Она была совсем юная, если не присматриваться, чуть ли не вчера родившаяся, - да и некому присматриваться к бесхозной Тоске, когда она шатается тенью по промозглым улицам.
Серые глаза были у Тоски, подёрнутые матовой тонкой пеленой, и смотрела она ими в землю себе под ноги, или на проплывающие мимо дома, или на прохожих - они были одинаковые, неизменные.
Серые-серые.
И были у Тоски седые волосы, кое-как убранные под плетёную накидку из паутины. Но всё равно они постоянно выбивались наружу и волочились по её спине, цепляясь за повороты, а Тоска уныло оглядывалась изредка, и ничего не видела. Шла дальше.
Впрочем, спина была согнутая и сухая, а ни о каких крыльях там и речи не шло.
Кожа была у Тоски бледная, как тщательно хранимый в чистоте старый пергамент, и такая же тонкая. И руки из пергамента вялые, сжимали иногда края одежды, если их совсем уж невежливо цепляло деревьями и фонарными столбами.
Тень у неё была, и отсвет на лице.
Тень - мятая и размытая потом по асфальту, как будто бросили недоразгладив, когда поняли, что не получится.
А отсвет - матово-нежный, похожий на луну за туманом и покрытый пылью жемчуг. Но он возникал так редко, что сама Тоска уже не помнила, что он такое и зачем он нужен.
Когда-то она пахла пылью и засушенным четырежды по сто лет назад аиром, но и эти запахи из неё давно унесло ветром и Городом.
Так и ходила она без направления, куда улица свернёт, как привыкла, равнодушно и голодно заглядывая в лица и мутные лужи. Но что-то было на этот раз по-другому - утром ещё она заметила, что как-то быстрее полетели на горизонте облака, заострились ветки и края каменных домов, а шаги людей звучали ритмичнее и звонче, чем обычно.
Тоска невольно ускоряла шаг, пробираясь через улицы. Не хотелось ей идти больше, но нужно было, нужно найти кого-то, кто знает, почему переменился Город. А вдруг...
Дальше, чем "вдруг", Тоска думать не умела. Пошанувшись на вдохе этого "вдруг", она сникала, опускала плечи, и тяжёлым торопливым шагом спешила дальше.
Где-то на окраинах Города её нагнал ветер.
- Куда ты, глупая? Снова прочь, снова вернёшься к ночи и заблудишься? - рассмеялся он. Этот ветер умел только смеяться или свистеть от злобы, хотя к радости ни то, ни другое отношения не имело. - Сегодня последний день осени!
Вот оно что, поняла Тоска. Завтра наступит зима, и вырваться из Города станет ещё труднее, и ещё труднее - возвращаться потом. Дороги заскользят под ногами, время понесётся быстрее, но станет его так много, что впору будет в нём топиться. Не вздохнёшь, не вывернешься.
Сегодня последний день.
- А ты чего не дышишь? - зазвенел смех настырного ветра вокруг. - Надоело, что ли?
Ветру не надоедает, подумала Тоска и вздохнула. Ветру вообще всё равно. Но ей тоже всё равно, а ветер почему-то не устаёт так. А ведь ей давно почти всё - всё равно...
- Надоело, да, - хрупко ответила она. - Серым этим дышать надоело. И год надоел этот, и Город. И все другие годы-Городы. Не могу больше...
- А разве ты могла когда-то? - удивился ветер.
- Нет. В этом, наверное, и дело.
- В чём?
- Я не хочу, - просто ответила она.
Ветер задумался, да так глубоко, что замер на секунду, и показалось, что тихо-тихо он разлился по всему воздуху, зазвенел невидимыми стунками на краях дорог, на пожухлой траве и каменных парапетах, на окнах домов и проводах в небе, в самом небе и в лужах у тротуаров, и везде...
- Мы сделаем тебе сегодня подарок, - наконец свистнуло над её головой, разметав паутинную одежду. Она торопливо приладила как пришлось. - Негоже встречать зиму такой тоской, а? Ты иди в Город, как ходишь, иди и не останавливайся. А мы сделаем, чтобы тебе не надо было хотеть больше... Иди!
И Тоска побрела обратнов Город по самой широкой дороге, а послений день осени подталкивал её в согнутую худую спину. А в лицо ей он бросал голоса.
- Я соберу твои волосы, а тебе отдам свои! - смеялся ветер, срывая с неё косынку. - Согласна?
И Тоска, прижимая безвольными пальцами серые края, отвечала:
- Согласна!..
И ветер взял её седые пакли и растянул спутанными волнами. А потом бросил в небо, оставив взамен свои, прозрачные и тонкие, со свистом и невидимыми колокольцами. А седые волосы её уносились в небо, расправляясь там быстрыми клочьями.
- Я соберу твои губы и глаза, а тебе отдам свои сегодня! - дышало небо над её головой и вокруг. - Согласна?
И Тоска тянулась вверх, не сбавляя шага, который становился всё легче, и отвечала:
- Согласна!..
И поцеловав наклонившееся к ней в изгибе небо, она почувствовала, как губы у неё становятся холодные и наливаются лазурью, а из глаз пронзительная синева ещё холоднее вымывает пелену. А небо окрашивалось серым, только всё равно казалось, что в него замешана капля серебра, потому что это было небо... И вот уже едва различишь, где серебристо-серое оно размывает в себе клочья спутанных седых облаков.
И Тоска спешила дальше, потому что близился вечер, и нужно было успеть.
А вдруг!..
- Мы соберём твою накидку и все нити, а тебе отдадим свои! - шелестели сумерки, расступаясь перед ней на мгновения. - Согласна?
И Тоска выпускала из слабых рук серую накидку, в которой мерещилась пыль, и отвечала:
- Согласна!..
И сумерки стягивали с её головы и плеч все нити, и рассыпали их по дороге, по ветвям деревьев и домам. А по хрупкой Тоске струились, сплетались нити сумрачные, синие, сизые, зелёные и болотные, и переходящие друг в друга, и все сразу, и в них иногда мерцали капли росы. А серые клочья её старой накидки ложились тонкими пятная инея и быстро исчезали позади...
- Я отдам тебе свой свет, согласна? - прошептала ей одна из первых звёзд, прежде чем подняться на потемневшее небо. - Его немного, но он стоит всего, что ещё тебе надоело! Согласна?..
- Согласна! - отвечала Тоска, срывая голос в самое небо и распахивая руки.
И хрупкое мерцание неслось за ней по уснувшему Городу, а в матовом дремлющем небе сквозь пелену облаков мерцал едва заметный, нежный и чуть грустный отсвет - огня, которого никто никогда ещё не видел...
И Тоска летела по ночному Городу, дыща полной грудью, и ей казалось, что теперь она знает, о чём свистит ветер, и о чём горят звёзды, и небо о чём молчит, и ещё много чего, и всё это так же прекрасно, как неважно...
Она пронеслась через ведь свой Город почти насквозь, и Город не узнавал её, и это тоже было волшебство.
А у самой окраины она остановилась.
Ей навстречу тихими хрустальными шагами шёл путник. Ему не надо было света, потому что весь он был белый, от еолющих глаза непривычных волос на плечах до поблёскивающих на тёмной дороге мягких сапог.
Тоска робко остановилась, а он подошёл ближе и улыбнулся.
Тогда она осмелела и тихо сказала:
- Здравствуй. Здесь начинается наш Город. Кто ты и зачем здесь сегодня?
- Я - Зима, - ответил он.
Тоска и так уже поняла, кто перед ней, но почему-то тянула с ответом.
- А я... я...
Она вдруг сообразила, что не знает, как ей теперь назваться. Ни гостю, ни себе - никому - не знает.
- Ты такая красивая, - прошептал он. Протянул руку и осторожно дотронулся до неё. Восторженно, искренне и дико холодно. Так умеет только Зима.
- Я?.. - изумлённо выдохнула Тоска навстречу его пальцам.
- Да. Безумно красивая. Улыбнись, у тебя волосы как ветер, они звенят, даже когда он затихает. У тебя губы лазурные, и глаза синие как самое глубокое небо, в него судьба - тянуться и падать, и не найти дна. У тебя на плечах и руках - сумерки, и через них светятся самые яркие и чистые звёзды, какие могут быть. Ты видишь?..
Тоска первый раз в жизни улыбалась, хотя дыхание Зимы на её щеках было холодное. Но когда такое тихое восхищение холодом закрывает твои раны, которых ты не знал даже, силы остаётся лишь дышать в ответ.
- Я... Что ты видишь перед собой?
Наверное, думала Тоска, так мягко улыбаться умеет только Зима...
- Я вижу ветер, хрустальный и серебрянный, и слышу его. Вижу небо, синее которого нет и глубже, и как в него льются сумерки струнами, и как через них горят звёзды и серце твоё бьётся ими, и ветер поёт через него, а ночь...
- А я? - шёпотом спросила Тоска.
Улыбка Зимы стала ещё мягче, обняла её сквозь сумерки, и сердца коснулись холодные губы.
- А тебя - нет...
- А меня - нет... - повторила, улыбаясь ему, Тоска.
И растворилась без следа в морозном ночном воздухе.
...На следующее утро в Городе впервые родился ребёнок с серыми глазами. Первые годы люди дивились на таких детей и перешёптывались по дворам старики о том, как тихо смотрят они, и никто не знает, что видят.