Аннотация: Фэнтези, мистика. Месть матери. Рассказ напечатан в журнале Edita 72 в 2017 г.
"Только бы в глаза этой сволочи посмотреть".
До Ельни Вера добралась за два дня поездом. Можно бы и самолётом, военком сказал: "дорогу и туда и обратно мы точно потом оплатим", но Вера побоялась тратиться. Денег-то после похорон почти не осталось.
Одноимённая станция оказалась маленькой: деревянный вокзал, да пара улиц вдоль железной дороги. Редко какой из домов нарядно обшит, в основном приземистые, чернеют старым деревом. Но выглядит местечко аккуратно. Наверное потому, что всё тёмное и некрасивое укрыл свеже-выпавший первый снег. Перед Верой всплыл кусочек родного края с прелой чёрной землёй на прибранных полях и влажным, но тёплым воздухом над ними. Надо же, подумалось, всего два дня пути, а тут снег, холодно было бы Ванечке.
Огляделась. На станции тихо и пустынно, как в ближнем лесу. Из местных, вон, только лохматый бурый пёс вдалеке, большущий увалень, как молодой медведь. Вера потянулась к нему простой ласковой думкой, потрепала мысленно по загривку. "Да ты у нас, батенька, сердит, знатный сторож, а чужого и покусать можешь", - уловила она собачью суть. Зверь на добрый посыл отозвался, вильнул хвостом, готовый двинуться навстречу. "Нет, пёсик, я пойду одна", - строго упредила его движение Вера.
Вышла с вокзальной площади на широкую дорогу. Воздух сухой, зябкий, немного колкий, зато после вагонной духоты им дышится легко. Куда идти - понятно. Всплыли строчки из сынова письма: "там большая дорога одна, не заблудишься. От станции через лесок, километра три всего до военного городка". Три, так три. Вдоль по широкой хорошо накатанной дороге тихонько и пошла.
"Мне бы только в глаза ему посмотреть", - мысль бьётся упрямо, как мотылёк о стекло. В голове от неё делается жарко, и включается что-то новое, но крайне неохотно, со скрипом, словно раскручиваются застоявшиеся жернова. Вере кажется, что это нечто - глубинное, даже и не ею спрятанное, только и ждало повода чтобы проснуться. И легче всего думать, что это вовсе не она затеяла внутреннюю работу. Проще взирать даже на собственные мысли, как бы со стороны. Да, мир без Ванечки навсегда изменился, он словно разбился и звенит до сих пор осколками, и подобен дешевой детской мозаике. Ну и что? Он не исчез и непременно сложится. Когда и как - разве важно? "Мне бы только в глаза ему посмотреть"
Вера много вспоминает не о сыне, а о прожитой жизни. Может именно в глубинах памяти и скрыты самые важные фрагменты чудной мозаики?
Вера выросла в детдоме и не знала мать, но несколько дней назад образ смуглой седовласой женщины с острыми хищно-птичьими чертами лица явился во сне. Он укрепился в сознании совершенно прочно, как икона, будто мать такой и была, всегда печальной с беспокойным внимательным взглядом. Вера знала, что звали её необычно - Клема. Принадлежала мать к маленькому, кажется, совсем исчезнувшему народу - чоргены. И Клема не отказывалась от дочери. Она просто умерла, а других родственников, готовых приютить девочку, не нашлось.
Вера искала где только могла, но до сих пор и о народе чоргенов, и о матери знала скудно мало. Когда выросла, первым делом съездила в деревню, где родилась. Местные встретили странной настороженностью, но как свою. Чувство, что Клему деревенские старухи хорошо помнят, возникло сразу же по приезде. Но рассказывать никто ничего не хотел, словно боялись, словно Клема ведьма какая была. Вера однажды спиной почуяла недоброе шипение: "бесовские глаза, Клемкины".
Выручил охочий до дармовой выпивки мужичок, пьянь да рвань местная - Михей Шалыч. "Помянуть бы Клему, коль приехала", - подошёл он знакомиться. На удачу пьяница оказался не просто разговорчивым, а ещё и настоящим знатоком местных мхом поросших легенд и обычаев. Как он сам о себе и предупредил: "не серчай, я за стаканом дюже говорливый, не в ту степь, бываю. Если что, гони, я не обидчивый".
Вот от него-то Вера и узнала - жили чоргены в пределах Удгордии. Не безродная она, существовал загадочный народ. Селились в густых лесах, но непременно вблизи реки. Рыбной ловлей и жили. Оттого и именовались чоргенами, в переводе с удгорского - рыбари, значит. Охоты не признавали. Но местные их хозяевами лесов почитали и разрешение, чтобы самим охотиться, у чоргенов выспрашивали. Лесные люди в обычные деревни захаживали редко. Да и деревенские дружбы с ними не искали. Уважали чоргенов, а больше того, боялись. За дикость, за необыкновенное умение с лесным зверьём ладить. Иногда только звали, когда хворь на домашний скот нападала. Чоргены любую тварь понимали, что дикую, что домашнюю, и бабы у них, все как одна, травницы.
Побасёнок про чоргенов Шалыч знал много. Но побасёнками и называл. "Лешак их знает, правда или сказки, - говорил, - люди брешут, я запомнил, а ты сама решай: побасёнки или нет". Рассказывал, что чоргенки к любому зверю в душу влезть могли, а то и человека заворожить. Бывало, понравится чоргенке парень обычный, - заморочит она его и в лес уведёт. Если вернётся потом хлопец домой, считай повезло. Но непременно злой придёт и молчун, словно больной. А то и вовсе не вернётся. А мужики-чоргены сами лютые, как звери. Колдуны. Некоторые медведем оборачивались. Это они охоту на зверьё не признавали, вроде как роднились с лесом. А сами, например, в облике матёрого медведя напасть на пришлого запросто могли. Обычный человек для них значил меньше дикого зверя, задрать и сожрать чужака - в порядке вещей, это случалось. Люди до сих пор глубоко в лес захаживать боятся, вся живность там, говорят, чоргенский дух помнит, простого человека не пожалует.
"Куда чоргены подевались? А шут их знает. Говорят, ещё до войны раскулачники до чоргенов добрались. А чего у них раскулачивать окромя рыбьей чешуи? Заартачились чоргены. Потом околхозить их хотели, но в итоге большинство, вроде, Сибирь заселять отправили".
Вера в деревне ночевать осталась, надеясь ещё и о матери хоть что-нибудь услышать. Сердобольная бабка нашлась. Сжалилась: и заросшее бурьяном пепелище от родительского дома показала, и у себя на ночь приютила. Но про Клему напрочь говорить отказалась. Сказала только: "Ехай ты, девонька, отсюдова. Вижу, ты человек добрый, кровью вашей семейной не испорчена. Вот и ехай, и в места наши больше не возвращайся. Нехорошие для тебя тут места - приманют, не заметишь. Ехай, пока кровь не взыграла. - А при каждом упоминании имени Клемы старушка набожно крестилась, - пусть покоится с миром... пусть с миром..."
Примерно с полдороги Веру подсадила "попутка" - кто-то из местных. К водителю не приглядывалась, думала о своём. Подвез и подвез, спасибо сказала.
В проходной воинской части оказалось нестерпимо жарко. Вера быстро разомлела, подпустила усталую отстранённость. Приготовилась долго ждать: пока доложат, пока оформят пропуск. Но неожиданно всё разрешилось быстро. Уже через полчаса она устраивалась в маленьком, но опрятном гостиничном номере.
Услужливо объясняли, что штаб совсем рядом, но сегодня уже поздно, вечер - никого нет. Но командир в курсе её приезда и завтра с утра примет лично. Вера молча кивала безликим и суетливо передающим её друг другу военным. В глаза не заглядывала, вопросов не задавала, понимала - люди подневольные, говорят и делают то, что командиры велели. А на все вопросы, что пытались поднять тревогу в её собственной душе, отвечала одним: "ничего, всё одно до него доберусь. Мне бы только в глаза ему посмотреть".
"...спали на кафельном полу", - писал сын, - "То что на полу - это ничего, одна ночь - не год. Но утром открылась обидная правда - оказалось, соседняя с нами бытовка под завязку забита матрацами и одеялами. Просто привезли нас ночью. У сопровождающего прапорщика времени не нашлось, приятелей встретил, а кто другой, тем более, возиться с новичками не захотел. Подумаешь, человек пятнадцать на полу спали, у них тут видимо норма - такое отношение к людям. Утром явился наш прапор, злой, не выспавшийся, с запахом перегара. Чё, говорит, как, девочки, спалось? Ты извини, мам, я вроде как жалуюсь. Не подумай, что всё плохо. В тесноте да в холоде, зато, как говориться, не в обиде - познакомились с ребятами, с кем вместе будем служить. Классные парни..."
Легла в шуршащую белоснежную постель. Притихла, а сон не идёт. И разомлелость давешняя испарилась. Запах в комнате нежилой, как от накипи в чайнике. И светло от ярких уличных фонарей. Вера закрыла глаза и сразу увидела сына. Как он выводит слова того письма в такой же вот полутьме, как склоняется над прикроватной тумбочкой, немного сутулясь, как закусывает иногда кончик ручки и щурится. Из глаз потекли на виски тонкие струйки. Вера впервые, за всё время что в пути, заплакала. Молча. В пустую равнодушную до чужого горя тишину.
А ведь Вера сразу почуяла, как только получила то первое и единственное письмо - неладное что-то с Ваней. Кинулась на другой день к военкому, требовала, умоляла позвонить в часть сына, чтобы узнать хоть что-нибудь. Какое там... Сообщили только через неделю. Пневмония. Двух солдатиков спасти не смогли, в том числе и Ваню.
Ночью металась. Просыпалась и думала. Просыпалась и снова думала.
Про жизнь Вера окончательно решила, что нескладная она у неё получилась. Что по-простому, по-человечески и хозяйка, и мать из неё вышли непутёвые, оттого, наверно, и замуж никто не взял. Ваню родила поздно, в тридцать почти. Продала комнатёнку в городе и перебралась в деревню. Не долго выбирала, поехала туда, где работа нашлась. Про родную деревню даже и не подумала, запали в душу сердобольные слова той бабки.
Жила что в городе, то и в деревне - обособленно. С приблудными котами, да дворовыми собаками всегда ладила лучше чем с людьми. Деревенские недобро косились на её привычку всё свободное время проводить в ближнем лесу, но Веру это не волновало. Только в лесу дышалось ей легко и свободно, не с людьми. Немного переживала, что сын растёт таким же скрытным и нелюдимым, как она. Но ведь для того в деревню и перебралась, чтобы вольнее ребёнку дышалось.
Успокоилась и вздремнула Вера лишь на рассвете под совсем давние воспоминания. Всплыло чудное. Как в раннем детстве обычные люди запросто оборачивались перед ней зверьми, зримо, сказочно и вполне явственно. Вот, например любимая воспитательница в детском саду, Даша - нерасторопная растрёпанная упитанная курочка. Шебуршит, шебуршит, а потом вдруг понесётся куда-то со всех ног - опять опаздывает. Зато незлобива и пахнет от неё почти всегда хлебушком. Другая - Карина, большая злая крыса. Даже не серая, а почти чёрная. Держись у крысы всегда за спиной. Если выцепит лакированным глазом - беда. Убежать не успеешь, даже мёртвой прикинуться бесполезно. Крыса умная, злопамятная и на расправу скорая.
Вырастая Вера научилась подавлять в себе неуёмную фантазию, и вообще сторонилась людей. Общалась иногда только с теми редкими добряками, что и сами всегда по наивности натыкались на недоброе отношение окружающих.
Командир в красивой форме седовласый, но моложавый. Представляется полковником. В кабинете приятный запах дорогого табака. Взгляд у командира умный, вежливый. Старается седовласый держаться подтянуто-строго, а всё равно неловкость и шершавая отстранённость так и сквозят в движениях, и в словах. Сер он и невзрачен для нового мозаичного мира. Чует Вера жалкие потуги седовласого, вязнет он в словах как в болоте, когда говорит с ней о сыне.
Входит ещё один военный, судя по тому как важно себя несёт, тоже в большом чине. С Верой здоровается, но в глаза не смотрит. Внутренне подобралась, затвердела.
- Такое дело, товарищ полковник, нет его... и не отпускают.
- Не тяни, - выхлёстывает сквозь зубы седовласый.
- И не ЧП, говорят, несчастный случай по-сути, а у них учебный план.
Говорят оба скоренько, что молоточками отстукивают. Вошедший, холёный да гладкий, стоит напротив командира через стол, нетерпеливо перетаптывается, показывает всем видом, что спешит, уходить ему пора. И разговор, как-будто пустячный, по-быстрому его завершить и разойтись надобно.
Вера засомневалась: о том ли мужчины говорят, помнят ли, что она тут? Даже когда командир обратился прямо к ней:
- Вера Фатеевна, мне очень жаль, но прапорщика Зубова нет в части, он в командировке и в ближайшее время вернуться не сможет. Если хотите, Вы можете поговорить с рядовым составом, с ребятами, которые начинали служить рядом с вашим сыном, - он наткнулся на Верин взгляд и выругался. - Бюрократы, будь они неладны! Ну, не зависит от меня возвращение прапорщика раньше срока.
Седовласый пытался вплести участие в голос, но слова всё равно звучали равнодушно-ровно. Вере даже показалось, что он сейчас глянет на часы и продолжит тем же неизменным дробным тоном: извините, на этом всё, у меня совещание. Холёный по-прежнему смотрит куда угодно, только не на Веру.
- Я поговорю с ребятами, - с силой вытолкнула она.
- Вера Фатеевна, вы только не волнуйтесь, - командир, до этого сидевший, вскочил. Его левая рука протянулась по полированной столешнице к Вере. Словно рука могла заволноваться и действовать самостоятельно. Глупая, вроде хотела неизвестно зачем подхватить, непонятно как помочь. Только Вера не собиралась никого волновать. Она вообще перестала чувствовать тело. Сидит оно статуей ровненько - ну и сиди. Перед мысленным взором спасительной твердью всплыл образ матери. Пустое всё, решила Вера. И слёз они не увидят. И волноваться, и плакать - пустое. И тело человеческое - слабое оно и пустое.
Перед Верой вдруг колыхнулся воздух и пригрезилось чудное, как случалось в детстве. Перед ней стоят не солидные военные, а два больших упитанных гусака. Позы степенные, а взгляды птичьи, пусто-блестящие, суетливые. Её внутреннее напряжение от шутовского наваждения сразу спало, и сделалось вообще неважным вслушиваться в слова мужчин.
- Да, да, мне хотя бы увидеть ребят, которые Ванечку знали, - тихо выдохнула она.
- Хорошо, - ближний гусь-великан сдулся и обернулся снова седовласым командиром, - Вы имеете на это право. Майор Ганочкин лично об всём позаботится.
Они быстро пересекали широкий пустой плац. Майор Ганочкин из образа гусака так и не вышел, широко вышагивал и не оглядывался, как будто надеялся, что Вера отстанет. Но она словно приклеилась к его широкой спине взглядом, семенила следом молча, думала о своём. "Зачем? Вани тут уже нет, и даже частички его души нет. И не он, а холодное и пустое тело отдано земле. А душа Ванечки свободна и легка теперь. Где летает? Не найти".
Вера посмотрела в морозную небесную рябь над головой. Увидела одинокого ворона. "Вот бы и мне дотянуться туда и парить, как он над всеми". Лёгкая снежная порошка взметнулась перед глазами. Земля мгновенно убежала из-под ног и сделалась далёкой. Вера и вправду парила вороном. И совсем не удивлялась этому новому своему умению. Так приятно оказалось ощущать себя невесомой в ветреной вышине. И разве не естественно то, что душа - свободная птица? Зачем только всю жизнь отталкивала, опасалась материнского дара? Ведь всегда же чувствовала, что он есть.
Вера будто растворила себя не в замкнутом мире людей, а в огромном настоящем мире. И мозаика сложилась, мир открылся в полном цвете, принял её. Миллионом живых нитей он протянулся к ней от птиц и зверей, от каждой веточки в ближнем лесу. А образ матери, напротив, светло растаял, успокоилась, видно, её чоргенская душа.
А как жалко стало смотреть обострившимися, даже не зрением, а глубинными новыми чувствами на людей внизу. Эка им неуютно и зябко там. Взять бы да и улететь от них. Но нет, есть ещё дело. Вера зажмурилась на мгновенье и вернулась на землю. Только тело дрогнуло, вновь принимая летучую душу, только кровь горячей волной хлынула к вискам. Вера широко открыла глаза, вроде бы всё как обычно, она идёт за гусаком, но и яркое плетение мира не исчезло. В нём различимо сейчас всё и вся не одним умом, но и сердцем, и обновлённой чоргенской душой, чётко и явственно, как никогда. Поняла, что действительно нет того прапорщика. Вообще поблизости нет. Уверена, что теперь почуяла бы. "А ведь мне нужны его глаза".
Комната безликая: столы, стулья. На стенах ровными рядами висят плакаты со схемами какой-то военной техники. Перед Верой сидят испуганные мальчики. Как три замёрзших голодных воробышка. Вот, средний, чернявый, глаза смышлёные - младший сержант. Зовут Алёшей. Кажется, он один из них и успел запомнить Ваню. Не знают мальчишки, что ей про сына сказать, а Вера не хочет и спрашивать.
- А где прапорщик ваш?
- Зубов-то? - Алёша моргает, не понимая в чём подвох.
- Да, Зубов.
- Так его уже три дня нету, в Свиденёвск его послали на учёбу.
Перед глазами живо всплыл портрет прапорщика Зубова и тоненькой ниточкой обозначился нужный след. Большего ей от мальчиков и не надо. Потянись Вера прямо сейчас - вот она дорожка, как того прапорщика найти.
Веру вновь открывшиеся способности не удивляют и не пугают, время для них пришло. Чоргенка Вера, ни ей, ни сыну не принесло обычное житьё с людьми ничего хорошего. К тому же уверена, что всё правильно делает.
Прапорщик Зубов уже не знает, в десятый или в пятнадцатый раз он проходит мимо пустых скамеек перед входом в зоопарк. Лерка безбожно опаздывает, как всегда. Надо было договориться о встрече в каком-нибудь тёплом кафе, дался ей этот зоопарк. "Последнюю неделю работают открытые вольеры, и народу почти не будет, никаких лишних свидетелей, вот увидишь", - проворковала прелестница в телефон. Всё бы ничего, и логика считалась бы железной, только Лерке чего бояться, подумал Зубов, она же свободна, это я женат.
Неожиданно на маленькую площадь хлынул народ. Бегут из зоопарка и взрослые и дети. На узком выходе толчея. Толпа нервная, дёрганная. Лица взрослых одинаковым страхом перекошены. Маленьких детей родители несут, тех что постарше волокут без жалости. Рычат, кричат. Чего кто кричит, не разобрать. Зубов, на всякий случай, тоже ринулся за всеми в сторону остановки.
Пришёл автобус. Никогда прапорщик не видел чтобы так, единым организмом, дорожала в одуряющем страхе толпа, чтобы взрослые мужики отпихивали локтями детей, протискиваясь в автобус. Зубов растерянно огляделся, не зная что делать. Увидел метрах в двадцати, со спины, бегущую на другой край площади, девушку. Ему показалось, что это Лера. Взмахнул рукой, готовый закричать, но тут боковым зрением уловил тёмное движущееся пятно слева.
Мгновение схлопнулось. Больше прапорщик ничего не успел ни сделать, ни подумать. Рыже-полосатая громадина мышц швырнула его на землю. Смазано мелькнула гигантская пасть. Зубова накрыла горячая тьма. Он куда-то полетел. Его давило и мяло вне времени и пространства. Вдруг голову выплюнули, как из железных тисков выкинули. Пустотелым котелком громыхнула она об асфальт. Боли не почувствовал, только тело одеревенелое, непослушное, да ломота тянущая на месте носа, и ощущение, что вроде как провалился нос, нет его. Лицо залито чем-то густым, кисельным. Странно, что правый глаз ещё что-то видит.
Зубов барахтается, поворачиваясь набок. Удаётся приподняться, опереться на колени. Доползти бы, добраться до автобуса. Дико косит глазом, нелепо пятится на четвереньках. Автобус - вот он, но двери закрыты. Хуже того, могущая спасти махина урчит и трогает с места.
И в этот момент перед ним возникают глаза. Огромные, глубинные, жёлтые. Зубов кричит, кричит... Но крик бьётся где-то внутри, распирает грудь и не даёт дышать, а горлом не идёт, словно и нет его, горла-то. И он уже не прапорщик Зубов, а жалкая бессловесная песчинка, которую несёт, засасывает в пучину жутких глаз.
Реальность для него теперь - вездесущая жёлтая горячая пустыня. А перед мысленным взором всплывает вдруг из лета шикарная Леркина грудь, бесстыдно манящая из-под тонкого кружева. Не задерживается. Прапорщик не успевает увидеть девушку целиком, как её осыпает шуршащим песком и колдовским каким-то ветром уносит мутный песковорот.
Словно укрытая тёмной вуалью, тенью, а не человеком возникает Рита. И отчего-то жена совсем маленькая, как ребёнок. Глаза зарёванные, сердитые, губы поджаты обидой. Он знает каждое едкое слово, что они сейчас произнесут, но хочется Риту удержать. Пусть говорит, только не уходит. Но нет, она не успевает ничего сказать, а Зубов не знает как помешать песку и ветру. Жену тоже поглощает шуршащая пелена.
Злобный песчаный шорох притихает на мгновенье, лишь когда появляется спящий Игорёшка. "Сын. Не-ет!" - кричит Зубов. - "Не отнимай! Не отнимай!" Вот так же сладко малыш заснул недавно в машине: реснички блестящие, как первая весенняя трава, кожа нежная, как тёплое парное молоко. "Вот бы ещё хоть раз, ещё бы раз прижалась эта щёчка к моей..."
Горячая пустыня дрогнула, осыпалась. Прапорщика вышвырнули в реальность. Колдовская желтизна снова сконцентрировалась в двух жгучих точках. Но глаза напротив теперь не припекают ненавистью, а скорее холодят разумной человеческой печалью.
Неожиданно они резко дёргаются в сторону, исчезают. К Зубову мгновенно возвращается ощущение избитого тела, приходит боль. Вот только почему-то голова как не своя. Она, что бесформенный, и нужный ли кому-то теперь, тяжёлый кулёк с мусором. К тому же, упорно пытается отделиться от шеи. Становится невыносимо холодно. Зубова мелко трясёт. Мысли заплетаются, неконтролируемым кульком голова падает и снова бьётся об асфальт. В глазах спасительно темнеет.
Как подъехал боевой полицейский отряд, как подстрелили тигра прапорщик уже не видел.
"Прапорщик Зубов находится в центральном госпитале Свиденёвска, - бойко чеканит столичный репортёр с телеэкрана одного из центральных каналов. - Состояние его пока остаётся тяжёлым, но врачи дают благоприятный прогноз. Мы же с вами можем сейчас послушать очевидца вчерашнего проишествия. Рядом со мной один из пассажиров того самого автобуса - Андрей. Вам слово, Андрей". - "Ну-у, - неопределённо тянет молодой человек, - прапорщик тот геройски конечно поступил. Я-то уже был в автобусе, когда мы подъехали. Гляжу, людей толпа, в автобус проталкиваются. Все почти с детьми. А через площадь к нам несётся огромный тигр. Прапорщик этот, здоровый такой мужик, мог бы ведь одним из первых в автобус залезть. Но он стоял позади всех. Он даже шаг навстречу тигру сделал, руку поднял". - "Зверь прыгнул и вцепился ему в лицо, - подсказал нетерпеливый репортёр". - "Да... потом все вошли, и водитель двери автобусные закрыл. Прапорщику бы лежать себе тихо, тигр отпустил и даже в сторону отпрянул. Но там женщина какая-то невдалеке бежала и прапорщик опять руку поднял и что-то закричал. Ну, зверь снова к нему и прыгнул. А дальше я не видел что было, автобус поехал".
Маленькая безлюдная станция Ельня. "Ты, Ванечка, и не видел её такой, а она тихая, снежная, чистая". Вера повернула голову на неожиданный звук. Короткий скулёжный вой прорезал тишину. Коричневое тяжёлое пятно сквозь вечерний сумрак несётся к вокзалу. "Тот давешний пёс? - удивилась Вера. - Признал? - добродушная собачья сила ласково коснулась её. - Не успеешь, лохматый". На месте сердца жгучая яма, пошевелиться, ответить на добро добром нет сил. Но на маленькой станционной площади она уже не одна, лежать в снегу мягко, смотреть на бегущего пса тепло.
А душа неумолимо вытаивает тут и тянется туда, где чоргенка чувствует каждую рану большого тигра. Нутро зверя люди изорвали сталью в клочья, а в сердце не попали. Умирать тяжело. Но даже не боль, а одна на двоих тоска режет, сбивая с мыслей. Не может Вера рыжего оставить, котик не просто помог, он ей жизнь отдал. Да и поздно уже, крепко в полосатого вросла. Умение вживаться в зверя обрела, да никто ведь не учил, как правильно растрачивать силы, как сберечь при этом человеческое тело. Слабое оно. Сердце зверя на много сильнее людского. Знает Вера, что стоит выйти из него, и она умрёт на маленькой безлюдной станции мгновенно.
"Пусть. Теперь пусть". Тянется Верина душа к душе рыжего, сливается с ней ещё крепче. Касается последней материнской лаской: "Спи котик, я с тобой. Всё будет хорошо... и пусть... пусть мягкая щека сына прижмётся к нему снова - это правильно".