ХОЛОДНАЯ ЯСНОСТЬ

FRIA CLARIDADE

Pedro Homem de Mello

No meio da claridade
Daquele tão triste dia
Grande grande era a cidade
E ninguém me conhecia

Então passaram por mim
Dois olhos lindos depois
Julgei sonhar vendo enfim
Dois olhos como há só dois 

Em todos os meus sentidos
Tive presságios de Deus
E aquele olhos tão lindos
Afastaram-se dos meus

Acordei a claridade
Fez-se maior e mais fria
Grande grande era a cidade
E ninguém me conhecia

Трудно давалось узнавание родных некогда мест. Будучи так надолго оторванным от дома, я потерял ощущение цельной картины, лихорадочно стараясь сложить из мозаики отдельных фрагментов знакомый и родной пейзаж. Стали видны вещи, незаметные раньше, и не было понятно, новые ли это детали, или глаз потерял привычку обходить стороной ему известное. И не удивительно: пятнадцать лет вдали от отеческих ларов. Пятнадцать лет ни разу не потревожен стуком трамвайных колес за окном. За эти пятнадцать лет перестала существовать страна, из которой я бежал, успел сменить имя город, где я появился на свет, а во дворе дома, где родился и вырос, наверное, бегают дети моих бывших однокласников.

 Поезд остался самим собою с тех благословенных времен, когда меня и сестру, маленьких еще детей, родители вывозили к морю. То же серое сыроватое белье, тот же обжигающий чай в подстаканнике, тот же суровый дядька (мальчишка теперь) проводник, топит все тот же чугунный титан теми же торфяными брикетами. В вагонах, однако, стало гораздо чище. На всем лежала тень беспокойной заботы о хлебе насущном. И самая забота эта заставляла людей быть собраннее, трезвее и настороженнее, а занавески застираннее. Попутчик - прилично одетый молодой человек не предлагал уже, как водилось, выпить за знакомство, но задушевную ночную беседу был бы рад поддержать, совсем как и во времена диктатуры.

Отпечатком нового времени стали яркие пятна реклам, холодно-серые ленты новых дорог и дорогие автомобили, мчащиеся по ним с поистине европейскими скоростями. Вокзал обеспечил полное смешение стилей: остатки фундаментальной лепки стенных панелей были закрыты рекламными щитами, обколотый мрамор колонн покрыт графитти непонятного содержания. На сером фоне домов - яркие пятна афиш. Новый асфальт, стук молотков, запах маслянной краски. Неизменный вокзальный аттрибут дурной пирожок с мясом переделан в гамбургер, а нищие щеголяют благотворительными штанами из блестящей материи, не мешающим, однако, торчать во все стороны клочьям и лоскутьям из старых обтрепанных ватников.

Холодная поздняя осень. Проломив каблуком тонкий вечерний ледок на перронной луже, я, как и был, налегке, сошел с поезда и покорно подхваченный толпою, понесшей меня в своем русле, повлекся к выходу в город. Я плыл у края потока и мог видеть лица людей, несомых встречной волной к поездам. Люди изменились очень сильно. Полностью исчезла удалая беззаботнось молодых. Одежда многих говорила об острой нужде. Над каждым вился призрак собственной заботы, как бы отдаляя его от окружения. Впечатление было такое, что большинство встречных утратило интерес к жизни. Редкий нувориш, из тех, что, еще не пересел в персональное авто, оживлял своим лоском серые просторы вокзального зала. Люди моего города были чужими, я не узнавал их. Мне показалось, что отныне дома улиц мне будут более родными, чем люди. Мне на секунду стало страшно от мысли о том одиночестве, какое могло меня здесь встретить. Необремененный семьей и разъехавшимися по заграницам родными, я, признаюсь, ожидал здесь встретить старых и новых друзей. Но похоже было, что одиночество изгнанника остается со мною и здесь. В вихре чуждых лиц, в калейдоскопе глаз я не различал людей, могущих стать для меня кем-то кроме как случайными попутчиками. Пятнадцать лет назад на улицах случайные незнакомцы устраивали шахматные баталии или вели филосовские беседы. Сейчас же, судя по всеобъемлющей заботе, разговор не о погоде не смог бы просто завязаться.

 И вдруг неожиданно, будто ступая в холодную воду, среди окружающего моря тревоги и забот, глаза мои остановил чей-то взгляд, полный жизни и света. Глаза, подобные двум звездам, пробившимся сквозь облако, толкнули меня прочь из угрюмых стен этого зала, от поглащенной заботами толпы, от города и от назойливо тревожных мыслей. Во всем мире остался только взгляд этих прекрасных глаз, говорящий о том, что нет напрасных жертв и безсмысленных ошибок, о том, что опыт восполнит потери, а время исцелит раны. Хотя свои судьбы мы выбираем сами из тысячи предложенных дорог, дороги эти предложены кем-то, кому совершенно не все равно, как и куда отправится путник. И хотя ветер развеет наш прах, память сохранит все то, что истинно ценно, и эта память есть истинное твое сокровище, из тех, что человек уносит с собою в область тени смертной.

Во все дни моей жизни казалось мне, что Некто смотрит на меня пристально сзади... Я никогда не видел лица Смотрящего, но чувствовал его задумчивый взгляд, полный доброжелательного участия. Иногда, проваливаясь в самые глубины сна, мне казалось, что вот-вот я воочию увижу смотрящие на меня глаза и Лицо откроется мне. Сон говорил со мною лепетом младенца, словами чужих языков, воем осеннего ветра или журчаньем талой воды весною. И взгляд этот, и голос, без сомнения, принадлежали кому-то одному, присутствием своим пронизывающим весь этот мир незримо. И сейчас, в вобравшим меня без остатка взгляде случайного прохожего, светилось Его же сердце. Это Он смотрел мне в глаза своим взглядом, знакомым до боли, это Его лицо мелькнуло передо мною, лицо, на которое человек смотреть не может. Медленно, как во сне, глаза проходящего оторвались от моего лица и вся труха, покрывшая мое серде, все горечи, обиды, страхи и разочарования были смыты в один миг и унесены ослепившим и оглушившим меня потоком слез.

Ошеломленный, я стоял в толпе... Стало холоднее и небо сделалось глубже. Первые звезды появились на нем. Фонари бросали желтый отсвет и все покрывалось уютным трепещушим светом. Тоска и обособленность куда-то исчезли, волна странной легкости захлестнула меня, и я пошел дальше, надеясь что родной мой город примет меня после многих лет странной разлуки.