Бью
шагом грубым
улицу голую,
гнусь,
от мира,
будто, взгляд тая,
а мне
в размозжённую
строчками голову,
как штопор,
врезается
буква проклятая.

Под рёв и гул,
прохожих ног
аплодисменты,
как раб в воскресном
христианском храме,
склонившись,
вдоль огромных постаментов
иду,
прикрыв рукой
пятно кровавой раны.

Чёрная туча смерти сожрала город,
сетью своей
вылавливает
кучи трупов.
Тело за телом.

Вселенского дела ворох
в голову града
горланя,
словно из рупора.

Оголилися космос.
Переменило око
небо,
залитое
чёрным битумом.
Мир,
раскрывший
глаза тысяч окон,
какой всемогущий учёный выдумал
тебя такого?

***

Я живу,
не много - не мало,
тыщи дней,
в их прибоях
и вселенском рёве.

Человеку -
жизнь, а мне -
игра
на волынке лёгкий
и органе рёбер.

Я -
бурей не потопояемый
огромный корабль
в пуленепробиваемой
шкуре стальной.

Громом бури
развив
морщины волн-грабель
вхожу в мира гавань,
омытый волной.

Шаги выбиваю в вёрст тропы
мимо главного кладбища
этого города старого.

Из могилы
жутко торчащую
кисть трупа
ветер рвёт,
как трубу
католического органа.

Тушу,
докуривши,
свою сигарету
о пепельницу
чьей-то дочери.
Окурком,
докрасна разогретым,
её
изминаю
дочерна.

Ночью
избит
моего почерка
изгиб
луной,
стучащей
в запотевшые окна,
но не мне
всё равно
не видно ни зги
за оконной рамы
тенью широкой.

За срок короткий
вывел
столько строф,
что если б
захотел
их сжечь,
как всю историю,
то,
в жертву небу
принеся,
тыщ
сто костров,
не уничтожил
даже
сотой доли я.

А мне жалко
Написал как...

Бегут черти сломя голову -
века четверть палят город их.
Бог чертит пламя голое.

Вот он,
весь я
в миллионе инверсий,
сжигая прессы
пожелтевшие стопы,
играю мессу
тонного веса,
мучая ручки, руки и стопы.

А надоест!
И что?  -
выбегу стремглав,
всклокоченный
и безумный
из двери окна,
мимо щупалец штор
и портала стекла.
Три секунды...
и две...
и одна...

Стал как памятник
посреди площади -
вытянул руку -
каменный Ленин.
Лишь этот памятник
каждый год щадил -
лишь этот я
камень лелеял.

Снова
слово
мне мять -
изминать.
Изнинал,
изминаю
и дальше буду,
словно на камне
выбивать имена,
меняя
Христа
и Юпитера
с Буддой.

Вот,
подберёшь слово нужное,
в ножны
сложишь
ручек мечи
через век секунд.

Миг
и в настенных часах
стрелки,
как лезвия
кованных ножниц,
час отсекут.

Маятник
треснет в воздух,
и гулко
удар забегает,
как ошалевший,
по стёклам
шкафов и окон
и жирной шприца иголкой
в огрубевшую врежется кожу
ловко и ломко.

Утро
кончит чернил
стенания,
на стенах
оставив
граффити стихами -
на каждой
из тысяч
свинцовых стен.

И сам стена я,
слушающая,
как ночь стихает.

На улице народище прёт!

Как в крематория
пекло труп,
кинут
жизнь
на белый труд,
надеясь
на град звука медных труб,
как самую главную из наград.

Получат медь,
как эталон и свет -
всё в металлолом,
в цветмет.

Жизнь зовёт к великому.
Жизнь
вот!
но я устал
от громких
мира деяний.

Глобус
облачил
огромный живот
в авоську широт и меридианов.

Бурей вечных дел
хмурый ветер дул.
Темный дол смертью дал.

Иду по дороге.
Не ропот, а рокот
режет уши,
как сто ножей.

Режже.
Тоже
можно
гром тот
исполосовать,
как руку об жесть.