Я снова была в этом городе. Второй раз. Здесь многое, даже очень многое, изменилось за сто лет. Фактически, тогда это была деревенька, с небольшими притязаниями, а теперь я стою в огромном мегаполисе. Меня окружают высокие дома, яркие витрины дорогих магазинов, мимо течет бурная река красивых автомобилей. А когда-то на этой улице была всего одна лавка. Та самая лавка, встречи возле которой до сих пор снятся мне, маня в туман прошедшего века, не давая забыть такое далекое прошлое.
Он был мне больше, чем другом, намного больше, чем любовником. Мы были выше грязных человеческих желаний. Он был частью моей души, ее струной, без которой в ней больше не звучит та волшебная мелодия, заполнявшая сознание при виде его бездонных глаз. О, какие это были глаза. Не карие, но черно-вишневого цвета, словно две спирали, уводящие в никуда, а может быть, в душу, зеркалом которой они являлись. А они действительно являлись зеркалом его души, такой же бездонной и темной, в которой невозможно было различить ни единого порыва, как нельзя ночью без фонаря различить хищника, затаившегося за твоей спиной, или того безымянного спасителя, пустившего в него стрелу и исчезнувшего во тьме.
Он не знал зла, но, как и я, добра не ведал тоже. Ему чужды были жестокость и наслаждение от совершенного убийства, но он редко испытывал жалость к людям. Он мог грубо оттолкнуть с дороги нищего, просящего подаяния, который после шел в кабак и все пропивал, а мог приютить маленького бездомного котенка, разрывающего сумерки своим жалобным плачем, мятущегося в поисках пропавшей матери. Он видел действительно нуждающихся в сочувствии или понимании людей, и не всегда ими оказывались нищие или бедные крестьяне. Он спасал богачей, безжалостно раскрывая им глаза, на одиночество, мучавшее их ночами, на острую боль от похороненной в сердце юношеской, безответной, но сильной любви, на ошибки, за которые эти люди ненавидели себя. Он лечил души. Но свою душу он излечить не мог. Его душу разглядела и вылечила я одна, а после тоже стала частью его души, как он - частью мой. У него не было постоянного дома, но я знала, что всегда смогу его найти возле той самой лавки, где впервые его увидела, задумчиво прислонившегося к ее боковой стороне.
Тогда была осень. Сумрак во всей красе открывал великолепное сочетание золотистой листвы и ярко-голубого неба, кое-где уже начинающего алеть. Я снова шла к той самой лавке. Он был там. Я видела его еще отдаленный, но такой знакомый силуэт, резко выделяющийся на фоне загаженного пустыря. На романтику не тянуло. Я притормозила и оглядела пустое место за лавкой, на которое раньше не обращала внимания. Казалось, здесь можно было видеть все наше общество - пустырь занимала свалка. Ведь в том и заключается вся наша безумно сложная иерархия, что один кусок дерьма сидит на другом и третьим погоняет. А кто ему дал такое право? Он ведь точно такой же кусок дерьма, как и нижние. Но этим все сказано - он сверху. Внезапно, чьи-то холодные руки коснулись моего плеча. Я обернулась. Он стоял сзади и усмехался:
- Задумалась об иерархии нашего общества, не так ли? - меня уже давно не удивляло то, что он словно читает некоторые мои мысли.
- Да, - цинично ответила я, - все наше высшее общество - сплошная помойка.
- Ты когда-нибудь сомневалась? - он взял меня за руку и увел от смрада и помоев.
- Нет, никогда, - я снова утонула в его глазах.
Ветер трепал его темные волосы. Он тоже вглядывался в глаза мне и пытался найти там отражение чего-то, что не было видно с первого взгляда, что было погребено под маской, которую каждый человек, так или иначе, носит, не задумываясь о том, что постепенно эта маска врастает в кожу и становится частью его самого. Мы могли так стоять часами. Не было ни вопросов, потому что на все вопросы ответ находился в глазах напротив, ни слов, потому что любые разговоры были ниже и грязнее того состояния, в котором мы находились, не было и чувства любви, точнее того, что зовут любовью люди, живущие в этом зловещем мире. Не было ни единой грязной мысли, ни единого животного желания, ни единого порыва страсти. Это была высшая степень любви - единение душ. А может, это вовсе и не было любовью, просто два родных до боли человека вдруг пересеклись на короткий промежуток времени, чтобы затем расстаться и никогда не забывать друг друга.
Мои размышления прервал выстрел, больно ударивший по барабанным перепонкам. Он обеспокоено посмотрел на меня, затем, не сказав ни слова, исчез в переулке. Я не пошла следом, чувствовала, что он не хотел этого. Зачем я его послушалась, ведь если бы я тогда успела отдать свою жизнь вместо его, он, возможно, простил бы меня, да и разве мертвеца можно не простить? Но я стояла на месте, впившись взглядом в закат, только начинавший разгораться и охватывать своим пламенем бесконечное и безмолвное небо. Да, небо всегда безмолвно. То ли оно считает себя настолько же выше всего живого, насколько мы считали себя выше банальных отношений, то ли оно желает помочь, но немо.
Послышался еще один выстрел. Я больше не могла сдержаться, и бросилась следом. Проулок был пуст, только один человек в приступе боли упал на пыльную землю. Это был он. Я подбежала и положила холодную руку на его горячий простреленный лоб. Не было сил поверить, что он больше не посмотрит мне в глаза долгим, всевидящим взглядом, не ухмыльнется своей обычной усмешкой и не скажет какую-нибудь жутко циничную, но невероятно верную вещь, истину. Он последний раз открыл свои бездонные черные глаза, обвел меня взглядом и, увидев выступившие на моих глазах слезы, фыркнул:
- Не плачь, я не уйду от тебя. Запомни, мы выше памяти, мы выше боли, и мы выше смерти. Я всегда буду с тобой, - он издал последний хрип и закрыл глаза. На губах его застыла усмешка, отрицающая любые прописные законы этого мира.
Да, я запомнила его именно таким, в последнюю свою минуту он все равно смеялся над человечеством, над глупым человечеством, придумавшим себе горы правил и ежедневно игнорирующим их все.
Я провела рукой по перилам моста. Это не те перила, которые могут помнить прикосновения его рук - этот мост новый. Но, быть может, эта земля, даже замурованная в асфальт, еще хранит его шаги, быть может, эти деревья видели его лицо? Я склонилась вниз с моста. Подо мной мирно текла река, та самая река, которая помнит вкус моих слез, моей крови.
Я помнила каждую из своих жизней, и не одну из них не боялась прервать. Но почему же тогда каждый раз так дрожали руки, и так неумело спускал палец блестящий в последних лучах солнца курок?