Драгунов Петр Петрович : другие произведения.

Лузгень (ч.1)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман из жизни современных сибирских шаманов. История получения булатной стали, История и современность.
  Скорчилась ветка жухлым листом,
  Люди идут за тобой с топором,
  Люди крадутся, железо звенит -
  Вздрогни сосна, за тобою пришли.
  
  Ветром наполни холодную тень
  Соки набухнут, родится Лузгень.
  Корни съедает священный огонь -
  Тронь его веером, золотом тронь.
  
  
  
  
   ЛУЗГЕНЬ
   (дом отверженных)
  
   Часть первая
  
   Фархад
  
   В его родном аиле почитали дерева. Собственно, с дерева все и началось. Огромная, раскидистая чинара указала место, и люди поселились там. Почему там? Да селение уже годов тридцать как перенесли. К большой реке и метров на пятьсот пониже. Течение здесь полноводнее, персики не вымерзают, а об абрикосе говорить не приходится.
  Детская сладость жизни - это аромат спелого абрикоса. Солнце чуть-чуть опаляет вершины, вдалеке еле слышно тараторит река, мычит и блеет разная животина. Еще не жарко, но ночная прохлада уже ушла, мягкое теплое безветрие предварят утро.
  Фархад совершенно не помнил отца. Говорили, он был одноруким и разбился в горах, когда сыну еще не исполнилось шести лет. Почти два года мать промучилась уборщицей в центральной усадьбе, потом они вдвоем уехали на север - родину отца к его родственникам. Дед Таурага - отец матери, почему-то не захотел, чтобы они оставались вместе.
  Родина Фархада осталась так далеко, что казалась сладким, теплым, добрым воспоминанием. Не дотянуться до нее, не возвратиться в самых сладких снах. Ощущение еле слышного, рассыпчатого эха, розового восхода утерянных надежд.
  Здесь, на юге Сибири, конечно, тоже горы, но маленькие и лысые. Вдобавок их мало, степь в основном. Если километров сто проехать, упрешься в настоящую тайгу. Ранним утром здесь прохладно даже в разгар лета. И река совершенно другая - Енисей. Мощный и огромный, плавно, почти бесслышно несет он свои хмурые, глубокие воды в даль к Северному Ледовитому океану.
  К холодам Фархад постепенно привык, только болел весною. Самое главное пережить февраль. Ждешь тепла, ждешь, а не случается чуда. Уже март, а лето все не начинается. Уже май, а люди ходят в шапках, и солнце греет еле-еле.
  В детстве мальчик был маленьким и хилым. Безотцовщина - вот и гоняли сверстники Фарика по дворам и подворотням, пока отбиваться от них не научился. Во-первых чужак, во-вторых не похож на нашего русого. Потом, правда приняли, и стал он своим, настоящим пацаном. В матушке Сибири чужих - высланных полным-полно, и все своими становятся.
  После войны в лагерь рядом с городом пригнали японских военнопленных. Померло их не так много, коренных сибиряков, больше чем, военнопленных врагов выбило. Года голодные, шальные, но японцев хоть кормили согласно конвенций, а обездоленные победители нужны кому? Одни бабы да детишки сопляки.
  Первый учитель Фархада - Бандо был потомственный самурай. Во время Великой Отечественной он записался в камикадзе. Да вот не погиб, а дзен знал настолько, что брюхо пороть себе по горячке не стал.
   Выйдя из лагеря, Бандо женился на русской и в Японию возвращаться не надумал. По их вере он уже мертвый, а в России еще живой. На их острове народу много, почти как у нас, а места на четыре хороших сибирских огорода. Потому выжившие у них не в чести.
  Фархада пацаны на него как барана выгнали. Он от них сматывался, глаза по чайнику, и через незнакомый двор. Смотрит, старик прямо на пути, а Фарик что есть духу несется, не затормозить. В самый последний момент самурай откачнулся в сторону, словно тень в плохую погоду. Только рука его на месте осталась, будто и неживая. Удар был короткий, совершенно не злой, но смел мальчика с ног, как шквал хорошего ветра.
   Воздух у Фарика в зобу сперло. Как он летел... Очнулся, старик над ним стоит и смеется, лицо в морщинах, точно кора древнего вяза.
   - Падать научись, - таким и был первый урок мальчишки у великого сэнсэя Бандо.
  
   Горная Дева
  
   За три дня они плутанули окончательно. Начальник партии зверем смотрел на компас и материл неведомые геоаномалии. Обычно безотказная стрелка прибора то делала семь оборотов в минуту, то зацеплялась в одной точке неизвестного назначения.
   Солнце не проявлялось, но на удивление тепло. Если бы не падающий из духоты неба мокрый снег, жить можно. Такое впечатление, что снег идет прямо над горячей сковородкой. Влажность дичайшая.
   Беда пришла как всегда незвано. Никто и не думал, что здесь бывают ветра такой разрушительной силы. Сначала на плоскогорье надвинулась труба огромного горизонтального урагана. Она катилась будто ржавая, пустая бочка по степи, теряясь вдали очертаниями краев, а высотой уходила в стратосферу.
   Золин дал команду укрыться в камнях. Народ побежал испуганной кучей. До скал и было-то метров сто, но Василия так и не нашли. Будто корова слизнула языком. Хуже всего, что взбесились лошади. Не удержали ни одной. Ушли по ветру, а с ними почти все снаряжение и продукты. Что в руках да в вещмешках, то и осталось. А главное, провизии и патронов с нос гулькин.
   - Что, начальник, на кофей гадаешь?
   - Да пошел ты... И так тошно. Шутник сраный, - командир партии Золин одичал до ручки. Бритва безопасная осталась в приседельной сумке, мыла - два куска на особые праздники. Вот и выглядел бывший офицер, словно небритый леший из подворотни.
  - Лучше бы пальцем показал, где мы сейчас по карте. А то языком мести каждый может. В такой ситуации главное вовремя взять ориентир.
   - Тоже мне ученый - разученный! - злобно юморнул Дымов. - Сдохнем все, тогда язык к небу высунешь.
   - Да какая тут карта, - гуднул тяжелым басом Свиридов, - Вниз идти надо, по речке. И все дела.
   - У тебя делишки, у страны дела, - не сдавал позиции начальник партии. - Ей сталь нужна для танков.
   - В гробу видал я такую сталь! - наседал коршуном помощник геолога. В его глазах хитрость и усталость, и праведное неверие военным специалистам. - Твой рюкзак по самые уши габбро да кварцем с зелеными прожилками забит. Что, для крепости хрома не достает радиоактивности? Только перед нами-то не выплясывай.
   - Да за такие разговорчики, я тебя, сука, к стенке и к ногтю! - Золин ощерился страшной, казенной улыбкой. Волк он, и грызня ему не впервой.
   - Стенку сначала найди, попробуй. Плоскогорье, скал уже два дня не видели ни ориентира, ни укрытия маломальского. Так что в поле могилка, в поле... - запел шутливо, но примирительно Коля Дымов.
   И не думал он катить бочку на руководителя. Ситуация, тут такое споешь.
   Вторые сутки по ветру. Дрова кончились не начинаясь, рис в водичке размочишь, да банка тушенки в день на семерых. Пой, не хочу. А жить надо. От места, где они во время урагана потерялись, до селения неделя ходьбы. Только в какую сторону? Вот вопрос. Хотя какой вопрос, когда слева и справа в прямой видимости темная стена непогоды.
   Совсем скоро как назло, появились скалы. Маленькие красные зубья, метра по три высотой. Похожи на истуканов с базарной площади сказочного государства. Идешь словно в лабиринте застывших фигур. Но не рук человеческих, откровеннейшим образом не отесаны.
   - Золин, я ей Богу пошутил. Я со всей твоей политикой согласный бесповоротно и навсегда.
   - Топай, топай, бродяга геологический, а то во враги народа запишу. Вон у Нади вещмешок возьми, если сил лишних хватает на зубоскальство. Она измучилась.
   Рядом натужно хрипел Док. Психиатр хренов. И что психиатры в геологической экспедиции делают? Намотал портянки на голенища, носки у него есть, видишь ли. А теперь волдырями мается, интеллигент вшивый. Но тоже жалко, мужик общительный рассказывает смешные истории про психов. Если бы привал у костерка, дык не сыскать цены ему в разговоре.
   Тропа словно болотная речка. Воды по щиколотку, грязи по колено. Идем против течения, значит, в гору. Там, выше снег, но и древесная растительность может попасться. Обсушимся, обед огребем. Мечта.
   - Док, как ты?
   - Как лошадь тягловая. Где упаду, там и сдохну.
   Такое впечатление, что они второй день двигаются внутри этой проклятой ржавой трубы урагана. А небесная стихия ведет их, куда захочет словно живая. Пробовали выйти из матери - природы боком, на границах такая стена ветра и снега с водой - не проберешься ползком. Значит, воля Божья. И что тогда начальству с компасом ковыряться? Изображать неусыпное владение браздами ситуации?
   Но после обеда неожиданно прояснилось. Бледный диск солнца разорвал облака, и дождь сошел на нет. Желтая, туманная мгла еще более уныла, чем серая, но хоть не капает грязью за воротник. Тихо, звуки комкаются, будто в вате. Ни пения птиц, ни шорохов ветра. Утихомирился даже ручей.
   - Все, привал! - командует Золин, и братва дружно валится на мокрую землю.
   Клочковатые прыщи - кочки высокогорных болот - впитали такое количество влаги, что теперь и за неделю не высохнет. Блин, да откуда здесь эти клещи? Зеленые, корявые, а кусаются, словно наши родные!
   - Свиридов! Подсчитать продукты и снаряжение.
   - А что считать, - гудит громада Свиридов, - и так ясно. Что есть, то и есть. А есть по-хорошему - и на три жевка не потянет.
  Все здоровяки такие. Им бы мошну мякиной набить, а без жрачки они ни ногой!
  Туман истончился и сошел на нет. Огромная, надо сказать, долина. По периметру каемка заснеженных, остроконечных гор. Плоская равнина, как стол во всю ширь. Ни деревца, ни холмика. Бледная, пологая муть. Шагать не перешагать. Речушка довольно глубокая.
   - Слышь, дороговеды! - кричит Коля. - А рыбы в речушке часом не наблюдается? Я из иголки сваяю за-амечательный крючок.
   Даур и Темаль сидят отдельной унылой кучкой. Предчувствие у них. Это место по легендам их предков шибко дурное. А кто ж говорит, что хорошее? В хороших местах уже давно делать нечего. Там что хорошее было свои расхватали, а что плохое - под асфальт закатали.
   - Старики рассказывают, долина в горах есть, - заводит давешнюю волынку Даур, - Талим называется...
   - Вот оно как... - уважительно почти нараспев тянет Дымов. - А дальше что?
   - Погибнем мы здесь начальник. Вниз по реке уходить надо.
   - По реке, по реке... От базового лагеря двадцать дней, как топаем по реке. Что теперь, сдохнуть с голоду!? По карте где-то здесь аил должен быть. Искать надо.
   - Нет того аила давным-давно. Лузгень его съел.
   - Как это съел, на обед что ли? - с юмором у Дымова все в порядке.
   - Нет, они приходят ночью. Не любят свет.
   - Да брось ты, старик мутить воду. Что мы, в попуасии? Головой думай, куда мелешь отсталым своим языком. В СССР каннибалы не живут.
   - Это не наше место. Горной Девы. Она хозяин.
  Но советского человека не смутить ветхозаветными легендами.
   - Молчи уж, базар-ага. Идите лучше вдвоем к речке, посмотрите рыбу.
   Разбили палатку. Народ занялся бытовыми делами. Даже Золин решил поколдовать над картой, отдохнуть, снять напряжение. А рыба в речке нашлась. Как положено - форель, и крючок самопальный глотала с изрядным проворством.
  Через часок задымил парок над геологическим котелком. Корешки сухих трав и кустарника давали приличный жар, вода кипела. Макаронов для ухи кот наплакал, и разве подают уху с макаронами? Но геологи не в обиде. Главное чтобы подножный корм. Любая калория идет в дело, когда не тащить ее в заплечном мешке.
   Дымов с начальником, картой и компасом ушли подальше, чтоб не нервировать несведущих остальных. Свиридов с двумя карабинами и Надей (для поддержания настроя женской половины) удалились на охоту. Проводники сидели на солнышке у реки и занимались хозподсчетами своего личного и общественного барахлишка. Док откровенно дрых у костра, вытянув к огню усталые, стертые ноги.
   Мелкая паника вроде улеглась. Кошки на душе конечно скребли, но легонько, почти нежайше. День отдыха, он всегда день отдыха, Пусть хоть что дуракам бабки шепчут. Когда пяточки костерок греет да за шиворот не каплет, мир и покой месту этому.
   Неожиданно небо прорезал трубный, чудовищный вой. Звук резко набрал частоты, выдохом перешел в свист реактивного снаряда. Громоподобный удар расколол землю надвое, поднял в небо тучу грязи, ошметков растительности, осколков камней.
   Наступившая сразу за ним тишина была еще хуже. Она давила на спекшиеся барабанные перепонки безумием немоты, безысходности. Первым заорал Золин:
   - Коля! Коля, твою мать! Метеорит упал. Проводников задавило. Давай к речке! Они там.
   - Ни хрена себе...
   - Че сидишь, жлоб поганый?! Быстрей, люди же!
   От Темаля не осталось почти ничего. Сапог с оторванной ногой Золин закопал подальше, и быстро, чтобы избежать глупой паники. На крики воротились в лагерь горе охотники. Одного вида воронки с торчащей посреди глыбой, Наде хватило по уши. Тут же началась женская истерика. Тюха-матюха Свиридов чуть не плакал сам, и помощи от него никакой.
   Старик Даур оказался жив чудом. Его нашли от места происшествия метров за двадцать. Весь изрезан, как тысячей мелких бритв. Но, вроде, в теле не засело ничего. Хотя пока без сознания, никак в себя не приходит, только бредит.
   Что еще удивительней, даже в полете старик не выпустил из рук своего наследного карабина. Горца с винторезом и смерть не разлучит. Состояние паршивое - сравнимо с легкой контузией, но переломов и открытых ран не имеется волшебной силой. Оружие из рук проводника вырвали еле-еле вдвоем. Не отдавал. Станется, отойдет, конь старый, но заранее Док ничего не гарантирует. 'Кома может случиться', - говорит.
   За хлопотами стемнело. Даура уложили в единственную палатку, Док от него не отходит ни на шаг. Остальные разлеглись у костра. Потрудились и хвороста насобирали на всю ночь. А контуженный старик, не приходя в себя, причитает не переставая: 'Талим, Талим...'. И еще что-то на тюркском наречии, не разобрать в полный рост. Иногда запевает шаманские песни загробным голосом. Где научился?
  Часа через два успокоилась и задремала Надя. Остальные истерии не проявляли, но ходили мрачные, словно в предчувствии новых бед. Только командир Золин действовал четко, слажено и по распорядку.
  К ночи заснули все на строго отведенных к тому местах. Все кроме Коли. Караулить его время. Вдруг зверь какой, или того хуже - с больными и нервными неприятности!? Половина отряда в расстройствах, четверть в тяжелом бреду. Мало ли что...
  Утихло вокруг. Только унылое, монотонное бормотание контуженного, да утробное рычание недалекой речки. Как-то исподволь, незаметно старый шаман перешел на горловое пение. Дымов хотел разбудить Дока на предмет научной дискуссии, да передумал, эскулап от усталости сам еле живой. Пусть себе шаман рычит, а вдруг полегчает ему? Коля, кажется, и сам слегка прикорнул. Живое тепло и свет от огня костра создавали уют даже в этом неприкаянном месте.
   Неожиданно песнопения старца обрели эхо и упругую, многоголосую наполненность. Коля попытался встать, но скованный гипнотическим полусном, не смог пошевелить и пальцем.
   А мелодия дробилась, множилась, нарастала. Казалось, ее выводил целый хор смешанных голосов, и не все в нем представлялось человеческим. Трубным басом выл ветер, потоком клокотал ручей, выли и лаяли далекие злые животные. Дикая, неудержимая смесь звуков, настоянная на первородном ужасе, судорогой катилась сквозь недвижимое тело геолога, разрывала легкие.
   Только тогда Коля понял, что орет, сколько есть мочи, орет, но не слышит собственного крика. У него пересохло в глотке, игольчатой лентой холода свело скулы. Он чувствовал себя тряпичной куклой, болтающейся на ледяном ветру. Его било в конвульсиях страха.
   Неверный свет затухающего костра, вторил этой пляске бесовской нереальщины. Из палатки вышел Даур. Его мертвенно недвижимое выглядело странно, двуслойно знакомым. Оно чем-то напоминало те самые бронзовые зубья исполинских воинов, что отряд проходил давеча. Лицо человека с каменными морщинами, лицо воина и убийцы всех времен. В руках старика, его неразлучный карабин или что-то другое? Но самое страшное - глаза. Глаза старца светились собственным светом. Они прокалывали окружающее насквозь. Они пили пространство, время и души живого. Они были самой смертью.
   Коля съежился. Он боялся, что старик увидит его, и тогда конец. Но нет, Даур развернулся и медленно, как неуверенный манекен, зашагал в пустоту. Он шел на чей-то зов, он весь в его власти.
   Остатки экспедиции пробудились от дикого вопля Дымова. Золин мигом рванул к проспавшему все сторожу, хлестанул его по щекам, но бедняга оказался невменяем. Пришлось сбегать за водой до реки два раза, прежде чем Коля пришел в себя.
   - Даур, Даур ушел!
   - Во, гнида, - расторопный Золин ужом метнулся к палатке.
   На удивление Док абсолютно цел и дрыхнет, как заговоренный. А старого проводника и след простыл.
   - Утек, сволочь! Теперь не найдешь. Ну, ничего, вернемся, я и ему, и всей родне устрою. До седьмого колена по партийной линии, - начальник злился и никак не мог прикурить папироску от сырой спички. Наконец он задымил во весь дух и справедливо вопросил:
   - Что орал то, как резаный?
   - Он... Он, будто не он был. Из глаз свет. Лучи.
   - Еще один умопомешанный... Я из вас эту тухлую дурь выбью! Лучи, твою мать. К стенке, как паникера и фене ядреней! И весь разговор. Свиридов! Возьми факел и обойди стоянку. Вдруг Даур, правда, не в себе. Валяется словно старая сифилисная шалава в канаве.
   - Не пойду я, Павел Иванович.
   - Да ну вас! Сам пойду.
  
   Ночные поиски не привели ни к чему. Вместе с Дауром исчезли две обоймы к карабину. Осталось двенадцать. Шестьдесят патронов. Вот тебе и колдовская сила, практичности в ней ровно на сто процентов. А провизии на два дня. Хорошо хоть соль есть и спички.
   Решили идти по реке. Рыба - подсобное пропитание - первейшее дело. Нет ложек, две кружки и котелок. Один нож и два топора. Не метеорит, а снаряд прицельный. Последнее изничтожил. Одно спасение, три карабина в руках остались. Выживем, не до весны же жить?
   С утра Дымов обследовал камень. Он мог поклясться, что это не метеорит. В неглубокой раковине в верхней части огромного валугана Коля обнаружил чудом сохранившийся естественный моховой нарост.
   После пятиминутного тупого мычания, и тухлых попыток примирения с гадкой действительностью молодой практикант пришел головою в себя и решил не докладывать до поры, до времени об очевидно невероятном исключении из правил. Черт знает, как поведет себя начальник?! Все на взводе. От греха подальше. Разберемся потом.
   Ближе к полудню, когда вчерашние злоключения казались полузабытым ночным кошмаром, а монотонная натужность пути брала свое, наткнулись на дорогу. Но праздничное возбуждение по этому поводу пропало так же быстро, как и возникло. Очень скоро нашли ее начало. Одна из местных дурацких шарад - дорога из ниоткуда. Вытоптанный пятак у подножья вертикальной каменной плиты - вот и цель, и начало чьего-то пути.
   Огромный каменный останец метров сто в диаметре и добрых тридцать высотой. Сама плита строго вертикальная, ровная, будто срез острым ножом, без трещин, сколов или выпуклостей. Не слабый ножик! Площадь среза квадратов с тысячу. Цвет картины недобрый - кроваво-коричневый, запекшийся цвет.
  Прямо у скалы на невысоком постаменте из более темного гранита лежал веер. Собранный из тонких пластин красного дерева, веер был невыразимо стар. Рядом, на полированной поверхности постамента вытеснен причудливый иероглиф, раскрашенный яркой охрой. Коля Дымов потянулся за вещицей из чистого любопытства.
   - Ой! Острый какой, скотина. Всю ладонь из-за него рассек.
   Веер упал. Незадачливый практикант размахивал рукой в воздухе. Кровило порядочно. Одна из капель упала на брошенную вещицу. Неожиданно что-то зашипело, пошел дымок. На глянцевой, будто костяной ручке веера образовалась уменьшенная копия давешнего рисунка.
   - Хитрая вещица, - с пониманием отрезюмировал всезнающий начальник геологической партии Золин. - Химия...
   С уважительной осторожностью, словно самую дорогую вещь, двумя пальцами Золин поднял веер с земли и положил на отведенное тому историей место.
   - Это алтарь, какой-то. Уважать местный народ надобно, хоть и темный он. Обычай значит. Не трогать! Пусть лежит, а то нам еще контактовать с местным населением.
   Наскоро собранная повязка кровоточила, Колю знобило, но настроение приподнялось. Разгадалась таки путевая шарада! Отошедший до одного дела Свиридов напоролся за ближними кустами на вполне приличную дорогу. Вот тебе и разрешение призрачных ритуальных таинств. Утоптана дорожка отменно, через ручейки камешки для ног набросали, значит, селение совсем близко, будем к вечеру.
   Плоскогорье закончилось, потянулись лысые, пологие холмы. Кой-какие из них увенчаны невысокими турами из плоских камней, но не истуканы из кошмарных слов, вполне обычные, почти теодолитные метки. Весьма похожи на дело рук человеческих, как ориентиры на пути. Что радовало еще более, в тени оврагов и ущелий притаилась чахлая, но древесно-хвойная растительность.
   На одном из поворотов шедший впереди Свиридов закричал:
   - Мужики! Там впереди кто-то есть! На камешке сидит, что ли?
   Вдалеке, черной точкой виднелась человеческая фигура. Золин поднес к глазам бинокль, изрек довольно и начальственно - внушительно:
   - Аксакал ядрить его влево! Трубку курит. Ну, мальчики, девочки, будет вам вечером и шашлык, и айран. И вошки, что в юрте гнездятся, тоже будут. Да ничо, стерпится - слюбится. А ну давай, пошевеливайся дохляки, да паникеры !
   Минут через пятнадцать дошагали до места. Старик вел себя как настоящий горец: ни движения в их сторону, ни скошенного взгляда. Только дымится длинная черная трубка.
   - Салам, Ага, - поздоровался за всех Дымов. Старик молчал.
   - Он что, с открытыми глазами спит? - прошушукала из-за спины Надя.
   - А черт его знает. Может, у них обычаи такие.
   Дымов подошел поближе и осторожно, уважительно коснулся стариковского плеча.
   - А-а-а! - завизжала Надя. Рядом на корточках блевал Свиридов.
   Сидящая фигура буквально развалилась на части. С негромким стуком о землю к Колиным ногам скатилась страшная голова. Переломившись вперед, с булькающим свистом туловище ударилось о колени и забрызгало всех мертвой, черной кровью. Упал высокий, согбенный клюкой посох. Груду мяса накрыло сверху папахой.
   Когда Коля пришел в себя, остальные почти утихомирились. За кустом метрах в пятидесяти от остальных Свиридов утешал хлюпающую Надежду. Золин острой палкой копал могилу, матерился в Дока на чем свет стоит, но психопатолог чужих грехов уже не замечал.
   Размеренно и неторопливо душевный врач бил поклоны низкому хмурому небу. Он стоял на коленях, время от времени припадал к земле головой, и бормотал поповское, несоветское. Хотя крестился Док не пядью, а древнеславянским двойным перстом. Лысина истинно - верующего блестела от ретивого напряжения, с висков капал праведный пот.
   - Чо, очухался, нелюдь? - отреагировал на Колин осмысленный взгляд гражданин-начальник. - Иди, яму рыть помогай. А то, как до дела, то все у нас в экспедиции с придурью. Горазды только орать, что есть мочи, богу кланяться, да мотать на кулак сопли. С таким воинством мы бы в сорок первом гитлеровца не сломали.
  - Что-о?! - Коле казалось, что он оглох, ослеп одновременно. На душе какая-то мутная жижа. Все его прошлое словно потеряло смысл и правоту. То, что происходило в этом страшном дурном месте, отрицало любой намек на человеческое существование.
  - Ни хрена, говорю, у местного населения нравы?! Бритвой деда в куски посекли, да так и посадили. Хорошо хоть не на кол. Смотри, срез ровный какой, прямо секир башка, блин.
   Коля поднялся и побрел в кусты, с трудом волоча негнущиеся ноги. В штанах было тепло. Надо отойти подальше к речке и вычистить кальсоны.
   Когда он вернулся, Золин утаптывал земельку на свежей могилке. Пахло сыростью и встревоженной зеленью. Искоса рассматривая расторопную деловитость командира отряда, Коля сказал:
   - Ловкий ты, Паша, будто не в первый раз.
   - Ты, сосунок, на войне не был. Видел бы, что фрицы выделывали в Хатыни, враз бы волей к жизни закалился. Но если честно, то и мне перебор. Двигайся, Коля, помогай мне и себе, а то с ума свихнешься. Двигаться, когда с души воротит, одно настоящее, подлинное лекарство. Думать потом будем, по ночам в лунных кошмарах.
   Через час оказались уже километров за шесть от страшного места. Поторапливался каждый согласно инстинкту к выживанию. Даже не совсем пришедший в себя Док переставлял ногами, будто заводной. И ему туточки оставаться не хотелось.
   Вдруг идущий в голове колонны Золин остановился так неожиданно и прочно, что остальные наткнулись на него и чуть не попадали:
   - Еще один.
   - Что?! - диким фальцетом заорал Свиридов.
   - Да заткнись ты, гнида! Коля, пошли ближе, а остальные на месте.
   Метрах в двухстах впереди по тропе на камне сидела уже знакомая фигура в папахе.
   - К объекту без моей команды никому не подходить! Свиридов, головой за Надю отвечаешь. Понял!
   - Понял...
   Тупая отрешенность завладела Колиным разумом. Новый мертвяк смотрелся, как брат - близнец предыдущего. Та же папаха, то же отлитое из бронзы лицо с трубкой во рту. Но Колю уже ничего не пугало, не удивляло. Наверное, даже страх в человеке имеет свою меру. А командующий естествоиспытатель Золин и вовсе невозмутим и даже рационален.
   - Так, не трогать. У меня чувство есть. Коля, давай барахло здесь скинем и бегом назад к первому.
   - Я не пойду.
   - Куда ты на фиг денешься? Что я один попрусь? С этими невротиками шага назад не ступишь. Давай активнее.
   Они побежали трусцой обратно по тропе.
   - Куда вы? - спросил их затравленный Свиридов.
   - К первому. Тут кто-то комедию ломает. Надо проверить.
   - Я с вами?
   - А ты сиди, брат, не дергайся. Главное, Надю не отпускай ни на шаг. Сиди, говорю.
   Та первая, неглубокая могила оказалась разрытой. По краям валялись белые, наполовину обглоданные кости. Будто стая зверей пировала весь день. Но четких следов не видно, одни борозды. Когти и скрежет рвущейся плоти.
   - И-и-и! - Золин то выл, то хрипел, взявшись обеими руками за голову. - Сволочи! Суки! Что делают. Сволочи.
   Дымов прикоснулся к его плечу. Золин резко развернулся и что есть силы, ударил в подбородок сотоварища.
   Пришли в себя только минут через десять. Свалку учинили порядочную. Дымов, как зверь прокусил Золину запястье. У самого Коли более всего болело между ног. Но драка их отрезвила, вынесла взрыв эмоций наружу, даже как-то сблизила. И злобы друг на друга не оставила никакой. Какие тут обиды, когда такие дела?
  Вернулись и, не сказав прочим лишнего слова, обошли второго старика стороной. До темноты геологи двигались по дороге как можно дальше от страшных мест. Дорога пошла под гору, и шагать дозволяла быстро.
  Уже через пару часов создалось такое впечатление, что сделали они все исключительно верно. За той плитой кончилось это гадкое плоскогорье, и чем дальше, тем ближе к нормальному, человеческому.
  Пару раз попадались полуразрушенные загоны для скота. Вытоптанные баранами пятаки от летников чабанов. Появились деревья, видели даже абрикос. Чувствовалось, что человек жил тут, но давно, может очень давно. Непогода кончилась, и солнце светило через край. Только одиноко здесь, брошено и одиноко.
   Ночевать решили на возвышенности среди отдельно стоящей кучи каменных плит. Там внутри ровная площадка, и будто естественное укрытие. Дежурить по очереди, по двое, чтобы присматривал один за другим. Первым досталось Дымову с Надей, вторыми Золину со Свиридовым. Док на подхвате, если что случится. От него толку, как студенту от прыща на заду, лишь бы сам по себе не лопнул и других не заразил. Глаза от страха в ноль, навыкат и под ними круги черные от недосыпания.
   С закатом Солнца прихолмье осветила ослепительно белая, почти полная луна. Глубокие раны нависших над ними межгорий обросли тенями, задышали холодными, ночными ветрами и своей таинственной жизнью. Разом проснулись звуки, затарахтели сверчки, шуршали осыпи, клокотала вода, трещали горящие сучья от походного очага, гудела мошка.
   Надю знобило, она подбиралась поближе к костру, куталась в нелепую телогрейку, оглядывалась в веющую недобрым ночную полутьму. Где - то далеко протяжно, но еле слышно выли волки. Откуда здесь волки?! Дымов передернул затвором. Шут его знает...
   Луна висела над самым темечком, когда к Коле поближе подполз Док.
   - Коля... Коля? Ты это, скажи, у нас эти глюки с покойниками на самом деле? Или только я один замыкаю?
   - Да уж куда дальше? Хуже не придумаешь.
   - И старик бритвой изрезанный был?
   - А ты что, не помнишь?
   - Я ведь, Коля, последние дни, ну как во сне. С ума схожу. При нашей специальности случается и такое. Сам видел. Говоришь с психами, говоришь, а потом глядь, с ума и спрыгнул. Умопомрачение оно словно зараза какая, тихая, вкрадчивая, долгосрочная.
   - Курить есть?
   - Есть, есть. Ты только скажи, на самом деле?
   - Да лучше бы ты один одурел, и то легче. Если и есть глюки какие, то хором все мы забычились.
   - Возьми иголку.
   - Зачем?
   - Ну, кольни меня в ногу, только сильнее.
   - Ай! Больно!
   - Что!? - тупо, спросонья вопросил Свиридов.
   - Спи, нормально все. На мозоль Док наступил.
   Затем их сменили, Коля устроился поближе к огню и засопел. Он так устал, неизвестно чем больше - душой или телом.
  
  Бледная, колкая изморозь растекалась по закоулкам пространства, наполняя мир равнодушием и покоем. Она давно не искала ничего нового, ничего достойного ее пресыщенности. Вокруг нее только покорность, замороженная в иней.
  Когда-то, очень давно этот мир бурлил страстями и надеждами смертных. Они любили, боялись и поклонялись ей - хозяйке гор, а она надменно принимала их жертвы. Теми, ушедшими в прошлое ночами, прихолмье светилось огнями многочисленных костров, и тучные стада живности оскверняли ее чистоту дурными запахами и звуками.
  Эти люди не знают меры. Их стада вытоптали зелень, земля оскудела и превратилась в пустошь. А жертв в ее честь каждый день требовалось не меньше, чем вчера. Горная Дева пила их чашу за чашей, пока не осталась одна. Ну, почти одна. Невозможно обходится без слуг, без рабского почитания, без власти над чужими судьбами.
  Вдруг внимание Горной Девы привлек одинокий огонь. Трепетный, змеиный язык пламени кольцами испускал тепло и нарушал привычное. По краям его отблесков раскинулись фигурки живых. Они светились, они были полными. Яркие, скрученные спирали боли, страха, любви сияли внутри их еще не растраченных тел.
   Полные, не выпитые чаши судеб в ее владениях. Откуда они? Хладом руки Горная Дева осторожно прикоснулась к одной из них. Женщина, она могла бы родить, глупая, рабская женщина.
   Холод впитывал удовольствие. Мягкими, призрачными корнями он всасывал соки жизни, жмурясь от жгучего наслаждения. Тише, тише. Не надо агонии, я заберу лишнюю ненужную светимость. Источник твоих мучений, разочарований и естества. Тише, тише.
   Выпив одну чашу, слегка зардевшись от пьянящего переизбытка энергии, она потянулась за другой. Мужчина, какое разочарование... Нелепая похоть продолжения рода за счет других. Слюнявость, липкость, единственность и потная затравленность кочковатой чередой обыденных дел, страхов и тщеславия.
   Тонкая ткань судьбы постепенно рвалась под ее колкостью. Она начала пить, разгребая одну светящуюся нить за другой, и почти добралась до сердцевины, когда неожиданно вскрикнула от боли ожога.
   Лузгень?! Это мужчина носит в себе Лузгень? Пьяный смех Горной Девы отразился от кривых скальных зеркал и рассыпался эхом камнепадов. Люди все еще носят в себе Лузгень! Они не выродились до сих пор. Неужели она ошибалась столько тысячелетий подряд?
   Как смешно! Нужно спуститься в душную теплоту их жилищ и посмотреть поближе. Много ли в них еще этой колкой, хлесткой, кристальной силы и горечи? Вряд ли она ошибалась в них слишком сильно. Люди успокоились. Их взгляды не обращены в небо, они почитают себя выше всего окружающего. Они уверенны, что мир принадлежит им! Их духота, уже не терпит сквозняков. Люди давно сварились в горячем густом котле сыгранных судеб. Зачем Лузгеню приходить к ним?! Слишком давно...
   Нет, он еще не Лузгень. Тот, кто за ним, будет обладать его силой. Отверженный. Чужая страсть, боль - его удовольствие. Но чересчур острый веер. Опять распорю себе руку. Пусть уж живет. Лузгень.
   Коля чувствовал, как холодная, мертвая сырость расщепляет его душу на части, словно луковичные слои. Немота одолела его. Втягивающая в бездну пустоты немота. Сквозь ставшие прозрачными веки он видел, как огромная бледная женщина гладит его лоб ледяными пальцами.
   В пресыщенности ее лица главенствовали и скука, и удивление одновременно. Она не хотела жить и потому не жила. Она не хотела жить и потому подбирала холодной рукой чужие судьбы. Одну за другой. Ей позволялось это.
   Вдруг женщина резко отдернула руку от его лба, будто наткнулась на что-то острое.
   - Больно, - понял Коля. Ей больно. Но она смеется. Больно, боль истекает из меня. Из моего сердца.
   - Лузгень, - услышал Коля. И тысячи серебряных колокольчиков ее искристого смеха иглами пронзили пульсирующий волнами боли мозг.
   - Живи, Лузгень, сори судьбами. Ты слишком слаб, чтобы их использовать. Они раздергают тебя по кускам. Живи, Лузгень, мне нравится голос Боли. Лузгень...
   И Время перестало существовать...
  
   - Золин! Ты что, спишь?! Начальник хренов. Где Надя?! Свиридов!
   Костер потух. За ночь чахлый ковер высокогорных трав присыпал обильный иней. Клочья бледного тумана стелились у самой земли. На востоке, за горным хребтом просыпалось солнце.
   - На-адя, На-адя, - растерянный Свиридов был похож на обиженного ребенка. Он не понимал, не мог поверить в случившееся. Тяжкая немота сдавливала его широкие мощные плечи и тяжестью гнула к земле. Неожиданно слабость переросла в дикую, глупую злость.
   - Это ты! - он ткнул пальцем в сторону Золина. - Ты гад! Тебе тоже ее хочется. Я сразу понял, как ты ее разглядывал. Убью, сволочь!
   Свиридов ринулся в сторону белого, как мел, Золина, но споткнулся о камень и выстелился во весь рост. Дымов кинулся на него сверху, следом Док. Врач почти профессионально заломил руки обезумевшему мужику так, что тот аж взревел от боли. Завязалась очередная бесполезная склока.
   После драки, сидели у костерка притихшие и обессилившие. Дымов палочкой не спеша расковыривал ярко-красную опалену золы. За седой накипью пепла роилась наведанная людям огненная жизнь. Что мы знаем об искрах звезд, россыпях туманностей заключенных в пламени обыкновенного походного костра?! Что мы знаем о мире нас окружающее?! Только то, с чем приучены мирится. Не более того, не более...
   Гигант Свиридов время от времени вздрагивал и душил рыдания изнутри. Док разглаживал что-то невидимое на его широкой спине, мягко и настойчиво. Он был настоящим доктором и знал свое дело. Самое страшное, что не нашли ни тела Наденьки, ни даже следов.
   - Золин, - решился Коля, - надо обратно идти.
   - Куда?
   - Куда угодно, но не по дороге. Там впереди что-то, что-то такое, о чем и думать не хочется.
   - Геена огненная, - еле слышно пробормотал Док.
   Золин даже не огрызнулся.
   - Да поймите, вы, мы же почти нашли! Коля, ты сопутствующие урана хорошо знаешь?
   - В детстве в песочнице с ними игрался...
   - Над чем издеваешься?! Над безопасностью всей советской страны?! Смотри, - Золин вытащил из вещмешка целую кучу камней. Кварц, гранит - все перемежалось зеленью.
   - Дурак ты, Паша. Ты хоть счетчиком эту гадость мерил?
   - Мерил, мерил. В предельно допустимой дозе.
   - Вот именно, что "в предельно", а ты за плечами сей груз сутками тащишь. Мало, сам мужиком не будешь никогда, может, и галюники у нас от этого.
   - От этого, не от этого... Дойти надо до жилы. Ты хоть заешь, что эти камешки значат для обороны Родины?! Знаешь?! Когда фрицы матерей наших насиловали, а мы бы тогда одной бомбой их в пыль, в струпья. И ни один к нам ни ногой. Только Коммунизм на всей планете!
   - До ручки мы начальник дошли. Ты вон мужикам свою величайшую революционную надобность объясни. Убьют они тебя, а я даже не шевельну пальцем.
   Сидящий поодаль Свиридов не говоря ни слова, встал, набросил на плечи вещмешок и карабин, молча зашагал в сторону запада.
   - Куда он?
   - Пошли, начальник. Пошли, а то пропадем.
   Док залил костерок водой и быстро наматывал портянки на голенище.
   - Люди в той стороне. Ты не держи нас за идиотов. Не одну тыщу километров маршрутами отмеряли. Хочешь, оставайся.
   Дымов наскоро дособирал пожитки, и они двинулись в сторону запада. День обещал быть долгим и трудным.
  
   Следующей ночью Коля проснулся от мягкого толчка. Рядом с ним полулежал Золин с карабином наизготовку.
   - Тихо, - начальственно прошипел Золин. - Слышишь?
   - Что?
   Над призрачностью ночных склонов несся легкий серебряный звон. Он медленно приближался.
   - Сначала думал, у меня в ушах звенит. Грешным делом, даже поверил тебе. Но нет, не один я слышу. А он усиливается, - шептал Паша. - Может, пронесет?
   - Какой там. Вчера в начале ночи было так же. Но я не обратил на это внимания. Где Свиридов?
   - За камнем залег. Вон шевелится.
   - А Док?
   - Не разбудить. Бредит что-то по церковно-славянски.
   - Тронулся?
   - Да шут его знает.
   Луна уже зашла, но рассвет еще далек. Северо-восток белел странным, серебристым свечением. Звук шел оттуда. Его не перемежал обычный в горах вой ветра, стук камешков, катящихся со склонов. Он нереально чист и прозрачен, словно мертвый, горный хрусталь.
   - Вот оно!
   Вдалеке, на противоположном склоне, проявилось ярко-белое пятно в форме креста. Будто подвешанный не высоко над землей, крест плавно дрейфовал в сторону лагеря людей. Его свечение оказалось настолько мощным, что образовывало вокруг себя бледную, мерцающую сферу с порядочным радиусом.
   Сзади раздался шорох. Сомнамбула - Док стоял на коленях, держа сжатые в крест ладони прямо перед собой. Его глаза оставались закрыты, но лицо направлено в сторону приближающегося видения.
   Коля попробовал его повалить, но тело Дока напоминало скалу и не желало менять положение. Он будто бы окостенел и к тому же стал совершенно холодным. Губы душевного лекаря бормотали что-то невнятное.
   - Не тронь его. Сейчас отстреливаться будем.
   - Давай сматываться. Что ты против этого безумия сделаешь?
   - Бабе-то, может, и ничего, а тем, что вокруг, точно худо придется.
   - Какой бабе?
   - Смотри!
   На более близком расстоянии крест оказался телом женщины. Ее руки были расставлены широко в стороны, голова откинута назад, длинные, светящиеся, полупрозрачные одежды волочились по земле. Рядом, в границах свечения, виднелись медленно бредущие фигурки людей.
   - Люминесценция?
   - Вот люминесценцию на карабин и попробуем. Я еще ни разу не видел, чтобы после СКС кто-нибудь вставал.
   Первым выстрелил Свиридов. Никогда Коля не слышал более приятного звука. Ожило в нем что-то мужицкое, правильное.
  - Врешь! Не возьмешь!!! - орал Золин.
   В свечении шара бешено заметались темные фигурки людей, но сам крест, не останавливаясь, плыл в их сторону.
   Беспорядочные хлопки выстрелов почти перекрывал волчий вой непонятных созданий. Они затравлено метались в границах освещенного пространства, но повиновались его неумолимой воле. При ближайшем рассмотрении, существа походили на гигантских, волосатых горилл. Дымов палил именно по этой своре.
   Вдруг замолчал карабин Свиридова. Мигом подползшего к товарищу Колю ожидало страшное зрелище. Голова мужика валялась рядом, метрах в двух. Из набок прислоненного к камню тела еще стучащее сердце толчками выкидывало кровь. Срез был дьявольски ровным, страшным, безумным. Веер, его работа.
   - Бежим, Паша. Она уже совсем близко!
   - А Док?
   - Что Док. Нам его не уволочь, не в себе он.
   - Ты беги, Коля. Только образцы мои возьми.
   - Я тебя не брошу.
   - Не надо, Коля. Я их задержу. Уходи. Только вернись сюда, с чем-нибудь покрепче винтореза. Меня найди.
   - Да ты что!?
   - Это приказ, Дымов! Давай, двигай.
   Хотя в этот последний момент Золин не приказывал, а просил. Командир Красной Армии был растерян, но не сломлен. Он просто не знал, как действовать в такой ситуации. Ее не могло существовать, но она существовала!
   И Коля побежал. Через минуту выстрелы смолкли. Поднялся радостный, нечеловеческий визг и вой. 'Все, хана Паше', - понял Коля.
   Скатившись по склону, Дымов попал в какой-то редкий, горелый лес. Карабин выбило сучком из рук, Коля метался меж елок и можжевельника, бежал, падал, подымался и бежал. Сердце грозилось выпрыгнуть через горло. Но погоня не отставала. Она приближалась!
   Сзади, прямо за его озябшими плечами, катилась волна холодного, жуткого света. Она поглощала его разум безысходностью, разрывала легкие, будила безумие.
   Лес поредел еще сильнее. Коля выскочил на открытое пространство, усыпанное густо пахнущей, низкорослой арчой. Он опять побежал, с трудом вырывая ноги из вязкой пахучей растительности, и вдруг остановился, поняв, куда его загоняла свора.
   Пространство разом расширилось. Коля стоял на нависающем выступе гигантской скалы, подножьем уходящей в черноту. Светало. Восток подернулся бледным бельмом предрассветной дымки. Где-то далеко внизу блестела большая река. Ее змееподобное тело, кольцами заплетало узор в безбрежной дали. Теплый ветер предгорий порывами перебрасывал свой живой дух снизу вверх, через преграду высоких скал.
   - Лузгень... - нежный, игольчатый голос развернул Колино тело на сто восемьдесят градусов.
   Прямо перед его лицом, метрах в десяти от последнего шага, стояла Горная Дева. Ее белые волосы развевало ветром, рот раскрылся в полуусмешке, а щеки настиг легкий, нежданный румянец возбуждения от погони.
   Только тут Коля заметил, что Деву окружают четыре миниатюрные женщины - азиатки. Совершенно обнаженные, но нагота их свободна, естественна и холодна. Глаза женщин устремлены в пустоту, недвижимы отсутствием собственной воли. Если бы не их разгоряченное дыхание, они бы казались мертвыми. Спутанные, темные, длинные волосы покрывали их тела практически до пояса, оттеняя и без того бледную кожу.
   Поодаль в нелепых гротесковых позах застыла стая громадных человекоподобных обезьян. Их глаза, устремленные на человека, горели грозным животным огнем. Они живые наверняка. От них так и несет вожделеньем чужой плоти. Вот кто разрывал ту могилу...
   - Лузгень ... Мы будто знакомы?! Ее рот скривила полувопросительная усмешка. Казалось, она вспоминала что-то. Тягуче, мучительно.
  Дева поднесла руку к лицу. - Тебе мой Дар ... - она сделала неуловимо легкое, грациозное движение тонкой белой кистью.
   Словно в замедленном фильме, Коля увидел, как от ее тени отделился воздушный, сумрачный полукруг и, со свистом рассекая воздух, порхнул в его сторону.
   Легкий удар в плечо заставил Дымова покачнуться. Что-то шлепнулось к его ногам с негромким мягким звуком. Дымов опустил глаза вниз и увидел обрезанную выше локтя руку, лежащую рядом на камнях. Свою руку.
   Коля поднял голову, в последний раз взглянул в ее чистые, бледные, чуть насмешливые глаза, оступился и рухнул в пропасть.
  
   Аил
  
   Где-то вдалеке лаяли собаки. Затылок трещал, пульсировал ударами натруженного сердца. Еще не приходя в сознание, Коля чувствовал тягучую тошноту, она не поднималась к его горлу, она полнила горькой слизью все тело. Жив! Он попытался открыть глаза, и острая боль сразу же пронизала сознание.
   Надо двигаться. Но как? Похоже, отлежал левую руку. Ныли застывшие от бездействия пальцы, кисть, локоть. Коля попытался пошевелиться и вдруг понял, что падает в мрачную, холодную бездну.
   Тело изгибалось дугой, билось в конвульсиях падучей и холодный свист ветра обжигал зябкую кожу. Тошнота нашла свой естественный путь и подступала к самому горлу. Стылая чернь мрака летела навстречу, шаркая тысячей крыльев бестелесных ворон. Они громко скрежетали металлическими когтями, клювами. Они клевали его. У глаз проносились стаи бешеных искр. Больно. Не быть, не хочу быть... Больно.
   Неторопливое потрескивание огня. Густой запах высокогорных трав и хвои. Холодно, почему так холодно? Слабость. Липкая горечь во рту. Где-то рядом тикают ходики. Жив... Где я?
   Возвращение к будничности жизни давалось Коле ох как не легко. Глаза он смог открыть только на вторую неделю. Он так ослаб от потери крови, что практически не мог шевелиться, разбить пелену век.
   Если бы не подвернутый рукав куртки, Коле не жить. Обрывок подклада присох к ране и остановил кровь. Маленькая случайность ценою в жизнь. Колю нашел Таурага. Упав со скалы, геолог угодил прямо в зимний зарод его сена. Еще одна случайность ценою в жизнь.
   Жизнь возвращалась медленно, трудно и неохотно. День отличался ото дня лишь прибавлением секунды без боли. Но любое движение, испуг от неожиданно открывшейся двери возвращали его во мглу былого безумия. Ужас стягивал узел петли на шее, и Коля задыхался в липкой судороге страха.
   И все же страх постепенно уходил, отступала тьма небытия. Рядом с ним опять находились люди. Неторопливые, спокойные, уверенные в существовании мира. В его надежности, в надежности преходящих к нему времен.
   Как-то незаметно наступила весна. К небу возвратилась светящаяся бирюза и воздушность. Проснувшиеся дерева напоили почки соком, они разбухли, их кожица истончилась и вот-вот лопнет. Сады заполнит благоухание плодового цвета, зазеленеет листва, а там и лето.
   После долгого зимнего заточения свежий воздух пьянил Колю. Но радость и чистота ушли безвозвратно. Мир его стал угловатым, ущербным почти наполовину. В каждом движении сквозила неуверенность, обида, а иногда и боль.
   Свернуть самокрутку, одеть сапог, сходить за хворостом, да мало ли ... И каждый раз новый экзамен, напоминание об ущербности. Если бы не Алия, с тоски б загнулся.
   Ей все интересно: и карта, и компас, и где Африка, а где Сибирь. Ярко голубые, сияющие глаза на фоне иссиня-черных волос - удивительное сочетание.
   Таурага смеется. Алие давно пора замуж, да не берет никто - семья бедная. А зачем старому шаману богатство? Какой тут от женихов калым: брови на переносице не срослись, худая девчонка совсем. Вот и обходят ее стороной. А этот хоть и чужак, да начальник. Пойдет в сельсовет работать, толку больше, чем от выкупа. Да и сама девчонка на него заглядывается. Ну и что, что однорукий, зато грамотный и добрый.
   - Здесь я тебя нашел, - старик показывает на желтый след, оставшийся от прошлогоднего стога сена. - Однако метров сто летел, не меньше.
   Огромная отрицательная стена скалы вырастает из земли и уходит в поднебесье. Расщелины еще полны льда, но внизу сухо. Естественный навес - удобное место, не подмокнет.
   - Как я в него угодил? Ничего не понимаю. По идее, если упасть со скалы, то на камнях должен в лепешку лежать.
   - Горная Дева и не такое может. Куда решила, туда ты и упал. Значит, не хотела тебя убивать.
   - Горная Дева?
   - Здесь конец ее владений. Ниже она не спускается. Моему отцу все нипочем было. Он часто ее видел. Отец мой Дэу - шаман, по-вашему. Да уж лет двадцать, как умер. Много мне рассказывал.
   - Что рассказывал?
   - Как увидел ее в первый раз. Как дразнил. Как работников она к нему приводила.
   - Каких работников?
   - Каначи - снежный человек. Они злые и сильные, но после того, как у Горной Девы побывают, становятся покорными. Сам помню, как они копались на наших полях. Даже ребенок малый прикажет, они все сделают, только медленно.
   - А сейчас снежные люди в аиле есть? - Дымов аж засуетился от возбуждения.
   - Нет, только беглые китаянки. У них там война между собой, есть нечего, вот и бегут.
   - Я их уже видел. Тогда, с Горной Девой.
   - Да, четыре женщины вокруг нее, - могущество по всем сторонам света. Дева всегда с ними. Когда женщины стареют, отдает их каначи и находит новых.
   - Надо заснять все на кинопленку и выслать экспедицию. Это ж научное открытие!
   - Не даст тебе никто. Весь аил снимется и рассеется по свету. Нельзя ничего трогать. Пусть все как есть. Иначе смерть нам и детям нашим. Так на роду написано.
   - Это все сказки. От темноты да оторванности от советского государства. Ты, старик, не видел, что у нас творится: машины, самолеты, скоро к звездам летать будем.
   - Горная Дева тоже сказка, но отметина на тебе от нее. Помни.
   - Какая отметина! - взревел Коля. - Я через нее калекой стал! Она у меня за все ответит.
   - Ответит, ответит. Только не пойму я, зачем она тебя отпустила. Чужой ты, что тебя сюда занесло, что ожидает? Не пойму я, - руки Таураги сами нашли кисет, он набил трубку и задымил. - Наш род был проклят много веков назад. Мы привязаны к этому месту. Говорят, что давным-давно среди нас жил Лузгень. С этого все и началось.
   - Лузгень!?
   - Отверженный, не человек в образе человеческом. Говорят, он ел людей, ломал Мать Землю и глотал целые города.
   - Я слышал это слово от Горной Девы.
   - Худо оно парень, ой как худо. Если он опять вернется на землю, беды не миновать.
   Как бы в подтверждение слов старика путников внезапно настиг ветер. Холодный, безжалостный, единым порывом он стер хлипкое весеннее тепло, закрыл небо тучами непогоды. Собирался снег.
   - Пойдем. О таком, ветру не рассказывают. Дома у очага ты узнаешь все. Но не сейчас. Окрепни еще.
  
   Только с течением времени Коля ощутил мрачность места, давшего приют этим неразговорчивым, тихим людям. Сообщения с внешним миром практически не было. Раз в год, в разгар лета сюда добиралась потребительская кооперация. На взвьюченных спинах ишаков везли гвозди, мыло, патроны, спички и прочую хозяйственную мелочь.
   Дороги практически в аил не имелось. Так, - тропа с веревочными мостами через реки, пропасти. Пахали и сеяли орудиями средневековья. Долгие десять месяцев скальный перевал забит снегом ветряных надувов и лавин. Единственное здание в аиле - школа, да и то чуть в стороне. Единственное чудо - не понять как заброшенный в этакую даль старенький дизель.
  Самое странное, что наименования селения он не слышал никогда. Не называли они место своего жительства ни как. Не говорили об этом ни с пришлыми, ни меду собой. Может, и имелось какое наименование в официальных бумагах, что там, на большой земле. А для местных, просто Аил - жилище их скудного, древнего рода.
   Впрочем, чему удивляться? Невдалеке за низиной реки начинался Афганистан, а там вовсе попахивало откровенно каменным веком. Мужчины, изредка забредавшие в селение оттуда, несли на плечах огромные кремневые ружья осемьнадцатого века.
   Афганцы меняли опиум и мумие на изделия из железа, разговаривали мало и никогда не оставались на ночь. Ниже, на той стороне реки, проходил путь дервишей в Мекку, и Коля лично видел огромное, слепленное из глины полуяйцо - их временное пристанище на ночь.
   В обязанности старейшин входило поддержание святого пристанища, обеспечение путников пищей и молоком. Каждое утро через исключительно хлипкий, кое-как живой веревочный мост через реку женщина из селения отправлялась с нехитрой снедью на территорию другой иностранной державы.
   Границы как таковой, не имелось, ее переход по мелким бытовым делам - повседневная необходимость. Местным жителям еще и доплачивали скарбом и продуктами за существование в столь жалком месте. Все они должны были сообщать о чужих людях на далекую погранзаставу. Чего, конечно же, не делал никто.
   Колю поражала ужасающая нищета и отсталость живших здесь людей. Сам аил напоминал чистилище из ветхозаветной библейской сказки. Когда-то давным-давно первые поселенцы разрыли огромную яму у подножья старой чинары. Потом ее перегородили стенками и накрыли общим навесом.
   Аил медленно рос, и новые стены из глины с навозом пополам лепили к уже существующим. Сверху стены забрасывали узловатыми деревянными жердями, потом укладывали более короткие ветки, опять же глина с навозом, невесть откуда взявшиеся фанерные листы. Вот тебе и новая ячейка местного общежития. Просветы в крыше- только на центральной улице, да и то редко. Аил вытекал из древней тысячелетней канавы, словно река, запруженная неряшливыми бобрами.
   По вечерам, когда дым тандыров валил из многочисленных отверстий в общей крыше, поселок напоминал маленький вулкан. Говор людей, мычание и блеянье животных смешивались в непередаваемый гул, который, впрочем, быстро умолкал с наступлением тьмы.
   Женились тут рано. По здешним понятиям, Алия давненько засиделась в девках, хотя минуло ей только восемнадцать. Ее ровесницы и подружки по детским играм уже имели по два - три ребенка.
   Удивительно рано местных женщин настигала старость. К тридцати годам изможденные непосильным, почти рабским трудом, они морщились и каменели лицами словно старухи. Как правило, мужчина имел не одну жену, а столько, сколько мог прокормить. Хотя о правилах Шариата здесь никто и не ведал. Впрочем точно также здесь ничего не знали о советских законах. Но преступности не было. Откуда ей взяться при таком ветхозаветном устройстве общества?
   Обрабатывали редкие клочки свободной земли среди нагромождений камней и скал. Растили жиденькие, часто вымерзающие сады, охотились, разводили тощий, выпирающий ребрами скот. Коровы, от нехватки травы и разреженного воздуха высокогорья напоминали собой скелеты. По их внешнему виду возможно наглядное изучение животной анатомии. Жизнь как постоянная, напряженная борьба за скудный кусок пищи.
   Над унылой людской обителью возвышались огромные, нереально яркие, чистые вершины. Высота многих переваливала за шесть тысяч метров. Сказочно-розовые в пламени заката, днем они сверкали вечной белизной снежных куполов, твердыми складками вертикальных скал, мощью и неведомой силой.
   На юго-востоке, уже на территории Тибета, в призрачной нереальщине несла гордую неземную красоту гора Сан-Коташ. По карте выходило, что она под восемь тысяч метров. Треугольник ее вершины и мощного основания отделен от земли голубоватой каемкой воздушного миража. Более ста километров, а гора, как на ладони. Громадная, уходящая куполом в поднебесье.
   После долгой зимней оторванности и увечья, ничего, кроме обиды и боли, не связывало Колю с его далеким геологическим прошлым. Он не представлял, как снова появится среди города и своих друзей, как будет жить, работать, к чему-то стремиться. Его мир переменился так неузнаваемо, что нити прошедшего оборвались.
   Дымова охватывал неподдельный ужас, перед необходимостью объяснений, согласований, перемен. Чтобы вернуться в ту привычную воду, ему пришлось бы пройти такое... Он понимал, что дело с пропавшей экспедицией, и всей этой балаганной чепухой просто так не замять. Проблемы его ждут явно не шуточные.
  Но более всего его изменила потеря руки. Об обстоятельствах этой трагедии и упоминать страшно и глупо. Былая жалость и собственное пренебрежение к калекам вспоминались им как нечто липкое, приторно гадливое и унизительное. Теперь испытать чужое вмешательство на собственной шкуре? А рассказать правду о погибшей экспедиции - точно угодить в дом для умалишенных.
   Здесь, в далеком, оторванном от обычного мира ауле, жизнь протекала неторопливо и спокойно. Казалось, что мера движения, отпущенная этому миру судьбой, уже исчерпалась навсегда. Не задававший лишних вопросов местный глава забрал Колин чудом сохранившийся паспорт, сам же зарегистрировал его в погранотряде и устроил пришлого русского учителем в школе.
   Учеников набралось чуть больше тридцати. Маленькие, смуглые и удивительно тихие дети почти не понимали русского языка, а своей письменностью не владели вообще. Дымов вел сразу пять предметов. Платили мало, но помогали продуктами, вещами, сеном, зерном. Так и прижился Коля у Таураги, привык к Алие и стал ее мужем.
   Прошло несколько лет.
  
   Золин
  
   Не спалось. Накопившаяся за день знойная духота не желала покидать жилище. Полная луна светила через разобранное отверстие в крыше и не давала сомкнуть глаз. Не спалось, маялась душа полузабытыми снами и болями. Холодила сердце ностальгия по родным сибирским местам, детству, юности.
   Коля решил выйти и покурить. Встал осторожно, тихонечко, боясь разбудить сына. На соседней лежанке, сбросив покрывало на пол, лежала Алия. Рядом, уткнувшись в материнскую грудь, мирно сопел маленький Фархад.
   Вышел на 'улицу'. Воняет порядочно. Азия. Над головой не небо, а дырявая крыша из веток, осколков шифера, прочей дряни. Пошел к воротам, глотнуть свежего воздуха. И зачем они запирают их на ночь? Сколько лет живу, а ни разу ничего не случалось. Сонное царство.
   Старый, надежный запор открываться не хотел, скрипел протяжным унылым скрипом.
   Колючий, пронзительный звон донесся из горной дали за стеной, острой иглой боли ударил по барабанным перепонкам. Он наполнил Колину душу давно забытым призрачным ужасом и заставил отшатнуться от ворот.
   - Коля, Дымов. Я вернулся. - До боли знакомый мужской голос донесся откуда-то сверху, извне селения.
   - Золин? Жив!? - Лихорадочно мечась по улице, Дымов боялся разбудить остальных возней с засовами, но сам еле сдержался от громкого стона. Это сумасшествие, сумасшествие.
   - Где ты?
   - Счас, я рядом. Счас подойду. Напугать тебя боялся. Дело есть.
   Через несколько минут испуганный, не верящий ни во что, Коля отпер общие ворота в селение и вышел наружу. Никого не было. Казалось, что это лишь сон. Затем откуда-то сбоку раздался живой звук шаркающих по гальке грубых, казенных ботинок. Через минуту появился сам ивой и невредимый Золин. Коля кинулся к нему навстречу и обнял товарища. Он поверил только теперь.
   - Живой! - голос Коли срывался от боли воспоминаний и волнений. - Откуда? Как? Друг! А я же тебя похоронил.
   - Рановато маленько ты это, дружек, сделал.
   - Рановато!? Я тут с ума чуть не сошел. Смотри, без руки я! Один. Слово боюсь сказать. Как вспомню, неделю есть не могу. А ты живой!? И ни слова ко мне, почему?
   - А как тебя разыщешь, жлоб поганый? Затаился у черта на куличках, а я расхлебывай всю эту дребедень. Недавно прознал, что ты жив и завис здесь. Окопался среди местных товарищей и живешь тише воды, ниже травы. Я как узнал, так сразу и пришел.
   - Живой! Бродяга, мужик! - До Коли, наконец, дошла радость встречи. - Не один я теперь. А то всю жизнь, думал, изгоем... Живой! - Дымов шагнул к Паше и еще раз неловко обнял его единственной рукой.
   - Рука-то твоя где?
   - Она забрала, кто же еще. Похоже, веер в меня запустила.
   - Такой вот? - В руках Золина появилась знакомая вещица. Коля аж отпрянул от него. Окутанный лунным светом, веер горел и играл люминесцетными брызгами.
   - Не бойся. На, подержи. Когда оружие в твоих руках, а не у врага. Пусть враг и боится.
   В руке веер лежал исключительно удобно. Ладонь зудило от желания действия. Хотелось размахнуться и с силой бросить его в ночную темень. Пусть себе кружится, заполняя пространство призрачным шелестом.
   - Кажется, что игрушка, а сталь - 7 рассекает, будто масло. Сам на стенде проверял.
   - Он же деревянный.
   - Нет! В том-то и дело, что нет! Это тебе тогда показалось. Металлические пластины, между прочим. Прошу познакомится, на концах веера пластинки из легендарной дамасской стали.
   - Не может быть! Это же музейная редкость! Где ты проверял? Ты давно здесь?
   - А как же, и не один. Пойдем наверх, я тебе все наше хозяйство покажу. Хорошенькая бригада. Только об этом молчок. Сам понимаешь, в обстановке особой секретности. Даже от местного населения.
   - Куда пойдем?
   - Да на ту скалу, под которой тебя нашли.
   Коля отпрянул от друга.
   - А ты откуда знаешь?!
   - Нервы, Коля, нервы. Что, забыл, как наша разведка работает? Пошли, психушник, пошли.
   В гору почти не разговаривали. Высота... Дымов только узнал, что с весны невдалеке от селения работает особо секретная экспедиция. Штатским, конечно, никто не докладал, но погранцы в полном курсе. Они сами о здешних аномалиях рапорты наверх писали. Да не принимали в Москве всерьез, пока не появился контуженный Золин.
   По словам бывшего начальника геологической партии, прошел он в столице все возможные круги ада. Перекрестные допросы в МГБ, пробы анализов в кожвендиспансере, одна неврологическая экспертиза полгода отняла. А потом и ему поверили, но через настойчивые рапорты погранцов, конечно.
   За поворотом пространство расширилось. Еще несколько метров, и друзья вышли на ту самую площадку на верху скалы. Светало. Внизу серой лентой лежала уже знакомая река, там шумел неугомонный сказитель времен ветер.
   - Лузгень...
   - Паша?! Золин, ты что делаешь, гад?!
   Коля подскочил к другу, размахнулся и что есть силы ударил его по лицу. Рука пролетела сквозь фигуру, словно сквозь вихрь, сотканный из чего-то полуматериального. Коля чуть не упал, и только потом понял, что он бил левой, несуществующей рукой.
   Дымов ошалело уставился на свою вновь обретенную конечность. Она была как живая, яркая, даже слегка светилась в растворявшем темноту лунном блеске.
   - Не я это, Коля. Она. Я ведь не живой, - видение Золина сморщилось, поблекло нежитью.
   Порывы налетевшего ветерка заставляли дрожать его контуры, сдували в небытие.
   - Ты прости, раб я. Ее раб.
   - Лузгень... - мелодичный звук голоса Горой Девы развернул Колю на сто восемьдесят градусов. Рядом, почти касаясь его тела, стояла Она.
   - Мой дар. Ты принял его. Рука прижилась. Ты продолжен. Лузгень... Неужели еще не все кончено? Этот звук ласкает меня надеждой. Ты жив.
   Колкая, блесткая резкость нечеловеческого восприятия ворвалась в разум Дымова. Слабость вековой спячки, словно шелуха пооблетела вниз, и Коля увидел, как светятся жизнетворные нити Земли. Резкость и сила видимого поражали воображение. Весь мир привычно окружающий нас, дотоле казавшийся незыблемым и понятным вдруг оказался живым. Тысячи радужных, слоистых оттенков свечения наполняли незнакомые существа движением, значимостью, новизной.
   Коля узнал неторопливую, еле тлеющую нить жизни камней, мощные голубые стержни деревьев, капельную, скрытую в корнях светимость трав и кустарников. Не поддающееся определению Нечто объемно управляло его восприятием. Воедино слились чувства, разум, опыт, инстинкты, чутье дальних времен. Многослойность, таинственность, приятие и гармония полнили тело силой, близкой к эйфории.
   Что она делает со мной?! Зачем этот танец жизни и смерти? Зачем? Она пытается мне рассказать, она полнит мое тело и разум новой силой...
   - Лузгень... Ты должен двигаться. Жить. Смотри.
   В раскрытой навыворот черноте Коля увидел стоящего в стойке всадника Золина. Его фигура была совершенно отрешена, расслаблена и до краев заполнена мощью воина. Он казался ожившей бронзовой статуей, что вышла из тьмы огненных веков, бешенных конных лав, схваток, где судьбы решает лишь воля и умение. Он был готов к любому повороту событий и жаждал новой битвы.
   Мерцающей белизной тела Золин качнулся вперед и наполнил пространство нитями движения. Он лепил его, наделял коконами энергии, скручивал, притягивал, разбрасывал в пустоту. От этого странного зрелища невозможно оторваться. В нем имелся какой-то потаенный, забытый людьми смысл. Смысл, предназначение которого, оправдывало все человеческие беды и невзгоды.
   - Вы слишком привыкли, - голос Девы стал печален. - Слишком заполнили Мир духотой. Ваш эгоизм непереносим, ужасен. Надо или просыпаться, или уходить. Другого пути нет...
  
   Выйдя из гипнотического состояния, Коля обнаружил, что наступил рассвет. Щебетали пичуги, все так же опьяняюще сладко пахло свежетронутой хвоей арчи. Коля приподнял голову оглянулся по сторонам и не увидел ни одного свидетельства ночного кошмара.
   От неудобства лежания на земле затекли ноги и ломило спину. Коля встал потянулся телом и с силой хрустнул суставами. Взгляд его опустился вниз, под ноги. На примятой ночью траве, лежал тот самый веер.
   - А-а-а! Чертова Баба! - Дымов поднял вещицу, размахнулся и запустил ее вниз со скалы. Шелестя крыльями подобно ночной летучей мыши, темный полукруг, чертя бесконечную спираль, быстро исчез в бездне. И только звук, тот самый звук роящейся бесконечности...
   Коля стоял на краю еще долгую минуту, потом закричал тягучим, полным безысходности голосом и кинулся вниз, вслед за веером.
  
   Иная реальность
  
   Насыщенный, вязкий аромат степных трав наполнил легкие Дымова, и тот поперхнулся. Изможденное тело не повиновалось своему хозяину. Оно самостоятельно подергивалось в мелких, резких конвульсиях, исходило холодным потом немощи. А жаркие надтреснутые губы требовали влаги. Немела от долгого лежания на земле правая щека.
   Но голова была легка и пуста. Он не помнил почти ничего из своей предыдущей жизни. Обрывки каких-то картин, собственное имя. Холодное женское лицо, спокойствие, плавные изгибы далекой, серебристой реки. Что-то ушло от него, но не хотелось даже пытаться вспомнить что именно. Словно некий барьер, отделил его прошлое от настоящего, безвозвратно вычеркнув обычное стремление в опоре на опыт минувших дней, лет. Значит, что-то не удалось.
  Осталось долгое, жадное ожидание теплоты лета. И лето пришло запахом перегретой пыли, полной чашей теплоты окружающего пространства. Оно казалось единственно верным и правильным, хотелось именно этого. Только сытое спокойствие лета, отсутствие потерь, боли разлук, несбывшихся ожиданий.
   Коля открыл глаза. Прямо перед его лицом по мелким плоским камешкам споро передвигал лапками жук скарабей. Маленький страдалец запасся шариком навоза и катил его куда-то вверх. Изрезанная поверхность и солидный размер груза требовали от Сизифа гигантских усилий и немыслимого упорства. Но тот не отступал, упираясь шаром в преграды, накатывал и преодолевал препятствие за препятствием.
   Неожиданно, к жуку - работяге подобрался отряд мелких, но воинственно настроенных муравьев. Чуть более крупный, чем остальные командир чужаков приблизился к скарабею и призывно шевелил усиками - антеннами. Подчиненные окружали жука с флангов.
   Скарабей подпер шар с провиантом спиной и приготовился к обороне. Муравьиный вожак кинулся на него, но получил такой удар клешней, что отлетел за спины своих воинов. Но первая неудача нисколько не напугала чужаков, и они кучей ринулись на трудягу. Завязалась настоящая битва. Неустрашимые муравьи облепили более крупного жука со всех сторон.
   Коля застонал и смог повернуть голову на затылок. Затекшее от долгого лежания тело возвращалось к нему искорками боли. Сначала он почувствовал руки, спину, затем кончики пальцев на ногах. Сфокусировал взгляд на дали пространства.
   Внизу, прямо под ним лежала серая, пустая гладь спокойной реки. Она заполонила пологую степь с отдельными невысокими холмами искристыми плесами проток, закружила бесконечную чехарду плавных поворотов, кругов, прямых. Река разлилась дополна. Она поила ждущую влаги огромную пойму прохладной водой. И по краям ее поднялись дерева, раскинули жесткие руки кустарники.
   Эта совершенно другая река. Он никогда не был в этом месте. Но новая реальность нисколько его не страшила, наоборот даровала надежду, будила в нем жажду к жизни. Ему здесь нравилось. Он не чувствовал опасности или подвоха. Это был его мир, он слишком понятный и родной.
   Над рекой, в вышине, темным выменем туч опускалось равнодушное, мутное небо. Набрякшие теплым, летним дождем облака вертикалями тумана опадали к земле, слоились ржавыми нитями. Казалось, еще чуть-чуть, и небо прольется дождем. Но этого не происходило, и только влажный теплый ветерок слегка шевелил волнами венчики сухого ковыля.
   Пить уже не хотелось, а шепот трав звал тело вдаль. И Коля поднялся, еще раз посмотрел на реку, и будто повинуясь неслышному, но властному зову, побрел вверх по каменистому склону. Вдаль от воды. Что-то ждало его там, наверху. И это что-то не выносило промедления.
   Вершину горы, у подножия которой он лежал, венчала круговая россыпь скал. Созданная природой, но будто подработанная для собственных нужд человеком, она казалась слепленной в веках крепостью, убежищем чьего-то одиночества.
   Пройдя первый крутой подъем, Дымов выбрался на обширную пустынную пологость с огромным камнем - плитой посередине. От обширного скального ложа вверх уходила еле видимая тропа, и Коля понял, что там, наверху живут люди. Он еще раз посмотрел вниз, и увидел, как степь тянется вдаль на многие десятки километров. Степь спокойна, проста и естественна, она открыта солнцу и ветрам, она не терпит глупых загромождений и лишних теней.
   Но более всего, его привлекала сама каменная плита. Подобравшись вплотную, Коля заворожено уставился на ее причудливую поверхность. Сложенная из тонких, горизонтальных слоев плитняка в два яруса, плита казалась гигантским, циклопическим троном, зауженным к небу и широким горизонтальным подножием - основанием внизу.
   Вылепленное ветрами и водой царственное сидение с подлокотниками будто бы ждало своего хозяина. Под ним, на уровне ступени для ног - холодное море опавших в безвестность времен. Оно словно оттиск моря, оставленный на застывшем миллионы лет назад камне. Отпечаток мелкой оторопи волн, мгновения, сохраненного Матерью Природой для вечности.
   В невообразимо сложной, вихреватой ряби этого каменного моря застыли судьбы миров, ушедших в таинственную тьму тысячелетий. В рисунке таился странный для человека, но неумолимый природный порядок. Развернутый кабалистическим, рунным арабеском, он повторялся в гармонии колебаний, но неумолимо менялся, обрастая изменчивостью времен.
  Темные, с белыми прожилками слепки втиснутой в песчаник листвы слагались в неведомые картины. Застывшие, не помнящие родства, осколки древнейшей фауны выстроились в ряды и будто жаждали обновления. Эта бесчисленная череда не начиналась и не ведала конца, она лишь вязкое, неумолимое действие необъятное для глаз и разума человека.
   Центр плиты чернел провалом жертвенника. Сырые осколки древесного угля, ошметки шкур животных, золы заполняли его провал до краев. В отличие от общей картины, здесь трудился человек. Шаманские знаки, уложенные определенным, кропотливым порядком, полны энергией, знанием культовых символов и даже большим. Они будто призыв к неведомому для простого человека действию. Кто сказал, что время не воротится вспять? Как можно увидеть, уверовать в это, рассматривая мир через неверный, неумолимо короткий миг человеческой жизни?
   И неожиданно шаманский рисунок сдвинулся, ожил. Зеркало камня становилось полупрозрачной пленкой, обрело внутреннюю насыщенность и глубину. А под этим верхним слоем творилось нечто, не поддающееся рациональному описанию. Мутные потоки выносили из глубин к поверхности неясно очерченные фигуры чуждой Земле жизни. Они будто стремились вверх, но не могли прорваться сквозь вязкую оболочку. В их оскале таилась угроза. Каменный котел закипал.
   Там внутри за бесконечное количество тысячелетий скопилась бездна чьих-то несбывшихся желаний, надежд, поражений. И это тошнотворное варево не было ни человеческим, ни мертвым или живым, но имело волю и силы питаться нашими смертями.
   Коля почувствовал, как нечто тошнотворное, игольчато-холодное, ужасом надавило на живот, ударило волной боли, заставило внутренности сжаться в тугой слепок первородного страха. Дымов вывернулся наизнанку, обжег горло мутной горечью рвоты, свернул тело в бесформенный ком. Но ему хватило силы подняться, выдернуть себя из надвигающейся слепоты, и Коля оторопью, на карачках двинулся прочь вверх по спасительной тропинке.
   Уже через несколько метров стало удивительно легко. Освободившись от тяжелого кошмара, его тело наполнилось искрящейся силой и упругостью. Ноги сами выбирали удобные для шага места, тропинка петляла поворотами, и оглядываться не хотелось. Наоборот, при одной мысли о том, что сзади, немел затылок, и холодило душу.
   На седловине гребня тропа свернула влево и уперлось в скалу. Высокие каменные ступени, истертые тысячами ног, привычно подставлялись по шаг и звали наверх. Коля полез. За скальным перегибом потянуло дымом живого костра. Обрадованный Коля, на ходу выкрикивал в тишину какие-то нелепые фразы, торопился и ждал неизвестно чего.
   Почти у самой вершины башней стоял еще один высокий скальный пояс. Его отрицательные стены венчали огромные, многометровые каменные козырьки. Они прикрывали внутренности естественного, созданного природой убежища от дождевых капризов неба. В их тени, под наибольшим из навесов, таился темный провал грота. Напротив него, укрытый от непрошеных ветров, пылал очаг с бронзовой треногой посередине.
   Над очагом висел большой, толстостенный медный котел. Его наружные стены покрыты окислом зелени или черной, смолянистой накипью сажи. Внутри булькатило темное, непрозрачное варево. Оно издавало манящий мясной запах бараньей шурпы. Коля поперхнулся слюной, еще раз громко позвал хозяина и тут же в маленькой нише заметил долгожданные миски и черпак.
   Торопливый прием пищи вызвал восхитительное состояние. Горячее варево разогрело кровь, заполнило слипшийся желудок сытостью. Оно не давило на него, нет. Наоборот, вызвало прилив сил в конечностях, очистило разум от бесплодного бремени беспокойства и суеты.
   - Наелся! - мягкий, тихий звук чужого голоса неожиданно развернул Колю лицом к темной нише грота. Онемел затылок, заляпанные жиром губы тряслись, ложка выпала из руки.
   - Давненько никто не ел из этого котла. Думал, уже не увижу.
   Невдалеке, на каменной приступке, сидел седой старик в войлочном колпаке и просто скроенной белой хламиде, расписанной шаманскими знаками. Он спокойно, неторопливо дымил трубкой и рассматривал вновь прибывшего. Его темные глаза прятались в глубоких старческих провалах век и искрились едва заметным весельем. Бронзовое лицо полностью состояло из вязи морщин и чем-то напоминало рябь волн времени на том ужасном камне в подножии горы.
   Облик старика, голос и его поведение, выражали неторопливое спокойствие и уверенность. Он удобно расположился на каменном ложе, подогнув ноги в позе лотоса, и чуть покачивался в такт своей речи.
   К правому углу его рта привесилась трубка. Она нисколько не мешала ему разговаривать. Наоборот, будто расставляла ударения для пущей значимости фраз. Дым из ее широкой горловины медленными потоками струился вверх, правильными слоями обволакивал отрицательные сколы грота. В этом вихриватом движении было нечто завораживающее. Дым отрывался от хозяина, и словно приобретал собственную вязкость и череду, создавая над его головой еще одну, хоть и призрачную защиту от изменчивого неба.
   - Давай, рассказывай, кто тебя сюда привел? Я люблю слушать, как слоится время. В этом много поучительного.
   Глаза Коли подернулись кошмаром сна, тени скал приобрели живую осязаемость и наползали на него угрозой. Какие-то липкие, сосущие душу нити обволокли его душу в кокон и стремились испить до дна. Дымов чувствовал, что умирает.
   Старик вскочил, скользнул за спину пришельца и резко, с немыслимой силой ударил его сзади по левой лопатке. Коля упал навзничь, задохнулся в спазме судорожного кашля. Но тьма отступила.
  
   Мать Гора
  
   Дымов задавал старику бессмысленные вопросы, но ответов не воспринимал всерьез. Ничто в его мире уже не оставалось реальным, требующим приятия навсегда. Коле казалось, что само Время расслоилось в очередной раз и занесло его в свою немыслимую даль и глубину веков.
   Одно оставалось абсолютным: той реальности, где он родился и вырос, более не существовало. Не существовало маленького пыльного городка посреди бескрайней Кадорской степи. Лицо матери приобрело размытые очертания далекого, доброго ангела, когда-то давно державшего в ладонях его судьбу. Быть может, оно и существовало...
   И вдруг в какой-то неуловимо короткий миг мглистый вихрь перемен унес его вникуда. В место, где нет ни привычного смысла, ни старых надежд, ни стремлений. Одно огромное, поглощающее дни и ночи небо звездного одиночества. Ты не можешь быть в нем даже пылинкой. Ты вдыхающая краски, запахи и звуки, сорящая цветами в пыли пустота. Оставалось лишь принять все как есть, и потихонечку привыкать к новой жизни. Впрочем, и его наболевшее старое, казалось ему ненужным и лишним.
   Заполненные бездной нелепых, придуманных стариком обязанностей, закаты и восходы катились, сменяя друг друга быстрой чередой. Акын был хранителем священной горы - Горы Матери. Он тоже не помнил своего родства и не ведал, зачем живет.
   Но то, что стало потерей судьбы одного, служило источником мудрости для другого. Спокойная длань неисчислимых времен роднила старика с Землей, растворяла в бесконечном течении вод, лишала глупого, тщетного ожидания. Его тело не волочилось по земле тенью, оно срослось с ней корнями и крыльями души.
   Как видно, не зная, что делать с непрошеным пришельцем, Акын придумал ему занятие на века. Каждый день, словно бригадир ударной стройки, он отпускал Дымову трудовой наряд. Откапывая плоские глыбы плитняка, Коля укреплял каменный бастион, окружающий вершину горы многометровыми стенами.
   Древний военно-оборонительный лабиринт поражал Дымова бездной упорного труда неведомых предшественников. Сложенные из тысяч небольших плит стены, башни, бойницы впитали такое количество человеческого пота и крови, что сцементировались в веках и казались неразрушимыми.
   Общения с прочим местным населением, увы, не случалось согласно того распордка и ритуала. Простые кочевники обходили Мать Гору десятой стороной. Старейшины, изредка навещавшие Акына для совета или камлания, нового обитателя горы не замечали в упор.
   Иногда Акын сам спускался в долину, но Дымова с собой не брал. Ведомый непостижимым наитием, старик точно знал, что кого-то из кочевников настигла тяжкая болезнь. Он отправлялся в странствие и возвращался только через несколько долгих дней. Впрочем, хитрый старик не забывал, оставить для Коли пищу и очередное непосильное строительное задание.
   В одной из тайных расщелин Матери Горы кто-то вырубил глубокий скальный колодец. Вода каплями сочилась из трещин, пропитывала сыростью настенный зеленый мох, но была удивительно свежа и приятна на вкус. Акын называл ее живой, и, попробовав той воды, в это не трудно было поверить.
   Тем временем, лето окончательно вступило в свои права. Нежная зелень цветов чабреца ссохлась в жесткие желтые переплетения и колола голые ступни. Днем южные склоны горы раскалялись так, что вечерами остывающие камни лопались, издавая тонкий, мелодичный треск. Многочисленные змеи скатывались в кольца, на хранящей дневное тепло скале, и яростно шипели при приближении человека.
   Спустя всего несколько месяцев Коля почти забыл о своей предыдущей жизни. Неторопливое, размеренное времяпровождение, щедрый на время сон, и сытная пища успокоили его разум и очистили душу. Нам только кажется, что мы в центре мира, но смирение лечит и возвышает любого. Гордыня глупа.
   Дымов шагал уже привычной тропой наверх, к своему любимому месту. Коле казалось, что он полностью сросся с этой неторопливой, щедрой на тепло землей. А прошлое было не с ним, а с каким-то другим, суетливым, загнанным судьбой и неволей человеком. Он вспоминалось постепенно, но уже не выглядело единственно возможным и важным, словно было лишь одним, не самым главным из бесчисленных воплощений его души.
   Свесив ноги в пустоту, Дымов уселся на большой, плоской плите, обрывающейся краем в пространственную бездну. Запад принимал в свое лоно оранжевый диск солнца, и далекая гладь реки, сверкая миллионами нестерпимо ярких искр, казалась дорогой, ведущей в бесконечность.
   Противоположный склон ущелья подымался пологим протяжным взъемом. Соединение склона с небом венчал мягкий курчавый полукруг вершины. Косые струи облаков тянулись к нему сверху, образуя подсвеченную заходящим солнцем вихревую корону.
   Уже отданный во власть вечера, хмурый теневой скат был расчерчен прямоугольной вязью курганов. Огромные камни, обрамляющие захоронения, казались шеренгами воинов, идущих на штурм небесной цитадели.
   Судьбы ушедших народов, словно искрящаяся жидкая кашица естества, волнами накатывали на молчаливую землю. Эти ушедшие во тьму веков народы думали, что земля принадлежит им, но сгинули в ней, оставив жалкие отголоски могил. А вновь живущие, сменившие их люди сызнова считают, что, окропляя потом и кровью щедрое лоно Земли, они по праву становятся хозяевами источника всего живого. Чье право хранит эти холмы в теплое лета и в холодном сумраке зим? Чье право насыщает их жизнью?
   Вняв могучему, первородному зову времен, люди быстро учатся повелительным интонациям в голосе. Приняв дарованную им силу, тешатся надеждой уйти ее с дарами в божественную вечность или хотя бы поработить других, более слабых плотью и духом. Но, в конце концов, во имя тщетного напоминания о себе, правители строят могильные курганы, и их бренность зарастает землей. А солнце в бессчетный раз обагряет кровью запад.
   - Смотри влево! - властный сухой голос Акына, заставил Колю затрепетать, но он уже не пугался. Старик имел гадкую привычку непостижимо тихо подбираться к нему за спину и заставать врасплох.
   - Видишь там, вдали, красные сполохи? Это огни костров беженцев. Кто-то идет сюда войной. К концу лета орда будет здесь. Пора и тебе учиться убивать, никуда не денешься. Все вы люди такие.
   Коля молчал. Он привык не получать ответов. Он уже знал: то, что сказал Акын, сбудется со всей возможной силой и беспощадностью. Он уже не ожидал иного.
   - Завтра я начну учить тебя искусству воина. Ты не выживешь без этого, как бы тебе ни хотелось. Наверное, это единственное о чем люди знают точно. Может это именно то, за чем тебя привела судьба. А сейчас иди спать.
  
   Воин
  
   За месяцы безмятежного строительства Дымов, не замечая того сам, приобрел порядочную силу. Исключительно мясная диета старика, упражнения с каменными гантелями на вольном воздухе, вода, солнце, ветер сотворили с его телом чудо.
   Рассветное солнце первыми лучами расчертило склоны гор. Коля стоял на маленькой площадке перед жилищем старика и хрустел суставами. Первые дни строительного идиотизма давались особенно тяжело. Дымов вспомнил, как его крутило в ломке по утрам. Судорогами сводило набухающие мышцы спины, ног, рук.
   Именно тогда старик научил его хрустеть суставами. Это незамысловатое действо напоминало растягивание, танец и моление небу одновременно. Серии движений сопровождались долгими паузами в неудобных позах на удержание равновесия. В этот момент Коля напрягал определенные группы мышц, стараясь вывернуть суставы практически наизнанку. Хруст стоял такой, что казалось эхо его, отражается в дальних скалах.
   Зато результат явно превосходил скромные ожидания. Бугры мышц росли, как на дрожжах, гордо выпячивали рельеф, наполнялись силой и эластичностью. Однажды Дымов с удивлением сел на поперечный шпагат. Он спокойно стоял в стойке на одной руке вниз головой. На одной!
   Ржавое воспоминание о былой ущербности вдруг взорвало его мозг: на одной! У него была одна рука! Раньше у него была одна рука. Дымов издал звериный рык и ринулся вверх по склону.
   - Акын! Акын! У меня была одна рука! - пот заливал его глаза. Вздувшиеся бугры мышц наполнялись ватным бессилием. - Акын! Там, раньше у меня была одна рука!
   Старик сидел на своем обычном месте и спокойно курил трубку.
   - Ну что же, - невозмутимо предложил он, - давай снова отрубим руку для твоего душевного равновесия.
   - Ты знал! - в нелепом припадке злобы Коля приплясывал перед дымовой преградой, окружающей старика. - Ты знал! Ты с ней заодно! Все вы морочите мне голову!
   И тогда старик засмеялся. Сухой, трещиноватый кашель исходил из его рта и заставлял окружающий мир подпрыгивать ему в такт в припадке всемирного веселья. Трубка оторвалась от своего хозяина и, зависнув в воздухе самым непостижимым образом, исходила ритмичными порциями дыма, наполняя небо слоями темноты.
   Неожиданно Коле показалось, что из-за выступа дальней скалы, появилось плоское, как огромный блин, лицо Золина. Оно щерилось пусторотым изгибом, растянутым почти до ушей. Оно ухмылялось и притягивало к себе.
   Коля понял, что это само безумие зовет его в изогнутую ужасом даль. Ему казалось, он уже видит края призрачного белого савана Горной Девы. Саван сплетался в струи тумана, он тянул к нему руки. Но тут смех Шамана оборвался, и человек упал перед ним навзничь.
  
   Очнулся Коля от целого потопа ледяной воды, заботливо вылитой на его голову. Над его распростертым телом наклонился улыбающийся Акын. Он массировал руками грудь Дымова и тихо шептал что-то на неизвестном людям языке.
   Коля смотрел на вплотную придвинутое лицо хранителя Горы и не узнавал в нем привычного целителя, шамана и провидца. Умудренная старость Акына вдруг показалось ему лишь окалиной маски, скрывающей подлинную, невероятную сущность.
   Там, за бесчисленной вязью морщин, за чешуйчатой рябью старческой кожи, жило нечто совершенно иное. Нечто, полное жаркого света и дыхания глубины. Оно роилось в нем тягучей, пластичной волной энергии, оно менялось беспрестанно. Ему по силам принимать любые оболочки. Там жила сама вечность.
   Дымов увидел, как Акын поднял руку, раскрыл ладонь, взмахнул и ударил его по лицу. Время сдвинулось. Коля почувствовал, как силы возвращаются в его тело, как его человеческий мир вновь становится привычным и понятным.
   Вечерело. Степные сверчки заполнили тишину стрекочущим зовом любви. Солнце ушло на противоположный склон. Над привычно булькающим котлом поднимался пар мясного варева. Назойливая мошка вилась у пламени костра и теряла в нем крошечные мириады жизней. Ей никогда не понять, что тепло так же опасно, как и холод. Она стремится к его насыщенной яркости и платит за это знание непомерную цену.
   Придя в себя, Коля понял, что старик сидит сзади, за его головой. Он поднялся, развернулся к нему лицом и устроился напротив молчаливого, невозмутимого разговора хозяина с извечно дымящейся трубкой. Старик все-таки научил Колю не раздражаться по пустякам. Верить учителю, значит не испытывать перед ним страха. Верить, значит отдать себя в чужую власть. Это единственное лекарство против одиночества.
   Через несколько минут Акын вышел из привычного дремотного состояния и одобрительно кивнул головой в ответ. Он видел его победу над собой, он ее одобрял, но время требовало дальнейшего.
   - Горная Дева достала тебя. Даже здесь достала. Не вижу более достойного противника. Чем ты ей так приглянулся? Хотя скучно, наверное. Эта глупая свита. Долгое одиночество, бесцельность. Ей нравится быть большой. Она любит владеть.
   Старик надолго замолчал, ушел в себя, и только трубка мерно дышала кольцами дыма. Ярко бронзовые, полные заходящего солнца холмы окаймляли уже насыщенное глубиной небо. Коричневые, пространственные сбросы скал правильными линиями чертили пустоту, тенями напитывали пространство ночью. Старик поднял руки к небу, потянулся и скрипнул суставами.
   - Сильнее дня, только ночь. Она насыщает душу спокойствием и неторопливостью. Желание в ней - пришлый гость. Она, будто кров над разумом. Ночь освобождает взгляд от лишнего, суетного, учит тело слушать, внимать Земле.
   А ты так любишь разговаривать. Тебе кажется, что знание приходит через слова. Взгляд твой бессилен. Он лишен восприятия жизни, движения, пластичности он костен, нем, почти мертв. Ты практически слеп. Разум сковывает тебя. Его позывы сильнее. Но я тоже привычен к людским словам. Я принял их и услышал легенду для тебя.
  
   В начале, люди были скитальцами во Вселенной. Наша Земля познала в людях своих детей и открылась им. Первые люди были свободны. Они не принадлежали никому и не владели ничем. Их сущность составляло движение. И время насыщало душу богатством оттенков, встреч, любви, пути. Мы были бесконечны. Но однажды к нам пришло то, что вы называете злом.
   Темные сгустки чуждых земле желаний хаоса носились во Вселенной, разыскивая пристанище. На их пути оказалась Мать-Земля, и она была не в силах защитить своих детей. Они роились перед ней словно осы - проникающие, мелкие, ранящие души ее любимых детей. Но и перед лицом своей смерти Земля даровала детям своим самое дорогое - Свободу. И выбор был только за ними. Но люди сдались, так и не познав, насколько страшен и неотвратим их выбор. Они хотели договориться с более сильными чужаками и сберечь и себя и Землю.
   Они назвали нового Бога Демиург. Теперь люди поклоняются ему, соблюдая соглашение. Суть его в том, что каждый из людей отделяет свою душу от ткани мира и создает маленький вихрь времени, присущий только этому человеку. Создает свое 'я'. Это создание и смерть непрерывный почти вечный цикл. И люди научились получать от него удовольствие, они окончательно забыли былую Свободу.
   Скованные злом материи люди жаждали ею владеть безраздельно. На маленькую секунду, на краткий миг, который вы называете жизнью, они хотели быть Творцами. Это непостижимо узкая горловина. Но она именно словно лезвие. Творение - та, капля, что осталась вам от Свободы, и она же источник боли и наслаждения, которые составляют мир чувств - мир ложной реальности.
   Пройти ее и вернуться во Вселенную бесконечных странствий не удается почти никому. Хотя и это возможно. Нужно лишь услышать Зов Матери. Услышать и познать Зов Предков. Их память, их опыт. Окунуться в него и выйти другим. Но жизнь коротка, и это самое жесткое условие соглашения.
   А мы... Нас не так мало, как кажется вам, людям. Дороги наши разошлись, и вы не желаете замечать попутчиков. Вам ближе другие голоса. Сгустки медленной, почти неживой жизни завладели вашим воображением. Они кажутся для вас удобными и привычными.
   Но каждая подачка имеет свою цель и собственного хозяина. Слепому не жить без поводыря, даже если он в тысячу раз сильнее зрячего.
   Когда-то мы тоже знали ремесло. Это знание было для нас абстрактным, его практики пугающими. Медленная жизнь впитывает чужую энергию, будто пористый, жесткий мох. Она выпивает любой поток и приобретает его власть, порабощает стремления.
   Его цели для меня не прояснены, но кажется, что оно отрицает гармонию. И даже мне понятно, что ваш с ним союз - не цель, а средство. Медленная жизнь жаждет большего, несбыточного, и потому она проиграет, но ты этого пока не поймешь.
   Я освобожу твою память предков. Это тяжкое испытание. Но иначе нельзя. Твой род носит в себе семя Лузгень.
  
   Сын
  
   Жизнь не баловала Фархада Дымова. Степногорск - город в Союзе заштатный, но работы и тут невпроворот. Мать устроилась газомерщицей на шахте и приходила домой поздно, усталая и чужая. Зарплата у нее для женщины неплохая, но если прибавить к ней куцую пенсию деда и остаток разделить на троих, доход более чем скромный.
   Мужа себе и отчима сыну Алия не искала. Небольшого роста, притягательная той тонкой, восточной красотой, что понятна немногим, на людях она держалась скромно и почти не заметно среди русских женщин. Видно до сих пор стоял в ее глазах сгинувший в горах муж. Более всего женщинам памятна доброта.
   Дед Данила - отец Дымова - принял нежданно нагрянувших родственников хорошо и тягостных вопросов Алие не задавал. Жизнь он прожил, как у нас водится, сложную. Был и начальником геологической партии, и в больших конторах посты занимал, но в результате ЧП с человеческими жертвами угодил зэком на Колыму.
   Огромный, совершенно седой, по первому впечатлению, выглядел дед неуклюже и даже тягостно. И только потом, с течением времени ты начинал понимать, что его угловатая, скупая манера движений, привычка проверять все самому, пробовать на вкус, на ощупь каждый жизненный штрих удивительно рациональна, единственно верна. Она пришла к нему от тяжкой непосильной доли, когда потребность выживания в нечеловеческих условиях становится повседневной обыденностью, а внешнее проявление человеческих чувств - непозволительная растрата. Его узловатые уже не молодые, но еще сильные руки с одинаковым умением могли вставить на место крошечную шестеренку от часов и одним движением разломать кованую подкову.
   Бабушка от него, как от врага народа отреклась. Но не судил он ее за это, время как всегда на Руси больно смутное. Для тех, кого не коснулось оно своей тяжелой рукой, многое кажется правильным. Тем же кого, судьба от щедрот своих не обошла, открываются другие, глубокие истины. Конечно, если не обозлятся они, не плюнут на род человеческий. Знают бывалые люди и о ближних своих, и о дальних гораздо более, чем мы. Но рассказывать правду ту, никто из них не торопится. Зачем?! Не станет прочим, от той правды жить ни легче, ни красивей.
  Да и наградила впоследствии неверную жену доля бабья тяжкой болезнью легких - чахоткой. Не дала болезнь пожить ей всласть с новым, после Данилы, мужем. Только и успела Евдокия, что Колю воспитать, выпустить в люди.
  Студенческие годы Дымов больше проживал с родным отцом, чем с отчимом. Попивать отчим принялся от холостяцкой жизни. А Данила тогда был в силе, и сына своего к горняцкому делу приучал лично, с усердием. Из его дома уехал Коля в ту свою несчастную геологическую экспедицию. А вернулась к деду Даниле вместо сына невестка с внуком.
  До судимости дед работал на Урале металлургом. А после отсидки, отправили его на далекий Восточный Аян на 'химию' - строить Степногорский разрез. Что было там, на зоне, Данила не рассказывал никому.
  Работал на разрезе дед справно, опыта и знаний у бывшего зэка оказалось куда больше, чем у его идейно - грамотных командиров. Его и приметили по производству во второй раз. Сначала отправили мастерить, потом участок под ним оказался, а затем усадили Данилу за стол начальника смены к селектору. В Степногорске бывших зэков среди мужиков - считай, каждый второй, а горное дело хвостоперства неймет, вот и привечали.
  Был, правда, нехороший момент один, когда поставили на разрез первые БелАЗы, и один из них ушел с полки. Деда опять чуть за колючку не вернули, прошлое в стрелочники возвело. Да начальником разреза тогда настоящий мужичина был - Бахвалов.
   - Пришлете мне, - на комиссии говорит, - сменщика его квалификации. Тогда этого и садите. А без Никанорыча я план по черному золоту не доберу. Для меня его отсидка, как диверсия против выполнения задания партии по объемам добычи черного золота. Я это дело доведу до самой Москвы.
   Вот и не забрали синепогонники Данилу. В шахте забойщиком три месяца отмантулил, да шахтерских баек набрался. Ему что с гуся вода, видывал и не такое. А Бахвалову за неверную партийную позицию влепили тогда строгоча по волостной линии.
   Дед, правда, говорил, что в шахте ему робилось куда подсобнее. Там, в забое у человека лицо, словно белый, писчий лист бумаги. Как врать начинает, так гора ему знак препинания поперек лба, чтоб не мучался лишнего. После того, как Бахвалов на повышение в Центр ушел, дед на полном серьезе в шахту навострился. И денег, говорит, больше платят и ответственность меньше, и начальники наверху. Отмантурил в горе больше пяти лет, думал, на пенсию оттуда идти. Да не судьба.
   Когда Седьмую шахту взрывом грохнуло и смену обвалом накрыло, дед в забое робил. Из всей смены откапали его да еще трех откатчиков. Дед трое суток в боковом ходке пузом лежал, а в лаве ногами. В последний момент успел занырнуть. Лежал, ждал безропотно, как обойдется с ним старуха - судьба. Ноги кровлей Даниле напрочь придавило, ни шевельнуться, ни воззвать к Богу.
  А пришли, докопались до него свои - сменщики. Спасатели из шахты сутками не выходили, бились за чужую жизнь. Потом доктора из Кемерово операцию деду сложную сделали, вставили специальные пластмассовые пластины вместо раздробленных костей. Но дед с той поры так и хромал.
   Приезжал в больницу проведать Данилу сам заслуженный пенсионер Бахвалов. Он без власти и тогда не сидел, заправлял городом по партийной линии.
   - Ставил, - говорил бывший директор, - я тебя главным инженером на разрез. Инстанции министерским бурлаком пробивал. А ты, дурак, полез простым забойщиком в гору. Романтик архаров. Что у нас, молодых мало!?
   В общем, выбирай должность любого главного специалиста на Степногорском. А судимость, я с тебя сниму, еще повешу на грудь орден за мужество. Ты ж их мордаков, предупреждал загодя о возможности проседания кровли! Грамотно предупреждал со всей проформой, разрезами и гостами. Я все твои докладные и расчеты к ним видел. Уроды. Какого специалиста чуть не сгубили.
   Вот так дед опять занялся на старости лет своей любимой геологией. На разрезе эта должность не самая хлопотная, но зато опыта и знаний требует, а главное - отменного чутья. Дед по горным делам огромную библиотеку подсобирал. Внуку, говорит, прибыток. Он в меня весь. Наш, шахтерский. Буду пацана выводить в люди.
   С самой юности Фархад метил в авиаторы. А дед посмеивается:
   - Не отпустит тебя Мать Гора, и не надейся, паря. У тебя корни в ней увязли. Свидишься с ней еще.
   При поступлении в авиационное училище так оно и вышло. На медкомиссии у врача - окулиста, Фархада дернул кто за рукав. Вроде и зрение у него на сто восемь процентов, а пятую строчку прочитать, онемели губы. Врачиха белохалатная крылышки 'авиатору' подрезала под круглый нуль.
   Когда отцы-командиры результаты экзаменов просмотрели, капитан его насильно к той врачихе потащил во второй раз. Время еще позволяло. Она его проверила, оказалось, что у парня-то все пучком. И быть бы Фархаду летчиком-истребителем, да вспомнила она его.
   - Вы, - говорит, - молодой человек, у меня уже были. Что, во второй раз?
   А капитан хихикает в кулачок:
   - Ошибочка, товарищи вышла! Он нам, как есть подходит.
   Тут дама товарищ командир со стула в рост встала. Халатик с нее слетел, а под медицинской простынкой у нее погоны майора медицинской службы.
   - Я, - говорит, - товарищ капитан, попрошу соблюдать субординацию. И к старшим по званию обращаться, как положено. А с мальчишкой как я определила, так тому и быть. И не буду я переписывать заключение.
   Вот такие финты. Поверишь, что Мать-Гора не от себя пускала.
   Тем временем осень - очередной призыв в советскую армию. По всем выкладкам должен Фархад загреметь службой срочной на два года в пехатуру, да опять клин. Уже на призывном пункте к отправке идти, а прихватил парня острый аппендицит. Так строго прихватил, что еле-еле довезли до больницы.
   Полночь была. Дежурный врач - исключительно сведущий ухо-горло-нос, а сменщик - хирург на рыбалку закатил, не сыскать с собаками. А если и найдешь, трезветь эскулап будет до утра. Обычное у нас дело. Поставили сердешному болящему два укола в зад: один успокоительный, другой обезболивающий. И до утра под наблюдение.
   К обеду прикатил опохмельный сменщик, пощупал, погладил. Снимки рентгеновские просмотрел превнимательно. Ухмыльнулся.
   - Это точно его снимки? - вопрошает.
   - Его, чьи же еще? - молодая санитарочка в ответ.
   - А вы его раньше, мадам, не знавали? До призыва в армию?
   Та бордовым изошлась от подозрений дутых.
   - Нет. Я его в первый раз увидела только вчера.
   Врач еще один рентген заказал дополнительный. Еще снимок не просох, а он уже ковыряется.
   - Странно, - шамкает доктор губами. - Боль есть? - у Фархада спрашивает.
   - Есть, но чуть-чуть. Уколы помогли.
   - Уколы? Аппендикс у тебя расширенный, но гораздо меньше, чем на вчерашнем снимке. Тенденция к сжатию и нормализации функций. Ну-ка, дай пощупаю еще раз.
   Как наддавил, у Фархада аж в зобу от боли сперло. Доктор смотрит подопытному в глаза пытливо, словно опытный чекист. Зрачки расширились? Расширились.
   - Точно, аппендикс сам рассасывается. Беда какая! Мне вас, молодой человек, понаблюдать нужно. Месяца три. Не вышло бы паталогии.
   С тем отпустил страждущего через неделю из больницы. Фархада привезли домой. Мать как простыня белая вокруг него мечется. А пацан жрет, словно лошадь. После куцых больничных харчей, он и ухом не ведет на больные аппендицитом внутренности. Дед Данила посмеивается в кулак, гнет верную шахтерскую линию.
   - Собирайся в Новокузнецк, - говорит. - Там недобор в институт горного дела, и прием документов продлен до конца октября. Поедешь и сдашь экзамены. Жить будешь в общежитии. Учиться, тебя мои старые друзья заставят. А остальному научат бабы из соседнего института металлургии.
   Вина не пей. Если на водку не хватит, позвони мне. Вышлю. А вина не пей, гадость оно, самопальное. Мешают гниль с фруктами да настаивают на дерьме. Как есть, один вред для организма.
   - А доктор? А наблюдение?
   - Я с главврачом сам переговорю. По старым связям. Так ему в положение войду, беременным ходить будет лично. Собирайся прямо сейчас. На дорожку посидим, и с Богом.
   Алия в плач, да где там. Суров дед бывал, когда делу надобно. Непреклонен. Знать, Гору помнил, наказы ее. А чутья жизни занимать ему не приходилось.
  
   Первые вехи
  
   Новокузнецк пред Степногорском, будто пивбар швабский перед захолустной закусочной. Как Фархад в институт поступил, сам не понял. Документы в комиссию отнес вечером, а с утра первый экзамен по математике. Но после Военного Авиационного Училища сдавать можно и натощак.
   Была одна закавыка прямо перед последним сочинением. Пошли в ресторан новое знакомство с друзьями отметить и перебрали. Утром романы писать, а голова в ноль. По русскому еще ничего вышло - две ошибки. А литературный стиль в том сочинении вышел, словно агитационное детище профсоюзов. Но экзаменаторы на остальные похвалы посмотрели, средний бал подвели и приняли на факультет горной электромеханики.
   Когда женская общага через дорогу, то по вечерам дел хватает. С досугом у студентов получалось вполне прилично. Развернулась удалая молодость, и гуляла согласно скупых, но точных дедовских наставлений. Хотя и горное дело не забывалось. Лекций Фархад не пропускал, - сказывалась семейная преемственность.
   Удивляло и захватывало школяра иное. Привлекал сам институт с его огромным зданием из старого красного кирпича, а более лаборатории с циклопическими механизмами, сводчатыми цехами, практически с собственным производством. Все это ужасно массивное и прочное, деланное будто не на века, а на целые тысячелетия.
   И доктора наук у угольщиков особые, пришедшие в науку если не от сохи, то уж точно от кирки или зубка горного комбайна. Таких мастодонтов за время учебы повидал, сам диву давался. А как старички рассказывать о горе начнут, так успевай уши беречь - изойдутся окалиной.
   Один ректор института Замятин чего стоил. Судьба его трудная: и в лагерях, и в Москве побывал, и богом забытые поселки превращал в промышленные города. Может, через его судьбу и появилась у пацана мечта - оставить на земле после себя что-нибудь стоящее. Ну, хотя бы город какой построить или на крайний случай шахту.
   Каждое лето мотался Фархад по стройотрядам и шабашкам. Уже на втором курсе обзавелся он собственной семьей, через год родилась красавица-дочка. Жена Наталья вышла в декретный отпуск, помогали деньгами родственники, но большую часть денег в семью приносил он сам. Особенно по возвращении из стройотряда.
   Кошары строить - не вагонетки из горы таскать, но занятие прибыльное. В удачный сезон возвращался Фархад с полутора тысячью рублей в кармане. Не голодовали, не бедствовали, а проживали в комнате в общежитии весело и гостеприимно.
   Вот только у матери в Степногорске редко бывали - недосуг. Дед совсем сдал, на пенсию вышел окончательно, мотался со старыми болячками по больницам и санаториям. Поговорить с ним не получалось по-настоящему ни разу. То дед в заботах, то сам в делах. А время, как струйка песочная, по земле еле видно стелется, оглянуться не успеешь - за плечами террикон.
   Перед началом последнего семестра научный руководитель Потапов очертил Фархаду дипломную задачу: создать электронную схему и прибор для автоматического учета на опрокиде. Там место по технологии узкое, весь уголек через опрокид идет, удобно для последконтроля. Подходит вагонетка к нему, ее раз в захваты и попом вверх на транспортерную ленту. А в каждой вагонетке черного золота поровну с точностью до одного кг.
   Удобно-то, удобно, но вмешалась техника безопасности. В шахте искры в принципе иметься в наличии не должно, и каждая составная часть любого прибора обязательно пожаробезопасна. Если все стандартно побрякушками укомплектовать, приборчик вытянет килограмм сто пятьдесят.
   За три месяца до диплома они вдвоем с руководителем схему и прочертили, и согласовали. Вроде и так ничего в сорок килограмм уложились, а Потапов вживую собрать требует, для наглядной агитации. И пришлось Фархаду залечь в мехмастерские. Да так залечь, что и семью в те три месяца не видел толком. В цеху и ел, и до полночи засиживался, а ночевал через день.
   Компания у них подобралась дюже веселая. Удумали институтские горные конструктора электрику у ГПК переоснастить под гидроприборы. Идея-то забавная, а в реализации, словно телка на сносях: и не выплюнуть, и не разродиться.
   Гидродвигатели - штука не новая, можно куда хошь всобачить, а, к примеру, звонок? Что по малой надобности бабахать струйкой по молоточку? Проще бы свисток какой, но в шахте не положено. Звонок и с определенной тональностью.
   Здорово намучались с ним мужики. И так, и эдак, а получаются сплошные непечатные слова. Фархад умудрился подсказать им красивую идею. Не молоточком по звонку, а звонком по молоточку стучать лучше. Мембрану под прерывистую струю и, вперед, и с песней.
   Мужики его вариант приняли на ура. Решили Фархада к задаче подключить и оставить на кафедре. Но ему не до них было. Уже и диплом на носу, а прибор не в сборе. На саму защиту пришел дипломник, три дня не спавши. Жив остался одним черным кофеем. Глаза у студента красные, сам слегка бритый и умеренно грязь отмывши.
   Руководитель смеется - зацепило мужика железякой, теперь всегда изобретать будет. Но по защите помог здорово. Производственную значимость работы изложил, как на духу. А то, что дипломник прибор собственными ручками собрал, отметил особым выделением. Он у меня и сварщик, и токарь пятого разряда, говорит. Без куска хлеба не останется точно.
   Так Фархад диплом и защитил. А распределение? Распределение, как положено - домой в Степногорск, на седьмую шахту. Дед ему уже и место подобрал, и наставников, что плохому не научат. И квартирку в скорости обещали как молодому перспективному специалисту.
  
   Восточно-Сибирская котловина
  
   Наталью с дочерью на паровозе домой отправил, а сам со скарбом добирался на машине. Загружали барахло с общаги всей честной компанией. Разбрасывало их выпуск по всему Союзу. Кто едет на Украину, кто в Воркуту, кто в знойный Казахстан, да не перечислишь всех мест.
   Фархад первым отбывал, вот и помогали ему, и провожали всем курсом. Так ухряпались, что семьсот километров дороги проспал в кабине водителя. Благо мужик попался спокойный и с пониманием. К ночи на речке встали, передохнуть шоферу. Фархад из кабины вывалился - красота. Сибирь-матушка! Пахать ее не перепахать, мерить, не перемерить. И обживать, хотя уж сколько веков, как обжита русским мужиком.
   Тайга хмурой стеной стоит, качает ветвями разлапистыми. А речушка с ней болтовню-думу по перекатам ведет, а тихими омутами скрывает в себе Царь-рыбу. Темна, холодна, да чиста и вкусна воды сладость свежая. Разговоры с дедом ночные вспомнились. Много дед о Сибири знает, о земле ее, богатствах сказочных.
   Тут и всплыли из памяти Фархада дедовы размышления. Считал Данила, что не чисто у нас с Сибирью вышло. Вроде и мать, и житница, а не привечали ее в столице Москве, обделяли народ ее вниманием. Будто боялись чего всегда. Непонятно. То, что до Урала, у них признается Россией. А что после того хребта - земля неосвоенная, каторжная. Понимают ли государевы мужи, что Россия, правильно посчитай, на 70 процентов из Сибири состоит?! То в Москве никогда не проговаривали. Вроде колония у наших западных хозяев здесь надумана или того хуже - каторга.
   А сила в земле сибирской до сей поры неизмеренная. Вся Европа для нас словно медный пятак поперек ладони. Сгребешь мужицкой рукой и настоящего хмеля на его полушную стоимость не ощутишь - одна зараза. Данила говорил, что лет через сто гонцы со всего света пойдут к нам на поклон. Не представляешь, какая земля наша, говорил. Чего в ней нет и вообразить сложно. Разве что бананы не растут. Но какой банан с салом сравнится?
   Тут водила торосками зашубуршал. А там: малосольненькие огурчики, помидоры, яички, картошка в мундирах, да сало свежесоленое. Впору и слюной поперхнуться.
   - Сало-то ешь?
   - А как же.
   - Звать как?
   - Фархад.
   - А по батюшке?
   - Николаевич.
   - Гляди-ка. Имя какое странное? А на морду, вроде, наш - сибиряк. Ешь, не стесняйся.
   - У меня мать с востока. Отец геологом там работал, вот и познакомились.
   - Куда уж отселе на восток? Дальше все хлябь болотная да нечистая. Людей почти не имеется, одна плесень.
   - А если взять немного южнее?
   - Южнее уж не Россия - горы, Монголия, да Китай.
   - А о Средней Азии отец не забыл?
   - Азия? Азия - еще до революции околоток наш. Правда, не знамо вперед насколько. Слыхал, стреляют там?
   - Не у нас, рядом в Афганистане.
   - А в твоих краях что?
   - Горы там большие, снежные.
   - Ну, с этим и у нас хорошо. Который год с гольцов снег до осени не сходит.
   - А там круглый год лежит.
   - Так холодно?
   - Да нет, жарко. Горы там, высотой за семь километров. Вершины до облаков, в снегу вечном.
   - Выше наших?
   - Куда уж выше.
   - Вот и я думаю, - подытожил водила и пошел разжигать костерок. - Счас бы удочки. Уху сварганили.
  
   Ночь. Пепельно - дымчатым покрывалом Млечный Путь выстелил дорогу за горизонт. Созвездие Лебедя, раскинув огромные крылья, парит по нему в полной тишине. Нет - нет, да упадет вниз звезда, разрезав черноту искрою.
   Прохладное, свежее дыхание тайги доносит запахи травной зелени и влажных мхов. Тонкая, куцая серая ниточка разреза асфальтового шоссе не сравниться с бесконечностью хвойного моря леса с падями, болотами, бескрайными путями, нехожеными человеком никогда. Девственная тайга. Какое тут сравнение природного с человеческим?
   Дед внука учил, что сотни миллионов лет тому назад на территории нынешней Восточно-Сибирской котловины царствовал огромный океан. Не такой как сегодня, совсем другой, жаркий. Его мелкие воды насковозь пронизывали лучи палящего солнца. Миллиарды растений, моллюсков, другой жизни заселяли теплые воды, находили в них убежище и пищу.
   Но вода постепенно отступала. Низины заиливались, превращались в болота, высыхающий гумус отвердевал в торф. Торф сжимался под тяжестью своей толщи и становился бурым углем. Из стометрового пласта органики, сдавленного наслоением осадочных пород, метаморфизация сжатием и внутренним разогревом выделяла воду, водород, газ.
   Уголь каменел, за миллионы лет проходил множество фазовых превращений и становился пропластком толщиной в один метр. Именно этот подкожный жир Матери - Земли человек бросает в горнило энергетики и металлургии. Именно этот продукт биллионов окаменелых жизней дает нам тепло, одежду, жилище в холодную зиму и пищу, орудия для труда. Вся наша технология построена на костях умерших. Странная природная блажь.
   На самом севере Восточно-Сибирской котловины у тектонического разлома, по которому течет Енисей-Батюшка, сосредоточено около тридцати пяти процентов всех мировых запасов угля. И это только разведанных геологами запасов. А сколько их еще скрывается за нехожеными тропами в хвойной непролазности северной тайги? Сколько нефти, газа, золота, редкоземельных металлов? Сколь?!
   Этого не скажет никто. Исполинский молох сталинской индустриализации рассыпался в прах перед нехоженными сибирскими просторами. При всей нечеловеческой мощи репрессий, подчиненности и направленности штыками в спину, они не смогли освоить и десятой части всех богатств этой земли. Люди не смогли разведать и оценить и половины тех земель, что скрывает хвойное покрывало севера. Они отступили.
   А хмурая тайга по-прежнему скрывает от своих нерадивых детей белую нефть, особо ценные марки угля, знатное золото в россыпях, платину и все то, что человек называет богатством.
   Не ладно у нас с Сибирью вышло, ой не ладно. Будто повинуясь чьей-то злой воле, опустил жилистые руки русский мужик, присел на пенек, а кто-то ему водки с сонником в чарку налил. На, говорит, пей. А в торосок не заглядывай. Дольше пить будешь. Спать крепче, жить легче.
   И лежат под тайгой, под тяжкими складками из пород коренных, сокровища несметные. Не для нас лежат - для потомков наших. Для народа русского лежат и всего человечества. Знать, пора не пришла.
  
   Энергетика
  
   В разгар Великой Отечественной Войны, в суровый сорок третий год, когда под Курском, на Неве и Волге решалась судьба мира, стратегам геополитики наконец стало ясно, что могущество государства - это его энергетические ресурсы.
   Уже тогда было понятно, что Германия проиграла войну. Обладая самой мощной, самой квалифицированной в мире армией, наиболее передовой техникой, одерживая одну победу за другой, фашистский индустриальный локомотив снижал обороты и грозил сойти под откос.
   Выдержав направление мощнейшего южного удара, советская военная машина не потеряла контроль над бакинской нефтью и бесперебойно снабжала топливом танки, машины, самолеты, флот. В Берлине же автомобили ездили на дровах. Танковые колонны прекращали свои прорывы по одной причине - не было солярки. В 1943 ассы Геринга отдали русским небо, не взлетая с собственных аэродромов.
   А еще появились русские 'Катюши' и танки Т-34, броню которых не брали обычные снаряды. Переместило политбюро эвакуированные заводы за Урал и перевело их на круглосуточный режим. Обогнали наши бабы да дети малые, что на заводах тех без сна вкалывали, немецкую промышленность в количественном и качественном отношении.
   Домны Кузбасса лили броню для Т-34. Спрятанные в недрах ОГПУ шарашки со светлыми головами работали не за страх, а за Родину. Они создавали принципиально новые виды вооружения. С необъятных, нетронутых войной просторов Сибири тянулись эшелоны с зерном, мясом и картошкой.
   Советская армия не голодала. Станки не простаивали, шахтеров не забирали на передовую - уголь важнее. Шестой мощный пласт на Кузбассе отрабатывался рекордными темпами. Практически безо всяких добавок, напрямую он шел в коксовые батареи. Его естественный элементный состав был той чудо - формулой чудо - брони, которую так и не нашел мистер Круп и все его ученые металлохимики.
   Великую Отечественную войну проигрывала не только фашистская армия, немецкая промышленная машина проигрывала войну. Их шизофренические претензии на мировое господство канули в Лету. А в новом послевоенном устройстве мира Германии отводилась роль подчиненного государства во втором эшелоне.
   Неожиданно для всех великодержавная Англия окончательно доказала свою некредитоспособность. Ее великий флот, а главное подводные лодки не могли плавать ни на угле, ни под парусами, не добывалось нефти на их острове. Ресурсы Великобритании оказались ограничены ее географическим расположением. Но чем банальнее истина, тем больнее ее осознавать. И чванливый, но очень хитрый лорд Черчилль напоследок как-то сумел вклиниться в тройку сверхдержав.
   Теперь только США могли реально претендовать на мировое господство. Советский Союз и другие страны были разрушены, опустошены, ослаблены войной. Упускать такой шанс не собирался никто. Вопрос стоял за выбором новой стратегии.
   Среди бескрайних лесов и жары Силиконовой долины ударными темпами возводился новый город. 'Это вам не Лас-Вегас', - говаривали посвященные. Крутить барабан рулетки и ловить удачу за хвост не собирался никто.
   Опереточная показушность военных маршей вышла из моды. Что толку в слабо вооруженном пушечном мясе? Для новой, глобальной войны потребуются изощренные усилия изощреннейших умов. И сюда приглашали лучшие умы человечества для проектирования и создания нового, послевоенного мира. Мира, в котором Штаты будут играть первую скрипку в оркестре с собственным дирижером и наемными музыкантами.
   Компания в той, тщательно спрятанной от лишних глаз полупустыне подобралась разношерстная. Маститые ученые, вытребованные по почте из разграбленной Европы, перемежались немецкими военными преступниками, эмигрантами и предателями всех мастей и возрастов.
   Критерий их отбора был, но не совесть и не преданность делу, и точно не цена в зеленой валюте - американцы гораздо более практичный народ. Критерием отбора стал необходимый им результат - выработка четкой, понятной и правильной стратегии Штатов в гонке за мировое господство. Эта стратегия делала ставку на быстрое технологическое развитие всех областей военной промышленности на основе новейших достижений человеческого знания.
   В таких особых условиях и при наличии любых, даже невозможных поощрений основные направления этой гонки принесли ревностно ожидаемые результаты. Бомбу они сделали самую мощную, самую бесчеловечную. Вслед за тем и испытали ее для устрашения мира на уже поверженных СССР японцах.
   Космическая программа (стараниями все тех же пленных немцев) обрела зримые очертания и откровенные позывы вперед. Вычислительные машины удалось заключить в настольные корпуса и даже рассчитать их будущую производительность. Многое из того, что было заложено в те годы теми людьми, скрыто покровом тайны до сих пор. Они совершили действительное чудо, но главной их удачей оказалась выбранная тогда экономическая стратегия.
   Времена маленьких домашних краников с черным текучим золотом в собственном огороде канули в прошлое. Нефти в США оказалось не так много, как бы хотелось. Идти на ее грубый, силовой захват не позволял вящий пример Германии. Удержать весь мир силой оружия, похоже, не дано никому.
   Подсчет мировых запасов нефти и газа недвусмысленно указывал на семидесятые годы как на время энергетически голодной, скудной экономики. Именно тогда запасы нефти должны были подойти к концу. А потребление бензина населением увеличивалось в два раза почти каждый послевоенный год.
   Американцы быстро поняли, что структуру своей мазутной энергетики нужно менять немедленно. Менять так, чтобы собственные государственные запасы пребывали в неприкосновенности, а чужие потреблялись как можно быстрее и по наименьшей из возможных цен. США стали единственной в мире страной, в которой нефть не добывалась, а наоборот закачивалась в естественные подземные нефтехранилища.
   Закупать месторождения нефти в других странах оптом - совершенная тупость. Цены вниз от этого шага точно не пойдут. Действовали куда как осторожнее. В расчетах и планах яйцеголовых экономистов зазвучали незнакомые доселе миру аббревиатуры МВФ и ЦРУ.
   Прежде всего были определены два важнейших направления геополитической деятельности США. Впервые в мировой практике разведывательная служба подчинялась цели, которая носила экономический характер и четкую стратегическую направленность. Работа по энергетическим ресурсам и новым энергосберегающим технологиям стала для внешней разведки задачей номер один.
   Подрывная деятельность, смена правительств, воровство научных открытий - все имело одну цель: дать США максимальное преимущество в развитии собственных и подчинении чужих энергетических ресурсов. Заокеанские стратеги знали точно - это самый выигрышный путь. А знаменитая речь Черчилля об объявлении Холодной Войны, лишь развязывала им руки.
   Именно они стремились втолкнуть другие страны, а особенно экономику СССР и соцлагеря на путь энергозатратных производств. Подкинуть им, словно яйца кукушки бесперспективные технологии, которые заставят быстро освоить и выработать свои запасы нефти, газа. Всячески стагнировать угольные технологии, не позволять развивать углеперерабатывающие комплексы. Ведь угля на земле больше, чем нефти в тысячи раз!
   Для МВФ стратеги отвели куда более сложные, но перспективные направления. Вновь созданный финансовый инструмент должен позволить легально диктовать волю и интересы гегемона мира - США и стран, ею подчиненных. Создать такое экономическое мироустройство, в котором право на потребление всяческих ресурсов у США было бы приоритетным и неограниченным, их государственная воля почиталась священной. В результате Штаты стали мировыми банкирами и биржедерателями. Маленький, среднестатистический рантье из США снимал нехилую ренту с самых отдаленных уголков нашей планеты.
   А тактика? Тактика рождалась перманентно и менялась по мере решения задач. Но в начале ДЕНЬГИ. В 1947 году на решение этой цели конгресс США открыл финансирование в размере ТРЕХ ТРИЛЛИОНОВ ДОЛЛАРОВ, что по тем временам было неслыханной кучей денег. Срок реализации столь глобальной программы был определен в пятьдесят лет. Великие теоретики умели не торопиться. Они знали, что спокойное, настойчивое движение - залог успешного решения самой сложной задачи.
  
   Дома
  
   Старый дворик совсем утонул в разлапистых ветвях ясеня. Крашенная милицейско-желтой краской оградка детской площадки казалась непривычно маленькой и низкой. Напротив соседнего подъезда сидели неизменные, нисколько не постаревшие бабульки и судачили, тыкая пальцами в сторону Фархада.
   - Бо-ольшой стал. Теперь на шахту в начальники пойдет...
   А куда же? На шахту или на разрез. Идти на завод металлоконструкций, да не по распределению, да не по душе, от деда схлопочешь по башке. На шахту, куда же еще?
   Где-то там грохотали тяжелые механизмы, стучали бункера, тонко сипели локомотивы. Шахтеры с въевшейся в поры лиц несмываемой угольной пылью пахали в горе, собирали ее черный урожай.
   Но сама шахта оставалась чужой и далекой. Она казалась многоруким, чудовищным по сложности устройством, к которому нужно приспосабливать себя, надежды, саму свою жизнь. Она ворочала в необъятных, темных внутренностях гигантскими стальными жерновами. Шахта виделась живым, но чуждым человеку организмом невероятной тяжести и назначения.
   Неожиданно тишину разрезал металлический визг тормозов. Лихо маневрируя среди узких дворовых проездов, к дому приближался новенький японский микроавтобус.
   Не доезжая скамейки с удивленным Фархадом, автобус остановился, из него мухой вылетел худощавый, темноволосый водитель и распахнул переднюю дверцу. В обнажившихся благоустроенных недрах, на удобном сидении вальяжно развалился начальник в галстуке и новом лощеном костюме тройке.
   Крупная бычья шея руководящего товарища потела от несуществующей жары. Серые пронизывающие глаза светились уверенностью и самодовольством, губы гнулись в пренебрежительной, но, в общем-то благожелательной улыбке. Уложенные в тщательный пробор короткие, темные волосы слегка топорщились на макушке, показывая свой отменный характер.
   - Баринов! Александр Борисович, - коротко бросил Фархаду прибывший, одним взмахом лишив ситуацию всякой неопределенности, вталкивая ее в необходимость делового, решительного подхода. - Я твой новый начальник, зам. генерального директора по внешнеэкономической деятельности. Будем пробовать работать, а там, как понравишься мне. Так и будет. Садись, поехали.
   В дороге ситуация разрешилась окончательно. В те еще спокойные годы разрезу понадобились новые люди, на новый экономический прорыв. Бывший директор мощнейшего в республике угольного предприятия Скакун к тому времени явно застарел, принялся потреблять после работы более полулитра, и дела разрезовские пошли не в гору.
   Уголек на разрезе принялись воровать, с самого начала, когда только вскрывали землю под яму. Геологи на всякий случай обмишурились. Тут ведь как? Скажешь что пласт очистной ближе, чем в природе есть - лишишь невинных людей прогрессивки. Какой тут план, если вместо куба вскрыши - добрых четыре? Вскрывать, значить освобождать угольный пласт от излишней на нем породы, а очищать - вытаскивать подработанный уголек. Понятно, что ворохать пустые камни в экономике полный минус.
   Ну и ляпнула геологоразведка на вертикальном разрезе месторождения начало пласта метров на десять глубже. Мужики копать зачали, а жирно обозначенная на картах вскрыша через пару метров испарилась окончательно. Уголек черненький под ковшом пошел. Хоть и окисленный, но в печурке горит, боковые стеки светятся малиновым. А селянину-то, чем топить какая разница? Лишь бы дешевле. Ему-то, какое дело до государственного контроля, учета и планов социалистического соревнования? Если мужикам за уголь ни накладной, ни рубля под расписку не нужно, он с бутылкой, а то и с тушкой свежего мясца: погрузите, граждане- товарищи, земельки почерней, да побольше.
   Во вкус халявы работяги скоро вошли, принялись ту черную вскрышу продавать направо и налево. Бойко да задешево. Бывало, так уторговывались, к концу смены не стояли на ногах. А когда дело в поток пошло, завели общественную балетку. К шабашу их казна завсегда полна: и рубли, и трехи, проглядывают сиреневым цветом весомые четвертаки.
   Смена вскрышная домой едет, ресторан 'Сибирь' расстилает белы скатерти. Официантки суетятся не за совесть и честь - за хорошие чаевые. А за них можно и с честью, и с совестью, и с приятным времяпрепровождением.
   Мужики в робе, в болванках - сапогах, припорошенные угольной пылью - бух балетку об стол, и до следующего утра. Где уж за ними женам угнаться? Кто из них помудрее был, дома в Крыму выстроил, кто попроще - пропил последние штаны и здоровье. Но начало вольной жизни они положили, почти возвели в традицию.
   Уж как потом первый директор Бахвалов боролся с этим. Суды, выговора, сторожей с пистолями на ночь выставлял, но все одно беда, - к утру сторожа пьяные, а добрый маркшейдер пару метров вскрыши спишет всегда. Пришедший к первому директору на смену Скакун, предпочитал не замечать ничего. Говаривал - сытый народ начальства не обидит. Но, в конце концов, попросили его с должности и за эту беду в том числе.
   Новый директор Лобов на разрез править пришел тихим веником. В контору заявился, только сказать, чтобы шло, как и шло. Он, мол, ломать ничего не будет, не им строено, не ему судить. Попросил робу угольную обыкновенного работяги и в нее влез - почти свой. Пошел мотаться по самым дальним разрезовым околоткам. Где в коптерке посидит, чайку попьет, а когда и собственными руками за лом, за кувалду и вкалывает наравне с подсобными рабочими. Неча прикидываться белым воротничком. В яме простаки непонятливые вопрошают друганов сменщиков:
   - Это кто?
   - Директор в пальто. Вишь, как пайку из общей тарелки наворачивает. Демократ... Да не бойся ты его, он наш, смирный, для конторских бычков пугало.
   Месяца два прошло, работяги принялись величать его Тятей за заботу и душевную простоту. Он их проблемы споро решал, находил недочеты, исправлял десятилетиями существующие ляпы. Там в технологию влезет, тут в баньке распорядиться поставить душевые кабинки вдобавок к шайкам. Там дороги велит перекопать, тут отремонтировать коптерку, а главное - чтобы у всех положенная спецовка и техника безопасности.
   А разрезоуправление про него и вовсе бы забыло. Кому страшен директор, который мастерит в яме сутки напролет? Да директор сам о себе напомнил, праздник устроил для начальников, учетчиков, инженеров и бухгалтеров.
   Закупил директор десять ящиков водки, место около тихой речки подыскал, зажарил мясцо на костре собственными руками. Со всякой конторской запятой водку пьет, всякому закуску под нюх подносит, обходительный, задушевный.
   Тут на его душу и пролилась правда - матка. У нас ведь каждого не понимают, и каждый знает, как лучше, но сам сделать не может. А тут такое начальство и в лучших друзьях. В ту ночь не по ведру помоев, по полной вагонетке приходилось на каждого пьяного в стельку ИТэРа и служащего. А поутру они проснулись...
   В кабинете директора зверь, а не человек сидит, и на любого такую библиографию напишет: не от рождения до крещения, а с кем спал, где утянул, как ТБ нарушал, а в результате жертвы.
   Голов тогда полетело, мама дорогая! Считай, каждый второй по статье, каждый первый к выговору с занесением в личное дело. А пяток самых вежливых попали на осиновую скамью, да постатейно, да на нары. И хоть бы пикнул кто, - знали: скажи пару лишних слов, такой кучкой огребешься, станет свет в копеечку.
   Коллектив - вещь инертная с ним, что с ворохом соломы воевать. Взмахнешь саблей, а она по ветру и собирается в новые кучки. А тут будто пал огненный по степи пустили в осень. У кого стебель с корой - тот устоял, у кого потроха с жирком - сгорел, будто черт на ладане.
   Мало того. Велел новый директор ж/д пути по-другому развести. Да так окольцевал, что разрез огорожен ими словно зона с зэками. А вход один, со шлагбаумом и нарядчиком. Мимо него не то что машина с углем, бабка с тороском без личного дозволения не пройдет, вытряхнут наизнанку.
   Но и тут по привычке ловчили. То насыпь подведут, то на БелАЗе через шпалы и до Девятого поселка айда. Но это уж семечки. Пустили наряды конные, и разрез в передовиках ходить стал, по региону греметь. Дисциплина на уровне, добыча выше средней.
   А тут и технология подоспела, пробил Тятя в Москве разрешение не двумя крылами в землю идти, а одним, тем, что положе, и поднялась добыча на долю вскрыши. По такому градусу поднялась, что премиями и медалями приятно запахло.
   Лобов к себе на разрез молодежь из институтов зазывал, зубастую и задиристую. Они ему лично рубль должны. На хлебные места самых сирых и злых ставил, от брюха тощего отрывал. Вот и рвали подметки молодцы с сапогом вместе, а то прихватывали и ступню. Из этих новых Лобовских опричников Баринов и был, но отъелся года за три, пооброс первым жирком.
  
  
  Яма
  
   Посреди необъятного разлета Кадорской степи, среди жухлого, хмурого в осень разнотравья, тощих, рептильных стеблей чертополоха и нежити перекати-поля возвышались горнорудные отвалы. Для непривычного глаза казались они исполинскими, не людскими. И ползли горы пустой породы мерно вдаль, усыпанные многотонными осколками каменной чешуи, будто хребты вымерших миллионы лет назад динозавров.
   Самим видом своим угольные отвалы напоминали об ушедших в вечность временах, когда все вокруг затопляла вода, и мириады умерших организмов, пережеванные живыми, осаждались на дно, чтобы стать массой, переродившейся в уголь.
   Много позже эта земля стала степью. Обнаженным телом земли, что никогда не обрастает гумусом. Степь текуча и призрачна не только в ночи, но и в веках. Она такая же, как и всегда: неизменна, неуловима, необъятна.
   В сущности, то, что мы понимаем под словом жизнь, все, в том числе и всякое наше осмысленное движение, глубоко чужды ей. Ты стоишь на тех же камнях, на той же степной, тонкой коже, что десятки тысяч лет назад попирал ногами первый кочевник всех времен и народов. Воин, пастух, сказитель, придумавший первую колесную повозку и мужские штаны, дабы не сжечь седалище едким конским потом.
  Кочевники носили обувь с загнутыми к небу носками, ибо каждую борозду на теле матери считали святотатством. Они имели свои нерушимые законы, правила общения с кормящей их степью. И эти правила складывались и существовали не одно поколение, а десятки тысяч лет. Потому были эти правила священны. А затем пришли мы, и не только распахали тело степи и засеяли злаками, но и грубо полезли в утробу, будто незнающие главного закона природы варвары.
  Но степь и тогда осталось сама собой. И холодили ветра колоски ковыля. Под осень черные облака сыпали снегом, укрывая ее первой сединой. А каждую весну пробуждалась она словно чудо, и только мало кто из людей теперь ощущал ее силу, понимал и принимал изначальность степи в веках.
  
   За поворотом, скрытая в широком логу, показалась разрезовская контора - двухэтажная, серая, маленькая на фоне отвалов. Гаражи, асфальтовый завод, инструментальные цеха. Дымили короткие черные трубы, ухал и стонал невидимый, но тяжелый механический молот, кашляли сизым солярным дымом БелАЗы с высотой кузова по конец второго этажа.
   Чахлая зелень карагача обрамляла парадный вход в наше светлое будущее. А в самом центре площади высился с протянутой в мутное небо рукой любимый и все предвидевший вождь. Только с годами, и от людской короткой памяти, стоял памятник загаженным белым вороним пометом, с черной каемкой угольной пыли по краям.
   Напротив, внутренности самого здания были строго производственными, а потому темными и строгими. Широкий коридор с дощатым красным полом, обшарпанные проемы дверей. А за ними обитали занятые делами озабоченные ИТэРовцы, маркшейдеры с огромными, плохо простиранными картами, бухгалтеры со счетами вместо ЭВМ. Гулко сыпался сочный, громкий мат начальника смены по поводу и ради развития 'изящной' словесности. Почти в каждом помещении папиросный дым сизым столбом, и напряженные лица.
   Прихватив объемную кожаную папку в личном кабинете, Баринов бодро, рысью пошагал в конец коридора к апартаментам Генерального директора. Не обращая внимания на секретаршу, он сходу влетел к Тяте, не забыв громко хлопнуть за собой дверью. Фархад еле успел вскользнуть вслед.
   - Юрий Иванович, прибыли.
   Фархад заметил, что его провожатый разговаривает с глухой спинкой кресла. Спинка была новая, высокая, оббитая кремовой кожей - точно буржуйская. Но вот кресло резко крутнулось на сто восемьдесят градусов, и новичка обхватил изучающий взгляд героя народных баек - самого большого директора города Степногорска.
   Круглое уже морщинистое лицо, цепкий взгляд карих глаз. Внешностью Лобов не удивлял, курчавая копна темных волос, манера смотреть чутка исподлобья. Будто затаился он там, в глубине и рассматривает тебя, оценивает, судит. Годами явно не молод, но моложав той крепостью сельского кулака в годах, что не старится, а умнеет с годами. Чувствовалось, чувствовались в нем сила и опыт большого, мощного человека.
   - Ты сельское хозяйство знаешь? - неожиданно резко спросил Лобов, сразу поставив вновь прибывшего школяра в позу крайней задумчивости и оторопелого удивления. Фархад растерянно промолчал.
   - А что ты тогда вообще знаешь!? - скоро и праведно взорвался Генерал, брызгая слюнями метра на два. Его лицо изображало крайнюю степень раздражения, но глаза оставались спокойны. Они ждали реакции молодняка на грубый наезд. - Присылают сопляков, ЭВМами обучают. К одному сегодня зашел - мой новый главный бухгалтер, а у него на экране две голые задницы взад вперед ходят и причиндалы в натуральную величину. Ты ЭВМы знаешь!?
   - Знаю, - невпопад ляпнул выпускник престижного вуза.
   - Чтобы завтра же стер порнографию к ядреней матери. А то эти зубоскалы говорят, что программы с жопами прямо в корпус машины прошиты. Вирус, говорят. Чтобы завтра же... А не то лишу премии.
   - Я его к себе, Юрий Иванович... - просительно вставил Баринов.
   - Неча! - наотмашь рубанул его фразой Тятя, - неча, я тебя знаю, ты его к блядям поведешь, а нам программисты нужны. Захлебывается бухгалтерия. Пусть полгода повкалывает на государственность, а там, может, посмотрим.
  
   Через полгода окончательно выяснилось, что автоматизация бухгалтерии и угольный разрез - вещи абсолютно не совместимые. Введение компьютерных программ для учета, множило тот самый учет в геометрической прогрессии.
   Не то чтобы у Фархада не получалось, наоборот, прилип он к экрану и клавиатуре так наглухо, что казался окружающим естественным продолжением технического чуда. Но результаты... Штаты, отделы почковались голубыми экранами и разрастались гроздьями. Сама же кормящая людские ресурсы яма жила собственной, только ей ведомой жизнью. Разрешение старых задач порождало задачи новые, и процессу не видно конца и края.
   Перед мощью и необъятным размахом разреза каждый человечек становился букашкой. Год от года яма росла вширь и внутрь, будто черная клякса на желтом теле Кадорской степи. В ее мутной, дымчатой глубине рождались иные, неведомые с поверхности законы. А огромные механизмы, круглосуточно урчащие и скребущие, казались стаей холоднокровных насекомых, вскрывающих земные потроха.
   Иногда, но с завидным постоянством яма требовала людских жертв. Опрокидывались трехэтажные углевозы БелАЗы, шагали не в ту сторону экскаваторы, и маленькая, уютная скорлупка человеческой жизни разламывалась горем семьи и близких, потерявших себя, друзей.
   Но шахтеров не становилось меньше. Место погибшего отца занимал сын. Цедя через белые зубы безнадежно угольно - серую беломорину, со свистом и вкусом матерясь, он вгрызался ковшом в черную угольную смоль пласта с еще большей ненавистью и удовлетворением.
   Корни потомственных горняков, как и сто лет назад, произрастали из отсидевших зэков, не уехавших ссыльных 'химиков', прочего рискового народа. Богата Сибирь - Матушка на рваные судьбы людские! Эта была их любимая работа. То дело, за которое платят почти как на войне, спрашивают и орут, что есть мочи, жрут и пьют в три глотки и потеют в семь потов.
   Там глубоко внутри ямы, среди удушливого угарного дыма горелика, его привычной вони и желтизны, они были свои. Те, кого позвала Родина-Мать, чтобы выдать на-гора миллионы тонн черного золота и через зевы огнедышащих печей превратить свои кровь и пот в сталь, хлеб, тепло родного дома.
   Там, в яме все было правильным и справедливым, законы просты, а наказание неотвратимо. И если сказано старшим сюда не подходить, то попавший под механизм уж точно дурак. И щелкать клювом в яме могут только глупые вороны, да и тем летать бы повыше, а то зацепит вненарок.
   Лет тридцать тому к ряду Степногорск тряхнуло так, что половины стекол в городе зараз не стало. Какой-то идиот закурил на складе ВВ (взрывчатых веществ) и бросил спичку не туда. Что сталось от того идиота и его несчастных друзей? Пыль! По ГОСТам, от склада до людского жилья полагалось десять километров. Но и десяти оказалось мало, город-то рос вширь и вдоль.
   Теперь на месте старого склада зияла одна огромная воронка, а в ту ночь железобетонная шрапнель от чудовищного взрыва попадала среди городских дворов. До самого отъезда Фархада на учебу рядом с одной из пятиэтажек торчала пятиметровая многотонная лопасть шахтового вентилятора. Ее пропеллером отнесло за два километра от рванувшего склада и вогнало метра на два в асфальт, чудом не дотащив до жилого дома. Лучшего памятника непростительной небрежности не придумать.
   Опытный взрывник, что работал еще с динамитом, к старости мог быть однорук или одноног, но лихость свою детворе обсказывал в мельчайших подробностях. Тогда, раньше били сеть шурфов и начиняли лунки порциями. Полагалось отмеривать длину бикфордова шнура так, чтобы взрывы чередовались с пятисекундным интервалом.
   Но играть в ножницы и обрезки сплошная скука, и шел мужичонка вдоль шурфов, прикуривая от папиросы одну шашку за другой и бросая их в темную глубь ямок. Если попадал в интервал, все кончалось как в доброй сказке про Ивана-дурака (и сыт, и пьян, и на пенсии), если нет, то попадал дурень по-крупному. Оставался взрывник иногда жив, но точно без конечности.
   Долго, со вкусом вспоминали старожилы случай недавний, когда по приказу Лобова экспериментировали с гашением взрывной волны, за счет череды взрывов следующих. Считали математики, считали, да обмишурились. Видно свернуло у них мозги в ненужную сторону. Угодили взрывники в лихой резонанс, и трясло Степногорск под семь баллов, повыбивало в домах стекла, а к ухо-горло-носу на следующий день очередь была больше, чем к психиатру. Думали, не устоит от таких конвульсий новый директор, - так шумно и нарицательно звенело его имя среди чиновников угольных, но устоял.
   А вокруг ямы тянулась железка с вагонами и локомотивами, где гуляла под шпалами растревоженная земля. Раз в две недели сходили с рельс вертушки, опрокидывались вагоны с углем, и начиналась катавасия. Командиры висели на телефонных трубках, работяги с кряком давили на ломы, гнулись стальные швеллера, лопались и расплетались коуши трехсантиметрового троса. Под мат многоэтажный и геморрой с натуги давили, правили, двигали. Но через несколько часов аварии как не бывало, и пошел опять уголек. Такая у них профессия.
   Вот тут и рождался настоящий горняцкий характер. Когда год за два идет, и не такие штопора щупали пальцами. Ну а пенсия... А кто ее ждет? Там на пенсии долго не живут, много не протягивают. То рак легких, то переломы проснуться, слабость хребта от межпозвоночной грыжи, а то и просто - загонит в гроб зеленая скука и водка.
   Но текли эшелоны угольной рекой. И нужны они были стране пуще золота. Сверкали планки трудовых орденов, а премии, если давали, так сразу на всех и в таком весовом качестве, что у прочих слюна через губы перекатывала. Есть на что выпить и закусить чем.
   Самое блаженство - послесменная баня жаркая, горячей воды хоть залейся. Растянешься по полатям, и истома усталости выходит через поры. Когда целый день на пыли, да в копоти, да в угарном газе, да лямку тянуть что есть мочи - тепло и чистая вода самое блаженство. Впитываешь кожей. Полотенчико поднесут и мыльце за счет государственный. А уж водочки? Ну, если в бане запретят, то в городе сам Суворов велел. Он, говорят, русского мужика понимал, не в пример начальнику смены.
   Горняку главное, чтобы дома без проблем. А на работе, как на войне. Она работа, почитай, вся авральная, другая мужику и не нужна. Как за рычаги взялись, так и давили смену, не разгибая спины. Вода, огонь, газ удушающий - чем не преисподняя? Но когда за спиной двадцать братков, что в любой ситуации не подкачают, а над ними старшой, что шкуру шлангу готов спустить, оглядываться не след.
   Фархад сам видел, как машинисты экскаватора двенадцатикубовым ковшом, на спор, задвигали спичечный коробок. Одним зубчиком! В нем самом весу - надцать тонн, а они с точностью до миллиметра. Волчары зубастые, а не люди.
   Там, внутри на глубине под сто метров развороченной взрывом земли, ненароком задеть ковшом кузов БелАЗа - верный опрокид. Мужик - водила в кабине на высоте четырех метров от тебя дела, а не смерти ждет. Ему полет внутри железного гроба не обернется ничем хорошим. Грех на душу. Но как тут грузить, когда из-за дыма горелика на расстоянии руки не видно ни зги? Щеками через стекло отдувать?
   Здесь специалист нужен, матерый специалист с нюхом, с привычкой, способностью такой, что науке неведома. А когда он главное, рабочее дело сделал, ему особое подавай - зарплату под тысячу, почет и положение. Чтобы никто и пальцем не тыкнул в его сторону.
   Но главное, что шахтер без ямы и работы - конченый человек. К нему не болезнь силикоз, тоска прилипает намертво. У него в забое все: положение, друзья, смысл, всей жизни. Это там, на плоской поверхности, он обычный человечек, мозгляк, а здесь, внизу целая страна Россия никак без него.
   И хмельное прошлое уже не важно, и государство что хошь простит, лишь бы работа была сделана. Нам что Сибирь, что Воркута, хуже не будет. Как грызли, так и грызть станем от века до века.
   Уголь с пласта 'Великан' отгружали прямиком в Японию. Азиаты другого угля марки 'Д' не брали, требовали именно этого. И за качеством концентрата Степногорского следили строго. Чуть зольность больше - штрафы пишут, мало не покажется, чуть по зиме смерзся - пусть отлеживается гуртами в порту за счет производителя.
   Зато расплачивались с разрезом долорями и дефицитной японской продукцией. Каждый квартал на разрезе ругань, дележка и праздник потребительских аппетитов. То телевизоры с видиками подойдут, то барахлишко, костюмчики заграничные.
   А один раз закупили на бартер девятки реэкспортные. До трагедий Шекспира при распределении выходило. Два инфаркта у страждущих прямо в кабинете генерального директора. Мордобои внутрибригадные... Раскапывали стаж работы до седьмого колена, орденами трясли, грозили повеситься, рушили семьи. И все из-за четырех колес.
   Фархада тогда Баринов у сердца пригрел. Решил пацан начальнику фабрики задачку обогатительного учета. Начальник в ответ выбил Фархаду как ведущему специалисту новый компьютер, принтер, а главное, свободу в выборе задач. Ее ни за какие деньги не купить.
   И семье Баринов помогал, машину перевезти что по хозяйству или с дачи, доставал мебель, посуду, не обижал премиальными. Мать Алия не то, что рада была, обомлела, чуть не лишилась дара речи. Ее сын и в таких делах. А дед только смеется в кулак.
   - Понял, - говорит, - что такое наш труд? Его не только Родина, уважает весь мир. Вся планетарная промышленность без энергетики мертва. Скоро во вкус войдешь, человеком станешь. А может, и выйдешь в горные инженеры. Инженер - оно слово гордое, всему он начальник, всего голова.
   Под начало Фархада на разрез пришел настоящий программист, потом отдел расширили еще на три человека, и начальник нового отдела занялся глобальными задачами внешнего и внутреннего учета.
   В его компьютер стекалась вся информация по предприятию: зарплата, кадры, отгрузка и реализация, техническое состояние машин и механизмов, геологические, маркшейдерские данные пласта.
   Фархад представлял, как через пару лет этот накопительный механизм обрастет планированием спроса и предложения, оптимизацией расстановки людей и механизмов. Вот это действительно научная задача. Если рассчитать, как экскаватор поставить, пришпилить к нему график подачи БелАЗов, можно оправдать любые затраты, даже создать новые правила производства.
   Он понимал, как ему повезло, что он стоит у самых истоков. Он представлял, как много значит его работа для разреза. Через нее вырисовывались столь обещающие резервы, что сам Лобов хаживал к нему в кабинет рассматривать уже не порнуху, а графики и отчеты.
   Был обыкновенный рабочий день, скорее уже вечер. Но дела текли так стремительно, что рабочего времени явно не доставало. А тут еще эта неувязка. Угодило же его совместить и сверить данные в одной таблице, по двум подразделениям. Маркшейдеры говорили одно, начальник автобазы и его бухгалтера чуть не вдвое больше. Были еще коэффициенты пересчета планируемой загрузки на фактическую, но получалось совсем не то, фантастика получалась. Перевезено 2,1, а отгружено 1,7. Обычно же вторая цифра была 1,85, и случались такие вывихи пересчетных коэфициентов с достаточной периодичностью.
   А за этой детской арифметикой висели добрые десять тысяч тонн угля. Казалось, растворялся проукт в воздухе. Добыть-то его добыли, а загрузили на целый эшелон меньше. Рассыпали по дороге? Тогда где эта черная горочка, почему не значится в топографии?
   Фархад думал пойти с этим к Лобову, но боялся попасть впросак по незнанию особенностей технологии. И тогда, памятуя добрые отношения с Бариновым, позвонил прямо ему.
   - Александр Борисович...
   - Кто?! - недовольно раздалось на другом конце провода.
   - Дымов.
   - А, Фархад. Как твоя новая компьютерина, задницы не показывает?
   Следом кабинете, раздался приглушенный женский смех. Похоже, у зама была посетительница.
   - Спасибо вам, Александр Борисович, работает аппарат, как негр с подборной лопатой. Я посоветоваться по совершенно другому делу. У меня маркшейдерские замеры на объемы перевезенного БелАЗами угля в этом месяце не идут.
   - А коэффициент пересчета?
   - Да не в норме, явно завышен. Получается, опять одиннадцать тысяч тонн в воздухе растворились.
   - Сколько-сколько?!
   - Одиннадцать.
   - А как это опять?
   - Да у меня месяца три назад такое уже было. Я на операторов по вводу данных грешил, но теперь проверил, и точно исчезает у нас уголек. Растворяется в воздухе.
   - Так, - голос Баринова разом набрал серьезности, - сиди, никуда не двигайся. Дело нешалостливое. Я сам сейчас к тебе буду. И проверю лично. К генеральному ни ногой, а то кашу заваришь, а хлебать мне.
   Через полчаса они сидели вдвоем и тщательно проверяли расчеты Фархада. Баринов был насуплен, дотошен, вникал в каждую мелочь, каждый знак.
   - Плохо дело, - отрезюмировал он через пару часов.
   - Почему плохо? Запас в производительности налицо. Отрапортуем Тяте, и премиальные наши на два года вперед.
   - Ты думаешь, все так просто? А если кому дорогу перейдем? Вдруг эта штучка не казус, а нечто большее?
   - Ну и что? Заявим, куда следует. Там разберутся.
   - Ага, и голов лишимся до самой жопы. В баксах твоя неувязочка за год двести пятьдесят тысяч стоит. За такие бабки не только тебе и мне, - половине разреза голову оттяпают.
   - Скажете тоже, Александр Борисович. А милиция у нас на что? Возьмут и повяжут всех, кто причастен.
   - Так, скаут-пионер нового поколения, действовать будем по-крупному. Лобову пока и под пыткой ни слова. У меня друг один в центре есть, он гэбэшник по экономической линии. Такие дела необходимо вершить только с ним. Я все перепроверю, а там и беседу составим по распорядочку. Я пошел другу звонить, а ты ни слова, жди моих результатов. Следствие - дело не быстрое, оно любит тишину.
  
   Через пару недель Фархада неожиданно вызвал к себе Лобов. В этот раз его приглашение было до предела официозным. Не обычное в телефонную трубку: 'Зайди ко мне. Резво!'. А предупреждение от секретарши с самого утра, чтобы к обеду никуда не уходил. В приемной критически осмотрела, поправила узел на галстуке.
   В кабинете генерального Фархада ожидали: одетый в парадный костюм родной дед, сбоку у окна стоял незнакомый седой мужчина и привычно развалившийся в кресле хозяин. 'Ну, началось', - подумал парень. Счас ругань пойдет. Но нет, вызов носил хоть и неожиданный, но приятный поворот.
   - Гараж-то есть? - спросил оторопелого Фархада Лобов.
   - Что, Юрий Иванович?
   - Да ты сними у друзей гараж хоть на год, много не застоится. Повысишь квалификацию и до дома. А машинка пока в темноте да уюте хозяина поджидать будет.
   - Какая машина?
   - Ну, ты, брат, даешь. Ему машину практически подарили, премией поднесли, а он нос воротит. Так, с семьей твоей все дела улажены, Данилыч обеспечит тебе почет и поддержку. Неделя на сборы, выбивание загранпаспорта и в Москву. Помни Лобовскую доброту. Тебе счастливый билет из корзины для мусора вытащили.
   - Какой билет?
   - Лотерейный! - Лобов аж привстал на кресле от удовольствия. - На Шпицберген, малец, едешь, квалификацию повышать в северной шахте. А вернешься по чести, место зама генерального тебе обеспечено. Ну, в крайнем случае, по профсоюзной линии.
   Такого поворота событий Фархад точно не ожидал. Его спина покрылась потом, в голову лезли обрывки значительных мыслей и предвкушения. Работать за границей? Да это мечта каждого шахтера! Туда ведь по особому списку берут, со стажем не менее десяти лет, да и то по великому блату. Неужели дед так для него расстарался? Не зря же намедни прохаживался по квартире довольным гоголем.
   - Твой куратор, - представил хмурого седого человека Лобов.
   Тот неожиданно резко надвинулся на улыбчивого Фархада и протянул ему руку для пожатия. Светлые, волчьи глазамгбэшника смотрели на именинника в упор и откровенно не празднично. Но виновник торжества этого не замечал. Ему не до этого. Каждой молодости хочется хороших перемен.
  
   За хлопотливыми сборами, радостным проводами неделя мелькнула журавлем. Нужно было оформить тучу документов, но фантастическое везение и помощь старшего товарища Баринова творили чудеса.
   Александр Борисович приехал на проводины воспитанника вечером с огромной авоськой таких море и охотоделикатесов, что Алия не знала, как подавать их на стол. Впопыхах заговорили о деньгах за гостинец, но Баринов по-купечески широко отмахнулся, весело и притворно удивляясь такой скромности горняцкой семьи.
   Сами проводы Фархад помнил смутно. Не привыкший к спиртному организм коньяк принимал хорошо, а последствия отторгал хуже некуда. Дымов разом захмелел, пустился с женой в общий пляс. Вроде вышли с гостями на улицу и зазывали гулять соседей. Кто-то его обнимал, и какая-то незнакомая, красивая, крашеная приторно-сладкой помадой женщина взасос целовала его в губы.
   После этого была кровать и смеющийся дед с помойным ведром. Фархада выворачивало наизнанку, заботливая Наталия укрывала ему лоб ледяным полотенцем. И только после этого наступила долгожданная ночь и тишина. Где-то в отголосках уже ушедшего шума, вспоминался короткий и весомый разговор с Бариновым. Он обещал, что дела с углем он не оставит, доведет до конца. А Фархад может не беспокоиться.
   Москва встретила шахтера мокрым снегом и фантастическим скоплением домов, машин, спешащих по делам прохожих. Фархад быстро получил новенький заграничный паспорт, в министерстве ему выдали направление и авиабилет. Его распирало от гордости за собственную персону! Всего три года работы! Три года. А он уже в самой элите шахтерского племени. Куда уж выше?! Сбываются его мечты.
  Значит, будет и его город, и его шахта, и жизнь прожитая не за зря. И Фархад помчался навстречу полярной ночи, северному сиянию, загранице. Он торопился в жизнь, лучше которой не бывает, а если и есть, то даже и не мечтать.
  
   Северный ветер перемен (Шпицберген)
  
   Наша колония на бывше наших островах была маленькой, полной незнакомого иностранного своеобразия и уюта. У земли этой был особый статус, закрепленный множеством международных конвенций и соглашений. Скандинавы считали остров своим, наши предки наследили в его истории долгосрочно и с большим вкусом, хотя до явных распрей пока не доходило.
   Маленький кусочек суши затерянный среди полярных льдов и бескрайности Севера, имел для господ и товарищей всего мира важное, почти стратегическое значение. Причем значение совершенно неожиданное и напрямую не связанное ни с местным углем, ни с боеголовками и ракетами. Так случилось, что именно в этом самом месте находилась кухня погоды всего северного полушария.
   Тяжелые, набухшие океанической сыростью ветра рождались среди фиордов и плоскогорий Шпицбергена, набирали невиданную мощь, становились стихией и уносились на юг. Рядом, в какой-то сотне километров находился магнитный полюс земли, и атмосферное варево потоков и облаков закручивалось в необъятную спираль, созданную космическим вращением.
   Еще фрицы в Великую Отечественную сообразили важность присутствия здесь метеорологов и ученых. Погода воздействует не только на настроение обыкновенного, никому не нужного индивида. Погода - это стратегическая информация при планировании сражений, военных компаний, и прочих глобальных массовых действ. Вот и воевали тогда за голый, безвестный островок не на шутку и тактически грамотно. Хорошо не теперь. Теперь колонисты из разных стран сосуществовали здесь вполне мирно. И смешение народностей и рас в этом маленьком мирке случалось удивительным.
   Но поразительнее всего была ночь. Полярная ночь не имела пределов ни во времени, ни в пространстве. Она начиналась в шаге от ярких электрических огней поселка и так редко прояснялась звездной чистотой неба, что казалась гигантским туннелем, поглощающим время.
   Как-то неловко, по новичковой привычке ждалось солнечного восхода. Везде постоянно горели лампочки и фонари, а взгляд тянуло надеждой на восток. Люди приспосабливались и к этому. Почти во всех комнатах между окон вставляли лампы дневного света и включали их с приходом биологического дня. А он начинался по-разному, у каждого своя смена, и потому этот невзаправдешный день казался бесконечной, скачкообразной чередой.
   Даже уголь - подземное средоточие тепла на Шпицбергене - скован вечной мерзлотою. Земля промерзла так глубоко и надежно, что приходилось отогревать ее океанической водой. И через многокилометровые тоннели шла труба, качающая эту воду с глубин, где температура была всегда выше нулевой.
   Труба находилась в ведении Фархада. Хлопотная труба. Она требовала постоянного протока для сохранения температуры. Она могла замерзнуть в штреке, где минус двадцать, и тогда шахта вставала, и начинался аврал. Это была катастрофа, труба лопалась, и заново прогреть ее не по силам никому.
   А земля дышала и здесь. Скрипели своды, валились перегородки. Аварии сбивали рубашку на трубе и латали ее, латали. Смена проходила как кочковатая череда поломок, авралов. И вахты мелькали одна за другой, сливаясь в ту же самую полярную ночь, только внутри шахты.
   'Самое трудное в первую ночь', - смеялись старые зимовщики и шли отоваривать алкогольные талоны. В месяц на человека полагалось по три бутылки водки, одна коньяку и две виноградного вина.
   Процветала меновая коммерция. Талоны давали широко и на весь спектр материкового дефицита, и потребить их от корки до корки не удавалось никому. У среднестатистического гражданина сохли бананы и апельсины, копился и горкнул иностранный шоколад, не застаивалось только спиртное.
   Водка была качественной и обычной, а остальные напитки во хмелю достаточно диковины. Чаще прочего давали пятизвездочный армянский коллекционный коньяк, венгерские и румынские вина.
   Фархад поначалу лишнего не брал. Он алкоголь не потреблял и его водочная портянка талонов не уменьшалась. Но однажды гражданина-трезвенника застукали с пропавшими по дате водочными при отоварке талонов винных. Сотоварищи были настолько удивлены, даже ошарашены таким хамством новичка, что ему незамедлительно пришлось включиться в общий мен 'баш на баш'.
   За две водки из-под полы давали четыре сухого вина или одну коньяку. Именно давали, вследствие того, что цены на талоны были смешны и по материковым меркам, а с учетом северных и длиннорублевых доплат и коэффициентов казались нереально мелкими.
   Да и поводов для растрат внутри долгой зимы и маленького поселка как-то не находилось. Одевали по талонам и нарядам спецодежды, кормили в общей столовой на убой и без всякого денежного расчета. Правила островных работников питания ужасающе строги. Среди начальства и докторов бытовало мнение, что отсутствие солнца можно заменить только обильным питанием на убой.
   Порции в столовой отмеряли на слонов средней конфигурации. Обязательный фруктовый десерт добавлялся к сохнущим бананам на окне, и врачи строго доглядывали за недоедавшими. В общем, бытовали правила хорошо обжорского тона.
   В столовой царил коммунизм, а за ее пределами совковый социализм самой махровой спекуляции. Особенно туго приходилось выпивающим. Пайковой огненной жидкости на горняцкие организмы явно не доставало. Шахтеры меняли талоновые шмотки и бытовую мелочь у непьющих на водку и спирт, выдаваемый для некоторых научных исследований. Последнее приравнивалось к контрабанде и каралось по всей строгости социалистических законов. Но, к сожалению, практики подобных уголовных процессов на Шпицбергене не помнили и старожилы.
   Хуже всего пришлось с телевизором и любимой новостийной программой 'Время'. Связь с большой землей затрудняла близость вихрей магнитного полюса. В долгие периоды эфирных бурь поселок лишался всякой политической информации и оказывался отрезан от внешнего мира.
   Но русские не пропадали никогда. Андрей Иванович, известный на весь поселок радиолюбитель, сваял собственной конструкции антенну и предлагал установить ее на самой высокой сопке. Его 'ноу-хау' была ртуть, почти сверхпроводящий материал. Он утверждал, что колба-антенна словит все, даже инопланетные телепередачи.
   И доказал радиолюбитель свою правоту, на весь остров доказал. Его строго научный гений поднял северное телевещание на такую высоту, что в поселок стали наведываться скандинавы для просмотра собственных телепрограмм.
   Они лихо прикатывали на снегоходах 'Ямаха' и так же лихо включались в подпольный обмен процветавший в социализме. Через них в девственный стан страны Советов прорывались грюндики и панасоники, в обратную сторону шла в основном остродефицитная огненная жидкость. Срабатывал их пресловутый сухой закон. Что исключительно настораживало политически грамотных работников. Кураторы считали, что страшнее скандинавов только полярный медведь.
   Эти гады, размахом звериной туши достигали четырех метров и весом тянули в добрую тонну, но легко разгуливали по поселку средь белого дня. Стрелять полярных медведей могли только специальные егеря из тех же самых неуловимых скандинавов, причем специальными пульками с наркотой.
   Иногда арктические мишки даже прорывались в столовую и учиняли там дикий погром. Но и тогда приходилось отпускать их с миром. Застреленный ненароком мишка мог вызвать международный скандал.
   Так все и катилось. Солнце мимо Шпицбергена, мишки до столовой, иностранцы на японских снегоходах. А личной жизни не намечалось в принципе. Одинокие женщины находились в таком почете, что ни одна из них без запасной норковой шубы домой не уезжала.
  
   Смена подходила к концу. Фархад в очередной раз ревизировал родную водоносную трубу. За полгода он вылизал каждый ее стык, прогон, каждую трещину, след от добротной латки. В этом тоннеле он помнил каждый камешек под своими ногами и вдруг зацепился ногой и упал.
   Это было действительно чудо. Невесть как попавшее сюда древнее окаменелое яйцо, непрожитая миллионы лет назад жизнь. Господи, как Фархаду хотелось домой, подальше от этого белого или черного безмолвия. Почти полное отсутствие живых запахов и только метель, мороз или ветер, что закружит любого до изнеможения.
   Фархаду вспоминался терпкий весенний запах чабреца, первая зелень на пологих степных холмах, русые хвосты ковыля и облака. Мягкие кучевые облака перед теплой грозой с иссиня - голубыми просветами неба у горизонта. Наверное, именно тогда он понял, что Кадорская степь стала его родиной.
   Неутомимый исследователь древностей положил архаичное яйцо на металлическую подставку, взмахнул рабочим молотком и расколол окаменелость на две части. Как и положено, в яйце четко виделись три составные части: желток, белок и скорлупа. Только были они бесцветны, будто неумолимая длань времен унесла краски жизни, оставив только ее скульптурное напоминание.
   Люди добывают уголь с незапамятных времен. Это только средневековая Европа не верила Марко Поло, что китайцы отапливают свои дома черной землей. Уже почти Америку открыли, а в уголь не верили, считали за сказку. А сказочника Поло на всякий случай посадили в тюрьму. Там он свою книжечку и записал. Помогли ему в том друзья - образованные зэки, великий путешественник не страдал грамотой.
   Сами китайцы и не помнили, кто научил их этому промыслу. Но он сберегал им растительность и дорогое дерево. Да и горел уголь куда дольше и теплее, чем дубовые рощи в домах европейских богатеев.
   Иногда в этом угле внутри пласта интересные вещи попадаются. Окаменелости растений возрастом в сотни миллионов лет, даже животных. Но это семечки. Некоторые находки шахтеров можно смело относить к разряду артефактов.
   Много чего люди находят в толще черных угольных пластов. Это может быть банальная золотая жила или неведомая зеленовато-голубая соль, которую знают и любят все шахтерские хозяйки города Степногорска. Мясо, посоленное ею, хранится нереально долго, а еще голубыми кристаллами лечат ангину, нормализуют давление. Но это самая поверхность загадочного пласта находок, о которых не встретишь упоминаний ни в прессе, ни в маркшейдерских отчетах.
   В начале века при разработке одного из угольных месторождений США шахтеры обнаружили в толще шестиметрового угольного монолита ножи, цепочки, топоры из древней бронзы.
   Что в этом особенного? Да так, возраст самых молодых каменноугольных угольных накоплений не менее 200 миллионов лет. Но ведь человеку от роду не более 3 миллионов, а бронзу изобрели каких-то пять-шесть тысяч лет назад.
   Катастрофы такой силы, чтобы она могла перевернуть сотнеметровые толщи земли, человечеству не пережить. Да и не было такой катастрофы, ученые в этом уверены. Но тогда возраст человечества гораздо более долог. Да и были ли они людьми?
   Для того, чтобы поверхность земли перемолола все следы сегодняшнего техногенного человека, понадобится всего несколько сот тысяч лет. Быть может, что-то и сохраниться в крайних условиях сухих пустынь или арктических льдов, но кто поймет назначение и важность этих вещей, остатков технологий?
   Разумные существа нового цикла времен будут рассматривать чудом сохранившиеся руины наших городов и искать природный феномен, их создавший. У них просто не хватит духу признать, что на этой Земле они не одиноки, и все не впервой.
   А еще, как и всякий горняк, Фархад знал поразительную текучесть матери Земли. Там на Шпицбергене он впервые увидел, как вздрагивает стрелка компаса, силясь поспеть за вихревыми скачками ее магнитного полюса. Но бывают передвижения полюсов географических, - тогда страшные природные катастрофы разом меняют всю поверхность нашей планеты, не оставляя следов прежних времен.
   Фархад держал в руках разлом окаменелости возрастом в миллионы лет и пытался представить, что за жизнь буйствовала на Земле в те далекие периоды, и какие странные, неведомые виды правили ее миром. Гигантские насекомые, динозавры, летающие ящеры...
   Вдруг от каменного скола отделилось крохотное облачко белого вещества, и поверхность древнего реликта ожила. Фархад не успел напугаться, ему просто не поверилось в случившуюся нелепость. Но какое-то липкое оцепенение разом охватило все тело, проникло холодом в самые дальние уголки, ноющей нотой угнездилось в сердце.
   А воображение или иная неведомая нам сила унесла его разум за тысячи километров, в родные Кадорские степи. Но и там продолжалась долгая ночь. Только была она расцвечена тысячами факелов в руках всадников-воинов. Огненное озеро колыхалось всплесками. Пахло гарью, и над степью звучала та самая неуловимая нота встревоженной тишины, затишья перед чем-то страшным и горьким. Пред тем, что сметает привычный и уютный мирок каждого человека в бездну отчаянья и одиночества.
  
   Родовая кровь
  
   Слева в глубокой скальной нише гулко и больно ухал бубен племенного шамана. Бронзовое лицо Акына замерло, будто окаменело. Оно - суровая маска страдания, отринувшая все иные человеческие чувства.
   Он и старейшины племен стояли внутри огромного грота Матери Горы, а внизу в пологом русле межгорий волновалось людское море воинов в тяжелом вооружении. Была ночь, в которую уже никто не мог спать.
   Ожидание битвы - выбора между жизнью и смертью рода, выбора между прошлым и будущим, опаляло их головы и сердца. Оно полнило руки воинов горячностью силы, стремлением вырваться быстрее наружу к рассвету.
   Невидимые в ночи, под всадниками храпели встревоженные кони, скрипели седельные дуги. Будто шелест деревьев под зимним ветром шумели тысячи акинаков, наконечников стрел, нашлемных и грудных металлических пластин.
   Смердели пропитанные старым бараньим жиром факела, пот ел глаза, солонило прокушенные губы. Они ждали. Ждали, когда вся их долгая или короткая жизнь выплеснется в едином порыве металла и человеческой плоти. Когда праведный гнев выплеснется на врага. Они ждали лишь одного мига всепоглощающей ярости и злости, достойного каждого мужчины, каждого воина.
   А бубен шамана звучал все мощней и протяжней. Звук будто заимел собственную силу, оторвался от источника, и эхом полнил ночную долину. Казалось, титаническими ударами пульсирует само чрево Матери Горы, давшей жизнь этому роду. Сердце Коли Дымова, его мозг, кровь, тело качали огненные струи ветра перемен. Они полнили его мучительной решительностью, перед которой бессильны камень, металл, все то твердое, что составляет преграду праведной ненависти.
   И тут запел сам Акын. Его лицо, подсвеченное факелами, ожило. Всполохом зарниц загорелись глаза, а голос, голос лепил из пространства ночи воронку всечеловеческого воображения. Воображение дарило песне полет, и воины увидели огромного, степного орла в полуденной широте неба. Он был необычно светел, почти лунно бел, и только темный отточенный клюв, да стальные шпоры и когти роднили его со стаей. Но именно он стал ее вожаком.
   Песня неслась дальше, и войны узрели, как темная, хищная стая кречетов заслонила небо и подмяла под себя их родную землю. С болью в сердцах они познали страх рода перед неисчислимым, безжалостным противником. И тогда стая собралось в единый поток и закружила рядом с врагом в ожидании боя.
   Но вот от нее отделилось несколько совсем юных орлят. Не ведая страха и сомнений, малыши ринулись прямо в темное пламя. Острием клина оказалась совсем молодая птица, хрупкая светлая, во всем похожая на своего могучего отца.
   Они сошлись, ударили юными, еще не познавшими любовь и радость жизни телами. Они сражались в неравенстве, но побеждали умирая. И тогда вся стая, забыв о страхе и нерешительности перед многочисленным врагом, единым порывом, раскаленной гроздью пламени мщения ринулась на кречетов, заслоняющих небо свободы.
   - Ра-а!!! - в едином порыве тысячи воинов вскинули акинаки, и степь заблистала волнами серебра. Будет страшный, но славный бой. Даже если никто из нас не увидит его конца.
  
   Солнце стояло за их спиной. Динлины выстроились в две неравные цепи. Меньшая из них располагалась почти у реки, большая - на первом взгорье, в отдалении. За спинами воинов поднимались пологие склоны холмов, а перед глазами, за водной преградой реки долгая степь. Плавный поток воды казался нитью, отделяющей жизнь от смерти. Степь по ту сторону реки щерилась широким оскалом войны.
   Лавина захватчиков, надвигавшихся на земли динлинов, казалось безбрежной. Сверкающая оружием кромка передовых отрядов чуть замедлилась у барьера речных вод, накопилась огромной бесформенной кляксой.
   Потом на берег выскочил вожак - крупный сильный мужчина в черно-буром малахае и богато украшенной кольчуге. Он понесся по самому краю еще чистой речной воды на вороном, ухоженном жеребце. Вздымались вверх стаи хрустальных брызг под копытами горячего коня. Вождь с силой размахивал мечом, призывая своих людей на другой берег. И они двинулись.
   Первая цепь обороны ждала их, и кони фыркали в нетерпении. Первая цепь - стоящие в стременах двенадцатилетние мальчишки и их хмурые обреченные матери. Те из них, которые могли держать мечи и луки. Те, кто был старше двенадцати лет.
   Шаман и очень малая часть племени - младшие дети, девушки, беременные женщины и несколько мужчин, владеющих тайнами кузнечного мастерства, спрятались в горах. Они составляли уже не род, маленький осколок рода, который мог выжить в степи только при удачных обстоятельствах. Они были последней надеждой на его продолжение. Надеждой настолько слабой и малочисленной, что враг не станет искать их после такого боя. Но то, что сделают сегодня все остальные, более сильные имеет лишь одну цель - уберечь, спрятать их от безжалостного истребления.
   Вот передовые захватчики одолели середину холодных вод, и тогда первая стрела вздыбила маленький бурун пред оскаленной мордой вырвавшегося вперед жеребца вожака. В этот ясный и солнечный день все они видели, как смеялся вождь пришельцев.
   Он смеялся над немощью женских рук, которые не были достойны настоящего боевого лука. Вождь смеялся над врагом, заслонившим свои трусливые тела женами и детьми. Чужак смялся над рекой, которая пыталась остудить его желания ледяными водами. Он знал, сегодня его ждет только победа. Быстрая и легкая победа.
   Эта степь, этот стук копыт разгоряченных коней, небо, свободное от туч, пение тугой тетивы хорошего лука, соленый пот и прохлада реки - они стоили борьбы, смерти или победы. Пространство всегда покорялось человеческой воле. Пространство насыщало тело вождя великими подвигами, свершениями, о которых сложит песню поэт и сказитель. Ему позавидует каждый настоящий мужчина. Его имя не сгинет в веках.
   Там далеко, в его ставке, за спиной вождя стояли тысячи просителей, государственные дела, вечно ненасытные родичи и сладкие змеиным ядом губы многочисленных женщин. Всем скопом, стаей ворон они цеплялись в тело великого воина и пили душную кровь, выкусывали мясо, жевали его жилы.
   Тогда, во времена далекой, жаркой юности он мечтал о власти, силе, повиновении и раболепии прочих. Он подличал, кривлялся, угодничал и убивал, двигаясь шаг за шагом к самой вершине, к трону. Туда, в высоту, перед которой склонялись самые гордые колени, где были самые красивые и бесстыжие женщины. Где желания лились через край, а взмах руки мог вызвать войну или дать женщине или другу почти невозможное, самое желанное. Потом наступили времена, когда его чуть повышенный голос был для виновных ревом горного, сметающего все водопада.
   Он бросил в это обманчивое горнило желаний весь пыл горячей юной крови, всю свою жажду и молодость, любовь и веру. А что получил взамен? Вечную темень ночных костров, ледяную морозь незащищенной спины и спазмы горла, чующего резь отравы. Предательство или нежданную смерть лучших друзей, зависть и подлость братьев. Такова была цена ханской власти. Но еще оставались война, в которой вождь заново обретал молодость.
   Бояться смерти под этим бездонным небом, когда за твоей спиной лавина, способная поглотить глупый и слабый поджилками мир?
   - А-ЛА!!! А-ЛА!!!
   Кони хрипели и фыркали, узда рвала им губы. Бурлила река. Чьи-то сердца уже закипали кровью, и она рвалась наружу сквозь грудь, прорезанную клювами стрел. А дождь из смертельного железа не прекращался ни на секунду. Но кочевник никогда не боялся туч. Выше его головы голубое небо, а на нем Старший Брат, что видит лишь доблесть, любит силу и отвагу воина.
   - А-ЛА!!! А-ЛА!!!
   Они врезались в первый строй динлинов, как стая ненасытных волков цепляется в тело уже поверженного оленя. Захватчики тешились мощью и свободой, извергая из уст звериные рыки близкой победы. Они видели только чужую боль и сладость выпущенной наружу крови.
   Но что-то было не так. Даже женщины и дети этого удивительного племени кузнецов оказались храбры и смертельно опасны. Они метались меж грубой силы и многочисленности пришельцев яркими, быстрыми осами. Жестокие укусы их легких, пылающих синевой неба мечей, разрубали любые преграды. Даже твердое железо акинаков лопалось при соприкосновении с ними. Но тела их! Тела их были привычно беззащитными.
   Полосу реки пересекла вторая тьма. Храпом и массой коней она опрокинула строй волны первой, и защитники согнулись, будто сухой ковыль под наплывом осеннего ветра. А за второй волной нападающих двигались третья и четвертая. За ними уже подгоняли к воде гурты скота, скрипели оси многочисленных повозок. После боя их ожидал пир...
   Поход не стоил одного племени каких-то динлинов. Непокорное племя хотели слегка истребить, взять в плен нескольких, владеющих секретом металла небесного блеска. Научить оборванцев жить по-людски, как завещали предки. Работать так, как диктовала воля Великого Кагана, любить и говорить так, как требовали обычаи правителей степи. Им, в общем-то, не желали зла, лишь хотели защитить от глупых излишеств воли и использовать древнее умение к ремеслу.
   Потому лопались неокрепшие мальчишечьи хребты. Обрубались тонкие, не успевшие набрать силы запястья. А матери, держась за вспоротые животы, мучительно старались продлить жизнь сынов взглядами без слез, без ненависти. Казалось, что умирающих женщин настигало какое-то вершинное смирение смерти рода, когда участь твоих близких становится частью неумолимого потока временных перемен. Потока, стирающего с лица земли даже самые красивые и высокие вершины.
   - РА-А!!! - прокатилась волна крика по рядам мужчин рода Динлинов. Уже мертвых, но объятых ненавистью воинов. Они не вступали в схватку, так требовал обычай. Но именно потому, в тот страшный миг, никто из воинов уже не желал жизни.
   Этот древний обычай не ведал пощады. Когда враг много сильней, и нет надежды уйти или откупиться, миром правят иные, нечеловеческие законы. Правило предков повелевало первыми идти на смерть их детям и женам, чтобы каждый опытный воин в последний раз испил чашу силы из рук самой смерти. Только когда воину уже нечего терять, ненависть завладевает им целиком. Он готов к предсмертному броску зверя, загнанного в угол.
   Человек боится за жизнь, пока жив. Ведь она сулит продолжение грез ежесекундно. Человек не может не радоваться, не любить и не быть любимым. Ласка матери, ласка жены, трель смеха маленького ребенка продолжают его надеждами вдаль, привязывают к жизни, сковывают инстинктом самосохранения. Сама смерть ужасна лишь замкнутым кольцом одиночества без надежд. Она страшна мертвой вечностью пустого, пыльного взгляда. Но что смерть, когда наиболее ужасное уже свершилось у тебя на глазах?!
   После смерти жен и детей воины были уже мертвы. Мертвы до единого, хотя ни одна стрела не долетела до взгорья, простиравшегося над ложем битвы. Только храп чующих беду лошадей. Там, далеко внизу у реки, оборвалась их прошлая жизнь, с хрустом лопнули связи со всем человеческим.
   Они умерли, еще не родившись, лучше бы не рождаясь. Умерли, когда пережили своих сынов и жен, отцов и матерей, - пережили время, отпущенное их роду. И только голубая сталь жажды мести отражалась в серых глазах, и могли утолить эту жажду только реки чужой крови.
   - РА-А!!!
  И конная лава двинулась вниз.
  Дымов двигался в этой мертвой, кипящей тьмой ненависти, падавшей к ложу смерти волне, не слыша уже ничего, кроме боевого крика. От ужаса и бессилия его сознание разделилось надвое. Он видел себя со стороны, - себя, скачущим на коне с тонкой полосой стали в руках. Неожиданно, мир изменялся, и его внимание выхватывало из лавы войны высокого, рыжеволосого человека, быстрого, словно тень, бегущего рядом с крупом его чалого. А сразу вслед за этим динлины врезались в тело битвы. И огненный вихрь закрутился...
  Врагов приходилось десять на одного. Но захватчики не ожидали столь бешенного сопротивления. Им казалось, что этот раз они сражались не с людьми. Динлины не чувствовали боли и страха. Каждый из них стоил того самого десятка. Но каждый из них обладал ужасной нечеловеческой жаждой ненависти и смерти. Никто из воинов этого маленького племени не хотел жить, а потому оказывался непобедим.
  И это решило исход битвы. Ведь чужаки не готовились умирать сегодня. Они пришли сюда лишь за быстрой наживой. Они ждали увидеть горстку несчастных людей, а напоролись на бешеный рой разгневанных шершней. Их каждый укус становился смертелен. Захватчики не выдержали и отступили к спасительной кромке реки.
  Среди дикого, жаркого хоровода схватки Дымов различил темного, ненавистного ему человека. Минуты назад этот громила был вождем стаи, правил миром, но сейчас уже ничто ему не повиновалось. Дымов поймал его затравленный взгляд издалека, в какую-то часть неуловимого мига, в момент, когда его тело, живущее самостоятельно, убивало, рассекало надвое одного из прочих врагов.
   Краем глаз он ощутил, как его второе я - тень, рвавшая на части очередного чужака, поймала тот же испуганный взгляд бывшего Кагана. И тот час же все кувыркнулось с ног на голову, и Дымов увидел глаза чужака из недр собственной тени. В ее мглистой, роящейся сути обитала только ненависть и радостная злоба. Она уже наслаждались страхом и будущей смертью Кагана. Через секунду они оба, рассекая тела прочих, двинулись к цели сквозь кипящий котел битвы.
   Никогда еще не доводилось Дымову видеть в глазах человека столько обреченности и боли. Великий Каган захлебывался в отчаянье. Скованный магическим ужасом, он почти не сопротивлялся. Они вдвоем кружили вокруг этого мерзкого человечишки, и уже не торопились никуда. Немногие оставшиеся в живых его соплеменники бежали через спасительные воды реки, объятые кромешно черной, липкой тьмой черного колдовства.
   Рыжеволосый воин и его нечеловеческая тень кромсали пришлого зверя не спеша, маленькими кусочками. Они снимали его кожу слева и справа, сзади и спереди, постепенно лишая тело врага лишних частей. Они двое готовили неслыханное блюдо на костре боли, они знали самые глубинные дали этих темных искусств.
   Последнее, на что отреагировало воспаленное Колино сознание, был вой безвыходного отчаянья, несшийся с той стороны спасительной для чужаков реки. Враги кричали раздавленные ужасом. Кочевники не боялись смерти, для них она была лишь переходом к другому, более щедрому миру. Но погибнуть в когтях дэвов, предоставив на растерзание их грязным лапам и челюстям собственную душу?!
   И второй раз закипела река. Ее рубеж стал избавлением, но далеко не для всех отступавших. Черным вихрем сыпались стрелы, и сегодня сотни трупов накормят прожорливых рыб, дадут пищу коршунам и воронью. Поражение и смерть идут рука об руку.
   А темный рой шершней витал вокруг вождя чужаков, то распадаясь в вихри колдовских теней, то собираясь в тела двух переполненных ненавистью дэвов. Теперь они поедали бывшего кагана живьем. Их страшные, горящие огнем глаза заглядывали в души неудачливых захватчиков даже через водную преграду. Ураган магических теней заваривал человеческую кровь в чаше бешенства. Опаленная войной стихия лилась через край... Все человеческое ей чуждо.
  
   Дымов пришел в себя от обжигающего глотку, горячего мясного бульона. Сытное, пряное питье проникало в его внутренности словно спасительный бальзам, возвращающий телу жизнь.
   Разум Коли был удивительно чист и спокоен. Он открыл глаза и увидел Акына, подносящего пиалу с варевом к его губам. Лицо старца не было страшным или напряженным, наоборот некоторая усталость угадывалась в сети его бесчисленных морщин. Казалось, что он только что закончил большое и трудное дело и теперь ждет результата. Пауза между волнами напряжения была почти ощутимой.
   Но сегодня это казалось не важным. Взгляд Коли ушел от Акына, нащупав ясную, чистую даль пространства. Спокойная теплая даль степи и холмов притягивала и успокаивала, завораживала светом и простотой. Взгляд медленно заскользил по неторопливым, пологим изгибам склонов, рваным теням оврагов, волнам листвы одиноких деревьев, серебристым бликам венчиков ковыля.
   Дымов играл своим восприятием, будто увеличительным стеклом, легко отдаляясь от того, что отталкивало, приближаясь, врываясь в мельчайшие подробности того, что жаждало его прикосновения. Ему казалось, что бесконечное ложе степи и холмов прогибается, расступается послушное его воле. Оно меняет свое искривление и пускает в многомерные коридоры, ранее недоступные даже во снах. Дымов ощутил текучесть и вязкость Матери Земли. Он почувствовал ее изменчивость и ежесекундное, кропотливое творение форм жизни. В этом бесконечном потоке все было непостоянным. И сам поток не имел ни начала, ни окончания. Он был глубинной сутью существования нашей Матери.
   Вдруг внимание Дымова напоролось на что-то темное и глубокое до безнадежности. Коля доподлинно знал, что эта безнадежность и есть его жизнь. Но в тот момент, смотрел он на нее с какой-то неведомой до той поры стороны и глубины. Глубины, в которой действо сие лишилось обычной человеческой надежды на лучшее будущее, практичности, неведения о собственной бренности, любви к ближним. Остались лишь ненависть и тьма - чувства, правящие человечеством век от века.
   Видение разом лишило взгляд легкости и свободы, наполнило душу бесповоротной горечью и слабостью равнодушия. Какое-то покрывало черных теней летело взору наперерез, изгибая светлую ткань дня, насыщая его складки роящейся тьмою. Грязная мгла быстро приблизилась к его телу, обернулась петлей, обвилась вокруг шеи и начала сдавливать легкие, болезненно ноющую грудь.
   Коля хотел закричать, но горло залило раскаленной магмой железа. Ненависть! Немели руки, а мозг заполонила опалена бешеного страха...
   - У-А-А!!!
   Коля стоял на ногах в стойке раненого зверя и бешено вращал головой. Его тело напряженное и резкое было готово убить одним поворотом, мигом броска в нужную сторону. Оно жило своей собственной жизнью, оно уверенно в себе и собственной правоте, его страстью стала разрушающая сила ненависти. Оно уже чувствовало за спиной набрякшие звездами и провалами пустоты нити хаоса. Вселенная исходилась трещинами...
   Но что-то мешало приходу Хаоса. Какая-то надсадная, пустая вибрация лишних в пустоте звуков вторгалось в его восприятие назойливо и неотвратимо. Он на ее отвлекся, и только тогда слух восстановил привычное значение волн, входящих в мозг и сердце со стороны.
   Назойливым, отвлекающим звуком оказался чей-то громкий, гомерический, утробный смех, сопровождающийся предательским попукиванием желудка. Напряжение пропало, Коля пришел в себя и увидел катающегося в коликах смеха и удушья Акына. Старик захлебывался от неподдельной радости и тыкал в его сторону пальцами.
   Тело Дымова медленно обретало привычные человеку чувства. Возвращались ощущения, запахи, звуки. Болели натруженные колени, саднило спину. Он мучительно пытался вздохнуть. Но не получалось. Потом Дымов сдернул с носа приспособление из двух палочек и веревочки, с помощью которого Акын не давал ему захлебнуться во время бессознательного приема пищи. Оно же, как видно, послужило основанием и его крылатого, удушливого сна - кошмара.
   А вот причину смеха хитрого старика он понял далеко не сразу. Но взгляд и палец Акына недвусмысленно указывали не в сторону далеких холмов, а ниже и существенно ближе. Наконец Коля посмотрел между своих ног и увидел, что он наг и обосран сверх всякой меры.
   - Смейся! - сухой и нереально резкий приказ Акына толчком содрогнул его тело, чуть не вбил в землю. - Смейся, фазан жирнохвостый, иначе умрешь!
   Испуганный донельзя Дымов, заржал тем самым ублюдочным смехом, что охватывает человека в припадках нервного безумия. Он фыркал и сорил в небо не веселим, он разряжался от жара ненависти, лжи и черноты. Имя тьмы той - война, и твориться она людьми практически беспрестанно. И отринутая ненависть покидала его тело, словно кровь через перебитую артерию. Вязкими сгустками, толчками пульса она выходила через горло, нос, уши, мельчайшие отверстия пор кожи.
  
   Опять шумел подвешенный на треноге кукан, фыркал и расплескивал в дыхание костра жирное, травяное варево. Акын задумчиво ворошил угли и горящие ветви, вздымал стаи искр, вверх, и отправлял их, словно посланников в глубину вечернего неба.
   - Динлины ушли навсегда, - заключил он. И Коля понял, что кроме них двоих в этой степи нет ни единого человека.
   - Пришло и твое время... Нет! - старик прервал его отрицательный жест. - Тебе больше нечего здесь делать.
   Динлины покинули эти горы после того, как вождь и немногие из выживших воинов убили твое тело. Ты напугал их. Можно быть батыром, пьющим битву, словно вино и не знающим боли. Можно быть богатуром, взмахом меча убивающим многих, наконец, быть их великим ханом или вождем. Но воина и его смертоносную тень они видели впервые. Не суди их. Они напугались. Даже я не ожидал этого от тебя так скоро.
   Динлины пронзили твое тело стрелами, боясь, что ты перебьешь всех: и чужих, и своих. Да ты и сам был близок к этому. Резка в куски живого человека - отвратительное зрелище. Тебе нужно научиться настоящей терпеливости, иначе тень Лузгеня не отстанет от тебя никогда. В конце концов, она поработит тело и душу. Ее крылья и теперь за твоей спиной. Дар Горной Девы прижился сполна.
   Когда я сращивал твое тело заново, пришлось вложить в человеческую плоть многое из моей сущности. Не благодари, такого веление великого духа, что управляет нашими судьбами. Многое из того, что теперь стало твоим, подарено им мне, как наследие прошлых имен и судеб.
   Тебя не было в этом мире десять лет. Но и со мной эти десять лет тебя не было. Ты странствовал и врачевал, учил и любил, купался в лоне Земли, словно только что рожденный. Ты знаешь многое, но обрести память предков тебе еще предстоит.
   Потом, когда ты вспомнишь свою прошлую жизнь, заменишь людям меня. Я знаю, ты вспомнишь очень многое. Надеюсь, это доставит тебе и твоему желудку хорошее удовольствие. Только дальше уж мойся сам! - И старик снова своим сухим, очень человеческим смехом.
   - Много, много позже мы еще встретимся, и я познакомлю тебя со своим учителем. Там, - он резко и коротко махнул рукой на юго-восток, - растут новые горы. Люди называют их 'Каменные Пальцы'. Ложе самого высокого каменного трона занято жизнелюбом и ветреником Аяном, но, может быть, найдется солнечное взгорье и для твоей руки. А пока торопиться некуда, места для сна хватит всем.
   Помни одно: твой род носит в себе семя Лузгеня. В этом грозном слове нет ничего от людей. Лузгень это поток, противопоставленный человеческой жизни, всей жизни в целом. С приходом его в мир, закипает кровь, и пробуждается ненависть. Обычные люди рядом с ним, будто дуреют от жажды крови. Их глаза застилает пелена нетерпимости. Они носятся с собственной избранностью и правотой, сея зерна смерти, болезней, безумия. Тогда их не остановить, им кажется, что найдено величайшее предназначение. Смешно, это и есть цель обыкновенной человеческой жизни?
   Стая волков в год голодного гона, пожирающая самое себя. Лузгень всегда погибает от собственных рук, но в его бездну уходят многие, почти все. После его кровавого пира, для людей времена принимаются заново. Но, обладая моим даром, ты сумеешь их удержать, вопрос лишь как долго. Это твой выбор.
   В мире есть двое врат, через которые Лузгень обычно вступает в мир. Талим - их символ. Через это слово приходит его горячий поток. Одни врата далеко на юге, другие перед тобой. Оба племени, охраняющие их, думают, что они единственные и исключительно важные. Им кажется, что это именно они стерегут Лузгень. Племена гордятся предназначением своего рода. Но Лузгень стережет себя сам. Каждый раз, возвращаясь в Талим, он чувствует зов его врат, и просыпается. Пока ты слаб, лучше находиться от них подальше.
   Врата это совсем просто. Когда шаман уходит в иной мир, он оставляет за собой приподнятый полог. Шаман заботится об учениках. Он оставляет им часть своей силы и знания. Он оставляет ученикам возможность волшебного путешествия. По всей земле раскинуты шаманские врата, от края до края.
   Две горки, сложенные из обычных камней, есть у всякой вершины, холма, отдельной скалы. Пока их поддерживают, подновляют ученики, полог открыт. Но это совсем простые врата. Они так, слабое, почти призрачное подобие врат Лузгеня.
   Когда в дело вступает Лузгень, пространство лопается столь сильно, что тень позади его спины напоминает зев бесконечного, черного пустой неба. И прикрыть этот зев может только человек, самый обычный человек.
   За любым из людей, за его спиной стоит бесчисленная череда предков, растянутая в неизведанную даль времен. Но каждая такая цепь жива до сих пор, иначе Земля не носила бы этого человека. Вы и не представляете, сколь огромная чаша времен существует за вашей маленькой, тщедушной спиной. Она полна памяти предков, наиболее отрезвляющего и мощного напитка под этим небом. И сам Лузгень не совладает с ним. Слишком длинна цепь зачатий, любви и рождений. Ее начала - самая первая ткань самой первородной Жизни. Лузгень должен испить чашу Предков до дна, лишь она остановит его наверняка.
   Но сегодня кончилось и мое время пребывания с тобой. Так бывает всегда. Усталость и дремота сковывает бренную душу. Слишком долго я попирал эту землю ногами, мне пора.
  А тебя теперь величают великий шаман Теб-Тенгри. Путь твой лежит к верховьям реки Онон. Этой весной туда откочует племя хори-туматов, и ты увидишь их встречу с местными поселенцами.
  Я думаю, это будет весьма значительно и интересно. Думаю очень значительно. Почти так, как значителен дождевой пузырь на глади воды в мутной от ила болотной луже. Помни, твои раны заживлены самой Матерью Землей. Будь ей благодарен и почтителен навсегда.
  
   Акын сидел на каменном троне в подножии своей горы. Он оставался недвижим уже третий закат, но Коля знал, что жизнь его еще скована вниманием Матери Земли. Жертвенный котел в основании трона, еще булькатил своим таинственным хороводом судеб. Глубоко внутри его символы сталкивались и смешивались, подводя итог долгой, странной жизни. Теб-Тенгри постиг этот древний язык, но сегодня его внимание было здесь лишним. Он лишь провожал своего Учителя в Небесный Путь.
   Вдруг тело Акына вздрогнуло, открылись глаза, ожили губы. В какой-то миг казалось, что с его уст слетит еще одно слово. Но нет, ночь всполохом тьмы поглотила его глаза. Фигура Великого Шамана скользнула вверх в поднебесье полупрозрачной огненной круговертью. Всколыхнулись далекие, холодные звезды, вспыхнуло новое соцветье метеоритов, качнулось отражением Луна, и Акына не стало среди людей. Лицо Теб-Тенгри омыли слезы.
  
   Возвращение
  
   Столь гибельная для человека степень аллергии никогда не проходит бесследно. Тогда в угольной шахте Шпицбергена Фархаду повезло так, как не везет даже пьяным идиотам. Буквально все с самого начала складывалось именно в его пользу.
   Для начала сменщик Васильевич пришел на два часа раньше с душевной заботой, чтобы Фархад его послезавтра, в день рождения, пораньше подменил. Дальше, когда его в коптерке не обнаружил, пошел сменщик по тоннелю искать напарника. Ведь чем быстрее Васильевич Фархада в шахте найдет, тем дольше покуражится завтра. И как вовремя он в шахту заспешил!
   Вторая часть удачи Фархада в том, что врачи со всем необходимым оборудованием в ту смену заседали на шахте. Там в мех мастерских один придурок палец не в то отверстие засунул. Придурок без пальца так и остался, зато кислородная маска и прочее оборудование было в ходке через десять минут после чрезвычайного сообщения Васильевича.
   Дополнительно Фархаду повезло, что связь с иностранцами имелась в наличии, и пурги, и ураганов в аэропорту не наблюдалось. В общем, через несколько часов, оказался Дымов младший не где-нибудь, а в самом госпитале имени Бурденко.
   Тогда там таких пациентов (злободневных для науки) кроме него не имелось, так что хлопотали над ним доктора и кандидаты по полной программе. Им же самая скучная жизнь, когда у других все в порядке и хорошо. А тут такой доисторический случай. Писали отчеты и на видеоленты, и на планшеты, и в толстые общие тетради семидесяти двух листов.
   После трех суток реанимации жизнь Фархада оказалась вне опасности, но сознание еще долго скиталось в неизведанных психиатрами краях. Тревожили шахтера стрелы с черным, вороньим оперением, ворохом торчащие из чужой груди. А еще его мучили странные, бездонные глаза совершенно незнакомого старца. Лицо видения, будто свитое из арабеска глубоких морщин, напряженно и тревожно вглядывалось в его душу.
  Фархад почему-то был уверен, что старик приходит к нему из невозможной дали прошлых времен. Какая-то другая жизнь пыталась завладеть его разумом. Он будто хотел что-то ему сказать, но что? Но более прочего, пугало страждущего душою шахтера другое видение. Окаменелая, огромная фигура скального титана Аяна, распростертая на горном ложе, дремала в тысячелетиях.
  Непостижимым образом, каменное изваяние соединяло собой прошлое и будущее. Кошмарное ощущение кольцевой бездны, разверзнутой у его ног. Обрывки чужих жизней и фраз, болей и надежд, безвыходности и жгучих желаний.
   Вследствие долгих, бредовых скитаний в собственном подсознании, и глубокой прострации тела, едва живого больного поили через пластиковую трубку. Врачи вводили ему витамины через шприц сначала в левую, а потом и в правую часть исколотого напрочь зада. Он спал и бредил, просыпался и не узнавал мира, его окружающего. Его выздоровление было долгим и трудным.
  С возвращением нормального сознания Дымова принялись мучить совершенно иные, более прагматичные заботы. Впервые в жизни Фархад не мог ничего поделать с силой обстоятельств так нелепо и гадко распорядившихся его судьбой. Впервые в жизни он ощущал собственную беспомощность перед гадким выбором, сделанным за него игривой мадам случайностью.
  Возвращаться домой в Сепногорск из иностранного Шпицбергена можно было только на коне, и обязательно с победной реляцией в производственных характеристиках! Любое другое становилось полным провалом шахтерской карьеры, клеймом не прошедшего испытания. Фархаду заранее виделась встреча с тем самым седым и серьезным человеком из кабинета Лобова. Кураторство разгильдяйства не потерпит.
   Ведь не прошел же испытания Партии! Устроил ЧП по полной программе, с привлечением западной прессы, спасательных сил и международного резонанса. Правда, в газетах написали, что несчастное яйцо выпало из породы на пол самостоятельно, чем и привлекло внимание бдительного инженера-обходчика.
   Но ведь и коню, и ежику ясно - приключилось нарушение правил ТБ, повлекшее растрату народных средств в особо крупных размерах. А денежки не чьи-нибудь, а народные. За них сразу и трое подштанников, и шкуру запросто можно спустить. Да и сам бы спустил, будь на месте разводящего.
   Но проходил второй месяц, дело шло к выписке, а особисты не появлялись. Впрочем, если просмотреть передовицы 'Правды' и 'Известий', имелось у них на то полное основание. В передовицах нашей центральной прессы содержались голые факты о перегибах в социалистическом строительстве. Передовицы очерчивали темные, туманные перспективы без обещанного коммунистического будущего.
   Сама Коммунистическая партия неожиданно возымела надежду на каких-то неизвестных народу кооператоров. Страна вспоминала Ленинский НЭП и обсуждала возможность перехода к смешанной, частично рыночной экономике. А лично встревоженное дотоле всемогущее Политбюро бросало обвинения в пакостях и чванстве непосредственно своему предыдущему, вполне удачливому составу.
   Все это казалось полной и откровенно временной ерундой. Как можно сделать хоть что-то, ну хоть что, без жесткой дисциплины, планов, тотального руководства и директив сверху? Какой такой плюрализм?! Если в шахте появиться один придурок с зажигалкой, а другой придурок решит погасить ее пламя из револьвера с дарственной надписью Дзержинского, наверх взлетят все вместе. Очень похоже, что заваривают они порядочную кашу, не предполагая ни вкуса ее, не зная будущей консистенции.
   Незадолго до дня выписки Дымова в их палату ввалился здоровый и гладко выбритый холуй барского вида. Уже одной своей вылизанностью и наглой уверенностью в силе и бесповоротной правоте внушал он дикое, почти утробное отвращение. А когда чужак заговорил, чуть гундося через нос, и вовсе захотелось отвернуться, чтобы не стошнило.
   - Кто из вас Фархад Николаевич?
   'Ну, вот и приплыли, дождались', - сразу оценил ситуацию больничный бедолага и обречено поднял руку. Но неожиданно лицо посетителя расправилось во вполне благодушной улыбке. Холуй умело изобразил на нем крайнюю степень приятия и даже дружескую расположенность.
   - Вот Ваш пропуск. Будьте добры, зайдите в министерство по выписке, через два дня. Иван Дементьевич очень Вас просили. Сказали, чтобы настоятельно. Извинялись, что не удосужились лично. Значит, зайдете?
   Фархад мысленно перебирал Ф.И.О. членов политбюро и министров, но искомого не находил. Образовалась глупая пауза. Холуй улыбнулся еще шире и слащавей. Фархад растерялся окончательно.
   - Зайдете? - повторило его холуйское величество.
   - Да-а-ха! - вышло из шахтера излишне громко, затряслось нотой, почти как астматический кашель.
   Соседи по палате, те самые молчаливые соседи, сохраняющие дистанцию между ним, случайным здесь человеком, и ими - заслуженными по производству людьми, дружно хрюкнули в раскрытые листы утренней прессы.
   Порученец вышел также величественно и споро, не преминув кивнуть по дороге кому-то из знакомых. Но расспрашивать того счастливца Фархад не решился. От смущения он принялся тщательно изучать врученную ему бумаженцию.
   Сам по себе пропуск особой угрозы не нес, но его ярко-красная, клейменая обилием гербов и штампов исключительность выглядели завораживающие. Особенно удивляла черная, и будто рельефная тисненая татуировка надписи 'Высшая категория'.
   - Что, сынок, на блюдечко понесло? - возглас около уха был столь неожиданным, что Фархад чуть не подпрыгнул на койке.
   Рядом стоял толстый и неряшливый деда Леня. Известный балагур и депутат от шахтеров многостаночников на всех съездах и конференциях самого государственного уровня хихикал над откровенной заляпухой чужой судьбы.
   - Да не боись ты, деревня. Деменьтьич для таких, как ты, орган не карательный. Да и хрен бы тебе сам холуй приглашение на свиданку принес. Дело у Дементьевича к тебе... Да какое дело? Слышь, может ты родственник?
   - Что-о?!
   - Ну, я тоды ой. Не знаю.
   Балагур Леня от греха ушел у койку. Остальные страждущие снова уткнулись вглубь страниц беллетристики социалистической прессы.
  
   Министерство топлива и энергетики находилось в самом центре белокаменной столицы, рядом с известной всякому иностранцу и нашему простаку гостиницей 'Россия'. Рельефно-державный антураж парадного входа святая святых советской энергетики венчала гербовая доска с надписями на русском и английском языках. Ошибиться было никак невозможно.
   Сразу по входу Фархад угодил в раздевалку театрального типа, где вахтер с наружностью швейцара забугорного пятизвездочного отеля просверлил его почти пулеметным взглядом. Фархад подумал, что было бы, ошибись другой человек дверью. Войти, может, и вошел, но чем бы это вышло? Принимать участие в разбирательстве такого уровня не желалось совершенно.
   Собственно, до доставания пропуска никаких эмоций, кроме открытой неприязни его появление у кондукторов не вызвало. Зато когда бумаженция попала в руки начальника смены, (больше похожего на майора КГБ), эффект холуйства принял лавинообразный характер.
   Непосредственно по прочтении указаний в бумажке пропусной чин слегка вытянулся в струнку и с пониманием дела поднес руку и честь к высокой тулье фуражки. Они (его высочество) позволили себе вежливо улыбнуться.
   Затем был короткий звонок по субординации, и из смежной комнаты появился подтянутый и услужливый, словно давешний холуй - провожатый, который с ходу направил избранного посетителя к боковому лифту.
   Лифт тот в размерах центральному - парадному слегка уступал, но во внутренней отделке являл какой-то особый шик и полную незапятнанность излишними вульгарными посещениями. Имелись в нем и телефон для общего пользования, зеркало с расческой и даже набор иностранных одеколонов.
   Подняли гостя на исключительно высокий этаж. Из дверей лифта открылся шикарный коридор. В конце его виднелся красно-гербовый вход к власти в обличье дверного фойе величины оперного театра.
   Там, прямо в его обширных зеркальных недрах, толпились обсуждающие нечто важное представительные люди. Впрочем, громкость разговоров их была резко ограничена вежливостью и знанием своих прав.
   Но вошли они не туда, а в совершенно неприметную запасную дверь. Открывал ее провожатый блестким, особым ключиком на бирке. За дверью оказалась вполне уютная комнатка с холодильником и приглушено работающим телевизором.
   К мягкой кожаной мебели подвинут нужный по высоте столик, на нем - фрукты, блюдо с нарезкой из мяса и сервелата, початая бутылка коньяку и пара толстостенных граненых рюмок.
   - Подождите, пожалуйста. Он будет, как освободится. Угощайтесь. Сам просил, чтобы Вы не скучали.
   С этими словами поводырь удалился, пятясь согласно муштры и регламента бесшумно и споро.
  
   Прошло около двух часов. Фархад привык и к незнакомой обстановке, и виду на Москва-реку с проплывающими мимо туристическими трамвайчиками. Он даже покушал и из вежливости чуть пригубил коньячку.
   Похоже, что кто-то очень большой хотел поговорить с ним лично. Связей Лобова на такой спектакль явно не доставало, а сам Дымов младший державных человечищей не знавал. Гадать на кофейной гуще надоело быстро, ощущение страха ушло, и Фархад увлекся рассматриванием своего нового вида в зеркале.
   За месяцы болезни он ощутимо располнел. Холеная белизна кожи, свойственная жителям севера, хороший иностранный костюм, приобретенный за шахтовые талоны, курчавая, уложенная прическа делали его похожим на дипломата или даже молодого директора крупного предприятия. Двойной подбородок придавал лицу внушительность и правильность взгляда.
   Уверенный в том, что здесь-то за ним не наблюдают, недавний больной скорчил несколько общепринятых к употреблению рож, одна из которых живо представляла неподдельную многозначительность и удивление одновременно.
   - Хорош! - неожиданно резюмировали за его спиной, - вылитый Данила, только русых волос не хватает.
   Фархад покраснел до корней волос и даже боялся оглянуться. В отражении зеркала он увидел уже стареющего, но крупного фигурой, сильного, уверенного в себе человека. Фархад видел его в первый раз, скорее всего это и был хозяин кабинета. И все же пришлось оборачиваться: неудобно как-то к власти и тылом.
   Тем временем незнакомец подошел к столику, налил полную рюмку коньяку и лихо ее опрокинул. Некоторое время он совершенно не обращал внимания на пришлого. Хозяин бухнулся задом на мягкую кожу дивана, придвинул стол, обнажил серебристую вилку, жевал быстро, даже торопливо, и только потом улыбнулся, будто себе и сказал:
   - Жрать, хочу. Устал, как собака. С утра до вечера идут и идут. Всем чего-то надо: что-то наобещать, требовать, наказывать... А не разберусь и с половиной. Бардак, времени ни на что не хватает.
   Лицо хозяина державного чина страдало излишней, почти болезненной худобой. Квадратный рельеф впалых скул повторяли тяжелые рытвины привычных морщин, а лоб был просто изборожден ими, будто специально для большего колорита. Стрижка очень короткая. Да и что там стричь, так - седая щетина между залысинами.
   Впрочем глаза начальника оставались вполне живыми, в отличие от усталых, бледных губ. Их напряженная белизна, даже легкая синева казалась чем-то потусторонним.
   - Семья есть?
   - У кого? - невпопад среагировал Фархад.
   - Да у тебя, дубинушка.
   - Конечно. Без этого как?
   - Дети?
   - Дочка.
   - Значит, у Данилыча уже правнуки. Счастливец он, давай за него выпьем.
   Фархад робко приблизился и взял налитую рюмку. Глаза Ивана Деметьевича, первого зама министра по кадровой политике и общим вопросам, одного из самых влиятельных людей не только в министерстве, но и во всем правительстве нашей страны светились откровенной теплотой и грустью.
   - А у меня детей нет, и уже не будет никогда. Жена заболела на Колыме, простудилась. Ну, давай за деда твоего Данилу. Давай, не стесняйся.
   Вторая, более щедрая порция коньяку вошла в горло удивительно мягко, нежа пищевод теплотой и приятной волной расслабления, негаданной, но приятной встречи.
   Часа через два захмелел и Деменьтьич. Он все не отрывал от Фархада радостных глаз, жадно расспрашивал о Даниле, Степногорске, о Лобове, обо всем, что именуется чужой жизнью.
   А дальше, все прояснилось окончательно. Тогда, хмурым утром страшных, сталинских лет в глубине одной из колымских шахт завалило пятерых заключенных. Откапывать их мог только идиот, но Дед (тогда уже был совершенно седой, вот зэки так и прозвали), дед Данила тогда сказал, что не в этот раз.
   Кто из начальников и грозных командиров, тех, что командовали и повелевали судьбами ЗК знал, каким нюхом идет в горе сбойка? Кто из них мог предсказать, как поведет себя рудная жила, в какую сторону завернет ее худая, да нелегкая? Как широко двинет трещина и не завалит ли горный удар к чертовой матери всех, даже тех, кому не положено?
   Ведь помнили они о страшной судьбе Туимского медно-рудного месторождения, когда, не выдержав обилия пустот, рухнула гора сама в себя, похоронив в недрах и начальников, и конвоиров, и весь лагерь. Двести метров открытой небу воронкообразной пропасти с вертикальными стенами, уходящими в глубину темных вод рукотворного озера. Что там, на его дне? Кажется, и нет его. Бездна адова.
   А еще начальники знали, что всех сук лагеря, всех карцеров не хватит на то, чтобы заставить деда сотворить обычное горное чудо. Чудо, которое шахтеры именуют горным нюхом. И смерть такого, необычно нужного стране ЗК даже для них могла сойти по 58-й в рамках политвредительства. Об этом ЗК лично знал начальник всего Северлага.
   Тогда одним из пятерых заваленных в горе живых трупов был Деменьтьич. И навсегда остаться бы его телу в штрековом закутке, но числился он в другарях у деда Данилы. А тот нашел здравую причину раскопок именно этой части шахты. И живым из тех пятерых достали только двоих. Остальным выпала совершенно иная судьба.
   - А вот сейчас он мне тебя подарил. Кому мне теперь дела передавать? Ни кола, ни двора... И смерть с косой уже не за горами. Давай сынок, судьбу твою вершить будем. Ты как, в шахтерах остаешься или на повышение в Москву хочешь приехать?
   Душевный разговор продолжался долго, чуть не до самого утра. И только в тот час, когда вечно мутное московское небо налилось блеклым светом, из недр министерства показалась черная чайка и развезла собеседников по домам.
   Фархад первый раз ночевал в главной гостинице страны - России, с видом из окна номера на мавзолей и главные часы нашей страны - куранты. А Деменьтьич отбыл к супруге, знакомить с которой он никого, даже близких уже не хотел.
   В кармане у Фархада лежала гербовая бумага и маленькая бархатная коробочка, которая снимала все проклятые северно-иноземные неприятности. Медалька та называлась шахтерской доблестью четвертой степени. И полученное в таких необычных для прочих обстоятельствах звание это для региональных начальников означало очень многое.
  
   Цена земли
  
   Первые две недели по возращении из Москвы, привели Дымова младшего в полное изумление. Что-то в этой жизни складывалось не так, делало ее абсолютно неприемлемой и неудобоваримой...
   Жизнь родного Степногорска взбурлила ощутимо броской, показушной новизной. Рядом с рынком открылось сразу два платных туалета. Конкуренция хозяев, страждущих дурных и огромных денег, заставляла кооператоров взвинчивать цены. Мочевые пузыри ни в чем не повинных граждан страдали обидою за державу.
   Как-то вдруг разом расширили границы рынки и базарчики. Скопища торгашей налились обилием иноземного народа, привозимыми из далека шмотками и наглостью цыган. Жарили и парили национальные блюда горцы, облизывая горячими взглядами белокурых дам. А наглая молодежь орала песни про ожидание перемен, которые ничем хорошим для стариков уже не закончатся.
   Кто из граждан СССР знал тогда, что уже все они бывшие, - бывшие граждане бывшей великой державы? Что самое главное при новой власти Капитал? И абсолютно плевать как его загробастали. А воспитываемая учителями литературы духовность для глупых ее обладателей выйдет хуже, чем наждачная туалетная бумага?
   Потом мы еще долго будем удивляться, как за столь короткое в истории время мы сломали так много, умудрившись не сберечь ни собственные ноги, ни свои руки. Неужели СССР - страна, победившая фашизм, самого мощного хищника 20 века, спустя сорок лет после великой победы сгнила заживо? Заблажить: 'Все дерьмо', и крушить, что попадается под руку, чего уж проще. Но зачем разваливать без разбора свой дом, быть врагом самому себе?
   Тогда все мы хотели перемен, но каких? Референдум Горбачева живо показал одну удивительную вещь. Вещь, в которую не верили даже самые отпетые члены политбюро КПСС. Страна насильно согнанных Советов сложилась как многонациональное государство. Она не желала распадаться на осколки феодальных владений. Ее граждане этого не хотели и голосовали именно за Союз!
   Но ведь кроме победы в самой великой и кровавой в двадцатом веке войне были и другие вещи, заставлявшие быстрей биться сердца и армянина, и украинца, и казаха, и русского. Мы первыми достигли неизведанности космоса, строили самые большие в мире заводы и ГЭС, железные дороги, автомобили, корабли, поезда.
   СССР стал могучей, мировой державой. Он являлся плечом противовеса всей капиталистической системы, крупнейшей финансовой и экономической группировки мира. У этой страны имелись силы противостоять самому мощному военному альянсу. В той группировке кроме США состояла вся промышленно развитая Европа. Довесок восточно-европейского соцлагеря к СССР был явно менее значителен.
   И разве распались бы мировые, африканские и азиатские колонии самостоятельно, не будь дарована их народам помощь от самого 'милитаристского и кровожадного' красного режима? Все ли было так плохо, чтобы величать Родину никчемной страной? Мы всегда становимся ужасающе однозначными, особенно, когда ругаем сами себя. Где мера нашему самобичеванию? Разве владельцы заводов и фабрик капиталистических стран пошли бы на уступки рабочим, не знай они, что всякое закручивание гаек может закончиться народным взрывом?
   Вы забыли, отчего начались первая и вторая мировые войны? Можно много шуметь по поводу военных амбиций Красной Армии, но факт непреложен: 21 июня 1941 года на нас напала фашистская Германия. 'Демократия - самая выдающаяся в мире пакость, но беда в том, что остальное еще хуже' - это слова Черчилля, апологета холодной войны против социализма.
   Возможно ли нормальное, свободное устройство мира с единственным, пусть и демократически устроенным диктатором во главе? Кто скажет 'нет' дядюшке Сэму? Вооруженный ракетами и бомбами дядюшка любезен до безобразия, но признает интересы стран столь же вооруженных.
   Кто скажет 'нет' полновластному распорядителю мировых богатств и энергетических ресурсов? Кто способен подкрепить свои слова реальной силой? Кто может заставить играть богатеев и гобсеков в человеческие игры, считаться с оппозицией в собственной стране? Как нищему пролетарию найти в остальном мире союзников? Без двух чаш выбора равновесия не существует. Вот только выбирать нам приходится всегда из двух зол.
   А тогда, в восьмидесятые, нашим родителям - старикам казалось, что самая хорошая жизнь почти рядом. Во времена двадцатилетнего правления Лёни, когда власть наконец забыла о собственном народе, тот устроился в своей стране практически благополучно.
   Телевизионные сартирики в голос ржут над приспособляемостью нашего народа, будто никто из них не знал о ГУЛАГЕ, не терял отца своего под Курской дугой, не имел спившегося дядьки. Мы, по их мнению, слишком просты и глупы. У нас и секса до перестройки не существовало, дети ходили в галстуках, в свежие булки не пихали сосиски сразу, а продавали раздельно. Но при 'развитом' социализме подавляющее большинство было сытым, гарантированным от нищеты и мора. Кто из нас видел тогда старушек, лазающих по помойкам в поисках куска хлеба? Теперь мы привыкли считать это естественной особенностью русского национального характера. А жуткое население наших городских помоек?
   Но главное здесь другое. Та, застойная четверть века до перестройки, стала самой счастливой для нашего народа за весь 20 век. Власть была сильна, но сыта переменами по горло. Не хотелось первым да вторым неурядиц и авралов. Вот и наслаждался народ отсутствием подвигов и жертв. Правильно говаривал о себе Леонид Ильич: 'Хороший царь пришел, добрый...'. Сам жил широко, и другим пожить давал, не обирал страну до копейки. А сейчас?!
   Выпущенный, словно джин из бутылки юнайтед стайтс оф величество доллар, разрушительным смерчем прошелся не только по всей экономике, но пуще по людским душам и судьбам.
   Мы оказались не готовы к его ценностям, к его высшей планке успеха. Мы были не согласны с такой ценой, но заплатили по счетам с возможно наивеличайшими процентами. Мы заплатили практически полной потерей национальной идеи, потерей всех нравственных ориентиров, смертью духовности в едва народившейся интеллигенции семидесятых. Но кого из нас спрашивали, согласен ли он, платить по столь убийственным счетам?
  Но разве не ушли бы мы от собственных величайших бед самостоятельно, без чужой иезуитской помощи? Тогда в страну, в том числе и в угольную отрасль потекли дурные, легкие деньги - кредиты МВФ на реструктуризацию советской экономики. Но бесплатный сыр лишь приманка в мышеловке. Начиналась эпоха великих потрясений.
  
   Генеральный директор разреза 'Степногорский' Ю.И. Лобов давно уже не помнил о стеснении в денежных средствах. Но сейчас, когда кажется, для пользы дела управленцам развязали руки, перед ним лежала великая, не перекрываемая никакими усилиями финансовая пропасть. Ему до зарезу были нужны громадные деньги. Деньги, чтобы купить свой же собственный разрез. Ничего более смешного они там, в Москве придумать просто не сумели.
   Во всей огромной стране, во всей огромной, полной ресурсами и товарами, механизмами и золотом, платиной, нефтью - в такой стране не оказалось каких-то денег! У станка для печатания госзнаков кто-то вывернул болт, засунул его в задницу председателю Центробанка, и станок замолчал. Почему?!
   Дурацкие игры про государственную международную необходимость! Последний раз Лобов веровал в них ранней пламенной юностью. Он давно понимал, что такое власть, как ее создают из сора слов, с чем кушают и на какие части тела мажут ее сладкое маслице. Он хорошо знал все виды, приемы, присказки этого вселенского вранья. Судьба его так сложилась, указав ему путь однажды и на всю жизнь. Слишком много пройдено дорог, слишком долго он руководил людьми.
   Юрий Иванович еще помнил Такыпа. Как можно забыть человека, научившего тебя жить? При первой их встрече (Юрке Лобову исполнилось тогда лишь четырнадцать), он закатил истерику, словно книжная барынька - гимназистка. Он чуть с ума не сошел от несправедливости. Его, самого бойкого парня на деревне, комсомольца, вожака, любимца всех девок отдали в рабство старому, гнилому, чумазому эвенку. В рабство на три года, ни за что ни про что?!
   И этот маленький, сухой мозгляк взял его за руку двумя пальцами и повел, будто козла на кольце через ноздрю по всей деревне. Юра и пикнуть не мог от боли. Вот кто умел управлять людьми по-настоящему!
   Обычай, старый обычай двух соседних народов - отдавать русского пацана шаману на три года в ученики. Плата за землю, на которой мог бы пастись скот, воду, которую пили пришлые губы. Плата за одно на всех небо.
   Молчал и председатель, и парторг, предательски молчала вся партячейка, хотя внушали им, комсомольцам, что до коммунизма остался один шаг, и родовое табу считалось пережитком туземного прошлого. А бесстыжие лгуны - учителя в стенах их деревенской школы называли шамана классовым врагом и пособником империализма. Они боролись с ним на словах, а на деле...
   На деле классовая правда оставалась там, в райцентре к западу ближе. Здесь на околице русской, богом забытой деревеньки, где кончалась тайга, и властвовала мать тундра до самого берега Ледовитого океана и дальше в белоснежное небытие, царили законы предков. Когда ночь длиться дольше, чем беременность матери, многое смотрится по иному. Полярная ночь тут хозяйка.
   Потянулись долгие дни заточения и глупого пустого бунта перед выбором судьбы. Он не хотел мириться с таким существованием. Но когда Юра принял и понял главного в своей жизни Учителя, пришли годы невиданной воли. И был он учеником шамана не три, а все пять лет - сам уходить не хотел. Сказано же: 'Воля сладка даже в голоде, воля это когда день за жизнь'. Больше прочего боялись юные туземки выйти за русского замуж. И бьет, и орет как на скотину, и от нескончаемой работы спина дугой.
   В вольной дали тундры познал он пряный запах талого снега. Какой русский может отличить вчерашний снег от позавчерашнего? Как разобрать в сплетении его покровов направление дыхания ветра, что меняет погоду, ведет за собой стада диких оленей? Кто из них понимает оттенки слоистой снеговой кожи? Но многое может рассказать снег тем, кто ведает его речь.
   Ученик шамана пережил страшную ночь, когда чуть не сгинули они в круговороте пурги, но не замерзли благодаря чуду. Такып веточки святого ягеля на грудь ему и себе положил. Греют те веточки. Как тепло матери, и уснуть от слабости не дают и силами Тундры напитывают тело.
   Юра помнил вкус сырого мяса, которое слаще чем факторский сахар. Помнил бесконечность ночного неба и ритм безостановочного движения, греющего сердце. Он никогда не забудет юркие, быстрые и сладкие тела девственниц, что принадлежали шаману в первую ночь, а доставались ему. Такое вот хитрое табу, спасающее племя от вырождения. Оттого и ученик был русским, что разбавляли эвенки кровь родичей раз в двадцать лет.
   Но больше всего помнилось тепло летнего солнца - невообразимо ласковое, непохожее ни на что, нежное, мягкое. И долгий, долгий день, когда тело сыто, а глаза заворожены бесконечностью тундры, ее утром, ее влагой, растущей на глазах травой, безбрежностью переливов цветового моря.
   Такып учил его шаманскому ремеслу без всяких поблажек, бросая изо льда, да в полымя, закаляя ученика в ледяной нежити пурги, не давая ни спать, ни отдыхать во имя великого духа Ямбуя, во имя матери Земли, во имя великого брата Неба.
   Он говорил: 'Шаман не чудо, шаман полчуда. Вторая половина чуда - его волчьи ноги'. И они вставали затемно. Обходили все ловушки так, что самому опытному охотнику не учуять их следов. А потом, следующим утром, когда охотник, хитрый босяк, врал о количестве добытых шкурок, Такып узнавал верную правду у духов, точную по счету правду. И после такого, все верили, что навести гнев шамана - не бывать сытым и удачливым никогда.
   Но есть еще травы, грибы и видения, которые несли в себе тайные заповеди рода, те самые, что держали племя в узде, заставляли добытчиков не пить огненную жидкость, не отдавать сифилитикам - геологам своих жен и дочерей, не терять нити радости кочевой жизни. Они были настоящими: табу, сказания, духи и вековая мудрость предков, ушедших жить к затерянной во вселенной, далекой стране мертвых. Тайны Шаманов, сделавших Млечный Путь личным угодьем силы и знания духов Земли и Неба.
   Он до сих пор, до малейшего штриха помнил вид, вкус, запах маленькой (чуть больше ягеля) травки. Тихим шепотом от других он повторял наизусть причудливый, медлительный ритуал ее приготовления. Ритуал заговора и ублажения великой Тундры, отдающей человеку свою главную тайну.
   Лобов мечтал выбраться туда весной, найти родовое стойбище и скрытый лог. Он мечтал снова подержать ее синие веточки в сморщенных от прожитых лет руках и вдохнуть сладковатого травного аромата. Он уже знал, что не станет доказывать другим, объяснять и настаивать. Они слишком тупы. Лобов хотел посмотреть на них через дым правды этой травы.
   Тогда, в годы его ученичества, один из мужчин эвенков был навсегда изгнан из стойбища. Он продал свой разум и совесть за водку. Он убил свою жену, мать его детей, но отрицал это. А Такып с помощью травы правды рассказал, как это было, и нашел остатки тела его жены. Сквозь дым этой травы отрывается сокровенные тайны, не обмануть ее ни одному человеку. Отступник убил себя сам.
   Русский ученик эвенского шамана Юра помнил, как ублажить траву правды. Как раскроет она второе, невидимое тело человека. Второе тело, похожее на тень, которая не умеет врать. Как заставляет трава переживать ушедшее, открывая врата стародавних истин. Тогда он усвоил навсегда, как безжалостно убивает человеческая ложь.
   Директор разреза, титулованный партиец и атеист, самый властный человек города, он бы с удовольствием опробовал действие той травы на своих поросших нагульным жирком замах, на широколицых чиновниках из городских властей. А лучше - на всей правящей клике, скопом и в розницу. Ух, бы попробовал, только бы ошметки жира в сторону отлетали. Да не дадут...
   Их государственная необходимость - удел временщиков, добравшихся до кормила власти. Они и сами не верили в собственную удачу, в хоть сколько-нибудь долгий запас времени, отведенный им для наживы и прокорма близкого круга родных и сотоварищей. Вот и хапали, как попало - неловко, глупо, скороговоркой, давясь кровью и отрыгивая непереваренное.
   Поделить самую большую в мире страну в три года? Вещать об этом по телеканалам открыто, словно на партсобрании? Да разве вы не сдурели, не объелись белены, мочи оленей напились! Как?! Где взять деньги на устройство капитализма в отдельно взятом заштатном городишке? Не воровать же внаглую, не заниматься же революционной реэкспроприацией? Где латышские стрелки с трехлинейками?! Зачем нам этот капитализм?!
   Кто из власть держащих знает правду горняков, учителей, простых колхозников, людей тундры из его далекого детства? Кто знает, в какую цену нам обошелся северный норильский конгломерат горнорудных месторождений? Юра слышал это северное сказание из уст Шамана эвенка Такыпа...
  
   Усул нашел ее на берегу реки. Женщина была такой бледной, что синие прожилки вен просвечивали через кожу даже на спине. Спутанные волосы цвета снега конца зимы столь длинные и тонкие, что охотник никак не мог понять, как волосы не порвутся?
   Усул знал, что там далеко выше по течению реки живут белые люди. У них есть страшные железные звери, из пасти у которых идет огонь, и потому в той далекой стране почти всегда лето. Усул подумал, что и эта женщина может знать колдовство. Если привести ее в стойбище, зима будет легкой.
   Шаман хотел выгнать Белую в первый же день, но кто тогда будет добывать племени пищу? Не так много охотников на десять дымов, а такие как Усул рождаются не каждое поколение. Он мог идти десять дней по следу без сна. Охотник никогда не возвращался с пустыми руками. Усул вообще не замечал времени работы и умел терпеть. Такое у него искусство - не ведать усталости и боли. Руки Усула крепче скалы, глаза дальше света, а дыхание жарче большого костра. Он самый сильный.
   Хотел Усул доказать шаману, что прав - в стойбище только лучше жить стало. И неудивительно, что следующий год был теплым претеплым, летом снег стаял даже на самых высоких горах. В их стойбище жила белая, которая притягивала тепло из дальних стран.
   И старики сытые, и дети, и не боится никто долгой пурги - никуда не нужно идти, все припасено заранее. Усул тогда хорошо охотился, удачливо. Любила его Белая ладно, только слов говорить не научилась, смеялась и ночами выла под ним потихоньку, смотрела прямо в глаза без стыда, ласково, не как остальные жены.
   Глаза у Белой цвета чистой воды. Прозрачные, но без дна. В такие смотреть, словно плавать в запахах дурмана, год пролетит, не заметишь, день пройдет, вздохнуть не успеешь. Одно плохо - не родятся от нее дети.
   Шли годы, старели его жены, примкнули к стойбищу новые чумы. Место ведь безбедное, никто не в обиде. Потом приехали сверху купцы, стали менять такое - секое на зверя пушного. Казалось, теперь сделается совсем хорошо.
   А его Белая к своим не вернулась, любила только Усула. Хотя приходили ее сородичи, пытались отбить. Да едва лишь глянет она такому в глаза, обомлеет наглец. Месяц - два прошло, сгорает чужой человек от боли, тоску топит в крепком вине. Белая от хвори обидчика даже краше, не уважает она соплеменников бывших. А за что их так не терпит, не объясняла никогда. Видно случилась у нее к ним какая-то незабываемая обида.
   Прошло много лет, умер шаман, умерли жены, дети их, умерли внуки. И лишь Усула с Белой ни время, ни старость не берет. С годами много замечать начал Усул, пришла к нему настоящая мудрость. Видит, хоть стойбище стало больше, прочнее, но нет в нем счастья ни эвенкам, ни долганам, ни русским.
   Свои молодые охотиться разучились окончательно, пьют спирт, детей не рожают, не любят жен. А дети, что все же родятся, гораздо слабее, чем раньше. Вынеси их на мороз, замерзнут, заболеют. Теперь им не только мясо - траву южную подавай, машины огнедышащие.
   Понял Усул, что не все здесь к добру. Мать Тундру то траками вездеходов топчут, то вредными туманами заводов жгут. А у своих людей из племени эвенков не стало надежды Тундру любить, умения принимать ее ласки. Желанье у них одно - есть жирнее, пить без просыха, жить в праздности. От того и умирало людей в тундре больше, чем рождалось. А кто жил, улыбались все реже.
  
   Однажды проснулся ночью Усул, глядь, а вместо его жены рядом с ним будто река лежит. Холодная, глубокая, на людей злая. Всмотрелся глубже Усул и только тогда понял, что волосы его бывшей жены - струи вьюжные, тело летняя тундра, глаза - озера бездонные, а лицо, словно низкие белые облака в осень, брови - стаи птиц, а губы... Не река его Белая, а сама прародительница Мать Тундра.
   Испугался охотник, что сделает ему Мать-Земля за то, что силой взял ее в жены и даже согласия не спросил. А она молчит, только в глазах звезды искр полыхают, да плывут облака, да текут реки, да идут времена. Все рождаются, стареют и умирают, все кроме них вдвоем.
   И сказала тогда Она: 'почему меня разлюбил?'. Не знал той правды Усул, хотя жил очень долго. До сих пор казалось ему, что и руки все также сильны, а губы еще чувствуют полноту сладости жизни. Стыдно ему стало. Не понять от чего. Как будто могло, случится по иному.
   Говорили, ушла Белая от Усула к самому главному русскому - начальнику лагеря. Увез тот ее из Дудинки в новый город на реке Норилка. Долгане и эвенки никогда без особой причины туда не ходили, место проклятое. Достаточно тумана того глотнуть, и умирает человек. Кайер-Кан - гиблое место. Так оно называлось раньше.
   Главный начальник Белую очень сильно любил. Но через ту любовь потом погибли многие русские. Кто от своих, тех, что с винтовками, кто в темной глубине шахты, кто от злых духов, метели, морозов. Те духи проникают к сердцу через грудь бледной немощью, горечью снов. Человек кашляет, тускнеет, чахнет и кожа на нем струпными пятнами.
  Да что человек, сама тундра вокруг Норилки чахнуть стала! Ничего не растет, видно пропали белые люди разумом. Грузят большие корабли нашей выкопанной землей. Как будто можно выкопать всю Землю? Но увозят Мать-Землю в холодную даль воды, да и топят ее в безбрежности серых волн. Наверное, ненавидят свою мать, хотят всю погубить.
   Зачем тогда было сюда приходить? А как наши дети без тундры проживут на одной воде, где олень ягель добудет, где птица яйцо снесет? Пусть бы и оставались белые наверху своей теплой реки, тогда бы спокойно было.
  
   Старый шаман говорил, что Земля питается людскими душами. Только у каждой души происходит это по-разному. Когда любишь Мать-Землю - просто соединяешься с любимой матерью телом и сердцем. Когда нет, платишь за богатства ее болью тела и сердца, и зарывают тебя в холодную, сырую могилу.
  
   Как всегда не вовремя зазвонил телефон.
   - Да?!
   - Юрий Иванович, - голос вышколенной секретарши был ровен, спокоен, деловит, - тут вас Фархад Николаевич уже два часа дожидается. Его впустить или пусть отправляется домой на дизеле?
   - Какой на фиг Фархад? Может Расул Гамзатов из 'Песняров'?
   В трубку привычно и коротко хихикнули.
   - Да нет, наш степногорский. Он же со Шпицбергена вернулся, с медалью...
   - Дымов?! Ну, быстро ко мне его, он мне позарез нужен!
   В это раз Лобов не встречал Фархада, развернувшись к просителю державной кожано-кресельной задницей. Наоборот, поднялся навстречу с широким приглашающим жестом. Даже приобнял молодого руководителя, не преминув при этом съязвить про растущее пищеваренье сибирского организма.
  Желудок перспективного товарища выпирал брюшком величиной в средний казан. А, увидев на юной груди шахтерский орденок, Тятя и вовсе сделал вид всецело удивленного и обрадованного старшего родственника. Громко цокал языком, разводил руками в разные стороны. Но к делу перешел уже на пятой минуте встречи.
   - Слушай, Фархад, ты же в рыночной экономике разбираешься здорово! Научили тебя компьютеры всему. Мне-то эти бляди из центра за уголь уже миллионы и миллиарды должны. Я нюхом чую. Говорю Креберу, давай, срань, трудовые шахтерские деньги. А он носом воротит. На нас врет, ему мы будто должны...
   Так и началась эпопея Фархада на должности зам. генерального по внешнеэкономической деятельности. Вот именно тогда Фархада Николаевича карьерно понесло, будто судьба взяла под уздцы резвую лошадку, показала далекий путь, а та дернулась с места в галоп, раскидывая годы взмыленной грудью. Ох, понесло.
  
   Чужие деньги
  
   У нового зама генерального директора Дымова Фархада Николаевича появился предмет особой гордости - личный кабинет. Новые панели из покрытого лаком ДСП и оформление из кожзама местного изготовления производили на органы обоняния потрясающее впечатление. Если не открывать форточку пару дней, можно стать наркоманом-нюхачем.
   Фархад честно пытался придать казенному помещению уют и удобства, но не хватало свободного времени. Что кабинет? Даже на собственную семью времени не хватало. Его второй рабочий кабинет находился в другом городе за пятьсот километров от родного Степногорска, на втором этаже в сером здании Центругля, в столице области. И ездил он туда не реже раза в неделю.
   Разница между ямой или шахтой, где добывали уголь, и местом его цивилизованной распродажи оказалась фантастической. Шахтовый люд и его столичные начальники жили в диаметрально противоположных мирах. Там, на производстве, в скупых на краски цехах, цвета жизни были серыми и черными. Появление человека в белом означало приезд скорой помощи или того хуже - налет начальства из Центругля или самой Москвы. А бабки - поломойки носили полные ведра густой угольной шихты с водой, собранные по закоулкам коридоров.
   Здешние управленческие кабинеты и коридоры большого города имели высокие белоснежные потолки. Широкие подоконники уставлены яркими цветами, у каждого начальничка личная подсобка с мягкой мебелью, электрочайником. А когда местные девчонки - уборщицы нагибались отжать тряпку, было на что посмотреть.
   Женщины специально шли сюда, даже в нижний разряд, чтобы зацепиться хоть как-нибудь в центральной угольной конторе. Там, глядишь, заметят, и дадут повышение, вплоть до секретарши... Потом такая дама из нее получится: брови в разлет, взгляд выше всяких сомнений, ресницы - иностранной тушью. Идет по коридору, а начальники отделов с ней расшаркиваются, головки склоняют набок.
   Это все япошки. Удумали они наш уголь брать для своей коксохимической промышленности. Долго по месторождениям области разъезжали, анализы делали, да на Степногорский концентрат положили и глаз, и лапы. Заключили договор на поставку пробной партии, затем долгосрочный контракт на пять лет. Не с Лобовым, конечно, а куда выше. И потекли к угольщикам японские бартерные товары.
   За эти товары можно было не только язык сломать, но потерять последнюю голову. Дележ их производился по директорам, в каждом отделе Центругля, в каждом подразделении разрезов и шахт, среди маленьких бригад добычи и слесарей из мехцеха. Иногда остатки товаров добирались и до шахтовых бабок уборщиц, но по убыванию, очень резкому убыванию.
   А женщины, жены и любовницы чиновников Центругля, среди прочих городских жительниц выделялись особым товарным блеском. Мало того, что все подруги могли видеть у них на кухнях чудеса иностранной бытовой техники, как они одевались! Как одевались!
   Идет такая по улице и мужиков электрическим зарядом в хобот долбит. Каблучки на металлической набойке цок-цок. Юбка с особым разрезом, из-под нее чулочки с рисунками, без единой затяжки. А сверху все это великолепие курточкой яркой нейлоновой прикинуто. Еще зонтик разноцветный выпустит в глаза. Ну, как с этим бороться?!
   Но на самом деле, эта социально-показушная битва была отвлекающим маневром для дураков и ущербных нищих. Там, внутри кабинетов, украшенных социалистической символикой, делились вещи куда круче. Здесь рассовывались по карманам огромные деньги, бывшие кода-то народными, а ныне брошенные на обустройство капитализма. И Фархад столкнулся с головоломками такого рода, с таким их натуральным и денежным выражением, что пришлось подключать к задаче самого Баринова.
   Хоть и ходил дядя Саша тоже в замах у Лобова, только разные бывают замы у Генерального и по влиянию, и по весовым категориям. Когда Баринов с Лобовым проблемы в директорском кабинете решали, туда никто из остальных начальников прямым ходом уже не ломился. Хотя и отвечал Баринов только за обогатительную фабрику, да отгрузку углей в вагоны, рядом с ним кроме Тяти, никто рядом не стоял.
   Мой Тятя - это Баринов Лобова так за глаза называл при прочих. Называл подчеркнуто, словно баловень - сын родной. Начальник фабрики разъелся словно боров, отрастил бычью шею и почти перестал ходить пешком. Шофер у него личный, секретарь и особый бухгалтер. С обыкновенным людом Баринов по-простому разговаривал: то матом сыпал, то отоваривал японскими пряниками.
   Но рабочий люд его глухо любил, особенно близлежащий, прикормленный. Своих подчиненных он другим начальникам никогда в обиду не давал и двигал по возможности выше. А кричал на них и материл по-отцовски исключительно самостоятельно. Если его команду кто другой хоть ненароком затронул, особенно по делу... Рвал в клочья.
   Доля японских шмоток выделенных Центруглем для разреза проходила через Баринова широкой рекой. Он ее в области и выбивал, и отстаивал. А однажды, его стараниями и связями приехал Тятя на разрез на служебно-директорском джипе 'Ниссан-патрол' величиной чуть меньше автобуса. Отношения начальника и подчиненного действительно стали родственными.
   Другие, не знающие себе цены начальнички баловались кооперативами, да шкурными поставками материалов. Баринов мелочью не занимался - только отгрузкой угля смежникам. Какие тонированные стекла и хлебобулочные изделия? У него уже и служба учета своя, и подразделение охраны в личном подчинении. Отгрузка - вещь архитрепетная, серьезная.
   Из Центругля дядя Саша тоже не вылезал. Только приезжал туда (в отличие от Фархада), на лично-служебном микроавтобусе, а не поездом в купейном вагоне. Но своего бывшего подопечного он вниманием не обделял. Называл своим человеком. То лишних японских наименований в списке на отдел прибросит, то жене лично что-то особо дефицитное от себя. И служебную машину проще всего взять у него, шофер послушный - никогда не откажет, поможет, доставит в любом положении.
   А в конторе доходило до того, что в свой кабинет Лобов дядю Сашу вызывал лично, а не через секретаршу. Выходил Генеральный директор из своего кабинета и ножками шел к Баринову. Только в дверь не стучался, сразу входил.
   Потому, когда цифры баланса срослись, и подкрепились областными подписями, Фархад пошел не к Тяте, а к Баринову. Трудно он к тому моменту шел, но загнал таки областных клерков в угол. Хотя сам Кербер, итоговую цифру не принимал на отрез. Артачился, и слышать не хотел.
  Выдал Фархад Баринову сумму предварительного расклада долга за уголь отгруженный для японцев, у того глаза стекленеть принялись. Начальник отгрузки и так расчеты проверял, и эдак, но ошибка, неточность оказывалась в одну сторону - Кребер должен разрезу еще больше.
   Фархад и сам это понимал. Только остальные сотни тысяч обосновать сложней, бумаг не достает, пахнет дело нешуточными судами... А вот миллион с хвостиком долларов недоплаты, накопленной за последние полтора года отгрузки, не требовал особых усилий в арифметике. Он сразу вылезал, стоило только отбросить все завышенные центром счета и накладные по услугам доставки. Но туманы и враки отбрасывались, Фархад со всех поставщиков услуг настоящие счета вынул тихим сапом. Хотя головная контора и нюха по ветру об этом не имела.
   Генеральный директор проверял цифры еще тщательнее, чем Баринов. Через пару часов, его лицо приобрело какой-то металлический оттенок, а глаза спрятались в узкие щелочки. Он шевелил, жевал что-то мясистыми губами, привычно брался за калькулятор и сводил столбцы с потрясающей быстротой. Потом опять шамкал губами, проверял на второй раз.
   - Каким образом ты все это дерьмо в одну кучу свел? - спросил он у глупо улыбающегося Фархада.
   - Программу составил. Так сказать, модель существующего экономического процесса.
   - А помогал кто?
   - Да ну их, - Фархад Николаевич махнул в сторону своих не присутствующих подчиненцов, - тупые все, только и умеют столбиком складывать. Да еще шмотки делить и решать кроссворды.
   - Ну-ну... Ты вот что, - неожиданно сказал Лобов. - В отпуск отправляйся прямо сейчас.
   - В отпуск? Зачем, я ведь еще не доделал всего. У Кербера подписывать надобно.
   - Доделал, доделал. Мы то на что?! И еще. Ты знаешь, что у тебя семейные проблемы?
   - Какие? - удивился по молодости ничего не понимающий зам.
   - А слышал, что мы тридцатидвухквартирный дом сдаем?
   - Какой дом?
   - По Пригородной. И ты там первый на очереди за четырехкомнатной квартирой.
   - Что?!
   - Под самоотделку. Нужно до конца следующего месяца отштукатурить, обои поклеить, подогнать рамы. Вам с женой работы с утра и до вечера.
   - Да? - глупо улыбаясь, спрашивал новый квартировладелец.
   - Иди, иди. Деду Даниле привет передавай.
   Но этим хозяйственные прибытки не кончилось. Через пару дней к счастливому, озабоченному отпускнику наведался улыбающийся дядя Саша. В руках у него был какой-то фирменный чемоданчик и картонная глянцевая коробка.
   Он торжественно вручил чемоданчик от разреза и Лобова. А коробку с телефоном панасоник презентовал от себя лично. После этого Баринов достал оплаченные разрезом счета, показал их Фархаду и тут же порвал.
   - Что это?!
   - Накладные. Теперь это все списано, и имущество принадлежит лично тебе. Будешь дома по вечерам работать. Такой голове нужен дополнительный мозг.
   Выпили по стопке коньяка в тесной кухоньке дедовской квартиры. В чемоданчике оказался микрокомпьютер - ужасно дорогой и престижный Лап-топ-286. Его Баринов привозил из Москвы на самолете. В области такие штучки еще не продавалось, самый писк моды. Фархад обомлел.
   - Ничего, ничего, - утешал его преданные всхлипы Баринов. - Вот отдохнешь, отстроишься, у нас с тобой найдутся совершенно другие проблемы. Скажу по секрету, Лобов метит в народные избранники. В саму Москву. А это тебе не гулькин хрен - столица нашей Родины. Работы невпроворот.
  
   Но была у Фархада еще одна личная, сокровенная тема для раздумий и подсчетов. Тщательно оберегаемая, скрытая от других, даже от деда Данилы. Тогда, в дни работы Центругле ему дали доступ почти ко всем геологоразведочным материалам. Такая договоренность у Лобова с Кребером - предоставить всю информацию. Он этой доверенностью и воспользовался.
   Когда Фархад задавал вопросы по себестоимости доставки угля на борт судна, ответы от чиновников приходилось ему ожидать не один день. Причем начальством разреза было Фархаду приказано не уезжать домой. 'Ни-ни' - проявлять упертую настойчивость, ходить на работу кадый день, давить на противника психологически. Вот тогда в ожидании, в архивах Центругля натолкнулся он на пятьдесят томов 'Угледобыча в СССР'.
   Книжка та согласно распорядку закрытая, но кто его тогда соблюдал? В ней описывались все советские месторождения, предприятия, с точностью до планов освоения на ближайшие годы. И то, что имелись все тома в одном месте, на одной полке - крайняя редкость. Говорили, не положено их концентрировать из соображений государственной техники безопасности. А тут оказалось все собрание до последнего тома. Фархад их анализом и увлекся.
   Под рукой у него и компьютер, и сканер в личном распоряжении. Ну, прямо условия как на курорте. Заинтересовала его проблема угля марки 'КЖ'. Он тогда уже лет пять как в России не добывался. А почему? Это же самая вершина в таблице особо ценных углей. Почему не добываем самое лучшее, коли в закромах его до полна?
  
   Подкожный жир Земли
  
   Дед Данила на старости лет сбрендил окончательно. Он практически перестал наведываться к друзьям маркшейдерам и угольщикам, но и с пенсионерами на лавочке за домино восседать не желал. Купил на свои сбережения маленький домик на далеком хуторе, что между Степногорском и разрезом.
   Все бы ничего, скажем, скажем, дача дополнительная. Бывает у некоторых на старости лет такая блажь с головой. Так нет, - завел Данила стадо из двадцати баранов, коровы, еще и лошадь прихватил! Фархад ему:
   - Зачем лошадь?
   - Чтобы стадо пасти, - отвечает.
   - А стадо зачем, что тебе мяса не хватает? Скажу, будут доставлять из разрезовской столовой домой, хоть каждую неделю.
   - Стадо мне, чтобы вокруг него на лошади ездить, - выводил свою диспозицию неугомонный Данила. И хмыкал в отращенную, седую бороду. Хоть и стар дед уже стал, но где ему лучше, решал сам, других не подпускал близко.
   Фархад наведывался к нему на хуторок редко. Но когда уж приезжал, разговоры у них случались и заполночь, и до рассвета. То ли из телевизора, то ли от людей новых почувствовал Данила ту самую волю, что теперь не грозила ему сватьей - Колымой. И начал пускаться пересудами в такие откровенности, что у внука захватывало дух.
   На все у него оказались собственные, десятилетиями выстраданные взгляды. Думы и выводы человека, бывавшего и в грязях, и в князях, да выбравшего первое по совестливому разумению. Потому как честнее оно по жизни, да и уважение от людей есть к тому.
   Бывало, конечно, что дед и замолкал, не лез к другим со своей правдой жизни. Особенно когда приезжал к нему Лобов с гостями и иностранцами. Молчал, да в баньке свежеструганной высоких гостей парил до умопомрачения. Но не оттого, что боялся кого. Уважаемые люди просили лишнего не говорить, а дед горняков уважал, к касте причислял особой, не белой, а черной, трудовой.
   Ведь это только со стороны директор угольного предприятия пуп горкой и белый воротничок. Хотя какой белый? Воротничок на той шее всегда однодневка. К вечеру выступает на нем такая смоль с внутренней стороны, что концентрат этот возьмет не всякий стиральный порошок.
   Фархад как-то с болью в ухе угодил поликлинику. Доктор, орел линзоглазый, у него спрашивает:
   - Где работаете?
   - На разрезе.
   - Ну, тогда все ясно, - говорит. И в подсобку заторопился. Нацеленный такой.
   - Что ясно? !
   - Уши мыть надо!
   Фархад аж обиделся.
   - Да что вы, доктор? Очки-то протрите.
   - Да не обижайтесь вы. Даже жена вам с примочками не поможет. Вам теперь обязательно нужно раз в год ко мне на прием. И вот этой штучкой.
   Как вытащит эскулап из-за плеча шприц, каким в 'Кавказской пленнице' Моргунова в задницу угощали. В нем физиологической емкости с пол литра. Фархада аж пот прошиб. А доктор к уху его подбирается, вкрадчивый такой. Угостить вознамерился. Тот еще садюга.
   - Да я в яме почти не бываю, в конторе только!
   - А вот и посмотрим, что у вас за антрацит там накопился!
   И плесканул водонапорно, Фархаду даже показалось, что у него из другого уха забил фонтан. А когда глянул, что в тазике в осадок выпало, думал галюники приключилось с глазами. Лопата угольной пыли! Вот тебе и конторские.
   А что делается в горе внизу? Когда экскаватор на горелике пропластки подрабатывает, от дыма видимость не больше метра. БелАЗ подойдет к месту на ощупь, экскаватор в ковш возьмет и ждет, когда дым растворится малость. Только тогда и грузит. Не убить человека - заповедь первая, план отгрузки - вторая.
   Когда ЧП по шахте, тому самому белому воротничку бывает и в неделю не подмениться. Тут ведь как? ЧП - встали часа на три, разгребаем остатки. Если койки больничной травмированному не миновать, то директору в Центр доложиться по инстанции через три часа. Все начальство предприятия к тому времени на рабочем месте до последнего зама, ждут результатов.
   А если, не дай Бог, труп, то уже технадзор и прокуратура в кабинетах сидит, составляет нешуточные протоколы. И лица у всех по кругу цвета свинца. Каждый доподлинно знает, сколько щей ему хлебать лаптем.
   Отгрузки девять часов нет, - в самой области специалистов по домам собирают, вытаскивают даже из постели. Через двенадцать часов, если не распурхались сами, гости на машинах выезжают к месту аварии. А по специальной связи каждый четыре часа лично генеральный лично областному генеральному докладывает: обстоятельства, график работ, меры по пресечению, время пуска, выхода на проектную мощность.
  Через двадцать четыре часа простоя, идет первое сообщение в Москву, и попадает оно на стол министру. Это уже, считай, твоя шкура слезла до портков. Но ведь и обратная этому, деловая сторона! Через трое суток главный специалист в отрасли по вентилятору, насосу или что там еще сломалось, самолетом будет у тебя в Муходрыщенске. Это-то как?!
   Воротничок, он может у инженера-горняка и белый. А шкура под ним всегда темная. Черное золото без людских жертв не выходит на-гора. Оно уважения и старания требует, а не инструкций по технике безопасности. У него и норма есть особая, страшная, - сколько шахтерских смертей на миллионы тонн. Больше-то случается, а вот меньше - считай удача. Война она, добЫча. Война за жизнь, за тепло в домах. И не без потери...
   Потому и выполнял дед просьбу Лобова, что Тятя слова лишнего на ветер сам давно не бросал. А когда гости хуторские до нужной кондиции добирались, начинался у человеков сибирских извечный спор за жизнь. Как правило, под шашлычок и водочку. Только характер у горных начальников дюже резкий, иногда разговоры заканчивались мордобитием. Да не перед хозяином хутора Данилой. Тут он по распорядку душу свою отводил. Как огреет любого начальника плетью - мало не покажется! А иногда и смехом с подковырками, так что следом весь город повторяет его шутку, да не раз!
   Собрался как-то партактив города потянуть деньги с Лобова. Целый день, считай, кормились чужим харчем да наседали, призывали генерального к социалистической сознательности и благоустройству парков. Но от Тяти в подобных делах толку ноль. Тогда аппаратчики с горя накушались водки и принялись о политике спорить до зеленых соплей. Дед уже два раза плеткой растаскивал. А они к нему:
   - Что ты о новой линии партии думаешь?
   - А скажи-ка, дедуля, по поводу внешней политики к дружественной Анголе?
   Дед уже еле терпел, а они, пузаны, наседают на его совесть впалыми грудями.
   - Колись, - кричат, - а то запишем тебя в не наши.
   Какие наши?! Бывшего колымского ЗК выслушивать на партсобрании по политическим вопросам?!
   Лобов сидит, в кулачок харкает шуточки нейтральные про баб, белых медведей и туманную погоду. Он к тому времени уже выпивал чутка. Стар становился, иногда отходил душою. С молодыми откровенные разговоры вел, мнения высказывал. А именно в тот день ничего в защиту деда от Тяти! Ни соломинки не летит! Да и нужна ли она хрену старому эта чужая соломинка, как собаке пятая лапа?
   - Ладно, - говорит дед, - сам отвечу. По всем правилам политинформации отвечу и за слова, и за смысл. Вы только загадку мою разгадайте. Уважьте деда старого, и я ваш.
   Партсобрание согласилось на такое дело хором. У они то на все загадки ответы знают. А Дед на свой табун показывает пальцем.
   - Смотри, - говорит, - вот корова моя желудок опростает, на земле лепехи. А бараны да козлы шариками сыплют, как бобами. Но вот опять, если обыкновенную лошадь взять, то коленкор говна половинчатый. Почему так?
   Спорили генералы за дерьмо часа два. Уж и забыли про Анголу и Кубу. Перестройка и частный рынок и те на далекий, несущественный план отошли. А никак к общему знаменателю партактиву не прийти. Расписались командиры в пух и прах, ни одной версии. Требуют ответа на загадку.
   - Отстанете? - дед спрашивает, - поклянитесь при мне вашими Карлой с Марксом.
   Что с ним поделаешь? Поклялись.
   - Ну ладно, - выдает дед разгадку, - вот вы, товарищи, о политике рассуждать дюжие мастаки. Умные как ученые, лезете в самые сложности. И чихнуть не надумает никто. А на самом деле вам и в обыкновенном дерьме разобраться не смочь. А вы политика...
   Лобова еле откачали. Остальные по молодости ржали так, что чуть не уписались. Через неделю об этом говорило полгорода. Потом шутка пошла по инстанциям. Деду уже не до радости. Гласность гласностью, а вдруг повернут в обратную сторону?
   Но это когда на хуторе собирались гости. А в тот осенний вечер в степи их было только двое: внук и дед. Слушатель и рассказчик. Они смотрели в темнеющую осеннюю даль Кадорского сорнетравья, а мысли их были далеко. Два шахтера говорили за рождение в теле Земли углей и крови ее нефти.
   Была у деда своя геологическая теория. И не просто так, а по всему протяжению геотектонического разлома и вширь, и вдаль. Считал он, что триста пятьдесят миллионов лет назад на этой огромной территории имелась мелководь океаническая, ровная, глубиной метра четыре. И то, что в той теплой и исключительно плодородной водичке копошилось и жилось, после смерти своей или пищеварительного тракта осаждалось единой стопочкой вниз на дно.
   После этого гумус природный сам себя закрепил под давлением верхних слоев, превратился практически в камень. И впадина постепенно росла вверх, стремилась сотнями тысяч лет, копила энергию, восстанавливала чистый углерод. А затем мелководь превратилась в болото, а болото торфяниками обросло.
   И случилось тогда у Земли что-то, что взяло ее комкать, да сверху на низ вращать кору. Ушло это гумусовое накопление глубоко в землю, где давление и температура верхних слоев превратили торф в практически чистый углерод. Дальше и подъемы случались, и падения, и этот пласт собирался шихтою в линзы. Да и затвердел окончательно. Одна из угольных линз лежит под Степногорском и глубины такой, что шахтеры ее пока только шильцем ткнули. Взяли жирка сверху, что лежало ближе.
   А на глубине около километра лежат у нас пласты особо ценной марки 'КЖ'. Это сокращенно, а уважительно 'Коксующийся Жирный'. Уголек тот спекаемостью в коксовой печи точной нормой и не рвет его, кусочки кокса ровные - мелочи мало. Уголек той самой, особо ценной марки, из которой получается металлургический кокс, для выплавки стали. Но вот не бурил в Кадорской степи никто так глубоко. Раньше, когда уголек искали, такой надобности не нашли, а сейчас уже откровенно некому. Теперь начальники одно думают. Как деньгу большую урвать, да мотнуть за границу.
   Вот Лобов кричит, что в наших углях присутствует вся таблица Менделеева. Что японцы степногорский уголек на составляющие разлагают, и после этого не нужны им никакие месторождения редкоземов. А помнит ли он историю шестого мощного на шахте 'Красная горка' в Кузбассе?
   Почему немчура снарядами лобовую сталь Т-34 взять не могла? Думаете, Патон смесь в пробирке составил? Да фиг там! В том шестом знаменитом угольном пласте содержание высоко углеродного железа достигало семи процентов, а молибдена 0,01, хрома в полной норме, вольфрама и прочих добавок в самую тютельку. А еще говорят, и гафний там оставил нужные отпечатки - самый твердый в природе металл.
   Сама мать Земля Сибирская к остановке немца под Москвой ладонь приложила. А химики голштинцы пробовали повторить ее смесь наобум. Да где там! Ведь она за миллионы лет там таких связей и переплетений наворотила, как есть не пробить ничем.
   Еще утверждал Данила, будто у Северного Ледовитого океана, куда Енисей своим течением даже горы двигает, нефти должно быть дополна. Есть она и в нашей котловине, и везде, где по синклиналям образовались естественные понижения.
   Но вот как такое в природе понять? Единственный ответ - время. Оно такие метаморфозы творит, такие сочетания перебирает, что любому кудеснику до него расти век. А куда нам расти, коли век человека в полвека, а то и меньше?
   И казалось Фархаду во тьме степной, - оживает под дедовыми словами сама Земля. Ползут ее горы и долы тысячелетиями вдаль, плывут, словно невообразимо медленные каменные волны. Слагают историю камней и миллионолетий, копят энергетический жир, живут неведомой человеку жизнью.
  
   Первые плоды перестройки
  
   Квартирный ремонт добивал Фархада заботами почти полгода. Кто кого добил, он так и не понял, но однажды жена Наталья сказала: 'Все. Теперь это похоже на нормальный дом'. И стало возможным вынырнуть на поверхность и посмотреть, как изменился мир.
   На разрезе дела профессиональные двигались в гору. Стараниями Фархада и его маленького, но тщательно подобранного коллектива успешно решилась задача оперативной связи с вновь образованным Росуглем. Частенько и Тятя, и Баринов подкидывали Дымову сложные вопросы, которые другим явно не по зубам. Доверяли.
   Лобов относился к нему почти как к собственному сыну. Своего-то он пристроил вдали от дома с такой должностью, какую нормальные посторонние люди и в кино не видывали особо. Говорили, что сын Юрия Ивановича работник Интерпола и мотается по странам и весям словно кот по чужим дачам.
   Сам Фархад Олега почти и не помнил. Юность прошла в разных районах города, а после окончания школы тот действительно надолго исчез и появлялся в Степногогорске изредка да коротко. Что бросалось в глаза, так это его спортивный, подтянутый вид, резкость движений и подчеркнутое желание не афишировать собственную персону.
   Когда Тятю о его Олежке спрашивали, тот отвечал коротко: работает в следственных органах, а дальше не ваше дело. Так и жили супруги Лобовы, вроде и с сыном, а всю дорогу холостые.
   В этот раз Тятя пригласил Фархада в гости к себе домой. В гости это не значит, что бездельничать и пиво пить. Наоборот, ожидаются, видно, серьезные разговоры, которые доверять стенам собственного кабинета иногда нельзя.
   За воротами Дымова встретил сынок Лобова. Выше отца на голову, улыбается широко и открыто, Олежка раскинул руки в искреннем приветственном жесте. Эдакий богатырь русский с соломенной копной волос, в плечах сажень косая и легкость, уверенная в себе легкость сильного человека. Истинный ариец, вспомнилось Фархаду из старого кино.
   - Давай, Николаевич, - приглашал за хозяина Олег, - заходи, не стесняйся. Дом у нас гостям радостный, собак не держим. Я вот шашлыки готовлю, пиво датское баночное. Можно и коньячку дернуть. Отец не обидится, не на работе. Да, папа?
   В присутствии сына отец как-то по контрасту поседел годами, слегка сгорбился и набрал человеческой усталости. Сейчас же лицо его расплылось в слегка гордой, но добродушной улыбке счастливого человека. Фархад ощутил, как гордится Тятя своим большим и удачливым сыном, как много для него значит простое присутствие родной крови в отчем доме. А Фархаду обидно вдвойне. Он совершенно не помнил своего отца.
   Дом Лобова, обнесенный высоким бетонным забором, стоял чуть в отдалении от прочих новомодных нынче коттеджей. Был он, наверное, излишне большим, но не от жадности (уж сейчас-то Лобов мог позволить себе и большее), а от привычного размаха, сопровождающего директора по его кипучей жизни.
   А вот решетки на окнах - даже не решетки, плотные металлические жалюзи с тонкими промежутками щелей - стали в Степногорске притчею во языцех. Тюрьму ему Бог от грехов устроил, говаривали верующие старушки и крестили дом старорусским перстом. Нормальных бандюков Тятя не приваживает, жмотится, знающе утверждали новоявленные русские коммерсанты и прицеливались в чужое богатство из воображаемой базуки. Бах! И куча металла из подвала!
   Но все это полная белиберда. Другой человек Тятя - ни на них, ни на нас не похожий. Решетки на окнах - вынужденная предосторожность человека, увязшего в больших, подчас очень рискованных делах. Каша, что заваривалась в Москве, подошла к окраинам обильной пеной, и плодились в ней очень грязные пузыри.
   По городу как грибы в бору в сентябре плодились кооперативы и ТОО. С легкой руки Михаила Сергеевича советский народ кинулся ковать собственное благополучие, а Лобов по привычности болел за державу сердцем. Уж он-то, опытный хозяйственник, руководитель с двадцатилетним стажем, он знал, куда дуют ветры и что они смерчем сметут с нашей судьбы.
   Сахар пропал, куда пропал сахар?! Водку горнякам дают по талонам, как после войны. Что у нас, заводы разом остановились, когда Горбач объявил борьбу с зеленым змием? Да нет, на склады стали сладости отгружать. Складывают, гноят, а полки на прилавках обнажены до предела. Зачем очереди? Кому от этого выгода?
   Чуялась старому волчаре чья-то сильная и чужая лапа, что гребет землю под себя, готовит новое логово. Только не понимал он, куда смотрят компетентные органы? Почему себя так ведут, дают распоясаться всякой хляби и накипи!? Спрашивал Тятя у местных законников, а те молчат, виновато отводят взгляды. Значит не чисто на самом верху.
   А у себя на предприятии и в городе он к Перестройке готовился будто к Великой Отечественной. Уголек к дефициту начал ползти, другие-то угольщики забастовали, кузбассовцы в том числе. Тятя и пользовался их глупой добротой. Своих шахтериков держал японским товаром в хорошей узде с бубенцами и парчой.
   Как кто вякнет не в ту сторону, он ему пряник ведерный в глотку. Такой, чтобы с хрюком подавился, и охота в чужую сторону коситься отпадала надолго. Весь командирский состав разреза коттеджи и квартиры в личное пользование благоустраивал после смены, без отрыва от производства. И мастера, и машинисты экскаваторов в домостроительном деле от них не отставали. Разрез новосельцам помогал и материально, и техникой, и даже чертежами.
   Превращал Тятя буйных говорунов в тихих скопидомов, которые и сора из общей избы вымести не дадут. Только пьяниц и гуляк по мордам бил да гнал лихо. А с профсоюзными работниками работал индивидуально, целенаправленно. Зачем ему забастовки в такой ответственный момент? Этим крикунам даже из Японии машины приходили, б/у, конечно, но разговоров и гордости хватало на несколько месяцев.
   Еще Тятя заново изобрел прямой товарообменный бартер, да какие товары на уголь тащил! Уму непостижимо. В разгар антиалкогольной борьбы в Степногорск пришел состав с цистернами, дополна залитыми не чем-нибудь, а армянским вином. Два вагона коньяков пятизвездочных, только сортов больше десяти.
   Все звездочки до простого трудяги, как водится, не доходили. Но вина оказалось столько, что самогонные аппаратчики закрывались за нерентабельностью. Подогнали две мехсекции рыбы с Дальнего Востока - горбуша и кета в основном. Раньше этой рыбкой только партийцы баловались, а теперь весь город наелся от пуза.
   Методика гашения народных волнений была незамысловатой, но убийственно точной. Зачем голосить, если стоишь в очереди за новой подачкой? И механизм тот, знали все от корки до корки. Когда получишь, на какую сумму, согласно какого ранжира.
   Добывались сии ценности методом гонцов и снабженцев. Ехал в нужную сторону зам генерального с особыми полномочиями. Заключалась сделка на определенный тоннаж, а вагоны угля оказывались с небольшим перегрузом. Весовая-то своя. разрезовская. И решались нужные вопросы с легкостью удивительной.
   А вскрыша?! Сколько за тот год было сделано внеплановой вскрыши? Это ведь самый жир разрезовский, запас на голодные годы, легко и прямо снимаемый жир. Простая идея - подработать лишнего в яме в запас, вывести пустой породы столько, что все следующие годы обходиться без этого ярма. Сейчас хорошо, а вдруг завтра хуже? Последующая себестоимость таким образом снижалась втрое.
   На разрез подходили новые БелАЗ за БелАЗом. Машины последнего поколения - сорока, а то и пятидесятитонники, с повышенной комфортностью кабины. Экскаваторов, что согласно графику заменяли новыми, в металлоломе не видел никто. Они ремонтировались а потом на складах обрастали солидолом. Запчасти, кабеля, компоненты для производства взрывчатки закупали тоннами.
   По периферии разрез открыл несколько смежных и подсобных производств. Иные оказались и не в угольную тему, жаден Лобов был до идей чужих и своих, будто памятник себе хотел строить при жизни. Завод асфальтовый, новая обогатительная фабрика, бентонитовый завод. Всего не перечислить.
   Но вал экономических разрушений наступал на шахтерский город мощной сокрушительной волной. И била волна не только и не столько срывами поставок, вбуханными в пустоту эшелонами черного золота. Пойди, найди потом следы этих фирм - однодневок.
   Били гады четко и по самым больным местам. По людскому мелочному, хватательно-глодательному рефлексу били. С отменным знанием дела и психологии человека, посаженного на денежную иглу, с изуверской точностью.
   Какой-то незнакомый МВФ решал шахтерские дела с удивительной, однозначной решимостью - УНИЧТОЖИТЬ, зарыть, загнобить всех угольщиков к чертовой матери. Они давали на сие действие деньги, огромные деньги в баксах направо и налево, и лучше всего директорам.
   Деньги МВФ шли под множество социальных, экономических, культурных, даже просветительских программ. Они были слабо подконтрольны, с них не требовалось отчета. Жестко требовали только одно - ВЗЯЛ, СОКРАТИ ДОБЫЧУ! ЗАКРОЙ СОБСТВЕННОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ. ПЕРЕВЕДИ ЕГО НА ДРУГОЙ ПРОФИЛЬ!
   И брали, даже под неусыпным взглядом Тяти, которого боялись сами внутренние органы, партийные городские вожди. Ведь загрызет бульдогом старик, сломает хребет. У него и связи прямые в Москве, и сын неизвестно по какой линии. Но брали! Деньги же, большие, не пахнущие дерьмом и желудочным соком деньги.
   А потом началось самое удивительное. Лобова принялись давить собственные городские власть держащие. Сначала неохотно, по секрету сообщая о полученном негласном указании с верху. Но, к сожалению, увольнялись грамотные профессионалы - старички, приезжали чуть оперившиеся в пушку новые оперативники и давили на красных директоров уже с максимально возможным размахом.
   Он отбивался старыми связями, дружбой слепленной уже навсегда. А то без затей доказывал с помощью логики и здравого смысла молодому сопляку - прокурору города, куда заведет государство избранный экономистом - недоучкой путь. Склонял молодость к верному действию!
   Многое умел Тятя, только с каждым указом сверху отбиваться становилось все сложней. Там у чужих было власти куда как больше, оглобля куда как увесистей. Они принимали из Москвы единые для всех трудовые договора. И вся угольная работяжная элита, те самые шахтерики, которые задвигали коробок спичек двенадцатикубовым ковшом, уходили на пенсию в сорок лет.
   Как не уйти, если первые три года пенсия будет больше твоей сегодняшней заработной платы?! А дальше, через три года, скажутся тебе цистерны выпитого от ничегонеделания вина. Если нет, то задавит геморрой от стояния на базаре возле кучки твоего товара, с наценкой от опта в три раза. Разве после дурной, хмельной жизни базара вернешься ты работягой в цех или яму, шахту? В нагрянувший туда развал, безденежье и произвол. Большинство так и не вернулось...
  
   - В Москву я, Фархад, нацелился, - сказал ему Лобов. Они сидели вдвоем у красного углями мангала с шашлыками сытые, даже усталые от обильной еды. Сын Лобова Олег провожал остальных захмелевших гостей. Голос Тяти сквозил показным равнодушием, но выбор был сделан давно и наверняка.
   - А что там, Юрий Иванович?
   - Вот проведем выборную кампанию, и два места в парламенте точно наши. Нужно что-то делать с такой жизнью. Я все просчитал, подкрепился специалистами из самой первопрестольной. Будешь мне помогать. Они, москвичи, может и грамотней, но верю тебе, своим. Это главное, а то сколько раз уже на кол налетали.
  
   Волостные посиделки
  
   Янаевский путч город Степногорск встретил хмурой настороженностью. Не верили шахтеры в глупые игры запутанных властей и думать не знали что. А вот новые городские головы, набранные из рядов первых чудо-демократов и откровенных хапуг, напугались изрядно.
   Перед ними замаячил уже порядочно забытый кулак советских законов, и вдруг выяснилось, что все пунктики и запятые серых уголовных кодексов исправно действуют до сих пор. Столь негаданное известие вызвало у демократических избранников полный паралич власти.
   Председатели рабочих комитетов, два дня назад крушившие, низвергавшие все подряд, заведенные словами народной правды до голубого каления, непримиримые правдоискатели, смелые борцы за дело спрятались по домам наглухо. Горлопаны и обличители за одно утро сделались послушными и угодливыми. Многие из них горели искренним желанием вернуться в бригады на свои простонародные рабочие места.
   Да и неудивительно. Их безвозмездные поездки в Штаты на профсоюзную учебу, неожиданно расширившееся благосостояние и сытость откормленных рож могли вызвать вполне обоснованные расспросы.
   На чьи деньги жили? Кто финансировал столь бурную демократическую общественную деятельность? Что требовалось от них, за отменно оплаченный стол и стул, дармовые поездки на Канары по политическим делам и личные иностранные автомобили?
   То, что вчера казалось вполне естественным - помощь международных фондов, глянцевая наглядная агитация, четкая спланированность требований и решений, единение верхов и низов стачкомовского движения и прочее, сегодня требовало разъяснений. Хотя бы одного - кто хозяин? Вы чьи, людишки!? И стали эти загадки им близкие задавать, а ничто так не пугает, как вопросы без ответа.
   Как-то само собой получилось, что при параличе бездействующей власти все проблемы жизнеобеспечения города пришлось решать директорам шахтерских предприятий. Самое главное, чтобы без паники и погромов. Сломать элементарно, с этим они были уже знакомы. А строить заново гораздо сложнее, чем сберечь немногое действующее старое.
   На всякий случай город патрулировали отрядами рабочей самообороны, хотя обороняться на самом деле пока не от кого. Хотели даже ввести комендантский час, но потом решили, что рано. Самое неприятное, что нужно немедленно рапортовать в Москву. Поддерживать или опровергать, но что и кого?
   Что мог сказать маленький городок огромному мегаполису, правящему страной семьдесят лет без малого? Выдерживать чью сторону?! Горбача, который достал страну топтанием на месте, обещанием лучшего под грохот сплошных экономических поражений? Или тех, кто орал, будто резаный и требовал чего-то расплывчатого, о чем не ведовал и сам он, и его жирногубая трибуна поддержки?
   Вторые секретари намертво сцепились с первыми и вопрошали поддержки со всех сторон. Москва обращалась за содействием в регионы. Нет, им требовались не как всегда ресурсы, налоги. Он не предлагали потуже затянуть пояса. Властьдержащие неожиданно вспомнили о народном волеизъявлении. Им требовалась всенародное одобрямс.
  Но когда эти 'вторые' все же осмелились выступить... Они - бравые столичные старики, довольно датые водкой, с лицами трясогузки, пуганые своей фальшивой, дутой решимостью. Смотрящим их по телевидению регионам стало понятно все. Это был фарс, разыгранный все той же жесткой рукой, с той же определенной целью окончательного развала.
   Уже через пару деньков на экранах этих же телевизоров всемогущий отец народов Ельцин сдергивал фигурки путчистов в унитаз. По новой заставке центрально информационных 'Вестей' неслись красно-сине-белые кони, и положение прояснилось бесповоротно. Нашей страны уже не существовало де юре. Ее профукали, развалили, растащили по национальным околоткам друзья Беловежской Пущи. Это был конец СССР.
   Исключительно бескровная революция. Столичные народные массы, до корней волос возмущенные поведением собственных властей. Чьих властей? Кто кого свергнул? Ельцин Горбачева? Тогда причем тут Янаев? При каких пирогах наступали на Белый дом дружески-демократичные танки-броневики? Из чьих запасников достали традиционные декорации для зажигательного спитча новорусского Ленина?
   Неужели конец системы Гулага должен случиться именно таким: куцым, полным шутовской театральной неразберихи, белиберды? Побежденные лидеры темных сил, похожие на трех толстяков из стародавней поношенной сказки. Даже их отсидка в знаменитой столичной кутузке, словно пьеса театра юного зрителя. Поругали, погрозили пальчиком, и выпустили на свободу. Тем временем уже послышалось нешуточное, но до боли знакомое и радостное - 'до основания', чтобы 'затем'. Старые поборники нового интернационала... И как фальшиво.
   Да и причем тут революция? Во все времена именно это действо называлось предательством Родины. Особенно со стороны первого президента России. Разодрать собственную страну в куски, чтоб сотворить повод для очередной пьянки!?
   Только страны Балтии имели на руках положительные результаты референдума на отделение от СССР. Остальные республики дружно проголосовали против развала и анархии. Остальные не воспринимали угрозы всерьез. Те, кто смешался во взаимных браках и общем течении жизни. Гражданам де-факто несуществующей страны вовсе не желалось ломать себя через колено! Будущим русскоговорящим исключительно не хотелось уезжать на далекую откровенно холодную и негостеприимную родину. Но судьба всех нас предрешена таинственной встречей в Беловежской Пуще.
  Какой там кворум, какая законность?! Признавать поражение не приехали главы большинства республик... А итоги того заседания одобрил сам Американский Президент. Именно ему звонили первому, уведомляли, испрашивали высочайшего одобрения. Если и это не предательство, то что?!
  
   Всего через неделю после счастливого завоевания российской демократии в Степногорске оправились от страха местные власть держащие. В полную мощность заработал преданный исполком, полетели долгожданные Москвой строчки о безусловной поддержке победивших над побежденными.
   Трудовые коллективы и частные граждане, президенты кооперативов, и председатели комитетов поздравляли с выдающейся вон победой. Но не того, кто оставался заперт в Форосе и кому действительно грозила смерть. Они поздравляли нового телевизионного кумира, артиста народного театра политпросвещения г-на Ельцина.
   Угольных директоров, как водится в стрелочных разборках, объявили красными. Их обвиняли в том, что они нагло поддерживали правопорядок и узурпировали власть. Обвиняли в том, что город избежал стачек и волнений, а хлебозавод давал двойную норму выпечки на всякий нежелательный случай. Власти обвиняли их в собственном испуге, в запредельной трусости, предательстве своих же интересов. Перекладывание с больной головы на здоровую - проверенное временем средство.
   Но шахты пока работали на полную мощность. Гремели экскаваторы разрезов, крутили барабанами с резцами станки инструментальных заводов. Город хотел жить. А новые русские хотели поквитаться со старыми. И ничего бы не остановило обиженных демократов, но тут приспели выборы в новый парламент новой страны - России. И как обещал, баллотировался от Степногорска в высший государственный орган сам генеральный шахтерский тятя - г-н Лобов Юрий Иванович. Ему оставалось идти ва-банк. А какой шахтер пройдет по судьбе без риска?
  
   Тогда впервые Фархад перешел на режим работ, когда спать оставалось только четыре часа в сутки. Он мотался по деревням и колхозам, раздавал предвыборные обещания за генерала Лобова и осуществлял конкретную помощь населению.
   Если они тогда что народу и обещали, то делали это сразу, не дожидаясь решения урны для голосов. Сказывался запас средств, материалов, сделанный Тятей загодя. Нужен ремонт школы? Уже начали! Сахар в магазинах? Завезли. Новое оборудование для зернотоков? Монтируем.
   Может и неправильно это, не честно. Но делали так, как считали по справедливости. Сначала делом доказать, что можем, а далее сами решайте, достойны или так, краснобаи как прочие.
   Случалось, конечно, и свободное время. Но оно оказалось дополна занятым изучением негаданно рассекреченных геологических, геодезических угольных архивов. Задачу эту, как дополнительную, но перспективную для проработки, поставил Фархаду тот же Лобов. Чуял опять ветеран жаренное. И, как выяснилось, исключительно верно.
   Начинал Фархад эти раскопки с повторения старых, почти школьных истин про хлеб, металл и уголь. Про отношение человека с огнем, который не только согрел и накормил, но осветил и вооружил. А в результате получался у Фархада рассказ, как уголь сделал человека человеком. Такой рассказ, что заслушаешься.
  
   Коксохимия и металлургия
  
   История человека состоит из недосказанностей, загадок и тайн. Мы никогда не сможем объяснить существование цивилизации сколько-нибудь связно и логично. Наша выдумка-игрушка логика не предназначалась для решения этой задачи.
   Испокон веков человек верил и говорил, что он только часть большего, необъяснимого. Часть того, что сегодня он называет Богом, Природой, Бесконечностью. Само появление на Земле вида гомо сапиенс (непосредственно современного человека) - одна из таких загадок. Археологи утверждают, что цепь развития от человекообразных обезьян до человека разумного лишена многих промежуточных звеньев.
   Возможно, эволюционная теория достаточно примитивна и однобока. Мы слишком хотим верить в то, что кажется нам удобным, рациональным, привычным. А в темной толще миллионов лет человеческого развития есть место и случайности, и самой невероятной цепи совпадений. Но ясно одно- человек стал человеком именно тогда, когда в руках его появилось первое, сделанное им орудие труда. С этим утверждением спорить глупо.
   Первые молотки и топоры из осколков обсидиана и других твердых каменных пород оказались неудобны и недолговечны. Но само их появление можно объяснить только существованием у первобытного человека той самой инженерной жилки, что стремится облегчить любой труд.
   Неподдельному гению инженерной мысли - первобытному человеку потребовался миллион лет, чтобы приделать к кончику дубины острый и твердый каменный наконечник! Маленький, острый, каменный наконечник, примотанный к дубине обыкновенной лианой. Создавший это чудо инженер, действительно, был величайшим гением в истории. Он - человек, сделавший самый первый шаг человечества к Богу.
   Прошли тысячелетия, прежде чем очередной выдумщик и хвостопер бросил в огонь камень не очень похожий на другие. Кстати, мог и в зоб от старейшины за шутки такие получить. Огонь для древнего человека существо священное. Но вот беда, брошенным в жаркое пламя камнем оказался медный самородок. Его таяние и преобразование под действием температуры в иные формы до сих пор кажутся человеку чудом. Но этот древний инженер родился скорее практиком, чем мечтателем о небесах. Он долго чудом плавки любовался не долго, а быстро изобрел первые формы для отливок наконечников стрел.
   История всегда связана с экономикой - производством вещей, а вещи имеют дурное свойство - плодить войну. Вся европейская цивилизация вращалась вокруг естественных металлургических центров. Греческим и этрусским воинам до зарезу оказалось нужно обыкновенное олово. Именно с использованием олова открывается новая технологическая эра - зарождение металлургии.
   Медь и металлом-то назвать сложно, чуть ударилось обо что, появилась зазубрена. Правда, меч из нее легко подковать и подправить. Но приключилась та беда во время боя или охоты? Хотя, абсолютно чистого металла не получить и сейчас, примеси есть во всем. И медные клинки по прочности попадались разные. Один из естественных сплавов неожиданно оказался лучше прочих. Далеко не самая чистая медь, а лучше! А лучше или хуже тот сплав потому, что добавки в него попадали разные. И нашли литейщики смесь меди с оловом - твердую, эластичную бронзу. Нашли методом подбора и тыка - великим инженерным методом.
   Да, имеется еще одно географическое совпадение. Если медных жил и рудников валом почти в любой части известной тогда Ойкумены, то оловянная руда у древних рудознатцев была в явном дефиците. Скажем, остров Крит - центр греческой цивилизации. Минотавр там, говорят, жил, к нему на поминки со всех сторон света ехали. Да уж нет. Олово, обширные и богатые рудники - вот корень важности и могущества маленького островка Крит.
   Та же самая петрушка приключилась и со страной Великих Бриттов, с оловянными рудниками Та Кемта и прочими центрами древних цивилизаций. В те далекие времена, кто владел оловом, тот получал собственное производство бронзового оружия. А владение самым острым и твердым оружием подразумевало максимальное могущество. Это то, что касается металлургии бронзовой, а вот как железо древние смогли получить, понять сложнее. В решении этой исторической загадке у Фархада не срасталось почти ничего.
   Отличить железную руду от обыкновенного камня и современному специалисту смочь не всегда. Не каждый раз железная руда рыжая от окисла, чаще она просто серая, как железо болотное и зеленой ей быть случается иногда. Сибирский болотный камень до сих пор лежит по обочинам Кузнецких дорог. Булыжник как булыжник, внимания чужого не привлекает, а в том камне железяки на 80 процентов.
   Словом, какой дурень инженер-изобретатель этот ничем не примечательный кусок камня в горн засунул (раз), да еще и мехами вдувать воздух туда от души принялся (два), используя для плавки древесный уголь (три)?! Сплошной технологический детектив.
   Такое трехступенчатое совпадение (в науке отвергается, нет таких случайностей) требовало весьма неординарных обстоятельств. Практически чуда, в полном смысле этого ненаучного слова. Ведь металлургия тогда была в ранге повторения божественного ритуала. Каждый кузнец чувствовал себя Гефестом или кем из богов пострашнее. А тут взять и посторонним булыжником экспериментировать в священно-ритуальной пасти? Сплошная неувязочка с открытием плавки железа. Почешешь затылок и поневоле подумаешь о божественной или, пардон, инопланетной сути древнего металлургического знания.
   Что самое странное, определить, в каком веке и где впервые это тройное технологическое совпадение произошло, также никак не выполнимо. Железная металлургия в Европе имеет почти детские сроки. Она нам известна хорошо, но вот начальная, отправная точка - загадка. Сказано: привнесена технология извне и все! В Азиях история на века, а то и тысячелетия глубже. На полуострове Индостан имеется известное чудо света - колонна железа чистого, ей десятки тысяч лет от роду. Но там вообще мутно. Еще и письменности не имелось, а металлургия, получается, уже была!
   Отметим, не метеоритного та, индийская колонна происхождения. В каком горне выплавлена, - вопрос без вразумительного для сегодняшней науки ответа. Та печка, наверное, на отменно большой мартен смахивала, в колонне весу - несколько тонн.
   Да. О ее химическом составе. Железо в колонне столь высокой пробы, что получить его, да в таком количестве, в той химической чистоте не под силу большинству современных металлургических производств. Столь хорошее железо даже не окисляется в тысячелетиях, не ржавеет. Это ЧИСТОЕ ЖЕЛЕЗО. Практически не известный науке материал.
   Железо, его качество и количество, всегда становилось основой военного господства государства. Выживать народам в веках, можно было по разному. Можно плодиться со страшной скоростью и ставить традицию превыше всего как китайцы. Можно бездельничать и жить в теплой и сытой ранее Африке. Можно хорошо и правильно питаться от товарно-денежных отношений, как поступили иудеи. Можно растворяться в беспредельности степи, будто кочевники - сарматы и еще много какими способами существовать. Но одним из самых верных методов удержать свой род от чужеземного господства и истребления, оказалось знание об изготовлении металла - технологии получения железа.
   Европейцы шли к металлургическим технологиям на удивление тяжело. Причина в том, что они чрезвычайно долго не использовали каменный уголь для плавки железа. Хотя и культурное возрождение уже намечалось, Сорбонна стояла научным университетом, а не додумались до технологии ученые европейские мужи.
   Мушкетеры де Тревиля почему ворочали шпагами? Думаете, шпагой удобнее, чем саблей казацкой врага понужать? Да понятно все, не было у них того металла, из которого создается клинок необходимой прочности и эластичности. Не имелось у французов должной сталелитейной технологии.
   Дюжий казак одним ударом сабли может верхового разложить от макушки до седла. А сотворил ему это чудо русский металловед-химик Амосов. С детства он интересовался тайной меча булатного, но так и не разгадал до конца жизни. Хотя близок был, говорят, близок. Создал Амосов первую хромированную сталь и науку металловедение создал, и сабля казачья обязана ему своим существованием.
   Когда в восемнадцатом веке война стала основным занятием большинства державных особ, держала казачья сабля в страхе всю Европу и Азию. Сама Русь ей своим могуществом обязана, а русский дух - сравнительной крепостью, да ориентиром, на что равняться в мужицкой схватке.
   Первые европейские уличные и домашние фонари светили пламенем горного газа. Это англичане заметили, что если каменному углю давать гореть при слабом доступе воздуха, образуется особый горючий газ. Процесс этот теперь называют газогенезацией. Без него никакое коксование невозможно.
   И в доме у Шерлока Холмса на знаменитой Бейкер стрит такие горелки светили, и красавец Петергоф освещался ими для начала. А уголь, что этого газа согласно технологии лишался, называется коксом. Странный он, блескучий, словно металл и легкий, будто пемза.
   Но именно с этого угольного продукта начинается получение любого вида стали. Без него ни чугун не сварить, не изготовить ни ракет, ни танков, ни самолетов. Вот только не всякие сорта углей идут на кокс. Только каменные марки КЖ, из остальных почти ничего доброго не поиметь, выход продукта не тот, качество хромает на обе ноги. Сложный процесс - коксование, многоступенчатый, и строят для него специальные печи - коксовые батареи.
   Когда при Брежневе последнюю в СССР батарею запускали, одного газа - охладителя стояло на запасных путях два железнодорожных состава. А ведомство по гражданской обороне поседело в период пуска всеми начальничьими лысинами. Не процесс, а вулкан! Если бабахнет, городу не огрестись.
   Стоимость одной коксовой батареи выходит не меньше 120 миллионов долларов. А количество таких батареек в самой передовой угольной державе СССР - по пальцам рук пересчитать. При их строительстве не отделаешься одной рабоче-крестьянской пятилеткой. Считай, не завод строишь, а целый город.
   Строительство шахты - дело во времени продолжительное, а залежи нужных металлургии сортов углей имеются далеко не у каждой державы. Без источника энергетического и военного потенциала держава не может называть себя мировой.
   Именно по этой причине любая страна тщательно оберегает свою энергетическую автономность. Если бы Германия не имела собственного металла и кокса, она никогда не смогла бы воевать с Европой. Достаточно было бы прекратить поставки на ее территорию железа и углей. Еще, конечно, есть стратегически важная нефть, но без нефти немцы научились обходиться, делая горючее для двигателей из того же каменного угля.
   Но шахты! Шахты главное! Сначала их строй и пускай, а потом говори об особой роли нации и великодержавности. Двадцать пять лет строй и поныне, согласно современной технологии. Сорок человек в одном колодце быстрее одного работать не будут. Место для размаха - всегда на одного. А шахта не колодец, ее устройство гораздо сложнее и запутанней. Как ни крути, а шахты - становой хребет любой экономики. От них как от печки пляшется.
  
   Заокеанские обмены опытом
  
   Ни в одну порядочную историю с улицы не влипнешь. Когда работаешь помощником депутата, служить приходится затычкой к каждой бочке. Тому ручку пожать, со вторым отобедать в ресторации. Для протокола эти вещи замечательные, но не без проблем. А если приходится разыгрывать влюбленного по уши павиана, или озабоченного судьбой пролетариата парня от сохи?
   Фархату эти игры безусловно претили, но отступать от них некуда. Влезши в лямку уездной политики, не путайся в постромках. Тем более, иногда случались приятные моменты. Атрибуты власти, как блескучие хохоряшки, только вырядился - уже к ним привык.
   Бесконечные разговоры в политике так же долги, как и бесконечная ложь. И если человек попался хороший - то гнуть его рога лучше сразу, а то вместе забудем о священной политической цели.
   Изначально дитя недомолвок, политическое токовище выросло, оперилось и перенесло на собственных нянек изощренность регламента, склизкость правил регламентированного поведения. Все из участвующих вроде знают, что брешут в три ведра, но высочайше сие принято считать ливнем народного волеизъявления.
   Самые большие хлопоты в политике - это уже снесенные чужие яйца. Слишком часто они не по размеру попадаются, либо слегка подтухли, либо не дозрели чуток. А иной добряк чужую пакость тебе в карман подложит, и попробуй потом от нее открестись.
   Бывает, правда, приятно, когда делаешь в политику ставки на людей в рост. Но иногда аукнется такая приятственность, мама дорогая!? Рогову Марию Фархад с Лобовым в депутаты уговаривали вдвоем. Она и ткачиха многостаночница, и общественная сила, и голос такой, что у директора от него болезнь в уши.
   Удачно у них получилось с Марией. Обороты баба в политике лихо набрала, не всякому мужику башковитому дано такое. Как пойдет в дураков с трибуны противников шинковать, ошметки в разные стороны. И правду она, и конъюнктуру сиюминутную чувствовала за версту. Где надо - подбавит в голос слезинки женской, а надо - побреет так, не досчитаешься зубов. Самое главное, что союзник в этой женщине удался верный, за понюшку табака или подачку к другим не перебежит.
   Как раз в эту пору наши добрые заокеанские братья приноровились устраивать для народных избранников экскурсии в страну победившего капитализма. Модно у них было с нами опытом обмениваться, показывать юным демократам - законодателям, в какую сторону курс государства держать надобно, реки кисельные, берега молочные.
   Возили депутатов по державным министерствам заокеанским, показывали, какими в быту и работе нам сделаться подобает. Объясняли про информационные устройства и потоки, геополитику, глобальные системы равновесий и безопасности. Кормили в шикарных ресторанах на убой, отдыхать направляли в аквапарки. По их мнению, после такого сытого чуда человек должен до кончиков ногтей проникнуться монетаристкими идеями. Но вышел тогда у буржуев один существенный казус.
   В самой Америке подход к энергетическим проблемам особо трепетный. В столь важное для страны министерство людей с улицы не берут. Обычно на больших должностях в управлении энергетикой работают отставные пенсионеры. Особые пенсионеры.
   Элита штатовской армии - моряки. Самая ударная военная мощь - авианосцы, самая крутая разведка, самый подготовленный спецназ, наибольшее количество ядерных боеголовок - все на флоте. Даже парадная форма исключительно белая.
   Вот сорокалетние пенсионеры и не пропадают зазря, идут в привилегированные государственные служащие. Говорить об их окладах и оснащенности глупо вот по какой причине: по части потребления мы в разных весовых категориях, к сожалению.
   Союз никогда не беспокоился о благосостоянии своих простых граждан. Только для проформы кричали в рупоры Перестройки. А на самом деле - есть количество хлеба на душу населения, значит, голода в стране не имеется, вот и ладненько. Если бы мы не на бомбы и танки (что в помощь мировой революции), на себя работать принялись, не знаю, что бы стало с нашими бездонными закромами.
   Да, России с правителями издавна и откровенно везет, что ни новый, то с новой придурью. Величия и славы им в веках. Добра для себя управителям хватает дополна, и Кремль до башен завален, а остальные граждане им до последнего дела. Вот если на них только власть употребить, облагодетельствовать дополнительной трудовой повинностью.
   Штатовцы в этом деле настоящие молодцы. У них если страна бедная, значит и правители не в чести. За океан с самого начала люди за сытой и легкой жизнью ехали, а много денег за работу платит только хороший хозяин.
   Для начала за них этот коммунизм чернокожие рабы строили, а когда негров пришлось освободить, набирали и китайцев, и прочих мулатов. А ближе к двадцатому веку исключительно прибыльно показала себя система колоний. Именно тогда господа разработали и научно обосновали практику холодного отжима. Ту самую, что применяется сейчас в производстве качественного подсолнечного масла.
   В первых колониях действовали грабительски просто: завоевывали, забивали, забирали, загоняли. Это, так сказать, отжим горячий, мелкоквалифицированный. При нем массы быстро начинают возмущаться, подпрыгивать до национального самосознания, творить освободительные революции и прочую ерунду.
   Вторым этапом колониальной эволюции стала гораздо более прогрессивная и демократичная система. Они покупали за побрякушки и взятки у жадных правителей Великих Попуасий государственные недра, ресурсы, заводы, фабрики и прочие средства производства. И только потом вывешивали свой национальный флаг над конторой в чужой стране, пили любимое родное виски и курили кубинские сигары. Но и это глупым туземцам обидно, опять излишнее волнение, самосознание...
   Тогда появились транснациональные корпорации. И это уже этап третий - настоящее искусство, тонкий инжиниринг человеческой психологии. Что мы можем поделать со стихией урагана, цунами, извержением вулкана? Чаще всего хлопаем дверью и начинаем жизнь сначала на пустом, еще не занятом удобствами месте.
   Стихия безличностна, обижаться на нее признак идиотизма, и тупости. Борьба с обстоятельствами самое бесплодное из существующих ремесел. Нам обязательно нужен противник из зрячих и живых, необходимы его горящие ненавистью глаза, его вшивая индивидуальность. Вот тогда мы чувствуем горечь потерь и неподдельную радость побед, даже ценой собственной смерти.
   Транснациональная компания не имеет никакой национальности и тем более личности, согласно внутреннего устройства. Ее владельцы распылены по бесконечно изменчивому количеству акций, ее главные менеджеры - умнейшие люди из любой части света. Наемные управленцы - подневольные, словно и мы. Они-то тут причем? Рынок - это стихия...
   Почти Божья воля. Система Божьей воли позволяет решать массу проблем именно закулисностью, негласностью самых непопулярных решений. Может ли свергнутый народом правитель - тиран и подлец - стать заурядным, серым чиновником-консультантом правительства США? А бывший начальник внешней разведки СССР служащим - консультантом министерства энергетики? Да, пожалуйста, служивому человеку ведь кушать хочется, одеться, обуться. Он же не просто так по идейным соображением, все это насущная жизненная необходимость.
   Даже предательство, проведенное через вуальные безличностные порядки, смотрится для обывателя обыкновенным, почти обыденным действом. Генерал Калугин не продал Родину Штатам, а попросту стал жителем западного полушария земли. Что на него обижаться? Мы - дети галактики. А в разных частях этого необъятного по масштабу планетарного объекта разная освещенность и условия жизни.
   Есть еще неподкупные цифры мировой статистики, но ведь нам доказали, что эта наука хуже лжи. Особенно, когда цифры ее в неудобную сторону. Ну, потребляют США (2 процента населения мира) более 30 процентов мировых энергетических ресурсов. Автомашины у них такие, неэкономичные...
   Ну что поделаешь, если 90 процентов мировых капиталов сосредоточены на Уолл стрит, что из этого? Причем тут транснациональные корпорации? Они же разбросаны по всему миру. Что люди хотят, то и покупают. Свободу рынкам! Вы лучше к нам приезжайте, если на голову такой умный. Мы вам хорошо заплатим и лично найдем за что. У нас ресурсы и в баксах, и в йенах, и что вообще желает ваша душа? Только без глупых для пищеварения цифр.
   Да и холодный отжим, это вчерашний день. Сегодня мы все больше сталкиваемся с отжимом эмоциональным и культурным. Это уже снятие пенки из людских ресурсов, тиражирование образа жизни и потребительских наклонностей, создание духовных ценностей по выбору, под диктовку (диктор от слова диктат) средств массовой информации. Вот где дебри непролазной лжи, вот где возможности!
   Правда, знают они о нас далеко не все. Привычка у учителей такая, мерить первокашников собственным аршином. Привели российских депутатов, высших в государстве законодательных чиновников в собственное святая святых - министерство энергетики. Кто от послушных учеников может ожидать подвоха? Недобрый взгляд на чиновника такого ранга в США приравнивается к международному оскорблению.
   А наших депутатов по заокеанским кабинетам водят, самые секретные отделы показывают. Пусть привыкают, учатся отжимать. Опять же, какой русский знает американский язык? А фотографировать из пуговиц, это мы тогда не могли, слишком много наши управители заняли у них денег.
   Тут Мария и брошюру на столе приметила. 'Coal in USSR'. Она уже тогда знала, чем ее друг Фархад Николаевич живо интересуется. А женщина Маша видная, габаритов русских, опять же в платье свободного кроя. Менторы от нее в объяснениях и указаниях отвернулись, а она брошюру и прихвати. Так, для количества.
   Когда в Степногорске Мария из своей сумочки книженцию вынула и на стол Фархаду положила, у того глазки стали размером с максимально возможные в то время монеты. (Шла очередная денежная реформа).
   Брошюрка та для америкосов, конечно, тьфу. Нет ни особой точности, ни количественных, ни качественных показателей. Так, почти политинформационная чушь. Направления движения, методология в получении разнообразных результатов, виды воздействия, их классификация. Даже цели расплывчато туманны и мудры. Брошюрка практически для секретной школы бойскаутов. Наверняка никто ее не хватился с того министерского стола.
   Но как открыла брошюрка Фархаду глаза! Ведь ничто так не важно в рассуждениях вилами на воде, как подтверждение твоих выкладок со стороны, из стана противника. Хотя бы косвенное! Ведь не публиковали наши заокеанские друзья никогда ни отчетов по собственной энергетике, ни планов на будущее.
   Одно соотношение долей в потреблении энергостанций угля и газа с мазутом, вытащенной из этой книженции сколько пищи для размышлений дает! У них используется 80 процентов угля, а у нас - 20. У них тратиться 20 процентов газа с мазутом, а у нас - 80. И обладая столь неудобным соотношением, в потреблении особо дефицитных ресурсов, мы гребем в сторону увеличения газовых и нефтяных мощностей! А США последние 30 лет успешно двигаются в совершенно противоположную - угольную сторону. По их выкладкам из мелкой книженции мировое промышленное потребление энергетической нефти перестанет существовать к 2030 году!
   То есть именно тогда, когда мы ее в России выкачаем всю. Она в цене до неба дорастет, а американцы своих стратегических запасов даже вскрывать не будут. Наоборот, сейчас они спешно закачивают привозную нефть в уже выработанные ранее месторождения на территории своей страны!
   Фархад зарылся в выкладки, вычисления и перевод штатовской брошюры с головой. Лобов его тогда почти не беспокоил. Занят Тятя переменно-успешными парламентскими боями. Метил бывший красный директор, а ныне сенатор на место председателя комиссии экономических реформ России. Исключительно высоко метил, не до Степногорска реалий ему.
   Разгоряченный буржуйской информацией Фархад тем временем совершал ошибки одну за другой. Пробрала его заокеанская информация до самых костей. Злость за державу обида накатывала в горло. И в отсутствии Лобова, на встречах от имени депутата, принялся его помощник осторожно, наметочно обозначать угольную тему.
   Но увлекался. Как тут не увлечься, когда у женщин - избирателей от его слов на глазах слезы, а у горняков чешутся кулаки? Когда после собрания народ расходиться не желает. А требует конкретных мер, конкретных решений.
   Как на грех, его школьный друг - репортер уговорил цикл передач снять на тему закрытия шахт в области. Но хватило и одной передачи на городском ТВ, и всего двух показов. От его слов на дыбки принялся становиться весь шахтовый город. Только молодым Степногорцам было все это до фонаря. Кричали отцы, а сынам их разговоры были до одного дела.
   Круче прочих затронул капитализм неоперившихся пацанов. Когда народ вокруг на быдло и хозяев активно делится, ребятам со школьной скамьи есть куда приложить трепетное рвение юности.
   Будоражило людей гадостью ваучерной. Появилось в русском языке новое иностранное слово Чубайс, хотя детишек им пока не пугали. В недалеком от Степногорска городе металлургов продавали акции алюминиевого завода.
   Торговала ими бабка из ларька в проходной. Ценой те бумаги оказались невысокой, хотя металл серебристый уже тогда стоил туго. Но народ брал писульки из рук вон плохо. Приходилось бухгалтерии их в зарплату подсыпать. Рабочие на бумажонки чертыхались, но складывали в сундучки, пригодится авось. А подпольные кукловоды, потирали от радости руки. НЕ берут, ну и ладно! Металлургический завод купили за контейнер ваучеров из самой Москвы.
   Зато периферийные граждане хорошо знали Хопер Инвест и МММ на три буквы. Любимые народом артисты, расхваливали их акции сидя в большой фаянсовой ванной. Дебелая Лолита нравилась дюжим мужикам. За ее прелести не грех расстаться с собственным ваучером. Некоторым особо впечатлительным идиотам, казалось, что хорошие парни из Греции сделают миллионерами на три буквы их вкупе с удачливым соседом Леней.
   Тогда впервые скопом подсел советский народец на рекламную иглу. Любимое оружие империализма сработало по простоватой матушке России исключительно в яблочко. Граждане хватали сникерсы и хряперсы, давились голландским сыром и дурели от баночного пива. И откуда изобилие бралось?
   Ни один дурак этот золото-унитазный век не связывал с ваучерами и экономической политикой Чубайса. Но именно он всех нас тогда накормил и обул по совместительству. Спасибо ему за временное благополучие. Пропили страну в три годка!
   Его и сына комиссарова, Гайдара легкие холеные ручки тянули из карманов сберегательные деньги стариков, скупали ваучеры оптом. Русского человека проще всего на бумаге развести! А вслед за тотальной, всенародной кражей потекли реки эшелонов на Запад. А в вагонах титан, танки, драгметаллы и станки. Все по цене металлического лома отправлялось добрыми дядями за рубеж.
   Страна споро и лихо принялась себя продавать, с надрывом огульной щедрости, беззаботно и вольно. Кому нужно это гнилое производство полуботинок, получемоданов? А станки для плазменной резки металлов кому нужны? На металлолом их! Да здравствует новое Тимуровское, Гайдаровское движение!
   Тимуров набралось сразу же с добрую, наетую вторыми подбородками сотню. Они кружили вокруг обретшего царский вид и покои Первого Президента России, поили и прикармливали не только семью, челядь и комнатную собачку. Добра хватало и подпаскам, и детям подпасков, и самим свиньям перепадало с куста.
   Проценты на деньги росли как на дрожжах. Любая сделка становилась золотой и приносила четыреста процентов прибыли. Вот только промышленность стала крутить шестеренками вхолостую, заглохли и сгнили неокрепшие кооперативные грибки времен горбачевской Перестройки.
   Но ничего! Дотянемся и до них, передадим мужикам в лаптях заокеанский опыт. Дайте только правильно распределить народное достояние. А то как-то неэффективно оно лежит, нецеленаправленно. Во что бы его покрепче завернуть, потуже?!
   Еще в перестроечных фильмах творческая интеллигенция поставила перед страной один острореберный вопрос. Как правильней: жить в дерьме, не воруя или жить, воруя в том же дерьме?
   Конечно же, второе выглядело куда предпочтительней. В нем просматривалась некоторая перспектива к выживанию, если не нас, то наших детей и лучше не здесь, а за океанами, после хорошей стирки в теплой заморской воде. Нам по телевизору казали, что там и трава зеленее, и волосы от Херасшолдрексом мягче.
   Бедные интердевочки и маленькие Веры! Сколько наивности в ваших глазах, сколько почти комсомольской, самозабвенной преданности указанному правительством курсу и древней профессии. Какая трагическая, полная патетики истинного искусства ваша мыльная роль!
   Но цели она достигла. И гимн Цоя 'Перемен, мы ждем перемен!' всколыхнул всю страну. Если бы наши новые демократы желали только эволюционного развития, разве бы они прибегали к столь откровенному, драматическому разогреву ситуации? Демонстрации, разгоняемые конной милицией с дубинками. Национальные восстания с применением танковых маршей и установок 'Град'. Смерть, войны в 'горячих точках'. Какие - такие горячие точки?! Разруха и Война...
   Все гораздо проще, ни о какой великой идее, державности, государственности верхний эшелон власти и не думал. Они хотели хапнуть побольше и свалить подальше. Что было бы и сделано. Но к удивлению оказалось, что сваливать за бугор не от кого. Она (страна) и не думала возмущаться этой подлостью собственных правителей. Страна продолжала на них работать, славить живее всех живых. Негаданно, но мощно сказалось Сталинское наследие. Не умеем мы бороться за свои права, бастовать, возражать. Не важно как живем, главное, чтобы взглядом на тебя начальство не косилось.
   И думаете, этой несправедливости, подлости власти не почувствовали молодые, крепкие лбами и мышцами пацаны?! Еще как почувствовали, они попросту кинулись в атаку. Рвать и крушить, бомбить (любимое тогда выражение) всех подряд, у кого можно хапнуть деньги.
   Город Степногорск делили две, враждующие между собой рэкетирские банды. Одна подчинялась и подпитывалась из уголовных авторитетов, костяком другой стала секция спортсменов дзюдоистов.
   Они устраивали настоящие уличные баталии на кулаках, битах, а позже и с применением огнестрельного оружия. Милиция и прочие органы не замечали шалостей новорусских детишек. Люди в мундирах заняты приростом собственного благосостояния. Одни органы власти трясли красных директоров, другие органы трясли деловых людей. У них не хватало на бандюков дражайшего рабочего времени. А вот на Фархада рабочего времени у органов хватило сполна.
   Неожиданно заинтересовались служивые товарищи: откуда у него такие про угольную промышленность? И приключился у Фархада разговор с гэбэшником, из которого выяснилось, что статью про государственную тайну могут применить даже помощнику депутата. Наказать по всей строгости за разглашение святая святых. Чьей государственной тайны?! Чьи органы готовы ту статью к нему применить?!
   А потом давление чужой загребущей руки быстро перешло на личный бытовой уровень. И до чего споро, активно перешло: приватные разговоры, вызовы в милицию, неприятности с собесом по поводу неверно оформленного ордера на квартиру. Сделалось страшно за жену, детей. Только дед Данила стоял на его стороне твердо. Говорил, что за правое дело и пострадать можно. А за Рассею пострадать - это не наказание, честь великая. Но болел душой дед сам, тянул последние дни. Подошла смерть к шахтеру Даниле, да взяла его за усталое сердце.
   Дела личные и семейные
  
   Есть у каждого шахтера общая, характерная черта - не бояться старухи смерти. Горнорабочие под косой треть жизни отхаживают, каждый день над горбом висит костлявая плеть. Ведь кто шахтерику предречет, когда свод над башкой треснет и на шею тебе свалится, когда пыль или газ превысят скачком концентрацию и детонирует волной огня, и кончится мир?
   Мы-то наверху под богом ходим, а они под тяжелым, неверным сводом. Гораздо ниже свод шахтовый небушка голубого, ощутимее он, давит на воротник. Вроде и аварии редкость. И знаешь, что старики, отмантурили под землей не один десяток лет, и все пучком. А страх перед горой есть. Сидит он в тебе глубоко, да крепко. Иной и скажет тебе, что нет его, а сам себе врет. Без страха в горе не бывает. И вот это, долгое хождение под топором, над шеей нависшим, делает тябя другим человеком.
   Именно поэтому шахтер в особой касте, раз сам выбрал для судьбы такое. И если бы не случалось беды под землей! Но приключались и так, что на шкурах своих помнили, знали лично.
   Вот идет комбайн по пласту, выбирает уголек тоннами и плодит пустоты кубометрами. После него гора дышать примется, а вздохи у нее тяжкие. Падают своды, выбирают пустоту, садятся вниз. Под такой коварный шумок, волосы на одном месте дыбом становятся с непривычки.
   Иногда садятся рабочие ходки, причем весьма неожиданно. Да что иногда?! Почти аждый год в стране как ухнет всю смену до последнего, весь горизонт! И пожар, и могила общая. А когда огонь в лаве, это ни с каким Змеем Горынычем не сравнить. Что это чудо-юдо сказочное против огнедышащей горы? Пшикалка с мультипликации.
   Огонь в горе тварь коварная. Только с вулканом и можно поставить его рядом. Он страшен даже с поверхности земли. Идешь, а под твоими подошвами земля жерлом вулкана дышит, играет кожей да телом. Ты на ней словно блоха. Да только ног таких убежать нет. Кругом геенна огненная. Если захочет, проглотит и не поперхнется. После такой картины обычной смерти бояться - в сортир не ходить. А что в шахте, когда пожар?!
  
   Приехал как-то Данила на квартиру в город, устроить постирушки. Сели дед с внуком чин чинарем, Алия стол накрыла. Фархад бутыль вина разрезовского выставил, но дед сказал, что мочу не пьет. Пришлось для него сгонять в магазин. Выпили.
   - Тошно мне в последнее время, - Данила говорит. А глаза у самого грустные, потухшие будто и не его. - Давит меня желудок, нога ноет и, вообще на сердце муторно, неправильно все.
   - Что неправильно? - спрашивает его внук.
   - Как-то не так все по жизни пришлось. Поправить бы, побороться, да поздно.
   - Что побороть? Ты, дед, скажи, мы за тебя поправим, за горло возьмем, - у Фархада в тот вечер настроение боевое пришло.
   Срастались тогда у Фархада экономические цифры. По всем направлениям срастались, в такую картину, что не грех результаты отвезти самому Лобову в Москву. Какой тут Центроуголь с его копеечными поставками? Дело рисовалось государственной важности.
   - Эх, голытьба молодая, мне бы ваши надежды вернуть. Поборет герой Илья Муромец всех, по шее накостыляет проклятым супостатам. Давай вот, сынок, налей мне лучше пятьдесят грамм для храбрости.
   - Что, девок гонять будешь? - шутил внук.
   - Да нет, помяну, что прошло...
   - Что-то ты, дед, совершенно расклеился.
   - Скажу тебе внучек одну народную мудрость. Кажется тебе по молодости лет, что силен ты один во всем мире, и сам себе точно хозяин. А не так оно. Ты сынка моего Кольку, отца своего, когда в последний раз вспоминал? Судьбу отца, как сын благодарный не забывай нипочем. Посмотри ее вглубь, пойми и прими как свою. Многому учит такая судьба. Неспроста она...
   А на следующий день Данила слег в городскую больницу. Еще через неделю расспросов, сбора родственных подписей ждал его операционный стол. Но поздно сказали доктора, посмотрели на кишки, зашили и принялись отправлять его помирать домой. Такой был у них порядок. Последние дни в жизни оставлять в родном доме.
   Дед расспрашивал докторов. Но те уворачивались от его бледно - голубых старческих глаз, врали и смотрели в сторону. Даже внук ему врал. И решать Даниле приходилось самому.
   Много лет назад, как-то попав в лапы очередной работяжной хвори, сказал он невестке Алие:
   - Не боись, девка. Из-под меня выгребать дерьмо ты не будешь. Я этого не позволю никому. Болезнь у меня - диабет. Вот не поем дня три - и в кому, к даме с косой. Уважит она меня по старой памяти.
   В больничке дед выкидывал еду сначала в форточку. А когда окончательно ослабел, зажимал губы в белую полосу, но перечить себе не давал. Так и распрощался с жизнью, что успел, то успел. Без слезинки - по собственному выбору. Сгорел в коме как свеча за три дня голодовки.
  
   Хоронить его собрался весь город. Как-то в последний момент прояснилось шахтерам, с кем они распрощались. Огромная процессия угольщиков перечеркнула центр города, хмурой человеческой цепью соединив его дом с кладбищем.
   Тогда хоть не ссорился никто из них ни по классовым, ни по партийным спискам. И люди из новообразованной мэрии не претендовали на первые места. А срочно приехавший из Москвы Лобов неожиданно для всех плакал у гроба друга старого и говорил свою речь невразумительно, рвано.
   Потерянный он какой-то был. Будто ушел не один шахтер Данила, а вся их гулкая стахановская эпоха. Может, и была она черно-белой, тяжелой до неподъемности, даже предательской, когда взгляд в спину мог оказаться опасней ножа, но все же более искренней, чем наша она была.
   Мерили стахановцы мир не монетой, а собственной шкурой и горбом, и стальными жилами. И платили не по счетам, годами жизни платили, потом, костями и кровью. Что там наверху в первопрестольных кабинетах творилось, за то они не в ответе. Не всегда ведь чужая гадость приходится на душу, живущую в тоже время.
   А что вытворяют варнаки сейчас? Ведь судим отцов наших за то, что позволяли собой воротить словно пьяный дышлом, а что творим сами? Чуть рожа какая, правительственная жирком и наглостью обрастет, мы причисляем ее к непогрешимой святости. Говорим, так надо, им сверху видней. Вот и наши отцы в их сытую святость верили.
   Вообще в России нынче эволюционный путь развития не в моде. Нам бы до революции дело довести. Это когда одни другим свою задницу подставляют, на основании того, что у верхних голова на арбуз больше похожа. Молчим, глотаем. Ох, и подавимся этим арбузом... А потом привычно в руку оглоблю и топор. И пошел гулять пожар по степи
   Когда за столом поминальным горняки сидели, прибыл к ним зам. министра всей угольной промышленности России Иван Дементьевич Поляков. У Лобова аж выпала вилка в тарелку. Видно и ему Данила ничего не докладывал о московском знакомце.
   А Деменьтич к встрече оказался готов на все сто: подошел, соболезновал, помянул друга по-шахтерски - полстакана водки, не морщась. В глаза горняков смотрел московский гость прямо, без уверток. Слово прощальное, сказанное им усопшему другу, в душу врезалось всем. Каялся он, ох как судьбой каялся.
   Рассказал всем, как Данила его от смерти спас. Говорил, как краюхой они делились, и говорил - где, по каким срокам и статьям. Винился он, что не смог помочь Даниле в час последний. Считал, что отдаст долги ему на свете лучшем. А сейчас будет памятью и отношением другим отдавать. Каялся деду московский гость.
  
   Приезд обоих больших начальников на похороны деда оказался скоротечным. Занятые до полна работой гости быстро отбыли в первопрестольную, хотя разговор Лобова с Фархадом все же состоялся. Похоже, Тятя считал себя обиженным тем, что знакомство с Поляковым никогда не всплывало в их разговорах с Фархадом и дедом Данилой.
   Но переборол его обиды Дымов и настоял на необходимости своего доклада. Чувствовал, что знание угольных циферек уже не только его личное дело. Шевельнулось что-то под сердцем и заставило забыть и страх, и смущение. Ведь общая у нас судьба и боль, и заботы у нас общие. А кому их не довести, как не Лобову? Единственно надежный мужик.
   Поначалу пошло все как-то не так. Нахмурен был Лобов, напряжен, будто чувствовал, что сваливаются они в темный омут, круговорот событий, который поглотит любую жизнь, выхолостит ее первородную жажду. И как завязано рассказе все: история наших предков, история земли, войны, политика, интриги и тяжелый упорный труд миллионов людей, тысяч поколений, народов, племен. Извечный круг перерождения, старости и новизны. Острая грань человеческих устремлений, пронзительная, жаркая словно лезвие булатной стали.
   Фархад взялся сообщать о результатах своих раскопок в архивах, о реакции на свои публичные выступления простых шахтеров и давлении органов власти. А когда поднял он главную, угольную тему, Лобов неожиданно, но резко его прервал. И пять минут не прошло, как отправились они вдвоем в голую Кадорскую степь, подышать свежим воздухом подальше от коварных человеческих ушей.
   Красный генерал давно уже никого и ничего не боялся, но тут. Старый шахтер, уже доработавший до положенной пенсии, зам председателя комиссии экономических реформ России, депутат ее законодательного собрания, обыкновенный сибирский мужик испугался такого, неожиданного поворота в разговоре. Было от чего. Слишком много случайностей вокруг его простецкой, извечной темы стягивались в единый мертвопетельный, продуманный узел.
  
  
   Был уже глубокий осенний вечер. Мутно серело тучное, дождевое небо. Растрепанный портфель Фархада, его бумаги, графики, чертежи, таблицы по уровням добычи угля в ведущих мировых странах валялись в пыльной степной бесконечности нашей земли. Все мысли растерял впопыхах, так стремился доказать свою правоту Лобову.
   - Вот и обгадил все: и бумаги, и наше коммунистическое прошлое, - уныло резюмировал зам председателя комиссии экономических реформ России.
   - Да я соберу. Что замаралось, выкину и заново распечатаю графики...
   - Зря мы тебе тот компьютер тогда подарили.
   - Да что вы, Юрий Иванович. Я уже совсем на другом компе эти штучки-дрючки ваяю. Первый аппарат неизвестно где и пылится. Сейчас модели меняются раз в один год.
   - А змейки степные шкурки свои чаще меняют?
   - Наверное.
   - Вот и ты бы поменял. Залег где-нибудь с этой ерундой подальше, поглубже и не высовывался.
   - Да я...
   - Ага, на честной народ сор из избы выносил. Устроил политинформацию, женщины визжали, плакали. Я думал ерунда, а ведь за такое и посадить могут. У нас ведь одна в стране тайна главная, что и низы в жопе, и верхи в жопе. И в космос из этого отверстия, как из орудийного жерла, запускают спутники.
   - Что?!
   - Голову тебе оторвут за эти графики! Мне, может, и не оторвут. У меня по президентскому протоколу статус как у зама правительства всей страны. А тебя, Фархадик сметут, словно прыщик с назойливой хари. Тьфу, и нет тебя, только прижгут ранку зеленочкой...
   - В общем, отправляй семью в деревню завтра же. Подальше! Сиди и моего вызова в Москву дожидайся. Личного вызова! От такой страшной информации спастись существует один способ. Нужно сделать так, чтобы о ней знали все. От президента (он-то хрен чего знает), до кухарки по В.И. Ленину. Читал?!
   - Что, Ленина?!
   - Дурак! Макиавелли надо было читать, прежде чем геополитикой заниматься. Наградил тебя бог дурью машиносчетной, умом светлым, да без извилин. А бумаги эти никому не показывай. Даже Дементьичу, упаси Господь!
   Осеннее ночное небо. Что ему таить кроме долгой зимы? Долгой, полной раздумья вечности, где в едином котле смешиваются судьбы времен и народов. Где богатство, там и сила. А где сила, всегда есть те, кто хочет присвоить ее себе.
  
   Игры в прятки на вольном воздухе
  
   В квартире сразу стало пусто и уныло до безобразия. Жена Наталья противилась отъезду, как могла, а Алия, наоборот, радовалась. Увез их Фархад от греха подальше в глухомань - деревню к далеким родственникам.
   Есть у нас в Сибири такие места на берегах подтаежных. Если уж отдыхать там, то всей душой, надолго - с рыбалкой, грибами, купанием в ледяной воде после хорошей бани. Олюшку в деревенскую школу пристроили, поучится пару месяцев и там. Зато на сердце спокойней. А учителя в таежной глухомани не дурнее нашего, зато народ куда проще и теплее душой.
   Фархад вспоминал пологие горки с березками и соснами, спокойное, величавое течение вод, острова, утопающие в кустарнике и ягодном изобилии. На душе становилось легко, будто побывал он намедни в храме. Но намедни было куда как поганей.
   Приключился у него странный разговор с человеком, показавшим ему красное удостоверение работника ФСБ, то бишь ГБ бывшего. Он сначала и обрадовался, хотел часть груза с души спихнуть, но вовремя вспомнил наставления Лобова. Никому! Ни ногой!
   Но, видать, и у того служивого человека не все за душой чисто. Встречу служивый назначил не в своей конторе, а в городской прокуратуре. Хотя какой из работников из этого ведомства помещение, не мудрствуя лукаво, так для встречи чужому даст? Это, может, как раз и нормально. Секретность, так секретность. Фархад уже понимал, какие на кону держат ставки.
   Больно путанным и вихлявым человеком оказался этот фэсбэшник. С самого начала встречи вел он себя как-то погано, врал, мельчил, суетился. А недавно, перед тем, памятным разговором заметил в себе Фархад новую полезную особенность. Хоть и мог он объяснить ее с материальной точки зрения, зато выгод полный набор. Сам не понимая каким образом, мог Фархад пригибать людей взглядом к земле.
   Не то, чтобы в крутую дугу человека своротить, а если посмотреть в глаза прямо, с полным опустошением, как-то прессуешь его мысли, ловишь на несуразностях, вранье. У особо дерганных товарищей чуть внутренности наружу не лезут от такого гипнотического приема. Начинают ребята про личные грешки нести столь отборную правду матку...
   Тот полковник (он в удостоверении посмотрел) вызывал у Фархада внутреннее, утробное омерзение. Виделись в нем какая-то пищеварительная гадость, геморройное переедание. Вот и даванул Фархад на фэсбэшника практически инстинктивно в полную мощь. Взяло горняка внутреннее опасение, подстраховаться решил он на всякий случай. И такое наружу из милиционера полезло!
   Еще и разговор не состоялся, только хотел Фархад на факты его прощупать, а фэсбэшник развалился на части, будто слизняк. Пустился в нытье за бедную жизнь, за свою честную, но нищенскую ментовскую службу. Рассказывать начал про семью, про лихую обстановку в Москве. Подробно осветил круговое подсиживание и жополижество в государственном ведомстве. Особо он подчеркивал присутствие в его судьбе некой черной силы, которую никак не перешагнешь. В общем скулил, увиливал и скрывал. Получилось, будто не разговор, а допрос Фархад ему учинил. Вот и изливался мент подневольно, стараясь соблюсти присягу, и не выдавать собственное дерьмо.
   А потом, когда прошли два часа в посторонних расспросах и уважительных изъяснениях, уже на выходе ляпнул полковник с порога такую фразу:
   - Ты мне, щенок, за эти штучки еще ответишь!
   - Что?!
   - Да сам не пойму, Фархад Николаевич. Вылетело, задумался что-то.
   На том и расстались. А ведь приходил полковник не просто так.
  
   Парк Шахтеров мэрия запустила окончательно. Говорят, раньше на этом месте был отвал шахты той самой купчихи Саловой, что первая уголь копать стала в Степногорске. Отвал тот в сороковых годах разровняли, присыпали сверху перегноем и засадили для красоты елками.
   Когда в тридцатых годах Седьмую шахту взрывом долбануло, установили там монумент погибшим шахтерам. После войны и вечный огонь зажигать попытались в монументе, подвели газовую горелку, установили звезду, но зазря. Напьется братва горняцкая и давай прикуривать от скорбного огонька. Да еще и орут:
   - Дай, братан, огонька снизу, для такого же шахтера, как и ты!
   Что им на это скажешь?
   А в последний год 'энергетического кризиса' в парке не только потух вечный огонь, но несовершеннолетние варнаки разбили все электрические фонари. Темно, прохладно и малоуютно. Фархад топал из магазина домой через заброшенный парк прямиком. Так ближе метров на двести.
   Шелестела призрачная в ночи листва. Уже холодный, осенний ветер теребил ее зажелтелую кайму, пытался отправить в странствие. А над городом плыли облака, и стоял на обшарпанном постаменте цементный человек, раскинув руки так широко, будто собирался в ночной полет.
   Вдруг Фархаду показалось, что слышит он что-то не совсем обычное. Нет, не свист, а какое-то тонкое, почти комариное гудение, с приближением понижающее свою частоту. Ему явственно казалось, что ощущает он странный звук всей кожей тела, зудящим холодным затылком.
   Он обернулся, и предмет, пущенный чьей-то уверенной, ловкой рукой, вращаясь, пролетел мимо. Затем, словно на съемках американского боевика, показался мужик в надвинутой на глаза шерстяной шапочке. Двигался он на Фархада как-то плавно и медленно, но уверенно, даже неотвратимо. Глаза шахтера выхватили из темноты тонкую серебристую финку, зажатую в кулаке нападающего.
   И тут с Фархадом опять принялись твориться странности. Его тело, не спрашивая дозволения хозяина, мягко и быстро скользнуло в сторону, давая пронестись чужой руке с ножом мимо. А вслед за тем в дело вступили руки. Исключительно рефлекторно они поймали кулак нападавшего и вращением подломили его снизу вверх, внутрь, прямо в живот бывшего владельца холодного оружия.
   Одновременно, невозможно понять как, Фархад увидел себя второго, стоящего за спиной еще одного нападавшего человека с пистолетом в правой руке. Облик его второго 'Я' непривычен до несуразности: стройная, гибкая фигура, защищенная толи кольчугой или вовсе железистой чешуей. В теле его двойника чувствовалась необузданная звериная сила естества. Оно и спокойно и напряжено одновременно. Странная отрешенность безумия, сметающего на пути любые преграды. Силуэт фигуры в темном слегка блистал тонким, голубоватым свечением. Он будто горел изнутри!
   Сознание шахтера разломилось надвое, и он чувствовал перед глазами туннель чужеродной ему реальности. Фархад смотрел на мир глазами чужого. А там внутри его нового естества существовала иная, но прожитая им же жизнь. Он мог углубляться в ее подробности и детали, они уже существовали в ней в мелочах!
   Почти все человеческое той жизни давно чуждо. Одна жажда движения и действий, уверенная в своей непобедимости, исключительности и правоте. Его Иному сомненья не ведомы, он преклоняется лишь перед еще большей силой. Все остальное шелуха, сметаемая в небытие одним движением воли. Эти глупые щенки желают его смерти?!
   Иной привычно легко, даже изящно ударил вооруженного сразу двумя руками сзади. Правой рукой по подбородку вверх и ладонью левой чуть вниз к основанию шеи. Голова человека резко дернулась, тело заспешило вниз. Человек в маске рухнул и превратился в труп. Но Иной уже не смотрел в его сторону, шелуха сметена, он требовал новых движений, огня, утоления жажды жизни... Быть может, второй нападающий еще жив?!
   Фархад стоял на коленях и никак не мог придти в себя. У него кружилась голова, пересохшее горло судорожно глотало раскаленный воздух. И никого рядом. Пустой парк, нормальные люди его и днем обходят десятой дорожкой. Подкараулили гады. Чуть в отдалении от него лежали два убитых человека. Он сделал это сам, голыми руками.
   Его привыкший к логике разум дал трещину и развалился на две отдельные половины. Одна из них оставалась совершенно спокойна и уверена в правоте своих решительных действий. Та - неизведанная часть естества - опытный воин, пришедший из глубины темных времен. Из дальних закоулков подсознания, что живут в нас, как атавизм тяжкого рока - борьбы за собственное существование. Их не нужно учить вспоминать удары, приемы и уловки. Необходимо только выпустить зверя из клетки и ждать, когда он порвет в клочья любого врага.
   Другая часть естества Фархада находилась на грани истерики цивилизованного, социалистического человека и напрочь отказывалась верить в происшедшее. Она также точно знала, что с ним произошло. Он сошел с ума. Эта вторая половина разума уже видела клубы дыма, превращавшие ночное небо в ад. А там, на дорожке, лежали два совершенно невинных случайных прохожих, не ко времени попавших в темный парк. Он убил их. Взял и убил.
   И тут его захлестнула волна давних воспоминаний. Он знал, как могло случится такое! Это началось давно, в его глубоком детстве, в тот самый миг, когда тень старого самурая Бандо на глазах мальчугана обрела собственную жизнь и угрожающе качнулась в его сторону. Истинный самурай научил его искусству рукопашного боя. Это происходило с ним в детстве на самом деле!
   Фархад ходил на тренировки к Учителю Бандо несколько лет подряд, почти каждый день, тайком от своей семьи. Стоптанный пятачок двора, боль от долгого стояния в неудобной позе, кровоточащие голени ног. Почему до сих пор память не оставляла из этих уроков почти ничего? Что происходило тогда, где его предел? Почему это знание столь обрывочно и запутанно? Оно вынырнуло на поверхность в самый последний, отчаянный момент, под угрозой смерти. Почему двойная память проснулась только теперь? Будто что-то чужое, инородное медленно, но неотвратимо проникало в его душу, отравляло мозг.
   Подарочек от старого самурая. Ничего себе подарочек! Взял и наградил ученика звериным инстинктом выживания. Заразил семенем злобы, будто вирусом гриппа или простуды. Вирусом способности убивать. Зачем все это произошло именно с ним? Зачем этот старик заставлял его приходить к себе? Чему он его научил? Зачем?!
   И если бы только это! Фархад вспомнил и другие несообразности, происходящие с ним в последнее время. Он не предавал им значения, старался не придавать! Пугающая память искусства война продолжалась странной раздвоением воспаленного мозга, способностью Фархада без особых усилий заниматься сразу двумя делами, во снах видеть себя спящим со стороны. А сейчас вторая часть его 'я' овеществлялась, захватывала привычную реальность целиком, выталкивала свои ужасающие способности на волю. Безумие...
   С огромным усилием преодолев комок тошноты, Фархад встал и подошел к одному из трупов. Его лицо действительно закрывала темная маска с прорезями для теперь мертвых глаз, рука бандита сжимала пистолет. Сегодня его хотели убить на самом деле, на самом деле. Фархад чувствовал, как вторая сумасшедшая половина разума торжествующе захватывает верх. Это безумие, его каркающая тень.
   И вдруг тело Фархада пронзило еще одно необычайно яркое воспоминание. В этом видении он был еще мальчишкой, стоящим посреди все того же пятачка двора на окраине Степногорска. Нещадно пекло солнце, пахло пылью и какой-то жженой, терпкой на вкус травой. Фархад ощущал себя маленьким мальчиком, натворившим Бог знает что, и ожидающим немедленной, грозной расплаты.
   Фигура старого самурая возвышалась над ним в неотвратимости наказания. Она была огромной и грозной, словно черная, тяжелая туча, она угрожала ему смертью. Как мог Бандо угрожать маленькому мальчику смертью?! Но это ведь было!
   Бандо кричал в его лицо что-то страшное и беспощадное, кажется, он пытался его убить. В плече старого самурая торчала какая-то палка. Нет, это был настоящий короткий меч, вогнанный в его плечо по самую рукоятку, и черное кимоно учителя на глазах распухало от крови.
   Вся сцена была беззвучной. Будто кто-то совершенно не желал слышать. Ни за что. Но смысл слов все же дошел Фархада. Жестким, каркающими приказами, шедшими будто не из горла, а от всего тела, учитель Бандо заставлял забыть мальчика то, чему так долго и настойчиво его обучал. Бандо кричал, что Фархаду никогда нельзя играть со своей тенью.
   Мальчик посмотрел себе под ноги и увидел нечто совершенно необъяснимое. Он увидел, что его тени более не существует. Наверное, стоял полдень... Но потом, дальше за спиной учителя он заметил нечто темное и бесформенное. Этот беспрестанно меняющийся сгусток тьмы дрожал в зыбкости нереальности и все же казался живым. И тут Фархада поглотила волна уверенности, он доподлинно понимал, что его личная тень. Тень отделилась от его тела в момент учебного поединка и нанесла тяжелую, почти смертельную рану Учителю - самураю. Сон...
   Спасительной вспышкой рациональности Фархад развернулся и быстро зашагал прочь. Двигаться. Уходить быстро, но не бегом. Не привлекать внимания, шагать, шагать дальше от этого страшного места. Решение о дальнейшем придет само. Нужно только занять себя чем-нибудь. Двигаться, двигаться.
   Через полчаса Фархад набирал в телефонной будке около рынка номер, данный ему Лобовым на самый крайний, отчаянный случай. По этому номеру экстренного спасения можно было сказать все, и помощь придет, за это отвечали лично. Еще через десять минут, он стоял в одиночестве около безлюдного темного ларька. И точно как было оговорено в телефонном разговоре, его подобрали Жигули первой модели.
   - Сиди, - непререкаемо указал ему маленький, седой старикан, которого ранее Фархад и в глаза не видел, - сам проверю твои россказни. А то при такой невротике привиделось, что с бодуна. А ты и поверил.
   Вернулся старикан также спокойно, неторопливо. Его глаза светились довольством, будто лицезрел он чью-то хорошую, качественную работу, которой и позавидовать по-доброму не грех.
   - Войсковик? - спросил хитрый, исключительно довольный дедок ошарашенному шахтеру-убийце.
   - Что?! Как вы могли подумать?!
   - Красиво врешь, - в его старческом голосе сквозило неподдельное, искреннее одобрение, - Рыло и Музыкант наповал, забудь о них. Бандюки со стажем. Специализируются на мокрухе. И в новостях о таких не услышишь. Про трупы означенной категории не докладывают простому народу. Молодец. Сейчас кругами тебя до дома довезу. Выпей грамм двести пятьдесят, прими ванную. Одежку полностью с тела в стиральную машинку. А потом ее выбрось на помойку, но так, чтобы подобрали бомжи. И все, будто ничего и не было.
  
  После дотошного выполнения означенных выше действий, Дымов младший лег спать. На своей одинокой, привычной с детства постели Фархад впал в шоковое оцепенение, перешедшее в кому. Он провалялся без движения почти двое суток. По пробуждении, ему хотелось напиться водки до зеленых соплей, но, к удивлению, не смог даже этого.
   Беспокоится было не о чем. Снаружи никто его не искал, ни одного телефонного звонка. И по бормотавшему в пол голоса радио ничего не сообщали. Ничего. Лежи на диване и размышляй о том, как сие могло случится именно с тобой. Благо, рабочее место помощника депутата позволяло не отчитываться никому. Для других он сейчас или в командировке, или работает дома, а день не нормирован.
  
   Он так никогда и не узнал, докладывал ли об этой страшной ночи дедок начальнику Лобову. В их последующих отношениях с Тятей не изменилась ни одна нота, ни один взгляд. Скорее всего, дедок свое дело знал гораздо туже, чем можно себе представить.
   Но Лобов, неужели он мог работать с людьми, способными на такое?! Ради чего?! Денег, власти, лишнего куска хлеба или грядущего светлого будущего под красным или серо-буро-малиновым с продрисью флагом?
   Хотелось верить, что это сон. Хотелось сказать, что это выдумки воспаленного, усталого воображения. Но нет, какая-то еще непривычная, но строго отмеренная часть тебя, так и оставалась согласной с верностью происшедшего. Совершенно убежденная в собственной правоте, но чужая часть тебя...
   Это уже не игрушки, реальное покушение на его жизнь. Они ненавидят его! Он перешел их денежную дорогу. А за это устраняют с пути, лишают жизни. Потные, почти плотоядные взгляды рабочих псевдо лидеров псевдо профсоюзов. Мальчики на крутых иномарках, с оттянутыми карманами в которых стволы. Потеющие от предчувствия прибыли торговцы на рынке, молодые проститутки, барражирущие по центральным улицам, алкаши, наркоманы...
   Они пришли будто из ниоткуда, чтобы прокатиться на нашем горбу. Весело, со свистом и гиканьем. Пиная нас - аборигенов, бегущих нерадиво и не в нужную им сторону. Опаньки, и по почкам! Изрыгая из раззявленных ртов злобу, чванство, мерзость и цинизм. Что, прикажете с ними раскланиваться?!
   И все же тонко и жалобно ныло утомленное сердце. Оно не хотело мириться с такой непомерной ценой за эту вечно затравленную, забеганную жизнь. Плюнуть бы, забыть, уехать в деревню и разводить кур, пасти овечек, как дед Данила.
   Да где эта русская былинная деревенька? Чистая, спокойная, мужики с бородами до пол живота. Где? И ее съели сволочи. Споили гидролизным техническим спиртом, скурили, ограбили, обделили правом на жизнь. Теперь их за это белым караваем встречать?! Хлебом солью и собственной кровью...
  
   В среду, ближе к ночи, к нему в дверь постучался человек с указанием от Лобова. Старый конспиратор позвонил своему дальнему родичу и прислал того с пустяшным устным донесением. Телефону, видать, уже не доверял.
   Тятя передавал, чтобы 15 сентября быть Фархаду в Москве с полными выкладками, статистикой и докладом на 12 минут по регламенту Нижней Палаты Парламента России. Вот это номер! Ну и сила.
   Особо начальник отмечал, чтобы ехал Фархад не прямым рейсом, как-нибудь на перекладных и окольной дорогой. Исключительно круто, прямо казаки-разбойники. Обратиться к дедку? Может, организует. А если и его пасут? Лучше уж одному, легче. Если и случится что, то только с ним. Не тянуть близких тебе людей в омут.
  
   Фархад вторые сутки катил на своей давно не новой 'Волге' от города к городу, заезжая в каждый местный аэропорт. Его пожирала непривычная задумчивость и отрешенность. Следуя недавно приобретенной пагубной привычке, он смолил сигареты, прикуривая одну от другой, растворяя в их сизом дыму свою неуверенность.
   Все, что ждало его там, за Рубиконом, за трапом, подогнанным к серебристой крылатой машине, казалось чуждым и неправильным. Фархад уже не желал этого взрыва, не верил в его правду и необходимость. И вся информация, что была скомплектована на нескольких дискетах, в трех копиях и двух вариантах, помещалась на одной человеческой ладони, на самом деле ладони той ладони не к чему. Хотя в ней содержались годы, миллионы судеб, города, шахты, разрезы, тонны искореженного человеком металла.
   А придорожные поля вбирали осенний предел и играли на солнышке яркой уже желто-красной листвою. В шоссейных харчевнях дюжие, жизнерадостные шофера хлопали друг друга по плечам, смотрели в глаза открыто и честно. Они перекидывались с жизнью в поддавки, а Фархад практиковал бой с чужой, безжалостной, неумолимой тенью. Он проигрывал ей нелепо и бесповоротно.
   Уж больно ярок этот российский, сибирский мир и прост незагребущей душою! Только выйдешь из тесной, предательской клетки двурушного города и потянешься руками в российские дали. Бесконечная, почти безразмерная дорога, деревеньки, городки, пустынные остановки и бабки по ее берегам, с лукошками и ведрами опят. Грибная осень. Ягодка рябинка кистями алыми к морозу и долгой зиме.
   И так не хотелось ему в Москву - край для USD обетованный. В эту слякоть и вечно серое небо. К провалам в подземку с желваками эскалаторов, к недоверчивым постовым, проверяющим твои документы и ждущим мерзости и обыденности взятки. В высокие потолками и низкие душами начальственные кабинеты, где за солидные деньги готовы сделать такое, на что не решится ни одна проститутка. Шли бы они!
   Вылетел из Новосибирска, машину оставил на автостоянке.
  
   Дума
  
   Очерченный коричневой полированной плиткой пола, вход в великодержавное помещение сиял исключительно зеркальной пустотой. Но входить туда не моглось, только с высочайшего дозволения местных холуев.
   У Фархада было два лобовских телефона: один внешний, другой внутренний, и он никак не мог решить, который из них будет пропуском к цели, а какой в ад.
   Это когда в игрушки компьютерные играешь, количество попыток неограниченно и правильность логики проверяется методом тыка. А когда попытка всего одна? И не понять, с какой стороны прилетит оплеуха. Что-то никакие фильмы про геройства на ум не идут, ни сыщики, ни правдоискатели. Но и около этих дверей долго не простоишь, счас безопасники взовьются по тревоге.
   - Позвонить по внутреннему можно?
   - Нет.
   - Да мы из Сибири, к депутату нашему, с гостинцем...
   - Что?!
   - С Муходрыщинска...
   - Правда, то-то смотрю я, какой ты зачуханый. Слышал я про твою родину, сынок. Говорят, там медведи хищные голышом по улицам бродят?
   - Ага, ну все они в Москве про нам знают. Спасибо, Вам, большо-ое спасибо!
   Через пол часа из дверей лифта показался сумрачный и озабоченный Лобов. В сторону Фархада и не смотрел, подошел к окошечку, отметил пропуск. Только потом через ограждения, через службу контроля и в арку проверки на железо и прочее.
   - Юрий Иванович?
   - Что?
   - А дискеты можно не через арку? Информацию боюсь повредить просветом.
   - Дурак!
   - Товарищ майор, мне дискеты пронести не через турникет.
   - Не положено!
   - Да вы на удостоверение посмотрите.
   - Извините, товарищ министр.
   - Министр!? - прошипел Фархад Тяте в ухо.
   - Да я ведь тебе говорил, статус.
   - Да-а.
  
   Особо Лобов помощника материл, когда узнал, что у Фархада вся информация записана только на дискетах и нет к ним бумажной копии. Не привык доверять Тятя свою жизнь электронным фитюлькам, а в такой игре одна осечка могла стоить лишения тела по самые уши и не только свои.
   Когда бумага из принтера стала листами с информацией выходить, шумно вздохнул, отхлынул сердцем, подобрел взглядом. Следом за этим дошла до Тяти новая незадача, просек опытным взглядом, что доклад в 12 минут не уложить. Чуть не съел Фархада заживо.
   Хорошо Дымову мысль трезвая пришла в голову. Размножить доклад на бумаге экземпляров 200, в полной форме с графиками и стат. выкладками. А в устной форме выдавать только ссылки: таблица 8, график 14. Звучит солидно, подковано и к делу быстрей.
   И понеслась свистопляска до самого позднего вечера. Каждую фразу сократить, при неупущении ее главного смысла. Это ведь еще древние говорили: 'Сказать что-то всему миру на час - хоть сейчас, на двадцать минут - думать две недели, на пять минут - готовиться целый год'.
   Лобов в 23-00 до гостиницы отвалил. Но предварительно договорился со вспомогательным персоналом, о том, что Фархад переночует за работой в их информационном центре. Там и без него народу хватало, все бегают, суетятся, будто пожар, потоп или судный день.
  
   Первым взглядом с державной трибуны Фархаду показалось, что все депутаты спят или дремлют. Ну, почти все... Потом выяснилось, что в зале все же есть некоторое количество живых людей. Уже опытный в выступлениях перед широкой аудиторией Фархад для начала нашел глаза человека, который сегодня был расположен его выслушать.
   Без них, заинтересованных человеческих глаз, у докладчика выходил разговор с пустотой. А какая в пустоте жизнь, какое горение, призыв к помощи и справедливости? Нужны заинтересованные человеческие глаза. Но через минуту пошло легче, ему вдруг показалось, что уставший от бесконечной болтовни зал неожиданно для себя просыпается, дышит, испытывает неподдельный интерес.
   Фархад увидел первую гримасу возмущения, затем вторую - искренней тревоги. Правда первая крайне желала все это прекратить, и узнал он в ней знакомого по бравурным картинкам выставок достижений своего, лично отраслевого министра.
   Министр был до крайности раздосадован, он не понимал в упор, как это могло случиться? Как в таком зале могли говорить об этом?! Да еще в столь обличительном тоне. И министр не выдержал.
   - Это же частные проблемы! - донеслось от его хорошо поставленной глотки. - Мы могли бы обсудить это в министерстве!
   Докладчик отметил улыбчатую, уже удовлетворенную рожу старика Лобова. Тятя блаженствовал. В его улыбке таилось нечто мечтательное, почти детское. И тут неожиданно донеслось из зала:
   - Пусть продолжает! Мы тоже хотим слушать, имеем право!
   Затем он увидел, как действительно просыпаются депутатские лица. Оказывается и им свойственно нечто от человеческого. Как рождают его слова вполне понятное негодование, удивление, веру, желание разобраться. Как оживают приведенные им факты. Как они светятся пониманием, искренностью, откликом и праведным негодованием. Обидой за общее дело. Он этого не ожидал, он даже боялся поверить в это.
   Неожиданно кончились предательские 12 минут регламента. Но из зала пришло сразу несколько голосов помощи:
   - Пусть продолжает! Мы хотим дальше!
   И спикер махнул на фактически свершенное безобразие усталой рукой. Завязались депутатские дебаты, формировались запросы по существу. Повестка дня оказалась сорвана. Это была победа. А родной угольный министр в знак несогласия театрально вышел из зала.
  
   Именно тогда удалось пробить первую брешь в этой долго и тщательно выстраиваемой глухой защите от посторонних глаз. Ведь что могло быть естественней заботы о социальной защищенности трудовых шахтерских коллективов? Кто мог тогда хоть на одну секунду подумать о нечистоплотных замыслах наших демократических братьев?
   Знакомые нам до этого собственные диссиденты (Сахаров, Солженицинн) страдали одним - гипертрофированным чувством вины собственной и верой в идеалы запада. Веры почитай библейской. Нам и самим нам очень хотелось верить. Хотя бы во что-нибудь. Наши ладони открыты, славяне не знают другого способа рукопожатия. А все действия МВФ носили тщательно завуалированный, двойственный характер.
   После создания МВФ и начала его действий, события вокруг мировой энергетики стали приобретать агрессивную антисоветскую направленность. Мощные транснациональные компании неторопливо скупали энергетические ресурсы на всех континентах, исключая непримиримых своих врагов СССР, Китай и страны соцлагеря.
   Зато остальные, даже союзные державы подверглись атаке в виде масштабной, тщательно продуманной дезинформации. Их убежали, что угольные технологии для современной экономики стали вчерашним днем. Деловые люди в своих проектах спешно переориентировались на нефть. Ее добыча казалась гораздо более рентабельной, давала быстрый возврат капитала и представлялась политически притягательной, правильной.
   Дезинформация изменяла перспективы на все. Даже наука попала в ее теплое и вязкое ложе. Физики кинулись к ядерным реакторам, как к спасителям человечества от энергетической смерти. Они 'случайно' забыли про уголь! (Очередное вранье, им нужен только оружейный плутоний для термоядерных бомб). И за весь 20 век не было создано экологически чистой технологии превращения угля в энергию. Не нашлось времени и средств на решение столь важной задачи!
   А США практически прекратили потребление собственной нефти и налегали на потребление дешевой чужой. Спрос на этот ресурс был настолько разогрет, что в 70-е грянул мировой энергетический кризис.
   Элементарный пересчет разведанных запасов показал совершенно фантастическую картину развития спроса. Через двадцать лет нефть становилась не энергетическим, а дорогим химическим сырьем для производства полимеров и прочих синтетических изделий.
   Она уже тогда стоила существенно дороже, чем предлагали за нее на международных рынках. Рост ее цен сдерживался чисто политическими мерами, в частности, авторитетом США и их непререкаемой военной мощью.
   Штаты были готовы. Они практически перевели свою энергетику на угли. Их инженеры построили для этого сооружение, перед которым египетские пирамиды кажутся игрушками в детской песочнице человечества.
   Весь континент с востока на запад перечеркивала гигантская труба самого мощного в мире углепровода, доставляющая промышленности пищу наиболее дешевым способом. Углехимики были готовы пустить в действие заводы, бесперебойно снабжающие мир дешевым синтетическим бензином.
   И тут приключилось нежданное чудо. Европейские нефтяники практически случайно напоролись на шельфовую нефть северных морей. Как всегда, один чудо-инженер раскопал несообразность в геологических отчетах. И поехало - пошло! Неожиданно обнаружились достаточно большие запасы, неучтенные планами МВФ. Они нанесли достаточно ощутимый удар по финансовой составляющей его программы.
   Но МВФ выдержал и столь мощное потрясение. Внедрение в мировую экономику системы транснациональных компаний, создание и раздувание их виртуальных, неподдающихся измерению и проверки ресурсов дали отличные экономические и психологические результаты. Биржи верили в них даже натощак! Выбрасывание на гора все новых и новых партий свеженапечатанных, не подкрепленных ничем USD, рынок не торпедировало.
   Они были готовы сделать даже большее, чем планировалось ранее! Никто из их союзников и противников не мог и не хотел понимать своего проигрыша. Человечество намертво пристегнулось к играм в несуществующие реально деньги.
   Вселенских рантье устраивали нули на личных банковских счетах. Их не интересовало, каким образом они там появились! Политика тотального подкупа должностных лиц всех национальностей и всех правительств увенчалась оглушительным успехом.
   Сама хитроумная Великобритания отказалась от своих шахт за нерентабельностью. Страна, получившая кокс первой в Европе, перестала его производить из экономических соображений. И никакие социальные потрясения не заставили Маргарет Тетчер отступиться от своих губительных решений. Своим заокеанским партнерам она верна воистину с королевской точностью. Пусть шахтеры убивают полисменов, а полисмены шахтеров. Энергетике в Англии не бывать!
   Пусть кокс производят в Японии. Это грязное производство, да здравствует Пис Грин! Но тут просчитались. Разве Япония страдает от смога? Зачем им лишний дымок, когда он превращается в полиэтилен?
   У азиатов химия получается дешевле, качественней, хоть и из импортного сырья. Подумаешь, импортное, оно же принадлежит нам, вашим союзникам! Так уверяли заокеанские друзья. (Мы его и перекрыть в любой момент можем.).
   В это же время даже в Союзе начинают происходить странные вещи. Мы вдруг перестаем закладывать шахты с запасами угля марки КЖ. 'У нас хватает и так, зачем?' - утверждают угольные горе аналитики. Но ведь запасы вырабатываются? Вот выработаем, а там и посмотрим. Но шахты строятся по 25 лет!?
   Советники Брежнева упорно твердят о нефти, как о панацее от всех экономических бед. И это действительно превращается в слова правды. Надо добывать ее как можно больше! Даешь Уренгой, даешь Тюмень и нефть тундры! Пусть качают быстрее и продают дороже. У Америки перепроизводство зерна и мяса, пусть русские оплачивают его нефтью. Зачем им свое сельское хозяйство? Агрохимия и генетика творят чудеса. Пусть в нашей пшенице чуть больше гербицидов, зато она дешевле.
   Но самое главное - приручить власть держащих и юных жителей чужой страны к высоким капиталистическим ценностям. Именно воспитанная в детстве продажность, вкус к деньжищам, что переводят тебя в ранг особых персон - миллионеров, ненависть к собственной стране - вот основные черты Ельцинской политической элиты. Это они привели перестройку к ее разрушительным результатам. Цена 'реформ' для промышленности и экономики России оказалась больше, чем разруха Великой Отечественной войны.
   Новые правители страны очень хотели похожести в правилах жизни на США. Похожести в стремлению к ее запредельному уровню потребления. Какое им дело до красного быдла, что ходило под лозунгами на демонстрации? Лишь бы хватило лично для себя и своих семей. Какая тут державность, когда бренное тело желает удовольствий? Позор Беловежской Пущи отстраивался еще при Леониде Ильиче.
   В восьмидесятые угольщики перестали быть белой костью советского пролетариата. На этом посту их подменили ладные фигуры нефтяников-буровиков. Там и зарплаты круче, и чести, и славы не огребешься через край. Все это движение - продуманный, тщательно просчитанный поток, дующий в нужную США сторону.
   А в девяностые Международный Воровитый Фонд вторгся в страну Советов вполне официально. Появились свои, неучтенные в этой закрытой стране деньги, рычаги влияния, а потом и доверенные люди, общественные и коммерческие организации, мощное лобби и в парламенте, и в правительстве.
   И если случалась авария на шахте, взрыв или завал, то почему-то именно на пласте марки 'КЖ'. Если и закрывали какие шахты за нерентабельность и бесхозяйственность, так именно те, близкие к универсальной марке, стоящие рядом дефицитные марки '2Ж' и просто 'Ж', а теперь и 'ОС'.
   Ролики этого многочленистого, хищного механизма споро вращались в одну сторону. В ближайшие годы металлургия России должна перейти на импортное сырье. Нас ожидает острая шоковая зависимость от Японии, Канады, Австралии и прочих в стратегическом сырье и продукции. Мы остаемся без возможности производства собственного МЕТАЛЛА.
   Они давали деньги на закрытие нерентабельных предприятий, с целью улучшения экологической обстановки. Они только помогали реабилитироваться в рыночной жизни людям, не имеющим перспективы.
   И лишали этой перспективы целые города. Немцы взрывали шахты, и наши отцы восстанавливали их 25 послевоенных, тяжелых лет. В девяностые шахты не взрывали, их стволы забутовывали кусками железобетона от зданий, что стояли над ними. Только что не заливали раствором бетона сверху.
   Но хватит и без этого. На данный момент не существует технологий, позволяющих пройти стволы этих шахт повторно. Скажете, зачем? Копайте рядом. Да нет, не получится. В большинстве случаев сделать это уже невозможно.
   Нарушенный покой горы второй раз человека к себе не подпускает. Непредсказуемые движки выведенной из равновесия коры, делают этот вариант практически неосуществимым.
   А пожары? Когда вода попадает в очистной горизонт (а нет ее там при добыче только потому, что откачивают), пожар почти неминуем. Если шахтовое поле загорелось, его можно смело выводить из реестра месторождений. Обширный пожар под землей ничем не уступает огнедышащей лаве. Если шахты нет, его никогда не затушишь, пока не выгорит сам. Вот тебе и экология.
   В районе Кузбасса все железнодорожные ветки, соединяющие запад и восток нашей страны, проходят по шахтовым полям. Достаточно перестать эксплуатировать эти предприятия и подземные затопления и пожары разрежут единственную, реальную линию сообщения двух частей России широким фронтом.
   Считай готово, из одной России сделано две. Протяженность зоны бедствия в сотни километров. Если учесть, что будет твориться в шахтерских поселках и городах, расположенных над теми же угольными полями, сплошной караул. Проседание поверхности, горные удары, выхлесты огня наружу, эрозия плодородных почв, все это смело называется континентальным бедствием.
   Но радоваться шахтерам увы рано. Хоть и сказали они пару фраз во весь голос, на всю страну, да только слова те растревожили улей на меду. Появление Фархада на трибуне, предварительная раздача материалов по угольной теме - случайность, невероятная удача.
   За день перед этим все аэропорты сибирских угольных регионов задерживали рейсы на Москву на 2-3 часа для проверки багажа пассажиров. Они что-то искали, искали руками ничего не подозревающих русских людей.
   Если бы Фархад не прислушался к своему внутреннему голосу и не гнал старенькую 'Волгу' почти пару тысяч километров? Если бы не сибирские леса и степи, перелески и рощи, осенняя красота и умиротворение дальнего пути... Куда ему торопиться среди этого завороженного собственной нескончаемостью необъятия?
   Второй частью этой удачи оказалась ночь. Лобов провел Фархада в парламент без записи. Имел на то право, или опять охранники обмишурились? Какая разница. В ту ночь проверяли все гостиницы Москвы, опять кого-то искали... А Фархад преспокойно печатал выжимки из доклада для утреннего распространения среди ничего не подозревающих депутатов.
   И последнее, доклад наверняка был бы сорван в самом начале. Достаточно применить хороший, вполне значимый предлог. В конце - концов, процедура регламента разработана именно на этот, совершенно непредвидимый случай.
   Но вот незадача, материалы розданы депутатам еще до начала выступления. Прямой срыв доклада слишком откровенно подчеркивает его важность. После выброса информации в депутатский корпус отсутствие докладчика могло привести к изрядному скандалу. А скандалы замечательно подогревают интерес назойливых, говорливых папараци.
   Везение оказалось удивительным. Господа даже не предполагали, что всем этим фантастическим бардаком они обязаны одному маленькому человеку. Доклады такого уровня аналитики, информационной насыщенности, обычно, готовятся институтами, в крайнем случае, специальными комиссиями хорошо пригнанных профессионалов. И господа искали организацию, противодействующую им систему. А тут, какой-то шахтер - сибиряк из задрыпанного Муходрыщинска?
   Теперь они знали все. И с кем, и как, и какими методами. Главное нездорового внимания по ходу действия не привлекать, не подымать лишнего шума. Любые цифры можно утопить в бесполезной работе. Любая, самая самоотверженная работа растворяется в груде бумаг и правильности их сортировки. Что может один глупый человечишка против огромной, отлаженной в действии системы? Даже настоящий человек?
  
  
   Конец первой части.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"