна перемен, казалась интересной, зажигательной игрой в Честность и Правду. Никто из товарищей не помнил цену, обычно испрашиваемую за два этих абстрактных слова.
   Не остались равнодушными извечно занятые поиском корма городские воробьи. Будто предугадывая нечто, для остальных заведомо невообразимое, пернатые перевозбудились и как один выплеснулись из чердачных нор. Они подняли в небо настоящий пернатый переполох.
   Многотысячные стаи лавировали на бреющем полете меж жилых и административных кварталов, искали надежное пристанище, обильно гадили на прохожих. Помещение серых масс сопровождалось мягким, но плотным и низким гулом. Звук пикировки отдаленно напоминал жужжание разгневанных эскадрилий времен Великой Отечественной войны.
  Сама природа чувствовала неладное, гораздо лучше, чем ее повелители. Видеть приближение катаклизма царям мешало общественное мнение. Вполне обычная для всезнающих повелителей ситуация.
  Ближе к окончанию дня местное народонаселение собралось ровными, отрывисто - говорливыми кучками на агит. площадках и бытовых скамейках. Весомо, по косточкам разбирали пришедшую к власти коалицию. Предупреждали о денежной реформе образца Никитиной. Обсуждали нашествие воробьев как перст природы, который она давненько никому не показывала в нюх.
  - Уж будьте уверенны, теперь им дадут, - доносилось из кучки, и она тут же расформировывалась по другим.
  - А вулкан? Это вы что скажите? - причитали в третьей. - Новое видение им подавай. Рынки всякие. Так эти в кепках-аэродромах вам наторгуют такую гадость! Слышали, что на Зеленом базаре сегодня приключилось. Цены аж за воротник заворачивали. И это начало. Вот будет булка хлеба по сто рублей, тогда узнаете...
  
  Придурок
  
   Холодильник марки ЧТЗ гремел как одноименный трактор. Вымытый с мылом и накормленный от пуза пацан дрых в соседней комнате. Пенкин с наслаждением всасывал с блюдца сладкий, густо заваренный цейлонский чай.
   Ле-Нье хотел пива. Холостяцкая квартира честного мента оказалась неприспособленной к широкому размаху комедианта. Лысый диван, коробленые временем тумбочка и шифоньерка. До безобразия пустопорожний холодильник...
   За то сам хозяин облекся в одежды умиротворения и полной, счастливой уравновешенности. Мерно стучали ходики на белой стене. Отрывной календарик щерился биркой недельной давности. Кузнечиком стрекотало невнятно - членораздельное местное радио. Сквозь окна доносился звонкий гомон из детского садика во дворе.
   Пенкин поплыл окончательно. Что может быть устойчивее этого мира? Сплетения детства, теплоты материнских рук, ласкового солнца. Если бы не в корне отжившие элементы - ловкачи, пройдохи и вообще недобитая нечисть. Типа этого жирного борова. Ишь, разъелся на всю вселенную.
  - Слушай, мент. Может, сходишь за пивом? - просительно потянул Леня.
  - Не - а. Для мозговой деятельности, вредно тебе пиво сосать.
  - Ну мент, а мент?
   И тут в передней, резко и сильно постучали в двери:
  - Откройте товарищи!
  - Все! Наши, - засуетился Коля, - щас брать будут. Я то уж это дело знаю пренепременно. За вулкан, морда твоя халдейская противная. У нас за народнохозяйственное вредительство берут быстро, - тараторил он, набрасывая подтяжки с галифе на плечи и шарясь по кобуре с макаровым. - Отстреливаться надо. За особо крупные размеры вышку дают!
  - Милиция! Откройте немедленно! - казенный голос приобрел неумолимые нотки и был настроен самым решительным образом.
  Первым пришел в себя Леня.
  - Ты что делаешь гад!? Нас же предавят всех здесь, как курят в земляничнике. Что бы я, и с органами...
   Ловко вывернув из-за стола, Бригадир с непропорциональной для тучного тела быстротой догнал мента и свалил его вполне профессиональной подножкой.
   От неожиданности нападения сзади, Пенкин упал неуклюже и расстроился до невозможности.
  - Предатель. Шкура, - Коля пытался достать выроненную кобуру, но Леня пинком отбросил ее подальше, не преминув на встречном движении проверить на прочность милицейские ребра.
  - Больно! Ай!
  - Да заткнись ты, придурок.
  - Вы по какому делу товарищи? - бросил Ле-Нье отрывисто и деловито. Сопящие в опалены ноздрей за дверью утихли от такого негаданного ответа.
  - По государственному. А что у вас там творится? Открывайте, а то дверной проем щас вынесем!
  К ужасу Коли Ле-Нье быстро и грамотно распахнул оную настежь. В квартиру немедленно ввалились две оквадраченные верзилы в белых халатах с засученными рукавами. Следом семенил коротышка участковый при исполнении с настороженным взглядом воспаленных, недоверчивых глаз под пенсне.
   Милиционер с ходу обошел квартиру по периметру, заглянул в кухню и даже в сортир и только тогда натолкнулся на распростертого в коридоре Колю.
  - Что же вы это товарищ Пенкин лежите? - строго спросил лейтенант.
  - Да споткнулся он. К двери спешил, помочь государству, - ответил за пострадавшего совершенно невозмутимый Леня. От такой наглости Коля лишился дара речи.
  - Да я, да я...
  - А вы не иронизируйте товарищ, - колко блеснул очками в Ленину сторону "при исполнении". Я ведь могу и разобраться по факту.
  - Да что вы, гражданин начальник, какие факты? - миролюбиво заскалился дежурной улыбкою Леня, - ну, водочки дерябнули.
  - А сосед ваш?
  - А что сосед, он к нам не ходит. Митрофан Афанасьевич, - Коля искоса осмотрел жлобов. Гориллы - санитары топтались в нерешительности. Два мента, а ну их в баню...
  - Да вы что товарищи!? Оглохли совсем? У них сосед баррикадируется, а они не слышат ничего. Балкон где? - наконец переключился участковый.
   Коля пальцем показал в сторону зала. Троица бычьим шагом прогрохотала в заданном направлении. Потирая ушибленный бок, хозяин направился за посетителями.
   Двое в халатах неловко прилаживали доску к перилам, нацелившись на соседнее, явно не Митрофан Афанасьевича окно. Внизу толпился народ. Стояли милицейская и санитарная машины. Все задирали головы вверх и казали пальцами в сторону Колиного балкона.
  - Э! Э! Это ж доска от комода. Вещь практически антикварная, ее бы скупку сдать. Сломаете, я комод не налажу, - шумел хозяин. - Парапет из нее устраивать.
  - Да куда вы, - горько махнул снятой фуражкой "при исполнении" и вытер потную лысину тыльной стороной казенного рукава. - Третий этаж. Он псих, доску пихнет, а мне за ваши дурные головы отвечать.
  Участковый перегнулся через перила и замахал руками крест на крест:
  - Расходитесь товарищи. Ничего интересного. Ну, с ума человек сошел. Расходитесь, а то горшками кидать начнется.
   Пришедший в себя Пенкин сразу вспомнил о соседе за стенкой из второго подъезда. Так-то он не буйный, но в прошлом году его уже брали за онанизм в общественном транспорте.
   Был сосед видный, кудрявый мужчина плотного сложения. На улицу герой народа выходил завсегда при параде, круто утыканный значками и воинской геральдикой будто настоящий генсек. Говорил громко и путано, торговал любительской порнографией и вариантами школьных сочинений для подросшего поколения. Псих, да и только.
  - А в этот раз что? - осведомился Коля у расстроенного "при исполнении".
  - Да ну его. Как отмочит, сволочь, знаете ли. Фонтанчик по Фурманова видели?
  - Конечно.
  - Так этот тип повадился к нему по утрам бегать, яко бы для зарядки. Вокруг него раза два-три оббежит, а потом водой холодной из ведра поливается.
  - А что, и пусть себе. Может, его в психушке так приучили, для лучшего головного кровообращения.
  - Да и пусть бы, коли так. Но у нас же иностранцы. Рашен морж, рашен морж... С фотоаппаратами приладились...
  А он сегодня утром, сука, как выхватит из-за плеча плакат по англицки. 'Свободу Генералу Пиночету'. Этому душителю. Ну, и началось, вошь ядерная. Вот теперь брать психа приходится. А он забаррикадировал дверь. Видать ученый.
   Снизу вереща сиреной и мигалками, подъехала пожарная машина. Пожарники в касках и при полной выкладке живо развернули лестницу к соседнему окну и задвигали звеньями. Через минуту первый полез, ловко отмеривая ступеньку за ступенькой.
   Наконец голова его сравнялась с окном. Он вдарил. Послышался звон разбитого стекла. Толпа внизу шарахнулась подальше. Засим донесся разочарованный возглас:
  - Падло, он его шифоньеркой припер. Так не возьмем.
  - Что делать будем, а? Товарищ участковый!?
   При исполнении тер лысину и негромко ругался.
  - Свободу генералу Пиночету! - глухо, но мощно донеслось из-за потревоженной баррикады.
  - Сдавайтесь, Редькин! - нервно завизжал лейтенант.
  - Ни за что! - протрубило в ответ. - Вы меня бить будете. Личному доктору товарищу Вахову. Из рук в руки. А вы меня бить будете. Я знаю.
   Приняли меры. Минут через пятнадцать подкатила еще одна скорая. Из недр ее, под локоточки извлекли человека в белом халате и колпаке. Он огляделся, бросил недокуренную папироску и прошел в подъезд в сопровождении двух верзил из Колиной квартиры.
  В этот раз получилось. Совсем скоро они показались во дворе, во главе с гордо шествующим Редькиным. Его туго стянутая белым полотном фигура неловко покачивалась при каждом шаге, но шея тянулась к небесам.
   Перед самой автомашиной он остановился и набрал воздуха в мощные легкие :
  - Свободу ... - только и успел прокричать страждущий, как его лихо пихнули головой вниз в распахнутые недра скорой помощи. Автомобиль взвизгнул колесами, и не теряя времени даром унес его прочь.
  - Во, чудо, - поделился при исполнении и зашагал к выходу, одевая фуражку.
  - А как же, - поддакнул Леня.
  Затравленный, пристыженный своей тупостью Коля молчал в тряпочку.
  
  Сонного Очкарика вытолкали домой от греха подальше. Леня сказал, что случайностей в таком деле не существует. И если одним снарядом, можно стереть сразу троих, то лучше разбежаться в разные стороны. Но новым подельникам расходиться не хотелось, и пошли они за выпивкой. После случившегося афронта хотелось не пивца, а обыкновенной русской водочки. Для смягчения международных отношений.
  По дороге до магазина Коля тер ушибленный бок, хромал и кидал на Леню обиженные взгляды. Тот даже не отряхивался.
  - Так бы и сдал меня, - начал было мент, но Леня с ходу обозвал его идейным придурком, придурком неблагодарным и тема завершилась.
   Зашли в заведеньице по Карла-Маркса. Грузно облокотив здоровеннее титьки в производственном балахоне на прилавок, вино - водочный отдел сторожила одинокая продавщица.
  - Нам бы водочки, - масляно пропел Леня, - столичной бы и сарделек килограмм.
  - Еще чего, - просквозило из-за опущенного белого чепца. Но потом он поднялся, и отношение изменилось.
  - Ой, Ленчик, - из-под тяжко нашпиленных ресниц расцвел благодарный взгляд. - Уж для тебя-то и стыдно, что нету.
  - Ну Лю-доч-ка?!
  - Да ладно уж, из-под сердца отрываю.
  - Из-под этого что ли?
   Нимало не стыдясь милицейского начальства, Бригадир перегнулся через барьер и подержался за упомянутое дамой место. Та взвизгнула от восторга.
  - Да ну тебя Ленчик. Ведь люди же.
  - А нам с ними не спать. Ты лучше цыпушка скажи, с каких пор у нас с благословенной туго стало? Что завоза давно не производили? Продавщица нагнулась под прилавок и вытащила пару бутылок.
  - Коробочку конфет тебе на выбор, - предложил Леня подавая четвертак.
  Дама благодарно чмокнула воздушным поцелуйчиком в Ленину сторону.
  - Ох, Ленчик, да я сама не пойму, чего деется. Приехали с головной базы, пересчитали водку чуть не по пальцам. Кассу снимали! Сгрузили под чистую в тару и увезли. Куда-то в центр. Говорят, демонстрация начинается. Мне подруги звонили, по всему городу точно так.
  Уж не знаю, что там демонстрировать будут, а битва за красное и белое, точно случится. У площади магазина два, да обчелся, а мужиков за водкой придет половина города.
  - Надо непременно сходить поглазеть, чего за гадость власти устроили? - заинтересовался Леня. С тем и отправились восвояси, для потребления.
  
  Петрович из народа
  
   Горьковатый запах канифоли свидетельствовал в пользу тружеников электронного участка. Начальник цеха на крючок заперся в убогой командной каморке. Он плотно изучал взрывоопасную Перестройкой прессу сквозь очки в роговой оправе, потел и тянул одну папироску за другой.
   Двое механиков в годах наставляли молодого практиканта. Тот пыхтел над неисправностями в табуляции печатной машинки 'Ятрань'. Сплетение из железочек, клавиш и проводочков с электромотором огрызалось вяло и туго. При каждом включении оно грозилось ступором и останавливаться в положенном месте не желало ни за что.
   Учителя тыкали грязными, рабочими пальцами в непорочное детище отечественного машиностроения, допивали спирт для промывки клавиатуры и закусывали моченым арбузиком.
  - Резковат, - подытожил дядя Витя, отирая синие от пишущей ленты ладони засаленным платочком.
  - Кто, пацан? - юморнул круглый, радостный Иван Иванович точно на выдохе от последнего глотка.
  - Пацан тоже, вечно гнет тяги не в ту сторону. Для начала гнет, а потом думает. Но и арбузик не по делу.
  - Арбузик? Это для кого как, - маленький, розовощекий аккуратист Ваня облизал губы и потянулся в стол за салфеткой. - Вот спирт нынче, гад, не тот. Раньше медицинский поставляли, а теперь совсем технический. Он горло дерет не то, что литеры. И отрыжка после него термоядерная
  - Это где тут термоядреная ? Мне давайте. Грудью вас заслоню от похганой, - в помещение ввалился старикашка с пухлым полураздробленным портфелем, и выщербленным оспинами лицом.
  Особого внимания заслуживал его нос. Он был действительно сизым, огромным и в черную мелко-волосатую крапинку. От столь выдающегося нюхательного аппарата веяло чем-то ископаемым.
  - Что Петрович, с вызова на опохмелку тянет? - ехидствовал дядя Витя. - Ан нет, кончили.
  - Как это кончили? А молодого пайка, он ведь не пьет?
  - Молодой спиртом шрифт моет. Он как жопа с техникой безопасности!
   На столе покоилась бутылка с синей от промывки шрифта жидкостью и клочко-бумажной взвесью где-то в половину объема. Практикант, не поднимая головы из-под производственного процесса, поперхнулся и глянул на нее виновато. Стыдобушка! Петрович вожделенно потянулся к жидкости.
  - Щас, - засуетился чистюля Иван Иванович, - соли туды бросим, дерьмо ко дну и прилипнет.
  - Да ты солью мне весь кайф испортишь, - старейший наставник Петрович, захватил бутылку всей пятерней, взболтал для пущей острастки и сделал добрый глоток плотной, синей смеси.
  - Во как покатило, - естествопытатель сморщился, крякнул и отер закрашенные слюной губы тыльной стороной рукава. - А, скоро сами допьете. Из магазинов-то, повывезли спиртное подчистую, утянули на новую площадь и там не дают. Митинг гутарют, будет.
  - Какой митинг?
  - Антиалкогольный говорят.
  - А водку туда зачем!?
  - Что б народу больше собрать. А то как же. Вот поболтают и продавать будут по окончании. Кто ж так просто придет? Не дураки чай.
  
  Часам к пяти на новой площади собралась порядочная толпа мужского населения. Состояние складывалось прямо нервозное, но представители правопорядка наблюдались только в зачаточном состоянии.
   По мнению властей - устроителей демонстрация должна носить мирный, естественно-согласованный характер. И потому цепочки синепогонников выстроились лишь в непосредственной близости от правительственных трибун. Все говорило об их готовности к защите и ненападению. Толпа же наоборот бурлила стихией еще не высказанных чувств.
   С достаточной регулярностью в народе возбуждались нелепые слухи о начале продаж в винных отделах. Передовые отряды с криками устремлялись к дверям магазина, но те не открывались как заговоренные. Тогда с раздражением и охами отправлялись обратно к трибуне. Они надеялись на чудо, держались за помятые бока, припадали на вывихнутые ноги, кулаками грозили еще не существующему оратору.
  А водку не продавали, и к половине шестого площадь превратилась в бушующее штормовой ненавистью море. В магазине вынесли витринное стекло, и двери пришлось забаррикадировать. Тут и там граждане цеплялись за лацканы сотоварищей по беде и выдыхали накипевшее в рожу. Назревали беспорядки.
  И вот тысячекратно усиленный в колонках громкоговорителей по периметру раздался голос.
  - Товарищи!!!
   Толпа напружилась, замерла, потом привычно слилась в инертное серое месиво и замолчала. Вытянув сведенные судорогой шеи, мужики смотрели на трибуну, но акромя людей в фуражках там никого не наблюдалось.
  - Ни для кого не секрет, - продолжил голос, - для чего мы здесь собрались. Новое руководство города, учитывая настоятельные пожелания наших жителей и жительниц, призывает вас на решительную борьбу!
   Борьбу с тенденцией, товарищи, которая буквально сокрушает социалистический быт и саму возможность построения Коммунизма в ближайшем будущем! Я говорю о пьянстве, товарищи. По данным статистического бюро, абсолютное большинство правонарушений осуществляется, опять же в состоянии алкогольного отравления.
   Алкоголь вреден для здоровья товарищи! Все на борьбу с зеленым змием общества развитого социалистического труда! Все на баррикады Перестройки!
   Тут из притухшей было толпы донеся истерический зов:
  - Торговлю открыли! Водку дают!
   Толпа колыхнулась головами в нужном, лакомом направлении. Но из-за большой массы и скученности людское движение началось не сразу. Горохом рассыпалась подвижная периферия. Затем идеологический центр, сбивая с ног и давя туповатую внутреннюю оболочку, плотной волной двинулся прочь от трибун.
   Ловкачи обжимали потоки по окраинам. Некоторые готовили денежки, и это вносило еще большую сумятицу. Как шелуха сыпались кепки и пуговицы. В ногах ужами вились обрывки сумок и даже пиджаков. Топтали многих. Вставали через одного.
   Шустрый до продажного дела Петрович несся, словно кенгуру с изготовленной сеткой у пуза. Целью его движения был автобус на краю площади. Там что-то сооружали. Как видно понимали, что прилавки и продавщицы в бешеном месиве будут снесены единым взмахом. А торговать придется все одно. Куда они на фиг денутся?
  На ближней дистанции оказалось, что автобус принадлежит телевизионщикам. Но повернуть или остановится, не представлялось никакой возможности. Сзади круто подпирали руками. Впереди, поток напряженных спин и ничего более. Раздавят, - поздновато сообразил Петрович. Как вдруг в глаза страждущих шарахнули несколько мощных прожекторов.
  - Для Фитиля на пленку снимают! - среагировал кто-то. Толпа испуганно замерла, затем двинулась в рассыпную сразу в нескольких направлениях.
   Наиболее подготовленные уходили огородами, через заборы и дворы. Наиболее деятельные и похмельные с криками, - А вот мы вам кино щас покажем! - повыбили прожектора телевизионной иллюминации, с хряпом стащили с установки пучеглазого оператора и принялись топтать бедного пролетарскими ногами.
   Завыла милицейская сирена. Начиналась облава. Жутко кричали одинокие женщины, и черт знает, чем бы представление закончилось, если бы не ударил гром. Мигом сгустились черные, кучные облака. Запахло озоном и свежей сыростью. Налетел резкий, первый шквал ветра, и на забывшую о небе толпу, разразился нежданно могутный поток ливня. В нахлынувших сумерках даже кричали о пожарных машинах и брандспойтах, но в дело вступила сама Мать природа.
   Обрушившийся ураган быстро наклонил поток воды почти горизонтально. Не по-летнему холодный душ не признавал нейлоновых рубашек, оголял спины под пиджаками и хлестал немилосердно, настойчиво и всерьез. Было так страшно, что хотелось бежать. И хорошо, что площадь не обнесена забором. Бежали почти вслепую и с такой скоростью, будто шли на трудовые рекорды.
   Даже милиция вынуждено быстро ретировалась по тупоносым постовым машинам. Упавшая вместе с тучами на город темнота, по насыщенности напоминала хороший шторм в бескрайнем Бискайском заливе. Черные тучи ходили бушующим хороводом, а просветы между ними казались вспышками взрывов. Провода на столбах разражались яркими, сыпучими искрами под грохот плазменных замыканий. Вспышки выхватывали из черноты согнутые под ветром, теряющие листву упругие карагачи.
   Лопались хрупкие верхушки пирамидальных тополей. Звенело разбитое стекло окон и витрин. Трещал сорванный шифер, скрежетала жесть, гудели бетонные столбы. Казалось, что-то решило отхлестать площадь и ее тупоголовое собрания по не бритым, плохо вымытым щекам.
  Более прочего доставалось массе народного сборища. Но масса злой природной воли не распознавала, мешала ей опутанность внутреннего социального коловращения. Хотя вой призывного ветра заглушал даже наиболее отборные людские ругательства, и синяков, и шишек, и ссадин поставлено столько, что бури не забыть. Природа против народного восстания и побоища в эпоху великих перемен. Но голосу небес толпа внимает довольно туго, ей ближе естественный материализм.
   В какие-то минуты площадь опустела окончательно. Только ковыляющие, растерзанные недобитки еще не успели покинуть ее многострадальное тело. Они брели согласуясь с порывами стихии, по колено в воде, а сточная жидкость прибывала с каждой минутой.
   Скоро почувствовав неладное, милиционеры оцепления принялись заводить свои желтые постовые бобики, но поздно. Вода заливала колеса и свечи. Как струя в центре унитаза она несла сор к смывному отверстию. Одинокие утопающие спасались под собственным неумелым руководством.
   По прямым руслам слабо освещенных проспектов несли воды настоящие, только что рожденные реки. В них перекатывался мусор, камни, тряпье и кое-чего похуже. Население все как есть, попряталось в благоустроенных домах, прикрывая повыбитые глаза окон подушками.
   Но августовский ливень стих быстро. Так же быстро и внезапно, как и начался. Реки, правда, не иссякали никак. Их переходили в брод уже шутливые опоздавшие, до неприличия задрав юбки и гачены штанов.
   На удивление скоро двинулись маршрутные автобусы, дали свет, а по дворам рассыпались аварийки разного рода служб.
  Веселее всего оказалось ребятишкам. Они челночками сновали в темноте в поисках утраченных кем-то сокровищей. Попадалось самое невероятное. Особенно ниже базара - и белые в ночи дыни, и поблескивающие мокрыми боками кавуны. Городу досталось так, что орехи плавали прямо по мостовой.
  
  Сель
  
   За ночь Кок-Джайляу плотно укрыл снег. По утрам и до этого приходила прохлада, но наступившее завтра, оказалось вдвойне унылым в своих серо-белых, снеговых красках. Пронесшийся ураган чудом не снес юрту, да оборвал паутину проводочков, протянутых к ней от старенького дизеля.
   Овцы в кошаре жались друг к другу и жалобно блеяли. Ничего, растает туман, они повеселеют. В юрте пока темно, но чабан уже знал, что день будет солнечным. Рядом с лежанкой пристроился старый пес. Тепуг поскуливал во сне и даже сучил лапой, но открыл глаза сразу, как только хозяин пошевелился на лежаке.
   Когда они вышли, солнце едва проснулось. Небо проблескивало через перистую высокую облачность свежей голубизной. Горы разом поседели. Только черные гряды непокорных скал, как пропалены былого среди белых волос. Снизу, подскребывая пузом о перевал, тянуться по расщелинам рыхлые вчерашние облака.
   Тепуг трясет большой, пушистой башкой и ведет носом вдоль одному ему известного направления. Старый Тепуг, такой же старый, как и его хозяин. Это вершины седеют на одну ночь, одну зиму. Человек седеет навсегда. Его сердце морщится вместе с кожей, и не хочется ничего.
   Там в городе, старики греют кости на больших, железных батареях. Что они, эти железяки? Костер он живой, ласковый не то, что их ребристые, жесткие бока.
  Старик долил воды в кукан закрепленный на треноге, поправил огонь и закряхтел разгибая спину. Не так легко подниматься, когда прожитое время тянет к низу. Апа уже нашла свой домик в земле. Сыновья живут в каменном городе. Один Тепуг остался рядом. Руки совсем слабые, однако. Калитку в кошару открыть, и то кашлем изводишься.
  - Джур! Джур! А ну пошли. Гребите снег, под ним зелень спелая, сочная. И воды не надо.
  Тихо. Только звон бубенца на шее вожака. Этот и меня пережить может. Если не зарежу раньше.
  
  Невдалеке глухо и утробно вздохнул склон. Покатились камни по ложу ручейка.
  Жидкий слой земли кое-как связанный редкими корешками трав лопнул, словно пленочка и пошел вниз бурым, клочковатым телом. Оползень.
  Масса быстро набиралась движением, а движение захватывало все большую массу. Мерный гул двоился, троился, нарастал как лавина. Через секунды мощный, объемный грязевой поток охватил весь распадок.
  Черное озерце, залегшее в пологой выемке начала ущелья, закипело от картечи камней. Затем оно вздрогнуло холодом ожидания и пологим темным, тяжелым горбом подалось к противоположному берегу. Он то и принял на себя силу основного удара.
  Удержало. Стаи брызг перелетали через каменистую перемычку и рассыпались пятнами по окрестностям.
  - Шайтан, - вздрогнул старик. - Если солнце выйдет, сель будет. А, Тепуг?
  Собака ощерилась, вытянула длинную морду в сторону мутной, вязкой жижи, в которую превратилось озеро. Под густой, но уже седой шерстью на спине пробежала долгая судорога. Собака посмотрела на хозяина и вдруг завыла, так же страшно и жалобно как выл этим утром холодный ветер.
  - Ай, Шайтан! Сель будет, - повторил старик.
  Не обращая более внимания на свою отару, он как мог быстрее поковылял к старой кобыле.
  - Тепуг смерть чует внизу. Люди, много людей. Целый город. Ехать надо. Скакать надо. Людей спасать. Сель будет.
  
  Плотина
  
  По воскресеньям завтракаем всей семьей. В зале, не на кухне. Мать встает рано, и к нашей зорьке заполняет огромное блюдо, стопкой складывая белые, в рыжую крапинку блины.
   Я просыпался от сладкого аромата, затопляющего квартиру, и шел за пробой на запах. Кроме пробы ничего не давали. Ждали, когда остальные усядутся за овальным столом умытые и одетые. И только тогда...
   Это конечно если не ехали отдыхать. А я ехал. Автобусы ходят. Солнышко заглядывает в окошки. Поеду. Звонил Федор. Торопил. Сказал, чтобы махом. Будем купаться на озере за плотиной. Говорит, едем не одни. Ну, там познакомимся.
   Я пробежал по комнатам собирая ласты, маску для пущей важности, полотенце дабы лежать на пляжу под солнышком. Плавки висели на балконе. Я вышел.
   Посвежело значительно, ажно поежился. На листьях дикого винограда, оплетшего весь дом, за ночь появились первые пятнышки красноты. А горы... Их вершины нахлобучили на себя искрящиеся солнцем белые шапки снегов и теперь будто приблизились ко мне в новом, чистом наряде.
  Скоро в школу - трепыхнулось в самом нутре. Опять оболваниваться в парикмахерской и одевать обязательно - дурацкую школьную форму. Выставят как баранов на линейке часа на полтора, и айда в классы. А там и осень. Хмурость. Скука.
   Давясь, съел чуть не четверть стопки блинов. Прихлебывал обжигающим какао. Мать в дорогу припасла продуктов целый кулек. Если ехать, так на весь день и чтобы сытым. Я хлопнул дверью и заторопился к остановке шестого автобуса.
  
  По выходным, до плотины ходят экспрессы. Не смотря на вчерашний выплеск природы, желающих отдохнуть, набралось, хоть отбавляй. Толпа гудела и готовилась стартовать по разным целям и направлениям. Кто с рюкзаками, кто с коробами для ягод, а очень многие с плавательными принадлежностями.
   Сортировались кучками по назначению. Автобусы брали штурмом. Некие ухари лезли прямо в окна. Здесь, как обычно переливалось, галдело и чавкало.
  - Вот и очкарик, - тяжелая рука выхватила меня из толпы и развернула на 180 градусов.
  Где-то я видел столь розовощекого здоровяка. Разом накатили нереально сонные воспоминания: подземелье, свалка, вулкан. Но таким ясным днем во всякую муть не верилось окончательно.
  - Это как это?
  - Да вот так, мальчуган. Решил я собрать до кучи весь кукольный балаган. Выяснить и понять требуется многое. Поговорим. Отдохнем красиво и полезно для общества. А то запутались все в клубок. Разобраться надобно.
  Позади бригадира стоял непричесанный Дан, в полностью растрепанных чувствах. Мне не понравился его виноватый взгляд. Значит, все-таки он нахлобучил меня в катакомбах? Не возможно, это сны такие с гадкими призраками- балахонами. Рядом, в замешательстве топтался Федор, разводя руки двусмысленном, но столь же виноватом жесте.
  Больнее прочего, было смотреть на Пенкина. Тот сдал окончательно и скорее походил на алкоголика, чем на советского милиционера в чинах. Его светлые глаза беспрестанно шныряли зрачками по сторонам. Недельная щетина обросла хлебными крошками. Он регулярно порывался что-то сообщить посторонним прохожим, но сам себя обрывал. Из его горла разило перегаром. И начальника начинали обходить стороной.
  - Здрасте, - зачем-то сказал я именно ему и кивнул головой в знак поддержки общественного правопорядка.
  Пенкин неудобоваримо, мелко засуетился и неловко протянул правую руку для пожатия. Бригадир Леня, представляющий мир и благоденствия в долгих веках, напротив оставался свеж и бодер необычайно. От него за версту несло шикарным одеколоном, а также запахом уверенности и жизнерадостности. Бабочку на воротник, и сойдет он за счастливого организатора свадьбы. Гусь в белом, без единого родимого пятнышка.
  - На моторе значит едем, - руководил процессом Леня.
  - На каком моторе?
  - Направо. Вот на этом. Невдалеке, в сторонке от толпы стоял новенький микроавтобус, значительно поблескивая лакированными боками.
  - Что опять два унитаза продал? - съязвил Пенкин. Но Леня сегодня непробиваем.
  
  Через час выбирали место получше на пляжу. Хорошо когда под тобой автотехника. Довезут до самого берега озера, подберешь раньше прочих теплое местечко.
   Пляж за плотиной заполнялся активно, с каким-то суетливым предчувствием праздничного отдыха. В народе поговаривали о прибытии представительных лиц из правительства, по случаю удачного полета за очередной космический предел. Считали, что приедет персона из космонавтов, и на нее дозволят взглянуть одним глазком. Никто не знал правым или левым, но что пощупать не пустят, уверенны были все.
   Плотину построили давным-давно. Для этого в узком перешейке ущелья взорвали огроменную гору с правой стороны. Потом долго елозили по образовавшейся куче тракторами и бульдозерами. Облагородили ее мощное, каменистое тело, провели серпантином пару асфальтовых дорог. А по центру снизу до верху протянули ровную, как нитка цепь ступеней для пешеходов. Почти тысяча - говорят те, кто считал. Скамеечки, площадки для роздыха любителям физкультуры. Все помпезно и на уровне.
   На самой плотине отгрохали целую турбазу. Оборудовали зону отдыха с пляжем грибочками и кабинками для переодевания. Еще выше, на самой маковке циклопического сооружения красовалась смотровая вышка из железной арматуры. Вход по десять копеек с носу, (по копейке за метр) зато вид окрестностей замечательный.
   А самое главное, как ветром качнет, женщины аж завывают. Тут тебе не комната страха с плюшевыми чудищами!
  Вот только главный устроитель этого великолепия достижениям народной архитектуры не радовался. По замыслу отцов начинателей, в первую голову, плотина должна обеспечить народнохозяйственное значение. А самой малости - селя, чтобы стихию легко и непринужденно покорить и обуздать, так и не появлялось.
   И плотина получилась, превосходя мировые аналоги, и пляжем ее оформили на века. Достопримечательность таки. Рукотворная, социалистическая. Да вот природа не щедрилась, и не было ни одной нормальной катастрофы.
   Минул год. Галопом в обещаниях и робких надеждах пробежал второй. Премии что дали, закончились на удивление быстро. Потрепанные регалии светились тускло и уже никого приятно не удивляли. Одна неумолимая статистика говорила, что терпеть недолго. Но статистики мало. Заместитель, от сознания собственной молодости и перспективности, обнаглел окончательно и принялся подсиживать главного строителя напропалую.
   Носился зам. дир. с альтернативным проектом плотины в ущелье, где сели сходят аж по два раза на год. Но ведь там нет населения!? Ну и что, за то катастрофа налицо. Тем временем начальнику поставили на вид за недостаточные усилия в партийно-просветительской работе. А когда и взыскание не помогло, раздели догола и отправили на пенсию.
   А селя все не было. И стали сомневаться в деловой перспективности моложавого приемника. Брошенная в техническом отношении, плотина потихоньку ветшала. Отводные двухметровые трубы на экстренный случай водосброса забивались илом. Какие там деньги на поддержание технической базы? Штаты принялись обрезать.
  И тут нашли выход из положения. Пароходик на триста мест запустили - экскурсионный. На такую высоту затащить пароход, и торжественно спустить его на воду, это вам не селедке прыгать по порогам.
   Опять главной новостью по широкородной стране. Опять о них вспомнили, зашевелились, проявили достойное внимание. Но какая тогда на хрен техника безопасности? Когда полгорода каждую субботу - воскресенье загорают в зоне непосредственного селевого поражения.
  Мелкие казусы высокое начальство не интересовали, главное чтобы народ отдыхал со вкусом. А народ довольненький, прямо облепляет тело любимого детища.
  
   Шашлычок остывал на солнышке. Пиво заботливо укрыли в тени. Для быстро подрастающего поколения поимелось несколько бутылок свежеягодного крюшона.
   Место от воды Леня выбрал далекое, зато ресторанчик рядом под боком. Раз и добавился. Мы намечали пойти окунуться, но Бригадир возжелал глаголить. Делал он это размеренно, с драматическими паузами для обильного возлияния, будто тосты в кавказском застолье.
   Как водится за братским столом, для начала похмелили Пенкина, и тот отошел, перестал бычиться на товарищей и окружающих мирных граждан. Засим хором налегли на шашлычок, и менту полегчало окончательно.
   Баранинка оказалась свежей, жирной и со вкусом вымоченной. Некислая и нежесткая, с пылу, с жару таяла во рту вместе со слюнками.
   Газированные напитки отменно продирали горло, пища проваливалось вниз без задоринки. А еще горький лучок, нарезанный кольцами, красный молотый перчик, мягкий хлебушек и прочее вкусное домашнее из котомок.
  - Вот я и говорю, - принялся Леня, когда наконец-то смог разглаголивать. - В дерьме вы друзья, хоть и на свежем воздухе. На природе, так сказать. Дан, я тебя откуда вытащил ? Из психушки, где и на горшок ходят по реестру. Тебе Федор, с ворованной раковиной одна дорога - по казенным домам.
  - А ты очкарик? - я заелозил. - У тебя что под рубахой? Купаться он собирается. Что не идешь то? В рубахе купаться будешь или снимешь таки, позагораешь? Меченосец Ганибалов.
   Охранно-пожарная сигнализация насторожилась, зарделась и жгла пузо. Не нравился ей Бригадир.
  - Ну ладно, если бы лет так пятьсот тому назад, - продолжил неумолимый Леня. - И то нет, поздно. Кого ты им махать будешь? Мальчишек во дворе? С воем и гиканьем?
  - Да я вообще не собираюсь.
  - Видал я таких несобирателей. Это сейчас, меч как вода тихий. А при случае, бьет в голову получше мочи. Сам на себе испробовал. Чудом выкарабкался. Может мы и про вулкан ничего не помнишь? Мозги заклинило?
  - Ну, о ментуре, я молчу. Если бы не мной оформленное ходатайство, да мной же подделанный больничный лист, вылетел бы из органов к чертовой матери. А где его хваленые экстрасенсорные способности? Разлегся как тряпка на батарее. Мысли у меня, когда читал в последний раз?
  - Не могу я Леня, как есть, не могу. Сосредоточусь, сразу же башка от боли раскалывается. Менингит.
  - Менингит, менингит. Заладил как попугай. Думаешь у одного тебя? С праздничным оформлением моей жизни тоже не лады. Это когда я сам лично ходил в шашлычную за шашлыками? Всегда приносили! А девочки где?
  Где сопровождение? Дошло до того, что позавчера, у тебя дома голой пяткой на колючку наступил. До крови, ты заметь, до крови. А кровь свою я видел, в последний раз в 1615 году при битве за эту, ну как его? Да сам же ты знаешь! И чем сия катавасия может для нас закончится, смекаешь?
  Леня отхлебнул пива прямо из горлышка и надолго замолчал. Он был обижен и раздражен. Мы просто пришиблены нервозностью обстоятельств. Зато жизнь вокруг тараторила вовсю. Народу собралось пре порядочно.
   На небе ни облачка. Вчерашнюю бурную непогоду смело за перевалы. Небо темно - синее, глубокое. Сгореть на таком солнышке вся недолга. В ресторанчике с утра воспрял духом оркестр, и топоток гулящего люда доносился до нашей честной компании. На пляжу не то, что яблоку, маковой росинке упасть некуда. Пароходик отчалил переполненный, о чем свидетельствовал долгим просиплым гудком. Но самая напряженная ситуация сложилась у лодочной станции.
   Плавсредств явно не доставало, и отчаявшаяся очередь густо препиралась с управляющим из-за запасных спасательных баркасов.
  - Не положено, права не имею по технике безопасности, - извинялся начальник.
  Держа руку у сердца, пижон картинно зацепил большой палец за золотую пуговицу на белоснежном кителе. Пляжные женщины добыча обильная и легкая. Главное, выглядеть на все сто. Но бесцеремонная толпа напирала, не желая замечать его искренней интеллигентности и прямоты.
   Какая-то излишне нацеленная дамочка под шафе, видать вконец обиделась на отсутствие должного внимания со стороны мужской половины человечества. Она упрямо пыталась достать красавчика растопыренными пятерней, даже из-за плеч впереди стоящих отдыхающих.
   Наконец дотянувшись, мамзель оплеухой сбила фуражку с державной головы. Но и этого оказалось мало, кинувшись напротаран, дамочка добралась до остатков волос на лысине отставного китобоя. Лодочник возопил, и сам стал кидаться грудью на обидчицу.
   Заверещали милицейские свистки. Вскоре, как у нас водится, задержали орущего 'Караул!' пострадавшего. Обидчица же никак не давалась. Ей крутили руки, да зацепили нарядный, с яркими цветами блузон. Пуговицы разлетелись в разные стороны. Оказалось, что дама не носит лифчика.
   Обстоятельства изрядно смутило блюстителей порядка, но не саму полураздетую гражданку. Пользуясь временным послаблением со стороны властей, она мигом переключилась на милицейские картузы, пытаясь сшибить их зажатой во второй руке сумочкой - портмоне.
   Образовалась порядочная свалка. Под шумок лодочника здорово, аж до крови зацепили дамской вещицей по голове. Стало кроваво, трагично, а потому зрелищно. Пышные груди преступницы мотались из стороны в сторону.
  - Ты посмотри что деется, - прошлепал жирными губами Леня. - Какая горячая женщина.
  - В городе Дом есть, - сказал Дан.
  - Какой дом? - не сразу переключился Бригадир.
  - Да, в общем, и не дом это. Замок что ли или ворота в другое измерение. Старик в нем делами заправляет. Чаша какая-то переполненная, пагода, дорога.
  - Что?! - закричал Ле-Нье.- Чаша Желаний! Так вот почему колесо вертится. Леня вскочил на ноги и принялся хватать одежду, аккуратно сложенную стопочкой на песке.
  - Нам туда надо. Собирайтесь! Это надо же, - в волнении Вечный Жид никак не мог угодить ногой в штанину.
  - Да погоди ты. Торопыга, - разомлевший мент явно не разделял решительности Лениного настроения. - Вот обсудим положенице по порядочку и тогда. Забегался, зафанфаронил. Твои неприятности больше во сне, чем наяву. Я вот думаю, может, сам ты бредни на трудовой народ наводишь?
  - Давай, давай начальник, цепляйся покрепче. Все у вас не наяву. Все под гипнозом. Но я или вы под гипнозом? Ты пока виноватых поищи. Наручники приготовь. Дознание по протокольной форме. На бутафобию тебе минут двадцать, больше нету.
  - А ты, бесовская рожа, меня не пугай. Сам-то несовершеннолетних в пакости гадкие втягиваешь. Взятки всовываешь направо, налево. Может, конечно, и я в чем и ошибаюсь. Не до святости. Ну, давай хоть компромисс до вечера разработаем...
  - Тогда поздно будет. Здесь как при боевых действиях. Только начнется, как уже поздно, - на полных парах, Бригадир топотал на месте и застегивал пояс узких его обширной утробе брюк.
  
  
  Как уже началось
  
  В гущу мирно настроенных отдыхающих с ходу врезался аксакал на сивой кобыле. Шарахаясь от невиданного скопления голых человекообразных, кляча затравленно ржала, то и дело порывалась подняться на дыбы.
   Разом заголосили обрадованные дети и возмущенные родители. Да вот, остановить перевозбужденного старика было не так просто.
  - Шайтан! Все уходите! Все! - дико вращая зрачками, разъяснял он на одном из тюркских наречий.
  - Шупа! Кель манда! - неслась красноречие народного спасителя. Его голос был настолько резким и громким, что перекрывал мирное вещание утренних передач радиостанции 'Маяк'. Безобразие!
  Дело о благородном спасении гражданских лиц, не собиралось двигаться с мертвой точки, напротив обрастало жуткими неприятностями от столь интенсивного напора старичка.
   Повторно заулюлюкали милицейские свистки. Кто-то необычайно ловкий и самодавольный, сумел достать верхового обидчика порядочной затрещиной в ухо. Старый аксакал кубарем покатился по желтому песочку. Гнусный ловкач плюнул себе в кулак и одобрительно хмыкнул. Из уха бедного старика сочилась кровь, он почти потерял сознание. Заохали впечатлительные гражданки. Одна из них склонилась над стариком.
   Освободившаяся от привычных пут, лошадь сразу обезумела и понеслась вверх по склону, сметая на своем пути, что ни попадя. Образовались первые жертвы.
  - Сель!!! Манда! - корчась в бреду, непотребно хрипел седой аксакал, пытаясь подняться на колени. Но его уже держали ласковые женские руки
   И тут пара при исполнении, в распахнутых от быстроты кителях, с белым бельем на пузе ловко, на встречном движении повалили старика навзничь и принялись обездвиживать спасителя казенными сапогами. Гражданка пыталась его заслонить, но досталось и ей.
  - Сука! Сука старая! - орал что поплюгавей и методично опускал ноги в старые, больные ребра.
  - Мужчину задавило! Давайте скорую! - неслось по пляжу.
  Кричали и прикрывали лица руками женщины. Наконец в дело вступились мужчины и кое-как смогли остановить державную глупость. Скандал разгорался нешуточный.
   Венчал картину идиотического фарса забытый в пылу нового боя начальник лодочной станции. Толи в силу полученного удара дамской сумкой по голове, (как выяснилось на следствии, в аксессуаре гражданка держала недопитую бутыль портвейна три семерки) толи от нокаута солнечного, бравый моряк стоял на коленях на песке и истово молился небу.
   Дети кивали на ненормального, вымазанного в крови моряка пальчиком и требовали разъяснения у родителей. Те замечать ненужного теперь никому начальника, напрочь отказывались.
   Завыла вовремя включенная сирена на спасательной станции. Отдыхающие матрасники повскакивали и как один потянулись до места происшествия. Но в ресторанчике, веселья не прекращали ни на секунду. Похоже, там наступило время для плясок святого Вита, и кто-то из особо южных гостей заказал джигу.
   Перекрывая сирену горячий товарищ скандировал диким фальцетом:
  - Асса! Асса! - ногами притопывали так, что ресторан дребездил стеклами окон.
  - Что старик что?! - орал на ухо Леня Пенкину.
  - Да сель говорит, уходить мол надо... - малопонятно, не совсем по-казахски матюкает.
  - Так собирайтесь быстрее придурки. Знак это! С линии атаки убираться. Будет вам кота-клизм всепренеприменнейше. Федор, у тебя Раковина с собой?!
  - А куда ж я ее дену?
  - Вот тебе и весь фокус. Полный набор манаток в местной потребительской корзинке. Одним ударом Сеть гостинцы от папы Карлы огребет, и наши бренные тела до кучи. Погибнем, как сельди в сплющенной банке.
  - Куда бежать-то? - всхлипнул мой друг Дан.
   Настала наша очередь не попадать ногами в штанину. Хотя в катастрофу при таком скоплении мирного отдыхающего народа и отвественных, руководящих товарищей пацанам верилось как-то не особенно. Но майор экстрасенс, зараженный пляжной истерией, а возможно вернувший часть своих экстрасенсорных способностей предчувствовал что-то дурное и невероятно огромное.
  - Леня, это, мне в милицию надобно. Людей предупредить... Я мигом, - заканючил напопятую майор экстрасенс Пенкин.
  - Да кто тебе поверит, идиот правопорядочный. Твои сослуживцы сами с утра до чертиков нажрались. Только в кутузку угодишь или похуже.
  Коля заметался с одною ногою в штанах. Где там красные? Где белые? Кто его знает, как его возьмет? Кому верить? Только не этому жирному слону, который надеется руководить всей компанией. Нужно начальство предупредить, а там разберутся по полочкам и набурдешафт.
   Но более прочего, мента смущали не дурацкие бригадировы вывихи. Аккурат в данную секунду, мозг Пенкина переполняло вящее видение, рельефно проступившее из радужных, световых волн.
   Прямиком над тертой бескозырками лысиной лодочного моряка, неожиданно материализовался указующий перст внушительных размеров и назначения. Хищное видение грозило пальчикам мирным гражданам, но вследствие малой плотности и рассеянности непосредственно отдыхающими не воспринималось. Видел его сам отставной моряк, да лучший в розыске экстрасенс.
   Коля хотел было расстегнуть ворот, несуществующей на шее рубашки, он опять видел и верил во всю свою экстрасенсорную силу, но тут же выбился из момента вследствие тычка вездесущего Бригадира.
  - Собирайся, долбань черепашья. Удочки сматываем, - торопил Ле-Нье.
  - Та-ам, - оправдываясь, бормотал Коля. - Та-ам...
  На пляжу появились новые обитатели. Только не увидеть их простому люду никак, и даже сам Ле-Нье ощущал присутствие первородного зла только легким ознобом кожи, болезненной слабостью рук, пресыщением души. Почти прозрачные, призрачные фигуры в темных плащах - балахонах траурной процессий обходили скопления мирных, ничего не подозревающих горожан.
  Они заглядывали отдыхающим в лица и оставляли еле различимые, кабалистические метки у многих на лбу. Предназначение отметин оставалось не ясным, но казалось, что балахоны собирают урожай грядущей горечи и печали. Им не куда торопиться, с каждой минутой их явственно больше, и каждый становится все сильней. Словно неторопливые волны океана предопределенности, Сеть впитывала в себя чужие несбывшиеся жизни, трепетно улавливая любой нюанс, любую капельку растраченных и нерастраченных чувств. Она само совершенство в искусстве поглощения. Все в этом мире свершается ради нее, с ее согласия и согласно ее воли.
   Напрочь глуша повитушные неорганизованные звуки, из динамиков усиленно и весомо началось государственное вещание:
  - Граждане отдыхающие! Администрация зоны отдыха требует соблюдать абсолютное спокойствие и разойтись по предназначенным местам пребывания.
  - Хулиганский инцидент полностью контролируется работниками правопорядка и никакой опасности не несет. Напоминаем, что в точках скопления отдыхающих и прочего элемента, администрация за утерянные и оставленные без присмотра вещи не отвечает.
  Большинство разом поскакало к собственным тряпкам. Наиболее уравновешенные сделали очередной глоток из бутылки и внутренне усмехнулись. Некоторым повезло менее, и они кое-чего не досчитались в социалистической действительности. И только наша команда бодро, в полном составе пыхтела в гору, по самой крутой тропе.
  - Там же граждане! - время от времени трагически причитал мент. Но Ле-Нье решительно пресекал панику грубым физическим воздействием.
   Уходили вверх, на обзорную площадку у трех ветров. Леня с Колей составляли кильватер. Причем понять, двигался ли государственный человек самостоятельно или на пинках Бригадира, не представлялось возможным.
  Шум пляжа быстро терялся среди тишины разлапистых великанов Тян-Шанской ели, но музыка из ресторана доносилась и сюда. Минут через двадцать ходьбы по крутой тропе, выбрались на Видовку.
  Панорама, как на ладони. За небольшими, облепленными хвойной растительностью горами, стояли грозные, седые вершины. Наполовину заслоняя емкое, фиолетово-мрачное небо, они нависали над нами, словно напоминание вышедших из древности Богов.
   Резкий световой контраст делил окружающее надвое. Глаза слепило до рези. Ни облачка. Только над снежными макухами вершин вились розовые флаги вьюго - ветряной карусели. Верхняя половина картины казалась ясной и прозрачной словно стеклышко. Внизу же творилось нечто, из ряда вон выходящее.
  Многочисленные тени горных вершин приобрели практически овеществленную насыщенность. Они не пропускали взгляд внутрь чернильной жизни, мозаикой изымали куски склонов, лесов, скал. От них исходило угрожающее дыхание пустоты. Казалось, тени готовы надвинуться через предел и проглотить немногое оставшееся.
  - Дует на верху, - задумчиво сказал Федор.
  - И чего ты нас сюда притащил? - лишенный пляжной истерической подпитки, мент слегка протрезвел и успокоился настолько быстро, что успел обидеться на мир без пива и горячих шашлыков. - Нейтрализовали твоего паникера, и все дела. Так нет же, еще один спаситель человечества выискался. Может заранее тебе присвоить орден Красного Знамени, или сразу Золотую Звезду?!
  - Сейчас увидим, - коротко отрезал Ле-Нье и уселся в белоснежных, искрящихся чистотой брюках на откровенно пыльную, бетонную барьерину заграждения.
  Смотровая площадка над озером по всей длине усыпана ровным, зелено-синим слоем битых бутылочных стекол. Свадебные обычаи с завидной регулярностью приводили сюда свеженьких молодоженов на лимузинах по объездной асфальтированной дороге. Пустые бутылки разбивались в процессе праздника на вечное счастье.
   Непосредственно под птичками стилизованных беседок, во всех укромных местах было откровенно невозможно. Туалета устроители площадки не предусмотрели, и нетерпеливые товарищи, отягощенные излишествами торжеств, гадили даже под намеком прикрытия от посторонних глаз.
   Несмотря на облупившуюся штукатурку, одинокие стены беседки являли широко представленный народный фольклор. В основном его слагали надписи уравнительного характера со знаком плюс, но попадались и откровенно отвратительные предложения о сексуальных встречах и методах их проведения.
   Зевак и любителей широких зрелищ кроме нас не появлялось. Федор неторопливо удалился отлить лишнее. Милиционер продолжал издевательски хихикать над паникерами, строить рожицы и подпрыгивать на месте, как козел.
   Там внизу на пляже под грибочками и в кабиночках успокоились окончательно. Волна граждан отхлынула от мест происшествия, занялась более приличным делом воскресного отдыха. Разгульная жизнь шла своим чередом. Издалека озеро казалось голубоватой лужей, люди - суетливыми муравьями. Только мощная фигура Бригадира прилипла к барьеру в напряженности и ожидании, да расслабленный, готовый к любому повороту событий мой друг Дан.
  С высоты скалистого разлома начинающего ущелье донесся раскатистый, гулкий вздох. Легкое, серебряное облачко возникло над ледником и медленно перемещалось вверх к ледникам и высокогорным моренам.
   Над телом гигантской горной чаши маленькими, черными полосками парили орлы. С лесистых склонов поднялись стаи мелких птиц и кругами потянулись туда же в небеса.
   У границы вечных снегов, по расцвеченному ледяными блестками светлому ложу реки, двигалась маленькая, черная змея, оставляя за собой вдавленную, развороченную тень. Она стремительно скользила вниз, быстро набирала темного цвета и стремительно увеличивалась в объеме. Ей уже доставало силы, и змеюка на полном ходу срезала повороты склонов, присоединяя их к себе, в общую массу.
  Гул нарастал, как при взлете реактивного бомбардировщика. Он детонировал в скалах, упругими потоками эха заполнял разветвленное пространство чаши горных вершин и даже перехлестывал через края. Гул дробился росплесками близких камнепадов, воем неощутимого пока ветра, зажимал мир в тиски ужаса, граничащего с безумием.
  Масса скоро достигла ворот старой, тридцатиметровой плотины и удачно подкрученная поворотом каменного склона, вдруг застопорилась в движении, ширясь, как клякса на дне ущелья.
  - Не выдержит! - проорал Дан.
  Ле-Нье считал:
  - Пятнадцать, шестнадцать ...
  Вдруг из темного тела кляксы вскинулась вверх жирная, тугая плеть. Ржавым выстрелом она стремительно понеслась к высокой барьерине, Ле-Нье, в сторону смотровой площадки. Она отрицала земное притяжение. Она хотела его отрицать, чтобы поглотить Меч, Раковину. Сеть почти раздвоилась, она желала быть сразу в двух местах.
  Но через секунду, накатила вторая, более мощная волна инертной грязи. Она разом смела тщедушную дряхлость сторонних потуг. Вобрав в себя прошлое и несбывшееся, склонив равнодушные весы Жабы вниз, поток с нереальной скоростью покатил дальше, в избранном направлении.
  На пляжу все еще метались фигурки людей. Казалось, что до сих пор слышится бравурная музыка из ресторанчика. Неуверовавшие бежали вверх, лодчонки вразмашку гребли к берегу, но поздно...
  Закружило в водовороте кораблик на триста мест. Он на миг вскинул вверх веселый, желто - полосый нос и тут же пропал навсегда. Ложе озера слишком быстро заполнялось чернотой, потоки голубого даже не успевали смешиваться. Их просто поглощали. Черная клякса в секунды вцепилась в озеро, нависла над ним и раздавила навсегда.
  Задрожала земля. Это миллиарды кубометров грязи, камней, песка и того, что еще совсем недавно было насыщено жизнью, десятиэтажной стеной, больно врезалась в тело плотины. Трепет завис над миром, и секунда продолжалась вечностью. Но плотина удержалась, а бездушная масса селя откатила назад, чтобы вновь стать мертвой.
  И тогда пришел ветер. Сырой, промозглый, пересыщенный грязью и елочными иголками, он пронесся, одинаково опрокидывая нас, треща сучьями деревьев. Он вырывал из хвойных убежищ черные комки ворон, уносил в неизвестность несбывшиеся судьбы.
  
  
  Постфактум
  
   Надсадно завыли милицейские сирены. По поворотам, в сторону плотины промчались несколько сине-желтых шестерок, на полной скорости вереща покрышками об асфальт. Некоторое время спустя, вслед потянулась колонна самосвалов с грунтом для наращивания тела пострадавшего сооружения плотины. Туда же вывезли и главного строителя и его зама, и всех сколько-нибудь сведущих инженеров.
  Сель расправился с системой аварийного сброса воды, как третьеклассник с игрушками дошкольника. Под напором грязи, трубы полопались в звездочки. Будто сделаны они не из двухсантиметрового, стального проката, а рваной папиросной бумаги.
   Вода речушки медленно подтапливала остатки котлована и теперь грозила выйти из берегов. Вот начальство селезащиты и заполошилось.
   Потом, вниз покатили автобусы с бывшими отдыхающими. Они не останавливались до самой конечной, шли упрямым потоком мимо садов и санаториев, напрочь игнорируя окружающее.
   За отсвечивающими красным вечерним светом стеклами, сидели люди с остановившимися, бледными лицами, молчаливые и сосредоточенные. Им не хотелось верить, что прошедший кошмар селя выжегся кровавым отпечатком именно в их жизни. Даже в возможность этого, верить не хотелось. Но они помнили, а борьба с неудобной памятью поначалу отнимает все оставшиеся силы.
   Спохватилось городское начальство и внутренние органы. Вход в ущелье перекрыли сразу несколько охранных отрядов с автоматчиками. С их появлением, душный вечерний воздух наполнился нудным гулом дежурных моторов, эфирным шуршанием раций, да искаженными голосами переговаривающихся.
   Напряжение спало глубокой ночью. Когда по вновь уложенным трубам заскользила вода, когда понеслись по инстанциям рапорты о трех уложенных метрах, пяти, десяти и далее...
   Груженые самосвалы шли и шли точечной чередой наверх. С неделями вереница их стала реже. А потом спустя месяц, когда в яме смонтировали и пустили экскаваторы, она исчезла навсегда.
   Прошлое становилось легендой. Оно обрастало досужими вымыслами, слухами, и большей нереальностью. Там рабочие откапывали лодку, там детский порванный сандалик, там чей-то дамский ридикюль из отшумевших событий. Каждая находка сопровождалась накатом жути перед скоротечностью бытия и мощью непознанной стихии.
  В тот день на окончании лета, пропало море народу, и никто не подсчитывал точного количества жертв. В этом нелепом круговороте, просто и буднично затерялись наши друзья.
  А может, они и возвратились домой, под макушку наполненные свидетельствами и страшными рассказами о ТОМ дне. Да много чего говорили о ТОМ дне: о разделенных надвое и навсегда семьях и любви, о смытой турбазе, о гигантских пузырях с газом, которые набухали из грязи и лопались, отравляя воздух сероводородом.
   Шептали даже о привидениях, разыскивающих части разнесенного в клочья тела. Людские досужие слухи - лишь нереальщина перед действительностью. Ведь кто знает, что стало бы с этим миром, если б ржавая цепь случайности, буднично скрипя звеньями, достигла предназначения? Что было бы, если б ненасытная Сеть вобрала в себя мощь отданных нам Меча, Раковины, бессмертия Ле-Нье, и тысяч нерастраченных надежд?
   И какая она, капля, переполняющая воды Времени, разбивающая гладь Чаши? Кто даст людям Продолжателя, чтобы создать Дорам? И что за Регламент владеет нутром всемогущей Жабы?
   А пока, Главного Строителя плотины удостоили солидной премии, вернули начальственную должность и обрыдлые регалии. Но как всякий создатель, он не возрадовался, а бегал по инстанциям, порываясь передать деньги на нужды пострадавших.
   Да вот, таковых пожрало забвение, а остальным официального статуса не присваивали. И только пароходик не нашли вовсе. Словно и не было его никогда, ни склянок, ни трубы, ни палубы.
  
  
  Друзья шли по опустевшему, притихшему в ожидании городу, несли к Вратам Меч, Раковину и не узнавали себя. И улицы их любимого, родного города стали тенями, а тени предстоящего будущего новыми судьбами. Пространство их пути перестало быть будничным. Они стали путниками, и мир вокруг них стал ярче, насыщенней, загадочней.
   Когда-то, совсем недавно, всего пятьдесят лет назад, в моем городе жило только тридцать тысяч человек. А остальные? Остальным были сады: грушевые, черешневые, абрикосовые и конечно яблоневые.
   К осени деревья проседают под тяжестью плодов. Они наливаются яблоками - огромным апортом, сладкой пеструшкой, продолговатой, хранящейся в зиму, кандилькой и еще невесть каким количеством сортов.
   Но больше всего мне нравится лимонка. Яблоко не великое, и шибко красивым его не назовешь, но вкус... Желтое яблочко, как солнышко и солнышком полнится.
   А прошлое тянет к нам руки. Ведь нет без прошлого настоящего и будущего нет. Но мы его не замечаем, сожалеем о чем-то. А пыль по краям дороги еще долго не оседает. И поднятая скрипучими, деревянными колесами арбы до сих пор скитается по свету.
   И если что-то и вобрало весь мир в многообразии, так имя этому Время. Словно шлейф тянется оно за движением и помнит о нем все мыслимое. Да и может ли существовать мир без прошлого? Нет, ибо тогда некому было его осознать.
  И дорога под нашими ступнями превращалась в цепочку следов, и цель становилась ясна. У порога во Врата Истории, на самой черте нас ожидал Старец, а рядом его внучка Ласточка.
   Но старик любил рисовать и даже у входа в Вечность не желал становиться символом. Белые одежды творца измазаны красками, в основном голубыми конечно.
  - Дедушка, а покажите небо, которое вы рисовали в последний раз?
  - Подними голову и посмотри. Оно над тобой.
   Я поднял голову и понял, что отпущенное жизнью время, мне предстоит учиться рисовать его высоту и прозрачность. Пока еще небо оставалось смутным. Таким, какой цвет имели мысли и желания тех, кто под ним находился.
   И только Чаша перестала полниться до краев. Непогода выплеснулось грозой и омыла ей принадлежащее. И жажда желания опять порождает любовь и ненависть, знание дает силу, а сила стремится к знанию.
   Так нам назначено, и хотя бы это внушает надежду. Течение событий кажется вечным, а Меч, Раковина и Чаша уже качаются в волнах Истории. И тень Сети медленно опадает вниз. Но кто знает, кто знает...
   Дан соединился с Ласточкой. Я не знаю, в каких измерениях раскинулись их миры, да все одно часто прихожу к нашим общим границам. Мы любим друг друга.
   Пенкин по-прежнему числится в милиционерах и подрабатывает Хранителем Чаши по совместительству. Вечерами он пьет пиво под неторопливый разговор с клокочущей горными водами речушкой. Спрашивать его в эти моменты о чем-нибудь бесполезно.
   Для проформы полковник закусывает мочеными яблоками и никогда не пьянеет. Ему надобно службу нести, хранить город от разных там дерзких неприятностей.
  А Федор с Ле-Нье и Старцем ушли дальше. Ле-Нье сказал, что если уж что и пить, так обязательно на троих. Врата приняли путников легко, и даже эхо не доносилось. Видно есть что-то за безвременьем.
  И не помнят о Федоре ни его родные, ни его друзья, ни соседи по парте, ни учителя не помнят. Да и нужно ли? Ведь помнят тех, кто в жизни чего-то достигает. А как тут достигнешь? Ничего в ней не изменить.
   Я сам-то потихонечку небо рисую. Стараюсь, чтобы облаков было поменьше, да не получается. Дожди всякие капельные, снег, а то сама полночь. Вот тогда и хожу к Пенкину, или он под мою крышу идет. Я ведь вырос и даже успел состариться.
  
  Конец.
  23.02.96.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Фабула для невинных физиков - любителей квантовой электродинамики
  
  Все началось с того, что я купил пятитомник работ Эйнштейна в букинисте напротив политехнического института. Шикарное издание, шикарный переплет и иллюстрации, а главное это был сам Эйнштейн, хотя и в переводе. Потом, ровно через пол года я перевелся из политеха в универ на физический факультет.
  В недрах столь трудного высучебного заведения, моему другу Олежке пришла забавная мысль, - читать курсы наук в первоисточниках. Т.е. в переводах работ тех людей, которые сии науки и создали. И тут начали всплывать некоторые неожиданные подробности.
  Допустим, сам Эйнштейн на первую позицию в своей знаменитой формуле выдвигал отнюдь не массу, а энергию. Он придавал этому очень большое значение. И в свете этого значения, его знаменитая фраза 'Бог не играет в кости', приобретает иные оттенки.
  Забавностей было много. Они сыпались словно из рога изобилия. Одна из них привела к тому, что я поимел тройбан по 'Теории Вероятностей'. Оказалось, что читать Паскаля вредно. Преподаватель просто ненавидел саму постановку вопроса - 'Что такое случайность?'. Его коробило и трясло от одного моего внешнего вида. Если бы препод знал, что думал об этом сам Блез Паскаль, его бы стошнило наверняка.
  А взять исторический учебник теоретической физики 35 года издания, где раздел электричества начинался с фразы: 'Великий русский физик Михаил Фарадеев...'?! Это вам как!?
  Теперь об истоках самой сказки. В начале прошлого века, один русский ученый (ха-ха, Фридман его фамилия), предположил, что наша Вселенная родилась из точки. Т. е. точка сия, неожиданно сильно взорвалась и начала заполнять разными продуктами (не путать с экскрементами), окружающую ее Пустоту.
  Лет тридцать тому назад, два не русских физика (опять ха-ха по фамилии), подтвердили достоверность знаменательного этого события вполне экспериментально. Премию мужики получили (не прогрессивку), Нобелевской называется, а нам ее точно не видать, не тем лыком шиты. Последствия Большого Взрыва весельчаки обнаружили - частицы редкие да всякие и реликтовые излучения на той самой частоте.
  Я неспроста слово Пустота с большой буквы написал. Нет ее в природе, вся Природа родилась внутри энергетической Вселенной, но ведь Пустота была и до этого? Да и есть она, наверное, гдей-нибудь. Интересно, аж дух захватывает. Какая же она Пустота? Свидетельница, родительница, или потерпевшая?
  Пустота... Где нити ее, где образ, где причинность? Вот от нее, с Богом и поехали. Только умоляю, не считайте, что все так и было. Это один из вариантов интертрепации, куда уж.
  Лет через млрд...надцать после Большого Пука, образовалась Солнечная система, Земля с ее внутренними причиндалами. Жизнь, говорят, образовалась. Да опять, какая? Про то никто не ведает. Разум мобыть мелко дробленный или Вселенский? Артефактов с той поры надыбали столько, что растеряться недолго. А сама Пустота не Артефакт? Но перейдем к нашим баранологическим построениям.
  Итак, жил был Монос - моллюск или как Вам угодно, но личность презабавная. Великий Урод докембрийского периода. Первый путешественник, так сказать. Нашел Урод какую-то Раковину, да в ней и поселился. А Раковина та не простая, а ... Правильно, правильно сказки это. Пошли дальше.
  Если Монос все-таки жил, то жизнь значит, уже была. Интересная такая Жизнь, почти сутолочная. А раз Жизнь есть, ее что можно? Конечно же съесть, откушать как положено. Я этот поглотитель Сетью назвал (нарочно не придумаешь, случайно тоже). Система равновесная, жизнь на теле Сети плодится, ее нити хрумкает и чавкает, а Сеть время от времени часть Жизни поедом поедает. Так сказать перетекание жидкости из мочевого пузыря туда и обратно.
  А Монос-то внутри Раковинки, исключен из общего процесса. Наблюдатель сторонний. И не переварить, и не выплюнуть. А Раковинка особая - домик живой, комнатками, да кладовыми, себе что-то егозит. Вот Монос в том домике Божком и заделался, обрел вечную жизнь и мудрость, совместил парень приятное с полезным.
  Тем временем, снаружи полная пертурбация. Жизнь Сеть в лобки раскатала, перепахала и по ветру рассеяла. Живи, грит, не хочу, радуйся! Но умирать граждане научились. (Равновесие вещь великая, без него, ну никак не бывает.) А Монос внутри Раковины сидит и в ус свой не дует. Бонза кривомордая, умный за миллионы лет стал... Думает.
  Время, это когда минутка то ничего, а через сто лет и из нас никого не будет. А что такое сто лет, когда коптишь еще с докембрийского периода? Разную невидаль повидаешь... А случай, Сеть из тех песчинок, что по миру разбрелись, снова в себя сложится? Мощь необъятная, и бороться с ней давно разучились. Катаклизм трехведерный.
  Моносу то что, но нас с Вами жалко. Вот и принялся божок вооружаться. Да не ядреными боеголовками, их природе не противопоставишь. Не глупый чай.
  Есть такая штука, случайность называется. Она, как дождя капельки. Когда ворона с верху плюнула, когда морось, а когда целый потоп. Сеть через нее наверняка и возродится. Тут Монос великий взглядом, случайность по уши и обуздал. Это самое сложное. Как он сего достиг, я сам не понимаю. Вещи хитрые такие - Чаша, Врата, Меч. Свойства их в нашу физику не влупишь. Точно шиш. Назовем это - вероятностным механизмом противодействия. (Ну, блин, я и выдал.)
   Сам думай, только точно знаю, штука эта без людишек не действует. Человек к ним прилажен, как курок к пистолету Макарова. И людишки к курку, непростые подобрались.
   Хранитель Чаши фигура особая. Он кое-что из легенды знает. Живет долго, может и сто поколений переплюнуть. Мафусаил его в корень. Чаша-то, еще и индикатор (корневое слово не индюк!), как наполнится, считай Сеть к своему рождению подобралась. Тогда вещи в кучку, к действующему Хранителю, и палец на спусковом крючке.
   Врата тоже штука не простая. Думаю, это проделки Моноса. Он часть Раковины в Пустоту натравил и горлышко от бутыля (джин Капитанский), чем-то гадким закупорил. Как клапан у скороварки.
   А Меч? С Мечом все проще. Надо же чем-то пробку, в час 'Ч', из горлышка выковыривать. Свойства Меча противовражьи - эффект побочный. Увлекаться ими, Вам не советую. Можно и хозяйство отрезать невзначай.
   Что до историй и исторических справок составляющих ткань этой книги... Ну, да скучно было бы без них! Е-мое, скучно.
  Да и проявления они, ткань Случайности и Пустоты Мир создающей. Как к этим нитям, как не через Историю подбираться? Хранителей много, субъектов на видную роль претендующих, больше чем достаточно. Ле-Нье - мой ласковый Вечный Жид, Коля Пенкин - его советское продолжение, Старец, шагнувший за Край Земли и ставший хранителем Чаши. Моя любовь - Ласточка. И ведь что забавно, они процесс, они его насыщение. Дыхание Пустоты, через наши судьбы.
   Остальное. Остальное было на самом деле. Со мной, с Вами, с нашей термоядерной страной и путями ее, которые воистину неисповедимы. У Дана, Сеть забирает куски его личной реальности, и по капелькам создает из них себя. Логику улавливаешь? Если нет, то еще раз.
  Что-то абсолютно чуждое, заполняет собой наш привычный мир. Его пространство (пространство мира) сужается, теряет грани, он сыпется. Почти все (и я в том числе) этого не видят. Для нас, как есть, так и ладно. Но отдельные - особо чувствительные, в частности Дан, процесс замечают (а не только оглоблей баб поучать). Дан в сущности, человек - индикатор. Вот Судьба его к Чаше и выводит.
  Очкарик претендует на роль наблюдателя и домашнего философа. Его путешествия в нем самом. Может авантюризм Ученого - Искателя и надуманный, но Меч у него, и это факт.
  А Федор? Если бы я был Федором... Он странник, и судьба его - Вечность. Странник, не оставляющий следов на Земле, живущий в наших душах.
  Но действие разворачивается не на небесах. Вполне буднично, лишь иногда аляпово, оно тащит события за собой и в конце концов приходит к развязке. Сеть не съедает жизнь (хеппи в енд), а только мнит себя катастрофой. И никто не спасает мир. Он уравновешен, и ничто в нем уже не изменить.
  
  Это о книге. А теперь настоящий вопрос по той самой теории квантования. Помните тот самый опыт, что начинается на первой страничке каждого из учебников по этой дисциплине? Да - да. Прохождение одного электрона сразу через две дырочки? Ну, полное, основное подтверждение его квантовых свойств! Казалось бы, что может быть понятней и очевидней?
   Но не все так просто. К этому опыту нужно приплести историю развития физической и математической науки. А она - история, в отличие от науки, драматична судьбами, участвовавших в ней людей. Так вот многие из физиков и математиков боялись не только Святой Инквизиции, но и простого объявления о вашем сумасшествии, отлучения от научного общества, присвоения титула научного сказочника. Думаете этого не было? Еще с какой страшной силой! Достаточно вспомнить судьбу работ таких титанов как Гаусс, Оливер Хевисайд. Да вспомните о Гейзенберге, и все станет ясно.
  К чему я клоню!? Да просто, рассматривание свойств времени и пустого пространства без энергии всегда смахивало на откровенное шарлатанство. И таких интересующихся товарищей этим шарлатанством и клеймили поперек спины. С удовольствием, надо сказать, клеймили.
  Так вот, к опыту о двух дырках и одном электроне. А что если дырки в этом опыте тоже не стояли на месте? Вот и полетел электрон сразу через две дырки единомоментно. Вы скажите, что в этом нового?! Вам на лекциях говорили о неопределенности пространства, связи дельта Х и дельта Т. Не путайте друзья, в тот раз говорили о пространстве измерений. А понятие виртуальности пространства в тех е лекциях распространяется опять же не на пространство, а на распределенную в нем энергию.
  Но давайте рассмотрим, что же дает нам идея квантовой разрывности пустого пространства. Что это за пространство, какими свойствами оно обладает? Какие изменения эта модель внесет в ощущение нашего мира?
  Во-первых в этом пространстве любую частицу можно рассматривать как обычный шарик, а не волну. Но любая частица находится в том же пространстве, и линии разрывов пересекают ее практически непрерывно. И каждое такое пересечение разрыва можно трактовать как колебание. Чем больше масса частицы, тем большая этих колебаний частота. Мы ничего не нарушаем в построения Луи де Бройля, просто объясняем причину этих колебаний, а не декларируем постулатом, как это делает общепринятая версия.
  Самое главное в другом. В самой возможности представить эту картину любому обычному человеку. Главное в этой идее - ее простота. Простота, объясняющая самые сложные моменты теории квантования, и теории вероятности за одно. Забавно. В этом пространстве, любая энергия колеблется, т.е. дает начальный толчок как к движению (объяснение функции скачка Оливера Хевисайда), так и в силу его симметричности равную вероятность исхода опыта с монеткой и т.д.
  А теперь рассмотрим саму систему поближе. Глянем и копнем поглубже. Первое, какова толщина ее разрывов? На первый взгляд кажется, что толщина эта настолько мала, что она практически не влияет на физические тела макро пространства. Но только кажется! Задайте себе вопрос о количестве этих разрывов. Из общего свойства ее симметрии вы наверняка придете к мысли, что общий размер разрывов совпадает с общей протяженностью собственно нашего пространства. Захватывающая картина, не правда ли?
  Представляете, насколько неустойчиво это распределение! Что-то явно помогает нам сохранять нам устойчивость. Что-то чего мы не знаем. Но не знаем ли? Какова мерность этой модели пространства? Есть такое, короткое и самое большое число N. Оно наверняка N-мерно. И каждая из его бесчисленных граней открывается в другое пространство. Вот тут самое время стыковать это пространство с работами Эверета. Слишком много откровенных совпадений. И еще одно, не похоже ли это пространство на Сеть из давешней сказки?
  Я бы этим совпадением с логикой и закончил. Но очень уж хочется, указать на источник системного равновесия. Его источник - наличие энергии - массы. В N-мерной модели масса нашего тела столь же бесконечна, как и количество измерений пространств. Через трещины в пространстве масса нашего мира взаимодействую со всеми другими мирами одновременно. Масса продолжается в другие пространства через те самые трещины неопределенности. Как ни странно, эта бесконечная система замкнута сама на себя. И именно это составляет ее устойчивость, а так же саму потенциальную возможность Большого Взрыва.
  
  Так вот:
   ' Скорость распространения волны зависит в основном от среды, в которой она бежит. Энергия - суть не только масса, но и количество колебаний в секунду. В вакууме луч света движется с максимально возможной скоростью. Труднее прочего понять, что резонанс и эхо одно и тоже явление...
   Но пространство состоит из маленьких кубиков. Получается, для того чтобы перемещаться по их границам, необходимо вычислить формулу резонанса вакуума'.
   Это цитата из начала моей сказки. Осталось ее осуществить. Найти формулу резонанса вакуума. Надеюсь, с этой математической задачей справится один моих читателей. А я клятвенно обещаю, что именно с ним, мы дружески посидим на валунах у берега речки под названием 'Большая'. И выпьем пива, и закусим это славное дело мочеными яблоками, и увидим то самое волшебное небо. Вы ведь теперь знаете, как меня найти.
  
  
  
  П.П. Драгунов.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"