Этот поворот оказался неожиданным не только для самого Пилиппенко - грабители тоже растерялись, когда расфуфыренный чужак, который мгновение назад ошеломленно разглядывал городскую суету, вдруг оказался совсем рядом. Они подались назад, когда лошадиная морда нависла над их головами, толкнули главаря так, что тот выпустил из рук жертву, и обернулся в бешенстве. Пилиппенко увидел смуглое лицо южанина, встретил острый, как бритва, взгляд, широко улыбнулся, чувствуя, как внутри закипает холодная ненависть:
- Скучаем, пацаны?
- Исчезни, мохнатый, - процедил главарь, и попытался опять ухватить вырвавшуюся женщину - та отскочила к стене, прижала руки к груди, тяжело дыша. Пилиппенко увидел ее растрепанные волосы, отчаяние в глазах, и почувствовал, как под ложечкой начинает разгораться давно забытая боль. Удивляясь самому себе, он перекинул ногу через луку седла, соскользнул на землю, шагнул к бандитам.
Вблизи выглядели они не лучше, чем с лошадиной спины - гнилые зубы, покрытые коростой лица, не мытые и нечесаные волосы. Но взгляды живо напомнили те, что регулярно встречались на милицейских дежурствах - та же наглость, которая мгновенно может превратиться в подобострастие, та же готовность ударить в спину, тот же страх перед грубой физической силой.
- Как думаете, пацаны, - оскалился Пилиппенко бродягам своей "рабочей" улыбкой, от которой бледнели иной раз даже те, кто БУР и ШИЗО называл своим родным домом. - Если я вашего клоуна сабелькой по спине полосну, удастся мне за один раз ему из двух полужопий три сделать?
Смуглый вожак взвился от этих слов с такой резвостью, что удивленный опер весело поднял брови:
- Что такое, земляк - блоха укусила?
Противник скривился в яростной гримасе, которая должна была, видимо, пугать местный неподготовленный народ, оттолкнул женщину, шагнул вперед, к заскучавшим от Пилиппенковской улыбки помощникам.
- Ты кого клоуном обозвал, мохнатый?
- Тебя, недомытый, - отозвался рядом Колян, и бывший оперуполномоченный услышал скрип натягиваемой арбалетной тетивы. - А эти убогие что, иначе обращаются к смелому победителю женщин?
- Я дворянин, если ты еще не понял, - холодно процедил горбоносый, и поправил на голове берет с белым роскошным пером - символом принадлежности к благородному сословию. - Или у вас в дичи лесной чем больше на теле шерсти, тем больший аристократ?
- А-а-а, так ты у нас благородный? - задумчиво протянул Пилиппенко. - Тогда выкручивание рук слабой женщине - это, типа, братание с народом? Его сиятельное совершенство, так сказать, снизошло до собственноручного общения с представителями низших сословий?
Горбоносый вспыхнул от злости, и его лицо резко потемнело, как это бывает у смуглых людей. Его рука метнулась к поясу, но нащупала только нож. Бандит медленно разжал пальцы, неохотно бросил:
- Легко оскорблять безоружного...
- Еще легче выкручивать руки слабой женщине, - процедил Пилиппенко. - Она-то уж точно оружия не имеет.
"Дамских боксеров" он ненавидел с детства, еще с тех давних лет, когда родной папаша, перебравши с друзьями самогону, время от времени поколачивал мать. Иной раз попадало и Гришке, когда он пытался вступиться против несправедливости. С тех пор унизительное чувство собственной беспомощности появлялось каждый раз при виде избиваемой женщины, и хотя в конце концов, после упорных занятий в станичной секции бокса, уже девятиклассник Григорий метким ударом в челюсть посадил-таки на задницу разбушевавшегося не в меру батю, скверное и очень неприятное ощущение несправедливости мира, в котором больше всех страдают самые слабые, никуда не делось.
Поэтому сейчас, глядя на расфуфыренного хмыря, искренне убежденного в своем праве издеваться над теми, кто не может дать сдачи, Пилиппенко почувствовал, как холодная ненависть скручивает желудок в тугой узел, и онемевшие губы растягиваются в нехорошей ухмылке. Коллеги по работе при виде такой улыбочки начинали звать помощь, чтобы всем скопом удержать его от поступков с необратимыми последствиями - как тогда, когда слишком уверенный в своей безнаказанности гордый джигит брякнул лишнего о своих жертвах - школьницах. До суда он не дожил - с лопнувшей почкой это сделать очень трудно, - а оперуполномоченного от тюрьмы спасла только внеочередная командировка "в горы".
Тутошний франт ничего этого не знал, поэтому улыбочку на лице лесного дикаря понял по своему.
- Мы встретимся, когда я смогу уравнять шансы, - гордо бросил он и повернулся, чтобы исчезнуть в глубине проулка, откуда несло мочой, плесенью и гнилой капустой. Но удалиться красиво Пилиппенко ему не дал.
- Не-не, зёма, не торопись! - заведенный до крайности оперуполномоченный стал растегивать ремешки, на которых держалась сабля. - Знаешь, меня как-то отцы - командиры отравили к психиатру - типа, чтобы напряжение психическое от войны снять. Что характерно, помогло: я теперь все время спокойный - особенно последнюю неделю, ну прям как мервец! И вот этот яйцеголовый терапевт меня тогда научил - жить надо, говорит, здесь и сейчас. Сечешь? Чтобы, значит, с одной стороны не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, а с другой чтобы не думать о секундах свысока. И я так себе думаю, что мы с тобой прямо здесь и сейчас это закончим - чтобы ты, значит, не плакал потом по ночам и подушку от обиды не грыз.
Обрушив этот поток сознания на мозги аборигена, Пилиппенко успел освободиться от оружейных шлеек, расстегнул ремень с ножнами, сунул его в подставленную кем-то из коллег руку, стянул жупан, длинные полы которого могли помешать в драке, и шагнул вперед:
- Ну что, брат-аристократ, начнем?
Краем глаза он увидел, как загрустившие от слишком большого количества болельщиков оборванцы скромно отдаляются в сторону, чтобы не мешаться под ногами благородных господ. Молодая женщина, вокруг которой разгорелся весь сыр-бор, привела себя в относительный порядок и, гордо задрав носик, прошествовала мимо них к группе неожиданных спасителей.
Горбоносый проводил ее взглядом, задумался о чем-то на мгновение, потом, видимо, принял решение и поднял руки в оборонительную позицию. Судя по тому, как он расставил ноги и набычился, местный мачо решил, что им предстоит бороться. Пилиппенко был уверен, что его заборет без особых проблем - опыт самбо и вольной борьбы позволял увидеть ошибки в стойке и балансе противника, - но кататься по грязной земле бывший опер не собирался. Поэтому он вспомнил уроки бокса, потанцевал чуток перед обалдевшим от такой прыти туземцем, и провел легонькую двоечку - левый-правый в голову - прямо между выставленных по медвежьи рук.
Смуглолицему эта базовая техническая связка не понравилась. Качнувшись назад под ударами в морду, он ошеломленно потряс головой, взревел и кинулся в бой. Пилиппенко увернулся от сильных, но коряво исполненных боковых, шагнул в сторону, добавил в почку и печень. Местная одежда, грубая и толстая, немного самортизировала удары, но и того, что прошло сквозь нее, хватило, чтобы горбоносый задохнулся от боли, скорчился, и рухнул на колени.
Пилиппенко не стал бы изгаляться над человеком без нужды, но чутье профессионала подсказало ему, что не так прост этот дамский боксер, и он решил, что лучше сразу довести ситуацию до логического конца, чтобы знать, на что способен этот пернатый господин. Нескольких ударов - не столько болезненных, сколько унизительных, - хватило, чтобы горбоносый "завелся", и когда Пилиппенко увидел, что рука противника тянется к ножу, он только обрадовался.
Почувствовав за спиной сопение кого-то из своих, он рявкнул, чтобы опередить непрошенных помощников:
- Не трогать! Он мой!
Смуглый вытащил нож, оскалился - на его физиономии, почти черной от ударившего в голову бешенства это смотрелось весьма серьезно, - мягко скользнул вперед. Работать с оружием, в отличие от кулачного боя, он умел хорошо, и не будь у Пилиппенко опыта подобных стычек, уже через пару секунд клинок оказался бы в его животе. Однако именно этого добивался старый битый опер - потерявший контроль над собой бандюк кинулся в атаку, пырнул ножом ненавистного обидчика, и тут же нарвался на любимый Пилиппенковский "загиб руки за спину".
Те, кто охаивает болевые приемы милицейского самбо и считает их неэффективными, просто еще не нарвался на специалиста - правильно выполненный захват, который обязательно сопровождается "расслабляющим" ударом и выведением из равновесия, практически не оставляет шансов вырваться даже подготовленному человеку. Местный уголовный авторитет такой подготовкой не обладал, и чудовищная боль в руке - сразу и в локте, и в плече, а потом еще и в запястье, - оказалась для него абсолютной неожиданностью.
Управляемый болью, он забыл про выпавший из руки нож, выгнулся в дугу и поднялся на цыпочки, сипя что-то неразборчивое, но явно жалобное. Пилиппенко ухватился пальцами правой руки за надбровные дуги, вывернул голову уголовника назад, шепнул ему в подставленное ухо:
- И что ты мне теперь скажешь, зёма?
Сказать тому было нечего - новых ощущений в теле было слишком много, и все они были чересчур болезненными, чтобы вести какие-либо светские беседы. Абориген нервно сглотнул, по щеке скатилась мутная слеза.
- Тогда я тебе скажу, недомытый - это наша последняя беседа, и если ты еще раз мне попадешься, то я тебя так поломаю, что никакой местный коновал не соберет. Ты меня понял?
Изогнувшийся вопросительным знаком горбоносый попытался что-то сказать, но от боли в грудной клетке было трудно дышать, а не то, что говорить. Он шевельнул головой, и Пилиппенко решил воспринять это, как согласие.
- Сейчас я тебя отпущу, и ты исчезнешь, далеко и глубоко. Договорились?
Освобожденный от захвата абориген снова упал на колени - ноги его не держали. Он жадно глотал воздух, опершись левой рукой о землю, пока правая безвольно свисала вниз.
- А за ручонку не беспокойся. Связки я тебе не порвал, так что через пару дней опять сможешь народ пугать - до нашей следующей встречи. Или ты все-таки умнее, чем кажешься?
Изрядно посветлевший лицом "хершт" - Пилиппенко вспомнил, наконец, как местные называют таких вот главарей организованных преступных группировок, - криво ухмыльнулся, избегая встречаться глазами с опером, поднялся с явным усилием и побрел в глубину проулка, открывая свою безоружную спину.
- А ведь он ждет, что мы сейчас его ударим, - задумчиво произнес Хома. Он слез с коня, и теперь держал в руках Пилиппенковское оружие. Тот кивнул благодарно, начал сосредоточенно, чтобы не ошибиться в чем-то, подтягивать да застегивать весь свой кожано-ременной инвентарь.
- Я тоже это чувствую. Но этот огурец не из тех фруктов, что просто так спину подставляют, и подляна у него какая-то на этот случай приготовлена. Лучше мы его отпустим - чтобы знать в лицо по-крайней мере одного врага. А где наша жертва уличного произвола?
- Тебя вон дожидается, благородный ты наш.
Пилиппенко хмыкнул, ткнул дружески под ребро, и уже обвешанный всем необходимым, пошел галантничать с местной красавицей. Испытание предстояло куда более серьезное, чем надирание ушей местному гоп-стопу.
Молодая женщина - теперь, внимательнее к ней присмотревшись, Пилиппенко мог заметить, что из юного возраста спасенная вышла несколько лет назад, - стояла рядом с девчёнками, и переводила дыхание. Она успела привести в порядок растрепанную борьбой одежду, голова была покрыта симпатичным головным убором, при виде которого в памяти всплывало древнее слово "чепец", из-под кружев которого упрямо вырывались пряди еще совсем черных волос. Щеки пламенели натуральным румянцем, глаза, такие же черные, как волосы, блестели от гнева, а сжатая корсетом грудь высоко поднималась в такт дыханию.
Пилиппенко вдруг поймал себя на том, что слишком много думает о женских грудях (одежда, что ли, местная виновата - ни хрена ведь под ней не видно, блин!), отвесил себе мысленный подзатыльник, и, пока его интерес к некоторым частям женской анатомии не стал уж очень заметным, склонился в низком поклоне.
- Надеюсь, благородная дама не слишком пострадала? Прошу нас простить за то, что мы не смогли вмешаться ранее - в этом городе такие узкие улицы, что не все можно увидеть с коня...
Горожанка покраснела так, что Пилиппенко испугался, не хватит ли ее прямо тут кондратий, спрятала глаза под скромно опущенными ресницами, и прошептала:
- Благородный чужестранец слишком добр ко мне - я всего лишь достопочтенная госпожа.
По губкам, сочным, как вишни, мелькнула улыбка - такая быстрая, что заметить ее мог бы лишь тот, кто смотрит не отрываясь, - и продолжая разглядывать что-то на сапогах бывшего опера, спасенная присела в книксене.
- Марта Зиберт, из дома Нойдорф.
- Достойный дом и благородная фамилия, если позволено будет дикой твари из дикого леса сказать что-то по этому поводу, - продолжил Пилиппенко, откровенно любуясь завитушками волос на открывшейся в поклоне шейкой. - Но прошу меня еще раз простить за ошибку, ибо нетрудно ошибиться, видя, с каким благородством и мужеством благородная дама... кхм, простите, - достопочтенная госпожа, защищала свою честь и достоинство перед лицом превосходящего противника.
Группа - и те, что на конях, и те, что сошли на землю, - представляла собой немую картину всеобщего ошеломления. Никто из них, похоже, такой прыти от мента не ожидал, потому как физиономии можно было прямо сейчас фотографировать, и за большие деньги продавать психологам, для папки с выражениями разных эмоциональных состояний и психических расстройств. "Что, сукины дети, съели?"- злорадно подумал Пилиппенко, и протянул даме руку - совсем так, как это делали в каком-то старом фильме про мушкетеров.
- Могу ли я предложить благородной гос... ох, простите еще раз, достопочтенной госпоже предложить нашу помощь?
- Фрау Марта, просто фрау Марта, благородный господин - поднялась из церемонного приседа молодая женщина, и Пилипенко к собственному изумлению увидел, что в ее черных глазищах прыгают веселые чертики, а от недавних переживаний не осталось и следа. - У нас говорят, что ошибаться можно только до трех раз - на четвертый дракон заберет.
По выражению ее лица, по хитринкам в уголках глаз, по улыбке, готовой вырваться на волю, по все еще не сошедшему румянцу чувствовалось, что за всем этим кроется какой-то подвох, и Пилиппенко спросил, пытаясь унять вдруг, как в молодости, затарахтевшее сердце:
- Но ведь люди ошибаются, правда?
- Правда. - молодая женщина попробовала нагнать серьезности на лицо. - И тогда его может спасти только самый близкий человек.
- Самый близкий?
- Самый-самый близкий. Он должен его поцеловать.
- Значит, мне остается надеяться лишь на милость благо...
Ее указательный палец прижался к губам, остановив готовое вырваться слово. Потом Марта приблизила лицо, мягко чмокнула в щеку, шепнула в ухо:
- Только не надейтесь, что это войдет в привычку.- мы ведь даже не знакомы..
Пилиппенко почувствовал, как лицо начинает пылать жаром, растерянно глянул на Саню.
Тот, улыбаясь от уха до уха, подмигнул своему бывшему начальнику, элегантно расшаркался перед молодой женщиной:
- Я тоже должен просить о прощении за то, что не представил всех спутников ранее, однако обстоятельсва и душевное состояние достопочтенной госпожи Марты не способствовали этому. Позвольте же мне исправить это попущение...
Он начал витиевато представлять всех по очереди, плести что-то о земельных наделах, родственных связях, крови, а рядом с Пилиппенко, который, наконец, смог вытереть воображаемый пот со лба и перевести дух, вдруг оказался Колян. Умение оборотня возникать и исчезать бесшумно на сей раз застало бывшего милиционера врасплох, так что он чуть не упал от неожиданности, когда знакомый голос хмыкнул за плечом.
- Лихой ты у нас парень - еще приехать не успел толком, а местные тетки уже целуют. Где так ловко болтать научился-то?
- Меньше читай на ночь детективов, которые дамы перезрелые пишут, - улыбнулся Пилиппенко, продолжая следить за молодой женщиной, которая церемонно кланялась новым знакомым, приседала в книксене и совсем не напоминала того бесенка, что мгновение назад оставил на щеке теплый след поцелуя. - Тогда, может, и удивляться перестанешь, когда встретишь живого милиционера. Мы, слуги закона, разные бываем, знаешь ли.
- Это я уже понял... - задумчиво протянул Колян, и проследил за его взглядом. Марта, словно почувствовав их внимание, обернулась, поймала глаза Пилиппенко, едва заметно улыбнулась, кивнула приветственно головой.
Колян в ответ низко поклонился, махнул по земле хвостом своей волчьей шапки, а когда женщина отвернулась к окружавшим ее людям, неожиданно сильно ухватил за плечо бывшего милиционера, повернув его к себе:
- Я тебя только об одном прошу, Гриша, - когда ты начнешь думать, что ее любишь, посмотри, пожалуйста, в зеркало, что Санек в своей сумке возит. Посмотри, чтобы не забывать, ЧТО мы такое, и зачем мы здесь. Обещаешь?
- Обещаю... - бросил Пилиппенко, чувствуя, как во рту разливается противная горечь, а сердце сжимает холодная рука рассудка. - Но сначала нам надо ее довести до дома, чтобы по дороге ничего не случилось.
Он сорвал руку спутника с плеча, шагнул вперед, потом обернулся, холодно посмотрел тому в глаза:
- А насчет Марты не беспокойся - я ведь нежить, а нежить любить не умеет...
Уже почти привычно опустив ладонь на рукоять сабли (тренировки не прошли даром), он подошел к остальным, подождал, пока Санек его не увидит.
- Боюсь, за всей этой суматохой я не успел представиться, фрау Марта. Григорий, сын Михаила, из дома Пилиппенко.
Женщина увидела его изменившееся лицо, бросила встревоженный взгляд, потом что-то поняла и благодарно опустила голову:
- Гри-го-рий... Григорий... Я запомню это имя, благородный господин Гри-горий...
- Пожалуйста, без господ - мы все здесь равны.
Потом он развернулся к ней спиной, и направился к своему четырехногому транспортному средству. Лошадь фыркнула, приветствуя не слишком умелого еще седока, махнула хвостом, Пилиппенко в ответ шлепнул ее по крупу, забрал, не глядя, поводья у Сани. Грудную клетку сжимала горечь, да так крепко, что трудно было дышать. "Мертвец..." - слово это каталось на языке, наполняя рот кислой слюной, как в тот день, когда они не успели к попавшей в засаду колонне "махры", и на долю их маневренной группы осталось только вытаскивать из расстрелянных "Уралов" обугленные тела восемнадцатилетних пацанов. Сейчас душу наполняло такое же горькое бессилие.
Пилиппенко прищурился, когда вдруг запекло под веками, торопливо заморгал, чтобы жжение скорее прошло, скривился от злости к самому себе.
- Совсем расклеился, жмурик хренов... - саркастически подумал он, и поднял глаза вверх, чтобы увидеть хоть кусочек неба между узкими облезлыми стенами. Но увидел он нечто, что сразу выбило из головы слезливые рефлексии - в одном из окошек третьего этажа по противоположной стороне улочки, за поднятой вверх рамой с обрывками не то старой бумаги, не то чего-то совсем уж непотребного, мелькнула голова наблюдателя, и тут же скрылась в глубокой темноте квартиры. Пилиппенко обернулся, глянул на проход, в котором только что скрылся гонористый южанин, еще раз поднял глаза на окно напротив. От осознания того, что ментовское чутье в очередной раз не подвело, резко поднялось настроение, и это сразу почуял Саня.
- Заметил что?
- А то, - довольно ухмыльнулся Пилиппенко. - Вон то окошко видишь? Там, где тряпки какие-то на раме болтаются?
- Это не тряпки, а мочевой пузырь - его здесь вместо стекла используют. И что с тем окном?
- Сидел там кто-то, и пас наши спины, пока мы с дамским боксером любезничали. Зуб даю коренной, что если б мы попробовали ему чего-то сделать, нам бы тоже гостинец сверху прилетел.
Санек нахмурился, обернулся к подошедшему Коляну.
- Можешь что-нибудь почуять?
Тот оторвался от разговора с девченками, стер с лица жизнерадостную ухмылку, которая всегда посещала его лицо при контактах с прекрасным полом, задрал голову, прикрыл глаза и медленно втянул воздух ноздрями. Пилиппенко уже видел несколько раз этот процесс, но все еще не мог привыкнуть к тому, как легко превращается человек - существо по идее разумное и даже как бы царь природы, - в нечто звероподобное. Точнее, на войне процесс этот он наблюдал многократно, и сам бывало поддавался ненависти, спрятанной глубоко внутри каждого человека, в нашем общем каменно-топорном прошлом, но видеть глазами, как меняется тело - это было что-то совсем другое, не в пример более жуткое и, как сказал бы не в меру образованный стажер, "хтоническое".
Колян шмыгнул носом, попытался облизнуть удлинившиеся по-собачьи ноздри, но короткий, еще человеческий, язык дотянулся только до верхней губы. Вырванный из трансформации оборотень смущенно засмеялся, лизнул правую ладонь, обильно смазал слюной расширенные крылья носа, опять прикрыл глаза и потянул воздух.
Превращение было так сильным, что зацепило даже Пилиппенко - покачнувшись под напором упругой невидимой волны, он вдруг увидел, как сквозь затхлый воздух переулка начинают проявляться сгустки запахов, словно обрывки и струйки разноцветного тумана. Лишенный чутья человека - оборотня, он мог только видеть, а не чуять, но даже эта ослабленная картина измененной реальности заставила резко сжаться в рвотном спазме пустой желудок. Пилиппенко громко сглотнул, покачнулся от неожиданности и начал яростно тереть глаза, чтобы не видеть хаоса сплетенных пятен и струй, в который превратилась улочка.
- Чую... - прохрипел Колян. Говорить человеческим языком ему было трудно, слова проталкивались сквозь сузившуюся гортань корокими, лающими звуками. - Трое... зло... сталь... стрела! И вонь... моча? Не могу понять... Больше нет - ушли...
- Ну и хорошо... - облегченно вздохнул Санек. - Нам только войны сейчас не хватало.
Он просветлел лицом, обернулся к остальным, улыбнулся спасенной горожанке:
- Пора отвезти госпожу Марту домой. Вы окажете нам эту честь?
Та ответила такой же улыбкой, привычно опустила глаза:
- Мне так неловко...
- Думаю, что Григорий с радостью составит компанию. Не так ли?
Пилиппенко оторвался от наблюдения за тем, как лицо оборотня возвращает человеческие черты, повернулся растерянно:
- Что?
Потом он увидел, как улыбается Марта, поймал в ее глазах веселые чертики, ругнулся про себя и склонился в поклоне:
- Буду счастлив...
Он хотел добавить что-нибудь еще в духе "Капитана Блада" и читанных когда-то в нежной юности "Тайн Мадридского двора", но вредная кобыла переступила с ноги на ногу, толкнула его прямо в элегантно отставленный зад, и церемонии прервались самым брутальным образом. Оперуполномоченный поперхнулся подготовленной фразой, неловко прыгнул вперед, сделал несколько балетных па, спасаясь от падения, и закончил представление тем, что всем своим телом навалился на Марту. Чтобы уберечь ее от той же участи, он схватил молодую женщину в объятья, прижал к себе, и только тогда, восстановив равновесие, понял, что произошло.
Красный и злющий, как собака, он отпрянул назад, спрятал руки за спиной, попытался сказать что-то извиняющееся, но увидел, что Марта едва сдерживает смех, и замолчал. Остальные не были так хорошо воспитаны, и заржали в голос, а через несколько секунд, после неудачной борьбы с весельем, не выдержала и Марта - ее звонкий голос присоединился к общему хору.
- Я ценю... искренность ваших чувств... - выдавила она в конце концов, вытирая слезы кружевным платочком, который волшебным образом появился из-за выреза декольте, - но мы знакомы слишком недавно, чтобы вот так... Но я вас проща... прощаю...
Очередной приступ смеха согнул ее пополам. Пилиппенко посмотрел ей на спину, обвел взглядом залитые слезами физиономии товарищей-жмуриков, плюнул и отправился к лошади. Та невинно скосила глаз, фыркнула, дружественно махнула хвостом.
- С-с-скотина... - выдохнул оперуполномоченный, - на мясокомбинат бы тебя!
Лошадь пошевелила губами, кивнула головой, соглашаясь, что на этот раз он в чем-то прав, и хитро подмигнула. Пилиппенко вставил ногу в стремя, ухватился за луку седла, и одним движением, как ни разу до этого еще не удавалось, взлетел на круп.
Отсюда, сверху, компания веселящихся идиотов казалась не такой уж вредной, поэтому оперуполномоченный глянул еще раз на их радостные физиономии, подбоченился гордо, и ухмыльнулся сам, от уха до уха.
- Долго вы еще будете скалить зубы над бедным пенсионером? Того и гляди, вечер наступит. Поехали уже.
Марта отсмеялась, промокнула глаза еще раз, и подошла к коню. Пилиппенко увидел ее раскрасневшиеся щеки, почувствовал, как исчезает внутренняя неловкость. Женщина подняла к нему голову, вопросительно посмотрела снизу-вверх. Оперуполномоченный, не поняв, чего она ждет, улыбнулся ей в ответ.
- Подсади ее, дубина! - Леночка оказалась самой невыдержанной. - или ты ее на поводке вести собрался? Кавалер, блин, только и умеет, что с овчарками бегать...
Пилиппенко смутился, кашлянул, склонился с седла и протянул руки прекрасной горожанке. Та с ловкостью, которой можно достичь только регулярными упражнениями, схватилась за его запястье, подпрыгнула, и Пилиппенко усадил ее перед собой. Все произошло быстро - мгновение назад он наклонялся над женщиной, едва не упирясь носом в ее чепец, а теперь она сидела перед ним, опустив ноги с правой стороны седла, и ноздри щекотал ее запах.
Марта поерзала, умащиваясь поудобнее, погладила благодарно лошадь, которая в течение всего процесса стояла абсолютно смирно, и Пилиппенко запоздало ужаснулся, когда вдруг, на грани восприятия, представил картинку, на которой лошадь делает шаг в сторону, он не успевает среагировать, и, нагруженный дополнительным весом, сваливается с коня вместе с Мартой.
Словно почувствовав что-то, молодая женщина повернула лицо - ее черные глазищи оказались так близко, что он увидел в них собственное отражение, - улыбнулась:
- Едем?
И они двинулись вперед: сначала Пилиппенко с проводницей, а за ними вся остальная компания. Замыкал цепочку, как обычно, Колян - с его звериным чутьем опасность неожиданной атаки в спину резко уменьшалась.
Но если нюх оборотня предназначался для определения возможной опасности, то обоняние Пилиппенко в этот момент подвергалось испытаниям совсем другого рода. Когда молодая женщина оказалась на одном седле со старым, видавшим виды ментом, он сделал глубокий вдох, вдохнул ее запах... и совершенно потерял голову.
Душная густая сладость, такая насыщенная, что еще чуть-чуть, и перешла бы в горечь, совсем не похожая на те духи, которыми пользовались женщины из окружения Пилиппенко в прошлой жизни, окутала его голову, защекотала ноздри, и начала раздувать щемящую боль в груди, которую почти удалось погасить. Он выдохнул, стараясь сделать это незаметно, сцепил зубы, и решил бороться с собой до конца.
Компания трусила редкой цепочкой вдоль улицы, глядя по сторонам с интересом провинционалов. Стены домов, поштукатуренные и даже кое-где побеленные, отличались от дома к дому, и сразу было видно, где заканчивается одна частная собственность, и начинается следующая. Из штукатурки торчали торцы балок, на которых лежал верхний этаж, поближе к крышам местные Кулибины протягивали между этими оконечностями веревки поперек улицы, и поднятый вверх взгляд натыкался на разнообразное тряпье, которое сушилось на радость всем зевакам. С высоты конского крупа можно было увидеть еще, что оконные рамы - в несколько раз меньше самых дешевых пластиковых, которые Пилиппенко вставил себе в прошлом году, - затянуты промасленной бумагой, которая от пыли и дыма приобрела грязно-серый цвет. "Как должно быть темно в этих комнатушках..." - мелькнуло в голове, когда он представил себе внутреннее убранство тутошних многоэтажек.
Но судя по лицам жильцов, все были довольны такими "средневековыми" условиями, потому что количество улыбающихся людей было намного больше среднестатистического по родному городишку бывшего оперуполномоченного. Детвора гоняла взапуски между неспешно фланирующими взрослыми, играла в какие-то свои, неизвестные взрослому Пилиппенко игры, верещала во все горло, и с восторгом таращилась на чужаков "из-за Леса".
Когда-то, еще совсем малым пацаном, Пилиппенко видел, как в их станицу на майские праздники приехал настоящий живой негр. Когда он шел по улице, даже взрослые иной раз не выдерживали, и оборачивались вслед - настолько диковинным гостем был человек из далекой Африки. Сейчас он ощущал себя таким же негром, и даже присутствие молодой женщины, тепло которой чувствовали его руки, не могло ослабить чувство собственной инородности.
Когда стало совсем не вмоготу, он обернулся, поймал взгляд Сани. Тот вопросительно поднял брови, толкнул своего коня, подъехал ближе.
- Хреново мне, - пожаловался Пилиппенко. - Как буд-то голову солнцем нагрело - знаешь, словно и в теле, и снаружи одновременно.
Санек нахмурился, пожевал задумчиво губы:
- Тебе сейчас полежать бы... Это бывает, когда очень резко вырываешься из своей среды... В глазах не темнеет?
- Да нет, нормально все вижу.
- Я думаю, что это культурный шок - ты ведь у нас прагматик и реалист, и вдруг такой переход. Потерпи немного, как приедем, так сразу лечением и займемся. Хорошо?
Все люди воспринимают мир по разному. Одни видят его в красках, другие слышат в звуках, а вот Пилиппенко был из тех, кому надо все пощупать. Сильно грамотный психолог из профильной клиники обозвал его буржуйским словом "кинестетик", но сам уполномоченный объяснял эту особенность восприятия окружающей реальности своими запорожско-козацкими корнями. Жители кубанских станиц традиционно славились своей прижимистостью, особенно неприятной для приезжих из "Кацапии" - средней полосы России, - поэтому когда Пилиппенко объявлял себя "кубанским куркулем", это никого из приятелей и знакомых не удивляло. Правда, чаще всего вспоминал он об этом уже в состоянии изрядного опъянения, когда либо водки не хватало, либо сигареты заканчивались. Вот тогда-то вытащенная из заначки вещь и объявлялась результатом куркульской предусмотрительности.
Однако сейчас его привычка воспринимать мир весомо и ощутимо играла с ним дурную шутку. Он чувствовал тепло женского тела, что покачивалось в седле рядом с ним, непокорные кудряшки, выбившись из-под чепца, время от времени касались лица почти неуловимым деликатным прикосновением, а розовое ушко и изгиб шейки были так близко, что даже не надо было коситься глазом - оно и так постоянно было рядом, это ушко: так близко, что Пилиппенко едва удерживался от искушения, чтобы не куснуть легонько нежную кожу.
Похоже, Марта почувствовала в конце концов его игривое настроение (или просто задышал он слишком часто?), и неожиданно повернула лицо - в тот самый момент, когда размечтавшийся оперуполномоченный раззявил рот, представляя, как он покусывает маленькую мочку. Захваченный врасплох, Пилипенко замер с раскрытой пастью, судорожно глотнул, и притворился, что собирался зевнуть. Потом он встретился взглядом с веселыми чертиками, которые прыгали во все понимающих глазах, покраснел, как мальчишка, отвернул горячее лицо к Сане.
- Слушай,.. гм... а куда мы потом отправимся, когда Марту проводим?
Тот пожал плечами, лениво почесал затылок.
- Не знаю еще. Может, ее муж даст нам ночлег? А если нет, поищем корчму. Городок богатый, место для путешественников с деньгами всегда найдется.
- Даже для тех, кто "из-за Леса"?
- Серебро для всех одинаково, - равнодушно подътожил Санек. Потом он увидел, что Марта заинтересованно следит за их разговором, и вежливо склонил голову:
- Простите наше невежество, но приходится время от времени переходить на родной язык из-за слабого знания местного.
- В дополнение к своим достоинствам, вы еще и очень скромны, - улыбнулась в ответ молодая горожанка.- Я не слышала до этих пор из уст чужеземцев такой чистой и красивой речи.
Потом она посмотрела прямо в глаза Пилиппенко, и добавила чуть слышно:
- Но ваш язык мне кажется еще более красивым...
Поживший свое битый воробей Пилиппенко, разомлев от соседства молодой женщины, поперхнулся от неожиданности, сглотнул, и не придумал ничего более умного, как брякнуть:
- Почему?
Марта быстро огляделась по сторонам, удовлетворенно кивнула ( они как раз проезжали какой-то глухой заулок, без окон и толпы зрителей по сторонам), повернулась к нему всем телом, отбросила волосы со лба и прикоснулась головой к его голове - местом чуть выше правой брови к его лбу.
Пилиппенко вздрогнул от неожиданности, моргнул, а когда опять открыл глаза, обнаружил, что видит совсем другой мир. Рядом гарцевали на дорогих конях высокие холеные незнакомцы в ярких одеждах, настолько богато одетые, что когда солнце поблескивало на их перстнях, казалось, что это само богатство каплями слетает с их пальцев. А рядом с этими избранниками судьбы улыбались их подруги - ослепительной красоты, с белыми зубами, чистой и гладкой кожей, так неуверенно сидящие в седлах, что с первого взгляда было ясно: всю свою жизнь они не опускались до передвижения в седле, путешествуя только в повозках или паланкинах.
И от всех них - мужчин и женщин - било ощущение спокойствия и беспечности, по которым всегда можно отличить тех, кто никогда не страдал от голода, не плакал от страха, кто получал от жизни только удовольствия и видел только ее радостное лицо.
И только высокий мужчина, виски которого посеребрил жизненный опыт, с цепкими глазами, от взгляда которых по спине прогал холодок, отличался от всех них. Он хмурился почти все время, смотрел по сторонам так, что казалось, буд-то он видит все насквозь, двигался неторопливо, как старый бойцовый пес, пугал и привлекал одновременно. Он отделялся от остальных, был не такой, как они - был сильнее, мужественнее, красивее.
И даже язык их был совсем другим - мелодичным, как музыка, плавным, мягким, гладким на языке, буд-то родниковая вода. Пилиппенко почувствовал сладость во рту, глотнул слюну, ...и вернулся в себя.
Он потряс головой, чтобы прогнать неожиданную тяжесть в висках, нахмурился, не понимая, что произошло, а потом увидел глаза Марты - опять совсем рядом, так близко, что они заполнили собой почти весь мир. И то, что он увидел в ее глазах, объяснило все.
- Значит, глаза, как звездочки? - улыбнулась она. - А я думала, что это всего лишь красивые слова. Оказывается, это может быть правдой...
- У меня что, действительно такой взгляд? - растерянно спросил Пилиппенко. - Такой колючий?
- Теперь мы знаем друг о друге намного больше, - продолжила она, лучась непонятной для Пилиппенко радостью. - Спасибо, что ты открыл мне свое сердце...
Задыхаясь от избытка чувств, он смог произнести лишь несколько нечленораздельных звуков, но, к счастью, молодая женщина сама вдруг стала пунцовой, как мак, и отвернула голову. Бывший оперуполномоченный незаметно перевел дух, и ухмыльнулся до ушей самому себе - это же надо такому случиться! Сколько слышал историй про любовь, которая поражает сердце внезапно 'как молния или как финский нож', но никогда не мог даже представить, что это произойдет с самим собой...
Потом он поймал себя на том, что сердце бьется удивительно ровно, словно бы и не толкалось от волнения в горло мгновение назад. Пилиппенко собрался уже похвалить себя за выдержку и неожиданное хладнокровие (не каждый мужик сможет так быстро прийти в себя, когда в объятиях такая женщина!), но в тот самый момент, когда наполнившая сердце гордость начала расправлять спину и задирать кверху нос, он вдруг понял, что звук, который ошибочно принял за ритм сердечного пульса, на самомо деле раздается где-то неподалеку.
Оперуполномоченный оторвался от своих ощущений, глянул на мир вокруг: лошадь спокойно топала вперед, не обращая внимания на то, что стены переулка, куда завела их компанию очаровательная аборигенка, становятся все ближе. Куски отсыревшей штукатурки из последних сил держались за неровности кое-как уложенных кирпичей, а проход был так узок, что покажись в другом конце проулка еще один всадник, и кому-то пришлось бы сдавать назад, потому что для двоих просто не было места. К счастью, уже недалеко светился выход, обещая солнечный свет в неограниченных количествах и возможность расправить плечи - нависшие со всех сторон грязные стены давили на душу с такой мрачной угрюмостью, что тело начинало машинально горбиться и съеживаться, чтобы не задеть ненароком, и не обрушить на голову тонны плохо уложенных кирпичей.
Поймав себя на этом, Пилиппенко разозлился, гордо выпрямил спину и заставил себя прикоснуться к стене - кладка оказалась на своем месте, только на пальцах отпечаталась серая грязь. В этом вечном полумраке, куда отродясь не заглядывало солнце, стены были обречены мокнуть вечно, до своей последней разборки.
Монотонное бубнение стало громче, и Пилиппенко сообразил, что ему напоминает этот звук - африканские там-тамы, здоровенные барабаны, с помощью которых туземные племена обменивались новостями. А еще припомнились японские барабанщики, которые однажды приезжали в Москву, а Пилиппенко выпало дежурить в оцеплении. Тогда он вволю нагляделся на гигантские бадьи с натянутой кожей вместо дна, по которым молотили резвые самураи. Впечатление от полуголых японцев и их удивительного мастерства осталось незабываемое, и бывший опер с интересом потянулся вперед - а ну как здесь тоже найдутся столь же энергичные барабанщики?
Он ударил пяткой в лошадиный бок, та послушно ускорила шаг, Марта нервно вздохнула (видимо, хотела что-то сказать, да передумала), свет в конце переулка двинулся навстречу, и Пилиппенко зажмурился, когда яркое Солнце резануло по глазам. Одновременно с этим в голове загудело от шума, который буквально взорвался вокруг, а дыхание перехватила новая какофония запахов. Лошадь остановилась сама, не дожидаясь команды новоиспеченного жокея, и Пилиппенко получил несколько чрезвычайно желанных секунд, чтобы проморгаться от набежавших слез.
Потом женское тело нетерпеливо заерзало (руки оперуполномоченного по прежнему держали его в объятиях, вместо того, чтобы подчиниться команде мозга, и протереть глаза), окружающий мир показался во всей своей красе, и бывший милиционер остро пожалел о своей нетерпеливости - резво выскочив из проулка, они оказались зажаты плотной толпой самого разного народа, который собрался на площади.
Кого здесь только не было - женщины, мужчины, старики, дети, богачи и оборванцы. Под усилившийся гул барабанов они проговаривали что-то неразборчивое, какую-то речевку вроде тех, что учил Пилиппенко во времена своей пионерской молодости, и в такт ударам вся толпа, как один человек, то наклонялась, то поднимала вверх руки, то делала короткий шажок вперед, то отступала на пару шагов назад. Огромная масса людей двигалась, словно единый живой организм, говорила одним голосом, дышала, воняла дикой смесью парфюмов и смрада, притоптывала в такт гипнотизирующему ритму, источала ауру чего-то жуткого, чужого, нечеловеческого.
Пилиппенко дернулся было обратно в проулок, но лошадь, теснимая монолитной человеческой массой, уже отошла от спасительной щели между домами, и оперуполномоченный понял, что сейчас может произойти что-то ужасное. Он лихорадочно обернулся, почувствовав себя вдруг, как на той улице в разбитом боями городе, пустой, продуваемой ледяным зимним ветром, когда пулемет в подвальном окне длинной неожиданной очередью срезал всю их группу, и на несколько бесконечных секунд он, которого пули обошли, почувствовал на своем затылке дыхание Смерти.
Потом барабанный ритм прервался, над площадью повисла напряженная тишина, которую нарушало только тяжелое дыхание сотен человек, шарканье подошв, да приглушенный кашель, который появлялся то тут, то там в безликой толпе. Затем глаза всех начали собираться на лошади и ее всадниках. Пилиппенко облизнул пересохшие губы, покрепче обнял замершую девушку, еще раз глянул по сторонам.
Выход оказался недалеко - метрах в двадцати пяти площадь заканчивалась широкой по местным меркам улицей, на которой спокойно разъехались бы не только две, а все три телеги. Однако до спасительной улицы надо было еще добраться, а плотно сбившаяся толпа не позволяла направить лошадь в нужную сторону. Люди просто стояли, и молча смотрели на неожиданно забредшую в самую гущу веселья странную парочку на кобыле.
Барабанный ритм почти затих, он едва улавливался ухом на фоне тяжелого дыхания, шарканья подошв, кашля, и наступившее молчание с каждой секундой все сильнее давило на плечи. Потом бывший опер заметил, как в глазах столпившихся вокруг людей начинает появляться что-то похожее на эмоцию, ощутил струйку пота, которая скользнула между лопатками, шепнул неестественно замершей девушке:
- Марта, умеешь конем управлять?
- А? - вздрогнула та, повернула голову, и Пилиппенко похолодел от ужаса, что плескался в ее глазах.
- Странные люди пришли к нам... - задумчиво проговорил чей-то голос. Он прокатился над толпой, словно кто-то говорил в микрофон с усилителем - ощущение де жа вю так сильно пронзило бывшего мента, что он непроизвольно пробежался глазами по площади, разыскивая трибуну с выступающими, и здоровенные колонки по бокам. Ни трибуны, ни колонок в этой средневековой толпе не оказалось.
- Дикая тварь из Дикого Леса, и мещанка, которая пришла в город всего четыре года назад - вы готовы поклониться Тому, Кто Велик?
Пилиппенко еще раз пробежал глазами по площади, группу свою не увидел, и понял, что надо тянуть время, пока местные кришнаиты их обоих не порвали на куски вместе с лошадью. Та, похоже, прониклась давящей атмосферой местного праздника так же, как они, стояла неподвижнее статуи, только по шкуре время от времени пробегала дрожь.
Пилиппенко набрал полную грудь воздуха, гаркнул:
- А кому кланяться-то?
- Единому, Всеведующему, Тому-Кто-Всегда-Рядом, и Тому-Кто-Нигде, Всемогущему, Всепоглощающему, Единственно Верному...
- Ах-х-х... - выдохнула восторженно площадь, и продолжила, вначале негромко, почти робко, но постепенно входя в раж:
Пока народ неторопливо заводился, чтобы продолжить средневековую тусовку, Пилиппенко изо всех сил пытался найти пастухов этого стада. И по собственному опыту, и по рассказам коллег, что работали по сектантам, бывший опер знал, что людские толпы никогда не собираются 'сами собой'. Это лишь ударенные пыльным мешком демократы верят, что обычный человек может вдруг оторваться от миски борща, отодвинуть початую бутылку пива, выключить телевизор, и отправиться куда-нибудь на площадь, чтобы на свежем воздухе потолкаться с другими такими же гражданами, да поотдавливать им ноги.
Ему когда-то объяснили принцип массовых сборищ на примере обычного дождевого облака. Чтобы водяному пару сконденсироваться в капли, и просыпаться на землю градом, нужен целый ряд условий, в частности, необходимо наличие так называемых 'центров', вокруг которых будут концентрироваться молекулы воды. Так же и с толпой - вначале надо собрать в одном месте достаточно большое количество 'электората', что само по себе дело непростое, потом с помощью специальных людей, как правило, обученных этому делу, накачать его до нужного состояния, и только когда отдельные человеки сольются в нерассуждающую массу, ее можно использовать для своих целей - то ли на главную площадь страны посылать, то ли отправлять сдирать кожу с тех, кто отличается, например, цветом волос.
И теперь бывший оперуполномоченный лихорадочно просеивал взглядом толпу. Он понимал, что невидимый пастух - чуть раньше или чуть позже - обязательно даст команду 'фас!', и единственной возможностью спастись Марте было бы отвлечение внимания толпы на себя, а для этого надо сделать что-то совсем уж за рамки выходящее, например, зарубить невидимого в толпе агитатора. Но его для этого надо сначала найти!
Столпившиеся вокруг горожане, продолжая выкрикивать дурацкие восхваления неведомо кого, в припадке эмоций хватались за сапоги Пилиппенко, терлись о лошадиные бока, о подол Мартиного платья, смотрели на них, задрав головы - море запрокинутых лиц, одинаково бессмысленных, одинаково нечеловеческих. Голову Пилиппенко обручем сдавила боль, да такая, что в глазах помутилось. Окружающий мир затянуло марево, словно горячий воздух над догорающими углями, и бывшему милиционеру показалось на мгновение, что поднятые к нему лица - плоские белые пятна, на которых живут лишь рты, - это присоски на теле огромного бесформенного чудовища из давно забытых, еще дочеловеческих времен.
Пилиппенко ожесточенно потряс головой, вытер глаза, наваждение пропало, и сразу же всхлипнула, буд-то просыпаясь, Марта. Она повернулась к нему, бывший опер опять увидел свое отражение в огромных черных глазах, и, наконец, решился:
- Марта, сейчас я спрыгну с лошади...
- Что?!! - она вскинулась так, словно он бросил ей под ноги взрывпакет. - Ты не можешь! Это же!..
- Слушай меня! - прервал он ее на полуслове. - Я спрыгну с лошади, и пойду, поговорю с этим миссионером, а ты попробуй развернуть эту чертову кобылу, и прорывайся вон туда, к улице. Городской страже неоткуда больше подойти, а она по любому должна будет здесь появиться, когда я чуток пошумлю.
- Но..! - молодая женщина схватила его запястье с неожиданной силой. - А как же ты?!
- Так сказал ведь - схожу пообщаюсь с местным авторитетом. Ничего со мной не случится, даю слово джентльмена (как хорошо, что здесь не знают этой старой шутки: джентльмен - хозяин своего слова, хочет, - дает, а хочет - забирает)!
Время поджимало, оболваненные человеки должны были вот-вот взорваться в священной ярости, но женщина рядом по прежнему не хотела соглашаться с единственно возможным вариантом их дальнейшего поведения. Пробуя убедить Марту поверить в ту чушь, которую он ей плел, бывший опер почувствовал, как что-то мягко подталкивает его в спину. Точнее, даже не подталкивает, а просто аккуратно сдвигает в сторону, как это делает человек с чашкой чая, когда сильно увлечется каким-то занятием.
Пилиппенко автоматически толкнул кобылу, и та смирно подалась в сторону, вместе со всей толпой спрессованного в давке народа. Опер поперхнулся, когда сообразил, что сделал мгновение назад, потом вдруг понял, что барабаны опять стихли, народ не кричит, и, преодолевая непонятное внутренее сопротивление, повернул голову туда, куда ее совсем не хотелось поворачивать.
Рядом, по открывшемуся проходу, среди множества склонивших головы людей, неторопливо перемещался конный рыцарь. Конь, черный, как ночь, иссиня-черные, цвета воронова крыла, доспехи, здоровенный рогатый шлем, как у псов-рыцарей из 'Александра Невского' советских времен, и шипы - на плечах, на локтевых пластинах, коленях, на конской упряжи и на тыльной стороне перчаток. Такое же черное копье с треугольным флажком на самом верху смотрело прямо в небо, буд-то длинная колючая булавка величиной с тележную оглоблю.
В полной тишине, которая от этой зловещей фигуры расползалась в стороны, как круги от брошенного камня, рыцарь проехал к центру площади (толпа расступалась перед ним, но не смыкалась сзади, словно что-то ее не пускало вернуться в аморфное состояние, и за спиной рыцаря оставалась широкая дорога-просека), пока не остановился перед групкой ничем не выделяющихся людей. Он замер перед ними совершенно неподвижно, постоял, как жуткая статуя неведомому герою, потом медленно опустил копье - Пилиппенко даже с такого расстояния увидел, как побелели их лица, - и вдруг с неуловимой быстротой ударил копьем в сторону, куда-то в толпу.
Площадь ахнула, как один человек, люди подались назад, и стало видно, что рыцарь без видимого усилия держит на конце своей трехметровой жерди насаженного на нее человека. Тот разевал рот в беззвучном крике, еще больше уподобляясь пойманной на гарпун рыбе, а рыцарь, подождав несколько мгновений, совершенно рыбацким движением скинул извивающееся тело под ноги коню. Тяжелое копыто раздавило голову, как грецкий орех, мозги брызнули на камни брусчатки, Пилиппенко передернуло, и давящий на голову болевой обруч пропал.
Рыцарь снова замер, в еще мгновение назад монолитной толпе начали появляться внутренние течения, водовороты, она стала распадаться на отдельные групки людей, а Пилиппенко вдруг показалось, что взгляд черного всадника остановился на нем. Это было невозможно - тот по прежнему стоял в нескольких десятках метров, спиной к нему, в центре стремительно расширяющейся пустоты, но ощущение было таким сильным, что бывший оперуполномоченный расправил плечи, и прошептал под нос:
- В гляделки хочешь поиграть? Ну-ну...
Потом черный конь тряхнул головой, наваждение прошло, и Пилиппенко незаметно перевел дух - а если б тому в голову втемяшилось и его попробовать нанизать на свою рыцарскую зубочистку?
- Кто это был? - тихо спросил он замершую Марту, и та прошептала с благоговением: