Прощай, мир провожающий, мир знакомый. Оставайся в покое, меняйся органично, избегай катаклизмов и катастроф. Спасибо тебе, ты был добр к путнику - принял как друг, отпустил без помехи. Быть может, когда-нибудь он ещё увидит твои белые пески и алые оазисы, окунётся в озёра с прозрачной водой, услышит торопливый щебет существ, что строят среди бескрайних дюн башни из матового стекла. Они так торопятся жить, эти зодчие белых песков... Может, однажды ещё доведётся путнику тронуть прозрачные струны, подарить радушным хозяевам мелодию, сложить слова в новую песню...
Междумирье держит цепко, жадно. Хватает за руки, за полы одежды, пытается спутать ноги. Оно обжигает, не согревая, оно обманывает и ослепляет, в его объятиях стынет кровь. Оно сдирает с души, как со спелого плода, кожуру мыслей, чувств, воспоминаний. И плывут в липком, вязком, пугающе-живом тумане мороки - причудливые образы, формы, обрывки памяти... Где-то среди них прячется след, едва угадывается нужная тропа...
Отпусти путника, слой промежуточный, слой-привратник. Не пугай мороками, не сбивай с пути. Забери то, что причитается тебе по праву, но не зарься на большее. Не первый день мы знакомы, и ты знаешь предел моих сил - он слишком велик для тебя...
А вот и тропа... и в конце её - дверь.
Будь добр, мир принимающий, мир-незнакомец. Будь светел и чист, будь полон жизни и многообразен. Дай приют путнику, ступившему к тебе на порог - он не злоупотребит твоим гостеприимством. Он ответит добром на добро, не оставит грязи, не принесёт беды. Он лишь коснётся твоей сути, посмотрит на неё, запомнит... и скоро уйдёт...
* * *
О-о-ох...
Здесь утро. Раннее, тихое, безветренное, напоённое свежестью и прохладой. Колоннада деревьев вокруг маленькой, идеально круглой поляны - куда взор ни кинь, везде высятся стройные стволы, высоко над землёй увенчанные пышными кронами. Лес.
И туман... Нет, не тот туман, что остался позади - живой и хищный. Обычная утренняя дымка - влажная, прохладная. Белые пряди стелятся над землёй, рваными клочьями цепляются за ветки кустов, за тёмный изумруд листвы, едва начинающий подёргиваться золотом и пурпуром.
Осень. В этом мире гостя встретила осень...
Он зажмурил глаза и вдохнул полной грудью запахи леса, пробуждающегося к жизни после ночи. Пахло мокрой корой, свежей смолкой и прелью слежавшейся хвои. Издалека едва заметно тянуло болотом. Жалобно скрипнуло дерево, пронеслась под густыми кронами заливистая птичья трель, где-то рядом между корней журчал ручеёк.
Великая Тропа! Как же похоже... на дом!
Он бережно, осторожно коснулся пальцами скрипучего ствола, залюбовался растянутой между длинных зелёных игл паутиной... pМnus, pine, kiefer, pin, сосна... Одно слово, много языков. Значит, те, кто населил этот мир, многочисленны, но разобщены...
Знание само входило в голову - открывало двери, отыскивало в памяти свой собственный, незанятый ещё уголок и устраивалось там по-хозяйски: "Здравствуй, вот и я. Ждал меня?"
"Ждал, я всегда тебя жду, входи".
Вдруг навалилась усталость. Захотелось прямо здесь и сейчас усесться под облюбованную сосну, прислониться спиной к ровному тёмному стволу и хоть ненадолго расслабиться. Ощутить течение соков под корой, вслушаться в пение птиц, почувствовать упрямую силу поднимающегося из-под земли и мохового ковра... grzyb, mushroom, pilz, seta, гриба... боровика.
Потянуться бы к этому неукротимому биению жизни, впитать его в себя, насытиться им и обновиться. А потом постепенно охватить это место своим разумом, познакомиться с ним, подружиться, стать его частью. Через два-три дня этот лес примет его, как родного, а через десять дней он сам будет знать здесь каждую тропку, каждую поляну, каждый чистый родник.
Заманчиво, что и говорить, но всё же сперва неплохо бы понять куда его привела Тропа. Опасности вокруг не ощущалось, но весь его прошлый опыт подсказывал: осторожность не помешает. Отдых может и подождать, сперва - осмотреться, всё разведать.
Туман потек навстречу - как всякий порядочный туман, он не пытался удержать идущего, лишь послушно расступался перед ним, деликатно ощупывая призрачными пальцами полы длинного тёмно-серого плаща. А за спиной путника, почти в самом центре круглой поляны таяло, затягиваясь молочной дымкой, нечто странное и чужое для этого леса: там будто камень кинули в воздух, как в воду, и от места падения шла теперь, медленно затухая, мелкая прозрачная рябь. Проход затягивался, зарастал... Чтобы надёжно его закрыть, гостю пришлось потратить немало сил, зато теперь пройдёт лишь пара дней - и от прозрачной ряби вовсе не останется следа. Ещё бы научиться столь же надёжно запечатывать точку входа... насколько это упростило бы жизнь.
* * *
Направление он выбрал произвольное, уверенный в том, что интуиция его не подведёт. И не ошибся: всего через пару сотен шагов ноги вынесли прямо к дороге. Основательно утоптанная и разбитая колея вела через просеку, уходя в туманные стены слева и справа.
Однако. Руководствуясь всё тем же опытом, он готов был встретить признаки жизни, самое раннее, к полудню. А тут на тебе - дорога. И по всему видать, дорога оживлённая. Обычно чувство пути не подводило, и проход в очередной мир он открывал поодаль от очагов разумной жизни. До сих пор исключение было лишь единожды, когда Междумирье выпустило его прямо на глазах влюблённой парочки пушистых и лупоглазых созданий, милующихся под местной луной. Пришлось сразу уходить обратно - сил тогда едва хватило, он чуть не надорвался, но Кодекс не терпел пренебрежения к себе, и в случаях, подобных тому, не оставлял страннику выбора...
Внимание привлёк необычный звук, донёсшийся из туманной стены слева. Птица? Нет, чуткие уши быстро подсказали: скрипит дерево, вернее - несколько кусков дерева, ритмично трущихся друг о друга. Причём звук приближался, и уже можно было различить вплетающийся в скрип размеренный топот. Если верить собственным ощущениям, то не иначе - повозка едет.
Телега. Именно это слово пришло на ум, когда неизвестный экипаж наконец-то оказался в поле зрения. Обычная деревянная телега, сквозь решётчатые борта которой торчали во все стороны клочья грязно-жёлтого сена. Скрипучее сооружение о четырёх колёсах влекла самая что ни на есть заурядная лошадь. Определённо, не самая упитанная из когда-либо виденных им лошадей. Да-да, уже когда-то виденных, знакомых, осевших в памяти. Одинокий возница подрёмывал, ссутулившись на облучке - повод на руку намотал и ушёл в мир грёз. Человек...
Что ж, с людьми ему встречаться приходилось. Не здесь, разумеется, и не с этими, но главное - приходилось. И надо сказать, люди - не худший вариант. Среди них будет проще освоиться, их речь больше подходит для его связок, и значит, он сможет задержаться здесь подольше, чтобы хорошенько отдохнуть. Даже одежду, возможно, менять не придётся, если судить по вознице. Ну, может, слегка странноватыми покажутся местным жителям его плащ и высокие кожаные сапоги - не беда. Небось, чужестранцы и здесь встречаются. Впрочем, проверить недолго.
Он неторопливо вышел к дороге и встал на обочине, поджидая телегу и прикидывая, как бы окликнуть сидящего в ней, чтобы не слишком напугать. Помогла лошадь, при виде незнакомца сбившаяся с хода и громко всхрапнувшая. Возница вздрогнул, разом пробудившись, тревожно вскинул голову.
- Тпр-р-ру-у-у!
Приподнявшись, человек всмотрелся в замершую у дороги фигуру. Немолодой уже, за полста лет перевалил. Лицо суховатое, всё в мелких морщинках, торчащие из-под широкополой соломенной шляпы тёмно-русые волосы тронуты сединой. На плечах какая-то потрёпанная хламида неопределённого цвета и возраста. Ноги, так и вовсе босые. И не холодно ему?
- Эгей, - окликнул, между тем, возница, опасливо сверкая глазами из-под шляпы. - Кто таков будешь, добрый господин? И куда путь держишь?
Чужой язык - не проблема для истинного странника. Если ты сумел объясниться в паре сотен миров, сумеешь объясниться везде. Звуки услышанной речи вошли в голову, что-то сдвинули там внутри и, пройдя через рассудок и то, что у каждого разумного властвует над рассудком, преобразовалось в слова ответа:
- Я простой путник. Иду, куда глаза смотрят. А смотрят они на эту дорогу.
- Сталбыть, в Шаттенбург, - возница, видя спокойствие незнакомца, похоже, и сам немного успокоился... и даже руку убрал с топора, что лежал сбоку в телеге. - Ну, коли так... садись уж, чего ноги зря топтать.
- Благодарю... да только надо ли мне туда - ещё не знаю. Что за город?
- Видать, ты издалека будешь, господин. Шаттенбург - большой город, там народу пять тыщ душ живёт. То мне мельник Воган сказал, а уж он-то языком зря трепать не станет, мельник-то. В Шаттенбурге и дома каменные имеются о двух этажах, и даже ратуша своя. И церкови там тоже каменные. А уж торгового люду съезжается на ярмарку - не протолкнуться. Шаттенбург... это Шаттенбург! Во!
Возница многозначительно поднял вверх правую руку и проткнул указующим перстом туманные пряди.
- Так едешь, добрый господин?
Что ж... пусть будет Шаттенбург. Он обошел телегу сбоку и уселся на борт.
- Как звать-то тебя, господин?
В голове немедленно возникло множество вариантов... Великая Дорога, сколько же здесь языков! Он поколебался, выбирая.
- Перегрин, - представился, наконец. - Так меня зовут. И для тебя я, пожалуй, не господин.
- Ну, коли по-простому желаешь, тогда я - Клаус. Платы с тебя, приятель, за извоз не попрошу, но вот ежели ты мне кружку пива в "Летучей рыбе" поставишь... кхе-кхе...
- Отчего же не поставить, - улыбнулся новоявленный Перегрин. - Поставлю и пару. Хорошему человеку не жалко.
- Ну, тогда держись, почтенный, мы ещё до полудня на месте будем! Н-но, кляча!
Возница хрипло крикнул, дёрнул вожжи, и воз, отчаянно скрипя, затрясся по неровной колее навстречу туману и ждущему где-то там, впереди, городу Шаттенбургу.
* * *
В глубине леса посреди маленькой круглой поляны медленно затухала разбегающаяся от "падения камня" прозрачная рябь. Грибник или охотник, случись им выбрести сюда в поисках добычи, едва ли смогли бы хоть что-то приметить, не вглядываясь намеренно. Впрочем, ещё на подходе они почувствовал бы себя неуютно и, не задумываясь, почему это делают, обошли бы светлую полянку стороной.
Воздух вдруг всколыхнулся, треснул разорванной простынёй, из прорехи, ведущей в никуда, ударили серые полупрозрачные струи - там, где они коснулись травы, зелень темнела и скукоживалась, точно опалённая невидимым пламенем. Что-то выглянуло оттуда - из мутного клубящегося ничто, окинуло туманный лес пронзительным взглядом... и внезапно рванулось наружу, силясь выйти, выбраться, словно дитя из материнской утробы... Клубящееся ничто не пустило, вцепилось, потащило назад. Над поляной пронёсся длинный протяжный стон. Миг - и серые струи все до единой втянулись обратно, прореха исчезла, заросла, как не было её вовсе. И снова лишь слабое марево дрожало в холодном утреннем воздухе. Едва заметное и тревожное.
2
Колокол на Часовой башне отбил полдень. Бом-м... Бом-м... Его размеренный и тягучий голос прокатился по улицам города, достиг Западных ворот и заставил переглянуться двух всадников, как раз въезжавших под высокую каменную арку. Оба были молоды, но сходства меж ними имелось не более чем между дубовым листом и листом клёна. Один рослый и стройный, с чёрными волосами, собранными на затылке в пушистый "хвост". Темноглазый, красивый, одетый броско, не по-походному: глянешь на такого - потом нескоро забудешь, особенно если ты юная влюбчивая девица. Мало того, что красавчик, так ещё и благородных кровей - на стражников у ворот приезжий смотрел со снисходительной брезгливостью, как на путающихся под ногами дворовых щенят, и слова бросал небрежно, точно медяки попрошайкам:
- Я в Цвикау еду, у меня дело к тамошнему бурмистру. Чистый шинок (* - (польск.) - питейный дом, кабак) есть в вашем городе? Все кости растряс в седле, хочу отдохнуть здесь день или два.
А парень при нём... ну, ясное дело, слуга, кто же ещё. Коренастый, русоволосый, с грубоватыми чертами лица - неприметный такой малый, совсем другой породы человек, бледная тень своего господина. Он сидел в седле ссутулившись, хмурился и кривил губы. А как колокол городской услыхал - вздрогнул, и покосился на спутника. Тот успокаивающе подмигнул:
- Не дёргайся, брат, ты притягиваешь к себе взгляды больше, чем мой шаперон (* - средневековый мужской головной убор, напоминающий тюрбан). Будь естественен.
- Только не тут, - процедил сквозь зубы коренастый. - Не в этом месте.
- Брось, Марек, ты всё-таки человек, а это место построено людьми и для людей. Здесь можно жить, и жить недурно.
- Вот уж нет.
- Можно, говорю. Дело привычки.
- Больно надо мне, - зло бросил Марек и отвернулся.
"Бом-м!" - ударил колокол в последний раз. Губы красавчика дрогнули в мимолётной улыбке.
- Самое время чего-нибудь бросить в брюхо.
- Я не голоден.
- А во мне звон колокольный всегда аппетит прямо-таки звериный разжигает. Привычка - она вторая натура: в Карловом университете, как звонили к полудню, так мы завсегда шли по кабакам. Ох, и весёлое было времечко...
Русоволосый Марек, услышав это, скривился.
- Давай, брат, давай, покричи в голос: "Прага! Прага!" Порадуй тех, кто имеет уши. Выговариваешь мне, а сам...
- Мы давно не в Силезии, - пожал плечами его товарищ. - Здесь именем чешской столицы навряд ли кого-нибудь напугаешь... Но ты прав, привлекать к себе лишнее внимание нам ни к чему. Я глупость сболтнул, прости.
Марек посопел сердито, потом буркнул:
- Пустое. Ты тоже, Иржи... про меня верно сказал.
* * *
Нет, Марек не был слугой красивого господина по имени Иржи. Впрочем, и тот чьим бы то ни было господином никогда не был. В узких кругах сведущих людей знали его как Ёржа из Ченстоховы, но называли обычно Ёржем Порохом. За что такую кличку дали? Да бог весть... Не то за вспыльчивую натуру, не то за сомнительную славу алхимика, не то за странную смерть некоего Хортица, старшего сына ченстоховского войта (* - войт - в городах Польши - глава магистрата (обычно выбирался из зажиточных горожан). В сёлах - староста, избираемый сельской общиной). Этот Хортиц, поговаривали, мог иметь отношение к появлению на свет божий безотцовщины Ёржика. Гуляка и бабник, он в свои сорок три года ни одной юбки не пропускал, не брезговал ни купеческими дочками, ни крестьянскими, разве что от шляхетских благоразумно держался подальше. Вот и к Веселине, жене отцовского приказчика, овдовевшей на третий день после свадьбы, Хортиц захаживал не раз и не два. Утешал молодицу. Но как сынок у неё родился - бросил захаживать: хватало в округе и других девиц, жаждущих утешения. Посвежее. А девятнадцать лет спустя в один не слишком прекрасный день у него в руках взорвалась собственная пороховница. Сын Веселины побывал накануне дома - приехал погостить из дальних столичных университетов, да прямо той же ночью обратно ускакал, не обернулся. Пробовали искать его... Где там! Ищи ветра в полях.
Может, так всё и было, а может, и нет. Иржи делился со случайным приятелем всем, кроме своего прошлого. Ну, а Марек и не настаивал. Тёмная лошадка? Дурная компания? В самый раз для него - последнего человека из рода Яна Клыкача. Они с Иржи были как земля и небо, но общая цель строит лестницы невиданной высоты.
* * *
- Вот, держи. Это за два дня вперёд.
Серебро глухо звякнуло, накрытое широкой ладонью трактирщика.
- Сталбыть, два денька, и дальше тронетесь, благородный господин?
- Человек предполагает, а Господь располагает. Проживём пока эти дни, а уж там поглядим.
- Ишь, как вы по-учёному... Не с их светлостями к нам припожаловали?
- Сами по себе припожаловали, - Иржи усмехнулся и спросил с деланным равнодушием: - А что за светлости сейчас в вашем городе?
- Барон со свитой, посланец короля! И с ним - священник-доминиканец! Приехали чудище ловить!
- Это какое же чудище?
- Неужто не слыхали?! Да такое, что летом на детей за дальней мельницей напало, и всех пятерых одним мигом разорвало в клочья. Ни один пикнуть не успел, всех жизни лишила окаянная монстра.
- И ни волк, и не медведь, а вовсе неслыханная и невиданная тварь, благородный господин! Не иначе, прямиком из преисподней к нам сюда попавшая! Мальчуган, что её увидал, потом сказывал...
- Постой, да ты ведь сам говорил, что чудище всех разорвало. Откуда мальчик-то взялся?
- Так всех разорвало, окромя одного пацанёнка, да и тот на другой день помер - со страху-то. И вот он сказывал, будто чудище похоже на лягушку, токма величиной с вола, да с зубищами, как у щуки.
- Зубастая лягушка? - Иржи покрутил гол овой. - Ну и ну.
- Напрасно не веришь, благородный господин, - обиделся трактирщик.
- Мудрено в такое поверить. А что, сами-то искать не пытались? Охотников не нашлось?
- Ну, как же - пытались, знамо. Лесничий наш всю округу облазил, следы искал.
- И не нашёл, видать.
- Видать, нашёл, благородный господин. Потому как сгинул в горах. Вместе с сынком своим. Так-то.
* * *
- Дыра, - заявил Иржи, с брезгливостью разглядывая скудно обставленную комнатушку: две низкие деревянные кровати, покрытые набитыми сеном матрасами, квадратный стол и помятый жестяной таз для воды на колченогом табурете. - И это стоит добрых пять геллеров (* - геллер - здесь медная монета в Ґ пфеннига, самая мелкая из имеющих хождение в Шаттенбурге) за ночь? Сдаётся мне, пройдоха кабатчик нас обжулил.
Он сел на одну из кроватей, вытянул ноги и вздохнул.
- Ладно уж, перебьёмся пока. Нам всего-то и нужно - пару дней тут переждать, пока к делу приготовимся. Слышал, о чём трактирщик болтал? Они сюда на чудовищ охотиться приехали. Вот смех.
- Думаешь, правда? - спросил Марек, усаживаясь на другую кровать.
- Да само собой, нет. В такую глушь баронов с рыцарями слать из-за каких-то горожан, поверивших мальчишке? Ну уж нет...
- Я не про то. Я про чудище.
- Сказки, - Иржи отмахнулся с пренебрежением. - Крестьяне такие байки всегда сочиняют. Наслушаются проповедей церковников, потом собственной тени боятся - везде им мерещатся черти.
- Но дети-то... - возразил Марек. - Пять душ. Их-то порешили, али как? Шинкарь зря не стал бы болтать. Такое зря болтать - с языком можно проститься. Пятерых ребятишек ни на волков, ни на медведя не спишешь.
- Двух ребятишек считай, никак не пятерых. Ну, может, трёх. В самый раз для шатуна или для голодной стаи. Ты у меня и впрямь как из чащи вылез, брат. Наивен - чистое дитё. Что тебе кабатчик расскажет, то смело дели пополам - и то много выйдет. За слухи в кабаках языки не режут. Если слух хорош, ещё и приплатят от щедрот.
- А лесник? А сын его?
- Обвал в горах. Или, что вернее, обыкновенные разбойники. Бродил лесник, бродил, да не туда забрёл. И кому его теперь искать охота? Да никому. Чудище сожрало, сам дурак.
- И поганое же место ваши города! - Марек плюнул с досадой. - Беззаконное!
Иржи расхохотался.
- Ещё какое, брат! Ещё какое! Но я их на твои чащобы не променяю, здесь - мой лес, моё раздолье. Ничего, обвыкнешься и ты, коли с годик-другой тут поживёшь.
- Больно надо мне. Тьфу!
Марек повернулся к двери и толкнул её ногой.
- Эй, - окликнул его Иржи, - куда собрался?
- Пройдусь.
- Не валяй дурня, - от веселья в речи красавчика не осталось и следа. - Ты и впрямь в городе - словно рыба на берегу. Либо неприятностей себе на голову сыщешь, либо заблудишься. А хуже того - на глаза попадёшься кому не надо. Чем из-за чужих баек беспокоиться, лучше про наше дело вспомни. Не забыл, зачем мы здесь?
- Помню, - скрипнул зубами Марек. - Но и ты припомни, что не на дороге в лесу меня встретил. Города мне ваши не по душе - то верно, но я и в них не пропаду.
- Дверь, говорю, прикрой, - голос Иржи звучал теперь сухо и холодно. - Сквозняком тянет.
Ответом ему стал свирепый взгляд исподлобья. И треск дубовой створки, захлопнувшейся за широкой марековой спиной.
* * *
Пока сотню шагов по улице прошёл - остыл, успокоился. Вслед за спокойствием явился стыд: и чего вспыхнул-то, чего вызверился на единственного своего товарища? Всегда знал, с самого детства слышал от старших: в город не ходи, в городе соблазнов много, да проку с них мало, больше вреда. Скверно там, и люди дурные живут, порченые. Правды не знают, старых богов не чтят, молятся Распятому. И множество их за высокими каменными стенами, да единства меж ними нет. Могут сильного скопом побить, зато за слабого без выгоды не вступятся. Чудище там или не чудище, а разве позволили бы Клыкачи безнаказанно убивать собственных детей? Разве махнули бы рукой на пропажу односельчан? Нет, нипочём бы не махнули. Вот и он, Марек, не махнёт, злодейства своим врагам не простит. Пусть не со всеми, но поквитается, хотя бы с одним - с самым главным. Кровь за кровь...
- Дяденька, - позвал из-под правой руки тихий детский голос.
Девочка - лет десяти с виду. Худенькая, в сером залатанном платьице, простоволосая, вокруг тонких губ грязные разводы, под левым глазом красуется зеленоватый, старый уже синяк. Смотрит как затравленный зверёк, и кажется - вот-вот бежать бросится.
- Чего тебе?
- Подай на хлебушек, дяденька.
За четыре года, что Марек провёл вдали от родного очага, он на нищих вдосталь насмотрелся - на старых, на малых, на страшно калечных. Всяких видал, но сердцем так и не сумел очерстветь. Пока лез в кошель, пытался вспомнить сколько там осталось монет. Оказалось - целый серебряный крейцер (* - крейцер - здесь серебряная монета, достоинством в 4 пфеннига (8 геллеров), имевшая хождение в Австрии и Южной Германии) и ещё на крейцер меди набралось. Протянул девчушке два геллера. Зажав в испачканном кулачке добычу, та шмыгнула в тёмный узкий проулок, пропала, как не было её вовсе.
Впрочем, Марек от маленькой нищенки благодарности и не ждал - пошёл себе дальше, и ещё шагов двадцать успел протопать, прежде чем спохватился: кошель! Хвать рукой за пояс - нету, пусто. Назад бежать? Да был бы толк! Девчонка канула в тесном лабиринте улочек и закоулков. Небось, забилась уже со своей добычей в какую-нибудь щель, затаилась чутким мышонком. Марек с досадой поскрёб в затылке. Что поделать-то, сам виноват - не уследил за собственным добром. Не любишь город? Вот и он тебе тем же отвечает. И теперь Иржи несколько дней насмешничать будет, не спустит приятелю его промашку: "Ты из какой чащобы вылез, Марек?! Тебя дитя средь бела дня грабит!"
Проклятый город. Порченые люди.
3
- У вас очень милый городок, - сказал барон. - Я говорю вам это с искренним удовольствием, господин бургомистр. Представьте себе, мы приехали лишь вчера, а я уже чувствую себя здесь, как дома.
Ойген фон Ройц, пару минут назад вошедший в ратушу, сейчас и впрямь довольно свободно расположился на подоконнике: опёрся спиной о стену, покачивал ногой. Глядел во двор, откуда слышался визг пил и стук молотков, загоняющих в свежие доски длиннющие гвозди: плотники заканчивали возводить на ратушной площади, аккурат между Столбом и Весами, помост, с которого в шестой час (* - шестой час, или Sexta - молитва в полдень) собирался обратиться к горожанам с проповедью отец Иоахим.
"Дорогонько выходит, кстати, для города это удовольствие: каждый удар молотка - геллер", - невесело подумал Ругер.
Сам отец Иоахим сейчас у себя в комнатке: сидит, книгами обложившись, зато его спутники - послушник и телохранитель - как раз на площади. Вроде как строительством помоста интересуются.
"Как дома... Вот это меня и настораживает", - дёрнул уголком рта фон Глассбах, но вслух, конечно же, сказал совсем иное.
- Очень приятно слышать это, господин посланник. Но когда же вы успели с ним познакомиться, с нашим городком?
- Утром, господин бургомистр, ранним утром. Нет ничего лучше, чем, поднявшись с ложа, сделать пару-тройку миль бегом, чтобы рубаха от пота промокла, а потом облиться ледяной водой, вы согласны?
Ругер только руками развёл - сам он предпочитал начинать утро с плотного завтрака, а не бегать, как лошадь. Целый вэгштунде (* - вэгштунде - здесь местная (городская) мера длины, равная 16000 фуссов и соответствующая часу ходьбы, то есть 4,8 км. Фусс - примерно 0,3 метра) с утра, помилуйте! И это ещё до овсянки! Впрочем, барон не ждал от него ответа.
- Я уверен, что когда-нибудь многие оценят этот простой способ держать тело в силе и чистоте. Кстати, кто рано встаёт, тому бог подает, - фон Ройц подбросил на ладони тускло сверкнувшую серебряную монету. - Нашел на улице даллер (* - даллер - здесь серебряная монета весом в 24 грамма, имеющая хождение в Шаттенбурге), разве это не замечательно? Разве это не доброе предзнаменование?
"Только ты ведь примчался в ратушу совсем не для того, чтобы о найденном даллере говорить, правда?"
- Видно, неплохо живут ваши горожане! В других городах, случись кому обронить полновесный серебряк, так не успокоились бы, пока не сыскали. Кстати, подобные мне прежде не встречались. Это местный чекан?
- Похоже, - Ругер повертел в руках монету, силясь разобрать полустёршуюся за давностью лет надпись. - Да, вот видите - изображение святого Варфоломея, нашего покровителя, а на обороте ещё читаются "Shatt....g". Точно, наша. Но теперь они редкость: как в наших краях серебряные копи захирели, так и чеканить свою монету город перестал.
Барон чуть заметно улыбнулся. На самом деле продемонстрированный бургомистру даллер он нашёл вовсе не на улице: Хорст, слуга, ещё накануне вечером обошёл все городские кабаки и лавки менял в поисках старой монеты, что чеканилась из местного серебра.
- Пожалуй, как копи иссякли, так и город понемногу слабеть стал?
- Ваша правда. Прежде, когда серебро брали, было пятнадцать тысяч человек в городе, представляете? Тогда вот и ратушу построили, и собор, и фонтан, и стену каменную вкруг, и площадь замостили. А потом, как серебро поисчезло, стало народу сотен семь, вряд ли больше. Думали даже, совсем нашему Шаттенбургу грустный конец уготован - мол, был город и нету.
На самом деле, печальные следы той эпохи были и сегодня заметны без труда: город походил на человека, оправляющегося после долгой и тяжёлой хвори. Вроде и силы возвращаются, и цвет лица уже розоватый, а значит, баланс гуморов приходит в правильную пропорцию - но всё же ещё совсем-совсем не то, что до болезни. Так и город: на главной площади фасады домов подновили, звенят монетой покупатели в лавках, и купцы приезжают за разным товаром - лесом и стеклом, сырами и кожами. Но немало домов пустует, где-то их и вовсе разобрали, разбив грядки с капустой и репой, обветшала каменная стена без должного пригляда, и даже башни крепостные, кроме надвратных, совсем позаброшены.
- Слава Создателю, не оставил он нас, - продолжал тем временем Ругер. - И без серебра прожили, перемогли тяжкое время. А после и народу прибавилось. Сейчас вот сорок пять сотен жителей - не шутка! Ремесленники у нас славные, в братстве Святого Маврикия, да и купцы в грязь лицом не ударят. Две ярмарки в год устраиваем: весной лес торгуем, осенью всякий другой товар. Лесопилки водяные построили, фабрику стекольную завели, мельницу бумажную. Монахи-бенедиктинцы даже вино делают. Очень недурное. Не желаете попробовать? И сыру нашего подать можно...
- Нет, благодарю, - качнул головой барон, и бургомистр, потянувшийся было к небольшому буфетцу тёмного дерева, снова сел на жёсткий стул с высокой спинкой. - Думаю, ещё представится возможность отведать даров местной лозы.
- Конечно-конечно. Да и час ранний для винопития, в самом деле. Кстати, - вернулся к своему рассказу фон Глассбах, - налоги мы тоже исправно платим, и власти имперские нами всегда довольны были...
Фон Ройц не мог не заметить, что бургомистр даже немного раскраснелся, говоря об успехах города: пусть и не слишком впечатляющих, но всё же заметных. И было понятно, что хотя бы частично эти успехи он связывает с собой. Но когда речь зашла о налогах и отношении имперских властей, голос Ругера стал несколько заискивающим. И было видно, что этот человек опасается. Потому как если причины приезда инквизитора в Шаттенбург ясны ему хотя бы отчасти (в конце концов, сам подписал обращение к церковным властям), то зачем приехал посланник короля - для него, скорее всего, загадка.
Конечно, барон с ситуацией в городе был знаком достаточно, чтобы всё, сказанное бургомистром, не стало для него открытием. В конце концов, отправляли его не "туда, не знаю куда", а в немаленький город, находившийся пусть и далековато, но не на краю света. Знал он и то, что Ругер фон Глассбах, по большому счёту - ставленник сильного купеческого и промышленного клана, держащего в своих руках немалую часть городской торговли, равно как и упомянутые стекольную фабрику, бумажную мельницу и водяные лесопилки.
А ещё он знал, что изрядное число товаров из Шаттенбурга отправляется в чешские земли, и что даже монета в городе сегодня ходит, в основном, та, что чеканена из чешского серебра. И как знать, не пробираются ли сюда под личиной добрых купцов агенты группировок чешской знати, что, прикрываясь гуситской ересью, хотят отторгнуть от грузного тела империи её восточные части? Торговые связи для таких тёмных дел - славное прикрытие, ибо деньги не пахнут, как говаривал кто-то из древних, совсем по другому, впрочем, поводу. И кому, как не купцам и торговцам, знать об этой особенности полновесной монеты лучше других? Город заново поднялся в значительной мере на чешском серебре, так быть может, оно идёт сюда как раз затем, чтобы создать здесь сильный гуситский анклав? Как сильно и жарко горящий костёр стреляет угольями, разбрасывая их далеко вокруг и рождая новые пожары, так и ересь, вполне возможно, разбрасывает свои семена по медвежьим углам, чтобы вдали от разящего клинка императора Фридриха они уцелели. И даже то, что Шаттенбург и впрямь исправно платит все подати в имперскую казну, может быть лишь прикрытием, дабы до поры не привлекать к себе лишнего внимания.
- Что ж, господин бургомистр, горожане могут только радоваться тому, что здесь нашёлся человек, сумевший вернуть городу силу и значение, - скупо улыбнулся барон. - Разве не замечательно, что вас, Ругера фон Глассбаха, в городских хрониках будут вспоминать добрым словом? Разве не славно, что потомки будут знать вас как человека, возродившего Шаттенбург? Разве не стоит ради такого приложить все силы? И разве это не благая цель, ради достижения которой годны любые средства?
Бургомистр хотел было что-то ответить, но осёкся. Любые средства, ага... Некоторое время он думал над ответом, а потом настороженно заговорил, и речь его звучала столь вычурно, словно за витиеватыми словами он прятал собственную неуверенность - да так оно и было, в общем-то:
- Спешу уверить вас, барон, что слава мирская не прельщает меня - ни ныне, ни впоследствии. Все мои силы отдаю я лишь служению городу и жителям его.
"Похоже, понял, к чему я веду, - подумал Ойген. - Вон, какой взгляд стал ледяной... Точно, понял".
- И это замечательно, - кивнул он. - В конце концов, именно в этом и состоит ваш долг, не так ли? Что ж, спасибо за добрую беседу, господин бургомистр. Я же, с вашего позволения, откланяюсь - есть немало спешных дел.
- Не смею задерживать, господин барон. Однако не забудьте, что сегодня вечером в честь приезда вас и отца Иоахима штадтрат (*- городской совет. В Шаттенбурге штадтрат состоит из бургомистра и четырёх ратсманов. Ратсманы, по традиции, представляют гильдию Олава (купеческая гильдия), братство Маврикия (братство ремесленников "благородных" профессий), есть также представитель "свободных профессий" и представитель сельской округи. Ранее было ещё два члена: представитель имперских властей и представитель серебропромышленников, но с прекращением добычи серебра и падением значения города эти должности были упразднены) решил устроить в ратуше торжественный ужин - будут ратманы, главы гильдий, крупное купечество, священники...
- Благодарю за напоминание. Думаю, я даже прибуду в ратушу одним из первых.
И фон Ройц удалился.
4
Тонкий солнечный луч прошёл сквозь мозаичный ало-золотой витраж, и словно пламенеющим ангельским мечом коснулся потрёпанного тома бревиария (* - (от лат. brevis - короткий) - сборник всех необходимых для католического богослужения текстов (содержит псалмы, отрывки из священного писания отцов церкви, жития святых, гимны и так далее)), лежащего на узком и длинном мраморном столике.
"Что ж, пора", - сказал сам себе отец Иоахим.
- Кристиан, помоги.
Поверх сутаны (* - верхняя длинная одежда, повседневное (внеслужебное) облачение католического священника) на шею и плечи лёг амикт (*- деталь литургического облачения католического священника в виде прямоугольника из белой льняной ткани с вышитым крестом в центре и двумя завязками на верхних углах. Амикт покрывает шею и ворот клирика. Размеры амикта - 60 на 80 см. Обязательно освящается).
- Возложи, о Господь, шлем спасения на голову мою, дабы мог я противостоять нападениям диавола.
Теперь альба (*- длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских священников, препоясанное верёвкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию. Изготовляется из тонкой льняной, хлопковой или шерстяной ткани).
- Обели меня, о Господь, и очисть сердце моё; дабы, обелённый в Крови Агнца, мог я заслужить награду вечную.
Иоахим препоясался вервием.
- Препояшь меня, о Господь, вервием чистоты, и погаси в сердце моём пламя вожделения, дабы добродетели воздержания и целомудрия пребывали во мне.
С каждой деталью облачения Иоахим чувствовал себя всё увереннее, словно облачение придавало сил, делало его выше, лучше, чище, чем он был прежде.
- Подай манипул (* - (лат. manipulus - пучок сена) - деталь литургического облачения католического священника, полоса ткани около метра в длину и 5-10 см в ширину с вышитым по центру крестом. Надевается на левую руку во время мессы. Крепится при помощи завязок либо булавок), Кристиан.
Пока послушник подвязывал манипул к руке, Иоахим негромко продолжал читать молитву:
- Да удостоюсь я, о Господь, нести сноп слёз и скорбей, дабы мог я с радостью обрести награду за труды мои... Теперь столу (* - - шелковая лента 5-10 см в ширину и около 2-х метров в длину с нашитыми на концах и в середине крестами. Носится поверх альбы, под далматикой или казулой. Цвет варьируется в зависимости от времени церковного года. Священник перекрещивает концы столы на груди).
- Возроди во мне, о Господь, бессмертие моё, которое утратил я через грех моих прародителей и, пусть недостоин я приблизиться к Твоим Священным Таинствам, всё же дозволь мне заслужить радость вечную.
Теперь казула (* - (лат. casula - "плащ"), орнат - главное литургическое облачение епископа и священника) - и всё.
- О, Господь, рекший "Иго Моё сладко, и бремя Моё легко", даруй мне нести их так, дабы заслужить милость Твою.
По телу отца Иоахима пробежала дрожь волнения, из глаз едва не брызнули слёзы. Наверное, так же чувствовал себя рыцарь воинства крестоносного, которого оруженосцы облачали для боя с язычниками под стенами Иерусалима, готовя к схватке за обретение Гроба Господня. И пусть вместо кольчуги у него альба, вместо латных рукавиц - манипул, а вместо боевого плаща - казула, но битва ему предстоит не менее тяжкая, ведь сегодня должно укрепить веру в целом городе, в сотнях людских сердец. Может быть, местные священники и вправду служат достойно, но Иоахиму предстоит превзойти их, ибо иначе его приезд сюда потеряет смысл. Он должен не просто коснуться их сердец, но и призвать их вернуться под длань Святой инквизиции. Это будет не сложно, а невероятно сложно, ведь уже минуло больше двух столетий с тех пор, как слуги инквизиции оставили эти земли. Но если он не оправдает доверия кардиналов, направивших его сюда, то это не только будет означать конец восхождения в иерархии, но и - вполне возможно - приведёт к отпадению города, как бы страстно ни служили местные настоятели. И тогда...
- Вы готовы, святой отец? - спросил его Мартин Локк, настоятель собора Святого Варфоломея. Рядом с Локком замерли настоятель церкви Святого Олава Йорг Байрен, настоятель церкви Святого Маврикия Клаус Сток и священник часовни Девы Марии Андрес Одд, тоже облачённые в литургические одеяния. С ними Иоахим поднимется на помост - но стоять будет выше, чтобы жители Шаттенбурга видели, кто обращается к ним от имени Sancta Sedes(* - Святой престол, собирательное название Папы Римского и Римской курии).
Проникая сквозь толстые стены собора, слышался гул голосов - похоже, площадь перед ратушей целиком заполнилась народом. Конечно, стоило бы отслужить литургию под святыми сводами, но какой из соборов вместит сотни людей?
- Я готов, братия мои. Шестой час близок, паства ждет пастыря, - склонил голову отец Иоахим, и настоятели вереницей покинули сакристию (* - (лат. sacristia, от sacrum -- священная утварь) - помещение, которое располагается сбоку или впереди алтаря, где хранятся принадлежности культа (священные сосуды и богослужебные облачения священнослужителей, богослужебные книги), совершаются облачение священнослужителей и некоторые другие обряды. В православных храмах это помещение называется ризницей).
Распахнулись двери собора - высокие, дубовые, украшенные грубоватой, но красивой в своей простоте резьбой, изображающей сцены из жизни святого Варфоломея: на левой створке святой собирается в паломничество, на правой исцеляет страждущих. Гул толпы на площади мгновенно смолк.
До слуха инквизитора доносились только те звуки, которые обычно сопровождают пребывание в одном месте большого числа людей - стук подошв по булыжнику, шорох одежд, покашливание - но многие сотни горожан, сгрудившиеся на площади, молчали.
Они ждали. Взгляды тех, кто стоял в первых рядах, вперились в вышедших из собора священников. И конечно, сосредоточились они в первую очередь на отце Иоахиме. Разглядывали, изучали. В задних рядах люди подпрыгивали, чтобы хоть одним глазком увидеть священников, поднимали над головами детей, тянулись на цыпочках.
Сколько лиц, сколько лиц! Мужских и женских, детских и стариковских, загорелых, рябых, веснушчатых; непроницаемых, и таких, по которым можно читать, словно в раскрытой книге. И все смотрят на него - одни открыто и спокойно, другие восторженно, а кто-то и с подозрением, и последних немало. Но он должен достучаться до каждого. Сейчас отец Иоахим и сам верил, что явился в город, дабы спасти горожан от адского исчадия, о котором здесь говорят многие; дабы защищать и помогать - потому, что знал: если не будет в это верить он, то не поверят и люди.
Инквизитор выдержал изучающие взгляды, сложив на животе руки, улыбаясь так мягко, как только мог. Это было непросто, ибо само его служение нечасто давало повод для улыбок, но он справился.
Впереди, над волнующимся человеческим морем высился сколоченный из брусьев помост: плотники успели вовремя. Все так же, сохраняя на лице мягкую улыбку, священник двинулся к нему. От дверей собора до помоста лишь шесть десятков коротких шагов, но Иоахим шёл медленно - осенял собравшихся людей крестным знамением, касался тянущихся со всех сторон рук: широких мосластых ладоней ремесленников и пришедших на проповедь пахарей из близких к городу деревень; мозолистых, с въевшейся угольной пылью, в синеватых пятнах от ожогов пальцев кузнецов; пухлых и чистых ладоней купцов. Следом за ним шли священники; приотстав ещё на шаг, ступал Кристиан. Замыкал процессию Микаэль - даже сейчас, перед проповедью, телохранитель старался держаться рядом с инквизитором.
- Святой отец, благословите! - молодая женщина протянула к Иоахиму ребёнка вряд ли старше полугода. Щекастый голубоглазый малыш беззубо улыбнулся, засучил ножками и потянулся вперед, явно намереваясь вцепиться в короткую бороду инквизитора.
Отец Иоахим протянул руки навстречу дитю - но толпа волновалась, бурлила, и его правая рука коснулась плеча женщины, стоявшей рядом с молодой матерью.
И случилось то, чего никто не ожидал. Женщина рухнула, как подкошенная, и люди мгновенно отшатнулись в стороны. Чепец слетел с головы, тёмные, тронутые ранней сединой волосы растрепались. Глаза закатились, в уголках рта вскипела слюна, и даже сквозь возгласы взволнованных горожан было слышно, как хрустят зубы в сжимаемых сверх установленного природой предела челюстях. Ребёнок, только что радостно гуливший, залился плачем, и где-то в толпе откликнулись другие дети.
- Ведьма! - выдохнул отец Иоахим. - Ведьма!
- Ведьма! - взвыла толпа.
* * *
У Кристиана захолонуло сердце. Он только слышал о caduca(* - падучая, одно из названий эпилепсии) - одном из верных признаков ведьмовства и одержимости бесами, видеть же прежде не доводилось. Неужели и впрямь здесь, перед ним, настоящая ведьма?! Одна из тех, кто творит малефиций и венефиций (* - (лат. maleficium) - злодеяние, венефиций (лат. veneficium) - ядовредительство, т.е. отравление), портит скотину и ворует детей, наводит порчу на женщин и посылает мужчинам стыдную болезнь, летает на шабаши? Святые угодники! Ему показалось, что от бьющейся женщины потянуло холодом.
Люди отступали шаг за шагом, стремясь оказаться подальше от бьющейся в судорогах. Особенно быстро попятился рослый парень с простоватым веснушчатым лицом, который несколько мгновений назад - Кристиан готов был поклясться в этом - стоял за плечом женщины, возможно, даже касался её. Кто он? Просто прохожий? А может, карманник? Или...
- Кристиан! - от крика отца Иоахима послушник встрепенулся. - Помоги Микаэлю связать её!
- Держи за плечи, - пробормотал телохранитель, сам он придерживал женщину за лодыжки. - Припадок кончится, и свяжем, а сейчас толку нет - видишь, как бьется...
Кристиан только кивнул, стараясь не глядеть на зловонную лужицу, растекающуюся из-под ведьмы по булыжной мостовой.
Наконец, судороги стали ослабевать, и Микаэль накинул на женщину верёвку, несколькими движениями ловко связав её, словно рождественского гуся. Та лишь прерывисто дышала, но в сознание ещё не пришла - может быть, заснула, а может быть, ее фантастикум (* - - некая сущность, способная, согласно мнению теолога Августина Блаженного (354-430 г.г.), отделяться от человека во время сна и уноситься в пространство. По сути, Августин отождествлял душу и фантастикум. Под влиянием дьявольских сил фантастикум может быть превращён в образ животного или другого человека) сейчас мчится в леса, или скользит по городу невидимой тенью. Потом дюжий воин вскинул связанную на плечо:
- Куда?
- У нас в подвале... то есть не у нас, а в подвале ратуши есть камеры для нарушителей, - быстро проговорил настоятель. - Наверное, пока стоило бы её туда... определить.
- Решетки там крепкие? - не спуская взгляд с пленницы, спросил отец Иоахим.
- На славу, - коротко ответил Локк. - Быка удержат.
Кто-то из горожан уже засыпал лужицу на мостовой свежими опилками - возможно, теми, что остались после возведения помоста.
- Тогда ведьму в застенок, и пусть навесят замок покрепче.
- Исполним, - кивнул Локк. - А потом уж решим, что дальше делать...
- Что тут решать, - процедил отец Иоахим. - И без того ясно, как поступить: устроим процесс!
Ноздри его хищно раздувались, и сейчас он ничем не напоминал того благообразного священника, что совсем недавно смиренно улыбался пастве. Но хотя на лице святого отца лежала печать праведной ярости, Иоахим чувствовал, как его заполняет пьянящий восторг. Ведьма! Здесь, в городе, двести лет назад оставленном инквизиторами! Как ни велико было его отвращение (а именно такое чувство должно охватывать каждого ревностного католика при виде служительницы тёмных сил), но сейчас он радовался, как ребёнок - сколь прекрасный повод для проповеди ниспослан ему небесами! Много часов он гадал, как обратиться к пастве, но истинно сказано: положись на Отца небесного, и Он тебя не оставит.
Иоахим возвёл очи горе - крест на соборе сиял золотом, окружённый ослепительным ореолом. Наверное, это виделось лишь ему одному, ибо никто из горожан не смотрел на шпиль храма, но сейчас инквизитору было достаточно и этого.
Ещё одно доброе предзнаменование! Воистину, горние силы на их стороне! Он улыбнулся счастливо. Но надо ковать железо, пока горячо!
Минутой позже инквизитор уже был на помосте и простёр руки к волнующемуся коричнево-зелёно-серому людскому морю. Чуть наособицу от простолюдинов в одеждах из домотканого крапивного, льняного и конопляного полотна стояли плотными группками люди в платье хорошего сукна и парчи - ратманы с жёнами, цеховые старшины, купцы с отпрысками... Сейчас инквизитор не видел между ними различий. Пусть одни из них одеты в холстину, а другие носят парчу, пусть пальцы одного унизаны перстнями, а руки другого украшают лишь мозоли - все они должны быть спасены!
- Возлюбленные братья и сестры мои во Христе! Воистину в тяжкий час воля Создателя привела меня в ваш город!
Конечно, горожане сами просили церковь о помощи, но стоит ли им сейчас об этом напоминать?
- Порождение мрака пожрало детей, и малефики ткут тёмную сеть вокруг чистых душою! Вы видели, как от одного касания руки моей, волею нашего Отца небесного ведомой, в корчах упала ведьма, таившаяся среди вас! И возможно, она здесь не одна!
По толпе пробежал ропот - люди озирались, с подозрением поглядывая на соседей, с которыми стояли почти что плечом к плечу. А голос отца Иоахима - зычный, исполненный силы - разносился над площадью:
- Но не падайте духом! Да, силы человеческие не равны силам диавольским, и враг рода людского получил над нами власть немалую после грехопадения, когда Ева нарушила запрет в саду Эдемском! Но побеждён был диавол повиновением Спасителя - как из-за греха одного человека греховен стал весь род Адамов, так и повиновение Пастыря Доброго (* - (лат. Pastor bonus) - иносказательное именование Христа) очистило людей от греха, и смертью Спасителя избавились человеки от власти князя тьмы, и ввергнут был диавол в озеро огненное!
- Слава Спасителю! - вскрикнул кто-то в толпе, и от одной стороны площади к другой прокатилось восторженное "Слава! Слава!"
- Доверьтесь мне, доверьтесь тем, кто огнём выжигает скверну - и в души праведные придет покой! Верите ли вы мне, братья и сестры?
- Верим... - прокатилось по площади - сначала нестройно, а потом всё больше набирая силу. - Верим! Мы верим!
- Но слуги диаволовы по-прежнему среди нас, - проревел отец Иоахим, - и творят они зло каждодневно! И силу их умножают те, кто творит грех, пусть даже самый малый! Покайтесь же, братья и сёстры, и спасены будете - ибо сказал Спаситель, что на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии!
- Покайтесь! - волной прокатилось по площади. - Покайтесь, братья!
- Истинно говорю вам - покайтесь, и спасение обретёте! Вознесем же хвалу нашему Отцу небесному и соберём все силы наши для противостояния злу! Аминь! - выдохнул отец Иоахим, простирая руки к толпе.
И толпа громыхнула в один голос:
- Аминь!
В лучах полуденного солнца ослепительно сиял вознесённый над собором крест.
5
Очиненное перо с тонким скрипом скользило по листу плотной бумаги, оставляя за собой цепочку каллиграфически совершенных букв: послушник Кристиан заканчивал отчёт о случившемся за день - отец Иоахим нарядил его делать такие отчёты каждый вечер.
Писать, примостившись за узеньким, едва ли в локоть шириной, столиком, неудобно, но строчки были ровны, словно проведённые по линейке, заглавные буквы украшены виньетками, над словами видны аккуратные значки - символы выносных гласных. За такую каллиграфию послушник может рассчитывать на поощрение у самого взыскательного наставника, что, конечно же, не может не радовать. Вот только писать приходится далеко не о радостных событиях.
Кристиан поёжился. Случившееся на площади по-прежнему не шло у него из памяти. Нет, ну надо же - ведьма!
Конечно, он прекрасно понимал, что в Шаттенбурге можно ожидать всякого: ведь местные жители и священнослужители воззвали к помощи церкви не просто так. Но одно дело знать, что где-то творится малефиций, а совсем другое - придерживать плечи бьющейся в судорогах прислужницы тёмных сил. Нет, конечно, впереди ещё ведовской процесс, где ведьму будут испытывать, но... Но Кристиан, едва вернулся в трактир, попросил нагретой воды и щёлока, и долго отмывал руки, а потом читал из Псалтыри. После проповеди он хотел даже обратиться к отцу Иоахиму, чтобы тот укрепил его дух и дал добрый совет, но инквизитор сейчас на званом ужине, что устроили городские власти в честь прибывших высоких персон. Пригласили туда, конечно же, не всех - только отца Иоахима и барона фон Ройца. Телохранители их - Микаэль и этот, как его... Николас - тоже там, конечно же. А остальные - тут, в трактире. Вон, из-за стены - то хохот, то ругань: господа дружинники в кости дуются. Все там сейчас, даже баронский оруженосец Карл и баронский же вассал Гейнц, с которыми (а ещё с Микаэлем) Кристиан делит тесную, как пенал для перьев, комнатушку.
Всё, Кристиан, соберись! Надо отчёт побыстрее закончить - а то скоро уж, наверное, отец Иоахим со званого ужина вернётся. При мысли об ужине в желудке начало бурчать - трапеза у послушника была скудной: немного овсянки да краюшка ячменного хлеба. Просто кусок не лез в горло, как вспомнишь про ведьму... Однако ж, странно: кусок не лезет, а в брюхе бурчит.
Главное, кляксу не посадить - бумага же, не пергамент, чернил пролитых не соскребёшь. Переписывай потом весь лист... Святые угодники! Да о том ли он думает?! На площади, прямо перед проповедью, ведьма объявилась; в лесах близ города неспокойно: говорят, какое-то чудовище детей поело, а у него все мысли про кляксу!
Бр-р-р! Не то чтобы холодно - но как-то знобко. И вовсе не оттого, что из окна поддувает. Страшно тебе, Кристиан? Ну ещё бы не страшно. Это только дети малые, несмышлёные, да слабые рассудком великовозрастные орясины любят воображать себя сражающимися с нечистью. А как нос к носу столкнёшься...
Огонёк светильника горит ровно, чуть слышно потрескивая. Нет, положительно бургомистр местный - человек предупредительный и разумный, и с гостями оказался чрезвычайно обходителен: по его распоряжению во все комнаты, где приезжие разместились, не сальные свечки какие-нибудь залежалые поставили, от которых чад и вонь, а светильники с чистым маслом. Они и светят ярче, и запах у масла приятный, хоть и тонкий весьма, трудноуловимый. Правда, и тени от такого яркого света получаются резкими, выпуклыми... страшными. Шевельнёшься - мечутся по стенам, словно живые.
Кристиан вздохнул. Сидит тут один, как дурак. Может, в соседнюю комнату пойти? Не играть, конечно, а просто так: хоть рядом с людьми. Решено: допишет отчёт - и пойдёт.
"Записано послушником Кристианом Дрейером в городе Шаттенбурге, в год от Рождества Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча четыреста..., месяца..., дня...".
Скрипнула, провернувшись на массивных кованых петлях, дверь: открылась, закрылась. Брат Микаэль стащил перевязь с мечом, поставил клинок близ своего топчана, положил рядом небольшой мешок из плотной ткани, сбросил тяжёлую, но не стесняющую движений куртку, в некоторых местах усиленную кольчужными вставками, и опустился на набитый соломой матрас, опершись спиной о стену.
И всё это - словно бы одним длинным, без резких переходов, движением. Да ещё успел заглянуть через плечо Кристиану, в исписанные убористым аккуратным почерком листы.
- Хорошо у тебя письмо выходит, - сказал Микаэль. - Чисто, гладко. Только в седьмой строке выносную "a" смазал. А так - здорово.
Святые угодники! Телохранитель, смыслящий в каллиграфии? Да где такое видано? А значок-то и в самом деле смазан. Ну и глаз у него!
- Ну, ты не обижайся. Сам-то я только читаю, а письмо у меня - как курица лапой.
Микаэль этот был какой-то... непроницаемый. Кристиан увидел его впервые почти две недели назад, когда их отправили в Шаттенбург, и с тех пор нюрнбергский мечник вряд ли сказал ему больше полусотни слов. Тогда, при первой встрече, только кивнул, едва юноша поздоровался. Даже с баронским оруженосцем Кристиан говорил чаще, хотя тот всё больше интересовался, неужели послушники "совсем не пьют" и "никогда-никогда это самое?" Микаэль же, в основном, помалкивал. А теперь - вон чего: говорит!