На самом деле, конечно, вам не стоило бы этого знать.
Во-первых, потому что мне это не нравится, потому что это было слишком настоящее, слишком моё, хотя и нельзя
говорить такого о человеке. А во-вторых - потому что я это понял. Нельзя говорить о человеке - моё. Особенно о таком, как Эрика, понимаете?
Потому что Эрика умерла.
Я не ожидал этого. Странно звучит?
Это было единственное, чего я больше всего боялся, зная, что никогда не скажу этого вслух. И единственное, чего она так хотела, - но я об этом не мог знать, только догадываться, верить и сомневаться. Она ведь тоже никогда бы не сказала этого вслух.
Хотя это было бы так... забавно, понимаете, о чём я говорю?
Она была ребёнок, который не помнит, сколько лет уже живёт.
Вам не нужно знать подробностей. Но...
У неё были чёрные волосы и голубые прозрачные глаза.
Худое и ломкое тело, чуть менее гибкое, чем могло показаться, когда вы смотрели на неё.
Маленькие и узкие ступни и ладони, всегда прохладные, но очень подвижные.
Не верьте мне, я не опишу этого.
Я дышал ею, когда она была рядом. Когда её не было, я переставал дышать. Иногда я замечал это только потом,
но ведь не так уж часто мы были порознь.
Вернее, Эрика была отдельно от меня.
Потому что когда я возвращался к ней, я просыпался и понимал, что всё это время меня не было.
И когда я узнал, что она умерла, я не плакал.
Не бился в истерике, не глушил выпивку или что-то подобное.
И знал, что не буду.
Надеюсь, мне не стоит объяснять, почему?
Она любила белые льняные платья и зелёные ленты, чтобы завязывать на голове и руках.
Я не спрашивал, откуда она их брала, и как ей в голову пришло такое сочетание.
Она любила петь в темноту - стоило погасить все лампы или свечи ночью, - и я мог слышать её голос - я мог слушать часами.
Я никогда не спрашивал, где она слышала эти песни или на каких языках они поются.
Она любила сладости и дешёвый портвейн, от которого мне было плохо. А ещё классическую музыку, имён авторов которой я никогда и нигде не слышал.
И она любила Штефана - может быть, больше, чем меня.
Впрочем, я никогда не спрашивал.
Тем более что я о нём и не знал, пока она не умерла.
- Ну зачем ты со мной? Зачем ты всё время со мной, так что мне деться от тебя некуда?
Эрика смеялась много и почти всегда серьёзно - но ни я, ни она этого не понимали.
- Я дышу тобой. Человеку нужно дышать, чему ты удивляешься?
Эрика болтала ногами, сидя на краю стола, и была похожа не на ребёнка даже, а на куклу. Я никогда не спрашивал, сколько ей лет.
- Оставил бы ты меня хоть ненадолго?
- А как я дышать буду тогда?
- Ну а как дышу я сейчас?
- Неужели я тебе мешаю?
- Ой, что ты. А если я перестану дышать, что ты будешь делать?
- Я задохнусь. А ты бы проверила?
- Я бы проверила, не сомневайся. Вот увидишь, когда я умру, я обязательно вернусь. Веришь, нет?
- Чтобы проверить, дышу ли я ещё?
- Точно! Представляешь, что будет, если я пойму, что ты ещё можешь дышать, а я - уже нет?
- А разве ты не затем вернёшься?
Эрика смеялась. Наверное, я тоже.
У нас было столько вопросов, но ведь ни одного мы не задали друг другу.
Такого быть не могло, просто потому что не могло, понимаете?
Такими мы и были. Впрочем, есть такие люди, о которых нельзя говорить - моё и мы.
Но я это понял поздно - достаточно поздно, чтобы не жалеть.
Жалеть я уже не мог.
У Штефана чёрные волосы.
У него прозрачные серые глаза.
Такое же тонкое и ломкое тело.
И даже руки у него настолько меньше моих, что кажутся иногда женскими.
У него тихий мягкий голос и точно такие же интонации, и даже смех такой же. Стоит ему запеть, как я прерываю его, это так же просто, как прервать Эрику.
Он тоже через несколько минут забывает об этом, и я никогда его ни о чём не спрашивал.
Даже об Эрике.
Мне не стоило оставлять её тогда.
Это была не моя вина, но виноват был только я. Думаю, вы понимаете.
Меня не было всего несколько дней - и ей хватило.
Вопрос был только в том, кто успеет раньше - я или она. Ну, по тому, чем это закончилось, можно сделать простой вывод - она успела первой.
Она умерла за несколько часов до моего приезда.
Тогда Штефан и появился.
Он рассказал мне об этом, и когда он говорил, я не слышал его голоса, я слышал только слова.
Я не видел его лица и рук, просто кивал и отвечал, что нужно.
Пока он не закончил.
Мы молчали, стоя на пороге сада, в котором я собирался найти Эрику. В самых воротах.
- Я Штефан, - сказал он.
- Я брат Эрики.
- Можешь не говорить. Я знаю тебя.
- Я знаю тебя.
- Ты её друг.
- Эрика умерла, а ты её друг.
Так мы говорили первый раз.
А потом я посмотрел на него.
А потом.
Так вот, передо мной стоял Штефан.
У него была белая кожа и ключицы торчли так, как будто кроме кожи и костей, в нём ничего нет. У него были прозрачные глаза и большие чёрные зрачки - в их темноту можно было бы петь.
Я задумался - может, и она пела в темноту сначала своих глаз, а уж затем...
Это всё просто к тому, чтобы мне не пришлось объяснять.
Почему я протянул руку и коснулся его плеча.
Потом шеи. И она показалась мне такой же мягкой, как плечи.
И стоило надавить чуть сильнее - чувствуешь тонкие твёрдые кости, и тело так же слегка дёрнется, но только через несколько секунд, чтобы дать тебе его почувствовать пальцами.
А в тот раз - единственный - он не отпрянул и даже не рассмеялся. Молча глядя на меня, он дотронулся до моих пальцев и сжал губы в тонкую-тонкую линию. Мне это
не понравилось - какими бы глазами я ни смотрел на его лицо и как бы ни касался его - первый, тем более первый раз! - это ведь не давало мне права причинять боль. Никому.
Я нашёл в себе силы оторвать взгляд от его глаз.
Я убрал руку. Стараясь не провести пальцами по его кисти, но не уверен, что получилось.
До сих пор не уверен.
Отвернулся.
И пошёл прочь, больше не оглядываясь. Медленно и держа спину прямо, не глядя по сторонам, даже полувзглядом.
Помните, я ведь никогда не спрашивал, и не просто так...
Тихие шаги за моей спиной.
Такие знакомые шаги, что в висках холодно хрустнуло.
Она всегда шла за мной без всяких слов, тихо и легко, как листок тонкой бумаги на ветру. А ведь я почти успел
уйти... Но на самом деле - снова не успел.
Я оборачиваюсь, и его лицо оказывается так близко к моему, что будь его кожа тёплой, я бы чувствовал это тепло своей. Но мне и касаться не нужно.
Мы смотрим друг на друга столько растянутых как пружины мгновений, что я успеваю прожить вечность в аду, который мне за это предстоит.
- Ты смотришь её глазами, - говорю я ему тихо.
И это правда.
Он берёт меня за руку. Теперь так.
У Штефана холодные узкие ладони.
Они чуть сжимают мои пальцы и замирают.
А потом мы уходим.
Как выдумаете, сколько я выдержал?
Нет, мне всё равно. Вам вообще не стоило бы этого знать.
Какие тонкие руки и ноги у Штефана, когда он надевает тонкое белое платье, как хрупко и легко он движется.
Как он смотрел на меня лучистыми глазами, как встряхивал чёрной гривой, сидя на краю стола. Наверное,
в своих снах я сгонял его оттуда, как сгонял тысячи раз мысли из своей памяти.
Мысли и вопросы.
- Уйди, - сказал я однажды.
- Я не желаю тебя знать. Не хочу смотреть на неё, зная, что вижу тебя. Уйди.
- Оставь меня, Штефан. Нет смысла говорить мне другие слова, у тебя её голос, у тебя глаза как у неё. Знаешь...
- Штефан.
- Штефан.
- Ты был её братом. У меня её больше нет, понимаешь?
- Нет, не так. У меня её никогда не было, понимаешь? Она всегда понимала, и ты тоже, верно?
- Я любил её?
- Я люблю тебя, Штефан?
- Я никогда такого не говорил и не скажу.
- Исчезни. Мне не нужно чего-то, что было между вами двумя. Между нами двумя.
- Ты ведь это понимаешь.
- Я хочу...
И знаете что?
Я смотрю в большое тусклое зеркало и произношу это слово за словом. Не задаю ни единого вопроса, да...
Я пытаюсь представить себе, как всё это произносит он, как эхом звучит его мягкий голос в полумраке, через много-много времени после того, как я оборвал его пение.
Я пытаюсь представить себе, как он отвечает мне.
Что он может ответить.
Пытаюсь - и слышу в ответ только её смех. Она ведь никогда не замолкала, когда я просил.
А ведь он тоже любил Эрику.
Я это понял то ли слишком поздно... то ли вообще не должен был понять.
Вам необязательно знать подробности. Он бы согласился, чтобы я говорил о нём - моё, и это было единственное,
что их на самом деле отличало.
Он тоже дышал ею.
И он не смог отпустить её, поэтому я не мог отпустить его.
Штефан приносит мне портвейн, и мы сидим в сумерках на лестнице.
Я никогда не отказывался, всегда уступал, - не представляю, как можно любить этот портвейн, и эти платья, но - ведь можно.
Как я могу спрашивать.
И я заплетаю зелёную ленту в его волосы, только затем, чтобы через несколько минут он со смехом
сбросил её прочь.
Своевольная кукла, похожая на ребёнка.
А я слушаю его, не слыша слов, чувствую, какие прохладные у него пальцы, и мы с темнотой любуемся чёрными зрачками.
Как у Эрики.
Как у её брата.
Когда он тихо начинает петь, и я даже не знаю, откуда у него эти песни и на каких языках они поются...