Мой друг китаец рисовал водой на раскаленном асфальте. Иероглифы. Красиво.
- Что ты делаешь? - спросил я Дэна, так звали китайца.
- Я пишу стихи! - изящно проведя кистью по асфальту, ответил он.
Причудливые иероглифы переплетались в тайные письмена, но безжалостное солнце стирало их жаркими лучами.
- А в чем смысл? - спросил я.
- Мой учитель говорил, - не отрываясь от своего занятия ответил Дэн, - каллиграфия есть та мощная сила, что цветет, как сама природа, и в самых изысканных видах.
Дэн на мгновение оторвал кисть от асфальта, смочил губку на ее конце в ведре с водой и продолжил:
- Каллиграфия требует естественности, какого-то небрежного изящества, как ива, как цветы, как брызнувшие ранним цветом персики и сливы, как покачивание камышей....
- Я не сомневаюсь! - нетерпеливо перебил я китайца. - Но твой труд бесполезен... бессмыслен! Солнце уже через мгновение испарит графемы, и никто не прочтет твоих стихов, никто не восхитится твоим искусством!
Дэн снова смочил кисть в воде.
- Солнце впитает в себя воду, и все прекрасное, что было в ней - стихи - украсят Вечность.
Китайцы любят Вечность. Часто принося ей в жертву действительность. Мне этого никогда не понять. Я люблю жизнь, а Вечность начинается там, где, увы, жизнь заканчивается.
- Не лучше ли украсить жизнь? - раздраженно спросил я. - Украсить все, что вокруг нас?
- Вокруг нас только Вечность... - ответил китаец.
- А что внутри?
- Прекрасное или ужасное, то, что мы можем выпустить или сдержать в себе, тем самым украсив или уничтожив Вечность.
Оставив китайца, я вернулся в свою душную комнату. С тоской оглядел серый, до мелочей знакомый интерьер и повалился на кровать. Потолок покрылся серо-зелеными разводами - следы прошлогоднего потопа. Соседский мальчишка пускал в ванной кораблики и забыл выключить кран.
- И все прекрасное, что было в ней - украсит Вечность! - эхом прозвучали в моих ушах слова Дэна.
И мое сознание вдруг превратило потолок в великолепную картину: необъятный океан, неведомые берега, шторм, рвущий паруса, рифы.... Мальчишеские мечты.
На чистом белом листе бумаги я написал акварелью Счастье. Оно было прекрасно. Прошел дождь, отчего листва деревьев сияла словно изумруд. Многоцветная радуга выгнулась над зеленеющими вдали холмами. От лениво погоняющего волны океана дул легкий морской бриз. Ласковое солнце переливалось в мокрых от дождя стеклах окон. Сказочные дворцы не уступали в роскоши и великолепии дворцу царицы Есфирь. А люди бродили босиком по лужам, улыбались солнцу и танцевали Румбу.
Каждый день я добавлял все новые и новые мазки к Счастью и мир вокруг меня вдруг стал так же меняться. Ярче светило солнце, задорнее щебетали птицы, даже шумная ребятня во дворе вызывала у меня лишь улыбку, а не прежнее негодование.
Я любовался счастливыми, красивыми людьми на картине, когда порыв ветра распахнул окно моей комнаты и, обдав ледяным дыханием, заставил меня вздрогнуть. Небо над моим домом заволокло тяжелыми свинцовыми тучами. Листва на деревьях скукожилась и первые холодные капли плаксы-октября упали на подоконник. Поежившись, я прошел к окну. Бросил тоскливый взгляд на пустой двор, грязную песочницу и захлопнул раму.
Мертвый электрический свет бра наполнил комнату мрачными тенями. Я достал из шифоньера теплый халат и укутался в его мягкие объятия. Но и он меня не согрел. Что-то тревожным холодком застыло у меня в груди. Прислушиваясь к своим ощущениям, я мерял шагами комнату. Натужно скрипели под ногами старые половицы. Я не понимал, что со мной происходит и от этого злился все сильнее.
Взгляд мой упал на картину. Как вдруг осознал, что мне нет на ней места. Я написал чужое Счастье. Устало провалившись в кровать, я обхватил голову руками. Мне нет места в этом Счастье.
За окном выла осень, тяжелыми каплями бился в окна октябрь, а я, потягивая черный кофе любовался чужим Счастьем. Никогда мне не жить в этих дворцах, не гулять босиком по лужам. Черт побери, я никогда не умел танцевать. Я завидовал этим людям, их счастью. Зависть, рождает ненависть. Злость. Иногда я даже хотел ее уничтожить, порвать, сжечь....
Всё и все вокруг мне стали вдруг неприятны. Улыбки на лицах знакомых казались фальшивыми. Даже простой вопрос: "Как дела?" вызывал во мне ярость. "Плохо!" - как правило, отвечал я. И даже надрал уши тому самому соседскому мальчишке, котрый пускал кораблики в ванной. Был скандал. Я наслаждался воплями матери мальчугана, матом его отца, матерился в ответ и лез в драку....
Что бы не терзать себя мучениями, я накрыл картину куском дырявой мешковины и постарался забыть про нее. Но даже это не помогло. В моей душе образовалась пустота шириною в... Вечность!
Дэн приветствовал меня традиционным китайским поклоном. Я хмуро прошел мимо. Мне было не до любезностей.
- Чай? - провожая меня в гостинную, спросил китаец.
- Кофе! - зло отозвался я, хотя прекрасно знал, что Дэн не держит дома кофе.
У китайца была довольно уютная квартира. Большая библиотека. Мебель у него была обычной, ничего китайского. Просторный диван у стены. Два кресла. Журнальный столик с хрустальной пепельницей.
- Что случилось! - усаживаясь напротив, спросил Дэн.
Черт, придется рассказать ему все.
- Мой друг китаец рисовал водой на раскаленном асфальте... - начал я.
Китаец с любопытством осмотрел картину, пока я возился на кухне с кофе.
- Ну? - потягивая кофе, спросил я. - Что скажешь?
Дэн молча поглаживал подбородок, не сводя глаз с холста.
- Черт! - выругался я, горячий кофе обжег губы.
- Прекрасное или ужасное, то что мы можем выпустить или сдержать в себе, тем самым украсив или уничтожив Вечность, - тихо сказал китаец.
- Что ты хочешь этим сказать? - никогда не любил загадок.
Китаец сел на кровать, поднял глаза на потолок и снова взглянул на картину.
- Твоя картина прекрасна! - сказал он. - Ты вложил в нее душу, все лучшее что было в тебе, свои мечты, надежды. Она прекрасна!
Китаец говорил, и его слова вдруг успокоили мою душу. Тревога в ней сменилась приятным умиротворением. Зияющую пустоту заполнило торжество.
- Ты вложил в нее все, что было в тебе прекрасного, но ничего не оставил себе взамен. Тебе остались лишь твои страхи, злоба, зависть. Отдав прекрасное, ты оставил себе ужас.
- Что же делать? - я устало присел рядом с ним.
- Ищи прекрасное вокруг себя, в Вечности! - он обнял меня за плечо.
- Но я не замечаю вокруг ничего прекрасного! - воскликнул я. - Ничего! Только ложь, обман, зло!
- Ты увидишь... - поднимаясь, сказал Дэн. - Во всем есть что-то прекрасное и что-то ужасное!
В дверях он обернулся.
- Но самое прекрасное - это Любовь! - сказал он.
Я рисовал Любовь опавшими листьями в сквере, но ветер-проказник разметал ее лицо по алее. Я бегал наперегонки с ветром, но этот проныра все-время норовил сжульничать: то устремлялся резко вправо-лево, то бросался мне навстречу, пытаясь сбить с ног.
Она сидела на засыпанной опавшими листьями клена скамье. Ветер вырвал у нее из рук книгу и швырнул к моим ногам. Страницы словно бабочки затрепыхали крылышками. Я поднял с пыльного асфальта томик Достоевского, отряхнул от мусора и протянул ей.
- Почему вы плачете? - спросил я, заметив скатившуюся по ее щеке слезинку.
- Я? - она удивленно подняла на меня черные, как угольки, глаза. - Разве?
Проведя пальчиками по щеке, она размазала по розовой от холодного ветра коже жемчуг слезы.
Достоевский умеет тронуть, хотя не всегда писал о прекрасном.
Любовь вошла в мою жизнь: томиком Достоевского, прогулками по аллеям, робким соприкосновением кончиков пальцев.
- Но самое прекрасное - это Любовь! - сказал мой друг китаец.
И он прав. Пустота шириною в Вечность в моей душе заполнилась прекрасным - Любовью.
Я нарисовал маслом на холсте все ужасное, что есть во мне: страх, зависть, ненависть. Но мне нет места и в этой картине. Мое место рядом с любимой. Здесь и сейчас.
- Она прекрасна! - глядя на мою ужасную картину, сказал Дэн.
- Она ужасна! - спорил с ним я.
- Ее ужас прекрасен! - ответил он.
Я не согласился с ним.
- Она даже пугает меня!
Он покачал головой, словно соглашаясь со мной.
- Тем она и прекрасна! Она показывает, как мы можем быть отвратительны, и ее ужас толкает нас к прекрасному!
Он замолчал и продолжил:
- Во всем есть что-то прекрасное и что-то ужасное!