Самый насыщенный в творческом отношении период жизни Достоевского -- послесибирский.
"Преступление и наказание" -- об убийстве и его последствиях, "Идиот" -- о кротком и добром человеке в мире недобрых и некротких, "Бесы" -- уголовная хроника, "Подросток" -- роман о поиске жизненного пути, "Братья Карамазовы" -- "история одной семейки".
Первое произведение этого периода -- сразу резкое отличие от всего, ранее написанного. Иные герои, иной уклад жизни, иные нравы и обычаи. Совсем иная тональность повествования, полное отсутствие сентиментальности, другой язык. Изображается дно общества, даже нечто, лежащее ниже дна,-- острог. Убийцы, грабители, мошенники.
Достоевский вглядывается в это подполье, кажущееся на первый взгляд чем-то однородным и бесформенным. Видит неоднородность, границы. В каждом находит что-то человеческое. В одном -- силу духа, в другом--доброту, в третьем -- любознательность.
Ушел от людей в подполье парадоксалист, жаждет одиночества семья Мармеладовых, главе которой не дадут даже "спокойно умереть". Просят не покоя для жизни, а покоя для смерти. Пытался уединиться от людей Подросток. Темы одиночества нет лишь в "Идиоте", в "Бесах". Там суета, толпа, и подумать об одиночестве просто некогда.
И в произведениях этого периода тяжелы материальные условия жизни многих героев. И снова это подчеркнуто в обрисовке жилья. Комната Раскольникова похожа на шкаф и гроб одновременно. Светелка Подростка -- "гроб, совершенный гроб".
Неустроенность жизни символизирует то море слез, которое разлито по произведениям Достоевского. Наиболее типичные -- это слезы Катерины Ивановны ("Преступление и наказание"), слезы отчаяния. Припадки и обмороки у Раскольникова, Мышкина, Гани Иволгина, Лизы Тушиной, Юлии Михайловны, Лебядкиной, Версилова, князя Сокольского, Катерины Николаевны, Смердякова. В "Идиоте" Достоевский раскрыл диалектику припадка. Он показал состояние человека перед припадком и после него. Перед -- озарение, порыв, состояние полноты и гармонии жизни. После --отупение, мрак. Припадок- это и высшее проявление жизни и болезнь. Одновременно. Еще одна особенность припадка в "Идиоте". Припадок не ведет к смерти, а спасает от смерти. Именно припадок Мышкина спасает его от ножа Рогожина, Ганю Иволгина обморок спасает от нравственной гибели.
Достоевский много говорит о людях, материально необеспеченных. Мармеладов попал в околдованный круг: он пьет, так как беден, он беден, как пьет. Гибнет физически. Подобный круг у Раскольникова: беден, потому что не может заработать, не может заработать отчасти потому, что беден (его костюм характеризует его при найме не с лучшей стороны). Раскольников гибнет нравственно.
Раскольников и Свидригайлов.
Автор дает два портрета. Раскольников - молодой, двадцатичетырехлетний студент, "замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен" [9, 6, 6]. Что у Раскольникова высокий лоб, в отличие от рядовых убийц, лба почти не имеющих. Высота лба важна при сравнении мыслителей. Для убийц - это десятистепенной важности показатель.
Свидригайлов загадочен, широк беспредельно: от доброты до преступлений. Противоречивость его отражена в портере: белокурые волосы, светлая борода, алые губы, голубые глаза; но в то же время он -- с, неподвижным и тяжелым взглядом. И как сумма всего: лицо белое, румяное, моложавое, красивое, но неприятное. Лицо как маска. Что за маской? Возможно, преступление, и не одно. Об этом говорится в подготовительных материалах, есть намеки и в романе. Его поведение напоминает поведение Раскольникова после преступления. Его посещают привидения, он видит кошмарные сны. А сны в произведениях Достоевского всегда несут очень большую нагрузку. Автор говорит: "В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев" [9, 6, 45--46]. Если через призму такого понимания посмотреть на сои Свидригайлова, в котором пятилетняя девочка на его глазах превращается в сладострастную женщину, то гипотеза о преступном прошлом героя как будто подтверждается. На 99% можно быть уверенным, что Свидригайлов преступник. Но 1% сомнений остается. В подтверждение этого процента -- бескорыстие, способность помочь человеку, он не лишен чести. То, чему Лужин поклоняется, для Свидригайлова большой цены не имеет. Ради удовлетворения своей чувственности он готов бросить любую сумму. Он чувствен до сладострастия. Но этот человек способен и отпустить женщину, когда она у него уже в руках. Он способен глубоко любить. И жизнь имела для него смысл, пока была надежда на ответную любовь. Исчезла надежда -- жизнь потеряла смысл. Он не сторонится направленного на него пистолета: "Вы мне чрезвычайно облегчите дело сами..." [9, 6, 381]. Не облегчили, и он сам уходит из жизни. Самоубийство - - тоже в пользу одного процента. Уходя, он не пишет о своих преступлениях, а по своему характеру он не способен хитрить в последний час. И тут вспоминаются его слова: а вдруг я сам жертва?
По событийному, общее у них в уголовности, по философскому - в самостоятельности мышления. О Раскольникове один герой справедливо говорит: "Никогда не интересуется тем, чем все в данную минуту интересуются"[9, 6, 165]. Это равнодушие к моде присуще и Свидригайлову. У того и у другого есть способность противостоять тирании общего мнению.
В "Преступлении и наказании" перед нами галерея русских: убийца Раскольников, проститутка Соня, пьяница Мармеладов, труженик Разумихин, тонкий психолог Порфирий Петрович, убитая жизнью Катерина Ивановна, убитые топором Алена Ивановна и Лизавета Ивановна, загадочный Свидригайлов и весьма прозрачный Лужин. Все они русские.
В "Идиоте" тоже разные русские. Обращают на себя внимание прежде всего двое: Рогожин и Мышкин.
Мышкин и Рогожин
Портрет Рогожина: "Небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми, маленькими, но огненными глазами. Нос его был широк и сплюснут, лицо скуластое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, негармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом. Он был тепло одет, в широкий, мерлушечный черный крытый тулуп..." [9, 8, 5--61.
Портрет Мышкина: "Лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того страшного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее. В руках его болтался тощий узелок из старого полинялого фуляра, заключавший, кажется, все его дорожное достояние. На ногах его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами,--все не по-русски" [9, 8, 6].
В портретах даны два противоположных характера. Но полярность подчеркнута не так уж прямолинейно. У Рогожина -- высокий лоб и страстность (не обычная, а до страдания) . У Мышкина -- тяжелость взгляда. Есть какие-то пересечения: в Мышкине -- рогожинское, в Рогожине -- мышкинское. Это как бы две ветви одного дерева, в каждой из которых сконцентрирована одна сторона. Это две ветви русского широкого человека. В Рогожине широкость сфокусирована в чувственность, в Мышкине -- в глубокое чувствование. Рогожин -- раб одной идеи , страсти. Места для загадок здесь нет -- все в фокусе. Страсть к женщине, не к любой, а к конкретной. Ради нее он готов на все: ослушаться отца, занять деньги под такие проценты, что даже такие нестыдливые люди, как ростовщики, "из стыдливости называли их не вслух, а только шепотом". Горят брошенные в камин его сто тысяч. Все глядят на них. Глядит и Рогожин. Но не на деньги. "Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе.
- Вот это так королева! -- повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало.-- Вот это так по-нашему - вскрикивал он, не помня себя. -- Ну, кто из вас, мазурики, такую штуку сделает, а?" [9, 8, 146]. Никто из мазуриков такого, конечно, не сделает. Сам Рогожин -- не мазурик. Рогожин собирается жить. Не знающий даже имени Пушкина, он сел за русскую историю Соловьева, так как о ней упомянула любимая женщина. Все подчинено страсти. Страсть приводит его и к убийству любимой. Нерасчетливость, жизнь по велению чувства, живая жизнь -- это отличает Рогожина. В нем много неприятного, но есть и привлекательное. Достоевский полно обрисовал Рогожина, прямо суть его выразил в штрихе, заметив "массивный бриллиантовый перстень на грязном пальце правой руки Рогожина". Бриллиант и грязь. Бриллиантом без грязи является Мышкин. В нем иной фокус русского. Сфокусирована доброта и чистота. У героя нет систематического образования, но есть большее: какой-то природный дар понимать и просвещать людей. Мышкин деятелен, ему до всего есть дело. Но его деятельность не в развертывании каких-то широких движений, а в преобразовании окружающих через свой пример. Он недооценивает себя и переоценивает других. Он приписывает окружающим таки добродетели, каких у них никогда и не было. И даже таки, которые они, по извращенности понятий, и добродетелями-то не считают. Верящий в доброту людей князь часто ошибается - его обманывают. Но он продолжает верить. Он пытается приносить людям не абстрактную, а конкретную пользу. Ему присуще чувство жалости и сострадания к людям. В бытовом плане он непрактичен. При своих высоких внутренних качествах Мышкин лишен жеста: "Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею" [9, 8, 458]. Он силен чувством, мыслью, а не жестом. Имеющий чувство и мысль не нуждается в жесте.
Мышкин и Рогожин -- два русских человека, дополняющих друг друга, показывающих разные стороны русской широкости.
Они совсем не случайно прошли рядом через весь роман. И Мышкин при этом пытался понять душу того русского, широкость которого сфокусирована в нечто иное, чем у него самого. "В русскую душу, впрочем, он начинал страстно верить. О, много, много вынес он совсем для него нового за эти шесть месяцев, и негаданного, и неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потемки; для многих потемки. Вот он долго сходился с Рогожиным, близко сходились, - а знает ли он Рогожина? А впрочем, какой иногда тут, во всем этом хаос, какой сумбур, какое безобразие!" [9, 3, 190].
В этом сумбуре пытается разобраться не только Мышкин, но и автор, в романе "Подросток".
Версилов и Макар Долгорукий
В "Подростке" он снова изображает русского человека, наделенного чертами Мышкина. Этот русский - человек из народа, Макар Долгорукий. Писатель дал ему символическую профессию садовника. В романе Макар не у дел, но своим присутствием он "выращивает" у окружающих доброту и человечность.
В "Подростке" представлен и другого рода широкий русский человек, Версилов. Это тоже один из загадочных героев Достоевского. Вначале он представляется Подростку как злодей, затем стереотип злодея рушится и обнажается сложность человека, В Версилове сосуществуют мышкинское и рогожинское. В частности мышкинская разумная любовь (к Долгорукой) и рогожинская чувственная (к Катерине Николаевне). Одну он любит, как "ангела небесного", за страдания и "впалые щеки", другую -- как "царицу земную", за здоровую красоту. Борьба мышкинского с рогожинским идет в Версилове с переменным успехом. Причем порою рогожинское проявляется так бурно, что интеллектуально развитый Версилов хватается за оружие. Но в последний момент хочет убить себя, т. е. в нем проявляется нечто от Свидригайлова.
Широкий, загадочный Версилов имеет много общего и со Ставрогиным. Хотя выгодно отличается от него тем, что в уголовных преступлениях не подозревается. И, в отличие от Ставрогина, он способен еще жить. С его прошлым жить еще можно. То, что Версилов разбил икону, символизирует отказ от чего-то в старой жизни. Но с какой стороной самого себя герой прощается -- загадка. Это несфокусированная русская широкость.
В подготовительных материалах о Версилове сказано: "У него убеждение (хотя и не теория): нет другой жизни, я на земле на одно мгновение, чего же церемониться" [9, 62]. На лице Версилова -- складка. "Складка" -- слово у Достоевского с негативным оттенком. Здесь оно означает совокупность насмешки и грусти. Версилов не верит в жизнь за гробом, не верит в осмысленность жизни до гроба, не верит в чистоту людей, не верит, что жизнь на земле можно улучшить, считает, что все перевороты суть лишь перераспределение зла. Все возвратится на "круги своя". Его общественный прогноз пессимистичен. "Начнется борьба, и после семидесяти семи поражений нищие уничтожат акционеров, отберут у них акции и сядут на их место, акционерами же, разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может, и нет. Вернее, что тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею предугадать в судьбах, которые изменят лик мира сего. Впрочем, посмотри в апокалипсисе..." [9, 8, 234].
Просвета нет. Все, как и намечалось в черновиках. Но отсутствует "чего же церемониться". Версилов и в этих условиях не теряет личности. Перед ним ставится вопрос: что делать человеку? Отвечает: "Вообще же, ничего не делать всего лучше; по крайней мере, спокоен совестью, что ни в чем не участвовал" [9, 8, 234]. Но его сын ставит вопрос конкретно, что делать ему, подростку, сегодня. "Что тебе делать, мой милый? Будь честен, никогда не лги, не пожелай дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все это навеки написано" [9, 8, 234]. В этом мире лжи, насилия, безысходности будь личностью, не опускайся до уровня своего окружения.
Подросток сомневается в разумности такого пути, Не будет ли хуже, если он, один, будет жить по десяти заповедям в мире, заповеди забывшем.
"__ А ты их исполни, несмотря на все твои вопросы
и сомнения, и будешь человеком великим.
-- Никому не известным.
-- Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным"
[9, 8, 235].
Величие человека -- в его личности. не то важно, узнают ли о нем, а то, было ли оно. Ты сам главный судья себе. Вот мысль Версилова.
Подросток просит Версилова раскрыть "великую идею", которая якобы у того есть. И тогда он, его сын, пойдет служить этой идее.
Их разговор:
"-- Ну в чем же великая мысль?
-- Ну'обратить камни в хлебы -- вот великая мысль.
-- Самая великая? Нет, взаправду, вы указали целый путь, скажите же, самая великая?
-- Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная, а только в данный момент великая: наестся человек и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: "Ну вот я наелся, а теперь что делать?" Вопрос остается вековечно открытым" [9, 8,
235].
Мысль о "хлебах" не отвергается и Версиловым. "Хлебы" --этап промежуточный, принимаемый иными за конечный. Версилов познал мир, разочаровался, однако хочет оставаться личностью.
Позднее, в разговоре с другим героем, Версилов вернется к разъяснению "великой идеи": Великая мысль -- это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда было то, из чего истекала живая, то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая, так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима... Далее он скажет, что живая жизнь--это нечто до того простое что люди проходят мимо, не заметив и принимают призраки за жизнь. Ушли от первородности, живут в созданном самими мире, смотрят на ми через' призму созданных теорий. И нет мысли о том, чтобы взглянуть на мир не через увеличивающие уменьшающие, но всегда искажающие стекла. Не могут уйти от власти стереотипов. У них нет самостоятельности мышления, и они не могут освободиться от тирании категорий.
Характерна в этом отношении запись Достоевского, подтверждающая, что мысли Версилова авторские: "Как люди свежие, не окалечившиеся мыслью, они не могут без смеху смотреть, как сознание хотят нам выдать за жизнь. Но сознание идет иногда еще дальше и смешнее: это когда оно хочет заменить жизнь теориями о ней, основанными на знании, прямо вытекшими из знания" [9, 251]. Жить живой жизнью -- это и значит быть личностью в том и другом аспектах. Особенно трудно это при пессимистическом приятии мира, как это есть у Версилова.
Верховенский и Кириллов.
Нигилист -- Петр Верховенский. Суетлив, хитер, пронырлив, многословен. Но того, что на уме, не выскажет. Образован не менее, чем Раскольников, окончил университет. Ума большого нет, но умеет обделывать свои дела. Активен до предела. Через четыре дня после прибытия в город -- везде свой. Организует людей, перекладывает на них черную работу, но что-то берет и на себя. Это руководитель, но частично и исполнитель. Так сказать, "играющий тренер". Умеет в свою пользу обыграть любую ситуацию. Он не умеет кратко выражать свои мысли, но извлекает выгоду даже из этого. Умышленно говорит много, чтобы внушить мысль о своей естественности. И тем уже расставляет сети. Умеет подчинить себе других. Ум его в разладе с нравственностью и работает на разрушение.
Петр не верит людям, ни абстрактным, ни конкретным. Чисто человеческих отношений не имеет ни с кем. Все подчинено "делу". Задумав "дело", методично опутывает "кадры". Шантаж, интрига, ложь, донос --его средства; все его действия -- в тайне. Стопроцентно фальшив. Скрепляет кадры круговой порукой и общим преступлением. Демагогия не последнее средство Петра. Очень показательна сцена, где он принуждает Кириллова "добровольно" расстаться с жизнью. После убийства Шатова, на фоне подавленности исполнителей, Верховенский прилагает все усилия, чтобы фальсифицировать их истинное умонастроение. Низкое выдает за высокое. "Без сомнения вы должны ощущать ту свободную гордость, которая сопряжена с исполнением свободного долга. Если же теперь, к сожалению, встревожены для подобных чувств, то, без сомнения, будете ощущать это завтра, когда уже стыдно будет не ощущать" [9, 10, 462].
Он не только демагог, но и прагматик. "Заметьте, что в качестве реалиста он не может солгать и что истина ему дороже успеха... разумеется, кроме тех особенных случаев, когда успех дороже истины" [9, 10, 156]. Это мысль Ставрогина о Петруше. Мысль верная. Человек для него всегда лишь средство. Интересуется человеком, пока тот нужен. Не нужен -- отпустит. Много знающего, но ненужного -- уничтожит. Чужих щадит больше, чем бывших своих. Малейшее их сомнение, уклонение от линии ведет к расправе. К отступникам беспощаден. Вот характерный разговор Верховенского с Шатовым. Начинает Шатов:
"-- Я бы желал посмотреть, что вы мне можете сделать?
-Вас бы отметили и при первом успехе революции повесили.
-- Это когда вы захватите верховную власть и покорите Россию?
-- Вы не смейтесь" [9, 10, 294].
Верховенский прав, Шатов смеется зря. Посмотреть, что с ним будет, отступнику удается довольно скоро. И то, что это будет после революции, Верховенский, как всегда, лжет. Он расправится с Шатовым скоро, до победы, сил на Шатова хватит сейчас, власть для этого не нужна. Власть будет нужна ему для расправы над "ста миллионами". Преступность Петра, опирающегося на других исполнителей, внешне не так бесспорна, как преступность Раскольникова. Может быть, убивал, а может и нет, попробуй уличи. Но фактически он не только убийца, но и организатор цепи убийств. Ради целей, весьма низменных. Ответственность при неудаче перекладывает на других, сам умеет уйти в тень. Анализировать неудачи не склонен. К самоанализу никакой тяги, собою всегда доволен. Задумчивости лишен, сойти с пути не может.
Почему же он, с такими негативными качествами, держится? Почему его не раскусят? Его раскусывают, С ним рвет Шатов. Кириллов бросает ему: "Вы политический обманщик и интриган" [9, 10, 469]. Его хорошо знает Ставрогин. Им не по пути. Верховенские процветают в иной среде, в среде безмыслия. Эту среду характеризует сам Петр: есть дураки, поклоняющиеся внешнему, есть сентиментальные. "Затем следуют чистые мошенники; ну, эти, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется. Ну и наконец, самая главная сила -- цемент, все связующий, -- это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал, кто этот "миленький" трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают" [9, 10, 298--299].
Кириллов не только убивает себя, но и дает свою философию самоубийства. Портрет Кириллова: "Это был еще молодой человек, лет около двадцати семи, прилично одетый, стройный и сухощавый брюнет, с бледным, несколько грязноватого оттенка лицом и с черными глазами без блеску. Он казался несколько задумчивым и рассеянным, говорил отрывисто и как-то не грамматически, как-то странно переставлял слова и путался, если приходилось составить фразу подлиннее" [9, 10, 75]. Наибольшую нагрузку в этом портрете, по третьему кругу, несут слова о том, что герой говорил "как-то не грамматически". Что-то в герое сбито. Но эта сбитость не с первозданного в мире, а с второзданного. С условного. С мира слов, категорий. С мира,
который люди принимают за истинный. Люди попытались упорядочить мир, создать "грамматику". Мир при этом упростили. И живут плену слов, исказивших мир.
Кириллов как личность вне грамматики. Он вне тирании слов, вне лжи мира. Он резок с болтунами, укатывающими слова, как шарики. Слова круглые, покатанные. Сам герой подбирает слова с трудом, ибо "и обесценены, и чтоб выразить то, что думаешь, надо снять со слов кожуру и дойти до их ядра. Дело трудное Первозданный, лишенный условностей Кириллов " поддерживает разговора на языке условностей. тут же переводит слова собеседника на естественный язык. Когда Степан Верховенский, не желая продолжать разговор, говорит, что он не здоров, то герои сразу же переводит: "Ах, это чтоб уходить...". А когда Пето Верховенский утверждает (небескорыстно), что слово "подлец" всего лишь слово, Кириллов отвечает: "Я всю жизнь не хотел, чтоб это только слова. Я потому и жил, что все не хотел. Я и теперь каждый день хочу, чтобы не слова" [9, 10, 469].
Все обесценено. Слова убили жизнь. Человек эксплуатирует слова и не без выгоды. Эта обесцененная фальшивая жизнь вполне устраивает безличность, которая и жива-то лишь такой обесценкой. Иное дело Кириллов Он хочет поднять личность человека, заставить слова выражать то, что они на деле означают. Начать этот процесс он хочет с себя.
Кириллов долго вынашивал идею возвышения личности Самостоятельно. Отчуждался от людей, боясь их влияния. Ушел в себя. По ночам, когда все "нормальные" усыпляют свой мозг, он его растревоживает. Ходит из угла в угол, пьет чай и думает, думает, думает Результатом многолетних раздумий явилась теория. Человек не навязчивый, он не склонен излагать свои мысли Не от боязни доносов (он не пуглив), а боязни непонимания (иная шкала ценностей). Но все же теорию излагает: хроникеру, Петру Верховенскому. Делает это, может быть, из боязни, что люди не смогут сами вывести его теорию из его действий.
Кириллов готовится к самоубийству. По теории, по идее. Он не совершал преступлений, совесть его чиста.
Он видит несовершенства жизни, но жизнь любит, любит детей. Убить себя хочет для того, чтоб сделать жизнь лучше. Хотя часто он высказывает свое "все равно", но фактически не живет по этому принципу. Сторонится людей, но думает о их судьбе. Сторонится людей, боясь, что они его не поймут. Эти люди и стоят того. Они не понимают или не хотят понять.
Кириллов атеист. Бога для него нет. Он хочет утвердить себя в качестве бога. Но это не есть низведение высокого до низкого: бога до себя, до человека современного. Это не есть стремление, провозгласив себя богом, стать над людьми, превратить их в рабов. Стать богом, по Кириллову, -- это поднять низшее до высокого, довести свое несовершенство до божественного совершенства, стать не над людьми, а над собой. Своим примером утвердить личность человека, показать людям путь. Стать богом, для Кириллова, не значит всех прибрать к рукам, а значит убрать сами эти свои руки. Бог тот, кто в своем самоутверждении дошел до возможности, а может быть, и необходимости убить себя.
Вот суть теории Кириллова, выявленная из двух его разъяснений. Герой изучил проблему самоубийства, после чего сделал вывод, что люди убивают себя под влиянием внезапно нахлынувших чувств и при сумасшествии. Эти самоубийства -- под влиянием момента. Кроме того, к самоубийству приводит рассудок, долгое раздумие над проблемами смысла существования.
Самоубийств, по Кириллову, мало. Он ищет причины, "почему люди не смеют убить себя". Удерживают два предрассудка: боль (малый) и боязнь наказания на том свете (большой). Если бы эти предрассудки отсутствовали, то самоубийством могли бы кончить все, живущие ради "быть". Ибо только способный к самоубийству истинно свободен. "Вся свобода будет тогда, когда будет все равно, жить или не жить. Вот всему цель" [9, 10, 93]. Все будут стремиться к свободе, и жить никто не захочет.
Человек -- хозяин себя. Но таким делается лишь тот человек, который сумел преодолеть нависшую над ним власть "иметь". Современные люди далеки от совершенства, не заботятся о сохранении своей личности, они в плену чувственности. Надо преодолеть современного человека, возвысить человека. Надо показать, что Я хозяин своего духа и своего тела. Это показывается и доказывается именно в акте самоубийства. Совсем необязательно для обновления мира и человека всем кончать самоубийством, но каждый должен быть способен на это. Для утверждения личности.
Человек активен. Он хозяин себя и мира. Он переделывает мир через себя. Он, в этом смысле, бог. Бог не вне нас, а в нас. Не человек зависит от бога, а бог -- от человека. Уничтожение бога, по Кириллову, есть граница двух частей истории: недостойной истинного человека и достойной. Уничтожение бога внешнего, традиционного. Внутренний бог при этом, наоборот, утверждается. И если собеседник Кириллова иронизирует, что человек после торжества атеизма будет эволюционировать к горилле, с которой он когда-то начинал, то Кириллов, наоборот, считает, что тогда-то и только тогда наступит расцвет и человеческой личности, и человеческой общности. Каждый живет ради "быть", каждый способен отдать свою жизнь ради доказательства того, что он еще личность. Это и есть свободный человек. Он -- бог, он всемогущ. Не успеет почувствовать себя богом? Может быть. Он будет богом на миг. Но ради этого мига стоит жить. Кроме того, он -- пример для других, костяк, не позволяющий погибнуть человечеству в бездне безличности. Желающий переделать мир человек должен начать не с погрома внешнего бога, а с возвышения своей личности. Такие выводы следуют из беседы инженера-строителя, приехавшего строить мост, из его первой беседы.
Позднее он разъяснит и усилит некоторые аспекты своей теории в беседе с Петром Верховенским, пришедшим требовать его самоубийства.
Из этой беседы еще более ясно, что Кириллов не верит в загробную жизнь. Для него не существует "большого" предрассудка. Он знает, что внешнего бога нет и не может быть. Это его исходный тезис. Другим является утверждение, что бог для человека необходим, а следовательно, должен быть. Эти два тезиса не позволяют человеку, обладающему личностью, существовать. При несовместимости этих тезисов жить может лишь безличность. Личность должна или уйти, или создать бога.
Отсутствие бога внешнего есть признание воли человека. Никто, значит, над ним не властен, кроме него самого. И Кириллов считает, что должен найтись в мире человек, который захочет убить себя, и тем показать людям, кто теперь бог. Не из желания повелевать, а из желания показать могущество человека и выход из противоречий двух тезисов. По Кириллову: "Если нет бога, то я бог". Или: "Если бог есть, то вся воля его, а из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие" [9, 10, 470].
Людей, способных так мыслить, мало. И если ты таков, то действуй. Нельзя не действовать. Почему нельзя? "Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие в самом полном пункте? Это так, как бедный получил наследство и испугался и не смеет подойти к мешку, почитая себя малосильным владеть. Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю" [9, 10, 470]. Он действительно "получил наследство", узнал, что он свободен, мир без бога. И хочет быть примером поведения в этом мире. Хочет показать, что без бога человек не сирота, а еще больший хозяин. Он проявляет свою волю не по пустякам, а в главном. "Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия -- это убить себя самому" [9, 10, 470].
Вот к чему стремится освободившийся человек, человек, ощутивший себя творцом. Он творит себя. Он жертвует своим физическим существованием, утверждая свое духовное бессмертие. Силу и высоту духа Кириллова ярче видишь, сопоставив его мысли с мыслями слушающего теорию Петра Верховенского. Атеист Верховенский тоже освободился от бога и почувствовал состояние своеволия. Он намерен проявить это своеволие. Но с его точки зрения, Кириллов просто глуп. Если свободен, то зачем убивать себя? Тут-то и жить "Знаете что, -- заметил он раздражительно, -- я бы на вашем месте, чтобы показать своеволие, убил кого-нибудь другого, а не себя. Полезным могли бы стать. Я укажу кого, если не испугаетесь. Тогда, пожалуй, и не стреляйтесь сегодня. Можно сговориться" [9, 10, 470]. Совсем другая установка: свободен, так бей других. Установка безличности. Ответ Кириллова поразительно верен: "Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия. Я не ты. Я хочу высший пункт и себя убью" [9, 10, 470].
Очень резкое размежевание личности и безличности. Стать богом, для Верховенского, -- значит подмять всех под себя, превратить людей в средство. Стать богом, для Кириллова, -- показать величие человека. Отдать себя всем. Два пути. При одном, атеистическом, восприятии мира. Симпатии Достоевского на стороне Кириллова.
"Я обязан неверие заявить, -- шагал по комнате Кириллов. -- Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда" [9, 10, 471].
Иван Карамазов и старец Зосима.
Второй нигилист Достоевского - Иван Карамазов. Респектабелен, степенен, серьезен. Немногословность роднит его с Раскольниковым. Но не всегда искренен, чем схож с Верховенским. Действует не сам. Сам лишь теоретик. Может говорить намеками: и задание понято, и есть путь к отступлению -- я вам этого не говорил. Сам -- в стороне. Его преступность вообще не видна. Он даже не был па месте преступления. Он не убийца. Убивал другой. Но за спиною другого--Иван. Фактически он руководит убийством. Сам по себе он желает людям добра, но так своеобразно его понимает, что оно оборачивается злом. Способен задуматься над негативным результатом. Но повернуть с пути не способен. Скорее потеряет разум. И тем, что Иван задумывается над результатом, он ближе к Раскольникову и выше Верховенского. Но не во всем выше. Его портрет дополняется портретом исполнителя его воли, Смердякова. И респектабельность теряется. Смердякову есть что прибавить к характеристике Ивана. Ложь, коварство, способность к преступлению и большая, чем у Верховенского, способность к маскировке. Вот чем богат Смердяков. Иван, дополненный Смердяковым как руководитель исполнителем, представляет из себя не лучший тип нигилиста, чем тип Верховенского. На первый взгляд, такое дополнение неправомерно. По первому кругу, когда Иван рассматривается просто как человек, это так и есть. Но по кругу второму Иван -явление социальное. И добавление здесь вполне правомерно. Ибо деятель-теоретик песет ответственность и за людей, воплощающих его слово в дело.
Иван Карамазов: "Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое--пропала любовь" [9, 9, 297]. В частности, Иван хочет "мысль разрешить". В том числе и о природе человека. Он слишком много видел мерзостей (хотя бы у отца), чтобы просто затвердить слова о величии человека. В разговоре Ивана с чертом как раз и идет речь о том, что можно и чего нельзя требовать от человека. Да и черт-то -это ведь часть Ивана. Значит, и в самом Иване идет борьба двух начал. Наиболее полно высказывается негативная часть раздумий. Иван считает, что порою человек хуже зверя. "В самом деле, выражаются иногда про "зверскую" жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. Тигр просто грызет, рвет и только это и умеет. Ему и в голову не вошло бы, прибивать людей за уши на ночь гвоздями, если бы он даже и мог это сделать" [9, 9, 299].
Он видит жизнь беспросветной. А потому признает обман, ложь, "все позволено" как способы устройства временной жизни. Он хочет одного, чтобы в дороге к гибели люди были счастливы, не зная сути жизни. Несчастны лишь их учителя, исходящие из низкой природы человека.
Иван отрицает божественное устройство мира и с другой стороны, со стороны негармоничности созданного мира. В своих размышлениях о боге Иван дополняет претензии инквизитора к Христу своими.
Иван уклоняется от ответа на вопрос, есть ли бог, считая, что наш ограниченный эвклидов ум не в состоянии дать такой ответ. Иван просто допускает существование бога, принимает бога.
Но, приняв его, Иван предъявляет богу счет. Счет премудрому, всемогущему, к гармонии стремящемуся. Счет за то, что всемогущий согласен платить за гармонию цену очень дорогую. Это -- страдания людей в процессе достижения гармонии. "Ну так представь же себе, что в окончательном результате я мира этого божьего -- не принимаю, и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять. Оговорюсь: я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнус-ненькое измышление малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовского ума, что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, что случилось с людьми, -- пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять" [9, 9, 295].
Не принимает Иван созданного богом мира по той причине, что мир этот недостоин всемогущего. Не такого результата можно было ожидать от того, кто все может. Не такую высокую цену за гармонию он должен был установить. Великий и всемогущий несправедлив или не велик и не всемогущ. Зачем он установил на земле страдания людей?
Иван не берет страдания взрослых, ибо взрослые не безгрешны. Но почему страдают дети, чистые, не виноватые. Слезы ребенка говорят о несовершенстве мира. Иван не может допустить мысли, что дети страдают за грехи взрослых. "Нельзя страдать неповинному за ; другого, да еще такому неповинному" [9, 9, 298]. Он не принимает утверждения, что дети страдают за свои будущие грехи. Ему непонятна и та мысль, что зло на земле необходимо, чтоб лучше высветлить добро. Иван говорит: "Я взял одних деток, для того, чтобы вышло очевиднее. Об остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до центра, -- я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. Я клоп и признаю со всем принижением, что ничего не могу понять, для чего все так устроено" [9, 9, 305--306].
Ничем нельзя, считает Иван, искупить эти страдания, эти "слезинки" ребенка. Простить истязателей не может никто. Кто остался жить -- тот не уполномочен, не он страдал. Кто погиб, тот не может уже простить, хотя право на прощение только у него. Значит, какая-либо компенсация невозможна при любой гармонии. А потому Иван и не принимает гармонии и возвращает билет на вход в нее. "Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и не прав. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно завет, в своем духе: мне тебя жаль, я тебя прощаю и тем подаю тебе пример. Оглянись на себя, опомнись, сойди с ложной дороги лжеучительства, иди по другой. По какой? Я тебе показал, своим примером. Показал, что твоя исходная посылка ложна. Не таков человек, он сложнее и лучше."
Они, инквизиторы, не поняли, что бог должен быть внутри, а не вовне. И, отрицая бога, они тем самым показывали не то, что бога нет вообще, а лишь то, что бога нет в них.
Учителем, продолжающим линию Христа, является Зосима. Он не слушал Ивана и его легенду. Он не спорит с Иваном прямо. Он спорит с ним своею жизнью.
Зосима тоже видит недостатки в человеке и в человечестве. И говорит о них с жаром меньшим, но не с меньшей правотой. При этом он замечает, что инквизиторски мыслящие не видят "всего человека". Зосима не верит в гармонию мира на инквизиторской основе. "Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте такому единению людей. Понимая свободу, как приумножение и скорее утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства" [9, 9, 392--393]. У этих людей преобладает установка на "иметь". Борцами за идею такие люди быть не могут. "Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом" [9, 9,
398].
Зосима зовет человека к иной ориентации, зовет разрешению противоречий любовью. Он зовет человек быть нравственно ответственным. Несмотря ни на что. "Не принимает род людской пророков своих и избивает их, но любят люди мучеников своих и чтят тех, коих замучили" [9, 9, 403]. Трудно, но человек должен действовать.
Зосима как учитель не опирается на "чудо, тайну, авторитет". Он не прибегает к запугиванию людей адом или к приманке их раем. Страдание о том, что нельзя уже больше любить, -- вот что такое для Зосимы ад. "Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука духовная. Да и отнять у них эту муку духовную невозможно, ибо мучение сие не внешнее, а внутри их" [9, 9, 404]. Главное для Зосимы -- внутреннее наказание. Но оно возможно лишь при личностности. Зосима и исходит из личностного начала человека.
У каждого своя теория и своя практика. В теориях есть общие посылки: недовольство существующим, любовь к детям, тезис: "если нет бессмертия души, то все позволено". Но много у них и разного. Иван исходит из низкой природы человека. Опирается на логику. Понимает бога как нечто внешнее и предъявляет ему счет. Зосима исходит из личностной, высокой природы человека. Опирается на пример. Понимает бога как внутреннее для каждого. И счет предъявляет не внешнему, а себе. Виноват не кто-то, а ты -- вот его мысль. Даже не ты, а я, сам.
Споры шли о боге. Но понятие о боге у оппонентов разное. Они как бы не договорились перед спором о единых исходных посылках. Зосима не менее атеист, чем Иван, если понимать бога так, как понимает его Иван. Бог для Зосимы есть совесть, нравственность человека. И потеря бога есть потеря совести, нравственности. Почему мир так устроен, что страдают люди, и прежде всего дети? Иван склонен спросить об этом у кого-то внешнего и обвинить этого внешнего. Зосима спрашивает у себя и винит себя. Иван спорит в романе фактически с Ферапонтом, а не Зосимой. И это выяснилось бы сразу, сведи их автор для очного спора. С Зосимой у Ивана нет предмета для спора, у них разные посылки. С Ферапонтом Иван просто не стал бы спорить.
Почему так получилось? Видимо, Достоевский хотел сопоставить взгляды двух учителей о природе человека. В последнем романе Достоевского его герои спорят об основах философии человека. Этот спор есть отражение спора внутри самого автора, вынашивающего свою философию человека.
Не принимая учителей инквизиторского типа, Достоевский все же не склонен отмахиваться от их тезисов. Ибо в этих тезисах отражены глобальные человеческие проблемы: смысл жизни, гармония и псевдогармония в обществе, единение людей и средства его достижения, нравственное лицо учителей, ложь и общественное развитие. Из двух, изображенных на двух уровнях учителей каждый в чем-то прав и в чем-то не прав. Инквизитор и Иван правы в своем отражении действительности: низкие люди встречаются часто. Но ошибка здесь в том, что этих-то людей и принимают за единственно возможных, считая, что иных и быть не может. Христос и Зосима правы в своем идеале целостной личности, но порою склонны подменять действительность идеалом.
Прав здесь Достоевский, сопоставляющий разных учителей и тем самым видящий трезво и идеал и действительность, не смешивающий идеал с действительностью, не подменяющий их друг другом, стремящийся поднять действительность до идеала: безличность до личности.
Вывод: у Достоевского человек самоценен. При выборе героя писатель чаще всего обращается к людям простым, находящимся ниже середины общественной лестницы, людям, дела которых идут неважно. Он изображает и "хозяев жизни", но не им отдает он основное внимание и симпатии. Неустроенность жизни человека, тревога его о будущем, жизнь, постоянно угрожающая какими-то неожиданностями,-- на все это обращает внимание писатель. Людей инертных, успокоившихся, ничего не ищущих у него нет. Нет у него и людей счастливых.
Более или менее благополучен исход у хищных, которых, кстати, писатель никогда не оглупляет, хотя они ему и ненавистны. Благополучие добрых - лишь при случае и на короткое время. Удел многих из них -- пьянство. В трудных условиях жизни люди ведут себя по-разному. Одни -- кроткие, незлобивые. Другие - злые, беспощадные, нетерпеливые. Те и другие противопоставлены друг другу.
В борьбе добрых и злых чаще всего побеждают злые. Но это не значит, что писатель примирился со злом, нет, он мобилизует читателя на борьбу с этим злом, обнажая его.
Автор показывает глубочайшее знание конкретики российской жизни своего времени во всей ее полярности.
Тема смирения получает несколько иную окраску. О, слепой покорности, непротивления -- к смирению как средству борьбы.
Сочувствие к страдающему, униженному человеку - это главное, что можно вынести, прочитав произведения Достоевского.