Густые леса Среднерусской равнины. Древняя славянская земля. Почти непроходимые дебри Смоленщины. Болота соседствовали с густыми зарослями. Сени старых, увитых плющом сосен впитывали, принимали в свои объятия сотни, тысячи, сотни тысяч живых существ, которые именовали себя людьми. Эти существа шли нескончаемой волной, нескончаемой зеленой волной. И эта волна все прибывала и прибывала. И великаны принимали их под свою защиты, окружали своей добротой и радушием. Они входили в этот мир, этот зеленый мир изможденными, измученные днями, неделями бесконечных переходов, переживая мыслимые и немыслимые опасности. Они шли, шли по своей земле, с каждым шагом осознавая, что оставляют свою землю, и что они обязаны, просто обязаны будут ради себя, ради своих жен и матерей, ради будущего своих детей вернуться и вернуть себе эту землю, землю, которая их выкормила и вырастила, землю, которую они называют Родиной. С каждым шагом все тяжелее становилась их поступь, с каждым метром все больше и больше они обещали себе, что вернуться. И только немногим посчастливилось в те дни, грозные дни теплого июля выйти из под сени великаном. Многие так и остались там навеки, среди певчих птиц и шершавых стволов, никогда так и не вернувшись в свои родные гнезда. Лес принял их навсегда. Он их принял молодыми, и они навсегда остались молодыми. Они никогда не состарятся, они навсегда останутся в памяти людей почти еще детьми. В те грозные дни июля сорок первого целые полки, дивизии навеки входили в леса древнего белорусского княжества для того, чтобы остаться в них навсегда, для того, чтобы остаться там навечно, чтобы обняться с землей, чтобы остаться слушать пение птиц и шелест трав, чтобы навечно исчезнуть из памяти людей, чтобы их помнили вместе, но забыли по отдельности. Лишь спустя много лет будет сказано: "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?..."
Последнее, что видел в прицел своей винтовки, последнее, что видел в этой жизни боец отдельного саперного батальона, еще вчера выпускник средней школы N236 г. Москвы Олег Брыкин, а сегодня солдат, один из многих таких же, как он воинов шестнадцатой армии, оборонявших подступы к Смоленску, было лицо, лицо совсем незнакомого ему человека, лицо, которое он видел, и, которое хотя и было ему незнакомо, но которое он ненавидел всем своим естеством. Он ненавидел его только по одной причине - это было лицо врага. Лицо врага, который пришел на его, Олега, землю, на землю, которую потом и кровью полили поколения его предков, на землю, в которую легли его отцы и деды, на землю, которую ему оставили в наследство, на землю, которую он должен был отстоять, отстоять ради будущего своих, еще не родившихся детей, отстоять любой ценой, даже ценой собственной жизни. И сейчас, наблюдая в прицел это лицо он, вчерашний школьник, который два месяца назад еще гонял мяч по запыленным улицам столицы, думал только об одном. О том, что перед ним враг. Не человек. Враг. Враг, который должен умереть. Он, этот еще в сущности мальчишка, который буквально мгновенно, после первого артобстрела понял, что мирная жизнь, что детство осталось где-то там, вдалеке за туманами, и что теперь он вступил в новую, иную, непривычную жизнь. Сейчас, смотря в прицел он не видел там человека, не видел там такого же как он, такого же выпускника гимназии, который еще весной рыбачил где-то на Лабе или на Рейне. Нет, он не видел в нем человека, и не хотел видеть. Все его нутро просто ненавидело каждого, кто носил серую, почти землистого цвета формы и чья каска отдавала своей чернотой. И он не думал, не думал о том, что сейчас одно только нажатие, одно лишь движение указательного пальца правой руки может оборвать жизнь. Чью жизнь? Жизнь того, кто, даже пускай против своей воли пришел отнять его жизнь, жизнь тех, кто ему дорог. Что стоит сейчас жизнь? Жизнь вот этого юнца, который был в прицеле Олега? Ведь стоит ему немного, всего лишь легонечко нажать на курок и...и в результате боек ударит по капсюлю патрона , который еще несколько секунд назад был загнан в патронник быстрым движением руки, этот капсюль послужит причиной того, что порох внутри металлического цилиндра воспламенится и бешеное давление вытолкнет, буквально выплюнет маленький свинцовый комочек, который все набирая и набирая скорость пролетит четыре канавки ствола, и, наконец, как дикий мустанг, вырвется на волю с грохотом, который как бы символизирует вопль, вопль отчаяния, который возвещает миру о свободе, о свободе этого маленького комочка свинца, который с бешеной скоростью, рассекая пространство устремится туда, куда мгновение назад смотрел глаз человека, давшего ему свободу. И спустя долю секунды этот кусочек вопьется, как жало пчелы, в черную сталь. Он разнесет эту сталь, пробьет ее, сплющившись прервет то, что зовется жизнью, пускай жизнью врага, но все же человека. Но этому комочку безразлично, что значит его полет. Ему все равно. Его полет длился лишь секунду. Но эта секунда была последней секундой жизни того, кто сегодня утром, идя в атаку, как всегда одел свою каску. Эта секунда ввергнет в вечность того, кто носит эту каску. Был человек, и нет человека. Еще секунду назад он жил, дышал, думал, мечтал, а сейчас лишь гильза, которую мощной пружиной, еще горячую выбросило из патронника, скажет миру о том, что одним живым существом на планете стало меньше. НО для Олега это был враг. Враг, которого следовало уничтожить любой ценой. Он почувствовал, как после легкого нажатия курка что-то довольно чувствительно ударило ему в правое плечо и ствол, который он держал обеими руками немного дернулся вверх. Уши сразу же заложило и в нос ударил запах пороха. Почти сразу же он увидел воочию то, чего никогда не видел, или видел только в кинотеатрах. Он увидел, как голова, как эта каска, черная каска чужака дернулась как бы от сильного удара, и как в ней появилось небольшое, почти невидимое отверстие. И каска исчезла. Упала на землю. Олег осознал. Осознал, что только что вот этими руками, руками, которые еще вчера нянчились с соседской кошкой в старом флигеле, вот этими руками, поившими молоком котят, от лишил жизни живое существо. Не просто живое существо, а человека, который точно так, как и он дышал, радовался жизни, который точно так, как и он давал присягу, и которого точно так же где-то в Кельне, Цоссене или в Аугсбурге ждала своя Гретхен, Клара или Марлен, как его в Москве ждала его Варя. Только теперь он понял, что он убил. Убил первый раз в своей жизни. Но сразу же взял себя в руки. Очередь, которая просвистела у него над головой вернула его к жизни. Он выстрелил в ответ.
Рядовой пехотного полка двадцать девятой мотодивизии вермахта Уго Фрич присел у ствола сосны, молниеносным движением отстегнул от своего автомата пустой рожек, снял с ремня новый, услышав щелчок, взвел затвор и приготовился вновь вести огонь. Сегодня они наступали. Наступали который день подряд. Уже почти месяц не прекращающихся боев. Русские не хотели сдаваться, нет, они не собирались даже сдаваться, они дрались за каждый клочок своей земли, за каждый метр пашни, за каждый дом, за каждое дерево. Они умирали. Умирали в неимоверном количестве.
Уго в мае был призван в ряды вермахта. И спустя несколько месяцев он оказался на границе, на восточной границе. Он не застал тех блаженных для каждого немца дней, когда Польша, это уродливое детище Версальского договора, как называл ее фюрер, была просто сметена танками Гудериана. Он только помнил всеобщее ликование в родном Саарбрюккене. Потом было крушение Франции, бегство заносчивых англичан. Людям не верилось, что то, что было у них отнято много лет назад, и, казалось уже было утрачено навсегда, опять вернулось к ним. Фюрер вернул им то, что они по праву считали своим: Судеты, Эльзас, Лотарингию. Но. Уго чем-то симпатизировал железному Бисмарку. И он помнил его слова: "Русские долго запрягают, но быстро ездят". "Зачем фюрер, вернув нам наши земли полез на чужую землю? Зачем? Ведь только с Россией Германия никогда не знала побед. Только русские громили нас в прах. Неужели Адольфа на научил горький опыт тевтонцев на Чудском озере или Наполеона под Бородино?" Этого было не понять многим. И многие переходили на ту сторону, чтобы предотвратить катастрофу, предотвратить войну. Уго запомнил момент, когда один из унтер-офицеров за несколько дней до начала вторжения перешел границу. Больше о нем ничего не слышали. Знали только, что они хотел сообщить русским, что их ждет. Но было уже поздно. Рано утром моторы танков второй танковой группы из состава группы армий "Центр", в состав которой и входила двадцать девятая мотодивизия взвыли, и понесли смерть на ту сторону границы, туда, где мирно, пока еще мирно спали люди. Первые часы были ужасны. Всеобщий хаос. Огонь. Треск очередей, редкое хлопанье винтовок. Вдалеке слышались разрывы. Гул авиационных моторов не смолкал ни на минуту. Казалось, что небеса разверзлись, и обрушили весь свой гнев на людей. Он помнит это. Помнит и первые трупы, увиденные им в своей жизни. Их было множество. Куда не глянь, лежали люди, люди, одетые в чужую форму, и самое, что странное, эти люди не были вооружены. "Неужели победа, о которой нам говорили так близка? Ведь русские кричали на весь мир о непобедимости своей Рот Армии! Так где же она непобедимость? Если они смяты, снесены, если они даже не пытаются оборонятся?" Но зерно сомнения закралось в душу юноши, когда утром, по мере того, как наступала его дивизия, он стал все больше и больше ощущать нарастающее сопротивление русских. Все больше и больше он видел раненных однополчан, все громче ему казалась канонада. Иногда даже вдалеке маневрировали русские танки. Вот вперед пронесся танк, со странным названием "Бруно". И спустя полчаса, недалеко от большого оврага, Уго увидел этот "Бруно", но уже без башни, которая валялось в нескольких метрах, и с порванными траками. Это уже была работа русских танкистов. Кроме "Бруно" в овраге стояло еще несколько таких вот, покореженных машин. "Нет, это не французы, эти дерутся как дикие звери!". Чуть поодаль дымились остовы нескольких русских БТ-7 и Т-26.
Марш. Постоянный марш на восток. Колонны серых мундиров, которые двигались на Восток, для того, чтобы отвоевать жизненное пространство для нации, и колонны зеленых мундиров, которые, едва поднимая ноги, все же шли с гордо поднятыми головами на запад. Неимоверное количество пленных. Десятки разгромленных дивизий в первые недели войны. Но пыл не умолкал. Нет, они не думал сдаваться, отнюдь. "Неужели, они запрягают? А когда они начнут ездить?" Вчера, первый раз за все дни войны они ощутили на себе гнев русских авиаторов, которые щедро сдобрили их позиции бомбами. И опять наступление. Дивизия уже потеряла почти половину своего первоначального состава. И пополнение только начинало прибывать. Потери, немыслимые для польской или западной компаний. Говорили, что даже элитная пехотная дивизия "Великая Германия" испытывает трудности, но все же продвигается вперед.
И вот уже июль. Почти его середина. Скоро месяц, как началось вторжение. Они шли, как победители, но ощущали дыхание все нарастающего сопротивления. Все чаще и чаще их контратаковали, все чаще и чаще вступала в действие авиация противника, громя еще на марше "ролики". Смоленск. Это по-русски. Немцы же называли его Шмоленгском. Именно тот Шмоленгск, где воевала Бонапарт. И вот сейчас им, солдатам, с которыми Бог, предстояло взять его. И ему, Уго, в частности. Они наступали в лесу. Спрятавшись за сосной он ждал, когда начнется минометный обстрел русских окопов. Он дал себе минутку передышки. И в это мгновение, которое дала ему судьба, он почему-то вспомнил дом, вспомнил родной Саар. Почему ему это вспомнилось? И, ему показалось, что он сейчас является сторонним наблюдателем, здесь, в лесу. Как в кино. А он как будто сидел в кинотеатре. Он видел как на экране, что в десяти метрах от него в кустах залег Гюнтер, что вон пригибаясь к земле, бежит Отто. "Неужели все это реальность? Не сон? А реальность?" Уго немного отклонился в сторону, чуть-чуть высунув голову из-за дерева, и почти мгновенно понял, что это не кино, а люди вокруг него - не актеры. Он просто услышал, как-то среди всего этого грохота один хлопок, хлопок, которых много он слышал каждый день, но этот хлопок почему-то он услышал. И вдруг, он понял...Нет, он не успел понять. Наступила темнота.
Гюнтер, невольно повернув голову на звук, похожий, когда бьешь металлом об метал, увидел, как резко дернулась голова Уго, как он начал медленно оседать на землю, так и не выпустив из рук свой МП-38. Осечка. Гюнтер передернул затвор и короткими очередями начал методично обрабатывать русские окопы, уже под свист рвущихся в них мин.
Свист. Олег услышал свист. Все приближающийся свист. Сразу же раздался грохот. Он увидел, как в десяти метрах от него разорвалась, попав почти в окоп, мина. Кто-то там вскрикнул и стал медленно оседать. Но тут свист повторился. Он все приближался. Как поезд, как автомобиль на шоссе. И вдруг все прекратилось. Все смешалось. Грохот, странный грохот. Ужасный грохот, который ворвался в него, в его маленький мирок, нарушив равновесие там. Этот грохот как будто вспорол у него все внутри, как будто прошелся по нему всему своим острым, как бритва, лезвием, не оставив ничего прежнего. И земля. Которая пошла кувырком. Кажется, что все перевернулось, весь мир стал иным, звуки не те, как были раньше.. Почему деревья перевернулись, почему? Непонятно. Ничего не слышно. Не свиста, не щелканья винтовок, не стрекота автоматов. Ничего. Неужели все умерло? Какое-то блаженство, сиюминутное спокойствие захлестнуло его, как будто мягкая речная волна накатила на него, обняв его своими нежными объятьями. Олег блаженно улыбнулся, позволив этому приливу неземного удовольствия захлестнуть себя.
Глаза закрылись сами собой. И только в памяти, как старая фотография, всплыли глаза. Глаза того, кто получил секундой ранее пулю. А теперь тот, кто выпустил эту пулю, этого маленького свинцового зверька, лежит и умирает среди леса.
Сколько их таких было в ту пору? Все они остались там, среди болот и дебрей, все они остались там, эти еще в сущности мальчишки. Эти болота объединили серые мундиры одних и зеленые гимнастерки других. Они навеки объединили судьбы этих детей, которые навеки останутся лежать один напротив друга. Их больше ничего не разъединяет, они не испытывают к друг другу ничего, ни вражды, ни злости, ни любви, ни жалости; только те двадцать метров, которые разделили их вначале, только те метры, которые пролетела пуля, выпущенная руками одного и оборвавшая жизнь другого. Так и останутся они лежать друг с другом. Один, обняв руками свою землю, другой, обняв землю чужую, и нашедший свою смерть среди чужбины. И только смерть объединила их. И лес принял их, не смотря на форму и регалии. И оставил у себя, навеки приняв их в свое лоно, навеки оставив их детьми, которые погибнув в расцвете сил, так и не познали жизни, и которых так и не дождались те, о которых они думали в последние минуты жизни.
Давно уже не слышно свиста мин в лесу. Давно уже нет войны на этой древней земле. Лишь только грибники нарушают спокойствие этих мест, мест, где много лет назад стояли насмерть живые люди, стояли и погибали, и оставались здесь навсегда, среди этой красоты. Постепенно поросли травой воронки и окопы, покрылась ржавчиной винтовка с одним патроном в стволе, каска потеряла свой иссиня-черный цвет, да и деревья стали мощнее. Давно все это было. Уже стали седыми те, кому все-таки удалось выйти живыми из этого ада. Да и государств, за которые они сражались уже не сыщешь на карте. Но война заканчивается лишь только тогда, когда похоронен последний солдат. Этой же войне нет конца. Сколько их осталось там, неведомо никому. И лишь только в памяти у старух будут до самой их смерти жить воспоминания о тех мальчиках, которые со школьной скамьи ушли от них, тогда еще девочек, в неизвестность, и от которых в этом мире осталось только три слова: "Пропал без вести". И это о них будут говорить: "Никто не забыт, ничто не забыто". Да, подвиг их бессмертен, но имена их неизвестны. Но они есть, и мы о них помним. О тех, кто отдал свою жизнь за то, чтобы мы могли видеть Солнце каждый день, слушать птиц каждое утро и засыпать каждый день. Для того, чтобы делать то, что им не посчастливилось сделать, а именно...Жить.