Случилось у меня с оказией быть проездом в этом славном городе. Многое изменилось с тех пор. Если мой город в своё время выдержал осаду городских пингвинов, то Иерусалиму приходиться сражаться с разноцветными львами. Рад был видеть что светская жизнь, не смотря ни- начто теплиться, кучкуется по мелким задворишкам, вливаясь бурным потоком в Ган Саккер. Название-то какое - иерусалимское видать, значит. Ещё всю дорогу туда преследовал меня А.П.Чехов, слетающий древнееврейским языком с уст симпатичной курсантки. Аж дух захватило. А вдруг как тогда, в каком-то 80-ом, вишнёвый сад, розы девушкам, сёстрам! Правда, с математикой всегда плохо дела обстояли, девушек вроде бы больше чем три было. И вот исчез шестиместный кабриолет, и лицо девушки стало не более чем полёт фантазии. Видать сценарий по приезду домой напишет. А по приезду в город, на сионистскую площадь, довелось мне увидеть мужичка, лет так пятидесяти, целлофаном укутался, лежит значит, рядом будка донорская, о четырех колесах и лицо мертвенно-бледное какой-то фрейлин выглядывает. Видать не туда попал, закралось сомнение. Но вот уже и мой старый приятель, теперь статский советник, Флинт, с фотокамерой на перевес появился, машет рукой. С причала спрашивает как, мол, я к слабому полу отношусь. Этого старого чёрта давно знаю, к нему как не попадёшь - райские кущи. Девушки вздыхают, его существованием нарадоваться не могут. "- Ну, думаю, пропал!". А потом на фоне кофейного аппарата появляется она, то ли подсолнух с Марсового поля, то ли одна из тех самых камелий. "- Блондинка видать, крашенная", - быстро решил про себя. А он аккурат уж, нас под белые рученьки в темницы свои освещением заколдованные ведёт, всё про то, как нас в неглиже видит, рассказывает. "Ну, думаю, попал, тут уж ни одна пуля - дура не поможет. И зачем только я в эту историю впутался".
Если вдуматься, дорогой читатель, как чувствует себя объект, обнажённый на пьедестале, когда прожектора повсюду и смотаться некуда. Когда фотоэлементом по самым чакрам щёлкают. А тут ещё молодая нимфетка, прямая родственница тех самых нереид ощущается рядом всей поверхностью кожи. Ну ей то, я уж удружил, все цыпки у неё остались. И вот нужно тут своё мужское достоинство показать, которое заключается в отсутствии сего показа. Когда режиссёр, личность глубоко артистическая, может в фантазиях и позволяет себе вольности, но когда заходит вопрос о творчестве, то тут уж не до анализа Фрейда - Пауля Марриота.
"И подумалось, нет уж, последний шпагат делаю. Фенито ля комедия". Как подумалось, так и бахнулось. Бах! Шарабахнуло за "холоден ветер в открытом окне". Диктор погас на экране, не успев добраться до сводок новостей.
О вечный город, сколько выносить тебе страдания, фанатизма и плача. Ты как привередливая старуха меняешь одно своё обличье на другое, оставляясь прежним в своей сути. Ты поглощаешь волоокой блудницей нас и выталкиваешь воем сирен из своих объятий. Ты даришь нам пыльные книжные полки, свою официозность, свою утонченность и плавность движения. Годы, отданные тебе, запечатлены на остовах склепов Бней Хазирим.
Одиноко брёл я по улицам вымершего города. Ветер безжалостно-колющий загнал меня в закрытый торговый центр, на поддоне остановившегося эскалатора пестрел вытатуированный попугай. "Как они все похожи на призраков, думалось мне о очень редких прохожих, неужто я один из них?". "Где на улицах былых королей живёт столько друзей" - чей-то голос нашептывал, усыпляя меня. Ещё минуту назад казалось, стоял я лишённый сковывающих тело одежд, в то-время когда взрывная волна рядом разрывала ткани и кожаные покровы, и лицо той девушки в амбулансе запечатлелось мне в тот момент ликом святым, воистину здесь, и нигде больше. "Город на семи холмах, я бредущий в семи снах в твоих стенаниях" - продолжал издеваться надо мной внутренний "чревопев". "А мне хотелось молиться и петь "Матерь богов, матерь богов!". И как-то произвольно буквы на циферблате сотового высветили "Дреер". "Ещё та мать!" - бредило моё сознание. Но курс был уже намечен, вот он тот самый старый добрый Иерусалим, десятилетней давности. Дреер пребывал в осмысливании одиннадцатой заповеди, известной лишь ему самому. Очередной переезд не был по всему видать окончен, зато гостям моментально было предложено чешское пиво со знаком качества августейшей австрийской семьи. Шляпы Дреера по всему видать жили своей ведомой только им жизнью, одна такая шляпка приземлилась на голову женского манекена. "Нельзя называть матерь богов по имени!" - подумалось мне, посасывая пиво. Если что и осталось от дадаизма сегодня это просто Дрееровский "дада". Мы на правах гостей были просто таки очарованы светотенями многочисленных вещей, звонками многочисленных женщин и появлением редчайших особ представительниц слабого пола в любой обстановке какую бы не создавал этот изумительный человек.
" - Есть у меня такое поганое свойство появляться там, где это нужно и естественно и в этот раз без перестановки мебели не обошлось".
Ух уж мне эти старые шифоньеры, "книгописы", шахматные доски повседневного быта".
Вещи, вы тяните нас, мы не можем без вас. Вы холодной материей касаетесь наших рук, заставляя их колотиться и трепыхаться, делать то, что их не просили. Руки любят вас мёртвые вещи, но не наши сердца, которые вы заставляете биться, мучая нас отдышкой, не наши души, которые рвутся безуспешно из ваших пут. И тогда мы ваше неодушевленное уродство пытаемся засунуть в гульфики, чехлы, заливая вашу поверхность лаками и пигментами. Но ведь всегда ваша союзница пыль, летит на вас через время и пространство, ложась к вашим ногам Эвридикой и Эолой, представляя вас одним из Мастдаев.
Дреер, как ни странно, был осведомлён о коварстве некоторых из вещей его обихода, и если удавалось успеть, объяснял это зазевавшемуся гостю. Подставляя гостю тот или иной стул, переставляя тот или иной стол, он без устали напоминал о том, что может свалиться на голову, сломать ногу, врезаться остро в мягкие части вашего бытия. И как всегда желаемого результата, то есть доброго отношения к быту, окружающему его, от своих гостей он с лихвой добивался. Гости прятались по углам дрееровского бытия, стояли в тиши на цыпочках и естественно напоминали о так и не заваренном чае.
Каждый новый переезд вовлекает нас в цепочку событий, которые под час не зависят от нас самих. Наша жизнь, как и окружающее её вещи, несётся мощным торнадо над головами людей, у которых якобы вещи нашли своё применение. Человек меняющий постоянно обстановку, а значит и себя, является той моторной частью рода человеческого, которая тянет тяжёлую повозку цивилизации, и порой срываясь, не остаётся не замеченной, а уже мчится в космосе преодолевая время и пространство, оставляя за собой яркий свет. Свет Иерусалима.
Одинокое такси пряталось на улицах вечного города. Люди ждали в оцепенении набранного числа пассажиров. Все они были приезжие, с единственным желанием, чтобы автоматическая дверь наконец-то закрылась. Город был зловще-прекрасен как и всегда. Мы тронулись, где-то вдали в темноте исчезал монастырь молчальников. Ведь кому-то же надо молчать, молчать так, чтобы видеть!