Аннотация: Постмодерн, схваченный через Бодрийяра, приводит к серии интересных вопрошаний.
Демьяновских Антон Анатольевич.
Постмодерн Жана Бодрийяра
(онтологический и антропологический аспекты).
-1. Судьба онтологии.
Начало и конец постмодерна - очень скоро философия вовсе откажется от этих терминов. Ведь их использование - борьба с ветряными мельницами. Предлагая себя на анализ, эти термины дискредитируют само существо философии, которое может заключаться только в искренности. Как можно применять то, что отрицается в данной философии, к этой же философии? Поэтому я чувствую себя не вправе обсуждать начало и конец постмодерна: примем последнее как то, что было (и было существенно).
Ещё больше проблем с вопросом, где искать этот постмодерн, чью философию принять как постмодерную? Разумеется, мы можем снять вопрос и принять эпоху как целое, говорить об общих свойствах или удариться в поиск наиболее частого, но этим мы только отдалимся от разбираемого. Если эпоха не желает быть эпохой, если время не замыкает свой отрезок в целостное (я о том, что каждый значимый постмодернист чурается своей постмодерности и объявляет о своей непричастности к его судьбе), не стоит издеваться над тем, что уже не может возразить и хотя бы из вежливости стоит поискать другой путь. Я приму философию одного, и она будет постмодерной для меня. На это существует масса возражений, но "другой путь" это не всегда лучшее, а зачастую - то, что остаётся после вычитания.
Разумеется, искать этого одного с его одной философией невозможно без указателей. Нашими указателями на данный момент являются два свойства - онтологическое и антропологическое (прибавим к этому повисший над нами рок). Другой ориентир - я отслеживаю (или пытаюсь это делать) судьбу онтологической антропологии. Мой выбор в таком случае - Жан Бодрийяр.
Бодрийяр более всего наблюдатель. Но его наблюдение ничего общего не имеет с той формой потери времени, при которой тщатся якобы важными целями, а имеют в результате - очередной блёклый каталог своего подвижничества в тишине. Бодрийяр - наблюдатель во взгляде. У него взгляд наблюдателя, но душа поэта: форма эссе подходит ему лучше всех других. Такая физиология позволяет снять все "против", относительно его философии, со стороны любого сциентиста или обывателя. Он единственный из поколения постмодерна, кто сделал философию достойной силой, силой достойной массы других сил. Он дал самое подходящее определение той философии, которая подошла бы современности: скольжение по рельефу, с открытым словарём прошлых языков философии, и в меру прикрытым одиночеством.
Пожалуй, самое потрясающее в его тексте это особая правдивость, казалось бы, вовсе не свойственная философии. Если он констатирует, например, смерть онтологического, то и сам его текст теряет это онтологическое, он строится вне языка онтологии, вне образов и моделей её.
Два тезиса: антропология - единственное, что осталось от философии и онтология - последнее, что должно было исчезнуть.
Зададимся для начала вопросом: на сколько, в общем, исчезла онтология? Она исчезла настолько, насколько требуется, чтобы быть незаметным. Исчезает ли незаметное - казалось бы, нет, и в ту же очередь да. Можно сказать больше, если изменить траекторию и представить само существо онтологического как то, что незаметно. Скажем конкретнее - работа онтологического, это изменение незаметного, но не в сущности, а в положении (незаметное должно стать заметным). В этом смысле, что такое онтология Хайдеггера, если не работа над незаметным? Получается, что онтология, будучи работой с незаметным сама становится незаметной - она превращается в то, с чем боролась. Именно так и обстоит онтология у Бодрийяра - она незаметна. Его "Прозрачность зла" написана с незаметной онтологией. И это разниться с прошлым, когда заметив эту незаметность, начинали трубить.
Бодрийяр очень искренен, он не меняет рельеф своего скольжения. Он только описывает свои впечатления от этого скольжения. Главное правило здесь - не вторгайся в происходящее с целью его изменить, пусть происходящее само себя меняет. Если мир не желает онтологического - не стоит и навязывать. Это самое постмодерное в Бодрийяре: безучастность к своему же желанию. Ибо последнее - неидентично, последнее меня, собственно, и не затрагивает.
Если есть у происходящёго потребность в незаметности онтологического, пусть так и будет. Но вопрос остаётся в силе - исчезло ли онтологическое? Какое это имеет значение теперь. Этот вопрос значим для философа, значим ли он для происходящего? Пожалуй, нисколько, если мир его начинает избегать. Философия отказывается приказывать миру свои желания - только и всего (это и есть откровенность).
Для философа, онтологическое - не-обходимое, для мира - ненужное. Кто прав? Если на смену правоте приходит искренность, то онтологическое всё же стоит признать незаметным, словно исчезнувшим. Речь о балансе.
Бодрийяр сбалансировал незаметность и исчезновение онтологического. Например, в "Прозрачности зла" онтология исчезает, а в "Совершенном преступлении" она, пожалуй, становится незаметной. Бодрийяр говорит: "Если бы не внешние проявления, мир был бы совершенным преступлением, иначе говоря, преступлением без преступника, без жертвы и мотива. Преступлением, в котором нет улик, поэтому правда скрыта на веки и тайна навсегда останется тайной. Но в реальности преступление не может быть совершенным, потому что мир раскрывает себя через внешности - следы, ведущие еще от его несуществования. Эти следы и составляют непрерывность связи с небытием, через которую мир передает свою тайну. Так он позволяет почувствовать себя, все время скрывая себя за внешними проявлениями"1. Мир лишённый своих улик - образ исчезнувшей онтологии. Но - "мир раскрывает себя через внешности - следы": это уже образ только незаметности онтологии. Об этой двойственности я и говорю. Онтология разбегается в рамках одного только текста. Это именно бег, бег онтологии от себя - то, что метко в этой традиции обозначают словом "дифференция". Онтология постмодерна это онтология в дифференции, в разбегании от себя. Но вспомним, что вместе с этим, мы не можем говорить об окончательном уходе онтологического. Дифференция - это не факт, это лишь тенденция, обнаруженная тенденция. И эта тенденция обнаружена так, что виновниками возможного ухода онтологического, будем именно мы (ведь тенденция должна к чему-то вести, где-то заканчиваться).
У незаметности онтологического есть конкретная причина. Сам Бодрийяр выходит на новый уровень опознавания происходящего, именно благодаря встрече с ней. Её оформление, это оформление и современной ситуации. Обозначим её как стремление онтологического к своей актуальной и фактичной реальности. Это стремление, в свою очередь, производит с тем, что принимается как совершенно действительное, серьёзные, если не сказать большего, метаморфозы. Новая метаморфоза нашей действительной реальности - гиперреальность. Для ситуации гиперреальности также подходит термин традиционной онтологии "ничто". Но как "ничто", так и подобное ему "небытие", не отражают подлинной драмы. Гиперреальность - термин не несущий отрицания, гиперреальность оставляет в покое реальное, ибо возможно на определённой стадии именно в противопоставлении. Гиперреальное исходит из реального, постепенно его вытесняя. Исход этого процесса непонятен, но один момент оказывается более чем очевиден - конститутивы онтологического мышления, его метафоры и образы становятся реальными как никогда. По этому поводу Бодрийяр пишет: "Раньше философия билась над вопросом: "Почему что-то предпочтительнее, чем ничто?" Сегодня актуален другой вопрос: "Почему ничто предпочтительнее, чем что-то?"2.
Спросим теперь себя: можно ли вообще помыслить что-либо через онтологию, если нет достаточной дистанции от предмета. Это спорная тема. Но мне кажется, что онтология не исходит из непосредственного. Если бы ситуация была обратной, то "небытие", в смысле онтологической категории, мы не могли бы использовать находясь в бытийном состоянии: пришлось бы, в таком случае, признать любого размышляющего относительно небытия изначально мёртвым. Онтология потребна, следовательно, в том, что мы назвали выше дистанцией. Но как сегодня возможна онтология, если эта дистанция исчерпала себя, если онтология стала ближе, но уже не как философская дисциплина, а как угроза выпущенного из лаборатории монстра. В этом и причина незаметности онтологического, ибо оно стало реальным, т.е. не вызывающим вопросов.
Может эта картина - мёртвость (всё таки мёртвость) онтологии, самая существенная мёртвость из всех возможных. Ведь вместе с описанным, меняется и функциональный ряд онтологического - онтологическое начинает действовать по другому.
-2. "Другой".
Антропология - единственное, что осталось от философии. Онтология стала реальной и невопрошаемой. Логика из разряда существенного, перешла в разряд подручного, стала не менее реальной, чем та же онтология. Она так же невопрошаема, ведь её наличие чувствуется в любом "персональном компьютере", к которому вопросы о существе логического, в свою очередь, неприменимы. Этика? Какая может быть этика после утверждения стольких прав стольких человек. Скорее, в такой ситуации, пришла роль некой анти-этики. Сузился мир эстетического, ибо, как и онтологическое, оно потеряло всякую дистантность (тезис - всё обладает красотой - и есть конец эстетического).
Что же, если не антропология остаётся как удел настоящего для "человека мыслящего"? Она именно остаётся, как результат вычитания.
Бодрийяр - высшая точка в развитии антропологии. Это ещё не антропология, отрицающая саму себя (как обычно бывает с учениями на закате своего развития), это антропология, отрицающая всё кроме себя, но вливающая в свой анализ полноту методологии погасших сфер. Насколько, в свою очередь такая антропология лишена онтологического, можем ли мы на этой стадии констатировать окончание проекта онтологической антропологии?
Вполне логично, что такой проект оказался попросту ненужным, хотя бы из-за отсутствия опоры в онтологическом. Но мы также выяснили, что онтологическое не исчезло в полном смысле этого слова. С онтологическим произошло преобразование, в результате которого само онтологическое оказалось неиспользуемым в функции субстрата, в функции того, что даёт основание некоторой несвязности: онтологическое уже здесь и сейчас (ныне всё связанно и нет потребности в этом связующем). Поэтому я и говорю о единственности антропологии и её апогее: в этом распознанном мире, в дистанции остался только сам человек.
Вспомним так же, что наличие фатальной специфики или роковой сути мы обнаружили ранее именно в проекте онтологической антропологии (см. мою статью - "Онтологическая антропология в философии Бубера и Хайдеггера"). Соответственно, если нет онтологии, видимо, нет и фатальности. Но ситуация с данной проблемой обстоит иначе. Антропология, продолжаясь без онтологии, каким-то непонятным образом наследует всё ту же ориентацию на фатальность.
Для раскрытия последнего обратимся, например, к проблеме другого, как она стоит у Бодрийяра.
Другой - проблема исключения и исключительности, способная с лёгкостью заполнить возникшую пустошь фатального. Начнём с того, что это действительно проблема: другой, какой-то неведомой силой влеком к исчезновению. Это исчезновение, если судить по "Празрачности зла", имеет своим если и не источником, то аналогом торжество "принципа зла", как это называет Бодрийяр. "Принципу связи и примирения противостоит принцип разрыва связей и непримиримости. Из этих двух принципов торжествует всегда принцип непримиримости, ибо по своей природе он постоянно обрекает на провал принцип примирения. Та же проблема встает и на путях Добра и Зла. Добро заключается в диалектике Добра и Зла. Зло же состоит в отрицании этой диалектики, в радикальном разобщении Добра и Зла, и
вследствие этого - в автономии принципа Зла. В то время, как Добро
предполагает диалектическую связь со Злом, Зло базируется на самом
себе, на полной несовместимости с Добром. Зло, таким образом,
оказывается хозяином положения, и принцип Зла, господство вечного
антагонизма, одерживает триумф. Когда мы имеем дело с радикальным отличием между существами, полами, культурами, перед нами тот же антагонизм, что и антагонизм Зла, та же логика абсолютного непонимания, то же предвзятое мнение в отношении чуждого".3
Истинным же источником энергии следует признать то, что Бодрийяр называет "разумным использованием различий". Образами такого использования оказываются свойство экзотического и действие соблазнения. Вполне логично, что при отсутствии какого-либо различения невозможна ни экзотика, ни соблазн, в чём проблема и заключается.
Но что, собственно, даёт "другой", к чему приводит наличие пространства другого? - К фатальности, о чём Бодрийяр прямо и заявляет: "В этом мире предопределения Другого все идет извне: счастливые или несчастливые события, болезни, сами мысли. Все команды исходят от сущности нечеловеческой, от богов, животных, духов, магии. Это и есть универсум фатального, которое противостоит психологическому". Пространство другого - это и есть пространство фатального. Но это игра с иллюзией, в некотором смысле, ведь каждый из нас может оказаться Другим для кого-то, но не наблюдать в себе совершенно никакой фатальности. Здесь дело заключается в том, что категория Другого действительно иллюзорна при рассмотрении её вне отношений, которые её и определяют: если другой вне своего, то он вовсе не фатален и именно иллюзорен. Но если существует система, вполне определившаяся со своей идентичностью и попадающая в сферу восприимчивости к другому, то другой действительно оказывается фатален для первого. Здесь вопрос не в интересе к такому странному механизму, а в желании ближе рассмотреть обозначенную фатальность, понять, в чём она. С этой целью ещё раз зададимся вопросом: что делает другого значимым как фатальность? Если действовать в соответствии с логикой, то началом фатального, должна быть виновность. Чтобы фатальное осуществилось, необходимо принять вину, быть может, и вовсе не справедливую, но именно вину. Принять вину: можем ли мы сами сделать это? Нет, необходим обвинитель свыше. Кто же может обвинить свыше, если все сферы этого "свыше" давно складируются под космические станции? Вот здесь и приходит возможность другого. Необходимо только принять этого другого как эту самую фатальность, как того, кто именно вправе совершить обвинение, ибо непохож на меня и, следовательно, немог совершить моих преступлений, он не мог быть мной. Эта ситуация обозначается у Бодрийяра как "фатальное подавление", по аналогии с термином "подавление" в психоанализе. Но если бессознательное подавление действует из моего места и говорит знакомым мне голосом, то "другой" этих свойств должен быть лишён. Бессознательное, в этом смысле, говорит Бодрийяр, не может быть универсальным, ведь место другому, с его собственной системой подавления, не нашлось бы. На место бессознательного подавления должно прийти подавление фатальное.
Указанная фатальность может явиться и в других формах. Если выше мы касались вопроса, как наверно стало понятно, о рамках различных культур, о статусах этих культур друг для друга, то сейчас попытаемся изменить траекторию. О другом мы можем говорить и применительно к одному единому миру. Вполне возможна ситуация, когда некий представитель вполне конкретной культуры находит свою судьбу в другом представители той же культуры. Эти оба - не вполне чужды друг другу, ведь их замыкает общность языка и множество иных связей: они не могут обвинять себя. Но это происходит. По сути, это явление того же самого, но ушедшее из под контроля координального различия. В ту же очередь, этот уход от координального различия приводит к особой близости фатального, ведь теперь оно становится более понятным. Такая фатальность, к тому же продиктована нашими желаниями. Вот как об этом пишет сам Бодрийяр: "Странная гордость толкает нас не только на то, чтобы овладеть
другим, но и на то, чтобы раскрыть его тайну и сделаться для него
не просто чем-то дорогим, а фатальным. Сыграть в его жизни роль
тайного советчика"4. Такая ситуация пожалуй неописуема в философии, от чего Бодрийяр и прибегает к помощи литературы. Он берёт для демонстрации своей идеи сюжет романа "Преследование в Венеции", где одна дама испытывает чрезвычайное желание отслеживания "следов" одного незнакомого ей человека. Последний вскоре распознаёт это слежение, но оказывается мучим вопросом о целях такого преследования. Пожалуй, это лучшая демонстрация вечной игры человека с судьбой. Бодрийяр описывает сказанное так: "Итак, вы следуете по улице наугад за людьми, за всеми по очереди, быстро и ни на ком не останавливая своего выбора. При этом вы исходите из того, что жизнь людей - это случайный маршрут, обаяние которого в том, что он не имеет смысла и никуда не ведет. Вы существуете, лишь идя по их следам без их ведома. На самом же деле вы, сами того не зная, следуете своей собственной дорогой. Вы совершаете этот путь вовсе не для того, чтобы проникнуть в жизнь Другого или узнать, куда он идет или выследить какого-нибудь незнакомца. Вас прельщает мысль о том, что вы являетесь зеркалом этого Другого при том, что он не знает об этом. Вы получаете удовольствие, ощущая себя судьбой Другого, его двойником на
этом пути, имеющем для него какой-то смысл, и этот смысл исчезает, как только этот Другой оказывается не один. Это происходит так, как если бы кто-то, идущий за ним, знал, что он идет в никуда. В каком-то смысле это означает лишить его цели: злой гений ловко проскальзывает между ним и его сутью. Это ощущение столь сильно, что люди часто чувствуют, что за ними идут следом; какая-то интуиция говорит им, что в их пространство проникло нечто, меняющее кривизну этого пространства"5.
1 Бодрийяр Ж. Совершенное преступление. //www.philosophy.ru\library\baud\cremi.html
2 Там же.
3Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М.: Добросвет, 2000. С.206