Фырк и Ириска : другие произведения.

Феерия "Яблоко"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Плоды бурного студенческого воображения. Нафантазированное по вечерам вместо того, чтобы готовиться к экзаменам. Написано под впечатлением одной из статей Мережковского (бывает и такое).


   0.0.
  
   Есть древняя легенда, что души людей рождающихся - это души ангелов, не сделавших выбора между Отцом Света и Князем Тьмы.
   Когда-то произошла на небе война. Любимый ангел Бога, Люцифер, восстал. И воевали против него Михаил и ангелы его. И победил Михаил. Люцифер же был низвержен с небес.
   И разделились ангелы. Одни, восставшие против Бога, были низвержены вместе с Люцифером во Тьму. Другие остались у престола Господня. И время не могло уже изменить их вечного решения.
   Но были и те, кто колебался, не решаясь сделать выбор. И по милосердию своему посылает их Господь в мир, чтобы во времени смогли они сделать выбор, не сделанный в вечности. И мечутся они в веках между Светом и Тьмой, и кто-то уже сделал свой выбор.
   Но были и те, кто выше Света и Тьмы, выше Добра и Зла поставили Любовь. И выбрали друг друга... Не было и не будет им Суда ни Божьего, ни земного, ибо мера им - Любовь. Не было и не будет им ни рая и ни ада, ибо в Любви - и счастье, и геена огненная, и покой их. И вопреки воле Бога и капризу Дьявола находят они друг друга в веках и пространствах и узнают друг друга среди тысяч чужих лиц.
   Но печаль и радость за них, гнев и зависть смешались в сердцах Бога и Люцифера. И не простил Отец Света. И не принял Князь Тьмы. Только земля есть и будет их вечным пристанищем и после Судного Дня...
  
   1.1.
  
   ... помнишь, ты протягивал мне ветку мирта, а я улыбалась тебе в ответ, и свежий ветер развевал складки твоего бурнуса ... как давно это было?.. где?...
   Я не помню, а, может быть, и не знаю совсем. Были долгие дни среди пустыни... раскаленный ветер обжигал кожу, но еще больше жгли меня твои глаза ... они были черные... или такие синие, что казались мне черными?..
   Я помню твои руки и богатую упряжь твоего коня, но ... я забыла твое имя. Да это ведь и не важно. Столько раз мы меняли свой облик, имена; мы каждый раз были новыми, но каждый раз в нас оставалась частица нас прежних. Каким чудом мы находили друг друга и как, скажи мне, мы узнавали друг друга?..
   ... в тот раз ты умер раньше меня, а я ... я жила долго и уже немощной безобразной старухой ушла в обитель покоя.
   Вся жизнь без тебя была смиренным ожиданием смерти ...
  
   1.2.
  
   ... В этом вечно рассеивающемся, но никогда не исчезающем тумане у скалистого обрыва сидели двое. Старые знакомые, которые спорили между собой от начала мира (в прямом смысле, конечно). Вообще-то, они считались врагами и, возможно, были ими когда-то, но Вечность одна неизменна, а все остальное меняется в ней. И даже враги устают воевать и лишь спорят друг с другом, и то в силу привычки, по инерции. Как сейчас.
   - Она опять вспоминает Его...
   - Ну и что? - Асмодею почти удалось изобразить равнодушие, но Анаила, несмотря на его наивную внешность, невозможно было провести.
   - А не ты ли мне доказывал, что рано или поздно Они забудут друг друга?
   - Да, я и не отказываюсь от своих слов. Можно подумать, ты всегда был прав. Давно ли ты своим высокопарным слогом убеждал всех, что Она выберет вечный Свет и небесную любовь Отца?
   - Разве может быть иначе? Посмотри, сколько в Ней чистоты. А как Она прелестна! Она рождена, чтобы дарить земле свое сияние, свою красоту. Такие души встретишь только в Эдеме...
   - Ладно тебе, запел псалмы. Фу! Какой ты бываешь слащавый ... Я давно подозревал, что Она твоя любимица. А еще про меня говорят, что женщины - моя слабость. Не думаю, что по этой части ты от меня далеко ушел.
   - Клевета. Впрочем, это вполне в твоем стиле. Я всего лишь сказал, что Она на этот раз сделает правильный выбор.
   - Он тоже. Не зря же Он беседовал когда-то на равных с Люцифером и Михаилом.
   - Когда это было? - пропел Анаил.
   - В Вечности, - огрызнулся Асмодей. - Взгляни, были еще на этой ничтожной земле маги такой силы?
   - Да уж, руки у Него по локоть в крови и гордыни не занимать. Что ж, думаю, на этот раз вы получите обратно своего гордеца.
   - Еще бы! Только сначала Он славно повеселится в этом мирке ... Если только ты не сунешь свой благочестивый нос...
   - Протестую! - не на шутку возмутился Анаил. - Мы не вмешиваемся в их выбор, мы только следим за соблюдением. равновесия в мире. Исключительно по этой причине мы не вмешиваемся в ваши козни.
   - Уж конечно! Следите вы за равновесием, - усмехнулся Асмодей, но, глянув вниз, завопил, - Что Он делает?!
   Анаил, посмотрев на Них, заслонился крыльями, чтобы не видеть крушения своих надежд ...
  
   1.3.
  
   ... тысячи раз может любить человек, но только один раз он любит. Тьмы тем людей думают, что они любят, но только двум из них посылает Бог любовь.
   А. И. Куприн. "Суламифь".
  
  
   ... Египетские ночи ... Величаво и медленно катит свои воды река-легенда, река-бог Нил. Открыто и беззастенчиво сверкают южные звезды. О чем-то очень важном перешептываются пальмы. Таинственно поют барханы. Египет спит и сон его охраняют мистические пирамиды, мягко поблескивающие в свете луны; еще не все они построены, еще ни одна не разрушена, еще ярка роспись на их стенах и сфинкс - часть огромной скалы.
   И только юная дочь фараона, прекрасная Исэ, не может уснуть. Мечтательно опустив тяжелые ресницы, она улыбается чему-то и пылающие губы ее беззвучно шевелятся, пробуя на вкус чужое имя. "Сингамиль", - шепчут губы и наслаждаются счастьем произносить это имя.
   Она родилась в одну из таких волшебных ночей, любимица Изиды - божественная Исэ. И в первое утро ее жизни шел сильный дождь, в воздухе пахло розами и люди говорили, что младшая дочь фараона послана богами на недостойную землю, чтобы осветить ее своей красотой. И она воссияла, звезда Египта! Ей было пятнадцать лет, и равных ей по красоте и чистоте мир не знал. О легендарные Нефертити, Хатшесуп и Клеопатра! Ваша красота осталась в веках, но ту, что была во сто крат прелестнее вас, Египет оставил для себя. Лишь однажды озаряет страну такое сияние, и пески погребли его в толще веков, не желая отдавать ни единого лучика грядущим поколениям.
   Когда она шла по земле, пронизанная солнечным светом, казалось, что вся она - лишь этот свет, аромат цветов и волшебные звуки музыки. Люди опускались на колени, ослепленные навестившей их красотой, боясь поднять глаза, дабы не оскорбить ее своими взглядами. В черных тяжелых косах Исэ жила ночь, в светлых янтарных глазах жил день. Младшая дочь могущественного фараона, она и знать не знала, что люди делятся на придворных, жрецов, воинов и рабов; она даже не делила их на плохих и хороших. Исэ всегда считала, что люди бывают только добрыми и очень добрыми, красивыми и очень красивыми; и даже бесценный камень в ее глазах стоил намного меньше, чем живая роза редкой красоты. Словно солнечный луч, скользила она по земле, освещая и согревая все своим появлением. Исэ была слишком прекрасна и чиста даже для царского трона - ее готовили в жрицы Изиды.
   Пятнадцать лет жила Исэ, как в зачарованном сне. Любое ее желание исполнялось мгновенно, ее окружали забота и поклонение, жрецы раскрывали ей величайшие тайны Знания. Страна лежала у ее ног ярким дорогим ковром и ее благословенные ступни опускались на этот ковер, точно милость богов. Она понимала язык животных и свирепые львы и ядовитые змеи, ласкаясь, клали головы ей на колени. Она разговаривала с цветами, а по утрам птицы слетались к ее ложу и будили ее самыми нежными песнями. И она взрослела в полной уверенности, что весь этот мир создан для счастья.
   Но однажды, выходя из храма Изиды и даря миру свою сияющую улыбку, Исэ окинула взглядом все вокруг и ... Сердце ее вдруг на мгновение остановило свой бег, споткнувшись о чьи-то глаза. Они были так черны, как будто сама Тьма поселилась в них навеки.
   Исэ подумала, что, наверное, надо было испугаться и убежать обратно в храм, спрятаться у ног всемогущей Изиды, но ... эти глаза! Ничего прекраснее их она не видела за всю свою жизнь. Темные, как ночь, они были также таинственны, обманчивы и манящи ...
   Завороженная их страшной силой, Исэ спустилась со ступеней храма. Эти глаза смотрели на нее с бледного, точно вырезанного искусным мастером из мрамора, лица юноши. Никогда раньше Исэ не встречала его. Он был так непохож на всех, кто ее окружал, так дерзко смотрел на нее, что Исэ оробела. Юноша был высоким, худощавым и непривычно светлокожим; все выдавало в нем чужестранца. По плечам его струился ярко-алый плащ из дорогой ткани, длинные пальцы были унизаны драгоценными перстнями и от кожи его исходил легкий аромат благовоний.
   - Кто ты? - спросила она чужестранца.
   Все тайные знания, все истины жизни, открытые ей жрецами, готова была сейчас отдать она за одно лишь его имя.
   - Сингамиль, - произнес он так, словно дарил Исэ бесценный камень.
   Его ресницы лениво опустились, он повернулся - и ушел. Не оглядываясь, не прощаясь, даже не улыбнувшись, как будто приходил сюда для того только, чтобы назвать ей свое имя.
   Он ушел, дерзкий и надменный, а она осталась стоять, растерянная настолько, что его дерзость даже не оскорбила ее. Вокруг толпились служанки, жрецы, воины, а ей казалось, что мир опустел. Без Него цветущие берега Нила стали мертвее пустыни. И губы теперь знали лишь одну молитву - его имя. Сингамиль! Это имя совсем не подходило ему, но другого она не знала.
   Никто не мог сказать принцессе, кто был этот чужестранец. Его никто раньше не видел, никто не знал, откуда и зачем он пришел, и только верховный жрец, нахмурившись, сказал, что этот человек ничего, кроме несчастья, принести не может и лучше бы принцессе больше не встречать его. Исэ ничего ему не ответила. Не встречать его! Наверное, так звучит предсказание скорой смерти. Сколько дней может прожить человек без воды? Сколько минут может не дышать? Сколько часов, дней, месяцев, лет (!) сможет прожить она сама, не видя Его?! Она закрылась в своих покоях, прогнала всех служанок и рабынь и, забившись в дальний угол, села на пол, обхватив руками колени и уронив голову. Исэ впервые почувствовала, как ужасающе она одинока. Он ушел! Появился на миг, лишил воли и покоя, подарив взамен лишь свое имя и незнакомую боль где-то в груди, и ушел. Но никто и никогда не одаривал ее так щедро ...
   И странно далеки стали безмятежные дни детства, когда рядом всегда были няньки, родители и мудрые учителя, когда она любила всех и была рада только что распустившемуся цветку, солнечному лучику на полу, улыбке чумазого мальчугана на улице ... Все это растворилось без следа в Его черных глазах. Тьма, смотревшая на нее из их глубины, закрыла весь белый свет, обступила со всех сторон и не отпускала. Но эта тьма не пугала ее, наоборот, ласкала, и томила, и влекла ...
   Исэ то вскакивала и бесцельно бродила по комнате, натыкаясь на стены и колонны, то в изнеможении опускалась на пол, то падала на кровать, охваченная мучительным огнем, и все повторяла и повторяла без конца Его имя. Его лицо выплывало перед ней, как из тумана, и она готова была поклясться, что еще до своего рождения знала Его. Какие бы тайны не открылись ей в храме Изиды, они были ничто по сравнению с загадкой, жившей в уголках Его надменного рта, мерцавшей в ночи Его глаз. Как хотелось сейчас Исэ прикоснуться к Его волосам, прижаться щекой к Его ладони!
   ... На землю опустилась ночь.
   Исэ омылась в розовой воде, убрала нежнейшими цветами волосы, умастила драгоценными благовониями юное тело и, завернувшись в тончайшую ткань, подошла к окну.
   - Он придет, - сказала она сама себе и звездам. - Он не может не прийти. А иначе - зачем светят звезды? Зачем на земле цветы и травы? Зачем я? Я знаю: звезды созданы, чтобы отражаться в твоих глазах, Сингамиль. Цветы и травы придуманы, чтобы их аромат вдыхал ты, Сингамиль. Я рождена для того, чтобы любить тебя, Сингамиль. Сингамиль!
   Он не шел. Он не слышал ее мольбу. И первые слезы обиды и горечи сверкнули в ее светлых глазах. Вдруг Исэ почувствовала, что кто-то стоит позади нее и его жаркое дыхание касается ее плеч.
   Она замерла, боясь обернуться и не увидеть Его, боясь, что все это окажется наваждением. Но вот сильные руки подняли ее над землей и она услышала, как гулко бьется сердце в горячей груди Сингамиля. Исэ прижалась щекой к его плечу. Огромные глаза его были чернее укрывшей землю ночи и светлее лунного диска; они смотрели на нее и, кроме любви, в них не было в этот миг ничего.
   Сингамиль опустил ее на ложе, которое она сама усыпала лепестками роз. Исэ протянула к нему зовущие руки и прошептала:
   - Только не уходи больше ...
   Он улыбнулся в ответ устало и обреченно, присел на край ложа и провел рукой по нежному лицу принцессы.
   - Я знал, что ты будешь ждать. И я пришел. Я должен был прийти, так сказано в Книге Судеб. Но что-то изменилось. Ты оказалась прекраснее, чем я думал. И теперь я не могу отпустить тебя, отдать ему, не взяв себе частицы твоего света.
   Исэ не понимала его слов:
   - О ком ты говоришь? Кому ты не хочешь меня отдавать? Нет никого в этом мире, только ты один. Ты видишь - я вся твоя. Я воздух, которым ты дышишь. Я вода, которая утоляет твою жажду, песня птиц, которая ласкает твой слух.
   - Да, - кивнул Сингамиль, - ты - все. И чтобы ни было предначертано, это я тебя нашел, не он.
   - Да о ком ты?
   Он не ответил.
  
  
   Откуда он мог знать, что все так обернется? Он родился избранным, помеченный высшими силами. Мать умерла при родах и их с братом лекарь вытащил, разрезав роженице живот. Близнецы оказались сросшиеся спинами и один из них умер через несколько минут. Младенцев разъединили раскаленным ножом и у Сингамиля на всю жизнь остались шрамы на спине, как от отрубленных крыльев. Он родился в день полного лунного затмения и жрецы неумолимого Аримана забрали его к себе. Они веками ждали появления младенца, рожденного в самую темную ночь и несущего знак всесильного демона на своем теле. Сингамиль - так звали его в мире простых смертных; истинное его имя знали лишь немногие посвященные. Он стал великим магом, одним из самых сильных среди всех когда-либо живших на земле. Долгие годы он готовился всемогущим воплощением Аримана. Великий день, в который должна была решиться судьба мира, приближался.
   В день, когда солнце полностью скроет тень Черной планеты, Избранный принесет в жертву Ариману сердце любимейшей дочери Ормузда. И солнце никогда не выйдет из мрака. Ариман придет на землю и будет властвовать вечно. Жрецы Аримана обошли множество стран в поисках души, сотканной из света и любви, пока не донеслись до них слухи о младшей дочери египетского фараона. И Сингамиль пришел в Египет за сердцем принцессы.
   Он пришел совершить последний обряд, но - Исэ ... Никто не говорил ему, что у нее такая улыбка. Улыбка, превращающая холод и мрак в яркий солнечный день. И чья в том вина, что до встречи с принцессой он не слышал ничего столь же сладостного, как ее голос. Он пришел за ее сердцем, но за один-единственный нежный взгляд отдал не раздумывая свое. И только страшным напряжением воли он удержался, чтобы не назвать ей свое настоящее имя. Еще больше сил понадобилось ему, чтобы уйти не оглядываясь, с болью и кровью отрывая свою душу от янтарных глаз Исэ. Рядом с ней он превращался из могущественного мага в одинокого уставшего человека, в обыкновенного юношу, которому нужны были, как и всем, любовь и трепет гибкого тела в объятьях. И вовсе не нужно было обладать силой и знаниями мага, чтобы разглядеть проснувшуюся любовь на лице принцессы.
   Сингамиль весь день бродил вокруг дворца фараона, впервые не зная, что делать. Ни в Книге Судеб, ни в старинных манускриптах не было сказано, что Избранный полюбит дочь Ормузда. Он не имел на это права. Но любовь - загадочная и своевольная болезнь, она не подвластна ни Ариману, ни Ормузду. Сингамиль был слишком самоуверен, считая, что сможет справиться с этой болью, делавшей его слабым и нежным. И счастливым. Но это оказалось сильнее его. Печальный и ласковый взгляд Исэ мерещился ему повсюду.
   - Завтра я вырву сердце из твоей груди и отдам Ариману. И ты исчезнешь из моей жизни, проклятая! - исступленно твердил он. - Какой из богов так зло подшутил надо мной, поставив на моем пути твою красоту? Кто дал тебе право менять написанное в Книге Судеб? Как ты можешь быть сильнее меня и какими чарами держишь ты мое сердце в своих тонких руках? Завтра я буду всесильным и бессмертным, а тебя не будет совсем. Ты исчезнешь без следа и я тебя забуду ... И никогда больше не будет на этой никому не нужной земле ничего хотя бы отдаленно напоминающего твое пленительное лицо, твои глаза, твои манящие губы и кожу ... Никогда я не видел ничего нежнее твоей кожи ... А завтра тебя не будет?.. Не будет ...
   Но впереди была еще целая ночь, и он знал, что Исэ ждет его. Он слышал, как ее губы шепчут его имя, чувствовал ее непролитые слезы, которые расплавленным оловом падали ему на сердце.
   Ариман получит свое завтра, а эту ночь Сингамиль не мог, не хотел отдавать никому....
   ... За окнами брезжил рассвет. Обессиленную Исэ клонило в сон, а Сингамиль, смеясь, тормошил ее и кормил привезенным из-за моря виноградом. В двери покоев Исэ робко постучали.
   - Ой! - принцесса подскочила в испуге. - Сегодня будет затмение, мне жрецы говорили. Я должна буду выйти к людям.
   Сингамиль отвернулся, чтобы она не увидела горькой усмешки на его губах.
   - Любимый, ты ведь останешься со мной? Я ни к кому не хочу выходить, я никого не хочу видеть, даже солнце. Раньше я не умела без солнца, а сейчас мне нужен только ты.
   Он поднял на нее потемневшие глаза, взял ее за руки и усадил к себе на колени.
   - Ты не увидишь никого. Обещаю. И тебе никуда не нужно идти. Ты останешься здесь.
   Она доверчиво склонила голову ему на плечо и, крикнув прислуге, что выйдет позже, уснула, как дитя, в объятьях Сингамиля.
   Он укачивал ее, шептал самые нежные слова, которые только знал и которые она никогда больше не услышит ... Как нелепо все заканчивалось. Даже не успев начаться. Он мог стать всемогущим и положить к ногам возлюбленной весь мир, мог осыпать ее бесчисленными драгоценностями и дивными цветами, мог достать ей с неба звездную корону. Он мог сделать для нее все.
   Но только Ее уже не будет. Никто не сможет вернуть в мир живых ту, которую принесли в жертву Ариману. Ее дыхание растворится в воздухе, Ее голос станет шелестом листвы. Она будет всюду - но только не рядом с ним. Такой маг, как он, легко сможет при желании сотворить для себя точную копию Исэ, ничем не отличающуюся от живого человека - маги иногда так забавлялись. Но это будет лишь копия, а Ее - Ее не будет никогда.
   В комнате начинал меркнуть солнечный свет; за окнами послышались панические крики, вой и плач. В двери кто-то отчаянно стучал и молил принцессу выйти.
   - Ну, вот и все. Время пришло, - прошептал Сингамиль.
   Шум и грохот разбудили Исэ. Она подняла ресницы и увидела склонившегося над ней с ножом в руке Сингамиля. Нож был изогнутый, узкий, из какого-то похожего на серебро металла. В глазах Сингамиля были Тьма и Смерть, но где-то в глубине, запрятанная на самое дно, отчаянно пыталась вырваться наружу Любовь. Исэ видела только ее, хоть и знала, что Сингамиль убьет ее. И все же ей было страшно.
   - Ты пришел, чтобы убить меня? - тихо спросила она.
   Сингамиль вздрогнул и побледнел:
   - Да. Мне нужно твое сердце!
   - Ты так и не сказал мне, как тебя зовут по-настоящему.
   Он назвал свое имя.
   - Красивое. Но Сингамиль мне нравилось больше.
   Она улыбнулась так открыто и ясно, как будто и не было над ней занесенного для удара ножа.
   - Тебе нужно мое сердце? Но оно же и так твое. Я отдала его тебе. И если нужна моя жизнь - возьми и ее.
   Исэ смотрела ему в глаза, прощаясь с ним навеки и любя его, а он машинально читал нараспев заклинание.
   Комната наполнялась мраком, тяжелым запахом каких-то благовоний и монотонным напевом. Из мрака одна за другой выступали фигуры людей в кроваво-красных одеждах. Во дворце фараона люди, охваченные ужасом, падали ниц в ожидании смерти и никто не решался открыть двери в покои принцессы. Пение магов все нарастало и перешло в восторженный рев, когда истекающее кровью сердце дочери Ормузда затрепетало на ладони Избранного. Солнце полностью закрыла тень. Избранному осталось закончить заклинание и судьба мира была бы решена.
   Но что ему была судьба этого мира, в котором больше не было Ее! Он сам отнял у себя то единственное, за что стоило заплатить цену целой вселенной. И внезапно Сингамилю открылась страшная своей простотой истина, вот только открылась слишком поздно: не Ариманом он был избран, чтобы стать владыкой мира - он был избран ею, чтобы любить и быть любимым. И все, что с ним случилось: рождение от мертвой женщины, шрамы на спине, жизнь среди жрецов Аримана и магическая сила - все это вело его не к воплощению Аримана, а к Ней. Они были рождены друг для друга, и она знала это с самого начала. Он понял только сейчас. Сейчас, когда ее окровавленное неживое тело лежало у его ног. И свое сердце она отдала ему, и даже сам Ариман не имел права владеть этим бесценным даром. Так зачем теперь ему эта немыслимая власть и вечная жизнь, если ничто не в силах вернуть на землю его любимую?!
   Сингамиль на миг умолк; жрецы испуганно замерли, не понимая, что происходит, но уже предчувствуя что-то непредвиденное. Наконец, Сингамиль выпрямился, вскинул голову и дерзко и гневно выкрикнул Заклинание. Но только совсем другое, свое, непонятное ни для кого.
   - Не отпускаю! Не отдаю. Я люблю ее. И она - моя ...
   Солнечный свет, словно только и ждал этих слов, начал заливать комнату, смешиваясь с мраком в какое-то мягкое, ровное свечение, путаясь в густых волосах принцессы, отгоняя от ее тела и застывшего рядом Сингамиля разъяренных жрецов. В комнату ворвались люди фараона и жрецы Изиды и замерли в ужасе, увидев мертвую Исэ и людей в алых одеждах.
   Сингамиль не видел никого. Не замечая ни воинов, ни жрецов, он повернулся к окну, все еще держа в руке сердце Исэ. И вдруг лицо его оживилось в улыбке. Он помахал кому-то рукой и стремительно выбежал из дворца. Люди отшатывались от него в страхе, пораженные темным огнем его глаз. Он торопливо прошел через весь город и не слышал, как обрушились за его спиной дворец фараона и храм Изиды, погребая под собой тело Исэ и всех, кто был за этими стенами. Сингамиль слышал только голос Исэ, зовущий его, и видел лишь ее гибкую фигурку и улыбающееся лицо. Она манила его за собой, легко скользя по улицам города, по берегу Нила; она протягивала к нему руки и пела, обещая вечную любовь, а Сингамиль все никак не мог ее догнать.
   Они ушли в глубь пустыни и на рассвете следующего дня он настиг среди барханов свою принцессу, опустился перед ней на колени и обнял ее, чувствуя, как ему на плечи ложатся нежные любимые руки ... Вечные пески скрыли от богов и от людей любовь Избранного мага и юной принцессы, слишком сильную и невозможную для бедного мира ...
  
  
   2.1.
  
   Она смеялась смехом Сатаны,
   И этот смех отталкивал и жалил.
   Глаза сверкали, радости полны,
   И каждый в них хоть часть души оставил.
   А. А. Блок.
  
  
   ... вся моя жизнь была чередой походов, войн и битв, ведущих меня к тебе ...
   ... Виноградники вскипали буйным цветом и волшебные Ишратские сады вновь обрели свои божественные краски и засверкали бесчисленными цветами, и в степи встала в человеческий рост зеленая стена. Это было на первом году первых семи лет изобилия ... и день этот, восемнадцатый от начала месяца, лег первым камнем в основание моего кургана.
   ... очи твои, темные, как провалы между звезд, затмили мне блеск Солнца. Не было, нет и не будет на этой земле божества столь ослепительного и столь жестокого, как ты, Царевна.
   ... терпкий вкус молодого вина не сравнится со вкусом твоих губ. Твое дыхание - хрустальный воздух далеких гор - лишь на мгновение стало моим ... и это был последний камень на вершине кургана не воина и не царя.
   ... ни один мужчина не мог покорить этого темного демона; с десяток жеребцов убил он, но никому не дал оседлать себя - его тут же окрестили Темной Смертью.
   ... рабы, приведшие жеребца, в страхе уклонялись от его злобных копыт, с суеверным ужасом взирали на юную госпожу, одним словом усмирившую неукротимого смертоносца, шептали о неуловимом сходстве: "Царевна и этот конь одной породы".
   ... дикий жеребец, дьявол с пылающей в жилах кровью, ласкался к тебе, как нежный котенок, и, покорный твоей воле, ветром уносил тебя в степь.
   ... лишь немногие отважились пуститься вслед за тобой - награда была слишком невыносимой. Но я уже с того первого мгновения, когда мой взгляд упал в твои глаза, знал: избран тобою я.
   ... я нагнал тебя у древнего капища. Мой скакун рухнул замертво. Я поднялся - и увидел тебя. Ты шла ко мне ...
  
   Где найдет предел твоя жизнь, неизвестно даже тебе, пронзающей взором сердца. Путь твой будет выложен чужой болью и страданием, любовью, ставшей ненавистью, проклятием и смертью. Но однажды ты вспомнишь этот день, восемнадцатый от начала месяца, это буйство красок ожившей земли, бешеный ветер в волосах и своего ручного демона ...
   ... увидишь себя в моих глазах, себя в моих руках ... и призрак выйдет из тьмы ... и озарит твой последний день ...
   ... я знаю - так будет и душа моя в этот миг будет рядом с тобой ...
  
   2.2.
  
   ... Две серые тени слетели к узкой линии каменистого берега. Асмодей, угрюмо укрывшись в черные крылья, опустился на огромный валун; соленые волны слизывали пену у его ног. Анаил выжидающе смотрел на недруга. Наконец, печальный вздох ангела нарушил тишину ускользающего вечера:
   - А все-таки земля прекрасна. Совсем не так, как Эдем, - она сурова и величава. Мне больше по душе эти северные холодные края, они ...
   - Скажи мне, ангел, - презрение сочилось из уст Асмодея, - не затем ли мы встретились, чтоб любоваться северным закатом? Или, может, я соскучился по твоим восторженным речам?
   Анаил лишь кротко улыбнулся:
   - Ты, наконец-то, обрел дар речи, демон. Ты злишься, ибо надежды твои не сбылись - Она вновь ускользнула от вас.
   - Нет ... Анаил, - в голосе демона слышалась растерянность, - Она не ушла, Она ведь опять предала Его.
   Внезапно демон в ярости вскочил:
   - Ну же, ангел, ответь, как это, предав свою любовь (а ведь предательство - это грех!) Она сохранила свою душу и осталась чиста перед Богом?
   Ангел невозмутимо ответствовал:
   - Они сами выбрали этот путь. Но на этот раз все закончилось слишком рано, Они не успели ... - Анаил еще долго болтал о выборе и преимуществе Света над Тьмой, но даже когда он сделал провоцирующий вывод о том, что Они выберут Свет, демон лишь вяло качнул крылом.
   Анаил озадаченно уставился на него. Сейчас вместо заносчивого гордеца Асмодея здесь был незнакомый демон вечной печали.
   - Любовь, выбор ... разве доступны они нам? - тихо произнес Асмодей. - Он обрек нас на любовь к себе с сотворения мира и мы не знаем иного. Наша ненависть - лишь зеркальное отражение Его любви. Даже самые худшие из нас до сих пор изнывают от древней любви к нему, хотя никто не осмелится признать это. Потому что Он лишил нас, самых совершенных созданий, права выбирать свою судьбу самим.
   - В тебе говорят обида и гордыня. К тому же ты-то уже однажды сделал выбор, - напомнил ангел.
   - Да, но так или иначе все наши мысли, дела обращены к Нему, а люди часто вовсе забывают о Нем, они имеют привычку отрицать Его существование.
   - Не забывай, они платят за это огромную цену. Тебе, лишенному сердца, не понять и не измерить их боли.
   - А кто измерит мою боль? Ты разве знаешь, что чувствует отверженный, глядя на этих слабых никчемных букашек, которые счастливее ангелов в своей нелепой любви?!
   В этот миг из-за дальнего облака вынырнул последний луч солнца. Анаил взглянул за кромку небосвода:
   - Нам пора, друг мой. Они снова вернулись в мир.
   Демон плавно расправил затекшие крылья и, черным плащом хлопая за спиной, они унесли его прочь от печальной улыбки ангела ...
  
   2.3.
  
   Нам буря желанья слила,
   Мы свиты безумными снами,
   Но молча судьба между нами
   Черту навсегда провела.
  
   И в ночи беззвездного юга,
   Когда так привольно темно,
   Сгорая, коснуться друг друга,
   Одним парусам не дано ...
   И. Анненский.
  
  
   ... Леонид с раннего детства был отмечен печатью величия: прорицатели увидели в его будущем и воинский талант, и удачу, и ум, и царскую власть, и немеркнущую славу, которая останется в веках. Обо всем этом часто рассказывала ему мать, когда он был совсем еще мальчиком. Но об одном долго не решалась заговорить она: прорицатели предупредили, что будет на его пути великая и гибельная Любовь, страсть, способная погубить его душу ...
   Когда ему исполнилось семь лет, его, как и полагается, разлучили с матерью и отвели к илархосу; и Леонид всегда считал, что с этого дня и началась для него настоящая жизнь - трудная, суровая, подчас жестокая, но истинная жизнь спартанского воина. И царя. Леонид с достоинством выносил все тяготы и лишения; со стороны могло показаться, что все это дается ему шутя. Он был ловок и силен не по годам и обладал непомерной гордыней, именно она давала ему силы выдерживать все, что выпадало на его долю. Однажды его чуть не засекли до смерти перед жертвенником Артемиды Орфии, но он, смертельно бледный, закусив ледяные губы, торжествующе улыбнулся по окончании сечения - ни один смертный, и даже ни один бог не должен был знать о том, как ему невыносимо больно. А уж его надменные манеры и язвительность были известны всей Спарте.
   Лишь единожды Леонид не сдержался и проявил слабость. Ему было десять лет, когда родилась его младшая сестра Леена. Леониду разрешили взять ее на руки и так странно и забавно было держать это беспомощное маленькое существо, которое таращило на него прозрачные глаза. С тех пор, стоило ему только увидеть сестренку, как он подхватывал ее на руки и мог не спускать на землю часами, не слушая запретов родителей. Леонид искренне считал, что, в обход спартанских обычаев, Леену нужно баловать. Мать надела ей на руку тонкий серебряный браслет, точно такой же, как у Леонида.
   Но девочка была очень слабенькой и у Леонида сжималось сердце при одной мысли о Тайгетской скале. В день, когда Леену понесли на суд старейшин, он впервые обратился к богам со слезной мольбой пощадить его сестру. Боги услышали его. Возможно, потому, что в Спарте почти никогда не обращались к ним с такой просьбой. Леену уже несли к Тайгетской скале, но девочка как-то извернулась и, словно ею управлял хитроумный Гермес, изо всех детских силенок лягнула ножонкой старейшину. Чем и заслужила благодушное его одобрение. Может, она и слаба, рассудили старейшины, но за жизнь бороться вполне способна. Леене подарили жизнь.
   Леонид так никогда и не узнал, почему вдруг исчезла Леена, а в семье все разом забыли о ней и даже не упоминали ее имени. Только отец, устав от его расспросов, вздохнул:
   - Уж лучше бы ее сбросили в Тайгет.
   До Леонида доходили только обрывки какого-то мрачного предсказания.
   На деле же все было очень просто. По словам оракулов, Леена должна была навлечь на семью несмываемый позор и страшное проклятие, если бы осталась в стенах родного дома. И трехлетнюю малышку срочно отправили на юг Лакедемона к дальним родственникам. Но по дороге на повозку напали взбунтовавшиеся илоты, нянька и охрана были убиты, а ребенок исчез. С тех пор о Леене никто больше не слышал, впрочем, никто и не пытался ее найти. Помнили о ней, быть может, только мать и Леонид.
   ... Прошло пятнадцать лет. Леонид, как и было предсказано, стал царем. Сбылось все: у него была власть, уважение народа, верность воинов, красавица-жена и сын. Леонид смело мог улыбаться в лицо богам, он чувствовал себя равным им. И все уже стали забывать о беде, которую нагадали когда-то оракулы ...
   Впервые он увидел Ее весной.
   Один из его друзей, точнее, один из тех, кому позволялось называться его другом, весельчак и повеса Эврит собрался жениться. Уже почти все было готово к свадебному пиру, осталось нанять лучших музыкантов и танцовщиц. Именно тогда, из уст своего товарища, Леонид услышал имя Кианы.
   - Вы бы видели, как она танцует! - восторженно рассказывал о какой-то илотке Аристодем. - Виноградная лоза по сравнению с ее станом - просто грубая палка. А когда она танцует, ее ноги не касаются земли, вы не найдете ни единого следа ее маленьких ступней!
   - Ты разошелся, как афинский оратор, - усмехнулся Леонид и через пять минут уже забыл об этом разговоре.
   А Эврит все же нашел эту божественную танцовщицу.
   Пир был великолепен, даже чересчур великолепен для непритязательной Спарты. Но что поделать - в этом и был весь Эврит, никогда ни в чем не знавший меры. Леонид сидел рядом с Аристодемом и снисходительно улыбался, глядя на танцующих гостей. И вдруг музыка на мгновение стихла и почти сразу же полились чуточку лукавые и такие волнующие звуки флейты, с которыми переплетались манящие переливы кифары. И вместе с этими звуками, словно дуновение ветра, на землю спустилась Она. Флейта и кифара стали сразу ненужными, ибо Она сама была музыкой, дитя Аполлона и Терпсихоры, кружащаяся над землей, будто подхваченный ветром лепесток жасмина. Каждый Ее жест, каждое движение были сотканы из чистоты и нежности, и в то же время были полны неосознанной обольстительности. Музыкой и любовью было Ее легкое, гибкое тело. Для спартанок Она была непростительно хрупкой и слабой, но, на зависть большинству женщин Эллады, выделялась от природы золотистыми кудрями. Леонид смотрел на Нее, забыв даже дышать. Царь сидел среди гостей бледнее полотна и на каменном лице его сияли лишь глаза, такие же светлые, как у танцовщицы-илотки, и в них отражалась лишь Она одна. У Леонида было такое чувство, словно девушка закружила в своей пляске всю его прежнюю жизнь; закружила - и разбросала по сторонам, и ветром унесло все дни, и ночи, и годы; остался лишь этот миг, пугающий и долгожданный.
   Но вот Киана взвилась-взметнулась птицей и в каком-то немыслимом витке опустилась у ног царя и ее тяжелые, с медовым отливом, косы упали ему на колени. Лишь на мгновение встретились две пары одинаковых светлых глаз - и Леонид понял, что Рок настиг его. С этого мгновения Лакедемон стал не мил ему; он проклял небо и землю за то, что он - царь, а она - илотка. О! если бы не угроза войны с персами, царская власть легла бы к легким ногам Кианы, потому что между любовью и короной он выбрал бы любовь. Его непомерная гордыня, его честолюбие оказались сметены одним-единственным взмахом длинных девичьих ресниц. Только теперь Леонид понял, какое проклятье, какую беду вещали ему оракулы, но это предсказание он не променял бы и на тысячу благих вестей.
   Киана исчезла так же, как и появилась, словно растворившись в воздухе с последним перебором кифары, и Леонид даже не успел удержать ее. Как одержимый, бродил он до темноты среди гостей в поисках Кианы, но никто не мог сказать, откуда она взялась и куда ушла. Леонид потерял счет дням: они тянулись один за одним, страшные в своей одинаковости, как сиамские близнецы. Только она могла разорвать этот проклятый круг. Теперь для царя и солнце, и воздух, и звезды - все носило имя Кианы, других имен на свете не было.
   И все же искать ее, полностью отдаться во власть захватившей его страсти Леонид не имел права: две страшных беды обрушились на его родную Спарту - засуха и война. И обе они грозили неминуемой гибелью. Персидское войско приближалось к границе, а засуха уже готовилась собирать свою часть урожая. И те, кто не погибнет в бою и избежит плена, умрет от голода ...
   Леонид со своими воинами готовился выступить в поход. Вся Эллада объединилась против многотысячного войска царя Ксеркса. В военном лагере воины состязались перед походом в играх и борьбе, пели гимны в ожидании ратных подвигов. Война - настоящее дело для настоящего мужчины. И все же ... все же не хотелось умирать, ни разу не ощутив вкуса губ Кианы.
   Откуда-то из дальнего угла лагеря доносились звуки музыки, веселые возгласы и смех. Леонид не спеша направился туда, и когда он был уже рядом, музыка резко смолкла, прерванная испуганным женским криком. От костра метнулась гибкая тень, а за ней с рычанием - солдат. Одного мимолетного движения было достаточно, чтобы царь узнал в этой тени Киану; она вырвалась из рук солдата и, увидев Леонида, бросилась к нему за помощью. Вся дрожа, упала к его ногам и подняла к нему безгрешные глаза.
   Преследующим ее солдатом оказался Эфиальт. Разгоряченный предчувствием битвы и зажигающей кровь пляской Кианы, он потерял голову. Впрочем, в эту ночь все воины развлекались, как могли, а Киана была всего-навсего смазливой илоткой. Но Леонид был на этот счет другого мнения и Эфиальт, протянув руку к танцовщице, наткнулся на его меч. Удивленный солдат в недоумении пробормотал:
   - Но, царь ... я всего лишь хотел позабавиться с этой маленькой илоткой.
   - Оставь ее в покое, - тихо зверея, предупредил Леонид.
   - Она же всего-навсего танцовщица, - заикнулся было Эфиальт, но тут же умолк, встретившись со свирепым взглядом царя.
   - Найди себе другую, - отрезал Леонид и поднял девушку с земли.
   Киана вся дрожала в его руках и на дне ее колдовских глаз еще метался испуг, но на губах уже зацветала благодарная улыбка. И что-то странно знакомое было в рисунке ее оживающего рта, в разрезе глаз, в повороте головы.
   - Как они похожи, - прошелестел чей-то изумленный шепот, так и не достигший слуха царя.
   - Не бойся, идем со мной. Тебя никто не обидит, обещаю, - успокоил царь Киану и, обняв за плечи, повел прочь от шумного лагеря.
   А Эфиальт и его друзья долго еще находились в недоумении: у Леонида не было привычки гневаться на своих воинов за то, что кто-то из них решил приласкать танцовщицу...
   Царь обнимал худенькие плечи и слышал, как пойманной птицей бьется ее сердце. Они долго шли по узкой, облитой лунным светом тропе, пока огни лагеря не превратились в далекие звезды. Оба молчали и лишь сердца, обгоняя друг друга, с бешеным стуком уносились в безучастные небеса.
   Вдруг Киана остановилась и, не поворачивая головы, не поднимая глаз, спросила:
   - Ты завтра уходишь на войну?
   Леонид удивленно взглянул на нее:
   - Да.
   Тише шепота звезд прозвучала ее неожиданная мольба:
   - Не уходи. Я молю тебя, останься в Спарте.
   - Что?! - царь никогда не понимал женщин, а Киана и подавно была для него загадкой Сфинги.
   И эта загадка сейчас вздрогнула под его рукой, вскинула светящееся в луче луны лицо и зашептала:
   - Останься. Разве ты не знаешь слова оракула? Или Лакедемон будет разрушен, или падет один из двух его царей. Ксеркс убьет тебя!
   - Но ты же сама сказала - иначе будет разрушен Лакедемон. К тому же, я царь, я должен быть впереди.
   - И погибнуть первым?
   - Если надо, то и погибнуть.
   Он увидел ее глаза и понял: как бы сильно не любил он ее, его страсть меркнет перед любовью, живущей в ее глазах. Она смотрела на него так, как даже Афродита никогда не смотрела на Адониса. И с его губ сорвалось:
   - Но я вернусь. Пока любовь живет в твоем сердце, смерть бессильна. Ты только не отпускай меня с земли, хотя бы сам Аид пришел за мной!
   Киана слабо и жалко улыбнулась:
   - Я его прогоню и велю тебя не трогать.
   Леонид провел рукой по ее волосам и признался:
   - Знаешь, мне жаль Зевса. У него было столько прекрасных женщин, но та, что удивительнее их всех, досталась мне. Ведь ты - моя? - и, не дожидаясь ответа, поцеловал ее.
   Едва тонкие руки Кианы заскользили по его плечам, на землю хлынул долгожданный дождь, несущий с собой жизнь, милость богов и надежду. Дождь лил без перерыва всю ночь, а они смеялись, как безумные, целовались, и Киана, нагая, как вышедшая из пены морской Киприда, танцевала в потоках воды какой-то невозможный танец упавшей с неба капли. Засыпая на груди царя, уже под утро, она усталым голосом спросила:
   - Ты теперь не оставишь меня?
   - Клянусь водой Стикса, мы всегда будем вместе.
  
   ... Леонид проснулся от того, что солнечный луч, отражаясь от чего-то блестящего, нестерпимо бил в глаза. Царь зажмурился, потянулся, приподнял ресницы. Солнце уже взошло и нужно было торопиться в лагерь. Леонид стал бережно убирать с плеча руку Кианы, но, увидев браслет на ее запястье, обмер.
   Он проклял миг, когда проснулся, проклял самого себя, свою погубленную жизнь и жестокую шутку Афродиты - на руке Кианы блестел тонкий серебряный браслет. Точно такой же, как у него. Киана была его пропавшей сестренкой. Через пятнадцать лет Леена нашлась, а он, всегда об этом мечтавший, не мог порадоваться. Кровосмешение - жуткое слово, дикий грех, за который боги карают жестоко и неотвратимо. В эту ночь, самую прекрасную из всех ночей в его жизни, Леонид совершил преступление, которое не прощается.
   Но самое страшное было не это. Хуже всего, что Леонид, повернись время назад, не устоял бы перед соблазном, даже зная, что Киана его сестра. Любовь завладела им всем без остатка и какая разница, чем она была: преступлением, грехом, кровосмесительной связью - как ни назови, ничего не измениться. Это была любовь и даже гнев богов был не так страшен, как жизнь без нее. Пусть проклятье падет на весь его род - это не такая уж высокая цена за ночь, которая осветила его жизнь!
   Но взглянув на безмятежно спящую Киану, Леонид почувствовал, как его сердце надрывается от леденящей боли: он мог творить со своей жизнью, что угодно, но обрекать на страдания Ее он не имел права. Его плечи выдержат любую ношу, любой позор, но Киана ... Она была так чиста и прекрасна! На нее не должна лечь и тень его вины.
   Вот только в чем была эта вина?
   Он заботливо укрыл Киану своим трибоном и ушел в лагерь. Войско готовилось к походу и царю следовало быть рядом со своими солдатами. Ничто не должно нарушить сон Кианы. Пусть спит. Кто знает, когда еще она сможет спать так счастливо и блаженно ... Увидев издали блеск копий и мечей, он понял, что выход для него один - смерть.
   ... Леонид и триста его лучших воинов в числе семитысячной греческой армии должны были защищать дорогу в Фермопилах. Проход в горах был очень узким и потому у них были все шансы не пропустить персов. Царь рвался в бой, он помнил предсказание о великой битве, в которой он стяжает себе вечную славу. Эллины были уверены в своей победе, а Леониду и подавно не терпелось поставить на место зарвавшегося Ксеркса.
   Но с самого начала все пошло не так. Узнав о несметном количестве персидского войска, эллины усомнились в успехе битвы. Пелопоннесцы предлагали отступить к Истмийскому перешейку, но фокейцы и локрийцы воспротивились: в случае отступления их земли оказывались во власти врага. Леонид поддержал последних встав во главе войска. Его спартанцы заплели волосы и устроили военные игры, повергнув Ксеркса в замешательство. Персы ждали добровольной сдачи эллинов четыре дня, а на пятый отправили послов с требованием сложить оружие. Леонид даже не разозлился: ему стало просто смешно. С язвительной усмешкой он небрежно обронил: "Пусть Ксеркс придет и возьмет".
   ... Спартанцы два дня сдерживали натиск персов, даже хваленые десять тысяч "бессмертных" были отброшены ими назад. Ксеркс был вне себя от ярости. А Леонид за эти два дня, каждую минуту играя со смертью, так и не смог найти для себя ответ, что же им с Кианой делать дальше. Смерть была, конечно, лучшим выходом, но ... Но слишком живы были в памяти воспоминания о нежных губах Кианы.
   На второй день боев Эврит и Аристодем умудрились подхватить какую-то болезнь, вдобавок, Эврит был ранен. Леонид, не раздумывая, велел им возвращаться в Спарту.
   - И не спорьте. От вас здесь пользы теперь будет немного. Но у меня к вам просьба.
   - Киана? - лукаво улыбнулся Эврит.
   - ???
   - Ведь мы твои друзья, - сказал кроткий Аристодем.
   Леонид обнял их:
   - Да, вы мои друзья. И потому вы позаботитесь о ней, если я погибну. Эта девушка очень много для меня значит, - он снял с пальца золотой перстень с рубином. - Вот. Передайте ей и скажите, что я вернусь к ней, как и обещал.
   Никто не знал, что был человек, который слышал этот разговор, - Эфиальт. Еще когда Леонид отобрал у него Киану, он заподозрил неладное. Теперь ему стало ясно, за что царь унизил его перед всеми. Но не это было главное - Леонид отнял у него женщину, о которой он мечтал много месяцев. Эфиальт первый увидел Киану, она была его добычей. Если бы Леонид победил его в честном поединке, все было бы по правилам, а так он просто использовал свои привилегии царя. Мстительное пламя пожирало душу Эфиальта. Он поклялся, что царь заплатит ему дорогой ценой и Киана так или иначе будет принадлежать ему. В ту же ночь Эфиальт пришел в лагерь Ксеркса и обещался провести его воинов тайной тропой в тыл спартанцам. За персидское золото он решил купить любовь танцовщицы.
   Известие о том, что их окружили, обрушилось на Леонида на рассвете, как приговор. Он горько усмехнулся: вот почему ему всю ночь снилась плачущая Киана ... Леена. Большую часть союзников он отстранил от сражения, на верную смерть вместе с ним пошли меньше полутора тысяч воинов.
   ... Они погибли все до единого. Горстка спартанцев сражалась мужественнее всех и Леонид был в первых рядах. И погиб первым. Успел лишь сорвать с руки и выбросить браслет, чтобы, когда найдут тело, Киана как-нибудь не увидела это страшное доказательство их преступления ...
   Эврит и Аристодем были в дороге, когда их догнал сбежавший с поля боя фивянин и рассказал о предательстве Эфиальта. Друзья, не сговариваясь, решили вернуться и разделить участь товарищей, но их удержала клятва, данная Леониду. Кто-то должен был позаботиться о Киане. Они бросили жребий - Аристодему выпало идти в Спарту. Эврит вернулся и геройски погиб, сраженный персидским мечом. Аристодем жалел всю оставшуюся жизнь, что пришел домой живым: его посчитали трусом и никто больше с ним не разговаривал. Он стал изгоем, парией.
   Но в тот день он разыскал Киану и передал ей слова и перстень. Когда Киана, выслушав его, взяла подарок, ей показалось, что не рубин - алый сгусток крови лег ей в ладонь. В ладонь, которой совсем недавно касались губы царя ...
   Если бы Леонид мог знать, кем он был для Кианы! Безродное создание, подобранное на дороге и выращенное из жалости бродячими музыкантами, она не знала ни своего имени, ни семьи. Но то сияние, которое она несла в себе и щедро дарила людям, всю жизнь хранило ее от бед и обид. От природы молчаливая, все свои мысли и чувства она привыкла выражать в танце и ее легкие ноги, танцуя, несли ее по жизни. И вдруг Он остановил этот танец. Ее жизнь всегда озаряло сияние, а Он был самым ярким его лучом, блеснувшим ей так неожиданно и радостно. Она осмелилась поднять дерзновенные глаза на царя - и его величие и красота едва не ослепили ее. Во всем мире не было человека, равного Ему. Испугавшись этого ослепительного блеска и своей недозволенной любви, она убежала тогда. Той ночи, благословенной дождем, она ждала всю жизнь, и странно знакомы были прикосновения горячих ладоней царя ... А когда утром, проснувшись, она не нашла его рядом, у нее даже мысли не возникло о том, что он ее бросил. Он ушел на войну, мужчины всегда уходят на войну, чтобы потом со славой вернуться к тем, кто их ждет. Царь поклялся водой Стикса - такую клятву не нарушают даже боги ... Но почему же кроваво-красный камень на ее руке упрямо твердил, что она никогда больше не увидит своего царя?
   ... Черной птицей настигла ее страшная весть. Тяжелые крылья сдавили грудь, останавливая полет влюбленного сердца, и сумрачная тень закрыла солнечный свет. Только рубин в перстне тлел, словно уголек костра в ненастную ночь. Триста спартанцев сложили свои непокорные головы у Фермопил; три сотни сердец перестали биться, ударившись о вражеские мечи. И ее любимый погиб.
   Ксеркс заявил, что никто на свете еще не раздражал его так, как высокомерный и упрямый спартанский царь. Он приказал отрубить голову у трупа Леонида и воткнуть ее на кол. Это страшное знамя несли пред собой персы, вступая на землю Эллады.
   Теперь уже не весенний игривый бриз - ледяной ветер гор понес онемевшую от боли Киану навстречу персидскому войску. Подвиг спартанцев и имя царя Леонида остались в веках. Но никто не вспомнит, как юная танцовщица, не боясь ни смерти, ни пыток, предстала перед грозным царем персов. И так же открыто, как взглянула когда-то в глаза Леонида, смотрела она сейчас на Ксеркса. Она пришла за телом возлюбленного, о большем не просила она ни Ксеркса, ни богов. Киана танцевала для царя свой последний танец так, как никто и никогда ни до, ни после нее не танцевал. Если бы Аполлон взглянул в этот миг на землю, Терпсихора была бы с позором изгнана с Геликона. Киана вплетала в свой танец все краски и звуки земли, запахи цветов и мерцание звезд, всю заплутавшую юность мира и нерастраченную нежность девичьей души. И непобедимый царь склонил голову перед великой любовью и божественным даром этой девушки с лучистыми глазами.
   Она принесла в Спарту голову славнейшего из царей Эллады и отдала ее старейшинам. Время замерло для Кианы. Танцевать она больше не могла: она не слышала музыки, не видела света и легкие ноги ее впервые оставляли следы на каменистой земле. Она поднялась на Тайгетскую скалу и, раскинув руки, будто желая снова оторваться от земли в неистовом танце, шагнула в клубящийся над горной рекой туман ...
   Персы, задержанные спартанцами у Фермопил, наводнили непокорную Элладу, сжигая и разрушая все на своем пути. Земля, иссушенная засухой, была напоена кровью и день Саламина был еще далек. Много славных воинов отдали свои жизни, прежде чем Фемистокл занял место царя Леонида. Память о Киане смыли реки крови и слез, но немеркнущая слава Леонида и трехсот его воинов жива и поныне. Каменные львы охраняют их вечный сон и стихи благодарных потомков высечены на скале.
   А где-то среди камней Эллады лежат два тонких серебряных браслета ...
  
   3.1.
  
   ... о, Артемида, заступница дев, отврати взгляд мой от чужестранца. Пронзи сердце мое стрелой, но заставь его замолчать ... замкни уста мои, чтобы не смели они больше произносить его имя. Я, дочь Неарха и невеста славнейшего Гефестиона, не смею думать о чужом человеке, как жена думает о муже. Едва брат ввел его в дом наш как друга и гостя, показалось - сам Аполлон сошел с Олимпа и в один миг потеряла я и зрение свое, и слух, и сердце. И, как безумная, не помню себя.
   ... ухожу, чтобы не видеть его, но секунды обращаются в вечность вдали от него ... отвожу взгляд свой от глаз его, но свет тускнеет без них ... Артемида, владычица, молю тебя ...
   - Она не слышит тебя, Элея. Это всего лишь бесчувственная статуя, - Дионис с лукавой улыбкой наклонился надо мной.
   Впервые видела я живого бога.
   - Тебе надо возносить мольбы к Пеннорожденной Афродите и благодарить ее. Не всех смертных осеняет крыло голубки, только избранным открывает она таинственные глубины Любви, - насмешник Дионис обмотал статую Артемиды лозой и отхлебнул вина из жертвенной чаши. - Странные вы, люди: просите у богов одно, а желаете совсем другого. Ведь ты, гордая Неархида, мечтаешь умереть прежде, чем галера твоего возлюбленного уйдет в море. Зачем тебе избегать чужестранца? Он и без того скоро покинет тебя. Ты боишься за честь своей семьи, но за любовь платят ценой жизни. Ты вольна выбирать: жизнь без него или смерть рядом с ним.
   И Дионис, коварный искуситель, шепнул мне то, что я желала услышать все это время:
   - Сегодня ночью тебя будут ждать в оливковой роще.
   ... колени мои затекли и руки, обнимавшие ноги статуи, онемели. Храм был пуст и уже длинные тени крались к подножию богини-охотницы.
   ... Дионис. Это был сон ... но живая лоза обвивала холодный мрамор.
   ... оливки тихо шептались со старым кипарисом, с незапамятных времен росшим в этой роще. Я поняла тебя, Дионис. Если между жизнью и любовью выбирают жизнь, то любви просто нет ...
   ... я говорю тебе: "Любимый, любимый" - и никто не скажет тебе этого нежнее, чем я. Волосы твои подобны золоту; глаза твои наполнены сиянием, как морская волна под солнцем, и улыбка твоя украдена у богов. В объятьях твоих не страшен бушующий Понт ... я говорю тебе: Любимый, Смерти нет, когда мы рядом ...
  
   3.2.
  
   ... Асмодей в бессильной ярости мерил шагами огромный пустой зал и вопил не переставая о несправедливости Бога. Причем в голосе его то и дело проскальзывало плохо скрываемое торжество: Анаилу нечего было возразить. Подавленный случившимся, ангел виновато сопел за колонной.
   - ... и это нас вечно упрекаете вы в коварстве, жестокости и беспринципности! - возмущался Асмодей. - Да, я люблю вносить разнообразие в супружескую жизнь людей. Ну и что? Я шалю. Не велико преступление. Между прочим, если бы все зависело от меня, Их поступок оказался бы всего навсего прелюбодеянием - невинным развлечением по сравнению с инцестом, который спровоцировали вы.
   Анаил вздохнул, но смолчал. Что ему оставалось, если лекцию об искушении или испытании, которым Бог подвергает избранных, Асмодей уже раскритиковал.
   - А ваша выходка в последний раз? Дионис играл по-честному, он Ее предупредил. А что же вы? Что устроила эта перебежчица в ваш стан, эта старая дева Артемида? Чего она напела из зависти этому старому пню Нептуну, что он устроил такую бурю в Понте? "Смерти нет, любимый!" Даже я прослезился. То же самое потом долго пели волны над Их головами. Остается только догадываться, что вы Им приготовили теперь ...
   Наконец, Анаилу надоело слушать эти вопли:
   - Перестань обвинять во всем нас. Войны, между прочим, ваше любимое развлечение.
   - Да?! Значит, ваш пресветлый Архистратиг Михаил увлекается исключительно цветоводством? - не сдавался демон.
   - Но придумали-то все это вы! И самоубийства тоже по вашей части. И не стоит искать виноватых - их просто нет. Книгу Судеб никто не смог изменить.
   - А что же тогда произошло в Египте?
   - Не знаю. Но все уже давно предрешено. Их может спасти только выбор.
   - Которого, как я понимаю, нет даже в Книге Судеб?
   - Да. Они должны сделать его сами. И Они его сделают, вот увидишь.
   - Ты, конечно же, подразумеваешь выбор в вашу пользу, - демон, по привычке, искал подвоха, тем более, имея дело с ангелом.
   - Нет. Их выбор - это только Их выбор, его никто не может предугадать или изменить.
   - Но пока я вижу только то, что Они снова узнали друг друга и все остальное для Них не имеет значения ...
  
   3.3.
  

В любви нет милосердия.

М. Горький. "Жизнь Клима Самгина".

  
  
   ... Филипп-грек считался в Геркулануме одним из самых богатых и известных людей, недаром он был талантливейшим врачом. Если бы не излишняя прямолинейность, он мог бы стать и лейб-медиком императора. Впрочем, и без этой должности его доход превышал двести тысяч сестерциев в год. Именно деньги и исключительная настойчивость впридачу помогли ему заполучить в жены младшую дочь самого легата Полибия, красавицу Юлию. Брак их оказался на удивление счастливым; их старшая дочь с юных лет восхищала всех своей рассудительностью и обаянием, а сын унаследовал от отца тягу к медицине. Безоблачная жизнь их семьи омрачалась лишь младшей дочерью, прелестной, но странной девочкой.
   Елена с рождения была не от мира сего. Мать едва не умерла при родах, да и сама девочка чудом выжила и всегда отличалась крайне хрупким здоровьем. С первых дней став всеобщей любимицей, она всех разочаровала уже через несколько лет. Елена сторонилась родителей, почти не разговаривала ни с братом, ни с сестрой, дичилась людей. Спрятавшись где-нибудь в дальнем углу дома, забавлялась со своими игрушками, придумывала какие-то никому не понятные игры. И вместе с тем изо всей семьи Елена была, быть может, самой доброй и ранимой; если в доме кто-то заболевал, она с недетской серьезностью и заботой ухаживала за ним. Елена редко улыбалась, но улыбка ее озаряла все кругом и даже расцветающая красота старшей сестры казалась дешевой подделкой рядом с ее худеньким личиком, освещенным яркими зелеными глазами. И все же она была очень странной ...
   Несчастье, случившееся с ней в детстве, еще больше отдалило ее от семьи. Как-то отец приобрел несколько рабов для дома, среди которых был мальчик-варвар. По возрасту он был года на три старше Елены, но для своих лет выглядел слишком хилым и низкорослым. Филипп купил его только за исключительную ловкость и совершенно особенную, звериную грациозность движений - такой слуга был бы просто находкой. За тонкий стан и быстроту Филипп окрестил его Сагиттой - стрелой. Мальчик был из племени гуннов и ни слова не понимал из того, что ему говорили; он вел себя, как дикий затравленный зверек, отказывался от еды и все порывался убежать. Филипп уже хотел вернуть его торговцу, но за мальчика неожиданно вступилась Елена. Она была единственной, кого подпускал к себе варвар и из чьих рук принимал еду. Юлия запрещала дочери даже приближаться к рабу, но отец махнул рукой на все странности Елены.
   Сагитта постепенно привыкал к новой жизни и смирился с обязанностями слуги, а Елена, удивляя домашних, тянулась к непокорному мальчишке. Между ними начинала завязываться нежелательная и непонятная дружба, из-за которой на Елену то и дело сыпались упреки и насмешки. Неизвестно, к чему бы все это привело, если бы однажды между детьми не вспыхнула нелепая, жестокая ссора, причину которой они и сами забыли бы уже через полчаса. Но Сагитта, в бешенстве, зло сверкая льдистыми глазами, швырнул в Елену тяжелый медный котел. Удар пришелся по ноге и был настолько силен, что тонкие кости не выдержали. Елена с жалобным криком упала, Сагитта, опомнившись, подбежал к ней и попытался ее поднять, но было уже поздно; девочка рыдала от боли и обиды.
   Филипп был в ярости. От неминуемой смерти Сагитту опять-таки спасло заступничество Елены. Плача и целуя отцу руки, она умоляла его простить раба. Сагитту продали в бродячую труппу гладиаторов, которые уехали на следующий день. А Елене не помогло даже искусство отца: она на всю жизнь осталась хромой. После этого девочка окончательно замкнулась в себе и ее оставили в покое, ибо жалости она не принимала, а любви не просила.
   С тех пор прошло много лет. Филипп-грек еще больше разбогател, удачно выдал замуж старшую дочь, устроил сына помощником императорского лейб-медика. В родительском доме оставалась лишь одна Елена. На нее теперь изливалось столько родительской любви и заботы, что Елена целыми днями пропадала за городом, сбегая от излишней опеки. Ей хотелось только, чтобы о ней не вспоминали; если бы не увечье, она бы давным-давно отправилась бродить по белу свету, как вольный ветер. Отец уже и не мечтал когда-нибудь увидеть дочь женой достойного человека: никому не была нужна хромая девушка, за которой прочно закрепилась дурная слава сумасшедшей. Елену отсутствие женихов нимало не огорчало, загадочная душа ее жаждала иного ...
   В тот день в город приехала труппа гладиаторов Антонина, знаменитая своими бойцами, большинство из которых за многочисленные победы стали вольными. Лучшим из лучших был среди бойцов Сагитта, сражавшийся в рядах высокорослых фраков. За десять лет он изменился до неузнаваемости, превратившись из худенького звереныша в могучего воина. Жизнь раба и быт гладиаторов сделали свое дело - Сагитта был опасным и беспощадным противником, раз и навсегда он усвоил волчий закон арены: "Не убьешь сам - убьют тебя". Но никакими побоями невозможно было вытравить из него дикарскую гордыню и независимость. От презрительного взгляда его серых глаз кровь стыла в жилах, ибо в этих глазах таилась Смерть. А когда он оставался один и переносился в мечтах к своей далекой, недостижимой родине, к ее диким степям, дыму костров и печальным песням, лицо его становилось растерянным, а взгляд - почти нежным. Ему осталось выиграть девять боев, чтобы стать свободным человеком. И вернуться домой ...
   С мыслями о доме и шел Сагитта по улицам Геркуланума, решив прогуляться перед представлением. День был душным и очень жарким; все предвещало сильный ливень: и неподвижный воздух, и стремительно летающие над самой землей ласточки, и темнеющее густо-синее небо, - и он не заставил себя долго ждать. В одно мгновение город окутала прохладная пелена дождя, за струями льющейся с неба воды ничего не было видно. Люди бросились врассыпную, ища укрытия, и только Сагитта оставался стоять посреди улицы, подставляя обожженное солнцем тело ласковым поцелуям дождя. Блуждающий взгляд его выхватил из завесы дождевых струй полутемный переулок, в который вели неудобные высокие ступени. По ним торопливо спускалась насквозь промокшая девушка.
   Каменные ступени от дождя стали скользкими, а девушка к тому же сильно хромала. Сагитта, сжалившись, поспешил к ней на помощь и подоспел как раз вовремя. Неловко поставив больную ногу, девушка оступилась и с тихим вскриком упала прямо в руки Сагитты. Она подняла мокрое лицо и Сагитта непроизвольно еще крепче сжал ее в объятьях.
  
   Эти неправдоподобно большие глаза цвета весенней листвы Сагитта узнал бы из тысячи. Маленькая дочка его первого хозяина, единственный человечек, который был к нему добр. Ее бледное личико он не забывал никогда. А теперь он держал в руках совсем взрослую девушку, Елену, ставшую такой неожиданно красивой. И хромой ...
   Сагитта переменился в лице: медный котел, брошенный им в девочку ... в один миг распухшая нога ... это он сделал ее калекой.
   - Елена ... - с отчаянием в голосе выдохнул он и холодные глаза его переполнились болью.
   Он ожидал чего угодно: ненависти, презрения, ужаса, - но только не этой искренней радости, загоревшейся на ее лице. Она робко дотронулась рукой до его щеки и улыбнулась:
   - Сагитта ... Это ты. Ты живой. Я так рада!
   Сагитта, не сводя с нее глаз, легко вскинул ее на руки и понес через весь город в казармы гладиаторов. Ливень разогнал всех по домам и никому не было дела до того, что раб обнимает дочку Филиппа-грека.
   Ей было так спокойно и хорошо в стальных руках Сагитты; она рядом с ним казалась еще меньше ростом и тоньше, чем была на самом деле. Он принес ее в свою каморку и, как ни странно, в казармах они никому не попались на глаза. Он усадил девушку на узкое жесткое ложе, опустился перед ней на колени, снял с ее промокших ног башмачки и стал растирать озябшие ступни. Оба почти не говорили, только часто встречались изумленно-счастливыми глазами. Сагитта приподнял подол ее столы, положил ладонь на изувеченное колено и склонил голову:
   - Прости меня. Я испортил тебе жизнь, по моей вине ты теперь страдаешь. Тебе надо бы ненавидеть меня всю оставшуюся жизнь.
   - Наверное, - тихо ответила Елена. - Но у меня это не получилось. Я ведь знаю, что ты не хотел причинить мне зло, просто так получилось.
   Сагитта поднял побледневшее лицо:
   - Ты прекрасна, ты стала необыкновенной красавицей. Если бы не я, если бы не моя жестокость, ты была бы здорова и счастлива.
   - Не всем дано здоровье, а счастье ... Но я счастлива сейчас - я ведь уже и не мечтала встретить тебя.
   Елена действительно была счастлива впервые в жизни; ее душа пела и трепетала, потому что рядом был Сагитта. Десять лет она ждала этой встречи, десять долгих одиноких лет. Только в его глазах еще в детстве видела Елена понимание ее странной души, видела такую же тоску по свободе и убегающую вдаль дорогу. Но тогда они были детьми, а сейчас перед ней стоял сильный, высокий мужчина, совсем незнакомый и вместе с тем единственно близкий и родной. И еще минуту назад он держал ее в своих объятьях и его прикосновения пугающе и сладко волновали ее.
   Сагитта дотронулся рукой до ее плеча и почувствовал, что она вся дрожит.
   - Ну, какой же я болван! - выругался он. - Ты же насквозь промокла, еще заболеешь - и опять из-за моей глупости! Тебе надо переодеться во что-нибудь сухое. Сейчас ...
   Он хотел достать теплый плащ, но так получилось, что его рука сама собой обняла плечи Елены и девушка доверчиво приникла к нему.
  
  
   Это было какое-то наваждение, безумное влечение молодых жаждущих тел - так попавшие в грозу дети цепляются друг за друга, боясь остаться в одиночестве. Их пересохшие губы встретились - и весь мир отступил куда-то, исчез за пеленой шумящего за окном дождя. Все, что было нежного и любящего в душе Сагитты, выплеснулось сейчас на замирающую Елену. А потом она тихо уснула на его разгоряченном плече и даже не заметила, когда он, поцеловав ее, ушел на арену. Даже шум в казармах и гул толпы, доносившийся из амфитеатра, ее не разбудили.
   Елена проснулась, только когда вернулся Сагитта, весь в пыли, поту и крови после сражения. Он радостно улыбнулся ей с порога и бросил со звоном к ее ногам короткий меч и щит.
   - Я победил. Через несколько дней я стану свободным.
   - И ты вернешься домой? - на него смотрели лучистые ожидающие глаза.
   - Мы вернемся. Неужели ты могла подумать, что я смогу теперь жить без тебя? Я никому тебя не отдам. Никогда. Я буду защищать тебя, заботиться о тебе.
   - И мы всегда будем вместе?
   - Всегда.
   - Но мой отец никогда этого не допустит.
   - Значит, я тебя украду. Ты должна знать, что кроме тебя, у меня нет никого в целом свете. Всю мою семью убили на моих глазах легионеры, у меня не осталось ничего, даже свободы. Меня унижали, избивали, покупали и продавали, посылали на смерть ради развлечения публики. Ты одна меня любила и ты одна мне нужна. Ты одна мне дороже жизни.
   Сагитта проводил ее домой, а ночью, когда стемнело, она открыла ему окно своей комнаты.
   У них было так мало времени, всего несколько дней, и Елена старалась не думать о том, что каждый из этих дней может оказаться последним. После полудня, когда Сагитта освобождался от тренировок, они убегали за город, а по ночам он легко перебрасывал свое сильное тело через каменные стены ограды и по дереву взбирался в ее спальню.
   Любовь ослепила их; они не замечали, что их встречи уже перестали быть тайной для центуриона Суллы. Он жил по соседству и слыл человеком со скандальной репутацией. Наслышана о его буйном нраве, кровожадности и пьянстве, о диких оргиях с его участием, Елена боялась его как огня. А он, увидев однажды утром из окна своего дома хромую дочку лекаря, словно заболел ею. Ни старые друзья, ни веселые любовницы - ничто больше не привлекало его. Тоненькая зеленоглазая калека, прихрамывая, случайно вошла в его жизнь и Сулла стал жить только ею. Но напрасно искал он встречи с Еленой - она, как нарочно, избегала его, дичилась, как и всех остальных, и тем еще больше притягивала его к себе. Каждый раз, случайно столкнувшись с Суллой в городе, Елена желала одного - убежать как можно дальше от этих нечеловеческих темных глаз, так часто ей снившихся в тяжелых снах и оставлявших в душе смутное ощущение отчаяния и горечи. Сулла начал замечать за собой, что неосознанно следит едва ли не за каждым ее шагом. Ночи напролет он не отрывал воспаленного взора от ее окна. И, конечно, сразу увидел, как это окно распахнулось для другого ... и на следующий день так ярко сияли ясные глаза Елены, и легкий румянец играл на ее щеках, и нежные губы потемнели и припухли от жадных поцелуев. Никогда еще Сулла не испытывал такой боли! Даже изнывая от жажды и мучаясь от страшных ран, он не испытывал таких терзаний, как в ту ночь, когда Елена протянула руки к другому. Как же он был взбешен и поражен, узнав, что Елена отдалась ничтожному рабу, жалкому варвару! И все же он не мог ее презирать - слишком сильна была его любовь. Он желал ее так, как не желал еще ни одной женщины, и ненавидел так, как ни одного врага за всю жизнь; он любил Елену со всей силой и страстью своей мятущейся души.
   А эти двое наслаждались каждой минутой, проведенной вместе. Елена нежно перебирала мягкие золотые кудри Сагитты и гнала прочь мысли о том, что ни один человек в городе, во всей империи не поймет их брака. Ей было так легко, так спокойно жить, прильнув к сильному плечу гладиатора ... Он же, боясь огорчить свою возлюбленную, утешал ее рассказами о том, как они уедут к нему на родину. Разве мог он сказать ей правду о том, что гунны не примут в свое племя римлянку, да еще и хромую? Но они старались не думать ни о прошлом, ни о будущем, они были счастливы сейчас и знали только одно: единственно бесценное, что было у них - это их любовь. Им казалось, что весь мир был создан лишь для того, чтобы они однажды встретились в нем. Но этот мир словно не замечал их любви; стояли обычные знойные дни и ворчание Везувия порой тревожило безоблачное небо. Елена удивлялась злым, озабоченным лицам горожан, ей казалось, что их с Сагиттой счастье должно озарить все вокруг, а оно светило только для них двоих.
   Как-то Елена, любуясь спящим Сагиттой, сняла с себя тонкую золотую цепочку с украшением в виде чудесной изящной рыбки и надела ему на шею. Сагитта, не открывая глаз, спросил:
   - Что ты делаешь?
   - Я? Боюсь за тебя все время. Ты каждый день ходишь об руку со смертью. Пусть хоть этот амулет сохранит тебя, когда ничто другое уже не будет не в силах помочь.
   - А почему рыба?
   - Не знаю. Мне подарили, сказали, что она хранит от бед.
   - Кто подарил?
   - Ювелир Марк. Я просто однажды помогла им.
   - Им? Постой, что это за история? Про Марка говорят, он христианин ...
   - Я сказала им, что кто-то предупредил легата об их собрании; потом мне еще некоторое время пришлось прятать в доме друзей Марка. И только.
   - И только! Ты же головой своей рисковала! Совсем с ума сошла?
   - Но ради чего я должна была беречься? Ведь тогда еще не было тебя.
   - Ненормальная ... - вздохнул Сагитта, прижимая к груди ее шальную голову.
   ... Это был решающий день, который должен был стать для Сагитты либо первым днем свободы, либо последним днем жизни. Для Елены при любом раскладе он становился последним днем, проведенным в родном доме. Она хотела пойти вместе с Сагиттой, чтобы посмотреть бой, но он строго-настрого запретил ей появляться в амфитеатре. Он справедливо полагал, что для нее смертный бой не будет развлечением, к тому же ее присутствие будет отвлекать его.
   Прощаясь с ним на рассвете, Елена робко обронила:
   - Если бы я могла все решать, я никогда не отпустила бы тебя на эту бойню.
   - Меня не убьют. Я непобедим, - со спокойной уверенностью возразил Сагитта.
   Елена промолчала ... ночью она видела невыносимо тяжелый сон, но поутру он выветрился из ее памяти, оставив только чувство своей особенности и важности. И теперь Елене казалось, что если она сможет вспомнить этот сон, то поймет что-то очень важное и необходимое ей. И потому она все же ослушалась Сагитту и вместе с родителями пошла в амфитеатр.
   Сагитта сразу увидел Елену: она сидела в первых рядах. Выругавшись про себя и решив как следует отчитать ее позже, он вышел на арену. Сегодня он должен был победить, ибо желанный миг свободы был близок как никогда.
   И он победил. Его меч сверкал на солнце, как стремительная, смертоносная стальная птица. Сагитте воистину не было равных; зрители ревели от восторга и могучий гладиатор полной грудью вдыхал пьянящий воздух свободы. Редкая, нежная улыбка осветила его лицо - он улыбался Елене и, подавая тайный знак, коснулся рукой золотой рыбки на груди и слегка поклонился.
   И вдруг отчетливо услышал среди оглушающих криков испуганный возглас Елены. Сагитта поднял голову: ему бросил вызов центурион Сулла, видимо, разгоряченный зрелищем и вошедший в азарт. Сагитта пренебрежительно усмехнулся - невзрачный худощавый Сулла не был опасным противником.
   Но если бы Сагитта мог знать, как люто ненавидел его Сулла! За эти сильные руки, с нежностью прирученного зверя ласкавшие тело Елены. За эти обветренные губы, жадно пившие поцелуи Елены. За эти светлые глаза и кудри, которые любила Елена. За эту железную грудь, на которой засыпала Елена. Елена! Это имя, как заклинание, шептали они оба сейчас. Но лишь имя Сагитты шептала она ...
   Два покрытых шрамами, одинаково жестоких и беспощадных зверя сошлись в смертельной схватке. Со звоном встретились и разошлись мечи, и снова встретились. Сагитта был заметно сильнее и быстрее своего противника, но рукой Суллы владели ненависть и боль, он не мог уступить свою единственную любовь этому рабу. Елена заслуживала большего, чем полную лишений жизнь подруги гладиатора. Сулла убьет его, а потом, когда она утешится, он расскажет ей о своей любви и приведет в свой дом, он пылинки будет с нее сдувать и ничего не потребует взамен, лишь бы только она была в его жизни, держала его за руку, улыбалась ему ...
   Они кружили по арене, наносили удары, защищались и, казалось, их бою нет конца. Публика затихла и слышно было хриплое и шумное дыхание соперников. Непроизвольно Сулла на миг отвел взгляд, чтобы посмотреть на Елену, и Сагитта, только и ждавший этого момента, нанес ему смертельный удар. Сулла даже не почувствовал боли - он в это время смотрел на любимое лицо. Но эту боль почувствовала Елена. И вспомнила свой сон: Сулла, в окровавленных одеждах, долго-долго целовал ее в губы ...
   На арену обрушилась напряженная, дрожащая тишина, разбитая тут же на мелкие осколки страшным воплем Елены: Сулла, зажимая рану рукой, дотянулся мечом до груди Сагитты и холодное, смертельное лезвие вонзилось в живую плоть рядом с золотой рыбкой. Сагитта вздрогнул, еще не понимая, что происходит, и, увидев жгучую ненависть во взгляде врага, удивленно спросил: "За что?". Он медленно опустился на колени, упал ничком на арену. И стал свободным.
   В гробовой тишине истекающий кровью Сулла наклонился к убитому гладиатору и сорвал с его шеи золотую рыбку. И через всю арену, через замолкшие ряды подошел к Елене и протянул ей цепочку.
   - Это мой свадебный подарок.
   Елена подняла на него пустые глаза и он, вдруг осознав, что даже его любовь не сможет вернуть в них свет и радость, встал перед ней на колени и тихо сказал:
   - Прости. Прости меня, если сможешь, но я любил тебя гораздо сильнее, чем он.
   Ее глаза держали его в этом мире. Держали тогда, когда все остальное, даже чудо, было уже бессильно. Но и они не смогли удержать ... Сулла уронил голову ей на руки и умер.
   Поздно вечером ювелир Марк увел из амфитеатра тихую Елену. Несколько дней она безжизненно пролежала в его доме, никого не видя и не слыша. Потом, оправившись немного, ушла из Геркуланума с учениками Петра. Родители от нее отреклись. Она бы, несомненно, стала святой, прими она до конца веру. Но опустевшая душа ее умерла в тот страшный день в амфитеатре.
   ... Это был 79-ый год от Р. Х. Через три дня после ухода из города Елены проснулся Везувий. Геркуланум был стерт с лица земли. Этот город, не знавший и не видевший Любви, засыпал пепел ...
  
  
   4.1.

О да, мы из расы завоевателей древних,

которым вечно скитаться...

Н. С. Гумилев

  
  
  
   ... волны жадно и сладострастно слизывали твою кровь с камней. Алая, такая яркая и красивая, она струйкой сочилась из раны на груди, уносила последнюю слабую краску с твоего лица и отдавалась соленым волнам этого проклятого моря.
   - Эльга-а! - мой крик смолк вдали, задушенный ветром ... в тот миг я онемел навеки.
   ... ты не хотела быть моей княгиней, избрав другого.
   ... какой была ты отважной и гордой ... и как любила жизнь ... я знаю ...
   - Эльга! Эльга! - он звал тебя, в безумии моля открыть глаза.
   ... я смотрел на него и слушал твое имя, которое уже не мог произнести. Ты отняла у меня и это последнее право. А тот кричал в исступлении ... бедняга ... он, верно, любил тебя ...
   ... в сердце моем не было жалости к нему. Сердце мое умерло с последним твоим вздохом ...
   я убил его.
   ... я сам вознес тебя на погребальный костер ... а потом, подняв наш широкий крашеный парус, ушел навсегда от этого берега.
   ... я ненавидел это море ... я истреблял жизнь на его берегах, я сеял ужас и горе везде, где появлялся мой драккар. Но вся кровь этих преступных лет не смогла поглотить даже ту маленькую каплю Твоей алой крови, что упала с лезвия моего меча ...
   4.2.
   ... лунный свет падал на каменный плиты надгробий, стекал с листвы редких деревьев. танцевал на воде. Асмодей, приплясывая на камнях, в нетерпении потирал ладони и то и дело поддевал локтем задумчивого Анаила:
   - Ну, что, мой друг? На этот раз твоя правота сослужила тебе дурную службу. Они действительно близки к выбору. Взгляни вниз: Ее кровь еще не остыла, а сколько Он еще прольет, убивая слабых никчемных людишек!
   Анаил опустил голову:
   - Да, с Ними творится что-то странное. В Геркулануме Они были на краю. Он от переполнявшей Его ненависти почти сделал выбор, но что-то неподвластное вам удержало Его. Ей оставался какой-то шаг до Бога, но и Она остановилась, в последний момент узнав Его, осознав, что ошибалась, ища Его любовь в чужих глазах.
   - Признаться, в Геркулануме Они всех поставили в тупик ... Но объясни мне, ангел, почему сейчас Она не сделала выбора? Ведь Она так и не узнала Его.
   - В том-то и дело, что узнала. Узнала, как только увидела Его. Но Она испугалась такой Любви, ибо эта Любовь, вселившись в сердце, уже не оставляет в нем места ни для чего другого. И Она попыталась убежать, вот только от себя еще не удавалось убежать ни человеку, ни демону, ни ангелу.
   - Как складно ты все излагаешь ...
   - Это я могу объяснить, но вот почему ваш гордец, узнав Ее и приняв это как должное, все-таки в этот раз убил Ее?
   - Ты разве не понял? - демон был искренне удивлен и уже с чувством собственного превосходства пояснил, - Обыкновенный всплеск земных страстей. Не забывай, Они все-таки люди, а люди - странные существа: сами, создают себе проблемы и этим счастливы. Среди них есть почти ангелы, есть одержимые дьяволом, но они всегда остаются людьми со всем их недостатками. Они держатся за свою бесприютную землю, дрожат за свои ничтожно короткие жизни, но зачастую готовы этими жизнями пожертвовать, равно как и спасением души, и всеми глупыми земными благами, ради ничтожнейшего из людей. И это у них называется Любовью, этим они так непреодолимо от нас отличаются. Что же касается Их ... Почему вы не позволяете Им быть вместе? Может, вдвоем Они скорее сделают выбор? Ведь в редкие мгновения Их встреч эту жалкую землю посещает Гармония. Со мной-то все ясно, у меня своего рода аллергия на нее, я ее постоянно разрушаю. Но ты?
   - Видишь ли, именно в Гармонии все дело. Мир, в котором Они живут, ее недостоин, но только в этом мире она и может появиться. Всего лишь на миг, ибо этот же мир ее и губит. Мир, а не ты, и уж тем более не я; мы с тобой лишь катализаторы ...
  
   4.3.

Ты одна была моей судьбою.

А. А. Ахматова.

   ... Сабина всегда чувствовала, что родилась явно не в свое время; ей все было чуждо и непонятно. Пожалуй, только рыцарские турниры были для нее единственным развлечением, хотя никто и никогда не выбирал ее ни Дамой сердца, ни, тем 6олее, Королевой турнира. Слишком уж отличалась Сабина от бледных и аскетичных красавиц Авиньона. Ее темно-каштановые волосы, яркий румянец, смуглая кожа и приятные округлости фигуры сразу бросались в глаза, словно вызов общепризнанному идеалу красоты. Но вряд ли у кого-то повернулся бы язык назвать ее дурнушкой; человек, однажды увидевший благородные черты ее лица и темную синь удлиненных глаз, никогда уже не мог их забыть. Ее внешность завораживала, будила зов грешной плоти и этим отпугивала. Как и все современницы, она была набожна, но "умерщвление тела ради торжества духа" - это было чересчур для нее, избалованной нянькой-мавританкой и потому маниакально следившей за своим телом, что и принесло ей нелестную репутацию.
   Сабина и не знала даже, радоваться ли своей исключительности или горько плакать из-за нее. Вызывающая экзотичность ее красоты, отсутствие какого-либо приданого и шлейф сплетен за спиной раз и навсегда вычеркнули ее из списка дам, руки которых стоит добиваться. Впрочем, замуж Сабина никогда особо и не стремилась: ей было очень хорошо известно на примере матери и кузин, кем становились в стенах замков галантные и благородные рыцари. Уходить в монастырь она тоже не хотела: сказалось влияние братьев. На счастье или на беду, воспитанием Сабины никто не занимался и она росла бы, как трава у дороги, если бы не старшие братья Марсель и Арно. Она, сколько себя помнила, всегда крутилась у них под ногами и благодаря этому не умела ни петь, ни шить, ни кокетничать, зато бегло читала, знала латынь, владела мечом и без промаха стреляла из лука. В восемнадцать лет Сабина считалась безнадежной старой девой и будущее в лице французского двора ничего хорошего ей не сулило. Ей пришлось бы совсем не сладко, если бы не искренняя любовь и понимание братьев. Им тоже впереди ничего не светило по причине близкой нищеты: отец задолго до своей смерти промотал все состояние.
   Но однажды судьба им все-таки улыбнулась: европейское рыцарство бросилось очертя голову в очередную авантюру с крестовым походом. Громкие лозунги о Гробе Господнем были всего-навсего красивой ширмой, за которой, как всегда, маячило золото. Для молодых дю Плесси это было единственной возможностью поправить свое положение. Заложив родовой замок, они снарядились в поход; как и следовало ожидать, Сабина увязалась за ними. Марсель поначалу метал громы и молнии и грозился отправить ее в монастырь. Арно, всегда питавший особую слабость к сестре, похожей на него, как две капли воды, поддался на ее слезы и убедил брата взять с собой юного оруженосца.
   ... Войско крестоносцев уже приближалось к заветной цели, натиск арабов пока что успешно отражали, причем Сабина наравне с братьями билась в первых рядах. Но арабы отступали недолго.
   Громом среди ясного неба стало появление в войске мусульман молодого эмира Джаль-эд-Дина. Слава о его воинском таланте и безмерной доблести гремела по всему Востоку задолго до того, как умер его мудрый отец. Джаль-эд-Дина называли "надеждой ислама"; унаследовав от отца мудрость Соломона и пытливый ум, он был одним из самых образованных людей своего времени, а личные амбиции, жажда власти и редкое честолюбие сделали его политиком и воином.
   Эмир был по-восточному в меру изнежен и ленив, что прекрасно уживалось в нем с юношеской горячностью и настойчивостью. Помимо всего прочего, он был тонким ценителем красоты, что особенно проявлялось в его страсти к хорошеньким женщинам. Его гарем, может быть, и не являлся самым большим на Востоке, но самым дорогим и изысканным был наверняка. Красивейшие женщины со всех концов света ублажали молодого шейха и самая дивная среди них, несравненная Будур, уже родила ему наследника. Все было у него, чего только мог пожелать себе смертный, но порой томилась душа его от неизлечимой тоски и жаждало пылающее сердце чего-то неведомого. И в такие ночи ни одна женщина не могла принести ему наслаждение.
   Столкнувшись с эмиром, войско крестоносцев потерпело сокрушительное поражение; многие рыцари навсегда остались лежать под жарким солнцем Палестины, еще больше попали в постыдный плен. Среди последних оказались и невезучие братья дю Плесси.
   Сабину, потерявшую сознание после падения с коня, вынес из этой мясорубки оруженосец графа Артуа. Но известие о пленении Марселя и Арно стало для нее страшным ударом. Ее живое воображение в один миг нарисовало ей картину бесчеловечных пыток и унижений, которым подвергнут ее братьев кровожадные мусульмане. Времени на слезы у нее не было и Сабина, со сверкающими глазами, ворвалась к главнокомандующему и умоляла его о помощи. Получив в ответ лишь сожаления и сочувствие, она устроила ему сцену и назвала тряпкой и трусом.
   Через два дня в лагере крестоносцев появились послы Джаль-эд-Дина: шейх обещал сохранить жизнь пленникам и назначал за них выкуп, который должны были выплатить либо их семьи, либо король. Сумма называлась немалая и, естественно, король не дал бы и медяка из своей пустой казны. Эта новость окончательно добила Сабину: у нее не было таких денег, точнее, у нее совсем никаких денег не было. Но братьев нужно было спасать любой ценой и за ночь в голове Сабины созрел не бог весть какой гениальный план. Идея была, конечно, совершенно нелепая: пробраться ночью в лагерь мусульман, взять в заложники кого-нибудь из военачальников и обменять его на братьев. Другого выхода она не видела, да и терять-то ей, собственно, было нечего.
   Ночь выдалась тихая и такая беззвездная, что Сабина не видела ничего дальше собственного носа. Перед рассветом она добралась до вражеского стана, но и тут ее ждала неудача в лице чересчур добросовестных дозорных. Прежде чем горе-диверсантку успели схватить, она догадалась взмахнуть белым платком и этим спасла свою бедовую голову. Так в сопровождении янычар она и появилась перед одним из офицеров охраны эмира.
   Верный Мусук лишь окинул насмешливым взглядом взъерошенную пленницу, фыркнул что-то себе под нос и, ухватив Сабину за локоть, поволок прямиком в шатер Джаль-эд-Дина. Сабина, возмущенная до глубины души подобной бесцеремонностью, а еще более того напуганная происходящим, отчаянно визжала и вырывалась, пока не получила не сильную, но обидную затрещину.
   ... Джаль-эд-Дин, раздраженный мучительной бессонницей, неторопливо умывался розовой водой, когда Мусук попросил разрешения побеспокоить его.
   - О Аллах! Ну, что там еще? - недовольно поморщился эмир. Иногда он уставал даже от лучшего друга и сегодня было как раз такое "иногда".
   - Господин, - шагнул, отводя рукой шелка завесей, Мусук. - прости, что в столь ранний час осмелился досаждать тебе. Твои верные янычары схватили вражеского лазутчика.
   - И все-то этим неверным неймется! - вспыхнул эмир. - Мало им поражения, мало им плена! Этого глупца допроси сам, а потом вели отрубить ему голову... А лучше - четвертовать. Поджарить на медленном огне и пепел развеять по пустыне!
   Мусук, переждав бурю, осторожно кашлянул и опять заикнулся:
   - Господин . . .
   - Как?! Ты еще здесь?
   Но Мусук, разглядевший исключительную красоту пленницы, знал, что делает, и потому не побоялся продолжить:
   - Господин, тут одно обстоятельство . . .
   - Какое еще может быть обстоятельство? - взвился Джаль-эд-Дин. - Ты что, наследника французского короля привел?
   - Нет. Гораздо лучше.
   Брови эмира удивленно поползли вверх. В это время снаружи донеслись брань, злое шипение, лязг оружия и в шатер с яростными воплями ввалилось "обстоятельство", воюющее с янычаром.
   - Да что же это такое, объяснит мне кто-нибудь, наконец?! - взорвался эмир, взбешенный всей этой суетой.
   Он уже готов был собственноручно задушить этого проклятого лазутчика, но тот вдруг резко повернулся к нему лицом, сверкая синими глазами, и эмир замер . . .
   ... Мусук, лукаво улыбаясь, бесшумно выскользнул из шатра, а эти двое продолжали стоять друг напротив друга, почти не дыша и боясь расцепить взгляды. Сабина, впервые увидев перед собой прославленного эмира, напрочь забыла, где и зачем она находится, забыла даже свое имя. Во всем огромном мире для нее существовали сейчас только пылающие огнем и немного испуганные, черные, как южная ночь, глаза эмира. Они обрушились на нее, как ледяной ливень на раскаленную пустыню, и в голове все кружила одна-единственная мысль: как она могла раньше жить без этих глаз.
   А Джаль-эд-Дин, наконец-то, увидел, какой должна быть истинная Красота. Он всегда был уверен, что в его гареме собраны прекраснейшие женщины мира. Черноокие и грациозные дочери Иудеи, миниатюрные и покорные китаянки, высокие и горячие эфиопки. загадочные синеглазые славянки, надменные белокожие саксонские девы, веселые и ласковые итальянки - целая россыпь ярких, пленительных звезд и среди них - сияющая луна, несравненная Будур. И вдруг - Она. Прекраснее всех звезд, чище луны, таинственнее неба и светлее солнца. Она! Благоухающая земная роза, затмившая гурий пророка. Только капризом Аллаха могло быть Ее появление в подлунном мире. Стремительно и шумно ворвалась Она в шатер Джаль-эд-Дина. И в его сердце.
   - Кто ты, о дивная пери ? - зачарованно прошептал Джаль-эд-Дин, протягивая к ней руки.
   Но Сабина, уловившая в его глазах искры еле сдерживаемой страсти, в испуге отшатнулась и схватила лежавший среди фруктов маленький нож.
   - Не смейте ко мне прикасаться! Еще один шаг - и я убью себя! - отчаянно прошипела она, бледнея от одной мысли о грозившем бесчестье.
   Эмир остановился и пристально посмотрел на нее. Он знал, что эта девушка находилась полностью в его власти и пожелай он владеть ею, нож оказался бы бесполезной побрякушкой. Но ему принадлежало бы лишь ее тело, а эмиру впервые в жизни нужно было женское сердце. Прекрасно разбираясь в женщинах, он понимал, что ее любовь не так-то просто будет завоевать. Что ж, ради этого он был готов на все.
  -- Не бойся, - как можно спокойнее заговорил он, - клянусь Аллахом, я не трону тебя. Я просто хотел спросить твое имя.
   Сделав вид, что осмелела, Сабина с достоинством ответила:
   - Сабина дю Плесси, дочь баронета дю Плесси д' Эстамп из Амьена.
   - Что ж, меня, надо полагать, ты знаешь.
   Она слегка пожала плечами.
   - Раз уж ты в моем шатре, значит, ты моя гостья. Садись, отдохни с дороги. Сейчас принесут шербет, вино, сладости. Ты, наверное, голодна?
   Врать Сабина совершенно не умела, поскольку считала ложь страшным грехом. Скромничать не умела тоже, так как считала это непрактичным. Так что через несколько минут она угощалась восточными сладостями и мило беседовала с эмиром, удивляясь, почему его называли жестоким и деспотичным фанатиком. Сабина прямо сказала ему, с какой целью пробралась в его лагерь, и эмир искренне изумился:
   - Для чего было так рисковать? Твоим братьям ничто не угрожает, я ведь назначил за них выкуп и не собираюсь убивать их! Как только будет выплачена оговоренная сумма, я их отпущу.
   Сабина поперхнулась вином, густо покраснела и опустила задрожавшие ресницы. И эмир сразу же сообразил, что допустил бестактность; только теперь он заметил и скромную одежду своей гостьи, и отсутствие украшений, казалось бы, неотделимых от любой красавицы. И как он сразу не догадался, что Сабине просто нечем было платить выкуп!
   Вот тогда его осенило. Он нашел способ удержать возле себя эту неуловимую грезу, оставалось лишь заставить ее играть по его правилам. С озорным блеском в глазах, наклонившись близко-близко к Сабине, он интригующе зашептал:
   - Неужели ты хочешь сказать, что такая красавица, как ты, не смогла найти столь ничтожной суммы?
   Сабина недоуменно взглянула на него.
   - Женщины с твоей внешностью решают судьбы целых государств, по одному их капризу поднимались и рушились цивилизации, развязывались войны; так было и так будет, - продолжал искушать Джаль-эд-Дин.
   - Нa что вы намекаете? Я не понимаю.
   Эмир едва сдержал смех: Сабина, казавшаяся совсем не глупой девушкой, действительно не понимала его.
   - Я не намекаю, я говорю тебе, что одно твое слово - и не только твои братья, все пленные рыцари будут свободны.
   - Все меня не интересуют.
   - Разумное замечание, ценю. И поясняю: за ночь любви с тобой я выполню любое твое желание, хоть луну неба достану.
  -- За ночь чего?!
  -- Любви. Если ты мне отдашься . . .
   Сабина в праведном гневе подскочила, не дав ему договорить:
   - Да как вы смеете предлагать мне такое?! Мне, Сабине дю Плесси!
   - Смею. И вовсе не хочу тебя оскорбить, скорее наоборот. Я ведь мог бы сделать с тобой все, что захочу, в любое время, но мне не нужны слезы и боль неопытной девочки. Мне нужна твоя любовь.
   - Этому никогда не бывать!
   - Ты уверена? Хорошо, давай поспорим.
   - Пари?
   - Да. Я сейчас же велю отпустить твоих братьев и выделю им охрану при условии, что они уедут домой. Ты напишешь им письмо, в котором все объяснишь, а сама на месяц согласишься быть моей гостьей. Если через месяц ты не придешь в мой шатер сама и не скажешь "Да", я отпущу тебя и дарю такими сокровищами, что тебе больше не придется воевать наравне с мужчинами. Ну, а если придешь, то уже останешься в моей постели, пока мне не надоест. Согласна?
   Сабину шокировало это предложение. Но ей не оставалось ничего другого, как только согласиться. К тому же она была уверена, что пари заранее проиграно эмиром.
   - Что ж, приготовьтесь к поражению, - победно улыбнулась она.
   Молодой эмир опустил длинные ресницы и Сабина не увидела коварного блеска в его глазах.
   Но, сам того не ведая, Джаль-эд-Дин впервые нарушил обещание. Как только Сабина написала братьям письмо, он велел Мусуку отыскать среди пленников Арно и Марселя дю Плесси и отпустить их с миром, снабдив деньгами на дорогу и выделив охрану, а чтобы не особо удивлялись, передать письмо Сабины.
   Мусук вернулся через полчаса, непривычно бледный и встревоженный, и не знал, с чего начать и как сказать эмиру неприятную весть. За день до появления Сабины двое пленных рыцарей решили сбежать. Их схватили и эмир в бешенстве приказал их казнить, даже не взглянув на непокорных глупцов. Им отрубили головы, а эмир, увидев Сабину, тут же забыл об этом досадном инциденте. Вот только казненными рыцарями оказались братья дю Плесси.
   Джаль-эд-Дин, узнав об этом, переменился в лице: если сказать об этом Сабине, она возненавидит его до конца своих дней, она не сможет и не захочет простить, да он и сам бы на ее месте не простил. Но отказаться от женщины своих грез эмир не мог. И потому Мусуку велено было молчать. Никаких рыцарей никто никогда не казнил.
   Между тем Сабина уже на следующий день раскаялась в своем поспешном решении. Совершенно неискушенная во всем, что касалось отношений между мужчиной и женщиной - сказалась опека братьев, - она оказалась один на один с великим соблазнителем и знатоком женских душ, прекрасным полубогом Джаль-эд-Дином. Эмир превзошел сам себя в осаде столь неприступной крепости, благо крестоносцы больше не тревожили границ его государства, наученные горьким опытом. Он окружил Сабину такой заботой, таким вниманием и такой нежностью, что порой она не знала, где сон, а где явь; он создал для нее по-восточному роскошную волшебную сказку. От его обжигающих взглядов, увлекательных рассказов, дорогих подарков и редких, но таких волнующих прикосновений кружилась голова. И она, которая давно уже поставила крест на девичьих мечтах о небывалой любви, готова была очертя голову броситься в дурманящий омут глаз прекрасного эмира.
   От этого шага ее удерживало то, что он был мусульманином, и семейное упрямство дю Плесси. К тому же, братья наверняка осудили бы ее за слабость. При всем своем вольнодумстве, весьма редком для женщин того времени, она была все же истинной христианкой; Сабина ни в грош не ставила папу римского, но в соборе вряд ли кто-то еще молился так же искренне и самозабвенно. Стать женой эмира она бы не смогла, а быть его любовницей значило уронить имя дю Плесси в грязь. И потому она точно знала, что выиграет пари.
   Но это ее нисколько не радовало. Дни шли за днями и чем меньше оставалось времени до истечения срока, тем дороже становился ей Джаль-эд-Дин. Последняя неделя стала для Сабины семью кругами ада. Она уже понимала, что безнадежно и болезненно привязана к эмиру, что он стал для нее всем; ее победа была и ее смертельной раной. Сабина чувствовала, что, вернувшись домой, и дня не проживет без него ... в родовом замке ее комната находилась на верхнем этаже Восточной башни ... а под окном - обломки каменной стены . . . смерть будет легкой . . .
   В последнюю ночь Сабина, как безумная, металась в своем шатре, проклиная мусульман и христиан, свою любовь и его красоту, свою гордость и его честолюбие. А на рассвете молодой эмир, непривычно бледный и тихий, пришел поздравить ее с победой, отдать ей приз и проститься навек. Они старались не смотреть друг на друга, отводили в сторону глаза и говорили какие-то совершенно ненужные, бессмысленные слова. Наконец, Сабина набралась мужества и почти твердым голосом сказала:
   - Ты не провожай меня. Ни к чему. Иди. У тебя, наверняка, много дел. Да и друг другу мы ... никто.
   Джаль-эд-Дин слабо улыбнулся, кивнул и направился к выходу.
   Он уже откинул занавеси, но вдруг остановился, словно что-то вспомнил, резко повернулся и быстрыми шагами подошел к замирающей Сабине. Он был похож на мертвого демона и только огромные глаза его страшно сияли. Эмир заговорил и голос его, всегда повелительный и дерзкий, был впервые неуверенным и хриплым.
   - Я не могу уйти, ничего тебе не сказав. Я не могу просто так отпустить тебя ... Нет-нет, не пугайся, я не нарушу своего слова; ты выиграла пари, моя гордая пери. И ты совершила невозможное: я, великий эмир Джаль-эд-Дин, признаю себя побежденным. Впервые побежденным.
   Сабина, натянутая, как струна, ошеломленно смотрела, как эмир медленно опустился перед ней на колени и глухо продолжил, не поднимая глаз:
   - Я стою перед тобой на коленях и заклинаю тебя: останься хотя бы на несколько дней, часов, минут, ибо не смею надеяться удержать тебя навсегда. Я не могу без тебя, ты стала для меня центром мироздания, солнцем, богом - ты стала для меня всем. С первого взгляда, с первой минуты я понял, что ты перевернешь всю мою жизнь, но боялся признаться в этом самому себе. Аллах свидетель, я боролся с собой! Но ты победила. Я люблю тебя, моя самая прекрасная и самая жестокая боль. Я безумно люблю тебя.
   И Сабина, до конца осознав всю бессмысленность и гибельность своей "победы", слабо взмахнула рукой, словно что-то отбрасывая, и опустилась на колени рядом с Джаль-эд-Дином. Она уронила голову ему на плечо и заплакала. И сквозь слезы услышал эмир ее признание:
   - Если даже я и уеду, мое сердце все равно останется с тобой ... и я говорю тебе: да ... да, мой любимый . . .
   ... Она проснулась совсем рано, выскользнув из объятий мирно спящего Джаль-эд-Дина, завернулась в его халат и тихонько убежала в свой шатер. И там она дала волю переполнявшей ее радости. Ночной усталости как не бывало; Сабина пела во весь голос, прыгала и кружилась по шатру. Она была любима! Джаль-эд-Дин заберет ее в свой дворец, где она будет царицей; с ней он забудет всех женщин, весь мир. И они всегда будут вместе, что бы ни случилось, ничто на земле уже не сможет их разлучить. Плевать ей на папу римского и королевство Французское, у нее теперь лишь один бог и господин - ее любовь.
   В изнеможении Сабина упала на софу и, немного отдышавшись, села писать письмо. Сегодня должен был уезжать домой герцог Неверский, за которого семья отдала выкуп, с ним-то Сабина и намеревалась передать письмо.
   ... Сабина едва успела: герцог уже садился на коня, но, увидев ее, решительно направился навстречу. Улыбка тут же исчезла с разрумянившегося лица девушки, когда герцог презрительно смерил ее мрачным взглядом и бросил ей, словно перчатку подлецу:
   - Дрянь. Как же я ошибался на ваш счет, сударыня.
   Сабина потеряла дар речи от обиды и гнева, а он продолжал бичевать ее словами:
   - Не успели стервятники выклевать глаза Арно и Марселю, как ты уже легла под этого исламского шакала. Хоть бы постыдилась после этого смотреть в глаза друзьям своих братьев, так ведь нет: бегаешь, как последняя девка, по лагерю, и сверкаешь блудливыми глазами. Дрянь!
   Она пошатнулась, еще не понимая смысла его слов, но уже чувствуя беду, и еле слышно спросила:
   - О чем вы? Какие стервятники? Арно и Марсель уехали месяц назад домой ... я же передала им письмо . . .
   - Конечно, уехали. Месяц назад. На тот свет. По приказу твоего любовника.
   - Этого не может быть! Это неправда ... он ведь сказал мне ... дал им денег и выделил охрану ... и мое письмо . . .
   У нее был настолько беспомощный и потерянный вид, что герцогу стало не по себе, и уже гораздо мягче он объяснил, что оба дю Плесси были схвачены при попытке к бегству и казнены. Но Сабина наотрез отказалась ему верить: что значило его слово рядом с обещанием ее любимого! И тогда герцог вложил ей в руку перстень со словами:
   - Это Арно передал мне перед смертью, с тем, чтобы я вручил его вам, если вернусь во Францию. Простите, что наговорил вам гадостей. Я ничем не мог им помочь ... как и вам - не могу. Мне жаль. Прощайте.
   Он вскочил на коня и умчался, поднимая пыль, к горизонту, а Сабина осталась стоять посреди лагеря, тупо глядя на лежащий в ладони перстень брата.... это была его любимая игрушка ... Арно увлекался алхимией и однажды, будучи влюбленным в одну молодую вдову, изготовил яд, раздобыл где-то перстень с тайником и засыпал в него смертельную дозу этого снадобья ... как он сам говорил, на случай трагического разрыва с возлюбленной ... правда, неизвестно кого он хотел отравить, но Марсель все-таки подозревал, что вдову ...... а теперь этот перстень лежал у нее на ладони и был безмолвным свидетелем того, что его владелец мертв ... веселый, остроумный, никогда не унывающий Арно ... у него были такие же яркие глаза, как и у Сабины, и женщины сходили по нему с ума ... Марсель, язвительный и гордый, и такой упрямый ... он учил ее ездить верхом, а потом перевязывал ей разбитые коленки и локти ...
   - Сабина! Что ты застыла посреди лагеря? - вернул ее на землю голос Джаль-эд-Дина.
   "Он убил их!" - молнией сверкнуло в сознании Сабины и, крепко зажав в руке перстень, она повернулась к эмиру, сияя ослепительной улыбкой:
   - Ты спал. Я не хотела тебя тревожить и вышла прогуляться.
   Он подбежал к ней, крепко поцеловал в губы у всех на глазах и крикнул:
   - Слушайте все! С сегодняшнего дня она - ваша царица и малейшее ее желание должно исполняться немедленно.
   Сабина отрешенно смотрела, как склоняются перед ней воины, рабы, советники эмира... Ее желания должны исполняться. Да будет так.
   ... яд Арно убивал безболезненно ... через шесть часов ...
   За ужином эмир был нежен и предупредителен как никогда. Он целовал ей руки, говорил, как счастлива будет она в его стране. Сабина улыбалась, кивала головой, а когда Джаль-эд-Дин наклонился, чтобы поднять уроненный ею платок, всыпала яд в его бокал ...
   Было жарко и эмира мучила жажда; он то и дело отпивал отравленное вино и Сабина смотрела на алые капли на его губах. Он был слишком прекрасен и слишком любим ею, чтобы быть убийцей. И она не смогла сделать выбор: ей были равно дороги и братья, и он ... может быть, он был еще дороже ... В ушах стоял звон и все плыло перед глазами; уже не отдавая себе отчета, она коснулась губами его губ и одним глотком осушила его бокал.
   ... долго-долго она шептала ему самые нежные слова любви, а потом оба заснули в объятьях друг друга, и солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь занавеси шатра, тщетно пытались их разбудить ...
   5.1.
  
   Я именем твоим не оскверняю уст.
   Ничто греховное мой сон не посещает,
   Но память о тебе, как тот библейский куст,
   Семь страшных лет мне путь мой освещает.
   А. А. Ахматова
   ... мне осталась только эта дорога ... желтая, призрачная, она ведет меня вверх к вздымающейся груди Солнца ...
   ... люди, которым я дарила свою силу, кричат о постигшей меня каре Божьей ... не Божьей - Твоей ... грязь летит из их рук черным вороньем и оседает на беленом холсте моей рубахи ...
   ... я ничего не знаю о себе. Тетка говорила, что меня принесли к ее порогу духи ночи, что я их порождение. Не знаю, правда ли это, но я всегда любила ночь. Дети смеялись над моей немотой и прогоняли, швыряя мне в лицо камни и глину. Взрослые боялись дьявольского отродья, - меня - закрывали окна и двери, когда я проходила мимо. Их смущали мои рыжие волосы и желтые глаза.
   ... ты настиг меня внезапно. Я возвращалась в деревню, с сожалением покидая лес; в руках моих покоился желтый цветок мелиссандра -- люди называли его "глазом Сатаны" и говорили, что он приносит несчастье, - а я любила его за тонкий горький аромат, он становился сильнее в опускающейся прохладе ночи.
   ... сердце почему-то стучало так глухо и часто, ноги словно вросли в землю и я ощутила, что нутро ее содрогается так же, как и мое сердце.
   ... черный, с беснующейся на ветру гривой конь летел навстречу мне с неизбежностью судьбы. Он был ужасен и до боли в глазах красив, твой конь. Я уже видела: он не пролетит мимо - споткнется и свернет себе шею, ибо не может Совершенство долго жить в этом мире. Я не думала о всаднике, не замечала его, но он перелетел через голову коня, оказался у самых моих ступней, сразу вскочив, в бешенстве не чувствуя боли.
   ... знаешь, увидев тебя, я сразу поняла - это навсегда. Молодой сеньор и безродная девчонка, мы стояли на этой желтой дороге и глаза наши против воли узнавали друг друга. В тот миг я поняла, зачем пришла в твой мир.
   ... тогда я каждый день выходила на дорогу с желтым цветком. Я ждала тебя.
   ... иногда ты замедлял бешеный галоп своего скакуна и бросал на дорогу золотую монету, а из черной бездны глаз летел испуганный рой вопросов, на которые я не знала ответов. Жестокий своевольный господин, ты мгновенно превращался в потерявшего путь странника.
   ... свет исчез так же внезапно, как вошел в мою жизнь, и мне захотелось умереть ...
   ... но я не умерла. Я повзрослела, стала почти на голову выше деревенских мужчин. В силу привычки я уже не ощущала своего одиночества. Мой дар спасал людей от боли, я брала ее в руки - и в то же время видела их судьбу. И они чувствовали это. Люди не любят тех, кто знает о них все, потому и ненависть их не убывала, даже когда я забирала у смерти их детей.
   ... ты вернулся сумрачным и недосягаемым. В твоих глазах, там, где раньше жил глубокий черный огонь, мерцал ледяной ад. Во всей Андорре не было воинов, равных тебе - почему же ты сменил свой камзол и блестящие латы на черную сутану?
   ... не помню, как я оказалась рядом с тобой ... часовня была пустой и гулкой ... свечи источали едкий, сладковатый запах ... мы были одни и Бог, твой Бог, взирал на нас тихо и безучастно ... я чувствовала твою боль и потому только руки мои осмелились коснуться твоих темных жестких волос ...
   ... когда меня вели на дыбу, я видела: твое лицо - белее мела, ты сам едва не кричал вместо меня!
   ... в городе воцарилась ночь. Она проникла в мою тюрьму сквозь узкий проем окна и напоила воздух горьким ароматом мелиссандра. Я уже не ждала, но ты все-таки пришел. Глаза твои снова горели живым огнем. Как в бреду, ты говорил о моих чарах, о полных огней, манящих взорах, о силе дочери Сатаны (о, помоги тебе Бог!) ...
   ... ты приблизился - и две тени слились в одну ... я знала: это мой приговор - ты не простишь меня.
   ... горячий багряный цветок распускается у моих ног, трепещет на ветру, качаясь на тонком черном стебле, ласкается ко мне и ласка его - жгучая злая боль.
   ... последним желанием было увидеть твои глаза - и в миг, когда лепестки расступились, открыв меня, я увидела их - твои сумрачные неподвижные глаза. Ты стоял совсем рядом и жар моего костра опалял тебя. Твои слова отпускали мне грехи, а взгляд цеплял и удерживал душу.
   ... твои глаза сказали мне все. И тогда, неподвластная мне, скользящая улыбка проснулась на моих губах ... знай, я ухожу счастливой...
   ... стрела легкой неуловимой тенью пронеслась над толпой и остановила мое сердце - в тот же миг огонь ревущей стеной заслонил от меня тебя и твой мир ...
  
   5.2.
   ... они сидели в тени кипарисов на узкой резной скамеечке, одинаково задумчивые и тихие. Молчание нарушил Анаил:
   - Ничего не понимаю. Что с ними происходит? Они совершают одну ошибку за другой.
   - Ты про этот глупый крестовый поход? - Асмодей с облегчением вздохнул и лукаво прищурился. - Признаюсь, наша идея. А что касается Их, то этого и следовало ожидать. Что еще Им оставалось, по-твоему?
   - Не знаю. Я уже ничего не знаю. Они каждый раз меняются и кажется, что вот-вот маятник качнется либо к Свету, либо к Тьме; Они почти ненавидят друг друга, но эта ненависть - не один ли из многих ликов любви? Он сделал Ее несчастной, причинил Ей боль, лишь бы не отдавать другому. Она способна убить Его из мести, но не в силах остаться в этом мире без Него. Он посылает Ее на костер, ибо не может простить Ее, но простить - за счастье, которое Она же Ему и подарила. Они смешивают свою любовь с кровью, грязью и болью. И ради чего?
   - Ах, мой белокрылый друг, нам ли говорить об Их любви? Знаешь ли ты, какой она должна быть, эта любовь? А, может, она и есть грязь, боль, кровь и смерть? И ненависть, и предательство, и жестокость - все это лишь ее грани?
   5.3.
  
   "Что ты видишь во взоре моем,
   В этом бледно-мерцающем взоре?"
   "В нем я вижу глубокое море
   С затонувшим большим кораблем"
  
   И никто никогда не узнает
   О безумной предсмертной борьбе
   И о том, где теперь отдыхает
   Тот корабль, что стремился к тебе.
   Н. С. Гумилев
  
   ... то было время великих открытий и великих людей. Никогда еще море не сталкивалось с такой дерзостью стремительных и гордых кораблей и никогда еще жажда неизведанного не пьянила так безрассудных завоевателей, управлявших этими кораблями. Тогда люди, оказавшиеся вне закона в своей стране, легко могли открыть собственную страну и получить сан хоть губернатора, хоть короля. Шальные и беспощадные, изворотливые и отважные пираты были полноправными властителями среди пенных волн и бурунов. Их называли по-разному: корсары, каперы, грабители морей ...
   Ива Леграна даже самые злейшие враги называли не иначе как Капитаном. Его боялись и уважали, им восхищались и его же ненавидели. Он был воплощенное противоречие: один из самых удачливых корсаров, остроумный и озорной, он завоевал себе недобрую славу своей жестокостью и ледяным презрением к врагам. Не щадя своих пленников, он никогда не обидел ни одну женщину, ни одного ребенка. Легран, будучи завсегдатаем портовых кабаков и любителем лихо погулять, тем не менее считался самым благородным, изысканно-утонченным и образованным корсаром из всего Берегового Братства. Его фрегат, бороздивший океанские просторы с Веселым Роджером на грот-мачте, уже одним своим названием выделялся среди остальных пиратских судов: Легран окрестил его "Архангел Гавриил", так что священники еще только в обморок не падали, но через левое плечо плевали в обязательном порядке при одном упоминании имени Капитана.
   И уж конечно, никто не знал, что под именем Ива Леграна скрывается старший, но -увы! - незаконнорожденный сын герцога Монро Реджинальд, выставленный за дверь после смерти отца единокровными братьями. И никто не видел, какой мстительный огонь униженной гордости сжигает его душу.
   ... В ту весну удача сопутствовала ему буквально во всем. Его команда, вышколенная им получше, чем на многих военных кораблях, не успевала просаживать деньги в кабаках - так велика была добыча после встреч с испанскими талионами. На одном из военных английских судов, не в добрый час вставших на пути "Архангела Гавриила", Капитан встретил своего младшего брата, и тот после продолжительной беседы порадовал Леграна вестью о том, что нашелся документ, где черным по белому написано признание и усыновление герцогом Монро Реджинальда. А в связи с тем, что два брата его уже пребывали в мире ином, третий же находился в его руках, он имел все шансы оказаться единственным наследником. Капитан был не дурак, чтоб отказываться от такого случая, и к вечеру лишился последнего братца (когда-то с особым злорадством вышвырнувшего его на улицу).
   Не рассказывая никому о новом повороте в его судьбе, Капитан вернулся на Тортугу. Губернатор сего райского острова благосклонно позволял пиратам жить в своих владениях, естественно, отнюдь не из чувства человеколюбия и не без выгоды для себя: немалая часть их добычи оседала в тайниках губернаторского дома, принимая со временем форму породистых лошадей, дорогих вин и многого другого, в том числе и баснословного приданого его дочерей. Средняя дочь губернатора Виргиния уже давно вздыхала по неотразимому Капитану; тот, в свою очередь, нередко оказывал знаки внимания прелестной и наивной девушке. Он прекрасно знал, что о лучшей жене мужчине его склада не приходится и мечтать: красивая, из хорошей семьи, кроткого нрава, невинна и ... не особо умна. Конечно, за Ива Леграна ее никто бы не отдал, а вот за Реджинальда Монро - другое дело. Да и для него будет лучше, если он появится при дворе не как нахальный корсар, но как зять генерала Баллока. Итак, ветер удачи подгонял фрегат Капитана навстречу славе и богатству и мало кто удивился, когда стало известно о помолвке Ива Леграна с Виргинией Баллок.
   ... До свадьбы оставалось чуть больше трех месяцев и Легран уже чувствовал себя почти семейным человеком. Его старый друг по военному корпусу писал ему из Англии, что все документы, связанные с наследством, уже приготовлены и в родовом замке Монро ожидают законного владетеля. После венчания Ив собирался вернуться с молодой женой на родину.
   Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше, но только непонятная печаль и досада томили его сердце. Его неугомонной натуре не особо-то улыбалось расшаркиваться в кабинетах с высокомерными и недалекими министрами и придворными лизоблюдами вместо того, чтобы рассекать коварные волны южных морей, подчиняясь только собственной воле. Да и однообразные беседы с невестой и ее вечная смиренность и кроткая любовь быстро приелись ему, привыкшему к огневым и жадным ночам с уличными красотками. А тут еще вся его верная команда поникла и ударилась в горький запой, узнав, что отважный Капитан скоро отчалит к другим берегам. И вот Легран, не внимая трепетным просьбам невесты, захотел напоследок надышаться хмельным ароматом морских авантюр.
   Через месяц "Архангел Гавриил", основательно потрепанный испанским галионом, но самоуверенный как никогда, замаскированный под французский фрегат "Ласточка", вошел в португальский порт под самым носом у военных судов. "Архангел Гавриил" нуждался в срочном ремонте.
   Фрегат больше недели простоял в гавани и никому даже в голову не пришло подозревать галантного французского офицера и его дисциплинированную команду в каких-либо связях с пиратами. В ночь перед отплытием Легран отправился вытаскивать свою подзагулявшую команду из кабаков, что оказалось задачей хоть и выполнимой, но нелегкой. Отправив матросов на корабль, он решил немножко прогуляться, дабы разогнать ударивший в голову хмель (в одном из кабаков он не устоял против соблазна пропустить пару кружек доброго порто с боцманом). Но в этот раз не только вино пьянило его: какое-то ранее неизведанное чувство волновало далекую от "сантиментов" душу Капитана. Что-то очень важное, необыкновенное вот-вот должно было случиться, но что - он не знал и потому бродил, не разбирая дороги, по темным опасным улицам ночного порта.
   И когда в узком переулке послышался дробный частый перестук каблучков, Ив понял: случилось. Навстречу ему из темноты выбежала высокая светловолосая женщина. Увидев его, она испуганно охнула, споткнулась на бегу и, конечно, сильно расшиблась бы о мостовую, не подхвати ее Легран. На мгновение тяжелая волна душистых волос коснулась его лица и он каждой клеточкой своего существа ощутил обволакивающую негу и влекущий жар молодого женского тела. Рой смутных и светлых воспоминаний, поднявшихся откуда-то из забытых глубин сознания, захлестнул его. Он был уверен, что однажды уже испытывал нечто подобное, но где, когда - он не мог сказать.
   Взволнованный шепот вернул его к реальности:
  -- Сударь, ради всего святого, заклинаю - спасите меня!
   Она ухватила его за руки и во мраке глаза ее сверкали нестерпимым блеском.
   - Мадемуазель, я к вашим услугам, - обольстительно заулыбался Капитан.
   - Какая к черту мадемуазель! - всплеснула она руками, - За мной гонятся люди французского посла! Помогите мне! Черт бы вас побрал! Мне немедленно нужно куда-то исчезнуть!
   - Но чем могло помешать столь... э-э... дивное создание господину послу?
   - О, Дева Мария! Я вам все объясню, только в другой раз! Вы мне поможете, в конце-то концов?
   - Не смею отказать даме, - насмешливо раскланялся Ив.
   Он накинул на женщину свой плащ, взял ее под руку и спешно повел к причалу, где его должна была ждать шлюпка. По дороге незнакомка угрюмо молчала и на все попытки Капитана завязать разговор никак не реагировала. Но Ив ясно слышал, как громко и тревожно бьется ее сердце в такт с его радостно-испуганным; он чувствовал, как дрожит ее рука в его руке.
   Когда они оказались в его каюте, Ив в нетерпении зажег свечи, чтобы увидеть, наконец, лицо этой женщины. Мягкий дрожащий свет озарил каюту и Капитан опять почувствовал, что какие-то неясные образы подплывают и снова отступают, словно прибой, скрываясь в море забвения.
   И она шагнула к нему, и фрегат закачало на волнах, и все вокруг стало уплывать вдаль, и остались только ее искрящиеся темно-синие глаза, шальная улыбка и роскошное, сводящее с ума тело. Она положила руки ему на плечи, жаркое дыхание опахнуло его лицо. Потом кто-то из них уронил подсвечник, каюта погрузилась в темноту и они оба растворились в безбрежье южной ночи.
  
   - Где я раньше видел тебя?
   - Скорее всего, во сне. Ты не первый, кто мне это говорит.
   - Я ведь даже не знаю твоего имени.
   - Ну, если это тебе очень нужно, то в порту меня называют Золотой Венерой.
   - Я спросил твое имя.
   - Имя? Настоящее? Габриэла. Что, так смешно?
   - Ох, нет, не сердись. Знаешь, как называется мой фрегат? "Архангел Гавриил".
   - Богохульник.
   - А почему тебя назвали Золотой Венерой? Ну, допустим, с Венерой все ясно, правда, ты гораздо красивей. А Золотая - из-за волос?
   - Нет. Дорого беру. Исключительно золотом. С чего это губы-то кривишь? Или я, по-твоему, не стою и пенса?
   - Ну, что ты! Ты стоишь гораздо больше, только вот цены себе не знаешь.
   - Что-что, а цену я всегда знала!
   - Ладно, не горячись. Кстати, почему за тобой гнались люди посла?
   - Я его ограбила.
   - ???
   - Чуть-чуть!
   - Даже так? Он тебе мало заплатил?
   - Нет, что ты. Он всегда хорошо платит. Но ... понимаешь, у него были такие красивые часы! Ах, я всю жизнь о таких мечтала! Не думаю, чтобы он от этого обеднел. И чего он так разбушевался, даже не знаю. Вот, посмотри, какая чудная вещица. Прелесть, конечно, с камушками, но все равно, не садить же из-за нее человека в тюрьму, тем более меня. Из-за какой-то безделушки.
   - Действительно. Подумаешь, какие-то часики с дарственной надписью всего-навсего короля Франции.
   - Опять смеешься?
   - Ах, дурочка, тебе не придется больше бегать от стражи. Я подарю тебе и часы, и кольца - все, что пожелаешь.
   - Ты так богат?
   - Да. А если моих денег не хватит, всегда можно найти людей, у которых они есть.
   - И взять деньги у них?
   - Тебя что-то не утраивает?
   - Я тобой горжусь!
   Утром "Архангел Гавриил" вышел в море, а в капитанской каюте сладко спала на шелковых простынях утомленная, зацелованная Габриэла. И снился ей смуглый сероглазый Капитан, грациозный и опасный, как ягуар.
   Она-то прекрасно его помнила. Она узнала Ива сразу, как только увидела его античный профиль, только когда они встретились в первый раз, ему было тринадцать, а ей немногим меньше. Она подобрала его, избитого уличными мальчишками, на ступеньках собора поздно вечером, привела к себе домой, умыла, накормила, уложила спать. В тесной полутемной комнате было холодно и они спали под тонким рваным одеялом, крепко обнявшись, чтобы не замерзнуть. Утром он ушел в порт проситься юнгой на корабль. Дал слово, что вернется... Он не вернулся. А вскоре и она сама уехала из города вместе с матерью и новым отчимом. Габриэла долго еще бредила мечтами о Прекрасном принце, который однажды вернется с моря и заберет ее в свой большой и светлый дом. Она бегала к причалу встречать корабли и жадно вглядывалась в веселые загорелые лица мужчин, пытаясь найти среди них загадочное лицо мальчика из другого, манящего и недосягаемого мира.
   Но его не было. Это потом уже она ходила к причалу, чтобы заработать деньги. Отчим к тому времени погиб в пьяной драке, мать спилась, а сама Габриэла уже успела забыть о детской клятве ждать на берегу своего моряка. Она быстро узнала цену своему телу, после того как путешествующий художник уговорил ее позировать для его картины. Он первый назвал ее Венерой и сказал, что у нее лицо ангела, глаза Евы и улыбка Лилит. Он хорошо платил ей за работу натурщицы. За ночи любовных утех он заплатил еще больше. Золотом. И никогда уже Габриэла не брала за свое тело меньше.
   А теперь юнга вернулся. Он стал капитаном, богатым и всемогущим. Она стала продажной девкой, красивой и дорогой. И опять они встретились в ночном порту, только теперь мужчина спасал женщину. Ни единым намеком Габриэла не напомнила Иву о его давнем обещании - она хотела, чтобы он сам ее узнал.
  
  
   Он не узнал. Но исполнил ее детскую мечту, сам того не подозревая. Ив забрал Габриэлу с собой и, когда "Архангел Гавриил" подошел к берегам Тортуги, Капитан, уже зараженный страстью к грешной Венере, не смог отказаться от ее красоты. Его дом был большой и светлый, обставленный с вызывающей роскошью, и никакого значения уже не имело то, что предназначался этот дом для Виргинии. На острове был скандал. Похудевший, расстроенный, но решительный, Ив нанес визит губернатору и, принеся свои извинения, объявил, что не может жениться на его дочери. Если бы Легран просто поразвлекся с Габриэлой, его бы никто не осуждал. Но он осмелился разорвать помолвку с дочерью Баллока из-за обыкновенной портовой девки! Это была пощечина не только губернатору. Но настоящее потрясение Тортуга испытала, когда Виргиния, оправившись от удара, сама пришла в дом Леграна, чтобы поговорить.
   Никогда еще Капитану не было так паршиво, как в ту минуту, когда отвергнутая им кроткая девушка смотрела на него полными слез и любви глазами. Но ее любовь была ничто по сравнению с силой чар божественного тела Габриэлы.
   - Ив, за что ты со мной так поступил?
   Он поднял на Виргинию умоляющие глаза, но тут в кабинет ворвалась Габриэла.
   - Реджинальд! - прозвенел ее голос. - Оставь нас одних. Я хочу поговорить с мисс Баллок.
   - Но, Габриэль...
   - Я так хочу. Не волнуйся, я знаю, что делаю.
   Пожав плечами, он вышел, и Габриэла, закрыв за ним двери, подошла к Виргинии:
   - Вы зря здесь появились. Лишний повод для сплетен. Неужели Вам было это нужно?
   Виргиния молчала, не желая снисходить до разговора с падшей женщиной.
   - Да я понимаю, что вы не станете со мной говорить, и правильно. Ну, а я выскажу все как есть. Мне вас очень жаль. Я вовсе не хотела обидеть вас, ведь я же тогда ничего не знала. И Реджинальд не знал, что так получится. А теперь... Я же не слепая, вижу, как вы сохнете по этому пирату. И зря.
   Виргиния побледнела и еле слышно обронила:
   - Да, я его люблю. А вы нет. Поэтому уйдите, оставьте его мне. Я дам вам все, что захотите.
   Ее тонкие, дрожащие пальцы нещадно рвали кружева на платье.
   - Не портите наряд, девочка. Что вы можете знать о любви и о таких, как мы с Реджинальдом? Не пара вы ему, вы с ним и года не протянете. Просто влюбились по молодости в шрамы на лице и славу отважного флибустьера, так это пройдет. А что взамен? Уж поверьте мне, я-то лучше знаю жизнь.
   - Ах! Вы все не то говорите!
   - Как раз то. Ему с вами быстро надоест, ему гореть нужно, а вы - облако, ангелок. Да не нужны ему ваши крылышки! Ему нужны корабли. И море. И я. Вы ничего не сможете ему дать, только захотите все отнять. Так что не плачьте и не собирайтесь в монастырь. Поверьте, такие, как я и Реджинальд, этого не стоят.
   - Но вы его погубите...
   - Мы одинаковые и он сам это выбрал.
   И Виргиния ушла, ни слова не сказав Иву на прощание.
   Но все же никто не мог отрицать того, что Ив и Габриэла как нельзя более подходили друг другу. Они часто ссорились так, что в Капитана летело все, что только Габриэла могла поднять и бросить; они по очереди уходили из дома; Капитан время от времени дико, по-черному кутил в кабаках, а Габриэла клялась, что уплывет с первым же корсаром. Но жить друг без друга они уже не умели. И достаточно было одной виноватой улыбки Леграна или ласкового слова Габриэлы, чтобы самая бурная ссора сменилась не менее бурным примирением.
   А время шло, легко пританцовывая на паркете дней и ночей. Остров словно окутало облаком тепла и света. Все корабли возвращались в порт, подгоняемые неугомонным бризом. Розы цвели необычайно долго и, казалось, порой просто забывали увядать. Море превратилось в ласкового, игривого котенка, которому надоело притворяться разъяренным тигром...
   И вот уже Ив стал все реже вспоминать о своем титуле и наследстве, а все потому, что Габриэла однажды попросила его честно ответить, так ли уж нужно ему все это и не дороже ли для него море, "Архангел Гавриил", свобода и она, ибо ехать с ним в Европу она отказалась наотрез. "Из уличной девчонки легко может получиться портовая шлюха, но герцогиня, достойная имени Монро, - никогда", - говорила она. И однажды утром Ив, озорно улыбаясь, появился на пороге трактира, где развеселая команда "Архангела Гавриила" набиралась сил перед очередным походом, пропивая золото, награбленное в походе предыдущем.
   Через неделю шлюпка с "Архангела Гавриила" покачивалась на волнах в ожидании Леграна; фрегат рвался с якорей, как застоявшийся скакун, а Капитан обнимал перед недолгой разлукой Габриэлу. Он не мог понять, почему она так отчаянно цепляется за него, смотрит прозрачными от слез глазами и шепчет все одно и то же: "Я не отпускаю тебя. Я тебя не отпускаю". Его душа трепетала в предвкушении опасности, азарта поединка, жаждала касания вольного ветра морских просторов. Ив старался не замечать незнакомого чувства, что в сердце до предела натянулась какая-то струна и вот-вот порвется. А Габриэла и чувствовала в себе одну только эту рвущуюся струну. Небо и море в один миг стали для нее заклятыми врагами, а прекрасный сильный фрегат - жалкой лодчонкой. Она и сама не знала, когда все успело так перемениться в ее глазах. Но удержать Ива она не могла: море и ветер вошли в его кровь и плоть, а ее любовь была для него лишь гаванью, которую время от времени полагается покидать. И когда Ив отстранился от нее, шагнув к шлюпке, Габриэла лишь обреченно уронила усталые руки и нежная, прощальная улыбка умирала на ее бескровных губах.
   - Не грусти, Габриэль! - Ив лукаво склонил голову. - Я же скоро вернусь. Если будешь каждый день выходить на берег, со мной ничего не случится.
   И он прыгнул в шлюпку.
   - Помни, однажды ты не сдержал слова и не вернулся, - ответила Габриэла.
   Ив непонимающе взглянул на нее и, пока матросы, горланя песни, гребли к фрегату, пытался понять ее слова. Его глаза жадно вглядывались в удаляющееся лицо, мучительный вихрь обрывочных воспоминаний подхватил его и отбросил на много лет назад.
   И Капитан вспомнил. Вспомнил себя, сбежавшего в тринадцать лет из дома. Вспомнил самый горький день, проведенный в равнодушном городе, драку с вечноголодными оборвышами - королями нищих кварталов. И Ее, появившуюся из темноты, светловолосого ангела, протянувшего теплую маленькую ладонь. Он обещал тогда этой девочке, что вернется. И он вернулся к ней, правда, только через полгода, когда корабль, на который его взяли юнгой, пришел в порт. Но в той лачуге, где его обогрели и утешили однажды, жили чужие люди. Много лет подряд, возвращаясь из плавания, Ив приходил туда в надежде хоть что-нибудь узнать о быстроглазой девочке, но она исчезла без следа. И другие женщины вошли в его жизнь.
   Но как мог он не узнать Ее сразу! Ив подошел к борту и склонился, задумчиво глядя на воду. "Архангел Гавриил" мчался по волнам наперегонки с дельфинами.
   В темной морской глубине Ив видел знакомое, изменчивое и прекрасное, лицо...
   На следующий день море сошло с ума. Такого небывалого шторма на острове не припоминали даже старожилы. Казалось, волны и ветер сметут город с лица земли. Люди не выходили из домов, исступленно читая молитвы о тех, кто ушел в море, и о спасении своих душ. Истовее всех молилась Габриэла. Когда на третьи сутки шторм утих, она бросилась к причалу и простояла там до темноты, вглядываясь в морскую даль и протягивая к кому-то зовущие руки.
   ...она приходила на берег каждый день долгие годы. Все тоньше и слабее становились ее восхитительные когда-то руки, золото волос время разменивало на серебро и огромные глаза все хуже различали линию горизонта. Мало кто уже помнил ее имя, но все - от глубокого старика до малолетнего сорванца - знали, что она ждет на берегу своего Капитана. А когда однажды море выбросило на камни доску с еле различимыми "... гел Гавр...", вездесущие и жалостливые мальчишки спрятали ее у себя, чтобы женщина не видела.
   И она все ждала и ждала на берегу, когда же появятся в туманной дали знакомые паруса и загремят с бортов обрадованные пушки...
  
   6.1.
  

И будет миг, когда ты снидешь

Еще в иные небеса.

И в новых небесах увидишь

Лишь две звезды - мои глаза.

Миг: в этом небе глаз упорных

Ты вся отражена - смотри.

А. А. Блок

  
   ...смутно-знакомый силуэт огромной черной птицы неподвижно завис над каньоном. И в третий раз палящая тишина полдня разломилась от невыносимо резкого тоскующего ее вопля.
   ...если бы моя душа могла кричать... Табите бормотал заклинания, отгоняя неведомую беду, летящую на зов птицы. Ирокезы двигались легко и бесшумно, а мои башмаки выстукивали о камни одно короткое имя. Родное. Неузнаваемое. Миг - и ломаная тень крыльев накрыла меня. Темно-бурые камни стремительно рванулись мне навстречу: связанные руки - в кровь, тяжелая волна волос закрыла лицо, а в теле - острая, саднящая боль.
   ...еще миг - и пелена спала с моих глаз. Ты стоял один, преграждая путь мстительному вождю. Это ты, гордый и молчаливый, всегда оберегал меня. Это твои лесные цветы лежали у моей двери. Это твое имя птицей вылетало из-под камней. Я узнала тебя.
   ...всю жизнь искать, а найдя - не увидеть, не понять...Что значат наши боги, одежда и цвет кожи, если это твоя вечная душа спасла меня от бездны, если вовеки обречены, как одержимые, идти туда, где, может быть (!), суждена нам встреча! И то, что было понятно тебе без слов, открылось мне лишь теперь. Ты умрешь, так ничего и не сказав, но ты умрешь за меня.
   ...воин не может нарушить закон поединка, подлость - удел слабых. Табите давно уже исчерпал мощь своей души до дна и был слаб. Сверкающее лезвие точно и сильно вошло в твое сердце и мой вопль слился с торжествующим криком черной тени.
   ...сознание еще успело выхватить два сцепившихся тела на краю скалы. Глаза безмолвно кричали "Прости", но ты уже падал в объятия красно-бурой пропасти.
   ...сухой куст вцепился в юбку желтыми старческими пальцами. Пустота под ногами обещала недолгий полет вниз. В небе страшная птица распласталась черным пятном. Вождь протягивал ко мне руки - они звали в мир. Но мир опустел. Я шагнула вниз. К тебе...
  
   6.2.
  
   ...над пропастью клубился туман и Анаил, нежась, возлежал на его молочных волнах и, по своему обыкновению, философствовал. Асмодей сидел на краю обрыва, изредка слушая своего приятеля, по большей же части просто делал вид, что слушает.
   - ...и зная, что самоубийство - единственный из грехов, в котором нельзя раскаяться и который не прощается ни при каких условиях, люди все чаще его совершают. И совершают как раз те, кому, казалось бы, абсолютно не на что жаловаться. Поэт, воспевающий жизнь как несравненный дар Бога, - выпивает яд. Художник, видящий всю красоту этого мира и умеющий запечатлевать ее, - вскрывает себе вены. Юная красавица, у которой впереди поклонение достойнейших мужей и счастье материнства, - бросается с моста потому только, что ей изменяет ничтожный повеса...
   - Поэт, воспевающий жизнь, - мрачно прервал его Асмодей, - рано или поздно осознает, что со стороны Бога это был не дар, а подачка, и Бог об этом уже и сам не вспоминает. Художник, видящий всю красоту этого мира, видит еще и всю его грязь, боль и жестокость. Юная красавица... Она просто дура.
   - Нет, никогда люди не достигнут гармонии и покоя, - пропуская мимо ушей ворчание демона, продолжал сокрушаться Анаил.
   - Мне порой кажется, что как раз от этого покоя они и бегут, - оторвался от своих размышлений Асмодей. - почему самовольный уход из жизни вы считаете самым страшным преступлением? Раз уж Бог великодушно подарил людям жизнь, значит, она теперь принадлежит им и они вправе сами ею распоряжаться.
   - Убивая себя, человек отвергает божественный дар и оскорбляет тем самым Бога. У него уже нет возможности раскаяться в этом.
   - В большинстве случаев у людей и желания каяться не возникает, - заметил Асмодей. - Но вы же сами утверждаете, что человек свободен. Так докажите это, предоставьте ему право быть свободным до конца. Вы знаете, что человек слаб, и сами же не прощаете ему этой слабости. Противоречите сами себе.
   - С каких пор ты стал заступником рода человеческого? - изумился Анаил.
   - Я просто стараюсь быть объективным. К тому же мы гораздо ближе к людям, чем вы. Это легко доказать. Когда Бог избирает кого-то, то посылает ему всяческие испытания; вспомни хотя бы Иова - садизм в чистом виде.
   - Не выражайся!
   - Извини. Так вот, когда мы кого-то выбираем, то стараемся сделать для него возможными все земные блага.
   - Из корыстных побуждений!
   - Не спорю. Но все же мы доставляем ему удовольствие, можно сказать, балуем. Так же и люди: всячески потакают своим любимым. Истинная любовь и проявляется в заботе о благе другого человека.
   - Не всегда. Некоторые люди больше всего боли причиняют именно тем, кого сильнее всех любят. Любовь и ненависть у них едины.
   - И такое бывает. Но все же мы, при всем нашем презрении к людскому роду, зачастую проявляем меньше жестокости, чем Бог при всей Его неиссякаемой любви. Посмотри на Них. Кто-нибудь из вас или из людей хоть раз проявил к Ним милосердие и великодушие?
   Анаил молчал, тревожно вглядываясь в происходящее внизу...
  
  
   6.3.
  

Ты подаришь мне смертную дрожь,

А не бледную дрожь сладострастья,

И меня навсегда уведешь

К островам совершенного счастья.

Н. С. Гумилев

   ...тогда, в середине века, маленький городок у подножия Аппалачей, только-только набирал силу, разрастаясь медленно, но упрямо, споря с эпидемиями, голодом и набегами индейцев. Как он назывался в то время, теперь уже никто не вспомнит, как не вспомнят и имя Эмми Коллинз, его главной достопримечательности тех лет.
   Вокруг этой рыжеволосой бестии с поистине ангельской внешностью и невероятно стервозным нравом вертелась жизнь всего городка. Младшая и любимая дочь шерифа чувствовала себя центром этой маленькой вселенной и считала, что по праву может творить все, что заблагорассудиться. Более непредсказуемое существо трудно было себе представить. С домашними она была нежной, веселой и чуточку капризной; с многочисленными поклонниками - диктатором-самодуром; со всеми остальными - надменной, отстраненной и циничной, но ни с кем она не была настоящей. Истинная глубина ее души открывалась только...лошадям. Только с ними она была добра, открыта, искренна, их одних она любила самозабвенно и безгранично им доверяла. Каждое утро, оседлав своего любимца Ашторета, Эмми уносилась в горы и могла пропадать там до вечера.
   Эти безумные скачки по горным склонам были для нее, наравне с книгами, единственным наслаждением. Эмми дико скучала в пыльном полусонном городишке. Глупое щебетание и безвкусные наряды ровесниц вызывали у нее тошноту, сестра и братья жили своей жизнью; родители все еще считали ее маленькой девочкой; поклонники... О! Она не задумываясь отдала бы полжизни, лишь бы никогда их не видеть. Грубые неотесанные трапперы и солдаты, занудный учителишка с претензиями на ученость, самовлюбленные офицеры да тщедушный пастор - выбор невелик. На свою беду, Эмми была до неприличия обольстительна, чтобы хоть как-то сдерживать пыл своих обожателей и поменьше выслушивать предложений руки и сердца, она вела себя с ними так, что мало у кого возникало желание связать с нею свою жизнь. Очень скоро Эмми завоевала славу сумасбродной и язвительной гордячки; к ужасу родителей, она была несказанно этому рада.
   ...И ни одна живая душа, за исключением верного Ашторета, не знала о единственном мужчине, которым была больна своенравная красавица. Мятежный легендарный вождь сиу Великий Волк давно уже владел всеми ее помыслами. Она никогда не видела его и мало что о нем знала, но уже одних слухов, которые ходили об этом непостижимом человеке, было достаточно, чтобы навсегда занять ее воображение.
   Великий Волк был одним из тех восставших индейцев, за голову которых была обещана большая награда. Но его гордое племя оберегали молчаливые леса Дикого Запада. Великий Волк со своими бесстрашными воинами появлялся из ниоткуда в ночи и вырезал целые отряды бледнолицых врагов. Они воевали за свободу, за право жить на своей земле, и потому им казалось, что они непобедимы. Но Великий Волк достаточно изучил вероломство и жадность белых людей и прекрасно осознавал обреченность своего племени, но это только усиливало его благородную ярость. Его именем жены бледнолицых пугали своих детей, а каждый мужчина мечтал если не снять, то хотя бы посмотреть на его скальп. Многие трапперы всерьез считали его не человеком, а беспощадным и могущественным духом Волка.
   Сумрачный вождь был из той орлиной породы людей, которые от рождения обладают какой-то необъяснимой высшей властью над другими. Гордые и недоступные, они притягивают к себе равно горячую любовь и жгучую ненависть, самых преданных друзей и самых жестоких врагов. Трагедией Волка было то, что, не оставляя равнодушным никого, сам он оставался для всех пугающей загадкой. Он взирал на людей с неизменной саркастической усмешкой и оживал только в минуты опасности, смертельного боя и праведного гнева. Великий Волк любил свой народ, свою землю, - и не любил никого. У него была жена, трое сыновей, преданное ему племя, а он был одинок. Словно тень орлиного крыла, парил он над людьми, осеняя всех - и не спускаясь ни к кому. Так было, пока две тонкие руки, взметнувшиеся к облакам, не коснулись его души.
   Это произошло совершенно случайно, когда он меньше всего ожидал явившегося ему откровения. Он просто шел на охоту, как вдруг услышал со стороны горной речки тихое ржание коня и серебристый женский смех. Волк бесшумно подкрался ближе, влекомый обыкновенным любопытством, и выглянул из-за камней. Там, внизу, плескалась у берега высокая тоненькая девушка. Она резвилась, поднимая брызги, обливала водой огромного вороного скакуна, кружилась и порхала по камням в каком-то легком языческом танце. Волк не мог рассмотреть ее лица - она то стояла к нему спиной, то стремительно вертелась; он видел лишь огненные всполохи волос и нежные руки, похожие на призрачные белые полосы тумана. Он почувствовал, как эти руки ласково обнимают его сердце и так оплетают душу, что освободить ее из сладостного плена можно только искромсав ее в лоскуты. Волк долго любовался этим чарующим видением, пока оно не взлетело птицей на коня и не умчалось по горной тропе в свой нереальный мир.
   С того дня Великий Волк не находил покоя. Куда бы он ни взглянул, куда бы ни пошел - везде ему мерещились Ее руки. И до одури хотелось уронить на них свою усталую голову. Он не знал, как избавиться от этого наваждения. Волк прекрасно понимал, что надо думать совсем о другом: о своем племени, о войне, о семье, наконец, - и не мог. Впервые его сердце зажег не огонь мести, но всепоглощающее пламя любви. Он и не думал, что когда-нибудь женщина - обыкновенная женщина, к тому же еще и белая, - встанет между ним и делом всей его жизни. Он ни за что бы в это не поверил, однако вот она - встала, и прогнать ее нет ни сил, ни желания. Волк мечтал о встрече с Ней - и боялся этого свидания...и знал, что оно неизбежно.
   Рано утром он возвращался с очередной вылазки в лагерь вражеской кавалерии. Результаты разведки были неутешительны: бледнолицых оказалось по меньшей мере раза в четыре больше, чем мятежников. Волк задумался, пытаясь отогнать мысли о таинственной незнакомке и сконцентрироваться на предстоящем сражении, и не сразу заметил, как в горах поднялся густой туман. Волк уверенно ступал в этой молочной дымке по знакомой тропе, как вдруг ему почудилось, что из тумана тянутся к нему манящие и беспомощные руки. Один неверный шаг в сторону - и Волк сорвался в ущелье. Он неминуемо бы разбился, не уцепись за подвернувшиеся корни изломанного ветром деревца. Безуспешно пытаясь выбраться наверх и чувствуя, как уходят силы, он уже потерял счет времени. Волк проклинал себя за свою неосторожность; было бы нестерпимо обидно погибнуть так глупо и бессмысленно.
   Неожиданно из тумана донеслось раздосадованное чертыхание и медленный перестук копыт.
   - О! Проклятый туман! И вынесло же меня в такую рань именно сегодня и именно сюда! Если мы с тобой куда-нибудь ухнем, Ашторет, отец меня утопит, как котенка.
   Голос был женский, молодой и очень быстро приближался. Еще немного - и всадница вместе с конем полетят в пропасть.
   - Осторожно! - предупредил снизу Волк. - Здесь обрыв! Слезьте с коня и ждите, пока не спадет туман, если не хотите себе шею свернуть.
   Послышался испуганный возглас. Конь остановился и с него спрыгнули.
   - Кто здесь? - встревоженно спросила женщина.
   - Не все ли вам равно?
   - А вы где?
   - Я здесь. Повис над ущельем.
   - Вы там крепко держитесь?
   - Да, но, думаю, это ненадолго.
   - Подождите, я вам помогу.
   - Чем? Думаете, вдвоем нам будет веселее падать на камни?
   Вместо ответа Волк услыхал громкий шорох, словно кто-то полз по камням, сердитое сопение, и вот уже его руки коснулись теплые пальцы.
   - Вам что, жить надоело? - зашипел он, будучи в полной уверенности, что вот-вот на дне ущелья окажутся два трупа.
   - Чем болтать, лучше бы взяли мою руку. Ну, держите же, черт побери!
   - Вы не сможете меня вытянуть, у вас тонкие руки.
   - Не ваша забота. Я не вытяну, конечно, - вытянет Ашторет. Давайте же руку!
   Волк ухватился за спасительное запястье, тонкие пальцы вцепились в рукав его куртки и скоро уже, с трудом переводя дыхание, сидел, прислонившись спиной к каменной гряде, рядом со своей спасительницей.
   Он узнал ее сразу, едва коснулся ее руки, и в тот же миг понял, что слились навеки две потерявшихся души. Эмми долго ласкала своего коня, а потом опустилась на землю плечом к плечу с Волком. Она тоже поняла, кого спасла от страшной смерти, и теперь не знала, что делать дальше. Нужно было что-то сказать, но все слова перепутались так, что она не могла вспомнить ни значение, ни смысл, ни даже само их звучание. Сердце предательски колотилось где-то в горле. Туман уже рассеивался, а Волк и Эмми так и не решились сказать друг другу ни слова. Эмми первая не выдержала этого смятенного молчания, нервно подскочила и направилась к Ашторету. Волк почувствовал, как ожившее сердце заходится в смертной тоске: Огненный Цветок удалялась от него, а он не имел права удержать ее. Робкие слова упали с его пересохших губ:
   - Постой, Огненный Цветок!
   Эмми вздрогнула и обернулась. Ее огромные глаза смотрели на Волка преданно и вопрошающе.
   - Я... - Волк глубоко вздохнул. - Я забыл вас поблагодарить за то, что спасли мне жизнь.
   Девушка побледнела, раздосадовано закусила губу и, резко отвернувшись, ухватилась за луку седла. Уже взлетая на коня, она злым голосом сказала:
   - За вами следят, Великий Волк. Будьте осторожнее.
   Волк растерянно смотрел, как ее конь, пластаясь над камнями, уносил ее в горы...
  
  
   ... Когда Волк появился дома, его жене показалось, что это не ее муж, а другой,
совершенно незнакомый человек переступил порог. Тот Великий Волк остался в горах; перед стоял очень похожий на него мужчина, но ... Но с просветленными, сияющими глазами. И он умел улыбаться! Причем совершенно неожиданной, какой-то женственно-загадочной улыбкой... Он посмотрел на нее, на детей - и у Вечерней Зари тоскливо сжалось сердце: так смотрят, когда прощаются навеки. Всегда покорная и нерешительная, она и в этот раз не отважилась о чем-либо спрашивать.
   ... Утром, едва побледнели последние звезды, Волк ушел в горы. Ни на что не надеясь, ничего не пытаясь объяснить, он бесцельно бродил по тропам, вдруг ставшим запутанными, чужими, и даже не заметил, как ноги сами принесли его к той горной речке, оказавшейся для него единственным святилищем. Волк опустился на поваленное дерево, обхватив голову руками. Сколько он так просидел, Волк не смог бы сказать, но внезапно острый слух его уловил торопливый цокот копыт. Вождь поднял голову - на другом берегу покачивалась на красующемся Ашторете его Огненный Цветок. Помедлив, она спрыгнула с коня и подошла к самой кромке воды, нерешительно помахала ему рукой. Волк, приветствуя ее, поднял правую ладонь...
   ...С тех пор они виделись каждый день. Их странные встречи длились две недели и ни один из них ни разу не перешел реку; она разделяла их, словно была живым напоминанием всего того, что между ними стояло ... а этого "всего" было слишком много. Эмми плескалась в воде, купала Ашторета, иногда танцевала, зазывая Волка на свой берег. Он лишь загадочно, любовался ею, бросал через реку редкие цветы, растущие высоко в горах. Они почти не разговаривали - шум воды заглушал любые слова.
   Их встреча была похожа на предначертанное соединение духов матерого волка и стремительной горной реки, и теперь сама природа, казалось, ждала чуда от этого слияния. И оно свершилось, никем не замеченное, не узнанное, нежданное. Просто с облегчением вздохнули люди, когда кровавые стычки между белыми и сиу затихли. Просто реже заканчивались поножовщиной мужские споры. Просто перестали болеть дети. Но кто бы заметил такую малость?
   Ни один человек не должен был знать об этих свиданиях. Волк с болью понимал, что вся его прежняя жизнь, все его страдания и победы нужны были только для того, чтобы случилась эта встреча. Еле уловимое движение плеча, взмах изящной руки, отбрасывающей волосы, теперь оказались важнее судьбы целого племени. Волк сходил с ума. Он твердо знал, что так не должно быть, такое могло произойти с кем угодно, только не с ним, он рожден, чтобы вести за собой свой народ, на гибель вести, быть может, но не позволить ему покориться врагу. Его народ видел в нем свое спасение, а он...Он влюбился в рыжую англичанку, годившуюся ему в дочери, его старший сын был ей ровесником... Сын... Волк уже начал забывать, что у него есть дети, и это совсем никуда не годилось, но... Не было в его жизни ничего, что он готов был бы оценить дороже этой поздней и мучительной любви.
   Эмми, как и он, видела всю безвыходность их нечаянного счастья, но перед ней не стояло никакого выбора: она не задумываясь бросила бы свой дом, свою семью, если бы...Если бы Волк этого захотел. Любовь, мучительная, безумная, почти невыносимая, захватила ее всю. Позови Волк ее за собой в горы, в леса, на дно пропасти, в огонь - она с радостью пошла бы. Но он молчал. Эмми знала, что он никогда не будет принадлежать всецело ей одной: он принадлежал своему народу, своей земле. И с этим упрямая, своевольная Эмми мириться не желала, она всегда брала у жизни все, что считала для себя нужным, а сейчас нужнее всего для нее был волк. Она поклялась самой себе, что отнимет его у целого света, как и он отнял ее саму у мира.
   ...В тот день Эмми прождала Волка у реки до заката. Вождь не пришел. Эмми, сломленная его безразличием, вернулась домой. Откуда ей было знать, что сиу готовились к решающей битве и Волку было не до любовных свиданий.
   Она отказалась от ужина и не стала ни с кем разговаривать, запершись в своей комнате. Родители переглянулись.
   - Наша девочка больна? - встревожился шериф.
   - Наша девочка повзрослела, - улыбнулась мудрая миссис Коллинз. - Пришло ее время не спать по ночам, Фрэнк.
   - Глупости. Бабьи бредни, - заворчал отец Эмми.
   ...А она и вправду не могла заснуть.
   В полночь она вылезла через окно, тихо вывела со двора Ашторета и наметом полетела в горы. Ее звала, манила к себе звездная глубокая ночь, и Эмми знала, что у реки ее ждут.
   И не ошиблась. Волк незамеченным сумел уйти из освещенного кострами, взбудораженного подготовкой к бою поселка и не разбирая дороги побежал к заветной реке. Что его заставило решиться на это безумство, он не мог объяснить, да и не пытался. Но в предвестии смерти он горел желанием еще раз взглянуть на любимое лицо...быть может, в последний раз...
   ...Волк остановился на берегу: из-за поворота бешеным галопом вылетел черный конь Эмми. Девушка, рискуя свернуть шею, резко осадила Ашторета и спрыгнула на камни. Какое-то мгновение Волк и она вглядывались друг в друга...а потом бросились бежать через реку.
   Эмми летела к нему навстречу, раскинув руки; Волк перехватил в полете эту хрупкую птицу и притянул ее к груди со всей силой истосковавшегося по любви воина. Они закружились, запутались в объятье, словно в это мгновение врастали друг в друга каждой клеточкой своего тела. Сбылась единственная светлая мечта Волка: невесомые руки-крылья Эмми легли ему на плечи и тонкие пальцы заблудились в гриве его густых волос. Ее губы коснулись его разгоряченного плеча...
   Они стояли посередине реки, по колено в холодной воде. Волк заглянул в ее глаза: они были огромные и такие же черные, как его, но из-за контраста с белой кожей казались много темнее. Полная луна заливала таинственным светом все вокруг, и в этом сиянии глаза Эмми казались пригрезившимися озерами. В их влекущей бездне Волк увидел то, к чему тщетно стремился всю жизнь: избавление от этого мира, долгожданный покой, ответ на все вопросы. Сколько лет томился он сознанием обреченности всего, к чему ни прикасался, безнадежностью борьбы своего народа, сколько лет мучила его собственная неприкаянность и крест, который он сам себе выбрал, встав во главе обреченного восстания...и вдруг безмятежные глаза влюбленной девочки пообещали ему спасение. Волк подхватил ее на руки и унес в тихую, нежную ночь...
   Проснувшись среди мокрых от росы трав, Эмми увидела склоненное над ней лицо Волка, завораживающее своей дикой, пугающей красотой. Его глаза были, как черная пропасть, куда безвозвратно падала ее душа, и это падение леденило страхом и влекло...влекло неудержимо.
   - Проснись, мой Огненный Цветок, - печально шепнул он. - Скоро рассвет. Нам пора возвращаться в свои дома, нас обоих ждут.
   Эмми попыталась улыбнуться, но это у нее плохо получилось.
   - Пообещай, что мы расстаемся не насовсем? - попросила она.
   - Мы всегда будем вместе. Даже если ты захочешь уйти, я уже не отпущу тебя.
   ...Эмми незамеченной вернулась домой, усталая и счастливая. Она едва успела заснуть, как громкие крики за окном разбудили ее. С трудом разлепив глаза, она села на кровати, пытаясь разобраться, что происходит на улице в такую рань. В комнату вбежала мать.
   - Мама, что там за вопли?
   - Твой отец с охотниками схватили этого проклятого убийцу, вождя краснокожих Волка. Его ведут сейчас в тюрьму.
   Эмми, еще не осознав до конца всего ужаса случившегося, еле слышно спросила:
   - Как это произошло?
   - Совершенно случайно. Я еще не знаю, но этот негодяй, кажется, шел от горной реки, ну, где ты любишь купать своего дьявола...Господи, как подумаю, что ты могла...
   Эмми, не слушая причитаний женщины, выскочила в одной рубашке из комнаты, заметалась раненым зверем по дому...на глаза ей попался забытый шерифом кольт...паника и ужас в один миг куда-то пропали и ею овладела ледяная спокойная уверенность...Эмми схватила оружие и, никого больше не замечая, вышла из дома.
   Она быстро шагала по улице, а навстречу ей неумолимо двигалась дикая, орущая толпа. Впереди шел победно улыбающийся шериф, за ним несколько солдат волокли избитого Волка. Еще с десяток военных пытались сдержать натиск разъяренной толпы. Люди, потерявшие в своем безумии человеческий облик, оглашали воздух проклятиями в адрес пленного врага, бесновались, бросали в него камни, плевали в окровавленное лицо. Он же был спокоен и, как всегда, недосягаем для смертных. Он молчал и поднял глаза лишь тогда, когда все внезапно остановились.
   Посреди дороги с кольтом в руке стояла Эмми Коллинз, но в эту минуту ее с трудом узнал родной отец. Серая, как дорожная пыль, ставшая сразу выше ростом, тоньше и старше, она стояла в одной прозрачной рубашке, словно каменное изваяние, лишь утренний ветер забавлялся с огнем ее волос. На неузнаваемом, застывшем лице жили одни глаза. Они казались еще огромней и, внушая суеверный страх своей непроглядной чернотой, смотрели в упор на Волка и видели его одного.
   ...Никогда еще Волк так не любил ее, как в этот миг...улыбаясь, он смотрел ей в глаза и в его взгляде Эмми прочла все, что он так ей и не сказал: мучительную любовь, благодарность, восхищение и мольбу. Эмми знала: смерть ему не страшна, но издевательства, насмешки и неволя были для него худшей из пыток...избавить его от этого могла только она. О смерти просили его глаза...
   Эмми медленно подняла руку...лицо ее дрогнуло...и прежде, чем кто-то успел что-либо сообразить, раздался выстрел...Волк, все так же не отпуская взглядом глаза Эмми, с пробитой грудью повис на руках солдат...воцарившуюся гробовую тишину пронзил слабый стон Эмми...и вдруг город наполнился неистовым визгом и воплями: на крышах домов стояли воинственно раскрашенные воины из отряда разведки...Эмми с надеждой во взгляде повернулась к ним - и первая же стрела милосердно остановила свой полет в ее сердце...
   То было начало очередной войны с племенем сиу. Кровавая бойня разразилась с новой силой. Аппалачи залились кровью, город сгорел дотла. Страшные болезни косили и белых, и индейцев еще много лет спустя после войны. Мятежное племя Великого Волка было полностью вырезано...
   Но долгие годы люди видели по утрам две призрачных фигуры, которые стояли, обнявшись, в пересохшем русле куда-то исчезнувшей стремительной и шумной горной реки...
  
   7.1.
  
   Если ты смерть -
   отчего же ты плачешь сама,
   если ты радость -
   то радость такой не бывает.

А. А. Ахматова

  
  
   ...нет и не будет душе моей покоя и смирения. Я ждал тебя, мечтал о встрече, но когда встретил - не обрел ни радости, ни счастья, лишь потерял себя...
   ...мир казался мне огромным калейдоскопом счастья. Разве думала я тогда,, что счастье - это просто знать, что ты - есть...
   я всегда знал, - не умом, а сердцем знал - что встреча эта когда-нибудь да случится в моей жизни...
   ...тогда для меня, юной и беспечной, не было ничего более важного, чем венецианские кружева для подвенечного наряда. Я выходила замуж и уже видела себя княгиней, уважаемой и богатой дамой...
   ...всему виной шампанское: оно ударило в голову и даже рассудительный Александр не смог удержать ту волну молодого веселья и сумасбродства, которая катилась за мной и накрывала всех. Шумной ватагой мы ввалились в церковь. Служба уже заканчивалась: венчали маленькую кузину Николая. Тонкая, светлая тень обернулась и сердито вздрогнула ресницами. Время, летевшее на тройке с ухарскими песнями цыган, вдруг остановилось и тревожно замерло. И меня неудержимо повлекло к этому белому свечению...
   ...тщеславная, глупая мечта сбывалась и я, помню, была на седьмом небе от счастья. Только небо это оказалось небом ада...Венчание подходило к концу, когда я обернулась на дерзкий шум, вторгнувшийся в мое блаженное ликование. А в дверях, в клубах морозного воздуха, разливался небесно-синий свет от множества гусарских ментиков...
   ...царская корона пылала над ее головой, тонкая свеча таяла, роняя горячие слезы на белые ее пальцы, и они еле заметно вздрагивали. Я почему-то взглянул на свои судорожно сжатые руки - и острая боль пронзила их каленым железом. Теперь я знал, чьи глаза искал на множестве чужих женских лиц, чье имя мятежным облаком влетало в мои сны. Нет, ничего не случилось. Небо не обрушилось на меня всей тяжестью и ад не разверзся и не поглотил меня. Но в этот миг у меня не оставалось ничего дорогого - все потеряло свой смысл. Опьянение прошло и накатила глухая тоска...
   ...трижды обводили нас вокруг аналоя и трижды на меня из темноты надвигалось твое лицо. Ни стройного хора, ни ярких свечей - ничего больше не было, лишь губы мои произносили одну молитву - твое имя, но ты, конечно, не слышал меня. Ты был рядом, так близко, что, сделай я всего три шага, и почувствую тепло твоего дыхания на своем лице. А ты, казалось, не видел меня: странно незрячими были твои глаза. Кольцо холодной узкой змейкой обхватило палец и хор все возносил и возносил "Аллилуйя" туда, где ее уже не услышат. Глаза наши встретились и сознание утраты опустошило меня. Мир оказался пустым и недобрым...
   ...я не подошел к тебе, не произнес положенную формулу поздравления, не склонился над твоей рукой. Я незваный гость, я здесь случайно, по злой насмешке судьбы, лишь издали поймал твой растерянный взгляд и унес его с собой...
   ...совсем скоро я узнала об избиении на Сенатской площади и имена бунтовщиков. Петербург был потрясен и раздосадован. Шли следствия, тайные суды. Страшные тайные слухи передавали шепотом. Потом, наконец, нам сообщили, что зачинщиков повесят, а для остальных царской милостью стала каторга. Катенька, Зина, m-me Муравьева, - какие они счастливые! И только я не имела права ни уехать к тебе, ни даже открыто горевать. Лишь одну последнюю милостыню бросила судьба в протянутую ладонь: из окна кареты я видела, как тебя уводят по этапу. Ты ушел в эту далекую тайгу, а я осталась...
   ...твои письма приходили так редко, но все эти долгие годы я жил только ими. Эти тонкие, потрепанные листочки, хранящие аромат твоих духов, попадали в наш ад всеми возможными и невозможными путями. Я ждал их, как ждут, наверное, рождения первенца...А потом я узнал, что когда твои письма прорывались ко мне сквозь тайгу и метель, ты была уже мертва. Своими письмами ты спасала мне жизнь, но тебя, тебя никто не смог удержать на земле: слишком много любви было в тебе...
  
   7.2.
  
   ...волны игриво, словно догоняли друг дружку, выбегали на берег и с громким шепотом уползали обратно в море, унося с собой башенки и стены песочного замка. Анаил, опустив глаза и обхватив руками колени, сидел на горячем песке, погрузившись в свои невеселые мысли. Асмодей закончил творить из песка нагую красавицу, подошел к Анаилу, пнув по пути полуразрушенный замок, и плюхнулся рядом.
   - Самый тихий и кроткий ангел,
   Самый любящий - Анаил.
   Ах, таким ли биться на фланге
   Наступающих Божьих сил, - пропел он на ухо приятелю
   Анаил раздосадовано отмахнулся:
   - Ты опять шутишь, а я уже устал смотреть на реки крови.
   - Чему тут удивляться? Если уж на небе была война, то что говорить о земле. Было бы странно, если б людишки не присвоили себе эту забаву.
   - Кровавое безумие ты называешь забавой? - ужаснулся Анаил. - Цинизм, вполне тебя достойный. Ничего бы этого не было, если бы кое-кто не угостил легкомысленную Еву недозрелым яблоком!
   - Уж какое подвернулось! К тому же кто-то ведь должен был открыть людям глаза на правду. И вообще...не надо было вам трогать Лилит.
   - Хорошо, один-один. Но зачем, для чего все эти нескончаемые войны? И с каждым столетием все больше жертв!
   - Ха! Так ведь и людей все больше рождается, надо же кому-то следить за равновесием, которое вы, кстати, постоянно нарушаете. Кто портит генофонд, забирая лучших в свое небесное воинство? Нам одни ущербные остаются. А мы лишь хотим доказать очевидное: люди по природе своей ничтожны, корыстны и жестоки, никакая жертва их уже не спасет. Даже у Них не всегда находится мужество плюнуть на правила и отстоять свое право на счастье.
   - Ты забыл, что Они не за счастьем пришли в этот мир.
   - Уж не за возможностью ли выбора?
   У Анаила пропал дар речи, а демон продолжал:
   - Да не нужен Им этот выбор! Как и другим людям - покой и небесное блаженство. Счастье на земле и при жизни им нужно. Люди - несовершенные и никчемные создания, ошибка Творца, но они могут то, чего не можем мы - любить. Нам этого не дано. Любовь одна делает их жестокими и милосердными, благородными и подлыми. Любовь - или ее отсутствие. Только не возвышенная Любовь к создателю к Создателю, а грешная страсть к себе подобным. Теперь ты понимаешь, какая сила влечет их друг к другу?
   - Понимаю, - неожиданно уверенно ответил ангел. - И понимаю, что Они давно, с самого начала сделали Выбор.
   Вот теперь онемел Асмодей.
   Мертвый женский крик, рванувшийся к небесам, заставил их вернуться на землю...
  
  
   7. 3.
  
   Мой разум-врач любовь мою лечил.
   Она отвергла травы и коренья,
   И бедный лекарь выбился из сил,
   И нас покинул, потеряв терпенье.

В. Шекспир.

  
   ...шел 1920 год. На русской земле бесы в который уже раз затеяли очередную чехарду, где игрушками были люди, а ангелы смиренно и скорбно стояли в стороне. Миром правило безумие.
   Комиссар Алексей Скатов был одним из тех, кто преданно служил этому безумию. Впрочем, сам он был уверен, что служит своему народу. Будучи человеком с неуемной энергией, он не мог не влезть по уши в заварушку гражданской войны, а страстная жажда справедливости и особенно среда, в которой он родился и жил, явились причиной того, что он оказался с большевиками; его бесовской натуре это подходило как нельзя более. Очень скоро из простого солдата он дослужился до комиссара и не собирался останавливаться на достигнутом, благо, все качества, необходимые для военной карьеры в те годы, у него были. А пока вот уже второй месяц он безуспешно гонялся за неуловимой горсткой белогвардейцев, давно совершавших дерзкие налеты на обозы и отбившиеся от основных сил части. Их отряд появлялся внезапно и, нанеся удар, снова исчезал в бесконечной степи, которая раскинулась от одного края горизонта до другого и укрывала белых, словно Богородициным покровом. Упрямый и бешеный комиссар гнался по следу врага без сна и отдыха. Солдаты, боявшиеся Скатова как огня и в то же время боготворившие его за отчаянную храбрость, едва держались на ногах, но преданно шли за ним, зараженные его неукротимой яростью. Уверенный в своих бойцах, как в себе самом, он лишь изредка подбадривал их белозубой улыбкой, делавшей почти нежным его хищное лицо.
   Его ярость объяснялась просто: белогвардейцами командовал злейший враг Скатова подполковник Аксаков. С Николаем Аксаковым они враждовали с детских лет: когда-то надменный барчук ударил стеком по лицу дерзкого сына конюха. Они тогда жестоко подрались и эта их стычка была далеко не последней, причем Алешка почти всегда был бит. Теперь при одном имени Аксакова мстительное пламя зажигало его ленивые зеленые глаза.
   В этот раз удача повернулась-таки к Алексею своим капризным ликом. На рассвете его полк окружил маленький хуторок, где скрывались белогвардейцы. Красные налетели так стремительно, что отряд Аксакова почти не сопротивлялся. Алешка носился вдоль улицы, как ангел смерти. Больше половины белых были перебиты в первые же минуты боя, меньше чем за четверть часа все было кончено.
   В живых осталось только пять белогвардейцев, шестым был сам подполковник. Его, что называется, взяли тепленьким: прямо у дверей хаты, где он остановился с женой. Аксаков был босиком и без мундира; комиссар, еще не остывший после боя, на гарцующем, взмыленном скакуне приблизился к обезоруженному недругу. С издевкой глядя на него сверху вниз, пропел:
   - Ну, здравствуй, ваше благородие. Вот и свиделись.
   Николай удостоил его лишь безразличным взглядом и остался высокомерно молчать. Что-что, а ставить зарвавшихся босяков на место Аксаков умел; что же до взрывного Скатова, то вывести его из равновесия было проще простого. Убить Алексея каким бы то ни было взглядом оказалось невозможно, но с коня он все-таки слетел в одно мгновение. Остановился перед Николаем и зазвенел:
   - Ты тут особо-то не гордись! Это я сейчас могу молчать и набивать себе цену, а ты, дурак, должен спросить, что я собираюсь с тобой делать. Теперь мой верх и мой черед раздавать зуботычины и оплеухи!
   Аксаков иронично приподнял бровь, однако, снизошел до разговора:
   - Даже так? Ну, тогда в чем же дело? Действуй.
   Более всего противно было Алешкиной натуре мерзлое равнодушие, а именно его и можно было назвать отличительной чертой подполковника. Скатов начинал тихо звереть.
   - Я чего-то не понимаю, - захрипел он, - какую такую театру ты решил мне показать?
   Николай скривился от столь неприкрытого проявления безграмотности.
   - Рожу-то не криви! - еще пуще завелся наблюдательный комиссар. - Ты мне ответь, кем ты себя возомнил? Круглым дураком, если не понимаешь, что я тебя пристрелить могу по законам военного времени? Или героем, который верной смерти не боится?
   - А ты, выходит, боишься? - Николай взглянул ему прямо в глаза.
   Впервые за столько лет.
   - В бою - нет, а так, как у тебя сейчас, ее только глупец не боится. Или ты никогда расстрела не видел?
   - Видел. И прекрасно знал, что это может случиться и со мной...с тобой, кстати, тоже.
   Скатов только хмыкнул.
   Во все время взаимного обмена любезностями комиссар ни разу не вспомнил о том, что ему докладывала разведка: вместе с отрядом скиталась по степи жена подполковника. И теперь до слуха Алексея донесся непонятный шум из хаты; он заметил, как вздрогнул и побледнел при этом Аксаков, и догадался, кто еще мог оказаться в доме. Видимо, кто-то из красноармейцев воевал с женой Аксакова, а воевать с женщинами в глазах Алексея было последним делом. Он шагнул на крыльцо и прикрикнул:
   - Что там еще случилось? Чего возитесь, выводите женщину сюда!
   В ответ послышался обиженный голос бойца Федоренко:
   - Да тут, товарищ комиссар, жена вроде как этого белого поганца. Они в горнице были; они мне, товарищ комиссар, в рожу-от молоком плеснули. Иттить не хотят никак, говорят, мол, волосы еще не прибрали...
   - Какого черта! - взревел Скатов, который терпеть не мог бестолковых бабьих сборов.
   Из хаты донеслись топот солдатских ботинок и легкий стук каблучков, и в дверном проеме возникла высокая женская фигура в сопровождении двух хмурых солдат.
   ...И в Ее присутствии все остальное сразу поблекло, стало незначительным и ненужным...
   Она замешкалась на пороге и Федоренко подтолкнул Ее прикладом, да так грубо, что Она едва удержалась от вскрика. Скатова как подбросило. Он метнулся на крыльцо и с ревом "Не сметь!" выбил ружье из рук солдата. И потом, уже взяв себя в руки:
   - Отставить, Федоренко! Бойцы Красной Армии не обращаются с женщинами, как последние... Немедленно извинись!
   Федоренко что-то невразумительно пробубнил.
   Алексей перевел заискрившийся взгляд на лицо женщины...и замер...они стояли так близко, что Скатов ощущал Ее легкое дыхание на своем лице...и впервые в жизни он, менявший женщин, как перчатки, и не пропускавший ни одной юбки, вдруг оробел, словно человек, искавший дедовский горшок с червонцами, а нашедший золотую жилу...за одну лишь изогнутую ресницу Ее отдал бы сейчас Алексей все, что имел, и жизнь свою в придачу...и где-то в тумане остался родной дом, старушка-мать, сестры, расстрелянный белыми отец и даже злейший враг...все затмила собой тонкая прелесть этой чужой женщины...
   Перед ним стояла жена Аксакова Ксения Юрьевна. Старшая из пяти дочерей князя Раевского, всего четыре года назад украшавшая собой лучшие салоны Петербурга, одна из самых красивых и образованных великосветских дам. Ее руки добивались наследники известнейших домов Европы, а она, словно в насмешку, вышла замуж за небогатого, хотя и родовитого, поручика Николая Аксакова. Ее неожиданное решение наделало в свете много шума; никто не мог толком объяснить, почему Ксения выбрала поручика. Теперь она и сама уже не ответила бы на этот вопрос. Просто ей было двадцать лет, и в душе ее жила какая-то неизбывная тоска по Нему, ожидание любви, вера в судьбу. Впечатлительная и задумчивая, Ксения искала героя своих снов и не могла узнать его среди тысяч чужих лиц. И однажды, на краткий миг, ей показалось, что Аксаков похож на Него. Его почти совершенная красота и отточенный ум поразили ее сразу, а благородство манер и умение держаться в обществе могли вызвать восхищение кого угодно. И есть ли чья-то вина в том, что его равнодушие Ксения приняла за редкую сдержанность, интригующую холодность. Потому-то, когда Николай, словно мимоходом, как-то даже снисходительно попросил Ксению стать его женой, она согласилась.
   Горькую свою ошибку она поняла уже в первые дни замужества. Она была безразлична Аксакову и женился он на ней потому только, что она была одной из лучших. То, что у нее было самолюбием, у Николая граничило с самовлюбленностью; слишком многого требовал он от других, а от себя - еще больше, слишком высоко поднимал планку. Привыкнув к собственной высоте, он не заметил, что жена его, стремясь доказать свое равенство с ним, давно уже превзошла уровень всех его планок. Ксения была такой изначально, по своей сути, Николай же себя таким сделал. Непонимание и нелюбовь встали между ними стеной. Два чужих человека жили под одной крышей, ели один хлеб, делили одну постель. Развод в их случае был невозможен: оба слишком гордо носили свое имя, чтобы стать причиной сплетен. Все эти годы Ксения безуспешно пыталась доказать мужу, что равна ему, потому и отправилась не раздумывая вслед за ним по дорогам войны. А ведь знала уже, что это не Он, и сжавшаяся в комочек душа ее заледенела, и сердце так и не изведало любви. Но Ксения нашла в себе силы подняться в своем спокойствии на такую недосягаемую высоту, что Николай даже и не замечал, что живет у подножия заснеженной альпийской вершины.
   И вот теперь Ксения Юрьевна Аксакова, царственно горделивая, стояла на крыльце перед сбродом оборванных солдат. Даже сейчас она выглядела по-королевски: бледно-золотое изысканное платье, безупречная прическа, холеные руки - уж кого-кого, а ее-то и война не заставит опуститься до уровня неприбранной мещанки!
   Ксения скользнула равнодушным взглядом по комиссару...отрешенно посмотрела на мужа...на солдат...и вдруг, словно вспомнив что-то очень важное, медленно повернула голову...внезапно расширившиеся глаза ее остановились на гибкой, сухощавой фигуре комиссара...они стояли почти вплотную и Ксения видела каждую трещинку на его губах...одного звука его хриплого голоса оказалось достаточно, чтобы Ксения поняла, наконец, чего ждала всю свою жизнь...загорелое дочерна, покрытое пылью лицо комиссара безжалостно столкнуло Ксению с ее ледяных вершин так, что у нее дыхание перехватило...со звоном скрестились клинки взглядов невозмутимо синих и засиявших русалочьих глаз - и разлетевшиеся от удара искры в одно мгновение растопили снега четырехлетней давности...
   ... в грязной, мокрой от пота и крови гимнастерке перед ней стоял Он...
   У Ксении даже ресницы не дрогнули, только вспыхнули и погасли глаза. Она стояла, как и прежде, прямая и невозмутимая, и робкие лучи солнца, казалось, пронизывали насквозь ее прозрачную кожу, смущаясь, прятались в завитках волос.
  
  
   Оба молчали, не в силах расцепить взгляды, пока не зазвучал голос Аксакова, разрубая их навсегда:
   - Ее ты тоже расстреляешь?
   - Кого? - Алексей не мог вспомнить, о чем шла речь.
   - Мою жену, Ксению Юрьевну, - терпеливо объяснил Николай.
   Скатову было сейчас не до него: всеми его помыслами завладела женщина в бледно-золотом платье. Он снова взглянул на нее: на ее безмятежном лице не отражалось ничего. Но Алексей-то понял тот взгляд! Не привиделось же ему все это! До его сознания все же дошло и то, что эта женщина принадлежит другому. И не кому-нибудь, а именно Аксакову! У Алексея просто в голове не укладывалось, как такое могло произойти: Она от рождения была предназначена для него, Скатова!
   - Ты задумался? Тебе это, кажется, не свойственно, Алексей, - продолжал изводить его подполковник.
   Алексей внутренне подобрался, как зверь, готовящийся к прыжку: Аксаков безнаказанно издевался над ним в присутствии Ксении, а та словно и не замечала никого. Ладно бы кого другого, но она ведь и Скатова не замечала!
   - За свою жену можешь не волноваться, она гражданское лицо и военному суду не подлежит, - процедил Алексей, - хотя что это я тебя утешаю - ты же ни за кого в жизни не беспокоился. Тебе на себя самого плевать, что уж тут говорить о жене. А вот как раз тебя-то я и собираюсь пристрелить без суда и следствия!
   Краем глаза Скатов заметил, как Ксения судорожно вцепилась пальцами в оборки платья, но лицо ее оставалось спокойней моря в тихую погоду.
   - Ну, конечно! - обронил между тем Аксаков, - Ты, насколько мне помнится, еще ни разу не выходил победителем, если мы бились один на один, а теперь тебе представился более чем удобный случай избавиться от меня раз и навсегда.
   Алексей взвился мгновенно, оскалился по-волчьи. Вырвав шашку у своего вестового, бросил ее Аксакову:
   - Держи! Самое время помериться силами и решить все.
   - Что? Решил поиграть в благородство? Захотелось женского внимания? Лет пять назад ты бы и глаз не посмел на нее поднять!
   - Дерись, мать твою! Победишь - тебя с женой отпустят на все четыре стороны! Это приказ! - последние слова относились к солдатам.
   Началась самая настоящая дуэль. Никто даже и не пытался их остановить: Скатов в такие минуты не разбирал, где свои, где чужие. Ксения словно приросла к крыльцу, не в силах вымолвить даже слова. Все произошло так неожиданно, что казалось нереальным. Двое мужчин, одного из которых она ждала всю жизнь, а с другим прожила четыре года, дрались не на жизнь, а на смерть. Душа Ксении разломилась пополам и половинки ее зацепились за лезвия шашек. Злейшие враги бились, разрубая на куски душу женщины, которую хотели завоевать.
   Они бились долго и страшно: силы были равны. Оба уже успели не раз задеть друг друга и кровь их, капая на землю, смешивалась и исчезала в пыли. Наконец, Аксаков страшным ударом едва ли не разрубленный наискось, упал к ногам жены. Стекленеющие глаза его остановились на ее лице...извечная надменная улыбка дотронулась до его губ:
   - Не любила... - еле слышно шепнул он Ксении и глаза его погасли.
   Ксения, никогда не знавшая, что такое обморок, беззвучно опустилась на землю и Скатов подумал, что она тоже умирает. Он выронил шашку и забыв весь мир бросился к ней, подхватил на руки; Ксения была без сил.
   - Воды! - заорал он солдатам и кто-то с перепугу сунул ему фляжку с водкой.
   Но тут бесы снова закрутили свою карусель: со стороны ближайшего хутора на выручку отряда Аксакова летели казачьи сотни. Как выяснится позже, Аксаков был лишь приманкой для Алешкиного полка, и Скатов, как и следовало ожидать, клюнул. Ему сказочно повезло, что казаки по неизвестной причине опоздали. Теперь у красных был один выход - отступление, и Скатов это прекрасно понимал. К тому же ему любой ценой нужно было вытащить Ксению из этого пекла. Его отряд, огрызаясь одиночными выстрелами, бешеным наметом вырвался в степь. Теперь все зависело от лошадей.
   Скатова в который уже раз унес от смерти верный конь, птицей стелившийся над травой. Ксению спасло только то, что Алексей закрывал как мог ее своим телом и две пули все-таки догнали его: одна застряла в боку, другая прошила плечо навылет. Задетая Аксаковым рука едва удерживала повод. В полдень Скатов с уцелевшими бойцами выехал к мелководной степной речушке.
   Ксения, наконец, начала осознавать происходящее. Склонившееся над ней бледное лицо Алексея вернуло ее к реальности; она почувствовала, как платье намокает от его крови.
   - Где я? - тихо спросила она.
   - Со мной, - успокоил ее Алексей.
   - А ты где?
   - Здесь, - и Скатов, закрыв глаза, стал медленно клониться набок.
   Бойцы вовремя успели подхватить теряющего сознание командира. Он истекал кровью. И Ксения, не помня себя, не думая о том, что перед ней - убийца ее мужа, спрыгнула с коня и опустилась на колени перед раненым, как тысячи лет, из века в век, женщины опускались перед беспомощными мужчинами.
   - Что с ним? Он жив? - спрашивала она солдат.
   - Жив. Пока, - отмахнулись те.
   Ксения вскинула голову, гневно сверкнула глазами и через несколько минут солдаты, беспрекословно повинуясь ее спокойному голосу, разводили костер, кипятили воду, собирали какую-то траву. До самого вечера Ксения промывала и прижигала раны, извлекала пули, делала перевязки. Ни солдаты, ни она сама словно и не вспоминали о том, что она княгиня и что ее мужа убил сегодня утром комиссар. Последний был сейчас в очень тяжелом состоянии.
   Умом Ксения понимала, что ей надо бы злорадствовать: сама судьба мстила Алексею, - да только вот сердце уже принадлежало не ей, оно готово было перестать биться вместе с сердцем Скатова. Ксения ненавидела себя за то, что Алексей стал ей дороже жизни, проклинала Николая за то, что день за днем превращал ее в ледяную статую и отдалялся от нее, ненавидела...нет, Алексея она ненавидеть не могла, не могла проклинать. В ней проснулась женщина, а этой женщине хотелось обнять Скатова крепко-крепко и поцеловать так, чтобы он забыл все, что было до этого поцелуя...но тень Аксакова призрачной завесой разделяла их...
   Ночью у Скатова начался опасный озноб и Ксения, решительно отодвинув эту тень, мешавшую ей стать живой женщиной, скользнула к Алексею под бурку. Оплела его, словно дикий хмель, и до утра согревала в объятьях, а он метался и кричал в бреду ее имя. Он бредил еще двое суток, находясь между жизнью и смертью, и двое суток только ласковые, потеплевшие руки Ксении удерживали его на этом свете. Словно крыло ангела на время заслонило их от войны.
   На утро третьего дня Скатов пришел в себя. И, открыв глаза, подумал сначала, что видит над собой безоблачное небо, но потом на это небо набежала тень ресниц, и Алексей понял, что смотрит в бездонные женские глаза: в них плескалось счастье.
   - Ксенечка! - выдохнул он и, обвив ослабевшей рукой ее плечи, пригнул ее голову к своему лицу, прижался обметанными лихорадкой губами к ее губам.
   Ксения почувствовала, как жалкие обрывки ее истерзанной души слетаются к губам и Алексей выпивает их вместе с поцелуем. Ему же казалось, что для него и Ксении войны больше не существует, потому что не существует мира, в котором эта война нужна.
   Увы, это Алексею только казалось...
   Впереди были нескончаемые дни походов и боев, кровь и пыль, звуки выстрелов и стоны раненых, победы и смерти. А еще были безумные ночи, напоенные любовью, такой терпкой и хмельной, что больше походила на отравленное зелье. Были мирные, сентиментальные до смешного прогулки при луне и глупый лепет влюбленных. Были разговоры до рассвета, жестокие ссоры и немедленные взаимные извинения. Однажды Скатов спросил, зачем она вышла за Николая (он был искренне удивлен и озадачен этим ее поступком).
   - Я перепутала его с тобой, - виновато и грустно улыбнулась она в ответ.
   Между тем их странная семейная идиллия многим не давала покоя. Скатову уже не раз говорили, что связь с княгиней может ему навредить - он ничего не хотел слушать. Раз и навсегда назвав Ксению своей женой, он поставил на этом точку. Отныне никто безнаказанно не мог даже просто неодобрительно посмотреть в ее сторону - Алексей тут же хватался за наган. Доброжелательно смотреть тоже не позволялось - он бешено ревновал ее к целому свету.
   Между ними стояло очень много всего: смерть Николая, расстрел Алешкиного отца, образование, воспитание, революция, наконец, - и между ними не стояло ничего. Они просто хотели быть вместе, хотели быть счастливыми. А уж когда Ксения родила Алексею дочь, тот едва не сошел с ума от радости и ходил, раздувшись от гордости. Он искренне считал, что таких прелестных детей, как его Наденька, мир еще не знал.
   И, к сожалению, очень немногие замечали то благодатное тепло, исходившее от Ксении и Алексея, когда они были рядом или просто говорили друг о друге.
   ...через полтора года Ксения умирала от тифа в переполненной холодной провинциальной больнице. За два дня до этого от тифа умерла Наденька. Прекрасные волосы Ксении были обриты, и теперь, худая, с заострившимися чертами и светлым ежиком на голове, она казалась совсем юной и близкая смерть была нелепой как никогда. Скатов, безбожник и гордец, впервые в жизни стоял на коленях. Он плакал, сам не замечая своих слез, и отчаянно молил Бога не забирать у него Ксению.
   - Я знаю, что недостоин ее, - хрипел он, - но кто там, у вас на небе, будет любить ее хоть вполовину так сильно, как люблю я?! И кто здесь, на земле, заменит мне хотя бы одну ее улыбку?
   Ксения повернула голову, коснулась уходящей рукой его плеча:
   - Алешка, ты не плачь. И не проси. Нам и так слишком много подарили.
   Скатов вскинул на жену обезумевшие глаза:
   - Ксенечка!
   Она в последний раз окунулась в его глаза и с тихим вздохом "Не отпускай!", вырвавшимся из тайной глубины ее души, оставила его навсегда. Одного.
   Алексей больше не плакал, не молился, не кричал. Никогда. Словно вулкан, истративший весь свой огонь на любовь, он застыл каменной неживой лавой. И когда в 1937 году его поведут на расстрел по "делу военных", комдив Скатов впервые за многие годы жизни без Ксении улыбнется. И эта прежняя бесшабашная улыбка мгновенно преобразит его разбитое до неузнаваемости лицо. Он не оставлял на земле никого, кто плакал бы по нему, а там его ждала Ксения. Он так и не отпустил ее.
  
   8.1.
  
   "...Он видел ее всего мгновение, но такого мгновения еще не было в его жизни. Он даже не понял, что с ним случилось, только знал, что это что-то небывалое, странное и этого нельзя объяснить. А она ушла, ее уже не было. И он прикрыл глаза ладонью, чтоб не забыть увиденного, чтоб ни на что другое не смотреть".

Пер Лагерквист. Мариамна.

   ...как все нелепо и глупо...и больно...зачем я здесь? Зачем мне это пылающее русское поле? Я хочу вернуться домой, в Прагу...хочу закрыть глаза, вздохнуть поглубже, медленно поднять воспаленные от пыли веки - и увидеть тебя, Ласточка...
   ...Ласточка! Я и сейчас не знаю твоего имени, не знаю о тебе ничего...я и видел-то тебя лишь однажды, в последний день без войны. Ты выглянула из-за огромного куста желтых роз, нежная и благоухающая...черноокая дочь Иерихона, легкая и стремительная, как ласточка...
   ...я не помню, что я делал на той улице, на самой окраине города...куда и зачем я шел...не помню, да это и не важно. Тот день закружился вокруг твоей кудрявой головки и превратился в один миг, остановившийся в твоих глазах. Мимо шли люди, но я их не видел, они расплывались в голубоватой дымке...меня кто-то окликнул, но я не мог обернуться, завороженный тобой...
   ... ты звонко смеялась и в воздухе рассыпались сотни хрустальных колокольчиков...
   ...ты бросила мне едва распустившуюся розу и убежала в сад, а я до вечера простоял под окнами твоего дома, но так и не увидел тебя больше ни в тот день, ни в остальные дни, недели, месяцы...годы.
   ...мне нужно было возвращаться домой, и я ушел...Надо было хоть умереть в тот вечер у твоего окна, но никогда и никуда без тебя не уходить!
   ...я знаю, ты и сейчас срезаешь розы в саду, но некому больше бросить цветка - я слишком далеко...
   ...мне осталось несколько минут: из горящего танка я выбраться уже не смогу. Огонь...раскаленное мертвое железо...кровь - моя и убитого Рихарда...боль...я и не знал, что человек может терпеть такую боль и не умирать...огонь...и твоя роза, которую я хранил все эти годы войны, горит...горит вместе со мной и с письмами - я никогда не отправлю их тебе...умирать не так уж и страшно, вот только жаль, что я не успел сказать тебе, как я люблю...
  
   8.2.
   ...они неторопливо шли по узкой тропинке. Сумрак понемногу рассеивался и над травой змеился молочно-голубой туман; сквозь его пелену таинственным видением белели облака цветущих вишен.
   - Он так и не узнал, что его Ласточка стала пеплом, развеянным в яблоневых садах рядом с Бухенвальдом... - тихо вздохнул ангел.
   - Все повторяется.
   - О чем ты, демон?
   - О Них. Ты первым увидел, что Они выбрали друг друга, но что принес Им этот выбор? Они так стремились друг к другу, что разделить их невозможно.
   - Да, теперь Их не прельстит ни Рай, ни Ад.
   - О чем ты говоришь? Что Их может прельстить или напугать, если самый страшный Ад для Них - это разлука, а все блаженства Рая Они уже давно вкусили в объятьях друг друга.
   - Их никто не вправе судить за это, ибо мера Им - Любовь.
   - В любви, как ты мог заметить, нет милосердия, ангел.
   - Я заметил. И я помню, как Он сжигал ее на костре в Андорре, а в обезумевшем Париже Его голова катилась с эшафота Ей под ноги, и Она ликовала, - грустно отозвался Анаил.
   - В Константинополе Она Его отравила, в Северном море Он пронзил мечом Ее сердце, - продолжил Асмодей.
   - Все так: милосердия нет. Есть самопожертвование. Вспомни, как в пылающей России Она отнимала Его у смерти, как в джунглях Вьетнама закрывала от пуль Его, солдата вражеской армии, как Он в Палермо дрался за ее честь на дуэли, как в Лондоне отбивал у озверевшей толпы и лечил от чумы.
   - И все же ты сам не раз называл Их любовь безумием!
   - А как, по-твоему, это можно было назвать, когда белокурый паж был ослеплен страстью к безобразной герцогине бальзаковского возраста или когда юная дочь китайского императора уходила с нищим седовласым поэтом?
   - Любовь без границ. Они приговорены к ней. Сколько раз Они встречались на земле, а мы наивно ждали, что Они не узнают друг друга.
   - Смерть и Время царят на земле, -
   Ты владыками их не зови.
   Все, кружась, исчезает во мгле,
   Неподвижно лишь солнце Любви.
   - Вот-вот. А мы-то смеялись над поэтом. Но только что же будет с Ними?
   - Опять все сначала: встреча, преграды, смерть.
   - Но Они же все равно не отпустят друг друга, даже на небеса! Нет, я просто восхищаюсь ими! - воскликнул демон, взмахивая крылом. - Слушай, а если Им...помочь? А?
   - Лучше всего, если мы просто оставим Их в покое. И там, где Им никто не будет мешать. Судьбы мы не можем изменить, как не можем и спасти Их от нее.
   - Неужели у Них нет ни одного шанса?!
   - Это у нас нет ни одного шанса. А Им...Зачем Им наша помощь, какой-то шанс, милосердие Бога и благоволение Люцифера? У Них есть гораздо больше - Любовь. И пока в этом насквозь грешном мире людей она живет, этот мир чего-то стоит...
   ...две пары крыльев - темных и белоснежных - парили над землей, но влюбленные глаза их не замечали...
  
   8.3.
   По главной сути
   Жизнь проста:
   Ее уста,
   Его уста...
   < ... >
   А кровь солдат?
   А боль солдатки?
   А стронций в куще облаков?
  
   То все ошибки,
   Все накладки
   И заблуждения
   веков.

В. Федоров

  
   ...Она никогда и ни при каких обстоятельствах не признавала себя шахматной фигуркой в игре сильных мира сего. Она всегда все решала для себя сама и предпочитала захлебываться и выбиваться из сил, отчаянно сопротивляясь течению, нежели бревном плыть вниз по реке. Вот и сейчас, когда перед самым Новым годом у Нее опять началась "черная полоса", Она капризно топнула ногой и, как всегда в таких случаях, "закусила удила". Новое тысячелетие Она решила встречать по полной программе, во всеоружии и с победной улыбкой на лице. Первым делом Она уволилась с работы, выколотила из начальства причитавшиеся Ей деньги, сняла со счета свои смехотворные сбережения и, "подбив бабки", обреченно вздохнула - и продала мотоцикл. Предмет гордости, подарок бывшего любовника-байкера.
   После всего этого Она села в своей комнате перед глобусом, крутанула его так, что тот чуть не приобрел собственную орбиту, и наугад ткнула в него пальцем. Ноготь сломался в долине Нила.
   - Это судьба, - изрекла Она и полетела за рекламными проспектами.
   На другой день Она купила в туристическом агентстве путевку в Египет, обновила гардероб и двадцать девятого декабря, ни известив о своем отъезде ни единой души, уже фотографировалась в компании со сфинксом. Но Ей не повезло и здесь. Гид оказался безнадежным и абсолютным геем, в группе подобрались люди, ровным счетом ничего не понимающие ни в истории, ни в художественной культуре, ни в мифологии. В результате Она плюнула на цивилизованный отдых и отправилась в одиночку разгадывать тайны пирамид.
   Один из ушлых местных жителей, видя повышенный интерес девушки к древностям, уговорил Ее купить "старинную" карту, на которой обозначено истинное захоронение Хеопса в древнем храме, никем пока не найденном". В довесок он всучил - "О, почти за бесценок, госпожа!" - "умнейшего" верблюда, "знающего почти все пути среди барханов и способного самостоятельно вывезти человека к оазису". Невысокая цена этого чуда природы, равно как и раритетной карты, Ее не смутила: инстинкт самосохранения у Нее начисто отсутствовал. И то, что Она заблудилась среди барханов, упала с верблюда и безнадежно потерялась, явилось лишь закономерным следствием всего этого. Кстати, верблюд сбежал в неизвестном направлении действительно самостоятельно.
   Но сдаваться так просто Она была не намерена. Она верила, что если очень долго идти, куда-то все равно придешь и не исключено, что в пути попадешь на "белую полосу". "Самая черная мгла наступает перед рассветом", - вспомнила Она свое любимое изречение и отважно зашагала вперед.
   Но ни "белой полосы", ни оазиса, ни верблюда в поле зрения что-то не наблюдалось. Только солнце и песок. Нестерпимо яркий свет слепил глаза, песок набивался в обувь, в горло, под одежду, и она в который уже раз за свою недолгую жизнь подумала, что это, наверное, все-таки финиш. Выбившись из сил, обгорев на солнце и умирая от жажды, Она свалилось на песок и погрузилась в полусон-полузабытье.
  
   ...Он в который уже раз уходил из своего племени. Для своих Он оставался "белой вороной" и совсем не потому, что единственный был синеглазым блондином: Он сам по себе был странным. Никто и никогда не мог понять ни Его слов, ни Его поступков, и даже Его семья давно махнула на Него рукой. У Него были приятели, были женщины, любившие Его за исключительную красоту и острый ум, но не было ни друзей, ни любимой. Нет, Его не презирали и не игнорировали - для этого Он был достаточно сильным и гордым - Его просто не понимали, считали иным. Он мог месяцами скитаться по пустыне и никто не спрашивал, что Он там ищет. Да Он бы и сам не смог этого объяснить. Наверное, как Ему порой казалось, Он искал судьбу.
   И Он ее нашел...
   Еще издали заметив неподвижное женское тело, Он стрелой помчался к нему, боясь, что наткнулся на труп. Но во сне Она застонала и отмахнулась от чего-то рукой, и Он, уже осторожно, чтобы не потревожить Ее сон, приблизился. То, что среди безлюдной пустыни мирно спала прелестная девушка, само по себе было чудом. Но этот сон вполне мог стать для Нее вечным: у Нее не было с собой ни воды, ни защиты от солнца - ничего. И как Она здесь оказалась, было совершенно непонятно.
   Первой Его мыслью было разбудить находку и выяснить, что с ней случилось, а уж потом решать, что делать дальше, и Он уже протянул руку к Ее плечу, но вовремя одумался. Она могла Его испугаться и кто знает, как бы все тогда обернулось. Он долго любовался Ее капризной красотой, потом укрыл ее от палящих лучей своим плащом, оставив рядом фляжку с водой и узелок с хлебом и сушеными фруктами, не удержавшись, коснулся губами темных завитков на виске и исчез среди барханов.
   ...Она проснулась через полчаса после Его исчезновения. Обнаружив плащ, еду и воду, Она не сразу поверила в то, что уже не спит. Но поскольку Ей хотелось есть и пить, а все необходимое было под рукой, долго удивляться Она не стала. Утолив голод и жажду, Она задумалась, откуда же все-таки пришло спасение. Не сразу, но все же до Нее дошло, что непонятные ямки в песке - это следы лошадиных копыт. Сообразив это, Она в гневе выкрикнула:
   - Этот негодяй уехал! Он бросил меня тут одну умирать! Даже не разбудил, не объяснил дорогу! Убила бы.
   Ругаясь и проклиная на чем свет стоит гида, песок, уехавшего наездника и пирамиды, Она поплелась по следам, которые уже начало заносить песком, в глубь пустыни. Зной был губителен для этого северного цветка: ноги увязали в песке, солнце нещадно обжигало кожу и все время хотелось пить, а воду нужно было беречь. Долго быть героем Она не могла и через полтора часа изнурительных блужданий потеряла сознание.
   На Ее счастье, Он все же вернулся. Настоящий мужчина не мог бросить беспомощную женщину посреди пустыни, обрекая ее на верную мучительную смерть...к тому же Ее прозрачная кожа была такой нежной, а черные как смоль волосы так дурманяще пахли яблоками...а Он был молод и силен и вместо крови в Его жилах тек жидкий огонь...Он только набрал в ближайшем, никому, кроме их племени не известном оазисе воды и фиников и полетел к Ней. Он догадался, что Она пойдет по Его следам, и потому возвращался тем же путем. И опять нашел Ее лежащей в песках.
   Она была без чувств, такая беспомощная и хрупкая, и безжалостная пустыня уже бросила на Ее нежное лицо горсть песка...Он опустился перед Ней на колени, осторожно сдул с лица песчинки, приподнял Ее голову и слегка брызнул на Нее водой. Она слабо вздохнула и открыла глаза...и Он безнадежно пошел ко дну, безо всякого сопротивления погружаясь в янтарную глубину этих глаз...
   Придя, наконец, в себя и увидев прямо перед носом умопомрачительного синеглазого блондина с торсом греческого бога, Она констатировала следующий факт:
   - Забабашенный мираж! Пустыня начинает мне нравится.
   Мираж заулыбался, как заправский донжуан, и пророкотал что-то на совершенно не понятном языке.
   - Прощай, крыша. Он еще и говорит. Интересно, бывают акустические миражи в природе или те, кто с ними сталкивался, разговаривают теперь только с соседями по палате? А может, я уже в раю и ко мне клеится сам архангел Гавриил?
   Он опять что-то сказал, Она в ответ пожала плечами, ровным счетом ничего не понимая. Ей очень хотелось спать...и еще хотелось поваляться в снегу...Глаза стали закрываться сами собой, и Она не сразу сообразила, что происходит, когда сильные руки оторвали Ее от земли и водрузили на коня. Она, поленившись открывать глаза, обняла покрепче мускулисты торс "архангела", - "Интересно, почему архангелов никогда не изображают верхом? Ах да, у них же крылья..." - прижалась щекой к Его спине и задремала, с упоением слушая пение ветра.
   ...Через несколько минут этой бешеной скачки Она вдруг подумала, что не ощущает коленями ног "архангела". "Странно..." - решила Она и скользнула рукой по Его торсу вниз. Горячее влажное тело плавно переходило в лошадиную грудь...
   Она проснулась мгновенно. Распахнула глаза и выглянула из-под руки. Так и есть - мираж! Головы лошади не было, как не было и ног человека. Всадник и конь были одним существом! Невероятно сильным и красивым, но в природе НЕ СУЩЕСТВУЮЩИМ в принципе! Она почувствовала, как волосы на голове начинают шевелиться независимо от ветра. Судорожно икнув, Она с визгом свалилась на песок, рискуя попасть под копыта коня или кем он там еще был. Существо резко остановилось и повернулось к Ней. Не в силах что-либо произнести, Она уставилась на Него во все глаза. Кроме того, что н поистине великолепен, ничего в голову не приходило. Она не знала, что и делать: то ли радоваться фантастическому приключению, то ли визжать от ужаса. Последнее предполагало паническое бегство куда глаза глядят, а глаза, куда бы ни глядели, видели одни пески. Бегство как вариант спасения отпадало. Оставалось радоваться, тем более что существо, по-видимому, было настроено дружелюбно и хотело Ей помочь. На этом Ее размышления прервались, потому что заболела подвернутая при падении нога. Девушка поморщилась и потерла ступню, обиженно посмотрев на Него.
  
   Он медленно подошел к Ней и протянул руку. Его яркие глаза светились неподдельной добротой и нежностью; Она заглянула в них поглубже и на самом дне увидела темный и дикий чарующий огонь, в одно мгновение зажегший Ее душу. Этот огонь манил Ее, околдовывал, завораживал, и Она вдруг поняла, что только он может отогреть Ее, он никогда не погаснет и не оставит Ее во тьме и холоде.
   Она молча подала Ему свою руку и Он помог ей подняться. Опустив глаза и стряхивая с себя песок и магию Его взгляда, девушка поинтересовалась:
   - Ты кто? Мутант? Жертва генетических исследований? Или все-таки настоящий кентавр?
   Он заговорил на незнакомом языке, но Она, к своему удивлению, все прекрасно понимала. Его голос звучал так непривычно, рокочуще и очень плавно, он шел откуда-то из глубины; ничего подобного Ей не приходилось раньше слышать.
   - Да, я настоящий кентавр, - улыбаясь, говорил Он, - и никакое не чудовище. Тебе не нужно меня бояться, я просто хочу тебе помочь. Доверься мне, я не обижу тебя.
   Она слегка прикусила губу и искоса посмотрела на Него:
   - А как тебя зовут?
   Он назвал Ей свое имя, но девушка, как ни старалась, правильно произнести его не смогла.
   - Можно, я буду звать тебя Кентавр?
   Он кивнул в ответ. Ее имя Он тоже не смог выговорить, и Он называл Ее Светлая.
   - Подожди, ведь я же совершенно не знаю языка, на котором ты говоришь. Почему я понимаю тебя? - Ей очень хотелось во всем разобраться, но, кажется, это было невозможно.
   - Все очень просто. Ты слушаешь меня сердцем, как и я тебя, и для этого вовсе не нужно говорить на одном языке. Два сердца, если они долго, очень долго друг друга искали, всегда поймут одно другого.
   Он объяснял мягко и легко, так что Она окончательно убедилась в реальности происходящего и приняла все как есть. И смирилась. В конце концов, кто еще мог похвастаться, что встретил живого кентавра, к тому же такого фантастически красивого. Уж кто-кто, а Она-то знала толк как в привлекательных мужчинах, так и в породистых лошадях. В данном случае Она терялась, какая же из двух половин блондинистого кентавра Ей больше нравится.
   - Ну, ладно. Допустим, я не сплю и не схожу с ума, - оторвалась Она от созерцания мифического красавца, - ну и что мы будем делать?
   - У тебя есть какие-то предложения?
   - Есть. Я, к вашему сведению, приехала в ваш песочно-пирамидальный Египет встретить Новый год - и только. Больше мне ничего не надо. Но если честно, то мне уже почему-то хочется попраздновать дома, в своей родной квартире, со снегом, елкой, водкой и пельменями!
   - Что ж...Все, что я пока могу тебе предложить, так это помочь выбраться из песков к ближайшему оазису, а там посмотрим. Ну, что же ты? Садись, поедем дальше.
   Она погладила Его по бархатистому крупу и, опершись на Его руку, птицей вспорхнула на Него.
   ...и снова запел в ушах ветер нескончаемую песню пустыни...
   В результате Она пришла к выводу, что ездить на кентавре несравненно удобнее, чем на обычном коне. Она обвила Его за плечи руками и, смеясь навстречу ветру, солнцу и песку, болтала Ему на ухо все, что только задувало в Ее шальную голову, а Он отвечал Ей время от времени ласково и вполне серьезно и при этом легонько сжимал Ее тонкие пальцы в своих ладонях или теребил то и дело залетавшие Ему на лицо и шею Ее волосы. Он готов был мчать Ее по пустыне до тех пор, пока в Его груди билось сердце, лишь бы чувствовать Ее присутствие всегда, каждой своей клеточкой ощущая нежность Ее кожи.
   Но вот вдали показался оазис, столь сказочно прекрасный, что Она приняла его за мираж и назвала "шикарной иллюстрацией к сказкам Шахерезады". И как только Его копыта утонули в густой траве, Она спрыгнула на землю и понеслась осматривать свои владения. Оазис был небольшой, но совершенно изумительный. Ее голос звенел то тут, то там, через каждые пять секунд вопрошая:
   - Кентавр, а что это за дерево? А тут есть какие-нибудь зверушки? Кентавр, если я увижу здесь хоть одну лягушку, таракана или еще какую-нибудь гадость в этом роде, ты ее сразу же убери отсюда, ладно? Змей я не боюсь, но ты им скажи, чтоб ко мне все-таки не лезли! А здесь попугаи летают? А они говорящие?
   Он схватился за голову, не успевая отвечать и на половину вопросов.
   - Хочешь, я подарю тебе все это, Светлая? - тихо предложил Он.
   Она энергично закивала головой, набивая рот апельсинами. Кентавр, засмеявшись, отправился выбирать для Нее самые лучшие плоды, а когда вернулся, девушка уже укладывалась спать на травяном ковре.
   - Тебе понравилось здесь? - спросил Он.
   Грациозно усаживаясь на Его раскинутый плащ, Она обольстительно улыбнулась, более всего напоминая сейчас восточную гурию и дополняя собой сказочный пейзаж. В воздухе витали колдовские чары и даже вода в источнике не журчала, а пела, как, должны, наверное, петь птицы в райском саду. И листья деревьев, и травы, и цветы, колеблемые ветром, казалось, нашептывали древние легенды.
   Но Она в один миг умудрилась превратить сказку в реальность с такой легкостью, словно разбивала острым каблучком хрупкое стекло. Она просто недовольно поморщилась и заметила невозмутимым голосом, что "оазис был бы райским уголком, если бы кто-нибудь догадался провести сюда электричество и установить холодильник, компьютер и джакузи". Кентавр обреченно вздохнул и уронил голову на руки. Она пожала плечиком, легла на бок и тут же провалилась в мертвый сон, уже ни на что не реагируя.
   Когда Она проснулась, была уже глубокая ночь и безбрежное южное небо нарядилось в бриллиантовую сетку звезд. Собрав в кучу все свои скудные познания в области астрономии, Она тем не менее не смогла идентифицировать ни одно созвездие, а потому и не стала тратить время на их бессмысленное созерцание. Тем более что в двух шагах от Нее горел костер и оттуда весьма заманчиво пахло чем-то съедобным. Отблески огня выхватывали из темноты ирреальную фигуру кентавра.
   Она потянулась, поболтала в воздухе ногами, окончательно сбрасывая с себя сон, а заодно и теплое одеяло, которым заботливо укрыл Ее кентавр. Девушка села на траве и тут же зябко поежилась: никогда бы не подумала, что в знойной пустыне так холодно по ночам.
   - Проснулась? - послышался голос кентавра. - Иди сюда, здесь теплее. Скоро будет готов ужин. Ты, конечно, проголодалась?
   Вот это была святая истина. Отсутствием аппетита Она никогда не страдала, а сейчас так и вовсе умирала от голода. Примостившись рядом с кентавром у костра, Она машинально взглянула на часы и ахнула: до начала нового тысячелетия оставалось сорок минут.
   - Что-то не так? - поинтересовался Он.
   - Все не так. Новый год через полчаса. Знаешь такой праздник?
   - Наслышан. И в чем же тогда дело?
   - Ну-у...-неопределенно протянула Она, - видишь ли, я хотела встретить новый год как-нибудь по особенному, чтобы было совсем незабываемо...
   - По-моему, это тебе удалось как никому другому. Сама подумай, кто еще сидит сейчас на заброшенном оазисе посреди пустыни в компании кентавра?
   - Логично, - согласилась Она и рассмеялась от души. - Нет, правда, здорово получается. До такого я бы никогда не додумалась.
   ...они ели жареное на огне мясо, запивая его молодым вином, лакомились фруктами и сладостями, болтали всякую чепуху и даже что-то пели, хмельные от вина и взаимного влечения. Посреди веселья Он вдруг совершенно неожиданно спросил:
   - У тебя было много мужчин?
   Она чуть не подавилась фиником и в результате кое-как проглотила его целиком. Приподняв бровь, Она выдал избитую уже фразу, которой всегда отвечала на подобные вопросы:
   - Ну, скажем так, есть с кем сравнить.
   Он никак не отреагировал и теперь уже полюбопытствовала Она:
   - А кого нужно сравнивать? Уж не тебя ли?
   - Сдается мне, я буду вне сравнения, - спокойно заметил Он.
   - Даже так? - усмехнулась Она, пораженная Его самонадеянностью.
   Кентавр очень выразительно посмотрел на Нее и Она, сразу вспомнив, с кем имеет дело, пробубнила:
   - А-а...ну да...так-то конечно...однако, - и собралась было вернуться к кувшину с вином.
   Но тут Он положил одну руку Ей на плечо, а другой нежно провел по щеке, и взглянул Ей в глаза.
   ...и сразу куда-то исчезли барханы, пальмы, звезды и костер...остался только огонь, пляшущий, беснующийся в Его светлых глазах и отражавшийся теперь в темных Ее, делая их похожими на кипящий золотистый мед...Ей внезапно почудилось, что все это однажды уже было: Египет, пирамиды, песок и звездное небо...и именно за всем этим пришла Она сюда, забыв прежнюю жизнь...или вспомнив ее...
   Они оба знали, что тысячи лет шли к этому оазису, что искали в толпе единственно родные глаза и, бурными бессонными ночами лаская кого-то другого, бессознательно жаждали ощутить тепло друг друга. Только теперь Им стало понятно, почему раньше Они нигде не находили покоя, ставили окружающих в тупик своими выходками и сами не знали, чего хотели добиться. Они лихорадочно летели по жизни, словно листали в нетерпении давно прочитанную книгу и никак не могли найти главную страницу. И вот нашли. И остановились в нерешительности, не зная, что теперь делать. Никуда не надо было рваться, ничего не нужно было искать. У Них было все: небо над головой, мягкая трава под ногами, тепло костра, чистая вода, хлеб и Они сами. И ничего между Ними больше не стояло: ни расстояние, ни время, ни боги, ни люди, ни даже Их собственные амбиции.
   ...а потом Он поцеловал Ее сразу в двух тысячелетиях...
  
   9.0.
   ...забвение, легкая серая дымка, внутри которой существует лишь Вечное Ничто, рассеялась. Из струящегося небытия соткалась Река с отлогими берегами. Бесцветные крутобокие волны уносили прочь и пороки, и добродетели человека; соприкасаясь и сталкиваясь, они производили лишь слабый всплеск, от которого на земле возрождались и рушились цивилизации. Река оставалась тихой и равнодушной...
   ...обрывки забвения туманом еще стлались местами, закрывая обширную голую степь, но Они уже смогли различить друг друга...
  
  
  
  
  
  
  
  
   18
  
  
   57
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"