В квартире номер 50 было тихо и, несмотря на потрескивание дров в камине, пахло сыростью. На продавленном кожаном диване расположился, внимательно расматривая пятна на потолке, Азазелло. Возле камина грел, сняв носки, ноги Коровьев. Кот Бегемот в который раз уже чинил свой примус, ковыряя в его внутренностях отверткой. Где-то на кухне гремела посудой Геллла.
- Ни черта не горит, чтобы я там не крутил, - раздраженно сказал Бегемот бросив отвертку в картину "Утро в сосновном лесу", висящую над дубовым столом.
- Бегемот, не тронь Шишкина, - тихо попросил его Коровьев внимательно рассматривая большой палец правой ноги. - Это моя любимая картина. Когда я был регентом...
- Все мы когда-то кем-то были, - философски заметил с дивана Азазелло. Вот я до демона был путевым обходчиком.
- Кем, кем? - заинтересовался Бегемот, вынимая отвертку из Шишкина.
- Путевым обходчиком. Стыки проверял, стрелки. Весь день на природе. Потом стрелку не туда перевел, поезд под откос. Дым, пожар, крики. Теперь вот последние сто с лишним лет Демон.
- А я всю свою жизнь был котом, - сказал Бегемот. Сначала обычным, дворовым. Потом Мессир подобрал и дал мне примус. Вот чиню, паяю теперь все время. Инструкции-то к примусу нету.
- Кстати, а кто знает, где сейчас Мессир? - спросил Коровьев, бросая в камин сосновое полено.
Полено сразу вспыхнуло и показало Коровьеву язык.
- Буратино? - спросил Бегемот, но Коровьев ничего не ответил задумчиво глядя на огонь, принимавший на тот момент самые невероятные формы.
- Шеф пропал, - сообщил с дивана Азазелло. - Впрочем, вы и сами об этом знаете не хуже меня.
- Шеф не может пропасть. - заметил Бегемот. - А если и может, то для этого должна быть весьма веская причина. Даже во время извержения Везувия Мессир, стоя на его вершине...
- Тоже мне бином Ньютона, - ответил ему Коровьев. - Причина,не буду спорить, весьма веская. Мессир влюбился. Вот глядите. - Коровьев ловким движением руки вытащил из камина какую-то бумагу и протянул ее Бегемоту. - Характеристика. От Мастера.
Бегемот, взяв бумагу, сразу подтянулся и выпрямился во фрунт словно гренадер. На его ремне откуда-то возникла шпага, на голове велюровая шляпа с петушиным пером, а усы выпрямились параллельно полу. Бегемот откашлялся и стал читать:
"Она была так красива, что уму уже, казалось, некуда было пристроиться. Когда ее попа рассекала московские улицы у дворников-таджиков вертикально вверх поднимались метлы. Таксисты нажимали на клаксоны и предлагали подвезти за бесплатно хоть до Владивостока. Ее ненавидели почти все встречные женщины, и их утешало только то, что она наверняка "дура, дура, дура". А она, разрезая своей полной, как две спелые краснодарские дыни, грудью время, пространство и мужские голодные взгляды, спешила на лекцию в Политехническом "О влиянии творчества Кандинского на Энди Уорхола".
И она прекрасно знала, что ум и красота вполне могут сочетаться так же как бутерброд с атлантической сельдью и сладкий чай "Липтон".
Дворники-таджики, опуская потом свои метлы, говорили: "Вай-Вай, какая богиня, у нас в горах такая тоже была". А таксисты провожали ее мигая дальним светом. И смешной полицейский желающий получить ее телефон, но получив отказ вдруг требовал предъявить документы, и краснел при этом как куст красной смородины в августе.
Она была умна и красива. И этим безумно раздражала и притягивала окружающих..."
- Ну и про кого это в сей бумаге было написано? - поинтересовался Азазелло, продолжая разглядывать потолок и думая о чем-то о своем.
- Юлия. Москвичка. 23 года, - сообщил Коровьев.
- О-е, - сказал Бегемот, надев очки и возвращаясь к починке примуса. - Это теперь надолго. А ведь раньше были одни Маргариты.
В камине по-прежнему догорал так и невыструганный Буратино. Азазелло взглядом вывел новое пятно на потолке в виде обнаженной девушки. Бегемот, чертыхаясь и кляня все вокруг снова погрузился в свой примус. Коровьев закрыл глаза и тихонько засопел. И только Гелла продолжала на кухне сердито греметь посудой.