Кучер осадил лошадей, дожидаясь пока встречная телега уступит ему дорогу.
Доктор Хартманн хотел было отругать кучера, но двое седоков вдруг обнажили головы и со скорбным видом стали провожать их экипаж.
- Чего это они? - растерялся Хартманн.
Кучер хлестнул лошадей и, заглянув в продолговатый деревянный ящик на коленях доктора, объявил:
- Так не поймёшь, что у вас там, младенец или что. Жметесь к нему, как в последний раз. Вот и думают плохое.
- Ладно! Твое дело за лошадьми смотреть. И не гони, а то не довезем. Надо было через город.
- Не скажите! Дорогу подморозило, а в городе горка на горке... Я вас хорошо довезу, и подарок герру бургомистру, будьте спокойны.
Хартманн спустил на дно экипажа ящик с фарфоровой вазой, завернутую в плотную ткань и уложенную на стружку, и на всякий случай прикрыл меховой накидкой.
Объездная дорога Мейсона, влажная от снега, под равномерно цокающими копытами лошадей показалась Хартманну долгой. Справа мелькали грязные крыши под затянутым пеленой небом, да размытые луга, ещё недавно пестревшие лоскутным одеялом, а сегодня превратившиеся в молочную, разбавленную серым реку...
...Вчера в послеобеденное время доктор вышел из поезда Дрезден-Мейсон и направился в дом своего зятя Станислава Киля. Каждый год перед рождественскими праздниками Хартманн не только гостил в семье покойной сестры, но и навещал своих давних пациентов.
Добирался Хартманн сквозь сумерки, по-зимнему рано окутавшие город. С неба сыпался снег, фонари вдоль Розенграссе, улицы на которой стоял двухэтажный дом Килей, уже проливали свет на стены и булыжную мостовую, будто растопленное масло на сахарный пудинг.
В семейной гостиной было душно и празднично. Даже старый зеленый шелк на мебели и стенах, который не меняли в память о покойной хозяйке, показался доктору ярким. То как радостно встретили его и как спешили не только накормить, но и поделиться важной для семьи новостью, делало ужин особенным. Кухарка, полвека работающая у Килей, приготовила по случаю пирог, а новая служанка Ана, недавно привезенная из деревни, от волнения уронила большое десертное блюдо. Ее не ругали, ведь посуда бьется к счастью, а уж фарфора доме Килей было предостаточно. Хозяин дома служил управляющим фарфоровой мануфактуры, которая занимала единственный на всю округу замок и второе столетие считалась главной достопримечательностью Мейсена.
Две почтенные соседки Килей из дома напротив, в чепцах со старомодными буклями, сияли как столовое серебро. Хартманн давно перестал разбирать, кто из из них владелица, а кто - компаньонка, и выписывал старушкам одинаковые лекарства. Дамы подпевали хозяину вместе с пастором Айхенвальдом из Церкви Святой Богородицы, в которую упиралась Розенграссе, если направляться к центру города.
Оказалось, что старший сын Станислава, Адам, представил семье свою будущую невесту, фройляйн Катарину. Этого события Станислав Киль ждал с нетерпением. После смерти супруги он тосковал и кроме фарфорового дела ничем не жил.
Хартманн быстро заразился новостью о свадьбе старшего племянника, хотя ничего не знал о фройляйн Катарине, да и разглядеть ее во время семейной суеты почти не успел. Половину ужина она просидела со склоненной головой, а другую половину не сводила влюбленных глаз с Адама. Под завершение вечера девушка немного осмелела и начала подпевать пастору. Хартманн заметил, что фройляйн обладает и голосом, и слухом, и порадовался, что в семействе Килей, не имеющих ни грамма музыкальных дарований, наконец зазвучит музыка. По шушуканью служанки с кухаркой и одобрительным взглядам священника, которыми он обменивался со старшим Килем, было ясно, что Катарина расположила к себе не только домочадцев, но и гостей.
Когда после жаркóго из кролика подали дымящийся, посыпанный миндалем пирог, Хартманн хотел откланяться и на правах близкого родственника подняться наверх, в гостевую комнату, но хозяин дома заманил его в кабинет под предлогом важного разговора, не забыв в третий раз за вечер шутливо назвать 'пиратом' - все из-за острой бородки, которую доктору 'нарисовал' француз-барбьé, пообещав, что скоро это нововведение мужской моды распространится по всей Европе.
У себя в кабинете Станислав похвастался, что Адам изобрел новый рецепт особо прочной глазури для фарфора. Старший сын был не только его внешней копией, но и гордостью их древнего польского рода - все Кили, начиная с деда Станислава, еще с прошлого века работали на фарфоровой мануфактуре. Хартманн знал, что племянник изучает химию и собирается развивать семейное дело. Несмотря на отцовскую радость, по круглому красноватому лицу Станислава время от времени пробегала какая-то тень.
- Позволь расстегнуть жилет, дорогой шурин, все-таки пирог был лишним... - Доставая сигары из шкатулки, сказал Станислав. - Как ты умеешь себя держать? Мы ведь одних лет... Да ты не слышишь меня! - повысил он голос на задремавшего в кресле Хартманна. - Михалу психическое приписывают!
Глаза Станислава наполнились влагой, а Хартманн, отогнав сон, вспомнил, что не видел младшего племянника за ужином.
- Была бы жива твоя сестра, дорогой шурин, она бы с ним справилась, Матерь Божья, упокой ее душу, - продолжал Киль. - Она всегда слишком потакала его чувствительности. Я часто думаю: будь Михал моим старшим, некому было бы оставить дело...
Отослав служанку с сыром и фруктами из кабинета, Киль рассказал, что два дня назад Михала арестовали. Решив, что виной всему братская ревность, отец двоих сыновей не находил себе места:
- Как услышал про женитьбу Адама, так сразу из дома. А вечером полиция: примите сына под вашу ответственность. - Остатки седых волос на голове Киля шевелились от возмущения. - И ведь не к кому-нибудь, а к самому бургомистру отправился! Требовать у его супруги вернуть ему любовь! А когда его стали гнать, начал скандалить и назвал ее 'ведьмой'. При полном доме гостей!
Харман молчал. Как объяснить несчастному отцу, что любовь приходит ко всем без исключения?
- Наша семья долгими годами заслуживала уважение самых широких кругов... И именно сейчас, когда газеты требуют освободить замок! - Губы Станислава скривились. - Я то знаю, с чьей подачи нас выселяют... Да и черт с ним. Пошлю ему вазу побольше. Хотя бы вон ту, золотыми ручками в виде змей. Завтра же отошлю!
Хартманн в который раз осмотрел стеклянную витрину в кабинете Станислава. Фарфоровые вазы, вазочки и фигурки занимали всю стену. С каждым годом коллекция множилась, победно поблескивая в полумраке комнаты разноцветными и золотыми красками на белом глянце фарфоровых тел.
Станислав уговаривал доктора погостить до конца рождественских праздников. Хартманн, до этого момента надеявшийся попасть на премьеру в Дрезденскую оперу, возражать не стал - зять был слишком расстроен.
- У нас в роду не было душевных болезней? - растерянно вопрошал старший Киль. - Прошу тебя, осмотри Михала!
Весь облик восемнадцатилетнего племянника говорил о внутренней трагедии. После того как Михал запер себя в комнате, отказавшись от еды и общения, его глаза, заметные на худом лице, стали похожи на мутную воду. Когда Хартманн заверил племянника, что готов выслушать все, о чем бы он ему не рассказал, Михал ожил и заметался по кабинету как волк в клетке, повторяя, что бессилен что-либо исправить, и называя фрау Зиннер 'ведьмой, похитившей его любовь'. После чего, дрожа всем телом, упал в кресло и быстро заговорил, точно боялся, что его могут прервать.
Михал сообщил доктору, что невеста его старшего брата Катарина на самом деле его невеста. И в доказательство пересказал подробности их первой встречи. Будто бы в конце лета Катарина подошла к нему на Соборной площади и о чем-то спросила. Миловидная внешность и то, что девушка оказалась наполовину полькой, бежавшей от эпидемии в Варшаве, тронуло сердце Михала. Они стали встречаться по вечерам в городском парке и гулять вдоль Эльбы. Михал привязался к девушке, ему казалось, что она отвечает ему взаимностью. Уже через месяц он предложил Катарине обвенчаться в тайне от всех и уехать в другой город, так как сомневался, что отец одобрит его ранний брак, но надеялся, что по прошествии времени он смирится с его выбором. По традиции польской шляхты все дела мануфактуры и родовой дом достанутся его старшему брату, поэтому они будут свободны как лебеди на городском пруду.
- И она согласилась? - спросил Хартманн, заметив испарину на бледном лице племянника.
Михал ответил, что Катарина заплакала и отказалась от его предложения, потому что не хотела быть причиной ссоры между ним и его отцом. Михал не понимал, как ему поступить, и собирался рассказать все брату, в надежде получить совет, но не успел. В один из дней он как обычно пришел к Катарине в ателье, где она работала швеёй. Ее хозяйка, фрау Марта, заболела и оставила девушку вместо себя дожидаться важную даму, которая желала заказать платье. Вдруг Катарина услышала шаги на улице и испугалась, что Михала увидят, и закрыла его в примерочной. Из любопытства Михал стал подсматривать в замочную скважину и увидел, как кто-то в темном плаще вошел в салон, но лица дамы разглядеть не смог.
Слушая племянника, Хартманн подумал, что он рассказывает историю, которую сочинил под влиянием прочитанных романов. Михал подробно описывал все детали обстановки комнаты, в которой его спрятала Катарина: светлый секретер у высокого окна со стопкой толстых тетрадей, несколько стульев, комод из темного дерева. Вспомнил, что у стены напротив двери, за которой он прятался, стояла консоль со свечами. Туда же Катарина положила перчатки и шляпку пришедшей дамы. Еще он вспомнил, что посетительница общалась с Катариной очень тихим голосом, и он не смог разобрать ни слова.
Через какое-то время стали происходить странные вещи. Михал увидел, как погасли свечи на консоли, и в салоне стало темно. Затем что-то упало и разбилось. Когда Катарина вскрикнула, Михал хотел выйти из комнаты, но дверь была заперта, и ему пришлось выбираться через окно в примерочной. На улице Михал заметил карету фрау Зиннер с золотым гербом на дверцах.
Дверь ателье была приоткрыта. В темноте он не сразу нашел Катарину, которая лежала на полу за кушетками, в центре нарисованного белым круга с какими-то символами, и не шевелилась. Лицо и руки Катерины были холодны как лед. Михал стал целовать ее и просил очнуться. Через какое-то время губы девушки потеплели и она открыла глаза. Но очнувшись, Катарина смотрела на Михала испуганными глазами - она не узнавала его. Тогда Михал побежал за доктором. Вернувшись через четверть часа, он обнаружил, что ателье закрыто, а на его крики никто не отзывался.
В квартире, где жила девушка, ее не оказалось. Всю ночь Михал бродил по городу. Обессилев, он уснул в парке под деревом и спал, пока его не разбудили какие-то дети.
Было уже позднее утро, и Михал вернулся в ателье. Увидев Катарину живой, он обрадовался, прошедшая ночь показалась ему приснившимся кошмаром, но Катарина смотрела на Михала как на незнакомца. Он надеялся, что рано или поздно она вспомнит их любовь, и все будет как прежде. Но шли дни, и ничего не менялось. Много раз Михал пытался объясниться с Катариной, звал ее в парк на их любимое место у пруда, но Катарину как-будто подменили - в конце концов она объявила, что если Михал не оставит ее в покое, то она обратится за помощью. Вероятно она так и поступила, потому что вскоре Адам приказал младшему брату навсегда забыть о девушке, а примерно через месяц сообщил, что собирается на ней жениться. Отчаявшись, Михал поехал в дом бургомистра. Он был уверен, что если фрау Зиннер виновата в том, что произошло тем вечером в ателье, то он сможет уговорить ее вернуть любовь Катарины...
Под конец рассказа Михал почувствовал себя плохо. Доктор Хартманн велел племяннику выпить успокоительных капель и отослал его спать.
Хартманну показалось, что увлеченному поэзией Михалу знакомство с хорошенькой девушкой могло вскружить голову. Придумав романтические чувства, Михал скорее всего испытал потрясение из-за отказа во взаимности. Вспоминая себя в юном возрасте, доктор старался найти какое-нибудь сходство с племянником, но заключил, что медицинская практика наложила на него печать, из-за чего он перестал воспринимать женский род как что-то особенное, но отдавал должное их силе и выносливости духа, несмотря на частую телесную слабость. Доктор надеялся, что история племянника близится к завершению, после чего он порекомендует Станиславу отправить младшего сына куда-нибудь к морю на год или два, до полного излечения его сердечных мук.
Гостевая спальня доктора располагалась над комнатой Михала. Вскоре беспокойные шаги молодого человека стихли, и Хартманн решил, что племянник наконец уснул, но неожиданный стук в дверь застал доктора врасплох: на пороге комнаты с горящей свечой в руке стоял Михал. Прошептав, что 'эти ведьминские заклятия' он нашел рядом с Катариной, Михал сунул доктору скомканный лист бумаги и поспешил уйти.
На бумажном клочке при свете масляной лампы прыгали неразборчивые строчки: '...pectore ... minante per corpus per venas per ... grassatur furore sublevor dolore deprimor... ira vindicta ... non desinunt me'.
Хартманн, в полутьме увидев знакомые слова на латыни 'сердце', 'вены' и 'боль', отложил перевод заклятий на более светлое время суток и, сунув лист с текстом под основание лампы, уснул.
Утром, как только деревенская молочница отгромыхала повозкой с бидонами, Хартманн приготовился ехать с визитами. Герр Станислав предоставил шурину единственный свободный экипаж с условием, что доктор отвезет бургомистру фарфоровую вазу в качестве извинений и, если представится возможность, то проведает саму фрау Зиннер. Доктор хотел избежать роли семейного посыльного, но услышав, что хорошего экипажа нынче не найти - кучера бастуют через день - покорился судьбе и терпеливо ждал, пока хрупкий предмет уложат в продолговатый ящик.
...За каштановой рощей показался каменный трехэтажный особняк бургомистра. После долгих объяснений с лакеем в холодном мраморном холле доктор Хартманн получил приглашение подняться на второй этаж.
Рядом с покоями фрау Зиннер его встретила сухопарая экономка в темном платье с белым воротничком и распахнула массивные двери с золотыми вензелями.
Хартманн нашел супругу бургомистра в полутемной комнате на пышных шелковых подушках и в кружевном домашнем платье. Одной рукой она держалась за голову, а ее глаза были закрыты.
Представившись, доктор освободил окно от плотных портьер и впустил утренний свет, вынудив фрау Зиннер пошевелиться и выразить недовольство.
Со всем почтением осмотрев пациентку, Хартманн пришел к выводу, что супруга бургомистра страдала той же особенностью, что и его зять. В молодости она была несомненной красавицей, но ближе к пятому десятку растеряла и свежесть кожи, и телесную стройность. Расспросив о симптомах недомоганий, Хартманн утвердился в диагнозе и выписал желудочных капель, а главное рекомендовал каждодневные прогулки и соблюдение диеты.
- Это все, что вы можете посоветовать женщине моего положения? - приоткрыла глаза фрау Зиннер.
- В ваши годы самое главное режим и бодрое расположение духа, - ответил ей Хартманн.
- В мои годы, - прошипела фрау Зиннер, приподнимаясь над кружевами. - Харт-манн... Вы не отсюда?
- Я шурин герра Киля. Он волновался о вашем здоровье...
- За репутацию он волнуется, - выдохнула фрау Зиннер и снова прикрыла глаза. По ее темным растрепанным волосам серебрились седые змейки.
Казалось, она уже не слышала и не видела доктора. Хартманн же, осмотрев столик у ее кровати, помимо графина с глинтвейном, заметил несколько пузырьков с темной жидкостью. Взяв в руки один и откупорив, доктор поморщился - воняло травяным настоем. Желтоватая бумага, приклеенная к донышку, была исписана какими-то каракулями.
Доктор поинтересовался рецептом, но ответа не получил.
- Не советую вам это принимать, - сказал он, рассматривая темную жидкость на свету.
- Тогда дайте лекарство, которое вернет мне молодость, и я продам за вас душу дьяволу, доктор! - засмеялась фрау Зиннер.
Выходя из дома губернатора Хартманн слышал, как где-то в глубине первого этажа мужской голос требовал, чтобы 'вазу немедленно отослали назад', потому что 'он не потерпит в своем доме ничего, на чем разбогатели эти выскочки'.
Вспомнив на обратной дороге о заклятии на латинском языке, которое ночью принес ему Михал, доктор велел кучеру привезти этот листок бумаги, пока он будет находиться у пациента.
Латинский текст при внимательном рассмотрении был написан чернилами странного коричневого цвета, а перевод слов, что доктор сумел прочесть, не имел никакого смысла: '...сердце ... разносит по телу ... по венам ... ярость ... боль завладели ... гнев и месть ... меня не остановят'.
Если это колдовское заклинание, после которого девушка потеряла память, то почему оно предназначалось Катарине? Сам текст показался Хартманну знакомым, что было необъяснимо, - доктор никогда не принимал участия в спиритических сеансах и в колдовство с заклятиями не верил.
Весь день Хартманн не выпускал из головы историю племянника. Глядя на сутулую спину кучера, доктор выдвигал разные теории и сам же их разоблачал: то он начинал видеть в молодом человеке симптомы зарождающейся болезни, то списывал чрезмерные фантазии Михала на отсутствие гимнастики и прогулок на свежем воздухе, то диагностировал наследственную хрупкость сосудов, от которой умерла его мать.
Кучер, молча оглядываясь на доктора, только выше поднимал воротник и растирал замерзшие уши. Ближе к вечеру он остановил лошадей на незнакомой улице у здания с вывеской 'Дамское ателье фрау Марты', уверяя доктора, что он всю дорогу просидел 'с глазами внутрь' и что-то бормотал, а потом называл ему этот адрес и приказал отвезти.
Узкая улица заканчивалась тупиком. Старые одноэтажные дома сбились в кучу и нахохлились как воробьи на ветках. 'Дамское ателье' соседствовало с 'Кондитерской', а 'Жемчужина востока' с 'Башмачным мастером'.
Фрау Марта, рассмотрев у своего крыльца высокого и нерешительного господина в мешковатом сюртуке потеряла к нему интерес, но когда господин обернулся, и она рассмотрела его бородку, то передумала. 'Раз какое-то важное дело привело вас ко мне - добро пожаловать', - сказала она доктору и пошире распахнула дверь, дополненную по бокам узкими окнами 'для лучшего освещения'.
Хартманн, заметив у входа на вешалке женские плащи и шляпки, остановился, но фрау Марта заверила доктора, что в салоне никого нет, а плащи она держит на всякий случай - 'погода в Мейсене капризная, под стать клиенткам'.
Заверив хозяйку, что он ищет в подарок шелк для родственницы, Харман расположил к себе фрау Марту. Пока она показывала образцы тканей, доктор, разглядывая обстановку в салоне, заметил, что описание ателье в истории Михала во многом совпадает с тем, что он видит перед собой: просторное вытянутое помещение с большим окном на противоположной входу стороне, под окном - длинный стол, заваленный шитьем, выкройками и другими непонятными доктору предметами. В центре помещения две кушетки для посетителей и небольшой кофейный столик. По правой стороне салона он увидел консоль для перчаток и две двери, о которых говорил Михал. Напротив первой двери стояло большое зеркало в деревянной раме на подставке, а вторая дверь была рядом с кушетками, на которых и сидел сам доктор.
Эти совпадения так удивили Хартманна, что он невольно произнес: 'А зеркало там не стояло'. Хозяйка тут же возразила, что ее 'драгоценное зеркало', за которое она заплатила почти двадцать марок, всегда стоит в одном и том же месте, чтобы дамы, выходя из примерочной, могли видеть себя в лучшем свете.
Хартманн с разрешения фрау Марты заглянул в примерочную, где со слов племянника, он прятался, и обнаружил в этой небольшой комнате и светлый секретер, и темный комод. Фрау Марта поделилась, что в примерочной ее клиентки часто делятся своими секретами.
- Это почему же? - оживился доктор.
- Наверное, потому что остаются в одном дезабилье...
- Фрау Зиннер тоже рассказывает секреты своего супруга? - между прочим поинтересовался Хартманн.
- Мы не говорим о политике, - улыбнулась фрау Марта. - А вы знакомы с супругой бургомистра?
Хартманн, оставив вопрос хозяйки без ответа, несколько раз повторил 'дезабилье' и замолчал. Фрау Марта расценила задумчивость доктора по-своему и предложила ему заглянуть в кладовку, чтобы выбрать что-нибудь по своему вкусу.
В небольшой комнате стройными рядами хранились всевозможные ткани, корзинки с нитками и пуговицы, без которых 'невозможно создать ни один приличный туалет', впрочем, как и научиться шить за короткий срок. Как жаль, жаловалась фрау Марта, что девушки, которые у нее работают, рано или поздно выходят замуж, и ей приходится нанимать новых работниц. Вот и последняя девушка, очень сообразительная, говорят, нашла себе хорошую партию, во всяком случае на работу она не выходит, хотя может быть она вернулась на старое место, - все таки учить детей музицированию легче, чем шить дамам туалеты, ведь клиентки такие требовательные, а репутацию салона необходимо поддерживать. Нет, вы не подумайте ничего такого, девушка вела себя достойно и клиенткам она нравилась...
Выйдя из ателье и не заметив отсутствие кучера, Хартманн остановился посреди улицы и подумал, что если преподавание музыки требует образования, то он не ошибся, - фройляйн Катарина очень точно выводила ноты когда пела за семейным ужином.
В голове у доктора заиграла давно забытая мелодия. Некоторое время он вслушивался в нее, а потом вспомнил и оперу Моцарта 'Аполлон и гиацинт', и саму сцену:
'...pectore bella minante per corpus, per venas, per membra grassatur;
Furore sublevor; dolore deprimor.
Ira, vindicta conglomerant se, atque quassare non desinunt me...'
Следом Хартманн понял, почему текст показался ему знакомым: ария Короля с ее бесконечными повторами и руладами состояла из тех же слов, что были написанны то ли кровью, то ли красками на бумажке, которую принес ему племянник, и в той же последовательности, - как-будто человек писал не заклинание, а вспоминал текст арии...
Хартманн не сразу услышал шум позади себя, но хорошо почувствовал, как в его спину что-то влетело. Обернувшись, он увидел чумазого оборванца с сопливым носом лет семи. Мальчик тыкался в доктора головой и скулил как голодная собака. Хартманн предложил отвезти его в приют, но мальчик отскочил на безопасное расстояние и широко растянул рот в улыбке, при этом лицо его сморщилось как от кислого, и чумазый ребенок превратился в сгорбленного старичка с раскосыми глазами, который вдруг начал пятиться в лаз между плотно стоящими домами.
Пока доктор искал объяснение увиденному, оборванец, шутливо кланяясь, медленно отступал в темноту.
Хартманн, заподозрив неладное, сунул руку в карман сюртука. Несколько монет, полученные от пациентов, исчезли. Обнаружив пропажу, доктор хотел было побежать за воришкой, как вдруг такая же рожица, но уже без шапки, появилась из-за угла соседнего дома, а через пару секунд еще одна голова зависла над невысоким забором с противоположной стороны улицы. Все трое, показывая на доктора пальцем, звонко смеялись. Как только Хартманн сделал вид, что собирается бежать за ними, троицу как ветром сдуло.
Кучер появился в самом конце представления. Сотрясая кнутом воздух, он громко пообещал на все четыре стороны, что в следующий раз надерет им уши.
- Своровали, что плохо лежало? - прищурив глаз, спросил он у доктора.
Хартманну было стыдно и он промолчал.
- Бывает вшестером налетают как саранча, - сплюнул на мостовую кучер. - Говорят, папаша у них вроде доктора, от всего лечит. Травами, заговОрами. К нему весь город ездит. Азиат, древний народ.
- Почему азиат? - удивился Хартманн.
- А кто же? У него по жене на каждой улице. И детей как сорняков в огороде.
- И что, хороший доктор?
- Кто его знает... Вроде не помер никто.
Когда экипаж остановился у дома Килей, колокола на Церкви Святой Богоматери торжественно оповестили о наступлении шести часов вечера.
Глаза фройляйн Катарины светились - герр Станислав специально для собравшихся за столом, накрытом белоснежной скатертью, медленно и с выражением перечитывал письмо папеньки Катарины, которое пришло сегодня утром. В нем отец девушки, от лица своего польского рода, пусть и не такого знатного как у Килей, благословлял единственную дочь и сокрушался, что из-за плохого здоровья не может присутствовать при помолвке, но к свадьбе, которую предварительно решили делать весной, обещал выздороветь. Адам, после того как высохли слезы на глазах старшего Киля, шепнул девушке, но так, чтобы слышали все, что после ужина хотел бы кое о чем с ней поговорить. Фройляйн Катарина еще больше засияла, догадываясь, что предложение руки и сердца состоится сегодня вечером.
Чепчики старушек-соседок дрожали от сантиментов. Неизменный гость семьи Килей, пастор Айхенвальд, тоже не захотел остаться в стороне и пропустить помолвку в доме своего друга.
Михал, получив сестринский поцелуй от фройляйн Катарины, на ее просьбу стать ей братом и пожелать им с Адамом счастья, только сверкнул глазами и перебрался в темный угол гостиной с какой-то книгой, но ее не раскрыл.
Поглядывая на забытого всеми Михала, Хартманн хотел поговорить с ним, но опасаясь неподходящим моментом навредить его чувствам, остановился. Доктор был в замешательстве, на руках у него была странная записка, от которой фройляйн Катарина ни каким образом не могла потерять память. Хартманн уговаривал себя, что старший племянник заслуживает счастья не меньше младшего, а тихая и скромная Катарина будет ему прекрасной женой. Что восемнадцатилетний Михал не очень надежная партия, и если подумать, то никто не знает, была ли той девушкой, с которой племянник гулял вокруг пруда, фройляйн Катарина. Вдруг Михал, получив отказ от другой девушки, не оправился от потрясения и перенес свои чувства на Катарину, а она, не в состоянии выдержать напор Михала, придумала эту записку и потерю памяти, чтобы Михал оставил ее в покое?
Когда Адам и Катарина, сопровождаемые улыбками домочадцев, поднимались по лестнице, под окнами гостиной, что выходили на Розенграссе, послышался скрип колес подъехавшего экипажа, а через несколько секунд ожил дверной колокольчик.
Лакей внес хорошо знакомый доктору ящик с вазой. Во вложенной записке значилось то, что Хартманну довелось слышать еще утром: 'Не желаю иметь ничего общего с горшечным делом семьи Киль'.
Герр Станислав, крякнув что-то вроде 'Ах, ты, старый лис', немного подумал и объявил, что 'знает, от чего герр бургомистр не откажется' и велел принести из своего кабинета китайскую вазу, да побыстрее.
- С китайским фарфором мы дел не имеем, - довольно потирал руки герр Станислав. - И фрау Зиннер обрадуется - она как-то обмолвилась, что в ее коллекции не хватает чего-нибудь восточного... Вот и будем квиты.
Хартманн представил, как супруга бургомистра, прижимая к груди вазу с нарисованными китайскими женщинами, парящими в цветочных облаках, умоляет супруга простить 'того странного юношу' и принять в дар 'этот чудо, которое будет прелестно смотреться на ее чайном столике', что чуть не упустил момент, когда Ана, служанка, осторожно спустившись по лестнице, поставила вазу на стол.
Небольшого размера, белая с орнаментом из синих цветов, напоминающих розы или пионы, ваза выглядела довольно скромно по сравнению с другими фарфоровыми красавицами из кабинета зятя.
Хартманн не удержался и спросил:
- Разве это китайская? Ана, ты ошиблась.
Новая горничная, сообразительная и шустрая девушка, в минуты волнения начинала заикаться. Вот и сейчас, побледнев, Ана ответила, что 'наверняка бы о-ошиблась, если бы не фройляйн Ка-а-тарина, которая ожидает в кабинете герра Адама и очень нервничает, потому что молодой господин вышел за ко-о-льцом, чтобы сделать ей предложение, ведь об этом все знают'.
- Фройляйн Катарина меня спросила: 'Герр Станислав велел принести ки-китайскую'? И подала мне э-эту вазу, - теребила свой фартук Ана.
- А как же та, с китайскими женщинами? - не унимался доктор.
- Они японские, - поправил его Станислав. - Мы долго копировали японских мастеров. Это приносило хорошую прибыль.
Он перевернул китайскую вазу основанием кверху и продемонстрировал доктору квадратную печать, состоящую из четырех иероглифов.
Хартманн подумал, что променять фарфор внушительного размера на сине-белый без золотой росписи не очень-то выгодная сделка, и, пожав плечами, вернулся за стол, чтобы насладиться кофе. Наблюдая, как герр Станислав пишет новое сопроводительное письмо, он хотел было рассказать историю, приключившуюся с ним у ателье, но так и замер с открытым ртом.
- Как же я сразу не догадался, что не стал бы прятать кого-то в операционной, ели жду пациента, чтобы сделать ему операцию, - пробормотал Хартманн и уже громче объявил:
- Я должен кое-что рассказать тебе, Станислав.
Когда жених с невестой спустились в гостиную, предвкушая радость на лицах домашних, то нашли всех за столом, сервированным для десерта, и окутанных непривычной тишиной. Лишь Ана тихо всхлипывала в углу комнаты, прикрывая лицо ладонями.
Все взоры были обращены на Катарину, которая была одета в скромное, нежно-голубое платье, а две золотистые косы, убранные назад, очень шли к ее синим глазам. Адам держал невесту за руку, явно гордясь положением будущего супруга.
Хартманн заметил, как взгляд Катарины скользнул по сине-белой вазе на столе, потом упал на недописанное письмо, предназначенное бургомистру, пробежался по кругу и встретился с глазами Михала.
Доктор Хартманн успел отвернулся от фройляйн - он слишком хорошо ее разглядел и сейчас чувствовал себя виноватым.
Адам ничего не понимал, а Катарина пошатнулась и охнула.
- Что с тобой? - испугался за девушку Адам.
- Мне нужно на воздух.
В полной тишине Адам подхватил невесту и, накинув ей на плечи плащ, вывел на улицу.
- Думаю, она не вернется, - первым заговорил Хартманн.
- Что же мы скажем Адаму? - сокрушался герр Станислав.
- Правду, дорогой зять. Что фройляйн Катарина так хотела выйти за него замуж, что обманула его младшего брата и устроила целое представление. Когда она поняла, что Михал не станет наследником фарфоровой мануфактуры, секреты которой не дают спать очень многим, Катарина решила отвадить от себя Михала. Она закрыла его в примерочной, потому что из кладовки слишком хорошо виден салон, и поменяла местами консоль с зеркалом, чтобы зеркало не мешало ее спектаклю, в котором она должна была играть две роли - свою и роль важной гостьи. В замочную скважину Михал хорошо видел, как Катарина, накинув плащ и изображая посетительницу, входит в салон. После, укрывшись от его глаз и сняв шляпку с перчатками, она кладет их на консоль, но уже как Катарина. Изображая беседу, она шептала вместо посетительницы, но отвечала обычным голосом, когда говорила за себя. Зная склонность Михала к мистификациям, она нарисовала на полу мистический круг, а в нужный момент открыла окно, чтобы сквозняк погасил свечи на глазах у Михала. Потом она что-то разбила, и Михал полез в окно, чтобы ее спасти. Когда он увидел Катарину в центре круга вместе с листком, исписанным латынью, то решил что это какое-то колдовское заклинание. Михал привел ее в чувство, но она сделала вид, что не узнала его. Тогда Михал бежит за доктором, а фройляйн закрывает ателье и уходит, чтобы утром вернуться как ни в чем не бывало...
- А фрау Зиннер? - Вспомнил про супругу бургомистра пастор Айхенвальд.
- Фрау Зиннер проезжала мимо, никакого отношения к фройляйн Катарине она не имеет, - ответил ему Хартманн.
- Каждый год саботажников ловим, - герр Киль не сводил глаз с младшего сына, который с удвоенным аппетитом поглощал вчерашний пирог. - И тех, кто не боится бога и продает... э-э... производственные тонкости как свои. Но до сих пор негодяи были из мужского рода... Она же сам дьявол в платье!
- Прогресс ворвался в наш век, - отозвался пастор и глубокомысленно покачал головой.
- Вот что я вам доложу, - сказал доктор Хартманн. - Я уверен, что через сотню лет или даже меньше женщины будут управлять не только галантерейными лавками...
- Чем же еще? - округлил глаза герр Станислав.
- А может и самим городским советом! - заключил Хартманн.
Станислав Киль, вдовец и потомок старинного польского рода, обхватив живот руками, стал хохотать так, что посмотреть на него сбежалась вся прислуга.
Возле Церкви Богоматери улица Розенграссе сворачивает вправо. Если двигаться прямо до угла красно-кирпичного здания и остановиться перед чугунными воротами, то следует постучать три раза: раз-два - быстро, а третий - через секунду.
Человек в кафтане с засаленной овчиной на воротнике и грязных сапогах так и сделал. Тяжелые черные ворота недовольно застонали. После недолгой возни с замком в одной из половинок открылась калитка. Человек поздоровался с привратником и перешагнул высокий порог. За воротами он остановился и потянулся руками как после сна, хрустя всеми членами своего тела и покрякивая от удовольствия. Когда он выпрямился, то стал выше почти на голову.
Уверенной походкой он прошел через небольшой дворик и остановился у другой двери, чтобы постучать снова: раз-два, три.
Ему тут же открыли.
- Капитан, вам бы отдохнуть перед завтрашним, - услышал он вместо приветствия.
- А что завтра?
- Ну как же... Манифестация, в поддержку рабочих.
- Помню-помню. На месте? - спросил вошедший, кивнув на длинный темный коридор.
- Да. Ждет.
Высокий, пройдя под сводчатым потолком по скрипучему деревянному полу до конца коридора, открыл дверь и оказался в небольшом, ярко освещенном кабинете. От масляных ламп потолок был черным.
За письменным столом, лицом ко входу сидел человек лет сорока с аккуратно причесанными на косой пробор волосами и в форме полицейского. Не поднимая глаз от раскрытой папки с документами, он сказал:
- Вы сегодня поздно, капитан.
- Весь день извозчиком... Спина не гнется.
- Что нового?
- Азиата проверил. Клялся богами, что раздает чайный навар, но без опиума. Надо бы ещё раз наведаться.
- Не до него сейчас. Что Цветочница? Запускаем план 'В'?
- Не надо. Сама ушла. Семейные связи помогли, - ухмыльнулся капитан.
- Да ну? Молодой да ранний, я от него не ожидал...
- Нет, молодой не по этой части. Доктор сообразил. Я только немного направил.
- Значит, ты не засветился?
Высокий отрицательно покачал головой:
- Нет. А куда она теперь?
- Да мало ли дел на свете. Главное, чтобы у нас под ногами не путалась.