Оказывается, ты собрал что-то в памяти обо мне и понял, как со мной нормально разговаривать. Твои ответы на мои вопросы еще остаются совсем невразумительными, потому что я 50 лет не знаю твоей среды
Моя танцовщица на пуантах задумана как подражание Пикассо, помнишь девочку на шаре? Я перед тобой не прав в моем мнимом невнимании к твоим собственным удачам. Постепенно я понял, что взгляд "Поверх заборов" - идеальное название ландшафта Челябы, что я всегда в ней видел макет города, воздвигнутый из многоэтажных ширм, сквозь которые все слышно, но не хочется смотреть, а слышно сплошную невнятную матершину. Город нужен был в высшей степени в перспективе войны с Германией, его можно было обозвать Кобой или Танкоградом, но лучше всего было бы убрать как мусор, а население переселить за Норильск, за Таймыр. Но вместо того в 49 году стали строить Кыштымское дело, хотя Сталину оставалось жить уже только около 4 лет, но он и о своей жизни думал гораздо меньше, чем о чужих жизнЯх. И всякий, кто своим поведением свидетельствовал, что так и нужно и можно жить, в моих глазах становился злодеем.
. Товарищ Ленин был страшнейший маньяк, разве не так? Пора оставить в покое Сталина, он среди всех был просто аскетом. Садисты подлинными не рождаются, их воспитывают в челябинских школах - сам видел. Но дразнить тебя не хочу и готов перейти к чему-нибудь свежему. Марксизм тоже родился не в недрах садизма, а в недрах немецкой философской отсталости. Маркс был по натуре домосед и ходил исключительно в Британский музей, а до того, в юности - в берлинские пивные, а в сыновних отчетах нещадно врал отцу по почте, что очень много читает, даже писал, что читает - немцев всяких, в таком количестве, что жизни бы не хватило пересчитать. В этом всем разобрался только педантичный легальный марксист Бердяев и отрекся от Маркса. В результате сугубого чтения такого Маркс не дочитал до конца ни Смита, ни Рикардо и на улицах Лондона ничего не смог разглядеть, даже того, что безличное божество по имени Труд потерял уважение пролетариата. Труд стал непонятным хобби всяких Фарадеев и Максвеллов, а в экономике социально-психологические всплески в рабочем классе стали лишь опосредующим и осложняющим компонентом социодинамики, не более важным, чем волнение моды. Придумал шотландский делец, мистер Уатт, свою вертушку к паровому двигателю, да и весь Запад начал носить цилиндры на головах, а Маркс и этого не оценил, а на континенте ходили еще в треуголках. А дамы - в шляпах с перьями, а "капитаны с усами, как корабли с парусами". А ты подумал, что я все шучу - ошибаешься, забыл, видно, знакомое всем с детства, что в каждой шутке есть только доля шутки, а доказать противно не смог даже Хлебников, не заметивший, что шутки шутками, но редко они бывают смешны. "Русь, - говорит он вдруг, - ты вся - поцелуй на морозе". От его поэтизмом отморозишь зубы, только и всего, - конечно, снег тоже можно жевать. И это у меня не шутка.
Желаю вам и здоровья и бодрости. Лена говорит, что на клумбах расцвели цветы, на улице стоит жара, а мне все не хочется выходить из дома после зимы. Вместо гуляний я вникаю в пушкинский конец, где он написал, что и "к падшим милость призывал". Кто были у него падшие?
"Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды...
Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь..."
Короче, "избави Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный" и т.д. и т.п. Вот кого он назвал падшими, по-видимому. В течение всего средневековья католическая теология разбирала вопрос о свободе воли человека и находила в этом деле необычайное разнообразие "зане свободен раб, преодолевший страх", то есть переставший бояться того, что будет после смерти, бояться футуристической боязнью. Русский мужик, в упор не видевший свободы, как если бы она была совершенно прозрачной, держался за свою волю, а чего не хотел - того и вовсе не видел. В начале "Мертвых душ" два мужика смотрят на бездушное тело - колесо брички - с единственным вопросом: доедет ли оно до Казани или доедет ли до Москвы? Вот такой он материалист. Чичиков оказывается откровенной пародией на благородных освободителей крестьян. Помнишь, как тот же Пушкин говорил, что видел там "в толпе дворян освободителей крестьян", ведь свобода - это лишь диалектическая идея, порабощающая освобождаемых заботой на темы: а что будет дальше? Что будет управлять нами и нашей волей, когда не будет барина? Разве не захочется нам тотчас же освободиться от нашей же воли, как от жены и от детей. Даже у Горького еще поют: "Кабы не было мне жалко лаптей - Убежал бы от жены и от детей". У Гоголя души принимают за мертвые - они мертвы, но вполне реальны и производительны, хотя и совершенно прозрачны - существуют только на бумаге, в документах; выкупая их, Чичиков собирается сразу перезаложить их же государству. Пушкин же объяснил "чем государство богатеет и как живет, когда простой продукт имеет... Отец понять его не мог и души отдавал в залог".
Вот кто такие "падшие", как и Печорин, который только слегка щекочет своим присутствием сплошную среду своего романа. После Пушкина по меньшей мере два поколения падших мучеников - Гончарова, Тургенева и других - занимали нашу литературу как принудительные постояльцы. И понадобилось возвращение Достоевского с каторги, чтобы всем персонажам литературы сообщить вдруг относительную непрозрачность, весомость, инертность; всем, начиная с Раскольникова, до Рогожина и Карамазовых. Таков, по-видимому, онтологический принцип Достоевского: нет на свете ничего абсолютно прозрачного или абсолютно непрозрачного или простого, как в знаменитом анекдоте о Чайковским: хотя он уступил нам всех женщин на свете, мы любим его не только за это. Наша любовь или нелюбовь к персонажам мифов и драм проясняет нам самые разнообразные иерархии наших предпочтений и снисхождений к падшим и к себе самим.