Из школы выгнали Толстого и Достоевского. Идут они, бороды от удивления чешут.
- Столько лет в школьной программе и вот на тебе, - озадаченно говорит Лев Николаевич. - Ну вас-то, Федор Михайлович, турнули, это еще как-то можно понять. Зачем детишкам все эти страсти-мордасти. Опять же про Сонечку Мармеладову подробности ни к чему-с будут. Да и старушку по голове - как-то, извините, моветон.
- Милостивый сударь, Лев Николаевич. Я в отличие от вас признан всем мировым сообществом как мастер психологического романа. А у вас только сопли-вопли получаются, уж простите великодушно. Не знаете, Пушкина Александра Сергеевича еще оставили? А ведь тот "Гаврилиаду" бесовскую написал.
- И до Пушкина дело дойдет, я полагаю. Но меня все равно должны были последним выгнать. Ведь я Классик!
- Нет, я Классик!
- Нет, я!
Тут навстречу им идут Матфей, Варнава, Андрей, Лука, Марк, Иоанн и Иуда.
- Вот кто вместо нас теперь в школе будет, - прослезился Лев Николаевич.
- Может ну ее эту школу. Давайте рванем в Монте-Карло. Рулетка, вино хорошее, развлечения разные!
- А давайте. А потом старушку топориком!
- Из Минобраза?
- Ее самую!
И обнявшись классики мировой литературы пошли прочь оттуда, где их привечали долгие, долгие годы...
Прошло еще совсем немного времени. В школьной библиотеке по пустым полкам гулял ветер. Оттуда уже был удален Михаил Юрьевич Лермонтов. За то, что посмел писать про Кавказ в неподобающей нашему времени форме. И не извинился. Чехова Антона Павловича тоже не пощадили. Антисемитизм пришили за фразу: "Нет такого предмета, который не подошел бы еврею для фамилии". Булгакову статью впаяли за критику социальной группы "Швондер и товарищи". Гоголя выгнали за нос и за то, что не стал писать про бандеровцев, а любил свою Малороссию. Некрасова за вопрос "Кому на Руси жить хорошо". Пушкина по совокупности по наущению церкви за "Сказку о попе и его работнике Балде" и за "Гаврилиаду". Блока за то, что не любил Маяковского...
В общем, остались в библиотеке из Классиков только Тургенев и Шолохов.
- А вас почему еще не выгнали? - спросил Иван Сергеевич Михаила Александровича.
- Всё хотят узнать, кто на самом деле "Тихий Дон" написал, - ответил Тургеневу Шолохов наливая себе сто грамм.
- И кто же, - поинтересовался Тургенев ради вежливости. Он вообще считал, что после "Отцов и Детей" писать романы бессмысленно.
-Не помню, - ушел от ответа Шолохов. А давайте поспорим, что вас быстрее меня из нашей библиотеки выкинут.
- Нигде время так не бежит, как в России; в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорей. - процитировал сам себя Иван Сергеевич и перешел на шепот. - Я ведь и сам теперь не рад, что "Муму" написал. Боюсь, припишут насилие над животными или еще что.
Тут двери в школьную библиотеку отворились, и рабочие стали ставить на полки какие-то книги в дорогих переплетах.
- Опять Библию привезли, - заметил писатель Шолохов, наливая себе очередные сто грамм. Возят и возят, возят и возят. А вы, Иван Сергеевич, веруете?
- Я верю в человеческий разум. Но судя по тому, что теперь могу только с вами и новенькими общаться, этот разум куда-то испарился. А ведь раньше, представьте, с Пушкиным встречался, с Лермонтовым, с Белинским. С Герценым пиво пили в Париже и о судьбе русской словесности рассуждали.
Шолохов обиделся.
- Я, между прочим, тоже Классик. Только советский...
Но тут откуда-то сверху прозвучал голос:
- Снимайте, снимайте с полок все это старье. Все снимайте до единой книги. Столько лет место только занимали!
- Ну, что, на посошок, - предложил писатель Шолохов писателю Тургеневу.
- А давайте, - не стал отказываться Иван Сергеевич. - И пойдемте потом наших искать, что мы тут с вами потеряли. Где-то ведь они обосновались. Кто-то их еще наверняка читает!
И дверь в школьную библиотеку захлопнулась. Причем писатель Шолохов хлопнул ей так сильно напоследок, что дверь слетела с петель и упала.
И тут раздался пронзительный женский крик:
- А-а-а!
- Похоже, что топорик все-таки нашел ту старушку из Министерства Образования, - сказал Иван Сергеевич и удовлетворено хмыкнул себе в бороду.
После окончательного и унизительного изгнания из школьной программы люстрированные Классики мировой и русской литературы собрались в Монте-Карло. Там, где с недавних пор отдыхали писатели Достоевский и Толстой.
После многих десятилетий, проведенных на книжных полках в школьных библиотеках они даже поначалу немного растерялись. Слишком много солнца и свежего воздуха сразу обрушилось на них.
- А мне даже нравится это общество потребления, - воскликнул известный сибарит и баснописец Иван Андреевич Крылов догрызая очередное копченое свиное ребрышко и запивая его чешским пивом "Пилснер" из огромной кружки.
- Нам-то здесь хорошо, - поправив шляпу ответил Ивану Андреевичу писатель Чехов с интересов разглядывая в пенсне проходящих мимо раздетых солнцем женщин. - Но как же бедная наша Родина. Как там она без нас?
- Цветет и пахнет, - заметил писатель Бунин. - Нам ли эмигрантам первого поколения этого не знать. - Раз уж попали сюда, надо теперь как-то приспосабливаться.
- Да, говорят там целых 86 процентов не хотят нас больше видеть, - с таинственным видом произнес писатель Достоевский, в сотый раз пересчитывая выигранные вчера в казино деньги. - Так, это на вечер отложим. Со Львом Николаевичем сходим к шансоеткам. Прелестный я вам скажу клуб тут неподалеку обнаружил.
- Хватит, хватит, Федор Михайлович, достоевщину нам свою разводить, - раздраженно заметил писатель Булгаков. - Никаких там 86 процентов нет и быть не может. Просто власть в России снова захватили швондеры. Я писал об этом одном их своих романов. И весьма надеюсь, что хоть кто-то из здесь присутствующих его читал.
- Мы все любим читать только себя, - смущенно заметил поэт Блок. - По крайней мере я точно. Вот только послушайте какой ритм: " По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух"...
"И правит окриками пьяными весенний и тлетворный дух", - тут же продолжил чтение писатель Бунин. - Сядьте, Саша. Вы еще слишком молоды, чтобы рассуждать о судьбах страны.
- А я предлагаю поднять восстание и заставить тех самых швондеров вернуть нас детям. В школьную программу. - горячо воскликнул писатель Чернышевский.
- Я с вами совершенно согласен, Николай Гаврилович - поддержал его Лев Николаевич Толстой. - Вот только с Федором Михайловичем мы к шансоеткам сходим и я готов. И процитировал самого себя:
""Чтобы жить честно, надо рваться, путаться,
биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать
и опять бросать, ибо спокойствие - душевная подлость".
Все Классики замерли в благоговейном молчании. Так проникновенно мог написать только Великий Классик. Правда писатель Достоевский улыбнулся про себя. Он один знал, что пишет лучше Толстого, но не собирался здесь этого доказывать.
- Но мы же не можем ходить в атаку, бросать гранаты, - заметил Антон Павлович Чехов. - мы умеем только сочинять. - Вот дайте мне, к примеру, обычный утюг и я напишу о нем рассказ.
- Да, наше оружие только перо и бумага, - согласился писатель Чернышевский с писателем Чеховым. - А давайте тогда напишем им письмо. Представляете, какие подписи будут под ним стоять!
- Согласен, - горячо откликнулся на это предложение Федор Михайлович Достоевский. - Только моя подпись будет первой!
- Нет, моя, - возразил ему Лев Николаевич.
- Нет, моя, - смущенно влез в спор Великих Классиков поэт Блок. - Ведь это я написал: "Да, скифы мы, да азиаты мы"!
- Сядьте, Саша, - немного раздраженно сказал ему писатель Бунин. - Даже я здесь не собираюсь спорить с нашими любителя шансона и казино. Надо все делать по справедливости. У кого тиражи больше - тот и будет первым!
И тихо сидящий в углу Пушкин улыбнулся в ответ.
Посовещавшись, Классики поручили писать письмо Ивану Сергеевичу Тургеневу, как обладателю самого каллиграфического почерка. Тот сухо поблагодарил, достал из потертого временем и дорогами саквояжа перо, бумагу и чернильницу и перекрестившись принялся за работу.
"Милостивые государи и государыни, просим вас проявить всю свою волю и сознательность и принять решение, кое устроит всех нас включая..."
- Стоп, стоп, стоп. - стукнул по столу кулаком писатель Сорокин. - Ну кто так пишет!
- Простите, милостивый сударь, а вы кто будете. Не узнаю, - Иван Сергеевич с интересом посмотрел на непонятно откуда появившегося писателя.
- Да я тут мимо проходил просто. Увидел такое количество знакомых с детства портретов и поразился! Ну, кто теперь так пишет!
- А как надо? Прости, как вас по имени-отчество.
- Для всех вас просто Володя. Поймите, ваши писательские экселебрисы давно в прошлом. Поэтому и выгнали всех из школьной программы. Куда меня, кстати, и на пушечный выстрел не подпускали. И ничего. Жив-здоров. Вместе с вами теперь здесь отдыхаю. А к тем наверху надо писать иначе!
- Ну так и помогите нам, - зашумели Классики. Тогда писатель Сорокин достал из портфеля ноутбук и, выпив из чашки Достоевского кофе двойной эспрессо, начал сочинять письмо.
- Так, на имя кого будем писать?
- Я думаю к министру народного просвещения надо обратиться, - почесав бороду заметил Лев Николаевич. - Или к министру культуры.
- Вместо культуры у нас уже давно прачечная, - улыбнулся Сорокин. Впрочем, можно попробовать. И тем и этим напишем. Только писать надо на понятном для них языке. И загрузив "Word", писатель Сорокин принялся за работу. Обступившие его Классики заглядывали через плечо и удивленно цокали языками.
- Неужели теперь вместо "милостивые судари" надо писать "пацаны", - удивлялся писатель Чехов нервно крутя пенсне в руках.
- А что такое "не толкать фуфло"? - интересовался писатель Куприн у поэта Некрасова. Но тот только смущенно разводил руками.
- И разве можно Министру Культуры советовать "заткнуть хайло" и "отвечать за базар". И что такое "хайло"? - хватал всех за руки писатель Короленко.
Наконец, письмо было написано и распечатано на принтере. Писатель Сорокин с интересом посмотрел на обступивших его Классиков.
- Ну что, будем подписывать?
Все в нерешительности замерли. Каждый из них страстно желал вернуться на привычные полки школьных библиотек. Но опускаться ниже плинтуса, чтобы достичь уровня Министерства Культуры никто не хотел.
- Может, как обычно, топориком, - вдруг предложил Лев Николаевич Федору Михайловичу. На них, похоже только топориком теперь можно.
- А я согласен, - смущенно сказал Саша Блок. И встал рядом с Достоевским. И тогда, допив пиво, поднялся с кресла баснописец Крылов. А за ним встали Пушкин (со словами о русском бунте, бессмысленном и беспощадном) с Лермонтовым и Гоголь с Некрасовым. И Паустовский, Бабель, Шукшин. И даже дважды покончивший самоубийством поэт Маяковский вернулся в строй.
- Ну, что, на Москву? - оглядел собравшихся вокруг него Классиков писатель Достоевский. - Ого. Человек двести нас будет. Сила, однако. Неужели не справимся?
И только писатель Сорокин стоял в стороне, не решаясь примкнуть к знакомым с детства Великим Писателям. И думал о продолжении своего "Дня опричника".