В древности люди придавали огромное значение слову и музыке. Песни действовали непосредственно на чувства, и слушатели начинали воспринимать мир через собственные эмоции. Но разные песни пробуждали и совершенно разные эмоции, кардинально меняя у людей их мировосприятие. Талантливый певец мог выстраивать в человеческом сознании разнообразные и не похожие одна на другую картины мира. Музыка и голос певца завораживали, вызывая у окружающих настолько сильные и неожиданные чувства, что люди невольно искали в своих ощущениях некое мистическое начало. Всё непонятное, необъяснимое, непостижимое в старину называлось одинаково - магия. А отсюда уже один шаг до признания за певцом способности творить и видоизменять мир по своему усмотрению. Люди верили, что слово обладало вполне материальной силой. Даже слово, высказанное обычным человеком, и то могло повлиять на его будущую жизнь, а уж слово мага проникало в самую суть Мироздания. Отношение древних людей к изречённому слову закреплено в библейской формуле: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" ("Евангелие от Иоанна", гл. I.1 // "Библия или Книги Священного писания Ветхого и Нового завета в русском переводе", с. 1326, С.-Петербург, 1900). Появлялись мифы о демиургах, творивших мир силой своего голоса и музыки. Сами эти мифы до нас не дошли, но их остатки можно усмотреть в пристрастии некоторых языческих богов к музыкальному искусству: греческий Аполлон славился игрой на кифаре, да к тому же покровительствовал певцам и музыкантам (Е.М. Мелетинский, ред. "Мифологический словарь", с. 52, М., 1991); индийский бог Кришна любил играть на свирели "... пастушки, бросая мужей и домашние дела, бегут к нему и танцуют с ним в экстазе на берегу Ямуны" (там же, с. 298).
Мифы со временем перерабатывались, бывшие боги-демиурги переходили в разряд смертных. Впрочем, параллельно с мифологией существовал и фольклор, а его герои - это земные люди, только могучие и мудрые. Вот они-то и принимали участие в создании мира. Явные черты демиурга прослеживаются в образе древнегреческого певца Орфея: "О. славился как певец и музыкант, наделенный магической силой искусства, которой покорились не только люди, но и боги, и даже природа" (там же, с. 418) и карело-финского Вяйнямёйнена: "... культурный герой и демиург, мудрый старец, чародей и шаман <...> В. заклинаниями сотворил мир. В. создал скалы, рифы, выкопал рыбные ямы и т. д. Он добыл огонь из чрева огненной рыбы <...> создает... струнный музыкальный инструмент - кантеле; его игру и пение слушают зачарованные звери и птицы, хозяйка воды и хозяйка леса" (там же, с. 137).
А как насчёт русского фольклора? Игрой на гуслях развлекались Добрыня и Ставр, но тут требуется профессиональный музыкант. И один из былинных персонажей вполне подходит на роль демиурга. Это новгородский гусляр Садко. Ведь играл он на гуслях не для абы кого, а для самого морского царя. Начало былины, подводящее к этому эпизоду, всего лишь вставка позднего происхождения. Просто рассказчикам требовалось объяснить, каким образом Садко на равных смог встретиться с повелителем морей. И принялись сочинять, что первоначально Садко-де был бедным гусляром, который зарабатывал себе на жизнь, потешая людей немудрёной музыкой. А тут его "не зовут на почестен пир". Не зовут день, другой, третий:
"На том Садке соскучился:
Как пошел Садке к Ильмень-озеру,
Садился на бел-горюч камень
И начал играть во гуселки яровчаты"
("Песни собранные П.Н. Рыбниковым", т. II, #134, с. 243, М., 1910)
Попробуем рассуждать логически. Если Садко зарабатывал игрой на гуслях, то после трёх дней голодовки ему срочно требовалось найти для себя хоть какой-то заработок. А если он, вместо этого, развлекался в одиночестве на пустынном берегу, стало быть, не очень-то и нуждался. Не нужны были Садко чужие пиры, он целенаправленно пришёл на берег озера. И выбрал для игры определённое место - "бел-горюч камень". Нет, гусляр искал встречи именно с морским царём и на мелочи не разменивался. Кстати, разве могло быть обиталищем морского царя Ильмень-озеро? Сюжет былины явно приспособили к поздним реалиям, первоначально события должны были происходить на морском берегу. Бел-горюч камень Алатырь находился на острове Буяне посреди океана (А.Н. Афанасьев "Языческие предания об Острове-Буяне" // ВИМОИДР, кн. IX, с. 13-18, М., 1851; его же // "Троя", #2, 1993, с. 8-10). То есть, сюжет былины намного старше и Новгорода, и всей Новгородской земли. Такую мысль высказывал ещё В.Я. Пропп: "Былина о Садко не только "докиевская", но и "доновгородская". Основное слагаемое этой былины древнее исторического Новгорода" (В.Я. Пропп "Русский героический эпос", с. 88, М., 1999).
Музыка у Садко необыкновенная, она проникала в самые дальние закоулки зримого и незримого мира. Не всякий гусляр сыграет так, чтобы его было слышно даже на морском дне. Садко сумел и не потому, что играл очень уж громко. Он играл для морского царя, и только этот царь услышал адресованную ему музыку. Садко - чародей, такой же, как Вяйнямёйнен. Под властью музыкальных чар морской царь самолично предстал перед гусляром и сделал ему такой драгоценный подарок, о котором ни один из смертных и мечтать не смел. В былине это "рыба - золоты перья" ("Песни собранные П.Н. Рыбниковым", т. II, #134, с. 244, М., 1910).
Благодаря щедрости морского царя Садко сразу же обогатился, его находка стоила всех богатств Новгорода. Ну не мог начаться в городе такой ажиотаж из-за какой-то рыбы, пускай даже очень красивой и очень редкой. Ведь горожане восприняли её как чудо из чудес, как невероятный артефакт. То есть, эта уникальная рыба была и не совсем рыбой. Так вот, Садко добыл для человеческого мира настоящее солнце, в виде золотой рыбы плававшей в глубинах небесного океана. Своей волшебной музыкой новгородский гусляр очаровал небожителей и они, чтобы ещё и ещё наслаждаться неведомым дотоле звучанием гуслей, согласились на равноценный обмен: людям - солнце, богам - музыку. Не похищение, как в случае с греческим Прометеем, а законный договор - Садко выкупил дневное светило обязательством услаждать богов своим удивительным искусством. Это объясняет гнев морского царя, когда Садко затянул с выполнением своего обещания.
О том, что в старину люди воспринимали небо как раскинувшееся в высоте синее море, писали А.Н. Афанасьев (А.Н. Афанасьев "Языческие предания об Острове-Буяне" // ВИМОИДР, кн. IX, с. 14, М., 1851; его же // "Троя", #2, 1993, с. 8), А.А. Коринфский (А.А. Коринфский "Народная Русь", с. 62, М., 2006). В таком случае на роль морского царя, жившего в небесном океане, больше всего подходит Перун. Именно этого бога люди считали олицетворением сияющего неба. В одной рукописи XV века на вопрос "колико есть небесъ?" давался ответ "Перунъ есть многъ" (И.И. Срезневский "Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам", т. II, с. 920, С.-Петербург, 1902). То есть, Перун одновременно являлся и небесным богом, и самим небом. Морским повелителем тоже должен быть именно Перун, ведь бури и штормы находились в ведении бога грозы. И буйный нрав морского царя как нельзя лучше отражал натуру громовержца. Правда, в создании мира Перун участия не принимал, его почитали как великого и могучего бога, но не демиурга. Имя Перуна заместило собой более давнее имя бога, возглавлявшего некогда восточнославянский пантеон: "Се же словени начаша требы класти родоу и рожаницамъ (преже) пероуна бога ихъ, а преже того клали оупиремъ требы и берегынямъ" ("Слово св. Григория по Чудовскому списку" // Н.М. Гальковский "Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси", т. II, с. 33, М., 2000). До появления Рода, славянами почитались упыри и берегини, таким образом в преданиях сохранилась память о тех временах, когда богов ещё не было, а мир уже существовал. И демиургами тогда были не боги, а герои, наподобие Орфея и Вяйнямёйнена. Таким же героем был и Садко.
В.Ф. Миллер сопоставил Садко и Вяйнямёйнена, но в чертах сходства он искал только заимствование, и, как водится, заимствовать должны были непременно русские, другие варианты в статье даже не рассматривались (В.Ф. Миллер "Отголоски финского эпоса в русском" // ЖМНП, 1879, ч. CCVI, ноябрь, с. 131-135). Вяйнямёйнен игрой на кантеле привлекает внимание водяного царя Ахто ("Калевала", БВЛ, руна 41, с. 469, М., 1977), охочий до музыки Ахто похищает у Вяйнямёйнена его кантеле (там же, руна 42, с. 483), Вяйнямёйнен с помощью Ахто вылавливает в озере Алуэ щуку, проглотившую огонь (там же, руна 48, с. 540). И на этом, весьма шатком основании В.Ф. Миллер объявил Вяйнямёйнена прототипом Садко.
Только, ведь, "Калевала" не эпос, а литературное произведение и у него имеется конкретный автор - Элиас Лённрот (1802-1884). Когда он писал свою книгу, русские былины уже получили широкую известность и вот они-то представляли собой настоящий эпос. Кроме того, материал для "Калевалы" Лённрот собирал не в Финляндии, а в Карелии и карелы, по его отзыву, весьма отличались от финнов: "эти люди столь отличаются в движениях и разговорах, что можно подумать, что они относятся к совершенно отличной от финнов нации. Одежда их резко отличается от финской" (Э.Г. Карху "Элиас Лённрот - жизнь и творчество", с. 81, Петрозаводск, 1996). К тому времени карелы уже тысячу лет жили в составе русского государства и находились под сильнейшим воздействием русской культуры. В Карелии распространились сюжеты русских былин на карельском языке (В.Я. Евсеев "Карельский фольклор в историческом освещении", с. 74, Л. 1968). Да Лённрот и сам признавался, что финны охотно использовали русский фольклор (А.А. Шифнер "Сампо. Опыт объяснения связи финских сказок с русскими" // ИРАН. Записки, т. I, с. 140-141, 1862). При таких условиях русские заимствования просто обязаны присутствовать в "Калевале". И.Э. Мандельштам привёл доказательства того, что те черты сходства между русским и финским эпосом, на которые ссылался В.Ф. Миллер, на самом деле были попросту сочинены самим Лённротом и никогда не жили в народных сказаниях (И.Э. Мандельштам "Садко Вейнемейнен" // ЖМНП, 1898, ч. CCCXV, январь, с. 328-338).
А.Н. Веселовский обратил внимание на старофранцузский роман о Tristan le Léonois, герой которого носил имя Садок. Когда Садок плыл на корабле, то на море началась буря. Виновного в бедствии определяли жребием, по указанию которого Садок вынужден был бросится в море, но он не утонул, а спасся на острове (А.Н. Веселовский "Былина о Садке" // ЖМНП, 1986, ноябрь, ч. CCXLVIII, с. 280-281). В этом эпизоде действие совпадает с былинным, да и имя у героя то же самое. Но сам роман создан с помощью заимствований, в нём почти без изменений вставлен древнегреческий миф об Эдипе: смертоносные загадки, убийство отца и женитьба на матери. То есть, роман является не оригинальным сочинением, а компиляцией из более ранних источников. Не из романа имя попало в былину, а совсем наоборот. А в былину имя попало из летописного текста:
"В лЪто 6675 (1167). <...> На ту же весну заложи Сотко Сытиниць церковь камену святого Бориса и ГлЪба, при князи СвятославЪ РостислалицЪ, при архиепископи Ильи"
(Новгородская I летопись // ПСРЛ, т. III, с. 219, М., 2000)
"Въ лЪто 6497 (989). Постави владыка епископъ Iоакимъ первую церковь древяную дубовую святые Софiи <...> идЪже послЪди поставилъ Сотко богатой церковь каменну святыхъ мученикъ Бориса и ГлЪба, въ лЪто 6558, яже та церковь стояла въ Каменномъ городЪ дЪтинцЪ, близъ каменной градной стЪны"
(Новгородская III летопись // ПСРЛ, т. III, с. 208, С.-Петербург, 1841)
Новгородский купец Сотко Сытиныч тоже не мог быть прототипом былинного героя. У них одинаковое имя, каждый построил в Новгороде церковь: исторический Сотко - церковь Бориса и Глеба, былинный Садко - "церкву соборнюю Миколы Можайскому" ("Песни собранные П.Н. Рыбниковым", т. II, #134, с. 253, М., 1910) - и на этом всё. Прототипом Сотко не был, но влияние на развитие былинного образа он оказал. Его прозвище - "богатый" и упоминание о нём в летописи представляет нам Сотко не просто как авторитетного и влиятельного горожанина, а как одного из лидеров новгородской элиты. Несметные богатства Сотко сделали его имя нарицательным, и оно закрепилось за героем былины. Былинный Садко тоже стал купцом и приобрёл некоторые черты знаменитого новгородского богатея. Имя Садко видоизменилось из еврейского Садок (Цадок), оно появилось на Руси только с принятием христианства, а вот какое имя носил герой былины первоначально - это нам не известно. В "Слове о полку Игореве" прославляется "вЪщий" певец Боян, который:
"...растЪкашется мыслию по древу,
сЪрымъ вълкомъ по земли,
шизымъ орломъ подъ облакы"
("Слово о полку Игореве", ЛП, с. 9, М.-Л., 1950)
Дальше в тексте рассыпаны прямые цитаты из песен Бояна, на которые автор "Слова" то и дело ссылается. А это может означать только одно - что Боян был реальным человеком, гениальным певцом, но к былинному герою никакого отношения не имел ("Испытание "Словом..." // А.Л. Никитин "Слово о полку Игореве. Тексты. События. Люди", с. 265-271, М., 1998; его же // "Новый мир", #6, 1984, с. 221-225). Писатель В.И. Щербаков попытался, исходя из созвучий, отождествить имена Боян и Вяйнямёйнен (Владимир Щербаков "Века Трояновы" // "Дорогами тысячелетий", кн. II, с. 77, М., 1988), вот только отдалённое звуковое сходство абсолютно ничего не доказывает. Без фактического материала любая версия нежизнеспособна. Подлинное имя героя былины мы уже никогда не узнаем.
Разбогатев, Садко построил себе каменные палаты, устройство которых характеризует былинного гусляра как заправского демиурга:
"Во своих палатах белокаменных
Устроил Садке все по небесному:
На небе солнце, и в палатах солнце,
На небе месяц, и в палатах месяц,
На небе звезды, и в палатах звезды"
("Песни собранные П.Н. Рыбниковым", т. II, #134, с. 245, М., 1910)
Когда-то божественный гусляр был фигурой всемирного масштаба. Но появлялись новые боги, забирали себе власть на небе и прежним владыкам пришлось потесниться. Вот и Садко покинул Новгород на своём корабле. В былине объясняются причины такого поступка, но придуманы они как-то поспешно и выглядят нелепо. Будто бы Садко похвалился скупать абсолютно все товары, что ни привезут в Новгород:
"Повыкуплю товары Новгородские,
Худые товары и добрые!"
(Там же, с. 246)
Ни один купец так не поступит. Бездумно сорить деньгами, сметать, не глядя, все товары подряд. Зачем? Что он будет делать с этим хламом? Если искать логическое объяснение странным действиям Садко, то его безудержное хвастовство можно расценить как приниженное и деформированное воспоминание о полузабытом властителе, которому в древности принадлежало всё, что ни есть на земле, под землёй и в небесах. Но власть сменилась и роль прежнего властителя стала намного скромнее. Главное деяние Садко - обретение солнца. Вот за движением солнца он теперь и должен присматривать. Солнце в виде золотой рыбы плавает в небесном синем море, а Садко со своего корабля следит, чтобы светило не уклонялось от установленного пути. Корабль Садко хорошо виден в небе - это месяц. О том, что этот корабль летучий, свидетельствует и его название - "Сокол":
"Как по морю - морю синему,
Бегут-побегут тридцать кораблей,
Тридцать кораблей - един Сокол корабль
Самого Садки, Гостя Богатого"
("Песни, собранные П.В. Киреевским", вып. 5, #2, с. 41, М., 1863)
Сокол корабль упоминается и в былинах про Илью Муромца ("Песни, собранные П.В. Киреевским", ч. 1, вып. 01, #7, с. 22-23, М., 1860; Н.С. Тихонравов и В.Ф. Миллер "Русские былины старой и новой записи", ##16, 17, с. 63-65, М., 1894). А это уже говорит об устойчивости образа.
И вдруг корабль Садко стал на море и не двигается с места. Сюжет довольно распространённый, А.Н. Веселовский в своей статье привёл подборку похожих историй: английская баллада, сочинение Цезария Гейстербахского "Беседы о чудесах" (Dialogus miraculorum), шотландские баллады, песни датская, шведская, норвежская (А.Н. Веселовский "Былина о Садке" // ЖМНП, 1986, ноябрь, ч. CCXLVIII, с. 270-274). Причина подобного явления достаточно очевидна - корабль вмёрз в лёд. Обычное дело. Но для сухопутных жителей, не плававших по морю, появляется простор для фантазий. Да и моряки - люди суеверные. Многовековая вера в сверхъестественные существа и ничтожество простых смертных перед разгулом стихии вызывает в человеческом сознании образ безжалостного владыки глубин, от прихоти которого зависят жизни множества людей.
Вот, например, в древнегреческой мифологии мореходы феаки помогли Одиссею вернуться на родину вопреки воле повелителя морей Посейдона. За этот проступок разгневанный бог превратил корабль феаков вместе со всем экипажем в скалу (Н.А. Кун "Мифы Древней Греции", с. 499, М., 2000). В принципе, именно так южане и должны воспринимать замёрзший корабль. Феаки - народ мифический, это не греки, а рассказы о них греки восприняли от северных народов, знакомых с морозом и льдом. Или библейская байка про Моисея, который будто бы заставил расступиться море ("Исход", гл. XIV.21-27 // "Библия или Книги Священного писания Ветхого и Нового завета в русском переводе", с. 78-79, С.-Петербург, 1900). Байка получилась вздорная, но, если поискать рациональное зерно, то это может быть пересказ какой-нибудь истории людьми, не имевшими понятия о северных зимах. Скажем, на некое племя напали враги, после побоища остатки племени обратились в бегство и, спасаясь, перебежали реку по тонкому льду, а тяжеловооруженные враги провалились под лёд и утонули. Такой вариант, по крайней мере, выглядит правдоподобнее, нежели библейская байка.
Датский хронист Саксон Грамматик (1140-1216) откровенно позаимствовал былинный сюжет для рассказа о том, как некий Старкадер убил норвежского короля Викара. Корабль, на котором они плыли, не мог двигаться вперёд из-за сильного встречного ветра, вот тогда и было принято решение выбрать с помощью жребия кого-нибудь из экипажа в жертву богам. Жребий выпал самому Викару и Старкадер немедленно умертвил короля (Саксон Грамматик "Деяния данов", т. I, кн. VI{6.5.7}, с. 205, М., 2017). Хронист нередко посылал своих героев воевать на Русь, сочиняя для них немыслимые подвиги, и черпал своё вдохновение из русских же преданий.
Чтобы умилостивить морского царя Садко велел в качестве дани пожертвовать ему бочку серебра и бочку золота. Такая щедрость, конечно, объясняется эпическим преувеличением, но обычай приносить жертвы водяному владыке действительно существовал на Руси. Один такой случай описал немецкий дипломат Сигизмунд фон Герберштейн, побывавший в России в начале XVI века. Григорий Истома, служивший толмачом при Василии III, рассказывал, что в 1496 году был отправлен с посольством в Данию. Когда корабль обогнул мыс Святой Нос, то у скалы под названием Семес (Semes) был задержан сильным встречным ветром. Тогда хозяин корабля взобрался на скалу и рассыпал по камням овсяную муку, смешанную с маслом, после чего ветер утих (Сигизмунд Герберштейн "Записки о Московии", с. 201, МГУ, 1988). С этим рассказом совпадает эпизод одной из былин, в которой Садко двенадцать лет плавал по Волге-реке и жертвовал ей хлеб с солью. Волга, видимо, попала в былину по недосмотру, а первоначально там должна быть река Волхов, тем более что братом этой реки оказалось Ильмень-озеро ("Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым", ЛП, #28, с. 142-143, М., 1977; "Песни, собранные П.В. Киреевским", вып. 05, #3, с. 47-48, М., 1963). Но в остальных вариантах былины усилия Садко пропали втуне, и пришлось бедолаге отправляться в гости к морскому царю. Приглашение было из тех, от каких отказаться невозможно.
Причины, по которым морской царь срочно призвал к себе Садко, в былинах предлагаются разные - либо Садко играет с царём в шахматы (Н.Е. Ончуков "Печорские былины", #75, с. 303, С.-Петербург, 1904), либо он разрешает спор между царём и царицей:
"- Я затем тебя сюда требовал:
- Ты скажи-скажи и поведай мне,
- Что у вас на Руси есть дорого?
- У нас с царицею разговор идет,
- Злато или серебро на Руси есть дорого,
- Или булат-железо есть дорого?
Говорит ему Садко купец, богатый гость:
- Ай же ты Поддонный царь,
Я скажу тебе и поведаю:
У нас злато-серебро на Руси дорого,
А булат-железо не дешевлея;
Потому оно дорого,
Что без злата-серебра сколько можно жить,
А без булату-железа жить-то неможно,
А неможно жить ведь никакому званию"
("Песни собранные П.Н. Рыбниковым", т. II, #107, с. 28, М., 1910)
Но потом Садко обязательно играет перед морским царём на гуслях. Это и есть настоящая причина царского гнева - Садко не выполнял своих обязательств, а царь и его гости соскучились по музыке. Пришлось применить силу и власть против нерадивого гусляра. В царских палатах Садко встретил и самого царя, и царицу, и их дочерей, оказавшихся реками. Пребывая в подводном царстве, гусляр приобрёл истинное зрение и увидел изнанку мира, недоступную простым смертным. Это обстоятельство можно трактовать как приобщение Садко к кругу бессмертных. При этом никакого равноправия не было и в помине - обитатели подводных палат олицетворяли собой могущественные силы природы, и какой-то гусляр им не ровня. Его дело - играть на гуслях и потешать господ.
Садко заиграл, и царь начал плясать. День играет, второй, третий, а царь всё пляшет. Вот ещё вопрос - что первично? Садко играет, потому что его заставляет царь или царь пляшет, потому что его к этому вынуждает звучание гусельных струн? Садко, ведь, необычный гусляр и его музыка подчиняла себе даже богов. Так может первопричиной морских штормов в древности и считались таинственные струны, звучавшие из глубины моря?
А потом вмешался св. Никола Можайский, указавший Садко, что от пляски морского царя тонут корабли и гибнут люди. Порой гусляру об этом говорит царица:
"Тебе кажется, что скачет по палатам царь,
А скачет царь по крутым берегам;
От его от пляски тонут-гинут
Безповинныя буйны головы"
(Там же, с. 29)
Отсюда можно сделать вывод, что, узрев изнанку мира, Садко лишился возможности видеть его внешнюю сторону. То, что он с изнанки осознавал, как царские палаты, с внешней стороны составляло наш зримый мир. Видеть одновременно обе стороны Мироздания дано только богам. Вряд ли царица действительно снизошла бы до Садко, его собеседником всё же был Никола Можайский, потому что именно в его честь Садко потом выстроил в Новгороде церковь. Но, конечно, христианский святой никак не мог проникнуть в чертоги языческого бога, в былине он стал заменой другого языческого персонажа. Если под маской морского царя скрывался Перун, то на место Николы следует поставить Велеса. Эти два бога считались на Руси наиболее значимыми:
"Царь же Леонъ со Олександромъ миръ сотвориста со Олегомъ, имшеся по дань и ротЪ заходивше межы собою, целовавше сами крест, а Олга водивше на роту, и мужи его по Рускому закону кляшася оружьем своимъ, и Перуномъ, богомъ своимъ, и Волосомъ, скотьемъ богомъ..." (Лаврентьевская летопись, РЛ, т. XII, с. 31, Рязань, 2001);
"...да имЪем клятву отъ Бога, въ негоже вЪруемъ, в Перуна и въ Волоса, скотья Бога" (там же, с. 71-72).
Таким образом, только Велес мог решиться противоречить Перуну. И на Руси именно Велес покровительствовал музыкальному искусству: "... вЪщей Бояне, Велесовь внуче" ("Слово о полку Игореве", ЛП, с. 11, М.-Л., 1950). В книге Б.А. Успенского собраны факты, свидетельствующие, что поклонение Велесу на Руси трансформировалось в почитание св. Николая, а вместо Перуна появился Илья-пророк: "... грозному, карающему сверху Илье противостоит в фольклорных текстах добрый, защищающий снизу Никола <...> Противопоставление Перуна и Волоса, очевидно, соответствует здесь противопоставлению Ильи и Николы" (Б.А. Успенский "Филологические разыскания в области славянских древностей (реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского)", с. 34-35, МГУ, 1982). Там, в книге есть ещё много чего интересного. Вот и в былине показаны такие же взаимоотношения между морским царём и Николой Можайским. После крещения Руси правоверные христиане объявили Перуна водным чудовищем:
"... преобразуюся во образ лютаго зверя коркодила, и залегаше в той реце Волхове путь водный..." ("Хронографический рассказ о Словене и Русе и городе Словенске", ПСРЛ, т. XXXIII, Л., 1977, с. 140);
"...был зверь-змияка, этот зверь-змияка жил на этом самом месте, вот где теперь скит святой стоит, Перюньской. Кажинную ночь этот зверь-змияка ходил спать в Ильмень озеро" (П.И. Якушкин "Путевые письма из Новгородской и Псковской губерний", с. 119, С.-Петербург, 1860);
"Как поплыл тот Перун по Днепру, так достиг до самого острова Тивильжана, тут уже остановился и перекинулся в небольшой остров <...> та пещера, что в Перуне, называется Змиевой <...> в ней жил змий, страшный змий, - такой змий, что пожирал людей" (Д.И. Эварницкий "Запорожье в остатках старины и преданиях народа", ч. I, с. 190-191, С.-Петербург, 1888).
Понятно, что христиане бессовестно перевирали языческую мифологию, но если они упрямо отправляли Перуна на жительство в воду, то, значит, и языческие предания связывали громовержца с водной стихией. А что в одних чертогах с Перуном оказался ещё и Велес, так ведь праздник, веселье, тут должны собраться вместе все главные боги. Однако же Велес опасался ярости Перуна и поучал Садко тайком, пока верховный бог занят пляской. В былине Садко изломал свои гусли, прекращая морские пляски, но это дань христианству, не дозволявшего людям общения с природой. И именно христианство диктовало Садко стремление выбраться из Подводного Царства. Для этого почему-то предлагалось жениться на одной из дочерей морского царя. Нелогично, но христианство вообще не в ладах с логикой. Из предложенных девиц Садко выбрал ту, на которую ему указал Никола-Велес.
Переход между мирами оказался чрезвычайно лёгкий и доступный - через сон: заснул Садко, лёжа на дощечке (дубовой или кипарисовой), а проснулся в Подводном Царстве, заснул в Подводном Царстве, а проснулся на суше близ Новгорода. У христиан, чтобы попасть на тот свет, человек должен был предварительно умереть, но у язычников с этим дело обстояло куда проще. Сон воспринимался ими как дверь, через которую можно проникать в самые загадочные миры. Да Садко и сам был отмечен божественным благоволением, не с каждым из смертных пожелает породниться морской царь. Садко заснул на ложе вместе со своей молодой женой, а проснулся уже на берегу, "... левая нога во Волх-реке" ("Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым", ЛП, #47, с. 181, М., 1977). Или река в былине не называется: "... на берегу, да во своёй реки" ("Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года", т II, #174, с. 631, С.-Петербург, 1896). Но своя река - это для новгородцев и есть Волхов. Бывало, что реку называли Чернава, но потом она всё равно оказывалась Волховом ("Песни собранные П.Н. Рыбниковым", т. II, #134, с. 253, М., 1910). То есть, женой Садко стала река Волхов. Проснулся на речном берегу Садко в одиночестве, но, когда он вернулся в свои белокаменные палаты, то его встретила молодая жена (там же; "Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года", т I, #70, с. 559, С.-Петербург, 1894), хотя о том, что он на ком-либо женился в Новгороде, былины не сообщают. Стало быть, женатым Садко вернулся из своего волшебного путешествия, и в человеческом мире с ним осталась жена, дарованная ему морским царём. Ну ещё бы, царскими подарками не разбрасываются.
В одном из вариантов былины Садко на берегу вновь повстречал Николу Можайского: "Не играй в гуселки яровчаты, иди встречай свою дружину с кораблями на пристани. И после этого выстрой церковь Миколы Можаньскому" ("Новгородские былины", ЛП, #29, с. 173, М., 1978). Всё правильно, святые даром не помогают, услуги небесной канцелярии следует оплатить по прейскуранту. Интересно, а какую цену запросил бы за свою услугу Велес? Скорее всего, Садко пришлось бы принести богу какую-нибудь жертву, например, бычка. Боги тоже кушать хотят.
К былинам о Садко примыкает небольшая быличка, записанная П.Н. Рыбниковым. Если былинный Садко, женившись в подводном мире, возвращается обратно в мир людей, то в этой быличке действие развивается в противоположном направлении: муж уходит в Ильмень-озеро вслед за своей женой и счастливо живёт с ней в подводном мире ("Песни собранные П.Н. Рыбниковым", т. III, с. 196-197, М., 1910). Вот так же первоначально должен был поступить и Садко. Но христианская вера запрещала общаться с "бесами". Правильный христианин обязан бежать от них со всех ног и во искупление своих грехов непременно выстроить церковь. Этот штамп и зафиксирован в былине. Язычник не считал бесами обитателей других миров, для него они были ничуть не хуже прочих людей. Садко-язычник поступил логичнее и разумнее, нежели Садко-христианин. Он остался жить среди бессмертных богов, породнился с ними и сам обрёл бессмертие. Подобные истории случались с языческими героями. Геракл после смерти возродился на горе Олимп и поселился среди богов как равный, взяв в жёны богиню Гебу (Н.А. Кун "Мифы Древней Греции", с. 221, М., 2000); шумерский царь Зиусудра во время всемирного потопа спас на огромном корабле человечество от гибели и за это боги даровали ему вечную жизнь в стране Дильмун (С.Н. Крамер "История начинается в Шумере", с. 178-180, М., 1965).
Таким образом, герои обретали бессмертие либо при жизни, либо, возродившись после смерти. В былинах чёткого выбора не просматривается, рассказчики этим просто не заморачивались. Садко мог утонуть в море и после смерти оказаться в чертогах морского царя, но мог и живьём перенестись в подводный мир силой волшебства. Былина рассказывала о приключениях, а магическая наука слишком темна и простым смертным недоступна. Да и граница между жизнью и смертью в язычестве расплывчата, умирание люди воспринимали как переселение в другие края. На эту особенность обратил внимание арабский путешественник X века Ибн-Фадлан ("Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу", с. 81, М.-Л., 1939). А значит, для героев, способных перемещаться между мирами, такое понятие, как смерть, вообще неприменимо. И доныне Садко плавает по небесному морю на своём летучем корабле, очаровывая мир волшебной музыкой.
