Всадник тронул вперед, двигаясь к противоположной стороне площади, к зданию, которое отличалось от соседей цветным половиком над большими входными дверями. Такие ковровые дорожки Пилиппенко доводилось встречать на юге, у любящих все яркое кавказцев, но даже те вешали продукт народных промыслов на стену, или бросали на пол, но не цепляли на улице, словно абстрактный транспарант.
Пока пришелец из другого мира старался понять местные идеалы прекрасного, всадник успел подъехать к зданию. Он неожиданно легко соскочил на землю, оставив копье торчать в специальном чехле, вытащил такую же черную, как все остальное снаряжение, шипастую дубину, взбежал по ступенькам, и замер перед входом.
Пока он двигался эти недолгие десятки метров, кто-то успел нырнуть в широко распахнутые двери, и захлопнуть их за собой - видимо, половик над входом служил чем-то вроде опознавательного знака для своих. Так как после гибели человека из толпы гипнотизирующий барабанный ритм прекратился, народ стал потихоньку приходить в себя - Пилиппенко видел, как люди, еще минуту назад вылитые зомби, начинали озираться по сторонам, суетливо дергаться, вести себя, как человек, который вырвался из глубокого сна в самом центре привокзальной площади.
Не все приходили в себя с растерянными физиономиями, некоторые скорее жалели, что проснулись, а кое-кто с плохо скрываемой злобой глядел в спину черного всадника.
Шум пробуждающейся толпы набирал силу, начали прорезаться обрывки слов, разговоры:
- Ой, батюшки! А яйца, яйца-то где? Я ж с корзиной была, когда заглянуть решила, с корзиной целой!
- А неча было шлёндрать где ни попадя, дура! Вот ужо хозяйка тебе подол задерет, когда домой придешь! Задерет подол на голову, да и взгреет хорошенько!
- Тебе, хрен старый, только бы под юбки заглядывать. Самому-то, небось, только подсматривать, как другие задирают, осталось!
- ...сам купец вона, тоже здесь. А как вчерашнего дня ругался - блажь, мол это все, да помрачение ума! Знать, и в торговле слово уважаемого Франца так же крепко...
- Да это жена его сюда затащила! Видишь - рукавом слезы утирает? А он-ка, глянь, при всех ей затрещину отвесил, чуть колпак с головы не слетел! Дома, небось, еще веселее будет.
- Не-е, я слышал, когда у фонтана на прошлой неделе воду свою брал, как Ханна, та, что у булочника убирает, рассказывала, что ее племянница, которая помощницей кухарки к фон Мюллерам устроилась, своими ушами слышала, как старая Мюллерша младшую свою учила: будь, говорит, как Магда Францевская, при людях сама кротость, а только двери за ними закрыла - под стол его, и носками, носками! Только, говорит, морду не трожь, а то соседи прознают, стыда не оберешься.
- Мюллерша, говоришь? Это не та учила, которую прошлого года, на светлого Жнеца-на-Крови, муж за волосы по улице таскал - добрым людям на развлечение, благородным дамам в поучение? Да-а, та научит, та уж знает, как мужа послушным сделать.
- А я что? Я услышал, вот и рассказываю - своего, чай, не придумал!
Пилиппенко с веселым изумлением огляделся по сторонам - это что же делается такое, граждане? Люди вокруг средневековые, а сплетничают ну точь в точь, как бабки у пятого подъезда. Те вот так же собирались на лавочках под самой большой многоэтажкой района, и часами перемывали косточки всей округе.
Потом он услышал, как рядом кто-то ойкнул, посмотрел вниз, и увидел, что задел коленом какую-то симпатичную молодку. Он открыл рот, чтобы извиниться, но девица вытаращила глаза, увидела в его взгляде что-то неожиданное, густо покраснела, прикрыла руками очень соблазнительный вырез на груди, и порскнула в толпу.
- Кхм! - Марта повернулась, Пилиппенко снова увидел, как в ее глазах прыгают веселые чертики. Молодая женщина склонила голову на бок, посмотрела на него с новым интересом. - Благородный господин из Дикого Леса очень... э-э-э... жизнелюбив, как я посмотрю? Теперь слабой женщине придется быть... м-м-м... настороже, чтобы господин не воспользовался ее расположением, как это обычно делают мужчины, не так ли?
- Я... э-э-э... случайно, - невольно продолжил ее игру с междометиями Пилиппенко. - У меня нечаянно... э-э-э... взгляд туда упал...
- Конечно! - с жаром согласилась Марта. - Конечно, вы абсолютно правы, и я вам верю всем сердцем, Гри-го-рий!
Она посмотрела на него ясным взглядом полной дурочки, опустила глаза на предплечье Пилиппенко, которое по прежнему сжимала узкой ладошкой, стыдливо отдернула руку:
- Я знаю, что благородный господин не врет, - шепнула она успокаивающе. И негромко добавила, в тот самый момент, когда бывший оперуполномоченный решил перевести дух. - Настоящий мужчина всегда верит в то, что говорит женщине. Особенно, если это касается другой женщины, правда?
Пилиппенко подавился кашлем, а языкатая аборигенка скромно отвернулась, оставив бывшего опера ломать голову над очень важным вопросом: показала она ему язык, или это был только обман зрения?
Однако долго размышлять ему не пришлось - над площадью раздался низкий тяжелый гул, словно кто-то совсем рядом ударил в здоровенный колокол. Пилиппенко вздронул от неприятного ощущения в животе, лошадь пошатнулась, Марта тихо охнула, и прижала ко рту платок, как буд-то ее вдруг затошнило.
Людям вокруг досталось сильнее - кто-то упал, и теперь озирался с растерянным видом, прочно уперевшись в булыжники пятой точкой, кто-то стонал, ухватившись за голову, а некоторые, видимо, послабее нутром, блевали прямо под ноги, даже не замечая, что брызги их недопереваренных завтраков оседают на людях вокруг.
Пилиппенко сглотнул, прижал крепче Марту, пока той еще больше не поплохело, оглянулся по сторонам, в поисках самого безопасного пути к отступлению - чтобы не затоптать кого-то из болезных случайно. Но когда его глаза повернулись к дверям того дома с веселеньким половиком над входом, бывший опер почувствовал, как его тренированный желудок начинают сжимать рвотные спазмы.
Над притихшей плошадью, прямо напротив входа в загадочный дом, неторопливо оседало розовое облако, а дальше, за неестественно чистым куском опустевшего пространства, шевелились перемазанные чем-то темным фигуры, медленно и неуверенно, как оглушенные близким взрывом мины солдаты.
Потом в голове щелкнул переключатель, с глаз спала невидимая пелена, и бывший мент понял, что его беспокоило в этой картине тихого вошкания в грязи - странные фигуры были изувеченными людьми. И сразу после этого привычный взгляд стал выхватывать знакомые очертания оторванных конечностей, исковерканных тел и вывалившихся внутренностей.
Среди этого медленно копошащегося ужаса поднялась знакомая фигура. Еще недавно черный, а теперь неопределенного цвета рыцарь встал на ноги, качнулся, и потопал к дверям, оставляя темные следы на очищенных до зеркального блеска камнях мостовой. Его лошадь, которая чудом уцелела после взрыва - а то, что это был направленный взрыв, Пилиппенко не сомневался, потому что видел не раз, что оставляют после себя МОНки и 'клейморы', - подошла к рыцарю, но тот лишь махнул рукой, и та послушно отодвинулась под стену ближайшего дома.
Когда рыцарь по прежнему с булавой в руке, поднялся по ступенькам, тишину замершей площади нарушил тоненький голосок какой-то девчонки, - почти черная от крови, она поднялась на колени, и завыла, задрав к небу безглазое лицо. И сразу, буд-то некий вершитель дал команду 'Можно!', площадь взорвалась криками боли - кричал бывший франт с оторванным предплечьем, рыдала простоволосая баба, прижимая к груди оторванную голову, хрипел безногий инвалид, который ерзал в каше человеческих останков, и никак не мог перевернуться на живот.
Площадь ахнула, и люди в едином порыве бросились к изувеченным жертвам. Они подхватывали шевелящиеся тела, не обращая внимания на кровь и дерьмо, тащили, волокли, несли их подальше от жуткого в своей блестящей чистоте куска булыжной мостовой перед ступенями, подальше от веселенького половичка, что по прежнему висел над резным косяком.
В соседних домах захлопали ставни, заскрипели открываемые двери, уже несли воду, рвали на полосы рубахи, кому-то из раненых уже перетягивали культю, которая отчаянно брызгала кровью, вытирали измазанные лица, вливали в рты какие-то отвары.
- Великая Ткачка, какой ужас! - прошептала Марта. - Что это..?
Ее трясло, как в ознобе, она смотрела на страдания вокруг не отрывая глаз, как сомнабула:
- Что это..?
- 'Каменное эхо', добрая госпожа, - просипел кто-то рядом. - Его на крепостные ворота ставят, если у магистрата денег хватает чародеям заплатить.
Пилиппенко повернул голову - потрепанный жизнью мужик со здоровенным шрамом на пол-лица, в ярких тряпках, видавших когда-то лучшие дни, прижимал левую руку к груди, а рукавом правой вытирал рот. Судя по неестественно бледной физиономии, еще недавно он блевал вместе с другими 'счастливчиками', а теперь вот приходил в себя. Потом он выпрямился, стало видно, что вместо левой кисти из потертого рукава торчит железный крюк. Мужик перехватил взгляд Пилиппенко, понял его по-своему, криво ухмыльнулся:
- Это я не в Лесу потерял, оборотень, не надейся. Свои коновалы постарались, когда под такое же 'каменное эхо' попал...
- Хватит чушь-то нести! - выскочил чуть ли не из-под кобылы невысокий, себя шире, живчик с красным лицом гипертоника. Весь перед его щегольской безрукавки был заляпан кровью, обшлага рукавов промокли насквозь, и даже на лысине виднелись коричневые пятна засохшей крови. Он выставил указательный палец, решительно упер его в грудь однорукого:
- Какое еще 'эхо', светлые боги?! Указом императора в черте города использовать осадные заклинания запрещается - за нарушение сразу колесуют, даже аристократов! Ты что, считаешь, что Старшие Братья помутились рассудком?
- Упаси Единый! - однорукий прикрыл глаза единственной ладонью, отвесил поклон, словно выполняя некий очистительный ритуал, а потом оскалился на толстяка:
- У меня пол-роты в Магдебурге покрошили, когда в ворота наметились тараном! Я у заднего колеса со своим двуручным Мясником стоял, вот и зацепило только краем, ладонью отделался. А ведь до этого доппельсолдер был, на двойном жаловании, в первой линии на копья шел! Знать бы тогда, что придется вот так вот побираться, да только на Единого надеяться - первым на ворота кинулся, чтоб сразу в пыль...
Он вздохнул, словно бы уменьшился на глазах, побрел вдоль стены к выходу в переулок.
Над площадью снова раздался тяжелый гул, потроха бывшего милиционера завязались в судорожный узел. Марта застонала, прижала руку ко лбу - на белоснежной коже блеснули крупные капли пота. Людской шум на мгновение притих, и с новой силой ударил в уши. Пилиппенко толкнул пятками лошадь, по всей видимости тоже немного очумевшую, потому что она мотнула головой, выдала жалобное ржание, и вдруг повалилась на колени.
Пилиппенко соскочил, не дожидаясь, пока она ляжет на бок, выхватил из седла Марту, обалдело вытаращился на заслабшую животину. Та моргнула, грустно вздохнула, попробовала подняться, но дрожащие ноги держать ее не захотели, и она опять легла под скверно ошуткатуренную стену. Пилиппенко оглянулся в растерянности, однако вокруг было столько несчастья и горя, что обращать внимание на странную парочку было просто некому, и он еще раз посмотрел на странный дом.
Тот нисколечки не изменился, а рыцарь, видимо снова отброшенный ударной волной, упорно топал к дверям, помахивая шипастой дубиной. Он взошел по ступенькам, замер неподвижной статуей, и Пилиппенко вдруг показалось, что этот драконий солдат находится в растерянности. Нет, он по прежнему двигался, как хладнокровный робот из американских ужастиков, но внутреннее чувство подсказывало бывшему оперу, что на сей раз местный защитник правопорядка столкнулся с чем-то абсолютно неожиданным.
Потом рыцарь медленно поднял руку с булавой, занес ее за голову, и мощно врезал по дверям. Тяжелый гул скрутил кишки Пилиппенко в узел, во рту стало солоно, контур дверей на мгновение размылся, и фигура отлетела далеко назад, проехав напоследок пару метров по брусчатке. Она полежала несколько мгновений неподвижно, потом зашевелилась, села, помогая себе руками, поднялась на колени, встала, и снова потопала к дверям.
- Интересно, как долго он так будет мучиться? - буркнул Пилиппенко под нос.
- Пока не победит. - отозвалась Марта. - Или не умрет...
- Третьего, значит, не дано? Отступить, например, чтобы собраться с силами?
- Ты не понимаешь, - она посмотрела на него своими черными глазищами так, что по спине бывшего милиционера пробежали мурашки. - Он - защитник. Он защищает эту землю и ее людей. Если здесь появился Драхен Кнехт, значит, в этом доме творится что-то действительно серьезное, что-то, что угрожает всему городу. Он просто не может отступить...
- Постереги-ка лошадь, милая, - Пилиппенко сунул повод в узкую ладошку, торопливо двинулся вперед, на более удобное для наблюдений за действиями местного 'собровца' место, уже не обращая внимание на то, что творится вокруг - в душе появилось знакомое напряжение: ему показалось, или он все-таки увидел нечто уже знакомое?
Бедный рыцарь опять встал перед негостеприимно закрытыми дверями, несколько мгновений изображал из себя статую - крепнущая уверенность подсказала Пилиппенко, что таким образом он собирается с силами, - потом бабахнул по резным плахам, целясь там, где они соединялись между собой.
На этот раз у бывшего милиционера загудело в голове так, как бывало только после тяжких перепоев 'паленой' водкой. Изо рта вырвалась громкая отрыжка, рядом застонали потерпевшие из местных, под ложечкой резануло так, что он едва не согнулся пополам, но то, что хотел, он увидел, и догадка переросла в уверенность - внутри дверей, за которыми просвечивали друг сквозь друга коридорчик на второй этаж, и длинный туннель куда-то в глубину здания, поблескивала серебром паутина тонких 'нитей', напоминавшая паскудную хрень на каменном столбе у дороги.
Конечно, эта сетка из неведомо чего на ту не походила ни цветом, ни рисунком, но вот ощущение внутренней гадливости, которое появилось еще после первого удара шипастой дубиной по дверям, только усиливалось с каждой атакой драконьего солдата. И поэтому Пилиппенко решил помочь коллеге по профессии, хотя еще десяток минут назад, окруженный толпой зомбированных граждан и думать про свои неожиданные возможности забыл. Наверное, от страха и неожиданности. Но первый шок прошел, и теперь хотелось хоть немного прищучить местных гипнотизеров, чтобы отомстить за прожитые эмоции.
Пока отлетевший назад рыцарь в очередной раз шел к дверям, пока он всходил по ступенькам, Пилиппенко глядел ему в спину, и пробовал поймать то состояние, которое совсем недавно помогло ему снять с пальцев отвратительную холодную дрянь. Выручил запах крови - он показался до странного похожим на запах горячего металла, и после очередного глубокого выдоха уши заложила ватная тишина. Пилиппенко улыбнулся ей, как старой знакомой, прищурил глаза, чтобы четкие, раздражающие контуры предметов не мешали видеть их суть, расслабил тело, 'повесил' его на позвоночнике, как удобный, разношенный пиджак, врос ногами в землю для устойчивости, и потянулся к рисунку, который чья-то умелая рука вырезала на дверном косяке.
Это была очень хитрая и злая рука - привычные символы солнца и плодородия, сплетенные в незатейливый узор, в местах концентрации силы разрывались невидимыми обычным глазом штрихами, которые сбивали монотонный ритм защитного заклинания, навязывали орнаменту совсем другой смысл и значение. От этого внутреннего, тайного рисунка тянулись нити куда-то внутрь - как у паука, выпустившего далеко перед собой паутину.
Пилиппенко отодвинул в сторону запах горячей кузни, приблизил запах сухого дерева, чуть горьковатый аромат первых стружек, прозрачных, невесомых, вьющихся под ножом рубанка, как детские локоны. Он почувствовал напряжение древесных волокон, искривленных чужой резьбой, мягко погладил их подушечками невидимых пальцев, подтолкнул, едва касаясь, не замеченный резчиком сучок, спрятанный в глубине доски, дал ему осознать свою инородность в гладкой дубовой плахе, свою внутреннюю жесткость, схожесть с решительным, твердым, как алмаз, углем, помог осознать красоту четких плоскостей угольной глыбы, чуть подул на него, разжигая стремление измениться, стать лучше, тверже, независимее, и почувствовал, как сучок начинает распирать окружающие слои, как он темнеет, нагревается, проживая последнюю в своем существовании метаморфозу.
Какое-то время сухое, выдержанное дерево сопротивлялось, не хотело поддаваться изменению, упорно цеплялось за линии орнамента, как за каркас упорядоченного существования, но когда сучок, подогреваемый Пилиппенко, нагрелся до красноты, человек мягко улыбнулся деревянному упорству, и вытолкнул из себя маленькую ящерку, которая сформировалась прямо из марева горячего воздуха, начавшего искажать очертания магического рисунка.
Двери занялись сразу, без предостерегающего дымка или предварительного обугливания - просто негромко хлопнул сгоревший в мгновенной вспышке воздух, и языки пламени рванулись вверх из дверного проема, слизнув мимоходом половичок-вывеску. Пилиппенко почувствовал, как лопнули серебристые нити в коридоре, поймал чей-то неслышный вопль, который раздался в глубине невидимого туннеля, и продолжил наблюдать, как резвится на обугливающемся дереве молодая саламандра.
Потом он ощутил давление, что-то мешающее, словно бы холодная рука легла на плечо. Продолжая радоваться невинным шалостям ящерки, он повернулся к дерзкому, что осмелился разорвать слияние двух огненных существ, и подавился ледяным холодом, который глянул на него из прорезей черного шлема.
Незаметно приблизившийся рыцарь стоял так близко, что колючки на бурых от крови наплечниках почти упирались в милицейскую грудь. Пилиппенко вздрогнул, осознал, что стоит посреди площади, поймал краем сознания легкую дымку грусти, которую оставила после себя молодая саламандра, и вдруг понял, что пронзительно синие глаза, больше похожие на ледышки, решают сейчас о его жизни. Тот, кто скрывался под сплошным железом доспеха, уставившись неподвижным взглядом в пришельца из другой жизни, решал - убить его, или не убить.
Свою шипастую дубину рыцарь так и не бросил, поэтому хватило бы одного короткого движения, чтобы снести с плеч многострадальную милицейскую голову. Неожиданно Пилиппенко вспомнил, что уже умер один раз - совсем недавно, в грязном и вонючем курятнике, - и вторая смерть, даже от этого железного пугала, которому он еще и помог двери открыть по доброте душевной, выглядела бы совсем по кретински, словно в каком-то идиотском телесериале.
Нелепость и кретинизм создавшейся ситуации вдруг показались Пилиппенко такими дурацкими, что он не выдержал, - хмыкнул, сдерживая себя изо всех сил, а потом всё-таки поддался, заржал в голос, вытирая слезы и сгибаясь чуть не в пояс. Ноги подкашивались, живот сводили спазмы - типичная картина нервного срыва, который может вылиться то в истерический плачь, то в не менее истерический смех.
В себя он пришел быстро - обошлось без катания по грязной брусчатке и надорванных от смеха мышц живота. Бывший опер вытер слезы кулаком, улыбнулся драконьему солдату, который по прежнему стоял перед ним, как истукан.
- Извини, друг, это я с себя ржал, - слишком уж по дурацки выходит. Еще пару дня назад был капитаном милиции, на 'козле' ездил, с дочкой из-за телека ругался, а сейчас вот стою посреди средневекового города перед железным непонятно кем, и думаю, сколько из меня останется, если ты своей дубиной меня по башке хрястнешь!
Что-то дрогнуло в синих льдинках. Рыцарь моргнул, и Пилиппенко готов был поклясться, что человек в доспехах находится в растерянности. Потом железный рыцарь что-то для себя решил, сделал шаг назад, переложил дубину в левую руку, и, совершенно неожиданно, резким отточенным движением поднял правую ладонь к шлему, словно желая приподнять забрало.
Тело милиционера отреагировало быстрее, чем разум успел понять, что происходит - вытянувшись по стойке 'смирно', капитан милиции отдал честь, как на торжественном параде. Несколько мгновений они стояли друг напротив друга без движения, потом Драхен Кнехт четко развернулся через левое плечо, и потопал к тихому дому с обгоревшим входом, который сегодня уже убил несколько десятков человек.
Пилипенко опустил руку, медленно выдохнул, глядя в спину уходящему рыцарю, почувствовал, как стекают между лопаток холодные струйки пота, и пошел в свою сторону, следя только, чтобы не вляпаться по дороге в чьи-то кишки.
Марта стояла на прежнем месте, под стеной большого красивого дома, с нарисованными прямо по штукатурке крылатыми тетками, а лошадь, похоже, оклемавшаяся, энергично крутила головой по сторонам, и нетерпеливо топталась на месте. Она явно хотела как можно скорее убраться из этого места, и Пилиппенко искренне разделял ее чувства - после странного общения с местным коллегой он еще острее ощущал свою чужеродность. Если раньше на него местные глядели, как на обезьяну в зоопарке, то после обмена салютами осталось только дождаться, пока самая решительная дамочка не попросит автограф на местном заменителе бумаги. Чем там они затягивают окна - мочевым пузырем? Нет, расписываться на мочевом пузыре Пилиппенко совершенно не хотелось.
Поэтому бывший опер глянул по сторонам, и решил убираться с площади, пока народ занят ранеными, и не осознал еще, какой крутой перец меж ними ходит. Он еще раз обернулся на черного рыцаря - тот за это время успешно преодолел расстояние между пришельцем из другого мира, и ступеньками. Поднявшись к черной яме входа, Драхен Кнехт замер перед сгоревшими остатками дверного косяка, зачем-то сковырнул кусок обугленной деревяшки, а потом шагнул внутрь.
Пилиппенко мысленно пожелал ему удачи, и соредоточился на ситуации под ногами, потому что мокрая брусчатка - это весьма скользкая штука, о чем неоднократно рассказывали приятели, служившие в еще советской Германии. Первый шок у бывшего милиционера уже прошел, и появилась возможность относительно хладнокровно оценивать эффективность магического 'фугаса', который так умело заложили тутошние моджахеды.
Сработало заклинание на удивление эффективно, вычистив невидимой метлой здоровенный участок площади перед ступеньками - метров двадцать булыжного покрытия блестело так, словно его обрабатывал зубными щетками взвод дембелей, которых злой командир припахал перед увольнением в запас. Даже остатков человеческого тела не осталось на этих квадратных метрах, только голый камень, да осевшая в щелях между камнями розовая пыль, в которую превратились попавшие под магический удар люди.
Остальных бедолаг, по которым заклятие пришлось боком, местные отволокли поближе к домам, словно люди подсознательно боялись этой возникшей ниоткуда зияющей пустоты. На очистившемся пространстве лежало одно единственное тело - того загадочного страдальца, что заколол черный рыцарь. Пилиппенко скосил на него глаза, когда проходил мимо, и едва не упал, споткнувшись от неожиданности. Поразила его не здоровенная рана в груди трупа, которую оставило после себя копье служителя порядка, и не странные пластины цвета старой кости в числе пяти штук, прикрепленные к поясу на манер плоских барабанов, по каким стучат африканские дикари в этнографических фильмах, - жуткое помещалось выше, там, где вместо шеи у трупа широким воротником разложились на плечах кожаные складки, почти как у испанцев на старых музейных картинах.
Верхнюю часть головы вместе с лицом раздавило конское копыто, и уцелевшие зубы нижней челюсти щерились в кровавом месиве, ослепительно белея над омерзительными складками того, что не поддавалось описанию. В Афганистане, еще молодому Пилиппенко довелось увидеть человека, с которого заживо содрали кожу. Их боевая группа успела к тому моменту, когда местные зверьки закончили свое дело, и весь кишлак смеялся искренним детским смехом, наблюдая, как дергается в конвульсиях освежеванное тело молодого солдатика. Тогда Пилиппенко больше всего ужаснуло даже не живое мясо, бывшее совсем недавно человеком, а брошенная в кишлачную пыль содранная кожа - тошнотворная груда окровавленных лохмотьев. И сейчас толстые фалды на плечах трупа, залитые густой черной кровью, заставили желудок дернуться в рвотном спазме, как тогда в молодости, при первом контакте с первобытным миром дикарей-полуживотных, которых не сделали людьми ни телевизор, ни умение читать.
Пилиппенко глубоко задышал ртом, оторвал глаза от жуткого трупа, и пошел дальше, ухватившись взглядом за невысокую женскую фигурку, что держала за повод кобылу с дрянным характером. При виде этой пары в груди разлилось тепло, спазм 'под ложечкой' почти отпустил, и он ощутил всем телом, как уходит чудовищное напряжение, которое держало его с момента выхода на площадь.
Поэтому, когда он взобрался на лошадь и подал руку Марте, а та запрыгнула в седло, Пилиппенко вдруг порывисто вздохнул, и прижался к девушке, изо всех сил зажмурив глаза. На несколько бесконечно долгих мгновений обое замерли, и даже вредная кобыла не переступила с ноги на ногу, а потом его запястье мягко сжала теплая ладошка, и знакомый голос тихо произнес:
- Нам пора, Гри-горий. Скоро здесь появится городская стража, а они не любят чужих. Нам... нам действительно пора...
- Да, - благодарно улыбнулся недавний опер, - вы правы, Марта
Он толкнул кобылу пятками, та понятливо вздохнула, и осторожно зацокала подковами по брусчатке туда, где выдвинутые друг к другу дома сужали площадь в улицу, и где возвышался одинокой скалой нашедший их наконец-то стажер.
- Как оттянулись, Григорий Михалыч? - почти с искренней улыбкой спросил он, глядя на сладкую парочку прозрачными от ярости глазами, когда та приблизилась на расстояние удара саблей. - Понравилось ли местным ваше колдовство?
- У них тут и без нас веселья хватает. - Пилиппенко ругаться не хотелось, а желание было одно - как можно скорее забраться под какую-нибудь крышу, и закрыть глаза минут на шестьсот. Слишком много всего случилось за последние пол-часа, чересчур много даже для его тренированного ментовского сознания. - Давай лучше убираться отсюда, пока нас прицепом с главными виновниками не повязали.
- Что - вот так сразу уезжать, Григорий Михалыч? И даже чаю не напьетесь?
- Не ерничай, стажер, я тебе не теща. Вон в том домике с обгоревшим входом сейчас местный 'собровец' разборки учиняет, а за ним скоро подтянется городская стража. Боюсь, тутошние органы от наших не сильно отличаются, а значит, сначала будут бить, а уже потом спрашивать 'за что'.
- Особенно если учесть, что вы колдовали без разрешения, и таким образом нарушили заповеди 'пламенников'. Знаете, что полагается за это?
- Нет, но думаю, что Драхен Кнехт словечко за нас замолвит, - попробовал улыбнуться Пилиппенко. - Разве что нам еще до этого бока намнут. Марта, как у вас тут с правами человека? Типа, свобода, равенство, право на один звонок адвокату, или только на сигаретку перед строем рассчитывать можно?
- А зачем звонить адвокату? У вас разве кормят вместе защитника и обвиняемого?
- Почему сразу 'кормят'? - Пилиппенко вспомнил лощеную морду адвоката Савецких, ухмыльнулся в душе. - Наши адвокаты баланду понаваристей трескают, чем их клиенты.
- Тогда зачем его звать колокольчиком?
- Каким колокольчиком?
- Ну ведь вы сами сказали, Гри-го-рий, что имеете право на один звонок адвокату? Вот я и не понимаю: во-первых, вряд ли он услышит ваш колокольчик, если находится далеко, а во-вторых, зачем его звать, пока магистрат не решил, что с вами делать?
Пилиппенко представил, как он, сидя в чеченском зиндане, трясет в руках маленький серебряный колокольчик, в надежде, что его звоночек услышат в Москве, почувствовал, как хаос мятущихся мыслей начинает распирать черепушку, и в очередной раз пожалел, что горные дикари ему не отрезали невоздержанный язык, пока была такая возможность.
- Ладно, Марта, это все неважно - как говаривал мой комбат, обозначая цели для минометчиков, мы уткнулись в неразрешимые культурные противоречия. Куда нам двигаться дальше-то?
- Эй, чужие, посторонитесь! - прервал их беседу низкий бас. Пилипенко вырвался из плена сияющих черных глаз, оглянулся, и неожиданно понял, что народу вокруг прибыло. Люди по одному и группами, молодые и старые, торопились на площадь, чтобы помочь пострадавшим от злой волшбы, тащили корзины со стеклянно звякающим содержимым, несли длинные полосы какого-то тряпья (видимо, аналог земных бинтов), толкали перед собой большие и маленькие тачки.
Хозяин одной из них, такой широкой, что двое крепких мужиков могли бы в ней расположиться со всеми удобствами, как раз уперся в их странную компанию, и смотрел на прохлаждающихся всадников чрезвычайно недружелюбно.
- Люди там страдают, а вы... - он сплюнул под ноги лошадям, буркнул чуть тише, - одно слово - зверье.
- Напрасно ты так, Ёхан - отозвалась вдруг Марта. Она чуть сильнее сжала Пилиппенковскую ладонь, словно уговаривая его быть спокойнее, и неожиданно мягким голосом сказала. - Люди приехали только сегодня, откуда им знать, что у нас творится?
- Малышка Марта? - кустистые брови на лице родственника гномов потешно полезли вверх, он подслеповато прищурился, растерянно спросил: - А ты что здесь делаешь?
- Встречаю гостей, дядя Ёхан. МОИХ гостей.
- А-а, ну да, ну да... Два года уже... да...
Он погмыкал, явно смущенный, не зная, что сказать, потом глянул на руки, по прежнему сжимавшие рукоятки тачки, вспомнил, зачем он тут:
- Вы это, гости, дорогу не загромождайте - там на площади люди страдают, помощь им нужна. Сейчас мы тех, что похуже, к Костнику повезем, там уже братия столы молельные готовит, а вы к стене поближе дайте, чтоб затора не было.
- Им не поможешь, дядя Ёхан - Марта вздохнула, попробовала улыбнуться, но не смогла. - Это было 'каменное эхо', людям не Костник нужен, а 'пламенники', чтоб хоть перед смертью не мучиться.
- Откуда знаешь, что 'эхо'?
- Сама видела. Я на площади была, когда все случилось, дядя Ёхан. Буду свидетельствовать перед магистратом - если потребуют, то на Огне и Железе.
- Вот оно как... - здоровяк покачал головой, дернул себя за бороду, тяжело вздохнул. - Все равно мои руки и моя тачка могут там пригодиться. Хотя бы для перевозки умерших. Пойду я, малышка Марта. Передавай поклоны старому Ульри...
Его гулкий бас заглушил еще более низкий раскатистый грохот, который раздался за спинами компании. Пилиппенко дернул поводья, чтоб развернуть кобылу, вывернулся через плечо, не дожидаясь, пока чертова кляча сделает, что велено, и увидел, как на месте домика с обгоревшим входом тяжело оседает темно-серое, цвета грозовой тучи, облако, а из него во все стороны летят куски строительного мусора.
- Это что за... - прошептал ошарашенный Колян.
- Что там случилось? - крепыш Ёхан близоруко щурился, вытягивал шею, чтобы увидеть закрываемую всадниками площадь. - Случилось что, говорю?!
- Новая волшба, дядя Ёхан! Беги быстрей! Дайте же ему место!
Санек торопливо прижался к стене, за ним последовали остальные, и бородач загрохотал тачкой в сторону площади. Вслед за ним бросились другие горожане, встревоженные непонятной трагедией.
- Гри-горий! - Марта повернулась к Пилиппенко, и он вздрогнул от той отчаянной решимости, что была написана на ее лице. - Нам надо свернуть вон туда, в Ржавый переулок! Быстрее!
- Есть! - он толкнул пятками конские бока, и упрямая скотина, видимо, проникшись тревогой, что звучала в девичьем голосе, резво затрусила вперед, туда, куда указывала кружевная перчатка.
Людской поток удалось пройти без помех, но когда их компания свернула в узкую щель между домами, Пилиппенко задохнулся от острой боли в носу, и на мгновение выпал из жизни, пока не удалось проморгать слезы, выступившие от сильнейшего запаха мочи. В этом темном сыром закоулке аммиак буквально висел в воздухе, словно облегчаться сюда ходил весь город.
- Это точно Ржавый переулок? Мы не ошиблись? - невнятный голос за спиной заставил Пилиппенко обернуться, и он увидел, что Колян затыкает свой чувствительный нос шапкой. - По запаху если судить, то это скорее Зассаный переулок должен быть.
- Тут кузнецы жили - еще до того, как с Длинной Маркой воевать начали. Город тогда был поменьше, места для домов в нем хватало, а здесь, на Ржавом выгоне, оружейники закапывали свои крицы. Потом, когда Арнульф Длинные Ноги спалил город, новые мастера поселились ближе к реке, там, где Кузнечный квартал сейчас расположен. А вместо Ржавого выгона остался только Ржавый переулок.
- И все в округе бегают сюда мочиться, если домой топать далеко, не так ли?
- Конечно. Поэтому магистрат до сих пор его застроить не может, хотя на каждом заседании пробуют. Толстый Юхан (эта стена слева - его) хочет расшириться на два метра, а квартальный комитет выступает против. Потом они долго спорят, пока не подерутся между собой, а в конце концов мирятся, и идут пить пиво к Толстому Юхану. А когда напьются, все вместе приходят сюда, и мочатся на стену, чтоб она скорее обвалилась.
- Кхы-кхы! - поперхнулся от неожиданности Пилиппенко. - Кхы!
Он покрутил шеей, оттянул жесткий ворот, переспросил удивленно:
- Чтоб скорее обвалилась? Зачем?
- Городское право, - спокойно пояснила Марта. - Юхан тогда сможет перестроить дом так, как хочет, без разрешения магистрата.
- Ага, понятно. - задумчиво протянул бывший опер. - И члены квартального комитета ему в этом помогают... А почему сейчас не разрешают?
- Потому что это самое удобное место в округе, если вдруг живот заболит, а до дома далеко. Переулок длинный, извилистый, мужчины там в начале свои дела решают, а мы подальше заходим. Разумеется, можно к кому-то из знакомых постучаться, но лишний раз лезть в глаза... А самое главное в том, что этот проулок ведет мимо квартальной заставы!
Она повернула сияющее лицо, и гордо объявила:
- Я вас прямо к нашему дому выведу, и не придется платить квартальной страже!
- Так мы уже заплатили на въезде!
- Это была плата за 'право ноги', разрешение ступить на городскую землю. А за то, чтобы пройти из квартала в квартал, приезжие платят четверть медяка за ногу на каждых воротах - это называется 'ночная тишина', потому что идет городской страже.
- А местные, значит, не платят?
- Почему, платят, конечно. Но мы отдаем четверть за всадника, а не за ногу, поэтому всегда можно договориться с кем-то из соседей, если надо пройти, и разделить сумму на троих. Это очень удобно.
- Не сомневаюсь... - протянул ошарашенный Пилиппенко. - Опять же, пока стоишь перед воротами, и ждешь, пока народ соберется, о жизни покалякать можно - у кого корова отелилась, какие в этом годе огурцы будут, или какой из Парижу фасон шляпок привезут. Мобильники не звонят, радио над ухом не орет - лепота...
Толстая зеленая муха зажужжала перед глазами, кинулась в рот, словно камикадзе на американский авианосец, да так резво, что бывший опер едва успел мотнуть головой, уворачиваясь от мерзкого насекомого. Летучая гадость стукнула в подбородок, и капитан передернулся от отвращения.
- Это тебя за ненужную болтовню, - злорадно ухмыльнулся Санек. - чтоб не разевал рот, когда не надо. Перед тем, как про мобилы средневековой жительнице рассказывать, подумай, как врать будешь, когда она спросит: 'А что это такое?'
-Ну да, чего-то я туплю... -
Марта улыбнулась непонятной речи пришельцев, глянула на Пилиппенко ясным взглядом:
- А что такое 'мобильники'?
- Проклятье нашей жизни, многоуважаемая Марта, - выручил Санек. - Что-то вроде магического поводка, на котором человек сидит круглые сутки, который ему здорово мешает, но без которого жить почти невозможно.
Аборигенка скосила взгляд на их шеи, каких-либо следов привязи там не заметила, но от дальнейших вопросов воздержалась. К этому времени группа успела проехать большую часть вонючего пути, потому что впереди забрезжил свет - прямо как в кино про умирающих. Пилиппенко вздохнул радостно, потянулся всей душой к свободе и чистому воздуху, и зажмурился, когда солнечный свет ударил по глазам.
- Теперь направо - сказала проводница таким напряженным голосом, что бывший опер немедленно собрался в кулак, - и лучше поторопиться.
Он вытер слезы, которые опять набежали из-за светового контраста, оглянулся в поисках опасности - улица была обычной, если так можно назвать то, что видишь первый раз в жизни: узкая, но пошире оставшегося за спиной аммиачного 'каньона', вымощенная такой же, как и на предыдущих улочках брусчаткой, только здесь камни выглядели поновее, а кладка получше качеством. Все окружающее здесь казалось получше качеством, словно тутошние жители тщательнее следили за тем, что начинается за порогом дома.
Народу здесь было поменьше, а одежда богаче той, что видели у ворот. Во всяком случае, две тетки, что стояли на высоком пороге под здоровенным деревянным ботинком, казались ярче и расфуфыренней товарок 'до площади'. Они кивнули Марте, как старой знакомой, мазнули неестественно равнодушными взглядами по группе всадников, и продолжили свой разговор.
Потом Пилиппенко услышал сзади какой-то странный звук, оглянулся, и увидел то, что Марта называла квартальной стражей - двое мужиков в грязно-коричневых, судя по всему, кожаных, кирасах, стояли за длинными козлами из неошкуренных бревен, которые перегораживали почти всю улицу, и открывали проход для групки аборигенов, оттаскивая козлы так, чтобы пешие могли протиснуться мимо занозистой конструкции. Память услужливо подсказала, что эти козлы на самом деле называются 'рогатки', и скрепленные вместе, тормозят передвижение ничем не хуже проволоки армейских МЗП.
- Да, это стража - истолковала по-своему его взгляд Марта. - Нам вон туда, свернуть налево за медной колбой.
Только теперь Пилиппенко заметил красовавшуюся над улицей вывеску в форме большой химической колбы с загнутым носиком. Начищенная от души, она блестела в уличном сумраке, словно галогеновая лампа - видимо для того, чтобы ее мог заметить даже слепой.