Доронин Алексей Алексеевич : другие произведения.

Книга 6. Дети августа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.80*17  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    6-ая книга серии. От предшествующих ей она отличается и стилистически, и тематически, несмотря на то, что одна из сюжетных линий - это продолжение истории семьи Даниловых из Сибири. Но это уже "поздний" постапокалипсис, в котором память о событиях войны давно поросла быльем - после нее прошло около 50 лет. Это книга про людей, которым не дала жить спокойно в их маленьком сельском мирке могучая моторизированная постапокалиптическая орда. (выложено примерно 50% текста)
    Старая версия.
    Новая - на Author Today

ДЕТИ АВГУСТА

  
  
   Содержание:
   Пролог. Эпоха человечности
  
   Часть 1. Между Волгой и Доном
   Интермедия 1. Муравейник
   Глава 1. Окурок
   Глава 2. Меч Всевышнего
   Глава 3. Добровольцы
   Глава 4. Сабантуй
   Глава 5. Тайны Урала
  
   Часть 2. На краю ойкумены
   Интермедия 2. Конец "Истории"
   Глава 1. Младший
   Глава 2. Прокопа
   Глава 3. Пустырник
   Глава 4. Шахта
   Глава 5. Отправление
   Глава 6. Трасса Р-366
  
   Часть 3. Дорога слёз
   Глава 1. Атаман
   Глава 2. Корм для червей
   Глава 3. Адский санаторий
   Глава 4. Гог и Магог
   Глава 5. Зарево над Заринском
  
   Эпилог. Дорога без конца
  
  

ДЕТИ АВГУСТА

  
  
   Памяти моего отца А. В. Доронина
  
  
  
  
  
  
  
   "Если добро не может победить, надо сделать так, чтоб победа досталась злу как можно дороже".
  
   Неизвестный
  
  
  
  
  
  
  
  
   Пролог. Эпоха человечности
  
   "Был июль, понедельник, девять двадцать по Гринвичу.
   Место это когда-нибудь назовут Конго. Или Заиром. Или Ботсваной. Но пройдут еще сотни тысяч лет, прежде чем кто-то на Земле придумает слова для обозначения времени и места. А пока это была просто саванна -- равнина, перемежающаяся островками невысоких деревьев.
   В горячем воздухе кружилась пыль, над землей плыло знойное марево. У древнего пересыхающего озера, недалеко от медленно текущей мутной реки сошлись две стаи вставших на задние лапы зверей. Сошлись не на жизнь, а насмерть, решая древним и проверенным способом, кому быть, а кому нет.
   Они еще не знали правильного строя и сражались густой толпой, мешая друг другу, толкаясь волосатыми локтями и не слыша в кровавой сутолоке своих вождей. Последним же было не до отдачи команд: они не прятались за спинами своих воинов, а бились впереди всех -- не самые умные, но самые крупные и свирепые особи, способные кулаками и пинками доказать свое право на лидерство.
   Им не нужны были даже шкуры убитых животных -- климат этого края вблизи экватора был теплым, хотя глобальное похолодание уже начало постепенно сковывать почвы льдами в северных широтах Евразии. Для холодных ночей тела этих существ были покрыты густым волосом, который делал их еще более похожими на недальних родичей, передвигавшихся на четырех ногах.
   В руках у них были дубины, выломанные из целых стволов молодых деревьев, некоторые даже с зелеными листьями, и острые камни, расколотые самой природой. Ни точить, ни заострять, ни обжигать на огне эти существа еще не умели.
   Их голосовые связки почти не отличались от тех, что есть у современных людей, но язык тоже больше напоминал звуки, которые могут издавать звери. В нем переплелись уханье шимпанзе и орангутанга, рев голодной или впавшей в гон гориллы, рычание рассерженного бабуина.
   Но было отличие: в их глазах уже жила искра разума. И эта искра воспламенила топливо бурливших инстинктов, сделав их в тысячу раз опаснее любых хищников, хотя от природы они были травоядны и зубы и ногти имели плоские. Когда-нибудь она даст им силу и подвигнет на великие свершения. Она подарит им огонь, чтобы они могли обогревать свои убогие жилища, готовить пищу и закалять в нем свое оружие. Огонь, который при случае всегда будет готов поглотить и их хижины, и их самих. Огонь, который однажды сам станет оружием и сделает их повелителями Земли.
   Надолго ли? И не для того ли, чтоб обречь на страшную погибель и обратить в прах?
   Дерущиеся не могли этого знать. Они жили одним днем, не помня о прошлом и не думая о будущем. Просто не представляя себе этих категорий.
   Здесь, в девственной саванне у них было много врагов. Львы, леопарды и гиены могли разорвать их слабые тела своими когтями и клыками, а свирепые носороги и даже обманчиво добродушные слоны -- пронзить рогом или бивнем, либо втоптать в грязь ножищами, превратив в кровавую кашу.
   Но самым страшным врагом в этот момент истории стали для них им подобные. Еще не так много было на Земле этих странных существ, почти не выделяющихся из большой семьи своих генетических родственников. Но пути их пересекались часто, потому что они редко оставались долго на одном месте, а инстинкт вел их по одним и тем же маршрутам вдоль рек, богатых рыбой, на берегах которых росло много плодовых деревьев и съедобных растений. Раньше они были обитателями влажных экваториальных лесов. В этом эдемском саду детство человечества проходило довольно благополучно, на диете из фруктов, и у каждого всегда было готовое убежище от врагов среди ветвей над головой. Но когда климат начал медленно изменяться, вслед за ним начала меняться флора и фауна. Саванна наступала на леса, а на саванну наступала пустыня. Им оставалось или приспосабливаться, или умирать. И это приспосабливание включало в себя способность отбивать хорошие места для стойбищ у более слабых соседей.
   Они достигали половой зрелости значительно раньше современных людей, и в этом был резон. Ведь они редко доживали до тридцати лет -- и каждый третий погибал от рук сородича: либо из враждебного племени, либо во внутриплеменной сваре из-за самок, пищи или места в иерархии.
  
   Взметнулся пущенный сильной рукой камень, и один из воинов -- хозяев этой лощины -- с диким воем покатился по траве. Поднялась и опустилась огромная дубина, больше похожая на вырванное с корнем дерево, и другой без звука упал навзничь с проломленным черепом, из которого вытекало в пыль серое вещество самого совершенного в мире мозга -- кто-то из дерущихся тут же вляпался в него грязной мозолистой пяткой.
   Их оружие было примитивно, но ярость уже бурлила и клокотала в них. Они были людьми, и они пришли на эту землю, чтобы сеять и пожинать смерть.
   Но первым человеком стал не тот примат, который разбил дубиной или камнем голову своему сородичу. Это могла сделать и обезьяна. Первым человеком стал тот, кто совершил это в составе организованной группы, распределив роли и продумав под своим еще очень низким лбом простенький план действий.
   А может, человеком стал тот, кто убил и понял, что поступил плохо? Но все равно делал так вновь и вновь, потому что такое поведение сулило эволюционную выгоду и экономию энергии, находясь во власти страшного дуализма, разорванности надвое. Так вместе с разумом родилось зло, которого не было ни во вселенной косной материи, ни в царстве бессловесных тварей.
  
   Казалось, бой будет продолжаться бесконечно, но вот одно племя начало медленно отступать под натиском превосходящих сил. Они не были слабее телом и духом, но их брали числом.
   Они попытались прорваться к реке, но их окружили со всех сторон с намерением истребить до последнего. Положение казалось безвыходным, но они не собирались сдаваться. Да и не могли -- ценой поражения была гибель, а призом, который получает победитель, являлась жизнь. Оба племени это интуитивно понимали, поэтому дрались насмерть.
   Упавшие хватали дерущихся за ноги, впивались, как волки, в лодыжки и пытались повалить на землю. Трещали кости, рвались жилы и мышцы. Сбившись в одну массу дерущейся плоти, странные существа рычали и вопили так, что травоядные удирали прочь от этого места на расстояние дневного перехода. Хищники навострили уши и тоже удалились на безопасное расстояние. Только гиены и волки втянули носами воздух и подошли чуть ближе, несколько рогатых воронов с черно-красным оперением вспорхнули на ветку развесистой акации, да где-то в вышине среди низких облаков промелькнула точка: это нес свой дневной дозор стервятник. Сегодня у них будет пир. Но не раньше, чем эти непонятные двуногие отойдут подальше от вкусной добычи из мяса и крови.
   Битва между тем продолжалась. С глухим стуком и мокрым хлюпаньем обрушивались на головы дубины, врезались в квадратные челюсти костлявые кулаки. Но уже становилось понятно, что перевес -- на стороне пришельцев.
   Захватчики и обороняющиеся настолько похожи, что их и не отличить -- это был один подвид гоминидов. Понятия "язык" в эпоху первобытной лингвистической непрерывности еще не было, на жесты и мимику приходилось больше половины информации, которую гоминиды могли передавать. Но так как они приходились друг другу кровными родственниками, происходя от общего прапрапрадеда, жившего с десяток поколений назад, их уханье и взревывание имело много общих черт. Хотя даже частей речи еще не было.
   "Ух!", "Эх!", "Ха!", "Г-р-р-р!" -- с такими звуками шла битва.
   И вот уже то один, то другой из обороняющейся стаи падал, чтобы больше не подняться, а на немногих воинов, которые пытались отбиться, встав спиной к каменистой осыпи на берегу реки, навалились скопом. Вскоре над толпой были воздеты руки с их окровавленными головами -- безглазыми, расплющенными, с отгрызенными в порыве ярости ушами и носами.
   Битва закончилась. Как только триумфаторы перевели дух, поле брани превратилось в пиршественный стол. Измученные бескормицей победители без стеснения ели побежденных. Они были чисты и наивны, как дети, и еще не осознали радости убийства ради убийства. Но у них настали трудные времена в последние два месяца (слова "месяц" они тоже не знали, хотя движение луны по небу их иногда занимало), потому что племя неумеренно разрослось и истребило или распугало всю добычу в окрестностях. От скученности на стойбище, где они прожили почти полгода, начались болезни, люди начали слабеть и умирать. А тут еще и страшная засуха случилась.
   Причинно-следственной связи между гниющими отбросами и нечистотами, над которыми жужжали мухи, и начавшимся мором, они не могли видеть. Но когда умерло десятка два взрослых особей, безотчетный страх заставил остальных покинуть стойбище и пойти искать новое. На удобной излучине реки в пяти десятках километров к югу место было, к несчастью, занято. Можно было идти дальше, можно было удалиться от живительной реки, но они, хоть и не знали чисел, поняли, что их больше, чем живущих в этой роще гоминидов. Поэтому с ходу, не тратя время на политесы, вступили в бой, подбирая камни и выламывая дубинки прямо на ходу.
  
   Не имея еще каменных топоров и костяных пил, победители рвали сырую плоть острыми ногтями и зубами. Трапеза продолжалась весь день. Своих женщин пустили к добыче только под вечер. Те оставили немного мяска и детям, пожевав его для тех, кто не имел своих достаточно прочных постоянных зубов.
   Чуть поодаль жались молодые самки побежденного племени -- детенышей и старух уже убили, но им сохранили жизнь. В нелегкий год племя пришельцев потеряло почти всех женщин, поэтому уставшие после боя самцы, не имея ни малейшего понятия о задачах демографии, чувствовали чисто инстинктивную потребность оставить чужих самок в живых. Те вскоре сами про все забудут и станут как ни в чем не бывало спариваться с победителями, так же, как это сделала бы львица, самка лисы или песца.
   Молодых самок тоже можно было убить и съесть -- на том отрезке палеолита, когда проточеловеческие семьи из одного самца и нескольких самок уже уступили место более крупным родовым группам, устоявшихся моральных норм и табу не было. Но пока их решили оставить, а вскоре о "чужеродности" этих женщин забудут -- даже пахнуть они будут, как "свои". Вряд ли кто-то из героев этой битвы смог бы вспомнить события, имевшие место месяц назад, до этого уровня неокортекс у них еще не развился.
   Этих женщин признали бы пригодными для спаривания, даже если бы они принадлежали к немного другому виду гоминидов. Такие тонкости брутальных обитателей саванны мало заботили.
   Самки не были коллективной собственностью, поэтому после нескольких драк были быстро распределены среди самых сильных и свирепых. Природа, безусловно, одобряла такой выбор. Если будет много пищи, то всех родившихся после таких союзов детей можно прокормить. А если не будет... их всегда можно съесть или выбросить.
   Как и для их животных предков, конформизм и агрессивность были двумя краеугольными камнями успешности выживания этих существ. Но уже среди них и их потомков будут то и дело появляться те, кто не захочет идти проторенными тропами. Кто попытается поймать голыми руками живого волка или принести в пещеру на палке огонь с подожженного молнией дерева.
   Никто не узнает, сколько из них погибнет от этих действий, а сколько будет убито или изгнано своими сородичами от греха подальше. Но именно они поведут человечество по пути, который, как мы знаем теперь, закончится сокрушительным падением -- обратно в прах.
   Из пещер -- к звездам. И обратно в пещеры.
   Но не их это вина. А тех, в ком голос инстинктов палеолита будет и через многие сотни тысяч лет сильнее голоса разума.
   На следующий день после боя победители лежали на траве, гладили себя по полным животам и лакомились костным мозгом. Светило солнце, благословляя на новые свершения человеческий разум...
   Пройдет много лет, и один из дальних потомков тех, кто победил в битве на этой реке напишет, что уже самый факт происхождения человека из животного царства обуславливает собой то, что человек никогда не освободится полностью от свойств, присущих животному, и, следовательно, речь может идти только... о различной степени животности или человечности".
  
   Высокий седой старик отложил книгу, оторвавшись от чтения зарисовки, которую он поместил во вступление. Пожелтевшие листы, покрытые мелким машинописным текстом, зашелестели под узловатыми пальцами. На мгновение он попытался поднять книгу и поднести ближе к глазам, но тут же поплатился за это -- тяжелый том выпал из рук и упал на пол с глухим стуком. Старик наклонился, превозмогая боль в затекшей спине, поднял его и положил на стол.
   Слабость в верхних конечностях, ломота в нижних, да и с позвоночником не все в порядке... Расплата за долгие годы на пути испытаний, хотя почти все, кого он знал, сошли с дистанции гораздо раньше. В прежнем мире он был бы давно на пенсии. Конечно, если бы правительство не подняло пенсионный возраст...
   Он еще раз перелистал все от первой до последней страницы. "Вот так и жизнь прошла", -- подумалось ему. И мысль эта заставила его поморщиться, хотя он и смирился с ней уже давно.
   За деревянной рамой наступало утро. Штора была отдернута, и Александр Данилов видел, как вдали выступают из тумана силуэты полуразрушенных домов.
   Он просидел всю ночь, перечитывая труд своей жизни. Да, получилось не то, что он хотел. Он хотел написать учебник, а получилась притча, сотканная из миниатюр. Рассказ об идущем сквозь века Человеке-творце и разрушителе.
   Труд был почти готов, осталось только подставить имя автора на титульном листе.
   "А. Данилов".
   Иногда вспоминалось, что вроде бы он Александр Сергеевич. Но его не очень часто кто-то звал по имени и отчеству. Во-первых, их жизнь была слишком примитивной для такого церемонного обращения. А во-вторых, несмотря на всю свою довоенную ученость, он был человеком простым в общении и никогда не напускал на себя важности. Сам себя он в здравом уме никогда не стал бы называть "Сергеичем". Для него это было бы лишним напоминанием о возрасте.
   "Нет уж лучше Александр Данилов-старший. Почти как Дюма-отец или Рони-старший. Тот тоже писал про первобытных дикарей".
   Потому что теперь был еще один Саша Данилов, можно перепутать. И эта мысль заставила его улыбнуться, вернула толику оптимизма.
   Жизнь продолжалась. Несмотря на Войну и те отметины, которые она оставила, несмотря на исчезновение большинства вещей и понятий, которые в детстве казались незыблемыми. Рождались и взрослели дети, собирались урожаи, устраивался быт.
   Но... как же это все хрупко!
   Чтение собственных записок о войнах минувшей эпохи заставило его подумать о том, что их десятилетия мира и унылого тихого прозябания -- не более чем случайная флуктуация. И что вокруг, за пределами их мирка, жизнь могла протекать совсем иначе.
   А когда из-за старой обогатительной фабрики взлетела стая ворон, старый Александр Данилов и вовсе помрачнел. Более дурного знака трудно представить, сказала бы Алиса.
  
  
  
  
  
  

Часть 1. Между Волгой и Доном

  
  
  
   Россия -- это ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек с топором.
  
   К.П. Победоносцев
  
  
  
   Если кто голову человека, которую его враг посадил на кол, осмелится снять без позволения судьи или того, кто ее посадил на кол, присуждается к уплате 15 солидов.
  
   из "Салической правды"
  
  
   Интермедия 1. Муравейник
  
  
   Вечером всех уцелевших согнали на площадь. Это была даже не площадь, а гладкая земляная площадка, когда-то давно засыпанная гравием и разровненная бульдозерами. С тех пор пять десятков лет ее утаптывали ноги жителей города. Тут проводились торги и стояли несколько палаток. Здесь же казнили преступников и делали важные объявления авторитетные люди. Здесь же продавали в пользование человеческий товар -- и на одну ночь, и навсегда. С этим тут было просто.
   А теперь прежние обитатели города, который местные звали Муравейником, стояли сами как невольники -- избитые, замордованные и трясущиеся от страха. А вокруг носились на конях и палили вверх из карабинов, оглашая воздух гортанными криками, вчерашние молчаливые пастухи в лохматых овечьих шапках. Те, что пришли в городок на Волге, чтобы дешево продать табун таких нужных в хозяйстве лошадей. А ночью вдруг оказалось, что у всех у них есть оружие. Следом прикатила целая орда на колесах и взяла поселок при железнодорожной станции малой кровью. Малой со своей стороны.
   Сейчас коневоды вели себя совсем иначе. Вот один налетел как коршун, ударом плети рассек лицо пожилому мужику, пытавшемуся закрыть собой светловолосую девушку лет шестнадцати, а ее подхватил за подмышки и перекинул через круп лошади, как куль с мукой. Та даже не пикнула, только ногами задрыгала. Подлетели и другие всадники, хватая на скаку то одну девку, то другую, от души прохаживаясь по спинам мужчин кнутами из сыромятной кожи.
   Вскоре подошли и пешие -- бойцы в зеленом и сером камуфляже, потрепанном и залатанном. Пришли разбирать живую добычу, которую так ждали. Переругиваясь с пастухами, потащили прочь женщин чуть постарше, но тоже неплохих, мясистых. Городок был сытый, богатый... по нынешним временам. Но женщин, как и детей, тут было мало. Раз в пять меньше, чем взрослых мужчин. Обычная пропорция для места, куда люди свободно приходят и уходят.
  
   В километре чернела огромная река, уже освободившаяся ото льда, но все еще чудовищно холодная, полная нерастаявших льдин. Берег был отвесным, и пятерых человек завоеватели, просто развлекаясь, столкнули вниз со склона. Те были еще живы, когда бултыхнулись в воду у самого берега.
   Вдали застыл севший на мель контейнеровоз, словно мертвый Левиафан или Ноев ковчег, нашедший свою сушу. Опора моста, которую он когда-то протаранил, рассекла его носовую часть, как нож, и остановила движение огромной туши, ослепленной ударом атомной вспышки. Мост тогда устоял, но за эти годы наполовину обрушился. На последнем целом пролете с левого берега у самого края огромная фура свесилась вниз, словно передумав в последний момент и удержавшись от задуманного самоубийства.
   Чуть подальше к северу на горизонте видны были новостройки Саратова, похожие на гнилые поломанные зубы.
   Светило солнце, хотя и собиралось уже спрятаться за холмами.
   Тех, кто пытался сопротивляться, и просто мужчин, попавших под руку, плотно набили в белый вагон-рефрижератор.
   Теперь те бойцы из штурмовых отрядов, кому женщин и добычи не досталось, разбились на две команды. Бойцы стреляли по очереди из автоматов по тонким стенкам, держа стволы чуть вниз и прислушиваясь к воплям внутри. После каждого выстрела самые молодые шли выволакивать тела за ноги и складывать в кучу. Обе кучи были примерно одинаковые. Из-под дверей вагона натекла лужа крови, и темная неровная дорожка осталась в грязи там, где тащили трупы. Каждый выстрел сопровождался хохотом и глумливыми комментариями. Специально отобранные люди из старших следили, чтоб никто не жульничал. Стреляли одиночными. Играли не на добычу, а на интерес. В другие дни пленных, бывало, разрывали с помощью БМП, но обе машины еще с зимы стояли в ремонтных боксах.
   Тощий боец в вязаной шапке, из-под которой торчали слипшиеся волосы, снимал всё на облупившийся смартфон с треснутым стеклом, в котором работала только камера и мобильные игры. На шее у него болтались два амулета на цепочках из тусклого серебра -- один из автоматной гильзы с высверленными дырочками, второй -- эмалированный значок с изображением атома. "Ликвидатору... на Чернобыльской АЭС" -- можно было разобрать слова.
   Неподалеку в старом пассажирском вагоне сбились в кучку дети от года до десяти. Они уже даже не плакали, а молча тряслись. Каждый выстрел заставлял их пригибаться все ниже к полу. Только двое или трое то и дело украдкой поднимались, выглядывая из окон.
   По бревенчатым домам и утепленным жилым вагонам ходили вразвалочку автоматчики в расстегнутых бушлатах, потные и раскрасневшиеся. Они практиковали древнее, как сама цивилизация, искусство грабежа побежденного города. Из распахнутых окон летели вещи, стоял звон бьющегося стекла и треск разрываемой материи. И хотя отряды поделили между собой концы беспорядочно застроенного поселения, там и сям то и дело вспыхивали ссоры, мелькали кулаки. Но до стрельбы не доходило.
   Кто-то уже нашел цистерну с этиловым спиртом и уже подсоединил к сливному прибору -- самодельному крану на боку -- резиновый шланг. Це-два-аш-пять-о-аш полилось из кое-как прикрепленной трубки прямо в ведерки и канистры. Брызги летели во все стороны. А кто-то удовлетворился малым, найдя в одном из домов бутыль самогона или того же "чистого".
   Несколько человек, важных и дородных, одетых в форму довоенных офицеров, с разноцветными пестрыми нашивками, не участвовали в гульбище, а смотрели на него со снисходительными усмешками, стоя на возвышении -- площадке у будки регулировщика.
   Внезапно по всему войску будто прошел электрический ток. Вооруженные люди побросали свои занятия и застыли, повернув головы в одну сторону.
   Там с юга по старой асфальтированной дороге приближался автомобиль с непропорционально большими колесами. Верх его сверкал черным лаком, низ был заляпан грязью, бампер украшен шипами, на крыше стоял двойной прожектор.
   Он затормозил возле бетонного перрона, где когда-то останавливались приходящие на эту сортировочную станцию пассажирские поезда. Дверца распахнулась, и верзила, сидевший на водительском сиденье, побежал открывать заднюю дверь.
   Человек в черном кашемировом пальто и начищенных ботинках с помощью водителя сошел на землю. На вид ему около сорока, лицо гладко выбрито. Он был среднего роста и обычного телосложения. Если бы не щегольской наряд и непривычно (для новой эпохи) холеное лицо, внешность его была бы неприметной и не запоминающейся. Уже посеребренные сединой волосы коротко подстрижены, но даже такая стрижка не могла скрыть неровные залысины -- какие бывают не от старости, а от перенесенной болезни. На нем были чуть затемненные дымчатые очки, будто глаза его не выносили яркого солнца.
   Но под его взглядом шестерым стоящим в карауле бойцам, которые вышли встречать приехавших, сразу стало неуютно.
   Все они были одеты в бронежилеты от комплекта "Ратник" и вооружены "калашами" той серии, где вместо деревянных частей использован черный полиамид. Их можно было принять за солдат прежней армии, если бы не сизая щетина, грязные, давно не мытые шеи да защитные амулеты на этих шеях. Впрочем, у двоих амулетов не было, вместо них были нашиты на рукава значки-обереги.
   Чуть прихрамывая, с чересчур прямой спиной и высоко поднятой головой, гость прошел вдоль ряда застывших как истуканы стражников, коротко кивнув им. Навстречу ему уже спешил плотный, усатый человек в темно-зеленой куртке, камуфляжный рисунок которой напоминал переплетенные листья, и в кепке такой же окраски. И если наряд первого сиял, то этот -- весь припорошен пылью. Несмотря на прохладный апрельский день, лицо его было потным.
   Вместе они поднялись на смотровую площадку и встали, опершись об перила. Позади них застыли два командира отрядов.
   -- Ну, с победой тебя, дорогой друг, -- произнес человек в пальто, с возвышения озирая окрестности и вдыхая воздух, пахнущий гарью, бензином и порохом.
   -- Мрази это заслужили. Но мы не ждали вас так рано.
   -- Я вижу. Что-то ты слишком отпустил удила. Да, я разрешил отметить... Но погуляли и хватит! Чтоб через час был порядок. Казните осужденных... как обычно.
   -- Будет сделано... -- круглолицый в камуфляжной куртке осекся, словно хотел произнести имя, но вовремя остановился. -- Так точно, товарищ Уполномоченный!
   Адъютант в лисьем малахае сразу побежал доводить приказ. Забухали тяжелые сапожищи по лесенке.
   -- А что делать с городом?
   -- Каким еще городом? -- переспросил человек в пальто, приподняв очки. -- Ты этот крысиный угол так назвал, Генерал? Спалить и сравнять с землей. Я хочу, чтоб этот гадюшник был напоминанием, что бывает... за наглость. Этим мы много жизней сбережем, увидишь.
   -- Слушаюсь. А с пленными... Ваше превосходительство?
   -- Женщин... симпатичных -- бойцам. Ну не отбирать же у них?.. -- улыбка того, кого назвали "Ваше превосходительство", стала глумливо-понимающей. -- Пусть выпустят пар. Разрешаю взять их в наш лагерь. А после, как надоедят -- в мастерские! Страшных и старых -- сразу в мастерские. К осени надо много одежды починить. Тех, кто ни к чему не годен... выкиньте на трассе подальше отсюда. Мужиков -- в дорожные бригады. Я видел тут недалеко гравийный карьер. Пусть крупные ямы закапывают. На трассе отсюда до Сызрани не проехать! Детей и совсем дряхлых -- оставьте тут. Нам они без надобности. Ну а что делать с вещами, ты знаешь сам. Все, что горит и что мы не можем увезти за один прием -- спалить. Сейчас, как только мы отъедем, придут деревенские. Они уже свою долю получили. Мародерствовать тут им будет слишком жирно. А держать здесь караул я не буду. У меня сейчас каждый человек на счету.
   Вскоре, фырча и изрыгая дым, подъехал бортовой КамАЗ -- грязное чудовище, которое, как и все дожившие до этой поры машины, собрали из десятка погибших собратьев. Людей из рефрижератора, многие из которых зажимали окровавленные раны, вывели и погрузили в него, крепко связав им руки. Некоторых пришлось швырять.
   На лицах их на секунду мелькнула надежда. Но только на секунду, потому что им тут же начали надевать петли на шеи.
   Между двумя столбами уже был натянут на высоте в три метра стальной трос. Кто-то из пленных запричитал, один завыл в голос, но остальные молча смотрели на эти приготовления, лишь тихо перешептываясь. Люди от природы склонны до последнего думать, что какое-нибудь чудо или чья-то милость спасет их.
   Но не в этот раз. Человек в пальто махнул рукой, водитель нажал на газ - мотора он не глушил -- и со всей скоростью, на которую был способен, грузовик рванулся вперед. Пленные повисли над пустотой как связка чеснока или лука. Почти все из них умерли сразу от того, что хрустнули их шеи, но несколько еще подергались, пуча глаза и хрипя.
   Тех из вагона, кто не мог идти, добили на месте выстрелами в упор, а одному просто проломили череп прикладом. А женщин тем временем уже загоняли в несколько грузовиков с тентами, не жалея ударов плетью. Над площадью стояли плач, брань и дикие крики.
   -- Так-то лучше, -- произнес человек в пальто, взглянув на часы. -- Теперь ведите "отцов города". Всех местных начальников. Повесьте их еще выше, на ЛЭП, чтоб оттуда смотрели!
   Генерал кинулся давать распоряжения, а тот, кого называли "Превосходительство" повернулся к толпе остальных жителей, сжавшихся в кольце боевиков, словно овцы под охраной волков, и громко произнес:
   -- Вот к чему привела ваша жадность! Вы расстроили меня, вашего благодарителя и защитника! Молчите? Стыдно? Теперь будете работать. И может, мы простим... Бойцы!! -- он повернулся к рваному строю, вооруженному "калашами", винтовками и карабинами СКС. -- У вас еще час! После этого уходим. Всю добычу, какую сможете увезти, можете взять с собой!
   Дружный радостный рев был ему ответом.
   Коротко кивнув и получив разрешение идти, два мордатых командира побежали к своим отрядам.
   Тем временем один из бойцов с туловищем как пивной бочонок, в черной лохматой шапке и с такой же бородой, уже успевший принять на грудь, заметил, что старик, чье лицо было рассечено ударом наискось, закрывает одеялом прижавшуюся к стене вагона девочку.
   -- А это ты кого прячешь? -- дыша винным перегаром, он подлетел к деду. -- Девку? Даже двух?! А ну покажи! Убери одеяло, а то зарублю! -- в его руках появился нож с широким зазубренным лезвием.
   С выражением обреченности в глазах старик повиновался.
   Одеяло упало на землю. Какое-то мгновение взгляд здоровяка в шапке не мог сфокусироваться на странном силуэте, у которого явно чего-то не хватало. То ли рук, то ли ног... Для двух людей... А когда понял, то отскочил, крестясь и отплевываясь.
   -- Нечистая сила! Уродка... Сжечь ее надо.
   -- Да ладно тебе, Чингиз, -- усмехнулся за его спиной боец в вязаной шапке по кличке Фотограф, снимая редкий экземпляр на свой "Ipod". - Была б она... они постарше, взял бы обеих. А так они еще зеленые. Оставь, один хер она долго не протянет, скопытится. Ты гляди, как смотрят! Того и гляди за палец тяпнут... Пошли отсюдова. А то у меня аппетит на жратву и нормальных баб пропадет.
  
   Внутри салон просторного полноприводного джипа, поставленного на шасси от ГАЗ-66, был обшит скрипучей кожей, прибитой золочеными гвоздями. Накидкой на кресла служил театральный гобелен. Стекла были тонированы.
   Отпустив телохранителя и шофера и оставшись наедине, двое вождей перешли на более неформальный разговор.
   -- Ну как тебе, Михалыч? Я был крут? -- спросил человек с колючим взглядом у одетого в военную форму.
   -- Как всегда, Виктор, -- ответил его визави. Хоть он и держался вольнее, но все равно было ясно, кто из них главный. - Как всегда. Ты просто натуральный темный властелин.
   -- Не завидуешь? Не думаешь, что у тебя получилось бы лучше? Все-таки это ты смотрел кино про таких деятелей. На большой "плазме". На хате мэра, которого твой батя грохнул. Смотрел и тушенку из банки лопал. А я в это время... -- тот, кого назвали Виктор, кашлянул и поморщился, -- ловил рыбу из-подо льда на собственное живое мясо. А еще рылся в шлаке, чтоб спекшуюся карамельку найти. И подстреленному голубю радовался, как чуду. И жратву отбирал у тех, кто послабже.
   На нем теперь был черный кожаный пиджак, очки он снял. Тускло-серые глаза были такими колючим и пронзительными, что казались маленькими льдинками. В них всегда, даже сейчас, читались угроза и вызов.
   -- Да какая зависть? Такую ношу на себе несешь. Никто не сделал бы этого лучше.
   -- Вот-вот. Да знали бы они, -- человек в пиджаке указал куда-то за окно, -- что я не для себя стараюсь... а для них. Мне лично хватило бы десяти поселков, чтоб кормиться. А все остальное -- ради будущего... Вот видишь, Мишаня. Твой папа был комендантом города. Ты на большом корабле плавал, на греческом острове бывал. А мой батя был вором и бродягой. Я его в глаза не видал. И всего добился сам. А ты -- благодаря мне. Просто помни об этом.
   "Помни об этом, если что-то задумаешь", -- прозвучало в его словах.
   -- Да что ты себе в голову вбил, друг? Я за тебя жизнь положу. Как и любой здесь. Давай накатим, мы тут у них такой винный погреб захватили.
   -- Черт с тобой. Наливай. Дела маленько подождут. Что это там за фура стоит у ворот? С черепами на капоте.
   -- Захватили как трофей. Раньше какому-то клубу мотоциклистов принадлежала, по спецзаказу, говорят, сделана. Движок -- зверь. Заберешь?
   -- Отдай Марату. Мне под штабную не подойдет, а он пусть броню навесит и ездит.
   Они выпили вина и коньяка, заев вяленым мясом ягненка и свежим ноздреватым хлебом. В широкий и длинный салон вмещался даже столик.
   После этого человек в пиджаке снял пиджак и развалился на заднем сиденье, расстегнув воротник белой рубашки.
   -- Я посплю часов шесть. Заботы о вас меня утомили. Ты сказал Нигматуллину, чтоб он принял командование? Зер гуд. Садись за руль и гони домой. Скажи там Шонхору приготовить утку с травами. Ту, которую его пацаны подстрелили на болотах. Только женам моим не отдавай. Глупые бабы могут испортить все на свете, даже ощипать нормально не сумеют. Маникурт у них на руках, епта...
   Через минуту он уже храпел, а тот, кого называли Генерал, осторожно вывел джип на раздолбанную за пятьдесят лет разрухи дорогу. За ним поехали УАЗ сопровождения и пикап с пулеметом ДШК на треноге. У этих автомобилей с глушителями было все в порядке, и они не ревели, как почти все остальные в войске.
  
   Через час вся вооруженная ватага в семьсот человек уже расселась по машинам. Огромные грузовики, почти каждый из которых был увенчан пулеметом, на ходу строились в колонну. Пленных мужиков конники кнутами погнали пешком на юг, к карьеру. Из хрипящих колонок, прикрученных к крыше одного из микроавтобусов, ударил марш композитора Любэ.
   А там, где когда-то стоял многолюдный город из вагонов и деревянных срубов, все стало пусто и мертво. Ветер гонял по переулкам между руинами и пепелищами обрывки ткани и бумаги. Выбравшись из плацкартного вагона, плакали в голос дети. Стояли, держась за стены, или шатались от ветра полумертвые от побоев старики.
   Над землей стелился черный дым. На железной ферме столба был распят труп с примотанной цепью табличкой. Можно было разглядеть буквы: "Так будет с каждым".
   За одним из пикапов, замыкавших строй, метров сто волочился по земле привязанный канатом человек. Но потом веревка зацепилась за какую-то неровность дороги, и произведенная в Японии машина чуть не улетела в кювет. Потирая красное от удара ухо, выскочил водитель в каракулевой шапке, обрезал ножом веревку. На изломанное тело раба он даже не взглянул, и пикап с пулеметом умчался прочь, догонять уходящую автоколонну.
   Когда люди отъехали достаточно далеко, на место резни начали слетаться первые вороны.
   Они гнездились в Саратове -- на деревьях, предпочитая мертвые и высохшие, дуплистые. Многие гнезда были высокотехнологичными -- с каркасом из проволоки, пластика, изнутри выложенные поролоном, тканью или стекловатой. Уж кто-кто, а эти птицы умели пользоваться тем, что осталось от цивилизации.
   Вороны носятся в небе, и в их движении виден свой порядок. Они похожи на закручивающуюся спираль смерча. Целая маленькая туча ворон. Они следовали за армией Защитника и Благодарителя и умели отличать людей, которые обеспечивали их пищей. Даже знали в лицо отдельных командиров, чей труд давал им больше всего еды. В их маленьких умных глазках было понимание многих вещей, о которых даже не все двуногие догадывались.
   Они умели отличать одних людей от других, опасных -- от неопасных. И пока эти люди, у которых продолжением рук служат длинные стреляющие палки, не ушли, они не притронулись к добыче. А вот тех, кто остался -- слабых и пахнущих кровью, вороны не боялись. Это не враги, а будущее мясо.
   Одичавшие собаки подоспели, когда самые вкусные части уже были съедены. Но и собаки пировали недолго -- их прогнали более сильные и крупные волки.
   Приближалась ночь.
   Несколько туч набежали, но так и улетели прочь, не пролив ни капли дождя. Они не могли закрыть солнца, которое продолжало смотреть с неба, хоть один край его уже опустился за холмами. Вечное и неизменное... на человеческий мимолетный взгляд. Сколько оно всего видело и не краснело.
   И не покраснеет, пока не придет ему черед умирать.
  
  
   Глава 1. Окурок
  
   Они пришли с юго-востока. Свалились внезапно, как снег на голову, застав врасплох и деревню Калачевку, и пять соседних с ней сел и деревень, и господствовавшего над ними Михаила Давидовича Гогоберидзе, старшего сына держателя контрольного пакета акций крупной розничной сети с отделениями в ста двадцати городах России. А ныне -- просто мелкого сельского феодала с армией в двести человек, с тремя танками и пятью БМП. Правда, все боевые машины были с неисправной ходовой частью и имели давно севшие аккумуляторы, но об этом мало кто знал.
   Еще вечером прошлого дня люди Михаила Давидовича, которого за глаза звали просто Гога, приезжали в Калачевку на двух УАЗах и пулеметном пикапе. Пугали, угрожали, что всех расстреляют, если найдут хоть одного лазутчика.
   Когда-то они носили черную форму довоенного чопа, который охранял "Магнат", но та давно истрепалась (как расшифровывается "ЧОП" почти никто уже не помнил, и люди считали это обычным словом). Теперь архаровцы были одеты в разномастный камуфляж и так же разнообразно были вооружены.
   Они стреляли в воздух, стучали прикладами в двери, матерились, проверяли сараи и пустые коровники, ходили с фонарями по заброшенным избам, вламывались и в жилые -- не обращая внимание на живущих там людей. Избивали тех, кто хоть взглядом выражал свое негодование -- но не до увечий. Что-то их удерживало.
   Обошлось без убийств. Калачевцы знали, что с этими ребятами шутки плохи, поэтому молчали, терпели, даже кровь утирать сразу не торопились, чтоб еще не добавили.
   Но те ничего не нашли и уехали восвояси, наказав всем местным сидеть по домам. С собой никого не забрали и оружия не дали. Даже у цепных псов Гоги хватало ума понять, против кого это оружие будет при случае повернуто. Зато на три дня они от щедрот своего хозяина освободили калачевцев от обязательной барщины. И это немного подняло людям настроение.
   Поскольку сезон сельхозработ закончился, а новый еще не начался, барщину местные отрабатывали тем, что несли из бывшего областного центра полезные вещички. По сути своей это был скорее оброк, но Гога или его завхоз по кличке Бобер, он же выслужившийся из местных Эдик Бобриков, который отвечал за прием, оценку и хранение ценностей, таких тонкостей не знали. Называлось это "ходить на Сталинград".
   Все у людей Гогоберидзе было, по их словам, под контролем, но калачевцев не провести -- они видели неуверенность на лицах, граничащую со страхом. А у одного здорового быка увидели на руке свежую повязку, пропитанную кровью. И вряд ли он порезался, когда брился. А многих заметных головорезов недоставало, хотя они обычно всегда участвовали в таких рейдах. Все это могло означать только одно. Трон старого аллигатора зашатался. На силу нашлась другая сила, и в беспросветной тьме, в которой они жили последние несчетные годы, забрезжил для них луч надежды.
   Земля полнилась слухами о приближении чего-то неведомого. Их источником в Калачевке была бабушка Стеша.
   Мало кто знал, что когда-то бездну времени назад ее звали не Степанида, а Стефания. И хотя имя ей дали родители не в честь автора книги про гламурных вампиров, оно до определенного времени определяло ее судьбу. Стефа удачно вышла замуж, сдав в долгосрочный лизинг свое тело, тогда еще не дряблое, а упругое, взамен получив в свое распоряжение машину, деньги и поездки на теплые моря. Даже появление ребенка не разрушило эту идиллию, ведь тогда существовали няни.
   Но энтропия мироздания беспощадна и крушит не только страны и народы, но и микрокосм отдельного человека. Этой слепой силе ничего не стоит за пятьдесят лет превратить гламурную тусовщицу в шамкающую старуху с клюкой, в старом выцветшем платке и залатанном, проеденном молью пальтишке. Такую, над которыми она когда-то хихикала, брезгливо зажимая нос. И вместо фоток в Инстаграм, spa-салонов и ночных клубов теперь в ее жизни было ковыряние в земле скрюченными от артрита руками.
   Но настоящим источником слухов был ее сын-бродяга. Это был маленький мужичок по прозвищу Окурок, низкорослый и кривоногий, как почти все дети войны, хотя и с мощным торсом. Рано облысевший, курносый и с вечно красным лицом любителя заложить за воротник.
   Полжизни он пробыл охотником и собирателем. Ходил, несмотря на свои короткие ноги, далеко, и даже не уставал. Потом Гога взял его к себе охранником. Но не задалась работа. То ли случайно, то ли по подставе несколько пальцев оторвало бракованным боеприпасом. После этого он работал истопником в усадьбе. Но с месяц назад вылетел оттуда. Чем провинился, никто не знал, но отделали его пыточных дел мастера из ЧОПа от души, располосовав все лицо кнутом. Запороли бы насмерть, но удалось Окурку сбежать через окно господского дворца. И с тех пор прятался он в развалинах Сталинграда, занимаясь собирательством и охотясь на мелкую живность -- в основном капканами и силками.
   Раз в неделю на встречу к нему ходила мать-старушка. Она носила сыну припасенный хлеб, а он отдавал ей что-нибудь из дичи. В областном центре теперь не только собак, но и зайцев можно встретить. Там уже некоторые улицы заросли настоящим лесом -- ногу сломишь. Хотя крупная дичь не встречалась. Мог бы Окурок и далеко в мертвые земли убежать, там добыча еще обильнее, но родственные чувства держали.
   Пока работал в господском доме, многого насмотрелся и наслушался и обо всем мамке рассказывал, а уж она -- соседям. Будто бы прикатила с юга новая сила. Не то банда, не то армия, не то целый народ! На машинах, с пулеметами, гранатометами. Даже с танками, исправными, ревущими и лязгающими гусеницами, хотя в это мало кто верил.
   И будто бы лидер их, по имени Виктор и по фамилии Иванов, открыто предложил Гоге подчиниться ему, разоружить своих бойцов и остаться "на хозяйстве" уже в качестве Мера. И будто бы этот Иванов кем-то на такую деятельность уполномочен. Поэтому и называет себя Уполномоченный.
  
   Говорили, что старый Гогоберидзе позволил себе разговаривать с посланцами через губу. Мером он быть не хотел. "Вы, мол, никто, а за меня весь район встанет". И отправил их на три буквы, да еще его дуболомы постреляли вслед из пулемета.
   Все знали, что старый грузин происходит из рода довоенных хозяйчиков. Впрочем, слово "грузин" уже начинало забываться, и пользовались им только старики. В этих краях высохших приволжских степей не было диаспор, кланов и прочего, и все люди более-менее перемешались за пятьдесят послевоенных лет. Слишком мало их тут было. Слово "русский" еще помнили, но калачевцы себя чаще называли просто калачевцами. Большая часть ЧОПовцев были из местных, здесь же выросших -- только несколько пришли с юга, из пустошей.
   Его отец владел сетью торговых центров, раскинувшейся по всей прежней стране, о размерах которой теперь даже не догадывались. Но что такое торговые центры, калачевцы и их соседи примерно знали. Это типа рынки, но цивильнее -- с "калашом" и в фуфайке, испачканной навозом или мазутом, не сходишь. Зато купить можно было много всего, чего теперь и в сладком сне не увидишь. И Купоны на скидки были, и Карточки, и Акции.
   Это богатство помогло отцу Гоги -- Давиду Автандиловичу -- купить себе тихий уголок, спасательную шлюпку на период страшного шторма, последовавшего за обменом ударами между сверхдержавами в августе 2019 года. Ему повезло -- маленькая частная армия сохранила верность, а не повесила его, чтоб жить по своим понятиям, как бывало частенько. Поэтому свою небольшую империю он сохранил, хоть и не расширил, и сыну, который вырос таким же пауком, передал.
   Красивые это были центры. Старики, а точнее, старухи помнили. Стекла, витрины, огни. Вот только теперь для них у Гоги были не сладости и красивые одежки из тех витрин, а кожаный бич, которым раньше коров стегали, и фуфайки, в которых и поле копать, и по развалинам лазить.
   Вроде и давно была война, а жисть все никак лучше не делалась. Почти всё, что худо-бедно вырастало, хозяин загребал себе подчистую. А им оставалось только ходить с потухшими взорами, терять зубы и волосы и хоронить по два-три ребенка с улицы каждый год. Те переносили болезни, вызванные недоеданием, хуже всего.
   Словно утешая себя, калачевцы говорили, что подобные порядки теперь везде. То есть в тех краях, где люди нормальные были, а не людоеды. И не мертвяки. Вокруг же было гораздо больше мест, где вообще никто не жил.
   Поэтому смысла бежать не было. Молодые, те верили уже в мертвецов не только лежачих, но и ходячих, и в собак размером с быка, которые живьем людей жрут, и в прочие небылицы. Другой жизни они не представляли. А у старых сил не было. И куда бежать семейным? Страшно за своих, и оставить, и брать в поход страшно. А одиночек в деревне почти не было, да и куда пойдешь один? Только сгинешь. По всему выходило, что судьба их -- терпеть, и сколько ни проклинай ее, она от этого не изменится.
   Гога, надо отдать ему должное, никого не убивал просто так. Драл, конечно, три шкуры, но не резал.
   И вот тут вдруг в этой темноте забрезжил, засверкал луч надежды. А за надежду они готовы были на пулеметы идти и зубами глотки рвать.
   Впрочем, такие мысли они держали при себе, и вырывались те наружу только спьяну, когда удавалось слить из цистерны или бочки и пронести под рубашкой в деревню пластиковую бутыль спирта. Тот, родимый, в отличие от бензина и дизтоплива, был вечен, как дьявол. Люди Гоги нещадно секли и избивали за один запах перегара -- надо было все отдавать им, за это могли и заплатить черствым хлебом, а могли и на хрен послать. Но не все даже за хлеб были готовы отдавать напиток забвения. Им они не чирьи прижигали и не вшей морили. Это было единственное лекарство для души, от боли и безнадеги. Бывало, во хмелю, многие говорили: "Ну, все, идем, поднимем кровососа на вилы". Но когда винные пары развеивались, пропадала и храбрость. И побеждал здоровый цинизм. Сейчас он говорил: "Пусть на пулеметы лезет кто-то другой. А мы посмотрим, что будет".
  
  
   Место, где стояла Калачевка, было хорошим: чистое, на возвышенности, и земля неплохая -- не целик, до войны тут были поля крупного агрохозяйства. Для полива воду брали из ручья в низине или из колодцев, часть которых сами и вырыли. А что леса рядом нет, только степи вокруг -- это не страшно. На дрова разбирали старые сараи и заборы. Другие деревни были расположены полукругом вокруг укрепленной резиденции Гоги, которую по какому-то выверту памяти называли то асиенда, то фазенда. Друг от друга отделенные пятью-шестью километрами и от дворца своего хозяина -- примерно так же.
   Недалеко от деревни стояла большая нефтебаза -- бетонный забор, шлагбаум, пять или шесть корпусов из металла и кирпича да огромные баки высотой с четырехэтажный дом. До войны ей владели баре из фирмы "Лукойл". Все интересное и полезное из тех зданий вынесли давно, а сами баки были калачевцам без надобности -- наоборот, внушали страх тем, что металл рано или поздно проржавеет и их содержимое отравит все вокруг. Но пока боженька миловал.
   А вот уже чуть дальше к западу начинались места гиблые, топкие и комариные. Там раньше стоял город Калач-на-Дону, а теперь никто не жил. Там плескалось, покачивалось Море, в которое превратился разлившийся после разрушения плотин и весеннего таянья снегов Дон, проложивший себе кое-где новое русло. Это была западная, а заодно и южная граница их ареала, поскольку река огибала территорию никем не признанной "державы" Гоги.
   Около этой зловонной маслянистой лужи не селились. На берегу, как мертвый кашалот, лежал теплоход -- еще можно было прочитать половину букв названия вдоль его борта. А рядом, как останки тварей поменьше, лежали перевернутые и изломанные моторные катера, прогулочные лодки и катамараны. И кости в прибрежной грязи, бывало, тоже попадались.
   Во время последнего рукотворного оледенения вода мирового океана активно превращалась в лед, и волны отступали, уровень морей и рек понизился. Потом с первой весны этот процесс немного замедлился и даже на время пошел вспять. Но прежней многоводная река и ее берега уже никогда не будут.
   В самом узком месте эта протока была с километр шириной, хоть и не очень глубокой. Мостов не было. Если где-то и были -- то далеко, черт их знает... Паромов тоже не было. Можно, конечно, сплавать на лодке, рискуя зацепиться днищем за корягу и перевернуться, но на той стороне было еще меньше интересного, чем здесь. Оттуда ни разу никто не приходил.
   Все самое интересное лежало на востоке. Там находился Сталинград.
   "Сталинград... это не просто город, Димка, -- говаривал покойный дядя Сеня, один из хахалей его матери. -- Это огроменная агломеракция по обоим сторонам реки, где раньше полтора мильена человек жило -- не тужило. И там стоко можно найти, за всю жисть не перетаскаешь".
   Широко разлившуюся на востоке Волгу, разделявшую "агломеракцию" на две части, они тоже называли Морем -- иногда Черным, но чаще Мертвым, хотя она не была ни тем, ни другим, а была речкой, которая сама где-то на юге впадала в Каспийское море. Которое, если верить старушке-учителке (царствие небесное), было на самом деле гигантским озером! И как тут мозги не сломаешь?
   Но так далеко на юг никто из них не забирался, а здесь в воде не то что рыб -- даже лягушек не было. Только крупные, как кони, комары, жирные мухи и черные слепни. На востоке за Волгоградом-Сталинградом они, за редким исключением, тоже не бывали -- его наполовину затопленные кварталы тянулись настолько далеко, что им этого пока хватало -- старатели просеивали мусор уже лет пятьдесят, а все еще не обошли город весь.
   Раньше он был не только источником полезных вещей, одежды и спирта. Когда-то найденные в развалинах жестяные банки были пригодны в пищу. Не сами жестянки, конечно -- а закатанные в них консервы. Но это было давно. Теперь те консервы, пусть и после кипячения, даже если все еще выглядели как еда, были смертельно опасны. Это и с виду было ясно по их вздувшимся бокам.
   На севере на три дня пути -- ни одной души, степь да степь. На северо-западе, если будешь идти целый день и не заблудишься, найдешь владения таких же хозяев, как Гога. И они, конечно, не отдадут ему заблудшего холопа, но оставят себе. Или повесят на столбе: шутки ради или в назидание другим. Это называлось "кормушка для птиц".
  
   Поздно вечером, когда все в селе уже должны были спать, надорвавшись за день на полях, мать встретила Окурка у высохшего колодца на самой околице. Опасливо озираясь -- как бы кто не "спалил" их и не донес Гоге, а точнее, его безопаснику Паше Королёву, любителю рвать ногти клещами и бить по пальцам отбивалкой для мяса -- тот присел на траву. Достал из нагрудного кармана пакетик, а из него сухой недокуренный "бычок" самокрутки. Прикурил от самодельной зажигалки и затянулся едким дымом. Он всегда носил с собой окурки, иногда до пяти штук, отсюда и прозвище.
   -- Ну, привет, мама, -- мужик сел так, чтоб на нее не тянуло вонючим дымом.
   Оперся было на подгнивший сруб колодца, но тот был не бетонный, мог и обвалиться. Отстранился. Яма была глубокая, а внизу от силы тридцать сантиметров черной жижи. Вода ушла отсюда давно.
   Если кто-то глазастый придет подсматривать -- отправится без шума вниз головой исследовать дно, решил для себя старатель.
   По пути сюда он видел только стайку чумазых девчонок, игравших в старой кабине от КамАЗа. На одной двенадцатилетней пигалице в ситцевом платье был ободок со стразами и лента через плечо -- "Мисс Вселенная". Явно ее бабушки работа. Но даже они его не заприметили.
   -- Димочка, как хорошо, что ты пришел. Сегодня снова стреляли... -- старушка обняла его, положив укрытую платком голову ему на плечо. Глаза ее были мокрыми от слез.
   Мать была едва ли не единственным человеком, который звал его по имени. Все остальные обращались только по кличке. Но без пренебрежения. Покалеченной рукой он уже пользовался как здоровой, мог и отдубасить.
   Как любой охотник, бродяга и старатель, которого кормили ноги, прибарахлен Окурок был неплохо: охотничьи сапоги, почти целый костюм "горка", за плечами -- каркасный рюкзак, нож на поясе, винтарь за спиной, точнее, нарезная "Сайга". Уже за одно это Гогины волкодавы его бы отвалдохали до смерти -- холопам дозволялось иметь, точнее, пользоваться только гладкоствольным оружием или мелкашкой. Иначе кто бы к господскому столу дичь таскал? В случае чего против автоматов и пулеметных тачанок эти пукалки не помогли бы. Но нарезное, тем более магазинное, нельзя было иметь.
   Еще как сюрприз для врагов за голенищем сапога был спрятан второй нож -- сразу и метательный, и в-глаз-втыкательный.
   Но Окурок не был холопом. Раз он и так вне закона, прикидываться паинькой смысла не было. А хорошая пушка поможет в случае чего отправить нескольких обмудков в их сучий рай, если уж принесет нелегкая. Совсем недавно он выменял у Комара хороший колебаторный прицел к ней, работающий без батареек. Это важно, потому что батареек этих хрен найдешь, и в этом плане простая оптика надежнее, чем колебатор. Но колебатор удобнее.
   Комар был не торговец-мешочник, которые иногда имеют неплохой гешефт, так что некоторые баре позавидуют, а такой же бродяга-старатель, как и сам Окурок, заходивший иногда очень далеко в Сталинград, чуть ли не до самого пекла. Вроде как кореш. Но он долго не соглашался поменять это "стеклышко" на целую кучку добра, среди которого был и карманный дозиметр ( у Окурка завалялся лишний). Под конец пришлось добавить сверху увесистую стопку журналов. Глаза у долговязого Комара сразу стали масляные: "Че ж сразу не сказал? Только давай без голых мужиков, одних баб. Можно даже в одежке, если ее маленько. Мне главное, Димон, чтоб всегда новые были... А то приедаются, хе-хе". Жил он в деревянном срубе у подножья Родины-Мамы, от которой одни ноги остались, лук-чеснок на кургане выращивал. Если совсем прижмет, мог и принять у себя на пару дней.
  
   Мамка рассказала Окурку, что четыре дня назад они в деревне слышали звуки боя со стороны фазенды и видели в небе отсветы пламени. Но тогда барин, похоже, отбился. А еще через два дня его архаровцы приехали в деревню, начали всех строить и кошмарить. Хотя вид у них был довольно бледный, и смотались они быстро. А когда одна раздолбанная "Тойота" не сразу завелась, ее даже бросить хотели.
   И вот сегодня, сказала она, стрельба началась снова. Сперва вяло -- потом часто-часто, как отбойным молотком. А час назад внезапно оборвалась. Окурок пришел с востока, со стороны Сталинграда и поэтому был не в курсе. Асиенда хозяина находилась южнее, ближе к Морю. Но стреляли не только возле нее, а и на большом отдалении, то у железнодорожного полустанка, то у бывшего совхоза, как будто кто-то пытался охватить кого-то в клещи или догнать убегающего врага.
   Поэтому все калачевцы сидели по домам и никто не собирался спать в эту ночь. Люди выжидали, кто победит -- их прежний хозяин или чужаки. По этой же причине и Окурку не стоило уходить -- старушку же с собой не потащишь. К Комару разве что... Судя по рассказам о прежней жизни, журналами ее не напугаешь.
   В том, что на Гогу наконец-то напали, не было ничего удивительного.
   От матери Окурок знал, что сразу после того, как "наши" с америкосами друг друга раздраконили, началась зимушка-зима и стало темно как в заднице у одного из бывших президентов долбанной Пиндоссии.
   Тогда люди только тем и занимались, что грызли друг другу глотки за кусок хлеба. Или мяса.
   Зима эта была такая, что даже сопли в носу и струя, если помочишься на улице, на лету замерзали. Эти морозы, если не врут, пережил от силы один из ста. Кого холод скосил, кого голод, кого люди добрые убили. И именно после этих катаклизмов на один дом, где живут, можно было найти сотню пустых. А если дом большой -- во много этажей -- то с гарантией никто в нем жить не будет и сам он будет стоять без окон и без крыши. А то и вообще одни стены или один подъезд из трех будут стоять.
   Но тогда в самые холода и сразу после них, люди редко объединялись в большие группы. Больше были каждый за себя. Разве что те, кто и до войны был в кучке, вместе держались. Хорошо было тому, кто захапал какой-нибудь склад с добром и, главное, смог удержать. А которые не сумели захапать ничего, просто вымерли. Так прошла зима, длившаяся почти год.
   Но когда она только закончилась и наступило первое лето, схватки вспыхнули с новой силой. Оказалось, что даже для тех немногих, кто уцелел -- некоторых вещей осталось недостаточно, особенно еды. Но теперь одиночка или отдельная семья ничего не значили. Появились банды. Хотя сами они себя так не называли. Некоторые из них, как раньше, держали какой-нибудь объект и имели с этого свой навар (именно к числу таких принадлежал Гога и его соседи), но другие имели автотранспорт и колесили по дорогам не меньше, чем ранешние дальнобойщики. Иногда они снимались ночью с насиженного места, чтобы поутру объявиться за пятьсот километров, беря с боем все, что было им нужно. И кто хотел защититься от таких бригад, тоже должен был держать ушки на макушке, а порох сухим. Ну, к тому времени все или оружие имели, или под чужой вооруженной "крышей" ходили.
   Сталкиваясь между собой, такие моторизированные бандгруппы выясняли отношения, часто после этого в живых оставался только более зубастый.. Те, кому меньше повезло, оставались гнить в придорожных лесах или прямо на дороге, даже не присыпанные землей. Так продолжалось примерно десять лет.
   Время шло... С каждой зимой асфальтовые дороги становились все гаже, моторы и другое железо там, где за ними не ухаживали человеческие руки, приходили в негодность, горючего стало не достать. Многие пытались его делать -- кипятить земляную нефть или слитые из бензобаков и цистерн остатки в самодельных бочках-"самоварах", а потом бодяжить разными примесями, чтоб повысить октановое число. Но мало у кого получалось. Моторы после такой диеты плевались и чихали, но не работали.
   К тому же худо-бедно у людей пошло натуральное сельское хозяйство. И постепенно оседлая жизнь показала свои окончательные преимущества над кочевой. Вот Гога, хоть его и недолюбливали за гонор, был в авторитете как самый старый и владевший своей делянкой еще с довоенных времен.
   Он и ему подобные держали теперь не склады с продуктами, а деревни с рабами (кто-то их звал холопами, смердами, шохами, шестерками, чушками). У которых не было никаких прав, и с которыми можно было делать что угодно.
   В пору, когда Окурок был еще молокососом и не выкурил своей первой самокрутки, уже никто в их краях не слышал о походах в соседний регион на сотне машин в составе пятисот стволов за хабаром. Пощипать соседа, если тот расслабил булки -- дело святое, все этим занимались, кроме последних лохов. Но масштабные набеги ушли в прошлое, в область сказок и баек.
   Поэтому, хоть он и честно пересказывал маме услышанные в карауле слухи, в какого-то Виктора с погонялом "Уполномоченный" сам верил с трудом. Посланцы могли себя выдавать за кого угодно, хоть за пиндосов самих. Это вообще могли быть какие-то левые чуваки, такая же бомжатина, как он, решившая взять барина-барыгу на понт. А нападение мог устроить кто-то из соседних хозяев, который решил Гоге рога обломать и его полянку занять.
   Ну не могла эта орава прикатить настолько издалека. И быть настолько огромной.
  
   В этот раз стрельба была недолгой и вскоре сошла на нет. Доносились только отдельные выстрелы, похожие на звук плеток. Танковые пушки так и не заухали. Хоть Гогины танки Т-72 и не трогались с места, их можно было использовать, чтоб огонь вести. Они у него вокруг дома стояли, наполовину в землю врытые. Были к ним снаряды или они стояли там просто для острастки -- неизвестно, но в этот день до главных калибров дело не дошло. Стреляли только из винтовок и автоматов.
   Примерно в два часа ночи на юге раздалось несколько громких хлопков, каждый из которых сопровождался раскатистым эхом. Почти одновременно со стороны асиенды раздалась серия взрывов, и взметнулось пламя.
   -- Что за херня?
   -- Это артиллерия, сынуля, -- баба Стеша в молодости начинала день с чашки кофе и просмотра новостей на планшете. -- Для миномета далековато. И звук не такой. Наверно, самоходная.
   Димон в который раз поразился ее познаниям. Он часто замечал, что любой из "тогдашних" знает больше, чем кто угодно из молодых. Причем об абсолютно разных вещах.
   -- Как бы по нам шмалять не стали, -- заросший щетиной, как кабан, ее сын не выглядел напуганным, но она инстинктивно потянулась, чтоб успокоить его. Он был у нее один, остальные умерли, не дожив до пяти годов.
   -- Не будут. Снаряды ценные. А мы нет. Разозлил наш барин опасных людей. Сейчас поджарят его, как собаку на костре.
   Упоминание о собаке заставило желудок Окурка заворчать и завертеться. В пути он не ел ни крошки. В рюкзаке у него лежал тощий заяц с хрящеватыми ушами и несколько ворон. Охота была неудачной, в ловушки никто больше не попал. Он с радостью бы сожрал их хоть жареными на шампуре, хоть вареными в котелке, но костер разводить опасно. Идти до материной хаты тоже опасно. Решили пересидеть какое-то время в здании старой совхозной конторы. И крыша, и огонек развести можно, и спокойнее. Кто знает, что сделают новые с деревней? Может, вырежут всех под корень и скажут, что так и было. Такое случалось.
   Внезапно оба -- даже подслеповатая бабка -- увидели зарево там, где должна была стоять усадьба Гоги. Огненный столб был заметен даже с такого расстояния, несмотря на низко висевшие облака и медленно сгущавшийся туман. Только не получалось разглядеть, горит ли это сам трехэтажный дом или какая-то из построек.
   Окурок никогда бы не подумал, что пожар у этого кровососа не доставит ему никакой радости. Но случилось так, что не успел он позлорадствовать, как услышал звук приближающегося автомобиля. И не одного, а нескольких -- надрывный рев машин, у которых явно были проблемы с глушителями.
   Во время службы у Гоги он закорешился с его механиком Геннадьичем, и они часто зависали в гараже вместе с канистрой спирта. Чего у хозяина только не было, даже лимузин -- длинная тачка, которая по новым дорогам могла бы проехать от силы сто метров. На ней давно никто не выезжал. На ходу из всего этого богатства была одна малолитражка, собранная из частей "кореек", "японок" и "китаек", которую Гогоберидзе раз в неделю использовал для поездок по своим плантациям. Остальное ржавело на пустыре за особняком и постепенно разбиралось на запчасти.
   Но та малышка "звучала" совсем иначе. А то, что он слышал сейчас, могло быть только машиной из гаража Гогиного "вермахта", как тот звал свою маленькую армию, где было два пикапа, два УАЗика, микроавтобус и бортовой КамАЗ.
   Приближались машины с юго-востока, со стороны заброшенных корпусов совхоза.
   Окурок ускорил шаг, стараясь при этом не шуметь. Сердце билось в ускоренном ритме, он почти тащил старуху на себе. Старое двухэтажное здание агрохолдинга было уже совсем рядом. И хотя мимо него шла протоптанная тропка, внутри уже лет тридцать пять не ступала ничья нога. В свое время отсюда вынесли все, что можно, даже двери кабинетов сняли и стеновые панели скрутили. Теперь это место обживали только насекомые -- но не тараканы, которые любили тепло и исчезли вместе с людьми, а пауки, муравьи и двухвостки.
   Обычно интуиция, которую он называл "чуйка", никогда не изменяла Окурку, а в этот раз решила над ним пошутить. Стоило ему чуть приоткрыть заржавевшую дверь черного хода, протолкнуть вперед престарелую мать и самому заскочить следом, как тихий, но командный голос с легким присвистом, прозвучавший из темного угла коридора, приказал:
   -- А ну стоять, не дергаться!
   Тут же кто-то сзади заломил ему руки, а другой в это время сорвал винтовку у него с плеча. И только теперь до Окурка дошло, что же не понравилось ему в знакомом дворике этой конторы. А вот что: притулившийся в дальнем конце у самого забора УАЗ камуфляжного цвета. А если присмотреться, можно было заметить на мокрой земле и следы от шин.
   "Етить, это ж надо так влипнуть", -- стукнул бы он себя по глупому лбу, если бы его не держали цепкие руки. И тут же понял: это не люди Гоги.
   Хотя неясно: легче ему от этого должно стать или тяжелее.
   Их не били, сноровисто обыскали и тут же отодвинули к стене. Два крепких здоровых мужика в темно-зеленом камуфляже держали их под прицелом автоматов -- и была это у них, если Окурок хоть что-то понимал, армейская "цифра". Фонарь, закрепленный на цевье одного из "калашей", направил свой луч прямо Окурку в переносицу. Он непроизвольно закрыл глаза рукой.
   -- Ну и встреча, -- пробасил другой голос, более низкий, чем у предыдущего. - Шонхор, гляди, кого нам принесло. Это местные, кажись.
   Незнакомый рев между тем нарастал и доносился уже с улицы. Во дворе раздался скрежет тормозов. Фары мазнули по окнам лучами яркого света.
   -- А вот и наши подъехали, -- тот, кого назвали Шонхором, выглянул в окошко. Он был невысокий, восточного вида и лысый, как коленка. -- Чингиз, я пойду за своими пацанами пригляжу. А ты смотри, пленных не угробь. Сам голову снимет. Сказал, чтоб волоса не упало.
   -- Да знаю я, -- грубо отмахнулся тот, кого назвали Чингизом. Несмотря на имя (хотя это могла быть и кликуха), которое ассоциировалось у Окурка с узкоглазыми людьми, он был на внешность чисто русак -- пузатый, бородатый, в лохматой черной шапке, с большим красным фурункулом на щеке, похожим на вишню. Изо рта у него нестерпимо воняло.
   -- Э-э, бабка, ты чего? -- вдруг вырвалось у одного из автоматчиков.
   Только сейчас они заметили, что старуха, которую, как не представляющую интереса, ненадолго упустили из виду, сползает по стене, держась за сердце.
   -- Мама! -- Окурок хотел броситься к ней, но второй часовой заступил ему дорогу и толкнул прикладом.
   -- Не дергайся. Ей уже не поможешь, -- Шонхор наклонился и положил старухе руку на шею, потом посветил в глаза. -- Душа выходит. Кондрашка хватила.
   -- И правда... Не дышит, -- убедился Окурок, когда его наконец-то допустили к ней.
   Дыхания не было. То, что в первую секунду он принял за ее дыхание, было его собственной дрожью. Пульс, едва ощутимый, с каждым ударом слабел.
   -- Что ж вы сделали, блин? -- только и выдавил он из себя.
   Никаких крепких выражений, которые он так любил. Могли и рядом уложить. С них станется.
   -- А мы-то с какого бока? Каждому свой срок, -- философски заметил лысый.
   -- Кажись, окочурилась со страху, -- кивнул бородач, -- Шонхор, прикапывают пусть твои. Моим людям щас могилы копать не с руки. Нам надо весь этот гадюшник разведать.
   -- Сделаем, -- кивнул косоглазый и, высунувшись на улицу, зычно крикнул: -- Доржи, Бурульдинов! Ко мне! Похороните старуху вместе с нашими.
   Ему даже не позволили с ней попрощаться.
   Они вышли во двор. Окурок, он же Дмитрий Савинов, которого до сих пор конвоировал один из автоматчиков -- он про себя называл их "солдатами" -- вдруг почувствовал незнакомый укол боли -- не в груди, а в душе. Вспомнил все...
   Как она ему последние куски отдавала. Как рассказывала про старый мир, про разные его чудеса. Как жизни учила насколько могла -- отца он своего никогда не видел, а сменявшиеся у нее в те годы, когда она еще не была старухой, хахали были готовы отвесить малявке только подзатыльник. Это были первые послевоенные годы. Время жуткое, даже страшнее, чем теперь. Земля тогда почти не родила. Ходили в Сталинград, на пепелище банки консервные откапывали. Дохлую собаку за царский ужин считали. Иногда рвало -- и поди пойми, от "лучевой" или от той банки. Но как-то выжили, как-то сдюжили... И вот поди ж ты -- такая нелепая смерть. Вроде и не убили, а если бы не эти гаврики, могла бы еще пару лет проскрипеть.
   Он знал, что рано или поздно это произойдет, но не думал, что так скоро.
   "Если со мной что-то случится, последуй моему совету. Хватит шляться одному. Все твои дружки-сталкеры долго не проживут, -- она часто употребляла это незнакомое ему слово. Сами они называли себя "старателями". -- Помрут раньше сорока. Прибейся к сильным. С хорошим начальником не пропадешь. Лучше быть слугой у хорошего хозяина, чем королем помойки. И не забывай завязывать шарф поплотнее". Такой она была, его мама.
   -- Скажи спасибо, что сам к ней не отправился, мужик, -- грубо толкнул его в плечо бородатый Чингиз. -- А то мы сегодня многих... того. Хочешь жить -- отвечай на вопросы. Ты чем по жизни занимаешься?
   -- Старатель я, -- без колебаний ответил Окурок. -- Хожу, где придется, тащу, что приглянется. Как говорят: быстро стырил и ушел -- называется "нашел". Охочусь. Вон, зайца добыл.
   -- Да на хрен нам твой заяц! -- зло фыркнул бородач. -- Ты нам зубы не заговаривай.
   "Похоже, я им зачем-то нужен", -- смекнул Димон. Во внезапно проснувшуюся в этих головорезах добросердечность он не верил.
   Это радовало. Значит, не убьют сразу. А там можно и лыжи навострить.
   "Эх, мама..." Вот и остался он один на свете. И можно идти куда хочется, хоть до Тихого, мать его растуды, океана, хоть до Москвы, етить-ее-через-коромысло-три-раза, столицы нашей родины. Только радости от этого нет.
   Ему вспомнилось, как мама включала ему детские песенки в наушниках плеера, когда за окном их хибары завывал ледяной ветер. Седьмая зима его жизни была не ядерной, но такой же страшной. Солнце неделями не выглядывало из-за туч... А однажды весной мать вытащила его из ледяной воды, разлившейся прямо по улицам. И только потом сказала, что не умеет плавать, кроме как на матрасе. Вспомнил, как шли по железнодорожным путям мимо города. Не Сталинграда. Другого. Ростов? Воронеж? Самара? Нет, какое-то другое название. Забыл. А вокруг были кости и скелеты -- скелеты людей, животных, скелеты домов, скелеты машин. И даже вместо деревьев -- скелеты. И поезд на рельсах, который они обошли -- нагромождение ржавого железа, вокруг которого тут и там валялись кости в обрывках одежды.
   -- Выходит, местность тут ты хорошо знаешь? -- Шонхор переглянулся со своим вспыльчивым товарищем. -- Поможешь нам?
   -- Почему же не помочь? -- твердо, без угодливости ответил Димон. -- Говорите, что делать.
   -- Запоминай, -- произнес Борманжинов. -- Повторять не буду.
   Голос его был, как и имя с фамилией, свистящим и шипящим. Откуда же он? Киргиз? Узбег? Здесь у них таких отродясь не водилось... а может, до войны водились, но повымерли. Скорее, калмык. Они тут близко жили. Он даже одно время с ними дела имел.
   "Будем считать, что калмык".
   -- Короче, -- продолжал лысый. -- Послезавтра в семь утра мы заедем в село... у вас есть часы?
   Окурок помотал головой. Он лихорадочно пытался вспомнить, у кого есть рабочие часы, но последние механические сломались в прошлом году. А для электрических давно не было батареек. Раньше у него были наручные, но в походах ломались часто, да и надобности особой не было. В Сталинграде, конечно, можно было найти все, что угодно -- но руки не доходили. Да и батарейки почти все уже были испорченные.
   -- ...ть. Ну и лоси, -- брезгливо выматерился Чингиз. -- Живут тут как дикари, даже времени не знают.
   -- Так дай ему, Федор, у тебя же их мешок. Дай нормальные. Швецарские.
   -- А я-то с чего, Шонхор?.. Без ножа режешь. Э, ладно, -- махнул рукой разведчик и запустил лапищу в подсумок, достав оттуда блестящие "котлы". -- На, подавись. Надеть-то сумеешь?
   Часы были неплохие -- тикали, время показывали. Стрелки светились в полутьме. А надпись "ватер-резистант" латышскими буквами означала, что вода им не страшна. Это, конечно, вранье, бултыхать в ручье или луже их все равно не стоит.
   Цифры на них были тоже не русские (1,2,3...), а иностранные (I, II, III...).
   Окурок считал себя довольно грамотным. Знал цифры и буквы -- и российские, и латышские, хотя складывал первые только в короткие слова, а вторые почти никак. И предложения больше чем из пяти-шести слов воспринимал плохо. От них начинала болеть голова. Умел считать в столбик, мама научила... но с умножением и делением даже двузначных чисел у него был швах.
   Остальные -- и крестьяне, кто из молодых, и его друзья-бродяги -- знали еще меньше.
   Наверно, часики позаимствовали в доме Гогоберизде. Любил он такие безделушки, но конкретно эти для него слишком простые, их носил кто-то из "быков". Может, и со жмурика сняли. Интересно, живой ли Гога вообще или в плену? Плюнуть бы в харю ему напоследок. А гаденышу Королёву сапогом по поганой роже -- за каждый его тогдашний удар кнутом по одному разу...
   -- Вот тебе значок, -- Борманжинов протянул ему какую-то металлическую бляху. -- Ты еще не один из нас, но для твоих ближних это будет так. Повесь на грудь.
   Только сейчас Окурок увидел, что такие же штуки носят оба его собеседника. Да и у всех остальных бойцов, на которых он мимолетом скосил глаза, были подобные.
   Значок был необычный. Он был похож на старые монеты из желтого металла, но не золота. На круглой металлической пластине поверх другого изображения была грубо отштампована картинка, изображавшая раскинувшего крылья орла. Орел был с двумя головами, почти как Горыныч, только головы были в коронах. А сидел он, опираясь когтями на знамя, к которому были прислонены меч, щит, автомат и гранатомет. Чуть ниже "калаша" и РПГ было изображение какого-то острова. Цеплялась пластина к одежде припаянной булавкой.
   Закончив с этими делами, Шонхор открыл было рот, чтоб продолжить, но в этот момент раздался посторонний шум -- негромкий, но противный треск.
   -- Чингиз, Кречет, доложите обстановку! -- произнес голос. Доносился он из расстёгнутого кармана жилета Шонхора и показался Окурку бесцветным и полностью лишенным выражения. Будто автомат говорил. Не тот, который стреляет, а тот, который, как Шварцнегр, железный.
   Он догадался, что это, хотя сам в руках таких не держал. У Гоги тоже было несколько радиостанций, но побольше, которые только в машине можно возить. Удобная штука.
   На обоих голос подействовал как удар плетки. Они напряглись, лица их вытянулись, а про пленника словно на время забыли.
   -- Первый, это Кречет, -- видимо, сначала должен отчитаться Шонхор. -- Докладываю! Обнаружен один местный. Мужчина лет сорока пяти, охотник, у них в авторитете. Согласился сотрудничать. Обещает устроить прием и обеспечить дома?.
   Рация произнесла в ответ что-то скороговоркой. Что именно, Димон не слышал, но тон показался ему недовольным.
   -- Так точно. Никакой больше задержки... Слушаюсь. Передаю, -- спихнул рацию своему товарищу калмык с видимым облегчением.
   Федор в свою очередь доложился так:
   -- Говорит Чингиз. Разведали северную окраину деревни. Никто не живет. Живут только в центральной части. Нет, еще не посчитали... На въезде с трассы баррикада из шин. Оттого и задержались...
   В ответ понеслась целая тирада раздражённых фраз.
   -- Виноваты... -- голос брутального разведчика тоже приобрел заискивающие интонации. -- Заставим местных разобрать! Сами продолжаем движение на юг, обстановку оценим. Есть!
   Разговор оборвался. Видимо его прервали на той стороне.
   -- Еще раз, - Шонхор опять повернулся к Димону, спрятав антенну и убрав рацию в карман. -- Послезавтра в семь мы заедем в село. Семь утра. К этому времени приберитесь. И разберите эту хрень на въезде. Она нам мешает.
   Он указал на главную улицу, раньше носившую имя Пролетарская. Баррикаду рядом с бывшим постом ГАИ отсюда не было видно, но речь шла о ней.
   Окурок хотел было сказать, что ее построили местные еще пятьдесят лет назад в самом начале Зимы, когда непонятно было, чего дальше ждать и с кем воевать. Из покрышек, досок, шлакоблоков и листового железа. Называли они ее "блокпост" и одно время даже дежурили на ней с ружьями. Потом, когда деревню закабалили, на ней стояли люди Гогиного папаши -- собирали дань. Уже с "калашами". А потом, когда тот скопытился, наследник и его "быки" совсем обленились. И дань теперь требовалось свозить к ним на хату. Эдик приезжал в село всего несколько раз в год, чтоб посчитать народ по головам и отобрать по дворам вещи, которые ему приглянулись. Но такие подробности вряд ли заинтересовали бы этих крутых ребят.
   -- Крупный мусор с главной дороги тоже убрать, -- начал загибать пальцы в кожаной перчатке калмык. -- Стекла, гвозди вымести, руками собрать. Не дай бог шину пропорем -- сожрать заставим. Срач во дворах, которые выходят к дороге, тоже уберите. Заборы там подновите. Выберете двадцать лучших и просторных хат, и пусть люди вещи собирают. Полы и стены помойте, чтоб чисто было. Мы туда вселимся. Простые бойцы в палатках пока поживут, а дома для командиров. Так что не оплошайте. А когда закончите - приходите к половине седьмого к дороге. Одеться всем при параде... В лучшие тряпки. Будете встречать войско Его превосходительства товарища Уполномоченного. И радоваться. Ручками махать, когда он поедет на своей большой машине. Иначе он будет злой. Совсем злой. А вы же не хотите увидеть его злым, да?
   Окурок смиренно кивнул. Он и вправду не хотел.
   Он уже не очень рад был смене хозяев. Прежний, по крайней мере, не убивал их за просто так, и они знали, чего от него ждать. Но вроде суток должно хватить, чтоб прибраться.
   Гости повернулись и пошли к припаркованной в углу дворика машине.
   -- А можно вопрос? -- шалея от собственной смелости, крикнул им вслед Окурок. -- Вы кто такие, господа хорошие?
   -- Да я тебе щас дам вопрос! -- проревел Чингиз медведем, развернувшись на пол-оборота и кладя руку на ремень, на котором висел автомат. -- Ты кто такой, чтоб вопросы задавать? Сказали -- иди, делай.
   -- Остынь, брателло, -- узкоглазый положил руку на плечо товарищу. -- Нормальный вопрос у товарища. Дружбан, меня зовут Шонхор, это по-вашему -- Кречет. Такой большой хищный птичка. Фамилия -- Борманжинов. Я из Калмыкии. Это тут на юге, не сильно далеко. Но вообще у нас в отряде пацаны из разных мест. И из Центра, и с Дона, и с Кавказа. Я -- зам по тылу. Это типа завхоза, но круче. Мы армия СэЧэПэ.
   В ответ на недоумевающий взгляд Окурка он пояснил:
   -- Сахалинского чрезвычайного правительства. А этот крутой воин -- командир разведроты. Зовут Федор Игоревич, а позывной его Чингиз. Это в честь великого завоевателя древности. Мы служим господину-товарищу Уполномоченному.
   -- Иванову? -- переспросил потрясенный Димон. -- Виктору Иванову?
   -- Ему самому, -- ответил с нотками гордости калмык.
   Так это не сказки! И большая орда действительно пришла. А это означало, что -- к худу или к добру -- но их жизнь изменится навсегда.
   Окурок не был дураком и вслух возражать не стал, но про себя отметил -- ему суют лапшу в уши. Несмотря на то, что академий и даже школ он не кончал, чутьем он понимал -- нет никакого правительства давно. Уже лет пятьдесят. Да и Сахалина, скорее всего, тоже нет, или там никто не живет. Где он вообще, этот остров? Рядом с япошками или рядом с турками? Димон попытался вспомнить карту, но память не сохранила те краткие уроки, которые ему давала мать по старым учебникам. Гораздо более ценным казалось научиться ловить рыбу, ставить ловушки на зайцев, шилом, иглой и суровой нитью чинить обувь и одежду... Отбиваться от зверей -- двуногих и четвероногих.
   Вроде где-то на юге это. Далеко. Никто оттуда бы не добрался по суше.
   Конечно, они тоже банда, эти "сахалинцы". Но большая, сильная и организованная. Вон как у них снаряжение подогнано. И какой камуфляж! И какая тачка! И оружие -- одного взгляда на их автоматы Окурку хватило, чтоб понять -- люди Гоги были им не ровня. А уж артиллерия, которой они шибанули по Гогиному дворцу... даже если промахнулись.
   Одно их название говорило о многом. СЧП. Просто музыка. Надо быть грамотным, чтоб такое придумать. Значит, их вожак и кто-то рядом с ним -- люди головастые. Все бригады, которые приходили до этого, обычно называли себя по имени населенного пункта, откуда родом были или где вместе сошлись, или где у них лагерь был. Типа саранские, самарские, волжские. Разве что "бешеные" назывались просто "бешеными".
   А все их армейские словечки? Сейчас никто таких не употребляет. Только матерятся и ухают, как обезьяны-шимпанзе. А тут сразу видать и дисциплину, и выучку. Народу в деревне это понравится, особенно тем, кто постарше.
   Но, конечно, от всего этого они не становились менее опасными. И опасаться надо было не краснорожего буяна с бородавкой. Нет. Выросший на пустырях, в темных дворах и на заваленных мусором улицах, где люди были опаснее волков, Окурок усвоил с детства несколько простых правил. "Бойся не той собаки, которая лает, а той, которая молчит".
   Поэтому чувствовал, что Федя ему горло не перережет, хоть и хватается постоянно за нож. Максимум в морду даст. Даже Шонхор и то выглядит опаснее, как затаившийся в траве змей. И нож на поясе тоже носит, и пистолет в кобуре, хоть и завхоз. Такого злить и подводить не надо. Но больше всего надо было опасаться того, чьим голосом говорил этот маленький приборчик. Даже этим двоим он внушал страх. И завтра с ним сюда наверняка приедет орава таких, для кого человека грохнуть -- как муху прибить.
   -- Сделаешь все хорошо, никто тебе голову не отрежет, понял? -- Чингиз продолжал брать его на понт, но Окурок смекнул, что бояться не стоит. -- А попробуешь сбежать, из-под земли достанем. Мы сюда приехали надолго, если че. Тут теперь наши порядки будут.
   -- Все, за работу! -- Борманжинов дал обоим понять, что разговор закончен. -- Послезавтра вы, валенки деревенские, увидите меч Всевышнего. Как наши друзья нохчи говорят.
   "Нохчи? -- не понял это слово Димон. -- Какие еще такие нохчи? Это что, народ, или род занятий, или кличка такая?"
   Подъехала еще одна машина -- Окурок узнал "японку" из автопарка Гоги. Задняя дверь распахнулась и оттуда, тяжело отдуваясь, вылез... мля, знакомое лицо! Точнее, рожа. Бобер собственной персоной! Уж его-то пропитую морду можно спутать только с чьей-то жопой. И тоже уже значок с орлом нацепил себе на куртку. Так вот кто помог этой братве быстро всю пехоту Гоги уделать. Знал, видно, куда ветер дует.
   Бывшая "правая рука" хозяина паскудно улыбнулся, обнажив десять настоящих и восемь золотых зубов -- был у них одно время в деревне стоматолог, использовал старые материалы для протезов. Окурок сам ему золотые коронки носил. И зубы драл хорошо. Жаль, после "белочки" на собственных подтяжках повесился.
   Бобер был одет как всегда добротно: брюки хорошей ткани, крепкие ботинки, кепка из нерпы -- видать "фирма", раз не вылезла за столько лет и не порвалась. Куртка из оленьей кожи, это уже новой работы. Но сальные волосы и мятое, будто распаренное лицо выдавали в нем любителя бухать по-черному.
   Гога, сам из-за болезни печени ограничивавшийся стаканом вина из собственного подвала (цел еще тот или нет?), порол Эдика за это как сидорову козу, но шкура у того была, видимо, дубленая. Каждый раз отлеживался, и ставился на прежнее место -- никто так, как он, не умел обдирать холопов.
   На боку у него болталась кобура, а значит, ему доверяли и он был не пленник. На жирной шее висел металлический свисток, которым он раньше любил подгонять батраков.
   -- Эй, Бобр! -- окликнул его Шонхор. -- Я нашел кента тебе в помощь. Теперь берите ноги в руки и идите тормошить ваших утырков. Все на субботник! Чтоб все дочиста вылизали. Пусть знают, что пришли новые хозяева. Доржи и Бурульдинов пойдут с вами.
   Двое молодых бойцов с раскосыми глазами, вооруженные "веслами" -- "калашами" с деревянными прикладами, остались с ними, переводя с одного на другого настороженные взгляды.
   -- Все, Чингиз, поехали! У нас дела.
   -- Еще бы, -- огрызнулся бородатый. -- Мне Сам сказал тут каждую дыру облазить. Ну все, салаги, послезавтра в семь ждите нас в гости, га-га-га.
   Они сели в УАЗ, на вытертое заднее сиденье, где сидел тощий мужик в лисьем малахае, похожий на актера из фильма, который Окурок видел в детстве, когда они с мамой жили в городе Муравейнике у очередного ее хахаля. Только повзрослев, Димон понял, что тот был бандит и рэкетир, поэтому и жили тогда они терпимо -- в шлакоблочном доме, даже мясо ели. А батраки там жили в теплушках, кое-как утепленных, или в землянках.
   Рядом на сиденье лежал пулемет. На водительском кресле развалился здоровенный жлоб в зеленой майке. Хотя вроде было и не лето.
   Мотор заревел и машина тронулась, лихо вырулив со двора, обдав их облаком вонючих газов. Передовой дозор -- а это был именно он -- зря время тратить был не настроен.
   Окурок с Эдуардом переглянулись. И без лишних слов пошли выполнять задание. Целые сутки казались порядочным сроком, чтоб все успеть. Но все же лучше не мешкать и обойти все дворы с вечера.
  
  
   Глава 2. Меч Всевышнего
  
   Сказать, что расшевелить людей и заставить их работать было просто -- было бы неправдой. Сказать, что возникли непреодолимые сложности -- тоже обман.
   Деревенские с неохотой, но повиновались. Как повинуется новому владельцу старая упрямая кляча, которая даже битье кнутом встречает спокойным безразличным взглядом больших глаз -- привыкла.
   Уловив в их голосе знакомые интонации надсмотрщиков, крестьяне матерились, сквозь зубы ворчали (двое, ворчавшие слишком сильно, получили тумаков от Бобра и удары прикладами от немногословных калмыков), но принимались за работу.
   Немногословные калмыки кивком головы указывали на дома, где встанут на постой командиры, и тут же жители без церемоний выгонялись на улицу. Придется им пожить в тех хатах, которые с самой войны пустыми стояли -- без крыш, без окон. Ну, вроде не зима на дворе, не помрут. Никто не пытался возражать и тем более поднимать крик.
   С утра весь народ от мала до велика был выгнан на субботник. Убирали и сжигали мусор, драили окна -- там, где были стекла, а не листы фанеры, расчищали завалы многолетнего хлама на грунтовых дорогах, рубили деревья и кустарники, корчевали пни, уволакивали прочь бревна от рухнувших домов и упавшие столбы, чинили заборы...
   Оказалось, что сутки не такой уж большой срок, чтоб расчистить такие Сизифовы конюшни.
   Думали управиться к закату. Но когда закончили уборку, уже светало. Дольше всего они провозились с баррикадой. Тут, конечно, помогли бульдозер и автопогрузчик, которые Бобер пригнал с Гогиной асиенды. За рулем обеих машин были люди Шонхора. Что стало с теми, кто жил рядом с дворцом в корпусе для подсобных рабочих, Окурок не стал спрашивать. Там ведь и баб было штук семь, которые обстирывали, готовили еду и обслуживали Гогу и его приближенных во всех смыслах. Живы ли они еще?
   Раздавая команды, крича до хрипоты, а иногда и отвешивая подзатыльники, Окурок вспоминал, как одна из них, Светка, даже когда-то убежать с ним хотела. Но мама сказала: "Ты че, с дуба свалился? Здесь ты на всем готовом, в тепле и при жратве, а в пустыне вы в первую зиму околеете". И он остался у Гоги. Дело было не в материном совете, конечно. Он и сам после одного случая на Урале побаивался отходить далеко, очертив для себя воображаемый радиус вокруг деревни. Пустыня его пугала своей необъятностью. Хотя какая к черту пустыня? Не песок же, а степь каменистая. Но чем дальше от реки, тем сильнее была сушь, и ветры, и пыльные бури летом, и смерчи, а зимой такие вьюги, что целый день ни зги не видно. Мать говорила что-то про экологическую катастрофу. Говорила, что дай только срок -- и песок появится. Если раньше ледник не придет.
   Но дело было даже не в опасностях, которые подстерегали там человека. Безотчетный страх покинуть привычные места был у него не меньше, чем у тех, кто дальше баррикады (уже разобранной) носа не показывал. Разве что для него "привычными местами" была не деревня, а неровный квадрат размером тридцать на двадцать кэмэ.
   Когда-то давно он ходил и дальше. На восток. До самого Казакстана, который вроде раньше был другой страной. Но после того, что с ним однажды случилось, не мог себя заставить вырваться из этого прямоугольника. Но никому об этом знать не следует. А то его полезность в их глазах упадет.
  
   Когда стрелки новоприобретенных часов Окурка показывали 6:35, все взрослое население Калачевки было построено вдоль главной улицы деревни -- Пролетарской.
   Окурок напряженно всматривался в горизонт, то и дело поднося к глазам бинокль. Под глазами у него были мешки от недосыпа, щетину он так и не успел сбрить, хотя собирался немного поскоблить рыло бритвой. Рядом замер такой же замотанный Бобер, который за все это время даже не притронулся к спрятанной у него под курткой фляжке с самогоном. Только запивал водой сухари и иногда плескал себе на голову, хотя было совсем не жарко. Видать, башка болела от напряжения. Чуть поодаль стояли как истуканы, тихо переговариваясь по-своему, двое соплеменников Шонхора с автоматами.
   Они вчетвером стояли отдельно от жителей села, на пригорке, откуда открывался хороший вид на бывшее федеральное шоссе -- две нитки асфальта с узкой разделительной полосой между ними.
   Простые люди же теснились прямо у дороги рядом с заколоченным продуктовым магазином, на стене которого вдоль всего фасада было крупно начертано: "Добро пожаловать!" Правильно написали, без ошибок. Были еще в деревне грамотные старики, вернее, старухи.
   Степь была пустынна. Лишь вдалеке, чуть ниже линии облаков высматривал свою добычу коршун. Хомячки и суслики пережили зиму, хотя люди их тоже ели.
   И вот без двадцати семь на шоссе вдали появилась точка. А за ней целая россыпь. Они выныривали из-за невысокого холма, но казалось, что поднимаются из-под земли. При восьмикратном увеличении можно было заметить расходящийся вокруг в обе стороны шлейф пыли. Хотя они ехали довольно медленно. Просто их было очень много.
   Окурок никогда не видел столько машин в одном месте. Да и Эдик, видно, тоже.
   -- Етить твою мать, -- только и произнес тот. -- Да сколько ж их?
   Первыми ехали мотоциклы -- трехколесные. Но за ними угадывались силуэты пикапов, джипов и грузовиков.
   Они наплывали как волна цунами. Ехали ровной колонной по два в ряд. Порядок нарушался только там, где приходилось объезжать препятствия -- например, лежащий на боку старый грузовик, поваленный бетонный столб или промоину, заполненную водой.
   Хотя дорога тут была почти свободной. Не то, что поблизости от Сталинграда, где гниет столько ржавого хлама, что не протолкнешься.
   Обычные ямки и колдобины -- а Окурок знал, что представляют из себя все асфальтовые дороги -- их мало тревожили. В этой колонне была только техника с хорошей проходимостью.
   Димон опустил бинокль. Их уже могли увидеть оттуда через прицел, и нечего было так нагло пялиться. Вскоре уже можно было все хорошо рассмотреть невооруженным глазом.
   Деревенские жители, стоявшие вдоль дороги метрах в пятидесяти, тоже заметили приближающуюся ораву и загомонили. Затем по толпе прошел вздох удивления. Эти косолапые вообще, поди, не знали, что столько машин на свете наберется!
   Окурку стало малость стыдно перед чужаками за свое село. У тех пушки, тачки, крепкая одежа. А тут на улицах с самой войны порядок не наводили, целые горы из золы и отбросов, собачьих, голубиных и вороньих костей, выросли прямо у заборов в два человеческих роста -- все, что смогли, убрали, а остальное авось не заметят. И прикинуты селяне черт знает как -- а им ведь было сказано приодеться в лучшее! На ногах у половины самодельная обувь с подошвой из старой покрышки. У остальных -- стоптанная довоенная рухлядь. Заплатанная одежда из вытертой и застиранной ткани -- сделанной, если мать не врала, когда-то китайцами, давно потеряла свои цвета и была однотонно серой. Да и сами не подарок. Лица серые, глаза тусклые, во рту у многих вместо половины зубов -- пеньки. Ну, хоть побрили подбородки давно затупившимися лезвиями, подстригли волосы ржавыми ножницами.
   Разве что у тех, кто ходил на промысел, было с вещами получше. Да и более сытыми они смотрелись. Но таких мужиков можно было по пальцам пересчитать: Семен, Леха-большой, Леха-маленький, Иваныч, Никифоров-старший, племянник его Андрюха. И еще человек пять реальных, конкретных и нормальных мужиков.
   "Надо их иметь в виду", -- подумал Димон. Пришельцам наверняка понадобятся эти, как их... рекруты. И про Комара не забыть. Он белке на самой высокой ветке даже не в глаз, а в зрачок попадет. Когда сам не под "белочкой". И еще он двоих таких же знает, ходоков-старателей. Они спасибо скажут, если удастся их посватать к таким серьезным людям на службу.
   А ему, Окурку -- тоже будет польза. Может, его поставят начальником собственного отряда. Мать всю жизнь ему втирала про этот... как его... карьерный рост. Чем не начало?
   Пока он размышлял, колонна приблизилась настолько близко, что уже и без бинокля можно было рассмотреть ее состав -- благо, дорога делала небольшой поворот.
   До них доносился рев множества моторов -- в основном дизельных -- похожий на рык голодного зверя.
   Первые мотоциклисты между тем уже подъезжали к месту, где когда-то стояла баррикада. Между ними и наблюдателями было открытое пространство, и Окурок не смог удержаться, чтобы не глянуть еще раз в свои окуляры.
   Тут было на что посмотреть.
   В одном из журналов, которые он запродал Комару, был раздел не только про баб, но и про киношки. Текст Окурок почти не понимал, но картинки ему понравились. Один фильм был про чувака в кожаном прикиде по имени Безумный Макс. Только Димон никак не мог вкурить, с какого фига тот безумный, если ведет себя вполне здраво? Ездит на тачиле, мочит негодяев, следит за уровнем бензина и масла (несколько раз Геннадьич давал Окурку садиться за руль "Таеты", и тот знал, что к чему).
   Там на одной картинке на весь разворот была армия главного негодяя на железных конях. В шипастых доспехах, шлемах с рогами, хоккейных масках, противогазах и еще черт знает в чем на головах, с цепями и прочими побрякушками.
   Нет, эти мотоциклисты не выглядели точь-в-точь как те ребята из фильма. Но что-то отдаленно похожее было. На каждом из мотоциклов сидели двое, и сидящий в люльке был стрелком. Стволы пулеметов, установленных на вертлюгах, смотрели на дорогу. На головах ездоков были кожаные шлемы, глаза защищали очки-консервы. Одеты они были в одинаковые куртки из грубо выделанной кожи крупного рогатого скота -- бурой, без хромового блеска, но очень толстой и прочной. Такую можно и зимой носить, если под низ что-нибудь поддеть.
   И вдруг он узнал их. Несколько человек, которые ехали с непокрытыми головами, показались ему знакомыми. Ага, вон Упырь, вон Хрипатый, а вон Компот. Узнал он и их мотоциклы, чуть отличавшиеся от остальных. И сразу начал искать глазами Рыжего. Но остальные ехали в шлемах и все были на одно лицо.
   "Бешеные"... А неслабо они поднялись. Одних мотиков штук тридцать! И какие!
   Наверняка вся одежда была новая, потому что раньше они одевались в жуткое тряпье с чужого плеча, едва ли не с покойников, которое без женской руки они даже залатать нормально не могли. А бабы при их банде долго не жили.
   Новым было и изображение красной собачьей головы, нашитое у каждого на плече.
   Одно время он хотел сам к ним примазаться. И даже дружбу водил с ними. Не со всеми, а с двумя шлангами, которые тоже раньше на Гогу работали, а потом ударились в бега. Только они свалили не из окна, в чем мать родила, а с шиком -- угнав у старого пердуна целый грузовик и шороху наведя попутно. Прежнего безопасника Гога после этого дела в свинопасы перевел за недосмотр, а сторожа повесил на столбе.
   Но Упырь и Хрипатый -- товарищи ненадежные. Такие могут и за старые сапоги кокнуть. А остальные и того хуже. Новый их пахан... он себя атаманом называет -- Рыжий -- долбанутый на всю голову. Если сравнить всех живорезов на службе у Гоги с ним одним -- то получится, что те ему в ученики могли бы пойти, опыт перенимать. Яйца режет, кожу снимает, яблоки глазные вынимает раскаленным прутом, а уж пристрелить человека так, чтоб тот подольше покорчился -- это для него приятней, чем девку поиметь.
   Поэтому мамку пришлось бы бросить, ведь не притащишь ее в берлогу к этим оглоедам?
   Эх, да чего теперь вспоминать...
   Раньше "бешеные" были голодранцами, изображавшими из себя реальных пацанов. У них было всего три-четыре мотоцикла на ходу, и передвигались они пешкодрапом по дорогам -- в основном по левому берегу, от Городища до Светлого Яра. Постоянного лагеря у них не было, но временные лежбища они устраивали в Сталинграде, в черте города. Последнее было на вокзале Волгоград-2.
   Они нападали и устраивали засады на тех, кто не мог дать сдачи. Любой, кто уважал себя и мог выставить хотя бы двадцать вооруженных мужиков, дань им не платил. И пулеметов никаких у них не было: ПМы, ментовские "укороты" и гладкоствольные "Сайги".
   Редко когда им удавалось захватить или выменять канистру-другую бензина, чтобы покататься на своих железных конях день-другой.
   Когда-то давно горючки полно было, но не хранится она долго. Как и Гога, "бешеные" тоже пытались делать бензин. Как и у него, у них ничего не получилось (а те, кто его умел делать, в этих краях редко появлялись). Они сливали из бензобаков и цистерн находящуюся там жидкость, давно ни к чему не пригодную. Потом пытались кипятить найденное в железной бочке над костром, сунув туда конец шланга. Но кроме чада и копоти и нескольких пожаров, стоивших одному из них жизни, а еще пятерым -- ресниц и бровей, ничего не выходило. Окурок помнил, как они, накурившись ганджубаса, дули в этот шланг, услышав где-то, что для процесса нужен кислород.
   "Интересно, они до сих пор коноплю уважают или этот им запретил?"
   Но вот мотоциклетная банда, вставшая теперь под знамя таинственного Уполномоченного, проехала мимо. Следом за ней по дороге загромыхали похожие на динозавров бронированные грузовики, изрыгающие вонючий дизельный выхлоп.
   Бинокль уже был не нужен. Орда ехала по деревне.
   Гантраки! Так их называла мама. Геннадьич эти хреновины называл "покемоны". В отличие от "техничек", такая техника была не у всех. Но любой, кто из себя что-то представлял, хотел ее получить. Гантраки могли нести на себе кое-какую броню, а установленный на крыше пулемет на турели -- это куда лучше, чем тот же пулемет в руках, даже поставленный на сошки. Больше обзор, точнее выстрел. Да и перевозить грузы и людей они могли.
   Окурок насчитал их полтора десятка и сбился -- уж очень хотелось рассмотреть каждый из них. Из книжки с картинками он знал все типы русских грузовиков, но эти увешаны стальными листами так, что не всегда можно было определить изначальную марку. На крышах турели -- пулеметные из ЗУшек и ДШК и гранатометные, переделанные из станкового гранатомета. За железными щитками торчали в люках наводчики, водили стволами из стороны в сторону.
   В стальных бортах были прорезаны бойницы. В распахнутых окошках видны были суровые небритые лица.
   Некоторые из гантраков были оборудованы бульдозерными отвалами. Там, где металл был иссечен и разорван, они были похожи на оскаленные пасти, полные неровных зубов. На двух или трех для большего сходства этот же рисунок был нанесен краской.
   -- Они называют их не гансраки, а "дредноуты", -- обронил Бобер. -- Хрен его знает, что это означает. Но моща, конечно, зверская. Это ж сколько они горючки сожгут сегодня?
   Боевые грузовики чередовались с обычными, небронированными -- покрытыми тентами и открытыми. В них ехали люди и везлись грузы, прикрытые рваным брезентом.
   В ближайшем открытом КамАЗе ехали бойцы, набившись туда как горох. Хотя нет, их было человек двадцать, а тесно им из-за оружия и снаряги. В отличие от пацанов Рыжего, эти выглядели как солдаты прежних времен -- только чуть более чумазые и потрепанные. И головные уборы были у многих неуставные -- меховые шапки, балаклавы, а у некоторых и арабские платки, которые Окурок называл "арафатками", но мать говорила, что правильно они зовутся "шемаг". Их камуфляж был разной расцветки: от тёмно-зелёной до песочной. В руках -- автоматы, ручные пулеметы, винтовки.
   В самой середке ехали шесть "наливников" -- автоцистерн. То ли все с горючим, то ли часть с питьевой водицей.
   За грузовиками шли "тачанки" -- пулеметные пикапы. Бобер рассказал, что гости называли их "техничками".
   Их было не меньше сорока, на платформах в кузовах сидели или стояли, расставив ноги стрелки-пулемётчики, стояли цинки с патронами, от которых тянулись пулеметные ленты. Окурок прикинул, что огневой мощи даже этих маленьких машинок хватит, чтоб разобрать все село по камушку и по бревнышку. Ехали и простые УАЗы -- многие с люками в крыше, где были установлены все те же пулеметы. И несколько бронированных микроавтобусов. И даже два переделанных инкассаторских броневика, на которых раньше валюту возили.
   Вслед за пикапами уже не стройными рядами, а неровной кучей ехали довольно небольшие грузовики. Окурок узнал ЗИЛы с деревянными бортами. Почему-то от них было больше всего чада и копоти. Он не сразу понял, что в них не так. Только когда разглядел большой агрегат, установленный у каждого в кузове, похожий на печку-буржуйку. От удивления он аж присвистнул, когда на его глазах один из сидящих там чумазых людей в фуфайках отодвинул заслонку и забросил в топку связку поленьев.
   Моторы этих машин работали на дровах. Тут было над чем подумать...
   -- Гляди туда! -- тронул его за рукав Бобер. -- Это еще не все! Кони!
   И действительно. Наблюдая как завороженный за въездом колонны, Окурок потерял из виду другую дорогу, которая вела в деревню. Она была более узкой и грунтовой, и по ней в данный момент, извиваясь как змея, втягивалась в Калачевку конная лавина. Сплошной поток конских и человеческих спин -- первые пегие, гнедые и черные, вторые все серые, трудноразличимые -- видимо, в пятнистом камуфляже.
   Чем дальше, тем круче. Лошадки удивили Окурка даже больше, чем все железные монстры вместе взятые. Потому что отремонтировать железяку при прямых руках сможет любой -- только бензина ей давай. А починить дохлую лошадь еще никому не удавалось.
   На всю деревню Калачевку не было ни одной клячи, да и в соседней Карловке тоже. С дальними соседями они мало пересекались, чтоб знать наверняка, но и там, скорее всего, была та же картина. Да и откуда им было взяться, ведь Гога и его шестерки отбирали себе самое лучшее? У того самого было десять лошадей и пара взрослых жеребцов. Как-то Димона даже ставили на один день стеречь конюшню: лошадей иногда пытались сожрать, и совсем не волки, и даже не крестьяне, а свои же бойцы-охраннички.
   Большую Зиму никакой скот на частных подворьях не пережил. И в первую очередь лошади. Ведь это сто-двести, а то и триста кило мяса. Только у крупных хозяев, и то в числе очень маленьком. Лошади -- это не куры и не кролики. Плодятся они медленно, жрут траву вагонами, а дохнут от разных болячек так же, как люди.
   А тут на его глазах проскакал, отбивая дробь копытами, целый табун! Больше сотни. Нет, лошадка -- скотина полезная, питается почти любой травой, землю на ней можно пахать, чтоб не впрягаться самому в плуг, но как ее сохранить, если кушать постоянно хочется -- и тебе, и соседям?
   Почему-то это впечатлило его больше всего и заставило поверить в мощь "сахалинцев". Он и представить себе не мог, что в мире наберется столько лошадей. В конце концов, тачанки и даже пара боевых грузовиков нашлась бы у любого Гогиного соседа. Правда, даже если бы те решили объединить силы, техники набралось бы меньше трети от того, что громыхало и ревело здесь на шоссе.
   Конная ватага промчалась по улочке вихрем, обойдя и обогнав тащившуюся черепахой колонну, которую что-то на минуту задержало -- возможно, поломка одного из грузовиков. Позади себя она оставила только конские лепешки -- некоторые лошади гадили на ходу, но запах их фекалий утонул в вони выхлопных газов так же, как ржание, всхрапывание и цокот копыт тонули в реве моторов.
   Всадники были крепкие, смуглые и чернобородые. По сравнению с ними даже люди из Гогиной дружины казались дистрофиками. Когда расстояние стало минимальным, ветер донес до Окурка обрывки фраз, но он мало что понял. Переговаривались на незнакомом языке... может, не на одном, а на разных. Чёрт их разберет. Впрочем, у некоторых черты лица были совсем русские, а бороды русые или даже с оттенком рыжины. Когда они хохотали, обмениваясь на скаку какими-то фразами, то скалили белые, похожие на волчьи клыки, зубы. За спинами у них висели автоматы и винтовки, к которым они явно были привычны так же, как и к езде верхом. Лошади тащили тяжелые вьюки -- в некоторых угадывалось оружие, другие распухли не то от продуктов, не то от какой-то снаряги... или добычи.
   Один всадник, в кургузой куртке с кармашками под патроны и каракулевой шапке с плоским верхом, в котором все выдавало командира, бросил в сторону Окурка настолько свирепый взгляд, что тот сразу сделал вид, что не смотрит в их сторону.
   Миновав последний из пустырей, где еще до войны ржавели старые трактора и комбайны, и проехав один переулок, конный отряд скрылся из виду, затерялся среди двухэтажных, самых хороших домов. Видимо, там они будут располагаться на постой. Хорошо, если не будет ссор и махаловки между ними и теми, кто едет следом -- из-за самых удобных мест. Хотя бы с этими мотоциклистами -- вон они уже догоняют. Но это уже не его дело.
   При вхождении в поселок стройный порядок армии "сахалинцев" слегка нарушился. Мотоциклы оторвались от идущей следом более массивной техники. Но повернули не к хатам, а к зданию конторы, где совсем недавно Окурок прятался с еще живой мамой. Лишь несколько надрывно тарахтящих трехколесных байков остановились на пустыре.
   После небольшой задержки, вызванной, похоже, затором в узком месте дороги, колонна грузовиков тоже въехала в поселок.
   Теперь их можно было рассмотреть и без бинокля.
   Из люков на крышах нескольких бронемашин торчали знамена на длинных древках. По ветру полоскались широченные полотнища и флажки поменьше. В глазах зарябило от ярких красок. Окурок видел такие только в старых книжках и журналах.
   На одном флаге вышит кривой меч, похожий на полумесяц, на фоне одетой снегом горы, а рядом непонятные закорючки. На другом были скрещенные берцовые кости, а над ними ухмыляющийся человеческий череп. На третьем -- уже знакомая песья голова. На четвертом -- поднимающийся от земли смерч, затягивающий, как пылесос, несколько корявых желтых фигурок.
   Это была грозная эмблема. Окурок однажды видел, как возникает смерч в степи. Сначала это был маленький пыльный вихрь, круживший несколько листочков и веточек, словно резвясь. И вдруг словно заработал гигантский пылесос. Он тогда еле убежал -- может, и не утащит в облака, но легко прилетит по башке обломком или раскрутит и ударит о железную опору ЛЭП. Под конец вихрь вырос до макушек деревянных столбов, которые он запросто валил, и уже из безопасного места Окурок наблюдал, как тот прошелся по заброшенной деревне, съедая заборы, срывая избам крыши, оставляя за собой еще более обезображенный ландшафт. И так же внезапно, как возник, рассеялся в воздухе.
   Мамка говорила, что раньше такого в этих краях не бывало. Только в Америке, чтоб ей пусто было.
   Вблизи машины выглядели не такими гладкими и новыми -- видна была ржавчина, дырки в металле и прорехи в брезенте, облупившаяся краска кабин и толстый слой покрывавшей борта засохшей грязи.
   У одного крупного и зловещего драндулета кабину сверху украшала россыпь человеческих черепов, то ли прибитых гвоздями, то ли привязанных проволокой. На ветру они должны были дрожать и постукивать друг об друга. Тут он смог определить машину на глазок -- это был КрАЗ. К нему была прицеплена большая пушка на колесах. Все-таки артиллерия была не самоходная. Жаль, Окурок в ней не разбирался так же хорошо, как в машинах, и даже калибру не определил бы.
  
   За высокими силуэтами грузовиков Димон не сразу разглядел их. А когда увидел, присвистнул. Они производили больше всего шума и лязга.
   Епс-тудыть, танки!
   "Нет, не танки", -- поправила бы его мама. Хотя и на гусеницах.
   "Как же их называют? БТРы вроде?"
   Да нет, вспомнил он, БМП. Всего лишь две штуки. Но даже две -- достаточно. Как и наличие лошадей, это о многом говорило. Любой рукастый механик, даже читающий по слогам, если ему в свое время передал свои знания опытный мастер, может в гараже подшаманить легковуху или грузовик так, что те еще немного проедут. А вот такую гусеничную бронированную телегу наладить -- это умение нужно. И запчасти, и инструмент специальный. И вообще, говорят, любой танк или бронетранспортер, хоть и выглядит страшным, но с обычным грузовиком по запасу хода и надежности не сравнится. Поэтому и не осталось их почти, и ездят все черт знает на чем.
   Окурок с уважением смотрел на пулеметы и пушки боевых машин. Шли они с промежутком в двадцать метров. У обеих были намалеваны спереди страшенные зубы -- красные, будто клыки напившегося крови упыря. Вдоль борта у первой было написано "КРАКОДИЛ". И нарисованы зеленые лапы. А у второй -- "АКУЛА". И нарисованы серые плавники. Окурок никогда не видел таких зверей вживую, но подумал, что нарисовал бы лучше.
   На боевых машинах сидели бойцы. Сами бронированные. Это, видимо, была типа элита. Каски, броники, наколенники, налокотники. У этих уже камуфляж был подобран тон в тон.
   Позади Боевых Машин Пехоты на почтительном расстоянии ехала длинная фигня, которую обалдевший Димон вначале принял за ракетную установку. Он уже ничему бы не удивился в этот безумный день. Но нет, это был всего лишь автокран "Кировец" с люлькой, настолько облезлый и ржавый, что странно даже, как он еще двигался. Видно было, что его взяли из ближайшего города для одноразового использования. Машина дребезжала, и казалось, что мотор ее вот-вот испустит дух.
   Внезапно все шумы перекрыл крик, вырвавшийся сразу из многих глоток. Окурок с удивлением понял, что кричали односельчане. В криках были восторг и злорадство.
   -- Везут падлу! -- пронеслось по толпе. -- Везут чмо!
   Все замерли. Апатичность калачевцев, которую не мог разогнать даже вид чудовищной силы "сахалинцев", как ветром сдуло. Димон увидел, что стрела автокрана начала подниматься и вскоре остановилась в вертикальном положении, так что всем было хорошо видно площадку наверху, а вся конструкция стала похожа на зверя-жирафа.
   Площадка была превращена в клетку. В ней за приваренными железными прутьями сидел голый пленник. Это был старый Михаил Гогоберидзе. Без одежды он выглядел жалко -- одутловатый мужик, толстый и белесый -- ни дать ни взять гигантский пупс.
   Издевательский гогот, похожий на конское ржание, раздался в толпе. Все увидели, что их бывший хозяин выглядит как кусок сырого мяса. На теле выделялись гематомы и грязные рваные раны, какие бывают, когда бьют сапогами или ботинками с рифленой подошвой. Лицо было красно-синим и распухшим. Один глаз заплыл и не открывался.
   Когда автокран поравнялся с толпой -- а ехал он теперь еще медленнее -- кто-то первым кинул в клетку камень. Тот отскочил от прутьев, но тут же камни и обломки кирпича полетели десятками. Некоторые попадали. Никто не препятствовал. Толстяк даже не пытался закрываться.
   -- Сука! Чтоб ты сдох! -- кричали ему. -- Отдайте его нам! Мы его на ремни порежем! Кишки выпустим! Яйца сожрать заставим! -- это уже осмелевшие жители Калачевки адресовали бойцам с "зубастых" БМП, остановившихся чуть поодаль. Те смотрели на них без выражения и не реагировали.
   Особенно громко орали визгливыми голосами женщины, требуя выдать пленника им на расправу. Окурок поймал себя на мысли, что баб он бы отсюда увел. По опыту он знал, что некоторые женщины способны на такую жестокость, которая никакому мужику не снилась, и даже хорошо, что бог им силенок не дал. Но не надо ничего у этих пацанов в брониках требовать. Захотят -- сами дадут. А орать не надо. А то у них пулеметы под рукой.
   Стрела крана, а с ней и площадка с пленником, начала тем временем медленно опускаться к земле. Зрелище закончилось.
   На пустыре возле бывшего поста ГАИ, где раньше была баррикада, колонна разделилась -- большинство грузовиков и пикапов, предварительно высадив пехоту и частично разгрузившись, двинулись дальше, в сторону корпусов нефтебазы. Ясно, там они собирались разместиться в ангарах и кирпичных коробках. Другая часть машин растеклась по деревне, видимо, как и всадники, для размещения по хатам. "Акула" и "Кракодил" тоже куда-то укатили, пока Окурок на время упустил их из виду.
   Мотоциклисты слезли со своих "железных коней" прямо здесь и построились в неровную шеренгу. Рассмотрев их теперь получше, Окурок заметил, что перчатки и сапоги на них тоже новые, кожаные. У каждого за спиной была "ксюха" -- ментовской АКСУ. А на боку -- пистолетная кобура.
   Часть солдат (так про себя Окурок называл мужиков в камуфляже) осталась здесь же. Два десятка их окружили один из открытых "Уралов", вставший на пустыре, и откинули задний борт. После чего пинками и прикладами начали сгонять на землю полураздетых окровавленных людей. Это были пленные. Руки у них были связаны веревкой или проволокой. На голову уже на земле каждому надели черный полицелофановый пакет. Нетрудно было догадаться, что это уцелевшие бойцы карманного войска Гоги. Толпа, успевшая чуть остыть, снова взорвалась свистом, воплями, улюлюканьем и матерными шутками. Кто-то опять запустил то ли комок грязи, то ли гнилую картофелину. Но нет, картофелину бы никто не кинул, даже белую от плесени, как и гнилой помидор. Их бы скорее съели.
   Пленных выстроили в два ряда возле щелястого и покосившегося деревянного забора, когда-то зеленого, но давно выгоревшего до серости. Их было около тридцати. От основной шеренги "бешеных" отделилось человек десять -- среди них Окурок узнал высокого мосластого Петьку Упыря -- и вразвалочку направились в их сторону. Рыжего по-прежнему не было видно.
   "Они что, больные, тут их расстреливать? -- забеспокоился Димон. -- А если кто-то с той стороны к стене прислонится? А если ребенок залезет посмотреть?"
   Но подошедшие были безоружны. С одного из пикапов им сбросили мешок, из которого они начали доставать сверкающие на скупом сентябрьском солнце лезвия.
   "Шеи будут резать, -- понял Окурок. -- Или головы рубить".
   Вот поэтому и не важно, что позади хлипкая стена. А пакеты -- это не для того, чтоб жертвам страшно не было. И не для того, чтоб не убежали. Так палачам удобнее.
   -- Гляди, это Виктор! -- внезапно Бобриков толкнул его локтем под ребра. -- Иванов своей персоной! Надеюсь, наши ушлепки будут хорошо махать ручками. А иначе я их, собак, запорю... Виктор баловства не терпит.
   Именно так они его называли, без отчества. Но фамильярничания в этом не было. Только почтение. Окурку сказали, что "Виктор" на древнем языке -- это победитель.
   -- Ну, вот и пойдем, напомни им, как надо себя вести, -- Окурок воспользовался его предыдущей фразой, поймав бывшего сборщика налогов за язык.
   Бобер чертыхнулся, но поплелся вместе с ним к народу, чтобы вправить ленивым холопам мозги.
   Даже если радости не было, ее надо было изобразить. Впрочем, радость у них была. Вот как они радовались мучениям бедняги Гоги. Наверно, рады будут и приезду избавителя, который весь этот цирк им подарил.
   Одинокий серый грузовик, который Окурок сначала принял за КамАЗ, но потом посчитал "Мерседесом", приближался к ним со стороны асиенды. У машины был кунг, совмещенный в одно с прицепом, несли такой огромный кузов целых пять пар колес.
   Корпус был покрыт броней из листовой стали -- и ее листы были очень аккуратно сварены, защищая даже дверцу кунга, к которой -- она находилась на метр выше уровня земли -- вела металлическая лесенка. Идущие вдоль бортов окна были закрыты бронированными ставнями. Открытым кроме лобового стекла оставалось только одно окошко. Все это чудо было выкрашено в болотный цвет, и здесь уже краска выглядела свежей. А машина -- чисто вымытой, как будто ее надраили до блеска, поливая из шлангов.
   Сопровождал броневик эскорт из двух "Тигров" -- не танков, конечно, а автомобилей. У Окурка когда-то была пластмассовая моделька танчика с черным крестом. Мама с усмешкой говорила, что это танк крестоносцев. Видел Окурок и самих крестоносцев, с черными автоматами и в касках, похожих на ночные горшки.
   Когда огромную машину заметили в толпе, шум и ор стихли как по волшебству. Все взгляды теперь были устремлены на нее.
   О пленных на время забыли. Они так и стояли на коленях с пакетами на головах у забора, чуть трясясь, а рядом выстроились "бешеные" в кожаных куртках. Каждый получил длинный прямой клинок -- уже не нож, но еще не саблю. Они разминали руки, примеряясь, некоторые проверяли остроту лезвия на досках, один точил свое бруском.
   Гогоберидзе по-прежнему сидел в клетке, но уже у самой земли, опершись на прутья, чтобы не упасть. Михаил Данилович занимал почти всю клетку. Такая фигура была редкостью -- все люди теперь были или сухие поджарые, как волки, или тощие, как скелеты.
   Помня наказ Бобра и Окурка, а может, от всего сердца, при приближении чудовищного грузовика жители начали махать руками и кричать приветствия -- насколько они это умели. Слышно было только многоголосое "Р-а-а-а-а!", которое поплыло над пустырем и было подхвачено налетевшим ветром.
   Впрочем, Димон знал, что это бессмысленно. Под этой броней, среди этого шума, даже несмотря на то, что в последний момент остальные заглушили моторы, эти крики -- что писк комара. А их вскинутые в приветствии руки видит только водитель в кабине. Сам повелитель наверняка сидит в салоне. Но он оставил эти мысли при себе. Сказали кричать -- значит, надо кричать так, чтоб голос сорвался.
   Но вот КамАЗ начал маневр, выруливая, как самолет на свою стоянку. Остановился он возле здания конторы, где уже стояли несколько джипов. Там же остановился и тигриный эскорт.
   Только сейчас Окурок понял, куда исчезли два молодых калмыка. Аккурат к приезду шефа над зданием на высокой металлической мачте взвился флаг! С тем же орлом-мутантом, оружием и островом.
   А на бетонном козырьке крыльца уже колыхались на ветру те самые четыре флага, которые до этого были в гантраках: с собачьей башкой, веселым черепом, снежной горой и голодным смерчем.
   Наконец, скрытый за тонированным стеклом водитель остановил машину и выключил мотор. Не меньше тысячи глаз были сейчас прикованы к бронированному кузову.
   И вот в нем с хлопком распахнулась дверца -- ее открыли изнутри. Двое бойцов гренадерского роста в черных шапках-балаклавах, с портупеями, высунулись наружу, опустили лесенку, похожую на корабельный трап, и быстро сбежали по ней вниз. Затем отошли в стороны, встав слева и справа от двери, как изваяния.
   Все остальные, включая палачей, застыли по струнке, такие же неподвижные, как люди с пакетами на головах. На время стало так тихо, что Окурок понял, что слышит чье-то причитание. Это был один из пленников. Тут же к нему подошел Упырь и заткнул рот ударами сапог. Упавшего в грязь "заботливо" подняли и снова поставили на колени, прислонив к забору.
   Стало еще тише. Толпа молчала, как должно молчать море в штиль.
   -- Ну, вот мы и дома, -- произнес в тишине тот самый голос, который звучал из радио. -- Здравствуйте, люди добрые!
   Людское море колыхнулось, но приветствий никто не кричал, потому что в этот раз не было команды. Окурок и сам не знал, что делать -- и счел за лучшее просто стоять и ждать, следя за развитием событий.
   На утоптанную площадку из недр машины спустились семеро.
   Первым шел кавказец лет тридцати пяти в сером камуфляже, который когда-то носили в МВД. Рукава его куртки были закатаны, так что видны были мощные мышцы. Пружинящая походка выдавала в нем человека сильного и ловкого. Кроме пистолетной кобуры у него были ножны, украшенные россыпью красных и зеленых камней. Судя по длине, в них был не нож и даже не тесак, какими были вооружены палачи, а настоящая сабля.
   За ним шел, высоко задрав голову, человек среднего роста с широкой лысиной на голове и морщинистым лицом. Но возраст его было определить трудно -- глаза скрывались за черными очками. Оставшиеся волосы расчесаны так, чтоб максимально маскировать лысину, лицо гладко выбрито. Кожаный пиджак украшен все тем же значком. Черные ботинки начищены до зеркального блеска, серые брюки идеально отглажены. Он чуть прихрамывал на правую ногу.
   Следом шагал высокий грузный мужчина в зеленой форме довоенного офицера. Да еще не в простой, а парадной -- в красивой фуражке с твердым козырьком и со штуками, которые называются аксельбанты. У него тоже был гладко выбритый подбородок, а еще пшеничного цвета усы. Из-за них и своего носа картошкой на широком лице он казался похожим на добродушного сытого моржа. Под мышкой у него был зажат кожаный портфель. Рядом со значком на груди висели несколько разноцветных медалек.
   Следом спустился уже знакомый Окурку Шонхор -- щуря от солнца и без того узкие глаза и хлопая себя по многочисленным карманам, словно боясь забыть важную вещь.
   За ним -- и это стало для Окурка неприятным сюрпризом, спустился не кто иной, как Слава Бурков. Он же Рыжий. Он действительно имел от природы волосы, чуть отливавшие красным -- по крайней мере, когда он их мыл. Но сейчас он явно привел себя в порядок.
   Его высокие сапоги, которые Окурок видел лишь у кавалеристов на картинках, разве что без шпор, блестели еще сильнее, чем туфли у мужика с плешью. Поверх черной рубахи на нем был кожаный жилет с заклепками -- но не из такой кожи, как у его бойцов, а из хромовой и блестящей. На нем крепился значок, бывший, как понял Окурок, вещью обязательной. В левой брови болтались две серьги. Голову покрывала вязаная шапка -- он нахлобучил ее, выйдя из салона.
   Замыкали шествие двое мужиков лет сорока в зеленом походном камуфляже, чем-то похожие друг на друга -- крупные лица, коротко стриженные, совсем не чисто вымытые, а даже наоборот, припорошенные пылью. Только один был с резкими чертами лица и русый, а второй пощекастее и почернее. Никаких побрякушек, кроме значков, у них не было, зато на предплечье у одного красовалась эмблема с закручивающейся воронкой, а у другого -- с ухмыляющимся черепом.
   "И который из них Иванов? Леший его разберет".
   Морщась, Димон повернулся к бывшему сборщику дани. Когда Бобер забывался, находиться рядом с ним было тошно, хотя Окурок был сам отнюдь не чистоплюй. Но одно дело не менять сопревшие портянки, и совсем другое -- доставать засохшие сопли из носа и отправлять в рот, грызть ногти и отправлять туда же. А еще он с хрустом давил жировики на прыщавой, как у подростка, физиономии.
   -- Бобер, друг. Расскажи, блин, кто из них кто, -- взмолился Окурок.
   "И тогда я потерплю тебя рядом с собой еще полчаса, пока меня не вырвет".
   -- Этот в шапочке, с серьгами и со шрамом... Рыжий, атаман "Бешеных", -- неохотно начал Бобер, выдавливая ногтем гной из очередной язвы на носу.
   -- Рыжего я знаю. Тот еще... чудак. И Шонхора, как понимаешь -- тоже. А вот тот здоровый с усами?
   "Похожий на большого моржа".
   -- Этот мужик в фуражке - Петраков. Михал Михалыч. Он себя Генералом называет, и все к нему так обращаются. Правильный мужик. Всех судит по-честному. Много знает. Как "прежний". Я таких людей вообще не встречал еще... Он всеми нашими войсками командует. Второй после Иванова.
   -- А Виктор -- в пиджаке?
   Мог бы и сам догадаться. Тот был единственный без оружия.
   -- Ага, -- кивнул Бобр. -- Страшный человек. Если хочешь умереть, просто поспорь с ним. И я посмотрю, как с тебя кожу сдерут живьем и на барабан натянут. Или заставят выпить флягу активной водички. Тогда кожа сама сойдет.
   -- Да пошел ты... Не дождешься, -- огрызнулся Димон. -- А вот тот что за чурка?
   -- Этот нерусский... только не вздумай его чуркой даже за глаза называть! Это Муса Ибрагимов. Телохранитель Уполномоченного и человек для особых поручений. Он нохчи. Люди его пришли с Кавказских гор. Нохчи, аварцы, ингушцы, осетинцы. Нохчи среди них самые лютые. Для них бошку отрезать -- как два пальца обоссать. Он не шестерка. Он типа князя, и этот конный отряд, которым командует его племянник Магомед... тот пацанчик, который в папахе и козырной куртке с кармашками -- его отряд. Но хозяину он предан как пес. Хотя псина для него нечистое животное, как и свинья. Он скорее съест змею, чем собачье мясо.
   -- Ну и дурак, -- хмыкнул Окурок. -- Нет ничего вкуснее жареной собаки. Видать, легко ему жилось. А мы с мамкой одно время только дохлыми Шариками питались. И смотрели, чтоб людоеды с Вокзала нас самих не слопали... А уж за свинину я вообще бы душу продал.
   -- Тсс! -- вдруг зашипел на него Бобр. -- Сейчас будет казнь.
   Но вначале Генерал, забравшись на наскоро сколоченный из ящиков помост, произнес краткую речь.
   -- Жители деревни Калачево! -- голос его был мощный и приятный на слух, поэтому мало кто обратил внимание, что название он переврал. -- Мы представляем здесь Сахалинское Чрезвычайное Правительство: правопреемника и наследника Российской Федерации. Меня зовут Петраков Михаил Михайлович. Я генерал армии СЧП. Я говорю сейчас от себя и от имени моего друга, брата и начальника -- Его превосходительства товарища Уполномоченного Виктора Иванова.
   Сам Виктор не удостоил толпу даже словом, коротко кивнув. Он уже сидел на раскладном стуле, который ему принесли люди в черном.
   -- Пятьдесят лет назад после вероломной атаки на нашу Родину катаклизм уничтожил почти все население Земли, -- продолжал Петраков. -- И наших подлых врагов, начавших войну, тоже. Мир погрузился в хаос и анархию. Но далеко на востоке, на острове Сахалин сохранилось наше заблаговременно эвакуированное правительство. Эти годы были очень тяжелыми. Нам удалось сохранить там промышленную базу, сельское хозяйство для самообеспечения и наши вооруженные силы. Но включить в орбиту своей деятельности другие регионы мы пока не в силах. Все, что мы делаем -- это точечные экспедиции. Наша цель -- восстановление цивилизации в максимальном объеме на территории России. Не бывшей! Здравствующей! Это будет не сразу... не стану врать. Чрезвычайный совет находится сейчас в сложных обстоятельствах. Первое время вам надо рассчитывать только на свои силы. Но большое начинается с малого. Мы не можем сразу возродить старый мир. Но для начала мы должны навести здесь, на великой реке Волге, порядок. И покарать тех, кто его долгие годы нарушал, творя беспредел и произвол. Сегодня мы казним бандитов и фашистов, -- Генерал перевел дух, чтобы набрать воздуха. Вся предшествующая речь была сказана на одном дыхании, -- лакеев жирного кота, который сосал из вас кровь!
   Окурок не мог представить себе кота, который сосал бы из кого-нибудь кровь, разве что из мыши. Но, наверно, мышками, живущими за печкой, они все тут и были.
   До него, кстати, быстро дошло, почему же так хорошо было слышно оратора. Он видел тянущийся по помосту провод и черную штуку, которая была закреплена перед выступающим на трибуне. Микрофон. Звук, к которому примешивался треск, шел из двух больших матюгальников-громкоговорителей, которые повесили с разных сторон трибуны.
   В напряженной тишине все ждали одной команды. Но приказ палачам внезапно отдал не Генерал.
   -- Муса, -- произнес Иванов без всякого усилителя, -- давайте.
   Тот со звенящим металлическим скрежетом извлек из ножен саблю -- семьдесят сантиметров смертельной стали. Даже на расстоянии было видно, как хорошо она отточена, как играют на ней блики. В подтверждение этого нохчи, проверяя силу удара, перерубил ей одну планку забора, чисто срезав верхнюю половину. Кусок дерева подлетел и упал на землю.
   -- Братишки, пощадите, -- вдруг жалобно простонал один из людей с пакетами на головах. -- Я же свой, местный. Вы же меня знаете! Пожалейте! Все буду делать... Искуплю! Чем хотите искуплю!
   Он попытался даже вскочить, но его пнули под колено, и он завалился на бок, воя от нестерпимой боли.
   -- Скормите его волкам. Вот где его братишки, -- посоветовала тетя Маша, женщина с лошадиным лицом в шерстяном платке. -- Такое только кровью искупается!
   Она смотрела на приговоренных с такой ненавистью и цедила такие ругательства сквозь зубы, что Окурку показалось, будто при слове "искупается" она представляет, как плавает в их крови.
   Нет, у нее не умирал ребенок. Те, кто терял, так себя не ведут. Так ведут себя те, для кого ненависть вместо хлеба.
   И вдруг лицо женщины перекосилось, превратившись в маску, глаза закатились. Она рухнула, как подрубленное дерево, и забилась в корчах, с каждым спазмом ударяясь об землю. Изо рта у нее пошла белая пена, как из огнетушителя, которая тут же окрасилась красным -- то ли она прикусила язык, то ли разбила губы, дергаясь так, будто через нее пропускали ток.
   Окурок быстрым шагом направился к тетке сквозь толпу -- остальные ничего не заметили, загипнотизированные другим зрелищем. Он не очень умел оказывать помощь при такой штуке, но знал, что ложку в рот совать не надо -- хуже будет. Он понимал, что главное -- не дать ей разбить себе голову о камни. Приподнял, снял с ее головы платок, уже окровавленный, оттер с лица красную пену и передал тетку на руки Мишке -- соседскому пацану лет четырнадцати-пятнадцати в мешковатой ветровке, круглому сироте, который тоже смотрел на судилище, не отрывая взгляда.
   -- Помоги, у нее пилепсия, -- и погрозил кулаком, мол, только забей на мою просьбу.
   -- Помогу, дядя Дима, -- шепнул стервец, укладывая женщину на землю так, чтоб не задохлась. -- Если в отряд возьмете.
   "Да откуда он знает? Я ж, блин, еще никому не говорил! -- обалдел от такого коленкора Окурок. -- Ладно... стрелять вроде умеет, высоченный, хоть и мосластый. А пару лет можно ему накинуть для сурьезности. И все же надо потом узнать у паршивца, как он догадался..."
   -- Не гони лошадей, -- ответил он пареньку. -- Нас самих еще не взяли. Но если возьмут, замолвлю словечко за тебя. Ты вроде пацан надежный.
   Разговор занял всего минуту, но именно в это время все и произошло.
   Димон не смотрел в ту сторону, когда раздалась команда, произнесенная с легким акцентом:
   -- Руби!
   И этот звук, который он запомнит надолго... Когда Димон повернулся, ножи уже поднимались, окровавленные. Головы не отлетели, но из перерезанных шей кровь забила фонтанами, часть в пакеты, а часть убийцам на сапоги. Тела попадали на землю. У троих или четверых головы удержались только на хребтах, и крови натекло, как из кабанов.
   Окурок увидел, что Гога, смотревший на казнь своих людей круглыми от ужаса глазами, вдруг обмяк и начал заваливаться, повиснув на прутьях решетки.
   "Кондрашка хватила", -- подумал мужик.
   Но нет, тому не повезло умереть -- он просто потерял сознание. Двое "бешеных" сразу вылили на него полведра воды, приведя в чувство. Гога подскочил, дико озираясь. Судя по взгляду, старикан был в шаге от помешательства. Еще немного, и не будет понимать, где он и кто. В его случае это было бы везением.
   Когда последний из убитых перестал дергаться, тела быстро оттащили за ноги и скидали в стоявший наготове прицеп, даже ничем не накрыв. Сделав это, палачи заняли место в общем строю. Их хлопали по плечам, они обменивались с товарищами шутками и прибауточками.
   -- Тихо всем! -- прогремел над пустырем голос Генерала. -- Мы еще не закончили суд! -- Он повернулся к трясущемуся Гоге, который обмочил бы штаны не раз, если бы ему их оставили. -- Теперь твоя очередь! "Врагов же моих, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите и избейте предо мной", -- громовым басом продекламировал Петраков. -- Евангелие от Луки, девятнадцатая глава.
   По его знаку начались какие-то странные приготовления. Автопогрузчик, в кабине которого сидел один из "бешеных", привез в своем ковше четыре покрышки разных размеров. Покрышки были выгружены у дороги, где стоял железный столб со знаком ограничения скорости.
   Голый толстяк с брылястым обрюзгшим лицом бульдога затрясся, догадавшись, что его ждет.
   -- Или что? -- продолжал Генерал. -- Вы скажете, его уже избили? Ну, тогда я разочарую нашего дорогого гостя. "Избить" -- в данном контексте означает убить. Как царь Ирод избил младенцев. Он же не по попке их отшлепал, нет. Книга-то старинная и язык старинный... Наказание нарушителю человеческого и божеского закона одно -- смерть!
   Генерал сделал жест рукой, и двое дюжих бойцов в черном -- те самые, которые стояли почетным караулом возле лесенки -- подошли к клетке и сняли с нее большой навесной замок, который цепью удерживал несколько прутьев. Получившейся "дверцы" было явно недостаточно для массивного Гоги, и его буквально протащили через нее, ободрав кое-где кожу и волосы. Тот лишь слабо взвизгнул. А дальше бывшего правителя шести деревень подволокли к столбу и приковали той же цепью за руки. Он мгновенно повис на ней, удерживаемый только своими оковами. Но оставался в сознании -- глаза бешено вращались, взгляд перебегал от толпы к Генералу, от Генерала -- к шинам.
   В воздухе пролетел камень и шлепнулся у ног Гогоберидзе.
   -- Не надо, люди добрые, -- улыбнулся Генерал. -- Еще раз так сделаете... и компанию ему составите. Пусть кинет только тот, кто без греха. А кто из нас без них, ха-ха?
   Люди в черном появились у Гоги за спиной как призраки. Окурок, кажется, понял, зачем им маски-фантомаски. Так страшнее. Зрители видели, как они наливают внутрь каждой из покрышек что-то из канистры -- скорее всего, бензин. Гога не видел, но догадывался, слыша журчание.
   Дорожка горючей жидкости протянулась к тому месту, где стоял теперь Генерал.
   Вслед за этим один из здоровяков нахлобучил на пленника все четыре покрышки. Четвертая закрыла его так, что сверху осталась торчать только голова.
   -- Это называется "ожерелье", -- понизив голос, произнес Генерал. -- На далеком юге... есть континент Африка. Там жили люди, черные как ночь. И вот так они расправлялись со своими врагами! Мы немного изменили способ. Обычно используется одна шина. И человек умирает долго. Но мы более гуманные.
   У молчавшего до этого в немом ужасе Гогоберидзе внезапно раскрылся рот, и он начал визжать, как поросенок, которого колют -- именно поросенок, а не взрослый боров. Окурок разобрал в этом истошном вопле всего одно слово: "Пожалуйста!". Правда, звучало оно как "Позязюзя!". Но тут один из людей в черном засунул бывшему барину в рот тряпку и еще замотал сверху веревкой, чтоб не выплюнул.
   -- Порядок и закон -- это то, что отличает нас от животных... -- Генерал, видимо, хотел сказать что-то еще, но сам Виктор Иванов внезапно поднялся со своего стульчика. Генерал мгновенно замолчал.
   -- Давайте уже к делу, -- Уполномоченный достал из кармана своего пиджака зажигалку и чиркнул, поднеся ее к клочку бумаги.
   Все произошло так же быстро, как и с отсечением голов, но в этот раз Окурок видел все от первой до последней секунды.
   Горящая бумажка, которая была похожа на старую банкноту, упала на бензиновую дорожку, и маленький веселый огонек побежал в сторону столба с обреченным на смерть. У его подножья уже натекла большая бензиновая лужа, и пламя взвилось вверх, охватив сразу все покрышки, которые сначала вспыхивали изнутри, а потом -- снаружи.
   В этот момент Окурок позволил себе отвести взгляд. Ничего интересного в таком зрелище он не видел, в отличие от многих остальных. Краем глаза Димон заметил, что на объятую огнем фигуру жадно глазеют все "сахалинцы" и почти все жители Калачевки, пришедшие их встречать -- от мала до велика, и даже беременная Танька Петрова.
   Захлебывающийся утробный вой, которому и кляп не помешал, продолжался почти пять минут, а потом затих. Дальше был слышен только противный липкий треск. И поднимался к небу столб жирного, чадного дыма.
   "Хорошо, что ветер дует в другую сторону", -- подумал Димон.
   -- Пойдемте, товарищи, гореть будет долго, -- прозвучал голос Виктора. -- Вон сколько жиру накопил.
   -- Заступник наш! -- крик был настолько громкий, что перекрыл даже этот страшный треск. -- Бог тебя благослови!
   Иванов обернулся. Кричала молодая женщина в заплатанной куртке и галошах, державшая на руках крошечный сверток из старого байкового одеяла.
   -- Спасибо вам! Спасибо, что вы пришли! Можно, я сына в честь вас назову?
   Димон узнал ее. Верка. Дочка покойной Семеновны, учительницы. Сама почти блаженная. Козел какой-то ее обрюхатил и бросил одну. Тяжело ей жилось, голодно. Ребенок жил только за счет того, что из нее все соки вытягивал. Она на скелет похожа стала. А все только головами кивали с сочувствием, но даже куска хлеба не давали.
   Виктор отдал короткое распоряжение, и двое подручных в черном, легко раздвинув толпу, по образовавшейся дороге привели женщину к нему.
   -- Мальчик? -- переспросил Уполномоченный. -- Это хорошо. Назови, разрешаю.
   Он погладил ребенка по головке и улыбнулся его матери. Но совсем не так, как улыбался Генерал. У того в улыбке была какая-то лихость, разухабистость -- типа, держите меня семеро. А здесь было что-то совсем другое. Но что именно, Окурку не позволяли сформулировать ни его ментальный уровень, ни его словарный запас.
   -- Дайте им козу, которую взяли в имении, -- громко произнес Иванов.
   Рассыпающуюся в благодарностях женщину, ребенок которой вдруг начал хныкать, увели прочь. Следом за ней один из бойцов в камуфляже нес, грубо держа под брюхо, истошно блеющую козочку.
   "Щедрый подарок. Много молока будет давать. Хороший он, видать, человек. Не то что этот мудак Гога... Хотя все-таки не по-людски с ним обошлись ? зажарили. Лучше бы честная пуля или нож..."
   -- Калачевцы, пока вы свободны, -- объявил Уполномоченный, взойдя на трибуну, с которой уже сошел Генерал и занял место в общем ряду командиров. -- Мы сегодня будем отдыхать с дороги. Завтра расскажем, что нам от вас нужно. И еще... -- он обвел глазами толпу -- и вооруженных, и безоружных, внимательно, будто пытаясь заглянуть в душу каждому. -- Никакой старый мир мы возрождать не будем. Было бы о чем жалеть! Там мужчины были как женщины, а люди -- как животные. Забыли бога. Забыли свой род. Трахались как свиньи. Своих детей продавали на мясо врагам. А мы построим новый... где будет все путем. Мы -- это СЧП. Нам платят налог уже пятьдесят городов. А будут еще больше. С нами отряды "Цербер", "Череп", "Казбек" и "Смерч". Видите этих ребят? Вы их не бойтесь. Они друзья ваши. А сейчас по домам, детки. Ветер сменится, и тут будет плохо пахнуть.
   После этих слов они удалились. Окурок видел, что командиры в сопровождении примерно сотни бойцов из разных отрядов направились в сторону корпусов нефтебазы. Видимо, смотреть, как разместили там технику и как разгружают грузы. Остальные "сахалинцы", кто еще оставался на площади, начали разъезжаться и расходиться.
  
  
   Теперь всем калачевцам стало ясно, кто на самом деле вождь. Иванов, на которого поначалу было направлено куда меньше взглядов, чем на Генерала, был гораздо невзрачнее его и голос имел монотонный, а глаза -- водянистые и бесстрастные. Но каждое слово его -- как гвоздь, вбиваемый в доску. Каждому слову невозможно было... да и не хотелось возражать. Невозможно было противиться.
   Поэтому все, кто помнили довоенный мир, сразу увидели в нем что-то, аукнувшееся в душах. Но и те, кто родился в пустыне и не помнил ничего кроме пустыни, почувствовали прилив симпатии к этому человеку. "Вот такой не подведет. Такой сразу скажет, что нам делать и куда идти", -- подумали они, и мужчины, и женщины, и даже дети.
   Люди уже начали разбредаться, когда на трибуну забрался зам по тылу Шонхор Борманжинов и объявил, что завтра на этом же месте в это же время будет раздача трофейных излишков. Тогда же будет объявлено о новых обязанностях и повинностях.
   Лица деревенских просияли. Люди приветствовали это объявление восторженным гулом. Жизнь становилась все лучше и лучше. А повинностями их было не напугать -- привыкли.
   Дым поднимался к небу. Там, где пролилась и ушла в землю человеческая кровь, жужжали черные мухи.
  
  
   Глава 3. Добровольцы
  
   Окурок уже думал, что новые хозяева о них забыли, когда явился один из тех двоих спутников Виктора, которые шли последними и носили камуфляж. Тот из них, который был кожей немного желтее и чем-то похож на Борманжинова. Но если тот был мелким и вертким, то этот - верзила будь здоров. Щеки как у бульдога и весу больше центнера. А кулаки такие, что лучше под них не попадать.
   -- Здоро?во, мужики. Я Марат Нигматуллин. Командир "Черепа". Можно просто Марат. Вас ко мне прикрепили. Ты теперь сержант -- сказал он Бобру, -- а ты старшина, -- это уже он Окурку. -- Об этом распорядился лично Сам.
   В разговорах между собой они называли "Сам" только одного человека -- Виктора Иванова.
   -- Через три часа ждем вас всех на южном блокпосте. Бойцов мы запишем в отряд, а тебя, Дмитрий, хочет видеть Генерал.
   С этими словами Нигматуллин их покинул. Он не дал никаких лычек, шевронов или погон. Может, выдадут позже, а может, еще не придумали. Все-таки это была не настоящая армия, как в прошлом. Хотя во всем остальном -- почти как всамделишная.
   Зато пришедшие с ним бойцы из службы Шонхора в замурзанных бушлатах принесли два мешка вещевого довольствия. Одежда, обувь, амуниция. Оружия пока тоже не давали. Им заведовал другой человек, со странным называнием "начвор".
   Окурок сразу понял, что подсобные рабочие с этих грузовиков стояли на самом низу иерархии сахалинской орды, даже ниже "сестер", хотя их командир Шонхор и имел вес. Все остальные машины стали на прикол в ангарах и гаражах, а эти со своими дровяными двигателями (которые звались газогенераторными), работавшими на дармовом топливе, суетились как пчелки, а их экипажи выполняли всю черную работу.
   Хотя им в помощь Борманжинов, уже не дожидаясь завтрашнего дня, начал привлекать местных -- именно так вместо смешной баррикады меньше чем за сутки построили три бетонных блокпоста, пока небольших, но одинаковых.
   Про "сестер" -- тут разговор особый. Окурок только недавно заприметил среди орды женщин. Видимо, они ехали в кузовах и в дороге не высовывались. Их было около тридцати или сорока. Он так и не понял, были они сведены в отдельное подразделение или раскиданы по разным, но старшая у них определенно была -- здоровая, коротко стриженная бабища по имени Ольга. Это были медсестры, врачихи, поварихи, обслуга. Но некоторые (а может, и все) вдобавок к этому владели оружием. У одной-двух он видел снайперские винтовки. Их знак представлял собой красный крест, лежащий на боку, как буква "Х". Не удивительно, что Димон сначала их не заметил. Одежда у них была мужская, мешковатая, волосы или коротко подстрижены, или убраны под шапки. Да и не все из них были симпатичны. Хотя "на вкус и цвет", да и на безрыбье, как известно...
   В главный лагерь, который расположился в отселенной части деревни, захватив и территорию нефтебазы, "добровольцев" не пустили даже с их собственными стволами. К вопросам безопасности пришельцы подошли основательно -- и на каждом въезде стоял пост с железной бытовкой для дежурных. Рядом спешно сооружались загородки из бетонных блоков с колючей проволокой. Ржавой, но такой же цепкой. Стоявшие там бойцы внимательно следили, кто куда ходит и ездит. Даже за своими.
   К этому времени все рекруты были уже в сборе. Даже Комар, притащивший с собой винтовку СВД, которую он называл "Светочкой", и свой рюкзак, где явно нашлось место и парочке его любимых журналов.
   Они остановились в опустевшей хате, где Окурок когда-то жил с матерью. Дом был так же убог и запущен, как и соседние -- в последние годы старушка сильно болела, и ей было не до ремонта. А сам он мало ей помогал, пропадая целыми неделями -- и понял он это только теперь. Крыша протекала, фундамент сыпался, полы кое-где сгнили, печь топить было почти невозможно, настолько велики были в ней щели.
   С большим трудом почти двадцать человек набились в неказистое жилище.
   -- Я не понимаю, с каких это щей ты уже старшина, - опять завел свою шарманку Бобер, когда чужие ушли. -- Я помог им Гогу захватить, а ты всего-то своих собутыльников собрал.
   В ответ на это крестьяне и старатели разразились злорадным хохотом. А кто-то из стоявших позади бросил в Бобра гнилой капустной кочерыжкой. Еще один попытался поставить подножку, когда Бобер проходил мимо, и тот чудом не упал.
   Бобер злился до бешенства, потому что стал вдруг подчиненным у того, кого считал ниже себя. Но резких слов сказать не мог. После того, как к Окурку подошло подкрепление в виде девятерых мужиков из Калачевки и еще шестерых без труда завербованных им бродяг-старателей с окраины Сталинграда, Бобер стал тише воды ниже травы. Потому что понимал -- ему ничего не простили.
   Мысль, что тому пора валить, Дмитрий популярно пытался донести до Бобра. И в этом ему помогали Семен, Леха-большой, Иваныч, Никифоров-старший и остальные, создавая бывшему сборщику дани обстановку такой моральной травли, чтоб ему в петлю залезть захотелось.
   -- Старшина, говоришь? А это потому, что они видят во мне эту... потенцию, -- сказал Окурок, ухмыляясь и примеряя новые ботинки с высоким берцем. Даже росту малость прибавили. -- Не, во: потенциал! А в тебе, видать, не разглядели.
   Приятно было утереть нос этому гаденышу.
   "Это потому, что они видят во мне воина, а в тебе жирную пиявку, -- подумал он про себя. -- Полезную пока еще, но которую всегда можно раздавить".
   Когда они в очередной раз сделали Эдику гадость, подсунув табуретку со сломанной ножкой, так что тот грохнулся затылком об пол и чуть не убился, до Бобра наконец дошло, что ему тут не рады. Не сказав ни слова, он встал, развернулся и вышел за дверь, хлопнув ей со всей дури.
   "Скатертью дорожка. Пусть валит в другой отряд. К этим чумазым, которые деревяшками машины топят, там ему место. А то здесь мы его пристрелим нечаянно".
   А через пять минут, когда ржач, сопровождавший уход Бобра, еще не утих, в дверь зашел Мишка. Он угрюмо смотрел то на одного, то на другого взрослого рекрута, словно готовый в любой момент принять вызов и драться за уважение в новой стае. Он опасался, что смех адресован ему. Но его пока никто не задирал.
   По правде сказать, все сами ощутимо мандражировали: вдруг не примут? Вдруг в рабы запишут, а не в солдаты?
   Все знали, что дед Мишани воевал против пиндосов и погиб года за три-четыре до наступления Большого-Этого-Самого.
   "Видать, хочет продолжить фамильную традицию, -- подумал Димон. -- Но пиндосов-то для него где взять? Есть они еще на свете или вымерли как слоны или мамонты?"
   Если поход будет, то явно поближе. Куда? А бог знает. На запад, к Центру? На юг, поближе к Кавказу? На восток? В Казакстан? К татарам? Или дальше -- на Урал? Ну нет, что они там забыли... Не ближний свет.
   Хочет стать великим воином. Убивать врагов, грабить их дома и насиловать их женщин. Дуралей.
   "Хотя кто в пятнадцать не хотел брать женщин силой? - философски подумал Окурок. -- Особенно если девчонок в деревне мало, а сам ты костлявый чудик и заикаешься через слово?"
   Впрочем, он почувствовал к Мишке что-то вроде симпатии. Своих сыновей у Димона никогда не было, да и не мог он их иметь. А парнишка был неплохой. Этот, скорее, не насильничать хочет, а жену себе украсть, как много где теперь принято.
   От Михаила, который был глазаст и привык лазить где ни попадя, Окурок узнал, что не все у чужаков так гладко, как кажется. Многие машины шли пустыми. У многих тент, борта, стекла или стенки кабины пробиты пулями. И народу у них не так много, как они вначале подумали. Видать, людей недобор. Не больше шестисот человек, включая "бешеных", которые примкнули к ним недавно. Хотя если посмотреть на тачки, то можно подумать, что их все полторы тыщи.
   А если у них впереди намечались новые лихие дела... значит, им нужна свежая кровь и свежее мясо. И они не откажутся принять десять-двадцать... а то и тридцать крепких деревенских парней, умеющих стрелять, добывать себе еду и переносить тяготы походной жизни.
  
  
   Стол был богатый, такой не каждый день увидишь. Каждый принес, что мог. "Сахалинцы" не препятствовали передвижению жителей по деревне. Им на это было, похоже, наплевать. В доме Окурка собрались типа на поминки, но одновременно для важного дела. Пили за помин души усопшей бабы Стефании и обсуждали детали своей будущей службы. После атома, зимы, голода и мора похоронные обряды упростились до предела. Хоронили обычно почти сразу же после смерти без всякого бдения, а простенькую поминальную трапезу устраивали всего раз.
   На потертой скатерти стоял неразведенный спирт в стеклянной банке, пластиковая бутыль самогона, кастрюля с вареной рыбой. К ней была перловая каша. В горшке исходила паром тушеная зайчатина с картошкой, с укропчиком -- все следили, чтоб никто не таскал себе слишком много, и чуть что лупили ложкой по рукам. А могли бы и по бестолковке. Из ржаной муки испекли пирог с голубятиной. А жестких ворон Окурок отдал соседским ребятишкам -- пусть жарят, не жалко.
   Тут же стояли квашеная капуста, соленые огурцы. Вилок не было. Вилки на столе на поминках -- это вилы для покойника на том свете.
   Естественно, они не сами это приготовили. Соседка Танька -- не брюхатая, а другая -- постаралась. Окурок ее за это отблагодарил, прислонив к стенке и как следует отжарив тут же в соседней комнате, пока остальные хрустели огурцами и расхватывали немытыми руками куски дрожжевого пирога. Она была только "за". Явно хотела прибиться поближе к мужику, который, как она считала, шел к успеху. В этом жестоком мире одинокой женщине труба. А ее муженек как раз недавно отбросил копыта.
   Может, у нее были далеко идущие планы, но Димон ничего не обещал. Женитьба пока подождет.
   Ели в основном из металлических тарелок, хотя в доме был фарфор. Просто так им привычнее было. Некоторые принесли с собой железные миски.
   Старателям обстановка домика казалась уютной после привычного им быта -- они на вылазках пропадали днями. Тут был ковер на стене, пыльный хрусталь в шкафу, пережившем, как говорила мама, две мировых войны. Все еще аккуратно застеленные кровати, диван и два продавленных кресла. Окурок следил, чтоб ничего не портили и не гадили.
   На столике стоял под плетеной скатеркой, как украшение, цветной телевизор "Сони". Тут же был магнитофон-кассетник, он лет десять назад сломался, и радио, на котором старушка тщетно пыталась что-то поймать, но так и не сумела. Все эти вещи, как объясняла мама, перестали выпускать лет за десять-двадцать до войны. У себя дома до войны она жила куда комфортнее. Но она сохранила интерьер нетронутым, когда они пришли в эту деревню как бродяжки-беженцы и поселились в пустом доме. Бывший хозяин умер от радиоактивных осадков, "добрые" соседи пустили их с условием, что они будут пахать как проклятые и отрабатывать за них часть барских трудодней. Так прошло его сознательное детство. Так он заработал свои мозоли на руках, а мать -- подорвала остатки здоровья.
   В одном углу висело зеркало, сейчас по обычаю занавешенное. Иначе злые души будут мельтешить, и к себе затащить могут. В другом углу -- иконы... в последние годы мамка очень ударилась в веру в Христоса, и Димон приносил их из вылазок.
   Это было странно. Ее соседки-бабки обычно верой особо не заморачивались -- когда случился Великий-и-Страшный-Писец, они были сопливыми девчонками, и никто им этой религии не передал. Постарев, платки носить стали, потому что так теплее, а молиться и веру соблюдать -- нет.
   А она, хоть и была образованная (академию закончила! в Москве!), выходит, верила. В жизнь вечную... Чаяла воскресения мертвых... Пока жив был поп, ходила в церквушку. Которая стояла заброшенной с тех пор, как тот умер от гангрены лет двадцать назад.
   Сам Окурок в высшие силы не особо верил, а уж в оживающих покойников -- тем более. Пока ни один на его глазах не поднимался, даже те, кого он сам уложил. Но крест на шее носил, раз мама подарила. Еще один был выколот у него на бицепсе. Но это бес попутал связаться с "бешеными".
  
   Впрочем, трапеза за столом была совсем не благостная. Стоял мат-перемат, отпускались пошлые шутки, в воздухе висел едкий запах махорки. Кто-то уже готов был достать карты, и совсем не географические, а порнографические. Народ был немного зол, что Окурок запретил напиваться в дым. Но если привести всю ватагу на "собеседование" лыка не вяжущими, о службе можно забыть.
   Давно не беленая печь была растоплена, и на ней сушились портянки. О том, что такое носки, теперь мало кто знал. В сенях стояли кучей сапоги: кирзовые, резиновые и самодельные из оленьей или бычачьей кожи. У стены были составлены ружья и винтовки, на гвоздях висели пятнистые куртки, заляпанные грязью. У кого не было камуфляжа -- пришли в однотонной зеленого или болотного цвета рабочей одежде. У Иваныча была доставшаяся от отца форменная куртка ДПС, с которой он даже не спорол эти буквы.
   За окном, забитым фанеркой, со стороны блокпоста неслась музыка: "Мальчик хочет в Тамбов, ты знаешь чики-чики-чики та!" Припев повторялся два раза. А потом: "Но не летят туда сегодня самолеты, и не едут даже поезда!" И опять, по новой...
   Тамбов... Димон понял, что слышал это называние города. Ага! Это на севере. Километров пятьсот. Окурок вспомнил, как он не дошел до него совсем немного, но там возле железной дороги радиация слишком большая нарисовалась. Наверно, что-то вылилось. Он туда не полез.
   У Михи была только стеганая куртка с ватной подкладкой. Окурок велел ему снять ее в сенях и повесить на гвоздь -- мамина вешалка давно сломалась под тяжестью шмоток. Про себя он подумал, что это не порядок: у всех остальных или был свой камуфляж, или они получили его от щедрот Шонхора, и только пацан оказался в рабочей фуфайке. Было бы время, подобрал бы ему что-нибудь из своих запасов, но все они в нычке за городом, в материной хате он ничего не держал, чтоб ее не подставить. А сейчас уже пора идти. Три часа пролетели очень быстро. Раз уж им сказали явиться, не следовало заставлять гостей... вернее, новых хозяев ждать.
   -- Мишка, ты не передумал идти в отряд? -- понимая, что зря тратит время, спросил его Окурок.
   -- Конечно, не передумал, дядя Дима.
   -- Так ведь власть же сменилась вроде, -- попробовал убедить его Окурок. -- Налог уменьшили. Халяву раздают. Мэр вон приехал. Прикиньте, мужики, настоящий Мэр будет!
   Видел он этого "Мэра-Губернатора".
   Правитель города Заволжска Сеня Павловский, он же Семен Палыч, он же Палач, был высоким кряжистым мужиком с большими кулаками, поросшими седым волосом, с мясистым красным носом и широкой лысиной, обрамленной кружком уцелевших волос. Он приехал чуть позже основной орды на облезлом джипе и к жителям Калачевки вышел одетый в серый пиджак с накладками на локтях и в чуть засаленные брюки. На ногах блестящие штиблеты. Еще был полосатый галстук и почти белая рубашка. Он, как говорили, раньше был хозяином поселка с населением в три тысячи душ. Поселок назывался городом, а по сути, был деревней, кормившей себя кое-как. Продукта хватало для правителя, его семьи из четырех жен с кучей детей, трех десятков "милиционеров" и стольких же мужиков и баб господской челяди. В общем, копия Гоги, только русский. Был он господином для жителей и настоящим владельцем всего имущества Заволжска, пока туда не приехало СЧП.
   Свою вотчину Павловский предоставил в распоряжение Уполномоченного без разговоров и даже без торга и в дальнейшем помогал заниматься мирными делами на присоединенных территориях. Другим начальникам орды такие дела казались "скучными". Поэтому-то его и прислали сюда.
   -- Вы что, дядя Дима, думаете, я ребенок? -- обиделся пацан. -- Хоть с Бобром, хоть с этим х..лом... тут жизни не будет. Я этого Мера первый раз в глаза вижу, но уже понимаю, что он козлище. Дань уменьшили, а потом снова по полной введут. Обратно будет плохо. Обратно будем голодать. Мы тут не люди, а рабы. А в отряде я человеком стану. Если выживу. Воином. Добычу буду брать с боем, по-честному. А не повезет, и завалят враги -- так на то и судьба. Лучше так, чем здесь гнить.
   -- Дело говоришь! Молоток! Держи "пять"! -- подхватили взрослые, поддерживая пацана и хлопая его по плечам. -- Мужик!
   Мальчишка аж покраснел от счастья.
   Да и говорил он совсем как взрослый, впрочем, взрослыми теперь становились очень рано. Новое время просто не давало времени на беззаботное детство.
  
   Через пятнадцать минут (часы Димон всем показал с деланной небрежностью) они были у поста на южной оконечности лагеря, который, судя по корявой надписи, назывался "КПП южное".
   Только сейчас Окурок оценил, что поставили эти блокпосты с таким расчетом, чтоб нельзя было пройти незамеченным. Вдоль "периметра" вырубили все высокие кустики, убрали весь хлам и сломали все заборы и сараи, чтоб получившаяся полоса шириной метров в тридцать прекрасно просматривалась в обе стороны. И простреливалась. Уже строились и смотровые вышки.
   Вдоль границы занятого чужаками участка как раз лениво шел патруль: два бойца в мохнатых меховых шапках и такая же лохматая черная собака. Псина злобно рыкнула на Окурка. Если бы он недавно не набил желудок зайчатиной, у него потекли бы слюнки при виде этой упитанной животины. Очень уж вкусны жаренные псаки. Он слышал, что "сахалинцы" привезли с собой целую свору -- не меньше десяти кобелей и сук. Животные это были злющие и умнющие, ничуть не хуже их диких, вернее, одичавших собратьев. Если верить слухам, псарня располагалась не на территории бывшего совхоза, как конюшня, а где-то рядом, в одном из дворов. Кормили животных мясом.
   Рядом с постом на железной треноге стоял прожектор, сейчас выключенный, да и похоже не подсоединенный к источнику тока. А еще была насажена на металлическую ограду голова с вытаращенными глазами. Их никто еще не выклевал. Присутствие людей, собак, шум от проезжающих в обе стороны машин отпугивал даже самых наглых ворон. С большим трудом Окурок узнал в голове то, что осталось от Лехи Белкина. Среди охранников Гоги он был одним из самых нормальных и часто давал курево и жратву, не в долг, а просто так. Именно он нарушил тишину во время казни мольбой о пощаде. Он действительно был местным, хотя не только он один, и где-то в деревне жила его мать. "Интересно, видела ли она это?"
   -- Стой! -- возле самого шлагбаума добровольцам внезапно перегородил дорогу молодой чернявый парень с эмблемой "Казбека", в наглухо застегнутом бушлате и берете на голове, перепоясанный ремнем. -- Кито такой? Куда идэш?
   -- Димон, скока лет, скока зим! Пропусти их, Ахмет, -- раздался знакомый голос, и из сторожки к ним вышел Упырь собственной персоной, жующий сушеную рыбку. -- Это свой. Его ждет Генерал. И Мустафа-хаджи тоже ждет. Остальные тоже пусть проходят.
   Упырь был тощий и имел яйцевидную голову и глаза чуть навыкате. Глаза у него иногда дергались. Говорили, что он нюхал какую-то токсичную дрянь. За ним стоял толстобрюхий мужик по кличке Компот и еще двое незнакомых "бешеных". Или теперь их надо было "церберами" называть? Все при полном вооружении, автоматы на ремнях, но вид расслабленный. Крутые, блин, нашлись.
   -- А... понять, -- кивнул парень и отодвинул шлагбаум из железной трубы. -- Проходитэ! Оружия оставьтэ в караулка.
  
   -- Ну, привет, Петруха. Это откуда такой лось взялся? -- спросил Димон старого кореша, указывая на удаляющегося бойца-постового.
   -- Шайтан его знает, -- пожал плечами Петька Упырь. -- С какой-то долины в горах. Все вокруг их подохли, они одни там остались и куковали лет сорок, думали, что всех праведников Аллах к себе призвал, а они нагрешили. Ихнего языка никто даже в "Казбеке" не понимает, но по-нашему он быстро балакать наловчился, хоть и коряво. Говорит, старики научили в детстве, но подзабылось.
   -- Скажи ему, что голова завоняет скоро, -- хмуро бросил Окурок.
   -- А он тебе ответит "новий отрэжим", ха-ха, -- ответил Упырь, и "бешеные" заржали, как кони, так что забряцала их амуниция. -- Да это не он придумал ее тут насадить. Так командир сказал! Чтоб все ходили и трепетали... А круто мы их порвали? Как тузик грелку. Всего трех человек потеряли, да и то салаг, которые сами под молотки вылезли.
   -- Это за весь бой, что ли? -- Окурок понял, что речь шла о вчерашнем штурме.
   -- Настоящего боя и не было. Все сделали диверсанты. Ну, лазутчики. Сняли часовых, захватили все три танка, в землю врытых. Пулеметы с них развернули. Окружили казарму, всех там покрошили в капусту. Гогу поймали то ли в койке с одной из его шмар, то ли на горшке тужащимся. Только человек десять с Королёвым закрылись в доме прислуги и сдаваться не хотели. Тогда по ним пальнули для острастки из пушки. Самому Королеву тоже ожерелье дали примерить. Прямо у асиенды. Ох и орал он... Я его спрашиваю: "Че, больно тебе?" А он не отвечает, знай себе вопит...
   Это хорошо, подумал Димон. Человеку человеческая смерть, а собаке -- собачья. Впрочем, никакая собака не сравнится по подлости с гадом, из-за которого Окурок когда-то едва не расстался с жизнью.
   -- Вы еще успеете поговорить, любезные! А сейчас попрошу внимания, -- из вагончика вышел еще один человек. Голос его, хотя и выдавал почтенный возраст, звучал властно и твердо, почти как у Уполномоченного. Это был высокий седобородый старик в светло-зеленой камуфляжной куртке, раньше такие носили военные стран Наты, с которой Россия воевала. На голове у него была арафатка, намотанная на манер чалмы и делающая его похожим на джинна из детской книжки. -- Салам алейкум. Можете называть меня Мустафа Ильясович, а можете -- Мустафа-хаджи. Как вам ближе. Я зам по личному составу. Замполит. Ну и еще иногда по огневой подготовке, но это для души.
   Несмотря на почти коричневую кожу, говорил он без акцента, а речь была, как у "прежних" -- грамотная, хоть обзавидуйся.
   -- Вы меня извините, у меня мало времени, -- продолжал восточный человек. -- Поэтому я посмотрю на вас прямо здесь. Становитесь в шеренгу, пожалуйста. Не обязательно по росту.
   После недолгой заминки добровольцы встали в ряд. Мустафа Ильясович прошел вдоль строя и перекинулся парой слов с каждым. Видно было, что взгляд у него цепкий и все он замечает, даже то, что у одного шнурки на берцах плохо завязаны ("Завяжи, а то упадешь, мил человек"), а у другого куртка мала ("Попроси поменять, родной. Лучше взять на размер больше, всегда можно затянуть").
   Чуть дольше он задержался возле Иваныча, самого старшего из них. Хотя, конечно, по сравнению с самим Мустафой, который явно захватил еще живого президента, тот был сущий мальчик.
   -- Болит? -- спросил "джинн", после того как секунд десять всматривался в желчное лицо пятидесятилетнего добровольца.
   -- Ага. Бывает иногда.
   Внезапно Мустафа ткнул его пальцем в грудину. Ткнул несильно, но Иваныч согнулся от боли, лицо побелело.
   -- Плохо. Совсем плохо, -- пробормотал замполит. -- Ты и без войны скоро совсем мертвый будешь. Канцер у тебя. Или рак, говоря по-простому.
   Окурок знал, что такие подозрения у немолодого вдовца с соседней улицы давно были. Но в Калачевке врача не было, а личный доктор Гоги крестьян смотреть бы не стал (поэтому никто не жалел, что того врача убили при штурме).
   -- И пусть, -- с жаром ответил Иваныч. -- Все мы один хрен подохнем. Возьмите в отряд. Год-два у меня есть. А больше и не надо. Хоть умру человеком. Я стрелять умею. И с винтовки, и с автомата. И гранаты кидать могу, и ножи.
   -- Да будет так, -- Мустафа-хаджи кивнул. -- После меня вас еще Ольга посмотрит. Она начальник медицинской службы, начмед. Женщина, конечно, не человек... но она очень умная женщина. Она не будет возражать. Я скажу свое слово за вас.
   Последним стоял Мишка. Возле него Мустафа тоже задержался чуть дольше.
   -- Ты хочешь сказать, что тебе восемнадцать, сынок? Я думаю, ты лжешь, -- улыбнулся добрый старичок. -- Нехорошо врать старшим, но я прощаю. Ты же из лучших побуждений. У нас во время похода на Израиль мальчишки на три года младше тебя воевали. И воевали хорошо. Не оставили от евреев камня на камне. И те, для кого ваш язык был родным -- там тоже были. Взрослые. С одним мы в одном противотанковом расчете две "Меркавы" сожгли, пока его на куски не разорвало. Я тоже был молод. Хотя и немого постарше. Будет время, я расскажу вам про последний поход Халифата.
   Окурок чувствовал, что у него голова пухнет от обилия информации - может, и не нужной, но идущей валом. Какой еще Израиль? Какой Халифат? Ох уж эти "прежние"...
   -- Я вижу, некоторые из вас чтут пророка Ису, -- продолжал Мустафа Ильясович. Видимо, он имел в виду Иисуса и крестики, которые были на шее у пятерых, включая самого Окурка. - Это хорошо. Раньше я цеплялся к букве и не видел дух. Пошел воевать против христиан, но на самом деле воевал против шайтана. Теперь говорю, что вера у нас одна и бог един. Вы, христиане, особенно православные, такие же "люди книги", как и сыны ислама. У нас в СЧП уважают тех, кто служит Богу. Церковь ваша, увы, не сохранилась. Как и католическая, наверняка. Но теперь у вас, как у нас, мусульман -- любой, кто знает основы вероучения, может быть пастырем. Здесь такие люди есть. И помните, что сила веры важнее, чем сила оружия. Я не буду вас больше задерживать. Палатка медслужбы -- большая зеленая, с красным крестом и полумесяцем, последняя в этом ряду. Чуть не забыл... возьмите вот эти значки, -- он протянул Димону мешочек, в котором что-то позвякивало. -- В бою они могут вас демаскировать, но в мирной обстановке их носят все. Клятвы и присяги тоже пока нет. Просто помните, что теперь вы наши. А это и права, и ответственность. И вот вам наши законы. Зубрить не обязательно, надо принять сердцем.
   Замполит подал Окурку серый лист бумаги с десятком строчек и оставил их. Новобранцы прошли на территорию лагеря в сопровождении все того же Упыря и двух его людей.
   Все здесь жило своей жизнью, бурной и шумной, и казалось невероятным, что еще сутки назад в это части деревни рос только бурьян и нельзя было увидеть человека на улице, сколько ни карауль. Сюда ходили только за дровами или для темных дел -- спрятать украденное или встретиться с чужой женой.
   Теперь вокруг вовсю шло обустройство лагеря.
   Бойцы с эмблемами черепа и смерча ставили большие утепленные палатки с печным отоплением. Фырчали генераторы, копались выгребные ямы и колодцы, рубились деревья. Визжали пилы, стучали топоры и молотки. У "сахалинцев" оказалась куча электрических инструментов, подобных которым Окурок в глаза не видел в асиенде. Он не удивился, даже увидев искры, летящие от работы сварочного аппарата. Интересно, где им удалось достать баллоны с газом?
   То и дело подъезжали вонючие ЗИЛы с разнообразными грузами и материалами. И уезжали, наполненные мусором и ненужными обломками разобранных сооружений.
   Многие грузовики и прицепы переоборудовались под дома на колесах.
   Тут же несколько бойцов в камуфляже расседлывали лошадей, снимали с их спин поклажу. Лошадей потом увели две женщины в камуфляже и в черных платках, закрывавших всю голову и шею.
   Откуда-то из динамика летело громкое, хулиганское: "Я куплю себе змею или черепаху. Ну а ты давай вали, ехай на х...!"
   -- Остаются на зиму у нас? -- решил проверить свою догадку Димон.
   -- Ага, -- кивнул Упырь. -- Конкретно нам не сказали, но кажись, ты прав. Будут зимовать. Завтра весь народ на работу выгонят. То ли трупы, то ли трубы будут таскать на нефтебазе. Если вам к Ольге надо, то идите быстрее. Скоро сабантуй начнется, и туда все ломанутся, чтоб ее девчонок побыстрее расхватать.
   -- Что такое сабантуй? -- спросил Окурок. Слово ему ничего не говорило.
   -- Типа праздник. Точного дня у него нет. Когда главный разрешает оторваться, тогда и сабантуй. Но ты особо не надейся. Это для простых. Всех командиров Сам при себе держит. А тебя Рыжий отдельно сказал к Генералу привести, после того как вас врачиха посмотрит. Он ему наплел, какой ты крутой следопыт. Мол, знаешь все отсюда до самого океана. Надеюсь, ты уже пожрал.
   Ну и сука этот Рыжий! Теперь не отцепятся.
   "Если им нужны проводники, значит, будет поход, -- догадался Окурок. -- До сильных холодов... А может, и зимой. Когда никто его не ждет. Но для чего же они тогда обустраиваются так основательно?"
   Ответ напрашивался. В поход пойдут не все силы. Основная часть останется на зимовке. А пойдут специально отобранные вместе с проводниками. Такими, как он.
  
   Далеко в глубине лагеря на утоптанном пятачке, где уже успели поставить колонку с водой - вернее, починить старую, давно не работавшую - расположилась полевая кухня. И тут тоже кипела работа. На сложенном из целых бревен костре стоял на железных подпорках огромный котел. Голый по пояс повар в грязном фартуке помешивал деревянным черпаком исходящее паром варево. От огня был такой жар, что, даже пройдя на расстоянии десяти метров, Окурок его почувствовал.
   Когда они шли в медицинскую палатку, приготовление пищи только начиналось. Мордатый кашевар строгал острым тесаком морковку прямо на лету, лихо, почти как недавно резали головы, рубил на части луковицы и головки чеснока и все это кидал в котел. Потом туда же был высыпан чуть ли не целый мешок риса.
   Окурок и забыл, когда последний раз ел рис. Как-то в детстве мама раздобыла пачку и они варили его на воде. А она еще говорила, что на молоке было бы вкуснее.
   В их местах рис не выращивали. Видимо, "сахалинцы" привезли с собой запас с юга. Он попытался вспомнить, какие блюда можно готовить из риса, и догадался, только увидев тут же на грязной колоде нарубленные куски мяса вместе с ребрышками -- плов! Аж слюнки потекли.
   Глядя, как повар молниеносно шинкует мясо острым ножом, Окурок задумался, не было ли того в числе палачей, расправившихся с людьми Гогоберидзе?
   У Ольги в большой модульной палатке с крестом и полумесяцем они задержались на час с лишним. Впрочем, об этом времени добровольцы не пожалели. Сама сорокалетняя начмед, в грязно-белом халате, но с кобурой, была слишком грубой и мужеподобной со своим хриплым каркающим смехом и пошлыми шутками, но девчонки у нее в подчинении -- вполне ничего, на их неизбалованный вкус. Жаль, что пока удалось только посмотреть на них.
   За это время все семнадцать новых рекрутов были ощупаны и измерены. Никаких записей, как до войны в больничках, не делалось, да и вообще Димон не был уверен, что вся процедура не пустая формальность. Из врачебных инструментов тут были только скальпели и стетоскопы, из материалов -- застиранные желтые бинты, бутылки спирта и какие-то мази. Но после общения с грубыми мужиками, каждый из которых или головы режет, или людей живьем жжет, попасть в такой цветник было просто отдыхом. Как ему показалось, бабенки были совсем не забитые, а по-своему даже раскованные. Они хихикали и строили глазки.
   -- Да на них клейма негде ставить, -- выразил общее мнение Никифоров-старший, когда последний из будущих бойцов покинул медицинскую палатку.
   По сравнению с заморенными женщинами деревни эти девки выглядели куда как аппетитнее. Хотя особо губу раскатывать не стоило -- охотников до них должно было быть много и среди самой орды. Примерно по пятнадцать человек на одну.
   Они очень скоро поняли, что правы. По всему лагерю поднялся пронзительный, режущий уши звон. Такой звук могли издавать только динамики громкоговорителя, один из которых они видели на столбе. Бойцы разных подразделений, даже "чушки" Шонхора, бросали работу и вскакивали со своих мест.
   Отовсюду к палатке медичек стекались мужики, потные, раскрасневшиеся, гогочущие, матерящиеся... Мат этот не был связан с ненавистью, а возвращался к своему исходному значению -- связанному с размножением и встречей мужского и женского начала.
   Они уже явно были перевозбуждены -- и на глазах обалдевших добровольцев тут и там вспыхивали свары и драки, которые начинались с толчков в грудь и заканчивались разбитыми рожами. Дерущихся с трудом разнимали их товарищи. А ведь они еще даже не дошли до палатки!
   -- Ну все, Генерал ждет, -- объявил Упырь. -- Остальные пусть тут перекантуются.
   -- А где наша палатка? -- спросил Окурок. -- Мне надо оставить бойцов, чтоб не потерялись в этом бардаке. И оружие? Наше осталось в караулке на блокпосту.
   Он заметил, что его товарищи сами не прочь попытать счастья и присоединиться к гульбищу, да и попробовать плов тоже хотят. Привычка жрать впрок давно выработалась у всех, кто выжил. Сам же он хотел застолбить место для размещения общей поклажи. Иначе потом концов не найдешь -- ноги приделают. Крестьянской смекалкой он догадался, что ордынское -- это ничье. А твое -- это то, что принадлежит тебе и тем, кому ты можешь доверять. Оружие могут другое и не выдать, да и шмотки Шонхора надо поберечь. Новых не даст.
   -- Палатка? Вот она, прошу, -- Петруха указал ему на какие-то тюки, которые на их глазах сгрузили с очередного дровяного грузовика. - Разбирайте и ставьте сами на свободное место. И не благодарите меня.
   "Ну и сволочи. Себе хотели оставить, а нас в сарай поселить. Ладно, ты мне еще ответишь. Но некогда качать права. Генерал ждать не будет".
   -- Пацаны, если будут проблемы или чего-то будет не хватать, найдите этого хитрожопого, -- и, повернувшись к набычившемуся Упырю, добавил:
   -- Окей, веди к своему начальству.
  
   Тем временем работа повара тоже была закончена. И очередь к полевой кухне выстроилась ничуть не меньше, чем к женской палатке. Хотя кухня, возможно, была не одна. Где-то вдалеке тоже кучковался народ с тарелками и вился ароматный дымок. Но и здесь навскидку стояло полторы сотни человек с алюминиевой посудой в руках.
   Правда, это была не совсем очередь. Авторитетных бойцов и старшин пропускали сразу (последних Окурок научился отличать -- они или цепляли дополнительные значки на грудь, или нашивали полоски на рукава, либо делали черную окантовку воротника с манжетами -- кто во что горазд). Пропустили и дородного мужика в крутом камуфляже, похожем на довоенную офицерскую полевую форму. У него была окладистая борода и довольно длинные волосы, собранные на затылке в "конский хвост".
   Остальные ломились толпой -- отталкивая друг друга локтями по принципу "кто успел, тот и съел". Наверно, когда жратвы было много, ее хватало всем. Но нерасторопные получали свою порцию последними. Во время дележки стоял жуткий гвалт и ор. Повар и его помощник ловко наполняли протянутые миски с помощью черпака на длинной ручке, иногда прямо над головами людей. Если кто-то ронял или переворачивал свою миску -- то под чужой гогот вынужден был подбирать еду с земли.
   Сами миски, которые они подставляли, были настолько жирные, что в них можно было жарить лепешки, как на сковородке. В закопченные походные кружки наливалось питье, похожее по цвету на пиво или брагу.
   Некоторые -- судя по курткам, "бешеные" -- получив свою долю, начали хватать из мисок пригоршнями, но зрелые ветераны из других отрядов подняли их на смех и оправили к деревянному ящику, где лежали россыпью вилки и ложки для тех, кто не имел своих столовых приборов.
   Повар что было сил бил молотком в рельсу, стараясь перекричать орущие динамики.
  
  
   Глава 4. Сабантуй
  
   С удивлением Окурок увидел на площади знакомых женщин из Калачевки.
   До этого он наблюдал -- в свободной части деревни -- как пришедшие за водой к колодцу девушки со страхом смотрят на вооруженных здоровяков в камуфляже, приехавших на зубастых БМП. Те скалили зубы в плотоядных ухмылках и показывали друг другу характерные жесты из двух кулаков. Но ничего не делали. Похоже, был дан строгий приказ не шалить.
   Но здесь слабый пол присутствовал вполне добровольно. Некоторые даже накрасились, размочив водой старую засохшую косметику, которую они непонятно где нашли. В основном это были молодые вдовы, бабы-одиночки, девки на выданье. Но увидел он и несколько замужних теток. Интересно, а знают их благоверные, что они здесь? Или знают, но ничего не могут сделать?
   Страшно прогневать могущественных гостей.
   Внешне "сахалинцы" были настроены миролюбиво -- никого не били и не выкручивали рук. Наоборот, угощали пловом, вяленым мясом, сухарями и щедро поили из бутылок и кружек каким-то напитком, явно алкогольным.
   Где-то на другом конце лагеря поднялась дикая пальба. Окурок на секунду было подумал, что на них напали, когда и здесь принялись стрелять в воздух из ружей и пистолетов.
   Нет, это начинался сабантуй, то есть гульбище.
   Из громкоговорителей понеслась дурацкая, но заводная песня "За тебя калым отдам, душу дьяволу продам! Ты как будто бы с небес, все к тебе толкает бес!"
   Несколько бойцов "Черепа" и "Смерча", обняв друг друга за плечи, нестройно подпевали, передавая по кругу бутыль с мутным самогоном.
   Какой-то боец, уже захмелевший, без куртки, порвав на груди полосатую тельняшку, так что видна стала синяя татуировка, начал стрелять из автомата очередями в низкое осеннее небо, где можно было увидеть удаляющийся птичий клин. Когда обойма закончилась, он вставил новую и продолжил пальбу. Он успел опустошить три, пока ему не дали по затылку и не выбили оружие, а самого не увели со связанными руками. Кто-то и в этом хаосе придирчиво следил, чтоб не тратили сверх меры дефицитные патроны. После этого палили только из пистолетов и ружей, а из "калашей" не стреляли даже одиночными. Как рассказал Упырь, патронов у Орды куры не клюют -- и есть даже станки, на которых их штампуют.
   Димон заметил, что из отряда "Казбек" пили далеко не все. Некоторые, рассевшись кружком на циновках и ковриках, пыхали дымом из трубок, больших и маленьких, а еще плясали. То вприсядку, то хороводом, под угрожающее многоголосое пение, сопровождавшееся хлопками и притопываниями. Другие рядом потрошили ножами толстые тюки, похоже, захваченные на фазенде -- в одном оказались женские лифчики и трусы, зато во втором был упакованный в мелкие пакетики табак, который бойцы приветствовали радостными криками.
   -- Наташа, а ты что тут делаешь? -- Димон увидел среди женщин соседскую веснушчатую девчонку, которую помнил еще, когда она ползала, и которой иногда приносил из своих вылазок слипшиеся в комок окаменевшие леденцы. Он и забыл, что в этом году ей уже исполнилось шестнадцать. Несмотря на прохладную погоду, на ней был короткий сарафан, и ножки покрылись от холода мурашками.
   -- Она со мной, -- загородил от него девчушку какой-то хлыщ с песьей головой на плече, в кожаном мотоциклетном шлеме. Отряд "Цербер" -- звучало, конечно, даже круче, чем "бешеные". Но суть от этого не менялась. Отморозки и живорезы.
   Тип смотрел на Окурка с вызовом. Упырю кивнул как близкому знакомому. Глаза у него были навыкате, красные и нездоровые. Карманы оттопыривались. Куртка запачкана то ли жиром, то ли машинным маслом. За спиной стояли еще четверо таких же, разминали кулаки, один поигрывал ножом. Петруха незаметно наступил Окурку на ногу: мол, не связывайся.
   -- Дядя Дима, все хорошо, -- не очень уверенно произнесла Наташка. На ее руке, где только что лежала лапа "бешеного", остались красные вдавленные пятна.
   -- Ну, раз хорошо, то замечательно, -- растерянно произнес Окурок. -- Удачно время провести. А мы пошли.
   И хотя хорошая драка никогда не пугала его, он видел, что сделать тут было ничего нельзя. Все вроде бы по согласию.
   Рядом худенькую рыжую девчонку еще младше Наташи, вел под руку немолодой лысоватый мужик из отряда "Казбек" -- вроде бы тоже старшина, с толстым брюхом и красной полосой на рукаве.
   Та не сопротивлялась, шла сама, хрупкая как тростинка.
   "Это ты просто завидуешь, -- сказал себе Димон. -- Сам-то тоже не прочь задрать любую юбку".
   Ну нет, это он наговаривает на себя. На такую зеленую -- ни в жисть бы не залез. Совестно. Да и хотелось не трахать все, что движется, а устроить свою жизнь нормально. Чтоб жена-загляденье и куча ребятишек... Правда, не сейчас, а когда-нибудь потом. Пока же надо было потрудиться, выслужиться. А это, как всегда повторяла мама, возможно только у хорошего, сильного хозяина.
   Хотя иногда Окурку казалось, что ему нужен не хозяин, а воля-вольная -- такая, чтоб творить что хошь и ничего бы за это не было. И как тут разобраться в своих желаниях?
   Но то, что происходило здесь, хоть и было ему понятно -- однако сильно его раздражало.
   Да, никакого принуждения. Просто у "сахалинцев" еда, у них и власть. А в семьях голод, и никуда он не денется до следующего урожая. Который могут и отобрать. А может снова случиться недород... Димон слишком хорошо знал, что голод делает с человеком, как ломает его, заставляя унижаться так, как никакое животное не станет.
   -- Димка, пошли быстрее, -- поторопил его Упырь. -- А то мне из-за тебя звездячек вставят.
  
  
   Через десять минут они, наконец, протолкались через потную, галдящую толпу к открытому пространству, в середине которого стоял тот самый бронированный грузовик "Мерседес". Лестница-трап была поднята. Вокруг машины стоял караул из восьми человек. Те самые ребята в бронежилетах. Судя по взглядам, которые они нет-нет, да и бросали, ребята тоже не прочь принять участие в сабантуе, но не позволяют себе даже с места сходить. Наверно, чуть позже их сменят.
   Вокруг машины стояли воткнутые в землю железные подставки для факелов.
   -- Сам живет здесь. Он не доверяет никому и в фазенде не хочет останавливаться, -- полушепотом объяснил Петруха. - Следуй за мной и смотри: рта не раскрывай без разрешения. Тут тебе не здесь. Этот человек... если он сам к нам выйдет - не Гога. К нему надо как к богу на земле... Иначе смерть. Обращаться только "Ваше превосходительство".
   "Да что вы меня все пугаете? Сначала Бобер, потом ты. Видали мы всяких. Тоже мне "бог". Не понравится совсем -- получим оружие и свалим. В налетчики подадимся. Будем жить весело, вольно... хоть и недолго".
   Здесь пришлось ждать добрый час, что Окурка немного разозлило. И какой смысл был тогда спешить?
   Солдаты в брониках взяли автоматы наизготовку при их приближении, провожая цепкими взглядами сторожевых псов.
   Когда подходили к лестнице, Окурок почувствовал легкий мандраж. Но взял себя в руки и поднялся на нависающий балкончик, на который выходила дверца. При его приближении дверь распахнулась изнутри. Похоже, без человеческого участия, а с помощью хитрого механизма. Упырь остался внизу.
   Окурок переступил через порог и шагнул внутрь. Он обратил внимание, что дверца закрывается очень плотно и прижимается штурвалом. При необходимости кунг машины мог защитить от попадания радиоактивной пыли.
   Внутри штабной машины было прохладно и тихо. Пол блестел так, что на него жалко было наступать. На входе его встретил молчаливый, как призрак, человек в черной форме. Он был без балаклавы, но обаяния ему это не добавляло. И роста в нем было почти два метра -- ровно на полторы головы больше, чем в Окурке. Жестом он показал -- "следуйте за мной". Язык ему вырезали, что ли? Они прошли по коридору, миновали комнату с несколькими маленькими столами, похожую на внутренности пассажирского вагона, и оказались перед большой двустворчатой дверью.
   Створки двери распахнулись перед ним, и он ступил на покрытый вышарканным ковровым покрытием пол большой прямоугольной комнаты.
   -- Проходите, Дмитрий, -- услышал Окурок голос Мустафы Ильясовича. -- Мы уже в сборе, только вас ждем. Вот и место для вас есть.
   В помещении царил полумрак. Несколько окон были закрыты металлическими заслонками, а поверх них -- шторами из ткани. Свет давали электрические плафоны на стенах, но половина из них не горела. В середине комнаты стояли сдвинутые столы, покрытые скатертями. Вокруг них сидели все те, кто выходил из штабной машины на встрече вождей орды с калачевцами. Кроме них был еще Мэр Павловский. Димон обратил внимание на то, что из всех местных пригласили только его -- не было даже Бобра.
   Рыжий хищно осклабился, когда увидел его. Остальные или покивали головами, или сделали вид, что не заметили.
   Генерал сидел во главе. Перед ним на столе стоял складной компутер. Исправный или просто для понту?
   И, слава богу, что не было Его превосходительства. Окурок больше всего боялся, что тот почтит их собрание своим присутствием.
   -- Вы, наверно, хотите спросить, где наш благодаритель? -- Генерал обвел взглядом вновь прибывшего. -- Отдыхает. Так что не будем мешать ему. А пока мы проведем нашу первую "летучку" в новом составе. План у нас сегодня такой. Сначала мы введем в курс дела наших новеньких. Посмотрим небольшой фильм. Потом трапеза. Война войной, а обед по расписанию. Потом Самоделкин расскажет про результаты обследования нефтебазы и его успехи. Потом Шонхор расскажет о текущих проблемах со снабжением и путях их разрешения. А после мы обсудим самое главное. Детали предстоящей операции, в которой нам очень помогут наши новые добровольцы.
   При этих словах у Окурка в душе заворочалось нехорошее предчувствие.
   -- Итак. Кто мы такие? -- Генерал сложил руки на животе и хитро улыбнулся. -- Для всех за пределами этой машины мы -- СЧП. Сахалинское чрезвычайное правительство. Но это сказка. Вы ее будете повторять для других. Но вы, Сеня и вы, Дима -- люди умные. Поэтому от вас никаких секретов. Само собой, ни на каком Сахалине мы не были.
   Чувствовалось, что эту историю он любит рассказывать. А все остальные -- кроме Мэра -- слушали ее много раз, но все равно делали вид, что им интересно.
   -- Как все это началось? А просто встретились однажды где-то в Краснодаре два оборванца без роду и племени. И было у них на двоих полбанки крупы и кило солонины. И решили они вместе пойти в город Сочи. И повезло им по пути залезть туда, где уже лет сорок никто из смертных не был. Так у них появились два комплекта старой военной формы с одного режимного объекта... где они не нашли ничего получше, да два пистолета "Грач". Да еще секретный портфель и ноутбук высшей степени защиты. И решили они, что будут не разбойниками с большой дороги. А что один из них будет Уполномоченным... а второй -- его первым Генералом. Не для себя, а ради других. Потому что люди вокруг гибли. Не от голода. И не от радиации. И не от холода. Они гибли без надежды. И мы им эту надежду решили дать. Такой надеждой стало СЧП.
   Как-то незаметно "они" в рассказе Генерала сменилось на "мы".
   -- Через неделю у нас было два десятка отчаянных парней со стволами и несколько машин. Мы пошли на наш первый штурм -- на укрепленный лагерь прибрежных мародеров, которые потрошили выброшенные на берег корабли. Почти без шансов на успех. И мы победили. Через месяц у нас была армия в пятьсот человек с тяжелыми пулеметами и пикапами. Да двадцать населенных пунктов, которые платили нам даже не дань... а налог. И мы заставили с собой считаться всю прибрежную часть региона. После этого было много лет и много успешных походов. О нас узнал и Кавказ, и Кубань, и Краснодар. Потом мы пришли в Центральную Россию. Там мы начали не просто стричь дань и грабить города. Мы попытались построить Государство. Естественно, местным паханам это не понравилось. И в один прекрасный день с помощью предательства нас прижучили. Между своими не должно быть тайн, поэтому я вам рассказываю все без прикрас. Мы потеряли почти всю армию и матчасть, -- Петраков сделал драматическую паузу. -- Но надежда не умерла. И вскоре СЧП воспрянуло, как феникс. Но уже здесь, в землях между Доном и Волгой. -- Генерал перевел дух и промокнул лоб платком.
   Денщик в такой же черной форме, как привратник, налил ему что-то из графина в стакан.
   -- Вот так мы пришли к вам. И больше осечек на нашем пути не было. Города сдаются нам одни за другим. Армии разбегаются, а умные люди переходят на нашу сторону. Вы видите, что у нас тут дети разных народов. До войны страна наша была самая большая на Земле, в ней жили разные люди. Есть края, где живут люди с собачьими головами, есть и те, кто ходит кверху ногами. Некоторые едят сами себя -- отрезают по кусочку и едят. За это их прозвали самоедами. Другие рожают детей через рот, а не как у нормальных человеков положено. А ещё есть и такие, кто рождаются мёртвыми и живут потом, молодея. Но это присказка, господа. Сказка будет дальше. Я знаю их много. Будет время... расскажу. Например, про три орды, -- Генералу налили еще чего-то в стакан. -- Хотя она короткая, могу и сейчас... Была кызыл-орда, но погибла, потому что бога отвергла. Была алтын-орда, но погибла, потому что злату поклонилась. И есть Орда Новая... ordo novus. Которой суждено стать могучей и вечной. А четвертой не бывать, -- он хлопнул в ладоши. -- Теперь давайте посмотрим фильм о нашем победоносном пути.
   "Вот заливает, -- подумал Окурок. -- Если бы все было так гладко, вас бы сейчас было десять тысяч. Или хотите сказать, что по хатам остальных оставили?"
   Петраков между тем нажал кнопку -- и лампы погасли. Нажал вторую -- и на стену, что была напротив выхода, упал белый светящийся прямоугольник. Окурок понял, что это кинопроектор, но не мог поверить, что они сохранили его исправным.
   Появилась картинка. И из колонок, которые он сначала не заметил, потек с легким шипением звук.
  
   Под бравурную музыку довоенного марша, поднимая пыль, по дороге едет техника. Примерно такая же, какая пришла в Калачевку, разве что машин поменьше. Но есть настоящий танк -- гора бронированного металла. И один БМП. Без звериных зубов на броне. На крыше сидят бойцы с "калашами", с шайтан-трубами за спиной.
   В клетках на столбах вдоль шоссе качаются трупы. Другие тела складывают тут же у дороги штабелем, а потом выкладывают из них слово из трех букв. СЧП. Еще живые враги привязаны веревками к рекламным щитам. Кого-то разрывают пополам двумя тягачами -- колеса крутятся, разбрызгивая грязь.
   Стреляет БМП. Бухает большая пушка -- видно, как горячая гильза падает на мокрую землю. Рушится какой-то убогий дом. Сносится невысокая ограда и прямо по чьим-то огородам прет вперед танк -- пулемет на башне вращается почти по кругу, стреляя во все стороны. Горит облезлый грузовик. Горит домишко. Кого-то в спортивных штанах и с ружьем давят гусеницы, он успевает крикнуть только "Вяк!", будто кошка мяукнула, а дальше уже вылезает кровавой кашей из-под траков.
   Пулеметные пикапы с "Утесами" на турелях -- судя по всему, вражеские -- покрываются дырами от крупнокалиберных пуль и тут же переворачиваются, и загораются. Кем бы ни был оператор, а кадры он выбирать умел.
   Армия СЧП входит в поселок. Станица Рощинская -- гласит табличка. Окурок никогда не слышал о такой. Народ приветствует захватчиков стоя, так же как в Калачевке. Машет руками.
   Картинка меняется. Дело теперь происходит на стадионе.
   На таком большом поле с травкой должны были когда-то играть в футбол. Эту довоенную игру в Калачевке, да и во всех городках, где он бывал, не забыли, поэтому правила Окурок примерно знал. В детстве он и сам любил погонять мяч, представляя, что он Роналду, но на стадионы там, куда их с матерью заносило, было опасно ходить даже взрослым. Оставались пустыри и промзоны. Конечно, правила, по сравнению с довоенными, упростились. Можно было бортоваться, как в хоккее. Нельзя было бить руками по мячу. А по соперникам -- можно...
   В этот момент звуковой ряд изменился.
   "Футбол, футбол! Кричат болельщики: гол!" -- льется из колонок.
   А на экране на жухлой траве среди луж и грязи выстроились друг против друга две команды мужиков в застиранных майках и шортах цвета хаки, в тяжелых армейских ботинках. Половина из них бородатые, некоторые даже не сняли кобуру, подсумки или ножны.
   Камера "наезжает" на мяч, который сейчас введут в игру. У него человеческие вытаращенные глаза, в которых застыл нечеловеческий ужас, и кровоточащий срез горла. Слипшиеся волосы. Смятые ушные раковины. Расплющенный нос. Понятно, почему они не в кедах, а в ботинках с твердыми носами.
   "Такой люблю я футбол!" -- орет за кадром невидимый исполнитель, сам давно сгнивший, если не сгоревший. И голова, словно выпущенная из пушки, влетает в сетку ворот.
   На раздолбанных трибунах собрались человек пятьсот, почти у половины оружие -- радуются, смеются, палят в воздух.
   Сеня-Мэр закрутил башкой, зажал рот рукой. Похоже, даже ему подурнело.
   -- А вы как хотели? -- спросил Генерал, щурясь. -- Это был вовсе не паинька, а упырь, каких мало. Если враг не хочет сдаваться, его надо убивать. И желательно так, чтоб другим было неповадно. Тот, кто не хочет кормить наше войско, несущее порядок и мир, должен кормить червей.
   Дальше уже пошли кадры менее кровавые -- про походный быт, уход за техникой, лошадьми, оружием. Было и про города и села, куда заходили "сахалинцы". И про находки, которые они делали в пустошах и крупных городах, таких же, как Сталинград. И про группы добровольцев, часто похожие на банды, которые к ним присоединялись. Ничего не было утаено.
   Записи обрывались весной, видимо, за полгода до прихода орды в Калачевку. Если это не была одна из прошлых весен. Возможно, с тем, кто делал записи, или с его техникой что-то случилось.
   Потом еще были кадры хроники, сделанные на другую камеру. Трофейные, захваченные у чужих? На одной -- какая-то зубчатая стена из красного кирпича, разрушенная почти до основания, на другой -- дворцы с колоннами, стоящие в воде вдоль улиц, ставших реками. Но эти пейзажи Окурку ничего не говорили, и он уже было заскучал, когда проектор выключили.
  
   -- Перекусим, -- Генерал Петраков указал на появившиеся на столах миски и на горку лепешек на блестящем серебряном блюде.
   Димона не надо было просить дважды. Используя собственную реликвию: вилку-ложку с перламутровой ручкой, он вмиг опустошил тарелку и отставил прочь, вытер губы рукавом.
   Сидевший рядом Мустафа-хаджи тихонько проронил:
   -- Разве это настоящий пилав? Это рисовая каша с мясом. Где кинза, где шафран? Вот мы в Мосуле готовили настоящий пилав.
   У него в руке была пресная лепешка, которую он использовал как вторую ложку. Окурок понял по цвету, что мука была не ржаная, а пшеничная. Очень редкая и ценная. Он с удовольствием взял такую же лепешку и с хрустом откусил. Не каждый день попробуешь.
   Налаживается жизнь-то. Еще недавно и вороне был рад.
   Рядом мэр Павловский уписывал плов и лепешки за обе щеки, чавкая и запивая с хлюпаньем. Может, рядовые бойцы и пили травяной чай и брагу, но здесь в штабной машине действительно был подан сладкий компот из сухофруктов, и даже налили по кружке плодового вина.
   На улице продолжали стрелять и бесноваться "сахалинцы". Сквозь плотно закрытые ставни до Окурка долетали куплеты песни про чьи-то черные глаза, которой подпевал нестройный хор. "Вспоминаю -- умираю: черные глаза-а-а-а!"
   -- Рыжий, а скажи нам, что такое орда? -- внезапно спросил у командира "Цербера" Генерал.
   Вопрос явно застал того врасплох.
   -- Ну... это самое... орава.
   -- Нет, сынок. Это у тебя пока орава. А орда -- это армия. Орда -- это "порядок" на древнем языке Евразии. Орден. Ordnung. Ordum. По-ряд-ок. Сечешь?
   Брови Мэра приподнялись с недоверием. Он слышал треск выстрелов и пьяные крики отрывающихся по полной бойцов, да тоненький женский визг.
   -- Смотришь да не видишь корня, Сеня, -- покачал головой Петраков. -- Порядок... это не когда все время строем ходят. Это когда у каждого человека -- свое место, а у каждого дела -- свое время. На этом и стоит орда. И в ней нет ни русского, ни "чурека". Если ты делишь с нами хлеб и проливаешь свою кровь -- ты свой независимо от разреза глаз и языка, на котором говоришь. Так вот, мы иногда разрешаем им снимать напряжение. И сами не прочь. Сейчас мы отпустили вожжи. Но в походе у нас "сухой закон" и сто ударов кнутом по жопе за мелкий проступок. И расстрел -- за серьезный. Ладно, пригласите Самоделкина. Послушаем, как он и его умельцы бороздят просторы наших нефтехранилищ.
   Двери распахнулись и человек в черном привел невысокого щуплого мужичка в комбинезоне. До этого Окурок видел очки только у стариков, а этому нет и сорока. У него было чисто выбритое лицо и схваченные ремешком на затылке почти белые волосы.
   -- Это Иван Петрович Востриков. Он у нас самородок. Без него машины наши уже давно не ездили бы. Господин инженер, расскажите нам о вашей работе, -- изысканно обратился к нему Петраков.
   Следующие полчаса Димон с трудом боролся со сном. Настолько обстоятельно рассказывал Самоделкин про техобслуживание машин, про запасы ГСМ, про энергоснабжение лагеря. Даже о такой вещи, как боевая техника, он умудрился рассказывать скучно. Окурок понял только то, что из всех неисправных танков Гоги удастся собрать один исправный. Следующая часть доклада касалась нефтебазы. Востриков рассказал про обнаруженное рядом с резервуарами подземное хранилище, заполненное наполовину. Он придумал способ извлечения оттуда остатков сырой нефти путем нагнетания туда воды.
   "Но разве нефть не станет от этого еще более сырой?" - подумал Димон.
   Затем инженер говорил про перегонку нефти и выделение из нее разных фракций, это слово в памяти Димона связывалось только с Госдумой. А речь шла о получении бензина и солярки.
   Завершала доклад убедительная просьба Генералу дать еще сто-сто пятьдесят человек для прокладки труб и прочих работ. Генерал в ответ благосклонно кивнул и ответил:
   -- Они у тебя будут.
   Не дождавшись других вопросов -- остальные командиры смотрели на Самоделкина примерно так, как ястребы смотрели бы на павлина -- Востриков получил разрешение идти по своим делам, и, коротко поклонившись Генералу, пошел восвояси. Его даже не покормили. А может, он сам не захотел.
   Дальше слово взял Шонхор, до этого с восточным спокойствием жевавший спичку-зубочистку.
   Тоже медленно и обстоятельно он рассказал обо всем: о портупеях, о говядине и баранине, о соленых огурцах и вяленой рыбе, о валенках и сапогах, о фураже и дровах.
   -- А еще в этом году урожай риса меньше некуда, -- произнес калмык в завершение. -- И того, который мы привезли с Кубани, хватит на две недели. Придется на пшенку переходить. У меня все.
   -- Да меня мои бойцы не поймут, если я их буду пшеном кормить, как цыплят! -- слабо возмутился Рыжий.
   Быстро избаловался, ведь еще недавно они голубятину и воронятину жрали, когда дураков на дорогах не удавалось ограбить.
   -- Не кипятись, братан, -- успокоил его Марат. -- Мы иногда и лебеду ели, а тебе пшено не нравится. Привыкнешь.
   -- Хотя бы гречка еще есть, -- погладил себя по животу Генерал. -- Придется быть поскромнее! Что касается местных... товарищ Борманжинов, отдайте им ту конину, которую вы освежевали. Это не я, это Его Превосходительство так приказал. Он говорит, что этот жест окупится с лихвой.
   Калмык кивнул головой, его кивок походил на поклон.
   В этот момент стукнула входная дверь комнаты "заседаний".
   -- Где следопыт, о котором ты говорил? - произнес знакомый, уже почти "родной" для Окурка голос. -- Где?!
   Димон инстинктивно повернулся к двери, их взгляды встретились.
   -- Вот он! -- поспешил ответить Генерал. -- Сидит рядом с Мустафой. Очень квалифицированный кадр...
   Но Уполномоченный уже потерял интерес к тому, что говорил Петраков. Теперь его глаза были направлены только на Окурка. Он буквально сверлил взглядом, и Димон понял смысл выражения "искать пятый угол". Забиться бы сейчас хоть под лавку, хоть за плинтус, лишь бы не чувствовать на себе нечеловеческое давление этих водянистых глаз.
   -- Ты Савинов? Ты там был? Ты видел гору? А внутрь не спускался? -- допытывался Уполномоченный, направив на него свой костлявый палец.
   Ведь всего лишь один раз проговорился Упырю... А Петька сдал его Рыжему. А тот -- уже им. И теперь не отвертеться, теперь не соврать, что не был ты ни в каком Ямантау...
   -- Пытался, ваше превосходительство, -- ответил обреченно Окурок. -- Я нашел вентиляционную шахту. По ней можно спуститься. Но я сломал ногу... И остался без света. Поэтому до хранилищ -- не добрался, -- честно признался он. -- Не нашел.
   -- Но ты знаешь дорогу. Это хорошо. Ты покажешь ее нам, -- Виктор сцепил ладони на груди, почти как делают при молитве, и потер одну об другую, словно растирая большое насекомое.
   Затем он повернулся к Генералу:
   -- Ты отправляешься через пять дней. В сторону Уфы. Возьми отряд "Череп" и его, -- костлявый палец указал на Окурка. -- Берите лучшие машины. В Ёбурге... ты знаешь, что делать. Долго мы терпели их... Но главное, взять гору.
   -- Там за Уфой местами радиация, -- напомнил ему Петраков. -- Люди могут сдохнуть, просто попив не из той лужи.
   -- И пусть, -- махнул рукой Уполномоченный. -- Все мы умрем. Нам нужна эта гора и то, что под ней. Она гораздо важнее, чем все, что мы до этого находили. Эта деревня важна только... как перевалочный пункт. И как источник горючего. И как укрытие на зиму. Но мы не останемся здесь навсегда. Взяв то, что нам нужно, мы поедем в другое место.
   Никто из них -- включая командиров и Петракова -- даже не попытался спросить его, куда именно. Просто смотрели и часто-часто кивали.
   -- Всё, развлекайтесь, -- Уполномоченный повернулся к ним спиной. -- Завтра сам приду посмотреть, как ведутся работы на нефтебазе. Что-то еще?
   -- Да мелочь, -- произнес тихо Генерал. -- Староста Новой Астрахани радировал мне намедни. Низко кланяется вам. И просил поинтересоваться, когда вернут лошадок.
   -- Чего? -- на лицо Виктора набежала тень. -- Каких еще, на хрен, лошадок?
   -- Которых забрал у них Муса прошлой осенью. Вот как достопочтенный староста сказал: "Они там в индейцев играют, а мне посевную проводить".
   -- Что, так и выдал? В "индейцев", значит? -- повторил Уполномоченный, положив руку под подбородок. -- Ну, спасибо, что рассказал. Похоже, астраханцам нужен новый староста. Передай ему, пусть приезжает и скажет князю Ибрагимову сам о своем недовольстве. А если после этого он останется жив, отправь его в мусорные команды. Десятником. И соберите из их грязной дыры двести рекрутов.
   -- Слушаюсь, -- Генерал приложил руку к непокрытой голове.
   -- Развелось у нас гнили... Мы... огнем и мечом... А они сидят в тылу, в тепле... и еще смеют вякать! Забыли, твари, что мы даем им защиту. А для себя даже еду добываем сами. Засиделись... Штаны протираем уже сколько. Вот для того и нужен большой настоящий поход.
  
  
   -- Ф-у-ух, -- Петраков в который раз отер пот со лба, когда дверь закрылась, а шаги в коридорчике стихли. Похоже, Уполномоченный направился к выходу, чтоб пройтись и подышать воздухом. -- Таков наш глава. Как и положено отцу, строгий, но справедливый. Я бы хотел предупредить новеньких, -- тут он посмотрел на Окурка и на Павловского, -- как вести себя, когда он заговорит с вами. Прежде всего, не спорьте. Со мной можно. С ним -- никогда. Второе, не лгите. Он всегда узнает правду, и вы пожалеете. И третье -- не просите ничего для себя. Захочет -- сам даст. И не допускайте ошибок. Мелочь он простит. Серьезный огрех -- никогда. За сон на посту одного парня расстреляли, а потом повесили. Другого наоборот. Марат, расскажи ему теперь ты.
   -- Мой залёт был совсем маленький, -- начал командир отряда "Череп". -- Просто конопля-трава. От нее только голова светлеет, алкоголь и то страшнее. Но сказано было -- "никакой дури в походе". А я нарушил. Поэтому меня посадили на цепь в яму. На день.
   -- А там что? -- переспросил Окурок. Он понял, что тут скрывается закавыка.
   -- Не что, а кто. Хотя... -- Марат Нигматуллин сделал жест, как будто хотел затянуться дымом из глиняной трубки. Но даже не зажег ее. Уполномоченный, как сказали, не терпел табачного запаха. - Может, и правда "что", а не "кто". Убыр.
   -- "Упыр"? Это еще что такое?
   -- Не упыр, а убыр. Злой дух. У нас в Татарии и Башкирии так теперь называют е...нутых. Но не просто, а опасных. Когда из человека в пустыне уходит разум, в пустой голове поселяется Шайтан. Он может быть хилый. И только болтать глупости. Или дергаться как на веревочках, кушать землю и траву, головой биться. И тогда это просто дурак. Но может Шайтан быть сильный и злобный, как бешеный волк. И когда этот человек... бывший человек, убегает в пустыню, туда, где живет Шайтан, он получает имя убыр. И для людей он становится враг. Я из-за них трех часовых потерял. Двое были зарезаны, а у одного просто горло перегрызено... плоскими зубами, человечьими. Как-нибудь потом еще расскажу. Так вот, посадили меня с ним. В яму на цепь. Сначала он смирный был. Даже не смотрел на меня, кость свою глодал. Сам жуткий, босой, в одних штанах, волосья длинные и грязная борода лопатой. Грыз он как зверь, кость аж трещала. Так вот сижу я, успокоился, даже засыпать начал. Думаю -- такой же провинившийся, головой поехал. А тут у него мясо на кости и закончилось. Как он поднял глаза на меня, как рванулся -- клац! -- а цепь не пускает. Он тоже прикованный был за ногу. И глаза у него такие стали, что я... командир, смерть видевший, чуть штаны не обгадил. Голодные глаза. Рвался он минут пять, потом, видимо, понял, что не достанет. Успокоился -- сел. Но всю ночь несколько раз в час вставал со своей подстилки и пытался добраться до меня, скаля зубы и роняя слюну. Тянул, тянул, пробовал прочность цепи. Даже грыз ее и ногти об нее ломал. И я знал, что если цепь окажется херовой и одно ее звено разойдется -- мне не поможет никакая сила. Потому что двигался он вдвое быстрее, чем здоровый человек, и был втрое сильнее. Просто глотку бы перегрыз или пальцами разорвал. Настало утро, и с первым "кукареку" меня отпустили... Курятник мы тогда возили с собой, вот как.
   -- А его куда дели, скажете? Грохнули? -- спросил любопытный Димон, живо представив себе все.
   -- Не скажем, -- ответил за татарина Генерал. -- Чтоб не понизить дисциплинирующий эффект. Не зря же у нас есть грузовики с решетками на окошках. Сидит этот красавчик там живехонький. Требуху с мякиной ест. Одна ночь в яме рядом с ним перевоспитывает любого. Спасибо, Марат! -- кивнул он рассказчику. -- А за настоящие проступки бывает и хуже. Был у нас старшина по кличке Шкет, однажды он струсил в бою и людей своих отвел в тыл. Его заставили выпить воды из термоса, который хранится в двух сейфах, один в другом.
   -- Что еще за вода? -- переспросил Павловский.
   -- Вода с источников Урала. Его увели и в клетку посадили. Через день он умолял его пристрелить, теряя волосы, харкая и гадя кровью. А через три умер. Клетку после него из шлангов проливали. Как я вам говорю, мелочь Виктор может простить. Например, если вы нарушили что-то незначительное, оставили себе маленький трофей. Он поймет. Но за серьезные косяки -- смерть. Отличаются только виды этой смерти. Добро пожаловать в армию Сахалинского Чрезвычайного Правительства. Добро пожаловать в Орду. А теперь к деталям операции, в которой вам, Дмитрий, будет отведена ключевая роль. Вы были в Ямантау... а вы знаете, что это за убежище и что там хранилось?
   -- Никак нет. Услышал, что бродяги болтают, и наткнулся на вход случайно. Ни о каких убежищах не знал, -- счел за лучшее ответить Окурок.
   -- Э, да вы тут совсем я вижу мхом заросли. Книжек не читаете, -- вздохнул Генерал. - Не беда, устроим вам избу-читальную. Книжек привезли из райцентра целый КамАЗ, журналов всяких. Без фона все, чистые. В подвалах хранились. Только просушите, а то плесень заведется. Там много интересного. Не вздумайте классику жечь. Надо будет на растопку -- можем дать плохие и вредные книжки. Таких мы тоже до хрена нашли по лавкам и киоскам. А на что обратить внимание в Ямантау мы вам, так уж и быть, объясним...
  
  
   Когда он освободился, на небе уже высыпали звезды.
   На село и на лагерь спустился вечер. Праздник жизни продолжался, хотя сместился с улицы в палатки -- там пили, ели, шумно разговаривали и, возможно, делали что-то еще.
   Часть бойцов стелила в проходах коврики для молитвы. Вышедший вслед за Окурком Мустафа-хаджи помогал им советами, напоминая, как определить стороны света по солнцу и как по ночным светилам.
   На блокпостах и на крыше штабной машины зажглись прожекторы, а по всему лагерю то тут, то там -- факелы или бочки с чем-то горючим, дававшие слабый неровный свет. Между бетонных блоков серыми тенями прохаживались часовые. Но теперь движение транспорта остановилось -- все, что нужно, видимо, уже перевезли, и машины больше не сновали туда-сюда. Где-то звучал негромкий гитарный перебор. Хриплый голос пел что-то про братишек и войну...
   Морозный воздух сдул осоловелость, но Окурок все еще чувствовал себя приятно сытым и чуть пьяным -- не от бокала вина, который ему налил хлебосольный Генерал, конечно, а от нового незнакомого ощущения, что целый мир лежит перед ним и жизнь началась по новой.
   Портили его настроение только несколько мыслишек. По мелочи -- о Рыжем. От этого пса со шрамом можно всего ожидать, но против него найдутся приемы и приемчики. Чуть больше тревожила дума об Уполномоченном. Как бы не оказаться в яме с убыром или перед фляжкой со светящейся водой. Но сильнее всего свербела мысль о подземельях далекой Уральской горы, куда ему снова предстояло попасть.
   И все равно это лучше, чем жить и умереть рабом или бродягой.
   Окурок постоял немного, глядя на горящие факела и сменяющуюся стражу в черном -- и пошагал, надвинув башлык, искать палатку своих рекрутов. Себе под нос он напевал слова, которые запали ему в память после того, как с трудом прочитал по слогам Железный Закон Орды:
  
   Старший всегда прав.
   Тот, кто не с нами, тот враг.
   Хуже врага предатель.
   Жизнь будь готов отдать ты.
   Добро по-братски дели.
   Слабых и трусов вали.
   Врага не щади никогда.
   Своим помогай всегда.
   Стойко терпи все беды.
   Любой путь хорош для победы.
  
  
   Глава 5. Тайны Урала
  
   Дальний поход вначале казался легкой прогулкой.
   До Сызрани на север вообще мчались быстро, почти без остановок, походным порядком -- по накатанному и разведанному шоссе. Доехали за сутки. Старые заброшенные города теперь были только отметками на карте, которые, впрочем, помогали ориентироваться. Там, в лабиринтах бетонных коробок без окон, можно было встретить только редких старателей, шныряющих по старым квартирам.
   "И духов".
   Поэтому селились там редко, а некоторые и на ночлег не остались бы. Сам Окурок, впрочем, суеверий таких не имел.
   Люди жили обычно в деревеньках вокруг бывших городов и хорошо знали, кому должны подчиняться и кому платить. Эти места уже были "приведены под мощную длань Уполномоченного", как выражался Генерал. Кто-то шел добровольно, кого-то "примучили".
   Время сбора дани, впрочем, еще не пришло. Ее соберут без их помощи специальные люди, среди которых бойцы "Казбека" занимали важное место.
   Когда проезжали по трассе мимо старого Саратова, рядом с железнодорожной станцией на Окурка нахлынули воспоминания. Теперь там осталось только скопище ржавых контейнеров и серых вагонов РЖД, но раньше стоял город Муравейник, где прошло почти все его детство. Город вырос в излучине реки и назывался так, потому что корявые дома лепились один к другому, часто представляя собой утепленные вагоны, бытовки или просто контейнеры.
   Теперь тут никто не жил. Вагоны ржавели, а пепелища напоминали о тех местах, где стояли деревянные строения.
   "Потому что ордынцы спалили его и сравняли с землей, а всех жителей или перерезали, или забрали на земляные работы".
   Окурок жалел только об одном: что не сжег этот сучий сарай сам. Ведь с этим городом были связаны не самые приятные воспоминания из далекого детства. Когда Димка-Окурок был совсем крохой, а его мать скиталась с ним на руках, готовая отдаться любому за кусок хлеба, дорога привела их в это место на границе руин Саратова. Это был необычный город. Городами для уцелевших теперь становились поселения тех, кто умер. Чаще всего небольшие... А это был бывший лагерь беженцев, который не вымер, а просто изменился.
   Рядом с ним находилась узловая станция железной дороги и крупный грузовой терминал. Поэтому лагерь после наступления Зимы не исчез, а перелился через край, как вскипевшее молоко, и затопил, занял самовольно транспортный узел -- пространство, на котором стояли вагоны на запасных путях, штабели контейнеров на сортировке и разнообразные склады.
   Люди обустраивались как могли. Вагоны утеплялись, между ними выросли корявые срубы и дома-сараи из шлакоблоков. Дома топились буржуйками. "Элита" жила в кирпичных коттеджах, которые стояли в километре от лагеря. Что стало с их прежними обитателями, Окурок потом узнал.
   На всем была печать временности, хотя город существовал долго. Состав обитателей постоянно менялся. Кто-то умирал, кто-то приходил, кого-то выгоняли.
   Рядом была река, была дорога, были склады для разграбления и большой разрушенный город, почти не замаранный радиацией. Чего еще надо для жизни?
   Вот так и сформировалась эта пестрая вольница из рэкетиров, попрошаек, шлюх, воров, мародеров и тех, кто еще пытался жить по установкам довоенной жизни. Последние находились на самом низу.
   Закона тут не было. Не было даже понятий. Это было царство беспредела и права сильного. К тому моменту, как Окурок с мамкой туда пришли, городу было уже почти десять лет.
   Маме тогда удалось зацепиться за место в Муравейнике. Получить комнату в бывшем спальном вагоне, отгороженную фанеркой. Теперь-то Окурок понимал, почему. А тогда думал, что добрые люди их пожалели...
   У одного из его "папаш" был кассетный видак и телеящик. Окурок понимал сейчас, что тот был бандит, примерно как бедолага Гога, только меньшего калибра, но тогда не мог поверить, что можно жрать мясо каждый день. Несколько раз через щелочку в стене ему удалось увидеть, как смотрят на этой штуке фильмы. В основном они были или про трах, или про стрельбу.
   За год у матери сменилось десять мужчин. И почти все они были выродками, каких мало. А маленький Дима насмотрелся и наслушался такого, что был бы рад сбежать оттуда, даже если это означало голодную смерть. С соседскими детьми, которые были злые как волчата, Окурок чаще не играл, а дрался насмерть. Ну не мог он терпеть, когда ему говорили, что он шлюхин сын.
   К счастью, после гибели очередного хахаля на разборке с товарищами, мать оттуда выкинули. Новому пахану шайки, державшей восточный конец лагеря, она стала не нужна. "А ну вали отсюда, потасканная курица. И крысеныша своего забирай. А то холодец приготовим из ручек и ножек". И в комнату была поселена молодая сисястая рабыня нового главаря.
   Много им с мамкой пришлось вынести после этого.
   И когда Окурок представлял, как конные ордынцы, вооруженные бутылками с зажигательной смесью, рассаживали красных петухов на деревянные насесты этого клоповника и как пожирал огонь деревянные дома и выжигал изнутри остальные, его сердце замирало от радости, а на лице появлялась улыбка.
   Орда несла порядок.
  
  
   Уже год эта территория была землей СЧП, и тут им ничего не угрожало. Пара встреченных автомобилей, грузовик "Урал" и старая переделанная в пикап "Нива", при приближении колонны из двадцати "дредноутов" и еще кучи машин помельче сразу сдвинулись к обочине и остановились.
   "Барыги, -- презрительно кривились воины, перешучиваясь. -- Пусть спасибо скажут, что торопимся. А то всех бы раком поставили".
   Кто-то бросил в стоящих у дороги папиросный бычок.
   Водители и пассажиры чужих авто вели себя одинаково. Как по команде глушили моторы, и все, кто сидел внутри, выходили и вставали возле дороги, держа руки над головой. Кивали и кланялись проезжающей колонне. Те мужики, кто по виду казались старшими, сразу начали развязывать брезент, готовясь показать груз.
   "Научены".
   Но Генерал приказал не останавливаться из-за ерунды.
   Пеших путников они не встречали. Пешие в этом мире были приучены убегать и прятаться при звуке мотора, если только ты точно не знаешь, что едет твой сосед или брат.
   Возле Жигулевска пересекли Волгу по уцелевшему мосту. Окурок в последний раз полюбовался мощной широкой рекой, зная, что впереди не скоро увидит подобную, если увидит вообще.
   За Тольятти, который стоял на другом берегу, дальше на восток начиналась великая сушь. Тут тоже была территория орды, хотя эта земля об этом еще не знала.
   "Нога штурмовика всегда ступает по своей земле", -- процитировал какую-то книжку Генерал.
   Они перестроились. Теперь ехали медленнее и высылали вперед машины разведки. Опасные места проверяли мобильные группы. Но в основном люди Башкирии и Предуралья враждебности не проявляли. Наоборот, встречали радушно -- и чем беднее и голоднее деревеньки, тем сильнее была радость при виде колонны машин и флагов СЧП.
   В деревне Кашкалаши, где никаких "калашей" не производили и даже не имели, они остановились на ночлег. Это было полсотни жавшихся друг к дружке наполовину завалившихся хат из кирпича и шлакоблоков. Деревьев тут было мало, только мертвые и засохшие -- на дрова еще годились, но не на стройку.
   Добровольцам с Волги при взгляде на эти места захотелось повернуть назад. Они привыкли к большой и малой воде, которая хоть и не всегда пригодна для питья и мытья, но всегда есть, и до нее можно дойти пешком. А тут, чтобы добраться до воды, надо ехать на машине. "Засухи здесь нет только зимой, когда идет снег, -- объяснил Окурок своим. - До войны было по-другому, говорят, но нарушился какой-то баланс, и теперь стало так".
   Генерал говорил, что дождевой влаги стало не хватать, водоносные пласты уходили в глыбь, а небольшие речки пересыхали.
   Земля была растрескавшаяся и твердая, как камень. И это в начале сентября. А что в жару?
   Скотины во дворах не было. Даже собак.
   Только у местного бая, который снял перед ними шапку-тюбетейку, отдал им лучшие комнаты в своем кирпичном доме с чисто выметенными полами и привел к каждому командиру на ночь по женщине, была пара коров.
   -- Где вы быков берете для вязки? -- со знанием дела спросил Мустафа. Он решил поехать с группой в самый последний момент.
   -- Шприц берем, к соседи ездим, -- ответил "мэр".
   Сам мужик был так угодлив, что и жену бы им отдал, если б они попросили. Даже по сравнению с Калачевкой эти поселки со странными названиями выглядели уныло и мрачно, будто стояли одной ногой в могиле.
   Но люди -- грязные, оборванные, голодные -- были рады им. Их встречали бы с цветами, если бы знали, для чего те нужны. На них смотрели с завистью и надеждой...
   Пока ехали между покосившимися заборами, за ними наблюдали чумазые дети. И каждый мальчишка явно хотел быть как эти сильные мужчины с оружием, сидящие в бронированных грузовиках.
   Некоторые жители пытались прочесть надписи на бортах и флажках, но большинство смотрели непонимающими взглядами. Они не умели читать. Старики пучили глаза. Тут еще никто не слышал о Викторе Уполномоченном и его подвигах. Ничего, услышат. Молва принесет.
   Полуголый босой сумасшедший бросил вслед какашкой, подняв пустые невидящие глаза. Но его тут же оттолкнули прочь от дороги и начали дубасить свои же соседи, чтоб не позорил и не навлекал гнева.
   Даже русский язык был здесь другой -- с вкраплениями незнакомых слов, похожих на матерки. Марат Нигматуллин то и дело общался с аборигенами по-своему, хоть и говорил, что они немного из другого племени.
   Когда уезжали, в память о них остался только наскоро сшитый флаг, поднятый на самый высокий столб, да еще энное количество детей, которые родятся в положенный срок. Тратить свое время на это захолустье ордынцам было не с руки.
   В этих местах чаще, чем на Волге, рождались в пометах "уродцы" -- детеныши с отклонениями. В каждой деревне, стоило выпить с местным начальником по стаканчику, сразу же начинались рассказы о неведомых тварях, которые воровали детей по ночам. Тут их называли "мутаты".
   Генерал обещал автомат сотой серии тому, кто притащит ему такой труп. Но никаких хищных страховидлов никто не добыл. Окурок считал, что дети исчезали оттого, что в голодный год родители сами отводили их подальше в лес. Или и того хуже.
   Бойцы тоже любили травить байки ночами у костра. Об упырях, о зеленой жиже, о тварях со щупалами. Больше всех про этот зоопарк любил рассказывать Комар. Однажды Окурок увидел, как он прячет в вещмешок потрепанную книжку в потертой обложке, на которой был изображен монстр с оскаленной пастью и мужик с мечом. Сам он никогда не понимал этой страсти -- разглядывать страницы с черными буковками.
   В следующем селе им показали курицу с четырьмя недоразвитыми крыльями. Окурок сразу свернул ей шею и приказал сварить для командиров суп. Если до сих пор была жива и несла яйца, то ее мясо не могло быть опасным. Хотя собаки, конечно, вкуснее.
   В крупных городах, которых им встретилось два, радости было меньше. Но и там никто не брался за оружие.
   Следующей остановкой был большой довоенный город с названием Уфа. Окурок в прежние времена бывал возле него и даже видел в бинокль его серые многоэтажки, но внутрь не заходил. Знал, что местные стреляют без предупреждения. Здесь проживало около тысячи человек, занимая несколько укрепленных пятиэтажных домов прямо в застройке. Видимо, призраки здесь были тихие и своих не трогали. Картошку местные выращивали во дворах, распахав и скверы, и спортивные площадки. Картоха была мелкая и сухая.
   Если раньше Окурок обошел бы это место десятой дорогой, то теперь он был не одинокий бродяга, а один из мелких командиров могучей орды. Их приняли хоть и без радости, но с почетом, и выделили на время целый дом Культуры.
   На встрече Окурок сидел за общим столом между Генералом и Маратом Нигматуллиным. Марат был здесь главным переговорщиком и уболтал-таки мэра, дочерна загорелого лысого татарина, не снявшего даже за столом две кобуры. Пробормотав "бисмилля!", тот согласился на сделку, отныне и этот город за скромную ежегодную мзду получал защиту и покровительство СЧП.
   А на въезде в многоэтажный укрепрайон бойцы отряда "Череп" поставили щит на подпорках. На нем краской старательно вывели:
  
   УФА.
  
   Город под зашшитой
   Сахалинскага Черезвычайнаго Правителства.
  
   Арда - это порядак!
  
   Генерал потом долго ругался про неграмотных дебилов, которых некому грамматике учить, и всё заставил переделывать.
  
  
   Но Уполномоченный ждал от них иных результатов.
   В Уфе "мэр" подсказал им прямую дорогу до Ёбурга. Хотя Окурок и без него уже пометил все на карте, его это позабавило. Человек уж очень хотел, чтоб они разорили богатых соседей.
   "Лучше пусть у соседа корова сдохнет, чем у меня прибавится".
   Секрет был в том, что Ёбург, который иногда звали Новым Ёбургом, стоял не на месте старого Екатеринбурга, как предполагал Генерал, а гораздо западнее. Там, где раньше был город Белорецк. Видимо, его после войны заселили выходцы из Екатеринбурга, который сейчас был почти в центре свечения -- отсюда и название. С матерным словом оно связано не было -- Ёбургом называли столицу Урала еще до войны.
   Но его они пока объедут стороной, а навестят на обратном пути.
   Ведь недалеко, на юго-востоке, притаилась та гора, к которой их послал Его Превосходительство Уполномоченный.
   Ёбург был последним местом, где люди селились на постоянку. Дальше к востоку уже никто не жил. Для здоровья появляться тут было не смертельно, но весной и летом сюда часто приносило дожди от Пояса. Поэтому деревья то тут, то там стояли голые и скрюченные, и не было ни птиц, ни рыбы в ручьях. Даже лягушек.
  
   Пояс... Нарыв на теле Уральских гор. Так мудрено выразился Генерал. А если по-простому, это была грязная полоса зараженных земель, соединяющая три точки на карте, где раньше стояли могильники радиоактивного говна. В войну их расхерачили ракетами сволочи-пиндосы (чтоб им икалось на том свете).
   В атласе, которым снабдил их Генерал, Пояс изображался как жирная красная полоса, которая тянулась почти строго с севера на юг и пересекала старый Екатеринбург. Длина его была не меньше тысячи километров, и обойти его было трудно -- на юге Казакстан, где страшнее мотокочевников, убивавших всех чужих со звериной ненавистью, была только степная сушь. На севере же были такие дебри и горные перевалы, где даже до войны люди пропадали целыми экспедициями, а потом их находили окоченевшими, с перекошенными от страха лицам. Мама как-то включала Окурку кино про эти места.
   В центре Пояса находился город Озерск, который был отдельно обведен кислотно-желтым китайским фломастером. Рядом стояло три восклицательных знака, а под ними был нарисован череп. След от маркера светился в темноте, намекая, что сам этот барьер до сих пор исходит беккерелями. Говорили, что возле Озерска есть такая яма, которая самого человека может как рентген просветить -- станешь лысый и загорелый, а потом сбросишь кожу, как змея, и умрешь в корчах, выблевав внутренности, словно рождая из себя новое существо в крови и слизи.
   Здесь в ручьях вода была идеально чистой. А значит, безжизненной. Все живое бежало из этих мест или дохло, потому что Пояс то и дело выбрасывал из себя в разные стороны ядовитые облака, из которых смерть выпадала в виде радиоактивных дождей. Там, где они проходили, оставался заметный невооруженным взглядом след -- мертвая трава, мертвые звери и птицы, а иногда и люди. Рыба всплывала кверху брюхом. Только насекомые выживали.
   Впрочем, люди, которые пили какую попало воду, давно исчезли. Башкиры, татары и уральцы обходились без всяких дозиметров, относясь к любой речной или дождевой воде, как к опасной. Не помогали даже глубокие колодцы. Тот, кого нелегкая заносила попутешествовать возле Пояса, всегда брал с собой канистры воды. И пережидал каждый дождик под крышей или навесом.
   Все старые шоссе на восток, в Сибирь, шли именно через эту линию. Но пока в Сибирь им не надо, да и потом вряд ли понадобится.
   Та самая Ямантау находилась в горном районе к юго-востоку от Белорецка. У самого Пояса. Ее Генерал изобразил на карте как красную пирамидку, но Окурок нашел бы эту штуку и без его подсказки. С этим местом были связаны очень нехорошие воспоминания.
  
  
   Вершина горы проступала сквозь облака как белая шапка на великанской голове. Вскоре ее конус занимал уже половину горизонта. Полторы тыщи километров -- не шутка. Ниже уровня снегов, почти у самой земли, как воротником, она была покрыта редким леском.
   Еще у подножья, в заброшенном городе Межгорье, через который пролегали три или четыре накатанных автомобильных колеи, Окурок почувствовал неприятное свербение в желудке. Сердце словно сдавило безжалостной рукой.
   Это страх.
   Его надо вырвать из себя и раздавить. Иначе как называться мужиком? Мужик не должен бояться ни бога, ни черта.
   Но он боялся не людей. А того, что снова оборвется веревка и он окажется один внизу. И снова с ним заговорит темнота.
   С собой в дозор он хотел взять только калачевцев, но Генерал приказал идти вместе с бородатым Федором "Чингизом", который все никак не расставался со своей лохматой шапкой. Интересно, носил ли он ее в июльскую жару? С Чингизом пришло четверо автоматчиков, которые конвоировали толпу избитых и оборванных мужиков. Пленные, все в крови и синяках, были из ближайшего к Новому Ёбургу поселка. Провинились в том, что проявили неуважение. Попытались убежать и спрятать ценные вещи, вместо того, чтоб радостно встретить новых хозяев. Этим они оскорбили воинов Орды, назвав их простыми ворами.
   -- Их не жалко, -- флегматично объяснил бородач, жуя кусок мяса прямо с ножа. -- Надо будет, новых приведем.
   Неожиданно с ними пошел и Мустафа Ильясович.
   Первым делом они направились к огороженному стеной локомотивному депо, которое стояло на окраине городка. Окурок знал, что там у самого входа в тоннель непроходимый завал, но для порядка он должен был показать его своему начальству.
   Сам Генерал с основными силами расположился тут лагерем.
   Как Дмитрий и ожидал, ничего не изменилось за эти годы. Чуть сильнее проржавела колючая проволока, обвалилось еще несколько секций стены, да в крыше зияло больше дыр, через которые проникал дождь и ветер.
   Черепа и кости возле будки охраны все так же приветствовали посетителей. Эти люди погибли в первые дни войны, а после их покой тревожили только волки и вороны.
   -- Так проходит слава мирская... -- непонятно к чему произнес Мустафа.
   -- Пойдем вверх по склону, -- объявил Окурок. -- Держитесь за мной.
   Вначале идти было легко -- под ногами была трава, приходилось лишь перешагивать редкие камни, попавшие сюда от давних осыпей. Вскоре начался редкий сосновый лес.
   Они поднялись до отметки "+200 метров" по восточному склону и начали обходить гору. Жаль, что он оставил так мало пометок на тропе. Молодой был, глупый. Поэтому приходилось ориентироваться на глаз. Лишь иногда он находил свои старые вехи -- вбитые в землю колышки и засеки на деревьях. Значит, они были на верном пути. Вскоре лесок кончился, и подъем сделался круче.
   Вот с этого места повнимательнее...
   Окурок знал, что мины и сейчас здесь. Заметив его сомнения, Чингиз отрывисто рыкнул:
   -- Стой! Пусть вперед пойдут рабы. Ты... ценнее, чем они.
   И отряд перестроился. Пленники, затравлено глядя на поле перед ними и с еще большей опаской -- на автоматы, пошли первыми. За ними шли люди Окурка, и в хвосте -- Чингиз с Мустафой.
   Они уже были на склоне горы, у бетонных развалин комбината, когда услышали гул взрыва и увидели вдали взметнувшийся столб пыли.
   Отряд без команды пригнулся, даже пленные. Все, кто имел оружие, приготовились стрелять. Чуть приподнявшись над кочкой, Окурок долго разглядывал то место в бинокль, а потом махнул рукой.
   -- Отбой! Это олень. В смысле, животное.
   Он знал, что среди людей Уполномоченного "оленем" называют глупого и наивного человека. У них на Волге так не говорили. Говорили просто: дебил, идиот или даун. Или матерно.
   Зверь не мог знать о подземном городе в Ямантау и секретных входах в него, которые раньше прикрывались минными полями и укрепленными дотами. Но все-таки сослужил для них службу -- показал точное направление. Ведь мины находились на довольно узкой полосе, искать которую пришлось бы долго. Мустафа говорил, что их не ставили саперы, а запустили с залпом из какой-то артиллерийской установки, засеяв несколько участков на этих склонах.
   И примерно там, возле большого камня, похожего на надгробие, находился один из колодцев. Удачно все совпало. Хотя им уже попадались по пути кости крупных животных. А вот волки проходили без труда. Видимо, на их мягкие лапы мины не реагировали.
   Олень лежал в крови и не шевелился.
   Подойдя ближе, Окурок вспомнил эти места. Знакомым был еще один камень причудливой формы размером с корову. Да, они на верном пути.
   Не доходя ста метров до места, где упал олень, люди остановились -- размеченная тропа тут заканчивалась. Если идти дальше, можно расстаться с ногами. "Поминай мои ноги" -- так старые солдаты звали один из видов мин.
   -- Если тут есть проход, почему ты его не разметил? -- грубо спросил Чингиз.
   Окурок чуть не обложил его матом в ответ.
   -- Я же не сапер. Тут до меня ходили. Видимо, местные. Они и разметили. Но за эти годы лавиной или селевым потоком значки снесло.
   -- Етить-колотить... А мины, значит, не снесло... Ну, давайте, добровольцы! Вперед и с песней, -- бородач подтолкнул прикладом автомата первого раба.
   Окурок поморщился, видя, как, вжав головы в плечи, пошли эти бедолаги в стоптанных сапогах вперед. Во взглядах -- обреченность. Но они выполняли все, что им скажут. Он уже не раз такое видел. Ему было жаль этих смертников. Не хотел бы он оказаться на их месте.
   Димон надеялся, что им повезет. За столько лет многие адские машинки должны были прийти в негодность, а олень мог оказаться просто невезучим.
   Но через пару минут первый наступил на что-то со щелчком, и к небу взлетели комья земли. Грохот был сильный. А чуть позже наступил и второй. Остальные рабы только отводили глаза, когда упавших и дергающихся в луже крови Чингиз добивал выстрелами с безопасного расстояния, приговаривая:
   -- "Айн кляйнер менш штирбт нур цум шайн. Вольте ганц аляйне зайн..."
   Эту скороговорку Окурок от бородатого уже слышал. Он произносил ее всегда, когда кого-то отправлял на тот свет. Говорил, что это стихи какого-то Рамштайна.
   Окурок промолчал: свой своему поневоле брат. Но мысленно сделал зарубку на память: подонок и мразь. Так даже с чужими обращаться нельзя.
  
  
   Вентиляционная шахта была так хорошо замаскирована под естественный пригорок, что если бы они не знали, что ищут -- не заметили бы. Этой тропой уже много лет не ходили. Окурок подумал, что он был тут последним.
   Колодец находился в таком же состоянии, в каком он его оставил десять лет назад. Ничем не прикрыт. Черный бездонный зев, в который можно было бросить камень и не дождаться ответа. "Еще бы. Там больше ста метров".
   -- Нехорошо, когда столько мяса пропадает, -- услышал он голос Мустафы у себя за спиной.
   -- Какого еще мяса?.. -- Федор-Чингиз тоже не понял, потому что в тот момент смотрел на труп последнего из подорвавшихся рабов. -- А, ты об этой зверюге с рогами? Пусть притащат. Поднимайтесь, сволочи, пока я вам кишки погулять не выпустил!
   И в подкрепление слов достал охотничий нож с глубокими, как у пилы, зазубринами. Русобородый бандит уже хотел послать рабов напролом, чтоб они приволокли труп оленя, когда Окурок предложил вариант получше.
   Он заметил, что недалеко от места, где лежит олень, есть голые скальные породы -- там мины никто бы поставить не смог. Прыгая по этим каменистым островкам, трое пленных сумели добраться до животного на расстояние в десять метров, а уже оттуда с четвертой попытки зацепили зверя веревочной петлей. Вскоре его вытащили на безопасную дорожку, теперь отмеченную вбитыми в землю колышками. Оказалось, что животное с перебитыми ногами и распоротым животом еще дышит. Это был молодой олень -- взрослого они бы надорвались тянуть.
   Мустафа Ильясович склонился над ним и молниеносным движением перерезал горло. Кровь начала стекать в землю, как из крана.
   -- Вот теперь он не павший. Он умер от моего ножа. Можно кушать. Мясо халяльное, дети мои, -- объявил он, вставая на ноги. -- Не путать с халявным... Хотя воинам в походе можно есть и падаль. Это не харам.
   Старик повернулся к Дмитрию.
   -- Ты готов заглянуть туда снова, Дима?
   "Как будто меня кто-то спрашивает..."
   -- Ясное дело, готов, -- Окурок бодрился. Чтобы никто не заметил, что он предпочел бы сутки ходить по минному полю, но не спускаться вниз.
   -- Если тебе встретится там внизу дьявол, побивай его камнями. Повелитель мух, как его называли наши торговатые двоюродные братья... имеет много лиц. И главное из них -- ложь. Но если ты силен и смел, он не имеет над тобой власти. Хотя... может, там и нет никакого Иблиса. А только галлюцинации в замкнутом пространстве, вызванные недостатком кислорода и сенсорным голодом.
   Мудрено сказал, но общий смысл Окурок понял.
   "Глюки, говоришь? Ага. Сам бы попробовал спуститься..."
   К его удивлению, именно это старик и собирался сделать и уже снимал с головы, разматывал свою арафатку.
   Маленьким ручным прибором "Белла-М" с кнопкой они сделали замер возле колодца. Норма. Потом включили таймер и спустили измеритель на веревке и повторили пробы на глубине пятьдесят и восемьдесят метров. Здесь уже было слабое превышение.
   -- Интересно... Вряд ли это от грунтовых вод. Костюмы наденьте, -- распорядился Мустафа. -- И респираторы. Они одноразовые, но у нас есть еще. И не говорите, что Орда не заботится о своих сыновьях.
   Нехорошая догадка зашевелилась у Окурка в голове.
   "Да я вас наскрозь вижу. Заботливые вы мои, -- подумал он. -- Просто хотите, чтоб я таким макаром не одно, а десять убежищ проверил. Недаром у вас на карте гора Свинский камень тоже помечена".
   Прорезиненные костюмы были задубелые и скользкие. Если бы их поставили у стены, они бы стояли колом, как латы.
   -- Так что произошло с тобой здесь, если не секрет? -- спросил Мустафа Ильясович, уже облачившись в защитный костюм. Респиратор он брать не стал.
   -- Я заблудился, -- ответил Дмитрий.
   Это, конечно, было очень мягко сказано. Он тогда упал с высоты десяти метров, потому что перетерлась казавшаяся надежной веревка. Сломал ногу. Понял, что не сможет выбраться обратно. И вынужден был уйти от крохотного прямоугольника высоко над головой -- манящего, но недоступного выхода -- в непроглядную темноту. В которой скитался почти месяц. Хотя ему тогда хватило ста шагов, чтоб понять -- лезть в Ямантау без карты (а где ее возьмешь?) было безумием. Он по глупости представлял себе это убежище как один большой коридор, от которого шли ответвления к небольшим комнатам. Общей площадью в две-три тысячи квадратов.
   Как в бункер под Саратовом, куда он лазил еще пацаном. Но подземелья Ямантау не имели такой планировки. Казалось, они шли без всякого порядка и больше напоминали природные пещеры, сырые и душные. И были они бесконечными, протянувшись на многие километры.
   Дни слились с ночами, и он узнал, сколько плутал в этих долбаных коридорах, только когда выбрался и доплелся до какой-то уральской деревни, где его чудом не убили. Но в тот момент он на спасение и не надеялся.
   Батарейки к налобному фонарику закончились быстро, и он изготовил самодельный факел. Благо, тряпок было много. Еду -- сухари и сушеное мясо -- смог растянуть дней на двадцать. Еще через несколько дней понял, что еле волочит ноги, проходя в день всего несколько километров. От влаги факел постоянно гас. Руки тряслись как у паралитика. От этого однажды он выронил в воду и не смог найти огниво, с помощью которого разводил огонь. Нечем стало даже зажигать факел.
   Последнюю неделю он брел без света, на ощупь, наполовину сбрендивший. Шел, держась за стенку. Пил воду, капающую с потолка, подставляя ладони, а иногда ложился и лакал прямо с пола. Боли уже почти не чувствовал, как и голода. Несколько раз чуть не утонул, оступившись там, где было достаточно глубоко. Иногда ему казалось, что он ходит по кругу.
   А потом темнота начала звать его. У нее не было голосов близких людей. Это было бы слишком грубо, и он бы не поверил. Но голосов было много, и разных. И они очень убедительно втолковывали ему, что не надо никуда идти. А надо просто лечь и ждать. И спать. Тогда не будет больше ни боли в ноге, ни голода, ни страха.
   Иногда темнота перед ним сгущалась, и он сжимался в комок. Ожидая -- нет, не удара ножом и даже не прикосновения чьих-то зубов к шее. Чего-то еще более страшного.
   Но одновременно манящего, как забвение.
   Один раз ему попался жмур. Он был на переходной стадии между трупом и скелетом. Немного мяса на костях еще оставалось, но череп был почти гол и улыбался ему. Это Окурок почувствовал рукой, хотя тут же ее отдернул. Бог знает, сколько он там лежал, покрытый плесенью, которая росла в этих коридорах и на полу, и на потолке -- от него не пахло ничем, а на ощупь он был как пористая губка. В его рюкзаке не было ничего съестного. Зато нашлась зажигалка. Но наверно, человек-губка обиделся за крысятничество. Удаляясь от него, Окурок глазами на затылке увидел, как старые кости поднимают истлевшего мертвеца над полом, а безгубый рот открывается в широком оскале. И Димон бежал как заяц, причитая, пока не налетел на каменную стену и не упал без сознания.
   Потом ему попалось целое кладбище. Тут уже были черепа и кости, лежащие грудами в лохмотьях одежды. Взрослых и детей. Эти, к счастью, не пытались встать. Наверно, потому что у них были пулевые пробоины. Там же он нашел и старый автомат. Который неожиданно оказался стреляющим и чуть не оглушил его, когда он передернул затвор и наугад нажал на спуск. Где-то рядом пронесся рикошет.
   Свой ствол он давно потерял к тому времени. И у него появилась мысль сделать себе "пиф-паф", уперев дуло в подбородок. Он бы так и сделал, если бы через пару дней ему не попались в более сухом тоннеле следы подошв на полу. Засохшая грязь. Старая. Он полз по ним, как червяк, пока не выбрался в широкий бетонный тоннель. Здесь уже тянуло прохладой, как от сквозняка.
   За металлической решеткой он нашел вентиляционную шахту, в которой по стене шли железные скобы. Лестница! Отдельным адом было взобраться по ней с одной здоровой ногой и куском пылающего болью мяса вместо другой. Но чтоб не встречаться больше с гостями из темноты и Губкой Бобом, он готов был даже отпилить эту ногу ножом. Это и был колодец, в который они сейчас спускались. Тот -- первый -- он так больше и не сумел отыскать.
  
  
   -- Давайте спускаться, -- скомандовал Мустафа-хаджи.
   Дмитрий вдохнул ржавый воздух, идущий снизу, и поставил ногу в сапоге на край бетонного колодца.
   Вопреки его ожиданиям, сам старик спустился без затруднений, легко перенося свой вес со ступеньки на ступеньку.
   Зато всего через минуту погиб один из спутников Чингиза -- боец отряда "Череп". Он сорвался при спуске в бездонный колодец. Видимо, соскользнула рука. Он пролетел мимо Окурка, который спускался первым, выпив для храбрости. Глубоко внизу тело ударилось об пол.
   За ним по скобам без страховки спустились все остальные. Очень сильно хотелось Окурку, чтоб сорвался толстый Чингиз и лопнул, как насосавшийся клоп, но тот в яму не полез, остался охранять вход.
   Тишину нарушал только перестук падавших с потолка капель, казавшийся в подземелье очень громким.
   Старый бункер собрал с них дань кровью и потом -- дорога была тяжелой и временами по колено в воде -- но не дал почти ничего взамен.
   В затопленных выработках, бывших когда-то хранилищами -- циклопических подземных ангарах -- они нашли только кучу ржавого железа и трухи. Время и вода сделали свое дело.
   Огромные проржавевшие самосвалы и сейчас стояли тут. И зерноуборочные комбайны, и техника с ковшами и ножами, назначение которой Окурок даже не представлял. И целый ангар боевых машин, строгие очертания которых он умел отличать. Все это стояло, скрытое до середины бортов водой, имевшей слабый, но устойчивый фон.
   Если что-то и можно было найти здесь, этого добра хватало и наверху, на складах, в контейнерах и вагонах. В таком же ржавом состоянии. И без такого фона.
   -- Будь это место ближе к нашей Калачевке, можно было бы организовать вывоз запасных частей, -- размышлял вслух Мустафа, когда они шли от ангара к ангару. - Но эту дрянь еще надо будет дезактивировать. Это нереально. А бомбу тут можно искать месяц... И не найти. Я уверен, что оружие такого типа, если оно тут было -- вывели из строя. Ты видел потеки на стенах? А следы гари на обшивке? А погнутые дверцы, ворота?
   Окурок кивнул, хотя не понял, какую он имеет в виду бонбу. Действительно, в этом подземелье как будто что-то серьезное бабахнуло. Они находили обугленные кости. А жилой блок вообще выглядел так, будто там война была -- дыры в стенах и баррикады из мебели. И всюду трупы. Вернее, скелеты и ссохшиеся мумии, по-прежнему сжимающие автоматы и пистолеты.
   -- Мы никогда не узнаем, кто и с кем тут поссорился. Одно вижу, тут взорвался боеприпас объемного взрыва, -- продолжал дед свою лекцию. -- Либо тактический ядерный. Ты удивляешься, откуда я секу в таких вещах? Спецназ министерства обороны республики Узбекистан. А ты думал, я овец пас, прежде чем поехал воевать против неверных? Молодежь, молодежь... Да, придется кому-то сообщить Его Превосходительству дурную весть. Правда, он любит вешать гонцов, приносящих дурные вести. Но эту новость ему сообщит наш друг Генерал. Его он вряд ли тронет.
   Отряд миновал последний ангар. Они шли по поперечному тоннелю (Мустафа называл его штреком), где на полу были проложены рельсы. Тут было довольно сухо, и затхлый запах не так шибал в нос.
   -- Тут уже побывали до нас, и не один раз, -- старик указал пальцем им под ноги.
   И точно: на гладком полу в этом широком тоннеле, пересекавшем все остальные, они увидели следы от шин. Комки грязи налипли на него уже не от сапог, а от колес. Кто-то был здесь не так давно.
   По следам они и выбрались наружу. Тоннель вывел их к воротам, которые вели на поверхность, как потом оказалось, на другом склоне горы, в четырех-пяти километрах от депо.
   Створки были распахнуты. За ними был солнечный день, качались под слабым ветром степные травы. После вонючего подземелья бойцы с радостью снимали маски. Шедший впереди Окурок разглядел среди травы наполовину заросшую колею. Видать, многие вещи из горы были вывезены этой дорогой.
   Чтобы хоть как-то оправдать потраченное время, можно было вернуться назад и покопаться в рухляди в этих ангарах. Одними "калашами" там можно было набить несколько "Уралов". Правда, от ржавчины и грязи придется основательно чистить. Но стоило ли ехать так далеко ради вещей, которые можно было найти гораздо ближе к Калачевке?
   -- В другой раз. Сначала надо навестить Белорецк, который эти дикари теперь называют Ёбург, -- произнес в ответ на это Мустафа, садясь в командирский УАЗ. -- Может, некоторые вещи из чрева горы найдутся там. Кое-какие аппараты. По мне, они важнее для нашего Государства, чем бомба... В любом случае надо дать им урок. И не просто урок, а урочище.
   "Да что за бомбу он имеет в виду?" -- Окурок хотел было переспросить, но старик уже убежал прочь, выкрикивая команды.
   Они грузились на бронеавтомобили, чтоб ехать на соединение с группой Генерала, ожидавшей их около депо, когда Мустафа Ильясович усмехнулся.
   -- А мы ничего не забыли?
   -- Чингиз все еще торчит на горе, -- мрачно бросил Окурок. -- С рабами. По мне, пусть там и остается.
   Ответом был дружный одобрительный хохот. Видать, этого хряка даже свои не любили.
   Сам Дмитрий не простил ему того, что произошло с матерью. Но, увы, пришлось связаться с ним по рации, которую нес при себе один из бойцов с "Черепа", и подобрать его.
   -- А пленники где? Отпустил, что ли? -- спросил Окурок Чингиза, когда тот подошел к машине один.
   -- Скажешь тоже, -- бугай брезгливо покосился на свои сапоги, забрызганные кровью. -- Они слишком много знали.
  
  
   Белорецк, также известный как Новый Ёбург, встретил их не цветами, а приготовлениями к осаде. Уже на их глазах в город зашел последний караван из четырех разномастных грузовиков. За ними тут же опустили массивный шлагбаум. В бинокль Окурок разглядел, как бетонный блокпост на глазах укрепляли мешками с песком. Повсюду сновали вооруженные люди в зеленом и сером камуфляже, таком же, как у них, ведь кормились они от одного источника.
   Здесь не было круговой стены -- которая защитила бы только от волков. Не было баррикад из ржавых машин на въездах, от которых тоже толку мало. Зато с двух сторон обитаемую часть города, которая отличалось от заброшенной бликами застекленных окон, целыми крышами и свежей краской домов, огибала река под названием Белая, которую местные звали Агидель -- не очень широкая, но под огнем не переплывешь. С севера жилой район прикрывали несколько многоэтажных зданий, мимо которых нападающим тоже идти будет непросто. Совсем голой оставалась восточная сторона, но там наступать пришлось бы по ровному месту, которое, как прикинул Окурок, должно быть заминировано так, что мама не горюй. Большие краснокирпичные коттеджи с краю будет непросто раздолбить без тяжелого вооружения. С холма, куда они поднялись, можно было заметить в том районе какую-то беготню.
   Приглядевшись, они увидели, что люди живут еще в одном районе старого Белорецка -- над крышами курились дымки. Это был район довоенных лачуг и новых хибар, кое-как сложенных из железнодорожных шпал, крытых рубероидом. Там никакого кипеша не было.
   Вечерело, но огни в домах не загорались. Обе половины города затаились в мрачном ожидании.
   Это тебе не Муравейник, который Орде удалось взять с налета -- когда под видом пастухов, которые привели продавать табун лошадей, воины нохчи проникли в город, а еще триста человек спрятались в кузовах под грудами одежды и меха на продажу. Торгаши, сделавшие свой город проходным двором, жили с уверенностью, что их не тронут - потому что они всем нужны как перевалочный пункт. Но у СЧП были другие планы. Местных мелких феодалов они прижали к ногтю и поставили в общий строй, а сам тот разбойничий Содом на берегу Волги -- уничтожили.
   "Обмануть врага -- не подлость, а доблесть". Генерал говорил, что это пункт воинского устава Орды, хотя сам устав существовал пока только в голове Уполномоченного и на бумагу не переносился.
   Но даже здесь на Урале уже, видимо, знали, что из себя представляют "сахалинцы". На "стрелку" к старому заводу, отделенному от города рекой, куда Генерал Петраков позвал местных шишек "обсудить вопрос миром", никто даже не приехал.
   Тут их уже ждали. Значит, бой будет серьезный. Как только ордынцы это поняли, началась подготовка к атаке.
   -- Нечего лабутены разводить! -- прохрипела рация голосом Генерала. -- "Цербер" будет на месте часов через шесть. "Казбек" тоже на пути сюда. Но мы начнем сейчас. Чем дольше ждем, тем скорее к местным кореша подойдут.
   -- Калачевцы, че стоите? -- это уже начал командовать Марат. -- Марш на позицию и выполняйте задачи!
   Задачу Окурку уже объяснили. Отрезать северную дорогу в обе стороны. И, если прикажут, по сигналу переть в общую атаку, прямо на юг. Вот такие задачки. Карты ему не дали, лишней не нашлось.
   Церберы -- это "бешеные", вспомнил Дмитрий, выпрыгивая из кузова первым; автомат уже был при нем. Еще говорят, они получили пополнение какими-то мордовцами и там теперь почти тысяча человек! Видать, летят по трассе на всех парах. Но если командиром у них все еще Рыжий, то чудес от них ждать не стоило. Штурмовать город -- это тебе не старателей грабить.
   -- Черт с вами, -- проворчал Дмитрий так, чтоб никто не слышал. -- Ввяжемся в бой, а там видно будет.
   Он отвечал только за свою "омерзительную двадцатку" (трое примкнули к ним позже, и их стало ровно два десятка, считая самого Окурка). Нигматуллин поставил их на правый фланг и приказал вперед не идти, а удерживать мост из бревен, возвышавшийся над грязной водой на старых бетонных сваях. Чтоб никто не прорвался ни оттуда, ни туда.
   Действуя чисто по природной смекалке, Окурок расставил своих людей полукругом так, чтоб со стороны моста их было не видать, а они держали под обстрелом его весь, особенно Семен и Леха-большой, у которых были ручные пулеметы. Комар залез на второй этаж двухэтажки и там затихарился. Снайпер также должен был следить за тылом. Хотя прорыва сзади они особо не ждали.
   Когда утром Димон услышал, что им дадут рации, он представил себе штуку вроде той, которая была у Марата, а еще раньше -- у Шонхора. Но это оказались древние мобилы "Nokia", которые какой-то рукастый технарь превратил в радио. Зато такие получили все, начиная от сержантов -- целая куча телефонов была у Мустафы в мешке. Добивала связь на три километра на ровном месте, если не соврали. Частота уже была настроена, и кнопки работали всего две. Даже дурак разберется.
   Хорошо, хоть патронов не забыли добавить и гранаты выдали.
   Не прошло и десяти минут, как на левом фланге началась стрельба. Стрекотали автоматы, тяжело громыхали пулеметы ган-траков. Трассирующие пули то и дело перечеркивали небо.
   В первый час ночи бой начался.
   -- Сидим тихо, -- шепнул Окурок. -- Нас это не касается, пока не скажут.
   Судя по базарам на общей частоте, отряд "Череп" пошел в наступление и без боя занял деревянную часть города. Жители успели сбежать в лес, их особо пока никто и не ловил.
   Двинувшись дальше, бойцы Нигматуллина с восточной стороны подошли к "чистой" половине Ёбурга. И начала стрелять по городу 122-миллиметровая пушка, которую отбуксировали сюда из самой Калачевки. Ее выстрелы ни с чем нельзя было перепутать. Тут же в городе один за другим раздалось несколько взрывов. О том, где стоит пушка, открытым текстом кто-то радостно объявил по рации.
   "А если они все слушают?" -- подумал Окурок. Но это было не его ума дело.
   "Старший знает лучше тебя". Еще одно из правил, которое могло бы быть в законах орды.
   Прошел час, но стороны оставались на тех же местах. Видимо, утром возьмутся за них всерьез. Лезть в темноте в лабиринт чужого города дураков мало. Сунулись сначала, но огребли и откатились назад. Враг не преследовал.
   Окурок пожалел, что бинокль обычный, без прибора ночного видения. Он заметил, что там, где стояли кирпичные здания, что-то горит. В темноте сверкали вспышки -- в городе стреляли из окон.
   По рации кто-то, матерясь, сообщил, что у них двоих убили.
   На время стало почти тихо. С той стороны постреливали, но очень вяло. А своей артиллерии у них, кажись, не было. Пушка выстрелила еще раза четыре, в городе загорелось еще какое-то здание.
   Окурок подумал, что смысл этой стрельбы может быть только в том, чтоб морально подавить защитников. Или заставить их выйти из города на прорыв, а уже там окружить.
   Вот только кто кого окружит? Генерал говорил, что ополчение, которое мог выставить Ёбург -- около тысячи человек. Это было странновато: в городе на вид проживало тысяч десять. Мустафа говорил, что от орды здесь жил раньше а?гент (ударение Окурок ставил на первый слог), а сейчас к ним пришло человек пять перебежчиков. Все они были из пролетариев. Это их так местное городское начальство называло, тех, у кого ничего своего нет. И было их таких больше половины города. Окурок подумал, что слово это образовалось оттого, что они всегда пролетают при дележке ценностей. Им не позволяли селиться в "чистой" части города и использовали как рабсилу на самых тяжелых работах.
   Они местных боссов ненавидят до зубовного скрежета. И те им оружья не дадут, потому что боятся больше, чем пришельцев.
   Но даже полноправных людей в Ёбурге больше, чем бойцов у Марата. Даже если откинуть женщин, детей и стариков. А значит, контратака их в клочки порвет.
   "Генерал и Марат надеются, что те будут сидеть на жопе ровно".
   Так и случилось. Остаток вечера и полночи прошли относительно спокойно за вялыми перестрелками. А под утро Комар засемафорил рукой из окна, показывая, что кто-то едет с тыла и быстро приближается. Вся группа тут же развернулась в другую сторону. И почти в тот же момент по ним со стороны дороги начали стрелять. Все прижались к земле, и в свой бинокль Окурок разглядел идущие на полной скорости по шоссе пикапы.
   Они строчили из пулеметов по окнам и по жухлой "зеленке" прямо на ходу, не сбавляя скорости. Передняя машина -- грузовик с бульдозерным отвалом -- столкнул с дороги ржавую перевернутую "Оку".
   Надо было отдавать пулеметчикам команду стрелять ему по кабине.
   Но чутье заставило Окурка повременить. И действительно. Через секунду он разглядел флаг с оскаленной пастью, мелькнувший в свете прожектора. Колонна шла в бой при полной иллюминации и плотной кучей.
   Пальба продолжалась. Никто не погиб только потому, что стреляли очень высоко, по окнам вторых этажей.
   -- Вы, на машинах! Уроды, не стреляйте! Тут свои! -- заорал он в телефон, одновременно жестом останавливая Леху-старшего и Семена. -- Свои!! С Волги!
   Но у союзников таких телефонов, похоже, не было. И только чудом бойцы успели нырнуть в траншею -- вырытую еще до войны коммунарными службами.
   Стрельба прекратилась. Машины остановились в каких-то тридцати метрах от укрытой группы. Окурок чуть приподнял голову. Дверца второй головной -- инкассаторского броневика со сварной башней из стальных листов -- хлопнула, и оттуда выпрыгнуло несколько человек, один из которых был в высоких зашнурованных ботинках и кожаной куртке, поверх которой была надета армейская разгрузка.
   -- Вы, дебилы, какого хера?! - заорал, срывая голос Димон. -- Мы калачевцы! Вы нас чуть не положили!
   Окурок вышел им навстречу, подняв руку.
   -- А вы тут, мля, как оказались? -- увидев его, Рыжий зло сплюнул и хотел сказать что-то еще, но в этот момент большая черная рация, которую он держал в руке, заматерилась голосом Генерала, и атаман "бешеных" узнал много о себе и о своей матери.
   Колонна вытянулась длинной змеей по шоссе. Из остальных грузовиков как горох посыпалась пехота "бешеных" в своих бурых телячьих куртках, разбавленная худыми кривоногими мужиками в сером, стриженными под ноль. Автоматы были наставлены на Окурка.
   Наверно, перепутали дорогу и подъехали к городу по северной трассе, а не там, где было сказано. А радио забыли включить. Для таких обезьян это слишком сложный прибор.
   Рыжий с хмурым лицом засунул рацию в свою разгрузку и качнулся всем корпусом в сторону Окурка, ставшего свидетелем его позора.
   -- А тебя, "сосед", это не касается, -- бросил он. -- Радуйся, что мы вас колесами не раскатали.
   Он повернулся к своим, застывшим нестройной толпой между огромными "дредноутами", стволы пулеметов которых были нацелены на другой берег реки.
   -- Всё, пацаны. Харэ сиси мять! Впендюрим им! Когда порвем этих лохов, город ваш на целый день. Я сказал!
   В ответ над толпой пронесся многоголосый крик "ура". Двое или трое "бешеных" пальнули в воздух, остальные просто потрясали кулаками или "калашами" над головой. Мордовцы -- а эти бритые невысокие мужики явно были ими -- держали себя сдержаннее, но и у них в глазах была радость, а ноздри раздувались в предвкушении большой драки.
   -- А вы, салаги деревенские, стойте здесь дальше, -- командир "Цербера" сплюнул, явно провоцируя. -- Нам больше достанется.
   Но Окурок уже не смотрел на него. Он глядел на противоположный берег, где разгорались какие-то огни.
   Он уже занес ногу, чтоб идти к своим бойцам, которые так и не покинули укрытий (и правильно сделали -- он приказа еще не давал), когда на том берегу заговорили сразу несколько пулеметов. Да так заговорили, что заставили трещавшие автоматы замолчать.
   -- Что за херня?.. -- непонимающе уставился на него Рыжий.
   А случилось вот что. Судя по воплям в рации, отряд "Череп" наконец-то раздразнил гусей и получил ответку. Через пару минут уже было ясно, что он несет серьезные потери от огня крупнокалиберного оружия и отступает к холмам под ударами ополчения Нового Ёбурга. У тех даже какой-то броневик нашелся, и вместе с пехотой, подобравшейся под прикрытием темноты поближе, они брали бойцов СЧП в клещи, прижимая к реке. Видимо, такой прыти от них Генерал и Марат не ждали.
   Через пять минут один из ган-траков запылал, подбитый чем-то типа "Мухи". Из этих "тубусов" был исправен один из четырех, но все же они иногда стреляли. Люди внутри горели заживо, не переставая кричать, пока рация не отключилась. Одновременно вспыхнули и несколько домов в бедняцкой части города. Горели вместе с теми бойцами, кто успел туда забежать.
   -- Всем! Всем! Сигнал красный. Повторяю... красный! -- прогромыхал в мобильнике голос Генерала.
   "Общая атака".
   Тут же раздался голос Нигматуллина, чуть искаженный помехами. Его тон не выдавал его состояние -- старый татарский вояка был не из тех, кого за уши к забору гвоздями прибьешь -- но можно было понять, что приходится ему несладко. Он по очереди отдавал команды отделениям: "Первый, куда вы высунулись?.. Выравнивайтесь! Третий, е...ите их, черти! Подбейте этого козла!"
   -- Вперед! На ту сторону! -- крикнул Рыжий, выстрелив в воздух из своего пистолета. -- За каждую башку плачу жратвой.
   Окурок уже слышал о том, что в некоторых отрядах такое практикуют, но думал, что это шутка. Выходит, нет.
   -- Не надо ехать по этому мосту, -- предостерегающе помотал головой Окурок. -- Там в трех километрах есть другой, капитальный.
   -- Это почему? -- Рыжий садился в инкассаторский броневик, на котором еще виднелась эмблема в виде крылатого сфинкса. - Там же наши ту сторону держат? Ты офонарел? Это отличный мост. Он танк выдержит. Так и скажи, что зассал.
   Бойцы из "Цербера" угодливо захохотали шутке своего командира.
   -- Он слишком узкий, -- Дмитрий решил последний раз ответить ему спокойно. -- Наших там уже нет, они вдоль берега отходят, сейчас там ничейная земля, где всё простреливается. А вас всех сожгут, если накроют на нем.
   Для себя решил, что если этот гандон оскорбит его еще раз, то он пристрелит его на месте как собаку.
   Выяснять отношения было некогда. И пусть бы подыхал вместе со своими уродами. Но для общего дела этого допустить было нельзя. А чутье, интуиция просто кричала криком, что ехать нельзя.
   -- Да пошел ты... -- Рыжий хищно оскалился и запрыгнул в кабину. -- Мы пошли за победой! А вы давайте последними.
   Под прикрытием бронеавтомобилей спешенные бойцы "Цербера" двинулись через мост на другой берег Белой. Хорошо хоть ума хватило притушить огни.
   Они преодолели его почти весь, и Окурок подумал было, что ошибся, показав себя паникером, когда внезапно громыхнуло так, что заложило уши.
   Взметнулся столб воды, полетели в воздух обломки бревен и горящие части машин, через секунду все это посыпалось дождем, с плеском падая в реку. В отблесках пламени от горящего бензина Окурок разглядел там, где ехали первые две машины, вместо пролета моста только черную вспененную воду, в которой плавали какие-то части, а может, тела людей. Даже в воде что-то еще продолжало гореть, пока не потухло.
   Фугас! Радиоуправляемый. В Орде умельцы тоже делали такие буквально из говна -- из пульта для детского вертолетика и старого снаряда. Там, где надо было устроить сюрприз на пути едущих по дороге врагов -- ничего лучше не было.
   Остальные машины, беспомощно замерли. И теперь задом пытались выехать обратно, рискуя подавить свою же пехоту. И если их пулеметы били почти вслепую, то с берега по ним вели огонь прицельно. Кто-то с воем прыгал в воду. Кто-то пытался отстреливаться. Но уже было ясно, что атака захлебнулась. И отступление стало беспорядочным.
   -- Упырь! - по приметной кепке Окурок опознал в бегущем мимо силуэте знакомого. -- Петька, мать твою!
   -- Димон, ты? Как хотишь, а я сваливаю. Тут дело швах.
   -- Шлюха трусливая! -- Окурок встряхнул его так, что клацнули зубы. -- Наши там, как мухи, а ты!..
   -- И пусть мрут, -- отмахнулся Петька, вырываясь так, что затрещал рукав. -- В гробу я видал...
   -- Дебил! -- Окурок с размаху отвесил ему леща здоровой рукой. -- Тебя Уполномоченный на столбе повесит! Собакам скормит! Он из-под земли предателей находит.
   Неожиданно это подействовало. Упырь замер и прекратил вырываться. В глазах его появилось осмысленное выражение.
   -- Ну и че предлагаешь? -- выдавил он из себя, продолжая с ужасом глядеть на хлопающие на том берегу разрывы.
   -- Ты же теперь старший, раз Рыжий кончился? Давай людей остановим и порядок наведем.
   -- Хер с тобой. Давай. Кажись, ты прав. Виктор по головке не погладит... Везде найдет. Только я... это. Не шибко умею командовать-то, -- развел руками Упырь.
   -- А тебе и не надо. Я буду. Короче, ты временный командир "Цербера", а я твой зам. Кто у вас за связь отвечает?
   -- Компот. Он в тачке с Рыжим ехал. Рыб кормит...
   -- Ну значит, будешь ты. Бери базовую трубу и оповещай -- отходим вон к той фабрике! Там перестроимся, отдышимся. А я выведу это стадо с моста, пока там живые есть.
   Не то чтобы Окурку было до идей, о которых говорил Мустафа Ильясович. О чудо-городе Бога на берегу южного моря, у которого будет свой флот, атомная бомба для врагов и атомная станция для своих. Просто не хотелось становиться бродягой опять, после того, как почувствовал себя человеком.
  
  
   "Череп" не полег в полном составе, как боялся Окурок, но потерял этой ночью семьдесят человек -- столько людей Марат не терял уже много месяцев.
   "Церберов" погибло сто двадцать с лишним -- точное число своих бойцов идиот Рыжий даже не удосужился записать. Пушка трижды за час переходила из рук в руки, но враги не вывели ее из строя, не подорвали -- до последнего надеялись удержать.
   Поэтому, когда ее удалось отбить, она продолжила свою работу, но уже стоя на безопасном расстоянии на господствующей высоте. Белорецк ведь весь окружен горами. Всему им приходилось учиться не по книгам, а по своей шкуре. Ведь никто из них, кроме старого Мустафы, настоящей армии в глаза не видел.
   Когда первоначальный бардак рассосался, штурм пошел дальше по всем правилам. Обстреляли -- навалились -- отгрызли еще кусочек в пол-улицы -- закрепились там.
   И через три дня ёбуржцы выкинули белый флаг, который Окурок, возглавлявший штурмовую группу, первым увидел в свой бинокль.
   А Окурок... его по итогам той ночи произвели в атаманы. И хоть он и не дотягивал до уровня Нигматуллина, который со своими "черепами" был главным героем первой битвы, устояв под ударами и даже загнав врагов обратно под защиту их кирпичных домов, зато его заслугой было сохранение почти в целости подразделения, которое уже собиралось разбегаться.
   Нескольких паникеров догнали, поймали, и Генерал показательно повесил их на фонарях на стальных тросах. Теперь их трупы были пищей для ворон и хорошим уроком тем, кто хотел служить Орде только в радости, но не разделять с ней беды.
   Утром четвертого дня на завод, где когда-то давно плавили металл, приехала делегация уральцев. Теперь у них поубавилось гонора.
  
  
   -- Все имущество бывших государственных органов, армии и полиции принадлежит Сахалинскому Чрезвычайному Правительству как законному правопреемнику. Все имущество, найденное на складах длительного хранения и в убежищах, подлежит передаче СЧП... -- зачитывал Генерал требования. -- А также все имущество, которое СЧП потребует в качестве компенсации своих расходов и потерь.
   Бледный посланник Нового Ёбурга, пожилой мужик в кожаной куртке и кепке из меха зверя нерпы, только кивал и подписывал все, что скажут, гелиевой ручкой.
   После того, как на его глазах казнили нескольких пленных, которых обещали ему отдать, а потом выдали их трупы без верхней части, он боялся сказать хоть слово.
   Головы отдали отдельно в целлофановом мешке. Сами тела были истерзаны -- припомнили "бешеные" уральцам их фугас под мостом. Под вторым, довоенным, оказалась вторая мина, которую благодаря чутью Окурка и опыту Мустафы нашли и обезвредили утром, с первыми лучами солнца, перерезав проводки.
   Всё чин-чинарем, как раньше -- Генерал даже договор потребовал оформить на бумаге. Чтоб отныне и навсегда этот городишко был вассалом могучей орды. Бланки с пропечатанным гербом он в своем портфеле не зря носил.
   Старые бойцы, конечно, ворчали: "Эти суки столько народу наших угробили, а мы их простили. Мы и за меньшее города под нож пускали!" Но Генерал разъяснил им, что это временно. И обусловлено потребностью. А когда потребность пропадет, можно про закорючку на бумаге забыть.
   Армия остановилась на постой в захваченном городе. Конечно, им были тут не так рады, как на Волге и в Татарии. Но и они платили тем же. Трофейные команды шерстили Новый Ёбург днем и ночью. Вначале реквизировали все, что нужно было для общака. Потом начали брать для себя. Город перетрясли и выбили, как старый ковер. Брали и женщин -- от пятнадцати и примерно до сорока. Младше Генерал не разрешал. Говорил, солдат ребенка обижать не должен.
   Брали не насовсем, а на раз. В дома не ломились, но тех бабенок, у кого хватало ума показываться на улицах, вечерами хватали. Сами напросились. Это было, говорил Генерал, священное право завоевателя, которое стояло твердо еще с тех времен, когда царства рассыпались в прах под копытами лошадей сородичей Марата Нигматуллина. И еще раньше -- под ударами конницы других племен, чьи имена помнили только старые хроники -- печенегов, половцев, гуннов. И что плохого, если женщина побежденных родит от сильного, от того, что с оружием в руках проложил путь к ее ложу? Много племен, говорил Генерал, именно от такого семени и выросли.
   Мужиков, кто пробовал возмущаться, расстреляли как "диверсантов". Но таких была всего пара человек. Остальные молчали.
   Зато неожиданно они получили пополнение из местных добровольцев. Особенно много рекрутов было из пролов, как тут звали обездоленных жителей деревянной половины, которых здешние хозяева не считали за людей. Они помогут следить за тем, чтоб городские авторитеты не шалили, когда основные силы Орды уйдут.
   "Пока вы будете фуражирами и подсобными рабочими. Кто хорошо себя проявит -- может стать воином", -- объявил добровольцам Марат. А Мустафа придирчиво осмотрел их и выбраковал слабых и больных. Такого добра везде можно найти, да только оно не нужно.
   "А кто будет нехорошие речи говорить, тому сразу секир-башка", -- наставлял остающихся Генерал. Выделять для гарнизона своих людей он не стал, и Окурок понял, что сюда они могут больше не вернуться.
   Всех новичков, которых все-таки взяли с собой, перепоручили ему. Командиром "Цербера" -- вместо отправившегося на дно Рыжего -- Дмитрия не поставили (но и Петьку-Упыря тоже -- им стал звероподобный мужик по кличке Копатыч), но доблесть отметили. Теперь он был у Марата на очень хорошем счету, первый ротный командир, как тот сам сказал. Да и Генерал его заметил.
   Вечером второго дня новой для Ёбурга эры командиры Орды сидели в бывшем особняке городского совета. Трещали дрова в камине, за окном стучал дождь. Где-то на улице горланили песню под гитару солдаты.
   -- Мустафа, дружище, тут нет не только бомбы. Нет почти ничего, что мы искали, -- вздохнул Генерал, закончив читать опись вещей, изъятых в казну СЧП. -- Уральцы на допросе сказали, что когда они... вернее, еще их отцы добрались до Горы, там уже кто-то побывал. И всё лучшее захапали до них. Я имею в виду аппараты, которые хотел получить наш повелитель и благодаритель... если уж бомбу мы ему не привезем. Ты ломал им пальцы?
   -- Я делал еще многое другое, -- ответил Мустафа-хаджи. -- Это не вранье. Они ничего не прячут. У них действительно этих станков нет.
   В Ёбурге среди трофеев нашелся только один специальный аппарат для переработки вторсырья. Горожане на него чуть ли не молились. Он работал без наладки уже пятьдесят лет, а они даже кожуха с него не снимали и болтов не откручивали.
   Это было очень любопытное устройство. Окурок его не разбирал (кто б ему позволил?), но из краткого осмотра понял, что эта штука плавила бросовый металл и отливала готовые изделия: гвозди, болты, шурупы. Качества они были довольно поганого, но служили. Даже пистолет можно было при желании из частей собрать. Энергию эта хреновина черпала от солнечной батареи, которая разматывалась как рулон и стелилась как пленка на землю или на крышу. К самому устройство она крепилась гибким шнуром. Ни шнур, ни солнечную панель не получалось поцарапать даже ножом. То есть предки, которые эти вещи соорудили, сделали их именно для потомков-дебилов, смекнул Окурок.
   Как говорил после знакомства с бумагами старый узбек: довоенное жулье, которое в Ямантау думало отсидеться -- были не дураки. Кто угодно, но не олени. Они перед самым концом через подставные фирмы заказали в разных заморских странах - в Италии, в Израиле, даже в Японии -- оборудование, главным требованием к которому была автономность, долговечность и возможность использования материалов из вторсырья. Эти вещи создавались в очень ограниченном количестве или вообще в единственном экземпляре. И стоили сумасшедше дорого. Но те умники с расходами не считались, ведь на кону было их будущее. А самые умные даже о своих детях-наследниках и внуках думали.
   Еще в городе был чудо-автоклав. Пленные рассказали, что из простых покрышек, которых везде миллионы, он производил солярку методом пиролиза. Но он уже лет десять как не фунциклировал. Еще раньше была штука, похожая на три-дэ принтер, о которых мама Окурку рассказывала, но ее горожане продали каким-то соседям. Она делала любую мелкую пластмассовую хрень из другой хрени -- плавила внутри почти любой пластик до пастообразного состояния и выдавливала уже нужной формы. Хоть игрушку, хоть полезную вещь. "Баловство", -- сказал Генерал, имея в виду последний аппарат. Но Мустафа неожиданно возразил, мол, наоборот, крайне нужная вещь. Можно не только игрушки, но и части войсковой амуниции выплавлять.
   Вот какие были у древних технологии. Уральцы божились, что, судя по бумагам, этих вещей должно было быть больше. Но остальные увезли те, кто обчистил гору еще раньше. А ведь там должны были быть и солнечные генераторы, и ветряки, и установки для производства антибиотиков и даже витаминов, и машины, которые гнали биотопливо буквально из говна.
   Вот без этого домой точно лучше было не возвращаться. И тогда благодаритель может простить им бомбу.
   Окурок уже совсем приуныл. Лезть к Свинскому камню, да и к другим известным убежищам ему не хотелось. Окурок догадывался, что в них уже нечего ловить, но не был уверен, что его не заставят все там обшаривать по второму кругу. Еще одного Ямантау ему видеть не хотелось.
   Вот такие мысли гуляли у него в голове, как пьяный в поле, когда к нему подошел Петраков.
   -- Пошли, Димон, покажу тебе кое-что, -- сказал Генерал.
   Во дворе особняка, который они звали "комендатурой", стоял потрепанный "Урал" с кунгом. Над грузовиком возвышалась высокая мачта. Антенна, как понял Окурок. Рядом вовсю работал маленький бензиновый генератор -- почти без вони и шума.
   -- Наш походный радиоузел, -- Генерал кивнул часовому в камуфляже и постучал в дверцу троекратным стуком. Дверца распахнулась. Генерал вспрыгнул на подножку и сделал приглашающий жест.
   Внутри не было ничего интересного -- какие-то приборы, лампочки. Голые стены, на одной таблицы и схемы. Но понять из них можно было только карту региона. Хоть и не такая она большая, как в машине Виктора, зато утыкана булавками и вся исписана карандашом.
   Здесь стоял густой запах табачного дыма и цикория, который Окурку был знаком, потому что все детство они его пили.
   Сутулый мужчина в дырявой, будто простреленной тельняшке снял наушники. На столе, за которым он сидел, лежал недоеденный шмат пирога и стояла грязная кружка. На втором стуле висел китель с нарисованными погонами и кобура. Увидев командира, мужик не вытянулся по стойке смирной, но просто привстал со стула, кивнув.
   "Интересно, как вскочил бы он, если бы это был не Петраков, а Виктор?" -- Окурок уже начал кое-что понимать в ордынской жизни.
   -- Борис Акопян, наш электронщик и радиоразведчик. Его Превосходительство прислал к нам на подкрепление.
   "Этот-то сморчок небритый... подкрепление?" -- скептически подумал Окурок. -- Странно, что его по дороге не убили. Хотя, наверно, Благодаритель дал ему конвой".
   -- Он будет сканировать эфир. И наверняка мы найдем в этом регионе что-нибудь... Должны найти! Сам понимаешь, что тесноты в эфире нынче нет... Но иногда ловим интересное. Волны имеют свойство отражаться от ионосферы. И облетать весь земной шарик. Вплоть до Новой Зеландии ловим. Хотя что они там по-ихнему базарят -- не бельмеса не понятно. С листа еще могу пару строк перевести, а на слух -- нет. Одну фразу "Нью Зиланд" и понял, а дальше не понятно, то ли у них крокодилы не ловятся, то ли кенгуру не доятся, -- Генерал хохотнул. -- Один раз поймали еще какую-то радиостанцию из дальней дали. Вообще непонятно, что за язык. Лопочут будто птички чирикают, - Генерал тяжело опустился на табурет. -- Но это так, лирика... Тем более мы им в ответ ничего отправить не могем, даже если бы язык знали. А вот здесь кое-что поинтереснее... Борис, вруби машину!
   Мужчина в полосатой майке щелкнул тумблером, и включился магнитофон, который наверно стал старинным задолго до Войны. "Похоже, еще ламповый, -- подумал Димон. -- Мама говорила, что у таких самый душевный звук, а у цифровых он, мол, холодный и неживой". А еще лампы проще пережили вспышку -- не то что микросхемы, многие из которых погорели.
   Закрутились катушки, и сквозь жуткие помехи из динамиков до них донеся чуть искаженный голос.
   "Это... ...край... ...инск. ...отовы ... ...честву... ...кто выжил..."
   -- Ну и бараны, товарищ генерал, -- глумливо усмехнулся радист. -- Вчера в семь вечера записалось. Даже не прячутся. Передачи идут часто. Я сделаю нормальную запись и определю координаты.
   -- А просто они смелые. Видимо, у них есть своя армия и они считают, что в безопасности. Но мы и не такие орешки разгрызали. Хотя прежде чем лезть буром, попробуем взять их умом. Ведь на каждый гайку с резьбой есть свой болт с винтом, -- Генерал хлопнул электронщика по плечу. -- Боря, пошли наш ответ. Обычный. Забросим, так сказать, удочку.
   -- Сидите тихо, я включаю передатчик, -- буркнул Борис и почесал щетинистый подбородок.
   Радист сменил катушку на магнитофоне, щелкнул тумблером. Потом переткнул какой-то штекер на панели и нажал на пару кнопок.
   "Дорогие сограждане! Жители России! Обитатели планеты Земля! -- зазвучало из динамика, голос был немолодой и отличался идеальным произношением. -- Мы знаем, что мы уцелели не одни в этой страшной бойне, и мы ищем вас! Не отчаивайтесь! Россия не погибла! Мы ее преемники, и мы ее возродим. Мы -- это Сахалинское Чрезвычайное Правительство, сокращенно СЧП. Сообщите нам свои координаты -- широту и долготу, либо название населенного пункта для привязки, и мы обязательно найдем вас! Мы поможем вам решить гуманитарные и технические проблемы, обеспечим защиту и наладим культурный обмен. В этот тяжелый час мы должны быть вместе! Силы вам, стойкости и мужества. Мы выстоим и победим!"
   Тумблер щелкнул еще раз. Запись ушла в эфир.
   -- Пускай ее каждые двадцать минут в течение суток! Кто-нибудь да клюнет. Лох не мамонт, он не вымрет, -- Генерал кивнул радисту, и они с Окурком вышли из прокуренного душного салона, где у Димона уже начали слезиться глаза от едкого махорочного дыма. -- Текст нам один старпер написал. Хорошо базлал. Профессор не то консерватории, не то обсерватории. Гораздо умнее меня был, -- объяснил Генерал. -- Мы его какое-то время возили с собой, кормили со своего стола, хоть и в клетке держали, чтоб лыжи не навострил. Он, значит, учил меня и Главного хорошим манерам и этикету. Жаль, помёр, чудило от бронхита. Но слова его живы и продолжают служить благому делу. А вот теперь нам остается только ждать. И добыча сама к нам выйдет. Интуиция, понимаешь ли.
   -- И часто вы получаете ответы? -- спросил Окурок, дивясь на инженерный гений того, кто заставлял эту машинерию до сих пор работать.
   -- Не очень. Это как с рыбалкой -- день летный и день пролетный. А когда приходит звоночек, мы собираемся и идем в гости. Конечно, если расстояние позволяет. В Марьян-Нар или на Колыму с Чукоткой не поехали бы. Лучше уж они к нам, ха-ха. Но в этих краях, на Урале, мы удочек еще не забрасывали. А значит, тут могут водиться непуганые бараны. И их можно будет очень хорошо постричь.

Часть 2. На краю ойкумены

  
  
  
   Ибо мы как срубленные деревья зимой. Кажется, что они просто скатились на снег, слегка толкнуть -- и можно сдвинуть их с места. Нет, сдвинуть их нельзя -- они крепко примерзли к земле. Но, поди ж ты, и это только кажется.
  
   Франц Кафка, "Деревья"
  
  
   Интермедия 2. Конец "Истории"
  
   В ночь перед отъездом старый Александр Данилов снова перечитывал свой труд.
   Но что-то не шло, буквы плясали перед глазами. Он то и дело отрывался от чтения. Иногда начинал ходить из угла в угол, словно искал что-то потерянное. А иногда в сотый раз садился перебирать пожитки, уже сложенные в баулы, узлы, мешки и рюкзаки, перекладывая вещи своего гардероба и предметы: полезные или дорогие сердцу. Кое-какие Александр скрепя это самое сердце решил оставить на поживу энтропии. Другие вынул из шкафов и добавил к своей поклаже. Все-таки не на себе придется везти, а на колесах. В случае их семьи -- даже с мотором. Вот они -- плюсы привилегированного положения отца вождя.
   "Можно даже написать через черточку, по аналогии с королевой-матерью. Почетный титул, не дающий власти, зато приятный".
   Александр старался действовать тихо, несмотря на закрытую дверь кабинета.
   Его домашние, делившие с ним кров и пищу в таком составе уже довольно много лет, спали. Его любимая больная жена, прожившая с ним всю жизнь. И его старший сын, тоже больной, но от рождения -- некоторым Война оставила отметины на лице или на теле, а ему она наложила печать на разум. Он пропал бы без присмотра и ухода.
   Его младший сын Андрей тоже жил здесь. Раньше он проживал со своей семьей отдельно, хоть и в двух шагах от них -- в самом большом доме, как и подобает правителю маленького царства. Но с тех пор случилось много всего -- Алиса, теперь уже бабушка Алиса -- заболела и уже не могла ни следить за хозяйством, ни ухаживать за старшим сыном, которого, несмотря на возраст, чаще всего звали просто Гошей.
   Андрей же сначала овдовел (его первая супруга Наталья нравилась даже придирчивой бабушке Алисе, а той было очень трудно угодить). Но болезнь, часто навещавшая их, была неумолима... она "сгорела", истаяла буквально за две недели. От этого союза родились двое детей, оставшихся сиротами, хоть и неполными: старшая Женечка, которая с самых ранних лет была умной и рассудительной девочкой, и мальчик Саша, в котором Данилов видел что-то от себя.
   Потом сын женился во второй раз, а через пять лет разошелся, его бывшая жена уехала жить с двумя детьми, один из которых был их общим, на другой конец улицы. А Женька и Сашка остались с Андреем, который после этого себя официальными узами больше не связывал. И вот два поколения семьи Даниловых решили снова жить вместе. И съехались под крышей "стариковского" дома, как более удобного и приспособленного для жизни.
   Большой Дом вождя теперь использовался только для сбора Совета и иных церемониальных дел. А в остальные дни стоял запертый на ключ.
   Конечно, Андрей Данилов не был самодержцем. Все вопросы решал сход, неформальный совет самых старших, мудрых и опытных. Но и его слово весило много. А вот он часто прислушивался к мнению отца. Это именно Александр подсказал сыну идею исхода, всеми поддержанную. Она состояла в том, чтобы переселиться на несколько сотен километров южнее, заодно освободившись от тягостной опеки города Заринска, чей новый правитель очень хотел обложить "вассальную" деревню большим продналогом, от которого она раньше была освобождена.
   Подсказал, а теперь начал об этом жалеть. И потому что боялся, и потому что больно было рвать все нити. Те, что связывали его с прошлым, со старым миром, где он был молод и полон сил и надежд.
   Старик вскочил, словно от удара током.
   "Пойти и проститься с городом".
   Да, он должен это сделать, потому что, когда все проснутся, будет поздно. Проститься одновременно с двумя этапами жизни. Этапом довоенным, на который пришлось его прекрасное детство, по недомыслию казавшееся ему ужасным, в этом месте, где цвета золы, пепла и копоти были главными красками задолго до ядерных ударов. И послевоенным, когда он пришел сюда после месячного перехода сквозь ледяную стужу -- уже на пепелище, к радиоактивной воронке. Двумя этапами разделенными, словно разрубленная пополам картина, огненной диагональю -- днем 23-го августа 2019 года.
   В первой из этих жизней он был студентом и аспирантом. Во второй оказался бродягой и воином поневоле. Но все это был он. И все это было уже в прошлом, под которым их исход подведет финальную черту.
  
   Картонная обложка от старой энциклопедии, обтянутая плотной тканью. Прошитый черными сапожными нитками и проклеенный пахучим самодельным клеем корешок. Книгу надо обязательно взять с собой. Это его главное сокровище. В ней все размышления и мысли о человеческой истории. О причинах того, что произошло с миром и людьми.
   Плотная бумага уже успела пожелтеть. Основная часть труда была напечатана на пишущей машинке. Только первые десять глав он набрал на компьютере и распечатал на принтере, пока те у них еще были. Шрифты тоже отличались -- вначале ровные, как из типографии ("печать офсетная", так вроде бы это называли когда-то). Потом косые, словно пьяненькие: где-то слишком жирные, с потеками чернил, а где-то наоборот, бледные, плохо различимые. За время работы он сменил два принтера и четыре машинки -- найти новую среди антикварного старья иногда было проще, чем ремонтировать. Чего только не найдешь, проверяя давно закрытые предприятия, заброшенные склады и деревни, вымершие еще до ядерной зимы, в мирное время!
   Александр Данилов-старший закрыл книгу и сунул ее в свой рюкзак. Встал, расправил плечи, поднял голову, будто стряхнув с себя многолетний груз. Глянул в зеркало -- и остался доволен. Жалости его вид больше не вызывал. Теперь можно пойти и взглянуть на то, что осталось от города его детства, в последний раз.
   "Отряхнем его прах с наших ног".
   Он вышел, в сенях надел калоши и старую куртку, сунул в карман флягу с водой и кусок хлеба. Ничей сон он не потревожил. Осторожно закрыл за собой дверь и на цыпочках прошел мимо окна кухни. На крыльце он взял свою стариковскую палку (жена упорно звала ее "бадашок"). Путь предстоял неблизкий, вдруг устанет спина?
   На жухлой траве лежала роса. С неба слегка накрапывало. В будке сонно заворчала Жучка, но, узнав хозяина, шум поднимать не стала. Он кинул ей горбушку хлеба. Ему самому хватит и маленького кусочка, с годами он ел и спал все меньше.
   Так и не встретив никого из соседей, Александр миновал околицу и зашагал в сторону темневших вдали многоэтажных домов, где уже пятьдесят лет никто не жил.
   Солнце и ветер звали в дорогу. Пока -- близкую, а чуть позже -- и дальнюю. Почти как раньше. Только теперь он будет не один.
  
  
  
   Глава 1. Младший
  
   В эту ночь ему опять снилась зима. Звенящая пустота, окрашенная в десятки оттенков белого и черного, описать которые словами он никогда бы не сумел.
   Во сне они с дедом шли по главному проспекту города, где все то ли умерли, то ли вовсе никто никогда не жил. Заледенелые дома были похожи на скалы, а улицы, обрамленные сугробами -- на замерзшие реки между ними.
   Кем надо быть, чтоб согласиться жить на такой высоте, где впору селиться только птицам, когда над головой такая масса бетона или кирпича? Сам Сашка, которого в семье все называли "Младший" -- точно бы чувствовал себя неуютно.
   Но это место не нравилось ему по другой причине. Оно было открыто враждебным, чужим и опасным. Был вроде бы день, но даже свет был холодным, будто доходил до земли, проходя через толщу воды.
   Они обходили вмерзшие в землю автомобили -- маленькие, на четырех человек, всех форм и размеров, и большие грузовые с кузовами разных видов. И те, что еще длиннее -- с кучей окон, которые звались автобусами.
   В какой-то момент у ног деда возник Арни. Во сне Сашка отметил не то, что собака появилась ниоткуда, а то, что на ней нет ошейника. Пес покружился вокруг них, втягивая носом воздух, и с лаем забегал вдоль ряда машин. Он явно тоже чувствовал себя не в своей тарелке. И так же неожиданно исчез, скрывшись в каком-то дворе или переулке. Его появление и исчезновение не вызвало у Сашки вопросов. Лишь после пробуждения.
   Только что кругом не было ни души, и вдруг, как это бывает во сне, Сашка осознал, что они с дедушкой идут не одни. Вокруг было полно людей. Все они двигались в одном направлении. Правда, ни один из них не показался знакомым. Люди проходили мимо -- зыбкие, размытые силуэты, похожие на одну шевелящуюся массу, прозрачную как стекло.
   Младший сообразил, что никогда в жизни не видел столько людей разом и что у них в деревне не наберется и сотой части, но опять не удивился. Во сне почти невозможно удивиться. Можно испугаться, обрадоваться, даже почувствовать голод или усталость -- но не удивление.
   Некоторые строения, мимо которых лежал их путь, Сашка узнавал.
   Тут был стадион... место, где занимались "спортом". У них вместо этого была работа на свежем воздухе. Был и цирк, где когда-то жили в клетках клоуны с красными носами и жонглеры, подбрасывавшие в воздух всякую всячину, и разные звери... даже огромные слоны размером с сарай и тигры, похожие на огромных кошек, только вместо мышек у них люди. Был и театр -- место, где специальные люди-актеры валяли дурака, изображая из себя кого-то другого на потеху зрителям. Был и вокзал. Отсюда уходили поезда -- огромные машины, идущие по положенным на землю рельсам. Как и большие здания, рельсы и столбы железных дорог были такими массивными, что проще было поверить, что их проложили сказочные великаны, а не человеческие существа. Но это построили люди. Поезда он любил и много про них читал.
   Но больше всего было тут домов, которые назывались жилыми -- высоких, поделенных на клетушки-квартиры, в каждой из которых могло проживать по одной семье. От мысли, сколько всего людей вмещал в себя город, у Сашки всегда болела голова.
   Внезапно частокол из полуразрушенных зданий расступился, и они оказались на высокой платформе: то ли на мосту, то ли на набережной. Под ногами асфальт сменился бетоном. Перил не было. Почему-то и в голову не пришло, что должны быть перила.
   Если бы это было наяву, то его бы обжигал холодный ветер. Во сне заменители чувств тоже были, но настолько слабые, что не отвлекали от открывавшейся глазам картины.
   "Вот только глазам ли?"
   Внизу, настолько далеко, что захватывало дух, лежало море. В него впадала, все расширяясь и расходясь в стороны, скованная льдом река. Дальше до самого горизонта не было видно ни одной прорехи во льду. Только черноватая матовая гладь, ровная, как полированный металл.
   Стоя на платформе, Младший чувствовал холод и пустоту, исходящую от этого бескрайнего океана. Замерзшая река, и белые утесы, и скованное льдом водное пространство казались еще менее живыми, чем дома-в-девять-этажей, улицы и площади, по которым они прошли. Чем цирки, и театры, и вокзалы. Здесь на краю даже открытое небо было темнее, чем среди опасно кренящихся зданий.
   Ближайшее к ним строение находилось в паре метров от берега. Руку протяни из окна -- и занесешь ее над пустотой. И снова это не вызвало вопросов у Сашки. Дом этот отличался от других, и был из красного кирпича, уходя в небо свечкой и сужаясь кверху, как наконечник копья. Пустые окна тянулись далеко ввысь. Число этажей Младший даже не смог подсчитать, а может, генератор сновидений его не установил.
   Они остановились у крайнего подъезда.
   "Я должен проверить, -- голос деда звучал буднично, как наяву. -- Здесь меня подожди".
   Сам он был одет и выглядел, как всегда: в рукавицах, в валенках, в сером пуховике с капюшоном. С ружьем за спиной, которое он брал, только когда уходил очень далеко.
   "Куда они ушли, деда?" -- спросил Сашка его, имея в виду людей. Только сейчас Младший заметил, что они снова одни. Казавшийся бесконечным поток исчез, так же, как и белая лайка.
   "По своим делам. Все идут -- и они прошли. На север, наверно. А может, и на запад. Ты осмотрись пока, а я схожу, проверю".
   После его слов Сашка сразу обнаружил себя на лестнице, в подъезде. Было светло, хотя источников света не было заметно, а фонарик в его руке сон тоже нарисовать забыл. Как и окна. Но помещение было освещено ровно настолько, чтоб разглядеть ступени, стены и покрывавшие их надписи.
   "Настя, прости меня! Вернись!" -- гласила первая, выполненная синим, по трафарету, детским округлым почерком.
   "666. Сатана здесь", -- ниже написано черным, и угловатые буквы украшены шипами и лезвиями.
   "Мы фсе здохли", -- размашисто накарябано через всю стену. Красным, как кровь. Похоже, эта надпись была сделана позже двух предыдущих, хотя хуже всего сохранилась. Растрескалась.
   Но чем дольше он приглядывался к словам, тем менее четкими они становились. И тут сон начал сдавать свои позиции. Истончаться и развеиваться, как дым. Сашка почувствовал, как его сознание уносится прочь. А еще через мгновение он понял, что не стоит в подъезде незнакомого дома, а лежит под тяжелым одеялом и смотрит на побеленный потолок у себя в спальне.
   На улице слышна была перекличка собак. Да еще кукареканье петуха -- явно не первое, потому что за окном уже совсем светло.
  
  
   Он еще долго оставался под впечатлением. Сон был таким правдоподобным, что почти ничем не выдавал обмана, сплетенный из реальности и вымысла поровну.
   Они действительно ходили в этот поход. Совет... вернее, дед предложил более тщательно проверить, нет ли на территории, которая когда-то называлась Кузбасс, других обитаемых поселений севернее Ленинска. Они ходили туда в прошлом году, но не вдвоем, а вдесятером.
   Ну а десять лет назад в своем походе на дальний север отец с группой добровольцев прошел через Кузбасс, нигде особо не задерживаясь. Тогда надо было успеть за единственный по-настоящему летний месяц июль добраться до далекого Норильска, где дед считал вероятным найти очаг цивилизации.
   "Никто не стал бы их бомбить первым ударом, -- говорил дедушка. -- Ценное сырье. Никель. Ну а потом, когда война разгорелась, сам город могли и разрушить. Но там рядом, где-нибудь на плато Путорана, могут быть объекты, похожие на те, что мы находили на Урале. И уж они-то должны были к зиме быть готовы".
   Тогда еще был жив товарищ Богданов-старший. Он выделил и топливо, и машины повышенной проходимости. Странно, как старому Александру Данилову удалось заразить своей безумной идеей и его, и многих других. По крайней мере, человек десять из деревни.
   Ничего кроме развалин и мерзлоты таймырская экспедиция не обнаружила. Разве что несколько дневников, последняя запись в которых датирована 2035 г. Туда ехали на колесах, а возвращались назад на полозьях, на чудом найденных снегоходах. Самого деда потом долго сквозь зубы поругивали за то, что породил эту идею. Никто не погиб, но были и обморожения, и травмы. Обморожения! В конце августа. Оказалось, что там такие ветра, какие в Сибири были только во время Зимы. Понятно, почему в тех местах не было не то что людей -- даже зверья почти не оказалось. Все это Сашка помнил в основном из рассказов взрослых. Сам он тогда был совсем малец.
   Следующая экспедиция состоялась только через девять лет, была куда скромнее и цели имела в пределах региона. Прожив в этом месте полвека, они решили, наконец, тщательно проверить, обитаемы ли земли между Ленинском и областным центром. До этого они на слово верили киселевцам, которые рассказывали, что на севере нет ничего интересного и все, кого не убили аномальные холода, уже откочевали на юг. Это оказалось правдой. Они встретили только следы пребывания людей -- десятилетней давности или того больше: стоянки, мусор, пятна от костров, срубленные деревья, характерные знаки мародерства. Дед говорил, что они могли пройти совсем рядом с другими людьми и не увидеть их: "В наши времена люди не спешат кидаться к чужакам с объятьями". Но ясно было, что если кто-то и жил здесь, то очень немногие.
   Даже в самом Ленинске, где за девять лет до этого обитала община в сто-двести семей -- теперь не было ни души. И ни записки, ни привета. Только могилы на местном кладбище, подозрительно многие из которых относились к одному и тому же году. Люди снялись и ушли, оставив все нетранспортабельное. Сашка помнил, какое впечатление это произвело на деда. Тот только и говорил, что о какой-то "потерянной колонии Роанок". Корил себя он и за то, что не поддерживали связь, даже по радио, не делились проблемами, жили в своем замкнутом мирке. Хотя ленинцы и сами к ним не рвались.
   Вот только Арни с ними в том походе не было. Крупный белый пес, лайка с примесью волчьей крови, чье полное имя было Арнольд, умер раньше -- три года назад, от чумки, когда был еще довольно молодым. Дед не любил охоту, но часто брал Арни с собой на длинные прогулки, куда в последние годы часто напрашивался и Сашка.
   Младший совсем не удивился, что видел именно его. Больше он ни к одному животному не привязывался. Все остальные были для него просто брехливыми "звоночками" на цепи, а Арни был настоящим товарищем, хоть и признавал за собой одного хозяина -- деда.
   Мертвый город существовал в реальности и звался Кемерово. Там были и вокзал, и театры, правда, насчет цирков Младший был не уверен. И улицы похожие были, хотя от моря-океана Кемерово отстояло на тысячи километров.
   Надпись тоже существовала, но находилась гораздо ближе. Здесь, в Прокопе. В одном из домов то ли в Четвертом, то ли в Десятом микрорайоне. Это был один из немногих хорошо сохранившихся домов, хотя он не был похож на своего двойника из сна и даже построен был из бетонных плит, а не из кирпичей. Несмотря на запреты взрослых, Сашка с друзьями там бывал. И даже когда-то оставил углем свою надпись на стене под обвалившимся балконом: "Александр Данилов. 14 лет". Ни номера "мобильного", ни "страницы в соцсетях", которые встречались в старых надписях, он добавить к этому не мог.
  
  
   Младший решил никому пока не рассказывать о сне. Еще чего! Кто-то, например отец, выслушав рассказ, поднимет на смех -- ехидно и ядовито, как он это умеет. А другие, в основном женщины... поверят и наполнятся суеверным страхом. К вечеру только и разговоров будет, что о "вещем" сновидении.
   Кто-то будет похихикивать, кто-то охать и говорить, что это дурной знак, предвещающий несчастья на новом месте. Собака была хоть и белая, но убежала и потерялась, да еще и в месте, похожем на кладбище. "Чем не знак того, что переезд надо отложить?" -- скажут они.
   Хотя Женька, его старшая сестрица, которая знала про сны не меньше, чем про травы и наговоры, рассказывала, что не всё в них так просто. Например, топить во сне котят -- хорошее дело. К избавлению от мелких проблем. А уж если увидел дохлую черную собаку или сам убил ее -- вообще пляши от радости. К победе над врагом или к преодолению серьезной беды.
   Не очень-то хотелось Сашке занимать свой последний день на старом месте, да еще совпавший с шестнадцатым днем рождения, такой ерундой.
   "Поменьше читай всякую херомантию на ночь!", -- сказал бы отец, имея в виду книги, которые Младший брал в библиотеке деда. Тот был учителем, но у него на полках стояли не только скучные учебники. Чего там только не было! И про эльфов, и про рыцарей, и про нежить всякую, и про космос. Да и про атомные войны тоже, но дед говорил, что это все сказки и вымысел. Про настоящую войну, которая была, так никто и не написал. Кроме разве что него.
   Папа часто повторял, что рад будет, когда сломается последний "ящик", от которого, мол, одни проблемы. Но уж с книгами сделать ничего не мог. Он, конечно, и про "ящик" кривил душой, потому что и сам был не прочь посмотреть фильмец-другой. Нравилось Андрею Александровичу Данилову, главе совета в мирное время и вождю в военное (какого у них, тьфу-тьфу, не случалось), хохотать над приключениями героев своих любимых комедий. Где тортом в лицо, мордой в салат, или где баба с мужиком телами меняются, или где пьяный околесицу несет -- вот это ему нравилось. А про всякие кредиты-дебиты, полицию-милицию, офисы-шмофисы -- не очень. Папа честно признавался, что понимает от силы треть этих шуток. И это притом, что дедушка ему с детства про старую жизнь все уши прожужжал. А уж сам Сашка и другие -- те и того меньше понимали.
   Впрочем, мало соображая, Младший много воображал. Папка вряд ли бы поверил, что при чтении книг воображение рисовало перед глазами Сашки картины ничуть не тусклее экранных. И никто не верил. Потому что из новых людей мало у кого этот бесполезный дар был развит.
   Библиотека занимала три шкафа в кабинете деда. Филиалом ее был чердак (Сашка через раз говорил: "фиалом", проглатывая лишний слог, как многие из них делали в "умных" иностранных словах), хотя с чердака книги периодически выносились под неумолимым взором бабушки прямо во двор. Или шли в печку. Делая это, дед ворчал что-то про "Уотергейт 451".
   Но последний год ей нездоровилось. Все-таки возраст -- оба они с дедом были живыми ископаемыми. Поэтому книги спокойно пылились, минуя "гиену огненную". Вторым филиалом был гараж, который предназначался для машины, но не знал ее уже лет сорок пять. Там книги портились от сырости, плесени и скачков температуры. Это была для них такая же верная смерть, как и печка.
  
  
   Какое-то время он лежал под одеялом, ворочался с боку на бок и смотрел то на рисунок из трещин на побеленном потолке, то на обшитые деревом стены. Сегодня можно было полениться, ведь никаких задач вроде колки дров или таскания воды с колодца перед Сашкой не стояло. Да и вещи для переезда были еще с вечера собраны -- от этого комната стала такой голой, что звонкое эхо заставляло собственный голос звучать непривычно.
   Потом, преодолев себя, он потянулся и поставил голые ступни на покрытый линолеумом пол. Даже коврик уже свернули и упаковали.
   Б-р-р-р. Прохладно. Дом был не топлен со вчерашнего дня, а ночью была буря.
   Из "зала" доносились голоса, отскакивая от стен, с которых еще позавчера сняли и ковры, и семейные портреты в рамках. Все уже было уложено в тюки и лежало в коридоре. А то, что не было уложено -- оставят здесь.
   "Мебель и прочее барахло можно найти и на новом месте, -- говорил отец. -- Увезти с собой надо только ценное и незаменимое. Да еще самим ноги унести".
   Ага, вот где они все!
   В ванной комнате, где раньше стояла ванна (мылись давно уже в бане во дворе), Младший взял темный брусок резко пахнущего мыла, умылся из рукомойника. Глянул на свое отражение в зеркале с отколотым краем и, как всегда, остался недоволен. Нет, скоблить щетину на лице бритвой ему было еще не нужно, а угри с прыщами его уже не мучили. Но уж слишком он был худощав, слишком остролиц, да и зеленые глаза с темными волосами сочетались плохо.
   Волосы -- это от бабки. Она в молодости была черноволосой и на старых фотокарточках напоминала грозовую тучу. А глаза, да и черты лица -- от деда. Совсем старых фотографий, где он подросток, не сохранилось ("Сгорели вместе с прежней жизнью"), но на тех, где ему тридцать, когда он жил в Подгорном и в Заринске, дед напоминал Сашку теперешнего.
   А вот Женька, и отец, и дядя Гоша, и все дети отца от Светланы Федоровны (она Сашке была настолько чужой, что он даже неприятное слово "мачеха" в ее адрес не употреблял), -- все были как на подбор светловолосые и с глазами от светло-серого до голубого. Причуды генетики, говорил про это дед.
   "Ну почему эта стерва генетика не могла сделать меня чуточку более складным? Килограмм на пять тяжелее и помускулистее?" -- подумал Младший и вылил себе на голову ковш холодной воды, смывая мыло.
   После этого вытерся полотенцем, оделся в приготовленную с вечера чистую одежду и присоединился к семье за завтраком.
  
  
   -- С добрым утром, именинник! -- пробасил отец, обнял Сашку и потянул за ухо. Не больно, но довольно бесцеремонно. -- Расти большой, не будь лапшой.
   В Прокопе... да и в Заринске и других заринских поселениях многие мужчины носили бороду -- но не лопатой, а покороче, чтоб всякий сор не застревал. Так проще, чем постоянно скоблить харю бритвой. Да и не у всех эти бритвы были. Но вождь на то и вождь, чтоб выглядеть благообразно, поэтому Андрей Данилов или носил аккуратно подстриженную бородку, или ровнял подбородок под "трехдневную щетину", как он увидел в одном старом журнале.
   А сам Владимир Богданов, глава Заринска, который последний раз приезжал к ним в село с большим караваном машин и грузовиков когда Сашка был совсем маленьким - носил окладистую бороду. Таким он был и на фотокарточке, и на парадном портрете в мундире, который ему к юбилею нарисовали. Они с дедом были ровесники, и тот говорил, что в молодости правитель выглядел иначе и походил на какого-то актера, но в пятьдесят решил сделать последнюю уступку "духовности". Так он отрастил бороду, усы и еще бакены на щеках.
   "Он хотел выглядеть как царь или как патриарх. А выглядит как Дед Мороз. И как он оттуда капусту достает, когда щи хлебает?" -- похихикивал дед за ужином. А бабка его осаживала: "Да чего ты ржешь, старый? Не был бы ты таким олухом, до сих пор бы находился возле него, и мы жили бы как у Христа за пазухой! Это только ты пустые щи хлебаешь, а у правителя всегда отбивные на столе, и не собачатина какая-нибудь, а говядина". "Да в чем ты меня обвиняешь? -- отбрехивался дед. -- Забыла, что из-за твоего папаши нас сюда сослали? За его переворот неудавшийся?" "Да не было никакого переворота, пень ты замшелый. Он же был не умнее тебя. Мы просто под горячую руку правителю попались. А ты мог бы выкрутиться, если бы сопли не жевал!"
   Но в этих старых недомолвках Сашка ничего не понимал. Разве только то, что дедушка с бабушкой еще до рождения отца жили в Заринске и дед был там не на последних ролях, а потом что-то случилось, и им пришлось уехать сюда. Вообще говорили, что в войну город вымер до основания, как и все, что находилось севернее какой-то там параллели. Новая Прокопа начиналась как поселение ссыльных, отправленных сюда из Заринска за разные проступки, мелкие и большие.
   Заринск... Сашка никогда его не видел. У них вообще мало кто покидал деревню, а уж путешествовать в такую даль... Да что говорить, если в ближней Киселевке бывал от силы каждый третий, а это всего в двадцати километрах, и "ярмарки" у них совместные три-четыре раза в год, где бартером разным занимались.
   В Киселевке народу жило не больше, чем в Прокопе. А вот Заринск -- город большущий. Там целых десять тысяч человек живут, и есть там и канализация (работающая! Это тебе не яма и не овраг для слива), и даже электрическая станция. Говорили, что до него по дорогам можно добраться за два дня с одной ночевкой -- это если на автомобиле. Гонцы, курьеры, снабженцы так передвигались. Но автомобилей в Прокопе не было. Одну машину собрать из трех старых, чтоб кое-как ездила -- труд для умельца невеликий. Проблемой была горючка. Ее возили только из столицы. Там в Заринске ее гнали -- но из чего и как -- это он не знал. То ли это было секретом, то ли сложно сильно. А без топлива -- на черта лысого нужны машины?
   Были три трактора для крайних случаев, например, завал растащить (землю на них почти не пахали), и один грузовичок, который старики называли "бурубухайкой", но его не гоняли без нужды на большие расстояния. А на телеге, запряженной двойкой лошадей, до Заринска будешь телепаться дней пять, и это если дороги не раскисли. В слякоть -- неделю, а то и больше. Все остальные села и деревеньки жались вокруг Заринска, как утята возле мамки. И только Прокопа и Киселевка были на отшибе, в соседнем "регионе".
  
  
   От отца пахло табачным дымом и одеколоном из старых запасов. Одет он был в новый камуфляж -- для похода, а не для обеда. В коридоре висела его куртка и стояли высокие сапоги. А вот дедушки нигде не было.
   -- Старикан совсем тронулся, -- отец быстро опрокинул в себя стаканчик домашней наливки и проглотил последний вареник. Тарелка его уже была пуста. -- С утра взял свою палку, рюкзак и убег куда-то в Четвертый микрорайон. Мне, говорит, с городом проститься надо. Волнуюсь, как бы не случилось чего. Он же хилый совсем, да и глаз у него дергался. Вот хочу сходить за ним. Примерно знаю, куда он пошел. И братец меня сопроводит. Ладно... подарок я тебе уже подарил, а вечерком мы еще за столом посидим, чаек попьем. Будут куросаны и халюндрики. И мясо на второе. И салат.
   Халюндрики -- это творожное печенье. Куросаны -- дрожжевые булочки с начинкой. Первоначально с курицей. А под чаем он, конечно, имел в виду иван-чай. Про то, что бывал еще другой, Младший слышал от деда. Но у них запасов не сохранилось, а вырастить такое не получалось. Разве что у бабушки Алисы, когда та моложе была и оранжереей занималась. Какие только растения она там не выращивала из семечек! Но потом у нее случилась очередная зимняя депрессия, самая длинная, и все живое в маленьком стеклянном парнике вымерзло и погибло. Далеко не все удалось восстановить потом из уцелевших семян.
   То, что будет выпечка, это хорошо. Если мяса у них часто бывало много, особенно, когда охотники возвращались, то блюда из ржаной муки были праздничным кушаньем.
   Да и подарок был хорош. Младшему и раньше доводилось стрелять из ружья (первый раз -- лет в девять), но теперь у него будет не просто свое собственное. Будет вещь, которой не стыдно и похвастаться перед теми, кто постарше. Не старая "вертикалка", как у ровесников, а супервещь, да еще "импортная". Только представить -- ее когда-то привезли из неведомой дали, куда ехать как сто раз от Прокопы до Заринска.
   "Benelli Comfort". Полуавтоматическое ружье с магазином на четыре патрона. Оно выглядело как игрушечка, почти не давало отдачи и совсем не дрожало при выстреле, а цевье идеально ложилось в руку. Пацаны от зависти лопались. Но когда он вчера похвастался перед Кирой, она назвала его мажором и занудой.
   "Вот если бы ты его сам собрал из старых деталей... тогда это было бы ружье. Или если бы в бою захватил. А так это просто дорогая игрушка... наследного принца", -- хихикнула она.
   Вот уж обиднее не могла сказать. Ну почему она считает его неженкой и папенькиным сынком? Чушь это все про наследника. Никто по наследству власть не даст. Тут все сход решает. Да ему и самому это на хрен не надо.
   Дед как-то сказал, положив руку Сашке на плечо: "Держись подальше от девушек, которые смотрят на облака. Если смотрит в землю, это хорошо - значит, скромная. Если чуть выше -- тоже ничего, значит развратная. Если смотрит в глаза -- нормально, будет верным товарищем. Но если на облака -- беги. Сразу. Вырастешь, поймешь меня".
   С Кирой Красновой они знали друг друга с самого детства, хотя "иначе" Младший стал смотреть на нее только пару лет назад. Вечером он ждал и ее в гости, хотя почти уверен был, что толку не будет. Это он о душевном, конечно. Не о пошлостях каких-то. Кира была младше его на год, у нее были красивые волосы с оттенком рыжины, каких не было ни у кого в деревне. Дед говорил, что раньше таких, как она, на кострах сжигали. Видимо, чтоб бога задобрить.
   Тайком от родных Сашка хранил ее фотографию в рамке в ящике стола. И она действительно смотрела на облака, а еще читала книжки -- но совсем не такие, как он.
  
  
   Из кухни, сильно наклонившись, чтоб пролезть в проем, вышел дядя Гоша, с большой миской вареников, над которой поднимался пар. Увидев племянника, он расплылся в улыбке до ушей и стиснул Младшего так сильно, что у того едва не затрещали кости.
   -- Привет-привет!
   Произносил он "пливет", как маленький ребенок. Но весу в том "ребенке" было больше ста кило. Хорошо еще, что за уши тянуть не стал.
   Через открытую дверь кухни Младший увидел Женьку. В сером шерстяном платье, в косынке и цветастом фартуке. Она помахала ему рукой, но подойти пока не могла. С тех пор, как заболела бабушка, она была самой главной женщиной в роду, и все они без нее бы пропали. Чего она только не умела! И кухарничать, и заготовки делать, и травки собирать, да и знахарить тоже. "Лечит мята невралгию, а свекла -- гипертонию. Земляника -- гонит соль, а шалфей -- зубную боль..." -- этот длинный стишок когда-то бабушка ее наизусть учить заставляла. Огород и сад тоже были теперь на ее попечении.
   Но сейчас она отмеряла алюминиевой кружкой нужное количество пшена для каши. Крупы хранились в кладовке не в мешках, а в больших пластиковых бутылях -- так мыши не прогрызут. Впрочем, численность мышей держали в рамках несколько кошек.
   Подарок от сестры он тоже уже получил, и теперь тот стоял в коридоре на полочке с обувью. В таких ботинках было даже жалко ходить по пересеченной местности или лазить по лесам-болотам -- настолько они были хороши. Он так и не понял, сшила она эти "берцы" по старинным лекалам, используя довоенную литую подошву, или отреставрировала старые, со складов.
   В печи потрескивали поленья, на печи закипало молоко. В кадушке поднималось тесто -- будут пироги с капустой. И дома чисто, хотя какой смысл мыть место, которое они так скоро покинут? Младший почувствовал укол стыда -- пока он дрых, они уже столько всего сделали. Наверно, он и вправду мажор, лодырь и неженка. Надо предложить свою помощь. Работы всегда хватает. Даже сейчас, когда урожай уже убран.
   Вареники были их фирменные. Одна часть фарша, одна часть капусты и одна -- картошки. Тесто с одним яйцом, но можно и без яйца. Соль и перец по вкусу. Хотя, если соль еще можно было достать, то перца у них давно и в помине не было, и вкус его Младший уже забыл, помнил только жжение во рту.
   Дядя тем временем сел на стул в углу, и тот под ним жалобно скрипнул. Вареники были большие, но он их проглатывал за один укус. Зубы у него были необычные -- мелкие и острые, далеко расставленные. У всех нормальных людей зубы в детстве меняются, выпадают, а дядя Гоша, говорят, родился с такими, и дальше они только делались чуть крупнее по мере того, как рос он сам.
   Сейчас он выглядел спокойным и в перерывах между варениками играл с серой кошкой Дуськой -- поднимая ее в воздух на своей огромной ладони и занося над ней вторую. Делал он это, просто чтоб погладить ее, но любой решил бы, что собирается расплющить. Кошка терпела, даже не пытаясь сопротивляться. Лежала будто мертвая.
   "И охота вам кормить тупого дауна? Он за свою жизнь столько не вырастит, сколько за неделю сожрет", -- как-то раз сказал им Гриша-старьевщик, пьянчуга и хам, каких в деревне больше не было.
   Хотя сам-то он земли ни разу не пахал, а занимался тем, что выискивал в развалинах редкие вещи -- швейные иглы, лампочки, инструменты, грузил их в свою тележку из супермаркета "Оптима" и вез к себе домой. Так делали многие. Но только Гришка додумался до большего. Холодной зимой, когда никто не пойдет сам искать замену, он впаривал эти запасы людям втридорога -- за еду.
   Отец тогда без слов разбил болтуну нос и выбил по зубу с каждой стороны. За то, что "не следит за базаром". А чуть позже бог, который бережет только тех, кто убогий не по своей вине, спросил с него еще строже. Гришка то ли слишком много принял на грудь, то ли заснул в неудачном месте и отморозил часть носа. Характер его от этого еще больше испортился. Напившись, он крыл четырехэтажным матом и себя, и всех встречных, а на его лицо с "огрызком" было страшно смотреть.
   Но если не считать Старьевщика, в основном люди Гошу любили. Дауном он, конечно, не был -- Сашка знал, как выглядят люди с "симптомом дауна", потому что у них в деревне раньше был такой мальчишка, Петюня-Дурачок. Был он толстый, рыхлый и хилый, лицо у него было как у китайца, а еще он постоянно улыбался всем слюнявой улыбкой. Умер от сердечной болезни в двенадцать лет. Дед говорил, что у него внутри была лишняя хромосома. Это такая палочка, вроде жилы, но крохотная. Но, мол, у остальных тоже могли быть другие, неизвестные палочки, до поры скрытые: "А какие у нас дефекты в генотипе -- не скажут даже святые Резерфорд с Оппенгеймером". Пока Петька был жив, он пытался работать, выращивал рассаду, кормил кур в птичнике, хотя его часто мучили боли в спине, одышка и он очень быстро уставал. Туго соображал и вел себя часто как пятилетний, но был очень добрый.
   "Даун" -- это от английского слова "внизу", потому что они болезнью пришибленные, деловито отмечал для себя Сашка. Английскому языку его эпизодически учил дед, хоть все и говорили, что глупее траты времени не придумаешь.
   Сколько Младший себя помнил, у них в деревне было принято относиться как к людям ко всем, кто ходил на двух ногах и не был курицей. Даже если у человека на одной руке четыре пальца вместе срослись, будто он в варежке. Такой парень, теперь уже взрослый мужик Саня Волков по кличке Колотун, по сию пору здравствовал, хоть и девушки за него замуж идти не соглашались.
   В Заринске... там вроде бы было иначе. Товарищ Богданов говорил, что любые мутации, изменения тела или души -- суть знаки Диавола. Даже крупные родимые пятна и пучки волос не там, где надо. Или, наоборот, большие залысины, которые в деревне были даже у многих детей. И вода в голове, и шишки на теле, и искривленные кости, и большие язвы на коже. Даже падучая болезнь или дерганье конечностей. Получалось, что почти все в Прокопе были порождениями сатаны. Может, поэтому правитель и приезжал к ним так редко. Говорили, что детей, родившихся с сильными дефектами, в Заринске умертвляли.
   Дядя Гоша был тоже с дефектом. Он был не умнее этого Петюньки, но с самого детства сильный и здоровый. Мышцы у него были как из железа, в обхвате он был как бочка, в которой квасили капусту. А роста такого, что, входя в любую дверь, наклонялся и часто стукался макушкой о потолочные балки. Нрава он был тоже доброго и даже пытался работать в меру своего соображения. Помогал ухаживать за скотиной. Присматривал за стадом на выпасе -- даже не пастухом, а подпаском, потому что за ним самим нужен был присмотр не меньше, чем за коровами. Выполнял подсобные работы: подай-принеси. Лопатой мог покидать, если ему грамотно втолковать -- что и куда. Да еще иногда играл на дудочке, которую выстругал ему кто-то много лет назад. Хорошо играл -- заслушаться можно. Но это было единственное, что он умел делать, как следует.
   Ему уже было за сорок, но лицо оставалось гладкое, и даже лоб без единой морщинки. "Это потому что он только жрет, спит и баклуши бьет", -- говорила мама, хоть она дядю Гошу и жалела, даром что он был ей не родная кровь.
   Разговаривал Гоша плохо, хуже малого ребенка. Но так как у них в деревне академиков не водилось, выделялся он не речью, а ребячьей наивностью. Рассказывали, что он долго верил, что луна и солнце -- это большие лампочки и где-то за краем света есть для них выключатели. И даже идти искать их хотел.
   Да еще глаза у него были странные. Не то пустые, не то бездонные, то ли детские, то ли древние. И заметно это было только тогда, когда он поворачивал их на вас. Лоб у него был непомерно широкий и высокий, из-за чего голова казалась огромной. Но под этим лбом, как говорила бабушка, "пустота и уши на веревочке"
  
  
   Белая дверь бабушкиной комнаты была закрыта, значит, она спала. Сашка очень надеялся, что ей станет лучше, но, похоже, остальные в это уже не верили.
   Последний приступ случился примерно месяц назад. До этого почти полгода чередовались светлые промежутки, когда она была в себе и могла себя обслуживать, и даже пыталась готовить и вязать, и темные, когда погружалась в детство, граничившие с состоянием растения.
   Первый звоночек случился еще лет пять назад. Тогда отец оставил его на несколько недель со своими родителями, а сам пошел с мужиками в тайгу на охоту. "Воротники добудем. Будет что в Заринск толкнуть", -- улыбался он, скаля крепкие зубы. -- Ты поживи со стариками пока, сынок. Пособи им по хозяйству заодно".
   Дом, который дед с бабкой занимали тогда вместе с дядей Гошей, был слишком велик для них троих -- одних комнат там было восемь, словно он существовал на "вырост", в расчете на большую семью из нескольких поколений, которой так и не получилось.
   В один из первых дней они наводили порядок в комнате, которая была папиной, когда тот был еще подростком (лет до двадцати, пока не женился и не ушел в отдельный дом), а с тех пор использовалась лишь как чулан и склад для разного барахла.
   Сашка пошел в комнату к бабушке, чтоб узнать, куда девать большую коробку, в которой пылились старые вещи -- украшения и сувениры -- к которым никто не притрагивался уже много лет.
   Бабушка Алиса пряла в это время пряжу, не закрыв против обыкновения дверь. Когда она повернулась, в первую секунду Сашке показалось, что старушка не видит или не узнает его, а смотрит сквозь. Но нет, ее взгляд был все же устремлен на него. Только глаза ее были нездешними, полными чуждого и странного покоя. А через пару мгновений безмолвия она заговорила. И ее голос напомнил ему то, как говорит дядя Гоша. Будто нечто, может, и совсем не злое, но бесконечно непохожее на человека, натянуло человеческую кожу и одежду, совсем как Серый Волк из сказки.
   "Бабушка Алиса..." -- начал было он.
   "Ты что, мальчик? -- она подняла на него свой взгляд поверх очков. -- Разве не видишь, что я занята? И я не Алиса... я Нона. Я парка и я плету свою нить".
   Сашка тогда думал, что "парка" -- это только теплая куртка.
   Сидя возле прялки, бабушка наматывала нить на веретено своими старческими пальцами. Два готовых клубка лежали у ее ног. С такими любят играть кошки, подумалось Сашке. Вот только ни одна кошка не рискнула бы приблизиться к бабушке, когда она в таком состоянии. Кошки это чувствуют лучше людей.
   "Я Нона, -- повторила она и взяла спицы. -- А иногда -- Децима, -- она отложила спицы и взяла ножницы. -- И Морта тоже я. Захочу -- обрежу. Захочу -- запутаю. Но мне пока больше нравится держать эти нити в руках. Как думаешь, которая из них твоя?"
   Сашка посмотрел повнимательнее. Нитки было легко спутать, потому что были они только одного цвета -- молочно-белого. Их еще надо было окрасить -- подержать в чане с красителем, например, с луковой шелухой, которой на пасху яйки красят (в бога они не верили, но яйки красили). Но это чтоб деткам вязать. Взрослым сгодились бы и рукавицы белесого цвета. Шерсть в кудели была овечья. Хотя в ходу была и собачачья -- из нее делали не только пояса от ремантизма, но и рукавицы, и носки, те получались теплыми и мягкими. Но этой шерсти хватало только для детских вещей.
   Сашка тогда испугался не на шутку. Выйдя из комнаты ("мне в туалет надо"), он вернулся к бабушке только через полчаса. Она как ни в чем не бывало вязала варежки и улыбнулась ему. А когда Сашка прочитал в энциклопедии, кто такие Нона, Децима и Морта, кто такая парка... то испугался еще сильнее.
  
  
   Но если не вспоминать эпизод, наполнивший его тревогой, в целом то были счастливые недели. Бабушка раньше, пока на нее не накатывало "это", была очень заботлива и щедра на подарки и сладости, хоть и вспыльчива как порох, а дед -- совсем не по-мужицки внимателен и добр, только иногда бывал очень зануден со своими философическими разговорами.
   "Жизнь -- это такая штука, внучек... Ты словно идешь на нее в атаку без единого патрона. И... нет, не побеждаешь, конечно. Победа тут не предусмотрена. Но отбиваешь плацдарм для завтрашнего дня. А если не идти, забиться в уголок... то и зачахнешь там, и никто не заметит. Сметут в совок и выбросят в мусор", -- такие разговоры старый Александр Данилов заводил примерно каждый второй день.
   Или такие: "Запомни, внучок. Жизнь есть огромная неупиваемая чаша скорби и страдания. Иногда кажется, что осушил ты ее до дна, но в ней всегда оказывается новая порция. Она -- как волшебный горшочек из сказки".
   Или подобные: "Жизнь пройти -- как поле перейти. Минное. Никогда не знаешь, какую гадость она преподнесет тебе завтра и чем расплатишься за беспечность. Самые болезненные "подарки" она приберегает к тем моментам, когда ты ничего плохого не ждешь и раскрываешься, как неопытный боксер -- и тогда она бьет тебя хуком справа. Наповал".
   Сказать по правде, Сашка не очень понимал его. Какая еще скорбь? Может, когда он сам станет таким же дряхлым, то поймет. Но пока это казалось неправильным. Потеряв мать, Сашка хорошо представлял себе, что такое боль. Но в основном эта боль жила где-то в глубине и не трогала его, и время его было наполнено играми и познанием мира. Иногда и работой, но гораздо реже.
   Куда больше ему нравилось, когда дед был в хорошем настроении и рассказывал про события и деятелей далекого прошлого, причем не просто повествуя, а постоянно требуя, чтобы Младший высказывал свое мнение по каждому вопросу. "А скажи-ка мне, что привело к образованию централизованного государства на Руси?". "А ну-ка, за кого бы ты был, за белых или за красных?". "Какова роль Сталина в истории?". "И почему орда так легко покорила русские княжества?". И многое другое.
  
  
   Когда Младший закончил с варениками, отец уже надел куртку и собирался выйти в сени. Но, вспомнив о каком-то деле, Андрей Данилов вернулся и прошел в комнату прямо в сапогах. Он всегда так делал, когда задумывался о чем-то сложном. Если бы это видели дед или бабка, они бы ворчали, хотя сапоги были не грязные и следов не оставляли.
   -- Не хочешь сидеть без дела? А ты молоток, -- отец похлопал его по плечу. -- Что ж, есть для тебя задание. Даже два. Видел, какой тыквер лежат в сенях? Аккурат для Холлуина, ха... Жрать его никто не хочет, надоели они всем хуже кабачков, но не оставлять же гнить! Тетка Оксана говорила, что заберет, но у нее ремантизм разыгрался. Отнеси ей этот чудо-овощ, у нее семья большая, каши наделают для прощального вечера. Потом собери капусту. Это тебе разминка. А потом ждет тебя дело важное, секретное. Так что не тяни.
   В сенях Сашка обулся. Для грязной работы он надевал обычно галоши или резиновые сапоги, но сейчас в этом необходимости не было, поэтому он натянул новые ботинки и аккуратно зашнуровал. Пахло здесь приятно -- с потолка свешивались пучки трав. Тут же сохли нанизанные на толстые нитки грибы-маслята.
   С тыквером Сашка управился быстро, хоть тот и весил тонну. Взвалил на тачку и быстро докатил до домика соседей Зенковых. Был он хоть и худым, но жилистым и крепким.
   Капусту, кочаны которой сиротливо теснились на пустом огороде, он убирал, перерубая кочерыжки ловким ударом топорика, на бегу, представляя себе, что рубит головы врагам. Не прошло и десяти минут, как овощи были упакованы в мешки из плотного полуэтилена. В другое время Сашка потратил бы на такое дело вдвое больше времени, постоянно отвлекаясь -- например, представляя, как раньше по небу самолеты летали. Но сейчас чувствовал, что тянуть не надо. Отец не шутил насчет секретного дела.
   Когда все заняты сборами, каждая пара рук на счету.
   "Как приятно делать полезные вещи", -- подумал он, вытирая руки тряпкой, когда услышал знакомые шаги.
   -- А ты молодец, -- отец поглядел на свои наручные часы, когда они с дядей Гошей подошли к Сашке. Оба уже были одеты по-походному. Летом в таких куртках можно было не бояться страшных энцефалитных клещей -- ни одной щелочки нет, так все прошито. На дядьке она смотрелась мешковато -- тот сутулился, горбился и выглядел хуже, чем когда ел вареники. Глаза у него бегали, руки теребили завязки на одежде. Ноги в сапожищах сорок седьмого размера то поднимались, то опускались.
   Все говорило о том, что приближаются дни затмения, которые бывали у него каждую весну и осень, когда он рвался убегать, бился головой об стены, орал и царапал руками лицо. Раньше, когда бывало совсем плохо, его запирали в комнату с мягким ковром и матрасами на стенах. Но в последние годы он был смирный, хватало отвара валерьяны.
  
   -- Сходи к Федору на конюшню и возьми Чернушку, --- начал инструктировать Младшего папа. -- Он в курсе, но напомни, что это я сказал, если старый черт опять будет бурагозить. Пусть даст тебе новую телегу... которую он подлатал неделю назад. Ружжо возьми. И поезжай к Пустырнику. Скажи ему, чтоб не задерживал сборы, и помоги отвезти все, что он покажет, на сборный пункт. И еще. Пусть отдаст тебе свое радио. Дед говорит, что не надо лишнего в эфир болтать. Раз уж мы задумали оставить заринских с дыркой от бублика, надо чтоб комар носа не подточил.
   Да, Сашка знал, что Заринску может не понравиться их самовольный отъезд в другие края. Там их считали если не своими рабами, то детишками, которые без родительского разрешения шагу не должны ступить. А еще к власти пришел новый правитель, и даже не сын прежнего, а какой-то хрен с горы. Бергштейн его звали. И он с самого начала заявил, что будет и с дальних поселений три шкуры драть, чтоб не зазнавались. А еще предписал им отчитываться о каждом гвозде на складах и зернышке в закромах. Еще ходили слухи, что скоро поставят гарнизон из чужих, и тогда не забалуешь... Поэтому и решил совет, где собрались все взрослые, вещи паковать и сваливать на юг. А разговоры по радио могли подслушать чужие уши.
   Радиосвязь соединяла их тонкой ниточкой с Заринском, другими городками вроде Киселевки да еще с несколькими ближними хуторами, на одном из которых жил мужик по прозвищу Пустырник -- единоличник, но лучший в деревне, да и во всех известных им местах пчеловод. Еще разведчики с собой рацию брали, когда уходили далеко. Исправных радио было по пальцам пересчитать, да и ухаживать за ними было сложно, но другого способа поговорить с тем, кто за десятки километров -- не было. Не докричишься.
   Фамилия Пустырника была Мищенко. Сам он говорил, что предки его были не из "хохлов", как у деда Федора (старый Данилов говорил Сашке, что слово это обидное и так нельзя, но сам Мельниченко вроде бы не обижался). А из кубанских казаков. "Прапрадед сначала царю-батюшке служил, а потом товарищу Буденному, -- говаривал когда-то Мясник. --Много кому бошки срубил своей шашкой".
   Странный это был человек и страшноватый. Все его вроде и уважали, но дружбу с ним никто не водил. И на городских праздниках и сборищах его никогда не видели. Он приходил изредка -- в своей парадной шляпе с широкими полями, совсем как в кино (больше никто таких не носил). Примерно такую же, но с сеткой на лице он надевал, когда возился с ульями.
  
   Дорога предстояла длинная. С собой Сашка взял кулек тыкверных... тьфу, тыквенных семечек. Откуда это слово взялось? Дед один раз пошутил. Это он раздобыл семена, до него никто их не выращивал. Назвал овощ смешной иностранной фамилией. И другие подхватили... Сам он говорил, что слова мутируют гораздо быстрее, чем люди. Даже в Киселевке были у людей свои словечки. А уж у заринских таких словечек и отличий были десятки. И очень хотел дедушка услышать, как говорят на своих языках в других краях, за тысячи километров. И как меняются эти языки. Но стар он уже был для путешествий, да и самоубийственное это было дело -- в такую даль идти.
   Семечки, конечно, невеликая ценность, но их можно пощелкать в дороге. В своих фантазиях Сашка представлял, как с этого пути начнется его большое и полное опасностей приключение.
  
  
   Глава 2. Прокопа
  
   До хутора было километров шесть по прямой. Но так летит только птица, а ему придется объезжать руины и завалы. Несколько скоплений больших старых домов, организованных в ровные квадраты, отделяли хутор от деревни. Это и были Микрорайоны. Пешком бы он везде прошел, а лошадка по дорогам, где много стекла и обломков металла, может проехать, а может и копыта поранить. "Если она у вас копыта поранит -- вы у меня копыта отбросите". Так любил говорить главный конюх, выдавая общинную лошадь под честное слово.
   Там у одинокого пчеловода был двухэтажный дом, который называли коттеджем, пасека и большие земельные угодья. Хотя сейчас любой мог брать столько земли, сколько сможет обработать. И любой дом, который сможет починить. Вот он и брал много, потому что был силен и много трудился, хотя и не было у него помощников, а его взрослые сыновья давно жили отдельно.
   В самой деревне все было вроде как и чье-то, но одновременно общее. Правил писанных на бумаге не было. Все решали по-свойски.
   Раньше на хуторе жил отец Пустырника по прозвищу Мясник. Как говорили, прозвище тот заработал не потому, что забивал скотину и разделывал мясные туши, хотя и это он умел, а потому что никто лучше него не умел рубить и резать людей ножом -- и в пьяной драке, и в настоящем бою.
   Он отличился в войне с алтайцами, еще когда в алтайском Заринске правил кровопийца Мазаев, а дедушка и товарищ Богданов жили в городе Подгорном (от Прокопы далеко на запад, возле самого Новосиба). Подгорный тот в Сибирскую войну до основания сожгли.
   Нрава он был буйного. Когда только начали обживать Прокопу, пару человек покалечил в ссоре, хотя те первые полезли. Его побаивались, но он был самым умелым охотником и воином в деревне.
   Мясник этот умер еще до Сашкиного рождения -- из-за рака, как говорили. Многие поумирали от него. Пока Сашка был маленький, он представлял, как рак клешнями прогрызает людям нутро. Главное, думал он, не проглотить ненароком личинку рака, чтоб тот внутри не вырос. Поэтому он купаться боялся. До сих пор плохо плавал, помня тот страх. Но правда оказалась проще и страшнее. И защиты от этого не было, потому что дело было не в личинках, а в клеточках человеческого тела, которые, как и люди, могли сходить с ума и тогда начинали пожирать соседние. Любой внешне здоровый человек мог внезапно почувствовать недомогание и сгореть за месяц, а то и за неделю. А мог гнить год и больше -- кому как повезет. И лекарства от этого у них не было. Даже в старом мире не было.
   Сыновей у Мясника, которого тоже звали Александром, было несколько, но более всего в отца пошел старший. Ему совет и решил отдать дом. Отец научил его многому, и тот уже смолоду был хорошим следопытом. И из ружья валил любую дичь, и капканы с силками ставил. Уходил в лес и возвращался с мешками кедровых шишек и шкурками лис, песцов и прочими. Не брезговал и волками, случалось, добывал и медведей, и тогда в деревне был пир горой. А уж зайцев и белок бил десятками.
   А почему его звали Пустырник? Наверно, потому что бродил по пустырям. А еще успокаивал, совсем как эта травка. Кулаком в челюсть или дробью из ружья 12 калибра -- насовсем. Возмужав, освоил он еще и редкую науку пчеловодства. Мед был ходовым товаром. Он и для здоровья полезен, и подсластитель хороший, и консервант. Они, конечно, давно наловчились варить варенье из ягод без сахара, четыре-пять часов на водяной бане, пока не получалась вкусная густая паста. А позже стали делать и собственный свекольный сахарок -- сладкую водичку, которая при сгущении превращалась в бурые комочки. Но с медом все это и рядом не стояло. Хорошо было пить чай с малиной, но с медом еще лучше. Правда, самого чая у них не было лет тридцать. Он ведь рос в далеких странах -- Кавказе, Африке и Индии. Поэтому заваривали брусничный лист, иван-чай, мяту, мелиссу и другие травки и листочки.
   Киселевские охотно брали мед и другие продукты пчеловодства в обмен на соль, которую они добывали из лежащего на путях на их территории железнодорожного состава. Уже пятьдесят лет оба поселения пользовались той солью, а ей конца не было. Ее там было еще очень много тонн. Шутили, что они делали жизнь соседей слаще, а те их -- горше. Менялись и многими другими вещами, которых у одних было меньше, а у других больше.
   Жили обитатели двух поселений дружно, хотя бывали и драки стенка на стенку, но не до смертоубийства. Хотя киселевцы были не ссыльные с Алтая, а местные -- потомки тех, кто тут еще до войны жил. Но связывала их общая судьба и жизнь на краю известного мира, который дед называл Ойкуменой. Да и породниться они успели за эти годы. Если парень или девушка не могли найти себе пару среди односельчан, то с высокой вероятностью находили у соседей. И ничего зазорного в этом не видели. И теперь киселевцы собирались откочевать к югу вместе с ними, хотя вначале, как говорил отец, долго ломались.
   Иногда медом расплачивались и с Заринском. Но заринские сами приезжали и забирали все нужное. Ну, раньше так было. Теперь же отец говорил, что этот Бергштейн повелел, чтоб налоги ему к самым воротам привозили. А есть транспорт или нет -- это его не волнует.
   Впрочем, в Прокопе транспорт как раз-таки был. Гужевой, то есть на лошадиных силах. Но не было желания прогибаться перед "центром". Гора за Магометом в Мекку не ходит, как говорится.
  
  
   Еще на подходе к общинной конюшне можно было то и дело услышать негромкое ржание. В самом кирпичном здании, куда он прошел, открыв незапертые воротца, пахло конским потом, конской мочой и конскими "яблоками". Это было бывшее трамвайное депо, где когда-то "отдыхали" и чинились железные трамваи. Расположено оно было на когда-то обнесенной стеной территории трамвайного управления, где это и еще несколько сооружений деревня использовала под общие нужды.
   Здесь держали от двадцати до тридцати лошадей, а всего в деревне их было больше сотни. Остальные стояли по дворам.
   -- Ну и чего ты стоишь, как красна девица? -- окликнули Сашку довольно резко. -- Дверь не закрывай, нехай открыта будет. А то дышать нечем.
   В середине помещения трое человек возились с черной, как сажа, лошадью, похоже, ставя ей новую подкову. Старый (было ему за сорок) конюх Федор Мельниченко повернул к нему свое морщинистое лицо и вытер пот со лба.
   -- А, Саня. Какими судьбами? Как семья? Ты извини, мы тут трошки заняты. Ну, чего надо-то?
   Иногда в речи деда Федора всплывали странные словечки. Говорили, что его собственный дедушка Игнатий был родом из далекой страны на юге, откуда-то с реки Днепр. Еще шепотом добавляли, что за ту страну война и началась. Война, от которой старому миру настал конец (этот момент в деревне называли разными бранными словами).
   Ой люди, ой дураки... Такой мир погубили. Сашка представлял себе, что там, на юге, наверно, были и пальмы, и ласковый океан, и слоны, и крокодилы, и бегемоты.
   Отец деда Федора -- Борис Игнатович -- был героем войны с алтайцами. Повоевать предок старого Мельниченко успел уже здесь, в Сибири, когда город Подгорный выяснял отношения с прежним алтайским Заринском, которым управлял бандит Мазаев.
   "Мазаем" детей пугали до сих пор, хотя его пристрелили полвека назад, а труп сожгли, как бешеную собаку или могильного упыря. Много он крови людям попортил: рабов держал, целые деревни вырезал. Победа далась тогда ценой разрушения Подгорного, а выжившие объединились в Заринске, который уже стали называть новым. А уже вокруг того сформовалось их "государство", частью которого была и Прокопа.
   Тот Борис Мельниченко давно умер, но потомки его здравствовали, и было их не счесть.
   Понятно, почему старший конюх (дед за глаза называл его конюшим, на старый лад) встретил Сашку ворчанием -- в эти дни у него было много работы. Надо было подготовить лошадей и телеги к долгому путешествию. В помощь ему придали четверых мужиков и двух парней Сашиных лет. "Больше не возьму, у остальных руки кривые и под хер заточены", -- отмахивался Федор от другой помощи. И все равно было видно, что трудятся они с зари и уже запарились.
   Они как раз ставили подкову на копыта норовистой вороной кобылы Кусаки, про которую Сашка знал, что она имела нехорошую привычку хватать зубами за руки и за ноги. А одному мужику она на днях хвостом чуть глаз не выбила. Лошади это умеют. Как и коровы, которым привычно мух отгонять.
   Дед Федор был опытный и умел и полечить четвероногую скотину, и забить без мучений, когда той приходил черед. Из стариков некоторые почему-то конину не любили, как и собачатину. Но они были не в той ситуации, чтоб давать хотя бы кусочку мяса пропасть. Правда, разделывать туши поручали не ему, а Пустырнику.
   Узнав о цели Сашкиного визита и вспомнив о приказе вождя, тележный и лошадиный мастер смягчился и стал более расторопным. Вскоре телега с высокими металлическими бортами и резиновыми колесами была выкачена на площадку перед конюшенными сараями. Он показал Младшему, как править телегой. Больше для порядка -- конечно, тот и сам умел это делать. Чувствовалось, что он дает ему эту вещь и животину, как говорится, скрипя сердцем.
   -- Ты за нее отвечаешь, -- погрозил главный конюх пальцем. -- Смотри не упарь ее. И ноги не сбей. И уздой пасть не порви. По камням не ехай. И стекло шоб не попалось. Ехай по Гагарина. По Ноградской не смей. Там обломков до хренища.
   Это потому что там до войны автомобильное движение плотное было, а на Гагарине -- нет, смекнул Младший.
   Рессорная телега была хороша, с крепкими шинами, и по нормальной дороге она могла идти ровно, как автомобиль. На борту еще виднелись красные буквы-иероглифы на металле, из которого поставили заплатки. Чернушка была хоть и старая, но крепкая кобыла. Ей, чтоб перевезти груз, который поместится в эту телегу, пара была не нужна. Править лошадкой тоже было одно удовольствие -- после стольких лет на службе у людей она была умная и послушная, как человек.
   Сашка вспомнил, как бабушка смеялась, когда дед впервые произнес при ней выражение "править лошадью": "Да ты просто Наполеон. А курами повелевать будешь?" Острая она была на язык -- говорят, приходилась дочкой какому-то алтайскому мелкому вождю, который Мазаеву служил, но вовремя перебежал к победителям.
  
  
   Дорога -- довоенная, со следами асфальта -- поднималась в гору. По правую руку на холме осталось бывшее Трамвайное управление: теперь там были конюшня, склады, медпункт, где принимали роды и лечили в меру сил от хворей, слесарка. Там же был пункт общего сбора, откуда они скоро поедут в неизвестность. В депо, похожем на ангар, были сложены ящики, мешки, коробки, прочие товары и материалы в таре и без. Это имущество общины. Свои вещи со дворов каждый повезет сам или с соседями, если безлошадный.
   Там даже сидел в будке и сменялся четырежды в день караул из мужиков с ружьями. Все кругом свои -- но мало ли? Впрочем, воровства у них уже много лет не было. Поэтому и стерегли караульщики из рук вон -- и Сашу пропустили, только глаза скосив -- коротали скучные часы, играя в замусоленные картишки. Оба были их соседи -- один старый, другой зеленый и безусый.
   По левую руку внизу в лощине раскинулись домики Прокопы. Именно этот склон когда-то спас их от ударной волны, а много позже сюда пришли переселенцы из Заринска, которым товарищ Богданов повелел жить здесь.
   Кое-где еще вился дымок из труб, но жизнь в деревне уже замирала. Сашка почувствовал, как стиснуло у него сердце от мысли, что совсем скоро эти дома, где они прожили всю жизнь, будут такие же покинутые и пустые, как те, которые находились за холмом. Те, где люди не жили с самой войны.
   Все эти годы деревня переваривала мертвый город, используя его остатки для своих нужд. Прорезиненная ткань рекламных плакатов покрывала крышу на их сарае -- вместо брезента. Она обещала скидки на колбасу, телевизоры и шубы. На веранде стояли автомобильные кресла, а в доме -- два офисных. Сама веранда была застеклена целыми трамвайными окнами с резиновыми уплотнителями. Готовые домашние стеклопакеты они тоже находили на складах и ставили себе в дома. Заборчики из городских парков были у них в огородах и палисадниках. Автоприцепы переделывались в телеги. Железо шло на кровли. И на всевозможные кустарные поделки. А чего они только не делали из покрышек... Многое из этого добра они оставят здесь. Отец установил предел для скарба, который каждая семья может взять с собой и распорядился, чтоб не брали того, что можно найти на новом месте.
   Впервые про Войну, Ночь, Зиму и Мор Сашке рассказали, когда ему было четыре года. Надо же было как-то объяснить непоседе-мальчишке, почему те большие дома в девять этажей на горизонте стоят пустые и облезлые. А некоторые и вовсе полуразрушенные. Да и соседний поселок из таких же одноэтажных избушек стоял пустой, дома в нем были без стекол, с провалившимися крышами. А некоторые здания и вовсе почерневшие, горелые, а от других только камни кирпичи и фундаменты.
   И таких пустых мест в окрестностях было гораздо, гораздо больше, чем мест, где люди имелись. Собственно, поблизости только в Прокопе люди и были, да еще в Киселевке, но она далековато.
   "Почему там никто не живет? Можно мне посмотреть?" -- имел он глупость в шесть годков спросить папу с мамой.
   "Даже не думай туда ходить! Там уроды живут, живьем тебя сожрут. А еще там радиация. От нее выпадут волосы, и пиписька отвалится!", -- поспешили ответить ему взрослые. Но Сашка хотел докопаться до правды. Вскоре он понял, что надо не спрашивать, а надо сходить так, чтоб никто не узнал.
   Конечно, ни уродов-мутантов, ни радиации там не было. Мутантов совсем, а радиации -- почти. Дед как-то подарил ему хитрую штуку -- радиометр, научил ей пользоваться и объяснял, что за прошедшие с войны годы радиоактивная дрянь почти вся распалась, а та, которая не распалась -- равномерно разошлась по всему свету. Даже туда, где ни одна ядреная бомба не упала. Защититься от нее так же невозможно, как перестать дышать.
   Когда-то город делился на "районы". Их деревня вклинивалась в Рудничный район. Тот стоял частично порушенным, частично целым. Еще был Центральный. Тот был почти стерт с лица земли, поэтому интересного там было мало. Но даже там радиации было немного. И циферки на экранчике радиометра были совсем не страшными.
   Но надо же было как-то внушить ему, несмышленышу, чтоб он к тем домам не бегал.
   Он-то, конечно, став чуть постарше, не упускал случая туда забираться. Как и другие ребята. Поголовно, не взирая ни на какие запреты. Ведь там можно было найти столько интересного!
  
  
   Ветер дул ему в лицо, и, надвинув капюшон на глаза, Младший был страшно горд, что выполняет ответственное задание. Первой вехой на маршруте, если не считать стоящую чуть в сторонке бывшую туберкулезную больницу, был Дэ-Ка. Большое завалившееся на бок здание Дома Культуры.
   Как может Культура жить в доме, Сашка не представлял. Он знал, что культура -- это правила, обычаи, умения, приличия. Как они могут поселиться в каменном здании? Или они там бродят по пустым коридорам, между облупленными стенами, по провалившемуся полу? Отголоски привычек прежних людей. Отец бы посмеялся над Сашкиной версией.
   Распложено оно было так, что мимо не проедешь. Дороги здесь расходились. На юге были несколько заводов, заброшенные поселки, ничем не примечательные, и старое довоенное кладбище. На западе -- район многоэтажных домов, так называемый Тырган. Ему надо было туда.
   Здесь был приметный знак -- Гора компутеров. Она была составлена из мониторов, ноутбуков, системных блоков, нагроможденных в виде пирамиды. Высотой метра три. Ее дед соорудил сам за пару дней очень давно, на тележках возил. Бабушка тогда крутила пальцем у виска, а он только посмеивался -- говорил, это для истории, для вечности.
   Сразу после Дэ-Ка надо было пересечь железную дорогу. Когда-то для этого существовал автомобильный мост, но он обвалился, уже после войны. И теперь надо было переезжать через пути там, где уклон был небольшим.
   Умная кобыла не споткнулась, но повозку слегка тряхнуло, когда они переезжали через рельсы. Во многих местах те уже были скрыты землей. Сама железная дорога здесь напоминала тропу, густо поросшую кленами, которые поднимались вверх по обоим ее склонам. Клены в Прокопе были повсюду. Их можно было бы поместить на его герб и флаг. Ни одно дерево не росло так быстро и не занимало собой любой свободный пятачок. Краски осени -- красные и желтые -- оживляли город, делали его даже чуточку праздничным. Кроме кленов, вокруг были темно-желтые тополя, красные рябины, оранжевые дикие яблони, дававшими крохотные кислые плоды -- откусишь и тут же выплюнешь.
   Дальше можно было поехать двумя путями -- по улице Гагарина и по Ноградской. Второй путь был сильнее загроможден остовами сгоревших машин, иногда сбившихся в причудливые кучи, иногда протаранивших стены домов и образовавших плотные заторы.
   Здесь много чего можно было найти, но, помня наставление старого Мельниченко, Сашка осторожно потянул поводья и направил Чернушку в объезд поваленных рекламных щитов -- по левой дороге, почти свободной, насколько хватало глаз. Только перевернутый трамвай и пара легковушек чернели вдали. Да стелились по дороге тяжелые провода с поваленных столбов, которые ни ветер, ни весеннее половодье так и не смогли унести.
   Город мертвых показался бы постороннему мрачным, но Сашка здесь родился и вырос, и он его совершено не пугал. Светило солнышко, остатки асфальта были покрыты разноцветной палой листвой, которая еще не успела побуреть, и этот октябрьский день было довольно погожим. Но осень уже прозрачно намекала, что зима не за горами. Где-то за темными облаками на горизонте прятался дождь (к счастью, теперь не опасный), а может, и первый настоящий снежок.
  
   Зима... Под ее знаком прошло почти все, что он мог вспомнить в своей недолгой жизни. В том, что Сашке упорно снилась зима, не было ничего удивительного. Странно было бы, если бы он увидел жаркое лето.
   Зима была его первым воспоминанием.
   Вот его несут, беспомощного и завернутого, как капуста. Несет, скорее всего, отец, а не мама -- руки сильные, но грубоватые. А с неба падает снег. И мороз щиплет щеки. И кажется, что не его несут, а мир движется вокруг, разворачиваясь как полотно -- черное с белыми крапинками. Крапинки -- это снежинки и звезды.
   А вот ему шесть лет, и его уже отпускают играть одного. Хотя и не разрешают отходить так далеко, как он хочет, и лазить по "пустырям". Но он же не трус и не девчонка и не может играть в песочнице, когда пацаны постарше осваивают дикие места, где нога человека не ступала! Правда, приглядывать за ним никто не будет, несмотря на наказ взрослых другим детям: глаз не спускать с малыша.
   Вот так и случается, что в один из дней под его ногами проламывается тонкий ноябрьский лед и разверзается бездна. Он проваливается в дыру в асфальте, где раньше была крышка железного люка.
   Была осень по календарю, но погода давно стояла зимняя и снега было сколько хочешь. Никто не заметил его исчезновения, и Сашка утонул бы, если бы не ухватился за кусок железной арматуры. Он чудом отделался мокрыми ногами и даже не простыл. Хотя мать боялась, что он подхватит воспаление легких.
   "Каналолизационный люк" -- сказали ему потом взрослые. С войны открытым стоял. И вот в эту "каналолизацию", которая раньше была нужна, чтоб грязную воду из кухонь и фекалии из сортиров выводить, а теперь стала просто системой полузатопленных колодцев, ям и пещер, он чуть не угодил.
   Сейчас у них таких чудес не было. У большинства были простые выгребные ямы, да у некоторых удачно расположенных дворов стоки сливались по хитро уложенным трубам в большой овраг, который был достаточно глубок и наклонен, чтоб уносить их на безопасное расстояние. Вот и вся "каналолизация".
   После внушения, направленного в основном на его старших товарищей, он до конца года сидел в своем дворе. А потом снова был переведен на более длинный "поводок".
  
   А вот он чуть постарше, ему восемь, и Данилов-Младший уже участвует в битве не на жизнь, а насмерть. Идет то ли игра в снежки, то ли реконструкция одного из сражений прошлого. Бой идет за заснеженные руины заправочной станции. И злость в какой-то момент становится вполне настоящей.
   "На тебе, гнида фашистская! Подыхай! Ур-а-а-а!"
   Хрясь! Ледышка попалась кому-то под руку вместо снежка. А может и специально, в азарте, в запале.
   Больно. И искры из глаз. Но хорошо, что в лоб, а не в висок и не в глаз. Да и в бровь было бы не очень приятно.
   Хорошо, что никто из них не носил такую штуку, как "очки" -- компьютеров у них не было, и даже книжек он тогда не читал (а другие вообще не читали). А один на всю деревню телевизор с "видаком" (дед говорил, что правильнее сказать "дивиди") смотрели издалека и получали по рукам даже за попытку дотронуться до старинной вещи своими "граблями" или "культяпками". Чинить такие штуки умел в деревне всего один человек, с тех пор как умер старый Петрович -- дядя Слава. Он собирал транзисторы-резисторы и прочие запчастики по подвалам города. Мастеру было уже за шестьдесят, да и нормальные запчастики было найти все труднее. За них он даже давал детворе небольшие куски свекольного сахара. Поэтому "ящик" вместе с "видаком" и "мафоном" доживали свои последние годы.
   А битв впереди будет много. Есть еще развалины обогатительных фабрик и заводов. Зимой воевали в основном твердыми снежками и ледышками, а летом -- в самодельных "брониках", с пластмассовыми и деревянными автоматами и гранатометами. Иногда даже находили оружие, стреляющее пластмассовыми шариками до синяков. Но радость была недолгой -- шарики заканчивались, а пружины и пневматические механизмы портились. Взрослую охотничью пневматику, из которой можно крысу или ворону убить, они на битвы не брали. За это умнику подбили бы глаз.
   Но и здесь зима побеждала лето. На одну битву в "зеленке" приходилось пять в снегах.
  
   А вот ему десять лет, и он уже вовсю читает книжки, но никакая наука не идет ему впрок. Как и другим ребятам, Сашке-Младшему хочется осваивать большой мир и испытывать острые ощущения. Где уж тут усидишь на безопасном пятачке земли возле завалинки? Что там, на кошек смотреть или как банки сушатся на заборе?
   К зимнему периоду относится освоение ими более дальних районов. Тоже заснеженных и заледенелых. Здесь же в одном из подъездов будет и первая проба алкоголя из перегонного аппарата (картошка шла на разные надобности, но этой в деревне старались не злоупотреблять, а тех, кто сильно усердствовал, считали больными на голову). Первая -- она же последняя. Смысла травить себя дрянью он не увидел, в отличие от других. А от затяжки самодельной "сигаретой" с табаком-самосадом он и вовсе отказался, как ни подбивали его на это старшие товарищи.
   А в январе в том же году они открыли для себя экстремальный зимний спорт.
   "Мы пошли на горку" -- говорили они родителям и пропадали. А сами шли не на безопасный склон, который когда-то был насыпью, где проходили трамвайные рельсы, и имел внизу относительно ровное и широкое поле. Нет. Они шли дальше на юг, пока не оказывались перед Провалом. Так называл это место Сашкин дедушка. А вообще-то они звались "разрезы". Или карьеры. И было их несколько, но они находились близко один к другому. Когда-то там, по словам взрослых, добывали уголь, взрывая землю динамитом. Немудрено, что дедуля когда-то принял эти штуки за воронки от взрывов -- больших, ядреных.
   "Может, взрывы и расширили их, осыпали края, так что туда жилые дома ухнули, -- говорил еще старый Петрович (пока был жив). -- Но первоначально в них добывали уголек".
   И вот они, семь пацанов (Сашка из них не самый младший, но самый мелкий), подложив под себя фанерки, гладкие доски или, еще лучше, листы железа... испытывали судьбу на благосклонность, а себя -- на прочность. Скользили вниз со склонов так, чтоб ветер свистел в ушах, а душа уходила в пятки и вообще грозилась покинуть бренное тело.
   Возле северной оконечности карьеров шли маршруты относительно безобидные, пологие, где вылететь с "трассы" было невозможно, а за спуском начиналась ровная терраса. Здесь они катались весь январь и февраль. Но это был только первый этап.
   Проложенная по краю карьера дорожка шириной метров десять с лишним спускалась вниз по спирали, неправильным серпантином. В ранешние времена, говорили, по ней ездили огроменные самосвалы -- грузовые машины размером с дом, уголь возили. Катиться по ней, пока лежал снег, было трудновато -- слишком пологая. Только когда неделю постоит теплая погода, а потом ударит мороз - она схватывалась льдом и превращалась в "трассу экстра-класса".
   Но надо ли говорить, как это было опасно! За время скоростного спуска успеешь с жизнью раз сто проститься, отталкиваясь ногами подальше от левого борта. Потому что в середке у этого карьера -- бездна. Падать будешь -- заскучать успеешь. И на дне не мягкий снежок, а каменные зубья. Хотя с такой высоты, наверно, и об снежок шею сломаешь.
   Кое-где склоны карьера были не отвесные, а наклонные. Там можно было катиться напрямую вниз, хоть до самой сердцевины. Но на такой подвиг никто из них не отважился, хотя все друг друга подначивали.
   "Успехов тебе в карьере" -- такая кружка была у дедушки... Дед раскопал ее где-то на развалинах "Альбатроса". Ее очень берегли, она была удобной, потому что вмещала сразу пол-литра смородинового чая, который старый Данилов любил. А потом дядя Гоша ее разбил -- она просто выпала из его огромных непослушных пальцев -- и вдребезги. Было много криков, и Гоша причитал: "Не буду, не буду, не буду, не буду", а дед ползал и собирал, вздыхая, осколки.
   Но пока она была целой, кружка часто становилась причиной ядовитых комментариев со стороны бабушки: "И какая у тебя карьера, старый? Огородника? Пугала огородного? -- и она смеялась каркающим смехом вороны. - У тебя могут быть успехи разве что в песчаном карьере".
   Почти на три месяца этот "скоростной слалом" вытеснил для них все виды зимнего отдыха. Это продолжалось до середины марта, который как всегда был холодный и снежный.
   Нет, никто из них не свалился со стометровой высоты в пропасть. Трагедия настигла одного из их компании там, где никто ее не ждал.
   "Пошли домой, от родаков влетит, -- уговаривали они Славку Белова по прозвищу Белый. -- Вон уже темно как у негра в ж...!"
   Никто этих негров отродясь не видел, а выражение осталось (в Заринске на Масленицу каждый год сжигали черное обмазанное смолой чучело в звездно-полосатом цилиндре, товарищ Богданов его Обамой называл).
   "Еще разок прокачусь и догоню. А вы валите", -- пробурчал Белый презрительно. И они пошли по гребню холма, изредка оборачиваясь на него, устанавливающего свои самодельные санки на точке, где начинался длинный, но довольно пологий скат. И вот он оттолкнулся ногами и исчез из виду.
   Славка был самый старший из них, и уже перерос их компашку. "Тебе баба нужна, чтоб было кому палку кинуть, а ты с малышней таскаешься", -- смеялись над ним сверстники. Наверно, если бы он послушал их совета и пошел бы на поиски более взрослых удовольствий, то остался бы жив.
   Они заподозрили неладное, когда прошло минут десять, а он так и не появился. Не зная, что делать, ребята подождали немного, а потом пошли искать. Нашли почти сразу. Заметили внизу на широкой "террасе", которую делил пополам занесенный снегом экскаватор, торчащие из сугроба черные валенки. Как они могли подумать, что те просто с него свалились?
   Когда они достали его, он был синий и мёртвый как камень. С вытаращенными глазами и ртом, забитым снегом. Больше ничего они сделать для него не смогли. Славик пролежит там еще около часа, пока они, истошно вопя и размазывая сопли по лицу, сбегают за взрослыми. Сопли -- не потому что жалко. А потому что страшно. Детство жестоко, в нем даже себя редко бывает жалко.
   Всех выпороли -- даже его, сынка вождя -- ремнем, и заперли по домам на неделю. Больше они к Провалу не ходили и впредь катались совсем в других местах.
   Уже когда Сашкино заключение подходило к концу, его пришел навестить дедушка. Сел на кровать и, глядя в сторону, в окно, произнес: "Иллюзия собственной неуязвимости -- опасная вещь. Но она проходит с годами... у тех, кто доживает. А в молодости все мы верим Спинозе: "Вещь, которая определена Богом к какому-либо действию, не может сама себя сделать не определенной к нему". Понимаешь, что это значит?"
   "Нет", -- Младший честно помогал головой, чувствуя, что его заводят в непролазные дебри.
   "Это значит, что тот, кто еще не выполнил свое предназначение -- не может умереть, -- сказал дед, думая о чем-то своем. -- Другой вопрос: а как нам узнать, выполнено ли наше предназначение, или только наполовину, или на восемьдесят процентов?.. Поэтому в любом случае, будь осторожен. Ты не представляешь, как ты нам дорог".
   Сашка поморщился. Ему хотелось быть своим собственным, а не чьей-то хрустальной вазой. А еще хотелось чувствовать себя взрослым и сильным, а не тем, кто может убиться на ровном месте. Погибнуть позволительно, только если ты при этом перебил сотню-другую врагов, гору трупов навалив. При этом он чувствовал, что у них с дедом много общего. Больше, чем с кем-либо из живых и умерших.
   А старик, между тем, еще не закончил:
   "Доктор Смерть лечит все болезни. И денег не берет. И принимает всегда без очереди... Но самое страшное то, что побывавшие в его руках вначале остаются почти такими же, -- в голосе деда сквозила застарелая боль, словно долго зревший нарыв прорвался наружу. -- И это хуже, чем когда твой товарищ превратится в бифштекс от мины или гранаты. Ты можешь себя убедить, что это просто бифштекс, а не тот, с кем ты разговаривал или делил хлеб минуту назад. А вот когда смерть забирает свой улов, не уродуя тело, она страшна вдвойне... тем, что как будто издевается, показывая свою власть над плотью... Над всеми нами. И теми, кто пока еще жив... Знаешь, я много людей туда отправил. И не все они были мразями. Главная проблема, когда кто-то умирает... не сама его смерть, а то, что мы, живые, остаемся с ней один на один".
   После этого он поднялся, погладил внука по голове и, ничего больше не говоря, вышел.
   Под знаком Костлявой прошла та зима, потому что, кроме Белого, еще четверо взрослых умерли -- поровну от рака и от сердца. В числе вторых была мать этого парня. Сердце такая вещь -- оно рвется и бьется.
   Но дети Безносой никогда не боятся, не знают, как она близко. Были еще другие опасные игры. Были скользкие крыши -- и не обязательно низеньких сараев и гаражей. Иногда жэдэ-вагонов, а иногда домов или фабричных корпусов. Но ангел-хранитель -- как тут в него не поверишь? -- исправно выполнял свою работу.
   Так продолжалось до тех пор, пока на рубеже тринадцати и четырнадцати лет Младший не открыл для себя книги. И они на долгое время захватили его настолько, что он забыл об опасных прогулках и проделках. Книги были своего рода воротами в другие миры. Особенно его увлекали книги про героев, сражавшихся за свободу. Причем реальных, из истории Земли, или вымышленных -- не важно. Робин Гуд, Тиль Уленшпигель и Панчо Вилья спокойно уживались с Полем Атрейдесом и Конаном Варваром. Видя его увлеченность, дед один раз даже шуткой предостерег его: "Как и пираты Карибского моря, все эти ребята кажутся такими классными только на бумаге. Не думаю, что я пригласил бы кого-то из них на чай".
   Выдуманные миры затмили на время привлекательность рельсов и шоссе, ведущих в таинственную даль.
   Аэропорт в Спиченково с его огромными железными конструкциями и взлетными полосами, огромным бочками для топлива размером с дом, а также другие далекие "объекты" пацаны осваивали уже без него, он к тому времени отстранился от компании. И правильно сделал. За аэропорт им тогда всем попало. Не за то, что подвергли себя риску (сначала они там чуть не угорели, а потом их чуть волки не сожрали) -- теперь уже все были большие и отвечали за себя сами -- а за то, что отлынивали от работы целых четыре дня, не спросив разрешения у взрослых.
  
  
   Вот такими были, в двух словах, Сашкины зимние воспоминания. Их было еще много, таких вех: первый труд по расчистке снега во дворе, первая дальняя вылазка из города со взрослыми на лыжах, рыбалка на льду с отцом и первая охота на дичь крупнее голубя или вороны. И все они проходили в окружении снега, льда и холодного ветра.
   А бывали еще аномалии. Тогда он неделями сидел дома, чувствуя страшное давление на оконное стекло, покрытое морозными узорами. Градусник врал, показывал свой минимум в минус сорок пять. В реальности бывало и до минус семидесяти. И пыхала весь день печка, сжирая и сжирая уголь ведрами, красная от жара.
   Поэтому-то, говорили, в Сибири было так мало людей. Температура имела привычку опускаться внезапно. Вышел за ворота, подул ветерок, похолодало, ты начал задыхаться и упал в сугроб. Пошел снег -- и вот уже замело тебя, будто и не было на свете. Весной оттаешь, найдут, если повезет. У кого была голова на плечах, те на юг или на восток ушли давно. На запад не шли. На западе, на Урале -- смерть, это все знали. Хотя и про юг с востоком точно неизвестно. Никто же не возвращался.
   А вот летних воспоминаний почти не было, и летних снов -- тоже, хотя лето Сашка очень любил, любил запахи трав, тепло солнца, садовые и лесные ягоды. Наверно, потому что снег лежал восемь месяцев в году и временами выпадал и в остальные четыре.
   Так он и вырос -- на руинах, среди зимы, в которой были редкие перерывы, которые назывались "лето". Наверно, из-за того, что пролетало лето быстро. Только началось, успел искупаться разок, поесть клубники, шпиёнов у дороги пособирать (эти грибы прячутся у земли, фиг заметишь), поесть печеной на костре картошки или запеченного в глине голубя, а уже зима катит.
   Взрослые говорили, что раньше леты были длиннее и теплее. "Раньше" -- это слово, как заколдованное, всплывало в ответ на любые его расспросы про жизнь и мир вокруг него.
   О причинах того, что время было поделено на "раньше" и "сейчас", взрослые рассказывали ему очень смутно и скупо.
   "Упала бонба, и всем пришел трындец", -- отвечал папа.
   Уже лет в семь он захотел услышать более обстоятельный рассказ
   "Иди к деду, -- сказала мама, которой оставалось жить на этом свете всего один год. -- Никто лучше него не расскажет".
   Так он и сделал.
  
   *****
  
   Вдалеке справа показались развалины ТэЦэ. Или, другими словами, "Оптимы". С виду всего лишь большая груда камней и плит, но дед много рассказывал про это место. Как-то оно было связано с его прошлым. Упоминал он и Мясника. Вроде бы после войны они оба там проживали некоторое время в небольшой общине уцелевших, которая в том районе обитала, вокруг "Оптимы", и кормилась с нее. Погибли эти люди от ракеты -- махонькой, но упавшей прямо им на голову. Почти все погибли.
   Когда сюда пришли ссыльные из Заринска, на всю Прокопу они нашли едва ли полсотни семей. Те агрессии не проявляли, но выглядели ужасно убого. Еще человек двадцать пришли из района бывшего Зенковского парка, где они кое-как перебивались огородами и рыбной ловлей.
   Поскольку приезжих было гораздо больше и материально они были обеспечены куда лучше, эти люди быстро среди них растворились, и хотя, как говорил дед, им два шага оставалось до каменного века, через год ни по привычкам, ни по внешнему виду уже нельзя было отличить одних от других. Из коренных прокопчан, которые всю Зиму от начала до конца здесь просидели, происходили их соседи Зенковы. Те даже говорили, что район и парк в честь их предка названы.
  
  
   Повозка ехала плавно, и Сашка представлял себя водителем автомобиля или тяжелого грузовика. Даже остановился перед черным светофором, сказав Чернушке: "Тпру!". Лошадь покосилась на него своими умными глазами и фыркнула. "Ну и дурак же ты", -- наверное, хотела сказать она.
   Они свернули налево и доехали до кинотеатра "Орбита". От того уже почти ничего не осталось. Он пережил войну и долго стоял с виду нетронутый, но случившееся пять лет назад небольшое землетрясение обрушило его фасад -- видно было осевшие, провалившиеся перекрытия.
   Здесь надо было съезжать с автомобильной дороги на пешеходный тротуар. Карты у Сашки не было, она была ему не нужна. Он мог бы ориентироваться здесь с завязанными глазами.
   Существовала и другая дорога до хутора Пустырника. Если бы он поехал прямо, то через пару минут достиг бы двухэтажной бетонной коробки под названием "Фаворит", зажатой между стоящих углом двух высоких домов.
   У "Фаворита" можно было повернуть направо, а можно было ехать прямо, и свернуть потом. Но и там, и там было слишком много машин и обломков. Дорога через Аллею была чуть длиннее, но безопаснее.
   Он проехал всего в десяти метрах от кинотеатра. Ползучие растения уже заняли здание, а переносимые ветром семена трав и даже кустарников пустили корни на уступах проломленной крыши.
   Теперь по левому борту нарисовался второй ТэЦэ -- "Альбатрос", который сохранился чуть лучше, чем "Оптима". Даже можно было разглядеть буквы вывески -- они рядом валялись, на стоянке, придавив пару машин. Сашка там часто рылся, находил интересные вещи. Все мальчишки там рылись.
   Из-за "Альбатроса" выглядывал длинный-предлинный железнобетонный дом, который назывался "китайской стеной".
   В детстве Саша думал, что китайцы -- это маленькие эльфы, которые жили до войны. Целыми днями сидели они и мастерили разные вещи. И понаделали их такую кучу, что завалили ими всю Землю. Ведь даже сейчас почти все, что можно взять в руки или надеть, окажется изготовленным китайцами. Но дом, как говорил дед, к китайцам отношения не имеет. Его так прозвали только потому, что он похож на огромную стену, которая в Китае стоит. Те построили ее давным-давно, чтоб от набегов конных варваров защищаться. Вот бы увидеть это когда-нибудь...
   В городе были и другие крупные ТэЦэ: "Полоса" и "Победа". И повсюду в других городах, где они побывали, эти огромные коробки отмечали их путь. Даже имена их иногда совпадали, как будто у прежних недоставало фантазии дать им разные названия. Сашка не представлял себе, сколько должно быть жителей, чтоб им требовались такая куча огромных рынков. В некоторых, если хорошо поискать, можно было до сих пор найти предметы, которыми можно жилище украсить. Одежду и обувь -- нет. Только сырье для портных и сапожников. Но сейчас ему было не до этого.
  
  
   Здесь начиналась Аллея Героев, которую поселяне почему-то чаще называли откуда-то взявшимся словом Бродвей. Это был действительно широкий ("broad") путь ("way"), прямой как стрела и свободный от заторов, с зеленью по обе стороны. Когда-то в этих елях, соснах и лиственницах водились белки, но их, говорят, всех съели Зимой, а новые так и не прибежали.
   Хотя на белку он бы пулю тратить не стал. Но может, встретится заяц. Жалко, конечно, ушастого, любая тварюшка ведь жить хочет, но шкурка и мясо были бы каким-никаким трофеем.
   Дорога была ровная, одно удовольствие. "Здесь перед самой войной положили хороший асфальт к приезду главного херра из Москвы, -- вспомнил он слова дедушки. - Слой бетона, слой асфальта. Поэтому и держится до сих пор".
   В середине аллеи на покрывавшей асфальт тут и там земле можно было разглядеть следы от телег. А вдоль края раньше была разметка велосипедной дорожки, но стерлась давно. Тут ездили довольно часто -- кроме пустырникового, дальше за Микрорайонами располагались еще два хутора. Но там жили не бирюки, а семьи.
   Тут можно было отпустить поводья и предоставить лошади везти себя на протяжении пары километров, а самому только поглядывать по сторонам. Здесь все было зеленое -- деревья росли в основном хвойные. Будто в настоящий лес попал. Они подступали к дороге совсем близко, тесно смыкались, но прорасти через толстый асфальт пока не могли. Это оказалось под силу только чахлым кустикам все того же клена и сорной траве.
   Но если дорога еще отстаивала себя, то обочины полностью заросли высокими травами и кустарниками, а за узкой опушкой сразу начиналась непролазная чаща. И не скажешь, что лесок этот когда-то посадили люди.
   Бывший парк летом напоминал настоящие джунгли, через которые можно было только прорубаться, но идущие через него тропинки были еще узнаваемы.
   Среди растительности преобладала колючая -- осот, чертополох, крапива, словно намекая человеку, что ему здесь не рады. Вездесущий одуванчик пробивался через любую трещину. Кое-где асфальт на этих дорожках скрылся под наносами земли, а земля была стянута желтым травяным покровом. Осень уже вступила в свои права, и трава успела основательно пожухнуть.
   И хотя для Сашки, как и для всех родившихся после войны, ничего гнетущего в развалинах не было, зеленые массивы радовали его глаз сильнее.
  
   Аллея пролетела мимо него быстро и незаметно. Данилов-младший даже не запомнил, как проезжал мимо боевой техники, выставленной тут когда-то давно на обозрение. А жаль, ему всегда нравились броневики и танки. Наверно, уснул на несколько минут. Меньше надо было читать ночью книжек про тварей и мутантов.
   Впрочем, для тварей, хотя бы и двуногих, у него было с собой ружье, которое ему прямо не терпелось опробовать. Он бы даже был рад встрече. Но нет. Какие тут твари? Волк-одиночка не нападет, а стае тут сейчас делать нечего. Волки умнее собак. Добыча есть и подальше от города, более доступная и безоружная. Тут разве что собаку бродячую встретишь, но та сама убежит, потому что научена. А первой нападет разве что бешеная, но таких давно не видели. Он, конечно, живо представил себе псину, с морды которой свисают клочья пены. И то, как она выбегает прямо на дорожку, и как пугается лошадь, и несет не разбирая дороги, а он, вываливаясь из повозки, подбирает ружье и чудом успевает всадить в оскаленную слюнявую пасть пулю 12-го калибра... Хотя кровищей забрызгает... Но нет. Даже такие опасности в Прокопе теперь было трудно найти.
   Цокали подкованные копыта по асфальту. Катились по лужам упругие колеса.
   Впереди открывался вид на проспект Строителей, куда Аллея вливалась как тонкий ручеек -- в широкую реку. Это место нравилось ему гораздо меньше. Здесь уже нет зеленых елей. Только дома-исполины из железнобетона, насколько хватает глаз, в обе стороны. Многие из них были разрушены, другие лишь накренились. Даже сейчас они внушали уважение. Сашка терялся рядом с ними и казался самому себе муравьем. Раньше ему не верилось, что людям по силам такая работа.
   "Они не вручную это делали, -- объяснял дед. -- У них было много техники. И ты... ты еще не видел действительно больших зданий. Есть города... по сравнению с которыми наш Прокопьевск -- просто деревня. И там были... а может, и стоят до сих пор дома не в двенадцать, а в сто двадцать этажей. И торговые центры в три и даже в пять раз больше этих сараев".
   И еще здесь надо было объезжать машины. В некоторых сидели скелеты. Были среди молодняка отморозки, которые с костями разные шутки выделывали. Но взрослые за это пороли страшно.
   Впрочем, он быстро вывел свою телегу на пешеходную полосу между двумя "половинками" проспекта. Здесь уже было чище. Надо было только с лавочками не столкнуться, на которых когда-то отдыхали люди. На некоторых скамейках даже можно было разглядеть, где именно сидели -- там краска не обгорела и след остался, будто отпечатанный. Кости здесь убрали давно. На каждом субботнике убирали, и за сорок лет на этом маршруте все вычистили. Но без фанатизма -- в дома не лезли, не тревожили покой. Там уже останки считай погребенные. И на другие, дальние улицы не ходили.
   Хотя нет-нет да и попадутся на пути черепок, голень, берцовая кость. Но Сашка на это смотрел более чем спокойно. Ему было смешно в дедовских книжках читать про героев, которых от этого в дрожь бросало и на грустные мысли наводило.
   Он здесь вырос. Это его родина. А кости -- лишь один из предметов в интерьере его дома.
   Вот товарищ Богданов, говорят, под старость начал устраивать своим подданным из Заринска выездные субботники. Каждый год на неделю перед Радуницей -- днем поминовения усопших -- выезжали они в один из ближайших населенных пунктов и всю неделю искали скелеты и кости, погребали, зарывали. А потом служили в походной авто-церкви заупокойный молебен по убиенным и шли по главной улице пустого городка с крестным ходом. Впереди сам товарищ Богданов и весь священнический клир -- с хоругвями и иконами. Говорят, в глазах правителя стояли слезы. То ли скорби, то ли благоговения.
  
  
   Повозка проезжала мимо Солнечного Городка. Отсюда было видно лежащее на боку колесо обозрения, некоторые кабинки были в воде и проржавели до основания, через них проросли деревца. Чертово колесо, так его еще называли, ничего демонического в себе не скрывало.
   Сюда, в парк аттракционов, дети ходили часто. Катались на паровозике (шестеро толкали вагончик, двое ехали). Одну из маленьких каруселей даже ненадолго запустили, починив мотор и запитав от ветрогенератора. Уж чего, а ветра на Горе Ветров было в достатке. Целых два сезона она проработала, пока втулка у генератора не накрылась. Чуть дольше протянула пара электрических машинок. Но они продолжали сюда ходить -- тут было забавно.
   Еще два километра дороги остались позади. В прежнее время это было четыре автобусных остановки. И еще пара ТэЦэ, названия которых он забыл. Где люди только деньги брали, чтоб в них покупать, интересно?
   Теперь слева на замощенном плитками пятачке можно было разглядеть фонтан, который был заполнен покрытой ряской стоячей водой, в ней плавали опавшие листья и разный сор. Вокруг валялись поваленные статуи. И скамейки там тоже были.
   Справа стоял Старый Замок. Большое краснокирпичное здание совсем было не похоже на древний замок с башенками, какие Сашка видел на картинках. Но так оно раньше называлось. А вообще это был банк. Или даже Банк-Где-Деньги-Лежали.
   Про деньги Сашка уяснил хорошо: счастлив в прежнем мире был тот, у кого они были, и горька была жизнь того, у кого их было мало. Деньги людям в руки выдавали Банкоматы. А в Банкоматы их привозили из банков специальные люди, вооруженные автоматами, в бронежилетах и на бронированных тачках. Это чтоб бандиты не забрали. Хотя дед говорил, что те, кто этими банками командовали, самыми главными бандитами и были.
   Еще дедушка говорил, что в экономике деньги циркулировали, как вода в водопроводе или как дерьмо в канализации. Как это, Сашка с трудом представлял. Наверное, по трубкам текли. Дед пытался ему объяснить, но так и не досказал. Деньги бывали из бумаги и из металла. Бумажные давно истрепались, хотя вначале их были груды.
   Металлическими блестяшками они все детство играли. В "бизнес". Девчонки продавали друг дружке ширпотреб, иногда заполняя каракулями "бухгалтерию". Даже кассовый аппарат у них был. А пацаны вели дела попроще: в лотках и палатках "продавали" оружие, пластмассовые автоматы и броники из металлических цепей и пластин, самодельные ножи... Все без бумажек, но с обязательным торгом. Продавали и настоящие гильзы. Знали, что и у взрослых патроны были важным средством обмена.
   Важным, да не главным. Их чаще использовали в торге между деревнями. Поштучно -- редко. Не каждый рискнет зарядить в обойму патроны, прошедшие через десятки рук. Не проверять же каждый -- может, там вместо пороха песок внутри пересыпается?
   Старики смотрели эти на игры со смесью усмешки и тоски. Но запрещать было бесполезно, как и запрещать играть в "красивую жизнь". С "апартаментами" в заброшенных домах на самом верхнем этаже, с машинами, которые никуда не поедут, но которые можно разукрасить и разрисовать, с довоенными вещами, назначение которых детвора не всегда понимала.
   В деревне у них денег не было. Внутри общины вещи и продукты или делились по-братски, исходя из того, сколько кому нужно, или давались за заслуги. Или, реже, менялись. А за ее пределами -- с Киселевкой и случайными гостями шел только равный обмен. Хотя с киселевцами как соседями еще бывало иногда взаимное дарение. А Заринску они платили Налоги. Получая от него (но не взамен, а от щедрот) Субсидии. Первые из года в год росли, а вторые уменьшались. И все это прекрасно существовало без валюты, в натурном виде...
   А теперь, обогнув Старый Замок -- вперед до упора по улице Обручева, до самого конца. Здесь здания сойдутся, как утесы, и тебе кажется, что едешь ты по дну ущелья. Того и гляди рухнут на голову. Но не рухнут. Точнее, вероятность, как говорил дед, пренебрежимо маленькая. И пилить мимо них надо, пока не выедешь снова на открытый простор и впереди не замаячат гаражи. Вот и конец Микрорайонам. Рядом с этими гаражами (которые уже к улице Есенина относились) -- и стоит одинокий Пустырников дом.
  
  
   Глава 3. Пустырник
  
   Когда-то людей на Земле было больше. Гораздо больше. Не протолкнуться. Они понаделали машин, застроили все городами с высоченными домами. На Земле были разные страны. Люди говорили на разных языках. Может, поэтому они так плохо понимали друг друга и так часто ссорились.
   "Сейчас" -- это был для Сашки мир, где они сажали картошку, топили печку, по субботам мылись в бане, а на дрова разбирали старые постройки.
   А раньше. Раньше все было совсем иначе, почти как в сказках.
   Естественно, Младший задавал дедушке вопросы про "раньше".
   Кому еще задавать, если не ему? У них с дедом даже имя было одно на двоих -- Александр. И если других взрослых, даже не таких старых, часто называли еще и по отчеству, то дед это не любил. Сошлись они на "деда Саша".
   Вечерами дедушка иногда сидел за своей пишущей машинкой. Часто Младший, бывая у них в гостях, подходил к нему, заглядывал через плечо и смотрел, как лист бумаги покрывается черными буковками. Это казалось ему каким-то удивительным волшебством.
   -- Почему это произошло, деда? -- спросил он его несколько лет назад, когда прибежал со двора, где бегал с другими ребятишками, играя в "войнушку". Но, внезапно, как с ним это бывало, потерял интерес к игре, будто о чем-то вспомнил.
   -- Ну, это долгий разговор, -- дед усадил его на диванчик, налил чаю и дал корявый пряник с глазурью, который сам испек. -- Я уже рассказывал тебе про Россию, про Америку, про то, какое оружие у них и у нас было. Теперь расскажу про штуку под названием "ядерная зима". В один прекрасный августовский день... такой же, как сейчас... упала бомба. Вернее, ракета. И не одна, а тысячи. Представь взрыв толовой шашки. Ты видел, как твой папа глушит рыбу на речке? Вот если взять тысячу раз по тысячу таких шашек... и будет слабое подобие всего одного взрыва атомной бомбы. А там, где произошел взрыв, возникла воздушная ударная волна, которая повалила и разрушила все вокруг, и радиация, про которую ты уже все знаешь, и высокая температура. Очень высокая. Вспышка. А от этой вспышки загорелось все, что может гореть. Представь себе, что будет, если поджечь что-нибудь. Дым и гарь. Представь чад от горящей пластиковой бутылки. Или от покрышки, в которой у нас устроена клумба. Или даже от сгоревшего пряника. А теперь представь, что сгорело пять миллиардов таких пряников. И два миллиарда покрышек. Пепел поднимался вверх, висел там в виде туч и закрывал солнце. Меньше солнечного света -- меньше тепла. Наступила ночь и зима, которая на нашей широте... в Сибири... длилась почти десять месяцев. Растения почти все погибли. Животные тоже. Стало холодно и не стало еды. А из людей выжил, наверно, один из ста. В наших краях. Но и в других, скорее всего, тоже. А может и еще меньше. Там люди не так к холодам привычны. Да и было бы у них все хорошо -- оттуда уже к нам бы прилетели.
   -- Нет, деда, -- покачал головой малыш. -- Ты не понял. Я не про оружие. И не про зиму. Я про то, почему они это сделали.
   О том, как именно это произошло, Сашка уже к тому времени знал достаточно.
   -- А ведь верно, -- дед почесал в затылке, откусывая пряник. Внутри у того было яблочное повидло. -- Хороший вопрос. Почему же случилась война? -- повторил он еще раз.
   Он поднялся со своего кресла и подошел к письменному столу.
   -- Видишь эту полку, -- полка тяжело нависала над полированной столешницей, на ней стояло около тридцати книг, и в ярких суперобложках, и в строгих однотонных. - Это книги про конец света. Я их когда-то коллекционировал. Собирал. Видишь? Здесь написано много о том, как и почему. Но это вымысел, который люди изобрели, потому что боялись апокалипсиса и в то же время втайне его хотели... потому что жизни они боялись больше. А вот правды нет ни в одной из книг. Кроме той, которую я сейчас пишу... Вернее, всей правды не могу рассказать даже я. Только свою часть правды.
   Например, никто уже не скажет точно, кто первый начал. И для чего. Они... я имею в виду пиндосов... конечно, сволочи, но у них должны были быть на это причины. Мы ведь тоже были не сахар. Начали, скорее всего, они. Но могли хотеть и мы... просто нас опередили. Я был тогда совсем молодым и чувствовал, как что-то неладное происходит. Не только у нас. На всей планете. Как у людей сознание мутнеет и крыша едет. Как они начинают видеть в другом не человека, а насекомое. Давай, внучок, я покажу тебе кое-что.
   Дед сдернул накидку из белой ткани с прямоугольной штуки, стоявшей на столе. Полетела пыль, заставив обоих зачихать.
   -- Извини, это прах веков. Пару лет к нему не подходили.
   Этот телевизор был совсем небольшой. Сашка к тому времени видел экземпляры размером со стену и удивлялся, почему не пытались чинить и использовать их. Дед отвечал, что "плазма" слишком много энергии жрет, и солнечных элементов на крыше может не хватить. Да и загорится -- проблем не оберешься. Температура там под тыщу градусов внутри. Поэтому экраном придется довольствоваться маленьким.
   -- Посмотрим, включится ли эта старая развалина... только это монитор, а не телевизор.
   Дед смахнул паутину. Нажал кнопку на корпусе видака (как его там правильно, "дисиди?"), оттуда, как язык, выехал маленький лоток, который бабушка называла "подставкой для кофе". Дед вставил в него исцарапанный диск, который он достал из пластикового конверта. Перед этим он долго плевал на его поверхность и протирал платком, пока там не осталось ни одного развода и пятнышка грязи. Но царапины не исчезли.
   -- Давненько я его не доставал. Дети покарябали... -- пояснил он. -- Да не ты, а папка твой. И Гоша... тот вообще зубами грыз.
   Он нажал кнопку еще раз и диск с шуршанием исчез внутри чудо-машины. Прибор начал трещать, дрынькать, дзынькать, но на экране так ничего и не появилось.
   -- Еж твою мать... Сиди, попробую последний способ, -- дед вышел из комнаты и вернулся с коричневым бруском мыла. Намазал им диск с нижней стороны, поставил... и он заработал! Экран зажегся синим, уже появилась заставка "(Loading disk)", когда внезапно экран погас вновь, но уже без треска.
   -- Это я виноват... контакт отошел, -- дед убрал ладонь с корпуса видака и начал колдовать над шнуром. Он прижимал разъем то вправо, то влево, но это не помогло.
   -- Ага. Проблема находится между стулом и монитором. Это программистский юмор, ты не поймешь... Дело не в штекере, а в порыве провода... -- он отлепил старый кусок изоленты в середине шнура и по новой скрутил проводки в месте обрыва. И снова замотал лентой.
   Все это время дед шептал себе под нос какие-то заклинания. И чудо случилось. Экран ожил.
   Если бы бабушка это видела, она бы накостыляла деду за то, что знакомит ребенка с такими ужасами. Но тот считал, что Сашка должен это видеть. Когда изображения закончились... изображения, которые могли бы заставить волосы шевелиться на голове... начался текст. Его страницы сменялись достаточно медленно, и Младший успевал все прочитать. Там были цифры. Количество ракет, подлодок, самолетов -- "задействованных". В чем? Это и так понятно.
   Мегатонны. Миллионы человек погибших по дням, по странам и городам, медленно складывающиеся в миллиарды. Дальше было про изменения климата. Про падение температуры.
   -- Это приблизительные данные, -- произнес дед. -- Это мы нашли на диске в Ямантау. Полнее данных просто нет.
   Цифры закончились, минуту держался белый экран. А потом вдруг пошли какие-то отрывки из текста, напечатанного крупным шрифтом.
   Младшему бросились в глаза несколько хлестких фраз, из которых он, правда, мало что понял. Кто такие "жиды" и "пиндосы" он еще мог представить, но кто такие "гомосеки" было за гранью его понимания.
  
   "Да пусть эти абажуры валят в свой Израиль, у себя в синагоге свои "марши несогласных" проводят. Скоро жыдов порхатых по всему миру резать будут. И поделом".
   "И гомосеков тоже".
   "Ага. Арабы их неслабо стреляют и взрывают. И хоть они и чуркобесы, в этом их можно только поддержать".
   "Надо не шестерок амеровских бомбить. Надо долбануть по Йеллоустонскому вулкану. Превентивно. Для этого подойдет боеголовка на сто мегатонн. Вывести на орбиту "Протоном" и шарахнуть оттуда. Пиндосское ПВО против нее бессильно. Сам взрыв будет иметь мощность две тысячи мегатонн! И нет Большого Шайтана. А миру с наглой рожей, как они сами всегда врут, скажем, что астероид прилетел".
   "Да дался вам этот вулкан? Он и мухи не убьет. Надо реалистами быть и бомбить разлом Сан-Андреас в Калифорнии, а еще взорвать ядерные фугасы в районе восточного и западного побережий. И будет вместо пиндосов вторая Атлантида".
   "Дело говоришь, дружбан. Нам на одной планете с ними тесно. Или мы их, или они нас".
  
   Рядом с текстом была картинка оскалившего зубы медведя, явно собирающегося прыгнуть.
   -- Я тебе уже рассказывал про Интернет, -- пояснил дед, тяжело опускаясь на стул. -- Так вот, в нем была такая штука как "социальные сети", были "форумы". Там люди знакомились, общались, делились мнениями... и спорили. В последние годы очень много спорили. О том, куда идти стране... да и всему миру. Я сохранил для потомков то, о чем они говорили. Конкретно эти строки -- принадлежали сурвайверам, друзьям и соратникам товарища Богданова. Я взял это из архива на их сервере. Так говорили не только они... но я сохранил именно их слова, потому что они пережили. А погибшие в огне срама не имут, и не нам их судить.
   -- А кто такие сурвайверы, деда? -- переспросил Младший.
   -- Мы их чаще звали "выживальщики". Специалисты по выживанию в катаклизмах, которые готовились, верили... а может, втайне надеялись, что цивилизация погибнет. Так себя называл товарищ Владимир Богданов с друзьями, когда он еще не был правителем... Это смелые люди, в боях против Мазаева они были в первых рядах. Тут ничего плохого не скажешь... Может, если бы не они, я бы с тобой не разговаривал. Но в головах до ядерной войны у них было черт знает что. В человеке всегда сочетается много разного... Чтобы взвесить их души, апостолу Петру понадобятся атомные весы и много квантовых гирек.
   Сашка понимал от силы три четверти из того, что говорилось, но стеснялся переспросить. А старик продолжал:
   -- Помнишь, я тебе говорил про майора Демьянова и убежище в Академгородке? Так вот сурвайверы присоединились к ним еще там, на втором месяце после... или третьем... память меня уже подводит. А первые дни войны они пересидели в своем укрытии, где они запасли все необходимое. Они его звали "гнездом". Этих людей уже тоже нет. Кто на войне с алтайцами погиб, кто сам умер... Но когда я эти строки печатал, многие были живы. И я эти строки покрыл пластиком на специальной машинке, чтоб дольше сохранились. Если не царапать и не ломать, буквы должны сохраниться на тысячи лет. Я хочу, чтоб все это видели одновременно с фотографиями последствий. Может, детям, которые только научились читать, знать это рано. Но взрослые это хотя бы раз в жизни прочесть должны. Все значительно сложнее... чем ты привык думать. Мы не были невинными овечками, о нет... Некоторые люди здесь... тоже хотели войны. Именно ядерной. Ждали ее. Хотели убивать. Радовались чужим катастрофам и бойням. Радовались как дети, когда умирал или погибал неприятный им деятель. Не все в нашей стране были такими... и не большинство... но достаточное количество. А большинство были хорошими и честными... но кучка негодяев управляла ими, как ослами -- с помощью морковки.
   Он перевел дыхание. Лицо его покраснело, старик расстегнул воротник. Младший на мгновение даже испугался, как бы деда не хватил удар. Но тот вскоре пришел в себя и остыл, выпив кружку холодной воды.
   -- Я знаю, для тебя... это может показаться нормальным. Потому что ты дикарь, почти как Пятница из книжки. "Мы их съели -- добро, они нас съели -- зло". Но мы росли в другое время. Тогда человечество хоть и спотыкалось, но шло вперед. Развивались технологии, росла экономика, худо-бедно улучшалось благосостояние... Да, мир был несправедлив и лжив, но если позади была тьма средневековья, то впереди можно было разглядеть свет. И я долго не мог понять, откуда взялся такой реванш первобытности. Конечно, не только у нас в России. Много где. Как будто внутренняя обезьяна, которую долго загоняли в клетку, вдруг сбила замок и вырвалась на волю -- все ломать и куролесить. Думаю, мы тоже могли начать ту войну. Но... мне легче от того, что это сделали не мы. Иначе не знаю, как смог бы я жить сейчас. Те, за океаном, в истерике не бились. Надо было им -- просто бомбили. Спокойно и до основания. Я не говорю, что не было крови у них на руках, что ими не двигала жажда наживы. Но вот что я скажу... для танго нужны двое. И наверняка для нашей страны была дорога, как этой войны можно было бы избежать. Я не про капитуляцию. Я про разумную и взвешенную линию поведения. Можно было хотя бы чужие авианосцы каждый день истребителями не провоцировать. Я про то, чтоб быть примером для других, а не пугалом. Чтоб культивировать в себе лучшее, а не плохое... Чтоб в мирном труде соревноваться, а не в колониальных войнах. А в результате получилось в точности, как у новосибирцев с алтайцами... Хотя нет. Даже эта аналогия хромает. Выродка Мазаева мы ничем не провоцировали. Он сам напал, чтоб нас ограбить и поработить.
  
  
   Про войну жителей Подгорного с прежним Заринском и про объединение выживших из этих городов Младший уже знал, но дед рассказывал скупо, без всяких кровавых подробностей, которые Младшему были ой как интересны.
   "Вот бы поучаствовать в таком", -- Сашка не произносил этой фразы вслух, но хищный блеск глаз было трудно скрыть, да и восхищение, должно быть, настолько хорошо читалось на его лице, что дед поморщился.
   -- Чур тебя! Дуралей. Надеюсь, тебе в жизни придется стрелять только в белок и зайцев. Максимум -- в волков. Никогда не заказывай у судьбы приключения. Я тоже когда-то мечтал... о свободе на баррикадах. Или на руинах, -- губы старика сложились в грустную улыбку. -- Боюсь, небо поняло меня... слишком буквально.
   Да, дедушка явно часто возвращался мыслями к той войне. Не к мировой, в которую не воевал, а спасался простым беженцем, а к их местной. Несколько раз, когда Сашка оставался у них с бабушкой, то сквозь сон слышал, как ближе к полуночи старик начинал бормотать во сне и ворочаться на своем жестком матрасе. Глаза его в эти моменты были закрыты, а дыхание становилось частым и прерывистым.
   "Да пристрелите меня сразу, -- вдруг начинал он причитать умоляюще. -- Вам-то какая разница? Пристрелите!"
   А то вдруг злобно бормотал: "Вон он в окне! Мочи его, Витек! Мочи козла!"
   Бабушка в таких случаях пихала его локтем в бок: "Молчи ты, вояка диванный!", и он погружался в глубокий сон, причмокивая, но до самого утра храпел, хватая, как рыба, ртом воздух, будто задыхался во сне.
   Дедушка с хлюпаньем отпил чая из своей любимой кружки с надписью про карьеру (тогда она еще была цела) и изрек, глядя Младшему прямо в глаза, как своему отражению в зеркале, которое не искажает, а молодит:
   -- Не все, кого мы убили тогда, были чудовищами. Нет, были, конечно, и настоящие уроды... садисты, насильники, живодеры... но их такими сделала жизнь. А с остальным нас просто столкнули обстоятельства. Это были обычные мужики -- трудяги, крестьяне. Они были не хуже нас. Тут уж такая ситуация была -- или они, или мы. Они бы нас не пожалели, -- Данилов-старший говорил это так, будто изо всех сил старался убедить себя. -- Их вина была в том, что они дали увлечь себя подонкам.
   В глазах Александра-старшего была огромная боль, которую он носил в себе всегда, но редко показывал.
   -- И знаешь... Я понимаю, что чувствовали те люди, которые мечтали нанести удар первыми, разбомбить Белый Дом и Йеллоустонский вулкан. Я помню ту красную пелену перед глазами и ненависть, от которой трясет и пульс подскакивает вдвое. Когда думаешь, что враг твой -- насекомое, нелюдь, выродок. И самое лучшее, что ты можешь сделать, это поскорее стереть его с лица Земли, стереть весь его род. Я чувствовал ее дважды в жизни. Один раз там, в поселке Гусево, где мы умножили всех пленных на ноль... Второй раз -- когда я здесь в Прокопьевске шел по выжженной земле и проклинал свое правительство, что оно не успело построить Машину Судного Дня, чтоб гарантировано уничтожить мир в случае атаки на нас! Весь мир -- и индусов, и зулусов, и аборигенов Меланезии... Хотя откуда мне было точно знать? Может, успело? Может, за это и поплатилось вместе с нами? Так вот, я понимаю эти чувства... но презираю их.
   Дед перевел дух. Видно было, что ему нелегко даются эти слова. Лицо его снова покраснело.
   -- Все это... от внутренней обезьяны. Она живет в каждом из нас, и всегда готова взяться за рычаги. Ее хлебом не корми -- дай головы резать и живьем сжигать. Чужаков, врагов, предателей. Бей ее по голове всю жизнь, чтоб не высовывалась. Помни, что это она виновата в том, что мы здесь оказались. И даже если тебе придется когда-нибудь браться за оружие... Сохрани холодную голову.
   Закончив эту фразу и посмотрев себе под ноги, дед добавил:
   -- Под холодной головой я не имею в виду голову врага, положенную в ледовый погреб. А то еще поймешь неправильно. Даже скальп снимать не обязательно.
  
   Тем вечером они вышли вместе во двор. Было уже темно, и на чистом черном небе без луны и облаков проступил яркий рисунок созвездий. Где-то лаяли собаки, сонно хрюкала в хлеву свинья Нюрка. Нажралась и улеглась на толстый бок -- спать. И невдомек ей, что должны ее заколоть, хоть и придется для этого звать Пустырника. Сам дед никогда бы не смог.
   -- Смотри, Сашка, -- дедушка указал на висящую высоко в холодном небе белую мигающую точку. -- Кто-то подвесил для нас Полярную звезду именно там. Самую яркую, указывающую путь странникам в ночи. А ведь звездное небо меняется вместе с вращением земной оси. Медленно, но меняется. Три тысячи лет назад на ее месте были другие звезды. А полторы тысячи лет назад не было ничего. Поэтому "темные века" были действительно темными. Когда я был молод, она отстояла от Северного полюса примерно на один градус. Ближе всего к нему она будет году в две тысячи сотом, после чего будет снова удаляться. Но сейчас по ней удобно находить дорогу и определять свое местоположение. Ведь ее высота над горизонтом показывает широту, где мы находимся. Может, это знак для нас? Может, он есть, этот демиург? Не Отец, но Творец. Великий всемогущий Игрок, заигравшийся в свою игру. Хотел бы я задать ему пару вопросов. Нет, не про войну. Здесь все понятно. Без катастроф наша жизнь была бы для него слишком скучной. Я бы спросил его, зачем он сделал утконоса? Ну зачем, а?
   Маленький Саша улыбнулся. Утконос в учебнике действительно выглядел как барсук, которому пришили птичий клюв. Но он помнил и другое. Иногда у животных рождались в пометах удивительные существа. Их уже и не спиртовали, потому что надоело. Телят, например, съедали -- не брезговали. А всякую мелочь скармливали свиньям. Даже если эти порченные существа не погибнут сразу же, матери их кормить не будут. Природа была совсем как товарищ Богданов. Она ненавидела отклонения от нормы. Кажется, это называлось фашизмом.
   Когда он сказал про это деду, тот засмеялся и положил ему руку на плечо.
   -- Да хватит уже с этими "фашистами"... Это слово-обзывалка. Фашисты были в Италии. Богданов не фашист. Просто он застыл в своих предрассудках как муха в янтаре. Неумение менять свое мнение -- это не сила, а слабость. Когда человек подгоняет мир под свои теории, он добровольно надевает повязку на глаза. Поэтому не будь указателем, который повернут всегда в одну сторону. Может, там находится совсем не то, куда стоит идти? Не будь и флюгером, который вертится вслед за ветром. Ветер в жизни дует часто и с разных сторон. Будь стрелкой компаса. Поворачивайся лицом к правде, а спиной -- ко лжи и насилию, которые всегда идут парой.
   -- А правда всегда одна и та же?
   -- Нет. Она может меняться. Смещаться в сторону, совсем как звезды на небосводе. Может умирать, а вместо нее -- рождаться другая. Наконец, правд может быть несколько. У разных людей, у разных сообществ. Но всегда -- одна больше. И самый сложный выбор тут -- между той, что больше, и той, что ближе. Между правдой всеобщей и правдой твоих соседей, твоего рода, семьи. "Но если сотня, воя оголтело, бьет одного -- то, видимо, за дело...", -- прочитал дед какое-то двустишье. - Сегодня по понятным причинам коллективное берет верх над индивидуальным. Мы возвращаемся к архаике, где голос отдельного человека терялся на фоне голосов крови, почвы, племени. Но ты должен не поддаваться. Следуй за правдой, как за этой путеводной звездой. Следуй и не бойся отрываться от тех, кто рядом. Даже если все те, кто вокруг тебя, думают иначе. В этой жизни многое -- не такое, каким кажется. Например, наш мир не плоский. Это громадный шар, который вращается вокруг солнца -- еще более огромного огненного шара.
   -- Я знаю это, дедушка, -- сказал Младший с ноткой обиды. -- Ты это уже сотню раз говорил.
   -- Эх. Твой отец не знает этого, вернее, не верит, хоть ему тысячу раз повтори. А ты верь. И в то, что люди были на Луне... и не во сне, и не в белой горячке, а на самом деле... хотя Богданов и говорит, что это выдумки пиндосов. Не выдумки! Были... и еще когда-нибудь будут. А еще я верю, что Земля -- не единственный из обитаемых миров.
   -- А почему планета -- Земля? Потому что черная? -- Младший указал на комки почвы на дорожке, где шевелились вылезшие после дождя розовые дождевые черви. Он любил раньше резать их на две половинки лопатой, зная, что обе останутся живыми. Делал он это без злобы, от одного детского любопытства и как-то спросил отца, можно ли так же с людьми. Папа долго смеялся. "Я пробовал. Можно. Они тоже после этого живут, но не так долго".
   -- Земля? Пожалуй, -- кивнул дед. - Но из космоса она голубая. Даже сейчас. Вблизи... на суше в основном, думаю, черная, хотя местами, дальше к северу -- всегда белая. От снега и льда. Должно быть, ее пересекают узкие полоски зелени. То, что осталось от лесных массивов. Мы сейчас дышим воздухом, в котором кислорода гораздо меньше, чем было раньше. И ничего, привыкли. Ты вообще не замечаешь. А у меня вначале было чувство, будто в горах... хотя не был я в горах никогда. Ну, в общем, дух перехватывало. А потом прошло. Все, у кого было с легкими не очень -- не привыкли, а померли. Но так всегда. Человек ко многому может адаптироваться, если изменения идут плавно. Даже к высокому радиационному фону. Еще до войны в Индии была местность, где из-за выхода горных пород он был многократно превышен. Но никто из живших там этого не замечал. Они просто жили. Это был их дом.
  
   -- Эй, боец! Ты чего замечтался? -- вывел Сашку из воспоминаний резкий окрик. -- Рот закрой, ворона залетит.
   -- А? Здрасте!
   Пустырник в охотничьем камуфляже, на котором рисунок был составлен из мелких квадратиков, стоял напротив перелеска и сливался с ним, почти невидимый на фоне берез и кленов. И только красная его рожа, не скрытая капюшоном, была среди осенней рощи объектом чужеродным. Лысая, страшная морда. Почти всегда хмурая. Отец его, говорят, был таким же, если не хуже.
   -- Здорово и тебе... -- буркнул Пустырник мрачно. -- Тебя чего черти принесли?
   -- Евгений Саныч, меня отец послал, -- с трудом Сашка вспомнил его имя и отчество.
   -- "Отец", - передразнил Пустырник. - Да ты ж у нас принц наследственный, ха-ха. Ладно, говори, чего надо, и не задерживай меня. Мне еще ульями заниматься. Ты же вряд ли в гости приехал.
   "Не могу представить никого, кто бы захотел в гости к нему", -- подумал Младший. Нет, отец всегда говорил, что Пустырник -- мужик нормальный и товарищ надежный, а охотник вообще несравнимый. Но чтоб близко с ним сойтись -- этим никто похвастать не мог. Колючий он был, совсем как чертополох, который тут в изобилии растет вокруг.
   Чуть подальше виднелся высокий железный забор, а за ним -- двухэтажный дом из красного кирпича. На самом краю города, на выступе, с трех сторон окруженном пустошью. Пустырями, то есть.
   -- Ну, и чего хотел Андрюха?
   Пустырник был мужик независимый, поэтому мог о вожде выражаться так, без подобострастия. Да и не только он. У них вообще в деревне не было заведено этого чинопочитания, какое в Заринске пышным цветом цвело.
   А здесь вождя хоть и слушают по хозяйственным вопросам и по тем, которые с безопасностью связаны, но он не бог и даже не командир, а скорее, старший товарищ. Его приказы можно обсуждать -- и если есть чего возразить, то возразят, будьте уверены, за словом в карман не полезут. Говорят, сюда и ссылали тех, кто в разговоре с Богдановым язык за зубами не мог держать, когда он из живого человека в бронзовую статую превращаться начал. Неблагонадежных, смутьянов.
   Младший прокашлялся, прочистил горло.
   -- Отец просит поторопиться со сборами, -- произнес он, невольно отводя глаза от буравящего взгляда Пустырника. Тот смотрел на него с вызовом, как бы показывая -- вертел я известно на чем и папашу твоего, и совет, и деда на голову больного. -- Он попросил меня помочь перевезти вещи на телеге в пункт сбора. Отправление будет оттуда.
   -- Да он с дуба рухнул? Тоже мне, генерал нашелся: "Айн колонне марширт, цвей колонне марширт"... Мне удобнее выехать отсюда. У меня будет три подводы. На них и повезу... Хотя, -- он махнул рукой, рубя воздух. -- Черт с тобой! Давай погрузим кое-что. Я хотел везти их сам, но, раз у вас есть место, отчего не воспользоваться предложением?..
   Вместе они начали таскать вещи из большого кирпичного гаража, крытого шифером, к телеге. Потом тщательно уложили, где надо привязали шпагатом. Накрыли брезентом. Как раз чуть-чуть места осталось для кучера... или как ему себя правильно звать? Насколько Саша понял, это были инструменты. Столярные, слесарные и другие. Телега сразу просела на своих колесах, а лошадь, которая ела в этот момент овес, привязанная под навесом у забора, покосилась на нее с подозрением. Чувствовала, что тащить придется куда больше, чем раньше. Никакой "ерунды" вроде телевизоров и магнитофонов Пустырник не брал.
   Когда они закончили таскать, Пустырник аккуратно принял у него тяжелый сварочный аппарат.
   -- Все остальное я повезу на своих телегах и без вашей помощи... -- тут он услышал, как парень в очередной раз закашлялся.. -- Э, братец, че-то ты перхаешь сильно. Бронхит, похоже, недолеченный. У тебя вроде седня день рожденья? На, выпей.
   И он поставил на колоду, на которой обычно рубил мясные туши -- стопку, на дне которой плескалась прозрачная жидкость.
   -- Это водка? -- спросил Сашка подозрительно. -- Или спирт?
   -- Лучше. Настойка. Пчелиный подмор. От всех болезней затвор.
   "Неужели отец уже всем разболтал, что у меня кашель которую неделю не проходит? И тут не оставят без своей заботы".
   Ему стало обидно. Это ж каким надо быть жалким, чтоб даже Пустырник -- боец, охотник, черствый как столетний сухарь -- и тот его пожалел?
   Взяв стопку, Сашка вспомнил, что такой же настой давали дяде Гоше, когда у того с дыханием были проблемы: хрипы и свисты. По несколько столовых ложек. Тот его терпеть не мог и, видя ложку, сразу убегал и прятался. Бабушка тогда была еще в силе и умела на него влиять, с ней он сидел смирный. Но, стоило ей самой слечь, как Гоша деда слушаться не стал. Приходилось его обманывать и давать лекарство с чем-нибудь. Вроде помогало, хотя Женька говорила, что подмор -- это варварство и суеверие. Мол, есть более сильные средства и без дохлых насекомых. Сама она больше верила в растения.
   Конечно, подмор -- не панацея. Слепой от него не прозреет, безногий не пойдет, а дурак умным не станет. Но жизненные силы гадость эта вроде бы восстанавливала неплохо. Правда, противно было думать, из чего она сделана.
   Из трупиков пчел всех стадий развития, оставшиеся после зимы в улье. Померли они там, в общем. Эту труху из телец, крылышек и лапок заливали спиртом, настаивали месяц. Потом можно было даже сильно не процеживать через марлю -- спирт почти все растворял. И принимать внутрь. Говорят, при разных легочных гадостях помогало, иммунитет повышало и дурь из головы выгоняло. Поэтому бабушка Алиса дяде, своему сыночку, его и давала.
   А еще был пчелиный расплод -- новорождённые личинки в собственных ячейках с питательным кормом, высушенные и истолченные в пудру. Эта мука была сладкой и на вкус приятной, разве что отдавала пыльцой. В нее добавляли порошок из некоторых целебных растений. А после катали шарики и давали детям как витаминки. Дед смеялся над этим и говорил, что через два поколения они будут личинок и жуков есть без сахара, живыми. Но как бы то ни было... в Прокопе не было чахотки и многих других хворей.
   Когда Сашка перестал кривиться, и мир в его глазах снова обрел четкость, первое, что он увидел, была ухмыляющаяся рожа Пустырника.
   -- Ну как, прожгло? На здоровье.
   "Пожрать бы, что ли, предложил, паразит".
   Но вместо ломтя мяса или краюхи хлеба Евгений Александрович -- таким было его полное имя -- принес ему из дома какой-то продолговатый кожаный чехол.
   -- Батя мой знал твоего деда. Говорил, что есть люди, которые снаружи как кремень, а внутри -- труха. А есть -- наоборот. Я не говорю, что ты такой. Не зазнайся. Это тебе как аванс. С днюхой тебя, Саня, с днюхой.
   Сказал -- и протянул ему эту штуку, оказавшуюся неожиданно легкой.
   Сашка расстегнул ножны и достал из них то, что показалось ему удлиненным ножом. Рукоять была удобной, с выемками под пальцы, а лезвие широким, но довольно тонким, длиной сантиметров тридцать, чуть закругленным. Сталь не блестела и была почти черная.
   -- Мачете. Марка "Ка-Бар". Вообще, это не оружие, -- объяснил Мищенко, закуривая трубку, которую до этого старательно набивал. -- Это нож для рубки тростника. Но раз человек -- это думающий о себе тростник, то мачете и для него сгодится... Можно и сучьев нарубить, и колышки обстрогать, и тушку разделать. А для боя... эта штука годится с трудом. Хорошо если противник один -- его можно, как курицу, зарезать. Или без конечности оставить. Но это, если хорошо наточить и если силенки есть. Минус -- равновесие трудно держать... баланса нету. И после сильного замаха тебя занесет -- мама-не-горюй. Придется плясать, уворачиваться, как зайчик, если враг не один. А это не по мне. Мне пером сподручнее. Насадил одного, полоснул другого -- повернулся к третьему. Лучше ножа ничего быть не может. Да и как инструмент нож удобнее в связке с топориком. А топориком тоже можно уконтрапупить между глаз.
   В свое время Евгений Саныч учил и Младшего, и других ребят технике боя. Недолго учил -- месяца четыре, потом у него случился запой, когда он вышел из него, то уехал с охотничьей партией надолго за шкурами, а вернувшись уже, наверно, и забыл про своих подопечных. Но успел натаскать и в рукопашном, и в ножевом, и даже немного стрелять научил, руку правильно держать, глазом правильно целиться. Ошибки показывал. Учил жестко и даже жестоко -- с синяками, шишками и матерками. Но научил даже тому, как выбивать направленную на тебя пушку... и многим другим приемчикам. Жаль -- бросил это дело.
   -- С-басибо, -- Александр поблагодарил за подарок и убрал вещь в ножны. Как нарочно, у него заложило нос.
   Махать этой штукой здесь ему показалось несолидным. Дома опробует. Хотя отец будет хохотать, говоря, что он насмотрелся кино про уродливого индейца из Мексики с такой же острой штукой. Самому отцу такие фильмы ой как нравились. Сильнее нравилась только Тарантина.
   -- А про радио вы не забыли?
   -- Какое еще радио? -- грубо буркнул Пустырник. -- Радиолу тебе, что ли, отдать, диско танцевать под нее будешь?
   Но тут же хлопнул Сашку по плечу:
   -- Да не ссы ты. Я шутю. Отдам, так уж и быть эту рухлядь с антенной. Мне все равно не с кем разговаривать. Я больше слушаю по диапазонам... Не так, как твой дед, который передачи из Астралии ловит. А я с ближним прицелом. Слежу, ни ходит ли кто у нас тут вокруг. Если батя твой такой умный, пусть сам и следит. Мне вообще с нашим вождем перетереть за жизнь надо. Приду к нему седня, когда медведя завалю.
   В ответ на удивленный взгляд Сашки он пояснил:
   -- А ты это... езжай уже. Туча идет, гроза может быть. И осторожнее будь. Недавно в районе церкви дед Семен видел косолапого, когда за грибами ходил. Шатается от храма до магазина "Корвет". Да не Семен, он трезвый. Мишка шатается. Кровь с него каплет, скорее всего -- подранок. Никто из наших там не был. Видать, киселевцы подстрелили. Сколько им говорили, не ходить в нашу территорию. Своей, что ли, мало? Хорошо еще, что не подрал никого -- ни человека, ни скотину. Жахну его, будет мясо в дорогу. Лапы особенно люблю.
   Вот это да! Это всего километр от того места, где он проезжал час назад. Вот тебе и риск. От одного запаха такой зверюги лошадь могла бы и разум потерять и побежать сломя голову. Но почему-то таких приключений Сашке совсем не хотелось.
   Впрочем, Пустырник был не глупее:
   -- Возвращайся другой дорогой. Это не шутки. Я их полсотни завалил, но не умеючи можно весь магазин твоей "погремушки" выпустить и только разозлить. Ехай в объезд. Где раньше тридцать второй автобус ходил.
   В ответ на непонимающий взгляд Младшего он усмехнулся:
   -- Это старикан мой так шутил. Постоянно про автобусы да про трамваи. Раньше у многих машины были, но он был беден, у него не было. Но ему на это было наплевать. Он себя и так уважал, без понтов. Ты это... езжай по Обручева, не сворачивая, и до рынка на Крупской. Туда медведь вряд ли пойдет. Даже раненый.
  
  
   Храм был большим кирпичным домом с обвалившимся куполом. Дед рассказывал, что раньше тут было место, где поклонялись богу. Стены и потолок были до сих пор расписаны изображениями людей в диковинной одежде, странными и незнакомыми сюжетами. Люди были плоские, будто у них не было объема -- Сашка сам так рисовал, когда маленький был. Они сильно пострадали от пожара и сырости, но некоторые еще можно было разобрать. Были там и ангелы с крыльями, и люди со светящимися обручами вокруг голов.
   В Заринске богу до сих пор поклонялись, и специальные люди в черных и вышитых золотом одеждах проводили обряды. А здесь в Прокопе в доме бога только плели свою паутину черные пауки да на крыше среди перекрытий на месте свалившегося купола вили гнезда черные вороны.
   Сам Сашка, как и все у них в городе, в единого бога не верил, но и в человекоподобных божков тоже. Слово "бог" в его речи по привычке фигурировало. Но он понимал под этим некую субстанцию, пронизывающую все и вся. Догматы о двойственной или тройственной природе были для его восприятия неподъемны. Конечно, он не был материалистом и был далек от научной картины мира. Верил, что существует нечто, субстанция, которую нельзя увидеть глазами. Но идея высшего существа, которое за всеми следит и всех судит -- не очень укладывалась ему в голову. Как и другим.
   Может, потому что в реальной жизни селяне не видели той иерархии, которая была хотя бы в их столице. Правитель был далеко, он был, скорее, природным явлением, как дождь, который может помочь, а может и навредить, но никак не отцом и не судией.
   Понимая это, всю церковную атрибутику, которая пережила Войну, Ночь и Зиму, товарищ Богданов из Прокопы вывез на большом фургоне в Заринск, в тамошний храм Новомучеников Русских к степенному бородатому священнику отцу Михаилу. Как бы показывая, что в столице и религия, и ее реликвии более к месту.
  
   У калитки, ведущей к палисаднику и огороду, Младший заметил компостную яму. Там лежал сверху подгнивший кочан капусты, источенный гусеницами. Примеряясь, он провел вдоль него лезвием своего нового оружия, а потом одним ударом разрубил кочан пополам. Вытер сталь от слизи и гнили тряпкой, висевшей рядом на заборе.
   -- Вот так убивает мачете! И так будет с каждым.
   Назад Сашка мчался с ветерком. То ли потому, что заставлял лошадку прибавить скорости, то ли потому, что к погода к вечеру решила испортиться и дуло с каждым пройденным километром все сильнее.
   На брезент рядом с собой он положил ружье, четыре патрона были в магазине и один в стволе. Мачете висело на боку. Будь оно чуть длиннее, било бы по ногам, но так как он был высок, носить его было довольно удобно.
   За каждым камнем ему мерещилась черная, здоровенная медвежья башка, в которую он был готов всадить пулю, а может, и две.
  
  
   Глава 4. Шахта
  
   Но обошлось. Вскоре он уже подъезжал к Депо. Караульные не сидели в будке, а, надвинув капюшоны, прохаживались перед воротами. Уж не отец ли устроил им выволочку?
   Хотя какой смысл был в воротах, если ограждения вокруг почти не осталось? Разве что выезжать через них удобнее.
   Сосед-пенсионер помахал ему рукой и придержал ворота.
   Смешная штука -- привычка. Пенсии вон сколько лет никто не платит, а слово осталось, и пожилых, зажившихся на свете, так называли.
   Старый Мельниченко с помощниками как раз устраивали перекур, разложив снедь на выцветшей клеенке, пили из алюминиевых кружек. Сашку пригласили -- ясно, из вежливости, но он отказался. Известно, что дед Федор хоть и зажиточен, но прижимист. Да и знал, что парень ни в чем не нуждается.
   Сославшись на то, что отец велел ему поторапливаться, он не стал разгружать с ними телегу, а просто сдал кобылу на руки конюхам, которые, поворчав, начали ее распрягать, пока Федор, матеря сквозь зубы и Пустырника, и Сашку, и "вождя краснокожих", ходил за ключом и отпирал общинный склад.
   Когда он дошел до дома, отец сидел на веранде и с тревогой всматривался в горизонт. Редко можно было увидеть его таким.
   -- Хорошо, что ты вернулся. Скоро гости припрутся. Завтра решили мы валить. Утро вечера мудренее. Рацию привез? Сильно ворчал Подорожник?
   Младший кивнул, усмехнувшись замене прозвища на название другого растения.
   -- Не сильно. Гляди, пап, что он мне подарил, -- и Сашка показал отцу мачете.
   -- Ого. А я раньше думал, что "мачете" -- это церковь такая.
   Он взвесил оружие в руке, попробовал пальцем заточку, колупнул ногтем металл.
   -- А мне больше кукри нравилось. У Мясника там этих железок в доме было до хрена, но он почти все повыбрасывал, когда боли стали сильными. Просто выкидывал в карьер или в озере топил. А сын его Женька-то... Пустырник... хитер, -- пробормотал отец, ежась от налетевшего ветра. -- Все хорошие ножи себе оставил, даже братьям не отдал. Не думал, что он даже с таким барахлом расстанется... ох, прости. Нормальная вещь. Для понтов. Чисто поиграть.
   -- Оно попробовало человеческой крови?
   -- При мне он рубил ей только сучья. Один раз отсек башку вороне, которая у него помидоры клевала. Извини, если разочаровал.
   -- Ничего. Может, так даже лучше, -- ответил Сашка.
   -- А! Сходи к бабке, -- вдруг вспомнил отец. -- Она сильно хочет тебя видеть. Как проснулась, просит позвать Сашку. Я еще уточнил у нее, которого? Она говорит: "молодого".
   И слава богу, что в себя пришла. Может, еще улучшение будет.
   -- А дед где?
   -- Сидит у себя, чай пьет и греется, -- ответил отец. -- Блин, ну и напугал он меня. Нашли мы его на крыше в четвертом Микрорайоне. Никогда бы не догадался, если бы он там и раньше не бывал. Я ему говорю: "Ты че, прыгать собрался? С жизнью прощаешься?". А он: "Дурак ты, сын. Прощаюсь, но прыгать не буду. Почти вся моя жизнь здесь прошла. Здесь родился, сюда на руины пришел после бомб, думал, тут и похоронят.... А из-за какого-то выродка приходится все бросать".
   -- Папа, а ты сам не считаешь, что это страшно? Уходить в никуда.
   -- Почему "вникуда?" -- удивился вождь. -- Маршруты и место для города мы еще прошлой весной разведали. Я же сам ходил. Ох и комарья там по дороге нас кусало. А теперь и фураж на месте заготовлен...
   -- А если там будут свои Бергштейны?
   -- Будут. Но маленькие. И мы как-нибудь от них отобьемся. А от этого не сможем, потому что у него пять тысяч штыков наберется, если он захочет. Алтай огромный, и только крохотная часть его под Заринском. Да, там будет не так безлюдно, как здесь. Хотя и у нас в Кузбассе, уверен, люди есть. Может, тысяч тридцать на область. Просто радиосвязью мало где пользуются, а путешествуют еще меньше. Нет необходимости. Поэтому два небольших городка, находясь в разных углах квадрата со стороной сто километров, могут друг друга полвека не найти. И это даже без скидок на рельеф и естественные преграды -- реки, горы, болота и нехорошие зараженные места. Там на юге только маленькие поселки, деревеньки, как наша, или вообще стойбища скотоводов, которые коз по горам гоняют. Ничего похожего на государства нету. Там горные долины, где легко затеряться. И даже чище, чем здесь. Фона никакого. И угольной пыли тоже нету. До ста лет жить будем. Нам достаточно на триста-четыреста километров уйти. Мы бы еще дальше пошли... но там уже другой язык, другие народы. Да и пустыни, говорят, наступают. Поэтому и остановились на тех краях. Не жизнь там будет, а рай.
   На какое-то время его уверенность передалась и Сашке. Но про медведя он все же рассказал. Как ему показалось, отца это встревожило не на шутку.
  
  
   Открывал дверь Младший осторожно, словно пробирался в медвежью берлогу, но все равно та скрипнула. Вдруг спит? Не потревожить бы. Эх, петли давно бы смазать.
   В комнате горел ночник. Солнечную батарею -- раритетную вещь -- уже сняли с крыши и сложили. Она была исправна, но даже в ее лучшие годы мощности хватало только на освещение дома и простые электроприборы.
   В углу еще стояла прялка и лежала пряжа, которую бабушка начала прясть до болезни. Из этой пряжи получались теплые носки и варежки.
   Вначале ему и правда показалось, что она дремлет. Но нет, глаза бабушки были открыты, и она сразу повернулась на звук, приподнявшись на кровати.
   Пахло лекарствами. В комнате царил тяжелый дух плохо проветриваемого помещения и влажных простыней. Окна были закрыты тяжелыми шторами.
   Она не лежала пластом. Но последний раз смогла пройтись только до окна. Назад ее уже пришлось вести под руки. Лицо бабушки, морщинистое, как у старой черепахи, повернулось к Сашке, выцветшие глаза сфокусировались на его лице.
   -- Ты совсем не изменился... Саша. Так когда твой путь начинается?
   -- Какой еще путь, бабушка? Я же уже все сделал и вернулся.
   Будто не слыша его, она продолжала:
   -- Бойся хромых. Они заберут твои ноги. Бойся старых. Они заберут твою душу. Бойся холодных. Они заберут твою кровь.
   Саша слушал ее, оторопев. Голос ее в этот момент звучал так же, как тогда, когда она говорила про Нону и Дециму.
   -- Вижу вас как в тумане, -- продолжал чужой голос, голос существа, которое завладело бабушкой, как в сказке про волка. -- Пелена вокруг...
   -- Это опять давление поднялось, мама, -- произнес отец, неслышно зашедший вслед за ним. -- Женя, дай бабушке что-нибудь от головы, пожалуйста! -- крикнул он через плечо. -- А ты, Санек, ступай. Нечего тут смотреть. Все мы когда-нибудь такими будем. Кому не повезет легкой смертью погибнуть.
  
  
   Выйдя в гостиную, он увидел деда, который сидел в кресле-качалке, сцепив пальцы на груди, и с тревогой прислушивался к происходящему в соседней комнате. Одетый в махровый халат, он грелся у камина, оставшегося им еще от довоенных хозяев дома. За металлической решеткой потрескивали в огне сухие дрова.
   Солнечную энергию на обогрев не тратили. Накопленное аккумулятором электричество пригодится в дороге. В пути никто солнечную панель доставать не будет, чтоб, не дай бог, не повредить. Такие вещи береглись как зеница ока, потому что были незаменимые. Да и вряд ли будет солнечно следующие несколько недель.
   Внешне Данилов-самый-старший выглядел бодро и моложаво. Он был чуть старше бабушки, но смотрелся на пять лет моложе. На старых двадцатилетней давности фото он был такой же, только волосы теперь поседели уже до последнего. То, что не все так гладко, можно было понять только по глазам и по тем вещам, которые он говорил.
   Рядом на столике лежала книга.
   -- Ну, здравствуй, именинничек. Что она тебе сказала?
   -- Бойся хромых. Бойся старых. Бойся холодных.
   -- Что? Бред какой-то... Хотя подожди. На ум приходит только песня. Малоизвестная песня малоизвестной певицы. Вроде бы ее звали Регина, а фамилию не помню... "Be afraid of the lame, they'll inherit your legs. Be afraid of the old, they'll inherit your soul. Be afraid of the cold, they'll inherit your blood..." Я не люблю такой стиль. Не знал, что и ей она знакома. Давай попробуем интерпретировать. Это довольно просто. Бойся отмеченных знаком войны и мора. Тех, у кого печать не на теле, а в разуме. Моральных калек и хромцов... Бойся пережитков старого порядка. Не тех, кто прожил долгую жизнь, а тех, кто живет старыми ошибками, которые привели мир к гибели... Бойся тех, кто холоден душой, как змея. Ну а тех, кто отмечен холодом могилы -- не бойся. Среди всех они -- самые безобидные. Но это лишь моя фантазия. А слова моей дорогой Алисы -- всего лишь отголоски ее памяти. Никакого скрытого смысла в них нет, -- он с хлюпаньем отпил чая из новой кружки. Обычно дед старался делать это тише, но так было, когда бабушка могла услышать и посмеяться.
   -- Я тоже приготовил тебе подарок, тезка, -- указал он на лежащую книгу в кожаной обложке.
   -- Это то, что ты написал, деда? -- Младший знал, что старик пишет большой труд. За это его часто поругивала бабка. "Тратишь время на ерунду! Лучше бы паутину с потолка убрал!". Отец в свою очередь посмеивался: "Папаня, ты бы лучше на рыбалку сходил. И польза, и у тебя спина разогнется. А то уже как крючок согнулся".
   -- Нет, это не моя книжка. Это дневник. То же самое, что блокнот, только больше. Сейчас таких уже почти не осталось. Проще найти книгу с текстом, ненужным и глупым, чем чистые страницы. Смотри, какая плотная бумага, какая прочная обложка. Это не обычная школьная тетрадка. Ты заполнишь его сам. Вот тут, -- он открыл дневник; чуть пожелтевшая бумага приятно пахла, навевая воспоминания о чем-то съедобном. Внутри в маленькой петельке оказалась металлическая ручка.
   -- Она бесчернильная, то есть вечная. Хватит на всю жизнь. Пиши обо всем интересном и нужном, что увидишь. И не выдумывай ничего, как я, про древние времена. История делается здесь и на наших глазах. Может, когда-нибудь твои записки будут документом нашей эпохи. Гораздо более важным, чем мои сказки.
   Обычная бумага... Они думали, что ее хватит навсегда, и позволяли себе тратить ее на ерунду. Ее и в сортире на гвоздик вешали, и печки от нее растапливали, и самокрутки с махоркой сворачивали. А Гоша и вовсе рвал ее на клочки и делал из нее фигурки, ему одному понятные -- то ли неведомые существа, то ли странные узоры. Иногда он их делал только для того, чтобы съесть, и никаких проблем с перевариванием целлюлозы у него не было.
   А сколько ее пропало от дождей, сырости и наводнений! Когда они сообразили, что бумагу и картон надо беречь, ее уже почти не осталось.
   -- Нам надо надеяться, -- сказал, откашлявшись, дед, -- что у них там в Заринске сейчас бардак и никто про нас не вспомнит. Давно пора было. Еще лет двадцать назад. А мы все откладывали свой Exodus. То есть исход. Разведчики все эти годы видели, как по трассам на юг едут переселенцы. Оно и понятно. Тут ловить нечего. Даже если бы не было Бергштейна. Я немного с ним общался, мне хватило. Он плохой, не потому что немец. Да и какой к черту немец? Такой же сибиряк, как мы. Но он глуп и самодоволен. А люди такого типа хуже, чем просто грабители. Они заберут у нас все до последней картофелины. И ладно бы людям раздали. Или даже сами бы съели. Так они половину сгноят, а остальное потеряют.
   В комнату зашел отец.
   -- Хороший подарок, ничего не скажешь, -- он смотрел сквозь них, его мысли явно были заняты. -- Никто не видел моего братца прибабахнутого?
   -- Вроде сказал, что воздухом подышит, -- ответил дед. -- Ладно, вы сидите, а я пойду каши себе еще положу. С маслом и сахаром.
   -- Всю не съедай, папаня. Оставь внуку.
   Когда дверь за Александром-старшим закрылась и он ушел, шаркая ногами в теплых тапочках, отец хлопнул Младшего по плечу и усмехнулся. Не очень искреннее, явно стараясь ободрить, хотя его об этом никто не просил.
   -- Хорош подарочек, да? Самокрутки свернешь. Жаль, табак не уродился. В туалет с такой не сходишь. Больно уж плотная, бумага-то. Сына, не слушай всю эту лабуду, которую старый хрыч говорит. Он жизни не знал и не знает, а только свои книги. Ты уже давно мужчина. Хватит бегать по горам как сайгак. Хватит читать ерунду и слушать бабушкины... дедушкины сказки. Найди себе хорошую телку с приличным выменем... Да где же этот придурочный? -- отец вскочил на ноги. -- Одного еле нашли, теперь второй потерялся?! Ты это... сынок... извини. Пойду, поищу его. День какой-то сумасшедший.
   Через пару минут он вернулся мрачнее тучи, которая за окном как раз набежала на солнце.
   -- Убежал! Убёг! Ну и получит он у меня. Обещал же -- не уходить далеко... Даже не предупредил. Если не придет через час, пойдем его искать.
   Гоша иногда уходил и гулял поблизости, бегал по оврагам, лазил по обрывистым склонам, прыгал через ручьи. Приходил грязный -- лицо черное, вся одежда в земле и репьях, но счастливый. Нужно ему это было -- побыть иногда вдали от людей. "Наверно нагуляется и через часок вернется", -- подумал Младший.
  
  
   Ни через час, ни через два дядя Гоша не появился. Комната его была пуста. И калитку кто-то не закрыл. Это было странно, хотя дома в Прокопе запирать и было не принято.
   Жил он в пристройке с отдельным входом. Возле его крыльца было много зелени, в основном ягодных кустов -- крыжовник, черная и красная смородина, малина, которые он же и объедал и за которыми старательно, хоть и бестолково ухаживал, обстригая секатором, когда ему надоедали разросшиеся колючие ветки.
   Дверь в пристройку была чуть приоткрыта, а на пороге лежал Гошин медведь.
   Никто уже не помнил, когда они впервые заметили у дяди этого Мишу. Может, лет пятнадцать назад, а может, и двадцать. Младшего вроде еще на свете не было.
   Был он велюровый, туго набитый, небольшой -- с кошку, и сильно потертый. Перед тем, как он у дяди появился, того видели гуляющим в районе проспекта Гагарина. Миша был пыльный, страшно грязный и рваный, черный от копоти, но пришлось дождаться, когда здоровяк заснет, чтобы просто постирать, оттереть от сажи, заштопать "зверя" и заменить набивку.
   "Никита подарил, -- объяснил тогда Гоша. -- Мальчик. Черный. Совсем черный. Сказал, ему не нужен. Сказал, будет тебе длуг". И с тех пор не расставался с игрушкой.
   Говорят, у бабушки после того случая на голове стало еще больше седых волос. Во всей деревне не было ни одного ребенка по имени Никита.
   "Такой же. Такой же..." -- бормотала она целый день.
   А сейчас он этого мишку просто кинул. Наверно, поссорился с ним, как уже случалось.
  
   -- Полдеревни сумасшедших, -- бурчал Андрей Данилов всю дорогу. -- Правильно старый Мясник говорил: от радиации мозги плавятся. Может, товарищ Богданов и прав, что сюда не ездил и даже девок в жены не отпускал. Говорил, нечистая сила тут. Это он один раз у бабушки пектадрахму увидел на шее. Черт его знает, что накатило на нашего дурика. Был такой спокойный. Вместе со мной сходил за отцом. Пошли, надо его найти, пока не залез куда-нибудь!
   Сосед Лёва Зенков сказал, что видел, как Гоша уходил куда-то в сторону Центра.
   Только этого не хватало.
   Уже через десять минут небольшая поисковая группа с фонарями выдвинулась от деревни через пустыри вдоль трамвайных рельсов -- к разрушенной части города. Все ругали сквозь зубы "дурика" -- беззлобно, хоть и устало -- но перечить вождю не смели.
   -- Да я его под замок посажу, -- бесился тот. -- А стены поролоном оббить... Сталкер, блин, нашелся.
   -- Гоша! Брат! Гоша! -- кричал он время от времени. Кругом был поросший кустарником пустырь с каменистой спекшейся почвой, главным ориентиром на нем были трамвайные рельсы, сохранившиеся гораздо лучше, чем автодорога.
   Разрушенный почти до основания и частью ухнувший под землю Центральный район начинался гораздо дальше, вниз по склону пологого возвышения, в верхней точке которого находился Тырган.
   А тут, между двумя районами, и раньше никто не жил, лишь стояли несколько шахт, еще до войны законсервированных. Именно в развалинах надшахтных зданий они и собирались начать поиски.
   -- Да, я видел, как он туда в развалены залез, -- в десятый раз повторил Кирилл Никитич, старик, всего лет на пять младше дедушки, в очках, скрученных проволочкой. -- Вам надо было лучше за ним следить.
   Он кашлянул и вытер красный нос рукавом фуфайки.
   Возвращаясь из похода за грибами, старик издалека увидел чей-то высоченный силуэт, который брел в сторону площадки, где когда-то стояла шахта "Коксовая-2". Он до войны успел тут поработать горняком, хоть и не на этой шахте. Тоже был из коренных.
   Это, конечно, лучше, чем если бы Гоша ушел к Провалу. В этих местах опасностей было меньше. Разве что он ушел бы под землю. Но все устья стволов, выходящие на поверхность, были или забетонированы, или завалены.
   -- Мне ему что, колодки на ноги надо было надеть? На цепь посадить, в будку? -- ярился Андрей. -- Еще днем он был... адекватный. Вместе сходили за дедом. Ну и семейка, блин. Тот -- в поднебесье. А этот -- под землю. Женька сказала, что дело в осени. В атмосферном фронте и в фазах луны.
   Они шли, растянувшись цепью, на расстоянии двадцати метров один от другого, изредка перекликаясь. Дождь пролил, небо прояснилось, и, казалось, погода обещала еще наладиться. Идти было легко -- местность была ровной и хорошо всем знакомой. Но все же здесь иногда появлялись дикие собаки, а пару раз зимой в деревне слышали доносящийся отсюда волчий вой.
   Рядом с Андреем шагали Артем и Артур Красновы -- оба высокие, плечистые и, как они сами шутили, близнецы, только в разные годы родившиеся. Они действительно были очень похожи, а одинаковый камуфляж, вязаные шапки и одинаково подстриженные бороды делали братьев и вовсе почти неотличимыми. Они часто сопровождали отца в охотничьих вылазках и экспедициях. И сейчас у них были винтовки. Не гладкоствольные ружья, а именно винтовки. В городке не было никакой устоявшейся военной структуры типа ополчения, но были те, кто более других был готов принять на себя удар, случись что. У этих дома всегда было нарезное оружие. Остальные взяли с собой простые ружья. Хотя об опасных чужаках давно никто не слышал, зверье могло повстречаться даже так близко к городу. У самого вождя был пистолет в кобуре -- не только оружие, но и символ его статуса.
   -- Вы здесь не пройдете. Надо обойти обогатительную фабрику, -- напомнил им дед Кирилл, показывая дорогу, которую преградили обвалившиеся галереи на бетонных подпорках. Старый горняк шел, опираясь на суковатую палку, в том же дождевике, в котором ходил по грибы. -- Эх, время-время. А мне ведь тогда девятнадцать было... недавно устроился. Хотел проходчиком быть, но мне квалификации не доставало. Работал на участке шахтного транспорта. Помню как сейчас, что был я двадцать третьего августа на глубине четыреста метров в конвейерном стволе, ленту чистил... И вдруг электричество пропало. И гул. Сверху, с земли. Мы сначала подумали...
   -- Кирилл Никитич, в другой раз! -- оборвал его отец. -- Отвлекаешь. Смотри лучше, куда идешь.
   И действительно: обломков вокруг было -- сам черт ногу сломает. Шифер, битый кирпич, арматура. Все сооружения, которые тут были, порушило взрывной волной, а время и непогода -- добили.
   Но следы на мягком грунте, отпечатки рифленой подошвы Гошиных ботинок, которые они заметили еще на подходе к шахте, вели именно сюда. Сначала они делали петли, потом вдруг превратились в прямую линию, будто Гоша какое-то время бродил и кружил, а потом опрометью кинулся в этом направлении. Хорошо, что утром дождик смочил землю, а сам беглец был таким тяжелым. Саша видел, что его собственные ботинки таких следов не оставляют.
   Они миновали развалины комбината, прошли еще метров триста и остановились как вкопанные. Следы заканчивались возле невысокой будки из железобетона с железной крышей -- всего три на три метра. Но в отличие от всего остального, она была целой. Даже табличка какая-то сохранилась, только буквы стерлись.
   -- Это устье наклонного ствола, -- объяснил Кирилл Никитич. -- Хоть шахта и была остановлена, да не полностью. -- Один участок там демонтажные работы вел. Здесь они и спускались. В последние годы -- пешком, когда ленты уже демонтировали. Клеть... ну, это типа лифта... демонтировали еще раньше. Он не мог тут пройти. Тут заколочено. Я сам...
   Он осекся, когда луч фонаря в руках Андрея скользнул по зияющему проему. Когда-то он был на несколько раз заколочен широкими плахами, но доски были грубо выломаны, так что человек мог пролезть внутрь.
   -- "Сам", говоришь? -- передразнил Андрей. -- Тридцать или сорок лет назад?
   Снизу тянуло холодом. Воздух был спертый, но лишенный запаха.
   Следы обрывались у самого входа. Можно было разглядеть уходящие вниз железные ступени, похожие на трап. Наклон был не больше двадцати градусов, но уже в десяти метрах от входа не видно было ни зги.
   "Вот это пещера, -- подумал Младший. -- Понятно, почему заколотили. Чтоб малышня не лазила".
   Вот только за прошедшие годы... или десятилетия -- некрашеная сосна сгнила, и теперь доски не выдержали сильного удара -- должно быть, плечом. Такому бугаю это было нетрудно.
   -- И какого же рожна ему там надо? -- отец плюнул от досады.
   -- Пойду с вами, -- предложил старый шахтер, ощупывая палкой верхние ступени трапа.
   -- Нет, дед, -- остановил его Данилов. -- Ты и наверху еле ходишь. А тут перил нету. Двоих я вывести не смогу.
   -- Вождь, мы с братом пойдем с тобой, -- кажется, это был Артем Краснов.
   -- Один схожу. Вам еще сестру замуж выдавать. Даже в погребе с картошкой задохнуться можно, а уж здесь и подавно.
   Родителей у братьев не было -- на пожаре погибли, когда те совсем сопляками были. Сгорели вместе с домом в одну из зим, когда температура целый месяц не поднималась выше минус пятидесяти и печи приходилось топить постоянно.
   -- Тем более, -- это уже возразил Артур. -- Ей бы стыдно стало, что у нее браться засачковали. А мне бы стыдно было выкуп у жениха принять.
   Выкупали не за монеты, а за символический кусок "черного золота" -- угля.
   Все их церемонии часто вызывали у деда ядовитую улыбку и реплики про какой-то "культ карго". ("Я все жду, когда вы будете индейские перья носить и томагавки за поясом").
   -- Ладно уж. Пошли. Никитич, там этот коридор разделяется где-нибудь? Боковые ответвления есть?
   -- Там один прямой штрек, идущий под уклон. Полкилометра. Но так далеко он пройти не мог. Думаю, он у самого выхода. Опустился на почву выработки и сидит где-нибудь у борта.
   -- Если он жив, мы его найдем. А после этого ему так не поздоровится, что он пожалеет, что на свет живым родился, -- пообещал вождь, стиснув зубы. -- Будет месяц взаперти сидеть.
   -- Значит, так, -- Никитич поднял палец, призывая к тишине и вниманию. -- Там внизу внимательно! Прислушивайтесь к посторонним звукам. И запахам. К своим ощущениям. Не высекайте огонь. Не царапайте металлом об металл. От любой искры может быть взрыв. Выработка полвека заброшена, но метан там может быть. И кислорода чем глубже, тем меньше. Почувствуете себя плохо -- сразу поднимайтесь. Жаль, канареек с собой дать не могу.
   -- Я матери обещал, что всегда буду за ним присматривать. Так что без него не вылезем, -- тут отец что-то вспомнил и хлопнул себя по голове. -- В деревне есть противогазы. Они помогут?
   -- Не помогут, -- покачал головой Кирилл Никитич. -- Помешают. Они фильтрующие. А тут нужен изолирующий. Самоспасатель с запасом дыхательной смеси. А таких у нас давно нет. Ну, удачи. Не пуха.
   -- К черту.
   Когда всех троих поглотила темнота, а остальные отошли чуть поодаль и остались ждать, Младший подумал о своих неприятных предчувствиях. О сне. О странных словах бабушки. Поэтому он считал минуты с еще большим напряжением, чем остальные.
   Прошло шесть минут пятьдесят секунд, когда снизу до их ушей донеслись шаги и голоса. Еще через полминуты из черного прямоугольника двери появились четыре черных человека.
   Красновы шли первыми, за ними отец вел под руку дядю Гошу, ровно на голову выше него. Двухметрового верзилу с разумом пятилетнего дитяти.
   -- Идиот, кретин, дебил! Ты чего хотел оттуда достать? Поиграть решил? Да я тебя в бараний рог сверну. Из дома не выйдешь! -- внешне отец выглядел очень злым, но Саша видел, что тот рад и чувствует огромное облегчение, что все обошлось.
   Они вдвоем уселись на бетонный блок. Огромный, сам похожий на медведя, Гоша безропотно позволил брату прижечь спиртом раны на локтях, на коленях, ссадины на лице. Лицо и руки его были черными, как у негра. Одежда была равномерно покрыта угольной пылью, будто он долго полз или катился под уклон. Глаза выглядели так, будто их подвели черной тушью.
   И тут его рот открылся, как трещина на глыбе угля, и дядя Гоша заговорил. Голос его звучал необычно, доносясь как из бочки. Голос человека, для которого язык во рту был посторонним предметом, а сама речь -- занятием чужим и непривычным. За минуту он произнес больше слов, чем обычно можно было от него услышать за день.
   Но, как и всегда во время затмений, грамматика в его речи страдала.
   -- Не играл. Не играл. Зеленый ходил. Гоша бежал. Прятаться. Гоше кушать. Андрей пирожки? Саша пирожки?
   Пи-лож-ки.
   Мороз пробрал парня по коже, когда гигант повернулся в его сторону. Не сразу он понял, что тот смотрит не на него, а на его рюкзак.
   -- Нету у меня никаких пирожков! -- замотал он головой.
   Но дядя о нем уже забыл. Он сидел, мерно раскачивался и бубнил себе под нос:
   -- Гоша часто ходит. Голова болит. Голова думает. Гоше плохо. Не хочет уходить. Не уходить. Тут дом. Дорога -- плохо. Другие -- плохо.
   Длу-гие пло-хо.
   -- Я все понимаю, брат. Я тоже не хочу уходить, -- правитель Прокопы Андрей Данилов попытался успокоить брата и приобнял его, не боясь испачкаться еще сильнее. -- Но выбора нет. Там будет больше еды. Теплее будет. Плохих людей не будет.
   -- Будут, -- Гоша продолжал раскачиваться. Младшему показалось, что глаза у того блестят от слез. -- Плохие будут. Зеленые будут. Никита сказал. Никита знает, -- и начал всхлипывать. -- Внизу всё знают.
   -- ...твою ж мать, -- выругался вождь. -- Ты мне это... хватит ужастиков. Ёкарный бабай, надо было отвар взять. Валерьяны. На, выпей это, -- он протянул свою флягу брату, и тот присосался к ней, размазывая черную грязь по лицу и подбородку при каждом глотке.
   Всхлипывания прекратились. Раскачивание тоже. Гоша даже позволил вытереть себе лицо смоченной тряпкой. И съел краюху хлеба, роняя себе под ноги крошки. Но то и дело, полушепотом он продолжал говорить:
   -- Нет, нет, нет, нет. Все нет. Всё нет...
   -- Там внизу целое кладбище, -- услышал Младший голос старого Никитича. -- Когда после войны первые люди вернулись в эти места, мы случайно наткнулись на это место. Тут собаки бродили стаями. В лесах волки псов гоняли и рвали, поэтому стаи держались ближе к тому, что осталось от людей. Даже к руинам. Волки не любят запах всего, что связано с людьми. На это у них мозгов хватило. А я охотился на Шариков. Семью надо было кормить. И вот в этом самом месте увидел у одного в зубах кисть. И совсем не малярную... Собакевича здорового я завалил, кровь ему спустил... Ну и решил сходить посмотреть, что там внизу. Тела уже тогда превращались в мумиё. Только без бинтов и саркофагов. Видали их?
   Отец кивнул:
   -- Этого не забыть.
   -- Ага. Нам всем многого не забыть. Были бы пилюли для амнезии, я бы принимал... Примерно в сорока метрах ниже поверхности. Прямо на почве наклонной выработки... на деревянных тротуарах. И это не шахтеры. На них обрывки одежды. Но это не спецовки, а обычная летняя одежда людей. Частично обгорела, но узнать можно. Водители машин на дороге. Пассажиры трамваев и автобусов. Успели вылезти и добежать сюда. Кто их вел, кто им показал? Они думали, что у них тут есть шансы... ага. Огненный смерч догнал. Не сгорели, а задохнулись... Надо было отдать им дань памяти. Хоронить их было не нужно, они и так ниже уровня земли, как в Мавзолее. Поэтому я просто заколотил это место... а надо было замуровать или завалить взрывом тола.
   -- Я на минутку, -- Сашка понял, что все это время ему очень хотелось в туалет по-маленькому, но события последнего часа заставляли об этом напрочь забыть.
   -- Иди. Только не отходи далеко. Мы сворачиваемся, -- сказал отец. -- Вон какие тучи ходят. И как мы завтра поедем, если лить будет?
   Уже удаляясь, Младший оглянулся и увидел слезы на черном измазанном угольной пылью лице великовозрастного ребенка. Тот прожил здесь всю жизнь и других мест не представлял. А теперь мир для него рушился.
   -- Братишка, братишка, -- отец погладил здоровяка по косматой башке. Будто был его отцом, а не братом. -- Я бы тоже все отдал, лишь бы не уходить. Но нельзя! Хана нам, если не уйдем.
   За углом, где фонари поисковой группы были уже не видны, парень остановился. И забыл, для чего пришел, потому что взгляд его притянул к себе отпечаток правильной формы в мягкой глине. След подошвы. Не Гошиной, не своей, не отцовской. Гладкой, без рисунка. И тут же он обругал себя: "Чепуха. Обычный след. Наверно, от самодельного сапога, подбитого гвоздиками. Без рисунка. У половины деревни такие. Да и сейчас натоптали -- будь здоров".
   Уже было и не раз, и не два, когда младший Данилов видел во время прогулок предметы, которые казались ему сигналами опасности, близости чужих людей. Один раз это был найденный окурок. Показав находку отцу, он услышал только, что у него, как у деда, богатое воображение, а такие самокрутки курят все кому не лень и эта лежит уже полгода. Другой раз это была старая гильза. На словах отец всегда принимал это к сведению и благодарил за бдительность, но в глазах его были смешинки. Выставлять себя на посмешище еще раз Сашке не хотелось.
   Через полчаса они были уже дома. Дождь их намочить не успел.
  
  
   Глава 5. Отправление
  
   Когда они вернулись, дед стоял в палисаднике перед домом, одетый в плащ с капюшоном, рядом с облетевшей сиренью. Ее они посадили вместе с бабушкой Алисой, когда только переехали в Прокопу. Теперь это было большое раскидистое дерево, дававшее тень в летний зной, а его отводки приходилось постоянно выпалывать, чтоб они не захватывали новые площади сада и огорода.
   -- Мне жаль, что мы бросаем его.
   -- Папа, это дерево, а не котик, -- Андрей Данилов попытался его успокоить, но голос прозвучал насмешливо. -- Это ж не пальма какая-нибудь. Оно нормально обойдется без нас. Ты же сам сказал, ледник будет здесь через тысячу лет. Это дерево проживет жизнь и спокойно засохнет от старости. Какого черта? Мы бросаем много действительно ценных вещей. А это даже не яблоня. С нее плодов не дождешься, хоть сто лет жди.
   Яблони они действительно вынуждены были оставить, хотя самые молодые деревца выкопали с корнем и вместе с комом земли уложили в ящики. Но в основном на новом месте поселенцы собирались пользоваться методом прививки, взяв с собой отводки от самых лучших растений. У них был редкий морозоустойчивый сорт, очень хорошо плодоносящий -- говорят, из семян, найденных в Ямантау. А на новом месте найдутся дикие яблони, чтоб было куда прививать.
   -- Да. Оно проживет, совсем как я...
   Младший увидел слезы в глазах деда, и заметил, как отец чуть заметно покачал головой.
   "Да, расклеился совсем батя, -- говорил его взгляд. -- Видать, болезнь мамы подкосила, а тут еще этот переезд".
   -- Но ты же сам хотел уехать, -- произнес отец. -- Ты же нас на это подбил.
   -- Если бы речь шла только обо мне... в этом не было бы нужды, -- пробормотал Александр Данилов-старший. -- Но это нужно для вас. Не дадут вам эти паразиты житья. Дай бог вырваться сумеем.
   И тут Младший был в шаге от того, чтоб рассказать им обоим про след. Но что-то его удержало. А через секунду момент был упущен.
   -- Да что же это я? -- дед хлопнул себя по лбу. -- Забудьте. Старый дурак просто расчувствовался. Да, здесь все наше. Все хранит на себе тепло наших рук, впитало в себя наши ошибки и наши удачи, находки и потери. Наши мертвые похоронены здесь. Но жизнь это эскалатор, а не дорога. Даже если ты стоишь на месте, она несет тебя, куда ей надо. Нам остается жечь мосты и идти вперед, не оглядываясь. Как Лот. Лот номер один, номер два и номер три. А оглянешься -- станешь столбом у дороги.
   Если это была игра слов, Младший ее не понял.
   -- Внучок, иди к своим друзьям. Лешка, Андрюша пришли... и Кира.
   И точно -- свет в гостиной горел, через окно доносились знакомые голоса.
   -- Посидите, отметите немного. А завтра в путь. Жаль, что на такое время выпал твой день рожденья. А с другой стороны... может, и в добрый час. Мы на пороге новой жизни, -- заметив, что глава поселения подошел к собачьей будке покормить Жучку, дед добавил, понизив голос:
   -- И забудь ерунду, которую я говорил тебе про облака. Она тебе нормально подходит. Удачи!
  
  
   Посидев немного за общим столом, молодежь удалилась в Сашкину комнату в мансарде, чтоб не мешать взрослому разговору о деталях переезда. И чтоб им самим он не мешал -- голову не грузил тем, что им пока можно и не знать. Хоть и быстрее сейчас взрослели, чем до Войны. По прежним временам они вообще считались бы детьми.
   Они -- это он, Сашка, его друзья Павел и Андрей, оба на год его старше. И Кира.
   Мало у кого в деревне была такая комната. Большая, светлая, с картиной на стене, изображающей горный ручей, и книжным шкафом, уже пустым, с удобным диваном-кроватью. На полу медвежья шкура, которую, правда, не он добыл. Была. Ее уже скрутили и собрали. За пластиковым окном -- толстым, пятикамерным, выдерживавшим даже шестидесятиградусный мороз -- открывался вид на Центральный район вдали. Ни из одного окна больше такого вида не было. Над карьерами стелился туман, и где-то там виднелся Провал. Сашка не думал раньше, что и по этому виду будет скучать. В чем-то он понимал деда.
   Пашка и Андрюха рассказывали пошлые анекдоты и пили пиво из глиняных кружек. И то и другое -- свое: пивоварение и гончарное дело в селе были развиты.
   Кира сидела в кресле и пила чай, аккуратно откусывая творожное печенье. На ней был не ее повседневный мальчишеский наряд из джинсового комбинезона и рубашки, а очень красивое платье цвета морской волны, украшенное бисером, которое она сшила сама. Хотя самой морской волны он видеть не мог. Ее волосы были заплетены в две косы, но ему было бы приятнее видеть их распущенными.
   Оба пацана были его товарищам по детским проделкам, обоих он знал чуть ли не с рождения, но в последний год Сашка чувствовал нарастающий лед отчуждения между собой и ими. Вызванного не конфликтами, нет. Они по-прежнему неплохо ладили. Но в этот год он все чаще чувствовал, будто общался раньше со всеми на одной радиоволне, а сейчас перешел на другую, пусть и близкую. Голоса слышны через эфир -- но вдалеке, и трудно прислушиваться, и чем дальше, тем труднее. Пока эту пропасть еще можно было перешагнуть, но скоро, возможно, нельзя будет и перепрыгнуть.
   Все шутили, смеялись его шуткам и поддерживали разговор -- об урожае, об охоте, о переезде. Но его не покидало ощущение, что вечеринка -- не день рождения, а прощальный вечер. Младший подумал, что с удовольствием провел бы сейчас время, разбирая старые книги. Фолианты, как их называл дед. Или посещая места, где ни разу -- с самой Войны -- человек не ступал.
   Хотя ее он бы с собой взял... Наверно, это было бы романтично, идти с той, кого ты выбрал, в краю древних мрачных тайн.
   "Ну, ты и придурок, -- сказал он себе в этом месте. -- Чтоб идти в поход, нужна не девка, а надежные товарищи. А совсем один ты только до сортира в огороде дойти сможешь. Даже по дороге до хутора Пустырника тебя мог медведь сожрать вместе с лошадью, а что говорить о других городах?"
   Обстановка немного оживилась, когда он рассказал о поездке к Пустырнику и о поисках в старой шахте (хотя отец и просил помалкивать). Но прогнать ощущение, что ему с ними не очень интересно, уже не мог. Разве что с Кирой. Но и тут были сложности.
   -- Какой же ты бессовестный, Александр Данилов, -- тихо сказала она ему, когда парни по очереди пожали имениннику руку и удалились.
   -- Ты о чем? -- он уставился на нее непонимающе.
   -- Думаешь, я не заметила, как ты смотрел на меня все это время?
   -- И как?
   -- Как голодная собака на мясо, -- она отсела на край дивана, сложив руки на коленях.
   -- Ты ошибаешься, -- он подвинулся чуть ближе.
   -- Нет же. Я уже с мальчиками общалась... -- она усмехнулась, заметив его недовольный взгляд. -- Да не так, как ты подумал, дурик. Те, кого порядочными называют, на самом деле в мыслях самые пошлые. Вот ты меня уже и так, и этак развернул... я же вижу. А кто меняет баб как перчатки, могут быть способны на чувства.
   "Которые тебе и не снились" -- пожалуй, такой была недоговоренная часть фразы.
   -- Но, знаешь что? -- в ответ на его попытку по-дружески ее приобнять за плечи, она отодвинулась и, словно дразня его, перебежала на другой конец комнаты, усевшись в кресло. -- Тебе повезло. Они хотят, чтоб я досталась тебе. Мои братцы. Наверняка уже все обговорено. Как в дурацком кино из страны, где все поют и пляшут и на лбу у людей красные точки нарисованы. А взамен они получат от твоего папаши в пользование сеялку, веялку или сноповязалку. Или корову. Или свинью, -- она изобразила пятачок, приставив палец к своему чуть вздернутому носику. -- Справедливо, да? Свиноматку на свиноматку. А ты, наивный чукотский юноша, ничего этого не знал?
   Данилов-младший застыл, как пораженный взрывом. Вначале он не поверил. Но потом понял, что это вполне в духе его отца -- решить устроить ему судьбу с таким цинизмом. Для его блага, да. Фраза про то, что пора найти телку с приличным выменем, неожиданно обрела конкретный смысл. Грудь у нее была действительно не по годам развитой.
   И даже дед мог этого союза хотеть, поэтому и взял назад свои слова про облака. Дед, видимо, страдавший от того, что их род был хилым и вдобавок с одной бесплодной ветвью. Дед, который понимал, что ему скоро уходить. А отец еще постоянно шутил про то, что Женьке замуж пора, а она не торопится. Так, оказывается, не ее одну сватали! Ну, просто "Тихий Дон" какой-то. И ведь дело не в сеялке или скоте, а во власти.
   -- Откуда ты это знаешь? -- спросил Сашка подозрительно.
   -- Ушки на макушке, -- усмехнулась девушка, надкусывая еще одну печеньку. Теперь не принято было бояться "испортить фигуру".
   -- Если ты настолько меня не любишь, так и скажи, -- он надулся от обиды. -- Можешь ведь отказаться. Мы же не дикари.
   -- Могу, -- кивнула Кира. -- И ничего мне за это не будет. За ворота в лес не выгонят. Но когда я думаю, что люди все такие, я готова согласиться. Может, ты лучшее из того, что судьба подсовывает. Ты хотя бы хороший. Как друг, -- она сидела так, что подол ее платья задрался. Немного, чуть выше загорелых коленок, но этого было достаточно, чтоб направить его мысли в другое русло.
   Хотелось стать ей самым близким другом и немедленно. И уже на этот первичный инстинкт наслаивался другой, более поздний -- оберегать, заботиться, кормить и защищать.
   -- Дурочка моя, -- парень посмотрел на нее с мягким укором. -- Я за тобой, блин, на край света готов. А ты наслушалась твоих братцев, которым меньше пива надо в себя заливать. Чушь это все. Никто тебя на хрюшку не поменяет. И даже на буренку. Ты же золотая, ты же...
   С улицы раздалось громыхание, заставившее их обоих вздрогнуть. Подбежав к другому окну, они увидели, что это грохочет по старому асфальту, переваливаясь через трамвайные рельсы, тяжелая запряженная двойкой лошадей телега, которая в этот момент подъезжала к воротам. Лошади были бурые, как волки, и каждая раза в полтора массивнее Чернушки. Да и телега была огромной -- целый дом на колесах с брезентовой крышей. Когда-то этот фургон был автоприцепом. Но теперь вместо мотора у него была сила этих огромных животных, предков которых они когда-то получили от Заринска, тогда еще щедрого и помогавшего с обустройством.
   И только один человек имел в селе такой фургон. Тот самый, к кому Сашка в этот день заезжал.
   Цокот копыт сменился стуком в ворота, потом скрежетом открываемой калитки. Тот, кто приехал, совсем не боялся потревожить хозяев и их соседей. Хотя время было позднее, а ложились в деревне всегда рано, как и вставали. Отправляться собирались без спешки, завтрашним вечером, и все хотели перед дорогой поспать.
   Тихонько приоткрыв окно, Младший услышал внизу у ворот голос отца:
   -- А, это ты Жека. Ну заходи. Чего, уже собрался?
   -- Да, Андрей, -- голос Пустырника звучал еще резче, чем обычно. -- Две мои другие повозки следом идут.
   -- Сами, что ли, своим ходом? С мотором и автопилотом? -- тон отца, как всегда, был немного язвительным.
   -- Нет. Оболтусов своих напряг. Петьку и Ефимку. Все ж таки они мне сыновья, хоть и живем отдельно. У них кони тоже хорошие. Ты это... Труби общий сбор. Надо уходить. Прямо сейчас. Иди со мной, вождь краснокожих, взгляни сюда.
   К счастью, повозка остановилась рядом с фонарем, у которого был собственный солнечный элемент, который за день в ясную погоду успевал зарядиться.
   Младший уже чуть не свешивался из окна. Рядом он почувствовал теплое дыхание Киры. Она выглядывала из-за его плеча, словно прячась за ним, но тоже смотрела. Их пока еще не заметили.
   В этот момент Пустырник с отцом вместе откинули брезентовый полог.
   Из-за их спин Младший разглядел на дне фургона только черные когтистые лапы. С мокрой блестящей шерсти стекала кровь. Зато он увидел, как нелюдимый хуторянин что-то высыпал вождю на ладонь. Но не монеты. Металлические цилиндры, похожие на карандаши... или на пули.
   -- В него уже стреляли на днях. "Пятёрой"! Это я достал из туши. Надо рвать когти, и лучше затемно. А то поздно будет.
   Какое-то время отец недоверчиво рассматривал то, что Пустырник положил ему на руку.
   -- Странно. Пять сорок пять -- беспонтовый калибр для охоты на медведя, -- произнес вождь наконец.
   -- Андрюха! -- назвал его Пустырник совсем по-простому. -- А я тебе об чем говорю? Ну почему надо все разжевывать? В эту зверюгу стреляли. День-два назад недалече отсюда. Из автомата, судя по тому, как пули легли! Ранили, но не добили. А это оружие на человека. Не на медведя. Тот, кто применил его -- чужак. Он или погиб, или наоборот, укрылся от медведя где-нибудь, уже не скажешь. Ствол я не разыскал. Но он не пошел бы в одиночку в такой поход! Да еще с такой пушкой. Значит, он просто отошел или отбился от своих. А те раз прячутся, то пришли не на чай. Надо бросать все и уходить. Иначе можно вообще не дергаться!
   -- Я, блин, не позволю... никому угрожать нам в нашем доме! -- голос отца задрожал от бешенства. -- Даже если мы решили его сменить. Да и кто может нам угрожать? У нас вместе с киселевцами почти тысяча стволов, и это только считая взрослых. Мы их на ленты порежем, если сунутся.
   Глаза у него налились кровью. Сашка знал за отцом такую особенность. Она была фамильной чертой всех Даниловых, начиная от бабушки Алисы. Конечно, у нее это проявлялось сильнее всего -- она говорила, что себя не помнит, когда кто-то имеет несчастье ее разозлить. Бывало, и скалкой могла приласкать. Даже Женька, спокойная и тихая, пару раз теряла над собой контроль и посуду била.
   Но отец все-таки сумел взять себя в руки.
   -- Черт с тобой. Собираемся... Ты думаешь, это разведчики из Заринска?
   -- Может, и нет. Но даже если залетные чужаки, тебе легче будет? -- тут Пустырник перевел взгляд на второй этаж дома.
   -- Вот те раз! Шпионим?
   Фонарь на фасаде светил ему прямо в глаза, поэтому Сашка и думал, что он их не разглядит.
   Тут и отец заметил.
   -- Сашок, вы одеты? Вот и хорошо. Надо всех по улице оповестить, что отъезд не завтра вечером, а так скоро, как возможно. А я пойду радирую киселевцам. Ох и разозлится Каратист, чтоб ему... Он и так на меня зуб точит, говорит, на последней ярмарке ткань им продали гнилую. Бегите! В дороге докушаете. И всё остальное -- тоже.
   -- О находке не болтайте, -- бросил им вслед Пустырник. -- Нечего раньше времени панику нагнетать.
   Уже через четверть часа вся деревня знала об отправлении, и все начали лихорадочно паковать свои узлы и грузить на телеги то, что должны были сложить еще несколько дней назад. С горки, где стоял отцовский дом, Младший видел, как во дворах и в проулках вниз по улице замельтешили фонари. Кто-то бегал с мешками, а кто-то и с ружьями. Воздух наполнился разговорами на повышенных тонах и окриками, конским ржанием и скрипом открываемых калиток и ворот.
   Часа через четыре колонна была худо-бедно составлена. Возле депо к ней присоединились общинные возы -- большегрузные телеги с тентами, куда нагрузили по две-три тонны. Тащили их сильные лошади. Самые тяжелые прицепили к тракторам. Где-то все-таки умудрились раздобыть для них солярку, хотя, как знал Сашка, ее было в обрез. Вывели из гаража "бурубухайку", но та умудрилась заглохнуть посреди дороги, и еще десять минут убили на то, чтоб привести ее чихающий и дымящий движок в чувство. Вся семья Даниловых заняла места в ней. Кира в последний момент решила ехать со своей семьей, о чем Сашка сильно жалел, не понимая ее поступка. Еще он видел, что несколько тракторов пришлось бросить -- горючего столько не было.
   Вскоре все вместе тронулись, но со скоростью пешехода.
   -- Ничего, выйдем на трассу, там быстрее пойдем, -- произнес со своего сиденья дед, кутаясь в шарф. Налетал холодный ветер. -- Надеюсь, киселевцы подойдут вовремя. А то опять Андрей с Каратом будут друг на друга орать, обвиняя друг друга -- знаю я их.
   Но раньше рассвета они все равно не успели добраться до черты города.
  
   *****
  
   Караван двигался на юг по разбитому шоссе, обходя по широкой дуге с запада огромный промышленный Новокузнецк.
   Дед говорил, что возле поселка Рассвет они должны остановиться и подождать киселевцев. Те обещали догнать их через несколько часов. Место встречи было условлено заранее, но в сроки союзники один раз уже не уложились -- ведь обещали вообще катить одной колонной.
   Отсюда уже вместе они должны были двигаться на юг по трассе Новокузнецк-Таштагол, которая в крупные города почти не заходила и шла практически в чистом поле, поэтому считалась более безопасной.
   В сам Новокузнецк они не заезжали, но во время движения по объездной дороге он почти два часа находился в поле видимости. Здесь было очень мало целых зданий, а те, что остались, были похожи на иззубренные скалы. Чуть лучше сохранились окраины.
   Где-то здесь обитала небольшая община, даже число людей в которой было жителям Прокопы неизвестно -- их было явно меньше, чем прокопчан или киселевцев, и они были размазаны по всей огромной площади этого города, который был втрое-вчетверо больше старого Прокопьевска, но перенес ядерный удар еще большей мощности.
   Теперь по окраинам и жили потомки редких выживших. Ни вражды, ни связей с ними не было. Земли они почти не пахали, жили собирательством и охотой. Это была последняя соломинка, за которую пытался ухватиться вождь, напирая на то, что какая-то из охотничьих партий новокузек -- как он называл новокузнечан -- зашла так далеко на север и подранила мишку.
   Пустырник лишь скептически пожимал плечами.
   То, что они нашли в теле убитого косолапого под толстой шкурой и слоем неистраченного жира, напугало их гораздо сильнее, чем сам медведь -- теперь уже мертвый и неопасный.
   Решением вождя переселенцы должны были двигаться по шоссе, хотя дед и ворчал, что лучше бы они побереглись и ехали бы всю дорогу до горного Алтая по проселкам. Отец на это возразил, что так они потратят вдвое больше времени, а если начнутся ливни -- то и втрое. На шоссе все-таки еще было твердое покрытие. А если они конкретно завязнут, то станут легкой добычей для кого угодно, пока будут вытаскивать из грязи застрявшие телеги. К тому же многие проселочные дороги уже заросли такой травой, что и не найдешь, где раньше были.
  
  
   Ландшафт кругом был холмистый. Места эти сразу после войны стояли безлесные, выгоревшие, а те корявые низенькие березы, тополя и клены, которые попадались им то тут, то там, выросли уже после первой оттепели. Скрюченные, уродливые, они даже покрытые зеленью не внушали радости, а сейчас и вовсе были похожи на воткнутые в землю кривые палки.
   Шоссе проходило по пригорку, и отсюда открывался отличный вид на огромный промышленный город внизу. В бинокль можно было разглядеть сквозь туман корпуса металлургического комбината и типовые жилые дома -- такие же, как в Прокопьевске. Уцелели в основном кирпичные. Панельные большей частью рухнули. А центр города был сровнен практически под "нулевой уровень", говорили, что эпицентр взрыва был в районе вокзала. Вдали на горизонте, как рассказывал дед, стоял Новоильинский район, и там еще виднелись силуэты высоких зданий, даже такой высоты, каких в Прокопе отродясь не было. Почти небоскребов. Но тоже изломанные, будто пьяные.
   Чуть дальше параллельно автодороге шли рельсы, вокруг которых, как часовые, стояли бетонные столбы. Здесь, вдали от городов, стояли они прочно -- редко-редко встречались упавшие. От скуки Александр считал встреченные ими поезда -- иногда это был один локомотив или пара, а иногда длиннющие составы. Он знал, что там иногда находили интересные вещи. Например, старые почтовые посылки. Или опечатанные грузы -- государственные или военные, с пломбами. Почти все автоматы в Прокопе взяты из таких. Тут они были в куда более хорошем состоянии, чем на складах. Автоматы, впрочем, применялись не часто, из-за редкости и дороговизны патронов. Да и нелегально они у них находились. Богданов не дозволял колонии иметь автоматическое оружие, и до поры до времени они делали вид, что слушаются. Отец говорил, что возле Омска видел даже колонну бронетехники на платформах, которую на запад везли. Чего он только не находил, путешествуя вдоль Транссиба. Так что обеспечить себя вещами не проблема для того, у кого руки и ноги есть. С едой сложнее. Группа из двадцати-тридцати здоровых мужиков может прокормить себя охотой, даже не копаясь в земле. Но там, где есть женщины, дети и старики, излишков не бывает никогда.
  
  
   -- Этот идиот Бергштейн довел державу до ручки, -- нарушил молчание дед, снимая тяжелые наушники. -- Кругом бардак. Утром поймал одну передачу после долгого молчания. Из Карпысака. Прервалась на полуслове, ничего не ясно. А от остальных поселений вестей нет вообще! Только из столицы транслируют одно сообщение раз в сутки. Типа все у них нормально, а будет еще лучше. Но сегодня в эфир не выходили, -- дед взглянул на часы. - Может, передач больше не будет. В любом случае... пока длится этот раздрай, надо занять другое место для проживания. Больше шанса не будет.
   Он передал младшему наушники, и тот надел их. Но кроме шума, словно в морской раковине, не услышал ничего. Странно было слушать этот голос эфира. Иногда в нем сквозь треск и шорохи где-то на пределе слышимости проскакивали звуки, похожие на обрывки слов. Но дед говорил, что это иллюзия. Младший слышал только кваканье, как на пруду с лягушками, и ничего другого не дождался
   -- И вот мы уходим с орбиты последнего цивилизованного государства на Земле. В пустошь. В никуда. Переждать бы смуту... и снова можно восстанавливать контакты. Лет через двести, -- дед откинулся в кресле, покрытом шкурой убитого отцом огромного медведя. Свой чай он пил теперь только из металлических кружек -- пальцы держали плохо. По этой же причине не наливал его слишком горячим.
   Бурубухайка -- кто, интересно, так первым назвал их грузовик? -- чуть встряхнулась, переваливая через ухаб. Мотор натужно заревел. Подвешенные к потолку фигурки человечков, вырезанные из старых CD-дисков, тревожно зашелестели.
   Машина была гибридом автобуса и грузовика, и мало кто помнил, чем она являлась изначально. Снаружи корпус был однотонно серый, но изнутри салон был разрисован и разукрашен картинками, которые они рисовали всем миром. Примерно половина салона была отведена под груз, остальное занимали люди на сиденьях и лавках. Кроме их семьи тут была Светлана Федоровна с детьми и еще одна черноволосая женщина лет тридцати, Дарья. Отец в данный момент сам сидел за рулем.
  
   Дед отложил книгу, которую начал было читать.
   -- "Жизнь Василия Фивейского". Леонид Андреев. Очень жизнеутверждающая книга... шучу. Про конец мира, но для отдельно взятой семьи. Это страшнее Лавкрафта и Эдгара Аллана По, вместе взятых... потому что это правда. Я часто думаю, насколько парадоксальное существо -- человек. Начинает войны, борясь за мир. Порабощает и притесняет, потому что хочет свободы и справедливости. Совершает самоубийство из страха перед смертью. Затевает эти пляски с бубнами... с ракетами и флагами...чтоб не оставаться наедине со своим роком.
   -- Рок -- это такая музыка?
   -- Нет. Рок -- это то, что по-английски зовется "doom". Судьба и погибель. Хотя музыка такая тоже есть...
   -- Я прочитал твою книжку, дедушка, -- сказал Сашка деду, вдруг вспомнив то, чем давно хотел поделиться.
   -- Что ты усвоил из нее? -- спросил старик с любопытством.
   -- Там много незнакомых выражений. Я сделал пометки, как ты говорил. Ты мне объяснишь эти слова?
   -- Обязательно... -- кивнул Данилов-старший. -- Когда мы доберемся до места.
   "Он говорит так, как будто думает, что можем и не добраться, -- промелькнуло в голове Младшего, но вместо мороза по коже ощутил азарт и почти приятную, бодрящую тревогу. В серьезные опасности он не верил, а против мелкого неопасного приключения не возражал. Их было много, они были вооружены, а отец и Пустырник -- руководители опытные и решительные. Последнего вождь отправил командовать авангардом и дозорами.
   -- Женя! -- донесся дребезжащий голос из-за фанерной загородки. -- Подойди сюда!
   Сестра встала, одернула платье и пошла проверить бабушку. Сашка знал, что по дороге той стало лучше. Она словно бы ожила, покинув Прокопу, которая их всех столько лет держала невидимыми узами. Даже сама ела и узнавала всех близких. Даже пыталась вставать.
  
  
   Младший отдёрнул плетеную занавеску и посмотрел в оконце. Машина катилась под гору, далеко оторвавшись от тихоходной основной колонны повозок, и обгоняла уже последние из них. Скоро впереди останется только передовой дозор -- верховые на самых резвых конях шли быстро, но все же недостаточно быстро, чтобы грузовик не сумел их догнать, даже такой раздолбанный. Тогда придется остановиться в любом случае. Выравнивать с ними скорость означало жечь слишком много горючего.
   Такие же конные дозоры шли с боков (или с флангов, говоря по-умному). Лошадей в галоп не пускали, они шли шустрой рысью. Но именно шли, а не скакали. Путешествовать так, подгоняя возможности разных видов транспорта друг под дружку, было тяжеловато -- но выхода не было. А ведь еще был скот, который перегоняли своим ходом. Поэтому средняя их скорость была скоростью даже не пешехода, а коровы и козы. Когда шоссе делало крутой поворот, Сашка видел, что колонна далеко растянулась змеей и ее хвост едва заметен за пеленой сгущавшегося тумана.
   Словно поднимаясь из земли, вырастали на горизонте нерезкие, сглаженные временем вершины. Поднимались, прежде чем снова исчезнуть в дымке. Будто хозяева, вставшие из-за стола, чтоб проводить дорогих гостей.
   Вокруг, пропуская машину, ехали без строя и порядка повозки переселенцев. С соседней повозки, которую тащила пара низкорослых лошадок, ему махнули рукой два мужика, в одном из которых Сашка узнал однорукого Волкова. Лицо другого было скрыто капюшоном. Похоже, собирался дождик.
   Что у них там за груз, отсюда было не разглядеть, но Сашка помнил, что отец категорически запретил брать с собой мебель: "Этого добра мы еще найдем как грязи".
   У Волкова был короткий карабин, хотя трудно представить, как он управляется с ним; у второго был "калашников". Оружие они положили так, чтоб на него не попадала вода, но чтобы оно находилось под рукой.
   "Лучше перебдеть, чем недобдеть", -- говорил в таких случаях дед.
   Люди на повозке настороженно поглядывали в сторону обочин, хотя Сашка видел, что слева и справа от трассы не было ни кустика, за которым мог бы укрыться враг. А рельеф хоть и был холмистый, не давал ни одного сколько-нибудь приличного укрытия для тех, кто мог бы желать им зла.
   Чуть сместившись к обочине, машина остановилась возле насквозь проржавевшей фуры с логотипом какой-то фирмы на рифленом борте.
   Они встали, не доезжая ста метров до высокой эстакады.Дорожный знак говорил, что скоро будет поворот направо. Другая табличка гласила: "Рассвет - 5 км. Калтан - 20 км.".
   Здесь они стояли довольно долго. Потом Сашка услышал, как подъехала какая-то машина и открылась водительская дверца.
   -- Явились -- не запылились, -- дед с оханьем и скрипом костей поднялся с кресла.
   Вместе с отцом они вышли из машины. Выглянув в окно, Сашка увидел, что к ним присоединились братья Красновы. Пустырника нигде не было. Похоже, объезжал фланговые дозоры или ускакал на своем коне далеко вперед.
   -- Ну, здорово, Тигр! Как жисть? -- громко произнес насмешливый грубоватый бас. -- Че-то вы оторвались далеко. Куда торопитесь-то?
   Так, кроме деда, отца называли почти исключительно киселевцы. А это означало, что приехали союзники.
   -- Да вас только за смертью посылать, -- отвечал отец сердито. -- Почему так долго? Я же рассказал про шухер. Или не боитесь?
   -- Да мы не из пугливых. И никто нам не указ, -- отвечал Каратист, сын Боксера, вождь народа Киселевки. -- Мы птицы вольные.
   Он был невысоким и почти квадратным, с желтым лицом и чуть раскосыми глазами. Отец его занимался тайским боксом и был наполовину хакасом, сам он, выходит -- на четверть. Настоящее имя его было Айрат, а фамилию уже никто не помнил. Чаще звали Каратистом или Каратом.
   -- Но мы же, блин, договаривались! -- лицо Андрея Данилова было серым от злости.
   -- Значит, не получилось, -- отвечал киселевец.
   Гости были похожи на прокопчан -- одеждой, бородами, манерой держать себя, оружием. Киселевцев было трое -- вожака сопровождал здоровенный детина в маскхалате с ручным пулеметом и пожилой мужик в кепке и болотных сапогах, в армейской разгрузке.
   -- Эх, да черт с вами. Птицы перелетные... -- отец махнул рукой. -- Проехали. Не возражаете, что вы пойдете в арьергарде... ну, взади, а мы впереди?
   Каратист кивнул, убирая в карманы волосатые кулаки -- сами по себе грозное оружие, не хуже, чем его пистолет в кобуре.
   -- Ну, лады. Тогда по машинам. Радиомолчание соблюдаем. Кроме крайних случаев. Если что случится -- мы вас не бросим.
   -- И мы вас, -- пробурчал здоровый мужик с РПК. -- Куды же от вас денешься? У меня родная дочь замужем за одним из ваших балбесов.
   На этом расстались, разойдясь по своим машинам. Сашка не мог разглядеть отсюда их колонну, но увидел чуть поодаль машину УАЗ, которую почему-то называли "буханкой", с пулеметом на крыше. Пару раз киселевцы приезжали на ней в их город. В нее и забрались представители "делегации". Двигатель зарычал, и машина поехала прочь, подняв небольшую волну, когда пересекала лужу. Двигатель на ней стоял дизельный, и уже за одно топливо к нему киселевцы должны были быть благодарны прокопчанам.
   Солярка была получена лет пять назад из Заринска в обмен на ценные меха и хранилась как неприкосновенный запас -- на крайний случай. И вот настал случай крайнее некуда.
   Вскоре их грузовичок тоже тронулся в путь.
   Где-то в кузове Гоша пел одному ему понятную песню, чавкая попутно пирогом. Песня была печальная и заунывная. Одна из тех, которую он слышал в раннем детстве, когда у них еще были в избытке аудиоплееры.
   Здоровяк тоже прощался с этой землей. После возвращения из старой шахты его заперли под замок и напоили отваром, который был настоян не только на корнях валерианы. От него он вскоре свалился, как подрубленное дерево, крепко уснул, а после отправки ему дали новую порцию.
   Сейчас он был меланхоличен, но спокоен. И в песне его, больше похожей на мычание, Сашка с удивлением узнал искаженные слова чужого языка. Английского.
   Зис из зе энд. Май онли френд, зи энд.
  
   Под монотонное пение и убаюкивающее покачивание "бурубухайки" на ухабах, Данилов-младший и не заметил, как начал уплывать от реальности на лодке видений.
   В полусне он слышал негромкий разговор.
   -- Лучше бы спел "Let my people go", -- в голосе деда звучали нотки грусти. -- Жаль, твой братец ее не знает. "Отпусти народ мой...", как говорил один еврей одному фараону.
   -- Фараоны -- это так в Англии называли ментов, да, батя? А то я по-англиски кроме "уан", "ту" и "сри" ничего не знаю.
   -- Нет, фараоны -- это верховные менты Древнего Египта. Они строили пирамиды и зиккураты. Хотя вру... зиккураты строили в Вавилоне.
   На несколько секунд стало тихо, и слышно было только, как что-то постукивает не то в моторе, не то в корпусе машины. Когда Данилов-старший заговорил снова, голос его звучал как надтреснутая пластинка в старом проигрывателе.
   -- Когда обживетесь и разберетесь с неотложными делами, переименуй поселение. Нечего тащить груз прошлого в новый мир. Считай это моей просьбой, сын.
   -- А почему "я", а не "мы"?
   -- Ну... -- дед замялся, подбирая слова. -- Может, и мы. Но решать тебе. Ты вождь, а я кто такой? Назовите его "Звенящий ручей".
   -- А откуда ты знаешь, что там будет ручей? -- недоверчиво спрашивал папа, шурша бумагой. Явно картой здешних дорог.
   -- Поверь мне, я знаю, -- с хитрецой в голосе отвечал дедушка. -- Ты же не настолько глупый, чтоб основать поселение вдали от источника питьевой воды.
   В этот момент Сашка провалился во временное забытье окончательно.
   Сны редко снятся человеку, когда он засыпает сидя. Только обрывки мыслей и образов. Вот и он увидел калейдоскоп картинок, в одной из которых был город на берегу моря. Он был и похож, и не похож на тот, где они побывали с дедом. В нем у самого берега над бездной черной воды поднимались высокие башни, похожие на стальные иглы.
  
  
   Глава 6. Трасса Р-366
  
   Проснулся он оттого, что кто-то грубо и бесцеремонно тряс его за плечо.
   По ощущениям проспал он не больше часа.
   Придя в себя, Сашка понял -- что-то изменилось. Машина больше не покачивалась, а стояла на месте. В салоне было непривычно тихо. Не было слышно ни звука работающего двигателя, ни голосов. Все сидели, затаив дыхание. И даже дядя Гоша молчал.
   Нарушал тишину только дед. И голос его был непривычно властным и строгим. Он говорил в рацию.
   -- Дедуль, что стряслось? -- спросил парень, поднимаясь с сиденья и разминая затекшие ноги.
   -- Тсс! -- дед резко оборвал его. -- Я говорю.
   Он поправил наушники, поднес микрофон чуть ближе и нажал на переключатель (вроде отец говорил, что правильно эта штука зовется тангента).
   -- Всем! Это дед. Они еще не вернулись. Быть наготове.
   Вопрос "Почему стоим?" застрял у Младшего в горле. Он уже понял, что случилось нехорошее. И это были не игры и не маневры.
   В этот момент, словно в подтверждение сказанному, прогремел далекий гром.
   Слабая, на излете пуля чиркнула по машине. Отскочила от прикрывавшего мотор стального листа и упала в лужу.
   -- Уроды. Да что им надо от нас?
   -- Это заринцы? -- предположил парень.
   -- Не знаю. Они говорят, что да. Выскочили как черти из тумана. Дорогу перегородили грузовиком. Потребовали старших. Держат нас на мушке, как видишь. Отец сейчас разговаривает с ними. А мы все сидим, не высовываемся. Бери свое.
   Дедушка указал на ширму, за которой стояли в специальной стойке винтовки, автоматы и ружья. Сейчас там было только несколько вертикалок и его недавний подарок, который он так и не успел опробовать. Младший схватил свою "Бенелли", но, вопреки тому, что пишут в книгах, прикосновение к ружейному прикладу и рукоятке спокойствия не вернуло. Он извлек магазин и проверил патроны. На месте. Два из них были снаряжены картечью.
   -- Мы даже не знаем, сколько их, но мы окружены. Они рассекли колонну в трех местах. Киселевцев тоже от нас отрезали. Изредка постреливают для острастки, то с одной, то с другой стороны. Вроде бы хотят, чтоб мы шли назад, и тогда готовы забыть этот "инцидент". Твой отец пошел на переговоры. Все сейчас сидят в канавах и за телегами.
   За окном тут и там среди поросших жухлой травой холмиков были разбросаны покосившиеся заборчики и камни правильной прямоугольной формы.
   Огороды? Парк?
   Нет. Старое кладбище. А камни и доски -- это повалившиеся от времени надгробия и кресты. Когда-то здесь был поселок. А при поселке -- место, где люди обретали последний покой.
   И в этот момент вдалеке начали стрелять. Сначала это напоминало треск тех салютов, которые они в Прокопе делали из пороха и старой китайской пиротехники. Они чаще взрывались, чем взлетали, а если взлетали, то в случайном направлении -- многим брови и волосы подпаливали. Но было весело...
   К треску винтовочных выстрелов присоединились дробные автоматные очереди -- сначала короткие, потом длинные. Их перекрыл грохочущий стрекот чего-то еще более мощного, что Саша мог отождествить только с крупным калибром. Если бы не расстояние, тот мог бы порвать барабанные перепонки.
   Может, кого-то действительно такое заводит, будоража кровь. Кого-то вроде Пустырника. Или отца. Но Сашка, видимо, был слеплен из другого теста. Ему стало страшно, как никогда в жизни.
   И даже то, что поблизости пока никакой опасности не просматривалось, а с ним было ружье -- уверенности не добавляло. К тому же отец всегда говорил, что гладкоствол -- это оружие для охоты или для разборки с соседями, а не для войны.
   -- Сиди здесь, -- сказал дед, беря свой охотничий карабин с прицелом. -- Я скоро вернусь.
   -- Я с тобой.
   -- А вот это незачем. За женщинами с Дениской присмотрите. Ты здесь самый старший.
  
   Прошло полчаса, хотя ему показалось, что полдня.
   Раза три до них доносилось далекое уханье, после которого что-то со свистом проносилось и взрывалось с хлопком в паре километров к северу. Земля не дрожала, но видно было в бинокль, как подлетают к небу комья земли и вздымаются клубы дыма или пыли.
   Минут через двадцать стрельба стихла. Больше ни звука не долетало до них с той стороны, где находился авангард колонны. С противоположной тоже сначала постреливали, но почти одновременно стихло и там.
   Означало ли это, что непрошеные гости ушли?
   Высунувшись в люк на крыше, парень тщетно вглядывался в пустое шоссе. Хорошо, хоть туман ветром разогнало.
   Спрыгнув вниз, Сашка попробовал послушать радио, но понял, что не знает, на что нажимать, чтоб перевести аппарат в нужный режим. В наушниках не было даже знакомого шума эфира. Просто тишина.
   -- Надо выйди и осмотреться.
   -- Ну, выйди и осмотрись.
   Его сводный брат Денис, с которым они до этого почти не общались, сразу дал ему понять, что слушаться его не собирается. Он был на два года младше, но на десять килограммов тяжелее, и слыл первым хулиганом на своей улице. И винтовку "Тигр" калибра 7.62 он держал куда сноровистей, чем Сашка свой подарок.
   Младшая сестренка Дениса смотрела на них обоих и на их оружие большими круглыми глазами.
   Сама Светлана Федоровна -- учительница, полная женщина в китайской осенней куртке, единственная из всего поселка красившая волосы перекисью. После смерти мамы, отец прожил с ней всего несколько лет, а после этого, хоть и продолжал поддерживать ее и детей -- уже жил всегда один. Ну, разве что встречаясь с этой самой Дарьей. Для своих лет (целых тридцать два!) та выглядела вполне ничего и тоже чем-то подкрашивала волосы. Считать ее мачехой было бы еще смешнее, чем Федоровну. Последнюю дед за глаза называл клушей и говорил, что раньше бы такую даже кройку и шитье не взяли бы преподавать. Сейчас она тряслась, прижимая к себе девочку, и выглядела такой же неадекватной, как дядя Гоша -- побелевшая, с огромными, как у ее маленькой дочки, коровьими глазами, полными слез. Обиды на судьбу в них было даже больше, чем страха.
   А вот на ее сына, белобрысого, ширококостного пацана с плоским мясистым лицом, паника не подействовала. Или подействовала по-другому. Он злобно озирался. Винтовка в руках ходила ходуном.
   Видя, что Денис повесил себе на ремень джинсов ножны с охотничьим ножом, Сашка тоже прицепил на пояс чехол с мачете, на что братец только фыркнул.
   -- Надо валить из машины, -- предложил Младший. -- Всех вывести и в лесу пересидеть.
   -- Ты дурак или нет? -- огрызнулся на него Дениска. -- Здесь мы под какой-никакой защитой. А в лесу что?
   Сговорились на том, что будут по очереди выходить и нести дозор, обходя машину кругом. Второй в то время, пока один обходит, должен был дежурить в люке. Когда настала его очередь, Младший надвинул капюшон и вылез в ветреный осенний вечер. После нагретого салона он показался ему очень холодным. С досадой парень отметил, что "бурубухайка" встряла точно в середину другой колонны -- еще довоенной и никуда уже не спешащей. Других повозок из колонны рядом было не видно.
   Мысль о том, чтоб сесть за руль и попытаться выехать на открытое место, сразу пропала. Водить он умел, хоть и плоховато. Но глупость этой мысли понимал. Еще привлечет к себе внимание... и очередь из пулемета.
   Чертовы ржавые самосвалы -- гробы на колесах, хоть и без скелетов за рулем -- ушли водители и неизвестно где сгинули. Не меньше четырех штук с каждой стороны почти закрывали обзор на шоссе. А прямо за обочинами -- и там, где виднелось кладбище, и напротив него, подлесок разросся так густо, что можно было подвести за хобот слона и они бы его не увидели.
   На остальных надежды не было. Гоша забился в угол и тихонько поскуливал, натянув себе на голову свитер на манер капюшона.
   Одна Женька была по-настоящему вменяемой. И даже вооружилась пистолетом Макарова. Дядя немного успокоился, когда она погладила его по голове и поставила перед ним миску с едой. Даже высунул голову из свитера, чтоб схватить кусок пирога.
   Они начали свой дозор, собираясь менять друг друга время от времени.
   Так прошло еще десять минут. В один из обходов Сашке показалось, что он слышит вдалеке нечто похожее на звук мотора, но сквозь частокол деревьев не смог ничего разглядеть.
  
   Случилось так, что оба находились внутри, когда рядом с машиной раздались голоса. Незнакомые. Те, кому они принадлежали, пришли со стороны кладбища, но к живым мертвецам не относились.
   -- Эй, вы там! Руки в гору и выходите! Считаем до нуля.
   Как они подобрались так близко, оставаясь незамеченными?!
   Младший оцепенел.
   -- Я боюсь, -- захныкала Машенька.
   -- Молчи ты, дура, -- зашипел на сестренку Денис. -- Саня, не стой. Дверь запри.
   Младший метнулся к дверце и закрыл ее на засов -- обычным металлическим штырем. Сквозь занавешенное шторкой окно он увидел перед "бурубухайкой" силуэты шести или семи человек.
   -- Э! -- раздался снаружи гнусавый окрик. -- А ну открывайте, козлы.
  
  
  
   Неокортекс (Новая кора, изокортекс; лат. neocortex) -- новые области коры головного мозга, которые у низших млекопитающих только намечены, а у человека составляют основную часть коры.
   Рони-старший, Жозеф Анри (настоящее имя -- Жозеф Анри Онорэ Боэкс (1856-1940) -- французский писатель бельгийского происхождения. Автор романов о доисторическом прошлом человечества.
   Салическая правда" ("Салический закон") -- памятник обычного права салических франков, время ее записи и редактирования -- VI-IX века.
   "Техничка" - грубый перевод английского слова "technical". Обычно так называется оборудованный пулеметом пикап.
   КУНГ (кузов унифицированный нулевого (нормального) габарита) -- тип закрытого кузова-фургона для грузовых автомобилей, состоявших на вооружении ВС СССР и РФ, а также армий стран Варшавского договора.Предназначен для размещения личного состава, лабораторий, ремонтных мастерских, полевых кухонь. Широкая распространенность автомобилей с КУНГами в армии и народном хозяйстве фактически сделало аббревиатуру именем нарицательным для обозначения закрытых кузовов вообще.
   Косьвинский Камень -- горный массив на Северном Урале, Свердловская область (Россия). В окружности гора имеет до 40 км. Вершина представляет собой неровную поверхность, усеянную гранитными скалами и небольшими озёрами, образующимися от таяния снегов. С южного склона берёт начало река Малая Косьва. В горном массиве находится подземный командный пункт системы 15Э601 "Периметр" РВСН, оснащённый установками ОНЧ (особо низкочастотной) связи.
   Р. Белая - река на Южном Урале и в Предуралье; самый крупный приток Камы. Протекает по территории Башкортостана, а также по границе последнего с Татарстаном. Самая длинная река в Башкортостане.
   На форумах радиолюбителей пишут, что мобильные телефоны стандарта NMT-450 легко переделываются в рацию. Возможные связанные с их эксплуатацией проблемы (севшие за долгие годы аккумуляторы и др.) тоже вероятно можно решить при наличии смекалки и неограниченного количества старых запчастей.
   Технология производства низкокачественного дизельного топлива из автопокрышек существует на самом деле.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 6.80*17  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"