Дельта Марк : другие произведения.

Свет в оазисе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Второй текст цикла. Роман. Конец 15 века. Алонсо Гардель, он же Али Алькади, внук гранадского книгопечатника Ибрагима, бежит с матерью из осажденной мусульманской Гранады в христианскую Кордову, где он принимает католицизм, чтобы спасти семейную реликвию. Древняя рукопись "Свет в оазисе" повествует о возможности развить скрытый дар каждого человека, способность силой мысли воздействовать на уже происшедшие события последних минут и даже часов. "Свет в оазисе" является сокращенной и переработанной версией романа "Орбинавты", опубликованного под псевдонимом "Марк Далет" в 2011 г. в издательстве "Новое литературное обозрение".

   Марк Дельта

СВЕТ В ОАЗИСЕ

(Второй текст цикла "Время орбинавтов")

- Глава 1 -

  
   И, проживая времен череду,
   Я, посетитель случайный
   Многих уютных домов, бреду
   По закоулкам тайны.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   - Попытайся прожить жизнь так, чтобы никого не убить.
   Эту фразу Али слышал от деда со времен своего детства. Не раз он сам повторял ее, наставляя худого серого кота Саладина, который любил увязываться за ним по дороге на рынок Алькайсерия.
   К тому времени, когда Али - Алонсо, как называла его мать, - исполнилось семнадцать лет, он уже в полной мере участвовал в книжной торговле. Дед Ибрагим заметно сдал, ему было все сложнее вести переговоры с покупателями. Самая досадная неприятность состояла в том, что с годами у него заметно ухудшилось зрение. Внук, разделявший его одержимость книгами, часто читал старику вслух. Книги были для Алонсо всем его миром. Точнее говоря, каждая из них открывала перед ним целый мир.
   Дед и внук слышали об особом методе книгопечатания, около полувека тому назад изобретенном Гуттенбергом в далеком Майнце. Если бы Ибрагиму удалось приобрести необходимый для этого наборный станок, процесс производства книг перестал бы быть таким медленным. Не пришлось бы ни переписывать книги от руки, ни вырезать буквы для каждой страницы отдельно. В гуттенберговском методе использовались уже готовые подвижные литеры, которые можно было соединять в любой последовательности. Алонсо мечтал когда-нибудь побывать в славном университетском городе Саламанке и своими глазами увидеть, как этот способ набора применяется в печатном доме Антонио де Небрихи.
   Однажды Ибрагим показал юноше небольшой, очень древнего вида свиток. Алонсо бережно раскрыл его, и взору предстал рукописный текст, начертанный в основном древнееврейскими буквами, за исключением совершенно невразумительной концовки, составленной латиницей. Название читалось без труда: "Свет в оазисе". Однако сам текст был абсолютно непонятен. Пробелы между словами отсутствовали. Алонсо уже сталкивался с таким явлением. Во многих старинных книгах не было пробелов: переписчики старались вместить как можно больше сведений и не тратить драгоценный пергамент на пустые промежутки. Поэтому само по себе отсутствие пробелов не было таким уж неожиданным и непроходимым препятствием, однако в данном случае, как Алонсо ни пытался разбить сплошной текст на слова, ничего осмысленного не получалось.
   Он вопросительно взглянул на деда.
   - Здесь шифр, - пояснил Ибрагим, усаживаясь на диван, на котором в беспорядке валялось множество небольших подушек. Алонсо помог деду устроиться поудобнее, подложил ему за спину валик, а посох прислонил к стене. - Я расскажу , как читать эту рукопись, но сначала тебе необходимо кое-что узнать. И о рукописи, и о нашей семье.
   Заинтригованный юноша опустился на низкий тугой пуф.
   - Помнишь, Али, когда-то я сказал, что жизнь похожа на сон, и тот, кто может управлять своими снами, способен научиться управлять и своей жизнью? - спросил Ибрагим.
   - Разве это была не игра? - удивился Алонсо. Он помнил об этом, но был уверен, что дед тогда просто развлекал маленького внука.
   - Нет, Али. Я хотел, чтобы ты с самого детства привыкал к этой мысли, пусть даже и в форме игры. Я еще говорил тебе, как важно прожить жизнь, стараясь никого не убивать. Даже животных. А ты пытался понять, как же при этом можно стать героем.
   - И как же при этом можно стать героем? - Алонсо невольно улыбнулся, отвечая на хитрую ухмылку старика.
   - Если героизм сопряжен с убийством, лучше не быть героем, - ответил Ибрагим вполне будничным тоном.
   - И кто же тогда будет защищать ислам? - Алонсо почувствовал, как в нем нарастает возмущение.
   - Если тебе придется сражаться, защищая близких, сражайся. Если придется разить врагов, потому что иначе пострадают те, кто тебе дорог, рази. Но заранее реши, что никакой доблести в этом нет. И всегда сожалей о тех, кого пришлось убить. Считай, что ты не сумел распорядиться своей жизнью наилучшим образом, коль скоро обстоятельства привели тебя к необходимости лишить кого-то жизни.
   Алонсо задумался, уставившись на висящий на стене ковер, расшитый затейливым орнаментом. Повсюду на полках лежали книги. Занавеска, прикрывавшая дверь, была наполовину отдернута. Было видно, как ветер раскачивает оливковое дерево возле дома. Вдали, над низкими апельсиновыми рощами, возвышались острые черные конусы кипарисов.
   В комнату вошла мать Алонсо, Сеферина, с подносом, на котором стоял кофейник и три чашки. Вкусный запах кофе с имбирем и корицей наполнил помещение. За годы жизни среди мусульман Сеферина научилась варить кофе, как это делают арабы, но так и не привыкла к тому, что женщина не должна есть и пить в присутствии мужчин. Вот и сейчас мать налила ароматный черный напиток всем троим, включая и себя, и села в сторонке, как будто собираясь участвовать в разговоре. Алонсо полагал, что Ибрагим попросит ее выйти, но ошибся. Дед нисколько не возражал против присутствия невестки.
   - Как же я должен распорядиться своей жизнью, чтобы мне не пришлось убивать? - спросил Алонсо, пригубив кофе.
   - К сожалению, не могу дать тебе готовых наставлений, - Ибрагим словно не заметил прозвучавшей в вопросе иронии. - Однако, мой мальчик, это не единственное, о чем тебе следует всегда помнить. Вторая твоя задача - не дать другим убить себя, уцелеть, что бы ни происходило, и сохранить рукопись, название которой ты прочитал как "Свет в оазисе".
   - Разве она не так называется? - Алонсо потянулся к кофейнику за добавкой, но в нем оказалась одна гуща. Увидев разочарование на его лице, мать улыбнулась, отчего ее крупные карие глаза на слегка удлиненном худощавом лице словно озарились светом.
   - Сейчас принесу еще, - тряхнув длинными прямыми волосами, тоненькая Сеферина выплыла из комнаты. Дома она не покрывала головы.
   - Видишь ли, - пояснил Ибрагим, - если прочитать название, используя ключ, с помощью которого можно понять весь текст, то и оно окажется другим. Неизвестно, случайно ли это название сложилось именно в такие слова. Так или иначе, очень удобно называть рукопись "Светом в оазисе". Красиво звучит, не правда ли?
   - Красиво, - согласился юноша. - Как начало касыды Ибн аль-Араби. Но что же эта за рукопись? Почему именно я должен ее беречь?
   - Так уж получилось, что нашей семье выпала особая честь быть хранителями этого бесценного знания.
   Дед замолчал, задумавшись, и стал от этого еще более морщинистым. То ли он подбирал подходящие слова, то ли вообще забыл, о чем шел разговор. В последнее время он мог подолгу молчать, сидя в полной неподвижности, и казалось, что он спит с открытыми глазами. Алонсо, зная эту его черту, не торопил старика.
   В дверном проеме под колеблемой ветром занавеской возник Саладин и уселся на самом пороге. Юноша несколько раз причмокнул, подзывая кота. Саладин любил заставлять упрашивать себя. После нескольких приглашений он, наконец, милостиво согласился войти в комнату. Мягко перебирая лапами, серый хитрец запрыгнул на диван, потоптал оказавшийся под ним валик и улегся возле Ибрагима. Старик мягким движением провел пальцами по шее Саладина. Кот заурчал.
   Продолжая гладить его, дед поведал Алонсо следующую историю.
   Много столетий назад, когда великий царь греков Искандер Двурогий привел свое победоносное воинство в Индию, среди его воинов были и иберы. Некоему лучнику из Иберии, настоящее имя которого теряется в веках, посчастливилось познакомиться во время похода с учением индийского мудреца, жившего за сотни лет до прихода греков. В Индии всегда процветало множество различных учений и верований, сторонники которых спорили друг с другом до хрипоты, но никогда не воевали из-за веры ("Неправда ли, дорогой мой внук, это так непохоже на наши времена, когда справедливость воззрения утверждается силой оружия?"). Одним из них и был тот учитель. Воин-Ибер, как называли лучника с нашего полуострова, узнал у индийского мудреца, что наша жизнь подобна иллюзии, сновидению и что ею можно управлять так же, как и сном.
   - Что-то я не заметил, чтобы снами можно было управлять, - не удержался Алонсо, вспомнив свои неудачные опыты.
   - Значит, ты пытался это сделать? - торжествующе провозгласил Ибрагим, словно уличая его в чем-то. Алонсо покраснел и рассеянно оттянул от шеи стоячий воротник.
   - Этому можно научиться, - продолжал дед. - И в рукописи подробно написано, как этого добиться. Благодаря воину Искандера, тайное знание пришло на этот полуостров. Позже оно передавалось среди исключительно узкого круга людей и постепенно дошло до нас. Это очень ценные и в то же время опасные сведения. Представь себе, что будет, если люди с нечистыми помыслами научатся одной лишь силой мысли менять мир. Поэтому эти методы необходимо хранить в строжайшей тайне.
   - Но если о них вообще никто не знает, то какой же в них прок?
   Было видно, что Ибрагим доволен вопросом. А также тем, что вернулась Сеферина с новой порцией кофе и со сладкой пахлавой. Кое-что из сочащихся медом крошек перепало и мурчащему от удовольствия, всеядному Саладину.
   - Если никто не знает, то и пользы никакой нет, ты совершенно прав, - согласился Ибрагим. - Поэтому в каждом поколении несколько человек были посвящены в тайну. Тебе, Али, предстоит не только сохранить манускрипт, но и самым тщательным образом изучить его содержание. Ты сможешь познакомить с ним тех немногих, которых сочтешь достойными безусловного доверия. Кроме того, очень хотелось бы, чтобы среди них нашелся хотя бы один человек, которому удастся развить способность менять мир силой мысли.
   - Как я узнаю, кто сможет развить эту способность? - юноше вдруг стало еще жарче.
   - Вот тут-то и кроется ловушка. Заранее узнать невозможно. Это всегда поиск наугад. Поэтому в большинстве поколений среди посвященных в тайну не было ни одного человека, наделенного даром. Придется тебе довериться сердцу, которое у тебя уже есть, и опыту, который у тебя будет.
   - В таком случае я не понимаю, - воскликнул Алонсо, - почему ты уверен, что такая способность вообще существует? Неужели ты просто поверил древней рукописи?
   - Я знаю об этом потому, - благодушно ответил Ибрагим, - что в некоторых поколениях такие люди все-таки попадались. И ради одного такого редкого человека, встречающегося пусть даже раз за многие столетия, мы и храним это знание. Мне не выпало счастья ни обладать такой способностью, ни даже знать такого человека. Но у моего отца был друг, из народа кало которых сейчас немало на юге Аль-Андалус. Его звали Франсиско Эль-Рей. И он умел управлять реальностью силой мысли.
   Алонсо уставился на деда, не зная, верить своим ушам или нет.
   - То есть упомянутый тобой Франсиско, - произнес он, слегка запинаясь от волнения, - мог, как волшебник из сказки об Аладдине, творить предметы из ничего?
   - Нет, не совсем так, - Ибрагим покачал головой и перевернул кота на спину, отчего тот замурлыкал самым беззастенчивым образом. - Это не волшебство из сказок, когда по взмаху руки возникает нечто, чего не существовало ранее. Речь тут о выборе витка реальности. Ты стоишь перед целым пучком возможных продолжений одного и того же момента. Как будто перед тобой есть несколько миров, и ты можешь переходить из одного в другой. Поймешь, когда прочитаешь "Свет в оазисе".
   Алонсо попытался что-то сказать, но закашлялся. Слова застряли в горле комком. Его замешательство было столь очевидным, что Сеферина сочувственно улыбнулась. Перехватив ее взгляд, Алонсо вдруг подумал о том, что и она посвящена в тайну. Эта мысль его поразила. Его мать, такая родная и в то же время такая домашняя, такая привычная, такая обычная, оказалась одним из буквально считанных людей на всем белом свете, которые обладали Тайной!
   - Сколько всего человек сегодня знают об этом? - вымолвил он наконец, отчасти справившись с оцепенением.
   - Если под источником знания разуметь вот эту рукопись, то о ней известно на сегодняшний день троим людям и одному коту, присутствующим в этой комнате, - лицо деда Ибрагима выражало не свойственную ему торжественность. - Но в мире могут быть и другие такие же рукописи. Не исключено, что текст со времен древнего иберийского воина многократно переписывался, и о том, сколько существует на сегодняшний день экземпляров, у нас нет никаких сведений. К тому же мы не знаем, что происходит в далекой и недоступной Индии. Стало ли там это знание за прошедшие столетия всеобщим достоянием... Или его хранят лишь отдельные группы...
   Алонсо вскочил на ноги. Переполняющие чувства не давали спокойно сидеть на одном месте.
   - Я все понял, - коротко произнес он. - Я буду беречь эту рукопись. А сейчас мне надо побыть одному.
   Он вышел из дома и торопливо направился к ближайшему холму, испытывая настоятельную потребность взглянуть на весь мир сверху. И открывшийся ему вид был прекрасен! Чудесны были горы и долины, быстрые воды реки Хениль, водоемы и фонтаны во дворце эмира, обиталища нищих и чертоги богатых, прекрасны были деревья, люди, звери, птицы и даже насекомые.
   "Это мой мир, - говорил он себе, чувствуя, как расширяется грудь. - Это мой сон. Я, Али Ибн Дауд Алькади, семнадцати лет, которого мать любит называть Алонсо, из рода муваллад, являюсь носителем и хранителем бесценного древнего знания. И, возможно, я наделен способностью менять мир силою мысли..."
   Он еще много часов ходил по улицам и дворам Гранады, не чувствуя под собой земли. Ноги сами несли его, словно ему хотелось обойти пешком весь мир, весь свой мир.
   В этот вечер он так устал от ходьбы и перевозбуждения, что даже не открыл вожделенную рукопись. Однако уже на следующий день, как только ушел со своими людьми Абу-Касим Абдель-Малик, визирь эмира, Алонсо пристал к Ибрагиму, упрашивая немедленно открыть ему ключ к расшифровке текста.
   Как следовало из полученных объяснений, ключей было несколько.
   - Давай сначала разберем название, - предложил дед. - Произнеси, как оно звучит.
   - "Свет в оазисе". Только в конце должна стоять буква "тав", а не "тет", как в тексте. Вероятно, случайная описка.
   - Не надо переводить. Просто прочти, как это звучит.
   - "Ор ба-наот", - сказал Алонсо. Древнееврейские тексты он понимал не свободно, но и не хуже, чем многие его знакомые иудеи.
   - Теперь прочитай название так, как будто оно написано на латыни, а не на еврейском.
   Удивившись столь странной просьбе, Алонсо предпринял попытку:
   - "Ор банаут"? Так, что ли? Но на латыни это ничего не означает.
   - Почему ты решил, что после слога "ор" надо делать паузу? - спросил дед. - Ведь пробелов в рукописи нет.
   - Да, конечно, - согласился Алонсо. - Я сделал здесь паузу, потому что думал, что текст написан по-еврейски.
   - Так вот, - дед указал рукой на рукопись, - первый ключ как раз и заключается в том, что текст написан на одном языке буквами другого языка. Это уже своего рода шифр. Кроме того, он составлен без пробелов, и о том, где они стоят, приходится догадываться. Еще одна трудность состоит в том, что еврейские буквы не особенно удобны для записи латинских слов, так как они довольно часто не содержат никаких намеков на звучание гласных. Как ты знаешь, и в еврейском, и в арабском языках это обстоятельство не мешает правильно произносить слова. Но латынь устроена иначе. Поэтому есть немало мест, допускающих разночтения.
   Начиная постепенно понимать, что к чему, Алонсо предпринял еще одну попытку расшифровать заголовок рукописи:
   - Так, без пауз получается что-то вроде "orbanauta"? Но ведь и это, кажется, лишено смысла?
   - Посмотри внимательно на просвет между буквами "бет" и "алеф", - подсказал дед.
   - Ага... Здесь есть небольшая помарка.
   - Это не помарка, а очень маленькая буква "йод".
   - Тогда получается "Orbinauta"! Звучит почти понятно... - и тут Алонсо осенило: - Орбинавт. Как "аргонавт". То есть странствующий. Но куда? Откуда?
   - Тебе осталось вспомнить, что на латыни означает "orbis", - оживился Ибрагим.
   - У этого слова много значений. Круг, - ответил Алонсо.
   - Верно. Отсюда - "орбита". Что еще?
   - Мир. Страна. Край. Область. Вселенная.
   Алонсо вдруг понял.
   - Странствующий среди миров, - произнес он с радостной уверенностью.
   - Странствующий среди миров, - подтвердил Ибрагим. - Тот, кто наделен способностью переходить из одного мира в другой. Понимаешь, мой мальчик? В тексте речь вовсе не идет об изменении действительности. То, что делают орбинавты, лишь в пересказе может показаться воздействием на реальность. На самом же деле орбинавт переходит из того мира, который есть, в тот, который мог бы быть.
   Алонсо опять, как накануне, на холме, почувствовал знаки счастливого предвкушения: по спине ползли мурашки, казалось, что в легких помещается больше воздуха, чем обычно... Он был почти уверен, что находится в одном шаге от разгадки тайны, которая придаст всей его жизни совершенно новое направление и качество.
   - И это можно сделать силой мысли?! - прошептал он. - Просто силой мысли... Почему же это так сложно, что люди, наделенные даром, встречаются даже не в каждом поколении?
   Вернувшись к тексту, Алонсо нашел в нем сочетание слов "древо исходов".
   - Что это означает? - спросил он.
   - То, из-за чего путешествие между мирами и является столь непростым занятием, - ответил дед. -Для того, чтобы переместиться, необходимо удерживать в воображении все мыслимые последствия того, что нечто, что произошло, но могло и не произойти, не произошло, а нечто, что не произошло, но могло произойти, произошло, - он вдруг рассмеялся беззлобным, старческим смехом. - У тебя сейчас такое же ошалевшее выражение лица, как у твоего хитрого серого дружка, когда мы выставляем его за дверь.
   Ибрагим рассказал внуку, что в некоторых частях текста для понимания необходимо применять еще один ключ - соответствующий сдвиг в алфавите. Только после такой подстановки букв можно пытаться прочесть получившуюся последовательность на латыни.
   - В общем, как видишь, понимание текста не дается слишком легко, - развел руками дед. - Должен тебе признаться, что посвятил этой рукописи немало дней своей жизни, но до сих пор не в состоянии разобрать некоторые места. Возможно, это удастся сделать тебе или тем, кому ты откроешь тайну.
   Узнав ключи к расшифровке, Алонсо набросился на рукопись с жадностью, с которой Саладин мог бы кинуться на рыбные кости. Однако, несмотря на горячее желание, чтение продвигалось еле-еле. Много времени уходило на расшифровку букв, и сказывалось не особенно основательное знание латыни. Кое-что юноша скорее угадывал, чем понимал. Что-то объяснял ему Ибрагим, но и старый книжник не всегда был уверен в правильном истолковании того или иного места.
   Попытки управлять сновидениями стали теперь для Алонсо регулярным занятием. Днем он сознательно изматывал себя делами, чтобы ночью сразу же навалился сон. Ожидание сновидения исполнилось такого же сладостного томления, которое прежде юноше было знакомо лишь в те минуты, когда он начинал читать новую книгу. Каждый сон был отдельной книгой, отдельным миром, его миром...
   Алонсо теперь намного лучше помнил сны, чем раньше. Однако вернуться в то же сновидение, после которого он просыпался, ему не удавалось.
   По мере разбора текста "Света в оазисе" у Алонсо возникали вопросы, с которыми он шел к деду. Но у старика не всегда находились ответы.
   - Если жизнь это сон, то кому она снится? - спрашивал внук.
   - Может быть, Богу? - отвечал вопросом на вопрос Ибрагим, перебирая янтарные четки. Со стороны он выглядел образцовым престарелым мусульманином в момент истовой молитвы, но слова его не слишком вязались с этим образом. - Или тебе? Или это вообще одно и то же?
   В прежние времена подобные высказывания деда не на шутку пугали Алонсо, так как могли навлечь на семью серьезные неприятности, но постепенно он понял, что дед никогда не богохульствует в присутствии посторонних.
   - Вспомни своего любимого Ибн аль-Араби, - сказал Ибрагим. - Разве не говорил он о едином начале бытия? Разве истинная суть не познается в озарении? Разве есть подлинное, сущностное различие между человеком и Богом, между миром и Богом, между миром и человеком?
   Алонсо пожал плечами. Накануне он весь вечер провел, упиваясь стихами этого великого поэта и мыслителя из книги "Толкователь любовных страстей".
   - Великий шейх - мой любимый стихотворец и твой любимый мыслитель, но не наоборот, - заметил он.
   Легкий насмешливый кивок деда означал, что тот оценил фразу.
   - Я не очень хорошо понимаю некоторые идеи Ибн аль-Араби и других суфиев, - признался Алонсо. - Видимо, именно из-за подобных идей его и обвиняют в ереси.
   - Это-то как раз и не удивительно, - заметил дед. - Людям всегда проще верить в догмы, чем мыслить и познавать. У нас, мусульман, уже накопилась изрядная история преследований тех, кто верит и думает иначе. Хотя на сегодняшний день христиане нас в этом сильно опередили. У нас все-таки нет инквизиции. Впрочем, скоро, вероятно, будет...
   Ибрагим погрустнел. По Гранаде ползли панические слухи о близящемся нашествии объединенных войск Кастилии и Арагона на последнее мусульманское государство на Пиренеях. Из-за них старик утрачивал обычную невозмутимость. Чтобы отвлечь деда от невеселых мыслей о судьбе страны, Алонсо поспешил вернуть разговор в философское русло.
   Поколение Алонсо и его родителей знало о былом величии ислама на Пиренеях лишь из преданий и литературных произведений. Когда-то мусульмане, пришедшие из Северной Африки, завоевали почти весь полуостров. Непокоренными остались лишь Астурия и Каталония на севере. Но с тех пор прошло почти восемьсот лет, в течение которых католические рыцари вытесняли мавров (так они называли испанских мусульман независимо от их происхождения) то из одной области, то из другой.
   Несмотря на распри между христианскими королями и феодалами, столетия Реконкисты постепенно вели к усилению католических стран и падению одного за другим раздробленных мусульманских эмиратов. Королевство Леон уже давно вошло в состав Кастилии, а Кастилия и Арагон в последние годы, в результате брака между кастильской королевой Изабеллой и арагонским королем Фердинандом, представляли единую силу. От непобедимого в прошлом халифата Кордовы, занимавшего почти всю территорию страны Аль-Андалус, остался один единственный эмират Гранады. Кордова, великая столица халифата, была занята христианами более двухсот лет назад. И совсем недавно - это случилось уже на памяти Алонсо - пал портовый город Малага.
   Судьба Гранадского эмирата, зажатого между горными перевалами и морем, была предрешена. Правда, эмир Мухаммед Абу-Абдалла платил католическим монархам ежегодную дань, но мало кто считал, что это заставит христиан отказаться от заманчивой возможности победно завершить многовековую Реконкисту, окончательно выбить мавров с Пиренейского полуострова, сплотить кастильцев и арагонцев вокруг христианской веры, а заодно пополнить вечно пустующую казну за счет побежденных.
   Христианская Европа не решалась на возобновление крестовых походов ради освобождения из рук мусульман Гроба Господня в Иерусалиме. В этом случае крестоносцам пришлось бы столкнуться со слишком сильным противником - египетскими мамлюками, а, возможно, и турками-османами, которые прочно утвердились на территории Византии. Христианские владыки - по крайней мере, в лице Фердинада и Изабеллы, - в отличие от своих предков, ставили перед собой только разрешимые задачи. Как, например, покорение Гранады. Как изгнание из пиренейских государств всех неверных - иудеев и мавров, - если они откажутся принять христианство. Как передача инквизиции почти неограниченных полномочий во всем, что касалось преследования еретиков и ведьм, к которым можно было причислить кого угодно из-за малейшего неосторожного высказывания или просто по доносу соседа.
  

***

  
   Три года после того памятного вечера, когда Алонсо узнал от деда о существовании тайной рукописи, прошли в атмосфере ожидания неизбежной катастрофы. Все знакомые и соседи только об этом и говорили. Молодые люди были охвачены воинственным пылом и рвались в бой, вспоминая о великих подвигах мусульманских героев. Постоянно звучали имена Саллах ад-Дина, Аль-Мансура, Тарика ибн-Зияда.
   Алонсо, которому теперь было двадцать лет, чувствовал, как и его охватывает всеобщее лихорадочное возбуждение. Он не скрывал его и дома.
   - Не стану напоминать тебе, что в войне очень трудно никого не убить, - откликнулся Ибрагим, когда в один из дней ранней весны 896-го года Хиджры (или 1491 года по летоисчислению христиан) внук признался ему, что ходит на занятия по владению мечом и кинжалом. - Сейчас гораздо важнее то, что в войне нелегко и самому остаться в живых. Твоя задача - сохранить свиток.
   - Но это же не я приглашаю сюда христианских рыцарей! - Алонсо иногда решительно отказывался понимать деда. Ему казалось, что старик из упрямства не желает уразуметь очевидные для всех вещи. - Они идут сюда, чтобы убивать нас, чтобы отнять наши земли и дома, чтобы заставить нас принять их ложную веру!
   - Вероучение само по себе не может быть истинным или ложным, - возразил дед. - Важно лишь то, что делают с ним люди. Одних людей оно ожесточает и толкает на насилие, а у других смягчает сердца.
   Алонсо вздохнул. Ибрагим всегда беседовал с ним на равных, и, даже когда Алонсо был совсем мал, дед не говорил ему, как другие: "Поймешь, когда вырастешь". Но сейчас внуку очень хотелось, чтобы старик сказал что-нибудь в таком духе. Дескать, с опытом придет понимание того, что недоступно твоему сегодняшнему разумению, а пока не надо напрягать свой юный ум. Просто делай то, что велит тебе сердце: иди защищать родной город от неверных.
   Ничего такого дед не сказал.
   - Я знал, что это мгновение когда-нибудь настанет, и готовился к нему, - сообщил он тихим голосом. - И все равно не готов.
   - В чем дело? - Алонсо встревожило исчезновение обычной шутливой интонации лукавого старца.
   - Али, пришло тебе время покинуть Гранаду, - молвил наконец Ибрагим.
   Летом темнело поздно, но этот час уже наступил. Тихо вошла Сеферина и зажгла фитили двух масляных ламп. Алонсо, как всегда в такие минуты, вспомнил сказку о мальчике, который потирал волшебную лампу, вызывая послушного ему джинна.
   - Это из-за того, что сюда придут кастильцы? - спросил он несчастным голосом.
   - Да, из-за того, что сюда придут кастильцы и эмират падет, - невесело подтвердил Ибрагим. - Мы не знаем, как поведут себя победители. Будут ли они уничтожать жителей. Падет город после ожесточенной войны или же сдастся без боя. Так или иначе, Гранада станет христианской, и если христиане не проявят милости к побежденным, то в первую очередь опасность будет угрожать молодым мужчинам. Вроде тебя.
   Алонсо молчал, перебирая рукав белой льняной туники.
   - Кроме того, вполне реальная опасность нависнет над книгами нехристианского содержания. Или неизвестного содержания, - эти особенно подозрительны для инквизиции. Более всего на уничтожение будут напрашиваться книги, написанные еврейскими буквами. Вроде рукописи, которую наша семья бережет как зеницу ока много веков.
   - Но почему?! - Алонсо наконец прорвало, - почему я должен трусливо бежать, когда все мои сверстники будут защищать город?!
   - Али, в безрассудных действиях есть своя красота, - грустно сказал Ибрагим. - Но солдаты-горожане не спасут Гранады. Это понимает и визирь Абдель-Малик, который, как ты знаешь, часто навещает меня ради книг и наших с ним неторопливых бесед. По всей видимости, именно он и будет заниматься составлением списков людей, способных носить оружие. "Они бахвалятся, когда враг далеко; но, когда война гремит у ворот, в ужасе прячутся по углам", - таковы его собственные слова. Сражаясь, ты безмерно увеличишь риск своей гибели и потери бесценных знаний. Что же касается безопасности Гранады, то она от этого не возрастет даже на размер маслины.
   Алонсо лихорадочно искал аргументы против этих доводов. И тут он вспомнил обстоятельство, показавшееся ему спасительным. Очевидно, дед просто забыл, что он не может бежать в страны полумесяца, ибо туда придется добираться морем.
   Алонсо воздел палец и веско изрек, полагая, что кладет конец спору:
   - Я не могу никуда бежать! Ведь я не переношу морской качки!
   - Тебе и не надо никуда плыть, - возразил дед. - Даже бежать тебе никуда не надо, тем более "трусливо". Ты ведь можешь просто отправиться пожить у своего дяди Юсефа. Разумеется, не забыв прихватить с собой некий свиток.
   - Что?! Ты предлагаешь мне перебраться в Кордову? - Алонсо показалось, что он ослышался.
   - Что в этом странного? Мать твоя давно не видела брата - правда, Сеферина? - и, не дожидаясь ответа от невестки, Ибрагим продолжал: - Неужели ты не проводишь ее туда? Дороги сейчас небезопасны. Вряд ли ты захочешь, чтобы твоя мать путешествовала без тебя, пусть даже и в обществе венецианских торговцев.
   - То есть я убегу от кастильцев в Кастилию? - Алонсо хотел уточнения, и оно последовало:
   - Разве в Кордову не проще добраться, чем в Каир или в Фес? Семья твоей матери исповедует христианство. Кто-то делает это искренне, кто-то - для вида. Ты человек образованный, кастильскую литературу знаешь лучше многих католиков. Ты не смугл, поскольку происходишь не от берберов или арабов. Внешность у тебя вполне кастильская, ведь мы ведем свой род от муваллад. Может быть, для кого-то на севере Европы слово "мавр" означает этакого чернокожего малого с пухлыми губами и курчавыми волосами, но мы-то с тобой вообще ничем не отличаемся от кастильцев. Разве что верой, культурой, привычкой мыть руки перед едой, немного более заунывной музыкой и еще несколькими мелочами. Там ты будешь привлекать куда меньше внимания к себе, чем в только что захваченной столице мавров. Последней столице мавров, - добавил Ибрагим с неожиданной горечью.
   Алонсо задумался. Он давно мечтал увидеть католический мир собственными глазами. Читая все, что попадало в поле его зрения в лавке деда, он познакомился со многими рыцарскими романами, поэтическими и философскими произведениями христиан. Только он никогда не думал, что эта мечта сбудется так скоро и при столь неожиданных обстоятельствах.
   - Пойми, Али, мы не знаем, что здесь будет происходить, - продолжал увещевать его Ибрагим. - Если католические правители проявят милость к побежденным и резни не будет, ты сможешь вернуться. В противном же случае ты спасешься. И спасешь рукопись.
   - Если бы я был орбинавтом, смог бы я изменить мир так, чтобы в нем не было инквизиции? - спросил Алонсо.
   Ибрагим на мгновение задумался, затем ответил:.
   - В зависимости от того, насколько устойчиво ты смог бы удерживать в сознании образ такого мира. Мне кажется, это невозможно. Ведь инквизиция существует уже не одну сотню лет. Представляешь, сколько крупных и мелких событий составят то древо исходов, с которым тебе пришлось бы иметь дело? Одно ясно: если ты станешь орбинавтом, твой мир будет намного приятнее. Но на ближайшее время главная для тебя задача - стать не орбинавтом, а католиком.
   - Что! - Алонсо вскочил на ноги.
   - Подай мне посох, чтобы я мог встать с такой же резвостью, - сказал старик с беззлобной насмешкой.
   Алонсо снова опустился на пуф.
   - Твои шутки иногда просто невозможны, - пробормотал он.
   - Но я вовсе не шучу, - возразил Ибрагим. - Тебе надо стать христианином и это будет нетрудно сделать, ибо благодаря своей начитанности, а также хорошему знанию их языка, ты очень скоро поймешь те сказки, в которые они верят. И решишь, что они не хуже и не лучше сказок, в которые верим мы.
   - Сказок? - недоверчиво переспросил Алонсо.
   - Сказок в самом лучшем смысле этого слова. Разве ты с самого детства не любишь читать разные истории? Разве каждая такая история - это не отдельный выдуманный мир? То, во что верят люди, исповедующие одно или другое учение, тоже является отдельным выдуманным миром. Если хочешь, коллективным древом исходов, которое легко удерживать в уме, потому что все вокруг напоминает о нем - здания, статуи, тексты, молитвы, колокола, разговоры людей, распорядок дня, обычаи.
   Видя, что его слова все же задели внука, Ибрагим добавил:
   - Пойми, когда я говорю о чем-то, что оно "выдумано", я вовсе не хочу сказать, что его нет. Ведь если реальность сродни сновидению, то все, что окружает нас, в каком-то смысле выдумано нами. Так же, как содержание сновидения является порождением нашего же рассудка, каким бы странным оно ни показалось нам при пробуждении.
   Ибрагим потянулся к посоху. Это означало, что он устал и хочет идти спать. Алонсо помог ему встать.
   - Привыкай к кастильским именам, - продолжал дед, - даже если они кажутся тебе немыслимыми искажениями. Дядя Юсеф будет для тебя Хосе Гарделем. Возьмешь его фамилию и будешь зваться Алонсо Гарделем. Наш эмир Абу-Абдалла, да продлит Аллах его дни, станет для тебя Боабдилом. Изабелла Кастильская - теперь твоя королева, и для тебя она донья Исабель. Фердинанд Арагонский отныне для тебя - дон Фернандо. Будешь говорить не "муваллад", а "мулади". Ну и так далее - переводить с языка на язык ты умеешь и без меня.
   Старик, не прощаясь, вышел из комнаты, с трудом передвигая ноги и тяжело опираясь на посох. Уже в дверях он обернулся и сказал:
   - Отправляться вам с матерью надо как можно скорее. Мешкать нельзя. Здесь сейчас находятся венецианские купцы, компаньоны дяди Юсефа. Вы уйдете вместе с ними. Мне сообщили из дворца эмира, что твои донья Исабель и дон Фернандо уже не скрывают своих планов. Скоро они двинут сюда войска, чтобы овладеть Гранадой и крепостью эмира. Кстати, для тебя она отныне не Аль-Хамра, а Альгамбра, как называют ее христиане. Неизвестно, увидишь ты еще Гранаду или нет. Скорее да, чем нет. Но полумесяц на верхушке башни Комарес в Альгамбре скоро сменится на крест. Если хочешь почувствовать дыхание истории, успей перед отъездом полюбоваться на него. Позже такой возможности тебе может не представиться. Даже если проживешь тысячу лет.
   Когда Ибрагим уже почти вышел, Алонсо окликнул его:
   - Дед! А как же ты? Почему бы и тебе не отправиться с нами? Кто будет за тобой ухаживать, если нас не будет рядом?
   - Мое место здесь, с книгами. Ухаживать за мной будет твоя двоюродная сестра Фатима и твой названый брат, любитель блох Саладин, - донесся тихий голос Ибрагима, добавившего после этого еще что-то, уже совсем неразборчивое.
   Алонсо был охвачен такими противоречивыми чувствами, что ему вряд ли удалось бы их описать, если бы его об этом попросили. Сильнее всего было переживание, которое можно было назвать бессильной тоской несостоявшегося волшебника.
   Как ему было жаль, что он на несколько лет забросил упражнения со сновидениями! Если бы не это, - так сейчас казалось Алонсо, - он уже успел бы стать орбинавтом и теперь сумел бы изменить происходящее. И не пришлось бы ему оставлять любимого деда в городе, куда в скором времени ворвутся орды свирепых дикарей.
   До своего отъезда Алонсо, следуя совету Ибрагима, действительно поднялся к стенам Альгамбры, чтобы посмотреть на возвышающийся над ними полумесяц ислама.
  
  

- Глава 2 -

  
   Бесшумный кто-то приоткроет дверь,
   И станет в тягость память прежних вер,
   Сомнительной - бесспорность прежних мер.
   Покажется, что с кем-то ты вдвоем
   Ведешь бесплодный спор. Забудь о том:
   Я только ветер за твоим окном.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   Я стоял у распахнутого окна, утешая себя тем, что выполнил волю деда. Стыд за переход в христианство был сильнее, чем облегчение, которое я испытывал в связи с тем, что само это событие уже осталось позади.
   Тесная улочка внизу жадно втягивала в себя тень наступающего вечера. На днях слышал от дяди Хосе, что Кордова - самое жаркое место Европы. Я ему сразу поверил - если в начале апреля так тепло, что же будет летом?..
   На поверхности Гвадалквивира вспыхивали и гасли блики заходящего солнца. Из моего окна хорошо виден древний римский мост, перекинувшийся через Гвадалквивир на шестнадцати массивных арках. Вырастающие прямо из реки каменные подножия, на которые опираются арки, здесь и там покрыты темной прозеленью.
   Кордова... Некогда столица всей мусульманской Испании, город, соперничавший по красоте и величию с Багдадом и Фесом. С тех пор, как его захватил Фернандо III Святой, прошло более двухсот пятидесяти лет. Десять лет назад, когда началась война с эмиратом Гранады, сюда переместились католические короли Фердинанд и Изабелла. Дед прав: надо все же привыкнуть называть их кастильскими именами. Донья Исабель и дон Фернандо.
   Война то стихает, то возобновляется, стороны сражаются одинаково отчаянно, но перевес почти все время на стороне христиан, отрезающих от эмирата город за городом, деревню за деревней, холм за холмом, крепость за крепостью. В их руках уже Альхама, Лоха, Малага и Баса. Скоро - черед столицы эмирата.
   Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в комнату заглянула моя пухленькая смешливая двоюродная сестра.
   - Привет, Алонсо, - непослушные кудряшки выбивались из под легкой накидки. Такие накидки, которые здесь называют мантильями, местные женщины позаимствовали у мавританок. Мусульманки прикрывают ими голову, спасаясь от солнца и ветра, а порой и лицо, проявляя приличную скромность. Им бы не пришло в голову без всякой необходимости, просто ради эффектного внешнего вида нацепить мантилью на водруженный на темя высокий гребень, как это сделала стоящая передо мной юная модница.
   - Мир тебе, Матильда!
   - Как ты необычно разговариваешь, - прыснула она и тут же затараторила, словно опасаясь, что если немедленно не скажет всего сразу, то у нее закончатся слова. - Нас зовут ужинать. Завтра утром отец и братья покажут тебе лавку. Потом вы все пойдете молиться в Мечеть, а вечером у тебя будет свободное время, и ты отведешь меня гулять. Девушки благородного происхождения никогда не ходят по улицам без дуэньи, а я девушка простая, и моей дуэньей будешь ты, дорогой кузен.
   - В мечеть? - переспросил я в недоумении. - Вы же христиане.
   - Вообще-то с сегодняшнего дня ты тоже христианин.
   Болтушка права. Мы с семьей несколько часов назад вернулись из маленькой церквушки Сан-Себастьян, где меня крестил падре Нуньес с внешностью муэдзина. Теперь я мориск, то есть крещенный мавр, такой же, как дядя и его жена, как мои двоюродные братья и сестра, как моя мать (которая за годы жизни в мусульманской семье не полностью забыла христианские обряды), как тысячи и тысячи жителей этого города и других городов Кастилии. Крещенных евреев и мавров называют новыми христианами, кристианос нуэвос. Это люди, которых постоянно подозревают в тайном следовании своей прежней вере, люди, являющиеся главным фокусом внимания святейшей инквизиции. И я один из них. Из тех, кого не берут на государственные должности, так как по действующему в этой стране закону о чистоте крови полноценными кастильцами считаются лишь те, у кого в роду на протяжении последних четырех поколений не было ни одного иноверца.
   - Ну ладно, не вы, а мы, - согласился я неохотно. - Так почему же мы, христиане, пойдем в мечеть?
   - Потому что так все называют главный собор города - Мечеть. Просто ты здесь новичок и еще ничего не понимаешь, - она хмыкнула, и я почувствовал, что ее веселое расположение духа начинает передаваться и мне. Невольно вспомнились слова деда, сказанные при прощании: "Если будешь считать, что обязан постоянно предаваться мрачности, мир станет для тебя смертельно серьезным, и ты вряд ли сможешь воспринимать его как сон".
   Я вспоминаю эти слова, когда чувство вины за то, что я оставил деда и друзей в их нынешнем положении, сталкивается с естественным желанием наслаждаться жизнью и молодостью.
   За столом в главной зале, куда спустились мы с Матильдой, уже сидели дядя Хосе, двое его сыновей и венецианец Луиджи Грациани со своим сыном Лоренцо. Мои кузены лишь не намного взрослее меня. Старший, Хуан пошел в отца - сухощавый, среднего роста, молчаливый и, кажется, весьма вспыльчивый. Энрике - добродушный увалень, не умеющий скрывать свои чувства. Он и Матильда больше похожи на тетку Ортенсию. Такие же жизнерадостные, как и она. Любители вкусно поесть. И все они - дружелюбные, приветливые, понятные и в то же время чужие мне люди. Мы с матерью обязаны их гостеприимству, может быть, даже спасением: кто знает, что будет с Гранадой... Мне надо к ним привыкнуть и научиться видеть в них родных.
   - Сеньор Алонсо, - обратился ко мне старший Грациани, стараясь правильно произносить кастильские слова, - я рад, что мы с сыном задержались в Кордове, благодаря чему нам выпала возможность и честь поздравить вас со вступлением в лоно святой церкви!
   Присутствующие стали наперебой поздравлять меня. Пожилая служанка Рехия, типичная арабка (буду привыкать к тому, что люди с ее внешностью могут молиться деве Марии и держать дома иконы), зажгла свечи в красивых серебряных подсвечниках. Моя мать и тетка Ортенсия сначала помогали приносить из кухни блюда с едой, а затем присоединились к нам. Мать была в чепце, под который собраны волосы, и видно было, какая у нее высокая шея. Она впервые предстала передо мной в таком виде, и я с удивлением обнаружил, что она привлекательная женщина.
   Ужин, устроенный в честь моего крещения, был обилен. Сначала все принялись за ароматные, только что испеченные домашние лепешки, натертые чесночной мякотью. Глядя на остальных, я подмечал, как и что следует есть. Лепешки макали в оливковое масло и заедали ими прохладное красное вино. Мне было вкусно и без вина.
   - Выпей с нами, Алонсо! - воскликнул разрумянившийся Энрике, заметив мое воздержание. - Или тебе не позволяет прежняя вера?! - он расхохотался, нисколько не смущаясь тем, что никто его не поддержал, кроме вежливо улыбнувшегося Лоренцо. Молодого итальянца можно было не принимать в расчет, так как быструю кастильскую речь он почти не понимал.
   Я пытался отделаться невразумительными отговорками - дескать, мне просто не хочется вина, - но Энрике не отставал. Его неожиданно поддержала Матильда.
   - Дорогой кузен, - произнесла она, делая вид, что не замечает взглядов тетки Ортенсии, - не странно ли, что, будучи причиной нашего праздника, ты единственный, кто не пьет в его честь?
   Я покраснел, а потом решил, что искренность - лучший союзник (иногда - сделал я мысленную оговорку):
   - Ты права, дорогая кузина. Мне действительно это непривычно. Может быть, наберусь мужества чуть позже.
   Такой ответ был встречен дружным одобрением, и меня оставили в покое. Дядя Хосе обсуждал с сеньором Грациани деловые вопросы, связанные с торговлей тканями. Венецианцы торговали по всему миру. Обладая охранными грамотами, их купцы беспрепятственно перемещались между христианскими и мусульманскими странами. Дядя постоянно вел с ними дела. Именно с венецианским караваном (в нем было несколько негоциантов с обозами и охранявшие их вооруженные всадники - все из Италии) мы с мамой и добрались из Гранады в Кордову.
   От избытка впечатлений последних дней я поначалу был несколько рассеян, но затем мое внимание привлек разговор дяди Хосе с Луиджи. К сожалению, именно в этот момент ко мне вдруг обратился сидящий рядом Хуан. Обычно он очень молчалив, однако сейчас, видимо, от выпитого вина, разговорился.
   - Послушай, дружище, - прошептал он. Его глаза блестели, щеки раскраснелись, - ты вполне можешь немного пригубить для вида. Ничего страшного, Аллах простит. Главное - хранить ему верность в своем сердце. Когда-нибудь мы отомстим неверным за то, что приходится ради спасения жизни осквернять себя богопротивными ритуалами и делать вид, что мы считаем обычного человека Богом.
   - Будем мстить собственным родителям и сестрам? - невольно вырвалось у меня.
   - Шшш, - он приложил палец к губам. - Нет, своих мы сможем переубедить. Ведь они просто обмануты.
   - А ты не обманут? - теперь я старался говорить тихо.
   - Я был таким же, как они. Но потом встретил людей, которые открыли мне глаза. А уж в твое искреннее христианство я вообще не верю. Ведь ты воспитан в духе ислама. Очевидно, принял христианство, как и многие другие, чтобы уцелеть и когда-нибудь воздать неверным по заслугам.
   - Сейчас не самое подходящее время для такого разговора, - шепнул я.
   - Да, ты прав, - согласился мой собеседник. - Особенно надо остерегаться венецианцев. Ведь родня в любом случае не выдаст нас инквизиции, а от чужаков можно ждать чего угодно.
   Хуан замолчал, и я вдруг отчетливо понял, что деду Ибрагиму все-таки удалось привить мне неприятие агрессивной религиозности, независимо от того, в каком вероучении она проявляется. К моему облегчению, в течение вечера кузен больше не касался этой щекотливой темы.
   Дядя Хосе рассказывал о некоем весьма знатном человеке, который покупает у него шелковые ткани и гобелены. Они несколько раз встречались в лавке, и постепенно их разговоры стали выходить за пределы делового общения. Оказалось, что это не кто иной, как казначей арагонского короля, дон Луис де Сантанхель, собственной персоной. Их знакомство состоялось два года назад, и с тех пор они поддерживают дружеские связи.
   - Недавно дон Луис снова был у нас, - дядя Хосе продолжал говорить тем же негромким размеренным голосом, несмотря на то, что все уже давно смолкли и теперь с интересом слушали его. - Он рассказал мне об одном чрезвычайно необычном человеке, который находится сейчас в Кордове и несколько раз был принят их высочествами. Зовут его Кристобаль Колон, но так он представляется с тех пор, как приехал в Кастилию из Португалии, где прожил до этого много лет. Сам Колон утверждает, что он родом из Генуи, хотя, по словам знающих людей, никаких следов генуэзского акцента в его кастильском нет. Впрочем, это возможно объясняется присущим итальянцам талантом к языкам.
   Венецианец отвесил легкий поклон, благодаря дядю за комплимент.
   - Каково же его итальянское имя? - полюбопытствовал он.
   - Кристофоро Коломбо.
   - Никогда о таком не слышал. Чем же он интересен?
   - Этот человек - мореход и картограф. Он не аристократического происхождения, но ему каким-то образом удается внушить к себе уважение со стороны самых знатных персон Европы. Он не ученый, но чрезвычайно образован и настолько уверен в своих познаниях, что легко вступает в споры с университетскими космографами. Если рассказать кому-то о его поступках, Колон может произвести впечатление безумца, одержимого навязчивой идеей, однако, вместо того, чтобы просто отмахнуться от него, португальские и кастильские монархи созывают специальные советы для изучения его предложений. В Кастилии, например, его идеи были отвергнуты советом теологов и ученых университета Саламанки.
   - Что же он такого предлагает? - заинтересованно спросил Энрике.
   - Снарядить экспедицию для поиска западного пути в Индии.
   - Западного? - одновременно переспросили Грациани и Энрике. Я тоже, признаться, не понял, о чем идет речь. Ведь Индия лежит на востоке.
   - И что такое "Индии" во множественном числе? - присоединил я свой голос к хору вопрошающих.
   По словам дяди Хосе, Кристобаль Колон, разделяя древнюю, но до сих пор не ставшую общепринятой, теорию о шарообразности Земли, считает, что в далекие страны Востока можно добраться, не только двигаясь на восток, но и западным путем, через открытый океан. Под Индиями подразумеваются неизведанные страны Азии, упомянутые в путевых заметках венецианских купцов ("Ваших прославленных соплеменников, синьор Луиджи") Николо и Марко Поло.
   Основываясь на расчетах известного флорентийского математика Паоло Тосканелли, Колон пытается убедить монархов Кастилии и Арагона в том, что современные суда вполне в состоянии доплыть до азиатского материка через Море Тьмы. Среди тех, кто возражает Колону, одни оспаривают представления о Земле как о шаре, другие же, склонные согласиться с этой идеей, опасаются, что расчеты расстояний могут оказаться ошибочными и тогда мореплаватели, которые отважатся отправиться в такое путешествие, будут обречены на верную гибель. В открытый океан еще никто не ходил. У путешественников могут кончиться припасы раньше, чем они доберутся до земли. Не говоря уж о том, что никто не знает, какие бури ждут храбрецов в необъятном Море Тьмы.
   В прошлом Колон обращался со своими предложениями к королям Португалии и Англии, однако космографы этих стран отвергли его идеи.
   - В Кастилии ему тоже несколько раз отказывали, но он продолжал упрямо доказывать свою правоту, суля католическим государям неисчислимые богатства из земель, которые он собирается открыть. И, вообразите: буквально на днях дон Фернандо и донья Исабель снова приняли Колона у себя во дворце Алькасар и обещали удовлетворить его просьбу после взятия Гранады, - заключил свой рассказ дядя Хосе.
   - Как же относится к его замыслу сам дон Луис? - спросила моя мать.
   - О, это один из самых горячих поклонников и заступников Колона перед лицом их высочеств. Сантанхель даже готов частично финансировать его экспедицию из арагонской казны, обещая в случае, если путешествие не увенчается открытием западного пути в Индии, возместить затраченную сумму из собственных средств.
   Продолжение беседы обещало быть столь же увлекательным, но женщины перевели наше внимание на еду. Теперь стол украшали разнообразные мясные и рыбные блюда. Как выяснилось, крошечных жареных рыбок надо было есть целиком. Я не рискнул. Зато баранье мясо на шампурах было мягким и вкусным, как и куски курицы, приготовленные на решетке и поданные с тушеными овощами. Видно, и то и другое долго мариновали прежде, чем зажарили.
   - В городе очень много войск, - заметил Луиджи. - Очевидно, скоро начнется наступление на Гранаду.
   - Вы совершенно правы, - согласился дядя Хосе, обтирая губы салфеткой. Он выглядел аскетично и ел мало. - Помимо рыцарей со всего королевства, здесь присутствуют и солдаты ополчений, направленных из разных городов. По словам досточтимого дона Луиса, его католическому высочеству дону Фернандо удалось набрать сорок тысяч пехотинцев и десять тысяч всадников.
   - И все это против одной Гранады? - поразился Луиджи. Разговаривая, он не забывал отправлять в рот очередную порцию еды. - На что же рассчитывает Боабдил? Почему он сразу не сдается? Может быть, ждет, что правители Марокко и Египта придут ему на помощь? Думаю, если это действительно произойдет, ваши короли окажутся в нелегкой ситуации. А уж если вмешаются османы, то я даже не берусь предсказать, к чему это может привести.
   Я видел, как Хуан, внешне безразличный к разговору, стискивает кулаки. Энрике и Матильда не особенно прислушивались к разговору. Кузен рассказывал сестре что-то, судя по ее улыбке, весьма забавное. Мать и тетка то уходили на кухню проверить стряпню Рехии, то возвращались к столу. На улице было совсем темно. Огоньки свечей изгибались под легкими дуновениями ветерка, танцуя под музыку, слышную лишь огню и ветру.
   - Дорогой кузен,- вдруг заговорил Энрике, и по его взгляду я понял, что у него какая-то хитрость на уме. - Только что ты по-настоящему перестал быть мусульманином, и теперь уже ничего не мешает тебе выпить вина в собственную честь.
   Я не понял намека.
   - Как ты думаешь, что ты сейчас ел? - спросил он.
   Я оглянулся на мать и прочел на ее худом лице сочувствие. До меня вдруг дошло, о чем толкует Энрике. Сам того не подозревая, когда внимание мое было полностью поглощено разговором о предстоящей войне, я впервые в жизни нарушил запрет на употребление в пищу свинины! И небо не обрушилось на землю, море не восстало из берегов!
   - Все верно, - подтвердил Энрике, глядя на мое ошеломленное лицо - Эти тонкие ломтики мяса славятся по всей Кастилии. - Это хамон, окорок из специально разводимых черных свиней. И есть его надо не рассеянно, как ты, а вдумчиво, запивая добрым вином и заедая отборными маслинами. Предлагаю тебе это сделать, и ты, наверняка, будешь рад, что поменял религию.
   Мне вдруг стало все равно. А почему бы, собственно, и нет? В конце концов, я был совершенно уверен, что, несмотря на веселый тон, Энрике вовсе не смеется надо мной. Он действительно хочет, чтобы я научился извлекать удовольствие из своего положения.
   Я потянулся к кубку. Матильда захлопала в ладоши и воскликнула:
   - Внимание! Алонсо набрался мужества!
   Теперь на меня смотрели уже все присутствующие, включая и Луиджи с дядей, которые прекратили обсуждать политику и повернулись к нам. Пожалуй, я не заинтересовал одного лишь Лоренцо, полностью увлеченного поглощением еды.
   Пути назад не было. Я быстро осушил кубок до дна и со стуком поставил его на стол. К щекам и ко лбу тотчас прилила волна жара. Неожиданно возникло желание плакать и смеяться без всякой причины.
   - Пусть что-нибудь поест! - произнес чей-то голос. Кажется, мужской. Или, может быть, женский.
   Остаток вечера смешался в моей памяти - неразборчивый гул голосов, потерявшая вкус еда, мучительное постепенное возвращение трезвости и навалившаяся усталость. Кто-то помог мне дойти до комнаты. Я с трудом стащил с себя рубаху и чулки и лег в постель.
   В теле возникло странное чувство движения, как будто меня несет в полете, но полет не приносит радости. Это чувство то оставляло меня, то снова подхватывало. Перед глазами плясали язычки пламени, и их ритм почему-то отзывался покалываниями в пальцах. Вот они уже превратились в крошечные сверкающие лепестки, потом сложились в золотые узоры. Где же я видел эту сплетающуюся без начала и конца вязь арабесок? В Альгамбре? На арках Алькасара?
   Мне уже начали нравиться эти зрительные метаморфозы, но я не успел насладиться ими сполна, потому что погрузился в забытье без сновидений. В самое последнее мгновение перед засыпанием возникло ощущение, что я понял что-то неуловимое, не передаваемое словами, нечто на грани сна и яви. Но наутро, как я ни старался, так и не вспомнил, что же это было.
  

***

  
   В последующие дни меня знакомили с разными видами тканей, со способами их производства, с ценами на них. Дядя, братья и их работники терпеливо объясняли, какой одежде соответствуют те или иные материалы, что заказывают дворяне, что - купцы, какая одежда по средствам ремесленникам и крестьянам, что носят простые монахи, а что - приоры монастырей и епископы. Что делают из дорогого шелка, а что - из грубого дешевого сукна. Какой мех - белки или горностая - подходит для обшивки сюрко. Как выглядит вышивка, сделанная золотой и серебряной нитью на верхней одежде. Я учился отличать виды парчи и бархата, льна и шерсти, сукно гладкое и с начесом, византийский шелк и тафту из Сицилии.
   Наука постепенно шла впрок, и я понимал, что овладение ею является лишь вопросом времени. Но ткани не могли заменить мне книг, по которым я отчаянно тосковал. Мне не хватало их присутствия и самого процесса чтения. Дядя Хосе замолвил за меня словечко, и старенький священник-араб, падре Нуньес из церкви святого Себастьяна, обещал показать мне свою небольшую библиотечку. Однако время шло, и мне неловко было напоминать ему об этом. Единственным текстом, кроме Библии, который я читал в эти дни, была рукопись "Свет в оазисе". Я мог делать это только поздно ночью, тайком. В это время меня обычно никто не беспокоил, и даже Матильда не удостаивала своим назойливым вниманием.
   В один из апрельских дней я оказался в уличной толпе, провожавшей бесчисленную армию католических королей, которая отправлялась брать Гранаду. Усидеть дома было невозможно. Цеха, лавки - все было закрыто. Народ повалил на улицы. Вместе со мной пошли все трое моих кузенов, включая вездесущую Матильду. Энрике и Матильда, указывая мне на тот или иной фрагмент внушительного военного парада, разъясняли то, в чем я не мог разобраться сам.
   Король и королева в сопровождении своих свит первыми выехали из Алькасара во главе длинного ряда рыцарей. Дон Фернандо был намерен лично руководить осадой Гранады. Поднимая облака пыли, громыхали закованные в железо лошади. Сверкала на солнце броня рыцарей и их коней, на шлемах всадников живописно выглядели ленты, разукрашенные в геральдические цвета. Было интересно разглядывать нарисованные на щитах и попонах фамильные гербы.
   - Рядом с королевой ее сын, принц Хуан, - объяснила Матильда, - и три дочери: инфанты Хуана, Каталина и Мария. Они направляются в Алькала? Ла Реаль, крепость графа Тендильи, которая расположена на пути в долину Гранады. Оттуда королева будет руководить поставками для армии.
   Когда мимо нас двигался кортеж придворных, священников и высокопоставленных мирян, Матильда указывала на ту или иную разодетую даму, называя ее имя. За придворными последовали войска. Энрике, удивляя меня своей осведомленностью в геральдике, произносил имена проезжающих мимо военачальников короля: граф Тендилья; граф Сифуэнтес; герой Малаги, дон Алонсо Агиляр; дон Родриго Понсе де Леон и так далее, и так далее...
   - Видишь красные кресты на щитах? Это рыцари ордена Калатравы, - пояснял кузен. - А это магистр ордена Алькантара, дон Хуан де Сунига со своими воинами. За ними - арагонские рыцари ордена Монтесы.
   Грохот и шум стояли неимоверные: ревели трубы, заходящаяся в восторге толпа напирала со всех сторон. Повсюду развевались штандарты и хоругви. Время от времени кто-нибудь затягивал: "Сантьяго де Компостела! Сантьяго Матаморос, Истребляющий мавров!", и этот клич тут же подхватывали тысячи глоток. Матильда оробела и прижалась ко мне, одновременно держа за руку Энрике. Хуана мы уже потеряли в толпе.
   Мимо нас проходили копейщики и арбалетчики, швейцарские наемники и солдаты ополчений. Казалось, войску не будет конца. Но оно все же кончилось, взяв курс на мой родной город. Последними провезли артиллерийские орудия - их количество тоже было впечатляющим - и повозки маркитантов с провиантом и снаряжением. Толпа постепенно начала редеть. К этому времени я уже потерял из виду своих родственников, но не стал их искать. Мне хотелось побыть в одиночестве.
   Я устал от тесноты и толкучки, от немытых тел христиан (дед был прав, говоря о том, что они еще не научились достаточно часто предаваться омовению), от пыли, жары и шума, от запаха испражнений, оставленных лошадьми там, где они проходили, а более всего - от криков "Смерть маврам!".
   Мне не хотелось спешить с возвращением, и я брел по улочкам города, постепенно удаляясь от наиболее населенной его части.
   Что бы я сделал, если бы был орбинавтом? - спрашивал я себя. - Как бы предотвратил осаду Гранады? Представил бы себе, что король Арагона и королева Кастилии вообще не появились на свет? Но это глупо, на их месте были бы другие. Может быть, я отсрочил бы конец Реконкисты, но вряд ли сумел бы его отменить. Для того, чтобы на самом деле прекратить насилие и войны, пришлось бы заново придумать всю человеческую историю. Может быть, надо было бы начать с Адама? Представить себе, что он так и не узнал Евы? Или, лучше, что не поддался на уговоры змия?
   Я прошел мимо одинокой ветряной мельницы. Домов поблизости уже не было, только холмы, покрытые невысокими цитрусовыми садами и масличными рощами. Вдали можно было различить несколько арок моста через Гвадалквивир, городские строения и над ними гордые очертания Соборной мечети. Высоко в небе парил орел.
   Сейчас мне было легче вообразить себя волшебником совсем иного сорта, нежели орбинавты. Этаким всесильным сказочным чародеем, способным разметать все полчища христиан, направляющихся к Гранаде. Хотя, напомнил я себе, дед не велит убивать. Даже в мыслях. Да мне, по правде говоря, и самому неприятно такое представлять. Воткнуть заточенное железо в трепещущую плоть, отнять жизнь - нет, это определенно не для меня! Но, если бы я сейчас увидел умирающего от ран католического рыцаря, я бы равнодушно прошел мимо, не пошевелив и пальцем ради того, чтобы ему помочь. Насчет обязанности спасать своих врагов от гибели дед ничего не говорил. Пускай отправляются в тартарары и на меня не рассчитывают...
   И тут я увидел умирающего от ран католического рыцаря!
   Я даже не сразу понял это. Сначала мои мысли прервало зрелище кота, отдаленно напоминающего Саладина. Кот внимательно изучал обнаженную голову лежащего навзничь человека в доспехах, не осмеливаясь приблизиться.
   Когда до меня дошло, что именно я вижу, я остановился как вкопанный, не зная, во что верить: что все это мне снится или что мои мысли способны с такой скоростью воплотиться в действительность. Уж не проявился ли во мне таким образом скрытый талант орбинавта? В таком случае впредь мне придется с величайшей осмотрительностью выбирать, о чем думать.
   Шлем рыцаря валялся в траве. Меча в ножнах не было, на поясе торчал крюк для небольшого кулачного щита, но щит тоже отсутствовал. Я подошел поближе, и кот бросился в кусты. На голове пострадавшего зияла рана. Видимо, его сильно ударили чем-то тяжелым и ограбили. Темно-русые волосы, правильные черты лица. Молодой рыцарь был без сознания, но дышал. Не будучи лекарем, я не имел ни малейшего представления о его шансах выжить в таком состоянии. Что-то подсказывало мне, что, если его здесь оставить, то шансов скоро не будет никаких.
   Я оглянулся в поисках его коня, но не увидел ничего, кроме ветряной мельницы, мимо которой прошел минут десять назад. Пришлось тащиться туда и долго втолковывать устрашающего вида мельнику, для чего мне понадобилась его помощь. Тот потребовал за свои труды оплату. Получив двойной золотой, мельник стал покладистей и согласился помочь.
   Мы с мельником доехали на его скрипучей телеге, запряженной старым мулом, до места, где лежал пострадавший. Пришлось повозиться: из-за доспеха, который доходил ему до локтей и колен, рыцарь оказался очень тяжелым. Наконец мы уложили его поверх мешков с мукой, не забыв подобрать шлем, и зашагали рядом с телегой.
   Возле дома нас встретил Энрике. Увидев нашего подопечного на телеге, он быстро сообразил, в чем дело, и привел из дома нескольких слуг. Вслед за ними вышли дядя Хосе и наши женщины. Дядя отдал распоряжение отнести пострадавшего в свободную комнату на втором этаже и послал слугу за лекарем, коим, как выяснилось, оказался падре Нуньес.
   - Я рад, что ты поступил таким образом, - тихо сказал мне дядя, когда мы на мгновение оказались рядом.
   Что же до меня самого, то я, признаться, вовсе не был уверен в правильности своих действий. Перед глазами все еще стояли картины бесчисленного воинства, идущего на мой город. Но, видимо, вести себя иначе я просто не мог.
  

***

  
   Вечером ко мне в комнату на втором этаже пожаловала Матильда.
   - Правда, он прехорошенький? - воскликнула она, сияя. - Ты совершил такой благородный поступок!
   Мне хотелось остаться наедине с заветной рукописью, однако намеки на Матильду никак не действовали: она горела желанием обсуждать незнакомца. Пришлось поддержать разговор.
   - Он уже пришел в себя? - спросил я.
   - Нет, но с него сняли его роскошные доспехи и одели его в одежду из лучшего шелка, которую нашли в лавке. Так распорядился отец. Врач сказал, что, пролежи он еще пару часов в траве, его уже нельзя было бы спасти! Пойдем, посмотрим на него.
   - Это еще зачем? Пусть отдыхает.
   - Пойдем! - кузина потянула меня за руку.
   Сам не зная, почему, я уступил ей. Мы тихо вошли в комнату, где был помещен спасенный мною молодой человек. Он лежал в постели, совсем не напоминая грозных, вооруженных до зубов рыцарей Кастилии и Арагона. Вряд ли ему было многим больше двадцати лет. Рану на голове скрывала повязка, из-под которой выбивались кудри.
   - Вероятно, он снял шлем из-за жары и поэтому получил удар по незащищенной голове, - прошептала Матильда. - Правда, хорош собой?
   Пожалуй, она была права. Впрочем, мне-то какое дело? Я уже повернулся было, чтобы выйти, но тут Матильда подошла на цыпочках прямо к постели и поманила меня пальцем. Присмотревшись, я понял, что именно ее заинтересовало. На груди у рыцаря висел медальон, и он был приоткрыт. Моя кузина, нисколько не колеблясь, открыла его, и я не успел помешать этому бесцеремонному вторжению в чужую жизнь.
   - О! - выдохнула Матильда со смесью восхищения и сожаления. - У него есть возлюбленная...
   Она повернула медальон в мою сторону, и я, кляня себя за любопытство, увидел в нем маленький овальный портрет девушки. Вьющиеся волосы, ямочка, делающая улыбку еще светозарней, смеющиеся синие глаза. На груди у нее висело ожерелье из маленьких золотых сердечек.
   - Какая красавица! - прошептала Матильда.
   - Художник приукрасил, - буркнул я. - При черных волосах не бывает таких синих глаз.
   Интересно, с чего я это взял?
   Во мне нарастало какое-то непонятное глухое раздражение на спасенного мною рыцаря. Мало того, что он, наверняка, намеревался соединиться с войсками, находившимися в Кордове, и, если бы не случившаяся с ним неприятность, сейчас ехал бы воевать с моими друзьями. Мне казалось, что он еще и похитил у меня женщину мечты.
   Эта мысль была настолько абсурдна, что я немедленно оборвал ее и, сгорая от стыда, покинул комнату без слов.
   Ночью мне приснился белоснежный, совсем еще юный, единорог. У него были выразительные синие глаза. Почему-то его присутствие наполняло меня пронзительным переживанием счастья. Внезапно, испугавшись чего-то, он бросился прочь.
   "Подожди! - звал я его. - Я твой друг!"
   Но единорог скакал не оборачиваясь. Его уже настигали свирепые серые псы в покрывалах с вышитыми на них красными крестами ордена Калатравы. (Позже, вспоминая этот сон, я не мог припомнить, в какой момент появились псы.) И тут я совершенно неожиданно понял, что это сон!
   Такого прежде со мной не случалось. Для того, чтобы осознать, что сновидение не является настоящим миром, мне всегда требовалось проснуться. Ведь во сне все кажется подлинным, не вызывающим сомнений: образы, запахи, жара, холод, цвета, звуки. Только по пробуждении, узнавая привычную обстановку, я понимал: того, что еще несколько мгновений назад казалось реальным, на самом деле не существует.
   А в этот раз я понял это прямо во сне. То, что сейчас происходит, мне снится! Это мнимость, созданная моим собственным рассудком, и я могу делать с ней все, что пожелаю!
   Я немедленно пожелал, чтобы хищные псы превратились в безобидных зайцев. Мне это почти удалось! Правда, зайцами они не стали. Они просто исчезли, и я проснулся. И тем не менее между их исчезновением и моим пробуждением был короткий промежуток времени. Значит, они исчезли, когда сон еще продолжался! Поэтому я был преисполнен уверенности в том, что изменил ткань сновидения силою собственной мысли!
   Пусть у меня вышло не совсем то, что я хотел. Это объясняется просто отсутствием опыта и сильным возбуждением. Но я теперь точно знал, что означает влиять на ход сновидения!
   Я лежал, не размыкая глаз, ощущая в задней стороне шеи непонятную пульсацию. Казалось, там вспыхивают невидимые огоньки. Я снова и снова перебирал внутренним взором только что пережитое.
   Вот, оказывается, в чем дело! Вот он - путь к искусству орбинавтов! Теперь я понял, почему все мои прошлые опыты со сновидениями были безуспешны. Я каждый раз пытался вернуться в сон, который уже завершился. А секрет в том, чтобы еще в самом сновидении распознать его иллюзорную сущность. Когда я привыкну это делать, согласно рукописи, я, возможно, научусь делать то же самое и в бодрствующем состоянии. Кстати, надо бы еще раз посмотреть, что говорится в рукописи о снах.
   Я встал, зажег масляную лампу, вынул из сундука незатейливую шкатулку с двойным дном и, открыв ее, извлек небольшой свиток. Развернул, осторожно разгладил, стараясь не слишком приближать к огню. Тонкий, светлый пергамент, уступающий по изысканности современному бархатистому веллену, буквально источал аромат древности.
   Когда и кто написал этот текст? Почему было не сделать несколько его копий, вместо того, чтобы передавать из поколения в поколение один и тот же манускрипт?
   Перед отъездом я задавал деду эти вопросы. Он сказал, что манускрипт был составлен спустя столетия после того, как некто по прозвищу Воин-Ибер в войске Александра Великого вернулся из дальних краев с тайным знанием. Об этом говорится в самом тексте. Первые поколения хранителей передавали это знание друг другу устно. Перед правлением Аврелиана, когда каждые несколько лет власть в Римской империи переходила из рук в руки, а сама империя трещала по швам, хранители, опасаясь, что смутные времена приведут к потере бесценного знания, решили записать его.
   Касаясь второго вопроса, дед заметил, что ничего не мешает сделать одну или несколько копий, но решение об этом следует принимать, взвесив все возможные последствия. Во-первых, чем больше копий, тем труднее скрывать знание от непосвященных. Во-вторых, при копировании можно исказить текст. К примеру, переписчик может принять небрежно написанную мелкую букву за помарку, как это произошло со мной, когда я впервые увидел рукопись.
   - В общем, Али, - сказал тогда дед, - теперь ты хранитель, тебе и решать, копировать манускрипт или нет. Мне кажется, что лучше всего, чтобы в принятии таких решений участвовали и орбинавты, а не только хранители. Очень надеюсь, что, в отличие от многих предшественников, включая и меня, ты откроешь в себе этот дар.
   Мысли мои опять вернулись к недавнему сновидению, и я стал искать в рукописи соответствующее место, несмотря на то, что пляшущий свет от лампады немного затруднял чтение.
   Вот, так и есть:
   "Убедись всем существом своим в том, что сны суть иллюзия".
   Здесь не написано, что об этом надо размышлять уже после того, как сон закончился. Это надо делать в самом сновидении! И не думать об этом, а почувствовать это "всем существом".
   Завтра расскажу матери о своем открытии.
   Я аккуратно спрятал рукопись и вернулся в постель. Теперь я уже не пытался снова погрузиться в недавно пережитый сон. Что приснится, то и приснится. Главное, настроить себя на то, чтобы в сновидении не обмануться его правдоподобием, - убеждал я себя, и в это время перед глазами всплыл непрошеный образ синеглазой черноволосой незнакомки с портрета. "Моя дама из медальона", - подумал я и тут же устыдился такого хода мыслей.
   Пульсация в шее стала усиливаться. Погружаясь в пучину сна, я снова испытал мимолетное ощущение какого-то ускользающего понимания. И опять не сумел сохранить его в памяти.
   Наутро мне сообщили, что молодой рыцарь, за которым почти постоянно ухаживала Рехия, смазывая рану и меняя повязки, пришел в себя и теперь он просит возможности увидеться со мной. Кто-то из домашних уже успел рассказать ему о моей роли в его спасении.
   Не испытывая особого желания, я все же зашел к нему. Увидев меня, молодой человек с усилием приподнялся. Теперь он полусидел. На столике рядом с ним стояли чашечки со снадобьем и водой.
   У него оказались серые глаза. Несмотря на то, что он находился в постели, было видно, что ростом он выше всех в нашем семействе. Медальон на груди был пропущен внутрь рубашки, виднелась только серебряная цепочка. В моем сознании мелькнуло незабываемое лицо синеглазой незнакомки.
   - Я должен вас поблагодарить, - произнес рыцарь. - Ваш лекарь рассказал мне, что, если бы не вы, меня уже не было бы среди живых. Теперь я ваш должник. Ваш и всего вашего семейства.
   Я хотел было что-то вежливо возразить, но он остановил меня жестом руки.
   - Я уже знаю, как вас зовут, - продолжал он. - Разрешите и мне представить себя, - ему наконец удалось придать голосу некоторую твердость: - Мануэль де Фуэнтес, идальго из Саламанки.
  

- Глава 3 -

  
   Одинокое пророчество
   В одиночестве сбылось...
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   Мальчик любил, когда мать садилась за клавикорды. Особенно это неуловимое мгновение начала игры: высокие своды приемной залы в Каса де Фуэнтес все еще дышат величавой тишиной, и вдруг она взрывается подхваченными эхом сонмами золотых шмелей! Звук трущихся о струны металлических язычков сдержан и хрипловат, и все же он порождает ощущение творящегося чуда.
   Так и запомнилось: синее шелковое платье с фестончатым воротом, перехваченное шнуром под самой грудью и спадающее волной до пола, низвергающаяся на плечи лава вьющихся черных волос, молодое вдохновенное лицо матери и ее скользящие по клавишам длинные тонкие пальцы. А еще - эти непонятные ноты. Каким образом маленькие кляксы с ножками превращаются в странные вибрирующие звуки, от которых убыстряется сердце, расширяется грудь, и воображение уносится вдаль?
   Мать терпеливо объясняла, одной рукой показывая на нотную запись, а другой - извлекая звуки на клавиатуре:
   - Смотри, Манолито, ты легко это поймешь. Вот нота "ут", - клавиша утопала под нажатием пальца, издавая дребезжащий звук. - А затем, на первой линейке, пишется "ре", - еще один звук. - А это уже "ми"...
   - Как же их запомнить?
   - Очень просто, малыш. Надо выучить наизусть гимн святому Иоанну.
   И матушка выводила чистым голосом на своей отменной латыни, которой ее обучили в прославленном университете Саламанки:
   -UT queant laxis REsonare fibris MIra gestorum FAmuli tuorum, SOLve polluti LAbii reatum, Sancte Ioannes. Видишь, получается "ут, ре, ми, фа, соль, ля, си", а потом снова "ут", но уже следующей октавы.
   Отец относился к образованности доньи Росарио со смесью уважения и насмешливости. Из людей его круга никто, кроме него, не мог похвастаться тем, что его жена или сестра свободно читает на латыни, кастильском и тосканском, а также сочиняет музыку. В обществе, где все необычное вызывало подозрение в ереси, подобный набор талантов был бы даже опасен, если бы не то обстоятельство, что Росарио когда-то училась в университете у самой Беатрис Галиндо, прозванной "Латинянкой", - первой в истории Кастилии женщины-ученого. С того момента, как "Латинянку" призвала ко двору королева Исабель для обучения инфантов, ни один инквизитор не посмел бы упрекнуть ее или ее ученицу в неподобающем интересе к языческой мудрости. Росарио получила возможность спокойно приобретать книги на любые темы, не боясь привлечь к себе излишнего внимания, а муж перестал делать ей замечания.
   Однако сам Фелипе внушал юному Мануэлю совсем иные интересы, нежели его музыкально и литературно одаренная жена. Ему хотелось, чтобы сын безупречно владел оружием, был бесстрашен, как он сам, а на коне проявлял ловкость, которой не устыдились бы и воспетые в поэмах герои прошлого, такие, как Неистовый Роланд и Сид Кампеадор.
   Сферы влияния матери и отца не входили в столкновение друг с другом, поэтому мальчик любил музыку и интересные истории, в то же время мечтая о подвигах. В шестнадцать лет он безупречно управлялся с мечом и копьем на радость дону Фелипе. Они часами тренировались в оружейной зале Каса де Фуэнтес, а пожилой, но все еще ловкий слуга Пепе Крус служил им обоим оруженосцем.
   Удар, ответный удар, лязг клинков. Повсюду на стенах висят мечи, арбалеты, щиты. Наступление, отступление, обманное движение, сверкающая сталь, удар, ответный удар. И разговоры - в промежутках между поединками. Почти всегда об одном и том же. Есть ли в наши дни место подвигу и благородству? Можно ли покрыть себя славой во времена, когда полчища обедневших безземельных идальго в одиночку или стаями разбойничают на дорогах, нападая на горожан и купцов? Когда королевская власть делает все, чтобы рыцари перестали быть рыцарями, когда даже победы над маврами не позволяют воинам брать трофеи, как в славные былые дни. И не является ли разбой единственной возможностью для благородного кабальеро, если, служа короне, он должен отдавать ей всю свою добычу?
   Некоторые знакомые Мануэля придерживались именно такого мнения. Но не его отец, чье отношение к дворянам-разбойникам было категоричным и осуждающим:
   - Это, сын мой, одичавшие волки, уронившие рыцарское достоинство и запятнавшие свое благородное происхождение. Мы не должны уподобляться им. Наш девиз - верность королевской власти. Верность всегда была украшением рода Фуэнтесов. Именно это символизирует лазурный цвет нашего фамильного герба.
   После брака королевы с арагонским королем "святые братства" - вооруженные отряды горожан, созданные для защиты от разбойников-дворян, - указом короля Фернандо стали возникать повсюду. Если раньше они существовали лишь в отдельных населенных пунктах, то теперь каждый город был обязан сформировать такой отряд. По сути, они превратились в орудие королевской власти в борьбе за объединение страны против раздирающих ее на части дворян. Другим орудием была инквизиция, несколько лет назад возрожденная католическими королями и уже начавшая снимать свою жатву.
   - Эта война вскоре закончится победой короны, - предрекает Фелипе. Отец, сын и верный оруженосец сидят на озаренных солнцем ступеньках перед входом в замок, отдыхая после ратных трудов. - И тогда для подвигов и приключений останутся лишь две возможности. Одна - это война с маврами, но и она будет длиться недолго, потому что непокоренным остался лишь эмират Гранады. А вторая - пойти по стопам наших соперников португальцев, то есть открывать и завоевывать заморские земли. Когда падет Гранада, останется лишь второе. Наши короли этого пока не понимают, что достойно всяческого сожаления. Португальцы в своих плаваниях настолько опередили нас, что полностью прибрали к рукам морские пути вдоль Африки. Каждые несколько лет они совершают новые открытия.
   - Но как же крестовый поход в Святую Землю? - спрашивает юный Фуэнтес.
   - На это не рассчитывай. Приходится признать, что эпоха крестовых походов миновала. Самое большее, на что способны сегодня христианские государи, это враждовать и воевать друг с другом. Большой войны с сарацинами не будет. Будет лишь малая война против остатков эмирата в Андалусии. Его падение назовут исторической победой истинной веры над магометанством, после чего остается лишь надеяться, что Кастилия, подобно Португалии, научится обогащаться за счет заморских владений.
   Когда отец заговаривал о морских путешествиях, воображение Мануэля разыгрывалось не на шутку. Он видел себя на палубе каравеллы, слышал хлопанье парусов и снастей, ноздри его наполнялись соленым запахом морских просторов, а уши - свистом ветра. Вот он и его отважные товарищи водружают флаги Кастилии на новооткрытых землях, вот они сражаются со свирепыми дикарями - черными, с пухлыми губами и курчавыми волосами.
   Однако дон Фелипе был не слишком высокого мнения о способности своих единоплеменников повторить подвиги португальских мореходов.
   - Для того, чтобы добиваться таких успехов, необходимо бесстрашно добираться туда, куда не решаются плыть все остальные. Так же, как это делают португальцы. Способны ли мы на такое? Трудно в это поверить, ведь для наших моряков даже путешествие на Канарские острова является подвигом! Увы, сын мой, думаю, нас ожидают скучные времена.
   Дону Фелипе де Фуэнтесу не суждено было дожить до наступления скучных времен. Через полгода после этого разговора он погиб в очередной стычке "святого братства" с разбойниками...
   Каса де Фуэнтес, фамильный замок нескольких поколений предков Фелипе, находился в районе Лас Вильяс, к северо-востоку от Саламанки. Помимо замка, на принадлежавшей семье территории располагалась деревня, где жили крестьяне-арендаторы. После нелепой гибели Фелипе арендная плата осталась единственным источником доходов Росарио. По счастью, их честнейший и строжайший управляющий не позволял крестьянам обманывать хозяйку.
   Несколько лет донье Росарио с Пепе Крусом удавалось удерживать Мануэля от попыток отправиться на войну с маврами. Но, когда стало известно о готовящемся наступлении на Гранаду, его решимость возобладала над уговорами. Не помогли даже чары юной Долорес де Сохо, которой Мануэль посвящал сонеты в стиле тосканца Петрарки.
   В дороге оруженосец следил за тем, чтобы в стремлении к приключениям молодой сеньор не вовлекся в какую-нибудь опасную историю. Ему это удавалось до тех пор, пока случай не разлучил его с Мануэлем в небольшом городке Талавера де ла Рейна, в провинции Толедо.
   С утра молодой дворянин намерен был без отлагательства продолжить путь на юг. До Кордовы оставалось всего несколько часов верховой езды. Но Пепе сказал, что разумнее немного задержаться в городе, чтобы побывать на аутодафе, так как их отъезд в такой момент мог быть неверно истолкован хозяином и постояльцами трактира, где они ночевали.
   - Дон Мануэль, - увещевал Крус, - в наши времена лучше не делать того, что простые, но набожные люди сочтут пренебрежением к вердиктам Святой Палаты. В Кордову мы не опоздаем, я в этом уверен. Да и лошади наши наберутся сил. Пойдемте вместе со всеми на площадь, потом вернемся, подкрепимся - и в дорогу.
   Мануэль обдумывал эти слова, пока коренастый бородач Пепе помогал ему надеть поверх обитого шелком пластинчатого доспеха плащ с гербом Фуэнтесов: серебряный единорог на лазурном поле. Отец никогда не обсуждал с ним деятельность инквизиции, но мать совсем недавно рассказала сыну нечто, что выбило его из колеи и изменило все его представление о мире, в котором он жил.
   - Твой отец не знал того, что узнаешь сейчас ты, - молвила Росарио в тот вечер при колеблющемся пламени свечей. - Он бы этого никогда не понял, и я щадила его чувства. Но груз тайны слишком тяготит меня. Я долго колебалась и, в конце концов, решила, что ты имеешь право знать.
   Так Росарио раскрыла сыну опасный секрет своей семьи. Мануэль узнал, что по материнской линии она происходила от альбигойцев, бежавших из Тулузы в королевство Леон в те времена, когда папа объявил их учение ересью и вся мощь христианского мира обрушилась на Южную Францию. Людей тысячами сжигали на кострах, не считаясь ни с происхождением, ни с заслугами.
   - Но ведь мы с тобой не еретики, матушка! - воскликнул Мануэль. Увидев некоторую нерешительность на красивом лице Росарио, он с тревогой спросил: - Или же ты разделяешь их взгляды?
   - Меня воспитали в католичестве, - мать на мгновение коснулась пальцами локона за ухом, - жест, хорошо знакомый сыну и указывающий на внутреннее смятение. - Про учение "добрых людей" я знаю очень мало, и все-таки в нашей семье из поколения в поколение передают какие-то основы этого учения, и мы традиционно храним их в своей душе. По правде говоря, это очень опасные вещи. В наши дни можно попасть на костер и за меньшее, но ведь эти вещи тоже важны, Манолито!
   - И что это за важные вещи? - Мануэль не имел никакого представления, о чем говорит Росарио, но он знал, что не только отец ценил ее за цепкую память и острый ум. Сама "Латинянка" отличала ее среди своих учеников. Мануэль с детства привык не пренебрегать суждениями матери.
   - Я знаю очень мало об этом, - ответила матушка, - ведь с тех пор прошло столько времени. Но я убеждена, что если бы Спаситель все еще находился среди нас, он никогда не одобрил бы убийств - ни еретиков, ни мавров, ни иудеев, ни людей, занимающихся ведовством. Господу противны любые формы человеческих жертвоприношений, какими бы благочестивыми словами они ни назывались. Ведь об этом прямо говорится в Святом Писании. Все человеческие души - мужчин и женщин, бедных и богатых, христиан и неверных - равны между собой, всем без исключения милосердие Господа дарует возможность спасения.
   Впоследствии мать и сын еще не раз возвращались к этим темам, и постепенно Мануэль перестал пугаться странных, непривычных идей "добрых людей", которые два с половиной столетия назад отдавали за них свои жизни. В чем-то он даже стал симпатизировать этим неведомым альбигойцам и их необычным представлениям о мироздании.
   Именно поэтому ему было так трудно убедить матушку в необходимости отправиться на войну с маврами. Когда стало ясно, что ее беспокойство о сыне не в состоянии удержать его, Росарио сменила тактику. Теперь она пыталась втолковать Мануэлю, что это неправедная война, что мавры ничем не хуже и не лучше католиков, что они такие же люди.
   Мануэль ничего не мог противопоставить доводам матушки, и, в конце концов, он просто заявил, что такова была бы воля отца, после чего Росарио прекратила споры.
   Сейчас, думая обо всем этом и спрашивая себя, что же именно толкает его на участие в походе на Гранаду, Мануэль честно признавал: это не ненависть к иноверцам и даже не преданность королеве, а тяга к приключениям и желание украсить свою жизнь доблестью.
   - Дон Мануэль, пора идти на площадь, - напомнил Пепе.
   Молодой идальго нехотя уступил слуге, и они покинули трактирную гостиницу.
  

***

  
   Народ, собравшийся на площади, был чрезвычайно возбужден и шумно радовался предстоящему зрелищу. С формальной точки зрения инквизиция не присуждала к смертной казни. Она лишь признавала человека виновным, после чего передавала дело светскому суду, который всегда, без единого исключения, приговаривал провинившегося к сожжению на костре. В тех случаях, когда осужденный признавался виновным, приговор часто приводился в исполнение сразу после его оглашения, которое и называлось этим словом - "аутодафе", т.е. "акт веры". Поэтому в массовом сознании понятие "аутодафе" и следовавший за ним костер стали синонимами.
   Люди продолжали прибывать, все толкали друг друга, пытаясь протиснуться поближе к возвышению, на котором уже восседали алькальд и инквизиторы. Повсюду среди толпы виднелись коричневые рясы и капюшоны доминиканцев. Поднялся сильный ветер, но никто не обратил на него внимания, потому что в тот же момент появилась процессия, следовавшая в сторону помоста. Мануэль понял это по внезапно грянувшему пению гимна, закачавшимся в воздухе хоругвям, а также по тому, как сразу усилились давка и гул в толпе. Раздались приветственные крики. Кто-то завопил:
   - Смерть еретикам! Хвала католической церкви!
   И многоголосый хор подхватил:
   - Смерть им всем! Смерть неверным! Хвала католической церкви! Хвала Святой Палате!
   Через несколько мгновений Мануэль стараниями Пепе, усердно работающего локтями, оказался поближе к месту действия и увидел своими глазами, как альгвасилы подталкивают понурого осужденного, облаченного в желтый полотняный мешок с изображениями чертей посреди языков пламени.
   В стороне находился эшафот, обложенный дровами и сеном. Над ним красовалась надпись: "Бойтесь Бога и воздавайте хвалу Ему, ибо приближается час суда Его". При виде этого сооружения Мануэля передернуло от отвращения, и он вспомнил слова матушки о том, что среди людей, сожженных инквизицией, были и его далекие предки.
   - Человеческие жертвоприношения, как бы они ни назывались, противны Господу, - пробормотал он, повторяя по памяти высказывание Росарио. Хотя говорил он шепотом, Пепе, казалось, что-то расслышал. Он сделал страшные глаза, и Мануэль замолчал, понимая, насколько оправдана осторожность старого слуги.
   "Вот только зачем любезный Пепе притащил меня сюда?" - думал с досадой Мануэль, глядя на измученное лицо осужденного, на его седые космы, на шутовской балахон санбенито, в который тот был облачен. Еще совсем недавно уважаемый, немолодой человек, живший, по всей вероятности, в окружении многочисленных домочадцев, - теперь он был лишен всего: дома, близких, права на защиту, на безопасность, на достоинство. У него отняли одежду, домашний очаг, страну, отобрали прежде срока годы мелких и крупных радостей и горестей, которые и составляют плетение человеческой жизни. Оставили лишь имя и несколько минут, которые предстояло провести в огне и дыме.
   Когда закончился торжественный молебен, монах-бенедектинец зачитал приговор, и Мануэль узнал, за что именно суд решил лишить жизни этого человека. В вердикте говорилось, что житель Талаверы, аптекарь Себастьян Толедано, из "новых христиан", в тайне продолжал исповедовать свою прежнюю - иудейскую - веру, соблюдал субботу, не ел свинины и так далее. Вина его была доказана неоспоримо, ибо Толедано сам полностью признал ее в ходе следствия.
   Эти сведения вызвали в толпе настоящий взрыв негодования: многие считали сожжение заживо слишком мягким видом казни для такого нечестивца.
   Осужденного выволокли на возвышение и крепко привязали к короткому, чуть выше его роста, деревянному столбу. Один из инквизиторов спросил его о чем-то, но Толедано не ответил. Он закрыл глаза, непрерывно шевеля губами. Видимо, молился. Какую же он произносил в этот миг молитву и на каком языке? К кому он обращался? К Богу, который допустил, чтобы его жизнь была оборвана таким образом?
   Голова аптекаря вздрагивала, глаза были закрыты.
   Толпа встретила первые ручейки пламени экстатическим ревом. Огонь, пожирая древесину и сухое, ломкое сено, быстро усилился и, подняв плотную завесу дыма, с треском добрался до осужденного, но тело его, удерживаемое ремнями от падения, уже сложилось пополам. Видимо, он умер до того, как пламя коснулось ног. Если Толедано и кричал перед смертью, то криков не было слышно из-за грохота костра и шума неистовствующей толпы.
   Мануэль наклонился к слуге и решительно сказал:
   - Пепе, я ухожу! Если считаешь необходимым оставаться здесь, я не возражаю. Как только освободишься, закупи провизии на дорогу и приходи в трактир. Постарайся не тянуть время. Пора двигаться в путь.
   Мануэль попытался обойти толстощекого чернявого лавочника с бородавкой на щеке, и тот уже посторонился, но в последнее мгновение молодой дворянин снова обернулся к Крусу:
   - Если обстоятельства заставят нас потерять друг друга, ищи меня в Кордове, а если и там не найдешь, встретимся в осадном лагере.
   Не давая Пепе возможности возразить, Мануэль решительно развернулся и стал выбираться из толпы. Это вызвало недовольные возгласы, но, видя его герб, символ дворянского достоинства, люди все-таки теснились, давая ему пройти.
   Добравшись до двора трактира, Мануэль рассеянно погладил по холке своего коня Цезаря, не заметил укоризны во взгляде Мессалины, кобылы Пепе, быстро вошел в дом и взбежал в комнату на втором этаже. Сняв плащ, он сел на стул перед открытым окном. Возиться с доспехом не стал - без помощи слуги выбраться из него было не просто.
   На улице во всей красе царил апрель, однако Мануэль этого не замечал. Перед его глазами стояло лицо несчастного аптекаря. Почему его схватила инквизиция? Если он действительно втайне исполнял иудейские обряды, то как инквизиторы узнали об этом? В приговоре было сказано, что он соблюдал субботу. Но разве это так сильно бросается в глаза? Признался под пытками... Как можно верить таким признаниям?
   Отец юной Долорес, дамы его сердца, старый приятель Фуэнтесов Гаспар де Сохо, будучи убежденным сторонником действий Святой Палаты, как-то рассказал в присутствии Мануэля, ссылаясь на знакомого инквизитора, о том, как святые отцы добиваются признания арестованных еретиков. Мануэль запомнил застывшее, побелевшее лицо матери во время этого рассказа.
   По словам Сохо, признаниям вины, сделанным до пыток, следователи не придают значения, поскольку большинство арестованных спешат оговорить себя, дабы избежать физических истязаний. Именно по этой причине инквизиция настаивает на применении пыток. Лишь с их помощью можно получить подлинные признания. В некоторых случаях, когда следствие сочтет арестованного невиновным, его освобождают. Такое может, например, случиться, если за него хлопочут высокие покровители. Но, даже будучи оправдан, бывший узник не получит никакого вознаграждения за пережитые им муки и унижения. За шрамы и раны, оставшиеся после применения огня, раскаленных щипцов, кнута. За сорванные на дыбе сухожилия и вывороченные суставы. За то, что всю оставшуюся жизнь он будет ходить, шатаясь и тряся конечностями, словно разбитый параличом. За то, что доживет свои дни калекой.
   Впрочем, все это не идет ни в какое сравнение с ужасом сожжения живой плоти.
   Чтобы отвлечься от невеселых мыслей и скоротать время в ожидании Пепе Круса, Мануэль спустился в трактирный зал и взял немного вина, сыра и маслин с деревенским хлебом. Еда была безвкусной, вино казалось пресным. Таким же, лишенным вкуса и всякого смысла, плоским, пергаментным, ненастоящим казался весь мир.
   Как-то Мануэль попросил мать рассказать о тех сторонах учения альбигойцев, с которыми она не согласна.
   - Ведь ты говорила, что воспитана в католичестве, - рассуждал он, - а учение "добрых людей" приемлешь лишь частично. Значит, есть что-то, что для тебя неприемлемо.
   Судя по всему, Росарио давно решила для себя этот вопрос. Ни секунды не колеблясь, она ответила:
   - Я не верю, что наш мир целиком лежит во зле и что им правит Люцифер.
   Альбигойцы считали Люцифера чем-то вроде злого бога, равного по силе Господу. Для них это был не падший и восставший ангел, как для католиков, а некое темное начало, которое сотворило этот мир и полностью правит им. Они ссылались на евангельские изречения, как, например, "царство Мое не от мира сего".
   Впрочем, по мнению альбигойцев, праведная жизнь ведет к избавлению от мира сего и к возрождению в ином, Господнем, мире. Эта юдоль зла, согласно их верованиям, рано или поздно полностью оскудеет, ибо постепенно все души перейдут в царство Божие, и тогда дольний мир завершит свое существование.
   Росарио категорически не соглашалась с такими представлениями.
   - Посмотри, как прекрасна вселенная! - восклицала она. - Величие гор и лесов, волшебство музыки, живописи, скульптуры, таинственная радость любви - разве все это зло? Я никогда не смогу в это поверить. Да, я согласна с альбигойцами в их неприятии насилия, в их нежелании создавать храмы и давать церковникам власть, в том, что люди равны перед Господом. Но не в том, что наш мир лишен добра.
   Мануэль обычно соглашался с матерью, однако сейчас, вспоминая согбенную фигуру идущего на костер аптекаря, он вдруг почувствовал, что альбигойцы, возможно, были правы. В этом мире все бессмысленно, если можно вот так, ни за что ни про что, оказаться подвергнутым нечеловеческим истязаниям, а затем погибнуть в страшных муках. И вся эта красота, о которой говорит Росарио, есть лишь обман.
   Люди ввалились в трактир и разом заполнили его. Они вернулись с аутодафе и оживленно обсуждали увиденное.
   Мануэль хотел как можно скорее покинуть Талаверу, но Пепе все не было. Возбужденная толпа, радующаяся чужому несчастью, раздражала его, и он решил было пойти прогуляться, когда его вдруг заинтересовал разговор за соседним столом.
   Вниманием присутствующих завладел тот самый чернявый лавочник с бородавкой, что стоял рядом с Мануэлем на площади во время оглашения приговора. Теперь он под одобрительные возгласы приятелей хвастливо рассказывал о том, как навел инквизицию на аптекаря, написав на него донос. Лавочник не скрывал гордости своим поступком, а особенно тем, что получил десятую часть имущества осужденного. Остальное было конфисковано короной.
   - Фабио, расскажи им, как этот марран оскорбил тебя, - предложил кто-то, сидевший спиной к Мануэлю.
   Лавочник одновременно возмутился и обрадовался. Возмутился, вспомнив то, о чем его просили рассказать, и обрадовался, что свел счеты с обидчиком, да еще и заполучил часть его имущества.
   - Этот Толедано думал, что на него нет управы! Я ему: "Нужна мазь, чтобы свести бородавку", а он мне говорит, что не знает такой мази. Как вы думаете, если бы к нему пришел с этой просьбой еврей или мавр, он бы так же ему ответил? Смекаете?
   Слушатели возмущенно загудели.
   - Слишком мягкое наказание для таких, как он! - жалобным голосом заметил один из его собеседников. - Люди на костре очень быстро умирают от жары и удушья. Не успевают погореть в огне! Воистину, церковь проявляет к ним великое милосердие и великодушие. Надеется спасти их бессмертную душу, да только есть ли она у них?
   - Скажите-ка, добрейший Фабио, - громко произнес Мануэль, и все удивленно обернулись к молодому незнакомцу. - Как вы все-таки догадались, что аптекарь втайне следует предписаниям своей прежней веры? Ведь он, как я понимаю, был крещен.
   Сначала Фабио недоверчиво посмотрел на незнакомца, но изящные манеры Мануэля и его фамильный герб успокоили лавочника, и он, осклабившись, сказал:
   - Так они же Христа продали. Как можно верить их крещению? К тому же он сам признался. Значит, так все и было.
   - Это уж точно, - крякнул сидящий рядом с ним верзила, чьи густые брови и выступающие вперед надбровные дуги придавали ему сходство с каким-то устрашающим животным из рисунков в монастырских бестиариях.
   - Если это не тайна, - настаивал Мануэль, - расскажите нам, как вы его раскусили. Ведь не все могут похвастаться такой проницательностью. Например, если позволено будет узнать, что вы написали в письме инквизиции?
   Лесть подействовала, и Фабио с готовностью ответил:
   - Да чего там писать? То, что все обычно пишут в таких случаях. Что у него в субботу дым не шел из дымохода. Значит, он не топил печь, потому что их вера запрещает делать это по субботам.
   Мануэль медленно встал на ноги. Краем глаза он оценил обстановку. Дверь во двор находилась прямо за его спиной. Собеседники же сидели с другой стороны.
   - Скажите, уважаемый синьор Фабио, когда была эта суббота?
   - Где-то с месяц назад.
   Месяц назад, то есть в середине марта, в Саламанке уже больше половины домов не топили печей по причине постепенно нарастающего весеннего тепла. Мануэль сильно сомневался, что в Талавере, расположенной южнее Саламанки, погода была в то время холоднее.
   - Шел ли дым в ту субботу и из других печей этого города? - поинтересовался он, положив руку на рукоять меча.
   Фабио не ответил. Ему не понравился тон собеседника, и он никак не мог понять, куда ведут настойчивые расспросы странного дворянина. Он тоже встал на ноги. Остальные с интересом наблюдали за разговором.
   - А вы сами? Жгли ли вы в ту субботу дрова, уважаемый Фабио? - не отставал Мануэль. - Или, быть может, вы просто оговорили человека из-за несуществующей мази от бородавок? Впрочем, вернее другое. Вы, скорее всего, просто "смекнули", как вы выражаетесь, что можете безнаказанно присвоить десятую часть чужого имущества. Не так ли?
   - Да что же это такое?! - Фабио так побагровел, что красной стала даже его бородавка. - Это еретик! - завопил он. - Защищает еврея, которого разоблачила святая инквизиция! Может быть, он сам из марранов! Бейте его!
   Несколько человек, включая верзилу с мохнатыми бровями, вскочили на ноги и вынули из-за поясов кинжалы. Мануэль обнажил меч. Увидев это, лавочник и его приятели застыли на месте. Затем стали осторожно приближаться. Мануэль произвел резкое молниеносное движение, и меч полоснул Фабио по щеке. Тот заверещал, пытаясь остановить кровь руками. Остальные разом набросились на Мануэля. Ему удалось ранить еще двоих, и нападавшие отступили.
   Воспользовавшись паузой, Мануэль выбежал во двор, ударом меча разрубил веревку, привязывавшую коня к металлическому кольцу в стене, вскочил в седло и пустил Цезаря в галоп. Несколько человек выбежали с криками вслед за ним, но Мануэлю удалось без труда от них оторваться.
   Громкие стуки сердца и цокот копыт сплелись в каком-то диком пьянящем танце. Это была воплощенная радость движения, галопа, поглощения пространства. Мимо проносились холмы и строения, виноградники, масличные рощи. Мануэлю казалось, что, владей он искусством композиции, он записал бы свое переживание нотами: цокот копыт напоминал клавикорды, свист ветра был флейтой, толчки сердца - тамбурином.
   Итак, он только что впервые пролил чужую кровь! Впервые ударил мечом человека - причем не на поле брани, а в трактире! И этим человеком был не сарацин, не мавр, а католик с бородавкой на щеке.
   Все это было совершенно невероятно и лишено всякого смысла, но каким-то непостижимым образом именно в результате этого происшествия ощущение бессмысленности мироздания исчезло. Теперь перед молодым идальго расстилалась жизнь, полная опасностей и приключений. В ней было много жестокости и несправедливости. Но в ней было место и для благородства и мужества.
   Одно достойно сожаления: таких, как Фабио, слишком много. По их мнению, доносы, казни, насильственное обращение иноверцев и конфискация их имущества, то есть попросту грабеж, являются достойными христианства методами. Одного такого Фабио можно проучить, как это сделал сегодня Мануэль. Но ведь спасти невинного от костра саламанкский идальго все равно не мог. И наказать всех таких Фабио - тоже.
  

***

  
   Солнце стояло высоко над холмами. Порывы ветра стали мягче, спокойнее. Захотелось снять шлем. Конь шел теперь неторопливым шагом. Сердце в груди успокоилось. Опасность миновала: мужланы из трактира не стали преследовать его. Мануэль, показал им, что с ним не стоит связываться.
   Если нет возможности установить справедливость повсюду, то, по крайней мере, ее можно устанавливать понемногу, то здесь то там, где это только в наших силах. Хотя бы потому, что, если когда-нибудь действительно состоится некое судилище, на котором будут взвешивать все совершенные при жизни поступки, не придется сказать: "Я даже не попытался ничего исправить". Не придется со стыдом признать: "Каждый раз, видя страдания невинных, я проходил мимо, так как не в моих силах устранить все царящее в мире зло". Можно будет с чистым сердцем молвить: "Да, я делал все что мог. Пусть хоть чуть-чуть, но способствовал воцарению справедливости. Пусть хоть в чем-то облегчил чьи-то страдания".
   Может быть, после полученного урока этому лавочнику будет неповадно писать доносы на невинных людей...
   Приближаясь к одинокой мельнице, Мануэль увидел, как вдали, среди нагромождения зданий, сверкнула на солнце длинная серебристая полоса Гвадалквивира. За рекой виднелись силуэты Кордовы. Вот то массивное здание с башнями на другом берегу, очевидно, было Соборной мечетью. Об арочном римском мосту через Гвадалквивир Мануэль тоже знал. А громада там, в стороне, вполне могла оказаться дворцовым комплексом Алькасар, где в последние месяцы жили король и королева.
   - Ну что ж, Цезарь, мы у цели, и заслуживаем короткого отдыха!
   Привязав коня к старому масличному дереву, Мануэль улегся под его ветви, положив шлем рядом с собой. Ветер играл с его волосами. Группа белесых облаков прямо над головой постепенно меняла очертания, превращаясь из ладьи в грифона.
   В кустах непрерывно что-то стрекотало. Ленивый ветерок, медленные облака, тихие звуки. Все это убаюкивало и прогоняло беспокойные мысли, как, например, мелькнувшее где-то на задворках сознания опасение за судьбу Пепе.
   Когда Мануэль был совсем ребенком, Пепе учил его ловить бабочек. И кузнечиков. Кто там взахлеб стрекочет в жесткой южной траве? Кто сотворил эти облака, эту траву и этих кузнечиков - Бог или Люцифер? Кого об этом спросить? Кто это знает?
   Мысли путались, веки слипались...
   Из сна Мануэля на мгновение вывел нанесенный по голове мощный удар, и нестерпимая боль, затопившая все его существо, тут же повергла его в пучину обморока.
   Когда сознание ненадолго возвращалось, он чувствовал, будто его куда-то везут. Это ощущение было бы даже приятным, если бы не толчки на ухабах, от которых боль становилась настолько всеобъемлющей, что он опять погружался в беспамятство.
   Обрывки бессвязных снов сменяли друг друга. В них он не всегда помнил, как его зовут, и не всегда был Мануэлем. Как-то ему показалось, что он лежит в мягкой постели и что рядом кто-то есть. Открыть глаза не было сил, но ноздри улавливали лекарственный запах, а голова утопала в мягкой подушке. "Какой хорошенький!" - воскликнул молодой женский голос, и Мануэлю стало сниться, что он стоит с виуэлой в руках под балконом прекрасной Долорес. За этим последовала круговерть сновидений, каждое из которых начисто стирало в памяти предыдущее.
   Через какое-то время Мануэль снова пришел в себя и наконец сумел открыть глаза.
   Он лежал в большой кровати, укрытый легким одеялом. Левая стена комнаты, на которой висела картина с изображением волхвов, принесших дары младенцу Иисусу, была ярко освещена лучами солнца. Окно находилось справа, но располагалось таким образом, что изголовье кровати оставалось в тени, поэтому солнце не било в лицо. Рядом с кроватью, на небольшом столике стояли склянки с лекарствами.
   Мануэль потянулся, чтобы присесть, но острая боль, пронзив затылок, заставила его застонать и снова положить голову на подушку. Следующую попытку он предпринял спустя несколько минут, на сей раз двигаясь медленнее и осторожнее. Усилия принесли плоды, и он сумел присесть, опираясь спиной об изголовье.
   В комнату вошла смуглая пожилая служанка. Встретившись глазами с Мануэлем, она ойкнула и выскочила. Вскоре служанка вернулась в сопровождении одетого в дорогие шелка человека средних лет с проницательным взглядом карих глаз.
   - Рад приветствовать вас, сеньор, в моем доме, - произнес вошедший приятным низким голосом. - К вашим услугам Хосе Гардель, шерстяник и торговец тканями.
   Мануэль слабым голосом представился и спросил, в каком городе он находится и какое сегодня число.
   - Это Кордова, дон Мануэль,- ответил Гардель, усаживаясь в кресло напротив кровати. Служанка, которую, как выяснилось, звали арабским именем Рехия, готовила в это время чистый перевязочный бинт с мазью. - Сегодня двенадцатое апреля.
   - Я должен был отправиться вчера в долину Гранады с войсками его высочества, - Мануэль почувствовал легкую дурноту.
   - Вы правы, - подтвердил Гардель, - армия вчера отправилась на юго-восток. Вы в вашем состоянии не можете сейчас присоединиться к ней. Но ничего не мешает вам сделать это позже. Осада Гранады, наверняка, продлится не один месяц. У вас есть все шансы успеть полностью оправиться и принять участие в этой войне. По счастью, среди наших друзей есть весьма искусный лекарь, падре Нуньес. Он уже осмотрел вас и оставил Рехии наставления по тому, как делать перевязки. Сегодня святой отец снова навестит вас.
   - Не знаю, как вас благодарить, сеньор Гардель, - Мануэль окинул взглядом комнату, нигде не видя своих доспехов. - А где мой конь, одежда, оружие? И не окажете ли вы мне любезность, рассказав, что со мной произошло и как я оказался в вашем доме?
   Хосе подождал, пока Рехия сменит бинты на голове молодого человека, после чего обстоятельно ответил на его вопросы. Мануэль, к своему ужасу, узнал, что люди, напавшие на него, когда он спал под деревом, забрали его меч, щит и кошелек с деньгами и увели коня. Было непонятно, почему они оставили шлем валяться рядом с ним в траве и почему не попытались снять с поверженного рыцаря медальон. Спешили? Боялись, что кто-то увидит их, например, мельник?
   - По словам добрейшего падре Нуньеса, вы родились под счастливой звездой, дон Мануэль, - Хосе Гарделю хотелось как-то успокоить и приободрить собеседника. - Если бы мой племянник Алонсо не нашел вас там, где вы лежали, и не привез сюда, мы бы сейчас с вами не беседовали.
   - У меня пропали все деньги, уважаемый синьор Гардель! Я должен списаться со своей матушкой. Уверен, она в самом скором времени вышлет мне средства, которые позволят расплатиться с вами за вашу доброту и гостеприимство.
   - Дорогой дон Мануэль, вы мой гость, - сказал Хосе и добавил, изумив Мануэля: - Мы христиане, но родом из мавров. А мавры не берут денег за соблюдение законов гостеприимства. Прошу вас, располагайте этим домом.
   Пожелав гостю приятного отдыха и скорейшего выздоровления, направился к двери вместе со служанкой. Перед самым их уходом Мануэль попросил:
   - Сеньор Гардель, я хотел бы лично поблагодарить своего спасителя, сеньора Алонсо.
   Оставшись наедине с собой, саламанкский дворянин предался печальным мыслям.
   Итак, на него напали, когда он, почти добравшись до цели, столь легкомысленно улегся прямо на землю и заснул, не позаботившись даже спрятаться где-нибудь в кустах. Кем были нападавшие? Просто разбойники? Или его догнали обиженные им лавочники из Талаверы?
   Гадать было бессмысленно. Так или иначе, но пропал меч. Пропал кошелек, на котором матушка собственными руками вышила вензель Фуэнтесов. Пропал Цезарь (при этой мысли Мануэль заскрипел зубами, от чего резко усилилось пламя в затылке)! Как же теперь ему добраться до осадного лагеря? На какие средства он купит оружие и лошадь? Неужели все-таки придется писать матушке? Хосе наотрез отказывается брать плату за пребывание и лечение в его доме. Так следует ли беспокоить мать? Ведь она и без того всячески противилась его решению отправиться на войну. Нет, просить ее о помощи можно будет лишь в том случае, если не останется никакого иного выхода!
   Ах, да! Еще и Пепе Крус, верный оруженосец. Ведь он ничего не знает о том, где искать Мануэля. А где искать его самого? Не причинили ли ему вреда завсегдатаи трактира, когда он вернулся туда с провизией? Удалось ли ему без приключений убраться оттуда?
   Все эти вопросы так утомили Мануэля, что он решил отложить поиск ответов на более поздние времена, когда тело будет здоровее, а голова - яснее. Это решение принесло ему некоторое облегчение, и он тут же погрузился в сон, полный ярких и вздорных обрывочных сновидений.
   Вечером больного осмотрел лекарь. Оказалось, что, кроме раны на голове, у него были ушибы в нескольких местах на теле. Доспех смягчил удары. Видимо, били дубинкой. Почему его не добили? Решили, что он уже мертв?
   Падре Нуньес подтвердил, что, если бы не Алонсо, Мануэля сейчас не было бы среди живых. Он сказал своему пациенту, что через день-два тот может начать осторожно передвигаться по дому. Это известие обрадовало Мануэля.
  

***

  
   Утром следующего дня к нему зашел молодой человек примерно его возраста, может быть, немного моложе. Мануэль сразу понял, что это его спаситель Алонсо. Если бы Рехия не предупредила о его приходе, он застал бы саламанкского идальго врасплох, двигаясь бесшумно кошачьей походкой. Как и другие члены семейства Гарделей, он был на полголовы ниже Мануэля. Вошедший смотрел на лежащего дворянина в упор, почему-то не произнося ни слова. Глядя на его правильные, несколько заостренные черты лица и аккуратные прямые темно-каштановые волосы, Мануэль сказал:
   - Я должен вас поблагодарить. Ваш лекарь сказал, что, если бы не вы, я вряд ли выжил бы. Теперь я ваш должник. Ваш и всего вашего семейства.
   Алонсо хотел что-то возразить, но Мануэль опередил его, сочтя нужным представиться.
   Какое-то время Алонсо смотрел в сторону окна. Затем, скользнув взглядом по лицу Мануэля, ответил:
   - Не мог же я оставить вас истекать там кровью. Это противоречило бы тому, как меня воспитали.
   И, словно поколебавшись, добавил:
   - Как меня воспитали в мусульманской Гранаде, против которой вы собрались в поход. Вы и все ваше королевство.
   Последнюю фразу он произнес с небольшим нажимом, передразнивая слова Мануэля "вы и все ваше семейство".
   - Вы мусульманин? - недоверчиво спросил Мануэль. Взгляд его скользнул по распятию, висевшему над дверью.
   - Был. Недавно перебрался в Кордову и принял христианство.
   - Значит, теперь вы христианин?..
   Он не мог спросить: "Верите ли вы в богочеловеческую природу Христа, верите ли в непорочное зачатие? Или вы приняли христианство лишь для вида, ради какой-то выгоды, может быть, чтобы избежать притеснений?" Это выглядело бы как допрос, на который у него не было никаких прав. Мануэль надеялся, что собеседник как-то прояснит эти вопросы сам. Однако тот повел разговор в иное, несколько неожиданное русло.
   - Не хотите ли вы сказать, - голос его звучал не слишком любезно, - что теперь, когда я стал христианином, я должен желать зла дорогим мне людям: деду, который меня воспитал; друзьям, с которыми я рос и учился; своим преподавателям; торговцам на рынке, к которым мать посылала меня за покупками?
   Мануэль откинулся назад, пытаясь как-то собрать разбегающиеся мысли и ответить своему недоброжелательному спасителю. Боль мешала сосредоточиться. К тому же Алонсо как-то странно и не очень скромно бросал взгляды на его шею, где висел медальон, что смущало и не способствовало доверительности.
   - Или, быть может, вы хотите сказать, что двое христиан, как, к примеру, вы и я, обязаны быть единомышленниками по любому вопросу?
   Мануэль молчал, не совсем понимая, к чему клонит Алонсо. Между тем речи собеседника приняли уже откровенно опасный характер:
   - Как показывает история, когда двое христиан думают по-разному, один из них силой оружия доказывает другому, что тот впал в ересь. Как вы считаете, благородный идальго из Саламанки, если двое в чем-то не согласны друг с другом, это всегда и непременно означает, что один из них настоящий католик, а другой - еретик?
   Если бы Алонсо не спас его от смерти, Мануэль не спустил бы ему этой дерзости.
   Собрав всю терпимость, на которую он был способен, "благородный идальго из Саламанки" медленно произнес:
   - Вам может не нравиться то обстоятельство, - Мануэль старался не морщиться из-за непрекращающейся пытки в затылке, - что я намерен присоединиться к армии, штурмующей Гранаду. Но я вашего мнения на этот счет не спрашивал. Однако, будучи вашим должником, я обещаю, что, когда войска Кастилии и Арагона войдут в Гранаду, я буду особенно внимательно следить за тем, чтобы солдаты не занимались мародерством и не совершали насилия по отношению к горожанам, которые не окажут нам сопротивления. Кроме того, я лично прослежу за тем, чтобы с вашим дедом ничего дурного не случилось. Это то немногое, что я могу сделать, чтобы отблагодарить вас. Попрошу вас только перед моим отъездом из дома гостеприимного сеньора Гарделя объяснить мне, как найти вашего деда в Гранаде. А сейчас простите меня, эта длинная речь очень меня утомила. Благодарю вас за то, что зашли.
   Алонсо, изумленно слушавший его, ничего не ответил. На мгновение задержавшись взглядом на цепочке с медальоном на шее у лежащего идальго, он покинул комнату своей неслышной походкой.
   Спустя еще один день боль поутихла, и Мануэль начал ненадолго покидать комнату и осторожно ходить по дому. Один раз даже вышел в патио. Любуясь невысоким лимонным деревом, покрытым изящными белыми цветами, он неожиданно вспомнил, что часть средств хранились не у него, а у Пепе. Тут же пришло простое решение: писать матушке письмо с просьбой прислать денег следовало лишь в том случае, если не удастся найти Пепе ни здесь, в Кордове, ни в осадном лагере, или если окажется, что оруженосцу не удалось сберечь вверенные ему дублоны.
   Раз в день приходил падре Нуньес, осматривал рану и синяки на туловище. По словам лекаря, до полного выздоровления ни о каком отъезде не могло быть и речи. Мануэль слушал, благодарил, соглашался, но для себя решил, что отправится в путь, как только пройдут приступы слабости и головокружения. Дожидаться полного заживления раны было ни к чему. А если бы он получил эту рану на поле боя? Интересно посмотреть на армию, чьи воины после каждого ранения удостоиваются многонедельного отпуска в домах гостеприимных морисков...
   Мать Алонсо, Сеферина, оказалась маленькой изящной женщиной с высокой шеей и узким лицом - немного необычным, но миловидным. Двигалась она так же бесшумно, как и ее сын. За столом Сеферина обычно молчала, однако лицо ее светилось умом и пониманием. Казалось, ей ведома какая-то удивительная тайна.
   Гардели очень часто мылись. Огромную бадью с горячей водой и ароматными благовониями каждый день втаскивали и в комнату Мануэля. Вскоре он обнаружил, что ежедневные омовения - весьма приятное занятие, да и самочувствие после них заметно улучшалось. Обратив внимание на то, что обитатели дома моют руки перед каждой трапезой, он стал следовать их примеру. Словоохотливый Энрике объяснил, что такая чистоплотность чрезвычайно распространена среди мусульман и иудеев, и даже те из них, что перешли в христианство, продолжают придерживаться этих привычек.
   Мануэлю пришло в голову, что доносчик Фабио мог даже не наблюдать за дымоходом аптекаря, обидевшего его тем, что человечество еще не изобрело средства от бородавок. Ему вполне достаточно было указать инквизиции на то, что Толедано регулярно моет руки перед едой, а также перед изготовлением лекарственных снадобий.
   "Теперь, когда я привык, благодаря новым друзьям, хранить в чистоте свое тело, меня и самого можно обвинить в тайном следовании нехристианским вероучениям", - думал молодой идальго, сидя на своей любимой скамейке во внутреннем дворике перед цветущим лимоном. И вдруг заметил, что справа от него стоит Алонсо. Как обычно, Мануэль не слышал, как тот вошел в патио.
   - Как ваша голова? - тихо спросил Алонсо.
   - Благодарю вас, значительно лучше.
   Плотные листья мирта и лимона постепенно становились еще темнее, чем обычно, обволакиваемые наступающим вечером. Алонсо стоял в лунном свете и молчал.
   - Я принимаю ваше предложение защитить в случае опасности моего деда, - произнес он наконец. И после долгой паузы вдруг добавил:
   - В такие тихие и лунные вечера на память приходят сказки Шехерезады.
   - Шехерезады? - непонимающе переспросил Мануэль.
   Алонсо присел на край скамьи.
   - Вы говорили о своей матушке, ни разу не упомянув отца, - молвил он.
   - Мой отец погиб.
   - А мой - умер от болезни.
   - Я единственный сын у своей матери, - признался Мануэль неожиданно для самого себя.
   - Я у своей - тоже.
   Некоторое время помолчали, дав соловью возможность довести руладу до конца.
   - Кто такая Шехерезада? - спросил Мануэль.
   - Она была женой халифа. Каждую из предыдущих жен он казнил после первой же брачной ночи. Но не Шехерезаду, потому что она по ночам рассказывала ему разные истории, всегда обрывая их на самом интересном месте. Халифу хотелось узнать продолжение, и поэтому жена оставалась жива.
   - Хм, интересно. И о чем же были эти истории?
   - О самом разном. В них было много чудесного. Это истории о мореходах, купцах, иногда о рыцарях, о прекрасных девушках, о превращениях, о волшебных предметах, о пещерах с сокровищами, о всемогущих духах, исполняющих желания людей, которые случайно получают над ними власть.
   - Вы сказали "о мореходах, купцах, иногда о рыцарях". А наши истории всегда рассказывают только о рыцарях. Не могу представить себе романса или баллады о купце, - сказав это, Мануэль с опозданием сообразил, что его слова могут быть обидны для собеседника. Ведь Алонсо и был купцом. В Гранаде он торговал книгами, здесь - тканями и одеждой.
   Мануэль никак не мог сообразить, как бы смягчить впечатление от своих необдуманных слов, но тут заговорил Алонсо, и в его голосе не было никакой обиды.
   - Я понимаю, что вам, вероятно, с детства внушали, насколько важно так называемое благородное происхождение.
   - О нет, напротив! - горячо возразил Мануэль. - Отец всегда учил меня, что в людях следует ценить верность и благородство характера, а не происхождение.
   - И все же торговцы не могут быть для вас героями волшебной истории, не так ли? А слышали ли вы что-нибудь о Николо, Маттео и Марко Поло?
   - Имя Марко Поло звучит знакомо. Об остальных не слышал.
   - Остальные - это его отец и дядя. Все трое были купцами из Венеции. В поисках новых торговых путей они добирались до самых краев земли. Благодаря их запискам, мы знаем о землях Великого Хана, о Бухаре, о Катае.
   - Да, это в высшей степени храбрые и достойные люди, - поспешил согласиться Мануэль, но Алонсо не унимался:
   - Они не только добирались до отдаленных стран, но и изучали обычаи и уклад жизни чужестранцев. Будь же на их месте дворяне, рыцари, они смогли бы добраться так далеко только в результате войны, уничтожая, а не изучая, покоряя, а не налаживая связи. И, тем не менее, вы, скорее всего, считаете торговлю низким занятием, разве нет?
   Мануэлю не хотелось отвечать на этот вопрос. Он действительно так считал.
   - Между тем, - продолжал Алонсо, который, похоже, правильно понял причину молчания собеседника, - Флорентийской республикой уже полвека управляют торговцы, представители банкирского дома Медичи. Вы, вероятно, знаете, какого расцвета достигли там искусства, литература и науки за эти полвека. Может быть, до вас доходили такие имена, как Андреа дель Верроккьо и Сандро Боттичелли?
   - О да, конечно. Моя матушка когда-то была во Флоренции, и с тех пор она мечтает снова побывать там.
   - Тогда передайте ей, что сейчас не самое подходящее для этого время. В последние годы там очень усилилось влияние одного талантливого монаха-проповедника по имени Джироламо Савонарола. Каждый день этот доминиканец, уверенный в том, что его лично наставляет Иисус, говорит в своих проповедях, что искусство и красота несовместимы с благочестием, и на многих флорентинцев его слова производят сильное впечатление. А сейчас, если умрет глава республики Лоренцо Великолепный, трудно сказать, что сможет сдерживать влияние Савонаролы.
   Мануэлю стало нелегко следить за развитием мысли собеседника.
   - Если бы не торговые пути и купеческие караваны, - с полной убежденностью говорил Алонсо, - разве сохранились бы связи между городами Европы? Разве знали бы мы, что происходит в Венеции и в Константинополе, каковы нравы жителей Реймса и Англии? Вообразите мир, в котором нет торговых домов и купцов. В этом мире нам пришлось бы отказаться почти от всего, что у нас есть. Мы не могли бы приобрести ничего из вещей, снеди, украшений, одежды, картин, книг, что не производится в нашем собственном городе. Скажите, многое ли производится в Саламанке? Я слышал, что это важный центр торговли шерстью. Но откуда же берут бумагу студиозусы вашего знаменитого университета? Не кажется ли вам, что человеческая культура без обширной разветвленной торговли просто рухнула бы? Что ни церкви, ни вероучения, ни благородные дворяне, вечно воюющие друг с другом и свысока смотрящие на "низкие" занятия, не спасли бы тогда человечество?
   Мануэль, никогда не размышлявший об этих сторонах бытия, подавленно молчал.
   - Мне необходимо подумать над тем, что вы сказали, - пробормотал он наконец.
   Через несколько дней Мануэль решил, что вполне в состоянии продолжить свой путь. Сказав об этом Хосе Гарделю, он завел разговор о возможности одолжить у него небольшую сумму денег, но Хосе остановил его жестом руки.
   - Пожалуйста, давайте продолжим этот разговор завтра, - сказал он.
   На следующий день Мануэль получил от него "небольшой подарок на память", включавший в себя полный комплект одежды из лучших тканей, ослепительный меч прекрасной работы, красивый и прочный щит, черного арабского скакуна и кошелек, набитый увесистыми монетами.
   Мануэль не знал, что и сказать.
   - Я ваш должник, дорогой сеньор Гардель, - промолвил он, с трудом подбирая слова.
   - О нет, дон Мануэль, вы мой гость, - возразил Хосе.
   Поняв, что споры бесполезны, Мануэль горячо поблагодарил хозяина, мысленно поклявшись сделать со временем все, чтобы достойно воздать по заслугам этому необыкновенному человеку.
   Скакуна в память о Цезаре он назвал Августом. Полдня ездил на нем по городу, после чего всадник и конь полностью привыкли друг к другу.
   Вечером, перед отъездом в долину Гранады, Алонсо опять спустился во внутренний двор, когда там отдыхал Мануэль. Он сообщил ему, что дом книготорговца Ибрагима Алькади следует искать на улице, примыкающей к рынку Алькайсерия с южной стороны.
   И вдруг Мануэль спросил:
   - Алонсо, кто сотворил мир: Бог или Люцифер?
   Начитанный мориск с интересом взглянул на него. Алонсо, казалось, удивило, что этот высокий, сероглазый, молодой рыцарь с постоянно падающей на лоб русой прядью может интересоваться чем-то большим, чем ратные подвиги.
   - Разве Святое Писание не отвечает на ваш вопрос? - спросил он.
   - О да, разумеется. Но ведь и Писание можно истолковать по-разному. Например, некоторые люди когда-то считали, что именно из Евангелия можно сделать вывод о том, что наш мир целиком лежит во зле, и, значит, Господь, будучи всеблагим, его не создавал.
   - Вероятно, вы имеете в виду катаров? - предположил Алонсо.
   - Мм... - замялся Мануэль. Это слово не было ему знакомо.
   - Существовало такое религиозное движение. Они были во многих странах. В Южной Франции катары называли себя альбигойцами.
   Мануэль вздрогнул. Осведомленность этого странного недавнего мусульманина из Гранады продолжала его удивлять. Неужели это он тоже узнал от знакомых купцов? Да нет, что за глупая мысль! Очевидно, из прочитанных книг.
   - Да, я имею в виду альбигойцев, - признался Мануэль.
   - Не волнуйтесь, я не побегу в инквизицию, - улыбнулся Алонсо. - И уверен, что и вы не побежите, чтобы рассказать о наших с вами беседах.
   Мануэль оценил последнюю фразу как выражение доверия.
   - Ну, а как же мой вопрос? - напомнил он.
   - О происхождении этого мира? Почему вы думаете, что мне известен ответ? Или что кому-либо вообще известен ответ?
   - Я не жду от вас окончательных вердиктов. Просто буду глубоко признателен, если вы поделитесь тем, что представляется вам достоверным. Как вам самому кажется, кто сотворил этот мир? Всеблагой Господь или Князь Тьмы?
   - Разве других возможностей нет?
   Мануэль задумался. Да, действительно, разве нет иных возможностей?
   - Пожалуй, есть. Вы хотите сказать, что этот мир вообще никто не создавал?
   - Во всяком случае, это - еще одна возможность. Но есть и другие.
   - Что-то мне больше ничего в голову не приходит. Очевидно, последствия удара по голове, - попробовал пошутить Мануэль. - А какие еще есть возможности?
   - Может быть, этот мир просто нам снится...
   Мануэль ожидал чего угодно, но только не этого.
   - Снится? - переспросил он. - Нам всем снится одно и то же? Что-то я не слышал о таких снах. Или я вас не понял?
   - Почему же всем одно и то же? Подумайте, разве вам и мне сейчас снится одно и то же?
   - Нам сейчас вообще ничего не снится, - неуверенно проговорил сбитый с толку Мануэль. Из знакомых ему людей никто не разговаривал так странно и в то же время так интригующе, как его спаситель-мориск. Только, пожалуй, Росарио.
   - Но давайте предположим, что вам снится мир и что он кажется вам настолько подлинным, что вам и в голову не приходит, что это сон. И мне тоже снится мир, который кажется мне настоящим. Вас смущает, что мы с вами видим один и тот же мир, и поэтому вы утверждаете, что мир не может быть сном, поскольку сновидения у каждого свои. Я правильно вас понял?
   - Да, правильно.
   - Но ведь мы с вами вовсе не видим одно и то же.
   - Как же нет?! - Мануэлю хотелось рассмеяться, но он боялся обидеть собеседника. - Разве вы не видите это лимонное дерево?
   Алонсо неожиданно встал со скамьи и отвернулся, оказавшись спиной к дереву.
   - Нет, - сказал он. - Сейчас уже не вижу. А до этого видел какое-то лимонное дерево. Причем не совсем так, как вы, поскольку смотрел из другого места. А сейчас я вижу лестницу и балкон, которых не видите вы.
   - Но вы знаете, что здесь есть лимонное дерево, а я знаю, что здесь есть балкон, - возразил Мануэль.
   - Мы никогда не сможем совершенно одинаково увидеть что бы то ни было. Для этого нам пришлось бы полностью совместиться в пространстве. А поскольку это невозможно, мы всегда все видим под разным углом.
   - Ну, хорошо, - Мануэля начала увлекать эта словесная игра, хоть он и не усматривал связи между ней и своим вопросом о мироздании. - Допустим, мы просто назовем то, что воспринимаете вы, вашим сновидением, а то, что воспринимаю я, - моим. Почему же в обоих этих сновидениях присутствует лимонное дерево, а также лестница и балкон, а также город Кордова и страна Кастилия? Почему в обоих снах сейчас конец пятнадцатого столетия от рождества Спасителя? Почему обоим снится, что на город спускается ночь и что завтра я намерен отправиться в долину Гранады?
   - Вы хотите спросить, почему наши сны так похожи? - уточнил Алонсо.
   - Вот именно, почему наши сны так похожи?
   - Потому что в данный момент наши рассудки, порождающие эти сны, находятся в сходных состояниях, - Алонсо снова сел на скамью. - Но ведь вы не думаете, что они всегда пребывают в таких похожих состояниях, верно? Вот, к примеру, вы получили дворянское воспитание в католическом городе Саламанке, а я был воспитан моим дедом-книготорговцем в мусульманской Гранаде. В ту пору у наших миров было намного меньше сходства. Завтра вы уедете на войну, а я останусь здесь, и мы опять будем видеть с вами разные вещи. Кроме того, и вам, и мне, когда мы спим, снятся сновидения. Мы можем назвать их малыми снами, в отличие от большого сна, как мы условились называть весь этот мир. Эти малые сновидения являются частью большого сна, ведь их мы тоже видим и переживаем. А это означает, что не далее, как через час-другой, когда вы будете почивать в своей постели, а я - в своей, ваш мир утратит сходство с моим, поскольку вы будете видеть совсем не то, что я.
   Мануэль задумался. То, что говорил Алонсо, одновременно казалось и не казалось просто словесной игрой.
   Мой мир как сумма моего индивидуального опыта... Это не было похоже ни на учение альбигойцев, ни на тезисы их противников. Это вообще не было похоже ни на что, слышанное ранее.
   Мануэль молчал, ошеломленный услышанным.
   - Но я должен отметить, - продолжал развивать свою мысль Алонсо, - что определенное сходство между нашими мирами всегда будет присутствовать, ведь вы - человек, и я - тоже, а это и означает некоторую близость нашего восприятия. Согласитесь, запах валерианы вызовет в человеке и в кошке совершенно разный отклик. Человек, в отличие от скворца, вряд ли способен углядеть в земляном черве вкусный завтрак.
   - Но погодите же! - не выдержал Мануэль. - До сих пор мне казалось, что вы шутите, хоть я и не понимал, почему мой вопрос заставил вас так долго и необычно шутить. Но теперь мне кажется, вы действительно считаете, будто этот мир существует лишь в нашем воображении. Вы действительно так полагаете?
   - Ну что вы! - запротестовал Алонсо. - Да я понятия не имею, что такое мир. Я только объясняю вам, что мы ничего о нем не знаем. И альбигойцы о нем ничего не знали, и католики ничего не знают, и мусульмане, да и все остальные. Мы даже не знаем, существует ли он на самом деле. Мы только можем сказать, что мы что-то воспринимаем, причем каждый видит что-то свое, и все эти воспринимаемые миры в какой-то степени похожи и не похожи друг на друга. Если подытожить, я хочу лишь сказать, что мир напоминает сон. Особенно, когда мы вспоминаем нечто, что когда-то было и чего уже нет. Разве не точно так же мы вспоминаем привидившееся нам сновидение? Еще несколько недель назад полумесяц на башне Комарес в Альгамбре был для меня чем-то зримым и реальным. Но через какое-то время на его месте будет возвышаться крест, и полумесяц будет восприниматься как нечто, принадлежащее лишь сфере воспоминаний. Туманных воспоминаний. Как сюжет сновидения.
   Мануэль слушал как завороженный, и перед его глазами стоял уже изрядно потускневший за последние годы образ отца.
   - Да, - совсем тихо добавил Алонсо. - Я действительно считаю, что мир похож на сон. Но является ли он сном, этого я не знаю.
   Двор с садом были погружены в темноту, которую здесь и там робко трогал лунный свет. Молодые люди говорили приглушенными голосами, чтобы не разбудить спящих в доме.
   - Если мир все же является сном, и каждому снится свой собственный мир, то все вопросы о том, кто его сотворил, отпадают, - произнес Алонсо. - Мой мир сотворил мой ум, а ваш мир - ваш ум.
   - Да, вы правы. Но если это действительно так, то, значит, вы мне снитесь. А я снюсь вам. Так кто же из нас сновидец, а кто - персонаж сна? Кто из нас существует на самом деле?
   - Я могу лишь предполагать, но отнюдь не претендовать на знание ответа на этот вопрос.
   - И каково же ваше предположение?
   - Я думаю, - ответил Алонсо, - что в каком-то смысле мы оба существуем, а в каком-то другом смысле мы оба лишь - персонажи снов. Причем не только так, как вы только что сказали. Я не только персонаж вашего сна. Я и себе самому тоже только снюсь.
   - Если вы себе снитесь, то кто же тот, про которого вы сказали "себе самому"? - удивился Мануэль.
   - Это, пожалуй, вопрос, на который персонаж сна ответить не в состоянии. Давайте обратимся к опыту наших малых снов, тех, что видятся нам по ночам. Ведь в отношении их мы оба согласны, что это лишь иллюзорные видимости, которые рассеиваются после пробуждения.
   - Хорошо, - сказал Мануэль.
   - Скажите, вам никогда не снилось, что вы кто-то другой. Что вы не Мануэль?
   Саламанкский идальго вздрогнул. В последнее время такие сновидения посещали его довольно часто.
   - Да, это иногда случается.
   - Вы можете вспомнить один такой сон?
   - Вы хотите, чтобы я его рассказал?
   - Как вам угодно. Это не главное. Я буду вам признателен, если вы просто скажете, как вас звали в этом сне.
   - Обычно в таких снах я даже этого не знаю, но недавно мне приснилось, что меня зовут Равакой. Совершенно несуразное имя.
   - Помнили ли вы в этом сне своих родителей и друзей?
   - Нет, у Раваки была совершенно другая жизнь. Сейчас уже не помню подробностей, но у меня даже не было ощущения, что я живу в Кастилии.
   - Позже вы проснулись и поняли, что вы не Равака, а Мануэль?
   - Да, разумеется, - кивнул саламанкский идальго.
   - Скажите, в том сновидении вы, то есть Равака, имели хоть какую-то возможность понять, что Раваки на самом деле нет, что он только снится Мануэлю.
   - Ну, когда я проснулся...
   - Нет-нет, в самом сне, - пояснил Алонсо, - до того, как вы проснулись. Как мог Равака понять, что его на самом деле нет?
   - Э-э... мне могло присниться, что я все-таки Мануэль.
   - Но это был бы уже новый сон, - мягко возразил Алонсо. - Подумайте над этим вопросом, дон Мануэль. Могли ли вы, не прекращая осознавать себя Равакой, понять, что Раваки на самом деле не существует? И может ли Равака, не перестав быть Равакой, понять, кому же он снится?
   - Вероятнее всего, нет, - признал Мануэль.
   - Если теперь мы допустим, что то, что с вами происходит сейчас, это тоже сновидение, в котором вы осознаете себя Мануэлем, то можете ли вы, не прекращая осознавать себя Мануэлем, убедиться в иллюзорности Мануэля? Быть может, для этого вам необходимо открыть в себе способность быть не только Мануэлем, но и кем-то еще? Как бы выйти за собственные рамки?
   Молодой идальго молчал.
   - Вы хотите подумать, - то ли спросил, то ли констатировал Алонсо. - У вас будет для этого время. Завтра вам предстоит длинный день. Надеюсь, вы хорошо отдохнете нынче ночью.
   - Благодарю вас за пожелание и за весь этот разговор. Желаю вам всяческого процветания и безопасности всех, кто вам дорог, Алонсо.
   - Я же желаю вам, - медленно и очень отчетливо произнес странный мориск, - никого не убивать. Если же это окажется неизбежным, то я желаю вам научиться хотя бы не радоваться чужой гибели. Даже в разгаре сражения.
   Алонсо тихо покинул внутренний дворик, не дожидаясь ответа.
   Наутро Мануэль тепло попрощался с семейством Гарделей и отправился в долину Гранады. По дороге он воображал себя Равакой, отчего испытывал необъяснимое ощущение свободы.
  
  

- Глава 4 -

  
   Густо-черная вязь, шум ушедшего века -
   То несметное воинство пробует реку.
   И во мраке встает покоренный Багдад,
   Всех столиц богоданных оставленный брат.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   Два всадника сорвались с места и помчались навстречу друг другу. Католический рыцарь, чье лицо было скрыто опущенным забралом, первым поднял длинное тяжелое копье. На его плаще и на попоне его лошади красовались кресты святого Георгия, покровителя ордена Монтесы: две красные полосы, пересекающие друг друга строго посередине, и обрамляющие их четыре жирные черные лилии.
   Смуглолицый соперник рыцаря приготовил свое оружие мгновением позже. Мускулистая рука в перчатке, достигавшей локтя, твердо держала древко.
   Никто не вмешивался, соблюдая традиции рыцарских турниров. Каждая сторона подбадривала криками своего воина, но что-то в интонации мавров подсказывало Мануэлю, который наблюдал за происходящим вместе с тысячами других кастильцев и арагонцев, что они ни на секунду не сомневаются в победе своего воина. За спинами мавров распластался на холмах силуэт стен и башен Гранады. Солнце, внезапно вынырнувшее из-за покрытых снегом горных вершин, заблестело на поднятых наперевес копьях.
   - Арагонец зря принял вызов, - прошептал рядом с Мануэлем Гильермо Энтре-Риос. - Этого сарацина мы уже видели не раз. Смотрите, какой здоровяк! И забрала никогда не опускает. У него чудовищный удар! Выбить его из седла еще никому не удавалось.
   - Как зовут этого верзилу?
   - Все называют его Тарфе, хотя вообще-то у него, как и у всех мавров, длинное и совершенно незапоминающееся имя.
   Мануэль мысленно сосредоточился, желая рыцарю-монаху устоять в столкновении, но его пожеланий оказалось недостаточно. Предсказание Энтре-Риоса сбылось с молниеносной быстротой, и выбитый из седла арагонец уже лежал на земле. Будь это настоящий турнир, поверженный воин мог остаться в живых. Но шла война, и Тарфе, недолго думая, добил его ударом копья в горло и вернулся к своим торжествующим сотоварищам.
   Трава, придавленная головой неподвижного монаха, окрасилась в коричнево-алый цвет. По рядам наблюдавших за поединком христиан прокатился разочарованный гул.
   - Помяните мое слово, дон Мануэль, - сказал Энтре-Риос, когда они возвращались верхом в осадный лагерь. - Скоро их высочества запретят нам принимать вызовы на поединки. Уж слишком часто в них побеждают наши противники. Ведь они в отчаянии, и деваться им некуда. Вот тогда и начнется настоящая война. Как в Басе и в Малаге.
   Мануэль был рад, что, добравшись до долины Гранады несколько дней назад, сразу попал под командование герцога Кадисского, знаменитого Родриго Понсе де Леона. Ему поручили командовать рыцарским отрядом. Уже в вечер приезда он отыскал верного оруженосца Пепе Круса, чем несказанно обрадовал старого слугу, и забрал его в свой отряд.
   Как выяснилось, Пепе не только сберег практически всю вверенную ему денежную сумму, но и привез с собой целую поклажу теплой одежды для себя и Мануэля. Учитывая ночную прохладу, это было очень кстати. Вместе с Пепе последовали животные - его кобыла Мессалина, а также прибившиеся к нему уже здесь, в долине, две кошки и собака. Пепе регулярно подкармливал их и дал им имена, уверяя, что они на них откликаются. Кошек звали Сулейман и Фатима, а собаку - Вертихвостка.
   - Почему ты дал кошкам мусульманские имена? - спросил Мануэль.
   - Потому что они местные, пришли в лагерь из Гранады. Видимо, не могли найти там еду, а мы тут выбрасываем такое количество остатков, что могли бы прокормить целый город. Собаку я сначала назвал Айшей, в честь матери Боабдила, но она так часто виляет хвостом, что ей больше подходит имя Вертихвостка.
  

***

  
   Лагерь был квадратной формы и внушительных размеров. Подобно городу, он был организован по улицам и кварталам. Шатры короля, королевы, придворных и высшего духовенства располагались за холмом, который прикрывал их от возможности внезапного нападения со стороны Гранады. С северо-западного направления в лагерь постоянно подтягивалось пополнение, оружие и припасы из внутренних районов Кастилии.
   Муса и его бесстрашные всадники часто совершали вылазки из города, один раз даже проникли вглубь лагеря. После этого король распорядился окружить его траншеями и рвами. Когда строительство лагеря и фортификационные работы завершились, сюда прибыла королева с инфантами и многочисленной свитой. До этого она находилась в Алькала Ла Реаль, откуда руководила поставками для лагеря.
   С самого начала осады армия сожгла или захватила в горах Альпухарры и Гранады множество деревень, от которых зависело снабжение города. Отряды католиков контролировали все перевалы в окрестных горах, перехватывая караваны мулов, пытавшихся доставить в город продовольствие. В этом патрулировании не раз принимали участие отряды Мануэля и Гильермо.
   Во время одного из таких ночных выездов Энтре-Риос изложил свой взгляд на роль рыцарства. Он кардинально отличался от не слишком высокой оценки благородного сословия, сквозившей в речах Алонсо.
   - Это неважно, что феодалы враждуют друг с другом по всей Европе, - рассуждал Гильермо. - Мы можем воевать друг с другом, потом заключать союзы. Одни ордена могут обвинять другие в ереси, как это сделали с тамплиерами. Все это не меняет сути. А она состоит в том, что рыцарство - это единое тело, воинство Христово, которое противостоит магометанству. Поэтому, даже если у нас не осталось фамильных замков и земель, мы должны всегда помнить о своем происхождении.
   Мануэль не стал спрашивать, зачем кроткому плотнику из Назарета, призывавшему любить ближнего, как самого себя, и подставлять вторую щеку, нужно грозное, вооруженное до зубов воинство.
   - Заметьте, я оказался прав, - Энтре-Риос на этот раз был в легкой броне и больше не напоминал осажденной крепости. - Король действительно запретил нам принимать вызовы от сарацинов. Так что с рыцарским этикетом в этой войне покончено.
   - Кстати, а что это они выкрикивали? - поинтересовался Мануэль. На следующий день после оглашения запрета вступать в поединки с маврами группа гранадских всадников опасно приблизилась к осадному лагерю, и один из них стал выкрикивать что-то глумливым голосом. Стрелы, пущенные каталонскими лучниками, заставили мавров спешно вернуться в Гранаду, оставив двух сарацинов лежать на земле.
   - Рауль, - обратился Мануэль к своему солдату-мориску, - можешь перевести?
   - Дон Мануэль, - миниатюрный Рауль беспокойно потер смуглую шею, - это были оскорбительные слова. Позвольте мне не осквернять ими ваш слух.
   - Тем более интересно! Да не волнуйся ты, это же просто перевод. Ты не можешь быть в ответе за то, что говорят наши враги.
   - Эти слова можно перевести так, - Рауль говорил без всякого выражения, как бы подчеркивая, что не имеет никакого отношения к произносимому: - Лукавый король христиан лишен великодушия. Он стремится подчинить нас через слабость наших тел, но боится столкнуться с храбростью наших душ.
   - Гм, великодушия захотели. Интересно проявили бы они сами великодушие, если бы мы поменялись с ними местами? - вопрос Энтре-Риоса не был адресован ни к кому конкретно, но ответил на него сержант Пепе Крус:
   - В саламанкском отряде есть несколько солдат, которые участвовали в осаде Малаги. Когда наши войска вошли в город, они освободили более полутора тысяч христианских пленников, среди которых были и знатные люди. Все они были там невольниками, некоторые находились в рабстве больше десяти лет. Судя по тому, в каком состоянии они пребывали, никакого великодушия мавры к ним не проявляли. Пленники еле держались на ногах от голода, у многих на руках и на ногах были кандалы.
   - Ну, насколько я понимаю, - рассудительно возразил Гильермо Энтре-Риос, - в этом городе в те дни все жители, а не только невольники, еле держались на ногах от голода, ведь мы ввергли Малагу в многомесячную голодную блокаду. Кстати, - добавил он как бы невзначай, - я тоже там был.
   Бородач покраснел, а Мануэль усмехнулся и похлопал его по плечу.
   После введения королевского запрета участились случаи, когда мусульманские рыцари приближались к границам лагеря, бросали внутрь него копье, стараясь закинуть его как можно дальше, и тут же мчались прочь. Обычно на древке копья было выведено язвительное послание, иногда - только имя того, кто его метнул. Кастильские и арагонские идальго рвались проучить наглецов, но их сдерживал запрет дона Фернандо.
   Однажды группа всадников-сарацинов сумела миновать заграждения и проникнуть в лагерь. Вызвав огромный переполох, она на полной скорости обогнула холм, закрывавший шатры знати, и один из мавров бросил копье, которое вонзилось в землю прямо возле королевского шатра. Будь бросок чуть сильнее, копье могло влететь в шатер и даже попасть в кого-нибудь из его обитателей. Все это было сделано настолько быстро, что никто из кастильцев не успел остановить непрошеных гостей. Многие рыцари бросились вдогонку за мусульманами, но тем удалось благополучно покинуть лагерь. Мануэль узнал в мавританском воине, метнувшем копье, того самого Тарфе, который когда-то победил в поединке арагонского рыцаря-монаха.
   Лагерь гудел как потревоженный улей. Поползли слухи о том, что Тарфе написал на древке копья дерзкое оскорбление в адрес королевы, но никто не мог проверить, так ли это было на самом деле, а монархи и их приближенные не делали никаких публичных заявлений на сей счет.
   Через пару месяцев Мануэль упустил возможность принять участие в невероятном приключении и покрыть себя славой до конца своих дней. Впрочем, вместе с ним упустили эту возможность и все остальные дворяне Кастилии и Арагона, кроме героя Малаги Эрнана Переса дель Пульгара, его пятнадцати высокородных друзей и мавра-перебежчика, которых он взял с собой в опасную ночную вылазку.
   Началось с того, что к Пульгару привели перебежчика, заявившего, что хочет принять католичество. Он, конечно, мог оказаться соглядатаем эмира, и многие считали, что для надежности его было бы лучше умертвить. Однако Пульгар, допросив мавра, поверил ему и решил стать его крестным отцом и дать ему свою фамилию. Пройдя обряд крещения, новообращенный получил имя Педро Пульгара. Узнав от него о потайном входе в Гранаду в том месте, где речка Дарро течет под городскими стенами, благородный идальго придумал, как отомстить маврам за оскорбление королевы.
   Рыцари, в легкой броне, без лошадей, проникли под покровом ночи в осажденный город в том месте, которое указал им перебежчик. Мавр привел их к главной мечети города, и Эрнан Пульгар прибил к двери свиток пергамента, вынув его из своего камзола. На нем заранее было написана крупными буквами: "Аве, Мария". По мнению Пульгара, прибив слова молитвы к двери мечети, он превратил ее в христианский храм и посвятил пресвятой деве Марии.
   После этого храбрецы без каких-либо сложностей добрались до базара Алькайсерия, который они решили поджечь. И тут выяснилось, что единственный из рыцарей, кто догадался взять с собой трут, оставил его возле мечети.
   (Размышляя об этом, Мануэль задавался вопросом, каким образом тщательное планирование и невероятное мужество, требовавшиеся для проведения этой операции, сочетались с такой поразительной непредусмотрительностью, - и не находил ответа.)
   Пульгар, забыв об осторожности (еще один момент, которому Мануэль не смог дать никакого объяснения), попытался высечь огонь ударами меча по кремню. Из этой затеи вышло лишь то, что на шум прибежали солдаты ночной стражи. К тому же в городе была поднята тревога.
   В завязавшемся бою христиане действовали с большей скоростью и решительностью, чем противостоявшие им стражники, и им удалось отбиться и выбраться через тот же потайной проход к реке, откуда они вернулись в осадный лагерь героями на все времена.
   Как стало известно позже от горожан, сбежавших из осажденного города, в ту ночь в Гранаде никто не понял, что именно произошло и кем были люди, вступившие в вооруженное столкновение с ночной стражей. Но наутро привратник мечети обнаружил листок пергамента со словами "Аве, Мария".
  

***

  
   Мануэль испытывал невыносимую досаду из-за того, что не участвовал в ночной вылазке Пульгара. Решив отвлечься, он отправился в сопровождении Пепе и Бальтасара на стоянку маркитантов. Солдаты должны были закупить продовольствия и вина для подразделения, а Мануэль воспользовался этой прогулкой, чтобы сменить обстановку и навестить старых знакомых из Алькала Ла Реаль - семейство маркитантов по фамилии Валенсиано, с которыми он добирался до долины Гранады.
   Обозов на стоянке было множество, торговали здесь в основном продуктами питания, питьем, предметами одежды. Мануэль оглянулся в поисках знакомых лиц, но раньше, чем он кого-либо нашел, его уже узнал мальчишка лет десяти, имени которого он не вспомнил. Главе семейства Валенсиано, Педро-Луису, мальчик приходился то ли сыном, то ли племянником.
   - Дон Мануэль! - крикнул он, широко улыбаясь, - я сейчас скажу отцу, что вы здесь!
   Он юркнул в одну из повозок, и оттуда тотчас же высыпало все семейство Валенсиано. Они окружили Мануэля, все разом что-то говоря, и затащили его внутрь.
   - Как я рад вас видеть, дон Мануэль! - восклицал Педро-Луис, полноватый немолодой мужчина с глазами навыкате. Остальные члены семьи добровольно уступили ему роль ближайшего друга саламанкского идальго, сопровождавшего их однажды из Алькала Ла Реаль. - Разрешите угостить вас отменным хересом! И, прошу вас, зовите сюда ваших солдат. Пусть они тоже угощаются, если вы не возражаете.
   - Благодарю вас, - Мануэль выглянул из повозки, чтобы подозвать Пепе и Бальтасара, и тут увидел зрелище, чрезвычайно его удивившее. Некий францисканец пытался пробиться через небольшую толпу к открытой повозке, на которой сидели две довольно непривычного вида женщины, но ему мешал сделать это Бальтасар. Монах громко бранился, люди вокруг гудели, обсуждая происходящее, женщины сидели молча, и та из них, что была постарше, выглядела очень напуганной. Вторая же, судя по всему, не понимала грозящей им опасности и взирала на происходящее с любопытством.
   До этой минуты Мануэль готов был бы поклясться, что Бальтасара ничто на свете не может вывести из равновесия.
   Это был курчавый цыган средних лет, многие годы назад добровольно пошедший на армейскую службу. Здесь его очень ценили как выдающегося знатока лошадей и искусного следопыта. Он был не особенно разговорчив. Мануэль, желавший знать как можно больше о своих подчиненных, не сумел вытянуть из него никаких сведений о его жизни. Этого не удалось сделать даже сержанту Крусу, который очень гордился тем, что обычно без труда внушал солдатам из простонародья полное доверие. Он лишь сумел узнать, что Бальтасар доволен своей жизнью в армии, так как здесь он получал жалованье и не подвергался преследованиям за бродяжничество на основании особого закона, действовавшего уже десять лет. На вопросы о том, где он родился и есть ли у него семья, Бальтасар отвечал многозначительными присказками, например: "В какую страну ни пришел, везде свою семью нашел".
   Он и сейчас ничего не отвечал на возмущенные выкрики монаха. Просто стоял у него на пути, загораживая проход к повозке. Вроде бы и не отталкивал, но и пройти к женщинам не давал.
   - Это же ворожеи, их надо гнать отсюда, а еще лучше - прямо на костер! - монах уже устал от бесплодной борьбы с молчаливым солдатом. - Гадалки оскверняют Божий мир!
   - Что здесь происходит? Пепе, Бальтасар, в чем дело?
   - Благородный кабальеро! - воскликнул приободрившийся при появлении Мануэля монах. Смотреть на его изрытое оспинами лицо было неприятно. - Эти женщины занимаются попрошайничеством и гаданьем. Им не место среди Христова воинства. Гадание - это почти то же самое, что и колдовство. Почему ваш солдат, вместо того, чтобы помочь изгнать их отсюда, не дает мне к ним пройти?
   - Что вы сделаете, если он не будет вам мешать? - любезно спросил Мануэль.
   - Я? - Вопрос застал францисканца врасплох. Было ясно, что, выкрикивая призывы изгнать гадалок, он рассчитывал зажечь и повести за собой возмущенную толпу. Но люди вокруг, которые в иных обстоятельствах, несомненно, пошли бы за ним, теперь стояли и наблюдали за происходящим с заинтересованностью зрителей древнеримского театра.
   Видя, что монах не находит ответа, Мануэль велел Бальтасару отойти. Тот с неохотой подчинился.
   - Пожалуйста, путь свободен, святой отец! Делайте же, что задумали, - учтиво предложил молодой дворянин.
   В толпе раздались смешки. Монах не двигался с места.
   - Насколько я могу судить, - продолжал саламанкский идальго, - эти женщины занимаются не ворожбой, а торговлей.
   Действительно, на повозке лежали несколько украшений. Такие же были и на женщинах: кольца, серьги, бусы, тяжелые ожерелья. Браслеты были у них и на ногах, и на руках, украшенных геометрическими узорами из рыжей хны. В ушах у костлявой пожилой женщины в тюрбане весели по две увесистые серьги. На девушке украшений было меньше. В заколке, удерживавшей выцветшую повязку и черные волосы, торчал бутон белой розы.
   - Про молодую не знаю, а старая точно занимается гаданьем, - злобно прошипел монах. - Да к чему эти вопросы? Посмотрите, как они одеты? Разве так одеваются богобоязненные, скромные христианские женщины?
   - По уверенности ваших слов, святой отец, можно заключить, что вы пришли сюда с вердиктом духовного или светского суда.
   - Я пришел сюда с вердиктом своей христианской совести! - важно изрек францисканец.
   - Тогда вам следовало бы в первую очередь предложить этим женщинам защиту, - сделал вывод Мануэль. - Ведь их никто не охраняет.
   - Тьфу! - монах вдруг разозлился, вызвав смех у зевак, покраснел и выпалил: - Вы правы, в следующий раз приведу инквизиторов. Благодарю за совет!
   Вступать в открытый конфликт с офицером армии в военное время монах не решился, и ему оставалось лишь удалиться. Поскольку никто ему не ответил, последнее слово остались за францисканцем, что и составило единственную его победу в этом противостоянии.
   - Ну что ж, уважаемые! - обратился Мануэль к зрителям. Это были солдаты и торговцы, дворян среди них не было. - Представление окончено!
   - Слышали, что сказал идальго? Нечего вам тут смотреть! - Пепе перешел к решительным действиям, отталкивая зевак. - Если хотите что-то купить, пожалуйста, подходите. А просто так не надо здесь стоять!
   Он вел себя, как альгвасил, полностью уверенный в своем праве разгонять сборища, и под влиянием этой уверенности люди действительно разошлись.
   - Уважаемый Педро-Луис! - объявил Мануэль. - Через несколько минут мы с удовольствием примем ваше приглашение.
   Семейство его друзей-маркитантов, с большим интересом наблюдавшее сцену с монахом, тоже оставило их, подгоняемое старшим Валенсиано.
   - Дон Мануэль, разрешите мне вступиться за этого чурбана, который чуть было не поднял руку на духовную особу, - промолвил Пепе.
   - Сержант Крус, - перебил его Мануэль. - Я не собираюсь наказывать солдата, заступившегося за беззащитных женщин. Скорее его следует наградить. Да и тебя, пожалуй, тоже. Наградой вам будет херес, который мы сейчас разопьем в гостях у моих друзей!
   Бальтасар бросил на него взгляд, в котором Мануэль неожиданно для себя прочел уважение. Пожилая женщина что-то проговорила, повернувшись к солдату-цыгану. Он ответил на ее же языке.
   Мануэль с интересом смотрел на женщин, особенно на молодую. В последние недели в его поле зрения находились одни лишь вооруженные мужчины (если не считать некоторых придворных дам, которых можно было увидеть только издалека), и теперь его взгляд отдыхал на облике девушки.
   Никогда прежде не доводилось ему встречать людей, одетых как две сидящие перед ним незнакомки, - в этом монах был прав. На каждой была нижняя рубаха, а поверх нее - завязанное через плечо на манер римской тоги покрывало из широкого куска сукна. Грудь была оголена очень сильно, и по этой причине Мануэль не решался смотреть на девушку в упор, несмотря на ее миловидное лицо. Юбки доходили до самых стоп, а на ногах не было никакой обуви. Хотя дни стояли теплые, июньские, это выглядело очень непривычно.
   - Спасибо молодому красивому идальго, - произнесла старшая женщина хрипловатым голосом. Чувствовалось, что говорить по-кастильски для нее непривычно. Она что-то добавила, и Бальтасар опять откликнулся.
   - На каком языке вы говорите? - спросил Мануэль ("Где ты, Алонсо, знаток языков?").
   - Это кало, - ответил Бальтасар. - Так мы называем свой народ и свое наречие. Для вас мы - хитанос, цыгане.
   - Почему вы пришли сюда? Ведь здесь война, а вас могут принять за мавров, потому что вы одеваетесь не так, как христиане, - идальго скользнул взглядом по лицу и открытой шее девушки и тут же отвел глаза, - и плохо говорите на кастильском.
   Женщина опять что-то произнесла по-цыгански, и Бальтасар пояснил:
   - Небольшая группа цыган проживает в окрестностях Альхамы. Торговля там идет не особенно бойко, поэтому они часто привозили свои ювелирные изделия в Гранаду и продавали там мусульманам, которые их охотно брали. Сейчас Гранада закрыта, и цыганам приходится искать новые способы заработка. Поэтому эти женщины и приехали сюда. Продали кое-что из украшений. Хотели продать больше, но помешал монах.
   - Пусть в следующий раз приходят с провожатыми, - посоветовал Мануэль.
   - Спасибо красивому идальго, - опять сказала женщина.
   Немного помолчав, Мануэль спросил, не понимая, зачем он это делает:
   - Как вас зовут?
   - Я Зенобия. А молодку зовут Лола.
   "Лола". Уменьшительное от "Долорес". Это имя кольнуло Мануэля. Он вдруг сообразил, как давно не вспоминал даму своего сердца Долорес де Сохо.
   - Сеньорита Лола, вы понимаете нашу речь? - обратился он к "молодке". За нее ответила Зенобия:
   - Лола говорить не будет.
   Вслед за этим последовала длинная фраза на языке кало, после чего Бальтасар перевел:
   - Лоле понравился молодой красивый идальго. Лола приглашает идальго на стоянку кало. Лола будет танцевать для идальго. Лола приглашает сделать это в правильный день.
   - Откуда вы знаете, чего хочет Лола? - удивился Мануэль, обращаясь к Зенобии. - Она ведь ничего не сказала.
   - Лола говорить не будет, - повторила старшая цыганка загадочную фразу.
   Сама Лола при этих словах выстрелила взглядом в Мануэля и чуть-чуть отвернула голову. По лицу ее пробежала быстрая, тонкая улыбка, от которой на правой щеке обозначилась ямочка.
   - Когда же наступит "правильный" день? - осведомился молодой дворянин, глядя на Лолу, но ожидая ответа от Зенобии.
   - Я сам скажу вам, когда это произойдет, дон Мануэль, - вмешался в разговор Бальтасар. - А если я еще до этого погибну в бою, тогда отправляйтесь в Альхаму, не дожидаясь особого дня, как только сможете.
   На этом разговор со странными женщинами закончился, так как они, еще раз поблагодарив устами Зенобии "молодого красивого", натянули поводья мула, запряженного в их повозку. Перед тем, как они тронулись в путь, Лола вынула из заколки розу и вложила ее в руку Мануэлю.
   - Ты-то как узнаешь, когда мне следует навестить этих дам? - спросил Мануэль Бальтасара, ошеломленно глядя вслед отъезжающим женщинам, и получил непонятный, но афористичный ответ:
   - У цыган языков сто, а корень один.

***

  
   На следующий день, 18 июня 1491 года, Мануэль находился в конном авангарде впечатляющего своей роскошью и могуществом кортежа, который выехал из осадного лагеря в направлении деревни Субия. Оттуда королева желала полюбоваться на Альгамбру. Рядом с Мануэлем ехал Энтре-Риос.
   В центре кавалькады двигались оба монарха, инфанты, придворные и высшее духовенство. Рядом с королевой, как обычно, находилась ее ближайшая подруга, маркиза де Мойя. Их непосредственный эскорт составили самые знатные гранды обоих королевств. Под лучами июньского солнца навстречу кортежу выдвинулись со стороны Субии батальоны маркиза Вильены, графа Урены и дона Алонсо Агиляра. Графы Тендилья и Кабра расположили свои подразделения на территории, отделявший деревню от Гранады.
   При въезде в Субию Мануэль очень отчетливо видел членов королевской семьи, включая дородную, светлокожую королеву. Тяжелое лицо, поджатые губы, висящие мешками щеки, скошенный подбородок. Было трудно вообразить это лицо без постоянной маски истового благочестия. Донья Исабель надела рыцарскую броню, на которой висел доходивший до ног плащ. Плечи прикрывала шаль, шлем без забрала на голове был увенчан короной.
   Мануэлю представилось, что его предков сжигали люди двух сортов. Одни были похожи на донью Исабель - они, нисколько не сомневаясь в праведности своих действий, все же проливали слезы по заблудшим душам, которых пришлось лишить телесной оболочки. Другие же были похожи на ее мужа, дона Фернандо Арагонского, с его вечно подозрительным выражением темных глаз на помятом лице. Эти, глядя на умирающих в огне людей, мысленно подсчитывали, сколько тысяч золотых дублонов конфисковано у жертвы. И, разумеется, тоже нисколько не сомневались в праведности своих действий.
   Или все же в глубине души сомневались?..
   Внезапно Мануэлю вспомнились толки об обете доньи Исабель не снимать нижней рубашки до конца войны с Гранадой. Проверить их подлинность не представлялось возможным: никакие предметы нижнего белья не проглядывали из под рыцарских одежд. Мануэль в который раз удивился тому, как трудно бывает выбросить из головы подобную чушь. С момента прибытия войск в долину Гранады прошло более трех месяцев. Трудно было даже вообразить, как должен чувствовать себя человек, не меняющий нижнего белья в течение такого срока. А ведь осада могла закончиться еще очень нескоро...
   Королевская семья в окружении монахов поднялась на балкон одного из самых высоких зданий в деревне. Вид на Альгамбру из Субии действительно открывался великолепный: зубчатые башни, стрелы минаретов, великолепное сочетание архитектуры и утопающего в андалузской зелени холмистого пейзажа. При виде этой гармонии трудно было понять, что возникло раньше - город или горы, узорчатые здания с чашами фонтанов или рощи с виноградниками.
   По рядам всадников прошло волнение. Люди передавали по цепочке сообщение от королевы: она увидела сверху, что из города выехал отряд конницы. Видимо, мавры, глядя на христианский кортеж, истолковали его появление как приглашение к бою.
   Ряды рыцарей перестроились, и вскоре Мануэль уже оказался за пределами деревни. Прямо впереди, через долину, скакал отборный эскадрон Мусы, состоявший из молодых удальцов, отпрысков самых богатых семей Гранады. Они были одеты в яркие, блестящие одежды. Сверкали позолотой украшенные богатой вышивкой попоны их коней. Вслед за ними шла тяжеловооруженная пехота, а затем - копейщики, лучники и солдаты с аркебузами.
   Герольды передали по рядам кастильской кавалерии, что королева приказала герцогу Понсе де Леону избегать столкновения с врагом. Герцог сообщил этот приказ своему войску.
   - Ее высочество не желает, чтобы историки писали потом, что из-за ее любопытства погибли люди, - прокомментировал Гильермо.
   Расстояние между противостоящими войсками уменьшалось. Кастильцы не ответили на залп арбалетных стрел, несмотря на то, что несколько человек были ранено. Мусульманские рыцари стали приближаться к рядам христиан, размахивая копьями и предлагая поединки. Никто не откликался.
   Возле городских ворот раздался шум голосов. Из города в долину на полной скорости мчался крупный всадник с огромным щитом и тяжелым копьем.
   - Тарфе! - пронеслось по рядам христианских рыцарей.
   На этот раз гигант-сарацин опустил забрало своего шлема. К хвосту его коня был привязан кусок пергамента.
   - Вот наглец! Необходимо проучить его за оскорбление Пресвятой Девы! - воскликнул в негодовании всадник, находившийся недалеко от Мануэля и Гильермо. - Это же тот самый листок со словами "Аве, Мария", который дон Эрнан прикрепил на днях к дверям их мечети! Он осмелился приделать его к хвосту животного!
   Раздались возмущенные голоса, требующие отмены запрета на поединки. Неожиданно герольд возвестил, что благородный кабальеро Гарсиласо де Ла Вега только что выпросил у короля особое разрешение принять вызов наглого магометанина.
   - Что вы скажете о его шансах против Тарфе? - тихо спросил Мануэль, слегка наклонившись к Гильермо.
   - Я помню этого рыцаря, - последовал ответ астурийца. - Во время осады Малаги он отвечал за возведение укреплений и насыпей на скалах возле города. Шансы его против Тарфе я оцениваю как незавидные. Впрочем, у Давида перед поединком с Голиафом шансы тоже были не слишком велики.
   "Ну, нет!" - мысленно запротестовал Мануэль. Ему надоело, что на его глазах исполняются все пессимистические прогнозы Энтре-Риоса. Молодой идальго принял решение: если все это ему только снится, как утверждал странный Алонсо, то в этот раз Тарфе будет повержен!
   Ла Вега был очень хорош в шлеме, украшенном четырьмя перьями, с изящным фламандским щитом. Поединок проходил на пустом пространстве, разделявшем боевые порядки двух армий. Сначала соперники сшиблись, держа копья наперевес, и обоим удалось остаться в седлах, хотя видно было, что христианину это стоило больших усилий. Во второй раз они сошлись на мечах. Гарсиласо был не так силен, как мавр, но превосходил его в скорости, что позволило ему успешно парировать часть ударов, которые обрушивал на него сарацин.
   Фламандский щит и дамасская сталь - что одержит верх?!
   Ла Веге удалось нанести противнику несколько ран, но он и сам был весь изранен и измотан. Мавр, заметив, что кастильский гранд выдыхается, схватил его и вырвал из седла. При этом он и сам не сумел удержаться на лошади. Оба рыцаря тяжело рухнули на землю. Зрители с обеих сторон одновременно издали многоголосый крик. Массивный Тарфе прижал Ла Вегу к земле, нацелив кинжал ему в горло.
   Гарсиласо силился дотянуться до своего меча, но тот при падении упал слишком далеко и лежал теперь на расстоянии локтя от вытянутой руки рыцаря. По рядам христиан пронесся возглас отчаянья.
   Мануэль зажмурил глаза. "Это мой сон или нет?!" - протестовал его разум. На мгновение возникла мысль, что он уподобляется ребенку. Но Мануэль, отбросив ее, явственно вообразил сцену падения Ла Веги с лошади на землю.
   Вот оба рыцаря, сцепившись, падают вниз. Вот отчетливо видна рука кастильца. На этот раз пальцы не ослабляют хватки вокруг рукоятки меча. Снова и снова Мануэль рисовал перед внутренним взором картину, в которой Гарсиласо удается при падении удержать меч в руке.
   Крик, исторгнутый тысячами глоток, оглушил Мануэля, заставив его открыть глаза. Не веря себе, шалея и чувствуя, что рассудок отказывается ему повиноваться, он смотрел, как христианский рыцарь встает, выдирая меч из груди поверженного противника, отцепляет листок со словами "Аве, Мария" от хвоста лошади, надевает его на острие меча и, высоко подняв над головой, гордо возвращается к товарищам под их радостные крики.
   Это было совершенно невероятно! Еще мгновение назад меч лежал вне досягаемости для Гарсиласо!..
   - Послушайте, Гильермо, - не выдержал Мануэль. - Мне заслонили вид в самый важный момент, и я не видел, как Ла Веге удалось дотянуться до меча. Не скажете ли, как это произошло?
   - Ему не надо было тянуться, он при падении не выпустил меча! - Энтре-Риос был пьян от счастья. - Воистину, ему помогал сам Господь! Как я рад, что ошибся! Это действительно было подобно битве Давида с Голиафом!
   Он хотел что-то добавить, но тут в пяти шагах от них прогремел взрыв. Вырвавшийся из земли сноп дыма и грязи разорвал на части несколько человек. За взрывом последовали другие. Это был артиллерийский обстрел позиций христиан - ответ Мусы на поражение Тарфе. И почти сразу же его кавалерийский эскадрон помчался навстречу подразделениям герцога Кадисского.
   По рядам кастильцев пробежал приказ герцога перейти к атаке. Наставление королевы в изменившихся условиях утратило смысл. С криком "Сантьяго!" более тысячи двухсот рыцарей с копьями наперевес бросились на врага. Остальные неслись вперед, оголив мечи.
   В такие мгновения Мануэль словно переставал быть самим собой. Его воображение становилось панорамным, он как будто воспринимал целиком картину сражения и сливался со всей огромной массой воинов, сталкивающихся с врагами, проникающих в их гущу, несущихся вперед.
   Две конницы, разбившись на ручьи и ручейки, проникли одна в другую, и Мануэлю, мчащемуся вперед на неправдоподобной скорости, казалось, что он видит все это откуда-то сверху. Вскоре он, как и многие другие всадники кастильского войска, врубились в ряды неприятельской пехоты. Его пытались остановить, он работал мечом так, будто прокладывал себе путь среди зарослей, не замечая, куда именно приходятся удары.
   И тут, уже занеся меч, Мануэль вдруг увидел полное ужаса лицо противника. Это был подросток, почти мальчик, нисколько не похожий на араба. Среди мавров иногда попадались такие, совершенно европейские, лица. Перед мысленным взором Мануэля промелькнули такие же кастильские лица Хосе Гарделя и его домочадцев, и вдруг он понял, что мальчишка, которому он через секунду нанесет пожизненное увечье - и это в том случае, если его удар не окажется смертельным, - напоминает ему Алонсо. Он вполне мог бы быть ему младшим братом. Пришло на память прощальное напутствие Алонсо - "Не лишайте никого жизни или хотя бы не радуйтесь, когда делаете это!"
   Мысли пришли слишком поздно, чтобы остановить инерцию бешеного движения лошади, всадника и занесенного клинка. К тому же, если бы Мануэль замешкался, его противник скорее всего ударил бы его сам - может быть, не из ненависти, а от ужаса. У всадника не было выбора. Но, когда молодой мавр, так похожий на кастильца, рухнул с нечеловеческим криком, схватившись руками за рассеченную грудь, из которой бил фонтан крови, Мануэль действительно чувствовал что-то вроде отвращения к самому себе и бессильной злости на обстоятельства.
   От упоения музыкой сражений и побед не осталось и следа.
   Пехота мавров, состоявшая из плохо обученных горожан, не выдержала натиска огромной рыцарской массы, дрогнула и в панике бросилась к городу. Многие всадники Мусы стали возвращаться назад, чтобы сдержать отступление своих пехотинцев, но им это не удавалось. В создавшейся толчее и суматохе бегущих мавров топтали конницы обеих армий. Теперь к воротам города неслись и пехотинцы, и всадники мусульманского войска.
   Вскоре Мануэль проскакал мимо оставленных маврами пушек, затем он и другие рыцари остановились перед воротами. На этот раз их поспешно заперли на все засовы. Сражение закончилось. Поле битвы было усеяно трупами и ранеными. Повсюду раздавались стоны и мольбы о помощи. Среди убитых было намного больше мавров, чем католиков. Бессчетное число мусульман было взято в плен. Две трети всей артиллерии Гранады достались в этот день объединенной армии Кастилии и Арагона.
   Лишь после этой блистательной победы герцог Кадисский принес королеве извинения за нарушение ее приказа. Донья Исабель была благосклонна и полностью простила его.
   Вечером в лагере праздновали великую победу. Но пребывавший в оцепенении Мануэль не был способен разделить всеобщую радость. Он постоянно вспоминал глаза подростка из Гранады в тот момент, когда меч рыцаря из Саламанки вгрызался в его уязвимую плоть, лишая ее жизненной влаги. К Мануэлю неотступно возвращалась мысль о том, что на месте этого подростка мог быть Алонсо.
   Если уж этого мальчишку взяли в армию, то тем более так поступили бы с двадцатилетним Алонсо, не покинь он вовремя Гранаду. Заставили бы взять в руки меч или арбалет, научили бы второпях кое-как обращаться с оружием и послали бы на бойню. И в одно мгновенье меч Мануэля или другого рыцаря прервал бы его ученость и познания. В долю секунды исчез бы весь огромный мир читанных им книг, мир его размышлений о природе бытия. И не говорили бы они во внутреннем дворе дома Хосе Гарделя о том, кто сотворил мир и чем жизнь похожа на сны.
   Ночью радость в стане христиан сменилась трауром. Около пятидесяти рыцарей не вернулись после победного утреннего сражения - они остались в засаде возле деревни Армилья, ожидая, что сарацины придут ночью забрать своих погибших, чтобы похоронить их по магометанскому обряду. Но засада была обнаружена неприятелем, и с наступлением темноты рыцарей окружило несметное полчище мавров.
   Бой был неравным: мусульман было намного больше, да и сражались они с беспримерной ожесточенностью, мстя за только что понесенное поражение. В ту ночь многие рыцари погибли. Нападая на всадников в латах, мавры убивали их лошадей. Несколько рыцарей в тяжелых латах, потеряв коней, утонули в ручье при попытке перейти его вброд.

***

  
   На следующий день Мануэль не поленился отыскать нескольких рыцарей, которые находились рядом с ним во время поединка Тарфе и Ла Веги. Все они в один голос подтвердили, что при падении с лошади Гарсиласо не выпустил меча из руки.
   Мануэль не знал, что и думать. Он совершенно отчетливо помнил, как рыцарь лежал на земле, прижатый массивным торсом противника, и тщетно пытался дотянуться до своего лежащего в стороне оружия.
   Как же это понимать?! Не могут же все вокруг ошибаться? Но, с другой стороны, он сам ведь тоже не придумал все это... Он видел, как меч Гарсиласо отлетел в сторону, слышал общий крик отчаянья! Такое выдумать невозможно.
   Мануэль непрерывно перебирал в уме картины вчерашнего утра и вспоминал, как, зажмурив глаза, он вообразил, что рыцарь при падении на землю удерживает в руке меч, и как затем открыл глаза и увидел, что так оно и оказалось.
   Это было невероятно, и ни одно объяснение не могло успокоить молодого идальго! В конце концов он принял решение отложить попытки разобраться со случившимся на более поздние времена.
  
  

- Глава 5 -

  
   Переведи мой язык на покинутых раковин пенье,
   На увлажненный песок, на соленые брызги в лицо...
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   Саламанка встретила путников ноябрьским проливным дождем. Сквозь гигантскую - от небес до земли - водную пелену, сносимую вбок настойчивым ветром, город с его зданиями, арками, стрельчатыми башнями и окнами, куполами и шпилями выглядел причудливо и неправдоподобно. Это впечатление усиливалось из-за удивительных форм тонкого каменного кружева, украшавшего многие дома.
   - Встретимся за ужином, - проронил Хуан при входе в гостиницу, стряхивая воду с капюшона плаща. - Сначала необходимо как следует обсушиться, если в ближайшие дни мы хотим заниматься делами, а не лежать в горячке.
   Энрике, Алонсо и двое слуг ничего не ответили, торопясь попасть в тепло.
   Гостиница "Пиренейский лев" принадлежала мориску, знавшему толк в омовениях. Помимо комнат для постояльцев, трактирного зала и конюшен, на ее территории находились бани. Промокший до нитки, Алонсо немедленно отправился туда и теперь, вытершись насухо и закутавшись в шерстяной халат, грелся у огня в своей комнате.
   Мысли его постоянно возвращались к последним сведениям об осаде Гранады. Вот уже более четырех месяцев в город не поступало никакого продовольствия. Перестрелки и стычки почти полностью прекратились еще в середине лета. Последнее большое сражение произошло 8 июля, когда католические войска уничтожили сады вокруг Гранады, а мусульмане пытались помешать им в этом. Бой, в результате которого эмир Боабдил чуть не попал в плен, а Муса потерял почти всю свою конницу, закончился убедительной победой христиан. Город, окруженный дымом горящих фруктовых садов, оказался в полной блокаде.
   Через два дня после этого случайно вспыхнувший пожар полностью уничтожил шатры осадного лагеря. Но христиане, воодушевленные ощущением близости победы, решили извлечь пользу из неприятной неожиданности. Буквально за несколько недель на месте лагеря силами строителей, направленных из девяти городов Кастилии, был возведен новый город из камня и дерева. Это чудо произошло прямо на виду у жителей Гранады, что вряд ли способствовало боевому духу мавров.
   Город был назван Санта-Фе. Теперь, до конца осады, он стал официальной ставкой Фернандо и Исабель. Здесь находились все военачальники и министры, придворная знать, высшие иерархи церкви и инквизиции, сюда приезжали послы иностранных государств. Фактически Санта-Фе был временной столицей двух пиренейских монархов.
   5 октября воюющие стороны договорились о шестидесятидневном перемирии и начали переговоры об условиях капитуляции эмира. Во время встреч с католическими королями Боабдил дал понять, что в Гранаде действуют противоборствующие группировки. Одни торопили его как можно скорее договориться о сдаче и положить тем самым конец голоду. Другие же, возглавляемые командиром конницы Мусой, требовали драться до конца, как это делали четыре года назад защитники Малаги.
   О том, что испытывали все эти месяцы жители голодающей Гранады, можно было только догадываться. Размышления Алонсо на эту тему были неутешительны. Он не находил места из-за беспокойства о дорогих людях, в первую очередь - об Ибрагиме. Где-то в глубине души теплилась, несмотря ни на что, надежда на то, что деду каким-то чудом удалось выжить.
   В декабре дядя Хосе предложил Алонсо принять участие в поездке его сыновей в Саламанку для налаживания связей с дворянами-овцеводами и закупок отборной саламанкской шерсти.
   - Я очень доволен тем, как быстро ты сумел включиться в наше дело, - сказал ему Хосе.
   Алонсо не возражал. Он знал, что умеет вести переговоры искуснее своих кузенов и что дядя ценит его за это. Участие гранадского родственника в семейной торговле тканями, коврами и одеждой уже стало сказываться в форме растущих доходов всей семьи, а также его собственных.
   Правда, поначалу Алонсо не подавал особых надежд, поскольку с большим трудом учился отличать одни виды материалов от других. Но постепенно, после множества ошибок и повторений, он все же освоился с этой нелегкой для него наукой, по крайней мере настолько, чтобы она не мешала ему заключать успешные сделки. Лучше всего срабатывала способность Алонсо уговаривать людей в сочетании с умением Хосе или его сыновей подобрать нужную ткань.
   - К тому же, - продолжал Хосе, - тебе это поможет хотя бы ненадолго отвлечься от тревожных мыслей о Гранаде. Мы же все видим, как ты изводишь себя!
   Этот довод тоже не явился для племянника неожиданностью. И тут дядя все же сумел удивить его.
   - Я знаю, что Матильда не случайно говорит о твоей мечте открыть в Саламанке книжную торговлю. Думаю, ты можешь воспользоваться своим пребыванием там и навести справки на эту тему. Я ничего в этом не понимаю, но доверяю тебе. Если ты сочтешь, что такое предприятие может через какой-то разумный период времени принести прибыль, я буду очень рад помочь денежными средствами. Если, конечно, ты не возражаешь против моей помощи.
   Алонсо с радостью принял это предложение.
   Теперь, постепенно приходя в себя возле камина в гостиничной комнате в Саламанке, он с удивлением осознавал тот факт, что находится в городе своей мечты, но только ничего не может разглядеть из-за царящей за окном темноты и непогоды.
  

***

  
   Алонсо находился в ладье, плывущей мимо дворца, на балконах которого стояли группы мужчин и женщин в нарядных одеяниях. Они беседовали о литературе и музыке, и Алонсо остро чувствовал, что будет принят в любой из этих групп как желанный собеседник. Но как попасть во дворец? Входа нигде не было видно. Алонсо заметил, что лодку тянут три лебедя - черный самец посередине и две белые самки по краям. Они рвались вперед с такой силой, что ладья приподнялась над водой и оказалась на уровне галереи на одном из верхних этажей дворца.
   "Это же сон, - догадался Алонсо, - мне все это снится!". Как всегда, мгновение догадки сопровождалось вспышкой радости. Тут же сработало ставшее уже привычным желание как-то изменить обстановку сна, чтобы утвердиться в том, что вся эта красота - дворцы и реки внизу, облака рядом с ним, - все это - мир, созданный его собственным рассудком, и поэтому он волен распоряжаться им по своему усмотрению.
   Сновидец Алонсо пожелал увидеть прямо перед собой "даму из медальона". Он часто это делал во сне, и девушка, как обычно, немедленно оказалась перед ним. Она стояла на балконе какого-то невероятно высокого здания, а возле нее проплывало перистое серебристое облако. Синие глаза улыбались, ветер трепал черные локоны. Алонсо направился было к ней, но стал просыпаться. Пытаясь удержать сон, он внимательно разглядывал лепнину балкона прямо перед собой, но, как видно, эта мера была запоздалой, поскольку сон уже себя исчерпал.
   Алонсо еще долго лежал, вспоминая в подробностях только что приснившийся сюжет. Его удивляло свойство памяти. Днем он уже не мог вообразить ту синеглазую девушку, чей миниатюрный портрет однажды мельком увидел в медальоне Мануэля де Фуэнтеса. Во сне же ее лицо возникало совершенно отчетливо. Это было странно и манило ощущением некой тайны. Как будто существовали два Алонсо. Один, дневной, уже почти не помнил девушку. Второй же, сновидец, не забывал ничего.
   С тех пор, как минувшей весной Алонсо впервые осознал в сновидении, что спит и видит сон, - Алонсо называл такие сны "сказочными" - он каждую ночь ложился в постель, развивая в себе упорное намерение сохранить осознанность, понять во сне, что его окружает мир его собственного воображения, а не действительность, и непременно что-нибудь в этом иллюзорном мире изменить.
   Его усилия постепенно приносили плоды. Если поначалу он видел "сказочные" сны не чаще одного раза в месяц-полтора, то теперь они случались один-два раза в неделю. Довольно часто в мгновения, когда интенсивность эмоционального переживания достигала апогея, сон начинал улетучиваться. Из первых "сказочных" сновидений Алонсо выбрасывало практически сразу. Позже ему удалось расшифровать место в рукописи, где содержался совет именно для подобных ситуаций. Неведомый автор древнего текста рекомендовал сновидцу, чувствующему, что он вот-вот проснется, сосредотачиваться на какой-нибудь детали в мире сна. Это могло продлить сновидение. Алонсо вскоре убедился, что рекомендация действительно часто помогает: его "сказочные" сны стали заметно продолжительнее, чем раньше.
   Итак, в том, что касалось управления снами, Алонсо мало-помалу двигался вперед, однако те же самые действия в реальности не оказывали на нее никакого воздействия.
  

***

  
   Наутро, когда братья покинули гостиницу, еще моросило и небо было плотно обложено тучами, но во второй половине дня в образовавшийся среди них просвет вдруг словно случайно вплыло солнце, разом озарив город и полностью преобразив его облик. Это было так неожиданно, что ни один из троих Гарделей, возвращавшихся после деловой встречи, не смог удержать восхищенного возгласа.
   С холма, на котором они в этот момент находились, их взорам открылся золотой город!
   В это невозможно было поверить: дворцы, церкви, коллегии университета и обычные дома приобрели под воздействием солнечных лучей необъяснимое, таинственное, золотистое свечение. Казалось, сам камень, из которого выстроены здания, источает свет. Вдали виднелся многоарочный римский мост через реку Тормес.
   - Что за наваждение? - воскликнул Хуан.
   Ответа ни у кого не нашлось.
   Здесь и там братьям попадались на глаза группки студентов. Их легко можно было узнать по черным камзолам с цветными атласными перевязями и наброшенным на плечи плащам.
   В одном месте братья наткнулись на здание, выложенное каменными раковинами. Окна были забраны в замысловатые кованые решетки.
   - Какой странный дом! - удивился Алонсо.
   - Может быть, он как-то связан с орденом Сантьяго? - предположил знаток геральдики Энрике. - На гербе этого ордена тоже изображена раковина.
   Во время обеда в трактирном зале "Пиренейского льва" посетителей было больше, чем накануне вечером. Особенно шумела компания студентов за одним из столов. Они ели, пили и шутили в обществе разряженных молодых женщин, громко смеявшихся их шуткам. Кто-то сделал им замечание, на что один из студентов беззлобно откликнулся:
   - Но мы же писцы! Разве вы не знаете, что красивые женщины и доброе вино - возлюбленные всех писцов!
   Его товарищи зашлись в гомерическом хохоте, будто никогда не слышали ничего остроумнее. Энрике переглянулся с братьями и недоумевающе пожал плечами.
   Через несколько дней Хосе и Энрике, удовлетворенные результатами переговоров с местными овцеводами и шерстяниками, объявили Алонсо, что он может сделать передышку и заняться своими книжными делами. Владелец гостиницы разузнал, где находится типография Антонио де Небрихи, и Алонсо отправился туда не без душевного трепета. Ему предстояло увидеться с человеком, который первым в Кастилии использовал наборные станки для издания книг методом Гуттенберга. И с человеком, предложившим новейший способ классификации грамматических объектов. Причем это был один и тот же человек.
   В типографии было шумно и пахло краской. Алонсо спросил у мастера-печатника в синем фартуке, где найти хозяина типографии.
   - Кто его спрашивает? - поинтересовался мастер.
   - Меня зовут Алонсо Гардель. Я ненадолго прибыл из Кордовы. Имею отношение к книжной торговле в Андалусии.
   - Сеньор Небриха сегодня работает в университете, - пожал плечами печатник. - Вы договорились с ним о встрече?
   - Нет, мы еще не знакомы. Я хотел бы обсудить с ним один вопрос, который может представить для него интерес.
   - Тогда приходите в четверг. По четвергам дон Антонио обычно бывает здесь. Если у него будет свободная минута, он, возможно, согласится поговорить с вами.
   Поблагодарив и направившись к выходу, Алонсо увидел еще одно помещение, где вместе с работниками типографии стояли несколько посетителей. Судя по всему, это были покупатели. Решив, что в такой компании он не привлечет к себе лишнего внимания, Алонсо вошел туда.
   Пройдя мимо чернокожей девочки-подростка (видимо, это была служанка, присланная кем-то за заказом), он остановился возле молодого человека, разглядывавшего раскрытую книгу на столе. Это был какой-то латинский трактат о лечебных свойствах растений. Рядом с ним лежали в коробке отлитые из металла выпуклые буквы. Ими набирались строки, которые с помощью специального пресса, стоящего в том же помещении, оттискивались на бумаге.
   - Я вижу, вам очень хочется взглянуть на этот текст. Нисколько не возражаю, - улыбнулся молодой человек, заметив, как Алонсо косится на буквы. Видимо, решив, что Алонсо - еще один покупатель, пришедший сюда за заказанной книгой, он не догадался, что процесс набора интересует его больше, чем конкретный фолиант. Хотя, разумеется, Алонсо был не из тех, кто отказывается взглянуть на книгу.
   - О, благодарю вас! - Алонсо наклонился над текстом и перевел вслух первую попавшуюся фразу: "Настой коры ивы и тополя, растущих при храме Прозерпины, позволит женщине не зачать". Неужели это средство действительно помогало римским матронам?
   - Трудно сказать, - лицо собеседника оживилось.- Насколько мне известно, дамы в местных борделях тоже принимают различные отвары и настои из растений, однако я отнюдь не уверен в их эффективности.
   - Для их профессии это действительно вопрос животрепещущий, - заметил Алонсо. - Тем более, что церковь не одобряет ни их деятельности, ни предохранения от беременности.
   - С неодобрением церкви они как-то справляются. Вторая проблема намного острее: спорить с природой непросто, - в глазах незнакомца вспыхивали смешинки, хотя интонация ничем не выдавала веселости.
   - Жаль, что они плохо знакомы с трудами Овидия и Лукреция, - посочувствовал Алонсо саламанкским блудницам.
   - Чем же им помогло бы такое знакомство? - полюбопытствовал обладатель смеющихся глаз.
   - Оба древних автора упоминают особые чехлы из кишок животных или рыбьих пузырей. Можно также использовать пропитанный каким-нибудь смягчающим раствором пергамент. Такой чехол во время коитуса должен быть надет на детородный орган.
   - Никогда не слышал об этом методе! Какая очевидная и простая идея, а ведь забыта на многие столетия! - собеседник смотрел на Алонсо с интересом. - Позвольте представиться - Фернандо де Рохас, уроженец провинции Толедо. Судя по некоторому налету андалусского акцента, вы не из местных краев?
   - Я из Кордовы. Алонсо Гардель, торговец тканями и коврами.
   Рохас поднял брови.
   - Скажите, уважаемый сеньор Гардель, неужели в Кордове все торговцы коврами читают на латыни Овидия?
   Алонсо смутился, не зная, что ответить. Ему не хотелось рассказывать незнакомому человеку о том, где именно он приобрел образование и знакомство с множеством книг.
   - Нет, не все, - произнес он наконец, так как оставить вопрос без ответа было бы невежливо. - А вы чем занимаетесь? Приехали в Саламанку, чтобы заказать необходимую вам книгу?
   - Я студент факультета права. Как здесь говорят, писец.
   - Писец? - Алонсо вспомнил шумных посетителей гостиничного трактира. - Значит, писцы - это студенты?
   - Да, так называют студентов факультетов богословия и права.
   - Вот, оказывается, чьими возлюбленными являются красивые женщины и доброе вино!
   - О, вы уже слышали эту присказку! - рассмеялся Рохас. - Что еще вы знаете о жизни местных школяров?
   - Слышал еще одну пословицу: Quod natura non dat, Salamantica non praestat.
   - Да, верно. Даже прославленные профессора и магистры не в состоянии вбить знания в голову студента, если он лишен способностей.
   - Но, говоря начистоту, то я знаю об университете очень мало. Ни разу даже не был там.
   - В таком случае, - воскликнул Фернандо де Рохас, - я предлагаю вам прогуляться по городу, а затем заглянуть в нашу университетскую школу или, как стало принято говорить в последнее время, в коллегию.
   - С радостью принимаю ваше великодушное предложение!
   - Вы уже знаете, отчего здесь так сияют здания? - спросил Рохас, когда они вышли на улицу.
   - Хозяин гостиницы, где я остановился, утверждает, что это связано со свойствами камня, но ничего конкретного объяснить не может.
   - Это местный песчаник, который называется вильямайорским камнем, - Рохас с удовольствием демонстрировал свое интеллектуальное превосходство над хозяином "Пиренейского льва". - Его выламывают в карьере возле города. Поначалу он очень мягок, и его легко обрабатывать. Но с годами на открытом воздухе камень постепенно твердеет и становится прочным, как мрамор. За присущий этому песчанику благородный золотистый оттенок Саламанку называют "Ла Дорада" - "Золотая".
   По дороге на факультет Алонсо признался Рохасу, что ходил в типографию, надеясь познакомиться с Антонио де Небрихой. Он рассказал о своей жизни в Гранаде, о торговле книгами вместе с дедом, о мечте открыть собственное дело в Саламанке, поближе к университету.
   - Полагаю, если такой уважаемый ученый человек, как дон Антонио, занимается изданием книг, а я собираюсь книгами торговать, то желательно с самого начала наладить с ним добрые отношения.
   - В таком случае, - охладил его пыл Фернандо, - радуйтесь, что вам не удалось сегодня с ним повидаться. Я почти убежден, что незнакомец с улицы, пожаловавший без каких-либо рекомендаций, не вызвал бы у него доверия.
   - Вероятно, вы правы, - досадливо поморщился Алонсо, негодуя на собственную несообразительность.
   - Не унывайте! - весело воскликнул Рохас. - Теперь вы уже не в одиночестве. Считайте, что по крайней мере один человек в этом городе на вашей стороне. А совместными усилиями мы непременно придумаем, как найти для вас способ стать желанным гостем у сеньора Небрихи. У меня уже есть кое-какая идея, но прежде, чем поделиться ею, я хочу ее додумать.

***

  
   В гостинице Алонсо передали записку, подписанную некой Консуэло Онеста. Она приглашала Алонсо посетить на следующий день ее дом, где должна была состояться встреча "участников небольшого кружка любителей литературы". Ничего, кроме времени дня и адреса дома, в записке не содержалось.
   - Вам знакомо такое имя - Консуэло Онеста? - спросил Алонсо владельца гостиницы.
   - Нет, сеньор Гардель, к сожалению, никогда не слышал его.
   Алонсо пожал плечами и отправился в комнату Энрике, где его ждали оба кузена.
   - В этом городе светятся не только камни, - мрачно сообщил Хуан, когда они закончили обсуждение своих дальнейших действий в Саламанке. - Дон Лукас рассказал мне, что два года назад по настоянию верховного инквизитора Томаса Торквемады здесь устроили торжественное аутодафе. Собрали на площади Сан-Эстебан более шести тысяч книг и торжественно сожгли их.
   - Кстати о книгах. Алонсо, ты уже закончил здесь свои дела, связанные с книготорговлей? - спросил Энрике.
   - Только начал.
   - Но мы уже решили, что послезавтра отправляемся обратно в Кордову. Здесь больше нечего делать. Управишься до этого?
   - Что ты! - удивился Алонсо наивности кузена. - Конечно, нет! Мне может понадобиться не одна неделя для того, чтобы завязать необходимые знакомства. Вы-то пользуетесь старыми и налаженными связями дяди, а мне приходится начинать все с самого начала. Отправляйтесь домой без меня.
   - Что это за записка у тебя в руке? - проявил Хуан несвойственное ему любопытство.
   - Какая-то дама приглашает меня на встречу литературного кружка у нее дома. Понятия не имею, кто она и как обо мне узнала. Может быть, это как-то связано с университетом... Хотя нет, непонятно. Я, правда, сегодня познакомился с одним студентом. Но он учится на факультете права и никак с литературой не связан. К тому же трудно поверить, что за полчаса, прошедшие с тех пор, как мы с ним расстались, он успел рассказать обо мне этой Консуэло Онеста, а она - прислать сюда слугу с запиской. В общем, сплошные загадки.
  

***

  
   Дом сеньоры (или, быть может, сеньориты) Онеста оказался на площади Пуэнте, возле моста через Тормес. Алонсо уже не первый раз поразился тому, как древним удалось выстроить мост через такую широкую реку.
   Недолго помешкав возле церкви Святого Иакова, где обычно останавливаются паломники, направляющиеся из центральных и южных областей страны в Сантьяго де Компостела, Алонсо нашел нужный ему адрес. Это был не просто дом, а изящный двухэтажный особняк, окруженный садом и оградой. Во Флоренции его не постеснялись бы назвать палаццо. Консуэло Онеста, очевидно, была супругой весьма состоятельного человека.
   Алонсо дернул за веревку, утяжеленную деревянной лисьей головой. Где-то в глубине сада прозвучал приятный звон. Калитка возле главных ворот распахнулась, и за ней оказалась чернокожая девочка, которую Алонсо видел мельком в типографии Небрихи. Сейчас, разглядев ее поближе, он понял, что это уже взрослая девушка, но малый рост и субтильное телосложение придавали ей сходство с подростком.
   - Пройдемте в дом, сеньор Гардель, - произнесла она с легким андалусским акцентом.
   Она ввела его в дом, и Алонсо оказался в широкой прихожей с гобеленами и статуями, чрезвычайно натурально изображавщими сцены любви. Вверх ввела широкая лестница с бронзовыми перилами. На верху лестничного пролета стояла, улыбаясь, молодая женщина среднего роста в красивом зеленом платье и в покрывавшей плечи легкой прозрачной накидке. Часть каштановых волос была собрана в пучок, другая свободно спадала на плечи.
   - Надеюсь, вам нравится пребывание в нашем городе, сеньор Гардель, - произнесла она мелодичным контральто. - Это я послала вам записку. Очень рада, что вы откликнулись на приглашение.
   - Мое почтение, сеньора Онеста.
   - Называйте меня Консуэло. Так принято в нашем маленьком кружке. Надеюсь, и вы не будете возражать, если мы станем звать вас по имени?
   - Меня это только порадует, - поравнявшись с Консуэло, Алонсо увидел вблизи, что она, пожалуй, весьма миловидна. Цепкий взгляд в сочетании с несколько припухлыми губами придавали ее лицу странное сочетание детскости и зрелости.
   - Но позвольте полюбопытствовать, - сказал он, - как вы узнали обо мне и почему сочли меня достойным участия в вашем кружке?
   - Вам это объяснит один ваш знакомый, - в ее голосе тоже звучало что-то южное, привычное слуху Алонсо.
   Консуэло ввела его в небольшую залу на втором этаже, где уже находились двое мужчин. Один был человеком лет пятидесяти - высокий, сухощавый, с длинным носом и ямкой на подбородке. Вторым же оказался студент факультета права Фернандо де Рохас, обладатель смеющихся глаз.
   - Дон Антонио, разрешите представить вам нашего нового друга из Кордовы. Это сеньор Алонсо Гардель, знаток тканей и изящной словесности, - произнес Рохас. - А это дон Антонио де Небриха, профессор грамматики и риторики Саламанкского университета, выдающийся переводчик и исследователь языков.
   Алонсо, пытаясь справиться с наплывом чувств, обменялся с Небрихой поклоном.
   - Дорогой мой Фернандо, я никак не могу взять в толк, как вы успели вчера рассказать обо мне сеньоре Онеста... простите, сеньорите Консуэло.
   - Я и не успел. Я сделал это только сегодня и узнал, что вы уже приглашены, - пояснил Рохас и, видя недоумевающее лицо Алонсо, добавил со смешком: - Поверьте, Алонсо, я был удивлен не меньше вашего. Оказывается, нашей прекрасной хозяйке сообщила о вас Суад, ее служанка. Помните, что вы мне говорили в типографии об Овидии и методах предохранения от беременности? Так вот, ваши разъяснения слышала Суад, которая передала эти важные сведения своей хозяйке..
   - Но как же вы узнали мое имя, сеньорита Консуэло?
   - Просто Консуэло, - поправила его хозяйка, усаживаясь в кресло... - Суад очень хорошо разбирается в том, что именно может меня заинтересовать. Поэтому еще до ухода из типографии она спросила мастера-печатника, не известно ли ему ваше имя. Оказалось, известно. Кстати, не могли бы вы в точности процитировать слова Овидия относительно предохранительного чехла?
   Алонсо начал рассказывать, но Консуэло перебила его:
   - Нет, пожалуйста, не переводите. Скажите на латыни.
   К его восхищенному изумлению, она подошла к книжному шкафу и записала его слова на листе бумаги.
   Алонсо было бы любопытно узнать, какое отношение имеет к литературному кружку студент-юрист, но ему было неловко спрашивать об этом, и он решил, что все в скором времени разъяснится само собой.
   В комнату вошел пожилой слуга и поставил на стоящий между креслами низкий столик кувшин с вином и вазочки с сушеными фруктами, орехами и миндалем. Алонсо, окидывая оценивающим взглядом отороченную серебряной бахромой скатерть из камчатного полотна, мысленно поблагодарил дядю и кузенов за то, что они научили его разбираться в тканях. Еще большее внимание привлекал крупный шкаф, на полках которого лежали книги и манускрипты. Это был дом, где ценили искусство и литературу. Однако нигде не было видно его хозяина.
   - Друзья! - объявила Консуэло, хлопнув в ладоши. - Сегодня с нами не будет ни герцога Альба де Тормес, ни дона Гутьерре, ни нашего французского друга Рене. Дон Фадрике сообщил, что хворает. Что же до дона Гутьерре, то он, как вам всем хорошо известно, находится сейчас при ее высочестве в Санта-Фе (при этих словах Алонсо вздрогнул).
   Рохас налил всем вина и подал хозяйке ее кубок. Консуэло поднесла его к губам, отчего обнажилась до локтя точеная, правильной формы рука. Алонсо отметил, что в ее походке и жестах присутствуют женственность, грация и еще что-то, трудно определимое. Какая-то необычная точность, будто любое, даже самое незначительное движение - шеи, головы, пальцев, колен - тщательно рассчитано и многократно отрепетировано.
   - Стало быть, - продолжала хозяйка особняка, - сегодня нам не исполнить того трогательного вильянсико, который мы пели месяц назад. Ведь для него требуется четыре голоса. Хотя, если дон Антонио, вопреки своему обычаю, присоединиться к пению, а наш новый друг Алонсо сможет быстро разучить одну из партий, у нас еще есть шанс.
   К облегчению Алонсо, не блещущего музыкальными способностями, профессор риторики вежливо, но решительно отклонил это предложение. По просьбе присутствующих Консуэло взяла со стоящего рядом с креслом пуфа темно-коричневую лютню с изогнутым грифом и извлекла из нее несколько аккордов.
   Постепенно игра становилась более изощренной, аккорды теперь чередовались с арпеджио и быстрыми переборами. Было приятно смотреть на движения тонких уверенных пальцев. Сделав небольшую паузу, женщина резко ударила по струнам и неожиданно запела. Ритмический рисунок музыки стал проще и в то же время приобрел зажигательность.
   Песня была о любви юноши к девушке. Консуэло пела на простом, уличном кастильском, который на сей раз изумил Алонсо своей неожиданной поэтической образностью. Особенно ему понравилось непривычное слово, ласкательное от "неба" - "небушко", сьелито, - как герой песни называл свою возлюбленную. Флорентийский поэт сказал бы: "солнце", "солнышко".
   Играет на лютне, знает латынь, ухожена, хороша собой, обладает манерами, знакома с людьми весьма знатными (герцог Альба, подумать только!) и весьма учеными (Антонио де Небриха - ни больше ни меньше!). Живет в очень большом доме, настоящем дворце. Кажется, не замужем. Принимает у себя мужчин. И все это в стране, где редкостью является женщина, просто умеющая читать. Где незамужняя девушка или вдова никогда не встретится с мужчиной без дуэньи.
   Судя по всем этим признакам, Консуэло была утонченной куртизанкой. Вот только, насколько было известно Алонсо, таких в католических странах нет. Или уже есть? Быть может, Консуэло - первая? Что это за фамилия - "Онеста"? Возможно, на самом деле это - прозвище, ироническое указание на ее положение? А имя? Нет ли и в нем иронии и намека?
   Песня была встречена возгласами восхищения со стороны слушателей. Все просили Консуэло спеть еще что-нибудь, но она потребовала, чтобы каждый из присутствующих прочитал теперь отрывки из своих сочинений или поведал какую-нибудь интересную историю.
   Первым, разумеется, был старший по возрасту и положению дон Антонио. Он рассказал, как в молодости учился в университете Болоньи, как был захвачен процессом проходящего в итальянских странах возрождения классических наук и искусств, как с тех пор мечтает о восстановлении классицизма и здесь, на Пиренеях. Прочитал небольшой фрагмент из своего опубликованного десять лет назад труда "Введение в латынь".
   - Насколько я знаю, это первая книга, изданная на нашем полуострове новым типографским способом. Не так ли, дон Антонио? - спросила, слегка наклонившись в его сторону, Консуэло. И опять от Алонсо не ускользнула тонкая пленительность ее движений. В них не было ничего лишнего.
   - Да,- подтвердил со смущенной улыбкой Небриха. - Чего только я ни делал, чтобы скрыть свою деятельность печатника. Ведь профессора не вправе зарабатывать деньги вне университета. Что толку? Все равно все знают. Да и как скроешь? Впрочем, власти университета проявляют снисходительность и не указывают мне на это нарушение. Если же укажут, передам типографию сыновьям.
   Дон Антонио рассказал, что почти завершил работу над двумя новыми книгами, и в скором времени намерен их издать. Это "Кастильская грамматика" и "Латинско-испанский словарь". Под "испанским", используя древнеримское название Иберии - Hispania, - автор подразумевал вальядолидское наречие кастильского языка.
   - Я полагаю, что это самая чистая и возвышенная разновидность всех наречий, на которых говорят в различных областях Кастилии, Леона, Арагона, Каталонии и Андалусии. Думаю, именно вальядолидское наречие должно стать общим языком объединенного королевства, и надеюсь, что это название - "испанский язык" - станет когда-нибудь общепринятым.
   Наступила очередь студента-юриста, и Алонсо наконец узнал, почему Рохас чувствует себя в литературном кружке как в своей стихии. Как оказалось, в свободное от учебы время он сочинял роман в диалогах под названием "Комедия о Калисто и Малибее".
   - Как далеко вы продвинулись? - спросил Небриха.
   - Я написал совсем мало. Почти уверен, что от завершения труда меня отделяют многие годы. Но это меня нисколько не смущает, поскольку творческая работа доставляет мне немало радости. Зачем же мне ее укорачивать? Но я не уверен, стоит ли зачитывать отрывки из незавершенного текста.
   - Есть ли среди присутствующих кто-нибудь, - обратилась сразу ко всем Консуэло, - кому неинтересно послушать отрывок из неоконченной комедии нашего любезного и одаренного друга Фернандо?
   Таких не нашлось, и Рохас прочитал несколько страниц. В основе романа лежала история любви молодого рыцаря Калисто к благородной девушке Малибее, которая поначалу не отвечала ему взаимностью. Его страсть была так сильна, что он прибег к помощи старой Селестины - злобной, всегда пьяной сводни из простонародья. Она пустила в ход колдовство, и теперь уже Малибея без памяти влюбилась в рыцаря.
   Алонсо слушал, затаив дыхание. Рохас был прирожденным писателем. Его повествование увлекало, забавляло, заставляло сопереживать героям и тревожиться за их судьбу. Высоким чувствам противостояли пороки, возвышенная речь сменялась сочным, простонародным языком, на котором до сих пор в Кастилии никто никогда не писал. И тем и другим автор владел в совершенстве. Ну и студент! Ну и юрист!
   - Вы не просто "писец"! - вскричал Алонсо, когда Рохас закончил чтение отрывка. - Вы настоящий писатель! Такой литературы здесь еще никто не видел!
   Остальные выразили бурное согласие с этой оценкой.
   - Мне все же кажется, что вы пишете скорее трагикомедию, чем комедию, - заметила Консуэло.
   - Возможно, вы правы, - изящный полупоклон в ее сторону. - Вы ведь знаете, дорогая Консуэло, как я привык считаться с вашим мнением. Непременно обдумаю его.
   - Ваша очередь, Алонсо, - улыбнулась хозяйка дома.
   - О, что вы, я ничего не пишу! - запротестовал Алонсо. - В этом кружке, где собрались столь выдающиеся таланты, я могу быть лишь благодарным слушателем и читателем!
   - Нет-нет, так просто вы не отделаетесь! - наседала Консуэло. - Не каждый день к нам захаживают начитанные знатоки шелков. Вы не пишете сами, но вы, несомненно, много читали. Почему бы вам не рассказать какую-нибудь удивительную историю? Герцог и алькальд тоже не пишут, однако являются участниками нашего кружка.
   Алонсо уступил и пересказал две истории из сказок Шехерезады - про мальчика, нашедшего пещеру с сокровищами, и о приключениях некоего Камаля Аз-Замана. Как оказалось, никто из присутствующих о них ничего не слышал, и, к удивлению рассказчика, слушатели остались очень довольны. Особенно их позабавила фраза одного из героев: "Мы, жители Ирака, любим крутые бедра".
   Настоящим испытанием для Алонсо стал объявленный хозяйкой дома конкурс сонетов. Не помогли никакие уверения в том, что он в жизни не сочинил ни одной стихотворной строки.
   - Значит, сегодня вы это сделаете в первый раз, - таков был неумолимый приговор Консуэло. И что-то в ее веселом и приветливом тоне показало гостю, что она, при всей своей женственности и мягкости, умеет настоять на своем.
   Судьей Консуэло назначила себя. Победителю полагался венок из раскрашенных бумажных цветов. Бумага - материал дорогой и ценный...
   - Хорошо, - уступил Алонсо, решив, что если он и проиграет, то в этом не будет ничего ужасного ("и вообще все это сон"). - Пусть кто-нибудь растолкует мне, какой должна быть структура сонета. Они ведь бывают разными.
   Рохас с готовностью исполнил его просьбу. Его разъяснения окончательно убедили Алонсо в том, что ему никогда в жизни не написать мало-мальски приличного сонета. Но затем ему в голову пришла идея, как можно выйти из положения.
   Консуэло раздала каждому по вощеной дощечке с палочкой, перевернула песочные часы и объявила, что конкурс начался.
   Алонсо, недолго думая, записал свое "произведение". Это заняло несколько секунд. Консуэло ошеломленно взглянула на него, когда он отложил дощечку в сторону. Остальные трудились довольно долго.
   После окончания конкурса судья молча прочла все три произведения и, расхохотавшись, провозгласила:
   - Ну что ж, Алонсо, вы, как Одиссей, всех перехитрили и заслужили первое место! Думаю, это решение никто не будет оспаривать.
   Двое остальных участников радостно поздравили покрасневшего гостя, потребовав, чтобы хозяйка дома зачитала его стихотворение вслух. И Консуэло прочла, делая паузы после строк и еще более продолжительные паузы после строф, сонет, сочиненный Алонсо Гарделем:
  
   ТОЛЬКО ТЫ И Я
  
   Только ты и я.
   Только ты и я.
   Только ты и я.
   Только ты и я.
  
   Только ты и я.
   Только ты и я.
   Только ты и я.
   Только ты и я.
  
   Только ты и я.
   Только ты и я.
   Только ты и я.
  
   Только ты и я.
   Только ты и я.
   Только ты и я.
  
   - Рифма безупречна! - заключила Консуэло под общий хохот. - Структура выдержана. Легкость стиля неподражаема, выразительность не знает себе равных! Уважаемый Алонсо Гардель, я собственными руками изготовлю вам венок победителя.
   И она приглашающим жестом вытянула в его сторону обе свои руки, отчего они обнажились до локтей.
  
  

- Глава 6 -

  
   Я вас заставила
   Играть со мной
   Согласно правилам
   Игры иной.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
   Ночью, ложась спать в гостиничной комнате, Алонсо был уверен, что увидит во сне Консуэло. Мысли его постоянно возвращались к ней. Но наутро, лежа в постели и припоминая последний сон, он с удивлением констатировал, что, как обычно, видел синеглазую "даму из медальона". Это могло быть дополнительным подтверждением предположения о существовании двух разных Алонсо - дневного и ночного.
   Вставать не хотелось. Алонсо со вкусом припоминал подробности вчерашнего вечера, предоставляя радости заполнять его существо без остатка. То обстоятельство, что он познакомился с этими людьми, было прекрасно, неожиданно и необъяснимо! Случайно встреченный человек оказался создателем нового жанра в литературе, для которого еще даже не придумано название. Великий знаток риторики делился вчера с ним, никому не известным мориском, своими издательскими и литературными планами. И, наконец, эта женщина! Откуда здесь, в самом сердце охваченной фанатизмом католической страны, взялась такая Консуэло Онеста?
   Непостижимо и как-то очень в духе сновидений!
   Консуэло просила его зайти вечером, а сейчас еще было только утро. Но Алонсо переполняло такое нетерпение, что он просто не мог сидеть сложа руки в гостинице или участвовать в будничных разговорах с братьями Гарделями. Ему казалось, что от этого он мог расплескать какую-то недавно приобретенную, еще почти не освоенную силу, которую следовало беречь и взращивать.
   Будь его воля, Алонсо побежал бы в дом над мостом прямо сейчас. Вместо этого, он направился в противоположную сторону, как бы нарочно отдаляясь от места, манящего его, как сирена путешественника. Он ходил по золотистому городу, вслушиваясь в пение воображаемой сирены, и ему казалось, что оно становится слабее по мере увеличения расстояния между ним и ею. Но, чем тише был голос, тем он почему-то становился желаннее.
   Как прекрасен эпизод в "Одиссее", где герой привязал себя к мачте, чтобы послушать сирен! Однако Одиссея спасли не только веревки. Обычного человека они бы не удержали, - уж в этом сейчас у Алонсо не было никаких сомнений. Нет, Одиссей победил в битве с зовом сирен лишь потому, что Гомер его, Одиссея, выдумал.
   И, если ты, Алонсо, не хочешь завязнуть, как мушка в патоке, будь одновременно и Одиссеем, и Гомером. Тем, кто действует, чувствует, радуется и страдает, но в то же время и тем, кто видит это все со стороны, кто ни на мгновение не забывает о мнимости и нереальности всего, что происходит с героем. Будь тем, кто придумывает Алонсо, ежесекундно шлифуя его образ. Наслаждайся пением сирен, но не забывай, что все - и ты, и они - лишь тени на освещенной факелом стене.
  

***

  
   По дороге к Консуэло Алонсо купил ей в подарок серебряную брошь с янтарем, не зная, правильно ли он поступает.
   В этот раз, идя вслед за Суад, Алонсо успел разглядеть сад, окружавший дом Консуэло. Орешник, густые самшитовые кусты, мирт. Гранатовое дерево, заглядывающее в окно первого этажа.
   Алонсо вошел в дом, где хозяйка уже ждала его в прихожей.
   - Вот и победитель, - проговорила она певуче. Консуэло была в тунике из полупрозрачной, очень дорогой ткани. Волосы собраны большим перламутровым гребнем. - Прошу вас. Награда ждет!
   Женщина взяла Алонсо за руку и отвела в комнату под лестницей. Два диванчика, пуфы, столик, ковры и гобелены на стенах, большая, занавешенная кровать и трюмо с прекрасной работы амальгамным зеркалом во весь рост, в котором отражались стоящие на столе горящие свечи, порождали удивительное ощущение уюта.
   - Бесценная Консуэло, это вам, - Алонсо вынул из мешочка за поясом брошь и протянул женщине.
   - О, Алонсо, как мило с вашей стороны! - она тут же поднесла вещицу к тому месту, где пряжка держала тунику, и встала перед зеркалом. - У вас есть вкус.
   Он не знал, насколько искренне она говорит, но все равно был рад это слышать.
   - Как и обещала, я приготовила венок победителя собственными руками. Вам осталось только облачиться в тогу, чтобы я смогла возложить вам его на голову.
   - В тогу?!
   Консуэло кивнула на кусок красного полотна, лежащий на одном из пуфов. Алонсо протянул к нему руку. В ладони еще жило теплое чувство прикосновения к ее руке.
   Отдернув руку и так и не взяв тогу, Алонсо внезапно для самого себя резко привлек Консуэло. Ее губы раскрылись навстречу ему, словно она заранее знала, что так все и произойдет.
   Если бы страсть могла поднимать волны на реке, сейчас за окном разразилась бы буря.
   - Но как же тога? - прошептала она, когда их губы на мгновение разъединились.
   - Тога - потом... Мы же не римляне, - они уже каким-то образом оказались на кровати, и Алонсо продолжал бормотать охрипшим голосом, пытаясь расстегнуть ее пряжку: - Мы варвары, вестготы...
   - Свирепый Алонсо, гроза женщин, - подзадоривала Консуэло, обнимая его и быстро проводя языком по его шее и уху. В ее движениях присутствовала та самая, уже замеченная им точность, и он понял, что они напоминают ему танец. Сложный, продуманный, красноречивый язык жестов, поворотов, движений рук, ног, изгибов, наклонов. Танец, ставший частью ее жизни, ставший походкой, дыханием. Можно ли научиться такой хореографии?
   Новый взрыв страсти, когда она осталась без одежды. Еще один, когда она раздела его. Казалось, вздыбилось все его существо, а не только одна часть тела.
   Алонсо открывал ее тело, стараясь запомнить каждую мелочь, каждый изгиб. В изящном теле Консуэло жила такая пороховая смесь силы и беззащитности, что он терял от нее рассудок, и сама эта потеря рассудка при полном сознании, без сна или обморока, была долгожданным, вечно желанным отказом от обычного своего образа, от привычного осознания себя неким конкретным Алонсо, с конкретным характером, склонностями, происхождением, предысторией. Все это отпало, как шелуха, и на свободу вышло безымянное, вечное счастье бытия. Острота его требовала выхода, она нарастала до непереносимости, и, наконец, наступил тот миг, когда Алонсо понял, что именно испытывает вулкан, когда извергает огненную лаву.
   Вскоре Алонсо уже несся ко второму извержению, ловя дыхание женщины и впитывая тонкий аромат ее благовоний, когда она вдруг довольно сильно пережала пальцами его стержень.
   - Набери побольше воздуха и дыши вот так, - Консуэло вытянула яркие губы узкой трубочкой, словно играя на флейте, и с тихим присвистом выпустила воздух тонкой струей, приятно обдувая его глаза. - Делай так, каждый раз, когда почувствуешь, что вот-вот взорвешься. Это поможет тебе удержаться, чтобы мы могли вместе дойти до финала.
   Алонсо повиновался. Подышал, напряжение немного отпустило, извержение вулкана отложилось на более поздний срок. Движения постепенно ускорялись, но теперь обученный мужчина, почувствовав повторное приближение взрыва, вовремя задышал так, как она его научила. Между тем, размах и темп движений женщины ускорялся, щеки ее покрыл румянец, и она внезапно вскрикнула:
   - Отпусти себя, не сдерживайся!
   Его мгновенно прорвало, но после первого толчка, когда, казалось, его выплеснет всего без остатка, вместо этого последовала небольшая пауза из-за ответного толчка внутри ее тела. Через мгновение сжимавшая его сила отпустила, и произошел следующий толчок - многократно острее и слаще предыдущего из-за этой вынужденной задержки, после чего опять ударило что-то в ней, пережав его жезл до абсолютной невозможности терпеть, и так они толчками выплескивали друг в друга свою вулканическую природу. От толчка к толчку - с каждым его стоном, с каждым ее вскриком - блаженство нарастало, удваивалось, усемерялось.
   Счастье его было всеобъемлющим, ибо это был триумф освобождения, помноженный на торжество того, кто сумел довести до освобождения свою пару.
   - Отдохни немного, ненасытный..., - Консуэло уложила его, обессиленного, и стала ласково и нежно, почти по-сестрински, гладить по голове. Алонсо лежал молча, улыбаясь. Вблизи глаза женщины оказались не просто зеленоватыми, а желтовато-зелеными, как у кошки.
   Алонсо уловил, что за благовониями скрывается ее собственный, природный запах. Так пахнут деревья, разогретые летним солнцем.
   Он решил, что заберет ее запах с собой. И куда бы он отныне ни направился, он всегда сможет вспомнить и почувствовать этот аромат таким, какой он есть. Что-то подсказывало Алонсо, что память о запахе остается даже тогда, когда годы разлуки полностью стирают зрительные и звуковые воспоминания.
   - Тебе тоже надо отдохнуть, - пробормотал он почти неслышным голосом. - Ты же дошла до вершины вместе со мной.
   - Алонсо, ты можешь стать величайшим любовником в истории человечества, - рассмеялась Консуэло, - по одной лишь той причине, что ты и себя не забываешь, и о женщине заботишься!
   - Почему у тебя такой желтоватый оттенок кожи? - спросил он, проводя ладонью по ее бедру.
   - Ем много моркови, - она положила ему голову на плечо. - Люблю цвет шафрана. Люблю солнце.
   - Поэтому ты живешь в золотом городе?
   - Конечно, поэтому.
   - Почему у тебя такая гладкая кожа?
   - Слежу за собой, дорогой Алонсо. Благовония, умащения, притирания, ванны...
   - Ты притворялась, что не слышала о Шехерезаде?
   - Я притворялась, что не слышала сказки об Али-Бабе. Вторую историю я действительно не знала.
   - Почему Суад не понимает арабского?
   - Она с Атласских гор, в Африке. Там говорят по-берберски.
   - Как ты нашла гостиницу, где я остановился?
   - Если бы ты пожил здесь столько же, сколько и я, ты тоже знал бы, где останавливаются королевские чиновники, где - клирики, а где - люди, говорящие с акцентом андалусских морисков.
   Ему показалось, что в воцарившейся между ними атмосфере доверительности можно задать несколько вопросов о ней самой, о том, откуда она родом, где и как научилась всему, что умеет, и так далее, но не стал этого делать, так как заметил, что характер ее поглаживаний стал меняться.
   Они уже не напоминали сестринскую ласку. Скорее, Консуэло изучала его, быстро обходя пальцами плечи, уши, шею, грудь, соски, живот, - и тут непостижимым образом усилился ее аромат. Нет, она не опрыскала себя новой порцией благовоний. Усиливался именно ее собственный запах, напоминавший листья и кору. Была какая-то интимная связь между тем, что она делала сейчас руками, и этим запахом, вместе с которым Алонсо снова забыл свою предысторию, став стихией, такой же, как и она.
   В этот и в следующий раз женщина позволила мужчине дойти до завершения в одиночку. Теперь его несло так, что даже специальное дыхание через узкую трубочку губ не помогло бы удержаться.
   - Алонсо, милый мой варвар, - вдруг проговорила Консуэло почему-то очень серьезным тоном, когда он, обессиленный, откинулся на подушки, думая о том, что в ближайшие несколько лет ему придется отдыхать от телесных утех. - Нет ничего полезного в потере такого количества семени. И больше мы с тобой не будем так увлекаться. Мне совсем небезразлично твое благополучие и здоровье. Лишь сегодня я сделаю исключение, потому что хочу, чтобы ты понял, в чем именно состоит мой тебе дар. Сейчас я тебя измотаю, свирепый варвар, - ее голос был почти печален. И вдруг глаза ее осветились заразительным внутренним смехом, и губы тронула улыбка.
   - Ты не сможешь! - прохрипел он, прочистив горло. - У меня ничего не осталось.
   - Конечно, не смогу, куда уж мне! - она опять коснулась какого-то места на его животе, внизу, около лобка.
   Алонсо захлестнул такой водопад страсти, что ему стало трудно дышать. Он хотел Консуэло так, как хочет изголодавшийся по женской ласке солдат, вдруг оказавшийся наедине с привлекательной обнаженной девушкой. Он рвался к ней так, словно от немедленного слияния их тел зависела судьба мира. Сам не помня, когда он опять оказался внутри нее, он двигался быстро и ритмично, подобно дервишу, все более ускоряющему кружение на месте в стремлении к экстазу. И экстаз наступил. Теперь это был не вулкан, а дождь - золотой дождь, пролившийся из огромной тучи, которая рассеялась, выпустив всю свою влагу и уступив место безбрежному солнечному сиянию.
   - Сьелито, небо мое ясное! Так ты волшебница! - он был выпотрошен и счастлив, счастлив и пуст, пуст и полон обожания.
   - Я могла бы дать тебе поспать, - тихо говорила Консуэло, - но сегодня я вынуждена проявлять некоторую жестокость. Только так ты поверишь в безграничные возможности того знания, которым я хочу с тобой поделиться. Поэтому я сейчас сразу, без передышки, снова доведу тебя до кульминации.
   - О, пожалуйста, не надо! - взмолился Алонсо, встревожившись не на шутку. Он уже не сомневался в том, что это не пустые слова.
   - Ну, коль ты так вежливо просишь...
   После пяти минут отдыха мужчина изменил свое решение.
   - Консуэло, - произнес он с некоторой нерешительностью. - Я готов рискнуть, если ты обещаешь не касаться того места у меня на животе. Мне кажется, что то, о чем ты говоришь, просто невозможно.
   - А вот здесь можно касаться? - сверкнув кошачьими глазами, женщина молниеносно протянула руку и тронула заднюю сторону его шеи. Алонсо почувствовал горячую волну, но не там, где она коснулась, а глубоко в чреслах. - А здесь ты разрешаешь? - Консуэло обвила ногами его бедро и сжала его.
   В нижней части туловища все стонало и ныло, и, когда они встали на ноги, Алонсо обнаружил, что ему больно ходить. Консуэло облачила его в красную тогу и нахлобучила на его спутанные волосы венок из ярких разноцветных бумажных цветов.
   - Пожалуйста, прости меня, мой патриций, - ворковала она, помогая ему подниматься по лестнице. - Я больше никогда не буду так себя вести. Но теперь, когда ты знаешь могущество моей науки, я обучу тебя ей, чтобы ни одна понравившаяся тебе женщина не могла перед тобой устоять.
   - Зачем тебе это? - спросил он слабым голосом, силясь собраться с мыслями. В голове было почти так же пусто, как и в чреслах.
   Консуэло ввела его в столовую. На длинном столе стояли блюда с холодными закусками, горели свечи в высоких подсвечниках, приглашающе поблескивало вино, уже разлитое в кубки.
   - Мне это нужно потому, что я считаю тебя другом. Но ты сейчас очень устал, поэтому мы отложим разговор на эту тему на следующий раз.
   - Но откуда ты знаешь, чего хотят другие женщины? Им может нравиться не то же самое, что тебе.
   - У меня было много мужчин. А у них были другие женщины. Я всегда подробно расспрашиваю своих любовников об их опыте. Некоторые соглашаются и рассказывают. Не все. Кроме того, между женщинами существуют не только отличия. Есть и немало общего.
   Как выяснилось, Алонсо очень проголодался, и еда была встречена им с большим воодушевлением. Вкушая копченое мясо с подогретой лепешкой и сыром, он постепенно приходил в себя. Напротив него сидела женщина, которая сейчас не казалась ему какой-то необыкновенной красавицей. Да, она миловидна, но не более того. Внешне уступает многим кастильским красоткам. Однако эта женщина способна заставить мужчину желать ее больше жизни, и это странно. Странно, жутко и захватывающе притягательно!
   - Я, конечно, знаю о твоем теле далеко не все, так как знать все невозможно, - проговорила-пропела Консуэло. - Но я уже знаю о нем куда больше, чем ты сам.
   - Да, это я уже понял, - откликнулся Алонсо, оторвавшись от еды. - Как тебе удалось так быстро изучить мое тело? Ведь я знаком с собой намного дольше, но до сих пор не имел ни малейшего понятия обо всем этом.
   - Я не просто водила по тебе руками. Я искала и изучала твои потайные места.
   - Потайные места? - Алонсо понравилось это сочетание. - Так ты называешь те ниточки, за которые ты дергаешь меня, превращая в свою марионетку?
   - Алонсо, мы подробно поговорим об этом в другой раз.
   Они замолчали. Алонсо ел, наслаждаясь своим новым открытием: оказывается, при Консуэло можно молчать, не испытывая никакой неловкости. Это было ново и несло с собой ощущение легкости и свободы. Обычно в присутствии дам приходилось все время говорить что-то любезное.
   - В какой момент ты поняла, что мы будем близки? - спросил он наконец.
   - Как только увидела тебя. Или, может быть, чуть раньше, - когда услышала от Суад про твои рассуждения о защитных чехлах. Ведь для таких девушек, как я, вопрос предохранения очень важен. Но сам момент, когда ты на меня набросишься, я все же не угадала. Опоздала где-то на полсекунды, - Консуэло рассмеялась.
   Алонсо вернулся в гостиницу за полночь, однако избежать встречи с кузенами не удалось. Они сидели в трактирном зале в обществе женщин, внешность и манеры которых не оставляли сомнений относительно их рода занятий.
   - Алонсо! - окликнул его Энрике. - Наконец-то ты появился. Иди к нам!
   - Оставь его, - сказал Хуан. - Посмотри на эти негнущиеся ноги. Ему сейчас лучше всего полежать в бане, да поздно уже. Пусть идет спать.
   Алонсо именно так и поступил. Ему казалось, что он не сможет заснуть из-за перевозбуждения, однако сон захватил его мгновенно, и на этот раз ему ничего не снилось. Или же он спал так глубоко, что просто не запомнил ни одного сновидения.
  

***

  
   На следующий день кузены со слугами уехали в Кордову. Алонсо оставался в Саламанке до начала января.
   Он время от времени приносил Консуэло дары - то шелковую, ажурную мантилью для ее гребня, то парчу с золотой нитью, то засахаренные фрукты, - понимая, что никакие приношения никогда не оплатят того, чем одаривала его эта женщина.
   - У тебя хорошая походка, - говорила она. - Мягкая, бесшумная. Но ты немного сутулишься. Выпрямись полностью, а главное - наполни себя уверенностью, что ты - награда для любой женщины, желанный цветок! Чувствуй это, и тогда твоя походка котенка превратится в поступь льва...
   Консуэло показывала ему, как искать "потайные места" на теле женщины, как запоминать, где они находятся и как на каждое из них следует воздействовать. По ее словам, некоторые куртизанки древней Греции подняли искусство воздействия на особые точки до такой высоты, что могли довести мужчину до кульминации одним касанием пальца.
   Консуэло учила его быть внимательным к словам, фразам и жестам женщины, к тому, как она откликается на его ласки, как меняется цвет ее кожи, извлекая из всего этого бесценные сведения о том, чего она от него ждет и в чем никогда не признается. Консуэло говорила о том, как чередовать знаки внимания со знаками равнодушия, когда демонстрировать свою страсть, а когда - скрывать ее.
   Дни пролетали с непостижимой скоростью, Алонсо понимал, что его счастливая любовная одиссея приближается к неизбежному концу. Потребность в телесной близости была уже не такой сильной, как раньше. Иногда ему даже хотелось передышки. Но видеть Консуэло, слышать ее певучий голос, спорить с ней, делиться, обсуждать книги - как же мучительно будет лишиться всего этого! Мысль об этом доставляла ему почти телесное страдание.
   В то же время Алонсо со всей ясностью понимал, что покинет Саламанку, как только станет известно о падении Гранады. А это означало, что каждый новый день пребывания в раю над древним римским мостом был равносилен еще одному дню голодных мук для дорогих ему людей в родном городе.
   Консуэло уже знала от Алонсо множество фактов его жизни. Понимая, как он беспокоится за деда, она пыталась его приободрить.
   - Если в городе наступает голод, то последними его жертвами становится знать и богатые люди, так как они могли заранее отложить приписы.
   - Не думаю, - сомневался Алонсо, - что дед проявил такую предосторожность. К тому же во время голода нужна еще и охрана.
   - Но ты говорил, что твой дед дружен с визирем эмира, - настаивала Консуэло. - Чего стоит дружба, если визирь бросил его в трудные времена?! Скорее всего, он позаботился о твоем деде.
   Алонсо и самому приходили в голову такие мысли.
   О Консуэло он знал, что она, как и он, была из рода мулади. Ее родной город, Альхама, пал, когда ей было пятнадцать лет. Вся семья погибла, сама она была продана в рабство. Так бы и осталась невольницей до конца жизни, если бы ее не полюбил купивший ее хозяин, человек знатный и влиятельный. Он дал ей свободу, сделал все, чтобы она получила превосходное образование, купил для нее дом в Саламанке, окружил ее роскошью. Сначала Консуэло не хотела называть его имя, но потом призналась, что речь идет о доне Гутьерре де Карденасе, верховном казначее кастильской королевы и градоначальнике Толедо.
   - У него в Толедо большая семья, к тому же он все время сопровождает королеву в ее передвижениях по стране. У нас ведь нет постоянной столицы, как, скажем, у французов. А жаль. Мне кажется, Саламанка вполне соответствовала бы этой роли, - Консуэло сделала жест рукой, как бы обводя открывающуюся перед ними величественную панораму города, реки и моста.
   Консуэло несколько раз поднимала в разговорах тему ревности и дружбы.
   - Алонсо, если ты будешь страдать из-за того, что я не принадлежу тебе, мы не сможем стать друзьями. Подумай о том, что мы оба при этом теряем. Ведь нас объединяет не одна лишь страсть.
   Он признавал ее правоту. Для Алонсо Консуэло была не только необыкновенной любовницей, но и крайне интересным, искрометным, образованным, непредсказуемым собеседником.
   На лестнице ценностей Консуэло дружба занимала самую верхнюю ступень.
   - Что именно означает для тебя это слово? - спросил однажды Алонсо, когда после очередной встречи литературного кружка гости разошлись, и они остались наедине.
   - Дружба, - стала перечислять Консуэло, - это ты радуешься за другого, помогаешь ему, восхищаешься им. Можешь делать ему замечания и даже упреки, но лишь в тех случаях, если причиной упреков является желание блага твоему другу. Но ты никогда не стремишься им обладать, Алонсо, это самое важное! Слово "никогда" означает, что если такая мысль приходит кому-то из друзей в голову, то он понимает, что отступил от дружбы, что в этот момент он не является другом. И тогда он должен для себя решить, чего он хочет - остаться другом или попытаться изменить характер отношений.
   - И ты считаешь, что мы друзья?
   - Мы почти друзья. Когда ты избавишься от любых, даже малейших уколов ревности и будешь только радоваться моей свободе, мы станем настоящими друзьями.
   - Консуэло, - Алонсо не мог скрыть, что не до конца понимает собеседницу, - почему тебе важно иметь друзей? Ты ведь и без того окружена блистательными поклонниками. Все они восхищаются тобой, все они очень интересные люди...
   - Но будут ли они восхищаться мной, если я заболею проказой? - перебила Консуэло, глядя ему прямо в глаза. - Останутся ли они для меня интересными, когда впадут в старческое слабоумие? Если ответ на эти два вопроса положительный, то это уже не просто поклонники, а друзья. Знаешь, Алонсо, ни молодость, ни красота, ни даже острый ум не вечны. Друг не оставит меня, и я не оставлю друга, что бы ни произошло. Несмотря на все мое богатство, я прекрасно помню те дни, когда попала в плен и стала невольницей. На всем свете у меня не было ни единой близкой души. Для меня это и есть то, что люди называют адом.
   - Мне очень по душе твое понимание дружбы, но кое-что меня смущает, - озабоченно произнес Алонсо. - Что-то я не слышал, чтобы друзья предавались любовным утехам.
   - Это только потому, что ты никогда раньше не дружил с женщиной.
   - Значит, ты считаешь, что мы можем быть друзьями и оставаться при этом любовниками?
   - Почему бы и нет? - Консуэло улыбнулась и пожала плечами. - Разве дружба превращает нас в существ одного пола? Если мы друг другу нравимся, почему бы нам не быть любовниками? Главное здесь не то, будем мы предаваться телесной любви или нет, а то, зависит ли от этого наша дружба. Если зависит, то это не дружба, а самообман.
   Алонсо подсел к Консуэло и осторожно запустил пальцы в ее волосы.
   - Пойдем, друг мой, в наш альков под лестницей..., - шепнул он ей в ухо. - Мы уже целые сутки не были любовниками.
   - Пойдем. У меня есть для тебя сюрприз, - Консуэло легко вскочила на ноги и выбежала из комнаты.
   В спальне она подвела удивленного Алонсо к низкому столику, на котором лежали какие-то непонятные предметы. Он не сразу сообразил, что это такое.
   - Чехлы... - выдохнул он наконец, трогая колпачки, сделанные из мягкого, податливого, обработанного чем-то пергамента.
   - Да, милый, те самые, Овидиевы чехлы, с которых началось наше знакомство. Кстати, это твой вклад в нашу дружбу. Благодаря изобретательности древних и твоей замечательной эрудиции, жизнь моя избавится от доброй половины тревог, опасений и страданий, связанных с вытравлением нежелательного плода, когда зачатие происходит, несмотря на все травы и амулеты.
   Как обычно, в столовой, когда они поднялись туда, их ожидал уже накрытый чьими-то заботливыми руками стол.
   - Если мы друзья или хотим ими стать, - произнес Алонсо, смакуя старое, выдержанное вино (что сказал бы на это его учитель в гранадской школе?), - означает ли это, что мы можем смело делиться друг с другом своими секретами?
   - С кем же еще делиться, если не с друзьями? - Консуэло есть не хотелось, и, вопреки этикету, она, прихватив лютню, уселась на стул с ногами, скрестив их по-восточному, и стала тихо пощипывать струны.
   Алонсо рассказал о своей синеглазой "даме из медальона". Собеседница слушала с большим интересом.
   - Какая замечательная история! Алонсо, почему ты не попытаешься ее найти? Ведь она, по всей видимости, живет где-то в Саламанке или в ее окрестностях, как и этот рыцарь, который носит медальон с ее портретом...
   - Что во всем этом замечательного? - запротестовал Алонсо. - Она возлюбленная другого человека! Причем у меня с ним сложились довольно теплые отношения. Как же я могу злоупотребить его доверием и, пока он сражается на войне, искать ее?
   - Мне кажется, что ты делаешь выводы, не имея для этого достаточных оснований. А если это не возлюбленная, а сестра или племянница?
   Алонсо поперхнулся вином. Почему ему самому ни разу не пришла в голову такая возможность?! Достаточно было Матильде сказать: "У него есть возлюбленная", как Алонсо свято в это поверил...
   - Как замечательно дружить с умным человеком! - произнес он с чувством.
   - Тут особого ума не требуется. Многие сказали бы тебе то же самое, просто ты ни с кем не делился, а себе сразу вбил в голову, что девушка на медальоне - возлюбленная Мануэля. Ну, ладно, это уже неважно. Давай подумаем, как ее найти. Ты говорил, что мать Мануэля училась в университете. Тогда где-то в списках студентов должно быть упоминание о ней и о том, где она живет. Найдя мать, можно попытаться как-то выведать у нее сведения об этой девушке. Пока не знаю как, но меня уже увлекает это приключение! Непременно что-нибудь придумаю и найду тебе твою синеглазую красавицу! В конце концов, друг я тебе или нет?!
   - Подожди, Консуэло. Дай мне сначала определиться с решением. Я вовсе не уверен, что хочу ее найти. А если она окажется замужем? Или все-таки это не сестра Мануэля, а дама его сердца? По правде сказать, я уже несколько раз полностью забывал ее образ, но почему-то она вдруг начинает мне сниться, и тогда я снова вспоминаю во всех подробностях, как она выглядит.
   - Что ж, - Консуэло извлекла триумфальный аккорд, - В таком случае вернемся к твоему обучению.
   - Как! Опять в постель! - Алонсо округлил глаза. - Ты хочешь измотать меня, как в наш первый вечер?!
   - Нет-нет! - поспешила успокоить его Консуэло. - Сегодня мы приступаем ко второй части ученичества, а она, напротив, предполагает отказ от близости.
   - Что?! - вскричал Алонсо, изобразив притворный ужас, который в действительности был не так уж и притворен. - Лучше уж изматывай меня!
   - Алонсо, друг мой, я делаю из тебя великого любовника. А великий любовник это тот, кто умеет дарить наслаждение, умеет сам наслаждаться, но никогда не впадает в зависимость от предмета своей страсти. Между тем, - продолжала Консуэло, - на сегодняшний день ты очень зависишь от близости со мной. Тебе следует научиться преодолеть эту зависимость. Иначе ты не преуспеешь в ученичестве. Помнишь, в первый вечер ты сам сказал, что я дергаю тебя за нитки, как марионетку? Так вот, мой патриций, тебе необходимо перестать быть марионеткой! Наша общая задача - сделать тебя свободным и счастливым.
   Алонсо молчал. Ему было грустно, но он не знал, чем можно возразить. Кто же откажется от свободы и счастья? Вот только выглядят они почему-то как одиночество и тоска.
   - Есть и вторая причина для того, чтобы ты перестал зависеть от меня, - Консуэло осторожно положила лютню на соседний стул. - Если ты не будешь свободен, мы не сможем стать друзьями. Друг - это тот, кто радуется за меня, когда мне хорошо. Обрадуешься ли ты за меня, если мне будет хорошо с другим мужчиной? Этого может и не произойти или может произойти через много лет, но мне важно знать, что я остаюсь с тобой по обоюдному желанию, а не по принуждению или долгу.
   Алонсо вздохнул, постепенно примиряясь с неизбежным. Он уже давно понял, что предлагаемый ею дар дружбы вполне может оказаться ценнее любых взрывов страсти, и теперь, в общем-то, соглашался с ее правотой.
   - Я расскажу тебе, - сказала Консуэло, - как упражняться, и ты будешь делать это целых три дня.
   - Мы три дня не будем видеться? - голос Алонсо не смог скрыть, какое лишение почувствовал он при ее словах. Нет, она определенно была права: ему необходимо срочно пройти вторую часть обучения, иначе он так и останется унылым паладином прекрасной дамы.
   - Нет, мой милый Алонсо, не будем. Ко мне приезжает дон Гутьерре.
   - Ну что ж, в таком случае давай приступим, - Алонсо решительно встал со стула. Теперь он ходил по комнате, держа в руке кубок с вином. - Все, чему ты научила меня до сих пор, ценно и удивительно и наполняет меня огромной благодарностью. Не скрою, ты права: на сегодняшний день мне хотелось бы не расставаться с тобой ни на миг. Учи же меня, как можно быть таким же счастливым, когда тебя не будет рядом!
   Консуэло приблизилась к нему и молча обняла его.
   - Девочкой в Альхаме, - произнесла она тихо, - я была привязана к родителям, к братьям и сестре, к родному городу, к своему дому. Алонсо, я все это разом потеряла! Не знаю, права я или нет, но с тех пор я очень боюсь к чему-то или к кому-то по-настоящему привязаться.
   Алонсо никогда прежде не слышал в ее голосе столько грусти, как в эту минуту.
   - Но как же тогда ты можешь говорить о дружбе?! - воскликнул он, недоумевая. - Разве она не предполагает привязанности?
   - Можно любить, можно дорожить кем-то и все же оставаться непривязанным.
   - То, что ты говоришь, совершенно невероятно! - удрученно признался Алонсо.
   - Просто надо постоянно воображать, - стала объяснять Консуэло, - что все, что с нами происходило, происходит и будет происходить, - это чудесный, яркий сон.
   Алонсо ошеломленно посмотрел на нее.
   - И, как всякий сон, - продолжала хозяйка особняка, - он текуч, изменчив и непредсказуем. Любая попытка остановить эту изменчивость принесет только страдание. Наслаждайся всегда тем, что есть. Представь себе, что ты младенец, которого принесли в роскошный храм. Все вокруг восхищает его, но ему и в голову не придет считать, что он обладает этим, так как он еще ничего не знает об обладании.
   Алонсо не мог придти в себя от потрясения. Консуэло не в первый раз удивляла его, и все же в этот раз она поразила его сильнее, чем когда-либо прежде. Она самостоятельно постигла то, о чем он, Алонсо, как и дед, и мать, знал из тщательно оберегаемой веками рукописи! Ему пришло в голову, что она, пожалуй, достойна быть посвященной в тайну манускрипта.
   - Откуда ты это знаешь? - спросил он.
   Консуэло непонимающе взглянула на него.
   - Откуда ты знаешь, что жизнь подобна сну? - уточнил Алонсо.
   - Я не говорила этого. Я лишь сказала, что так надо воображать. Это единственный известный мне способ не привязываться и не страдать, теряя то, к чему привязался.
  

***

  
   Алонсо казалось, что он начнет скучать по Консуэло еще до того, как вернется в гостиницу, но он ошибся вдвойне. Во-первых, скучать он начал намного раньше - как только вышел из ее дома. А во-вторых, тоска по ней оказалась не смертельной.
   Он действительно в течение трех дней исправно напоминал себе, что все вокруг есть не что иное, как его сон. Алонсо делал это всякий раз, когда мысли возвращались к Консуэло. И оказалось, что в результате такого упражнения тоска по обитательнице особняка на предмостной площади немного смягчается. Но для настоящего душевного покоя этого было недостаточно.
   Тогда Алонсо припомнил свой последний сон: ему приснилось, что он новорожденный младенец, и мать меняет ему пеленки . Это была не Сеферина, а другая женщина, да и себя он почему-то видел со стороны.
   Самое главное заключалось в том, что в этом сновидении не было и не могло быть никакой Консуэло (там не было даже Алонсо, а тот, кто себя осознавал ребенком, был кем-то другим). Из этого сновидения Алонсо извлек для себя важный урок, состоявший в том, что в его мыслях есть места, еще не занятые Консуэло Онеста, ведь в противном случае он думал бы о ней и во сне. А коль скоро в мыслях есть такие свободные места, их следовало отыскать. И тогда тоска по ней уступила бы место другим переживаниям.
   "Попробуем, к примеру, проверить, насколько нас интересуют другие женщины", - решил Алонсо.
   Проходя по людным местам, он делал то, чему его научила Консуэло. Когда он, якобы случайно, встречался глазами с незнакомой женщиной, он вежливо отворачивался, но через несколько мгновений внезапно снова выстреливал в нее взглядом. Консуэло утверждала, что, если при этом он застанет женщину глядящей на него, то это верный признак того, что он ей понравился ("смотрит на тебя украдкой, думая, что ты этого не заметишь"). Если же окажется, что взгляд женщины направлен в другую сторону, то для покорения ее понадобится намного больше усилий и изобретательности. "Лучше даже не стараться", - таково было личное мнение наставницы.
   К своему удовольствию, Алонсо замечал, что, по результатам этого испытания, он нравился очень многим женщинам, даже замужним. Раньше он ничего подобного за собой не замечал. В результате ученичества в академии профессора Консуэло Онеста в нем появилась какая-то внутренняя уверенность в себе, которую инстинктивно чувствовали барышни и дамы.
   - После отъезда дона Гутьерре я хотела дать тебе еще день-другой поупражняться в независимости от меня, - объявила ему Консуэло, когда они наконец встретились. - Но у меня есть новости про Гранаду, которые могут быть тебе интересны. Поэтому я решила не тянуть время. Известно тебе это или нет, но двадцать пятого ноября уже была подписана капитуляция.
   - Так давно?! - удивился Алонсо, испытывая противоречивые чувства. - Месяц назад! Почему же об этом не объявляют на каждом шагу герольды?
   - Переговоры считаются тайными, хотя многие уже знают о них, потому что в Санта-Фе постоянно приезжают и уезжают люди, вступают в контакты с армией, а среди рыцарей и солдат все время ползут всякие слухи. Впрочем, нам с тобой слухи не нужны, так как я тебе обо всем сейчас доложу из первых рук.
   Консуэло рассказала, что войскам дан строгий приказ не приближаться к городу, несмотря на подписанную эмиром капитуляцию. Король опасается, что эмир не контролирует ситуацию и поэтому могут последовать неожиданные нападения со стороны мусульман. В городе весь декабрь было сильное брожение. Вдруг объявился какой-то дервиш, заявивший, что только что вернулся из Марокко. Он ходил по улицам и площадям, призывая народ сопротивляться христианам. Громко кричал, что эмир Феса обещал подержать Гранаду. Никто не знает, откуда он на самом деле взялся. Скорее всего, просто отсиживался до этого где-то в городе. Но многие поверили ему, и ненасильственная сдача Гранады оказалась под угрозой срыва. Эмир, видимо, перепугался, что горячие головы предпримут какое-нибудь вылазку против христиан, и тогда либо рыцари ворвутся в измученную голодом столицу эмирата и начнут там побоище, либо голод затянется еще на несколько месяцев.
   - И что же?
   - В один прекрасный день, - продолжала Консуэло, - дервиш неожиданно исчез, а вместе с ним - еще несколько человек, которые выступали против эмира, хулили его и призывали горожан к сопротивлению. Остается лишь догадываться, как это произошло. В общем, несколько дней назад Абу-Абдалла, - она использовала правильное, арабское, имя Боабдила, - опять тайно встречался с командованием христиан в ставке дона Фернандо и заверил его, что город готов к капитуляции и что беспорядков больше не будет. Дата сдачи города назначена на шестое января.
   Шестое января. Через неделю. Пора собираться в путь!
   - Как поступят победители с населением? - спросил Алонсо. - Опять будут всех обращать в рабство, как делали в других городах?
   - Нет, как ни странно, в этот раз король и королева настроены, на удивление, великодушно. Дон Гутьерре утверждает, что маврам Гранады обещана неприкосновенность и гарантирована возможность оставаться жить в городе и даже исповедовать ислам. Удивительно! Ты в это веришь?
   - Хочется надеяться, что так и будет. Что еще рассказывает дон Гутьерре?
   - Он невероятно горд тем, что скоро войдет в историю. Как-никак - окончание восьмисотлетней Реконкисты, к тому же королева желает, чтобы он, будучи ее казначеем, первым вступил на территорию Альгамбры. По ее замыслу, это будет означать формальный акт перехода Альгамбры в собственность кастильской короны.
   Алонсо подумал о том, как удивительно складываются обстоятельства. Наложница знатного кастильского гранда, который через неделю от имени королевы войдет в цитадель его родного города, обучает его любовной науке!
   - У меня есть для тебя подарок! - сообщил он, решив, что торжественный миг наступил.
   - Алонсо, ты же знаешь мой принцип, - торопливо заговорила Консуэло. - Я от подарков не отказываюсь. Я, можно сказать, живу на подарки мужчин. Но я уже неоднократно говорила, что от тебя их не жду. Меня содержат другие. Ты для меня в первую очередь друг, все остальное - потом.
   - Это не шаль и не платье. Таких подарков тебе еще никто не дарил.
   Алонсо вынул из сумки шкатулку, из которой осторожно извлек "Свет в оазисе", после чего рассказал все, что знал об этом тексте. О древнем наемнике по прозвищу Воин-Ибер, об учении неизвестного индийского мудреца, о сходстве реальности со сном ("Удивительно, как ты сама об этом догадалась, сьелито!"), о невероятных способностях орбинавтов, о трудностях расшифровки текста, о содержании уже расшифрованных его частей.
   Консуэло была потрясена. Счастлива и потрясена.
   - Можно посмотреть?! - спросила она благоговейным шепотом.
   Алонсо протянул ей свиток. Она осторожно развернула его, разгладила на столе, поводила пальцами по краям, почти не касаясь их. Разглядывала какое-то время.
   - Боже мой, какое сокровище ты мне сейчас показываешь, вестгот! - шептала она, едва дыша. - Жаль, что я не знаю еврейской грамоты.
   - Но текст написан на латыни, которую ты прекрасно знаешь, - напомнил Алонсо. - Выучи еврейские буквы до моего возвращения в Саламанку через несколько месяцев. Это совсем нетрудно. Букв там меньше, чем в арабском, а правила чтения очень похожи. Запомни эти буквы, и мы будем вместе читать и разбирать рукопись. Будем находить ответы на вопросы. Будем выполнять предлагаемые в тексте упражнения и помогать друг другу совершенствовать новые навыки. Теперь ты ведь посвящена в тайну, значит, ты тоже хранитель.
   - Хранитель... - повторила она, словно пробуя это слово на вкус. И вдруг спросила: - Почему ты решился доверить мне такую тайну?
   Алонсо знал, что она спросит об этом.
   - Помнишь, сьелито, как ты сказала, что наши страдания происходят из-за привязанности?
   - Да, - она вдруг покраснела. - Только я ведь могу и ошибаться.
   - Можешь и ошибаться, - согласился Алонсо. - Главное для меня не то, права ты или нет, а то, как свободно и независимо ты мыслишь. В мире, где нам с детства внушают - и христиане, и мусульмане, - что мы страдаем в наказание за наши грехи, что человек, даже если он только что родился и еще не успел нарушить ни одного из бесчисленного количества запретов, уже должен расплачиваться за первородный грех, ты осмеливаешься самостоятельно размышлять на эту тему и находить совсем иную причину! Ты утверждаешь, что источником страдания являются не наши проступки, а наши привязанности. К тому же, вторя автору рукописи, еще даже не зная о ее существовании, ты предлагаешь видеть в жизни разновидность сна, поскольку это притупляет привязанность, а значит, и уменьшает страдание.
   - Да, мне это действительно помогает, - Консуэло улыбнулась и с благодарностью подняла глаза на собеседника.
   - Я знаю, что для восприятия идей, изложенных в этом манускрипте, - продолжал Алонсо, - необходимо именно такое свободное и непредвзятое мышление. И я думаю, что не зря поделился с тобой своей тайной. Достаточно посмотреть на то, с каким восторгом ты на это откликнулась!
   Ничуть не меньшее впечатление, чем сообщение об орбинавтах и их способности менять реальность силой мысли, произвел на Консуэло рассказ Алонсо о его собственных ночных опытах, о "сказочных снах", в которых сновидец, зная, что все вокруг есть лишь его сон, меняет его содержание по собственному усмотрению.
   - Ты понимаешь, чего ты добился, Алонсо?! - она схватила его за воротник и дернула. Он еще ни разу не видел Консуэло в таком возбуждении. - Мне кажется, ты не отдаешь себе в этом отчета! Даже если ты никогда не станешь орбинавтом, ты уже умеешь делать нечто такое, о чем бесчисленные поколения людей даже не подозревали. Ты управляешь заветным миром своих сновидений! Да одного этого вполне достаточно, чтобы навсегда стать счастливым! Какой же бесценный дар получила я от тебя, мой милый торговец коврами!
   Она крепко обняла его и покрыла его лицо поцелуями, в которых на этот раз не было ничего приглашающего в постель.
   Алонсо обещал к следующему приезду в Саламанку изготовить для нее отдельную копию рукописи, а Консуэло заявила, что непременно прослушает в университете курс древнееврейского языка.
   - Так ты привлечешь к себе лишнее внимание, - возразил Алонсо. - Слишком уж ты яркая личность, чтобы остаться незаметной в большой аудитории. У людей может возникнуть вопрос, почему из всех дисциплин, преподаваемых в этом саду знаний, тебя заинтересовал именно еврейский язык. И это в те времена, когда людей жгут на кострах по одному лишь подозрению в интересе к иудаизму. Лучше попроси нашего друга Рохаса или дона Антонио раздобыть тебе грамматику и разберись с буквами сама. С твоим умом ты сделаешь это без труда.
   Консуэло согласилась с ним и обещала соблюдать осторожность.
   Через несколько дней Алонсо посетил Антонио де Небриху в его типографии. И тот упомянул во время разговора, что на ближайшей встрече литературного кружка у Консуэло будет читать отрывки из своей "Грамматики". Лексикограф подчеркнул свое желание видеть Алонсо на этой встрече.
   Алонсо не мог отказать, и по этой причине 6-го дня января-месяца 1492 года он еще находился в Саламанке. Вечером он и Фернандо де Рохас, возвращаясь с предмостной площади в центр города, столкнулись с массовым факельным шествием. Звучал гимн, в воздухе реяли знамена и кресты. Вообще говоря, такие шествия были делом обычным. Достаточно было, чтобы какой-нибудь монастырь отмечал день своего святого покровителя. Только в этот раз людей было не в пример больше обычного, и среди них присутствовали монахи разных орденов. Люди что-то радостно кричали, заглушая пение.
   - Что произошло? - спросил Алонсо городского стражника в каске и кирасе, держащего в руке алебарду.
   - Мы взяли Гранаду! - крикнул тот в ответ, хотя стоял совсем рядом. - Все! Конец Реконкисты, друзья мои! Невероятное мгновение! Наши доблестные рыцари полностью извели магометанскую заразу на полуострове! Поверьте мне, сей великий день празднует вся христианская Европа!

- Глава 7 -

  
   Перед уходом целовали,
   За поворотом исчезали
   И писем нежных не писали.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
   За считанные недели на месте того, как пожар уничтожил осадный лагерь в долине Гранады, на его месте был возведен Санта-Фе. Христиане с гордостью говорили, что это единственный город Кастилии, никогда не знавший мусульманского владычества. Каждый день на глазах у рыцарей и ополченцев возникали новые каменные и деревянные постройки, мощные стены, высокие башни. В центре Санта-Фе находилась площадь - настолько широкая, что на ней могла разместиться целая армия. Две главные улицы, пересекаясь, образовывали крест и заканчивались в четырех воротах, которые выходили на разные стороны света.
   Вот, когда Мануэлю впору было вспомнить о сходстве реальности и сна, однако с того памятного дня, когда разразился "Бой королевы", он гнал все возникавшие у него мысли на эту тему. Идальго из Лас Вильяс был настолько поражен и напуган собственным вмешательством в судьбу поединка Гарсиласо де Ла Веги с Тарфе, что не решался больше даже думать об этом.
   В октябре Бальтасар неожиданно заявил, что назавтра наступит "особый день".
   - Может быть, приоткроешь завесу тайны и объяснишь мне, чем завтрашний день так уж сильно отличается от остальных? - спросил идальго.
   Бальтасар задумался, словно взвешивая, следует ли довериться рыцарю. Затем решился:
   - Завтра полнолуние. Цыгане часто устраивают в полнолуние праздник, играют свадьбы, поют, танцуют. Обычно при этом собираются несколько групп, чьи стоянки находятся недалеко друг от друга.
   - Но почему ты делал из этого тайну?
   - Не хочу привлекать к своим собратьям повышенного интереса Святой Палаты. А что если кому-то придет в голову, что они только для вида приняли католичество, а на самом деле поклоняются луне?
   Бальтасар был прав. Тем более, как понимал Мануэль, с верованиями цыган ситуация вообще была малопонятной. Может быть, они действительно сохранили пережитки языческих обрядов и неслучайно устраивают праздники именно в полнолуние?
   Мануэлю пришел в голову новый вопрос.
   - Погоди, Бальтасар, а почему ты считаешь, что мы должны отправиться туда именно завтра? С тех пор, как мы встретили цыганок, прошло уже немало месяцев. Раньше тоже были полнолуния, но ты ничего не говорил.
   - Прошлые полнолуния, дон Мануэль, совпадали с нашими патрульными выездами. А в этот раз у нас два свободных дня.
   Спустя сутки Мануэль и Бальтасар, сев на коней, выехали из Санта-Фе в юго-западном направлении. Верный Пепе возмущался тем, что господин отправляется в путь без него, но Фуэнтес успокоил его, сказав, что они вернутся в тот же день, а в часы их отсутствия Пепе должен присматривать за солдатами.
   Дул порывистый ветер, солнце скрылось за облаками. На окрестных холмах лежали хлопья тумана. Бледнеющие в дымке снежные вершины Сьерра-Невады напомнили Мануэлю тот день, когда он впервые их увидел, добираясь в эти края из Кордовы в обществе семейства маркитантов.
   Мануэль вспомнил разговор с Алонсо в Кордове. Интересно, рассказывает ли Алонсо о своих размышлениях о природе мира священнику во время исповеди... Ему, вероятно, легче, чем Мануэлю, - ведь Алонсо перешел в христианство недавно и вряд ли сделал это искренне. А молодой рыцарь с детства был воспитан в духе благоговейного почитания христианских таинств. Без искренней исповеди и отпущение грехов не будет подлинным. Можно обмануть священника, но как можно скрыть что-то от Бога?
   Эти терзания начались у Мануэля еще до встречи с Алонсо. Мать строго-настрого предупредила его, что об учении "добрых людей", как она называла альбигойцев, на исповеди нельзя даже заикаться. Последствием такой неосторожности или наивности, почти наверняка, будет костер.
   - Но как же отпущение грехов? Как же причастие? - допытывался Мануэль.
   - Откуда мы знаем, что отпущение грехов можно получить лишь в исповедальне? - отвечала Росарио вопросом на вопрос. - Не от той ли самой церкви, которая уже несколько столетий сжигает людей живьем, нарушая Божественный запрет на убийство? Может ли такая церковь быть истинным посредником между человеком и Всевышним? И нужен ли вообще посредник? Неужели Господь настолько слаб, что не в состоянии обойтись без помощи священников?
   С тех пор Мануэль тщательно готовился к каждой исповеди, чтобы случайно не проговориться. Избегать причастия он не мог - это тоже вызвало бы кривотолки. Там, в фамильном имении, - среди слуг, здесь - между другими воинами.
   Но Мануэлю очень не хватало той детской веры в непогрешимость церкви, которой он внезапно в одночасье лишился. И порой он завидовал другим людям, выходившим из исповедальни очищенными, возвышенными, прощенными, рожденными заново. По крайней мере, так они чувствовали себя перед евхаристией, не ведая никаких сомнений в том, что вкушаемый ими хлеб действительно становится плотью Спасителя.
   Неожиданно засияло солнце, но воздух все еще был прохладен, и всадники погнали лошадей, чтобы согреться движением. Далеко впереди что-то на мгновение блеснуло и тут же исчезло за холмами.
   - Цыганский костер светит всем, - произнес Бальтасар с той интонацией, которую он обычно приберегал для своих афоризмов.
   - Какая, кстати, у цыган вера? - Мануэль удивился, что ему лишь сейчас пришел в голову этот вопрос.
   - У цыган Кастилии - католическая.
   - Почему же они одеваются и ведут себя совсем не так, как остальные католики? Почему кочуют с места на место?
   - Цыгану трудно усидеть на месте, - сказал Бальтасар. - Но с тех пор, как десять лет назад вышел закон, запрещающий бродяжничество, многие стараются закрепиться где-нибудь, обзавестись домом или затаиться, не привлекая к себе внимания. Когда закон только вышел, власти люто наказывали за его нарушение. Мужчин хватали и казнили, женщин клеймили. Тех, у кого на теле находили два одинаковых клейма, тоже могли казнить. Некоторые женщины носят на теле клейма разных правителей. В последние годы, правда, стало легче. Во многих местах об этом законе, как часто бывает, просто позабыли.
   - Но откуда такая странная одежда? Почему открытая грудь у женщин? - Мануэлю все же хотелось получить более точный ответ.
   - Цыгане пришли в католические страны не очень давно. Бежали из Византии от турок. Наши деды были рождены в греческой вере, но здесь приняли католичество. Одежду цыгане носят такую, как та, что носили византийцы до вторжения турок Там все так одевались.
   Бальтасар умолк с тем характерным выражением лица, по которому Мануэль, уже неплохо знавший характер своего солдата, понял, что тот на какое-то время исчерпал запасы своего красноречия, и теперь задавать ему вопросы бесполезно - все равно ничего определенного не ответит.
   Цыганская стоянка открылась взору как-то очень внезапно и вся сразу, когда путники обогнули очередной холм. Это были разбросанные тут и там без всякого порядка глиняные хижины, палатки и крытые повозки. Очевидно, холм прикрывал лагерь от ветра. Во всяком случае, здесь было теплее, чем по дороге сюда. Входы в жилища были занавешены старыми, выцветшими, и даже порой дырявыми, тканями. На протянутых повсюду веревках сушилось белье. На открытом пространстве горел большой костер, который постоянно поддерживали двое мужчин.
   Кругом бегали кучерявые дети со смуглой желтоватой кожей и большими черными глазами. Было много женщин с младенцами, которых они держали в складках перекинутого через плечо суконного плаща. Все попадавшиеся на глаза женщины, даже старухи и маленькие девочки, даже те, чья одежда износилась настолько, что напоминала кучу тряпья, носили украшения: браслеты, сережки, бусы. Многие были в тюрбанах. Часто попадались молодые парни, с серьгой в одном ухе. Большинство мужчин носили длинные, нестриженые волосы и свисающие усы. Бородатых тоже было немало. Очевидно, большим спросом в этом обществе пользовалась хна: здесь и там попадались люди с крашеными волосами, отчего они казались не черноволосыми, а рыжими.
   При виде Мануэля и его спутника к ним сразу ринулся подросток с нагловатым выражением лица. Безошибочно угадав в Бальтасаре соплеменника, он что-то выпалил ему на кало. В ответ последовала короткая реплика, и мальчик неохотно удалился в один из домов. Бальтасар подошел к столбам, к которым были привязаны чьи-то лошади, и любовно потрепал по холке вороного жеребца. Тот сразу же ткнулся мордой человеку в плечо, словно признав его своим. Молодой цыган дернулся было в сторону Бальтасара, но, видимо, что-то в повадке солдата и в отклике животного подсказало ему, что этот человек умеет поладить с лошадьми и скорее даст ударить самого себя, чем нанесет им вред.
   Из дома, в который вошел мальчик, вскоре появился крепко сбитый мужчина с кольцом в правом ухе. На вид ему было лет тридцать, но черная окладистая борода, вероятно, немного старила его, так что он мог быть и моложе. Внимательно глядя на Мануэля глубоко посаженными черными глазами, он сказал на чистом кастильском наречии:
   - Приветствую вас, идальго, в нашем лагере. Вы желанный гость, ведь вы защитили наших женщин.
   Мужчина назвался именем Пако. Оставив Бальтасара общаться с лошадьми, он повел Мануэля между кибитками к одному из отдаленных домов, где представил его нескольким пожилым людям. Судя по всему, они пользовались в лагере авторитетом и, возможно, были здесь своего рода старейшинами, но Пако ничего об этом не сказал, а Мануэль постеснялся проявлять любопытство.
   Он заметил, что старейшины обращаются с Пако как с равным, несмотря на его сравнительную молодость.
   Впоследствии отдельные незначительные события этого дня перемешались в памяти Мануэля. Он помнил несколько реплик Пако ("Серьга в одном ухе означает, что этот мужчина - единственный сын в семье, дон Мануэль. Как видите, я тоже отношусь к их числу"), помнил, что его и Бальтасара чем-то кормили в глиняном домишке, но не помнил, чем именно. А уж удержать в памяти имена множества людей, которых с ним знакомили, было и вовсе невозможно. Несколько раз между повозками к Мануэлю приставали дети, но Пако их тут же прогонял.
   Во всех домах и повозках, куда Пако заводил Мануэля, он видел распятия и иконы. Люди радушно встречали гостя, многие предлагали выпить и закусить, хотя печать бедности лежала буквально на всем. Мануэль не решался спросить, где же Лола.
   Народу вскоре стало значительно больше, так как из других мест в окрестностях Альхамы прибыли на повозках с мулами и лошадьми еще два цыганских табора. На вопрос о причине праздника, Пако ответил, что для радости никакой особой причины не требуется. Мануэль помнил разъяснения Бальтасара относительно "особого дня", но не стал спрашивать, чтобы Пако не подумал, будто дворянин из Саламанки подозревает его народ в языческом поклонении луне.
   С тех пор, как Мануэль прибыл сюда, он так и не встретил Лолы, но решил набраться терпения и не проявлять интереса к ней. Пако усадил его на одной из открытых повозок.
   - Я вас оставлю, друг мой, - сказал он. - Все ждут, что я буду играть на гитаре.
   - О, на гитаре?! Я знаю, что этот инструмент популярен в Андалусии, но никогда еще не слышал его звучания. Интересно, насколько он похож на виуэлу.
   - Не могу ответить на ваш вопрос, дон Мануэль, поскольку виуэла - инструмент для благородных, и я им не владею, - с этими словами Пако удалился.
   Вскоре он появился вновь под громкие приветствия зрителей, рассевшихся вокруг костра. Пако опустился на приготовленное для него сидение и стал потихоньку, перебирать струны. Поначалу он делал это так тихо, что даже треск костра было слышно лучше, чем его игру. Разговоры умолкли.
   Гитара оказалась похожа и на виуэлу, которой Мануэль владел вполне сносно, и на лютню. Но, в отличие от лютни, у нее был прямой, а не изломанный гриф, а строй вообще был какой-то незнакомый. Мануэль отметил, что гитара полнозвучнее других сходных с ней инструментов, и отнес это на счет ее сдвоенных струн.
   Мануэлю было приятно почувствовать себя знатоком: дескать, у тебя свой инструмент, а у меня - свой. Однако вскоре иллюзия профессионального равенства рассеялась. Игра Пако стала громче, серии внезапных, резких ударов раскрытой пятерней ритмично чередовались с таким быстрым перебором струн, что Мануэль понял, насколько ему далеко до подобной игры. Ничего такого он на виуэле сыграть бы не мог.
   Хотелось бы ему уметь вот так, как Пако, передавать чувство! Страстность, исходящая из этих струн, была очень хорошо знакома Мануэлю. Она охватывала его в моменты боя, звучала музыкой ветра и проносящихся мимо гор, когда он мчался на быстроногом коне, - музыкой поглощения пространства. Она же с детства уносила его воображение в мечтах о плавании, о далеких землях, об открытиях и странствиях.
   Пако играл так, что с закрытыми глазами можно было легко вообразить, будто играют два или даже три музыканта. Один человек не способен извлекать столько звуков одновременно!
   Даже сама манера игры была прежде не знакома Мануэлю. В ней не было ничего от чинных, благопристойных менуэтов. Здесь пела дикая, неокультуренная природа, что было весьма странно, ибо петь позволило ей именно искусство человека. Тем не менее, каким-то необъяснимым образом она вырывалась на свободу. И на этот немолчный звон, напоминавший то хлопанье крыл огромных мифических птиц, то дробь дождя, барабанящего по настилу, в человеке откликалось нечто очень глубокое, затаенное, древнее, неназванное, не знающее имен, нечто, порождающее желание слиться с бешеным ритмом, пуститься в танец, которому нет начала и конца.
   И, когда казалось, что музыка достигла такой эмоциональной силы, что добавить к ней уже больше нечего, вместо того, чтобы оборваться на триумфальном аккорде, вызвав громкие крики благодарного восторга, она перешла в очередную тихую, мелодичную, выжидающую фазу, и к ней внезапно присоединилось позвякивание бубна. Его держала в руке немолодая, худая женщина в белом тюрбане, вышедшая из толпы и вставшая напротив Пако. Мануэль не сразу узнал торговку украшениями Зенобию, которую рассерженный монах в тот летний день их первой встречи хотел отправить на костер за ведовство.
   Францисканец был недалек от истины. Колдовство действительно присутствовало, но не в действиях Зенобии, а в ее пении. Женщина, отбивая ритм хлопками ладони по бубну, запела негромким, хрипловатым, поначалу лишенным выразительности, будничным голосом песню с необычными словами, не похожими на знакомые Мануэлю тексты любовных серенад и героических баллад.
  
   Желтый цветок - твое имя.
   Помни о нем, Амарилис!
   В лунную ночь гиацинты
   Твою понимают речь.
  
   Струны умеют плакать:
   Это рыдает сердце.
   Слышишь ли песню ветра?
   Это сердце поет.
  
   Пако ускорил ритм гитарных переборов, и снова понеслась стремительная череда резких ударов пяти пальцев правой руки по струнам, вызывая ощущение, будто играют несколько музыкантов. Голос певицы стал крепнуть, хрипотца внезапно исчезла.
  
   Солнце твое погаснет -
   Помни о том Амарилис, -
   Если сомнешь, оступившись,
   Желтый цветок в траве!
  
   Струны умеют плакать:
   Это рыдает сердце.
   Слышишь ли песню ветра?
   Это сердце поет!
  
   Да, струны действительно умели плакать, ветер действительно пел, и в этом пении было такое невыразимое томление по странствию, по скитаниям и в то же время такая рвущая душу тоска от этих скитаний, что Мануэль вдруг всем своим существом понял цыган с их нежеланием сидеть на одном месте. Он осознал без всяких слов и рассуждений созвучность этого скитальческого инстинкта, этого зова беспредельности, с его собственным стремлением к непознанным, влекущим далям, с его музыкой пространств и знакомыми с детских лет воображаемыми картинами океанских просторов.
   Зенобия пела, повторяя то одну строфу, то другую, все более страстно и отчетливо, и голос ее уже не скрывал своей разоблаченной мощи.
   В тот самый миг, когда эмоциональный накал сплава музыки и пения стал просто непереносим и должен был резко завершиться, заставив всех зрителей в одном порыве вскочить на ноги с криками восторга, певица вдруг перечеркнула одной, последней, строфой все, что говорилось в песне ранее:
  
   Ветер не знает напевов,
   Струны не знают плача.
   Лишь сердце твое, Амарилис,
   Тоскует и песни поет.
  
   И тут в невидимый, но бесспорный, озаренный костром круг, который словно нарисовался там, где находились гитарист и певица, вбежала Лола, изогнув над головой кисти вытянутых вверх рук. Несмотря на длинную до пят, широкую, белую юбку, было видно, что она босая.
   Две девушки, стоя в стороне от костра, энергично захлопали в ладоши в том же ритме, который Лола отбивала, ударяя ступнями по земле, и многие зрители последовали их примеру. Руки Лолы изящно изгибались, кисти порхали, как испуганные птицы. Иногда на пике пения и гитарных арпеджио танцовщица вдруг переходила к грациозному парению, когда казалось, что ноги ее не касаются почвы. Затем резко разворачивалась, гордо вздергивая подбородок, и тогда юбка, не поспевая за движением, закручивалась на мгновение вокруг ног, а две длинные косы - вокруг хорошенькой, смуглой головки.
   Вечно в пути! - пели сдвоенные струны гитары.
   Желтый цветок - твое имя! - пел звонкий бубен в руке у цыганки.
   Красота и свобода! - пел стан Лолы, а ее босые ступни стучали по земле, чудесным образом не попадая на камни, корни и колючки.
   Приди и догони меня! - пели, выглядывая из-за поднятого локтя, ее черные глаза. И Мануэль знал, что она смотрит прямо на него.
   Я нашел тебя! - пело сердце рыцаря.
   Все существо Мануэля слилось с тем, что он слышал, видел, ощущал, и в этом единстве переживаний он позволил себе свободную игру фантазии. Саламанкскому идальго представилось, что он влюблен в Лолу, и, хотя эта фантазия была неожиданна и абсурдна, в ней было столько сладостности, что Мануэль разрешил себе наслаждаться ею до тех пор, пока не закончится этот танец страсти.
   Он представил себе (не упуская из виду, что это только игра его воображения), что все, что он знал о любви до сих пор, было данью чужим ожиданиям. Плотскую любовь Мануэль еще совсем юнцом познавал в борделях Саламанки, которые посещал вместе с другими, такими же, как он, молодыми кабальеро. Возвышенную же любовь он описывал в сонетах, посвященных "даме сердца" Долорес де Сохо, которую знал с детства. И пел под ее балконом, потому что так было принято в его кругу.
   Рыцарю полагалось воспевать недоступную и прекрасную даму, посвящать ей подвиги, победы на турнирах и стихи. Мануэль де Фуэнтес, будучи воспитан в таком же духе, поступал точно так же. Но теперь (продолжал фантазировать Мануэль) у него словно спала пелена с глаз. Любовь, осознал он, глядя на мечущуюся на фоне огня статную фигурку танцовщицы, не делится на низкую и высокую. Если она выдумана и подчиняется правилам, то ее просто нет.
   Вот перед ним танцует девушка, о которой он ничего не знает, которая до сих пор не сказала ему ни единого слова (и неизвестно, скажет ли в будущем, ведь Зенобия в тот раз даже не объяснила своей загадочной фразы "Лола говорить не будет"! Может быть, Лола вообще лишена дара речи!). И, несмотря ни на что, как приятно воображать, будто сердце его рвется к ней и будто нет ничего для него милее этого смуглого лица с большими черными глазами и этой разбуженной дикости самой природы, которая так властно заявила о себе в триединстве гитары-песни-танца!
   После пляски Лолы долго не стихали крики восторга, а потом пели другие люди, в одиночку и совместно, и время от времени все присутствующие подхватывали песню, отбивая такт ладонями, и не было понятно, где солисты и где хор. У огня сменялись группы танцующих женщин и мужчин. Исполняемые этим хором напевы были мелодичными, захватывающими, легко запоминались и легко забывались, сменяя один другой.
   Мануэль почувствовал, что стало прохладно. Ему было неловко от того, как совсем недавно разыгралось его воображение. Досадуя на себя, Мануэль решил отблагодарить музыкантов за их искусство и гостеприимство и отправиться с Бальтасаром в обратный путь.
   - Вот и молодой идальго, - произнес хрипловатый голос.
   Рядом с Мануэлем сидела Зенобия и зябко куталась в шерстяную ткань. Трудно было поверить, что это та самая певица с бубном, под голос которой он влюблялся - нет, воображал, что влюбляется, - в босоногую танцовщицу. Теперь это была хрупкая, мерзнущая женщина, чьи черные волосы уже начала серебрить седина.
   - Я рад возможности высказать вам признательность, сеньора, за приглашение посетить это место и за ваше необыкновенное искусство! - воскликнул Мануэль.
   - Вам понравилось?! - по ее огрубевшему от многих ветров лицу скользнуло что-то вроде улыбки.
   - Согласится ли сегодня Лола говорить со мной? - спросил Мануэль. - Я хотел бы поблагодарить ее за танец.
   - Сказать "спасибо" можно и той, что молчит. Можно даже и не благодарить. Она ведь танцевала для всех.
   Мануэлю стало неловко. Разумеется, Зенобия была права. А он уж было возомнил, что сегодня Лола танцевала для него одного.
   - Девочка хорошо танцует, я неплохо пою, но никто не превзошел в своем искусстве отца Лолы, - из-за громкого хора Мануэлю пришлось наклониться к Зенобии, чтобы расслышать ее слова.
   - И кто же ее отец?
   - Тот, что играл на гитаре.
   - Пако? - удивился Мануэль, вспомнив гладкое тридцатилетнее лицо гитариста. По возрасту тот никак не мог быть отцом Лолы, которой было уже не меньше восемнадцати лет.
   - Он не так молод, как выглядит, - пояснила Зенобия, догадавшись о производимых Мануэлем мысленных вычислениях, и предложила: - Здесь шумно. Если вы не против того, чтобы мы отошли подальше от толпы, я вам немного расскажу о Лоле,
   Во время неторопливого повествования цыганки они ходили около отдаленных от костра жилищ.
   Пако, говорила женщина, примкнул к их табору восемь лет назад. Он пришел с десятилетней дочкой. Девочка была приветливой и ласковой и быстро освоилась в новой обстановке. Пако не рассказывал никому, откуда они пришли. Сказал лишь, что жена умерла от простуды. Лола тоже болела, у нее сильно воспалилось горло, отчего любые попытки говорить причиняли ей боль.
   - Вот с тех пор она так и осталась молчуньей. Болезнь давно прошла, а Лолу и силком не заставишь ничего сказать. Только иногда что-то шепнет. Громко никогда не разговаривает - боится, что вернется боль. Близкие люди вроде меня уже понимают ее по выражению лица и по движению губ, а чужие часто думают, что она немая, или принимают за дурочку. Но и те и другие ошибаются.
   Со дня прибытия Пако и Лолы Зенобия воспитывала девочку как родную дочь наравне с собственными детьми. Пако же, хоть он мужчина и видный, так с тех пор и не завел себе подружки. Поначалу к нему относились без особой учтивости, так как он был чужаком в таборе и не настолько стар, чтобы уважать его лишь за возраст, без каких бы то ни было личных заслуг.
   Однако вскоре его авторитет среди цыган вырос настолько, что люди даже стали разрешать споры между собой, ссылаясь на его мнение. Это произошло после того, как всем стало ясно, что Пако мастер на все руки и к тому же человек он весьма рассудительный и быстро соображающий. В сложных условиях полукочевой жизни, которую цыгане вели вопреки запретам и зачастую жестоким преследованиям, быстрый ум Пако неоднократно выручал их.
   И все же самое сильное впечатление на остальных производило то необъяснимое обстоятельство, что Пако в совершенстве владел самыми разными навыками и ремеслами. На вопросы о том, когда он успел выучиться и на кузнеца, и на ювелира, и на дрессировщика собак и медведей, и на искусного музыканта и где он научился бегло говорить на нескольких наречиях, Пако отвечал уклончиво и неопределенно, и вскоре люди оставили его в покое.
   - У нас не принято лезть человеку в душу, - рассуждала Зенобия. - Но все равно странно: в эти дни даже старики не помнят греческого языка, а Пако говорит на нем свободно. Обычному человеку, чтобы уметь все то, что умеет он, понадобилось бы несколько жизней. Подойди, дочка, смелей!
   На последней фразе женщина изменила интонацию и добавила еще что-то на языке кало. Мануэль обернулся и увидел Лолу, стоявшую возле масличного дерева и смотревшую на них. Теперь, в свете полной луны, она выглядела иначе, чем в отблесках костра. Было трудно поверить, что эта робкая девушка и есть та танцовщица с огненным темпераментом, чья дикая и трепетная грация так пленяла его еще совсем недавно. Мануэлю захотелось согреть и защитить ее. Он невольно бросил взгляд вниз, на ее ноги, и обрадовался, увидев, что теперь Лола обута в башмачки.
   - Сеньорита! - воскликнул он и смешался, не зная, как к ней обращаться, на "вы" или на "ты". - Лола! Как ты танцуешь! Я никогда не видел ничего подобного!
   Лола на мгновение наклонила голову набок, и губы ее тронула легкая улыбка, отчего на левой щеке возникла ямочка, показавшаяся Мануэлю самым прекрасным зрелищем на свете (он даже забыл напомнить себе, что испытываемый им восторг является всего лишь игрой его воображения).
   Неловко переминаясь с ноги на ногу, саламанкский идальго еще раз поблагодарил обеих женщин и вернулся к костру. Бальтасар вскоре нашелся в обществе длинноволосых молодых людей. Мануэль узнал среди них бесстрашных наездников, которые скакали без седел.
   В Санта-Фе рыцарь и солдат вернулись за полночь.
  

***

  
   В последующие дни Мануэль полагал, что будни воинской службы на виду у осажденного города выветрят из памяти босоногую танцовщицу у костра, но этого не произошло. Он думал о ней, вспоминал, скучал, воображал, что влюблен, иногда даже бормотал какие-то неразборчивые слова о желтом цветке, чем слегка встревожил своего верного слугу, строгого сержанта и спасителя животных Пепе Круса.
   В эти дни Санта-Фе стал настоящей столицей страны. Каждый день в ворота города вступали караваны со всевозможными товарами. Сцены оживленной торговли фруктами и всяческой снедью, целые насыпи муки, стада коров и овец - все это было отчетливо видно со стен голодной Гранады. Время от времени группы людей пытались вырваться из осажденного города, но мусульманские стражники у городских ворот безжалостно рубили своих малодушных сограждан.
   Отдельным счастливцам, которым все-таки удавалось выскользнуть из Гранады, добраться до расположения христиан и сдаться в плен, рассказывали, что положение в городе стало невыносимым. Дети умирали на руках у родителей. Люди были вынуждены есть лошадей и охотиться на птиц. Собак, кошек и крыс в городе уже давно не осталось.
   Слушая эти рассказы, Мануэль не мог не испытывать сочувствия к осажденным. Дни рыцарских поединков и доблести остались в прошлом. Как и многие другие, молодой Фуэнтес выполнял свой долг, охраняя перевалы от возможных попыток доставить припасы в Гранаду, но гордости от этого он не испытывал. Вспоминая же данное им Алонсо обещание позаботиться о его деде, Мануэль понимал, что по мере того, как проходит неделя за неделей, возможность выполнить это обещание уменьшается. Он уже не особенно верил, что застанет старого Ибрагима в живых.
   Со времени сентябрьского праздника на цыганской стоянке Мануэль с нетерпением ждал следующего новолуния, но, когда оно наступило, он весь день был занят. Вместе с другими рыцарями обеспечивал безопасность предводителей христиан и мусульман во время переговоров о капитуляции Гранады.
   В переговорах участвовали два секретаря арагонского короля и два визиря эмира. Они тайно встречались в деревне Хурриана, давая друг другу знаки заранее оговоренными сериями выстрелов либо договариваясь через тайных посыльных. Начиная с октября сын Боабдила находился в ставке графа Тендильи на положении гостя и пленника одновременно. Эмир отправил его к христианам в знак своей искренности. О содержании переговоров в Санта-Фе ходили всевозможные непроверенные толки и слухи.
   Столкновений не происходило, так как с пятого октября действовало шестидесятидневное перемирие.
   К концу ноября Мануэль, которому так и не удалось выкинуть из головы мечты о Лоле, в один из дней, свободных от патрулирования, отправился в сопровождении Бальтасара в цыганский лагерь возле Альхамы, не дожидаясь очередного полнолуния. Бальтасар никаких вопросов по дороге не задавал, и это было очень удобно Мануэлю, который даже сам себе не мог внятно объяснить причину поездки.
   Стоянка цыган на сей раз была полупустой. Встретившаяся путникам старуха объяснила, что все молодые мужчины и многие женщины находятся на заработках в Альхаме или в Санта-Фе. Мануэль решил было, что они не застанут и Лолы, но та оказалась на месте. Увидев гостей, молчаливая танцовщица выскочила из глиняной хижины и пошла им навстречу с сияющим лицом. Волосы Лолы, на этот раз не заплетенные в косы, были собраны под тюрбан. Дверь в дом она оставила открытой, и за ней угадывались в тени очертания стола и кровати. Внутри никого не было.
   Бальтасар поспешно ретировался, сказав Мануэлю, что будет ждать его возле лошадей.
   - Вот, Лола, это я привез твоей воспитательнице и тебе, - смущаясь, сказал Мануэль и вынул две новые шелковые шали красивой отделки с длинной бахромой. - Эта шаль - для Зенобии, а эта - для тебя.
   - О-о... - выдохнула девушка, когда он набросил шаль ей на плечи. Это было первое слово, которое Мануэль от нее услышал.
   - Нравится? - спросил он.
   Лола кивнула и быстро провела ладонью по его руке. Мануэль обрадовался, увидев ямочку, появившуюся на левой щеке девушки во время улыбки.
   - Я по тебе скучал, - признался он. - Неужели ты даже имени моего не произнесешь? Говорить совсем не страшно. Я уверен, что у тебя красивый голос. У тебя все красивое. Как жаль, что я тебя не слышу!
   Лола поманила его и быстро пошла мимо своего жилья, на ходу закинув туда шаль для Зенобии. Мануэль следовал за ней. Они шли дольше, чем он мог ожидать.
   - Куда мы идем? - спросил он.
   Лола, не отвечая, продолжала путь. Время от времени она оборачивалась, чтобы убедиться, что молодой идальго не отстал. Он больше не задавал вопросов.
   Когда они подошли к холму, защищавшему стоянку от ветра, Лола жестом велела Мануэлю, чтобы он ей помог, и они вместе разобрали груду веток, за которой обнаружился невысокий лаз. Лола осторожно пробралась в него и спустилась вниз. Сразу за лазом обнаружились два выступа в скальной породе, по которым, как по ступенькам, Мануэль сошел вслед за Лолой.
   Он оказался в гроте из нескольких помещений и связывающих их подземных ходов. Здесь было теплее, чем снаружи, где дул холодный порывистый ветер. Наткнувшись на валун, Мануэль стал двигаться с большей осторожностью. Пол пещеры был усыпан острыми камнями, но Лола, казалось, обходила их, не глядя.
   Девушка подвела Мануэля к выемке в стене и показала жестом, чтобы он приставил к уху ладонь. Он повиновался, а Лола, прыснув, отбежала к противоположной стене. Ее почти не было видно, потому что в то место, где она сейчас находилась, свет снаружи не проникал.
   На Мануэля накатила взрывная волна его собственного имени. От неожиданности он едва устоял на ногах.
   - МАНУЭЛЬ, - звучало со всех сторон. Звук был очень странный - по сути это был шепот, но такой громкий, что казался грохотом. Он накатывал - вал за валом - одновременно отовсюду.
   Не понимая, что происходит, Мануэль отпрянул, и все разом стихло, будто никакого звука не было вовсе. Из темного угла пещеры донесся тихий смех Лолы.
   - Что ты там делаешь?! - собственный голос, хоть и усиленный эхом, показался Мануэлю жалким подобием звука после того, что он только что слышал. Он подошел к Лоле, и она показала ему небольшое, размером с блюдце, углубление в скальном выступе. Наклонившись к этому углублению, она сложила ладони чашечкой и прошептала-дунула в эту чашечку: "Мануэль..." Обернувшись к нему, Лола снова указала рукой в сторону свода, возле которого он стоял в первый раз, и Мануэль послушно направился туда.
   Оглядываясь, он видел, что девушка продолжает шептать в "блюдце", но теперь, с расстояния в несколько шагов слов не было слышно. И вдруг, когда Мануэль оказался вблизи свода, снова сработала таинственная акустика пещеры, и раздался исполинский жаркий шепот.
   - МАНУЭЛЬ, - гремело вокруг, заполняя всю его черепную коробку, - ЛОЛА. МАНУЭЛЬ. ЛОЛА. МАНУЭЛЬ...
   Молодой идальго стоял, закрыв глаза, погружаясь в последовательность имен, которая звучала для него самой изысканной и желанной музыкой на всем белом свете.
   Все стихло. Лола подошла к нему и показала в ту сторону, где находилось переговорное "блюдце".
   - Ты хочешь, чтобы и я сказал тебе что-нибудь через пещеру?! - догадался рыцарь.
   Она радостно кивнула и показала, что будет слушать.
   - Лола, ты танцевала для всех или для меня?
   Она слегка наклонила голову в сторону и хитро прищурилась.
   - Это означает, и для всех, и для меня?!
   Девушка рассмеялась, и опять показала ему, чтобы он шел к "блюдцу". Мануэль повиновался, но у самого "блюдца" замешкался, не зная, что сказать.
   - Лола, - тихо проговорил он и увидел, как она отшатнулась. Он понял, что его шепот, дошел до нее слишком мощным взрывом, и поспешил успокоить девушку: - Извини, я буду говорить тише, - теперь он едва выдыхал слова. - Вот так, очень тихо. Хотя, я знаю, там, у тебя это звучит громко.
   Он продолжал шептать такие же незначительные слова, словно разговаривал с ребенком. В очередной раз посмотрев в ее сторону, Мануэль увидел, что Лолы там нет. Ринувшись в сторону "блюдца", он огляделся по сторонам. Где же она?
   - Лола, где ты?
   Слева в глубине грота что-то зашуршало. Там могло быть какое-то животное, угрожающее Лоле. Но могла шуршать и ее юбка.
   Мануэль вдруг осознал, что всегда видел ее в одной и той же юбке. Вероятно, у нее просто нет другой. Они здесь вообще живут очень бедно. Надо купить ей хорошую одежду.
   В том углу опять раздался неясный звук. Возможно, Лола была в опасности и нуждалась в его помощи. Желание защищать ее, которое он испытывал, даже когда просто вспоминал о ней, теперь многократно усилилось. В данных обстоятельствах оно могло оказаться вполне оправданным.
   Мануэль вынул из-за пояса кинжал и осторожными шагами направился в сторону звука. Там сразу все стихло. Идальго остановился, и в углу снова что-то прошелестело и взвилось куда-то ввысь, под купол.
   Летучая мышь, догадался Мануэль и немного успокоился. Но где же Лола? Неужели покинула пещеру. Он нерешительно двинулся в сторону светлого пятна, из которого они спустились в пространство грота. В то мгновение, когда справа от него оказалось знакомое сводчатое углубление, на него снова накатила сокрушительная волна шепота:
   - МАНУЭЛЬ.
   Мануэль молниеносно ринулся к углу с "блюдцем", на ходу втискивая кинжал обратно за пояс. На этот раз девушка не успел выскользнуть, чтобы спрятаться. Она заливалась счастливым смехом, когда он схватил ее, продолжала смеяться, когда он уткнулся ей в шею, и даже когда он жарко целовал ее, проталкивая язык ей в губы, ее тело все еще смеялось, но уже беззвучно. Слабый отсвет солнечных лучей, процеженных пещерным мраком, освещал ее лицо, придавая ему невыразимую прелесть и загадочность.
   Наполовину прикрыв большие черные глаза, девушка гладила своего рыцаря с нежностью, способной расплавить окружавшую их толщу каменных сводов.
   Оторвавшись от его губ, Лола взяла Мануэля за руку и отвела в тот угол, откуда раздавалось шуршание. Там, в углублении, образовавшем каменную чашу, лежал толстый слой сгнивших листьев и травы. Лола бросила на него подаренную Мануэлем шаль. Быстрыми движениями пальцев она расстегнула пряжку, державшую плащ рыцаря с фамильным гербом, и положила его поверх шали.
   На этом ложе они долго любили друг друга. И Мануэль говорил Лоле, что теперь они муж и жена, жена и муж, муж и жена, жена и муж. Что он будет просить ее руки у Пако, что его мать полюбит и примет Лолу, потому что для Росарио происхождение не имеет значения, ведь она унаследовала от своих предков, пусть и не во всей полноте, религию любви, что ему неважно, что скажут о нем соседи и знакомые, что любовь никогда не бывает низменной, что она всегда возвышенна, - и еще многое в том же духе, малопонятное ему самому и тем более безграмотной и почти бессловесной цыганской девушке, которая в ответ целовала его шею и руки, сопровождая поцелуи быстрыми движениями горячего язычка. Словно писала им что-то, и он решил, что ничто никогда не смоет с его рук и шеи эти письмена.
   Мануэль совсем забыл, что он просто придумал свою влюбленность. Теперь для него не существовало ничего более подлинного, чем это чувство.
   Когда они встали и подошли к выходу из пещеры, Лола показала ему, чтобы дальше он шел один. Видимо, не хотела, чтобы в лагере их видели покидающими пещеру вместе. Перед выходом Мануэль еще долго целовал ей лицо и руки, и в самый последний момент он разглядел печатку с контурами черепахи на перстне, который она носила на указательном пальце правой руки. Там, на их ложе любви в глубине пещеры, было недостаточно светло, чтобы можно было разглядеть такие мелкие детали.
   - Я скоро вернусь, - сказал рыцарь, отпустив ее руку, и покинул пещеру, не оглядываясь, потому что перед этим предпринял несколько неудачных попыток уйти, но каждый раз оглядывался и снова бросался к ней.
  

***

  
   Мануэль надеялся, что в Санта-Фе он немного успокоится и тщательно обдумает сложившуюся ситуацию. Молодой идальго не мог даже представить себе, как отнесутся Пако, с одной стороны, и Росарио, с другой, к его желанию жениться на Лоле. Однако решение было принято и пересмотру не подлежало. Мануэль был готов, если понадобится, кочевать с цыганами весь остаток жизни, забыв обо всех преимуществах рыцарского сословия, лишь бы быть с Лолой.
   Впрочем, он был уверен, что сможет объяснить матушке силу своих чувств и она его поймет. Хуже обстояло дело с их соседями и знакомыми: те вряд ли одобрили бы такой выбор молодого дворянина. Сам Мануэль не придавал слишком большого значения тому, что подумают другие люди, но подозревал, что для матери, как, впрочем, и для его будущей жены, это может оказаться важным. Он не хотел делать дорогих ему женщин объектом чьей-то враждебности.
   Непонятно было и то, как воспримет его решение моложавый отец Лолы. Следовало как-то убедить его в силе своих чувств и заручиться его согласием подождать до падения Гранады, после чего Мануэль сможет побывать в Саламанке и поговорить с матерью. Вопрос был серьезный, и его не следовало препоручать письму. С Росарио надо было поговорить лично.
   В общем, все это Мануэль хотел спокойно обдумать в последующие дни, но, как оказалось, они вовсе не способствовали неторопливым размышлениям.
   Десятилетняя гранадская война - вместе с восьмисотлетней Реконкистой - стремительно катилась к драматичному завершению. Стороны наконец договорились об условиях капитуляции, и соответствующий акт был подписан 25 ноября в Санта-Фе королем и королевой в присутствии старого визиря эмира Абу-Касима Абдель-Малика. После этого визирь вернулся в Гранаду в сопровождении королевского секретаря Эрнандо де Сафры и представил документ на подписание эмиру. Боабдил сделал это на заседании совета, где сообщил, что сумел добиться от победителей наилучших в данных обстоятельствах условий капитуляции.
   Согласно этим условиям, все жители города станут подданными Кастилии, однако мусульманам будет предоставлено право продолжать исповедовать ислам, придерживаться законов шариата и выбирать городского судью - кади, - подчиняющегося только короне. Тем жителям, которые все-таки предпочтут переправиться в Северную Африку, будет обеспечен свободный проход до любого морского порта.
   Что же касается самого эмира, то в его владении будут оставлены несколько городков в горной местности Альпухарра, к югу от Гранады, где он сможет проживать вместе со своим семейством и придворными.
   В армии христиан эти известия вызвали настоящее потрясение. Их высочества воистину проявили к бывшему союзнику по борьбе с Малагой и к его поданным великодушие, равное которому трудно было найти в истории!
   Войска христиан находились в постоянной готовности к возможным нападениям. Поэтому выезд Мануэля в стоянку цыган возле Альхамы откладывался.
   В тот день, когда это наконец произошло, Мануэль с Бальтасаром отправились в путь рано утром. Редкое зимнее солнце почти не показывалось из-за туч. Время от времени накрапывал дождь. Путники молчали всю дорогу. Мануэль в тысячный раз воображал предстоящее объяснение с Пако.
   Но объясняться ни с кем так и не пришлось. Цыганской стоянки на месте не оказалось. Исчезли люди, лошади, повозки, веревки с бельем. Остались лишь пустые хижины.
   Мануэль бегал между ними, заглядывая внутрь и отказываясь принять случившееся.
   - Как же так! - восклицал он в гневе и отчаянии. - Почему ты не предупредил об их уходе, Бальтасар?!
   - Я не живу с ними, дон Мануэль, - солдат-цыган, понимая чувства своего командира, старался говорить как можно мягче. - Я и сам ничего не знал.
   Идальго стиснул зубы и замолчал, понимая, что неоправданные упреки и демонстрация собственного бессилия роняет его авторитет в глазах Бальтасара.
   Но как могла Лола не дождаться его?!
   Он тут же отогнал безумную мысль. Не могла же Лола сидеть здесь одна, в оставленном доме, дожидаясь, когда наконец ее рыцарь найдет свободное время, чтобы навестить ее. Да никто ей этого бы не позволил, и в первую очередь ее отец.
   Пако! Вероятно, он узнал о том, что произошло между ними в пещере, и в гневе решил их разлучить.
   Хотя могло быть и так, что городские власти пригрозили цыганам расправой, и тем пришлось тронуться с места.
   Мануэль ходил взад-вперед, пытаясь понять, что же ему теперь делать. Бальтасар молчаливо ждал.
   - Где бы ты стал их искать? - спросил Мануэль.
   - Я бы расспросил цыган на других стоянках. Сначала в этом же районе, а если это ничего не даст, то можно попробовать в Кордове, в Севилье. Если бы, конечно, нашел время, чтобы добраться туда. Но должен вас предупредить, дон Мануэль, что порой и расспросы не могут привести к результату.
   - Знаешь ли ты, как найти другие цыганские таборы возле Альхамы?
   Бальтасар знал про одну.
   - Едем к ним сейчас же! - воскликнул идальго.
   - Дон Мануэль, я думаю, что, увидев дворянина, они ничего рассказывать не будут, боясь, что вы ищете цыган по приказу властей. Даже мне они могут ничего не сказать, ведь я солдат, хоть и цыган. Но у меня есть хотя бы возможность поговорить с ними на нашем языке и постараться убедить их, что я им не враг.
   Мануэль молчал, не зная, на что решиться. Жажда действий толкала его на немедленную поездку к цыганам, но доводы Бальтасара были разумными.
   - Разрешите мне сделать это одному, дон Мануэль, после того, как мы вернемся в Санта-Фе, - увещевал солдат.
   - Нет, езжай к ним прямо сейчас!
   Бальтасар, видя, что споры бесполезны, вскочил на коня и умчался.
   Глядя ему вслед, Мануэль подумал, что еще не все потеряно: Бальтасар непременно разузнает, где найти табор Пако!
   От нахлынувшей надежды стало легче дышать.
   Мануэль прошел мимо домиков, добрался до холма, нашел вход в пещеру. На этот раз он даже не был замаскирован ветками и валежником. Идальго, торопясь поскорей оказаться внизу, поскользнулся на влажном выступе и чуть не упал.
   Он шел по гроту, вспоминая каждое мгновение тех волшебных часов, которые провел здесь вместе с Лолой. Надежда куда-то исчезла. Здесь, где все напоминало Мануэлю возлюбленную, он вдруг осознал, что потерял ее, и прохрипел в муке, словно чья-то железная рука стиснула ему внутренности.
   В эту минуту Мануэлю было бы легче, если бы пришлось отбиваться от многочисленных врагов. По крайней мере, он дал бы выход своему отчаянью!
   Вот зачарованное место, превращающее шепот в грохот.
   Вот выступ, за которым находится их ложе любви.
   Вот "блюдце", куда Лола выдыхала их имена.
   В этот день солнце пряталось за облаками, и сюда не проникали его лучи. Факела у Мануэля тоже не было. Поэтому он так и не разглядел на переговорном "блюдце" перстня с контуром черепахи, который Лола оставила здесь для него.

- Глава 8 -

  
   Как стучит чужое сердце!
   Как кричит ночная птица!
   Слышишь, заскрипели дверцы?
   Что-то обещает сбыться...
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   В ночь на 2 января 1492 года Мануэль и Гильермо находились в составе трехтысячного отряда, сопровождавшего из Санта-Фе в Гранаду казначея королевы Гутьерре де Карденаса, верховного кардинала Кастилии Педро Мендосу, и двух визирей эмира. Всадники проникли в осажденный город по малоизвестной горной тропе. Ворота открыла группа мавританских рыцарей, после чего оба отряда последовали к Вратам правосудия Альгамбры.
   В таинственном полумраке занимающегося рассвета, словно перекликаясь со снежными вершинами гор, легендарная цитадель выглядела еще более волшебной, чем обычно. Под зазубренной башней, украшенной затейливыми арабесками, бежала надпись, сделанная витиеватой арабской вязью.
   - Что здесь написано? - спросил старый королевский чиновник Карденас старого визиря Абдель-Касима.
   - "Я сад, сотворенный прелестью первых утренних часов", - медленно перевел визирь, и в тишине каждое его слово было отчетливо слышно находящимся вблизи рыцарям.
   Вот таким образом Мануэль де Фуэнтес еще раньше, чем король и королева, побывал в известной на весь мир цитадели сарацинов, оказавшейся внутри еще более впечатляющей, чем снаружи.
   Вместе с другими участниками ночной встречи Мануэль шагал по ее огромным мраморным залам, где стройные колоны уходят в мглистую высь и раздается плеск фонтанов.
   Ступал по отделанному золоченой лепниной мозаичному полу, восхищаясь миртовыми садами, водоемами и замысловатой сетью потолочных углублений, напоминающих пчелиные соты.
   Любовался, не веря своим глазам, потолком в Зале двух сестер в Львиной крепости. В ячейки потолка были вкраплены тысячи кристаллов молочного кварца, таинственно мерцавшие, как капли росы на паутине.
   Снаружи уже занимался рассвет, когда в Альгамбру прибыл эмир и вручил ключи от цитадели Карденасу и Мендосе.
   - Идите, сеньоры,- мрачно и торжественно проговорил худощавый Боабдил, нервно теребя узкую черную бородку, - и владейте этими крепостями от имени ваших монархов.
   Вскоре в город вступили войска графа Тендильи. Почти в полной тишине полумесяц ислама был снят с башни Комарес, и теперь на его месте над красноватыми стенами древней крепости, рядом со знаменем Сантьяго возвышался серебряный крест, и сияли золотом штандарты кастильского королевства.
   Отсюда вся процессия, включая Боабдила со свитой из почти сотни всадников, выехала к воротам города, где на берегу реки Хениль, возле небольшой мечети, их ожидало сверкающее морем геральдических цветов, ликующее христианское воинство. Гранды обоих королевств облачились по этому случаю в самые роскошные доспехи. В переднем ряду всадников сидели верхом на великолепных конях король и королева - в коронах, в мантиях, в расшитых золотом длинных до пят плащах поверх доспехов. Рядом с ними пребывали инфанты и придворная свита, среди которых был и командир Мануэля, герцог Кадисский.
   Когда кавалькада, в которой находился Мануэль, приближалась к месту встречи, он услышал заключительные слова гимна Te Deum laudamus.
   - Miserere nostri Domine, miserere nostri, - пели тысячи голосов в сопровождении ревущих труб. - Fiat misericordia tua, Domine, super nos, quemadmodum speravimus in te.
   Эмир сделал движение, словно намереваясь сойти с коня, но король показал жестом, что просит его оставаться верхом. Мясистое лицо дона Фернандо излучало благодушие.
   - Я готов целовать руки ваших высочеств, - произнес Боабдил на неплохом кастильском.
   - В этом нет необходимости! - великодушно откликнулся арагонский монарх. Королева кивнула, подтверждая сказанное. Ее белое одутловатое лицо никак не выдавало радости, которая должна была в ней кипеть.
   Эмир приблизился к венценосной чете и вложил в правую руку дона Фернандо ключи от ворот Гранады.
   По рядам сарацинов прошелестел горестный вздох.
   - Эти ключи - ваши трофеи, - произнес Мухаммед Абу-Абдалла, называемый католиками Боабдилом, и голос его дрогнул, - так пожелал Бог. Получите же их с милосердием, которое ваши высочества обещали нам.
   - В обещанном не сомневайтесь, - заверил его Фернандо. - Отныне наша дружба восстановит то процветание, которого вы лишились из-за войны.
   Мануэль всем существом воспринимал торжественность исторического мига. Как обычно, его переживания звучали для него чем-то вроде музыки. На сей раз это был медленный, набиравший силу, многоголосый хорал с органом.
   Боабдил снял с пальца золотое кольцо с крупным драгоценным камнем, который Мануэлю издалека определить не удалось, и отдал его графу Тендилье, назначенному верховным алькальдом Гранады.
   - Этим кольцом управлялась Гранада, - сказал он, и на глазах его блеснули слезы. - Берите его и правьте. Пусть Бог сделает вас более удачливым, чем я!
   В тот же день были освобождены христианские пленники, числом более пятисот, в течение многих лет томившиеся в темницах Гранады. Король приветствовал их в ходе торжественной церемонии. Затем Исабель и Фернандо ненадолго посетили Альгамбру и, оставив в ней крупный гарнизон, вернулись в Санта-Фе. Боабдил с домочадцами и свитой отправился в принадлежащую ему и оставленную по условиям капитуляции местность под названием Лаухар де Андарас, в Альпухарре.
  

***

  
   В последующие несколько дней их высочества ждали, пока Гранада не будет полностью занята войсками. Наконец, в день праздника крещения, 6 января, состоялся торжественный въезд католических монархов в Гранаду в сопровождении пышного военного парада. На улицах города раздалась христианская военная музыка и зазвучали звуки кастильской, арагонской, каталонской, галисийской и леонской речи. В главной мечети города, которая была освящена и объявлена собором, состоялся благодарственный молебен в честь чудесного избавления полуострова от нечестивых последователей Магомета, правивших им в течение стольких веков.
   В первые дни вступления армии жившие в городе мусульмане сидели в домах, не решаясь появляться на улицах. Но мало-помалу жизнь в городе начала восстанавливаться. В приемный зал Альгамбры, где короли установили трон, приходили знатные жители Гранады, а также посланники из городов и крепостей Альпухарры, чтобы выразить свое почтение. В Гранаду хлынули торговцы из Санта-Фе, и страшная память о голоде стала постепенно уходить в прошлое.
   Подразделения Родриго Понсе де Леона, герцога Кадисского, были теперь расквартированы в Гранаде. Мануэль понимал, что еще месяц-другой, и уже не будет необходимости удерживать на одном месте так много войск. Ополчения будут расформированы, рыцари вернутся в свои замки. Воинская служба - пусть и лишенная перспективы покрыть себя славой доблестью и подвигами, но зато гарантирующая постоянное жалование, - для него скоро завершится, и ему предстояло решить, чем заняться дальше.
   Пойти на службу к какому-нибудь графу, маркизу или герцогу? Вступить в "святое братство", как когда-то сделал его отец Фелипе? Отправиться на поиски приключений, рискуя превратиться в одного из рыцарей-разбойников, с которыми Фелипе сражался?
   Ответов на эти вопросы пока не было.
   В любом случае Мануэль с нетерпением ждал возможности хотя бы ненадолго побывать в Саламанке и повидаться с матерью, по которой он очень соскучился. Сейчас это было невозможно: рыцарям герцога надо было следить за порядком в покоренном городе. Присматривать следовало и за маврами, способными тут и там устраивать беспорядки, и за сорвиголовами из числа победителей, поскольку любителей нарушить закон и поиздеваться над безответными жителями тоже находилось немало.
   Вереница исторических событий в сочетании с повседневной рутиной патрулирования помогали Мануэлю заглушить мучительные воспоминания об исчезнувшей Лоле. С того дня, когда он обнаружил пустые дома цыган, прошло уже больше месяца. Бальтасару не удалось выяснить в Альхаме ничего определенного, кроме того, что все три табора покинули окрестности города одновременно, уступив требованиям городского алькальда. Для Мануэля это означало, что Лола пропала не из-за того, что Пако узнал об их близости.
   Мануэль неоднократно расспрашивал Бальтасара, где еще можно поискать пропавшую девушку и ее отца. Но тот клялся и божился, что не знает.
   - Дон Мануэль! - повторял он. - Цыгане могут отправиться куда угодно, даже далеко за пределы Кастилии.
   Саламанкскому рыцарю удалось выхлопотать недельный отпуск для Бальтасара с тем, чтобы тот отправился на поиски группы Пако в других местах Андалусии. Солдат-цыган побывал на цыганских стоянках в районах Кордовы, Севильи, Малаги, но никто из тех, кого он спрашивал, не смог дать ему конкретных сведений.
   Мануэль постепенно свыкался с мыслью о том, что ему, возможно, так никогда и не удастся найти возлюбленную.
   Обещание, которое он дал Алонсо, Мануэль попытался выполнить сразу же, как только его отряд был расквартирован в Гранаде. Взяв с собой солдата-мориска Рауля, он отправился на поиски дома книготорговца Ибрагима Алькади. Улицу, примыкавшую с южной стороны к Алькайсерии, они нашли без труда. Дом - тоже. Но в доме оказался отряд швейцарских наемников.
   - Книготорговец?! - удивился сержант Густав Штаубер, рыжеусый увалень с красным носом любителя пива. - Друзья мои,- обратился он к четверым своим солдатам, - кто-нибудь из вас продает книги?
   В ответ они громко загоготали.
   - Нет, кабальеро, - Штаубер обвел руками помещение. - Когда мы сюда вселились, здесь никого не было.
   - Вам лучше найти себе другое место для постоя, - посоветовал Мануэль. - Этот дом принадлежит временно отсутствующему христианину. Можете не сомневаться, что он вернется и, наверняка, добьется вашего выселения. Если вам не нужны неприятности, лучше освободить дом прямо сейчас.
   - Разумеется, я вам верю, - сказал, поколебавшись, сержант, понимая, что в кастильской армии лучше не конфликтовать с местными дворянами, даже если численный перевес не на их стороне. - Но вашему знакомому необходимо сначала объявиться и доказать, что этот дом является его собственностью. Думаю, вы согласитесь со мной, что все мы должны придерживаться закона. На сегодняшний день мы имеем полное право квартировать в пустующем доме в Гранаде.
   Несколько соседних домов оказались брошенными. Затем рыцарь с солдатом попали в харчевню, где никто ничего дельного сказать о книготорговце Ибрагиме не смог, хотя один из слуг из харчевни его знал.
   Мануэль с Раулем, воспользовавшись ситуацией, немного подкрепились, на что ушло около получаса. Хозяин-мориск уже успел обзавестись вином. Город на глазах терял мусульманский облик.
   Соседний с харчевней дом тоже пустовал. В следующем здании дверь была заперта изнутри, но на стук никто не откликался. Лишь после того, как Рауль выкрикнул что-то по-арабски, дверь со скрипом приоткрылась, и в щель выглянуло морщинистое лицо перепуганной женщины с ребенком на руках. Мальчик и девочка постарше жались к ее юбке, с любопытством разглядывая рыцаря в шлеме, но она быстро затолкала их обратно в помещение.
   Обменявшись с женщиной несколькими словами, Рауль объяснил Мануэлю:
   - Книготорговец в начале осады жил у себя дома с внучкой. Но потом она слегла от болезни, которую вызывает голод. Эта болезнь унесла многие жизни в Гранаде.
   Мануэль чувствовал себя неловко. И женщина, и дети выглядели настолько изголодавшими, что, казалось, кожа была натянута прямо на их скелеты, без жира и мышц.
   - Что же стало с внучкой и со стариком? - спросил он.
   - Их забрал его друг, высокопоставленный человек при дворе эмира. Где они сейчас и удалось ли им выжить, женщина не знает. Но сам визирь, как я полагаю, находится при дворе эмира в Альпухарре.
   - Как зовут визиря? - спросил Мануэль.
   Рауль перевел вопрос, и женщина ответила:
   - Абдель-Малик.
   Мануэль кивнул, вспомнив, как сопровождал этого величественного старца с умным лицом в Альгамбру в ночь передачи ключей.
   - Рауль, - тихо сказал он, отведя солдата в сторону и вложив в его руку золотой дублон. - Поблагодари женщину от меня.
   - У вас доброе сердце, дон Мануэль, - Рауль был растроган.
   Итак, след Ибрагима вел в Альпухарру, в ставку Боабдила. Размышляя об этом, Мануэль на обратном пути время от времени обменивался своими соображениями с солдатом-мориском. Их кони неторопливо ступали по узкой улице. Слева от всадников стояли дома, справа тянулась плетеная ограда рынка.
   - Дон Мануэль! - негромко позвал Рауль, придержав своего коня. - Видите там группу людей? - Он указал в ту сторону, откуда они пришли. - Они только что покинули дом Алькади.
   Действительно, уже знакомые им швейцарцы с окриками и пинками вели кого-то. Хотя расстояние до них было изрядное, Мануэлю показалось, что он узнает мягкую, кошачью походку арестованного. Это был его кордовский знакомый, у которого он выяснял тайны мироздания, Алонсо Гардель!
   Нетрудно было догадаться, почему они арестовали Алонсо. Видимо, он требовал, чтобы швейцарцы освободили помещение, поскольку дом принадлежит ему.
   Мануэль, стиснув зубы от негодования на наемников, лихорадочно пытался сообразить, как ему поступить. Напасть на них, воспользовавшись тем, что они этого не ожидают? Но даже если ему с Раулем удастся освободить Алонсо, несмотря на то, что противников намного больше, после этого обязательно начнется расследование. И как тогда он будет объяснять суду свое нападение на солдат, совершавших арест в захваченном городе?
   Нет, решил Мануэль, для того, чтобы Алонсо мог спокойно жить в своем доме, необходимо действовать законным путем.
   На следующий день Мануэль отправился к дому, где остановился герцог Кадисский, и попросил у него аудиенции. Родриго Понсе де Леон принял Мануэля в просторном зале.
   В помещении, кроме него, находился незнакомый саламанкскому идальго человек лет сорока. Он был такого же роста, как Мануэль, возвышаясь на целую голову над сухощавым седоватым герцогом. У незнакомца был орлиный нос, продолговатое лицо, серо-голубые глаза. В рыжеватой бороде и усах проглядывала преждевременная седина. Он не носил никаких гербов, да и одежда у него была, хоть и изысканная, но старая и выцветшая. По виду незнакомца можно было заключить, что он не блещет ни благородством происхождения, ни состоянием, и тем не менее держался он с невероятным достоинством, а герцог говорил с ним как с равным.
   - Ваша светлость, примите мое почтение, - произнес.
   - Рад видеть вас, Фуэнтес, - герцог славился тем, что знал имена всех своих рыцарей, относился к ним приветливо и всегда поддерживал их, если они попадали в передряги. - Сеньор Колон, я рад представить вам одного из лучших моих офицеров, дона Мануэля де Фуэнтеса из Саламанки. Именно такие мужественные, благородные и преданные люди, как он, независимо от возраста и жизненного опыта, составляют цвет и славу Кастилии!
   В глазах незнакомца зажглась искорка, но, как вскоре убедился Мануэль, интерес был вызван не лестной характеристикой, данной Мануэлю Понсе де Леоном, а упоминанием его родного города.
   - А это - сеньор Кристобаль Колон, прославленный мореход и картограф.
   Имя звучало знакомо. Кажется, этого Колона обсуждали в доме Хосе Гарделя. Но что именно о нем говорили, Мануэль не помнил в точности. Что-то касательно поиска морских путей в восточные страны.
   Представляя Колона, герцог не добавил приставки "дон". Стало быть, Колон действительно не был дворянином. Интересно было бы узнать, чем он заслужил право находиться в гостях у герцога, да еще и вести себя с такой непринужденностью.
   - Итак, вы из Саламанки, дон Мануэль... - произнес Колон.
   В его речи сквозил легкий акцент. Мануэлю он показался похожим на галисийский, который он часто слышал в родных краях. Но были и отличия. Возможно, акцент был португальским. Хотя сам Мануэль не знал, как конкретно звучит язык португальцев, он слышал много историй о том, что португальцы и жители Галисии прекрасно понимают друг друга без переводчиков.
   Фамилия Колона звучала не по-португальски и не по-галисийски. Эту фамилию носили многие крещеные евреи в Арагоне. Почему же речь Колона похожа на галисийскую, а не на арагонскую? Откуда он вообще родом?
   - Наше фамильное имение находится вблизи Саламанки, - уточнил Мануэль.
   - Вы случайно не учились там в университете?
   Мануэль смутился, сам не зная почему. Он вовсе не считал, что рыцарь непременно должен многие годы корпеть на скамье, штудируя все премудрости астрономии, математики или теологии. Хватит того, что он четырнадцать лет обучается рыцарским дисциплинам.
   - Нет, как-то не довелось стать школяром этого прославленного сада наук.
   - Сада наук! - с желчью воскликнул Колон. - Молодой человек, я хочу предложить вам простую задачу. Как бы вы поступили, если бы потребовалось поставить яйцо вертикально?
   Мануэль улыбнулся: вопрос напомнил ему нечто, рассказанное ему лет этак десять назад Пепе Крусом.
   - Сеньор Колон, - молвил он, - возможно, у этой задачи есть какое-то мудреное решение. Но я ведь сказал уже, что не учился в университете. Если бы мне предложили сделать это, я поступил бы без особых церемоний, так же, как дурачок Хуанело из детской истории.
   - И как же он поступил? - оживился картограф.
   Герцог с любопытством смотрел на обоих. Его, похоже, забавлял этот диалог.
   - Он стукнул яйцо концом об стол, чтобы немного примять скорлупу, а затем поставил его на приплюснутый конец.
   Мануэль пожал плечами и смущенно развел руками: дескать, я человек простой и лучшего решения не ведаю.
   - Великолепно! - воскликнул сияющий от удовольствия Колон и, к удивлению Мануэля, похвалил его: - Замечательно, мой молодой друг! Это и есть правильное решение, поскольку в формулировке задачи не говорилось, что яйцо необходимо сохранить целым!
   - И какое же отношение эта задача имеет к университету Саламанки? - со смехом спросил герцог.
   - Такое, ваша светлость, что, в отличие от нашего друга, дона Мануэля, ни кардиналы Талавера и Мендоса, ни инквизитор Диего Деса, ни почтенные теологи и космографы из знаменитого университета не смогут найти этого очевидного ответа. Насколько я изучил их породу, они будут производить в головах самые сложные математические и философские расчеты, которые так и не приведут к решению.
   - Выходит, вы экзаменовали столь высокую публику, предлагая ей детские загадки? - герцог Кадис не скрывал, что его изрядно смешит весь этот разговор. - Прошу вас, друг мой, расскажите, как это произошло!
   - Нет, пока не экзаменовал, но чувствую, что когда-нибудь это сделаю. Как вы знаете, ваша светлость, - Колон говорил с нарастающей горечью, помогая себе оживленной жестикуляцией, - зимой тысяча четыреста восемьдесят седьмого года в коллегии святого Эстебана, в Саламанкском университете, завершилась многомесячная работа королевской комиссии, разбиравшей мой проект о снаряжении экспедиции для нахождения западного пути в Индии.
   - И которая отказала вам так же, как это сделали до нее такие же комиссии в Португалии и Англии, - кивнул герцог.
   - Простите, господа, что я вас перебиваю, - смущаясь, произнес Мануэль. - Но разве путь в Индию лежит не на восток?
   - Если Земля имеет форму шара, - объяснил герцог, - то в одно и то же место можно добраться как с востока, так и с запада, не так ли?
   - Земля имеет форму шара? - не понял Мануэль. - Как яблоко?
   - Многие ученые и в древние времена, и в наши дни считали, что форма Земли шарообразна! - воскликнул Колон. В отличие от герцога, он не мог говорить на эту наболевшую для него тему спокойно. - Да что там ученые! Любой мореход скажет вам, что, когда на горизонте появляется другой корабль, сначала видны его верхние паруса и лишь потом показываются нижние паруса и палуба. Единственное объяснение этому - закругляющаяся поверхность Земли!
   - В недавнем разговоре с их высочествами вы приводили еще один интересный довод в защиту своего проекта, ссылаясь на показания португальских моряков, - напомнил Понсе де Леон.
   - Да, это верно. Я много лет жил в Португалии и плавал на кораблях под флагом этой страны.
   Так вот откуда португальский акцент, - понял Мануэль. Хотя происхождения Колона этот факт все еще не прояснял.
   - И я не раз слышал, - продолжал Колон, - рассказы моряков о том, что к Азорским островам время от времени прибивает стволы сосен никому неведомых пород. Разве это не означает, что их принесло течение с земли, находящейся где-то на западе? Однажды на остров Флориш океанские волны вынесли тела двух людей, обликом похожих на азиатов, а не на европейцев. Да что там говорить, если даже такой авторитет в математике и картографии, как Паоло Тосканелли, одобрил мои планы и прислал мне карту, на которой Азия изображена не только на востоке, но и на западе!
   Теперь Колон ходил по комнате не в силах совладать с охватившим его возбуждением.
   - Там, на западе, если плыть через Море Тьмы, лежит земля! Судя по расчетам Тосканелли, это земли Великого Хана, плодородные, полные золота и драгоценных камней страны Азии - Индии, Катай и другие. Это о них писал Марко Поло! Мы объявим все обнаруженные нами территории собственностью кастильской короны, как это было с Канарскими островами и как поступают португальцы, присоединяя к своей стране открытые ими неведомые земли!
   - Иными словами, вы предлагаете их высочествам ни больше, ни меньше, как превратить Кастилию в империю?! - похоже было, что воодушевление Колона передается и герцогу Кадисскому.
   - Да, именно так! Я предлагаю Кастилии дар, рядом с которым меркнет завоевание Гранады! Подумайте, сколько золота, пряностей, драгоценностей потекут сюда из заморских владений! А возможность окружить Османскую империю и пойти крестовым походом на святой град Иерусалим?! Поразмышляйте об этом, господа: я предлагаю Кастилии стать империей и возглавить поход, который освободит Гроб Господень! А что могут предложить эти с позволения сказать ученые и святоши, дружно отвергшие в Саламанке мой грандиозный план, что могут предложить они?!
   Слушая этот разговор, молодой Фуэнтес начал понимать причины уважения, которое невольно вызывал к себе Колон, каким бы ни было его происхождение. Он, несомненно, был одержим идеей, но если эта идея верна, то он как раз и был человеком, способным подчинить ей все свое существо, чтобы превратить ее в явь. По спине Мануэля пробежал холодок. Глядя на раннюю седину в бороде морехода, он вдруг понял, что прямо сейчас в его жизни может произойти неожиданный поворот, если только он сам его не упустит.
   Мануэль уже с трудом следил за ходом беседы, вспоминая речи отца и собственные мечты о морских путешествиях, об обнаружении новых стран. Он уже слышал музыку ветра, сопровождаемую аккомпанементом огромных сине-зеленых соленых волн.
   - Сеньор Колон! - воскликнул Мануэль. - Я не сомневаюсь, что вы убедите их высочества и в скором времени обязательно возглавите экспедицию на запад через открытый океан!
   Генуэзец удивленно взглянул на него.
   - Вот как?!
   - Я восхищен вашим мужеством и благородством задачи! - продолжал Мануэль. - И очень хотел бы отправиться вместе с вами в это путешествие, о котором впоследствии будут слагать баллады и писать поэмы!
   Щеки Колона порозовели. Он смотрел на молодого идальго с нескрываемым одобрением.
   - Да, я понимаю, что вам для такого трудного плавания нужны опытные моряки, а я вообще никогда в жизни не ходил в море, - Мануэль заговорил теперь медленнее, видя, что его внимательно слушают оба собеседника. - Но я умею сражаться. Возможно, я буду бесполезен на палубе, хотя, конечно же, сделаю все, что в моих силах, чтобы научиться морскому делу. Но как знать, что ждет кастильцев в неведомых странах, которые они откроют? Будут ли люди Великого Хана готовы без сопротивления стать подданными ее высочества королевы? Вам могут понадобиться не только моряки, но и воины. И тогда вам послужит верой и правдой мой меч!
   - Если спросите меня, - ввернул свое слово герцог. - То я, как командир этого горячего молодого человека, могу дать его воинским качествам самую высокую оценку. Я не раз видел его в гуще сражения. Он бесстрашен, и ему сопутствует удача.
   - Ну что ж, молодой идальго, - проговорил Кристобаль Колон. - Ваша решимость не может не восхищать. И если вы такой храбрый и искусный вояка, то, возможно, вы действительно принесете пользу в дальних странах. Но, самое главное, вы, в отличие от зазнавшихся умников из университета, не боитесь простых, быстрых и эффективных решений, что и доказали, правильно решив задачку с яйцом. Я возьму вас в плавание, если оно состоится, потому что вы мне понравились.
   Лицо Мануэля не могло скрыть охватившего его восторга.
   - И потому что ответили на вопрос о яйце, - улыбнулся Колон. - А теперь, когда вы сумели заинтересовать меня своей персоной, я очень хотел бы узнать, какое дело привело вас к моему другу, дону Родриго.
   - Да, конечно, - Мануэль повернулся к герцогу. - Ваша светлость, вчера несколько швейцарских наемников, возглавляемых сержантом Густавом Штаубером, незаконно арестовали моего знакомого, по имени Алонсо Гардель. Я прошу вашей помощи в освобождении сеньора Гарделя.
   Герцог нахмурился.
   - Откуда вы знаете Гарделя? И за что его арестовали?
   - Ваша светлость, этот человек спас мне жизнь в Кордове, когда неизвестные напали на меня и ограбили.
   Мануэль рассказал вкратце историю своего знакомства с Алонсо, напирая на то, что его спаситель - христианин, хоть и мавр.
   - Если он христианин, то мы должны его защитить, - согласился герцог. - Но сначала необходимо убедиться, что арестован он незаконно. Диего! - позвал он.
   Вошел его молодой секретарь, чья острая бородка странно контрастировала с детской припухлостью губ. Понсе де Леон что-то тихо сказал ему. Диего кивнул и удалился.
   - Мы наведем справки и сделаем все возможное, - пообещал герцог.
   Мануэль поблагодарил его и вышел вместе с Колоном.
   - Ну что ж, молодой человек, - сказал ему на прощание генуэзец. - Вы не только сообразительны, но и благородны. Ваша готовность помочь человеку, несмотря на то, что он мавр и уроженец Гранады, делает вас еще более симпатичным в моих глазах. Надеюсь, вам удастся спасти вашего спасителя.
  

***

  
   В узилище, увидев документ, подписанный графом Тендильей, альгвасил в кирасе и шлеме, повозившись с грохочущей связкой ключей, открыл дверь в длинный коридор и провел Мануэля в глубину. Они шли мимо зарешеченных дверей, за которыми находились арестованные. Из дверей в коридор проникал тяжелый запах немытых тел.
   - Что это за люди? - спросил Мануэль.
   - В основном местные магометане, нападавшие на солдат, - проворчал стражник. - Вот, пришли. Забирайте вашего Гарделя.
   Он открыл лязгнувший засов и распахнул дверь.
   - Заключенный Гардель! - гаркнул он, не входя внутрь. - Бери свои вещи и следуй за мной.
   За дверью послышалась шумная возня, кто-то вскрикнул, и на пороге возник здоровенный араб.
   - Я готов, - заявил он.
   - Иди на выход! - велел ему альгвасил.
   Но Мануэль, выйдя из-за его спины, с силой толкнул араба внутрь камеры и рванулся вместе за ним, обнажая кинжал.
   - Прикройте меня, сеньор альгвасил! - крикнул он, но тот уже сообразил, что к чему и, крикнув в глубину коридора "Ко мне!", встал у выхода. На крик прибежали еще трое стражников.
   В камере находилось четыре человека. Двое держали вырывающегося Алонсо. Верзила, которого оттолкнул Мануэль, бросился было на него, но идальго быстрым движением полоснул его кинжалом. Прибежавшие альгвасилы скрутили араба и утащили из камеры. Двое других заключенных отпустили Алонсо и отпрянули назад.
   - Все трое получат свое, можете не сомневаться, сеньор! - сказал первый стражник, открывавший дверь. - Гардель, бери вещи и выходи!
   Алонсо, потрясенно глядя на Мануэля, взял котомку и вышел из камеры.
   Когда ворота тюрьмы остались позади, он сказал:
   - Похоже, дон Мануэль, мы с вами квиты.
   - Ну, не мог же я поступить иначе? - радостно воскликнул Мануэль, глядя на все еще ошеломленное выражение лица Алонсо. - Это противоречило бы воспитанию, полученному мною в христианской Саламанке!
   Алонсо покраснел и улыбнулся. Он узнал переиначенную Мануэлем фразу, которую когда-то сказал ему в Кордове.
   - Прошу вас, господин Гардель, - Пепе Крус указал на оседланного жеребца, которого держал под уздцы.
   - Благодарю вас всех, господа! - Алонсо влез на жеребца и огляделся по сторонам. Ему не верилось, что в родном городе его защищает отряд христианских всадников. - Я надеюсь, дон Мануэль, - сказал он, - что наши швейцарские друзья еще не покинули мой дом, так как в противном случае мне придется их искать.
   - Для чего вам их искать?
   - Они вчера позаимствовали у меня кругленькую сумму денег. Мне даже не на что вас всех угостить, а так хочется это сделать!
   - Вот мерзавцы! Ну что ж, в таком случае нам не следует терять время! - воскликнул Мануэль и пришпорил Августа, отчего тот заржал и встал на дыбы, на мгновение напомнив единорога на плаще своего наездника.
   Дом Алькади оказался пуст. Пол в кухне был усеян осколками разбитых вдребезги тарелок и чашек.
   - Это наши швейцарские друзья оставили на память, - заметил Рауль.
   Штаубера с двумя солдатами удалось найти довольно быстро, - они обосновались в брошенном доме на соседней улице. Перед лицом превосходящих сил противника швейцарцы после непродолжительного спора вручили Алонсо кожаный мешок с деньгами.
   Алонсо и Мануэль с его людьми провели весь вечер в харчевне. По просьбе Мануэля, хозяин усадил его и Алонсо за отдельным от остальных солдат столиком. Им хотелось многое обсудить с глазу на глаз. Алонсо, располагавший теперь финансами, отправился на кухню и распорядился угостить всю компанию так, чтобы она долго помнила этот ужин.
   - Даже не знаю, как вас благодарить, - смущенно произнес он, вернувшись к столу и сев напротив Мануэля.
   - Когда-то я сказал вашему дяде, дорогой Алонсо, что я его должник. А он на это возразил, что я его гость. Я не могу сказать вам того же, ведь это ваш город. Очень надеюсь, что когда-нибудь вы побываете у нас с матушкой в замке Каса де Фуэнтес, возле Саламанки, и я скажу вам, что вы мой гость. В любом случае прошу вас не забывать, что вы действительно спасли мне жизнь. А я всего лишь помог вам выбраться из тюрьмы раньше, чем вы сделали бы это самостоятельно.
   - Ценю вашу скромность, дон Мануэль, но швейцарцы, чтобы наверняка избавиться от меня, могли написать донос в инквизицию. И тогда я бы не выбрался из темницы. Поэтому, как мне сдается, вы тоже спасли мне жизнь.
   - Если вы действительно так считаете, то перестаньте называть меня "дон Мануэль". Скажите мне "Мануэль" и "ты".
   - "Мануэль" и "ты", - послушно повторил Алонсо, и оба рассмеялись.
   - Да, мне тоже непривычно называть вас на "ты", но я все же попробую, - Мануэль набрал полную грудь воздуха и сказал: - Алонсо, ты мой друг.
   - Совсем недавно мне то же самое сказала одна восхитительная женщина, - вырвалось у Алонсо. - Причем там, у вас, в Саламанке. О, простите! - спохватился он. - То есть прости! Прости. Конечно, я твой друг. А ты - мой. Извини, что не сразу ответил.
   - Что ж, вполне простительно, когда отвлекают мысли о женщине, - вздохнул Мануэль.
   Алонсо внимательно посмотрел на него.
   - Я тебя чем-то расстроил, когда упомянул женщину?
   - Около двух месяцев назад я потерял возлюбленную... - Мануэль совсем погрустнел.
   - Хочешь рассказать мне о ней? - Алонсо попытался придать своему голосу как можно больше теплоты.
   - Может быть, в другой раз. Мне и без того довольно трудно заставлять себя не думать об этом.
   - Вдруг я могу как-то помочь?
   Мануэль задумался, затем покачал головой.
   - Нет, вряд ли. Вот только, быть может, посоветуешь, как унять тоску?
   Алонсо наполнил кубки и пригубил вина. Мануэль последовал его примеру. После пронизывающего январского холода улицы сидеть в натопленном помещении было приятно.
   - Могу посоветовать нечто в том же духе, что я говорил тебе в Кордове. Представь себе, что все это тебе снится. Или, если так проще, что ты персонаж какой-то выдуманной истории, книги, поэмы. Кстати, сам я недавно основательно про это забыл и очень сильно привязался к той женщине в Саламанке. Но именно она и дала мне точно такой же совет: воображать, что все, что со мной происходит, это не явь, а сон.
   - Попробую, - не слишком уверенно сказал Мануэль. Он вспомнил, как летом вообразил, что все сон, и вмешался в судьбу поединка. Он до сих пор так и не понял, что тогда произошло и почему все, кроме него, запомнили случившееся иначе. Хотя прошло много месяцев, Мануэль до сих пор не был готов признать, что он изменил тогда реальность. Чтобы не возвращаться мыслями к тому эпизоду, он резко сменил тему:
   - Я со своими солдатами искал твоего деда.
   - Ты что-нибудь знаешь? - Алонсо так резко подался вперед, что чуть не опрокинул тарелку с мясным рагу. - Он жив? А что с Фатимой?
   - Это имя его внучки?
   - Да, это моя двоюродная сестра со стороны отца. Ну, так говори же!
   Мануэль рассказал о результатах своих поисков.
   - Значит, есть надежда, и надо отправляться в Альпухарру! - Алонсо оживился. - А ведь та моя знакомая из Саламанки говорила, что, скорее всего, Абдель-Малик забрал деда к себе.
   - Да ты, я вижу, постоянно о ней вспоминаешь! - заметил идальго. - У вас что-то серьезное?
   - Да, очень. Мы с ней друзья.
   Мануэль с недоумением взглянул на Алонсо.
   - Друзья? Просто друзья?
   - Нет, не просто друзья, а настоящие друзья! - Алонсо замялся. - Знаешь, я как-то в данную минуту тоже не готов рассказывать об этом. Меня сейчас прежде всего волнует судьба деда. Ты случайно не знаешь, где именно в Альпухарре находится ставка эмира, да продлит... - он поперхнулся и не закончил фразы.
   - Знаю, конечно. В армии все это знают. Место, куда он отправился, называется Лаухар де Андарас.
   - И как туда добраться?
   - Я это выясню, и мы поедем туда вместе. Только не завтра, а через два дня, хорошо? Завтра и послезавтра мы должны быть в патруле.
   - Ты поедешь со мной? - Алонсо не скрывал радости.
   - И я, и вся наша веселая компания.
   Компания же тем временем действительно веселилась. Громадный Лопе - солдат из Сеговии, прозванный так за малый рост, - расхваливал еду, не очень похоже, но потешно передразнивая акцент Штаубера. Он любил находиться в центре внимания товарищей и смешить их. Мануэль подозревал, что за спиной он и его передразнивает. Идальго ничего дурного в этом не находил и даже очень хотел бы на это посмотреть, но не решался попросить, чтобы не смущать солдат.
   Служанка поставила на стол свежеиспеченные, ароматные лепешки и блюдо с вареными яйцами. При виде их лицо Мануэля просветлело.
   - Ты так обрадовался яйцам?! - поразился Алонсо. - Как же дешево тебе достается твое счастье!
   - Хочешь задачку? - спросил Мануэль.
   - Нет, спасибо. Я с математикой не в ладах.
   - Это не математическая задача. Скорее что-то вроде загадки на сообразительность. Возьми одно из этих яиц и поставь его вертикально на стол.
   Алонсо сделал это, и яйцо, естественно, покатилось к краю стола, чуть не упав.
   - Да нет, - рассмеялся Мануэль. - поставь так, чтобы оно не падало.
   - Есть еще что-то, что ты забыл сказать в первый раз? - полюбопытствовал Алонсо.
   - Кажется, нет.
   - Тогда скажи мне: обязан ли я при этом сохранить яйцо целым?
   Мануэль расхохотался.
   - Молодец, ты задаешь правильные вопросы! Нет, не обязан.
   - В таком случае, вот, пожалуйста, - Алонсо прижал яйцо тупым концом к деревянной столешнице, отчего оно треснуло, и оставил его стоять.
   Мануэль захлопал в ладоши.
   - Скажи честно, ты ведь вспомнил детскую историю про Хуанело?
   - Нет, я не знаю историй, которые рассказывают друг другу дети в Кастилии. Я ведь вырос здесь, в Гранаде. Что это за история?
   - Про дурачка Хуанело. В то время, как многие ученые люди ломали голову, как решить эту задачу с яйцом, он сделал это сразу, причем именно так, как ты.
   - Нет, про Хуанело ничего не знал. А вот про великого Брунеллески слышал точно такую же историю, хотя никогда не верил, что это произошло на самом деле. Лет семьдесят назад во Флоренции решили возобновить прерванное строительство собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Городские власти должны были назначить архитектора для возведения купола. Приехали множество зодчих из разных стран. Одним из них был Филиппе Брунеллески, который предложил поручить проект тому из архитекторов, кто сможет поставить яйцо вертикально на стол. И никто, кроме него, не сумел этого сделать.
   - И как же он сам это сделал?
   - Точно так же, как и дурачок Хуанело.
   - И он действительно возвел этот купол? - спросил, развеселившись, Мануэль.
   - Да, возвел. Более того, купол по форме очень напоминает яйцо со срезанным концом.
   Мануэль, улыбаясь, покачал головой.
   - Жаль, что ты не знаком с Кристобалем Колоном. Ему понравился бы твой образ мышления. Может быть, он и тебя согласился бы взять в океанское плавание на поиски западного пути на восток.
   - Нет, не взял бы, потому что у меня морская болезнь, - ответил Алонсо, и только после этого до него дошел смысл сказанного Мануэлем.
   - Ты знаешь Колона? - ошеломленно спросил он, округлив глаза. - И собираешься плыть вместе с ним?
   Мануэль рассказал о знакомстве с необыкновенным генуэзцем, и на лице его было написано упоительное счастье.
   - Я так рад за тебя! - воскликнул Алонсо. - Надеюсь, король и королева утвердят проект Колона. Только одно меня смущает. Колон собирается найти путь к землям Великого Хана, чтобы объявить эти земли собственностью Кастилии и начать выкачивать оттуда золото и драгоценности? Я правильно тебя понял? Иными словами, он считает, что Кастилия вправе просто так придти в чужую страну, объявить ее своей и ограбить?
   Тут, увидев, как счастливое выражение на лице друга начинает угасать, Алонсо спохватился и поспешил исправить впечатление от своих слов:
   - Мануэль, это все сейчас не так важно! Главное, что ты нашел достойное тебя занятие. Это действительно великий проект, в этом не может быть тени сомнения. Чем бы он ни завершился, он войдет в историю!
   Мануэль, однако, призадумался. Вопрос был не из простых. Вправе ли Кастилия объявить чужие земли своими только потому, что они населены людьми, не знающими учения Христа? Ведь именно так она поступила с Канарскими островами. И то же самое сделали португальцы с Азорским архипелагом. Отец Мануэля, Фелипе, ратовавший за открытие заморских земель, никогда не касался нравственной стороны вопроса.
   А ведь дело было не только в морали. Кастилия только что завершила десятилетнюю войну. Ни для кого не было секретом, насколько эта война истощила финансы королевства. Готова ли она к новой войне с неведомым ханом, который правит огромной империей?
   "Пожалуй, Алонсо прав, предлагая сейчас не думать об этом, - решил Мануэль. - К тому же, возможно, я просто неверно понял Колона. Главное - отправиться на запад, в открытый океан, куда никто еще не отваживался плыть, и найти морской путь в Азию".
  

***

  
   По причине ураганного ветра и непрекращающихся дождей, перемежавшихся градом, в Альпухарру отправились не через два дня, а только через неделю, когда тучи развеялись, и солнце немного отогрело замерзшую Андалусию. Небольшой конный отряд скакал на юг через горные перевалы, когда над ним в напоенном влагой воздухе зажглась исполинская арка сияющей радуги.
  
  
  

- Глава 9 -

  
   Дарует море из своих щедрот
   Бесцветный, невозможный запах соли,
   И чудный лик, родной до смертной боли,
   В последний раз в глазах твоих мелькнет.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   2 августа 1492 года, на следующий день после возращения в Кордову из Малаги, кордовский книготорговец Алонсо Гардель - "книгоноша", как называл его дед, - чувствовал себя разбитым и больным. В мыслях все время всплывали одни и те же картины: красные от слез глаза женщин, потерянные лица детей, согбенная фигура старого Мусы и мрачное, вдруг лишившееся молодости лицо его друга детства Рафаэля Абулафия, когда грузчики несли их скудные пожитки на борт марокканского торгового судна "Ниср аль-Бахр". Спустя час корабль отчалил от берега, взяв курс на Северную Африку.
   Помочь им больше было нечем. Алонсо сделал все зависящее от него, чтобы хоть немного облегчить участь этой столь родной ему семьи. Оформил купчую на их дом и лавку со всем ее содержимым. Небольшую часть приобретенного имущества дал деньгами, чтобы им хватило на оплату переезда, - с собой, согласно декрету королевы, они все равно не могли брать ни денег, ни серебра, ни золота, ни украшений. На остальную, существенно более крупную часть суммы, он выдал им вексель торгового дома Хосе Гарделя, который им, наверняка, оплатят партнеры Хосе в Фесе. Если не произойдет никакой беды: не нападут пираты, не пойдет ко дну судно, не бросят в темницу власти на новом месте, как уже неоднократно случалось с другими изгнанниками, если они не погибнут в дороге от голода и болезней, - у них в Марокко будут какие-то средства на пропитание.
   Семейству Абулафия очень повезло. Остальные десятки тысяч еврейских семей покидали Кастилию и Арагон полностью обобранными, имея при себе лишь носильные вещи, припасы и векселя короля Фернандо, которых никто нигде погашать не станет. Для жителей марокканских эмиратов, Египетского султаната и Османской империи, куда в основном направлялись еврейские изгнанники, эти документы не представляли ни малейшей ценности.
   Люди покидали Кастилию на основании особого указа, подписанного королевой Исабель 31 марта в древней цитадели эмиров в Гранаде, так называемого Альгамбрского декрета об изгнании евреев, не согласных принять христианство, со всех территорий королевства, включая и заморские владения. Через несколько дней такой же указ, касающийся евреев Арагона, подписал король Фернандо.
   Никто не мог в точности сказать, сколько человек было вынуждено в спешном порядке продавать за бесценок нажитое за жизни многих поколений имущество и уехать в Марокко, Турцию, Португалию и другие места, где их соглашались принять. Евреи жили на Пиренейском полуострове со времен Римской империи, поселившись здесь раньше, чем вестготы и мавры. По-видимому, речь шла о десятках или даже сотнях тысяч человек. На сборы им было дано всего три месяца. Позже срок был продлен еще на месяц, до 2 августа. После этой даты любому еврею, исповедующему иудаизм, находиться на территории Кастилии или Арагона было запрещено под страхом смертной казни.
   Алонсо тряхнул головой, пытаясь перестать думать обо всем этом, и зашел проведать Ибрагима, комната которого размещалась на втором этаже, по соседству с его собственной.
   - Мир тебе, дед! Вижу, ты не расстаешься с "читальными камнями".
   Ибрагим поднял на внука бесцветные глаза. Сквозь увеличительные стекла для чтения, удерживаемые с помощью защелки над переносицей, они выглядели крупнее, чем на самом деле, что придавало старику несколько удивленное выражение лица. Он сидел в специальном кресле на колесиках у низкого стола, заваленного книгами.
   - Да, Али, это приспособление воистину вернуло мне зрение, - оживленно ответил Ибрагим. - Не знаю, надолго ли. Почему-то каждый раз после их использования у меня перед глазами как будто стоит еще более густой туман, чем до того, как я надел их. И все же я не могу не радоваться. Благодаря этому изобретению я вернулся к чтению книг. За это я многое готов простить христианам.
   Подбор для деда подходящих "читальных камней" в гильдии стекольщиков и заказ на их изготовление было первым действием, предпринятым Алонсо после того, как они продали дом в Гранаде и заняли второй этаж у дяди Хосе. Там как раз освободилось место в связи с тем, что Хуан переехал жить к молодой жене. Теперь второй этаж был занят выходцами из Гранады - Ибрагимом, Алонсо и Сефериной. На первом располагались покои кордовских Гарделей. В пристройке с внешней стороны здания находился магазин тканей и одежды.
   В первые месяцы после того, как Алонсо с Мануэлем привезли Ибрагима в Гранаду из ставки эмира в Альпухарре, старик с крайней неохотой говорил о прошлогодних событиях, связанных с ужасами голода в осажденном городе. Особенно болезненно старик воспринимал любые напоминания о Фатиме, которую так и не удалось спасти. Лучший лекарь визиря ничего не сумел сделать: цинга слишком измучила подорванное голодом тело девушки, и она умерла в Лаухар де Андарас на руках у безутешного деда. Ибрагим никак не мог успокоиться, повторяя, что Аллах по ошибке забрал юное существо вместо преклонного старца.
   Уговорить Ибрагима продать дом в Гранаде, где прошла вся его долгая жизнь, и переехать в Кордову оказалось не так трудно, как предполагал Алонсо. После того, как Мануэль завершил службу и уехал в Саламанку, некому стало их защищать. А защита требовалась - новые власти косо смотрели на упрямого старого мусульманина, отказывающегося принять христианство (несмотря на его же крайне скептическое отношение к догматическому исламу), но живущего вне районов, отведенных новой властью для мусульман. Однако еще более следовало опасаться самих мусульман, особенно старых знакомых Алонсо. После того, как отец его соученика, погибшего при защите Гранады, встретив Алонсо на улице, разразился криками, называя его во всеуслышание предателем и вероотступником, Ибрагим прекратил всякие споры относительно необходимости переезда.
   На деньги, вырученные от продажи гранадского дома вместе со средствами, предоставленными дядей Хосе, Алонсо открыл две лавки для книжной торговли - в Кордове и в Саламанке. В "золотом городе" в его отсутствие лавка пока не работала, но первые заказы уже принимал у клиентов талантливый переписчик Мартин Освальдо, которого порекомендовал Антонио де Небриха.
   От мыслей о саламанкских делах Алонсо отвлек вопрос деда, который, казалось, прочитал их.
   - Что поделывает твой друг из Саламанки?
   - Отплытие эскадры Колона, если только можно назвать эскадрой одну старую карраку и две крошечные каравеллы, назначено на сегодня. Я уже не успеваю с ним попрощаться. После вчерашнего прощания с Рафаэлем у меня нет душевных сил снова ехать к берегу и провожать кого-то, кто, возможно, никогда не вернется назад.
   - Но ведь ты вчера был в Малаге, - удивился Ибрагим. - Разве Колон отплывает не оттуда же?
   - Нет. Они уходят в море из маленького прибрежного городка Палос де ла Фронтера, в районе Уэльвы. Это ближе к Севилье. Да и почти вся его команда, если не считать нескольких чиновников королевы, набрана в маленьких городках этого района - в самом Палосе, в Уэльве и Могере.
   - Дед, - спросил Алонсо, вставая, - тебе что-нибудь привезти из Саламанки?
   - Как всегда, новые книги, - лицо Ибрагима просияло. Казалось, радость разгладила часть морщин. - Ведь теперь я зрячий!
   - Ну, это-то понятно! Но, может быть, тебе нужно что-то определенное? У тебя есть еще неделя до моего отъезда. Подумай.
   - Скажи, Али, во время той поездки, когда ты занимался магазином в Саламанке, ты встречался с Фуэнтесом?
   - Нет. Мы с ним были там в разное время.
  

***

  
   В "золотом городе" Алонсо навестил Консуэло. Она с благоговейным восторгом приняла из рук Алонсо небольшой свиток и бережно развернула его.
   - О, мой милый вестгот! - прошептала хозяйка особняка на предмостной площади. - Чем же я заслужила такой дар?..
   - Вот здесь сам текст, - объяснил Алонсо. - Как ты понимаешь, я не мог поручить эту работу постороннему. А тут я записал обычными латинскими буквами и с пробелами уже расшифрованные фрагменты.
   Радости Консуэло не было границ. Она тут же принялась читать расшифрованный текст, сверяя его с оригиналом. Алонсо был доволен, убедившись, что она выполнила свое обещание и выучила двадцать две буквы еврейского алфавита.
   - Да, трудное чтение, - заключила Консуэло после нескольких попыток. - Но тем интереснее. Давай я несколько дней почитаю все, что ты уже разобрал, а потом начнем вместе работать над рукописью. Вдвоем мы все очень скоро поймем! Как ты думаешь?
   Она отложила рукопись и принялась расспрашивать Алонсо о деде, о том, как идет торговля. Алонсо поведал ей, как они с Мануэлем нашли Ибрагима в ставке эмира, рассказал о Фатиме и об отъезде Мануэля с Кристобалем Колоном на корабле "Санта-Мария" в поисках западного пути в Азию. Она слушала его с огромным вниманием, иногда перебивала, задавала множество вопросов.
   - Что слышно о той синеглазой девушке, - спросила Консуэло, - чей портрет ты видел в медальоне своего друга? Она все еще снится тебе?
   - Теперь уже очень редко. В последний раз видел ее во сне месяца три назад. Начинаю забывать.
   - Узнал что-нибудь о том, кто это? - с интересом спросила Консуэло.
   - Нет, твое предположение о том, что это его сестра, не подтвердилось. Мануэль зимой сказал мне, что потерял свою возлюбленную. Так что, суди сама: носит ее портрет, горюет о ней. Это не сестра ...
   Консуэло возразила, что возлюбленной Мануэля может быть совсем другая женщина, затем разговор перешел на иные предметы. Она хотела знать, когда Алонсо собирается переехать в Саламанку. Он бы сделал это с радостью прямо сейчас и даже вел уже переговоры о покупке понравившегося ему дома с привлекательной, несколько игрушечной внешностью, возле университета. Но сам переезд откладывался из-за того, что ему не удавалось уговорить Ибрагима перебраться в "золотой город" вместе с ним.
   Алонсо сам не смог бы объяснить, почему он на этом настаивал. В Кордове Ибрагиму был обеспечен хороший уход - при нем находились Сеферина и тетя Ортенсия. Может быть, он просто боялся, что старику осталось жить не так уж долго, и хотел как можно чаще бывать в его обществе?
  

***

  
   Алонсо так и не переехал ни летом, ни осенью. Все это время он лишь совершал непродолжительные визиты в Саламанку, встречался с заказчиками, посещал типографию, давал задания переписчикам, встречался с Консуэло, участвовал в литературных сидениях, и неизменно возвращался в Кордову.
   У него все чаще возникали сомнения в том, что автор рукописи прав, утверждая, что способности орбинавта можно приобрести с помощью изменения сюжетов сновидений.
   - Что если с этими способностями необходимо родиться и никакие сны и так называемые meditatio нисколько не могут помочь тем, у кого этого дара нет? - сказал он как-то, находясь у Консуэло.
   Латинским словом "медитации", которое использовал Алонсо, обозначались в рукописи "Свет в оазисе" созерцательные упражнения учения Воина-Ибера, предназначенные для развития дара. Вопрос о бесполезности медитаций Алонсо задавал также Ибрагиму и Сеферине, но ни у кого из них не находилось ответа.
  
  
  

- Глава 10 -

  
   Старые седые стены
   Не выдерживают срока.
   Сказка началась без тени
   Бесполезного упрека,
   С тенью смутного сомненья.
   Сказка, присказка, причуда,
   Бег свой приостанови!
   То предчувствие любви
   Или легкая простуда?
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   Наступил новый, 1493, год, и по мере того, как месяцы сменяли друг друга, все явственней сбывались неутешительные пророчества Ибрагима, с самого начала считавшего, что данные маврам обещания католических королей непременно будут нарушены.
   Алонсо убеждался в правоте деда. В самой Гранаде мусульман переселили в два района города, вне которых им запрещалось проживать. Весной по всей Андалусии участились случаи нападения на мусульман и попытки их насильственного обращения в христианство. То здесь, то там вспыхивали беспорядки, но они еще не переходили в массовое восстание. Ибрагим предсказывал, что оно обязательно произойдет.
  
  
   Впрочем, Ибрагим не особенно осуждал действия католиков.
   - В истории мусульманских стран, - говорил дед, - есть множество примеров насильственного обращения иноверцев. В том числе и в стране Аль-Андалус, когда ею правила династия Альмохадов. Но все меняется. Сегодня христиане переживают наивысшую точку непримиримости и фанатизма, а исламская культура, напротив, стала мягче и терпимее. Однако, судя по тому интересу к классическому наследию, которое наблюдается в последнее время в Италии и которое неизбежно будет просачиваться и в другие страны Европы, уже набирает силы и друге явление. Это и иллюстрирует изменчивость всего. Возможно, лет через пятьсот все будет выглядеть иначе, чем сегодня: в христианских странах высшей ценностью будет человек, а не религия или государство, и за каждой личностью будет признаваться право верить во что угодно и пользоваться защищенностью, а среди мусульман, напротив, возобладает темная, слепая ненависть ко всем, кто не соблюдает предписаний ислама.
   Слушая деда, Алонсо удивлялся тому, как с немощным, почти неподвижным телом сочетается столь ясное мышление. В последнее время, глядя на старика, он все чаще возвращался мыслями к рассказам и рассуждениям старого книгочея, которые слышал в детстве и в юношеские годы. Во время одного из таких воспоминаний, Алонсо вдруг вскочил в сильном возбуждении.
   - Дед! - воскликнул он, кляня себя за то, что лишь сейчас, в середине марта 1493 года, впервые за долгие годы догадался задать этот вопрос. В последнее время он уже склонен был считать, что никаких орбинавтов не существует вовсе, что автор рукописи просто принимал желаемое за действительное, и тут вдруг пришло это воспоминание. Как же он мог забыть?! - Дед, ты когда-то говорил, что лично знал человека, умеющего управлять реальностью силой мысли! Ты даже называл его имя, только я его забыл. Расскажи же о нем все, что знаешь!
   - Его знал не я, а мой отец Омар, - поправил Ибрагим. - Звали его Франсиско Эль-Рей, и был он цыганом или, как они сами себя называют, кало, или кале.
   - Да, верно, я теперь вспомнил это имя.
   - Франсиско был родом из Византии. Цыгане жили там много столетий. Откуда они пришли в Византию, неизвестно. Сами они не хранят преданий на сей счет, а традиции вести исторические записи у них нет. Здесь многие думают, что они из Египта, но к арабам они никакого отношения не имеют, и язык у них совершенно не похож на арабский. Он вообще не похож на другие языки христианского и мусульманского мира, хотя и впитывает в каждой стране, где они живут, множество слов и выражений из местных наречий.
   - Если он родился в Византии, то почему у него кастильское имя?
   - Имя он поменял, когда перебрался сюда, - пояснил Ибрагим. - Это было лет девяносто тому назад. Турки-османы к тому времени захватили значительные части Византии, и от бывшей великой империи восточных римлян оставалось лишь несколько областей. Цыгане жили в этой стране припеваючи. Там не было издано ни одного закона, притесняющего их. К тому же цыгане, как и остальное население империи, исповедовали греческое христианство, православие, хотя и сохранили какие-то странные мифы и представления, с которыми в эту страну пришли их предки. Наступление турок угрожало их благополучию, и тем не менее большинство не трогалось с места до самого падения Константинополя. Зато после него началось массовое переселение цыган в Западную Европу. Однако Франсиско прибыл сюда лет на двадцать раньше основной массы, когда на такую перемену судьбы решались лишь немногие. Остальные все еще надеялись, что турки остановятся на достигнутом и не пойдут на столицу.
   Алонсо слушал, пытаясь представить себе те далекие времена.
   - Сколько ему было лет, когда он пришел в Кастилию? - спросил он.
   - Около сорока. Он был искусным ювелиром, делал очень красивые украшения, которые здесь сразу понравились дворянам и купцам, а еще больше - их женам. Поэтому в деньгах он не нуждался. Кстати! - деда словно осенило. - Совсем забыл! Отец передал мне перед смертью кольцо, которое когда-то сделал и подарил ему Франсиско. Если не поленишься и посмотришь вот в том сундуке, нет, не в зеленом, а в коричневом, который за ним, то мы это кольцо найдем. Поищи небольшую шкатулку вроде тех, в которых женщины держат нитки.
   После некоторой возни шкатулка была найдена и извлечена. В комнате стояло облако многолетней пыли, которая до этого хранилась никем не потревоженной в глубинах сундука. Отчихавшись, Ибрагим открыл коробочку и вынул небольшой перстень с печаткой, на которой был выгравирован силуэт черепахи, растопырившей лапы.
   - Странная работа. Я бы не сказал, что очень красивая. Но запоминается, - Алонсо вертел перстень туда и сюда, не понимая, откуда пришло желание носить его.
   - Возьми его себе, Али.
   Алонсо надел перстень на безымянный палец правой руки.
   - Не знаю, как отец познакомился с ним, - Ибрагим снял очки и стал протирать их тряпочкой. - Может быть, просто заказал какое-то украшение. Но так получилось, что Франсиско провожал его однажды по горной тропе в Гранаду, когда на них напали лихие люди. В те смутные времена передвигаться по дорогам было очень опасно - не то, что сейчас. Франсиско продемонстрировал какое-то тайное искусство владения мечом. Где он ему научился, неизвестно. Может быть, в Византии. Так или иначе, он в одиночку справился с тремя грабителями, а двое других бросились наутек. Отец рассказывал, что никогда, ни до, ни после, он ничего подобного не видывал. Клинок Франсиско двигался с такой быстротой, что больше напоминал раскрытый павлиний хвост из сверкающих стальных перьев!
   - Какая интересная история, - Алонсо подался вперед.- Один человек, которому тогда должно было быть за пятьдесят, в одиночку справился с пятью разбойниками! Почему же ты раньше об этом не рассказывал?
   - Забыл, дорогой книгоноша, - виновато произнес дед. - В мои годы легко забыть. Но слушай дальше. Отец мой был человек благодарный. Не зная, чем вознаградить своего спасителя, поскольку тот отказался брать за это подарки или деньги, Омар открыл ему тайну рукописи. Как ты понимаешь, цыган из Византии не знал латыни и уж тем более не был знаком с еврейским алфавитом. Поэтому отец просто рассказал ему своими словами суть древнего манускрипта. И, представь себе, как только Франсиско узнал о том, что можно влиять на реальность, он попытался это сделать, и у него сразу же получилось!
   - Аллах велик! - вырвалось у Алонсо подзабытое за последние полтора года арабское восклицание. Он испытывал одновременно неподдельное восхищение и острую зависть. - И как же это выглядело?!
   - Франсиско попросил Омара рассказать ему что-нибудь такое, о чем он, Франсиско, знать не мог. Тот подумал и рассказал о полученном им в тот день письме из Малаги, где сообщалось о рождении племянника. Теперь они оба находились в реальности, в которой между ними состоялся этот разговор. И тогда Франсиско Эль-Рей мысленно представил себе, что он ни о чем Омара не просил рассказать, и это сразу же сработало: они оба, а вместе с ними и весь остальной мир, переместились в другую реальность!
   - В ту, которая могла состояться, если бы этот разговор не имел места, - продолжил за деда Алонсо, чувствуя, как звенит в его теле дрожь возбуждения. - Именно так и говорится в нашем манускрипте! То есть они скользнули на другую ветвь древа исходов. И что же дальше?
   - В этом новом витке, - продолжал старик, - в их прошлом такого события, как разговор о письме, не было. Можешь представить себе изумление твоего прадеда, когда цыган сказал ему, что утром пришло письмо о рождении племянника. "Откуда ты об этом знаешь?" - спросил Омар, и Франсиско объяснил ему: "Ты сам сказал мне это, но в другой яви". Франсиско-то помнил обе реальности - и ту, что была до изменения, и новую. Да и как ему было не помнить, если именно его ум и произвел перемену?..
   Рассказывая о событиях восьмидесятилетней давности, дед выглядел таким удивленным, как будто ему самому только что об этом поведали. А у Алонсо и вовсе на мгновение перехватило дыхание.
   - Значит, Омар начисто забыл, как рассказывал про письмо? - спросил он, когда дар речи вернулся к нему.
   - Нет, не начисто. У него были какие-то смутные воспоминания, которые казались ему просто странной фантазией и детали которых ему было трудно уловить. Вскоре они и вовсе исчезли!
   Алонсо молчал, потрясенный. Это было именно то, к чему он так стремился с семнадцатилетнего возраста!.. Значит, орбинавты действительно существуют. Но можно ли развить такие способности? Вот в чем главный вопрос. Автор "Света в оазисе" утверждает, что можно. Алонсо же начал в этом сомневаться. Ему все чаще приходила мысль, что с таким даром необходимо родиться, а опыты со сновидениями и так называемые медитации здесь бессильны.
   - Ты как будто разочарован, - заметил дед.
   - Да, но не Франсиско, а собой.
   - Зря. Ты блестящий молодой книгоноша, умеющий летать во сне. Разве этого мало?
   Алонсо казалось примечательным и странным то обстоятельство, что дед и сьелито говорят ему одно и то же.
   - Впоследствии, - продолжил Ибрагим свой рассказ о давно минувших днях, - в христианской Кастилии появилось много новоприбывших цыган из Византии, и Франсиско, оставив эмират Гранады, присоединился к одному из таборов. Цыгане, как ты понимаешь, не особенно любят сидеть на одном месте. Франсиско стал время от времени неожиданно появляться в Гранаде, а затем надолго исчезал. После очередного исчезновения он больше не приходил. Отец говорил, что я его однажды видел, но мне было тогда всего три года, и я этого не помню. Вот, собственно, и все, что я могу рассказать.
   У Алонсо, пока он слушал деда, созрел план.
   - Мне кажется, - стал он рассуждать вслух, - что человек, который действительно все это умеет делать, мог бы рассказать об искусстве орбинавтов нечто из собственного живого опыта, что невозможно понять, просто читая рукопись, тем более написанную столько столетий назад. Как знать, быть может, от успеха нас отделяет какая-то ничтожная малость, которой мы не замечаем! Было бы славно, если бы возможно было поговорить с Франсиско!
   - И как же ты собираешься говорить с человеком, который родился в середине прошлого столетия? - ухмыльнулся старик. - Пойдешь к медиуму? К алхимику? К колдунье за мгновение до того, как ее сожгут на костре?
   - Я думаю, надо разыскать потомков Франсиско Эль-Рея, - предположил Алонсо. - Ведь он мог делиться с ними своими переживаниями. Мог даже попытаться передать им свое искусство.
   С этим старик спорить не стал.
   - Не знаю, где ты их найдешь. Но почему бы не попытаться, - казалось, его тоже заинтриговала идея внука.
   В дверь постучали. Точнее, забарабанили. Ибрагим удивленно посмотрел в ту сторону.
   - Да, Матильда, входи! - крикнул Алонсо. Никто, кроме бесцеремонной кузины, не мог вести себя таким образом.
   - Алонсо! - воскликнула с порога Матильда, от возбуждения даже не поздоровавшись, - немедленно идем в Соборную Мечеть. Сейчас во всех церквях объявляют о возвращении адмирала Колона!
   - Что?! - одновременно воскликнули дед и внук.
   - Да! Он вернулся вчера на корабле "Нинья" в порт Палос, откуда они отплыли прошлым летом! И, представьте себе, через несколько часов туда же прибыл их второй корабль "Пинта", который пропал в пути во время бури! Но самое главное, что адмирал со своими людьми сумел пересечь Море Тьмы и найти землю!
  

***

  
   Уже в соборе, послушав глашатаев и потолкавшись среди людей, Алонсо узнал следующее.
   Храбрые мореплаватели открыли группу островов, в том числе весьма крупный остров, который Колон назвал Эспаньолой.
   Раньше всех - еще в октябре прошлого, 1492-го, года - был открыт островок Сан-Сальвадор.
   Возле Эспаньолы флагманский корабль Колона "Санта-Мария" разбился о прибрежные рифы из-за ошибки стоявшего на вахте моряка, и поэтому не все участники экспедиции смогли вернуться домой.
   Адмирал убежден в наличии за этими островами материка и намерен готовить вторую, уже массовую, экспедицию к новым землям.
   Новооткрытые территории обитаемы, а их жители, сразу же названные индейцами по имени страны, не знают истинной веры, ходят полуголыми, считают кастильцев чем-то вроде небожителей и исполняют любые их желания.
   Индейцы чрезвычайно дружелюбны и на некоторых островах даже не знают оружия.
   Все эти земли объявлены собственностью кастильской короны.
   Через несколько дней началось триумфальное шествие адмирала и его людей из Палоса, расположенного на юго-западе Пиренеев, через всю Кастилию, а затем через Арагон к королевскому двору, который в эти дни находился в Барселоне, то есть в северо-восточной части полуострова. В каждом большом городе, через который проходила роскошная процессия, толпы людей восторженно встречали храбрецов, бросая в воздух цветы и украшая окна и балконы пестрыми гобеленами. В соборах служили мессы. У городских ворот адмирала встречали алькальды, произнося в его честь многословные речи.
   В главном соборе Барселоны король и королева ожидали Колона под балдахином из золотой парчи. При его приближении они не позволили ему опуститься на колени. Более того, сами встали с тронов и встретили его стоя, после чего посадили рядом с собой. Подобной чести не удостаивался ни один из грандов обоих королевств. Придворные, кардиналы, ученые и прочие недавние недоброжелатели Колона и противники его замыслов соревновались друг с другом в проявлениях льстивого внимания к его персоне. Теперь это был не безродный генуэзец, а адмирал моря-океана, открыватель заморских земель, дон Кристобаль Колон, своей беспримерной настойчивостью, мужеством и преданностью идее превративший маленькую европейскую страну в морскую империю.
   За день до этого Алонсо с тысячами других людей наблюдал процессию Колона, шествующую через Кордову. По улицам города медленно двигались лошади и мулы, груженные всевозможными ветвями и плодами невиданных деревьев, странными украшениями, клетками с крошечными птицами размером с бабочек и крупными яркими попугаями. За ними шли несколько индейцев. Они были стройны, темнокожи с бронзовым отливом, волосы у них были прямые и черные, у некоторых были разрисованы лица и шеи. Ни у одного из мужчин не было никаких признаков растительности на лице - бороды у них не росли. Индейцы не были похожи ни на европейцев, ни на азиатов, ни на африканцев. И толпа, глядя на них, не сдерживала изумления.
   Высокий адмирал, горбоносый, рыжеватый с сединой, возвышался над всеми, сидя на украшенном дорогой попоной вороном коне. Даже издалека было видно, как он наслаждается заслуженным триумфом. Среди моряков, важно шествовавших рядом с ним, Алонсо, как ни вглядывался, так и не увидел Мануэля. Впрочем, тот мог стразу отправиться в Саламанку к матери. Алонсо также допускал, что его друг был в партии из тридцати девяти человек, которая осталась в форте на острове Эспаньола в ожидании второй экспедиции. Форт был с помощью местных жителей выстроен из обломков "Санта-Марии" и назван Ла Навидад, то есть Форт Рождества, поскольку крушение корабля произошло в рождественскую ночь, 25 декабря минувшего года.
   После окончания шествия Алонсо отправился в свою книжную лавку, где провел несколько часов. Вернувшись в дом дяди, он узнал, что в его отсутствие там побывал некий моряк из Могера по имени Теодоро Абриль, участник плавания Колона, и передал для него посылку от Мануэля де Фуэнтеса. В оставленной Абрилем деревянной шкатулке обнаружились два письма и связка бумажных листов в глиняной бутылке. Одно письмо было адресовано сеньору Алонсо Гарделю, другое - донье Росарио де Фуэнтес.
   "Дорогой друг, - писал Мануэль. - Ты, вероятно, уже понял, что я остался на острове. Здесь нас мало, мы со всех сторон окружены местными племенами. И, хотя на сегодняшний день, они не проявляют враждебности, ситуация может измениться, особенно в свете того, что некоторые мои товарищи по неразумию своему злоупотребляют кротостью туземцев, загружая их порой непосильной работой и в придачу заставляя их повсюду искать золото.
   Именно потому сеньор адмирал вооружил форт пушками с "Санта-Марии" и именно поэтому каждый, кто умеет хотя бы держать меч в руках, может оказаться необходимым для защиты форта в случае нападения со стороны индейцев. Как ты помнишь, я попросился в эту экспедицию, предложив услуги воина. Поэтому я, разумеется, добровольно вызвался остаться, когда адмирал заговорил с нами об этом.
   Дело в том, что один из наших кораблей куда-то исчез, а еще один, самый большой, флагманская каррака "Санта-Мария", потерпел крушение. Впрочем, ты, вероятно, это уже знаешь. Единственная оставшаяся каравелла "Нинья" никак не может вместить всех нас.
   Уверен, что в тот день, когда ты читаешь это письмо, вся Кастилия чествует адмирала и наших моряков. Не скрою, я очень хотел бы быть среди них! И, конечно же, я сильно соскучился по матушке. Но ничего не поделаешь. Мою встречу с родными, с друзьями, с родиной придется отложить еще на полгода-год.
   Я знаю, ты иногда бываешь в Саламанке. Второе письмо в этой шкатулке адресовано моей матушке. Не мог бы ты оказать мне любезность и передать его? Я, конечно, могу попросить сделать это Теодоро: ведь адмирал с командой с большой вероятностью проедет и через Саламанку. Но дело в том, что у меня к тебе есть дополнительная просьба как к человеку, связанному с книгопечатанием. На листочках, которые ты найдешь в бутылке, содержатся мои путевые заметки. Писатель из меня никакой, не моя это стихия, но, думаю, что даже простые записи о впечатлениях от столь длинного и крайне необычного путешествия будут интересны тем, кому я дорог.
   Я прошу тебя прочитать их и сделать с них две копии. Одну оставь себе, а оригинал передай моей матушке в замке Каса де Фуэнтес в Лас Вильяс, к северо-востоку от Саламанки. Вторую же копию сохрани, пожалуйста, для меня. Когда вернусь, возьму ее и с новой силой примусь за поиски своей возлюбленной. Третья копия предназначена ей. Обременять тебя ее поисками не желаю, поэтому не сообщаю здесь ни ее имени, ни каких-либо иных подробностей о ней.
   Заранее благодарю, дорогой Алонсо.
   Поклон сеньору Ибрагиму Алькади, сеньору Хосе Гарделю, твоей матушке, сеньорите Матильде и вообще "всему вашему семейству" (хоть и не писатель, а сам себя цитирую)!
   Твой Мануэль".
   Алонсо взглянул в первый листок путевых заметок.
   "7 сентября 1492 г. Вчера продолжили путь на запад с Канарских островов, где останавливались из-за течи и поломки руля на "Пинте". Когда находились на острове Гомера, адмиралу кто-то сообщил, что в районе острова Йерро нас поджидает португальская эскадра с целью помешать выходу в открытый океан. Благодаря мастерству и опыту сеньора Колона нам удалось проскочить мимо них незамеченными".
   Далее следовала приписка: "Никогда не думал, что труднее всего будет не научиться морскому делу, а привыкнуть к замкнутому пространству корабля. К этой небольшой площадке, которую приходится делить с другими людьми, не имея никакой возможности покинуть ее пределы. И лишь вид безбрежного океанского простора дает хоть какое-то облегчение".
   Чтение заметок оказалось до крайности увлекательным. Несмотря на отсутствие литературных красот, они были намного интереснее сказки о приключениях Синдбада, поскольку повествовали о подлинных событиях.
   Затаив дыхание, читал Алонсо о том, как на маленьком островке, который первым встретился путешественникам после многих недель мучительного морского пути, обнаружились люди! Они вышли из леса и встретились с кастильцами в первый же день их прибытия. Мануэль писал о необычной внешности индейцев народа таино и о том, как они отдавали свои золотые украшения за безделушки, не имеющие никакой ценности.
   Затем европейцы открыли несколько других островов, мелких и крупных. И наконец Мануэль рассказал историю нелепого крушения "Санта-Марии" и возведения форта Ла Навидад, где он сам и еще тридцать восемь человек остались до того времени, когда за ними прибудет следующая эскадра адмирала Колона.
   В отличие от "Света в оазисе", путевые заметки Мануэля де Фуэнтеса никакой тайны не содержали, и Алонсо, вместо того, чтобы переписывать их от руки, поручил работнику в книжной лавке изготовить две печатные копии. В заднем помещении лавки стоял предмет гордости Алонсо - приобретенный им недавно гуттенберговский наборный станок. Благодаря ему, обе копии делались практически одновременно.
   Еще несколько дней "книгоноша" потратил, объезжая цыганские стоянки на территории от Кордовы до Севильи, а также от Кордовы до Толедо. Совершенно не представляя, как вести разговор с потомком Франсиско Эль-Рея, если таковой отыщется, Алонсо мысленно представлял себе самые разные варианты беседы.
   На одной из стоянок старики помнили Франсиско, но ничего не могли сказать о том, были ли у него дети. На других даже не слышали этого имени.
   Смирившись с тем, что поездка ничего не дала, Алонсо зашел на рынок в небольшом городке Мадрид, близ Толедо. Там он купил в лавке зеленщика сушеных фруктов на дорогу. Когда он протянул руку, чтобы взять плетеное лукошко с фруктами, зеленщик вдруг спросил:
   - Простите, сеньор, можно ли поинтересоваться, откуда у вас это кольцо?
   - Что? - удивился Алонсо, очнувшись от своих размышлений и впервые обратив внимание на продавца. Им оказался смуглый, пожилой цыган.
   - Я имею в виду вот это кольцо с печаткой, - цыган кивнул на безымянный палец правой руки Алонсо, оправленный в перстень с печаткой в форме черепахи.
   - Почему вы об этом спрашиваете? - удивился Алонсо.
   - Извините, если я влез не в свое дело. Но, кажется, я знаю человека, который делает такие кольца. И я так же знаю, что он никогда их не продает, а лишь дарит очень близким людям.
   - Нет, вы ошибаетесь, - вежливо ответил Алонсо. - Вы никак не можете знать ювелира, изготовившего этот перстень, так как он был сделан лет восемьдесят-девяносто тому назад.
   - Странное совпадение, - пожал плечами зеленщик. - Может быть, это у них семейное.
   - Семейное? - встрепенулся Алонсо. - Как же зовут вашего знакомого?
   - Пако Эль-Рей.
   - Эль-Рей? Возможно ли? Сколько ему лет?
   - Около двадцати пяти или чуть больше.
   - Вероятно, это внук Франсиско Эль-Рея, который сделал перстень! - воскликнул Алонсо, не веря своей удаче. - Тем более, что у них одинаковые имена... Я как раз разыскиваю потомков Эль-Рея. Вы случайно не знаете, как его можно найти?
   - Знаю, сеньор. Это совсем несложно. Раньше их табор располагался возле Альхамы, но перед самым падением Гранады власти потребовали, чтобы они ушли. Теперь они стоят недалеко отсюда, возле южного входа в Бургос.
   Бургос и Кордова находились в противоположных направлениях от Мадрида. Алонсо, изрядно утомленный разъездами, решил отложить на несколько дней поиски таинственного Пако. Поблагодарив зеленщика, довольный "книгоноша" вернулся в Кордову и рассказал Ибрагиму о своем открытии.
   - И когда же ты поедешь в Бургос? - дед не скрывал радости и любопытства. - Мне уже не терпится узнать, что скажет тебе внук Франсиско. Ведь если он делает такие же перстни, совпадение фамилий, имен и цыганского происхождения не может быть случайным.
   - Сначала в Саламанку, - решил Алонсо. - Мать Мануэля, наверняка, осведомлена о возвращении Колона. Об этом уже знают все. Надо поскорее сообщить ей, что сын остался на Эспаньоле, и передать ей письмо и его заметки. Потом поеду искать цыган. Не беспокойся, дед. Как только узнаю что-нибудь, расскажу тебе.
   В Саламанку Алонсо приехал под вечер. На этот раз останавливаться в гостинице не пришлось. Теперь у Алонсо Гарделя в "золотом городе" был собственный дом. Наутро он зашел к Небрихе, которого на месте не оказалось, потолковал с его работниками, и они объяснили ему, как ехать в Лас Вильяс. К полудню он уже нашел Каса де Фуэнтес, небольшой замок с башенкой, въехал через ворота ограды, которые почему-то оказались открытыми, спешился, привязал коня к дереву и дернул за веревку колокольчика.
   Дверь открыл слуга средних лет.
   - Что вам угодно, сеньор? - спросил он с заметным леонским акцентом.
   - Я хотел бы повидать донью Росарио. Меня зовут Алонсо Гардель, и у меня есть для нее вести от ее сына.
   - О! - воскликнул леонец, - вести от дона Мануэля! - выкрикнул он, удаляясь вглубь замка.
   - Боже, что ты говоришь, Эмилио?! - раздался женский голос, и навстречу слуге выбежала, всплеснув руками, высокая хозяйка замка.
   - Вот, сеньор Гардель, - начал объяснять Эмилио, но она его уже не слушала.
   - Вы Алонсо! - радостно воскликнула она. - Манолито так много о вас рассказывал! Не стойте на пороге, входите в дом!
   Алонсо, не шевелясь и почти не дыша, смотрел на нее и не верил своим глазам.
   - Что с вами? Вам нездоровится? - заботливо спросила Росарио. - Эмилио, позови Пепе! Нашему гостю может понадобиться помощь!
   Алонсо молчал, не в силах вымолвить ни слова.
   Состарившаяся лет на двадцать пять, располневшая, с легкими лапками морщинок вокруг изящно очерченных губ, с отдельными серебряными ниточками посреди ниспадающей лавы черных кудрей, обрамляющих неправдоподобно синие глаза, перед Алонсо стояла женщина, давно и прочно поселившаяся в его снах, - его прекрасная дама из медальона.

Глава 11 -

  
   Угасает господское лето,
   Полный круг завершает печаль.
   Мне не робкого мальчика жаль,
   А влюбленное сердце поэта.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   Ошеломление было настолько велико, а чувства - настолько противоречивы, что разбираться со всем этим просто не было времени. Хозяйка смотрела, широко раскрыв глаза. Когда-то, увидев это лицо на крошечном портрете в медальоне, Алонсо сказал, что художник придал ее глазам слишком много синевы при таких черных волосах. Как оказалось, тот ничего не приукрасил, скорее даже, напротив, - не сумел в полной мере выразить всей подкупающей открытости этого взгляда.
   Надо было прекратить стоять истуканом и сказать что-нибудь.
   - Донья Росарио, - пролепетал он.
   Как же ему ни разу не пришла в голову эта мысль?! Она - мать Мануэля. Не возлюбленная, не кузина, не сестра, не племянница. Мать!
   - Вам нездоровится, Алонсо?! Пройдемте в дом. Эмилио, воды для сеньора Гарделя!
   Бело-голубое платье спадало волнами до самого пола и шелестело в такт шагам, когда она шла в глубь приемной залы, миновав ведущую на второй этаж крученую лестницу.
   - Просто перегрелся на солнце в пути, донья Росарио! Ничего серьезного, - сказал Алонсо, придав голосу успокаивающую интонацию, однако стакан с водой, принесенный слугой-леонцем на серебряном подносе, выпил с жадностью.
   На стенах висели портреты предков. Мужчины в доспехах, в шлемах с плюмажами, кто с копьем, кто с мечом. Вот этот - вылитый Мануэль, если бы не проседь в узкой бородке.
   - Простите, донья Росарио, - спохватился гость, вынимая из дорожной сумки деревянную шкатулку. - Дон Мануэль просил передать вам это.
   - О, благодарю вас! - Росарио сразу же прочитала адресованное ей небольшое письмецо. Затем вынула перевязанные тесьмой листочки с путевыми заметками.
   - Простите за нарушение правил вежливости, - она приветливо улыбнулась, и Алонсо понял, что исполнилась его мечта: он наконец-то увидел, как улыбается "дама из медальона". Во сне Алонсо много раз желал этого, но девушка всегда сохраняла запечатленное давним художником мечтательно-сосредоточенное выражение лица.
   - Гаити, - проговорила хозяйка замка. - Как странно звучит...
   - Простите? - не понял Алонсо.
   - Гаити, Бохио. Мануэль пишет, что этими словами называют остров Эспаньола сами туземцы. Я еще до письма знала, что он решил остаться там. Сеньор адмирал Колон любезно направил ко мне курьера с уведомлением. Но адмирал, похоже, ничего не знает о том, что мой сын вел собственный дневник плавания.
   Она положила бумаги обратно в шкатулку и поставила ее на изящный стол с перламутровыми инкрустациями и выгнутыми ножками, заваленный листами с нотами. Рядом с ним, на приличном расстоянии от стен и окон, но не в самой середине зала, стоял музыкальный инструмент с двумя клавиатурами и открытой крышкой, из-под который блестели многочисленные струны. На поверхности лежал ворох бумаг. Инструмент был длиннее, чем обеденный стол среднего размера.
   - Не хочется более отвлекать вас от чтения записок дона Мануэля, сеньора, - заторопился Алонсо.
   Росарио не стала его удерживать.
   - Приходите еще. Мы с вами не поговорили про вас и про ваш интерес к книгам, который я разделяю в полной мере, - от улыбки ее лицо молодело. - К тому же Мануэль рассказал мне о ваших необычных взглядах на устройство мироздания. Вы однажды говорили ему что-то интересное о сходстве между сном и явью. Меня это очень интригует. Я надеюсь, вы нас в скором времени посетите, и мы с вами тоже поговорим на эту тему?
   - Да, сеньора, благодарю вас за приглашение.
   В этот момент с порога раздался знакомый голос:
   - Донья Росарио, мое почтение! Разрешите?
   На пороге приемной залы стоял пожилой мужчина. Вместе с ним в зал проник серый кот. Несмотря на то, что в камзоле и чулках мужчина выглядел старше, чем в доспехах, не узнать его было невозможно.
   - Сержант Крус! - радостно воскликнул Алонсо и сердечно приветствовал пожилого слугу.
   - Так вы знакомы с нашим старым другом и верным оруженосцем? Недавно Пепе стал новым управляющим поместья! - сообщила Росарио.
   - Рад вас видеть в добром здравии, сеньор Гардель, - откликнулся Пепе, после чего церемонно обратился к хозяйке замка: - Донья Росарио! Хуан-Карлос Бальбоа и его жена Элена приглашают вас завтра на крещение новорожденной дочери.
   - Чудесно, пусть не начинают без меня. Это крестьяне, наши арендаторы, - пояснила она Алонсо. - Я вижу, вас любят животные.
   Кот, оставшийся в зале после ухода Пепе, терся о ногу Алонсо.
   - Подожди, Саладин, не мешай, - Алонсо отодвинул назойливое животное.
   - Как вы его назвали? - удивилась Росарио.
   - О! - смутился Алонсо. - Это я по рассеянности. У меня в Гранаде был кот с таким именем. Он потерялся во время войны.
   Алонсо посмотрел на кота, который снова начал льнуть к нему, и глаза его округлились.
   - Его зовут Сулейман, - сообщила хозяйка. - Он, как и вы, родом из Гранады. Пепе прибрал его вместе с другими животными, когда находился в осадном лагере.
   Алонсо взял кота на руки и внимательно рассмотрел его. Вот знакомый шрам на ухе, оставшийся после драки с уличными котами. Вот характерная белая отметина на левом боку.
   - Саладин! - прошептал он. - Так ты жив, старый плут! И помнишь меня, хотя прошло два года...
   Кот потянулся лапой к его лицу.
   - Удивительно! Значит, Пепе спас вашего кота! - воскликнула Росарио. Помолчав, она добавила: - Теперь, вероятно, вы захотите его забрать?
   Алонсо заколебался. Отвезти Саладина к деду? Будет ли старик рад его видеть? Не станет ли присутствие кота напоминать ему о погибшей внучке?
   - Благодарю вас, донья Росарио, но Саладину у вас хорошо. Это теперь его дом.
   - В таком случае пусть остается здесь. А вас мы приглашаем навещать его. Вот вам еще одна причина для того, чтобы снова здесь появиться!
   После знакомства с Росарио Алонсо испытывал смешанное чувство облегчения и какой-то странной, немного грустной опустошенности. Девушка из медальона нашлась и оказалась ничуть не более доступной, чем если бы она была возлюбленной Мануэля. Сама разница в возрасте уже делала невозможными какие-либо мысли о воздыхании.
   Интересно, думал Алонсо, ложась спать в своем саламанкском доме, какой теперь она будет ему сниться: молодой или зрелой.
   Однако с этого дня она вообще исчезла из его сновидений.
  

***

  
   Консуэло, с которой он поделился своими переживаниями, была недовольна собой.
   - Как же я даже не заподозрила, что он мог носить портрет матери? Вот тебе и моя хваленая проницательность!
   - Но твои предположения были намного ближе к истине, чем мои, - пожал плечами Алонсо. - Как ты думаешь, почему она мне больше не снится?
   - Вероятно, потому что теперь где-то в глубине твоего сознания присутствует уверенность в том, что ты ее увидишь, - предположила Консуэло.
  

***

  
   Отправиться в Бургос на поиски Пако Эль-Рея Алонсо сумел лишь в мае. Стоянка цыган была крупнее, чем все те, которые ему довелось видеть раньше. Найдя место, где расположились выходцы из Альхамы, Алонсо обратился к первой попавшейся женщине, сказав, что ищет Пако Эль-Рея
   .
   - Эль-Рей? Кузнец Пако? - переспросила цыганка. - Да, он живет здесь, но, где он сейчас, я не знаю. Спросите у его дочери. Вот та женщина с маленькой девочкой. Это Лола Эль-Рей. Только учтите, она не разговаривает.
   - Не разговаривает? Немая?
   - Нет, не немая, но у нее что-то с голосом. Вы просто попросите показать вам, где сейчас ее отец.
   Алонсо, вспомнив слова зеленщика в Мадриде о том, что Пако не больше тридцати лет, и, недоумевая, как он может иметь внучку, решил, что зеленщик просто ошибся.
   Последовав полученному совету, Алонсо приблизился к смазливой смуглянке с длинными черными косами. Лола Эль-Рей сидела на повозке, груженной всяческим бельем, одеялами и подушками, среди которых возилась русоволосая девочка месяцев восьми-девяти.
   - Простите, - обратился он к Лоле, - мне сказали, что человек, которого я ищу, Пако Эль-Рей, - ваш отец. Не могли бы вы показать мне, где он сейчас находится?
   Лола внимательно осмотрела его, как будто решая, заслужил ли он чести получить столь важные сведения. Видимо, сочтя его достойным, она улыбнулась, отчего на щеке у нее образовалась прелестная ямочка, и чуть слышно кашлянула. К ним тут же подошла худая пожилая женщина в тюрбане.
   - Здравствуйте, сеньор, - обратилась она к Алонсо. - Пойдемте, я отведу вас к Пако.
   Девочка на повозке, увидев женщину, захныкала и потянулась к ней. Та наклонилась и погладила ребенка по головке.
   - Хочешь играть, Бланка? Соскучилась по бабке Зенобии? Не сейчас, крошка, не сейчас, красавица моя! Отведу молодого сеньора к твоему деду и тотчас вернусь. Смотри, не скучай!
   Девочка тут же успокоилась, как будто поняла услышанное.
   Алонсо отметил, что маленькая Бланка, в отличие от своей матери, была очень светлая, белокожая, с русыми локонами и серыми глазами. Среди смуглых цыган она выглядела подкидышем.
   Пако Эль-Рей вышел из кузницы, когда ему сказали, что некий молодой сеньор хочет его видеть. Он был крепкого телосложения и выглядел необыкновенно моложаво, даже несмотря на растрепанную черную бороду. Если бы Алонсо не знал, что это отец Лолы, он никогда бы об этом не догадался.
   - Чем могу быть полезен вам, сеньор? - поинтересовался Пако.
   - Здравствуйте, я книготорговец из Саламанки. Меня зовут Алонсо Гардель. Знаю, это имя вам ничего не говорит, но, возможно, вы слышали имя моего прадеда. Его звали Омар Алькади, и жил он в Гранаде.
   Услышав имя Омара, Пако внимательно взглянул на Алонсо, и в глазах его появилось какое-то новое выражение. Алонсо был уверен, что собеседнику знакомо это имя. Однако Пако молчал.
   - Насколько я знаю, он дружил с человеком, которого звали так же, как и вас, Франсиско Эль-Рей, - добавил Алонсо, смущаясь и не совсем представляя себе, что еще ему надо сказать, если кузнец будет и дальше хранить молчание. Вся семья их, что ли, сговорилась молчать, как будто набрали в рот воды?
   Алонсо показал печатку с изображением черепахи.
   - Этот перстень Франсиско Эль-Рей подарил когда-то моему прадеду. Он сам его изготовил. Простите, возможно, это вовсе не мое дело, но не был ли Эль-Рей вашим предком? - спросил Алонсо, краснея от того, как глупо звучат его слова.
   То ли из-за жаркого полуденного солнцепека, то ли по какой-то другой причине, у Алонсо было притупленное восприятие времени. Ему казалось, что их разговор длится уже давно, хотя они ничего друг другу так и не сказали.
   - Вы меня извините, - произнес наконец Пако глубоким мелодичным тенором, и Алонсо почему-то показалось, что он заранее знал, как звучит его голос. - Моего деда действительно звали так же, как и меня, и он был ювелиром, и вполне мог изготовить такой перстень. Но я не успел его застать. Он исчез или умер. Во всяком случае, когда я рос, его с нами уже не было. Не знаю, что именно вы хотели о нем узнать, но мне известно еще меньше, чем вам. Сожалею, - он развел руками.
   Пунцовый, очень недовольный собой, Алонсо покинул стоянку цыган. В голове его крутился воображаемый вариант диалога с Пако, тот, который мог бы иметь место, но так и не состоялся. Алонсо представлял, что напрямую задает кузнецу вопрос: "Знаете ли вы, кто такие орбинавты?", не понимая, почему так и не решился сделать это на самом деле.
   Воображаемый Пако в ответ говорил нечто совершенно невразумительное, вроде того, что он и есть тот самый Франсиско Эль-Рей, которым интересуется гость. А затем кузнец сам о чем-то спросил Алонсо, и, получив ответ, потерял к нему всякий интерес. Несмотря на то, что конкретное содержание диалога ускользало от Алонсо, сам этот нелепый сюжет повторялся много раз и так утомил его, что он решил заставить себя думать о чем-нибудь другом.
   Долго заставлять не пришлось: перед глазами как-то сам собой всплыл образ высокой синеглазой хозяйки Каса де Фуэнтес.
   Вскоре Алонсо побывал по делам в Кордове.
   - Отчего мы боимся смерти?! - спросил его Ибрагим, вглядываясь выцветшими глазами в какие-то свои мысли.
   Алонсо непонимающе взглянул на деда.
   - Почему все живые существа боятся смерти? - снова заговорил Ибрагим. - Если смерть - это прекращение бытия, то после смерти меня уже не будет, поэтому нельзя сказать, что смерть это нечто ужасное, так как некому будет испытывать ужас. Если же это не конец существования, и душа или разум продолжает свое бытие, то что же в этом страшного?
   - Может быть, - предположил Алонсо, не зная, почему дед заговорил об этом, и холодея от своих предположений на этот счет, - Это страх перед теми страданиями, которые зачастую сопровождают процесс умирания... Ведь люди нередко умирают больными, что доставляет их телу изрядные мучения. Кроме того, людей часто убивают. Вероятно, мы принимаем страх боли за страх смерти.
   - Да, ты прав. Кроме того, нам мучительно не хочется расставаться с привычным миром и с любимыми людьми. Добавь к этому и страх неизвестности. Я скоро умру, Алонсо, - все эти фразы Ибрагим произносил одинаковым будничным тоном, отчего внук даже не успел испугаться. У него просто возникло странное ощущение, будто дед принял неверное решение и что его еще можно отговорить.
   - Неужели тебе больше не нравится жить? - спросил он тихо.
   - Еще как нравится! - дед поднял на него глаза. - Но разве от этого что-то зависит?
   - А как же? - воскликнул Алонсо, подаваясь вперед. - Если твой мир создан твоим умом, то от кого же еще что-то зависит? Реши, нравится тебе жить или нет, и если нравится, то живи дальше. Обещаешь?
   - Мы не знаем собственного ума, Алонсо, - голос Ибрагима чуть-чуть окреп. - Не мне тебя этому учить. Если бы мы знали все, что происходит в нашем рассудке, мы помнили бы все свои сны, не удивлялись бы им и понимали бы их смысл. Мы всегда желали бы только лучшего для своих любимых и самих себя, и с нами никогда ничего дурного не могло бы произойти. Мы просто не знаем своего ума. Где-то в его глубинах таится решение о том, что жизнь в какой-то момент должна завершиться. Ты думаешь, я могу с легкостью проникнуть на эту глубину и изменить там что-то?
   Уже стемнело, и Алонсо зажег две масляные лампадки. Их мерцающие огоньки высветили во мраке комнаты морщинистое лицо старика на фоне спинки кресла. Обратившись к этому лицу, Алонсо произнес:
   - Дед, поживи еще, ладно?
   - Когда так вежливо и настойчиво просят, - усмехнулся Ибрагим, - отказать невозможно. Немного поживу. А ты не забывай, что надолго я это удовольствие растянуть не смогу, поэтому навещай меня почаще.
  

***

  
   В середине сентября Алонсо решил, что прошло достаточно времени, чтобы можно было нанести визит Саладину (так он сформулировал в мыслях свое намерение), не рискуя показаться навязчивым его новой хозяйке. Он выбрал день, когда после дождливой недели снова вернулась теплая солнечная погода.
   Росарио принимала гостя на балкончике второго этажа Каса де Фуэнтес, откуда открывался вид на холмы и косогоры, поросшие низкими рощами. Говорили о недавно вышедших книгах, и хозяйка замка упомянула два новых труда Антонио де Небрихи - кастильскую грамматику и латинский словарь. Алонсо чуть не подпрыгнул: как же он забыл?! Дальнейшую расшифровку "Света в оазисе" необходимо было продолжить, используя этот монументальный словарь! Было очевидно, что работа станет от этого не в пример легче!
   Внизу, в пределах ограды, стояла круглая беседка. К востоку от расположенной примерно в трети лиги от замка небольшой деревеньки бежала тропа из пригнанных друг к другу крупных камней. Она вела в лесок, виднеясь то здесь то там из-за травы, подлеска и деревьев, и терялась в темной чаще.
   - Это дорогу проложили еще римляне, - объяснила Росарио, перехватив его взгляд.
   Она придвинула к Алонсо кувшин с легким красным вином, и он наполнил оба кубка. Появился Эмилио и поставил на низкий столик глубокие тарелки с виноградом, вишней, яблоками, сладкими печеньями.
   Разговор то и дело возвращался к младшему Фуэнтесу.
   - Мануэль любит музыку и тонко ее чувствует, - говорила хозяйка, срезая с яблока тонкие полоски кожуры серебряным ножиком с костяной ручкой. - Это ему передалось от меня. То, что для других людей - обычные переживания, для него - мелодия и гармония. Верховая езда, любовь, природа, человеческие чувства.
   - Да, я знаю об этом. Он говорил мне о музыке поглощения пространств, - вспомнил Алонсо.
   - Думаю, он вдоволь наслушался этой музыки за два месяца плавания в открытом океане... - задумчиво произнесла Росарио, коснувшись пальцами локона за ухом. Алонсо казалось, что они вместе видят простертую перед ее мысленным взором бесконечную, играющими бликами, опускающуюся, поднимающуюся, рисующую на самой себе и тут же перечеркивающую нарисованное, то изумрудную, то серую, то синюю, то золотистую гладь.
   Он невольно сравнивал Росарио со своей "дамой из медальона". Та, на портрете, дышала свежестью юных лет. Но она не касалась пальцами локона. Не улыбалась. Не угощала Алонсо фруктами. И не говорила о Мануэле как о своем сыне.
   - Скажите, донья Росарио, инструмент в приемной зале и есть клавикорды, на которых вы учили играть Мануэля, когда он был маленьким?
   - Он и об этом вам рассказал?! - удивилась Росарио. - Нет, старые клавикорды мы переставили в оружейную. Я иногда продолжаю на них играть, чтобы они не забывали о своем назначении. А инструмент в приемной зале - это роскошный подарок, который сделал мне Мануэль на деньги, заработанные им в Санта-Фе за время службы. Нечто, о чем я мечтала многие годы, - клавесин!
   - Ваш сын - замечательный, удивительный человек! - искренне сказал Алонсо.
   Она словно стряхнула с себя мечтательность.
   - Он говорит то же о вас, - внезапно Росарио как-то очень внимательно, заинтересованно посмотрела прямо на Алонсо, и у него возникло странное чувство, будто этот ее взгляд обладает пронизывающей способностью и от него невозможно скрыть ничего, даже мыслей. - Вы ведь спасли ему жизнь, не так ли?
   - Ох, как же я колебался, делать это или нет! - казалось, взгляд хозяйки вынуждал Алонсо к признаниям. - Я был близок к тому, чтобы оставить его истекать кровью. Мне так стыдно об этом вспоминать!
   - Вас можно понять, ведь он шел воевать против ваших соотечественников. Но у вас нет причин казнить себя: вы преодолели колебания и в результате совершили добрый поступок и приобрели верного друга, - чуть помешкав, хозяйка добавила: - Друзей.
   - Благодарю вас, сеньора!
   Росарио улыбнулась и встала. Она была высока, с него ростом. Этим она тоже отличалась от своего прообраза в снах Алонсо - та синеглазая девушка была худенькой и казалась миниатюрной.
   Взгляд Алонсо упал на ворох линованных нотных страниц. Наверху лежал лист, заполненный значками лишь на треть. Некоторые ноты были надписаны рядом с другими, зачеркнутыми.
   - Вы не только играете, но и пишете музыку? - с безмерным уважением, почти с ужасом, спросил Алонсо: в его глазах даже исполнительское искусство, не говоря уже о композиции, было сродни чародейству.
   - Да, уже много лет. Мануэль вам не говорил?
   - Нет. Он только рассказывал, что вы учились в университете у Беатрис Галиндо, знаете латынь и несколько современных языков, читаете много книг и хорошо играете. Но, что вы сочиняете музыку, а также владеете мечом, - для меня открытие!
   - Мне же он говорил, - признесла в тон ему Росарио, - что вы знаете латынь, древнееврейский, арабский и кастильский, что вы читали больше, чем кто-либо другой из знакомых ему людей, что вы запоминаете все, что читаете, что вы благородны и честны, что у вас совершенно удивительные, ни на что не похожие взгляды на мироустройство, что вы научились разбираться в тканях и одежде, хотя никогда этим не интересовались, что вы, как и я, осуждаете убийство, какими бы красивыми словами его ни оправдывали. Но, что вы еще и тонкий льстец, он мне не говорил!
   Не будь Росарио матерью его друга, будь она его ровесницей, с какой радостью подхватил бы "книгоноша" этот обмен любезностями.
   Алонсо осознавал со всей отчетливостью, что его к ней тянет, и это его смущало. По его приблизительным расчетам получалось следующее. На портрете Росарио лет восемнадцать; допустим, она родила Мануэля через год после написания портрета. Значит, она на девятнадцать лет, или даже более того, старше собственного сына. А он, Алонсо, младше Мануэля на два года. Итак, она старше Алонсо по меньше мере на двадцать один год!
   Он никогда не думал, что сможет испытывать влечение к женщине, которая старше его на двадцать один год. А то, что она мать его друга, только усугубляло странность его переживания.
   Алонсо решил, что, вместо того, чтобы отвечать хозяйке замка любезностью, лучше перевести разговор на безопасную тему, то есть, конечно, на музыку.
   - Не будет ли дерзостью с моей стороны, - спросил он, - если я попрошу вас сыграть мне что-нибудь из ваших сочинений? Я не знал до вас ни одного композитора.
   - Ну что ж, почему бы не сыграть? Извольте.
   Росарио кивнула в сторону кресла, стоявшего возле дивана у стены. Алонсо уселся, взяв на руки неизвестно откуда появившегося Саладина и шикнул на кота, чтобы тот сидел молча.
   - Это небольшое рондо, произведение с круговой структурой, - объяснила Росарио.
   Она встала перед клавиатурой, очень прямая, в круге света, падавшем от высоких стрельчатых витражных окон, и некоторое время смотрела вдаль, словно настраивая в себе какие-то внутренние струны.
   Затем уверенно положила на клавиши обе руки, и вдруг из-под них во все стороны брызнули потоки переливчатого серебра, сразу затопив все пространство.
   Или, быть может, это был табун серебряных лошадей с развевающимися гривами и хвостами, мчавшихся в разные стороны на предельной скорости.
   Потом этот образ исчез, и Алонсо почувствовал, что тонет в лавине звуков. Инстинктивно сопротивляясь, он сосредоточил внимание на главной теме, даже попытался ее мысленно повторять. Она была стремительной, но не настолько, как вторая и третья, заполнявшие ажурными арабесками все пространство между звуками основной партии. И еще присутствовал низкий четвертый голос, мерно отбивавший какой-то вековечный, никуда и никогда не торопящийся ритм мира.
   Музыка ветвилась, усложнялась, упрощалась, змеилась, хороводила вокруг Алонсо, повторялась циклично, оправдывая свое круговое название, настойчиво увлекая слушателя куда-то вдаль, но не открывая ему, куда именно. Алонсо заметил, что ноги и руки его ходят ходуном в ритм одной из четырех мелодий, которая в этот момент казалась ему главной.
   Там, в круге света, стояла повелительница этого буйства. И была она сейчас моложе, вдохновеннее и ярче, чем сотни девушек из медальонов.
   Игра оборвалась так же резко, как началась. Гостю потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы прийти в себя и прекратить мысленный диалог с хрустальными голосами.
   Алонсо пораженно поднял глаза на Росарио. А он еще считал музыку безопасной темой!
   В этот день разговор свободно перескакивал с темы на тему, и они так и не коснулись вопроса о сходстве и различиях между сном и явью.
  

***

  
   Консуэло прижалась к Алонсо, проведя ладонью по его спине. Он сразу узнал приглашающую интонацию этого движения. Вскоре они оказались на ложе любви в комнате под лестницей. Но в этот раз никакие взаимные ухищрения так и не разожгли в нем огня страсти. Консуэло один раз часто задышала, но тут же угасла, чувствуя, как Алонсо тщетно борется с внутренним сопротивлением.
   - Ты не обязан себя заставлять, - сказала Консуэло, положив голову ему на грудь. - Невозможно быть всегда настроенным на телесную близость.
   - Ты не обижаешься? - спросил он робко.
   - Разве у меня есть причина для обиды?
   - Конечно, нет. Дело совсем не в тебе.
   - В ком же? - Алонсо услышал улыбку в ее голосе.
   Он не ответил. Консуэло села напротив него, с интересом уставившись ему в лицо.
   - Ты полюбил ее? - внезапно спросила она.
   - Что? - Алонсо почувствовал, что глупеет.
   - Ты полюбил ее, и это тебе мешает быть со мной в постели, верно? - пояснила Консуэло.
   - Не знаю, - пробормотал он.
   - В таком случае, знаю я, - изрекла Консуэло. - Потому что ты даже не спросил, кого я имею в виду. А это для меня и есть доказательство того, что ты ее полюбил!
   Алонсо вздохнул.
   - Да, я понимаю, про кого ты говоришь, - признался он. - Но разве люди влюбляются в тех, кто старше их на двадцать с лишним лет? Разве можно полюбить мать своего друга? Это же безумие!
   Он тоже сел.
   - Ты слишком мало знаешь людей, если считаешь, что для их чувств существуют такие преграды, - голос у Консуэло был нежный и немного печальный. - Люди влюбляются в кого угодно и во что угодно.
   Эта фраза почему-то рассмешила Алонсо.
   - Хорошо, что ты не обижаешься, - проговорил он.
   - Я не только не обижаюсь. Я рада за тебя. А она тебя любит?
   Алонсо пожал плечами.
   - Не знаю. Вряд ли она даже думает о такой возможности. Это ведь я сумасшедший. Она-то нормальный человек.
   - Из того, что ты о ней говорил раньше, я заключила, что она человек весьма незаурядный. Теперь ты противоречишь себе, называя ее "нормальной".
   Алонсо улыбнулся.
   - Я за тебя рада, - повторила Консуэло. - Может быть, и я когда-нибудь встречу свою любовь...
   - Неужели ты этого хочешь?! - он был безмерно удивлен. - Мне всегда казалось, что для тебя свобода важнее всего.
   - Молодость не вечна, - медленно произнесла Консуэло, глядя куда-то мимо собеседника. - Когда-нибудь вокруг меня больше не будет поклонников. А быть одной не хочется. Вообще-то, Алонсо, я сама не знаю, чего я хочу. Давай, не будем об этом, ладно?
  
  

- Глава 12 -

  
   Но, узнанные, торопясь отречься
   От лиц своих, спешите вы туда,
   Где произносят гибельные речи
   И вянут венценосные года.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   Странность некоторых помещений состояла в том, что за отделявшими их от берега стенами не было слышно постоянного, немолчного, вечно изменчивого шума моря. И тогда по внезапно наступившей тишине вошедший вдруг понимал, что еще мгновение назад в его ушах раздавался этот звук. Гул прибоя всегда был настолько близок, настолько вездесущ, что люди, находившиеся здесь уже более четырех месяцев, порой переставали воспринимать его, осознавая его присутствие лишь тогда, когда он вдруг исчезал.
   Мануэль де Фуэнтес и Гонсало Фернандес обошли форт изнутри, проверили ломбарды, лодки, крепления, иногда обмениваясь репликами с часовым или тормоша спящего матроса, и вышли к изумрудно-синему водному простору.
   Возле форта Ла Навидад песчаный берег подходил прямо к линии прибоя, но немного восточнее этого места он весь был покрыт мангровыми зарослями, заполонившими и берег, и дно.
   - После двух с половиной месяцев плаванья я мечтал о том, чтобы хоть какое-то время не видеть моря, и вот, что получил, - Фернандес показал рукой на север, в сторону почти неразличимого в этот час горизонта из-за одинаковой сиреневой голубизны моря и неба. - Как ты думаешь, долго нам еще ждать адмирала?
   Уроженец Сеговии, он говорил с характерным леонским акцентом.
   - Неужели тебе так быстро надоел рай? - деланно изумился Мануэль.
   - Я перестал верить, что мы в раю, когда насмотрелся на тебя и остальных во время болезни, - Гонсало передернуло.
   Лихорадка и вправду так измотала в свое время Мануэля, что ему даже сейчас, спустя много недель, было неприятно о ней вспоминать. Раскалывающаяся голова, разъедающая боль в мышцах спины, жар, тошнота, отнимающиеся руки и ноги. Оставшийся с колонистами Ла Навидад старый хирург, которого все называли магистром Хуаном, сбился с ног, выхаживая четверых больных.
   - Но ведь все вылечились. Значит, болезнь не смертельна. Не унывай, Гонсало! - Мануэль похлопал приятеля по плечу.
   - Не уверен, что она так уж безобидна. Может быть, вам просто повезло, - увидев укоризну во взгляде Мануэля, Гонсало добавил: - Ну ладно. По крайней мере, зима действительно была райской. Ни снега, ни дождя, ни даже просто холода. У нас, в Леоне, о таком можно только мечтать. Не говоря уже о возможности всю зиму есть свежие фрукты.
   Лес, подступавший к берегу с юга, стал просыпаться. Путаница лиан, неведомые невысокие деревья с вечнозеленой кроной, из переплетения которой устремлялись к небу тонкие стволы пальм, - все это буйство зеленого и изумрудного начало оглашаться многоголосым птичьим хоралом. Теперь он не смолкнет до самого вечера.
   - Ты не вполне прав, - заметил саламанкский идальго. - Дождя нет на берегу. А вот в лесу совсем другое дело: там всегда что-то капает сверху.
   - Что правда, то правда, - согласился Фернандес.
   Он был русоволос и высок, как и Мануэль. Глядя на них со стороны, можно было принять их за братьев. Сходство исчезало, как только Гонсало начинал говорить. Из-за оживленной мимики и частой смены выражений на его лицо было трудно смотреть.
   После того, как Мануэль и Гонсало обошли внешнюю стену форта, их сменили два других колониста, а приятели вернулись на территорию крепости, где повсюду были развешаны висячие ложа из плетеных листьев или хлопка. В некоторых еще спали люди. Колонисты Ла Навидад научились этому способу отдыха у туземцев, которые на своем языке называли такие люльки хамака. Поселенцы переделали его в "гамак".
   Подражая индейцам, колонисты подвешивали гамаки в тени, под навесом густой кроны. В них было удобно спать ночью и отдыхать днем. Сами индейцы, если приходилось отправляться в путь, просто снимали свои гамаки, скручивали их и бросали в дорожные корзинки хаба, вместе с остальным имуществом, которое могло пригодиться в дороге. Таким образом, постель путешествовала вместе с человеком.
   Хотелось спать. Чтобы не поддаться этому желанию, Мануэль заглянул к Родриго де Эсковедо, еще одному выходцу из Сеговии.
   - Дон Мануэль! - обрадовался тот. - Взгляните-ка на Карлоса. Этот малый оказался намного умнее, чем можно было ожидать. Карлос, поди сюда! - Эсковедо причмокнул, отчего его щеки, поросшие черной с проседью щетиной, стали казаться менее пухлыми, чем обычно, и протянул тому, кого он называл Карлосом, кусок батата.
   Агути, забавный грызун размером со щенка, с лоснящейся золотисто-рыжеватой шерстью, сидя в дальнем углу комнаты, возле табурета, навострил маленькие уши и внимательно разглядывал вошедшего Мануэля блестящими черными бусинками глаз.
   - Не бойся, Карлос, это друг, - увещевал его королевский эскривано, то есть писарь и нотариус.
   Эсковедо уже вошел в историю, будучи одним из первых европейцев, чья нога ступила на землю Сан-Сальвадора - первого острова, обнаруженного Колоном в этих морях. Именно он составлял акты о переходе всех новооткрытых земель в собственность кастильской короны.
   Однако в данную минуту эскривано, казалось, намного больше интересовало поведение симпатичного грызуна, чем судьба королевств.
   - Странно, что он не убегает, - заметил Мануэль. - Сколько я до сих пор видел агути, они всегда мгновенно бросаются наутек. Причем делают это прыжками, напоминающими галоп крошечных лошадок, - сказав это, Мануэль почувствовал, как он скучает по лошадям.
   - И давно он к вам приходит в гости, дон Родриго? - спросил он.
   Несмотря на то, что за последние месяцы Мануэль сблизился с пожилым эскривано, в силу разницы в возрасте они так и не перешли на "ты".
   - Да уже с неделю, как перестал бояться меня. Я видел в деревне у туземцев, что их можно приручить и тогда они становятся очень доверчивыми. Обхаживать Карлоса я начал несколько месяцев назад, и с тех пор этот дикарь ведет себя все более культурно.
   Агути, преодолев наконец опасения, подошел к Эсковедо и схватил зубами предложенное подношение. Отбежав в угол, Карлос уселся на задние лапы, схватив пищу передними, и стал неторопливо ее грызть.
   Мануэлю невольно вспомнился его оруженосец Пепе Круус, подкармливавший кошек и собак во время осады Гранады.
   - Как продвигается изучение языка? - поинтересовался Мануэль и прикрыл ладонью губы, чтобы скрыть зевок. Усталость после дозора давала себя знать, но Мануэль считал, что раннее утро не самое подходящее время для сна. Для восстановления сил намного лучше поспать в середине дня, вот только надо как-то продержаться до этого времени.
   - Не слишком быстро, - Эсковедо показал на разбросанные на столе листочки, исписанные его каллиграфическим почерком.
   - Майрени, юноша, которого касик приставил ко мне для этой цели, не всегда понимает, чего я от него хочу, - посетовал эскривано. - Впрочем, я его не виню. Слишком уж отличаются условия нашей жизни и представления о мироздании. Он проявил интерес к нашим иконам, и я попытался объяснить ему что-то, надеясь, что свет истинной веры найдет путь к душе этого простодушного язычника, но, как мне представляется, Майрени решил, что Господь Бог и Дева Мария это просто другие имена их богов.
   - Во что верят индейцы? - Мануэлю стало любопытно.
   - Индейцы? - переспросил Эсковедо. - Так это же мы называем их индейцами. А на самом деле это разные народы, и веры у них тоже разные. В последний раз, когда я был в деревне, Майрени отвел меня к их знахарю. Юноша худо-бедно переводил, и мне удалось хоть что-то разузнать об этих людях. Знахарь - кстати, он у них считается одновременно и чем-то вроде священника - рассказал, что здесь есть несколько крупных островов, причем Эспаньола не самый большой из них. Они населены народом таино. Свой язык они именуют таино или аравака. Кроме того, есть множество мелких островов, и на них проживают люди другого народа, называющие себя в одних местах карибами, в других - канибами. Карибы отнюдь не обладают таким же кротким и дружелюбным нравом, которым так удивили нас таино. Они чрезвычайно воинственны и, как утверждает знахарь, приносят пленников в жертву своим кровожадным богам, а сами поедают их плоть! Не знаю, можно ли этому верить...
   Мануэль содрогнулся. Поедают человеческую плоть? Невероятно!..
   - Что же касается таино, - продолжал дотошный нотариус, - то они поклоняются всевозможным духам, некоторые из которых является их предками, и считают, что те помогают им в различных делах, но могут и наказывать. Таино считают, что, когда шелестит листва деревьев, это с ними разговаривают духи. Кроме того, они верят, что мир создан высшим божеством по имени Юкаху, которого родила мать вод Атабей. И когда я рассказываю им о Пресвятой Богородице, они не спорят, соглашаются во всем, и возникает впечатление, что слово Божие находит дорогу к их сердцам. Но я подозреваю, что этому впечатлению верить нельзя: они не понимают различия между язычеством и истинной верой и считают, что я просто называю другими именами их божеств. Господи, помилуй меня за такое сравнение!
   Нотариус осенил себя крестным знамением.
   Мануэль взял со стола один из листов бумаги и увидел список слов: maМz,areito, barbacoa, canoa, hamaca, iguana, huracan, piragua и т.д.
   Напротив некоторых из них фигурировали объяснения на кастильском.
   В комнате становилось жарко, и Эсковедо, отирая пот со лба, предложил выйти во двор форта. Там ветерок колыхал листву и цветы, и действительно было немного прохладнее, особенно если спрятаться от палящего солнца в густой тени, которую в изобилии создавала местная растительность.
   - Люди начинают роптать из-за того, что они столько месяцев лишены женского общества, - встревоженным голосом заметил Эсковедо, увидев одного из колонистов, который сидел, прислонившись спиной к бревенчатой стене. - Мне кажется, капитан не до конца осознает остроту ситуации.
   "Капитаном" колонисты именовали Диего де Арану из Кордовы, которого Кристобаль Колон назначил командовать фортом Ла Навидад в свое отсутствие. Двумя лейтенантами Араны были Эсковедо и еще один королевский чиновник, Педро Гутьеррес.
   - Вы имеете в виду угрозы Торпы и его приятелей отправиться на поиски золота? - спросил Мануэль, узнав в сидящем колонисте астурийца Диего де Торпу.
   Вокруг Торпы в последнее время сложилась группировка его земляков, которые все чаще выражали недовольство командованием Араны - главным образом из-за того, что он запрещал им отбирать вещи у туземцев. Представители касика Гуаканагари?, правившего весьма крупной областью Мариен, уже жаловались Аране на то, что колонисты берут в их деревнях все что пожелают. В первое время индейцы охотно отдавали золотые украшения в обмен на любые блестящие безделушки, но теперь колонисты могли прийти в деревню индейцев и, ничего не предлагая взамен, изъять запас муки, гамак или еще что-нибудь, что им приглянулось.
   - Золото интересует нас всех, - веско сказал Эсковедо. - Корона ждет от нас, что мы найдем золото. Но искать драгоценный металл следует в земле, а не в деревнях наших друзей-таино. А астурийцы, которых, кстати, поддержала группа матросов-андалусцев, присматриваются не только к вещам индейцев, но и к их женщинам. Боюсь, все это плохо кончится. Даже таких кротких людей, как подданные Гуаканагари, несправедливостью и жестокостью можно довести до сопротивления.
   - Вы сказали "кротких людей", - заметил Мануэль. - Сложность же нашего положения состоит в том, что некоторые из нас не считают язычников людьми.
   Он вспомнил такие выражения как "эти животные", "обезьяны" и другие эпитеты, используемые некоторыми колонистами по отношению к индейцам.
   - Да, вы правы, - нахмурился Эсковеда и тревожно покачал головой. - Самих таино они людьми не считают, но женщин таино, не замечая противоречия, тем не менее желают.
   Навстречу им шел магистр Хуан, ведя под руку Хуана Морсильо, матроса из Могера. Крики и ругань Морсильо привлекли внимание других колонистов. Многие из них вскоре вышли из своих комнат во двор форта, начав обсуждать случившееся.
   - Я же ничего не вижу! - вопил Морсильо. - И руки отнимаются! Да и ноги тоже! Ох, держите меня, доктор, сейчас упаду! Проклятые язычники!
   - Сеньор Тальярте! - обратился хирург к одному из наблюдавших эту сцену. - Помогите же мне довести его до лазарета!
   Тальярте подскочил и подхватил Морсильо с другой стороны, сделав это вовремя, так как тот действительно начал падать.
   Никто не знал, как на самом деле звали этого крупного рыжебородого англичанина и что за причудливые ветры судьбы сделали его членом экспедиции Колона. По-кастильски Тальярте говорил вполне сносно.
   - Что это за напасть поразила его, магистр? - громко спросил Эсковедо.
   Остальных тоже живо интересовал этот вопрос, о чем свидетельствовали возбужденные голоса. Все прекрасно помнили, какого страху натерпелись зимой, когда несколько колонистов чуть не отдали Господу душу из-за желтой лихорадки.
   - Отравился корнем юкки, - коротко пояснил магистр Хуан, сухощавый пожилой человек, с лица которого никогда не сходила желчное выражение.
   - Нельзя добрым христианам есть эту обезьянью пищу! - выкрикивал Морсильо. - Я же теперь ослепну!
   - Полагаю, не ослепнешь, - сухо бросил лекарь. - А временные лишение зрения и паралич станут для тебя хорошей наукой. Если уж решил, есть то, что едят туземцы, то и готовь ее так же, как они. Где это ты видел, чтобы индейцы просто жевали сырое корневище?
   Это заявление, хоть и высказанное весьма неприветливым тоном, вызвало в среде колонистов общий вздох облегчения и смешки - опасность очередного непонятного и зловещего заболевания миновала.
   Магистр Хуан оказался прав. Морсильо вскоре оправился. Но продолжал поносить туземцев за собственную оплошность.
  

***

  
   Со временем колонисты переняли у таино правильный способ использования юкки в пищу. Корни этого растения необходимо было тщательно измельчить, превратив в кашеобразную массу, которую затем помещали в чулок, чтобы отжать ядовитый сок. Из получившегося теста выпекались лепешки касабе, ставшие, наряду с маисом и бататами, излюбленной едой колонистов. Привыкли они и к местным фруктам и орехам. Поскольку эти удивительные плоды не имели никаких европейских названий, за ними закрепились их имена из языка таино: гуанабана, папайя, гуайява, яутийя.
   Фрукты приходилось собирать в диком дождевом лесу, но похоже было, что крупные звери там не водились, и если в этом занятии и была какая-то опасность, то состояла она лишь в возможности напороться на сук дерева или порезаться острыми, как османская сабля, листьями некоторых растений. Ну и, конечно, следовало остерегаться змей, насекомых и скорпионов.
   В апреле Мануэль участвовал в совещании, созванном Диего де Араной. Помимо самого командующего форта и двух его заместителей, Мануэль застал там хирурга.
   - Сеньоры, уважаемый дон Родриго благодаря владению языком туземцев, сумел получить важные для нас сведения, - сообщил Арана. - Прежде, чем обсуждать их со всеми колонистами, я решил сделать это в узком кругу людей, которым доверяю. Уверен, что вы не ринетесь сломя голову на поиски золота, как только выслушаете меня, и что ваши действия будут обдуманными и ответственными.
   Арана пригласил присутствующих сесть за стол, на котором лежал лист бумаги с нарисованным на нем приблизительным планом острова. На этом рисунке Эспаньола была поделена на пять частей.
   - Итак, сеньоры, - Арана ткнул в северо-западную часть острова, где на линии берега было отмечено жирной кляксой место нахождения форта Ла Навидад, - волею судьбы мы оказались на территории области Мариен, которой правит дружественный нам касик Гуаканагари. Думаю, мне не надо напоминать вам, как с помощью его подданных мы сгрузили все ценное с "Санта-Марии" и построили из ее обломков эту крепость. Двигаясь отсюда к центру острова, попадаешь в область Магуана. С первых же дней пребывания на острове мы слышим от туземцев о золотых копях в некой стране Сибао. В свое время адмирал предположил, что Сибао и есть тот самый остров Сипанго, на котором, по свидетельству Марко Поло, имеется огромное количество золота и драгоценностей. Как выяснил дон Родриго, страна Сибао расположена именно здесь, в области Магуана, и, следовательно, ею правит касик Магуаны, некий Каонабо.
   - Кажется, мы слышали это имя во время переговоров с Гуаканагари, - Педро Гутьеррес задумчиво потер лоб. - Что известно о нем?
   - Дон Родриго, прошу вас, - предложил Арана.
   Эсковедо прокашлялся.
   - По словам касика Гуаканагари, Каонабо и ядро его войска, особенно свирепое и преданное ему, являются потомками индейцев-карибов, которые несколько поколений назад приплыли сюда с других островов. За прошедшее с тех пор время они смешались с местными таино и под их влиянием даже отказались от обычая поедать плоть своих пленников.
   Присутствующие ахнули.
   - Но они все так же воинственны и жестоки, какими были их предки, - продолжал нотариус. - Гуаканагари советует проявлять в наших отношениях с Каонабо крайнюю осторожность.
   - С какой стати мы должны опасаться каких-то дикарей на территории, являющейся собственностью кастильской короны?! - возмутился Гутьеррес. - У нас есть пушки, пистолеты, аркебузы, арбалеты, укрепленные стены, стрелы, копья, которые не в пример тяжелее их тонких палочек с остриями. Чего нам бояться? Эти золотые копи принадлежат ее высочеству донье Исабель, а не какому-то полуголому вождю туземных горцев!
   - Вы совершенно правы, сеньор Гутьеррес, - поспешил согласиться Арана. - Никто из присутствующих здесь не сомневается в справедливости ваших слов. Весь вопрос в том, как нам наиболее достойным и действенным образом послужить интересам ее высочества.
   - К тому же, - не мог успокоиться Гутьеррес, - мне что-то не верится в воинственность туземцев. В свое время мы с адмиралом открыли множество островов, и ни на одном из них не столкнулись ни с какими проявлениями враждебности.
   - Это потому, что мы везде до сих пор имели дело с таино, а не с карибами, - парировал Эсковедо.
   - Самое верное, - подал голос магистр Хуан, - это дождаться эскадры адмирала. Можно не сомневаться в том, что вторая экспедиция в эти края будет намного более многочисленной, чем наша, ведь теперь они уже поплывут не в неизвестность, как это делали мы. Их высочества, без сомнения, снарядят, если еще не снарядили, большую и сильную флотилию. Еще немного, и мы увидим здесь кавалерию, пехоту, колонистов. Вот тогда и можно будет говорить о полном завоевании острова.
   Он отер пот со лба и продолжал:
   - Сейчас же, пока нас всего тридцать девять человек, и мы окружены тысячами и тысячами туземцев, знающих эти непролазные леса как собственную руку и вооруженных отравленными стрелами и каменными топорами, нам следует радоваться тому, что обитатели ближайших к нам селений настроены дружелюбно, и не создавать самим себе неприятностей, рискуя потерять их дружбу необдуманными поступками.
   Разгорелся спор. Мануэль поддержал точку зрения хирурга. Арана скорее склонялся на сторону Гутьерреса. Нотариус занял промежуточную позицию, заявив, что действовать можно и до прибытия эскадры адмирала, но крайне осторожно и взвешенно, ни в коем случае не раздражая Каонабо и его, как он выразился, "карибскую гвардию".
   - Что нам известно о взаимоотношениях между правителями пяти областей? - спросил Мануэль.
   - Очень немного, - ответил королевский эскривано и смущенно добавил: - Моих знаний языка пока не хватает на то, чтобы выяснить все, что хотелось бы. Но кое-какие сведения у меня все-таки есть, и я как раз собирался поделиться ими. В последние годы войн на острове не было, но у всех ко всем есть различные претензии, связанные в основном с предметами языческого культа, которые они почитают священными.
   - Сеньоры! - недовольно вскричал Арана. - Мы здесь не для того, чтобы вникать в детали всевозможных богопротивных культов! В скором времени на острова прибудут армия их высочеств и люди Святой Палаты, и тогда от всех эти "каменных богинь", - он сплюнул, - не останется и воспоминания. А наши добрые туземцы, с Божьей помощью, будут облагорожены светом истинной веры в Спасителя.
   Он молитвенно поднял глаза к небу, и оттуда, словно в ответ, раздался оглушительный грохот с раскатами.
   - Кто приказал палить из пушек?! - Гутьеррес, как и остальные, вскочил на ноги.
   По стене словно прошла барабанная дробь.
   - Сеньоры, обдумайте все, о чем здесь говорилось, и через несколько дней мы снова это обсудим! - поспешно выкрикнул Диего де Арана, давая понять, что совещание окончено.
   Все разом выскочили во двор, чтобы увидеть зрелище, которое до сих пор никто из поселенцев не мог даже вообразить на этом острове. После четырех месяцев пребывания на Эспаньоле, в течение которых на небе ни разу не появилось ни единой темной тучки, вдруг пошел дождь. Точнее, ливень.
   Хотя, пожалуй, слово "потоп" подошло бы этому явлению еще лучше.
   Часть колонистов попрятались под навесы, другие метались, пытаясь отвязать свои гамаки и сушившиеся на веревках вещи, но все уже промокло насквозь. В считанные минуты двор крепости превратился в исполосованный ударами дождя водоем, в котором яростно вскипали и лопались пузыри. Небо было сплошь затянуто черной пеленой. Казалось, что уже наступил вечер, хотя была середина дня. Вселенная гудела и гремела, ветер сносил водную массу вбок с такой силой, что казалось, будто дождь идет вдоль земли.
   Мануэль попытался перебежать к своей комнате, для чего надо было пройти всего около десяти шагов по залитому водой двору. И понял, что, оказывается, все предыдущие месяцы ходил здесь очень невнимательно. Его ноги совершенно не помнили, где находятся выемки или острые камни. Сейчас все они были скрыты мутной бурлящей водой. Сделав шаг в сторону цели, Мануэль отскочил обратно. Камзол его промок до последней нитки.
   Словно решив, что европейцы еще не видели всего, на что она способна, природа острова продемонстрировала несколько ярких вспышек, прочертив небо изломанными стрелами молний, затем снова прогрохотали тысячи пушек, и дождь усилился, хотя, казалось, что сильнее уже не бывает.
   После чего это мокрое и шумное великолепие разом прекратилось.
   - Теперь все будет высыхать двое суток, - изрек горбоносый каталонец Педро Гарбачо, нашедший укрытие под тем же навесом, что Мануэль.
   Гарбачо ошибся. Под лучами солнца, вновь озарившего небосклон, все высохло за час, и никаких следов ливня не осталось ни на земле, ни в небе, если не считать отдельных рваных туч.
   Теперь, когда обитатели Ла Навидад познакомились с тропическими ливнями, они уже не могли беспечно ночевать в гамаках под деревьями. Ливни были неистовыми, преображавшими все вокруг в мгновение ока. Там, где за минуту до начала дождя виднелись трава и ложбинки в земле, неслись ручьи, сливавшиеся в более крупные потоки. Затем все очень быстро высыхало, а на свет появлялись полчища ползущих и летающих насекомых. Кое-где можно было повстречать неизвестно откуда взявшихся неторопливых толстых жаб размером с крысу.
   Так продолжалось до конца июня, когда на смену дождям пришли ветры, ревущие, как сотни труб, и оставляющие после себя поваленные деревья и сорванные с петель двери, если их предварительно не закрывали на засовы.
   В один из дней затишья между атаками ветра Мануэль и Гонсало прогуливались по берегу моря. Они были уже далеко от ворот форта, когда оттуда донеслись громкие голоса. Переглянувшись, приятели, решительно зашагали в направлении звуков.
   - Это вернулись Торпа и его люди, - предположил Фернандес.
   Он оказался прав. Десять кастильцев, два дня назад без предупреждения покинувшие форт, стояли, разгоряченные, споря о чем-то возле ворот. Но колонисты вернулись не одни.
   - Они привели индианок! - ахнул Гонсало.
   Похоже было, что сбылись самые мрачные прогнозы Эсковедо. Рядом с колонистами стояли, сбившись в кучу, женщины таино числом никак не менее тридцати. Они испуганно жались друг другу, не смущаясь своей наготы. На коричневатых с медным отливом телах были лишь набедренные повязки, украшения и нательные рисунки непонятного содержания и назначения.
   Было видно, что Торпа с товарищами отбирали только молодых и хорошо сложенных. Мануэль не мог не признаться себе, что их присутствие волнует его. Он тоже не знал женщины с тех самых пор, как был в гроте с Лолой осенью позапрошлого года.
   - Женщин необходимо освободить! - воскликнул Фернандес, рванувшись в сторону спорящих.
   Мануэль потянул его назад.
   - Подожди, Гонсало, сейчас сюда из форта выйдут остальные. Ты ничего не сможешь сделать один против всей этой толпы.
   Фернандес послушался приятеля.
   - Чего же они не поделили между собой? - тревожно произнес он.
   - Полагаю, астурийцы перессорились с андалусцами, - прокомментировал Мануэль. - Видимо, из-за добычи. Странно, что этого не произошло раньше.
   Теперь вернувшиеся кастильцы разбились на две группы. И обмен репликами между ними становился все более накаленным.
   - Прекрати командовать, Торпа! - кричал кто-то, надрываясь от обиды и ощущения несправедливости. - С какой стати у вас будет по три женщины, а у нас - только по одной?!
   - Ты забыл, что разговариваешь с астурийским дворянином, холоп! - взревел в ответ Торпа, оскорбленный тем, что простолюдин из Уэльвы называет его на "ты".
   Ворота форта с грохотом распахнулись, и оттуда выбежали Арана, его лейтенанты и другие колонисты. В этот же момент прогремел выстрел, и один из споривших упал на землю. Женщины закричали, мужчины, напротив, умолкли, отпрянув от распростертого в луже крови тела.
   - Взять их под арест! - крикнул Арана. Несколько человек, включая Мануэля, ринулись выполнять приказание. Арестованные, ошеломленные случившимся, не оказали никакого сопротивления. Эсковедо в это время пытался успокоить перепуганных индианок, обращаясь к ним на их языке.
   Гонсало подбежал к Мануэлю, когда саламанкский идальго отпирал засов тюрьмы, специально предусмотренной при строительстве форта. Это был коридор с несколькими комнатами, в дверях которых на уровне глаз были небольшие окошки.
   - Капитан сказал, что астурийцев надо отделить от южан, - сообщил Гонсало.
   Мануэль кивнул. Он и сам собирался так поступить.
   Пять человек по его приказу вошли в камеру, и он захлопнул за ними дверь.
   Четверых андалусцев, среди которых был и Хуан Морсильо, ранней весной отравившийся юккой, отвели в камеру в противоположном конце коридора.
   У всех арестованных предварительно отобрали оружие и награбленные у индейцев вещи.
   Еще один южанин - Хакомо Урминга из Палоса - лежал, убитый пистолетной пулей, за воротами форта.
   Его похоронили ближе к лесу, прочитав над ним короткую молитву.
   После похорон Мануэль проходил мимо Араны, который шел в окружении двух своих лейтенантов.
   - Дон Диего, - убеждал его Гутьеррес, - астурийцы принесли с собой в форт немало золотых украшений. Я думаю, надо выяснить, заплатили ли они туземцам. Если нет, то необходимо предложить Гуаканагари обычную в таких случаях оплату. Индейцы охотно берут за золото бусы и прочие побрякушки из стекла. Но золото возвращать им нельзя - это противоречило бы указаниям адмирала. Что же касается женщин, то их надо вернуть в селения как можно скорее!
   - Сначала разберемся с убийством Хакомо, - мрачно отрезал Арана. - И я буду не я, если не вздерну негодяя, спустившего курок! Все остальные вопросы будем решать позже.
   Увидев, что капитан форта не расположен к разговору, Гутьеррес замолчал.
   Ночью, охраняя тюрьму, Мануэль мерил шагами коридор, прислушиваясь к надрывному вою ветра и размышляя о том, что свою жажду приключений за последний год он, похоже, утолил сполна. Осада Гранады, бескрайний океан, противостояния между командой и адмиралом на корабле, крушение "Санта-Марии", конфликты в форте и чувство отрезанности от всего мира на беззащитном перед ураганами острове - все это Мануэль с удовольствием поменял бы теперь на спокойную, размеренную жизнь, которую прежде называл скучной.
   Мануэль вдруг остро осознал, насколько ему не хватает домашнего очага, женской ласки, общения с матушкой, разговоров с интересными и образованными людьми и, конечно же, музыки. Не пения ветра, а музыки, сотворенной человеком! Он готов был отдать все золото Индии, если бы имел его, за простую флейту, не говоря уже о виуэле!
   Еще Мануэлю очень недоставало верховой езды. И даже просто общения с лошадью - преданным, могучим, выносливым и доверчивым животным.
   - Дон Мануэль, - донесся приглушенный голос из камеры, где находились астурийцы.
   Саламанкский идальго подошел к двери и увидел через окошко глаза Хуана Патиньо, уроженца города Ла Сарены в Астурии.
   - Дон Мануэль, - попросил Патиньо, - окажите любезность, принесите нам листьев табака.
   - Здесь нельзя разводить огонь, - ответил Мануэль.
   Ему не нравился обычай туземцев, который переняли некоторые поселенцы, постоянно вдыхать дым горящих, свернутых в трубочку листьев этого островного растения. Табачный запах Мануэль находил крайне неприятным. Хотя, конечно, если бы не запрет, он выполнил бы просьбу Патиньо.
   - Послушайте, дон Мануэль, - услышал он. На этот раз к нему обращался Диего де Торпа.
   - Что вам, дон Диего? - спросил он.
   - Я знаю, что вы благородный идальго, что вы из Саламанки, то есть в сущности наш земляк. Ведь Астурия и Леон были одним королевством еще до того, как их подчинила Кастилия.
   - Какое все это имеет отношение к нам с вами? - не понял Мануэль.
   В серых, проницательных глазах Торпы горел мрачный огонь. Он был заносчив, подчинение кому-либо воспринимал как личное оскорбление, но любил окружать себя безвольными людьми, позволявшими командовать собой.
   - Нам, северянам, - заявил он, - противостоят люди из Андалусии. У них там, в Кордове, Севилье, Уэльве, настоящих кастильцев нет. Они все крещеные мавры или евреи. Им нельзя доверять. Каждый из них может втайне оказаться иноверцем. Почему мы должны выполнять приказы какого-то Араны из Кордовы? Тем более, что туземных полулюдей он защищает, а нас, чистокровных кастильцев, христиан, - Торпа повысил голос, и Мануэль увидел, что его товарищи тесно столпились рядом с ним, - сажает за решетку, словно диких зверей!
   - Мы должны выполнять его приказы, потому что его поставил командовать этим фортом адмирал Колон, - ответил Мануэль, стараясь говорить как можно тверже и спокойнее, хотя в этот момент вспомнил своих предков-альбигойцев, которых сжигали на кострах такие же ревностные католики, как стоявший за дверью астурийский кабальеро.
   - За какие же заслуги этот чужестранец, - Торпа произнес последнее слово с особым нажимом, - поставил над нами именно Арану, это вы знаете?
   - Я не спрашивал адмирала, полагая, что он ведает, что творит.
   - Да уж как ему не ведать... - многозначительно протянул Арана, вызвав смешки у сокамерников.
   - Что-то я не пойму, к чему вы клоните, - сказал Мануэль.
   - Не для кого же не тайна, что Арана - родной брат любовницы Колона. Слышали про его младшего, незаконнорожденного сына, Фернандо?
   - Не думаю, что меня это касается.
   Торпа не обратил внимания на последнее замечание.
   - Вы, вероятно, знаете о его старшем сыне, Диего, от португальской жены, которая умерла еще до переезда Колона в Кастилию. Но у него есть и второй сын, Фернандо. Мать Фернандо - некая Беатрис Энрике де Арана, с которой этот ваш "адмирал", как вы его называете, находится в связи уже много лет.
   - Разве вы не называете его адмиралом? - удивился Мануэль.
   - Вот увидите, - убежденно воскликнул его собеседник. - Их высочества еще лишат Колона всех незаслуженных титулов, которые они дали ему только для того, чтобы использовать этого проныру ради возвышения Кастилии. Кстати, о самом Колоне ходят весьма настойчивые слухи, что он, хоть и выдает себя за генуэзца, на самом деле крещеный еврей из Арагона. И Индию он искал лишь потому, что иудеи верят, что где-то на востоке находятся исчезнувшие десять колен Израилевых и стремятся соединиться с ними.
   - Зачем вы мне все это говорите?! - спросил Мануэль.
   - Скажу вам начистоту, - Торпа резко выдохнул и с решимостью заговорил вновь. - Мы верим в вашу честность. Присоединяйтесь к нам, дон Мануэль! Мы должны вместе свергнуть власть Араны и восстановить справедливость. Эта земля принадлежит короне. Туземцы - дикари и язычники. Нельзя, чтобы ради них нас лишали наших законных прав и сажали в темницу!
   - Полагаю, на суде вы сможете высказать все соображения, которыми столь любезно поделились со мной, - ответил на это Мануэль и отошел от двери.
   - В таком случае вы меня еще вспомните! - крикнул ему вслед Арана.
   Мануэль вернулся к окошку:
   - Если когда-нибудь вас выпустят на свободу, охотно скрещу с вами клинок.
   Спустя час, передавая ключи Франсиско Энао, который сменил его на посту, Мануэль испытывал сильное облегчение. В какое-то мгновение у него мелькнуло опасение, что заключенные начнут убеждать и уроженца Авилы, леонца Энао, в том, что леонцы и астурийцы должны быть заодно. Но Мануэль слишком устал, чтобы думать сейчас об этом.
   На следующий день он очень пожалел о том, что не прислушался к своим внутренним опасениям. Утром за распахнутой настежь дверью камеры никого не оказалось. Вместе с беглецами исчез и Энао.
   - Это моя вина, - с горечью говорил Мануэль капитану форта. - Я же подумал, что они попытаются уговорить его, но не придал своим мыслям значения!
   - Вашей вины в чужом предательстве нет и быть не может, - устало ответил Арана и отпустил Мануэля.
   В ходе короткого суда над арестованными андалусцами Арана распорядился продержать их под стражей еще два дня за самовольный уход из крепости и попытку присвоить себе полученное у индейцев золото, вместо того, чтобы сдать его короне. Больше он ни в чем обвинить их не мог: было совершенно очевидно, что их товарища застрелил кто-то из астурийцев.
   Как только закончился срок заключения, освобожденные из-под стражи Монтальван, Годой, Хименес и Морсильо отправились к Эсковедо, требуя объяснить, почему им не позволяют забрать приведенных ими женщин.
   - Завтра сюда прибудет Гуаканагари со свитой, - ответил нотариус. - Мы собираемся отдать ему женщин.
   Возмущенная четверка тут же объявила, что не считает Арану и его "приспешников" своими командирами, и демонстративно покинула форт. Они сделали это так быстро, что никто не успел их задержать. Разыскивать их в густых тропических лесах не имело никакого смысла.
  

***

  
   В день посещения форта касиком Гуаканагари стояла ясная, безветренная погода, но за пределами крепости, на границе леса и берега, лежало немало поваленных стволов, свидетельствовавших о силе недавнего урагана.
   Касика несли на носилках несколько индейцев. Остальные шли рядом. Все они были вооружены короткими топориками, луками, стрелами и копьями с оперением. Ростом таино были ниже европейцев, но мускулисты и хорошо сложены. Безбородые, скуластые, с крупноватыми губами, они часто улыбались, обнажая крепкие зубы. У многих зубы были желтыми, как у колонистов, которые уже несколько месяцев курили табак. Возможно, по той же причине. Длинные, гладкие черные волосы у мужчин были коротко острижены над бровями.
   Мануэль дал бы Гуаканагари около тридцати пяти или сорока лет, но он не слишком доверял своей способности оценивать возраст индейцев. Те в большинстве своем были худощавы и жилисты и от этого могли казаться моложе своих лет. На груди у касика висел золотой - золотой! - диск, на который тут же устремились алчные взгляды колонистов. Набедренная повязка крепилась к туловищу полосками хлопка, украшенными мелкими цветными камнями и ракушками.
   Встреча проходила во дворе форта. Носилки были положены на землю. Не вставая с места, Гуаканагари произнес что-то певучим голосом, и Эсковедо перевел в меру своих возможностей:
   - Правитель княжества Мариен приветствует правителя крепости Ла Навидад и желает ему долгих и счастливых лет жизни.
   - Командующий фортом Ла Навидад приветствует правителя княжества Мариен, - ответил Диего де Арана.
   Ленты, стягивавшие волосы пучком на голове касика, спадали ему на плечи, сверкая на солнце. Он заговорил без всякого выражения на лице, глядя прямо перед собой.
   - Мы верим, что в иной жизни есть два места, куда устремляются души, покинув тело, - говорил Гуаканагари, если можно было доверять переводу Эсковедо. - Одно из них пребывает во мраке и предназначено для тех, кто причиняет зло и терзает людей. Другое же - радостное и светлое. Туда уносятся души тех, кто в этой жизни уважали чужую жизнь и покой.
   В тех случаях, когда королевский эскривано затруднялся в переводе, он и его индейский друг, юноша по имени Майрени, долго шептались, оживленно помогая себе жестикуляцией. Когда совещание толмачей слишком затягивалось, касик повторял свою фразу другими словами.
   - Поэтому, - продолжал переводить Эсковедо, - если человек чувствует, что его дни приближаются к концу, и желает получить в иной жизни награду, он не должен причинять зло тем, кто не причиняет зла ему.
   - Наша вера, - ответил Диего де Арана, - призывает нас к тому же. Нельзя вредить ближнему.
   Арана запнулся. Он не привык проповедовать.
   После вступления Гуаканагари в осторожных выражениях высказал жалобу на поведение белых людей, силой забравших из их селений молодых женщин, многие из которых уже были замужем. На это Арана ответил, что виновные наказаны, а с женщинами в крепости обращались любезно, о чем они могут поведать и сами.
   Капитан дал условный знак, и десяток кастильцев, включая Мануэля, привели индианок.
   Женщины присоединились к мужчинам, но никто из числа таино - ни бывшие пленницы, ни пришедшие за ними мужчины - не выразили при этом никаких эмоций. Возможно, проявление чувств выглядело бы неуважением по отношению к присутствовавшему касику.
   Разговор зашел о золоте. Гуаканагани без каких-либо споров согласился оставить колонистам отнятые астурийцами золотые украшения в обмен на бусы и другую мишуру. Когда его спросили о месторождениях золота, он подтвердил то, что командование форта уже знало от Эсковедо: в горной области Сибао, на территории княжества Магуана, есть ручьи, где в песке можно найти золото. Но эта область контролируется касиком Каонабо, известным на острове своей свирепостью.
   После ухода индейцев Арана собрал всех колонистов и строго-настрого запретил им предпринимать какие-либо действия, которые могли бы нарушить дружеские связи с Гуаканагари и его подданными, а также отправляться в поисках золота в Сибао в одиночку или группами без ведома и разрешения командования.
   - Сеньоры, - сказал он в заключение своей речи. - Я желаю, чтобы у вас не было никакой неясности на сей счет. Любое найденное на острове золото принадлежит кастильской короне. Всякий из нас, кто присвоит себе хотя бы одну золотую песчинку, окажется нарушителем закона. И наказан он будет так же строго, как любой, кто украл королевское имущество.
   В ответ раздалось недовольное бурчание, но никто не осмелился вступить в открытый спор с капитаном.
  

***

  
   В середине лета в форте опять вспыхнула лихорадка. Десять человек лежали в лазарете. Магистр Хуан оказался прав: никто из тех, что болели зимой, на этот раз не слег. Это позволило им помогать лекарю ухаживать за больными. Они сменяли друг друга по двое.
   - Я всегда боялся этой напасти, - повторял срывающимся голосом Гонсало Фернандес. - Чувствую, что не переживу!
   Лицо его было красным, одутловатым. Веки отекли. Кожа приобрела желтоватый оттенок. Он свалился три дня назад. Болезнь началась с разъедающей головной боли, потом его начало тошнить.
   - С чего ты это взял? Ведь ни один из нас зимой не умер, это не смертельная болезнь! - убеждал его Мануэль, помогая другу сесть на лежанке, чтобы выпить воды.
   Гонсало морщился: любые движения вызывали острую боль в мышцах спины, рук и ног. Мануэль поражался тому, как он горяч. Похоже было, что у Фернандеса болезнь протекает острее, чем в его случае.
   Выйдя из лазарета, Мануэль поделился своими соображениями с магистром. Ответ лекаря не утешил его:
   - Возможно, вы и правы, дон Мануэль, - хирург прочистил горло. - К сожалению, у меня нет никаких знаний о том, как бороться с этой хворью. Я даже не знаю, поддается ли она лечению.
   - Но вы ведь исцелили нас зимой!
   - О нет, - горько усмехнулся магистр Хуан. - Вы тогда сами выздоровели. Я только старался облегчить ваши мучения.
   Из-за угла лазарета вышел колонист по имени Тристан де Сан-Хорхе.
   - Магистр! - воскликнул он. - Нужна ваша срочная помощь! Вернулся Франсиско Хименес. Он истекает кровью!
   Лекарь повернулся к Фуэнтесу:
   - Дон Мануэль, я знаю, вы уже закончили свое дежурство. Но я прошу вас о личном одолжении: помогите своим сменщикам до моего возвращения.
   - Разумеется, магистр.
   Мануэль вернулся в лазарет, где за больными ухаживали англичанин Тальярте и балеарец Себастьян с острова Мальорка, принадлежавшего королевству Арагон.
   Гонсало спал. Двое больных тихо стонали.
   - Хорхе совсем плох, - шепнул Мануэлю балеарец.
   Они подошли к постели, где лежал Хорхе Гонсалес, уроженец городка Тригерос в провинции Уэльва. Больной был неподвижен, глаза его были закрыты. Температура, видимо, спала. Лицо больше не было красным. Оно пожелтело, застыло, как маска, и выглядело пугающе. Мануэль вздрогнул, осознав, что Себастьян прав.
   Вернувшись, магистр Хуан вывел всех троих своих помощников из лазарета.
   - Астурийцы и андалусцы перебили друг друга, - сказал он без обиняков.
   - Как перебили?! - воскликнул Себастьян.
   Англичанин никак не прокомментировал это сообщение.
   - Когда наши бравые южане ушли из форта,- голос лекаря был, как всегда, суховат и резок, - они первым делом решили поквитаться с товарищами Торпы за убийство Хакомо. Но не сразу их нашли. Спать им было негде, и они отправились на восток, в область Магуа, где нашли заброшенное индейское поселение. Там они и жили, пока однажды Франсиско Хименес, пытаясь поймать рыбу, не наткнулся на берегу на Энао - того самого, который выпустил астурийцев из тюрьмы и ушел вместе с ними. Этот Хименес был другом покойного Хакомо. Он проследил за Энао и таким образом нашел место, где обитали астурийцы.
   - Еще одно покинутое селение таино? - догадался Себастьян.
   - Да. Через несколько дней южане напали на поселок северян посреди ночи. Завязался бой.
   Магистр Хуан замолк.
   - Кастильцы убивают кастильцев за тысячи лиг от дома, - пробормотал Мануэль. - Ради чего?!
   - Все кончилось тем, - снова заговорил лекарь, - что в живых остались лишь три человека - сам Хименес и двое астурийцев: Эрнандо де Поркуна и Хуан Патиньо. Все трое были ранены. Диего де Торпа был убит во время одной из стычек. Хименесу, как видите, удалось вернуться в форт. Двое других, как он утверждает, остались в лесу истекать кровью, и надежды на то, что они живы, нет. Ведь выхаживать их было некому, так как их женщины во время перестрелки разбежались. Причем одна из них попала под пулю и погибла.
   - Там были женщины? - англичанин проявил, наконец, интерес к разговору.
   - Вас это удивляет? Вспомните, обе компании покинули форт именно из-за этого. Выйдя из подчинения дону Диего, они тут же принялись за старое. Правда, теперь забирали женщин из селений, расположенных подальше от форта.
   - Почему же Гуаканагари и его люди не сообщили нам об этом? - спросил Тальярте, не обращаясь ни к кому конкретно.
   Его собеседники задумались.
   - Похоже, он нам больше не доверяет, - предположил магистр Хуан. - Если так, то это недобрый знак. Несмотря на застарелую вражду между касиками, Гуаканагари может теперь попросить помощи у Каонабо.
   Повисло молчание.
   - В каком состоянии Хименес. Он выживет? - спросил Мануэль.
   Доктор ответил после небольшой паузы:
   - Он уже скончался. Слишком много крови потерял, пока добрался сюда.
   Все четверо стояли и удрученно молчали, не зная, что сказать.
   - Теперь нас осталось двадцать восемь человек, - произнес Тальярте.
   Однако он недолго был прав в своих расчетах. К вечеру следующего дня шесть больных, включая Гонсало Фернандеса, скончались. Еще четверо остались в живых.
   Форт Ла Навидад насчитывал теперь двадцать два колониста.
   Мануэль с печалью вспоминал умершего друга. Гонсало не было и двадцати пяти лет. Какая короткая жизнь! Если бы он не подхватил эту болезнь, которая так страшила его. Если бы не остался в Ла Навидад, а вернулся бы в Кастилию вместе с адмиралом. Если бы "Санта-Мария" не села на рифы возле северного берега Эспаньолы. Если бы Гонсало с самого начала не оказался в составе экспедиции Колона. Так много "если бы", и при каждом из них Гонсало мог бы сейчас жить.
   В последние недели лета, чтобы как-то заглушить тоску и скуку, Мануэль с позволения эскривано изучал его записи по языку таино. Это позволило ему обмениваться простыми фразами с Майрени, когда тот приходил в форт к Эсковедо.
   В сентябре период бешеных ветров еще не закончился, но уже разразился второй сезон проливных тропических дождей. Теперь, когда на остров обрушивались ливни вместе с ураганами, адмиралу, попади он сюда, не пришло бы в голову сравнивать Эспаньолу с райским садом.
   Еще одной напастью были всевозможные насекомые, пытавшиеся найти укрытие от дождя в помещениях крепости. Среди них попадались мелкие рыжие муравьи, укусы которых причиняли нестерпимый зуд и боль, доходившую до костей.
   Во второй половине месяца просветы между бурями и грозами стали удлиняться. В один из таких спокойных промежутков группа из шести человек, отправилась с разрешения Араны в горы Сибао на поиски золотоносных ручьев.
   Не найдя месторождений золота, кастильцы стали заходить в селения таино, где обменивали побрякушки на небольшие золотые украшения, которые по возвращении в форт тут же сдали начальству. Однако вернулись они не одни. С ними пришли пятнадцать молодых женщин, которых они забрали из деревень, несмотря на протесты жителей.
   Арана был вне себя от ярости.
   - Вы понимаете, что наделали?! - кричал он. - Разве я вам не говорил, что страной Сибао правит касик Каонабо, а не наш друг Гуаканагари?! Что он известен своей несговорчивостью и воинственностью?! Неужели вы хотите, чтобы все население острова ополчилось против нас?!
   В гневе он со всей силой стукнул кулаком по столу.
   - Дон Диего!- запротестовал один из шестерых, мужчина средних лет по имени Педро де Форонда. - Вы говорили, чтобы никто не присваивал золотых вещей. Мы их сдали. Вы говорили, что мы не должны задевать подданных Гуаканагари. Мы этого не делали. Вы ничего не говорили о том, что нельзя брать женщин в селениях, подчиненных Каонабо. В конце концов, мы же мужчины! Сколько времени мы можем обходиться без женщин?!
   Арана потрясенно уставился на Форонду.
   - Да, я не говорил вам, что нельзя отнимать женщин у подданных Каонабо, потому что мне и в голову не пришло, что вы этого не понимаете! Теперь я вижу, в чем моя вина. Имея дело с такими безмозглыми идиотами, я должен объяснять каждую мелочь!
   - Вы оскорбляете нас, капитан! - воскликнул, побагровев, Мартин де Логросан.
   - Да замолчите же вы, наконец! - заорал Арана так яростно, что все испуганно умолкли. - Так, - он обратился к Эсковедо, Гутьерресу и Мануэлю, - необходимо немедленно вернуть этих женщин Каонабо и принести ему извинения, а также задобрить его подарками. Дорогу покажут сами женщины. Никто из этих шестерых, - он кивнул в сторону провинившихся, - с вами не пойдет, чтобы не раздражать индейцев. Когда уладите все, расспросите Каонабо о месторождениях золота.
   - Кто же покажет нам дорогу назад? - спросил Эсковедо.
   - Постарайтесь запомнить ее или попросите, чтобы Каонабо дал вам проводника.
   Наутро отряд из восьми колонистов, среди которых были оба лейтенанта и Мануэль, вместе с похищенными индианками отправился в горы страны Сибао. В форте остались капитан Диего де Арана и еще десять человек.
   Пройдя без особых затруднений влажный дождевой лес, путники оказались в долине, поросшей столь буйной зеленью, что им пришлось прочищать себе дорогу, вырубая деревья и кустарник.
   После трех часов ожесточенного труда, отряд оказался на склоне холма, поросшего лесом. Здесь идти стало легче, и Гутьеррес объявил отдых.
   Привалившись к стволу, Мануэль глубоко дышал, бездумно глядя вверх, где в зеленом шатре, образованном переплетением листьев и лиан, сновали небольшие яркие и чрезвычайно горластые птицы. Здесь, на Эспаньоле, они разительно отличались от пернатых собратьев в Европе. Мануэлю до сих пор не удалось встретить ни одной знакомой породы. Если, конечно, не считать маленьких черных птиц, которых поселенцы называли "воронятами". Эти, по крайней мере, выглядели знакомо, напоминая ворон, уменьшившихся до размеров воробья и перекрасивших клювы в желтый цвет.
   - Осторожнее, дон Мануэль! - подошедший к нему Эсковедо, оторвав ветку от ближайшего дерева, с брезгливым выражением лица смахнул с правого сапога Мануэля крупного мохнатого паука.
   - Попробовали попрактиковаться в языке? - спросил королевский эскривано, усевшись рядом и кивнув в сторону почти полностью обнаженных смуглых женщин, расположившихся в тени кустарника, за которым начинались кактусовые заросли.
   - Нет, - улыбнулся Мануэль. - Признаюсь, пытался прислушиваться к вашим разговорам с ними, но моих знаний пока не хватает, чтобы понять такую быструю речь. Очевидно, вы способнее к языкам.
   - Каждый из нас чем-то одарен, - рассудил Эсковедо. - Только на эту безучастную и прекрасную природу наши таланты не производят никакого впечатления. Подумайте, как хрупка наша жизнь, дон Мануэль. Человек, со всеми его способностями, знаниями и искусствами, приобретенными за годы труда, может сгинуть в одночасье из-за пожара, урагана, чужой или собственной глупости, погибнуть от упавшего камня, от укуса ядовитого паука, от стрелы туземца, наконец. Поистине, жизнь человеческая, подобно пламени свечи, способна угаснуть от любого дуновения ветерка...
   Мануэля встревожило настроение, овладевшее нотариусом.
   - Мне всегда казалось, что вы человек набожный, - заметил он.
   - Я от этого и не отказываюсь, - подтвердил Эсковедо.
   - Тогда вам следует думать, что ваша жизнь находится в руках Господа, а не безучастной природы. Извините, если мои слова звучат поучительно.
   - Нет, что вы! Вы совершенно правы. Я, пожалуй, воспользуюсь привалом и помолюсь.
   Эсковедо отошел.
   По мере продвижения вперед пейзаж становился все более холмистым и изрезанным. Деревьев попадалось меньше, а крупных и мелких валунов и камней - больше. Повсюду росла низкая трава.
   - Вы тоже стараетесь на них не смотреть, - не то спросил, не то констатировал идущий рядом с Мануэлем парень из Талаверы, по имени Педро.
   - Вы про женщин?
   - Да, про них, - Педро тяжко вздохнул. - Так и набросился бы на любую из них, несмотря на то, что еле волочу ноги от усталости... Особенно вот на ту, с крутыми бедрами.
   Понять, кого он имеет в виду, было несложно. "Та, с крутыми бедрами" была выше остальных индианок и отличалась необъяснимо влекущей грацией движений.
   - Будь моя воля, - добавил Педро, - я не стал бы возвращать этих дам в их селения, а оставил бы в форте. Может быть, наши два британца и могут обходиться без женщин, но кастильцы не так сдержанны. Мы люди горячие!
   - Не беспокойтесь, Педро, - вставил свое слово услышавший его ирландец Уильям, которого остальные колонисты называли Гильермо. - Британцы, так же, как и кастильцы, созданы Богом, который сказал, что негоже человеку быть одному.
   - Эх, - опять вздохнул Педро, мечтательно закатив глаза, - видели бы вы, какие красотки встречаются у нас в Талавере.
   Мануэль ничего не ответил. Из своего кратковременного пребывания в Талавере он запомнил только аутодафе и стычку в трактире с доносчиком Фабио и его приятелями.
   После следующего привала дорога стала заметно круче. Вскоре путники вошли в сосновый лес. Если бы не зеленые заросли и море далеко внизу, можно было бы решить, что это Кастилия. Теперь им все чаще попадались быстрые и узкие ручьи, настолько прозрачные, несмотря на водовороты на каменистом ложе, что в них то и дело мелькали извилистые силуэты небольших рыб.
   - Осторожно, сеньоры! - раздался вдруг громкий голос лейтенанта Педро Гутьерреса. - Мы окружены!
   Несколько колонистов одновременно издали изумленные возгласы. Спереди и слева на двух холмах стояли вооруженные индейцы числом никак не менее сорока. Увидев их, находившиеся внизу женщины стали им что-то кричать.
   - Дон Родриго, - воскликнул Гутьеррес, - скажите им скорее, что мы пришли вернуть женщин и выразить свое почтение их правителю!
   Эсковедо громко произнес приветствие на языке таино, однако индианки, заголосившие при виде воинов, заглушили его слова.
   - Кажется, мы попали в неприятную ситуацию, - шепнул эскривано стоящему рядом с ним Мануэлю. - Скажите людям, но тихо, чтобы они были готовы к бою.
   Мануэль начал было обходить колонистов, чтобы передать им слова, но тут сверху раздался окрик.
   - Дон Мануэль, стойте на месте! - встревоженно произнес Эсковедо. - Индейцы говорят, что если мы не прекратим двигаться, они будут стрелять.
   Действительно, многие воины на вершине холма приготовили луки и стрелы. Все они были хорошо сложены. Мышцы на руках и ногах были туго перевиты жгутами, отчего казались выпуклыми и упругими. Тела их были покрыты татуировкой. Выглядели эти "гвардейцы" куда более устрашающе, чем жители деревень.
   На холме, расположенном впереди от колонистов, появился грузный высокий мужчина с золотым диском касика на груди.
   - Каонабо... - пробежал по рядам индианок благоговейный вздох, и они наконец умолкли.
   Последовала тяжелая пауза, во время которой ни одна из сторон не издала ни звука и можно было отчетливо слышать трели птиц, стрекот насекомых и журчание ручья. Каонабо поднял руку и произнес что-то грозным голосом.
   - Вы пришли на нашу землю и отняли женщин у наших людей, - перевел Эсковедо. - Этими действиями вы оскорбили богов. Чтобы умилостивить их, вам придется отдать свои жизни, - воспользовавшись возможностью говорить, переводчик, не меняя интонации, добавил от себя: - Сеньоры, готовьтесь выхватить пистолеты.
   - Люди, которые так поступили, уже наказаны, - ответил на речь Каонабо Педро Гутьеррес. - Мы пришли сюда, чтобы вернуть ваших женщин, извиниться и вручить правителю княжества Магуана наши дары.
   Одна из женщин что-то выкрикнула.
   - Она утверждает, что белые люди, забирая ее из деревни, убили ее мужа, который пытался этому помешать! - в ужасе сообщил Эсковедо.
   - Неужели это правда?! - воскликнул пораженный Гутьеррес, обращаясь к своим людям.
   Никому из присутствующих не был известен ответ на его вопрос.
   - Мы этого не знали! - крикнул Гутьеррес, обращаясь к Каонабо. - Когда вернемся в крепость, обязательно найдем того, кто это сделал, и он будет казнен!
   Эсковедо громко перевел эти слова.
   Выслушав с каменным лицом, касик потребовал, чтобы пришельцы немедленно отпустили женщин.
   Лейтенант показал жестом, что индианки свободны. Те недоверчиво глядели на кастильцев, не зная, как себя вести. Эсковедо сказал им что-то на таино. Женщины потянулись в направлении холма, когда Педро из Талаверы вдруг закричал:
   - Этого нельзя допустить! Индейцы сейчас не стреляют только потому, что у нас в руках их женщины! Когда женщины поднимутся на холм, нас уже ничто не защитит!
   Оставаться внизу, на виду у нескольких десятков воинов, готовых выпустить град стрел, действительно было крайне неуютно, и, тем не менее, Гутьеррес, повысив голос, решительно произнес:
   - Педро, стой на месте, иначе в нас начнут стрелять!
   Парень, не слушая его, с побелевшими от ужаса глазами бросился к толпе женщин.
   - Назад! - рявкнул лейтенант и ринулся за Педро, чтобы остановить его, но, сраженный оперенной стрелой, взревел от боли и упал.
   - Пистолеты! - голос Эсковедо тут же заглушили гикающий с горловым клекотом боевой клич индейских воинов и крики женщин.
   Педро ошибся: индианки не стали для него прикрытием. Они с яростью набросились на несчастного парня из Талаверы, обступив со всех сторон и свалив на землю. Мануэль еще слышал вопли Педро, когда его самого случайно прикрыло от летящей стрелы крупное тело ирландца, пронзенного копьем навылет.
   Мануэль рванулся резко в сторону, успев спрятаться за валуном. Перезарядив пистолет, он стал искать глазами Каонабо, но того на холме уже не было видно. Между тем его разрисованные татуировкой воины начали спускаться вниз.
   Краем глаза Мануэль увидел, как высокая девушка, которая так нравилась Педро, подняв обеими руками большой камень, с силой обрушила его на голову пленника. Издав короткий вскрик, Педро умолк. Женщины побежали вверх по холму, оставив на траве его труп с размозженной головой.
   - Бегите, дон Родриго! - крикнул Мануэль королевскому нотариусу. - Я попытаюсь вас прикрыть.
   С громким криком упал на землю арагонец Франсиско. В его спине торчали три стрелы.
   Эсковедо рванулся назад, в ту сторону, откуда пришел их отряд. Он добежал до ствола сосны и укрылся за ним. Здесь начинался сосновый лесок, но убежище, которое он давал, было ненадежным, ибо с одного из холмов индейцы уже почти спустились вниз. Было ясно, что через несколько минут они окружат это место и тогда дерево уже не поможет.
   - Сеньоры, нас осталось трое! - крикнул находящийся слева от них англичанин Тальярте. - Бежим в разные стороны! Тогда хоть кто-нибудь из нас спасется. Необходимо добраться до форта и предупредить, чтобы готовились к нападению!
   С этими словами Тальярте ринулся куда-то вниз, за крутой обрыв. Мануэль успел лишь увидеть, как за ним бросились вдогонку четыре индейца.
   Сам он добежал до Эсковедо, который почему-то сидел, прислонясь к стволу. Схватив за руку пожилого эскривано, Мануэль прошептал:
   - Дон Родриго, бежим, здесь нельзя оставаться! Они сейчас нас окружат. Необходимо предупредить наших людей в форте, что Каонабо объявил нам войну.
   - Я не могу шевельнуться, - с трудом раздвигая губы, прохрипел Эсковедо. - Вероятно, у них отравленные стрелы.
   Только тут Мануэль заметил кровавое пятно и оторванный лоскут на левом предплечье дона Родриго. Выдернутая стрела лежала здесь же, на земле.
   - Я отнесу вас! - решительно сказал Мануэль и наклонился к эскривано, одновременно перезаряжая пистолет.
   Тут ему пришлось срочно вскочить, так как из-за дерева возникли два воина Каонабо. Одному из них Мануэль всадил пулю в живот, стреляя из пистолета левой рукой. В то же время он ударил мечом второго нападавшего с такой скоростью, что тот не успел даже поднять каменный топор.
   Третий индеец, появившийся из-за спины падающего воина, обрушил свой топор на сидящего Эсковедо. Нотариус из Кордовы, успев коротко вскрикнуть, упал замертво.
   Мануэль ударил мечом его убийцу по шее, и тот, зажимая рану, из которой хлестала кровь, окатившая Мануэля, свалился на тело эскривано.
   Мануэль ринулся прочь, не понимая толком, в каком направлении бежит. Он лишь знал, что надо двигаться вниз по склону. Передвигаясь короткими перебежками от ствола к столу, падая, скользя под уклон, обдирая руки, он вскоре оказался там, где начинался недлинный, открытый, усыпанный валунами участок земли, на котором то здесь, то там росли скопления кактусов. На другой стороне площадки начинался высокий кустарник, ведущий к дождевому лесу.
   Место было незнакомое. Из Ла Навидад они шли как-то иначе. Мануэлю было важно держаться направления на северо-запад. Если удастся спуститься к морю, то дорогу к форту он как-нибудь найдет.
   А пока самое главное - преодолеть открытый участок земли и добежать до кустарника, где спрятаться от воинов будет проще.
   Оглянувшись, Мануэль к собственному удивлению не заметил погони. Возможно, воины Каонабо просто не знали, куда он побежал.
   Набрав полные легкие воздуха, саламанкский идальго выдыхал его уже на бегу. Теперь у него не было времени для того, чтобы оглянуться, и возможности притаиться за укрытием. Только бы добраться до крупного серого камня, расположенного примерно на полпути до кустарника!
   Это ему удалось. Пытаясь отдышаться, Мануэль осторожно выглянул из-за валуна. На вершине холма все еще двигались люди, но ниже, между соснами, никого не было видно.
   На пути к заветной цели, прямо за камнем росли кактусы в человеческий рост. Бежать к кустарнику можно было либо справа от них, либо слева. На раздумья времени не было, и Мануэль, положившись на удачу, бросился вперед, обогнув заросли справа.
   Через мгновение, когда острая боль пронзила плечо, он понял, что выбор был неудачен.
   Скривившись и закусив губу, Мануэль добежал до кустарника и лишь после этого осторожно выглянул из зарослей. Три индейца, отделившись от линии сосен, бежали через открытый каменистый склон. Все трое находились значительно левее валуна. Это означало, что, если бы Мануэль побежал не справа, а слева от кактусов, они бы его просто не увидели.
   Опять эти "если бы", думал Мануэль, выдергивая стрелу и морщась от обжигающей пульсации в правом плече. Перезарядил пистолет - благодаря шуму ветра и неожиданному раскату грома, можно было не заботиться о соблюдении тишины. Тщательно прицелился и выстрелил. Один из преследователей упал, раскинув руки. Двое других поспешно вернулись в защищенное соснами пространство.
   Похоже было, что этих воинов - то ли карибов, то ли столь воинственных таино, что их кроткие собратья считали их карибами, - пугало только огнестрельное оружие. Да и что еще могло остановить врага при таком численном перевесе, если не огонь?
   Перевязать рану жгутом Мануэль не мог. Для этого требовалась посторонняя помощь. Теперь ему, возможно, предстояло истечь кровью.
   Мануэль вспомнил Эсковедо и похолодел от ужаса. Наконечник этой стрелы тоже мог быть отравленным! Если это так, смерть наступит еще раньше, чем от потери крови.
   Если бы только он побежал не справа, а слева от кактусов!
   Если бы он остался в Ла Навидад, вместо того, чтобы сопровождать индианок!
   Если бы он не остался в Ла Навидад, а вернулся с адмиралом в Кастилию!
   Если бы "Санта-Мария" не разбилась о рифы!
   Ему казалось, что терзаемое болью плечо в то же время немеет, теряя чувствительность. Мануэль понимал, что столь противоречивое переживание невозможно, что его породил страх оказаться отравленным. Сердце оглушительно барабанило в груди, как будто посылая толчками кровь к пораженному месту.
   Надо было немедленно прогнать страх. Затуманивая мысли, он мог только помешать принятию быстрых и правильных решений.
   Но ведь стрела действительно, возможно, отравлена, как и та, что поразила бедного, никому не причинившего зла Эсковедо!
   Перед глазами Мануэля возник образ Педро, замученного до смерти теми, на кого он так хотел наброситься сам...
   Заскрипев зубами, Мануэль, презирая себя за безволие, опять погрузился в бесполезные размышления о том, что было бы, "если бы". Ему казалось, что от него ускользает нечто важное, предельно важное, связанное с этими мыслями, отчего они, возможно, и не были лишены смысла.
   Внезапно, всплыв яркими картинками, нахлынуло воспоминание, чуть не ослепившее Мануэля: зубчатые башни Гранады на холме; падающий с лошади рыцарь; рука, выпускающая меч. И сам Мануэль, полностью изменивший ход событий силой своего желания!
   У саламанкского идальго перехватило дух. Ведь это же произошло на самом деле! Так ли уж важно, что другие об этом не помнят?! Он ведь это сделал! Это вовсе не привиделось ему в приступе безумия, как он сам себе внушил. В конце концов, будь Мануэль сумасшедшим, это давно проявилось бы еще в чем-нибудь.
   Почему же он так испугался собственного дара, что гнал от себя воспоминание и в конце концов действительно забыл о случившемся?
   Да потому что с детства знал, что колдовство связано с дьяволом! Что за это можно попасть на костер!
   Но ведь он, Мануэль де Фуэнтес, не заключал союза с дьяволом! Уж это-то он знал наверняка. Скорее его заключили те, кто сжигали людей живьем. Да и что дурного было в спасении христианского рыцаря от руки сарацина?
   Может быть, то, что из-за этого погиб мусульманин?
   Нет, эта мысль была неверной. Не Мануэль де Фуэнтес придумал войны в этом мире! Кто-то в поединке должен был погибнуть. И Мануэль помог своему, а не чужому. Он сделал это не потому, что одна сторона в войне несла справедливость и истину, а другая была злодейской и сатанинской. И христиане, и мавры - просто люди со всем их причудливым переплетением светлых и темных качеств.
   Мануэль поступил таким образом просто потому, что на войне, если уж не удалось ее избежать, надо помогать своим.
   Так или иначе, но здесь, на Эспаньоле, в данный момент не было инквизиции, которая могла обвинить Мануэля в ереси или ворожбе. Здесь не было костров аутодафе. Не было альгвасилов и доминиканцев.
   Здесь был колючий кустарник. Был нарастающий ветер, обещавший перерасти в очередной ураган. Были затягивающие небо тучи, взбухшие от желания излиться на землю. Были испуганные крики неизвестных европейцам птиц. Был непрекращающийся пожар в плече. Был страх умереть от яда. Было страстное желание избежать расправы со стороны кровожадных карибов, даже если на самом деле они и не карибы.
   - Вот сейчас я и узнаю, привиделось мне все тогда под Гранадой или нет, - прошептал Мануэль. Закрыв глаза, он представил себе, как все происходило и как могло произойти.
   У него возникло странное ощущение, словно через его сознание проходит нечто необъяснимое и бесконечное, какая-то всеохватная связующая ткань, в которую вплетены все судьбы и события - и те, что были, и те, что могли быть. Мануэль видел, как все произошло бы, если бы он, выскочив из своего укрытия за валуном, побежал слева от кактусовых зарослей, а не справа. Как бы он двигался, в какой участок леса попал бы, где бы в это время находились трое преследователей.
   Множество возможностей возникало практически на каждом шагу, это было не два сценария, это были следующие друг за другом пучки сценариев. Они переплетались, и отслеживать один конкретный среди них было одновременно и мучительно, и восхитительно. В одних сюжетах присутствовала боль в плече, в других - смертельная тоска, в-третьих - отсутствие боли и ощущение полной безопасности.
   И рядом со всем этим пребывала уверенность в том, что необходимо торопиться, что по мере того, как тот момент первого выбора - пойти справа или слева от кактусов - удаляется в прошлое, вариантов становится все больше, а способности ухватиться за какой-то один из них и распутать его, чтобы он сбылся, - все меньше.
   "Возможностей становится больше, а возможности - меньше!" - пришла в голову парадоксальная мысль.
   Мануэль поспешно зацепился за один из вариантов развития событий. Для этого ему пришлось совершить усилие, но объяснить словами, в чем это усилие состоит, он бы не сумел. Мириады крошечных подробностей стали заполнять его сознание, угрожая затопить его. Однако Мануэлю как-то удалось удержать внимание на выбранном рисунке в ткани бытия...
   ...Только бы добраться до крупного серого камня, расположенного примерно на полпути до кустарника!
   Это ему удалось. Пытаясь отдышаться, Мануэль осторожно выглянул из-за валуна. На вершине холмов все еще двигались люди, но ниже, между соснами, никого не было видно.
   На пути к заветной цели, прямо за валуном, росли кактусы в человеческий рост. Бежать к кустарнику можно было либо справа от них, либо слева. На раздумья времени не было, и Мануэль, не полагаясь на сей раз на удачу, бросился вперед, обогнув заросли слева...
   ...Мануэль открыл глаза и задохнулся от восторга. Он находился за кустарником, но не там, где в первый раз.
   Стрелы в плече не было!
   Раны не было!
   Пульсирующей боли не было!
   Карибского яда в теле не было!
   Если не считать небольшого головокружения после круговерти событий, которые пронеслись только что в его сознании, Мануэль не испытывал никакого неудобства.
   Итак, он действительно умеет менять реальность!
   Или, может быть, это дано всякому, но люди просто об этом не подозревают? Нет, вряд ли. Подобная способность, будь она всеобщей, не осталось бы тайной для всего человечества с древнейших времен. О ней писали бы греческие трагики и римские поэты, а нынешние флорентийские скульпторы ваяли бы волшебников, плывущих по ткани бытия.
   Мануэль почувствовал прилив благодарности к Алонсо, который рассказал ему во внутреннем дворике кордовского дома своего дяди о том, что реальность похожа на сон. Именно эта мысль толкнула Мануэля под Гранадой на отчаянный шаг, ставший спасением для Гарсиласо. Молодой начитанный мориск оказался прав! Явь похожа на сон, она текуча, податлива и подчиняется воздействию мысли. Если бы не тот разговор в патио, Мануэль так и прожил бы весь свой век, даже не подозревая, что может изменять действительность!
   Он - волшебник! Такова реальная ситуация. Мануэль мог отрицать в себе этот дар, мог на годы предать его забвению. Или же - пользоваться им, как сделал только что. Ведь фактически благодаря способности изменить ход событий силой воображения он уберегся сейчас от верной смерти. Даже если бы стрела не была отравленной, разве был бы он в состоянии продолжить свой путь к форту через незнакомую, поросшую зачастую непроходимыми зарослями местность, не ведая точного пути, с открытой раной в плече, которую он даже не мог перевязать, чтобы остановить кровь?
   Мануэль точно знал, где в этот момент находились трое преследователей, ведь он видел их в предыдущем сценарии реальности. Выглянув из зарослей, он убедился в том, что не ошибся. Трое индейцев уже шли вниз по открытому склону, приближаясь к его убежищу.
   Ему не хотелось лишать человека жизни, но он точно знал, что остановить преследователей сможет только огонь.
   Мануэль зарядил пистолет, не боясь выдать металлическим лязгом свое присутствие, в это самое мгновение прогремел гром. Тщательно прицелился и выстрелил. Индеец упал на землю, раскинув руки. Двое других поспешно ретировались обратно под укрытие сосновых стволов.
   Мануэль стремительно бросился вниз по склону, не обращая внимания на острые сучья и бьющие по лицу ветви. Вскоре он оказался в лесу, и, как выяснилось, это произошло очень вовремя. Земля в очередной раз подверглась яростной атаке урагана с дождем. Густой древесный полог и плотное переплетение толстых ветвей и длинных прочных лиан создавали шатер, ослабивший силу бури. Правда, здесь тоже постоянно что-то звенело и капало с листьев, но это не шло ни в какое сравнение с тем, как буйствовали стихии на открытых участках земли.
   Казалось маловероятным, что воины Каонабо продолжат преследование в такую погоду, и все же желательно было отойти от мест их обитания как можно дальше. Мануэль продолжал двигаться вниз, придерживаясь направления, представлявшегося ему более или менее верным.
   Он вздрогнул, увидев вдруг под скалистой террасой чью-то руку, между пальцами которой пузырилась бурая дождевая вода.
   Осторожно подойдя поближе, саламанкский идальго к своему огорчению обнаружил, что Тальярте так и не удалось выжить. В боку у мертвого англичанина зияла рана. Самой стрелы видно не было - по всей видимости, Тальярте выдернул ее до того, как добрался до этой скалы.
   Теперь Мануэль почти не сомневался, что у "гвардейцев" Каонабо все стрелы были отравлены.
   Ему хотелось похоронить убитого британца, но нечем было копать. К тому же задержка могла стоить жизни.
   Мануэль продолжил бег, борясь с зарослями и в то же время пытаясь придумать, как бы помочь Тальярте. Затем до сознания дошло, насколько абсурдна эта мысль. Как уж тут поможешь...
   И тотчас же пришло новое понимание, от которого у идальго перехватило дыхание: в его нынешнем положении, когда он знал про свой дар, в ней не было ничего абсурдного!
   Он действительно мог оживить не только Тальярте, но и всех остальных!
   Мануэль чуть не закричал от радости.
   Надо было только добраться до безопасного места, где можно спокойно сосредоточиться и изменить реальность последних дней. Он пока не знал, как именно следует это делать. Предстояло тщательно продумать все сценарии и выбрать наилучший из них. Но то обстоятельство, что это вообще возможно, придало Мануэлю силу. Ликующий рассудок не желал считаться с усталостью тела!
   Когда лес наконец закончился, Мануэль уже не знал, сколько времени он бежал. Впереди виднелось море, однако путь к воде преграждали мангровые заросли, образовавшие прямо на берегу настоящее болото. Ветер стих. Солнце деловито принялось за свой обычный труд и с успехом уничтожало следы только что прошедшего тропического дождя.
   По расчетам Мануэля, форт должен был находиться на западе. Но как далеко он был отсюда, Мануэль не имел никакого представления. Да и идти напрямик на запад было невозможно из-за болотистой местности. Необходимо было вернуться в лес и уже там как-то пробираться в нужном направлении.
   Мануэль сел под навесом, образованным небольшим холмом и растущими повсюду деревьями, на самой кромке леса. Несмотря на обуревавшую его жажду деятельности, тело все сильнее требовало отдыха.
   Взгляд упал на камушек, который Мануэль по рассеянности подобрал, усаживаясь на землю. Улыбнувшись сходству камушка с маленькой лягушкой, Мануэль запустил его, что было сил, в сторону поблескивающей впереди воды, и голыш, булькнув, утонул в мангровой топи. Можно было вообразить, что он квакнул.
   Настроение у Мануэля было приподнятым. Он понимал, что заблудился. Он понимал так же, что семеро колонистов убиты и что Каонабо непременно нападет и на оставшихся в форте. Понимал, что в обычной ситуации ему следовало как можно быстрее добраться до своих.
   Но ситуация не была обычной.
   Мануэль был волшебником, и поэтому ему не надо было искать форт. Ему не надо было сообщать Аране о гибели стольких людей.
   Вместо этого, у него была возможность изменить случившееся!
   И тогда все останутся в живых!
   Не только Эсковедо и остальные шестеро, убитые сегодня по приказу Каонабо.
   Но и астурийцы!
   И андалусцы!
   И те, кого сразила лихорадка! Бедному Гонсало совсем не обязательно было умирать в расцвете лет!
   Вот, наконец, наступил миг, когда можно было превратить "если бы" в "так и было".
   Если бы "Санта-Мария" не напоролась в ту злосчастную ночь на рифы из-за ошибки рулевого, все эти люди могли сейчас быть в живых. Более того, все они, включая Мануэля, могли находиться сейчас в Кастилии. Матушка не беспокоилась бы о нем. Он уже нашел бы свою возлюбленную Лолу. Диего де Торпа и Педро из Талаверы не совершали бы гибельных глупостей из-за потребности в женской ласке.
   Если бы "Санта-Мария" не разбилась, все было бы намного лучше!
   Мануэль вспомнил только что отправленный на дно камушек. Решил провести небольшой опыт, просто ради удовольствия лишний раз почувствовать себя всесильным чудотворцем.
   Он зажмурился, окунулся на мгновение в ткань бытия, быстро настроил ум на другой сценарий и снова открыл глаза.
   Камень, несколько секунд назад лежавший на дне, был теперь у него в руке!
   И он действительно очень напоминал маленькую лягушку. "Лягушонок", - подумал Мануэль и тихо засмеялся. Ему захотелось сохранить этого маленького свидетеля своих первых побед над неповоротливой явью, и он положил "лягушонка" в мешочек на поясе.
   Итак, решение принято! Никто из колонистов не должен был остаться в форте Ла Навидад и погибнуть. Да и самого форта не должно было существовать, ибо в той яви, которую Мануэль переживал в данный момент, собираясь превратить ее в бледную несбывшуюся возможность, Ла Навидад строился из обломков флагманского корабля. Если нет крушения "Санта-Марии", то нет и форта Ла Навидад!
   Устроившись поудобнее, Мануэль закрыл глаза. Для начала он просто погрузился в воспоминания о ночи, когда корабль сел на рифы. Незадолго до этого эскадра во время бури на полтора месяца потеряла "Пинту".
   Как же изменить случившееся?
   Мануэль задумался.
   Можно было, например, выйти ночью к рулевому и уговорить его держаться от берега на том же расстоянии, на котором находилась вторая каравелла "Нинья". Ведь она уцелела.
   Или, еще лучше, убедить адмирала не плавать ночью. Впрочем, нет, старый опытный мореход, Колон не стал бы прислушиваться к мнению человека, для которого это было первое в жизни плаванье. С юнгой, стоявшим за рулем, договориться будет проще. Если же он начнет спорить... Действительно, что делать, если юнга проявит характер?
   Мануэль оборвал себя - зачем гадать обо всем этом? Ведь войдя в нужное состояние, он мог просто увидеть разные варианты развития событий и выбрать из них наилучший.
   Войти в нужное состояние оказалось совсем не трудно, хотя никакие слова не объяснили бы это человеку, не ведающему подобного опыта.
   Мануэль начал исследовать разветвление сценариев с того момента, когда наступила та памятная ночь. Сюжетов было огромное множество, и рассудок приходил в замешательство, не зная, как зацепиться за один из них, не спутав его с другими. В некоторых витках хозяину "Санты-Марии" Хуану де ла Косе, который очень дорожил своим имуществом, удалось убедить адмирала отказаться от идеи плавать по ночам. В других - штурман корабля Пералонсо Ниньо лично стоял всю ту ночь за рулем, вместо того, чтобы поручать это задание юнге. В третьих - юнга справился с управлением. И каждый из этих вариантов порождал бесчисленное множество новых.
   Наконец Мануэль выбрал из запутанного клубка одну конкретную нить событий. Она начиналась с того, что адмирал просто запретил плаванье по ночам вблизи островов из-за опасности наткнуться на подводные рифы. Оказывается, существовал и такой вариант. Теперь надо было попытаться полностью отделить этот сценарий от остальных, связав его начало с нынешним мгновением.
   Если все получится, Мануэль, открыв глаза, сможет обнаружить себя в Каса де Фуэнтес.
   Сознание теперь словно держало за два конца пустой промежуток времени длиной в девять долгих месяцев.
   И тут пустота стала стремительно заполняться водоворотом мириадов мелких деталей, вскоре превратившись в огромный вал.
   Мануэль вспомнил тот день, когда он, совсем еще не привычный к морским бурям, впервые узнал, что это такое. Волна, поднявшая тогда корабль на своем гребне, не уступала по высоте главному собору в Саламанке. Чувство, которое идальго испытал в тот миг, яростно вцепившись в поручни и глядя вниз с непостижимой высоты, нельзя было сравнить ни с каким другим переживанием!
   Поток событий и подробностей, обрушившихся сейчас на его рассудок, был подобен гигантскому морскому валу. Нет, он был намного больше - он охватывала весь мир, смыв нити, за которые можно было ухватиться. Мануэль только сейчас понял, насколько верным было наблюдение, сделанное недавно в дождевом лесу: чем больше возможностей, тем меньше возможности управлять ими.
   Об этом следовало подумать до того, как он опрометчиво нырнул на многомесячную глубину!
   Теперь Мануэлю хотелось лишь одного: прервать эту попытку, вернуться к действительности мангрового болота, чтобы отдохнуть и начать все сначала.
   Нет, об отдыхе и новых попытках думать рано. Необходимо просто сохранить рассудок!
   Просто уцелеть!
   Просто выжить!
   Как ни пытался Мануэль перевести внимание на ощущения своего сползающего на землю тела или хотя бы просто открыть глаза, чтобы вновь оказаться в исходной реальности, ему это все никак не удавалось. Титаническая воронка событий полностью овладела сознанием и кидала его, как щепку, пока наконец не подступила тьма беспамятства, в которую Мануэль ринулся с отчаянной надеждой обрести спасение хотя бы в забытьи.
  

***

  
   Очнувшись, он понял, что жив, хотя где-то рядом подстерегал следующий обморок. Мануэль, наконец, стал чувствовать руки, ноги, спину и подкатывающую к горлу тошноту. Как успокаивающе, оказывается, действует на рассудок ощущение наличия тела. Правда, тело это почему-то поднималось и опускалось, слегка покачиваясь под мерный плеск воды. Природа этих движений была неясна.
   Мануэль понял, что так и не сумел спасти погибших на острове, потому что опоздал придти к ним на помощь со своими чудесами! Менять давно сбывшуюся реальность оказалось делом чрезвычайно опасным, возможно, даже смертельным, для чудотворца.
   При мысли о том, что форту угрожает опасность, а он, Мануэль, единственный, кто знает об этом, так до него и не добрался, он в отчаянии застонал и с усилием открыл глаза.
   И убедился, что находится отнюдь не в Каса де Фуэнтес. Впрочем, он уже смирился с неудачей своего спасательского эксперимента. Странно было, что он не находился и на границе дождевого леса и мангровых зарослей.
   Вместо этого он лежал в длинном каноэ. Пятеро молодых индейцев, сидящие спиной к Мануэлю, одновременно опускали весла в воду то справа, то слева. При каждом гребке узкая продолговатая лодка без уключин легко скользила вперед.
   Уже вечерело. Солнце находилось где-то сзади. С трудом приподняв голову, Мануэль увидел справа длинную береговую линию. Рельеф показался ему знакомым. Да, это был берег Эспаньолы, каким Мануэль видел его с палубы "Санта-Марии" минувшей зимой.
   Мануэль попытался отыскать глазами Ла Навидад, но вскоре понял, что форт находится далеко к западу, а плыли они на восток.
   - Ох! - воскликнул он с досадой, борясь с приступами тошноты.
   Сидящий перед ним гребец обернулся к нему и улыбнулся. Лицо у него было молодое, без морщин, только над бровью красовался небольшой шрам, из-за чего казалось, что при улыбке парень заговорщически подмигивает.
   У сидящих в лодке туземцев волосы были выстрижены не только на лбу, но и на затылке. По бокам они свободно свисали. Мануэль видел индейцев с такой стрижкой в те дни, когда маленькая эскадра адмирала открывала в этом море остров за островом. Но на Эспаньоле среди подданных Гуаканагари он ее не встречал.
   - Мне надо вернуться вот туда! - объяснил Мануэль, показывая рукой на запад. Он с трудом шевелил губами. Голова раскалывалась, и идальго боялся снова упасть в обморок. Надо было как-то объяснить дружелюбному индейцу свою мысль на языке таино, но Мануэль не мог сейчас вспомнить ни одного слова.
   Сердце колотилось так, что грозило выскочить из груди. Дышать было трудно.
   Улыбчивый сосед протянул ему глиняный кувшинчик с замысловатыми рисунками и поддержал ему голову, пока Мануэль жадно пил из сосуда воду.
   Ткнув пальцем в свою грудь, индеец произнес:
   - Арасибо.
   Затем он показал рукой на Мануэля.
   Вероятно, он назвал свое имя и теперь ждал, что и Мануэль назовет свое.
   Саламанкский идальго уже хотел это сделать, но тут вдруг с ним произошло нечто странное. Он совершенно отчетливо вспомнил, что ему все это однажды снилось. Давно. Кажется, в Кордове, когда он оправлялся после удара по голове. Во сне он находился в лодке среди этих людей, но сам он был не Мануэлем, а кем-то другим.
   Да, да, его звали Равакой. Позже он обсуждал этот сон с Алонсо.
   - Равака, - машинально произнес он, пробуя на вкус странное имя.
   - Аравака! - радостно откликнулся незнакомец и что-то быстро затараторил, обращаясь к сидящим перед ним гребцам. Очевидно, туземец принял это слово за имя.
   Он повернулся к Мануэлю и одарил его очередной заговорщической улыбкой, отчего шрам слегка сморщился.
   - Равака-аравака! - радостно сказал он, тыча Мануэля в грудь.
   "Как же мне теперь попасть в форт?" - думал Мануэль, призывая на помощь все свои силы, чтобы не потерять сознания.
   - Гаити? - выдавил он наконец, вспомнив местное название Эспаньолы.
   Туземец указал на восток, куда плыла лодка, и произнес непонятное слово:
   - Борикен.
  

- Глава 13 -

  
  
   Здесь гадальные карты дрожали, из рук выпадая,
   И в покорном моем ученичестве бедер и плеч
   Можно было прочесть: "Для тебя я лампада, и речь,
   И стяжанье твое, и монетка в руке золотая,
   И в нефритовой вазе старинная осень Китая.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   - Семнадцать кораблей? - глаза Росарио расширились. - Это же целая флотилия!
   - Семнадцать! - подтвердил Алонсо с нажимом, словно число кораблей во второй экспедиции Кристобаля Колона было его личной заслугой. - Три больших галеона и четырнадцать каравелл.
   При каждой своей или ее реплике Алонсо, пользуясь случаем, поднимал голову и смотрел на лицо всадницы, восседавшей на вороной кобыле. Попона была украшена хорошо знакомым ему изображением серебряного единорога на небесно-голубом фоне. Алонсо вел обеих лошадей под уздцы. Сквозь кроны кипарисов и сосен, обступивших со всех сторон древнюю римскую дорогу, на путников падали неяркие лучи сентябрьского солнца.
   - Они опять отплыли из того маленького рыбацкого городка? - спросила Росарио.
   Белое с синими фестонами платье и черная шелковая накидка с капюшоном подчеркивали редкое сочетание цвета ее волос и глаз. Длинные края капюшона свисали до самого пояса. Настроение Росарио было приподнятым. Известие о том, что Кристобаль Колон вторично направился к открытым им островам, на одном из которых находится Мануэль, не могло не обрадовать хозяйку Каса де Фуэнтес. На ее лице было написано: скоро Манолито вернется домой!
   - Из Палоса? - уточнил Алонсо. - Нет, на этот раз выбрали крупный портовый город. Вторая эскадра отчалила из Кадиса. И теперь речь идет уже не о кучке местных жителей, которых силком заставили плыть на край света к верной гибели, как тогда они думали. Помимо моряков и королевских чиновников, с Колоном во второе плавание отправились сотни безземельных дворян, которым после падения Гранады больше нечем заняться, а также десятки священников и монахов. Говорят, в этой экспедиции принимает участие больше полутора тысяч человек.
   - Как внушительно! И чем же эти надменные кабальеро намерены заниматься на островах? Зачем нужно столько священнослужителей? Кажется, я догадываюсь, - нахмурилась Росарио.
   Всякое упоминание насильственного обращения иноверцев в католичество будило в ней возмущение нескольких поколений ее альбигойских предков.
   - Разумеется, вы правы, донья Росарио, - кивнул Алонсо. - Для обращения туземцев. Они берут с собой пятерых индейцев из числа тех, что были привезены сюда после первого путешествия. Эти люди успели прилично овладеть кастильским. Теперь они будут служить переводчиками. Тут ничего не поделаешь. Новооткрытые земли объявлены собственностью Кастилии. Корабли Колона везут туда семена, скот, лошадей и всевозможное имущество для создания постоянных поселений.
   - Как странно, - проговорила Росарио. - Значит, опять будет война. Ведь эти земли уже сейчас кому-то принадлежат. Вряд ли их отдадут без сопротивления. Разве их высочества этого не понимают?
   - Насколько я помню рассказы моряков, вернувшихся из первого путешествия, индейцы встретили их на редкость дружелюбно и никак не возражали против присутствия на своей земле чужестранцев. На некоторых островах кастильцев даже принимали за богов.
   - Да, вы совершенно правы, дорогой Алонсо! - обрадовалась всадница. - Я тоже помню эти рассказы. Мой сосед, старый приятель дона Фелипе, был на приеме Колона в барселонском соборе и говорил мне об этом. Что ж, прочь волнения! Будем думать только о хороших новостях и ждать возвращения Мануэля! Как вы думаете, как скоро может быть организовано отплытие кораблей с Эспаньолы в Кастилию?
   Алонсо не успел обдумать ответ на этот вопрос. На опушку леса с боковой тропинки выехало несколько всадников: идальго лет сорока пяти, молодая девушка и трое вооруженных слуг.
   - Вот и наш сосед, о котором я вам только что говорила, - понизив голос, сообщила Росарио. - Гаспар де Сохо и его дочь Долорес.
   Сохо походил бы на римского патриция прямым носом и окаймлявшими лоб и виски кучерявыми волосами, если бы не характерные для кастильского дворянина бородка клинышком и усы. Внешность Долорес производила странное впечатление. Вероятно, в детстве она была хорошенькой, но какая-то деревянная скованность, с которой она держалась, и колючий, недружелюбный взгляд маленьких серых глаз придавали облику девушки странную неестественность.
   Отец и дочь были в широких четырехугольных бархатных беретах, украшенных вышивкой и перьями.
   - Донья Росарио, рад видеть вас в добром здравии! - громким голосом произнес Сохо.
   - Доброго вам дня, дон Гаспар! Здравствуйте, сеньорита Долорес! - приветливо откликнулась Росарио. - Рада представить вам близкого друга Мануэля, сеньора Алонсо Гарделя.
   Сохо скользнул взглядом по Алонсо, ответил на его полупоклон едва видным кивком и, словно забыв о его существовании, снова обратился к Росарио:
   - Как я слышал, несколько дней назад отправилась в океанское плавание новая эскадра Кристобаля Колона. Теперь надо думать, что возвращения вашего сына осталось ждать совсем недолго.
   - Благодарю вас, дон Гаспар! Сеньор Гардель уже сообщил мне это радостное известие.
   Алонсо не был уверен в точности своих наблюдений, но ему показалось, что при упоминании имени Мануэля Долорес слегка поджала губы.
   - Не буду мешать вашей прогулке, сеньора, - молвил Гаспар де Сохо. - Надеюсь, в скором времени мы увидимся на балу у герцога Альбы де Тормеса.
   С этими словами он попрощался, и небольшая кавалькада покинула опушку леса.
   Последние слова кабальеро, очевидно, предназначались для того, чтобы произвести особое впечатление на человека неблагородного происхождения, каковым в его глазах являлся Алонсо. Интересно, что бы он сказал, узнав, что книготорговец Алонсо Гардель постоянно видится с упомянутым герцогом Альбой в литературном кружке Консуэло Онеста?
   - Я не слишком пришелся по вкусу вашему другу, не так ли? Может быть, дело в том, что я не дворянин?
   - Возможно, - Росарио смутилась. - Он полон предрассудков. Но я не утверждала, что он мой друг. Сохо был приятелем дона Фелипе. Что же касается меня, то между нами всегда существовала определенная натянутость, а после того, как Мануэль, вернувшись с войны, не возобновил ухаживаний за сеньоритой Долорес, она усугубилась. Мануэль рассказал мне, что во время осады Гранады он полюбил девушку, которая вскоре куда-то исчезла. Я просила рассказать об этом подробнее, но он обещал сделать это лишь после того, как отыщет пропавшую возлюбленную. Так я о ней ничего и не узнала.
  

***

  
   По дороге в Саламанку Алонсо размышлял о том, когда он теперь снова увидит хозяйку Каса де Фуэнтес. С прошлой встречи прошло не более двух недель, однако для сегодняшнего визита была веская причина: он должен был сообщить Росарио об отплытии эскадры Колона. Но теперь появляться у нее чаще, чем один раз в месяц или даже в два месяца, было бы неприлично. Алонсо уже ловил косые, недоумевающие взгляды Эмилио и Пепе.
   Впрочем, после совместной прогулки в лесок, куда уходила римская дорога, Алонсо казалось, что ему вовсе и не хочется так уж часто видеть Росарио. Он словно насытился ее присутствием и теперь полагал, что не питает никакого особого интереса к сеньоре де Фуэнтес.
   Так ему казалось еще два дня.
   На третий Алонсо заскучал. Бранил себя, негодовал, всячески пытался отвлечься, но все равно тосковал.
   Ночью ему наконец приснилась Росарио. В этот раз она была одновременно зрелой женщиной, хозяйкой Каса де Фуэнтес, и тоненькой девушкой из медальона.
   Они слились друг с другом в ослепительной вспышке света, и теперь Росарио, юная, восемнадцатилетняя, стройная, стояла за высоким клавесином, и из-под ее пальцев расходились во все стороны серебристо-золотистые дорожки. Ее взгляд упал на Алонсо, и она улыбнулась ему так, как может улыбаться пространство нашего собственного сна, где мы желанны, любимы и где нам ничего не грозит.
   Сновидение кончилось, однако состояние сна продолжалось. Алонсо спал и в то же время слышал пение птиц за окном. Судя по отсутствию иных звуков, рассвет только занимался. Алонсо вспомнил лицо юной Росарио, когда она стояла за клавесином, и этот образ снова во всех подробностях возник перед ним. Не так, как бывает в воспоминаниях, а совершенно отчетливо, как наяву. Или как во сне, когда он еще только переживается, а не вспоминается на следующий день.
   Это было одновременное пребывание и во сне, и в бодрствовании. На правый глаз упал лучик солнца, отчего Алонсо сдвинулся левее, отвернулся к стене и плотнее закутался в одеяло. В то же самое время в пространстве сна он приставил к правому глазу длинную полую трубку, напоминающую флейту. На другом ее конце что-то обжигающе сверкнуло, но Алонсо покрутил одно половинку трубки, и яркое пятно исчезло.
   Он пожелал вспомнить, какой была девушка из медальона во всех предыдущих снах.
   И все эти сны тут же явились его взору!
   Они возникли все до единого. Давно забытые, как казалось, они таились где-то в глубине памяти. Вереница, гирлянда, длинная цепочка снов, где присутствовала эта девушка. И, наводя зрительную трубку то на одно, то на другое сновидение, Алонсо совершенно отчетливо вспоминал его во всех подробностях. Вот самый первый из них - тот, что приснился ему в памятную ночь, после того, как они с Матильдой украдкой вошли в комнату, где лежал в беспамятстве раненый Мануэль, и Матильда заглянула в его медальон. Алонсо тогда впервые увидел этот образ, и ему в ту же ночь приснился сон - про ребенка-единорога и псов-инквизиторов.
   Алонсо знал, что уже не в первый раз он попадает в подобный туннель памяти, где перед взором разворачивается вереница сновидений, связанных друг с другом какой-то общей темой. Это с ним уже бывало, но каждый раз при пробуждении забывалось.
   Вот откуда бралось так часто преследовавшее его по утрам ощущение, будто он что-то постиг, но забыл, что именно! Впервые оно появилось более двух лет назад, весной 1491 года, когда Алонсо и Сеферина покинули Гранаду - можно сказать, бежали оттуда - и поселились в доме дяди Хосе.
   Лишь теперь ему удалось не только уловить гирлянду снов, но и удержать ее, потому что это произошло в момент, когда уровень осознания был выше, чем обычно.
   Алонсо направлял воображаемую зрительную трубку на любую выбранную им тему, и перед ним возникали сновидения, связанные с этой темой, даже если он видел их в самом раннем детстве. Поразительным образом Алонсо немедленно вспоминал каждый из них, как только тот всплывал перед его взором! Ни одно сновидение, оказывается, не было по-настоящему стерто из памяти! Они просто где-то прятались, и Алонсо изредка получал доступ к ним, но, просыпаясь, забывал.
   Эта только что открытая область его памяти - его необычная, незнакомая прежде, вторая память - таила в себе баснословные, неисчерпаемые хранилища снов.
   А многообразие сюжетов! Им не видно было конца! Чего только не создавало воображение, когда сон освобождал его, временно отменяя ограничения и рамки так называемой яви.
   Может быть, Консуэло была права, и способность Алонсо управлять своими сновидениями, точнее, некоторыми из них, по значимости не уступала дару орбинавтов? Во всяком случае, сделанное только что открытие второй памяти представлялось ему чем-то сравнимым со способностью Пако Эль-Рея переходить из свершившегося витка реальности в другой, сделав его несбывшимся.
   Вот сны про неисследованные, тайные помещения и пространства. Как же их много! Оказывается, они снились ему с самого детства, а он, пробуждаясь, о них забывал. Сны про комнаты в доме, которых на самом деле не было, про таинственные чердаки и подвалы, про дворцы и их внутреннее убранство.
   Вот чертог, в котором находятся огромные коллекции картин, статуй и книг. Сколько раз Алонсо бывал здесь! Теперь он его вспомнил. Один и тот же дворец, но вечно изменчивый, всегда открывавшийся с нового ракурса. Алонсо так часто испытывал предвосхищение его внутренних богатств, проходя через центральный вход и оказываясь возле ведущей вверх мраморной лестницы с широченными ступенями. Да, он помнил эту лестницу до мельчайших подробностей рисунка на ее перилах! Он знал, что там, наверху, собраны лучшие в мире произведения искусств, самые захватывающие романы, самые изящные поэмы и сонеты, самые интересные путевые заметки, книги о невероятных открытиях! Откуда он это знал?! Конечно, из предыдущих снов. Ведь он бывал здесь бессчетное число раз.
   Когда удерживать состояние сна стало уже невозможным, Алонсо пришлось встать: тело бунтовало против горизонтального положения, желудок стягивало от голода, хотелось умыться, одеться, куда-то идти, что-то делать.
   За окном простиралась Саламанка, которую он теперь знал в различных ипостасях. Это был не только город из золотистого песчаника, где Алонсо впервые оказался осенью, когда католические войска осаждали Гранаду, но и тот сказочный город, что снился Алонсо с отроческих лет. Со своими каналами, мостиками, лодками, галереями, соединявшими величественные дворцы на уровне высоких этажей.
   Днем, находясь в полудремотном состоянии, Алонсо повторил опыт погружения во вторую память и вскоре убедился, что она хранит не только сны, но и воспоминания из реальной жизни, которые казались забытыми.
   Скольких людей мы ежедневно видим! Сколько деревьев, домов! На большую часть этого мы не обращаем никакого внимания, зачастую просто проходя мимо. Но в нашей второй памяти хранятся все эти впечатления.
   Алонсо понял, что нашел доступ к удивительному источнику знания...
  

***

  
   Держаться подальше от матери своего друга "книгоноше" удалось до самого декабря. И воспринимал он этот факт как значительное достижение. Сны, в которых, благодаря второй памяти, постоянно возникала Росарио, вместо того, чтобы гасить, лишь подогревали желание увидеть ее наяву.
   Вечером первого декабря Алонсо твердо решил, что нанесет визит в Каса де Фуэнтес. С прошлого посещения прошло больше месяца. Пора, в конце-то концов, навестить старого серого приятеля Саладина.
   На этот раз для прогулок в лесу было слишком холодно и промозгло, и они сидели в небольшой столовой, рядом с кухней. Через окно, выходящее на внутренний двор замка, в противоположной стене были видны крюки для привязывания лошадей. Росарио угощала гостя свежевыпеченными лепешками с перетертой оливковой мякотью. От мяса он отказался, сказав, что не голоден, но небольшую горячую лепешку с удовольствием попробует.
   - Я рада, что представился случай уже не в записке, а с глазу на глаз поблагодарить вас за ваш замечательный подарок! - Росарио выглядела растроганной его вниманием. Недавно ей доставили изготовленный по заказу Алонсо высокий стул со ступенькой, чтобы было удобнее играть на клавесине.
   Алонсо коротко поклонился. Он с самого начала решил вести себя как можно сдержаннее. И теперь старался не смотреть на это лицо, на эти глаза, не замечать этого наклона головы, движений этих длинных пальцев. Тем более, что он все это уже знал наизусть по бесчисленным сновидениям.
   Вскоре выяснилось, что Росарио настроена на серьезный лад.
   - Мануэль рассказывал мне о разговоре, происшедшем между вами во внутреннем дворике дома вашего дяди, - начала она, и Алонсо снова почувствовал на себе тот пытливый взгляд, который, казалось, делал невозможным все мелочное, скрытное и недостойное. До сих пор она только однажды так смотрела на него: в тот раз, когда вспомнила, что он спас ее сына от смерти. - Вы говорили ему что-то о том, что наша жизнь похожа на сон, и что, вопреки различным вероучениям, творит ее наш собственный разум, а не какое-то доброе, злое или непоследовательное божество.
   - Я не подозревал, что дон Мануэль столь точно понял тогда мою мысль, - смутился Алонсо. Выдерживать взгляд Росарио было как-то неуютно. Ему вспомнилось, что нечто подобное он испытывал на цыганской стоянке в обществе странного кузнеца с кольцом в ухе.
   - Тот разговор произвел на него сильное впечатление, - продолжала хозяйка замка. - Но позже, после одного весьма необычного происшествия, Мануэль старался больше об этом не думать. Даже не знаю, почему решился рассказать мне обо всем этом. Видимо, что-то не дает ему успокоиться и полностью выкинуть эти мысли из головы.
   Алонсо непонимающе глядел на Росарио.
   - Сначала расскажите мне поподробнее про сны и реальность, - попросила она.
   И тут Алонсо словно прорвало. Испытывая неимоверное облегчение от того, что может быть искренним с этой женщиной из своих снов, а также от того, что ее проницательный взгляд сменился на сосредоточенность внимательной слушательницы, он говорил и говорил.
   - Позвольте мне подытожить, - произнесла хозяйка замка, когда Алонсо замолчал, - и скажите, правильно ли я вас поняла и не упустила ли чего-то важного. Сходство между сновидением и явью состоит в том, что и во сне и наяву не существует ничего постоянного. Все переменчиво, все уходит, сменяясь чем-то другим, подобно морским волнам. Кроме того, наши воспоминания о событиях, которые мы переживали в прошлом, со временем тускнеют и теряют выразительность и правдоподобие. Точно таким же качеством обладают и наши воспоминания о сновидениях.
   Росарио отпила глоток вина и продолжала:
   - Большинство людей судят о сновидениях по этим стертым, неясным отпечаткам в памяти и поэтому считают сны синонимом чего-то ненастоящего, туманного, чему не следует придавать значения. Между тем, в то время, когда сновидение еще только длится, все, что нам снится, представляется неопровержимо подлинным и реальным. Мы видим, слышим, обоняем, осязаем, переживаем, радуемся, горюем. Лучшим доказательством того, что до наступления пробуждения сон обладает всеми качествами реальности, является факт, что в подавляющем большинстве случаев люди в сновидении даже не догадываются о том, что это сновидение.
   - Вы очень отчетливо и последовательно все изложили, - сказал Алонсо с некоторым удивлением.
   - За это качество следует благодарить "Латинянку", сеньору Беатрис Галиндо, которая мне его привила! - улыбнулась Росарио.
   - Итак, вы замечательно перечислили то, что роднит сон и явь, - менторским тоном произнес Алонсо, входя в роль профессора факультета снов. - А в чем же состоит различие между ними?
   - Различие состоит в скорости, с которой происходят события, - казалось, Росарио не заметила предложенной игры, хотя, возможно, она сознательно уклонилась от участия в ней.
   Алонсо тут же устыдился своего нарочито игривого тона.
   - Если явь и является разновидностью сна, - продолжала Росарио, - то протекает она во много раз медленнее, чем обычные сновидения, отчего перечисленные выше пункты сходства имеют обыкновение ускользать от нашего внимания, - опять последовал проницательный взгляд. Может быть, Росарио просто не знает о такой особенности своих глаз? - Алонсо, скажите, все эти рассуждения являются плодом ваших собственных размышлений или же вы где-то что-то подобное читали? Признаться, я сама читаю все, что только удается раздобыть, но не могу даже вообразить, чтобы кто-то из числа христианских мыслителей, даже самых отпетых еретиков, мог так рассуждать.
   - Я немало размышляю на эти темы, - осторожно ответил Алонсо. - Но первоначально прочитал о таком понимании природы сна и яви в одной древней рукописи. Она была написана далеко отсюда, в Азии, в те времена, когда не было ни христианства, ни ислама.
   Он замолчал, мучительно пытаясь разрешить для себя вопрос, можно ли посвящать Росарио в тайну манускрипта. Вне всякого сомнения, она в состоянии понять и не отвергнуть того, что в нем написано. Но иметь общую тайну с матерью друга, который в нее не посвящен?.. Такое поведение Алонсо считал не слишком лояльным по отношению к Мануэлю.
   - Что ж, - заметив его колебания, решительно заключила Росарио. - Благодарю вас, Алонсо. Если вы когда-нибудь решитесь рассказать мне больше, чем сегодня, я с огромным интересом выслушаю вас. Я вообще надеюсь, что мы не в последний раз говорим на эту тему. Но сейчас я хотела бы, чтобы вы попытались объяснить мне природу того странного случая, после которого Мануэль стал всячески избегать мыслей на тему о сходстве яви и сна.
   - Я постараюсь, хотя не уверен, что смогу, - у Алонсо не было никакой догадки о том, что именно он обещал сейчас сделать, но не мог же он отказать в просьбе доброй хозяйке своего верного кота.
   - Во время осады Гранады произошло сражение, которое позже стали называть "Боем королевы", - сказала Росарио. - Оно началось с поединка двух рыцарей. Сарацин был сильнее и выбил христианского воина по имени Гарсиласо де Ла Вега из седла. При падении Ла Вега выронил меч, и тот оказался на земле слишком далеко от него.
   Алонсо слушал, недоумевая, зачем она ему все это говорит.
   - Мусульманский воин, который тоже упал на землю, прижал Ла Вегу к земле. Было ясно, что сейчас он заколет рыцаря кинжалом. Как вы думаете, чем все это закончилось?
   Алонсо пожал плечами, не зная, что и думать.
   - Может быть, рыцарь успел вынуть какой-нибудь стилет? - предположил он. - Или с неба ударила молния и сожгла мусульманина? Донья Росарио, по правде говоря, из того, что вы до сих пор рассказали, следует, что мусульманин должен был победить в этой схватке.
   - Если вы спросите кого-нибудь из тех, кто находился в долине Гранады и наблюдал за поединком, хоть того же Пепе Круса, то он скажет вам, что при падении Гарсиласо де Ла Вега не выпустил из руки меча. И поэтому, уже лежа на земле, он сумел извернуться и первым нанести удар противнику. Именно так он и победил. Как вы это объясните?
   Алонсо замялся. Как-то неудобно было в отсутствие Мануэля подвергать критике точность его воспоминаний.
   - Вероятно, дон Мануэль наблюдал поединок с такой точки, с которой ему показалось, что Ла Вега выронил меч, хотя на самом деле этого не произошло, - предположил он.
   Чтобы как-то справиться со смущением, Алонсо взял с тарелки крупное красное яблоко с белым пятном на румяном боку и разрезал его острым ножиком с перламутровой ручкой.
   - Мануэль клянется, - чуть понизив голос, произнесла Росарио, - что все было именно так, как он рассказывает. И что все остальные этого просто не помнят. А коль скоро он клянется, как я могу ему не верить?
   Выражение лица Алонсо красноречивее любых слов говорило, что он ничего не понимает.
   Росарио выдержала паузу и, внимательно глядя на собеседника, воскликнула:
   - Слушайте же, что там произошло! И не вздумайте отрицать собственной ответственности за случившееся!
   Недоумение Алонсо уже превзошло все границы. Какую он мог нести ответственность за исход поединка, находясь в то время то ли в Кордове, то ли в Саламанке?
   - Когда Гарсиласо выронил меч, - сказала Росарио, - Мануэль вспомнил ваши слова о том, что жизнь по своей природе подобна сну. И тогда он решил: "Если это мой сон, то все будет так, как я хочу". Он закрыл глаза и представил себе, что все было иначе, что Ла Вега не выронил меча. Мануэль несколько раз отчетливо воображал, как тот падает с лошади, крепко сжимая рукоятку. А затем Мануэль открыл глаза, и все уже было именно так, как он и воображал! Вы понимаете? - Росарио торжествующе смотрела на Алонсо. - Он как будто изменил ход событий! Рыцарь проткнул мечом сарацина, и никто вокруг не помнил той реальности, где он потерял меч и был обречен на верную гибель. По крайней мере никто из тех, с кем Мануэль это обсуждал. Он весь вечер расспрашивал разных людей, утверждая, что ему было плохо видно. И все в один голос твердили, что Ла Вега не ронял меча! Вот после этого Мануэль и решил больше не касаться этой темы даже в мыслях. Она показалась ему слишком опасной. Он не смог поверить в то, что может изменить реальность. Это ведь попахивает не только ересью, но и колдовством, а также вызовом христианскому учению. Что вы на это скажете, сеньор Гардель?
   Алонсо растерянно смотрел на собеседницу. Голова его готова была разорваться.
   Мануэль - орбинавт?!
   Мануэль изменил ход поединка, благодаря тому ночному разговору в патио у дяди Хосе?!
   А что если этот дар как-то передается по наследству, и тогда, возможно, Росарио тоже наделена им? В этом случае Алонсо считал, что он просто не вправе утаивать от нее такое знание.
   - Я думаю, - медленно сказал он, - что дон Мануэль наделен особым, очень редким даром совершать подобные чудеса.
   Росарио не перебивала. Ее рука потянулась к локону за ухом. Неяркое солнце неожиданно ворвалось в столовую, отчего стало казаться, что вокруг головы хозяйки замка появился золотистый нимб.
   - Мы можем называть это изменением реальности, - продолжал Алонсо, воодушевляясь тем, что она не смотрит на него как на безумца. - Но, если быть более точными, то это не изменение, а переход из одного витка реальности в другой, несбывшийся, который мог бы произойти.
   И он стал рассказывать ей о старинной рукописи, называемую в его семье "Светом в оазисе", потому что еврейские буквы, составлявшие, название "Орбинавт" случайным образом сложились именно в это сочетание. О том, что именно из этой рукописи он почерпнул учение о единой природе реальности и сновидения. О том, как продвигается расшифровка текста. О медитациях, о работе со снами.
   Росарио слушала с такой поглощенностью, словно вдруг стала маленькой девочкой, которой рассказывают увлекательнейшую сказку.
   Когда Алонсо закончил рассказ, солнце уже перевалило за стену замка. Внутренний двор лежал теперь в тени.
   - Алонсо, вы не шутите? - спросила Росарио. На щеках ее играл румянец. - Это все правда? Есть люди, способные переходить в другие витки реальности, то есть, в сущности, путешествовать из сбывшегося в несбывшееся? И еще и прихватывать с собой всех остальных в придачу? И мой сын обладает такой способностью, но не знает об этом, потому что страшится признаться себе?
   Алонсо только пожимал плечами. Он не успевал отвечать на этот шквал вопросов.
   В глазах Росарио вдруг появилось странное, мечтательное выражение ...
   ... Алонсо замялся. Как-то неудобно было в отсутствие Мануэля подвергать критике точность его воспоминаний.
   - Вероятно, дон Мануэль смотрел на поединок с такой точки, с которой ему показалось, что Ла Вега выронил меч, хотя на самом деле этого не произошло, - сказал он и, чтобы как-то справиться со смущением, взял с тарелки крупное красное яблоко с белым пятном.
   Росарио звонко рассмеялась, вскочила с места и хлопнула в ладоши! На ее лице играл румянец.
   - Получилось, Алонсо! - воскликнула она. - Это невероятно! Если бы не вы, я прожила бы всю жизнь, так и не узнав о своем даре!
   - Что у вас получилось, донья Росарио? - не понял он.
   - Получилось изменить реальность, Алонсо! Войти в несбывшееся! Я - орбинавт!
   Алонсо словно ударила молния.
   - Откуда вы знаете это слово?! - он вскочил на ноги.
   - Ах, да, вы же не помните нашего разговора. Ну, конечно, как же я сразу не сообразила! - спохватилась Росарио. - Прошу вас, сядьте, постарайтесь успокоиться. И держитесь за стол, иначе можете упасть вместе со стулом от того, что я вам сейчас скажу.
   Наклонившись в его сторону, Росарио почти шепотом произнесла:
   - Несколько минут назад я объяснила вам, что Мануэль изменил реальность во время поединка Гарсиласо де Ла Веги с сарацинским воином, произведя переход в такой виток реальности, в котором Ла Вега не выронил меча и поэтому победил. А сделал он это, вспомнив ваши слова о том, что сон похож на явь. Мануэль сказал себе: "Если это мой сон, то все будет так, как я пожелаю". И так и произошло!
   Алонсо растерянно смотрел на Росарио. Голова его готова была разорваться.
   Мануэль - орбинавт?
   - Но это еще не все! - прервала Росарио ход его мыслей. - После этого вы рассказали мне про рукопись "Свет в оазисе".
   Услышав это название, Алонсо выронил ножик, и тот со звоном упал на пол. Лучшего доказательства того, что она действительно изменила виток реальности, быть не могло. Откуда иначе она знала бы эти слова?!
   - Я же предупреждала, чтобы вы не падали со стула! - засмеялась Росарио. - Но и это еще не все. Когда вы рассказали мне про орбинавтов, я решила попробовать изменить реальность. Если это способен делать мой сын, подумала я, то, как знать, быть может, и я на это способна? И у меня получилось! Ах, Алонсо, Алонсо, вы же полностью изменили весь ход моей жизни! Без вас я никогда бы не узнала, что я - настоящая волшебница!
   Ему казалось, она сейчас либо пустится в пляс, либо бросится ему на шею. Он вскочил из-за стола, обогнул его и обнял оторопевшую Росарио.
   - Я так рад за вас! - восклицал Алонсо. - Да и за себя тоже! Ведь это такая невероятная удача: найти орбинавта! Дед говорил, что иногда орбинавты не встречаются в течение нескольких поколений подряд. Вы осознаете, какая вы редкость, донья Росарио?!
   Хозяйка Каса де Фуэнтес мягко отстранила его.
   - Так принято поступать в Гранаде? - спросила она с удивлением. - Обнимать матерей своих друзей?
   - О, простите мне мою несдержанность! - Алонсо стало жарко от залившей его лицо краски. - Я так обрадовался за вас, что совершенно потерял голову!
   - Похоже, так и было, - рассмеялась Росарио. - Да, ладно, Алонсо, не так все это важно. Вы ведь уже извинились! Все эти условности меркнут по сравнению с тем, что я только что узнала о себе! Кстати, вы же собирались разрезать яблоко, пока я вас не отвлекла. Пожалуйста, сделайте это.
   Все еще пунцовый, Алонсо взял со стола чистый нож и разрезал яблоко на четыре части.
   - Точно, как в тот раз! - радости Росарио не было предела. - Я могла бы предсказать, как вы это сделаете, ведь я уже это видела. Вы провели ножом в точности в этом же месте, где на боку белое пятно. И опять на четыре части. Не на две, не на восемь. На четыре! Кажется, я уже начинаю придавать значение глупым пустякам!
   - Что вы чувствовали, когда меняли реальность? - Алонсо начал приходить в себя. Ему пришло в голову, что он может позволить себе задавать такие вопросы, ведь Росарио на самом деле ничего бы не узнала о своих способностях, если бы не он. К тому же Алонсо с семнадцати лет пытался понять, в чем состоит таинственный дар орбинавтов. Уже одно только это давало ему определенное право на нескромные расспросы.
   - Я как-то еще не успела это осмыслить, - замялась Росарио, пытаясь вспомнить свои переживания. - Знаете, это какое-то странное чувство, будто прямо через меня проходит какая-то ткань... Ткань бытия ... Нет, Алонсо, я пока не могу этого объяснить. Могу лишь сказать, что была пульсация в затылке.
   - Пульсация? - Алонсо привстал. - Как будто, там что-то вспыхивает?
   - Что-то вроде того.
   - Мне знакомо это чувство. Оно возникает всякий раз в "сказочных снах" и держится какое-то время после пробуждения.
   - Что такое "сказочные" сны? - с интересом спросила Росарио и тут же перебила себя: - Нет, дорогой Алонсо, простите меня, но сейчас я так взбудоражена, что просто не смогу вас выслушать! Обещайте рассказать мне про "сказочные сны" в следующий раз!
   - Конечно, я непременно сделаю это.
   - И приходите сюда чаще! С кем еще я смогу делиться своими новыми приключениями! Подождите! - она вытянула вперед ладонь, словно прося его ничего не говорить, и в глазах ее появилось странное мечтательное выражение...
   ... На этот раз было холодно и промозгло для прогулок в лесу, и они сидели в небольшой столовой, рядом с кухней. Росарио угощала гостя свежевыпеченными лепешками с перетертой оливковой мякотью. От мяса Алонсо отказался, сказав, что не голоден, хотя небольшую горячую лепешку с удовольствием попробует.
   - В таком случае давайте перейдем в приемную залу и попросим принести нам еду туда, если вы не возражаете, - предложила Росарио. - Я бы хотела показать вам интересный старинный трактат по алхимии.
   - По алхимии? Вы интересуетесь этим? - удивился Алонсо.
   - Нет, не особенно. Но в книге красивые иллюстрации. Думаю, вы как знаток их оцените.
   Вскоре они уже сидели в креслах возле клавесина, и Алонсо с интересом рассматривал огромный том. Книге было никак не меньше двухсот лет. Это действительно было интересное издание, но титульный лист не сохранился, и поэтому Алонсо не смог определить ни названия трактата, ни имени автора.
   Росарио коротко вскрикнула и наклонилась вперед, схватившись за голову. Алонсо ринулся к ее креслу.
   - Вам плохо, донья Росарио?!
   Из стоящего на низком столике графина он налил воды в чашку и поднес к ее губам...
   - Вам плохо, донья Росарио?!
   Хозяйка замка держалась двумя руками за виски, наклонившись вперед, и длинные черные волосы почти касались стола, за которым они сидели. Прямо за спиной Росарио, за окном столовой, лежал в тени внутренний двор замка. На столе стоял кувшин с водой. Алонсо налил воды в чашку и поднес ее к губам Росарио. Она с усилием отпила, громко задышала и выпрямилась. Лицо ее было белым, как полотно.
   - Что это было? - спросила Росарио.
   - Вы меняли реальность, не так ли?
   Она коротко кивнула.
   - Где находилась точка ветвления? - спросил Алонсо.
   - Вы хотите сказать, с какого момента я начала изменения?
   - Да. В рукописи этот момент называется точкой ветвления, а время, которое прошло от этой точки до момента, когда орбинавт решил совершить переход в другой виток, называется глубиной ствола.
   - Я начала менять реальность с того момента, - слабым голосом объяснила Росарио, - когда с полчаса назад вы сказали, что сыты и готовы лишь слегка перекусить. Вместо того, чтобы остаться здесь и разговаривать об орбинавтах, мы перешли в зал, поели там немного, а затем я показала вам одну старинную книгу. И когда прошло около получаса, то есть когда мы подошли примерно к тому же моменту времени, который у нас сейчас в этом витке, у меня в голове что-то взорвалось! И мы каким-то образом снова оказались в первоначальном витке!
   Росарио выглядела испуганной.
   - Я попытаюсь объяснить понятнее, - произнесла она. - Я представила себе, что мы прошли отсюда в зал. А когда открыла глаза, мы уже сидели там в двух креслах. Рядом с нами, на маленьком столике - помните, возле клавесина - стояла закуска. Вы разглядывали книгу. Было ощущение, что уже прошло около получаса с того момента, как я предложила вам мяса, а вы отказались. Но в голове царила какая-то страшноватая пустота. У меня словно отсекло часть воспоминаний. Я не имела никакого представления о том, что происходило в течение этого получаса: о чем мы говорили, когда шли в зал, кто из слуг принес еду, что мы обсуждали, когда сидели там и вы ели лепешку, что вы говорили потом о книге. Вместо того, я помнила события этого витка - о том, как я рассказывала вам о Мануэле, о поединке рыцарей под Гранадой, а вы потом говорили мне о тайной рукописи и об орбинавтах.
   Алонсо слушал ее с предельным вниманием и с волнением, похожим на чувство будто кто-то водит по позвоночнику кусочком льда. Впервые за эти годы настоящий орбинавт во плоти рассказывал ему, что он испытывал в момент перехода между мирами.
   - И тут вдруг эта пустота стала заполняться! - голос Росарио дрогнул. - Это было не слишком приятно. Как будто что-то лопнуло, взорвалось и стало расширяться, заполняя рассудок. Это приходила память о событиях того витка. Причем очень подробная память, о каждой мелочи, вплоть до того, в какой последовательности каждый из нас переставлял ноги, когда мы шли в приемную залу. Тысячи и тысячи незначительных подробностей, из которых складывалась та реальность. И я вдруг поняла, что мне все это надо как-то удержать.
   - Да, именно так и написано в книге! - поддакивал Алонсо.
   - Нет, нет, я не совсем точно выразилась, - поспешила продолжить Росарио. - Мне не надо было воображать каждую деталь, да это, вероятно, и невозможно. Понимаете, я должна была как-то сцепить все эти подробности по мере того, как они заполняли пустоту моей памяти, в единое восприятие сбывшейся реальности! Нет, я не могу объяснить! - Росарио была почти в отчаянии.
   - Это моя вина, донья Росарио, - извиняющимся голосом произнес Алонсо, пытаясь унять возбуждение. - Я был в таком восторге, обнаружив у вас дар орбинавта, что забыл предупредить об осторожности. В тексте говорится, что чем больше глубина ствола, тем труднее осуществлять переход. Там объясняется, что орбинавт должен увеличивать глубину ствола очень медленно, постепенно, по мере того, как растет его сила, иначе он может лишиться разума или даже жизни! Видимо, полчаса это слишком много для второго в жизни опыта. В первом опыте глубина ствола составляла всего несколько минут. После этого вы сразу, слишком резко, перешли к тридцати минутам.
   - Но как нас выбросило в прежнюю реальность?! - недоумевала Росарио.
   - Изменение оказалось нестабильным. Вам не удалось удержать в сознании все перемены, вызванные сменой витков. Как же я не предупредил вас об опасностях, связанных с глубиной ствола?!
   История повторялась. Когда-то то же самое не-орбинавт Омар Алькади объяснял орбинавту Франсиско Эль-Рею.
   - Не переживайте, Алонсо, - Росарио уже почти пришла в себя и теперь дышала ровно, без усилия. - Ничего страшного не произошло. Отныне я предупреждена, и буду осторожна.
   - Донья Росарио, вам необходимо иметь собственную копию рукописи "Свет в оазисе". Я изготовлю ее для вас. К сожалению, не смогу сделать это быстро. Каллиграф я неважный, а поручить кому-то другому такую работу нельзя.
   - О, благодарю вас, Алонсо, вы так добры ко мне! Но вы ведь, кажется, говорили, что рукопись написана древнееврейскими буквами и к тому же зашифрована?
   - Да, это так.
   - Не трудитесь, Алонсо, - мягко сказала хозяйка замка. - Не вижу в этом большого смысла. Я попрошу вас поступить иначе. Привезите в следующий раз вашу рукопись сюда, просто покажите мне ее, просмотрите ее при мне и перескажите все то, что вам уже удалось разобрать. А позже, если вы расшифруете еще что-нибудь, не забывайте рассказывать об этом и мне, хорошо?
   - Конечно, донья Росарио! Я приеду к вам в ближайшие дни и возьму с собой рукопись.
   - И еще одна просьба, - тихим голосом проговорила Росарио. - Пожалуйста, никому не говорите о моем даре. Обещайте мне это!
   Алонсо, который в этот момент как раз думал о том, как он обрадует деда и мать, сообщив, что нашел орбинавта, был вынужден дать это обещание.
   Выбирать не приходилось - обещания даются не для того, чтобы их нарушать. Поэтому через несколько дней Алонсо выполнил свое второе обещание: приехать к Росарио, чтобы показать рукопись об орбинавтах, содержавшую древнее знание о редчайшем племени людей, к которому относилась и она сама.
   В течение ноября Алонсо бывал у Росарио чуть ли не каждые два-три дня. Это было приятное время, создавшее что-то вроде тайного союза волшебницы яви и чародея сна. Росарио рассказывала ему, как проходят ее опыты, Алонсо с интересом расспрашивал ее, рассказывал о содержании манускрипта, делился своими открытиями в управлении сновидениями.
   - Я охотно применила бы свои способности и в снах, - признавалась Росарио. - Но, похоже, мне этого не дано.
   - Как странно! Что мешает вам делать во сне то же самое, что вы делаете наяву?
   - Представьте себе, я не раз принимала такое решение. А потом засыпала, и во сне этого уже не помнила. Любой человек, когда ему снятся сны, становится немного другим. Ведь будь он в точности таким же, каким он является в бодрствовании, он помнил бы про свою явь и поэтому знал бы, что сейчас ему просто что-то снится. Но это ведь не так. Вы и сами обнаружили "сказочные сны" лишь после того, как начали выполнять особые упражнения. И, даже несмотря на достигнутые вами поразительные успехи, вам все еще снится намного больше обычных, чем "сказочных" снов, не так ли?
   - Вы ни разу не сознавали во сне, что это сон? - теперь Алонсо уже мог задавать даже настолько личные вопросы.
   - Нет, - вздохнула Росарио, - видимо, такого таланта у меня нет. Это ваша территория.
   Она улыбнулась, и Алонсо отметил, как разгладилась ее кожа за последнее время. Кроме того она стала стройнее. Вследствие этих перемен, хозяйка замка Фуэнтесов выглядела моложе, чем раньше.
  

***

  
   Узнав о своем удивительном даре, Росарио теперь каждый день совершала изменения реальности. Ей хотелось научиться увеличивать ту самую глубину ствола, тот роковой интервал между моментом принятия решения и избранной в недавнем прошлом точкой ветвления реальности.
   - Мне удалось дойти до получаса! - воскликнула она как-то раз прямо с порога, забыв даже произнести формальные слова приветствия, словно и не расставалась с Алонсо после их предыдущей встречи.
   - И как же вы при этом чувствовали себя? - Алонсо помнил, чего стоила ей первая попытка выбора точки ветвления на получасовой глубине.
   - Теперь все в порядке! - заверила Росарио победным тоном. - Я ведь увеличивала глубину постепенно, а не внезапно, как в первый раз. В вашем манускрипте ничего не написано о том, до какой наибольшей величины можно довести глубину ствола? Можно ли, например, уйти на двадцать лет в прошлое и отменить получение инквизицией особых полномочий? Или перейти в такую реальность, где двести лет назад никто не сжигал альбигойцев?
   - В расшифрованных фрагментах я таких упоминаний не встречал.
   Глаза Росарио сияли, да и вся она лучилась счастьем.
   - Итак, отменить войны и казни мне пока не удается, - заключила она, введя Алонсо в приемную залу. - Поэтому я все еще "чудотворничаю" по мелочам, если можно так выразиться. Порой мне приходит в голову, насколько это глупо - использовать такой дар для того, чтобы вовремя обнаружить скисшее молоко или скрыться из замка, чтобы избежать очередной докучной встречи с соседом. Но меня утешает то обстоятельство, что впереди ждут подлинные чудеса!
   Алонсо любовался ею почти открыто. Талия Росарио как-то очень наглядно сузилась, и теперь хозяйку Каса де Фуэнтес уже нельзя было назвать женщиной, склонной к полноте. Интересно было бы понять, как ей удалось стать такой стройной и подтянутой.
  

***

  
   При каждой встрече Алонсо приходилось прилагать титанические усилия для того, чтобы не выдать свои абсурдные и безнадежные мечты. Он понимал, что подобная несдержанность создаст неловкость и разрушит установившуюся между ними особую доверительность, которую он считал дивным даром судьбы.
   И, несмотря на это понимание, слова стискивали грудь, подкатывали к гортани и душили. Казалось, для того, чтобы можно было дышать, им необходимо было дать выход.
   В одну из их встреч, в начале декабря, желание высказать Росарио то, что он к ней испытывает, стало настолько сильным и безотлагательным, что мешало Алонсо слушать собеседницу и воспринимать все, что происходило у него на глазах. Он смутно осознавал, как хозяйка замка позвонила в колокольчик, после чего пришел Эмилио, и она вполголоса дала ему какие-то распоряжения. Затем Росарио открыла окна, чтобы проветрить залу. После этого закрыла их, потому что стало прохладно. Один раз Росарио извинилась, сославшись на то, что ей необходимо отлучиться на кухню. Через несколько минут вернулась. Все эти действия и перемещения Алонсо воспринимал как сквозь туман, борясь со всплывающими в сознании воображаемыми сценами признания.
   Они стояли на веранде, любуясь редким для конца января солнечным полуднем, когда Алонсо взял ее ладонь. Росарио, не отнимая руки, посмотрела на него с какой-то странной грустью, но без всякого удивления, словно зная наперед, что именно сейчас произойдет.
   - Я люблю вас, Росарио, - произнес он едва слышно, впервые назвав ее просто по имени.
   - Знаю, дорогой Алонсо, - в ее голосе звучала совсем не чародейская покорность судьбе.
   - Знаете?! - такого ответа Алонсо не ожидал.
   - Знаю, - Росарио осторожно, словно боясь обидеть его, отняла руку. - В первый раз мне пришлось вернуться на несколько минут назад и вызвать Эмилио, чтобы отвлечь вас. Я думала, что, поменяв таким образом ход событий, я сумела предотвратить этот разговор. Не тут-то было...
   - Я уже говорил вам, что люблю вас? - прошептал Алонсо, начиная понимать, откуда взялись навязчивые сцены признания в его голове.
   - И не один раз, - по ее лицу скользнула улыбка. - Для того, чтобы поменять ход событий и помешать вам сделать это признание, я меняла реальность четыре раза! Четыре раза, Алонсо!! Но вас и это не остановило. Вы признавались снова и снова.
   - Я так докучаю вам... - Алонсо клял себя за то, что не сумел удержаться.
   - О, не казните себя! Это так трогательно! - вырвалось у Росарио. Она решительно повернулась к нему и положила руку ему на плечо.
   Сейчас она выглядела не старше, чем на тридцать пять лет. У Алонсо уже не было ощущения, что это мать его друга. Скорее, сестра.
   - Мой милый Алонсо, мой верный рыцарь, первооткрыватель неизведанных миров, Алонсо, который дал мне понять, что я волшебница, - он слушал ее словно завороженный. - Неужели вы не понимаете, что вы значите для меня?! Какую роль вы играете в моей жизни?! Будь я на двадцать пять лет моложе, я бы ни секунды не смогла устоять перед вашим поразительным обаянием! Прошу вас, не сомневайтесь в этом! - в ее голосе зазвучала страстность и мука, исключавшие всякую возможность говорить все это лишь из сострадания. - Я бы, несомненно, ответила на ваши чувства! Но, к сожалению, мы с вами родились в разное время и принадлежим к разным поколениям!..
   Росарио отодвинулась, повернувшись лицом к далеким кипарисам, среди которых они так часто гуляли в прежние дни.
   - Я же могла бы быть вашей матерью, - горько произнесла она.
   Алонсо горел от стыда. Желание признаться ей наконец вырвалось на свободу и больше не стискивало его грудь, но от испытываемого облегчения Алонсо было стыдно вдвойне: он оказался настолько несдержан, что разрушил все то прекрасное, что связывало их до сих пор!
   Алонсо принял твердое решение не приезжать больше в Лас Вильяс.
   - Простите меня, донья Росарио, - произнес он. - Перед тем, как покинуть вас, я хотел бы сказать, что вы вовсе не выглядите так, будто могли бы быть моей матерью.
   - Женщинам принято делать комплименты, - проговорила Росарио, продолжая глядеть куда-то вдаль, то ли на кипарисы, то ли на исчезающую среди них римскую дорогу. - Но я знаю, что это не комплимент. В последнее время я действительно почему-то стала выглядеть моложе.
   Она проводила его вниз, во двор, где была привязана его лошадь. Когда Алонсо уже сидел верхом, Росарио сказала:
   - Вы здесь всегда желанный гость, Алонсо. Вы ничем меня не обидели. Пожалуйста, помните об этом.
   Он кивнул в знак признательности, но не ответил. После случившегося Алонсо не мог больше навещать ее и смотреть ей в глаза.
   Он покидал Каса де Фуэнтес навсегда.
  

***

  
   В конце декабря, за несколько дней до наступления 1494 года, умер Ибрагим. Как-то очень тихо, почти незаметно, без мучений, словно вышел в соседнюю комнату.
   Алонсо именно так и приснилось: будто он нашел деда в потайном помещении одного из его сновидческих чертогов. Ибрагим выглядел моложе, чем перед смертью, и даже ходил, не опираясь на посох. Он с удовольствием расхаживал среди полок с книгами, которыми зала была уставлена от пола до потолка. Увидев внука, Ибрагим лучезарно улыбнулся и сказал:
   - Вот видишь! Я же говорил, что лучше быть повелителем снов, чем орбинавтом. Тебе повезло, Али! Так что утри слезы...
   Алонсо попытался это сделать, но, когда проснулся, глаза все еще были влажными.
  

***

  
   Торговые дела заставили Алонсо на несколько дней уехать из Саламанки. По просьбе дяди он вместе с Хуаном побывал в Севилье и Толедо, где встречался с новыми клиентами и поставщиками Хосе Гарделя.
   В дом возле моста он пришел уже в начале марта. По желанию Консуэло они сверили свои экземпляры рукописи.
   - Вот здесь, - Консуэло нашла интересующее ее место, - видишь, копируя для меня текст, ты написал букву "аин".
   - В моем экземпляре тоже стоит "аин", - сказал Алонсо, склонившись над рукописью.
   - Но эта буква не может соответствовать никакому латинскому звуку!
   Консуэло была права. Алонсо не понимал, как он упустил из виду это обстоятельство. Буква "аин" использовалась в еврейском и арабском языках для передачи глубокого гортанного звука, который отсутствовал в латыни.
   - Да, - проговорил он, - странно, что я об этом не подумал. Почему же она здесь стоит?
   - Возможно, - предположила Консуэло, - что это не "аин", а сочетание букв "йод" и "вав". Вообрази, что у переписчика времен Аврелиана случайно дрогнула рука, и буква "вав" вышла не прямой, а похожей на крючок. В результате она коснулась предыдущей "йод" и получилось то, что ты принял за "аин".
   Алонсо с растущим интересом присмотрелся к этому месту в своем экземпляре "Света в оазисе".
   - В общем, такое могло произойти, - признал он.
   - Но в этом случае мы получаем вполне понятное слово, - торжествующе произнесла Консуэло. - "iuvenes", "молодые"! Алонсо, вооружайся скорей словарем и расшифровывай этот фрагмент исходя из того, что здесь действительно написано "iuvenes"! Меня очень интересует вопрос уходящей молодости. Может быть, здесь объясняется, как ее можно продлить...
   Целый вечер борьбы с этим фрагментом при использовании словаря Небрихи привел к тому, что он был наконец расшифрован.
   Наутро Алонсо помчался не на предмостную площадь, а в Лас Вильяс, изменив свое решение больше никогда не видеться с Росарио, так как считал необходимым поделиться с ней содержанием только что расшифрованного абзаца.
   Ворота замковой ограды оказались заперты, что обескуражило Алонсо, привыкшего к тому, что они всегда распахнуты. Он несколько раз ударил по столбу висящим на веревке деревянным молотком. Эмилио, отворивший ворота, взглянул на него с некоторым неодобрением - или это только показалось гостю? - и отправился внутрь замка, чтобы сообщить хозяйке о его приезде.
   Росарио ждала Алонсо в приемной зале, сидя в глубоком кресле, стоявшем вполоборота к входной двери. Свечи не горели, и в царившем полумраке был виден лишь силуэт хозяйки замка.
   - Сеньор Алонсо Гардель! - церемонно доложил Эмилио и вышел.
   Росарио встала и приблизилась к Алонсо. Со времен их последней встречи прошло около шести недель. Теперь она выглядела не намного старше собственного сына. Худая, стройная, подтянутая, очень привлекательная молодая женщина. Та самая девушка из медальона, но приобретшая жизненный опыт и уверенность в себе.
   - Алонсо, наконец-то, вы приехали! - радостно воскликнула она. - Как я соскучилась!
   Перед тем, как сделать сообщение, ради которого он прибыл, Алонсо пришлось прокашляться.
   - Донья Росарио, я должен рассказать вам, что расшифрован важный фрагмент в тексте рукописи! И вас он касается самым прямым образом!
   Хозяйка замка внимательно ждала продолжения.
   - Там говорится, - произнес Алонсо срывающимся от волнения голосом, - что каждый раз, когда орбинавт совершает переход в виток несбывшейся реальности, этот переход сказывается на его теле - и на внешности, и на внутренних органах. В свое время именно такое предположение высказал мой дед Ибрагим, и оно теперь подтвердилось. Характер воздействий таков, что они придают телу облик, соответствующий представлению орбинавта о своем идеальном теле. Это представление лежит глубоко в уме любого человека. Иными словами, мы теперь знаем, почему за последнее время вы так заметно помолодели, донья Росарио!
   - Как вовремя вы пришли с этим объяснением, дорогой Алонсо! - Росарио подошла ближе. - Я ведь и сама уже догадалась, что мое омоложение как-то вызвано опытами с изменением реальности, и в последние дни очень боялась превратиться в новорожденное дитя. Теперь, благодаря вам, я знаю, что этого не произойдет. Вряд ли идеальное представление о себе, которое хранится в глубине моего ума, соответствует беспомощному младенчеству!
   Росарио уже находилась к гостю ближе, чем позволяли приличия, и Алонсо попытался отступить назад, но почувствовал спиной косяк двери.
   - Вы, как всегда, очень быстро поняли суть моих разъяснений, донья Росарио... - Алонсо не договорил, потому что хозяйка замка вдруг обняла его обеими руками и запечатала его уста долгим и нежным поцелуем.
   - Я же говорила тебе, что, будь я моложе, я не устояла бы перед тобой, - прошептала она.
  
  

- Глава 14 -

  
   И сомненье охватит тебя, может статься.
   А до дому - много тысяч шагов.
   Много тысяч гудящих ветров -
   До дому.
   Можно ль верным себе остаться,
   Оставаясь верным другому?
  
   Бланш Ла-Сурс
  
   - Неужели тебя и в Гранаде звали кастильским именем? - Росарио, сидя рядом с полулежащим Алонсо, пыталась взъерошить его, чему упрямо сопротивлялись его прямые волосы. Рядом с ними, на изящном низком столике с выгнутыми ножками мерцал масляный светильник, озаряя кровать колеблющимся неверным светом. Полог вокруг кровати был отдернут.
   - Только мама. Для всех остальных я был не Алонсо, а Али. Дед называл меня так до самой смерти, даже в Кордове. - Алонсо взял кисть ее руки и стал мягко целовать подушечки пальцев, отчего по спине Росарио пробежала приятная прохладная змейка.
   - Али, - она оглядела Алонсо, примеряя к его облику это имя. - Звучит очень по-арабски. Что это означает?
   - Высший, всевышний. Это один из эпитетов Бога. Почему ты спрашиваешь? Разве имена обязательно должны что-то означать?
   Росарио любила эту его улыбку любознательного и приветливого мальчика-всезнайки.
   - По крайней мере, некоторые из них имеют конкретный смысл. Например, мое.
   Ей пришла в голову неожиданная мысль.
   - "Али" и имя того юноши из сказки про волшебную лампу, которую ты мне рассказывал, - они как-то связаны?
   - "Аладдин"? Да, оно означает "высота божественного суда".
   - Ты для меня самый настоящий Аладдин, - решила Росарио. - Джин - это сны. Твои удивительные, "сказочные" сны. А лампа - это вторая память, в которой ты творишь чудеса.
   - Если я Аладдин, то ты дочь султана, - Алонсо привлек ее к себе. - Царевна Будур. Так и буду тебя звать.
   Она вдруг заметила, как причудливо переплетены их преувеличенные трепещущие тени на слабо освещенной стене.
   - Наши тени ведут себя намного менее скромно, чем мы сами, - поделилась она наблюдением.
   - Может быть, пришло время и нам уподобиться им? - сразу предложил Алонсо.
   Росарио вздохнула. С тех пор, как она помолодела, в ее теле звенели жизненные соки такой силы, какой она не помнила по своей первой молодости. Эта была властная, всепоглощающая радость бытия. В ней словно кипело плещущее через край шипучее вино. Росарио и не подозревала, какое это оказывается счастье - ощущение своей стройности, легкости движений, силы мышц, гибкости, подвижности, зоркости, остроты всего того, что притупляется и теряется с возрастом.
   И, конечно же, в ней многократно возросла истома страсти. Подавляя ее, Росарио лишь усиливала ее мучительность.
   - Алонсо, я хочу этого не меньше тебя! - горячо сказала она. - Но ты же знаешь причину. Каролина, Эмилио, Альфонсина - все они уже бросают на меня странные взгляды. Ведь для них я сорокапятилетняя дама, мать их сеньора, который и сам уже отнюдь не мальчик. Алонсо, ты младше моего сына! Подумай, как это выглядит с точки зрения этих простых и честных людей! Они и так должны быть не на шутку изумлены моим омоложением. Бог знает, какие им приходят в голову мысли из-за этого!
   Радость, которую Росарио испытывала в начале этой игры в ночное уединение, стремительно улетучивалась.
   - Почему, называя слуг, ты не упомянула Пепе? - спросил Алонсо.
   - Он на днях сказал мне, что будет всегда на моей стороне, что бы ни происходило. Как же мне было стыдно смотреть ему в глаза! Ведь я даже не могла спросить, что он имеет в виду, чтобы не обсуждать с ним щекотливых тем. Только поблагодарила его. А сама думала про жуткую книгу, о которой ты мне рассказывал.
   - "Молот ведьм"?
   - Да, - Росарио содрогнулась, вспомнив рассказ Алонсо.
   Десять лет назад, в 1484 году, папа Иннокентий VIII издал так называемую "ведовскую буллу", предписывающую инквизиции уделять особое внимание искоренению ведьм и колдовства. Спустя пару лет два германских доминиканца написали книгу "Молот ведьм" - практическое пособие для инквизиторов по выявлению ведьм и по их допросу.
   - Для заключения под стражу, - объяснил тогда Алонсо, - достаточно простого доноса или личных подозрений инквизитора. Ради того, чтобы добиться признания подозреваемых, их подвергают жесточайшим пыткам.
   Нет, Росарио определенно было не по душе нараставшее где-то в области солнечного сплетения давящее ощущение тревоги. Алонсо, всегда чутко улавливавший перемены в ее настроении, легко дернул локон у нее за ухом. Это был условный знак: он повторял движение Росарио, на которое обратил как-то ее внимание. Она часто машинально делала это, когда задумывалась.
   Росарио улыбнулась. Действительно, в ее положении было глупо предаваться унынию. Она могла менять реальность! К ней вернулась молодость - причем не та, робкая и стыдливая, которую она помнила, а новая - с идеальным, стремительным телом, с поразительной жаждой жизни! Более того, человек, которого она любила и благодаря которому обрела все эти удивительные, непостижимые дары, находился сейчас рядом с ней!
   Росарио решила, что Алонсо не заслуживает того, чтобы портить ему настроение, впадая в меланхолию.
   - Аладдин, ты меня любишь? - спросила она.
   - Люблю, царевна Будур, - Алонсо оживился, зная, что Росарио всегда заводит эту игру, когда испытывает прилив счастья.
   - За что?
   - За то, что ты такая черноволосая.
   - Гм, - Росарио прищурилась. - В прошлый раз ты любил меня за высокий рост. А в позапрошлый - за то, что я немного умею играть на клавесине.
   - Ну, что ж поделать? Я очень непостоянен. Сегодня я люблю тебя за волосы.
   - Благодаря тебе, в этих волосах нет ни одного седого.
   Вдали послышались приглушенные расстоянием раскаты.
   Росарио отстранилась от Алонсо.
   - Ты слышал?
   - Да, гром, - пробормотал он. - Скоро будет дождь.
   - Скоро будет звон колокольчика. И мне придется выйти в залу к Эмилио и Альфонсине. Он станет обсуждать со мной закупку припасов, а она пожелает посоветоваться, о том, что готовить на обед.
   - Откуда ты знаешь? - спросил Алонсо и тут же сообразил. - Это уже было, и ты изменила реальность?
   - Именно так, мой милый Аладдин.
   Росарио перевернула стоящие на столике песочные часы. Золотистая струйка потекла вниз.
   - У нас две минуты до колокольчика. За это время я должна привести в порядок прическу и платье, иначе они все поймут, глядя на меня, - Росарио соскочила с кровати, не прекращая говорить, и направилась к столу, на котором стояло небольшое овальное зеркало в серебряной оправе. - Поверь мне, я это знаю наверняка, так как уже побывала в такой ситуации, из-за чего приходится сейчас проживать новый виток реальности. А тебе до того, как весь песок окажется внизу, надо успеть совершить целый ряд действий. Задернуть полог кровати. Открыть шторы. Тихо выскользнуть через заднюю дверь и по правой винтовой лестнице вернуться на веранду. Там сейчас никого нет.
   Алонсо задул свечу и, спустившись по ступеньке с возвышения, на котором стояла кровать, закрыл ее полог.
   - Как-то странно думать, что мы сейчас живем в твоем прошлом, - рассуждал он, отдергивая плотные шторы и впуская в комнату дневной свет. - Что в недалеком будущем, которое отделяют от нас несколько минут, ты сидишь с закрытыми глазами, выстраивая в уме все то, что мы сейчас с тобой делаем.
   Алонсо был прав. Росарио не смогла бы даже объяснить, насколько все это действительно странно: сидеть, закрыв глаза, на диване в приемной зале, которую только что покинули слуга и кухарка, и в то же время быть здесь, заново переживая виток реальности, превращающийся из несбывшегося в сбывшийся.
   Комнату озаряло зимнее солнце. Теперь, когда Алонсо выскользнул, двигаясь своей бесшумной кошачьей походкой, ничего, кроме прикрытой пологом примятой постели, не напоминало их недавней искусственной ночи.
   В первый раз они прибегли к этому ухищрению неделю назад. Им так хотелось жить вместе, спать вместе, вместе встречать рассветы, что они решились на кратковременную имитацию ночи при задернутых шторах и горящей свече.
   Зазвонил колокольчик. В течение нескольких минут Росарио отвечала в зале на вопросы Эмилио и пожилой кухарки Альфонсины, а затем отпустила их и села, закрыв глаза. Теперь та Росарио, что сидела на диване, меняя явь, и та, что проживала новый виток сбывшейся реальности, снова слились воедино.
   Еще через несколько мгновений она вздрогнула и медленно потянулась. Покалывания в затылке вскоре прекратились.
   Росарио встала и поднялась на веранду, где ее ждал Алонсо. Альфонсина приготовила деликатесы саламанкской кухни - сдобные булочки больо маймон и сладости из яичного желтка с мукой, лимоном и медом, называемые чочос де йема. Алонсо, нахваливая их, называл собеседницу "донья Росарио" и обращался к ней на "вы". Один раз, когда никого из слуг поблизости не было, они украдкой коснулись друг друга пальцами и встретились взглядами, отчего Росарио окатила волна нежности.
   Вскоре Алонсо попрощался и отправился в Саламанку. Он всегда уезжал, а Росарио оставалась мечтать о тех временах, когда они смогут ночевать под одной крышей.
   Стоя на балконе, она смотрела на удаляющуюся между кипарисов и сосен фигурку одинокого всадника и думала о том, что Алонсо не только открыл ей ее дар. Благодаря ему, Росарио убедилась, что, вопреки здравому смыслу, она была права всякий раз, когда, теряя дорогого человека, чувствовала, что могла бы его спасти, если бы в нужный момент знала об угрожавшей ему опасности и очень сильно пожелала отвести ее.
  

***

  
   Впервые Росарио испытала это чувство во время гражданской войны в Кастилии, спустя восемь лет после того, как вышла замуж за Фелипе де Фуэнтеса, покинула замок своих родителей близ леонского городка Торо и переехала в Лас Вильяс. Судьба распорядилась таким образом, что решающая битва в той войне произошла именно в краю, где родилась Росарио. В битве под Торо португальский артиллерийский снаряд угодил прямо в замок, похоронив под обломками Иньиго Альмавиву и его жену Ракель.
   Росарио казалось тогда, что в гибели родителей косвенным образом была виновата и она сама. Ее не отпускала странная, необъяснимая, необоснованная, но по-детски бесспорная уверенность в том, что, если бы она не отвлекалась, если бы все время думала о безопасности родителей, они остались бы живы. Словно она могла мыслями их защитить.
   Росарио так мучило это чувство, что она даже однажды попыталась заговорить с Фелипе, но, увидев его искреннее непонимание и изумление, она раз и навсегда прекратила подобные разговоры. Для ее мужа заявление о том, что наши мысли способны оказать воздействие на реальность, могло прозвучать либо глупостью, либо ересью. Свою жену он глупой не считал, а вот ереси боялся как огня...
   Теперь, уже после открытия в себе дара орбинавта, постепенно доведя глубину ствола, на которой она могла безопасно для себя менять реальность, до четырех часов, Росарио задавалась вопросом: сумела бы она спасти родителей, если бы знала о своих способностях еще тогда, в 1476 году? И приходила к положительному ответу.
   Когда она поделилась своим выводом с Алонсо, тот не сумел скрыть удивления.
   - Как скоро после гибели родителей ты узнала о ней? - спросил он.
   - Священник из Торо рассказал мне об этом через три дня, - ответила Росарио, понимая, чем вызван этот вопрос.
   - Но ведь ты после стольких недель тренировок довела максимальную глубину ствола, с которой можешь работать безопасно для себя, до нескольких часов, но отнюдь не до трех суток! - воскликнул Алонсо. - Получается, что ты никак не успела бы помочь родителям!
   Поколебавшись, Росарио все же решилась признаться.
   - Я узнала об их смерти сразу, - тихо произнесла она.
   Алонсо недоумевающее наморщил лоб. Она на мгновение коснулась его лица, словно желая разгладить морщинки, и тут же убрала руку, оглянувшись, нет ли никого из слуг рядом.
   - По словам священника, снаряд попал в замок в два часа дня, - стала объяснять Росарио. - В этот же самый момент, хотя я находилась здесь, в Каса де Фуэнтес, у меня возникло ощущение какой-то внезапной пустоты. Как будто незримые нити, соединявшие меня с дорогими людьми, вдруг оборвались. Если бы я уже тогда знала, что могу менять реальность; если бы я могла делать это на четырехчасовой глубине, как умею сейчас, я бы отыскала такой виток, в котором мои родители покинули замок за несколько часов до обстрела.
   - Если бы такой виток нашелся, - осторожно ввернул Алонсо.
   - Находить нужный виток - это часть искусства орбинавта, - Росарио поймала себя на том, что рука тянется к локону за ухом. С тех пор, как Алонсо показал ей это движение, она стала замечать его за собой.
   - Алонсо, можешь ли ты поверить в то, что я действительно чувствовала, что с близкими мне людьми что-то стряслось? Или ты думаешь, что это мои фантазии?
   Когда-то Фелипе считал именно так, но Росарио полагала, что Алонсо отреагирует иначе, и не ошиблась.
   - Конечно, я верю, - Алонсо даже слегка удивился такому вопросу. - Если мир -это продукт наших мыслей, то почему бы некоторым людям не иметь такой чувствительности к тому, что в нем происходит? Просто я не подозревал, что у тебя есть еще и эта способность.
   - Есть, - произнесла Росарио очень уверенно. - Поэтому я за тебя и не беспокоюсь. Если с тобой что-то случится, я сразу это почувствую - ведь нас теперь соединяет очень прочная нить. Почувствую и приду на помощь.
   - Но как ты это сделаешь? - растроганно спросил Алонсо. - Если ты не будешь знать, что именно произошло, то как же ты решишь, какое именно изменение необходимо произвести?
   - Что-нибудь придумаю. Я больше своих близких в обиду никому не дам!
  

***

  
   После гибели Фелипе к Росарио стал захаживать их сосед Гаспар де Сохо, вдовец, с которым Фелипе приятельствовал. Оба служили в "святом братстве". При жизни мужа Росарио почти не вступала с Сохо в разговоры, предоставляя это Фелипе и не понимая, как он может терпеть общество этого человека. Сосед, несмотря на благообразную внешность римского патриция, пугал ее. Когда он открыто восхищался борьбой инквизиции с еретиками и неверными, когда с восторгом рассказывал об арестах и пытках, в его глазах горело нечто такое, отчего на него было неприятно смотреть, словно он поражен каким-то безобразным недугом.
   Теперь Гаспар де Сохо стал регулярно появляться в Каса де Фуэнтес на правах соседа, утешающего вдову погибшего друга. Росарио не знала, как вежливо отвадить его. Спустя год он признался ей в любви и предложил выйти за него замуж. Росарио ответила ему, что между ними ничего быть не может, так как ее сын начал ухаживать за ее дочерью, и они не должны препятствовать счастью своих детей. С таким доводом Гаспар спорить не мог.
   Однако весной 1492 года, когда после возвращения Мануэля с гранадской войны стало ясно, что он не намерен возобновлять ухаживания за Долорес, Гаспар снова заговорил о женитьбе.
   На этот раз Росарио прямо сказала ему:
   - Дон Гаспар, я не могу велеть сердцу полюбить вас. Это не зависит от моих приказов.
   - В нашем возрасте, - не отставал упорный вдовец, - романтическая любовь не так уж и важна. Главное, чтобы муж был опорой жене, а жена - помощником мужу, как сказано в Святом Писании.
   - Боюсь, что ни то, ни другое не может возникнуть без взаимной привязанности и доверия, - возразила Росарио.
   - Вы хотите сказать, донья Росарио, - глаза Гаспара потемнели, - что я чем-то вызвал ваше недоверие?! Чем же, позвольте узнать?
   Росарио прикусила губу. Про доверие она сболтнула не подумав. Не могла же она сказать ему: "Тем, что вы водите дружбу с инквизиторами"!
   - Дон Гаспар, вы не можете принудить меня к женитьбе помимо моей воли, - заявила она наконец, решив, что в такой ситуации необходимо проявить твердость. - Если бы я хотела что-то изменить в своей жизни и обратилась бы к вам с просьбой об участии в такой перемене, я, вероятно, должна была бы как-то обосновать свой поступок. Но я ничего у вас не прошу и ничего не собираюсь менять. Почему же вы считаете, что я должна вам что-то объяснять?
   Дон Гаспар смерил ее взглядом, поклонился и ушел, ничего не сказав.
   На следующий день он прислал со слугой записку, в которой заверял Росарио в том, что по-прежнему испытывает к ней самые искреннее дружеское расположение и что она всегда может рассчитывать на его помощь.
   В апреле 1493 года они неожиданно встретились на балу у герцога Альбы. Гаспар рассказал ей о торжественной встрече, которой удостоила королевская чета вернувшегося после первого путешествия Кристобаля Колона. Сохо подчеркнул, что, по рассказам морехода, туземцы на открытых им островах отличаются удивительным дружелюбием, и поэтому у Росарио нет причин беспокоиться о судьбе сына, оставшегося на одном из этих островов.
   Дон Гаспар был вежлив, хотя и не многословен. Казалось, он забыл об их неприятных разговорах, чему Росарио была искренне рада.
   После этого они не виделись вплоть до того дня, когда Росарио гуляла в лесу с Алонсо и им неожиданно повстречались отец и дочь Сохо в сопровождении слуг. Это было еще до того, как Росарио узнала о своем даре, и уж тем более до того, как Алонсо открыл ей свои чувства.

***

  
   - Помнишь тот день, когда я в первый раз тебя поцеловала? - вполголоса спросила Росарио. На столе, на диване и на полу лежали в беспорядке книги и ноты.
   - Конечно, помню.
   - Я имею в виду, помнишь ли ты дату?
   - Восьмое марта, - не задумываясь ответил Алонсо, перелистывая очередной том.
   Любой, кто вошел бы сейчас в залу, увидел бы, что они пытаются разобраться в беспорядке, царящем среди книг.
   - Значит, послезавтра тому поцелую исполнится месяц, - шепнула Росарио. Заслонившись титульным листом первого попавшегося сочинения, она выглянула из-за него и тепло улыбнулась Алонсо.
   По неожиданно сменившемуся выражению его лица Росарио поняла, что его озарила идея.
   - Где остальные ваши книги, донья Росарио? - спросил он громко.
   - В библиотеке, - ответила она, не понимая, куда он клонит. - Вас интересует что-то конкретное?
   - Я хотел бы взглянуть на какое-нибудь раннее издание "Амадиса Гальского", если у вас таковое имеется.
   - Тебе нравится эта рыцарская дребедень?! - спросила Росарио шепотом, округлив глаза.
   Алонсо быстро покачал головой, и она ответила обычным голосом:
   - Да, такая книга у нас должна быть. Но я боюсь, что найти ее будет нелегко. Я многие годы приобретала книги, каждый раз давая себе зарок, что необходимо навести в библиотеке порядок. Однако, признаться, все время откладывала. И не потому, что мне было лень, а потому что я совершенно не представляю, с какого конца взяться за это дело. Книг становится все больше, а найти нужную - все труднее. "Амадиса" любил перечитывать дон Фелипе. Куда он мог поставить этот роман, я не знаю. Боюсь, что поиски книги могут занять не один час.
   - То есть в библиотеке царит такая же неразбериха, как и здесь, - Алонсо кивнул головой на разбросанные повсюду фолианты. - Только книг там не в пример больше. Я правильно понял?
   - Да, вы абсолютно правы.
   - Так я и думал, - прошептал Алонсо и продолжал громко. - Ну а я, между прочим, чуть ли не с детства занимаюсь книжной торговлей. Вообразите, донья Росарио, насколько в книжных магазинах больше книг, чем в вашей библиотеке.
   Росарио вообразила и ужаснулась.
   - Действительно! Как же вы не теряетесь в них?
   - Мы пользуемся каталогами. На небольших листках бумаги, аккуратно уложенных в ящички в алфавитном порядке, пишем название книги, автора, год выпуска, если он известен, а также - на какой полке эта книга хранится.
   - Какая чудесная и простая идея! - обрадовалась Росарио. - Ведь найти нужную бумажку в ящичках, где всегда царит порядок, куда проще, чем помнить годами, где именно стоит та или иная книга. Боюсь только, что для нашей библиотеки при ее нынешнем состоянии не так-то просто будет составить каталог.
   - Я мог бы привести вашу библиотеку в порядок, донья Росарио, - предложил Алонсо. - Это то, что я умею делать лучше всего - возиться с книгами.
   - Благодарю вас, как любезно с вашей стороны! - она сузила глаза и спросила шепотом: - Что у тебя на уме?
   - Это работа на несколько дней. Может быть, на неделю. Пригласи меня пожить в замке на то время, пока я буду разбираться с вашим архивом.
   Росарио обдала горячая волна счастья. "Какой же ты молодец!" - говорила она ему взглядом.
   - Донья Росарио? - спросил Эмилио, появившись в дверях после того, как она позвонила в колокольчик.
   - Эмилио, окажи нам любезность, найди, пожалуйста, в библиотеке роман "Амадис Гальский".
   - Конечно, сеньора.
   Спустя несколько часов слуга вернулся, весь перепачканный пылью, и принес заветный том о неправдоподобных приключениях безупречного рыцаря Амадиса в различных вымышленных странах еще до времени короля Артура.
   - Простите, сеньора, что я так долго возился, - сказал он с виноватым видом.
   - Я знаю, Эмилио, как трудно найти там нужную книгу, - успокоила его Росарио. - Поэтому я решила воспользоваться помощью сеньора Гарделя, который утверждает, что легко приведет в порядок нашу библиотеку, так как всю жизнь только и делает, что занимается книгами. С этой целью я пригласила сеньора Гарделя пожить в замке столько дней, сколько понадобится ему для этой работы. Пожалуйста, позаботься о комнате и постельном белье для нашего гостя, а так же предупреди об этом остальных слуг.
   - Разумеется, сеньора, - кивнул Эмилио.
   Спустя два дня Алонсо поселился в замке Каса де Фуэнтес. Ознакомившись с библиотекой, он сказал, что ему понадобится около недели на то, чтобы привести ее в полный порядок и составить каталог. Оставшись наедине с Росарио, Алонсо признался, что при желании мог бы ускорить этот процесс, попросив предоставить ему одного или двух помощников, и завершить его за три дня.
   - Но такого желания у меня нет, - добавил он со смущенной улыбкой.
   По ночам Алонсо тайком пробирался в спальню Росарио. Они проводили вместе несколько часов. Под утром Алонсо уходил, и она еще успевала поспать до тех пор, пока не являлась Каролина, чтобы помочь ей одеться и уложить волосы.
   Правда, в первую ночь они, истосковавшись друг по другу, никак не могли заставить себя расстаться, отчего чуть было не заснули оба на подушке Росарио. После этого Алонсо взял себе за правило следить за временем и в три часа утра объявлять, что Росарио пора спать.
   Она сразу полюбила этот обряд. Каждый раз засыпала с таким ощущением, будто погружается в сладостный нектар тепла и защищенности, зная, что Алонсо будет сидеть рядом и ждать, пока она не заснет, а затем тихо задует свечу и бесшумно покинет комнату.
   Росарио не переставала удивляться способностям своего молодого тела. Несмотря на постоянную нехватку сна, несмотря на ласки до изнеможения, она в течение дня не испытывала никакой усталости.
   - Когда мне в прошлый раз было двадцать пять лет, я не была такой выносливой, - удивлялась она.
   - Не забывай, что орбинавт не просто молодеет, - напоминал Алонсо. - Его тело приобретает облик, который в глубине своего сознания он считает для себя идеальным. Ты сейчас не совсем такая, какой была в своей первой юности.
   - Я никогда не знала, - говорила Росарио, - такой внутренней силы и такого счастья от самых простых вещей: от дыхания, от прикосновения к обычным предметам, к одежде, к одеялу, от ходьбы, от сна, от пробуждения.
   Росарио нравилось делиться с Алонсо своими переживаниями. Никогда в жизни она не встречала человека, который настолько понимал бы ее, настолько не нуждался бы в переводе с ее языка на свой, человека, с которым она была бы настолько раскрепощена.
   Впрочем, поправляла себя Росарио, даже Алонсо понимал не все. Ей было трудно отвечать на его постоянные расспросы о том, что она испытывала, меняя реальность. В этом не было ни ее, ни его вины. Просто в человеческом языке не существовало подходящих слов.
   Днем Алонсо возился в библиотеке, и встречались они только во время еды. Иногда, если позволяла погода, выезжали в лес и гуляли по римской дороге.
   Утром Росарио сидела перед зеркалом, а Каролина распутывала и расчесывала ее густые, длинные, черные волосы. Глядя на отражения и невольно сравнивая свою звенящую, вызывающе дерзкую молодость с дряблостью и землистым цветом лица сорокалетней служанки, с ее грузной фигурой, Росарио размышляла о своей новооткрытой неподвластности старению.
   Означает ли это качество бессмертие? Может ли орбинавт погибнуть насильственной смертью, от несчастного случая, от болезни? Этого Росарио не знала. У нее было такое чувство, что сильное, свободное от изъянов тело может с бСльшим успехом сопротивляться болезни, чем ослабленное годами и хворями. Но отсюда не следовало, что орбинавт вообще не способен умереть.
   Одно было ясно Росарио: она не умрет от старости! А это означало, что с большой вероятностью она переживет всех тех, к кому привязана и к кому еще будет привязываться. Она переживет Мануэля, если сын так и не решится признать своей необычности. (Впрочем, на этот счет Росарио была спокойна. Как только Мануэль вернется, она непременно откроет ему глаза на то, кем он является). Она переживет любимого Алонсо, и от этой мысли у Росарио все внутри сжималось. В то, что он сумеет развить дар орбинавта, Росарио не верила, хотя и не говорила ему об этом. Она переживет своих детей, внуков, правнуков, если они у нее будут и если не унаследуют дара.
   Это обстоятельство требовало от хозяйки Каса де Фуэнтес какого-то пересмотра всего, что для нее было важно и ценно, какой-то иной жизненной перспективы.
   - Донья Росарио, я давно хотела вас спросить, - нерешительно заговорила Каролина, закончив сооружать прическу из волос сеньоры.
   - Конечно, Каролина, - ответила хозяйка замка, стараясь не показывать внутреннего напряжения.
   - Вы так чудесно выглядите в последнее время! Может быть, поделитесь вашим секретом? Это какие-то притирания, да? Вы чем-то смазываете кожу, и от этого она становится такой гладкой и чистой?
   - Нет, Каролина, я просто стала чаще гулять на свежем воздухе, - отделалась Росарио первой пришедшей на ум отговоркой.
   Как только служанка вышла, Росарио поспешила изменить реальность последних нескольких минут...
   ...- Донья Росарио, я давно хотела вас спросить, - нерешительно заговорила Каролина, закончив сооружать прическу из волос сеньоры.
   - Хорошо, Каролина, только не сейчас, я очень тороплюсь.
   - Извините, - смущенно пробормотала служанка.
   Этот эпизод встревожил Росарио. Меняй реальность или не меняй, ее молодость не может не вызывать недоумения у слуг, о чем она и сказала Алонсо во время прогулки по римской дороге посреди хвойного леса.
   Подумав, он предположил:
   - Мне кажется, нам необязательно постоянно прятаться от слуг, лишая себя радости, которой мы, безусловно, заслуживаем.
   Росарио хотела было возразить, что эту тему они обсуждали уже не раз, но решила дослушать его, не перебивая.
   - Если они и узнают про нашу любовь, в этом не будет ничего ужасного, - развивал Алонсо свою мысль. - Ты незамужняя женщина, я неженатый мужчина. Старше ты меня или нет, это наше с тобой дело. Мы придаем слишком большое значение тому, как люди отнесутся к тому, что мы любим друг друга. А между тем, нас намного больше должно беспокоить то, как они объясняют твое неожиданное омоложение. Уж этого-то нам никак не удастся скрыть.
   Росарио поежилась, опять вспомнив "Молот ведьм". Нетрудно было догадаться, какое объяснение способны люди дать тому обстоятельству, что у женщины, которой далеко за сорок, вдруг снова потемнели серебряные нити волос, разгладились морщины, подтянулась тело, стали пружинистыми и полными силы походка и стать.
   - У тебя есть какие-то новые мысли на этот счет? - спросила Росарио с надеждой.
   - В связи с молодостью? Пока нет, - развел руками Алонсо. - Но я непременно что-нибудь придумаю. Я хочу пока сказать, что мы могли бы перестать встречаться украдкой и начать делать это открыто.
   - О нет, Алонсо! - горячо запротестовала Росарио. - Ты пойми, мы сейчас говорим не о ком попало, а о слугах, которые прекрасно знают меня, Мануэля, знали моего мужа. Они преданны нашей семье, и поэтому мы хотя бы можем рассчитывать на то, что они не поторопятся осудить меня из-за неожиданного омоложения. Возьми, к примеру, Эмилио. Что бы он ни думал обо мне, он не поспешит объявить меня ведьмой. То же самое можно сказать и об остальных. Но совсем другое дело, если я, потеряв скромность, открыто покажу им, что у меня связь с человеком, который младше моего собственного сына. Это уже будет не одна странность, а две странности. И в этом случае они, возможно, перестанут закрывать глаза на молодость своей сеньоры, которая должна выглядеть для них совершенно противоестественной.
   Как выяснилось, даже эта длинная речь не убедила Алонсо.
   - Ладно, - сказал он, - я согласен, нельзя, чтобы они знали про наши отношения. Но, ведь если кто-то из слуг и увидит, как мы целуемся или обнимаемся, ты всегда можешь поменять реальность. Почему бы нам не использовать твои способности?
   Алонсо повернулся к ней, ожидая ответа.
   Росарио хотелось подобрать такие слова, после которых ее точка зрения станет для него предельно ясной.
   - Перечислю свои доводы по пунктам, дорогой Аладдин. Во-первых, в такой ситуации я непременно испытаю нестерпимый стыд, что, согласись, малоприятно! Во-вторых, может получиться, что кто-то нас увидит, а мы об этом даже не узнаем. В-третьих, и это самое главное: о том, как мы были счастливы вместе, ты забудешь, если я изменю реальность. Это радостное переживание останется лишь в моей памяти, и тогда оно ничем не будет отличаться от простой фантазии. Разве это правильно? Ведь вся прелесть того, что с нами происходит, заключается именно во взаимности.
   Алонсо выглядел сконфуженным.
   - Прости, царевна Будур, я совсем об этом не подумал, - признался он.
   Ночью 8 марта они отпраздновали месяц, прошедший после первого поцелуя. Алонсо принес из своей комнаты кувшин с вином, и они пригубили его. Долго любили друг друга, а потом лежали, обнявшись.
   - Мы стали такими же бесстыдными, как наши тени, - сказала Росарио.
   - Нам надо пожениться, - объявил вдруг Алонсо.
   - Это совершенно невозможно! - воскликнула она, в то же время испытывая удивительную радость от его слов. - Неужели нужно опять перечислять пункты? Давай я лучше попытаюсь взъерошить тебе волосы. Должен же ты хотя бы иногда напоминать вихрастого мальчугана.
   - Мы можем переехать в Кордову и жить с моей родней, - не унимался Алонсо. - Они никогда не заподозрят тебя в ведовстве. Во-первых, потому что не верят в него. А во-вторых, мы им просто не скажем, сколько тебе лет. Мануэля же, когда он вернется, мы предупредим. Уж он-то нас поймет. Ведь он сам орбинавт.
   - Я согласна только с тем, что Мануэль нас поймет. Во всем остальном ты не прав. Какими бы замечательными и просвещенными людьми ни были твои родственники, мы не можем быть уверены, что какая-нибудь случайность не откроет им правды о моем возрасте. Как можно гарантировать, что я никогда не встречу знакомого человека из Лас Вильяс, Торо или Саламанки? Нет, Алонсо, если мы хотим быть вместе, нам придется покинуть страну.
   Алонсо сел на кровати.
   - Покинуть Кастилию?
   - Но это же очевидно, Алонсо, - Росарио приподнялась, облокотившись о спинку кровати, и взяла со столика кубок.
   - И ты готова на это? - удивленно спросил он.
   Росарио могла бы жить с ним и без венчания. По мере того, как она привыкала к своему дару, она все острее осознавала условность человеческих ритуалов. Верить в таинство брака можно было лишь разделяя картину мироздания, которую предлагала - точнее, навязывала - церковь. Но в этой картине реальность была незыблемой, твердой, созданной Творцом, запредельным всякому творению. Орбинавт же на каждом шагу сталкивался с текучей, сновидческой природой яви, что опровергало упомянутую картину мира.
   В то же время Росарио прекрасно понимала желание Алонсо создать семью. Ему было уже двадцать три года. По его рассказам, мать и тетка в течение последних нескольких лет постоянно возвращаются к вопросу о его женитьбе. Ему уже пытались подыскать невесту, но он под разными предлогами уговаривал их не спешить с этим. Алонсо оставался холостым, надеясь встретить женщину, которую полюбит. Теперь это произошло, и он имел право желать счастья. Росарио же хотела жить с ним. Ради этого она могла и постоять какое-то время в церкви под венцом.
   - Конечно, готова. Только сначала дождемся возвращения Мануэля.
   Росарио потянулась к Алонсо, и они обнялись.
   - Мы будем жить там, где никто нас не знает, и никому не придет в голову, что я старше тебя на двадцать один год, - шептала она между поцелуями.
   Потом они долго обсуждали, куда именно переедут жить.
   - Когда мне было восемнадцать лет, мы с Фелипе побывали в Италии, - рассказывала она. - Мы тогда только недавно поженились. Фелипе был в Риме и Флоренции с официальным поручением от старого герцога Альбы, отца нынешнего герцога. С тех пор у меня осталась мечта еще раз увидеть эти удивительные здания, статуи и картины. О, Алонсо! Все-таки люди постепенно меняются. Двести лет назад за изображение обнаженного человеческого тела можно было попасть на костер. А сегодня художники и скульпторы делают это по заказу кардиналов и пап! Видя такую красоту, поневоле начинаешь верить, что наступают новые времена.
   - Ты хочешь жить там? - спросил Алонсо.
   - Почему бы и нет? Раньше мне это казалось несбыточной мечтой. Но теперь я точно знаю, что многое кажется нам неосуществимым только потому, что мы не догадываемся о своих истинных возможностях.
   - Во Флоренцию сейчас нельзя, - рассудительно сказал Алонсо.- Они сжигают там произведения искусства, наслушавшись проповедей Савонаролы, который уже стал фактическим правителем республики. Сам Боттичелли умудрился подпасть под его влияние и уничтожить какие-то свои работы. Хорошо, что друзья увезли большую часть его шедевров подальше от Флоренции.
   Росарио вздохнула.
   - Да, я слышала. Но ведь это безумие когда-нибудь кончится. И тогда мы переедем во Флоренцию. А сначала поживем в Риме. Только все это - после возвращения Мануэля.
   На следующий день Алонсо опять пропадал в библиотеке, а Росарио занималась с Пепе хозяйственными делами. Правда, длинные разъяснения добросовестного управляющего она слушала вполуха. Мысли ее витали далеко.
   В последнее время, раздумывая о рукописи "Свет в оазисе", Росарио все больше склонялась к предположению, что этот текст либо является компиляцией из не связанных друг с другом фрагментов, либо с самого начала был посвящен различным темам, а не только какой-то одной. Как бы то ни было, Росарио была почти уверена, что из способностей мастера-сновидца невозможно развить дар орбинавта.
   Доказательством тому служили, как ей казалось, два факта: Алонсо, так же, как его деду и матери, никак не удавалось научиться влиять мыслью на явь, а ей, Росарио, хоть как-то воздействовать на сюжет снов. Это были различные искусства.
   Отсюда следовала тщетность надежды Алонсо стать орбинавтом с помощью опытов по управлению сновидениями, что, впрочем, нисколько не умаляло в глазах Росарио его достижений в том, что касалось управления снами. Она считала их не меньшим чудом, чем свой дар. Ей хотелось верить, что мастерство сновидца тоже приводит к омоложению, но в глубине души Росарио понимала: если уж речь идет о действиях во сне, то в лучшем случае оно и омолаживать может только во сне.
   Ночью Росарио спросила:
   - Как ты мог влюбиться в женщину, чей сын старше тебя? Ведь ты же тогда не знал, что я стану молодой? Как такое вообще возможно?
   - Для меня ты всегда была самой красивой и желанной, независимо от возраста, - Алонсо смотрел на нее очень серьезно. - Как бы высокопарно ни звучали эти слова, это чистая правда, которая и мне самому не давала покоя. Это была ужасная мука: безуспешно бороться с чувством, думая, что мы никогда не сможем быть вместе.
   - Ты самый настоящий чародей, Аладдин, - благодарно проговорила Росарио, чувствуя, как к горлу подступает комок. - Ты омолодил меня своей любовью...
   Они лежали молча, прислушиваясь к звукам ночи. За окном шелестела листва, потом заиграло тихое рондо дождя. В груди Росарио мерно стучало сердце.
   - Я в тебя влюблен с апреля тысяча четыреста девяноста первого года, - сказал вдруг Алонсо.
   Росарио повернулась на левый бок, удивленно уставившись на него.
   - Ты была моей "прекрасной дамой из медальона", - объяснил Алонсо. - Еще я называл тебя "девушкой из медальона".
   - Из медальона? Ты, вероятно, имеешь в виду крошечный портрет, который написал художник во Флоренции, - догадалась Росарио. - Мануэль показал его тебе?
   - Нет, Мануэль лежал тогда без сознания в доме дяди Хосе. Матильда, моя двоюродная сестра, потащила меня в комнату, чтобы я полюбовался на спасенного мною рыцаря, который показался ей писаным красавцем. В комнате она бесцеремонно открыла медальон на его груди, и мы оба увидели этот портрет. Я, конечно, не должен был смотреть, но не устоял перед любопытством. Мы тогда решили, что это возлюбленная Мануэля.
   - И ты посмел влюбиться в возлюбленную своего друга? - рассмеялась Росарио.
   Она чувствовала, что тает, когда он глядел на нее с таким нескрываемым любованием.
   - Мы еще не были друзьями, - сказал Алонсо и коснулся губами ее руки. - Да я и не особенно хотел влюбляться. Но ничего не мог с собой поделать. Стоило мне хоть чуть-чуть подзабыть твои черты, как я начинал видеть тебя во сне и тут же снова вспоминал. Так продолжалось до самой нашей встречи. Два года, царевна Будур... Вдумайся в это: ты мне снилась в течение двух лет!
   - Невероятно! - Росарио уткнулась ему в плечо, теперь уже откровенно отирая глаза от выступивших слез. - Ты никогда мне раньше этого не говорил. Значит, я твоя девушка из медальона?
   - Незадолго перед тем, как я рассказал тебе про орбинавтов, мне приснился очень яркий сон, после которого я и открыл вторую память. В этом сне ты, как сорокапятилетняя мать моего друга, сражалась с юной девушкой из медальона, после чего вы слились воедино. Мог ли я подумать, что этот сон окажется вещим?
   Весь день после этого Росарио ходила окрыленной, чувствуя себя таинственной, прекрасной "дамой из медальона".
   В этот день Росарио дала себе слово сделать все, зависящее от нее, чтобы никогда не покидать Алонсо, если только он сам об этом не попросит, и быть с ним до самой его смерти. Он должен знать, что, как бы он ни состарился, она всегда будет рядом. Алонсо заслужил это хотя бы потому, что сама ее вечная юность была его даром. Росарио решила, что не допустит, чтобы постоянно увеличивающаяся разница в возрасте стала помехой их союзу.

- Глава 15 -

  
   Чей-то голос в сумерках плел свой сказ хитро,
   Но сумел я выслушать и сдержать признание.
   Занимался медленно долгий день изгнания
   И дарила чайка мне белое перо.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   АРАСИБО
  
   Огонь спешит повзрослеть. Никто не растет быстрее огня - ни человек, ни животное, ни птица, ни трава. Вот он родился и теперь пробует еду. Огонь - жадный. Встретившись со своей добычей, он не успокаивается, пока всю ее не пожрет. Сразу забывает, что еще недавно был новорожденным. Теперь он взрослый, прожорливый, шумный, трескучий. Он кричит от радости и горя: от радости, что живет и ест, и от горя, что умрет, как только насытится. Никто не умирает от сытости, кроме огня, - ни человек, ни животное, ни птица, ни насекомое.
   Смертный миг этого пламени еще не наступил. Мы, люди коки, только-только породили его своими деревянными дощечками. Огонь возник, обрадовался и сразу побежал играть с участком леса, который мы отгородили от остальной части джунглей непроходимым для пламени участком, где не растет ничего живого.
   На этом участке огонь - властелин. Пляшет, как пьяный во время обряда арейто, брызжет, как море, взвивается ввысь, подобно утке, ползет, как змея. Листья, стволы, лианы, кустарник - все обугливается, чернеет, рассыпается, отдавая свою сущность огню, желающему насытиться и умереть от обжорства и счастья. Даже крупные, полностью созревшие плоды дерева хагуа стали его добычей. Сначала сгорает покрытая перхотью кожица, затем иссыхает пахучая мякоть.
   Впрочем, огню остались лишь те немногие плоды, которых мы не заметили, когда собирали их. Вкус хагуа очень любят морские черепахи, кефаль и угри. Для того, чтобы поживиться сладкой мякотью, обитатели моря охотно заплывают в наши сети.
   Пришелец Равака, как всегда, вымотан после работы. Выше всех остальных, сильнее остальных, а устает раньше, чем даже слабак Таигуасе. Не привык делать то, чем с юных лет занимаются добрые люди таино. И рыбу он уже с нами ловил, и лес рубил, и силки учился ставить - ко всему постепенно привыкает, но поначалу всегда очень смешно смотреть, с каким трудом дается ему любая мелочь. Вот и сейчас - сколько ни растирал дощечки, так и не высек ни единой искры.
   Ничего, научится и этому.
   В селении Коки из-за него до сих пор не умолкают споры, хотя с того дня, как мы привезли Раваку с Гаити, прошло уже три луны. Кто же этот пришелец - дух или человек?
   Я думаю, что он человек, но не обычный, а великий колдун, сильнее любого бехике, хотя сам об этом пока не знает. И думаю я так не потому, что у него имеется странной формы палка, которая умеет плевать огнем (пришелец только один раз показал нам это, и с тех пор, сколько мы его ни упрашиваем, отказывается). И не потому, что у Раваки есть предметы из металла, хотя, как известно, из металлов можно делать только украшения вроде золотого диска касика.
   Длинный блестящий предмет Раваки, который он называет мечом, режет дерево лучше любого нашего топора. Я однажды просто из любопытства провел по нему пальцем и тут же поранился!
   Нет, я считаю пришельца колдуном не из-за всего этого, а потому, что он умеет видеть будущее, для чего ему даже не требуется вдыхать кохобу.
   Когда я рассказал остальным охотникам о способности Раваки видеть будущее, меня подняли на смех. И все же стали опасливо поглядывать на рослого пришельца с волосами цвета пересохшей травы.
   Если он и человек, то мы таких никогда раньше не видели. Он не похож ни на добрых людей таино, ни на карибов, ни на сибонеев, живущих на огромном острове Куба. И рост, и цвет волос и глаз, и форма головы - все у него не такое, как у обычных людей. У него даже растут волосы на щеках и подбородке, из-за чего в первое время его боялись дети. А когда привыкли, стали дразнить. Потом привыкли еще больше и перестали обращать на это внимание.
   Когда мы в первый раз увидели Раваку - там, на Гаити, - мы решили, что он дух, и хотели уйти незаметно, чтобы не разбудить его. Ведь мы не знали, не разгневается ли он, если потревожить его покой.
   Он был такой странный - в этих многочисленных накидках, которые покрывали его грудь, руки, туловище, даже ноги. Из странного мешочка, привязанного к одной из этих накидок, вдруг выпал маленький камушек, и мы застыли на месте. У камня были форма и размер коки!
   - Это дух коки, - прошептал я. - Мы не случайно встретили его. Мы должны привезти его на Борикен, в наш юкайеке, чтобы он объединился с народом коки.
   Никто со мной спорить не стал. Мы осторожно отнесли его в каноэ. Все вещи, полученные в ходе торговли с местными таино, мы перенесли в другие лодки, чтобы в этой лодке освободить место, и уложили в ней пришельца.
   Он очнулся, когда мы уже были в пути. Я дал ему выпить воды и назвал свое имя. И тогда он сказал, что его зовут Равака. Почти так, как мы иногда называем наш язык, - аравака. Так звались наши далекие предки, пришедшие на острова с большой земли.
   Значит, мы не ошиблись, решив, что он послан нам.
   Теперь пришелец выглядит совсем не так, как тогда. На нем больше нет этих ненужных тканей. Только повязка на бедрах и хлопковые нити, несколькими плотными слоями окутывающие ступни и кисти. На его все еще светлой, хоть и потемневшей от солнца, коже непривычно поблескивает мазь из измельченных семян бихи. Мы все мажемся ею. Равака сначала не хотел этого делать, а мы не могли ему объяснить, зачем это нужно, - он тогда знал слишком мало слов на языке таино. Но потом понял, что биха отгоняет насекомых лучше, чем его накидки, ходить в которых и неудобно, и жарко.
   В первые дни Равака все порывался вернуться на Гаити. Постоянно повторял это имя, водил меня к обрыву, откуда видно море, показывал рукой на запад.
   Немногие решаются спуститься прямо с обрыва к морю. Уж очень он крут. Обычно мы относим на берег корзины-хаба с ананасами по длинной окружной тропе. Однажды Равака участвовал в погрузке ананасов в каноэ. Мы вымениваем их на Гаити на много разных полезных или красивых вещей. На востоке острова нам дают за них куски древесины, из которых получаются хорошие дощечки для разведения огня, а на северо-западе - возле того места, где мы нашли Раваку на границе моря, мангрового болота и дождевого леса, - мы получаем за привезенные с Борикена большие желтые плоды сильный яд, которым потом смазываем стрелы.
   Равака был с нами. Увидев, что несколько человек сели в каноэ, он попытался сделать то же самое. Остальные охотники с трудом оттащили его от лодок.
   Пришелец вырывался, как безумец, выкрикивая непонятные слова вперемежку с понятными:
   - Гаити, форт Ла Навидад, надо туда, там, туда плыть, форт, мои люди!
   Я объяснял ему очень спокойно, что у него союз с духом коки, что его место - здесь, потому что он должен защищать и хранить наш народ.
   Потом пришелец успокоился, но, увидев, что я тоже направился к лодкам, вдруг бросился ко мне. Два человека схватили его, но я понял по выражению лица Раваки, что он больше не попытается влезть в каноэ, и велел им отпустить его. Он просто хотел мне что-то сказать.
   Рисунок, который Равака сделал палкой на песке, был похож на распластанную морскую черепаху с вытянутой лапой. Ткнув в нее, пришелец несколько раз повторил:
   - Гаити. Это Гаити!
   Я понял, что таким маленьким можно увидеть Гаити, если стать птицей, взлететь в небеса и посмотреть на остров оттуда. Интересно было бы сделать такой рисунок и для Борикена.
   Тут Равака ткнул в одно место, наверху рисунка, ближе к его левому концу, и стал знаками и обрывками фраз на таино объяснять, что там мы его нашли. Убедившись, что я его понимаю, он разрыхлил какое-то место на рисунке, еще немного левее, повторяя все время:
   - Здесь форт. Форт Ла Навидад.
   И стал показывать на мои глаза. Я понял, что он хочет, чтобы я сам посмотрел на это место, когда мы будем возле берега Гаити. Вероятно, там было раньше его жилище.
   Я обещал выполнить его просьбу и сделал это, хоть мне и пришлось долго спорить с остальными людьми в лодках, ведь нам понадобилось плыть дальше, чем мы собирались, а потом возвращаться.
   Когда мы побывали во всех тех селениях таино на востоке и севере Гаити, где мы обмениваем ананасы на всякую всячину, и вернулись затем на Борикен, я сразу же пошел в бохио, в котором живет Равака. Он сидел на корточках, без особого интереса разглядывая статуэтки наших духов-охранителей, которые мы называем семи?. Одни похожи на людей, другие изображают аллигаторов, черепах, хутий, игуан, ужей, но, конечно, чаще всех в нашем селении попадаются семи, изображающие коки.
   Увидев меня, Равака вскочил во весь свой рост и спросил:
   - Форт? - и показал на глаза.
   Я ответил ему медленно, чтобы было понятнее:
   - Да, я видел. Я видел то место, которое ты называешь "форт". Там раньше были большие деревянные каней.
   Услышав знакомое слово, он закивал. Равака уже знал, что так называются крупные прямоугольные строения, в которых живут важные люди - касики, нитаино, бехике. Они обычно больше, чем жилища остальных таино, бохио, с их коническими крышами из ветвей и соломы.
   - Да, форт - много бохио и каней из дерева! - объяснил он.
   - Там можно видеть, что раньше были каней, - сказал я. - Но их пожрал огонь. Огонь. - Я коснулся дощечек для огня и развел руками, показывая, как пламя пожирает жилье.
   Когда Равака понял то, о чем я говорил, он изменился в лице. Я редко видел человека в таком горе. Много дней после этого пришелец совсем не улыбался. Он мало ел и ни с кем не разговаривал.
   Спустя еще одну луну он опять сообщил, что ему необходимо вернуться на Гаити. Теперь Равака уже лучше говорил на нашем языке, поэтому сумел объяснить, что там, возможно, находятся люди из его народа, и он должен к ним присоединиться.
   Я сказал ему, как обычно, что его народ - не те, с кем он жил раньше, а коки. Он ничего не понял и, кажется, даже разозлился на меня. Но потом перестал злиться. Он же видит, что я ему желаю только добра.
   Огонь потихоньку закончил свое дело и теперь дотлевает, вспыхивая и угасая маленькими искрами на углях. Скоро он умрет. Теперь это - хорошая, добрая, родящая земля. Через несколько лун, когда начнутся первые дожди, мы посадим здесь семена разных растений, и они дадут богатые всходы, чтобы кормить добрых людей.
   Группа охотников, включая меня и Раваку, убедившись, что огонь погас и земля готова для будущего посева, нагрузила на плечи корзины с собранными плодами и травами, и зашагала по извилистой тропинке. Когда мы дошли до ручья, на нас обрушился оглушительный гром.
   Равака остановился и неуверенно посмотрел на небо. Туч там не было, да и не могло быть. Дожди будут еще очень нескоро.
   Тогда он перевел взгляд на кусты, откуда и шел этот несмолкаемый шум. Он был такой сильный, что Равака сначала даже закрыл уши руками. Но, заметив, что Баямон и Гуарико улыбаются, глядя на него, опустил руки.
   - Видишь, Арасибо! - завопил Дагуао, подойдя прямо ко мне и пытаясь перекричать грохочущее КО-КИИ, КО-КИИ. - Твоей пришелец ничего не знает про коки! Просто рядом с ним лежал камень, случайно похожий на лягушку, и вы решили, что он дух или волшебник. А он просто чужак. И лучше отправить его обратно туда, где вы его нашли. Как бы он не навлек на нас беды!
   Дагуао так горячился, что притоптывал ногой, отчего висящая на его груди нить с ракушками дергалась и потрескивала. Этот звук должен оберегать того, кто носит такие бусы-погремушки. Пусть хранят духи глупого Дагуао от его же собственного гнева! Я не знаю, почему он с самого начала так невзлюбил Раваку. Ведь Равака никогда не станет таким искусным охотником, как Дагуао. Ему не о чем беспокоиться.
   Вместо того, чтобы ответить Дагуао, я обратился к пришельцу, крича ему прямо в ухо:
   - Это квакают коки! Слышишь этот звук: КО-КИИ? Они твои братья, как и мы. Они очень шумные, хоть и крошечные. Вот смотри!
   Я пошевелил кусты, и в нескольких местах из потревоженных зарослей попрыгали лягушки. Все мужчины кинулись к кустам, выбрасывая вперед руки, и двое поймали лягушат. Показав Раваке, они тотчас отпустили детенышей коки.
   Пришелец какое-то мгновение стоял, задумавшись, а затем вдруг оживился.
   - Кто-нибудь может сделать так? - спросил он и выставил руку с открытой ладонью. Никто из нас на этот раз к кустам не прикасался, и тем не менее из них вдруг вылетела лягушка - прямиком в ладонь Раваки.
   Пришелец протянул руку в нашу сторону, придерживая коки пальцами другой руки, чтобы мы могли ее как следует рассмотреть. Она стреляла крохотным язычком, а зоб ее ходил, не переставая, вверх-вниз. Как такой мощный голос живет в таком крошечном теле?! Рядом с любой другой лягушкой коки выглядит лягушонком.
   Мы молчали, потрясенные увиденным. Некоторые в знак почтения опустились на колени или на корточки. И я тоже, хоть Равака и называет меня другом.
   А он, увидев нас, вдруг рассмеялся и, отпустив маленькое существо, еще раз протянул руку в сторону кустов.
   Зажатый кулак.
   Разжатый кулак.
   Из путаницы зарослей выскочила еще одна коки и приземлилась на ладони Раваки.
   На мгновение наш вопль ужаса и восторга перекрыл кваканье лягушек. И я кричал вместе со всеми.
  
  
   МАНУЭЛЬ
  
   Итак, Борикен - это название острова, которое означает "Земля благородных". Он меньше, чем Гаити-Эспаньола, и расположен к востоку от него. Рано или поздно сюда непременно доберутся кастильцы. Я знаю от своего приятеля Арасибо, что "белолицые люди", как он назвал моих соотечественников, уже на Эспаньоле. Очевидно, прибыли со второй эскадрой адмирала. Для того, чтобы вернуться на родину, мне нужно всего лишь попасть к ним. Это совсем близко - несколько часов пути на каноэ.
   Но мысль отправиться в одиночку в открытое море не слишком меня прельщает. Да и как я один снесу к морю такую лодку, даже если мне удастся незаметно ее утащить? Ведь это целый ствол дерева с выдолбленным углублением!
   Надо как-то добиться, чтобы рыбаки из нашего селения Коки, которые довольно часто отправляются на соседний остров для торговли, взяли меня с собой.
   Не знаю, почему они отказываются это сделать, всячески пытаясь убедить меня в том, что мое место здесь. С чего они это взяли? Я также никак не могу уразуметь, по какой причине, найдя меня лежащим без сознания у границы мангровых зарослей на северном берегу Эспаньолы, они перенесли меня на весьма приличное расстояние, чтобы уложить в одно из своих каноэ и привезти сюда.
   То ли не хватает знания их языка, то ли мне просто слишком чужд их способ мышления, но вразумительного ответа на этот вопрос я так и ни получил. Почему-то всякий раз, когда я завожу эти разговоры, они начинают повторять название своей деревни: "Коки, Коки!" Мысль о том, что они могут иметь в виду лягушку с таким же названием, я на первых порах отбросил как нелепую. Со временем оказалось, что именно она и была верна. Таино, жившие в этом селении, считают, что у меня какая-то мистическая связь с лягушками, которых они считают своими родственниками и покровителями.
   Так или иначе, я прихожу к выводу, что должен просить о доставке меня на Эспаньолу не простых рыбаков и охотников, а какое-нибудь авторитетное лицо. Мне надо обратиться к нитаино, то есть к правителю этого селения, по имени Сейба, либо к их жрецу и целителю Маникатексу.
   К нитаино меня просто не пустили. Что же касается бехике, как они называют своих колдунов, то он передал мне через сына, что в скором времени сам навестит меня. На вопрос, когда именно это произойдет, парень ответил мне что-то невразумительное.
   Иногда я понимаю все слова, которые мне говорят, но все равно не могу связать их каким-то смыслом. Видимо, дело все же в различии между нашим способом мыслить и воспринимать мир.
   С того момента, как меня внезапно освободили от участия в таких изнурительных занятиях, как сбор плодов, охота, рыбалка и копание в земле, у меня появилось много свободного времени, которое я провожу почти без всякой пользы, бродя в джунглях или, как сейчас, слоняясь по поселку.
   Вот открытое бохио, где хранится множество инструментов - палки-копалки, скребки из раковин, луки, стрелы, топорики. Днем в селении людей мало. Почти все мужчины и многие женщины уходят в лес, занимаясь своими повседневными делами. В открытых хижинах без всякого присмотра лежат весьма искусно сделанные керамические кувшины и тарелки, украшенные разнообразными рисунками и узорами, а также маленькие статуэтки богов-охранителей - семи.
   Здесь нет воровства. Никому даже в голову не придет, что можно взять чужую вещь.
   В том бохио, где поселили меня, живет еще человек двадцать. Они едят, пьют и занимаются любовью на виду друг у друга. Хорошо хоть справлять потребности уходят в лес. Бохио - это жилище на вкопанных в землю деревянных сваях, оплетенных тростником и закрепленных лианами. Коническая крыша сделана из листьев пальмы и соломы. Жилища нитаино и бехике - каней - отличаются от бохио только прямоугольной формой и более крупными размерами. И еще тем, что в каней живет меньше народу.
   Нитаино селений подчинены касику области. На острове больше двадцати касиков, но все считаются подданными верховного касика Агуэйбана?, правителя области Гуания, на юго-западе острова. Именно в этой области и находится наше селение. Если бы я родился в деревне Коки, я мог бы гордиться тем, что мой князь является королем всего острова.
   Я беру в руку золотую фигурку человечка в короне. Мои соотечественники непременно попытались бы заполучить ее за какую-нибудь безделушку вроде стеклянных бус или отобрать силой. Не потому, что она так уж хороша, а потому что европейцы, отправляющиеся в морские плавания, помешаны на золоте. И их короли и королевы - тоже.
   Чаще всего попадаются фигурки лягушек-коки. Деревня носит то же имя, и ее жители считают, что состоят в родственной связи с этими животными. Довольно странная идея, и мне трудно даже представить себе, как она могла возникнуть. По-видимому, такие верования среди таино распространены. В получасе ходьбы отсюда расположена еще одна деревня, жители которой убеждены, что являются родней аллигаторов-кайманов.
   Недавно я удивил простодушных парней-таино, показав им, будто заранее знаю, куда прыгнет лягушка коки. Разумеется, я использовал для этого свой дар, который спас меня на Эспаньоле от отравленной стрелы. Запоминал движение лягушки в момент ее прыжка, а затем менял реальность десятисекундной давности и в новом витке просто подставлял руку. Маленькая коки сама летела мне в ладонь.
   Кажется, этот фокус произвел на моих новых друзей сильнейшее впечатление. Кстати, именно после этого случая меня и освободили от работ. Может быть, эти два события как-то связаны друг с другом?
   Мне надоедает разглядывать фигурки, и я опять ухожу в лес. Потренируюсь в игре с шишками.
   В первые дни на Борикене я много размышлял о том, как чуть не умер, пытаясь изменить давно прошедшие события. Теперь я проявляю осторожность. Часов у меня здесь нет, даже песочных, и время я определяю просто по ощущению. Как мне кажется, если с момента, когда что-то случилось, прошло не больше часа, то я могу без риска менять то, что происходило после этого события. Не знаю, безопасно ли забираться в более глубокую давность.
   Вместо этого, я стал развивать свой дар в новом направлении. Очень интересно бывает изменить что-то, что произошло буквально только что, несколько секунд тому назад. Для этого надо войти в особое состояние, которое я называю тканью бытия, но только на мгновение. Благодаря частым повторам, я научился делать это так быстро, что мне хватает одного моргания. Я закрываю глаза, мгновенно выбираю нужный виток из открывающегося мысленному взору пучка возможностей, и заполняю его событиями. Это делается с такой скоростью, что напоминает взмах крыльев бабочки. Я так и назвал это действие - "взмах".
   Я использовал "взмах", когда ловил лягушек. Недавно нашел ему еще одно применение. Перед домом нитаино простирается обширная площадка, на которой нет ни жилищ, ни растений. Голый участок разровненной земли, огороженный крупными камнями. На многих из них красуются изображения людей и животных или непонятные узоры. Этот участок называется батей.
   Один раз при мне там собралось все население деревни, и бехике Маникатекс им долго что-то говорил, после чего все разошлись. Как я понял, батей служит местом сбора племени.
   Но около недели назад я узнал еще об одном назначении площадки. Молодые парни из этой и соседних деревень иногда собираются на ней в присутствии большого количества зрителей и занимаются неким совместным действием, которое они называют игрой в мяч. Я слышал об этом обычае индейцев еще на Эспаньоле. Из мяч - это шар размером с кочан капусты, сделанный из застывшей смолы какого-то дерева. У него удивительная способность отскакивать от любой твердой поверхности после того, как он об нее с силой ударяется. Мячи в Кастилии не такие прыгучие.
   Игра, которую я видел, сопровождалась боем барабанов и выкриками зрителей. Правила остались для меня не совсем ясными, но я понял, что к мячу нельзя притрагиваться руками. По нему можно бить ногами, коленями, бедрами, даже головой. Игрок считается очень искусным, если он может долго подбрасывать мяч разрешенными частями тела прежде, чем тот коснется земли или его отберут другие игроки.
   Мне, изнывающему от безделья, понравилось такое оживленное занятие, и вечером того же дня, приметив валяющийся в сторонке мяч, я взял его и стал подбрасывать коленом. Какой тут поднялся крик! Ко мне немедленно подбежали несколько человек. Они отняли мяч и стали объяснять мне, что я не имею права прикасаться к священным предметам. Особенно негодовал некий Дагуао, рослый для таино парень с мужественной внешностью, которого, как мне кажется, я чем-то раздражаю.
   Удивительно! Игра в мяч, которую я принял за обычное состязание вроде рыцарского турнира, оказалась ритуальным действием!
   Ну, и ладно! Никто не мешает мне делать то же самое в лесу, вдали от их глаз, с обычной сосновой шишкой вместо "священного" мяча.
   Вот тут мне и пригодился "взмах", благодаря которому я оказался в состоянии всегда находить такой виток реальности, где шишка не падала на землю, а каждый раз попадала на мою ступню, колено или бедро. Видели бы меня таино, сочли бы величайшим в своей истории игроком и стали бы слагать обо мне мифы!
   Убедившись, что я вполне владею "взмахом", чтобы непрерывно удерживать шишку на лету, не давая ей упасть на землю, я решил, что в качестве упражнения на "взмах" игра себя оправдала. После чего я стал подбрасывать шишку, уже не прибегая к своему дару. Это оказалось намного труднее, - ведь "мяч" то и дело падал на землю, - но и интереснее.
   В любом случае, если меня, недостойного, когда-нибудь допустят к игре, я буду делать это честно, без своей магии. Для нее найдется более разумное применение.
   Сегодня я тоже некоторое время играл сам с собой в мяч, то есть в шишку. Затем мне это надоело, и я стал вспоминать одну за другой различные мелодии. За последние дни я вспомнил все музыкальные произведения, которые когда-либо слышал, и сочинил несколько новых. Я видел у местных людей какие-то простые тростниковые флейты. Хорошо бы заполучить одну такую!
   Может быть, попросить Арасибо? Или Зуимако? Эта прелестная девушка мне благоволит. Часто разгуливает со мной, объясняя, что к чему в жизни островитян. Благодаря ее терпению, я стал лучше понимать язык таино.
   Кажется, я ей нравлюсь.
   Она чем-то напоминает мне потерянную Лолу - небольшого роста, миловидная, смешливая, ходит почти все время босиком. Но, в отличие от молчальницы-цыганки, Зуимако - редкостная болтунья. И лицо у нее широкое, как у всех таино. Губы толстоваты. Но все равно она очень мила.
   Первое время меня смущала ее нагота. На Зуимако обычно нет даже прикрывающего низ туловища небольшого фартучка, который носят многие женщины. Постепенно я привык. Когда вокруг тебя все ходят обнаженными или почти обнаженными, одежда начинает казаться чем-то более странным, чем ее отсутствие.
   Размышляя обо всем этом и напевая вполголоса, я вышел из чащи и набрел на группу женщин, собирающих плоды. Одна из них раздвинула плотные широкие листья, и из гущи зарослей в ее сторону выстрелила темная тонкая змейка. Женщина издала крик, отбросив змею, которая так же молниеносно исчезла, и схватилась за шею. Все остальные побросали свои корзины и сгрудились вокруг нее. В их крикливом гомоне я смог различить лишь слово "бехике". Девочка лет десяти бросилась к поселку. Надо думать, ее послали за знахарем.
   Пострадавшая лежала на земле, дергаясь в конвульсиях. Она уже не кричала. Бехике пришел слишком поздно. Помочь несчастной он уже не мог.
   Я сел в тени между деревьями, чтобы не привлекать внимания, и закрыл глаза. Вернулся в памяти к тому мигу, когда женщина только подошла к деревьям. К моей досаде, вариантов оказалось слишком мало, и все они заканчивались для сборщицы фруктов трагически. Различия заключались лишь в том, насколько далеко друг от друга она раздвигала листья. Во всех вариантах ее жалила змея.
   Пришлось вернуться в памяти еще на несколько минут назад, к моменту, когда я только вышел из чащи. Забираться в прошлое дальше было вполне безопасно для меня, речь шла всего о нескольких минутах давности, но бесполезно для пострадавшей, так как до выхода из чащи я не видел женщин и не знал, чем они занимаются.
   Вот я выхожу из-за деревьев, поглощенный своими размышлениями, и рассеянно поднимаю глаза на женщин, собирающих фрукты.
   Теперь - внимание! Спокойствие и внимание одновременно!
   Среди немногочисленных вариантов я нашел один-единственный, в котором эта женщина чуть дольше задержалась, обмениваясь словами с соседкой. Вероятность быть ужаленной все еще была высокой, так как, закончив разговор, сборщица плодов двинулась к этим злополучным листьям, среди которых, как я знал, притаилась змея. Но все другие варианты были хуже.
   Я отодвинулся в памяти еще дальше в прошлое. Может, был вариант, в котором я выходил из чащи хотя бы ненамного раньше? Тогда я успел бы броситься к женщинам и предупредить их об опасности!
   Нет, такого витка не оказалось. Я либо выходил из чащи еще позже, либо вообще продолжал свое блуждание во влажном дождевом лесу.
   Поэтому я решил воплотить в жизнь вариант, дающий женщине несколько секунд промедления из-за разговора с соседкой.
   Я наблюдал за происходящим с гулко бьющимся сердцем. Спасут ли женщину эти секунды? Ведь змея все еще там, за листьями!
   Женщина раздвинула кусты и с криком отскочила назад.
   У меня невольно вырвалось ругательство! Нет, мое вмешательство было слишком запоздалым!
   Однако сборщица фруктов, к моему удивлению, вместо того, чтобы упасть на землю и забиться в конвульсиях, что-то выкрикнула, и две другие женщины, схватив палки, стали бить по листьям. Я понял, что она увидела змею, но вовремя успела отскочить! Очевидно, змея находилась не так близко к женщине, как в том витке реальности, который я отменил.
   Вздох облегчения при продолжающемся отчаянном сердцебиении...
   Я спас человека!
   И все же она была так близка к гибели! Все было бы намного надежнее и безопаснее, если бы я вышел из чащи раньше и мог бы сам принять участие в событиях, остановить ее, предупредить об опасности.
   Это случай убеждает меня в том, что мой удивительный дар необходимо использовать с большей пользой. До сих пор я в основном ограничивался трюками с лягушками и шишками. Об этом надо хорошенько подумать.
  
  
   ЗУИМАКО
  
   Сегодня я принесла Раваке плод гуябары. Косточка большая, а мякоти мало, но она очень вкусна. Раваке понравилось. Про фрукты он раньше не знал, а с листьями этого дерева знаком. На них удобно рисовать. Пришелец уже давно отмечает на них дни.
   - Почему ты не пользуешься календарем? - спрашиваю я. - Ученик бехике может объяснить тебе, как он устроен.
   - Я уже говорил с ним, - отвечает пришелец и отбрасывает упавшую на лоб прядь своих волос цвета соломы. Он так и не стал ни состригать их над бровями и над затылком, ни собирать их в пучок на темени, как делают многие из нас. Я представляю, как бы это выглядело, и мне становится смешно, но я сдерживаю смех.
   - Ваш календарь основан на фазах луны, а наш - на движениях солнца, - говорит Равака совершенно непонятные мне слова, но я все равно с удовольствием слушаю его голос. - Мне так и не удалось найти соответствия между ними. Поэтому в какой-то день, когда по моим расчетам было начало нового года, я просто обозначил для себя как первое января. Ничего страшного, если я ошибаюсь на несколько дней. Это лучше, чем вообще не представлять себе, какой сейчас год. А это, несомненно, произойдет, если я прекращу отмечать дни.
   - И какой сегодня день на твоих листьях гуябары?
   - Четвертый день февраля месяца тысяча четыреста девяносто четвертого года, - отвечает Равака, и теперь я не выдерживаю и прыскаю. Он, глядя на меня, тоже смеется.
   Потом пришелец совершает нечто еще более странное, чем его длинные слова про дни и годы. Он плотно прижимает губы к моей щеке, а затем отлепляет их с чмокающим звуком.
   - Что это ты делаешь? - не понимаю я, но мне уже хочется, чтобы он это повторил.
   Равака ищет подходящее слово, но не находит.
   - У нас это называется beso, - говорит он наконец.
   - И зачем это делают?
   - Мы считаем, что получить "бесо" очень приятно. Если ты хочешь сделать кому-то приятное, ты делаешь ему "бесо".
   - Тогда я тебе тоже сделаю, - говорю я. Он подставляет щеку, я прилепляюсь к ней губами, а потом резко отстраняюсь. Но чмоканья не получилось.
   Пришелец отирает щеку и смеется.
   - Как ты это делаешь? - спрашиваю я.
   Тогда он делает мне "бесо" в самых разных местах - на щеках, на лбу, на шее, - и в какое-то мгновение мы просто начинаем ласкать друг друга, как будто собираемся соединиться во славу богини плодородия.
   Но тут он удивляет меня еще больше, прижимая свои губы к моим и, вместо того, чтобы сделать "бесо", то есть отлепить их с чмокающим звуком, он заталкивает свой язык мне в рот.
   Это очень странно и, по-моему, неправильно. Мне кажется, что духи, живущие в дыхании двух человек, могут теперь перепутать свои места. Я пытаюсь вытолкнуть его язык, чтобы объяснить ему про духов, но Равака понимает меня совершенно неверно и втягивает мой язык своим ртом. Тогда я начинаю отталкивать его руками.
   Он наконец отстраняется.
   - Что это ты делал? - спрашиваю я, переводя дыхание.
   - Тебе было неприятно?! - он не всегда знает, что мне приятно, а что нет, и это его беспокоит. Меня радует, что он беспокоится обо мне.
   - Не знаю, - говорю я. - Так не делают. Когда мужчина и женщина хотят друг друга, они соединяются здесь, внизу, - я показала. - Но не наверху.
   - Это просто еще один вид "бесо", - он смеется и одновременно краснеет. Как у него это получается? Я не умею делать так, чтобы мое лицо меняло цвет. Да и зачем это?
   О Раваке люди коки стали спорить с первого же дня его появления. Одни говорили, что он дух. Другие - что человек. Теперь все считают, что он повелитель коки, потому что они сами прыгают ему в руку.
   Несколько дней назад мой дядя, сильный охотник Дагуао, напомнил мне про великий запрет, который нельзя нарушить даже касику, - сходиться мужчинам и женщинам одного и того же рода. Дочь Коки не должна жить с сыном Коки. Ее может взять в жены человек из любого другого рода - например, Морской Черепахи или Каймана.
   Тогда я не поленилась - нашла мальчика Орокови и попросила, чтобы он кое-что для меня узнал у своего отца и учителя, бехике. Орокови передал бехике мой вопрос, и тот ответил, что, хотя Равака и повелитель коки, сам он принадлежит другому роду. К какому именно, пока никто не знает, потому что, когда Раваку спрашивают об этом, он отвечает что-то непонятное про далекую страну, где живут такие же белолицые, как и он. Кажется, он не понимает, о чем его спрашивают.
   Орокови сказал мне также, что освободить Раваку от участия в работах распорядился бехике. Маникатекс сделал это после того, как охотники рассказали ему, что пришелец знает наперед, куда прыгнет лягушка. Бехике считает, что Равак наделен особыми способностями, которые помогут нашему племени.
   Но для меня сейчас самое главное то, что Равака не из рода коки. Потому что, пока все о нем спорили, я с самого начала знала о нем нечто такое, чего не знали остальные. Что он будет мужем глупой девчонки Зуимако.
  
   МАНУЭЛЬ
  
   В бохио входит сын знахаря-колдуна, юноша лет пятнадцати по имени Орокови, и направляется прямо ко мне. Я вынужден встать с гамака, в котором мне только что пришла в голову интересная мысль о том, как раздобыть флейту.
   - Бехике желает поговорить с тобой, но не сейчас, - говорит Орокови, щурясь, хотя здесь царит полумрак. Лоб и щеки парня разрисованы краской, отчего он выглядит старше своих лет.
   - Это я уже слышал, - говорю я устало. - Скажи что-нибудь новое.
   Похоже, меня здесь все забыли, кроме, разве что, Зуимако. Во мне все сильнее зреет желание умыкнуть одну из их лодок. Самому до моря ее не дотащить, но можно попытаться сделать это в тот момент, когда рыбаки будут нагружать лодки на берегу.
   - Бехике еще не получил ясных указаний о тебе от семи, - продолжает Орокови, не обращая внимания на мой недовольный тон.
   - И как же они дадут ему эти указания? - спрашиваю я.
   - Знамениями или через кохобу, - и без всякой паузы парень произносит формулу прощания, разворачивается и удаляется, не дав мне возможности спросить, что такое кохоба. Ладно, он тут не единственный источник сведений.
   Лежать больше не хочется. Выхожу из хижины и усаживаюсь на корточки у порога, лениво глядя на женщин, которые возятся в соседнем бохио. Я уже так привык ходить почти без всякой одежды, что мне, вероятно, было бы сейчас неудобно носить все эти рубахи, камзолы, плащи, чулки, шляпы, сапоги, не говоря уже о доспехах и шлемах.
   Мысли возвращаются к флейте. Как выяснилось, музыкальные инструменты, как и игра в мяч, тоже носят здесь исключительно сакральный характер. Использовать их можно только в ритуальных целях, и хранятся они обычно в жилищах правителей и знахарей. Идея о том, чтобы Зуимако нашла для меня флейту, была встречена ею с ужасом. Оказывается, женщинам нельзя даже прикасаться к музыкальным инструментам. А я-то думал, что они обладают здесь такими же правами, как и мужчины.
   Поначалу я смирился с невозможностью раздобыть инструмент. Не судьба мне играть музыку, пока не вернусь в Кастилию. Но только что, когда я чуть не заснул в гамаке, сквозь дремотное сознание пробилась новая мысль. Почему бы мне не поиграть на флейте в отмененном витке реальности? То есть я-то буду его помнить, а все остальные - нет. И никто даже не догадается о моем святотатстве.
   Встаю, иду в сторону хижины знахаря, время от времени оглядываясь по сторонам. В селении почти никого нет. Люди работают, в отличие от праздного Раваки. Женщины за моей спиной не обращают на меня никакого внимания. Сколько я уже нахожусь среди людей коки? На моем "календаре" сегодняшний день отмечен как шестнадцатое февраля. А прибыл я в двадцатых числах сентября. У этих женщин было достаточно времени, чтобы привыкнуть ко мне. Да и выгляжу я сегодня не так необычно для них, как раньше. Хожу в набедренной повязке. На мне нет европейской одежды, загоревшая кожа покрыта поблескивающей мазью от насекомых, и даже волосы я наконец стал собирать пучком. Так они не падают на лицо. Кроме того, я теперь каждый день бреюсь скребком, чтобы не так сильно выделяться из общей массы. И говорю я на таино все лучше и лучше, благодаря ежедневной практике с неутомимой на разговоры Зуимако.
   Каней открыт, как и все жилища таино. Внутри, похоже, никого нет. Бехике с женой много часов проводят в лесу за сбором целебных трав и корневищ. Захожу, оглядываюсь. Орокови тоже отсутствует. Таино нельзя обвинить в домоседстве.
   Остывшая жаровня, амулеты, маски, ожерелья, повсюду множество статуэток-семи, чаны с красками. Низкие скамеечки с фигурками духов-охранителей, которые, как я знаю, называются духо. Кажется, на них сидят важные люди во время праздников и ритуалов.
   О! А вот и то, что я ищу! Массивный деревянный барабан майохабао с висящим на его боку деревянным же молотком, погремушки марака, свистелки из глины, флейты из тростника, костяные флейты, трубы из раковин.
   Беру в руки небольшую тростниковую флейту. Если начну в нее дуть, сразу же сбегутся люди. Конечно, можно будет изменить реальность, и они даже не узнают о том, что я касался святыни. Но ведь поиграть мне в этом случае тоже не удастся!
   Я поворачиваю ее туда-сюда, рассматриваю. Шесть отверстий расположены в ряд, примерно на одинаковых расстояниях. По сравнению со знакомой мне европейской флейтой не хватает еще одного отверстия, для мизинца правой руки. Пальцы сами ложатся на привычные места. Большой палец правой руки, расположенный внизу флейты, тщетно ищет отверстия для смены октав. Поднимаю флейту и убеждаюсь, что октавного отверстия нет.
   Выходит, диапазон этого инструмента составляет всего одну октаву или чуть более того. Сложное рондо или менуэт на таком не исполнишь. Но хоть что-то ведь можно сыграть.
   Как же хочется в нее дунуть!
   Тщательно изучаю устройство ее свистка. Ничего сложного. Мне вдруг приходит в голову, что я могу и сам изготовить нечто подобное. Правда, надо точно рассчитать расстояния между отверстиями. Пожалуй, повторю свой визит сюда завтра, в это же время, когда никого не будет в хижине. Возьму лист гуябары и перерисую ряд отверстий, в точности сохраняя расстояния между ними и их размеры. А затем вооружусь костяным или ракушечным скребком и небольшим топориком в форме крупной бабочки - и в лес. Смастерю флейту сам, а вдобавок сделаю и октавное отверстие, о котором таино, по-видимому, не знают. Диапазон сразу увеличится вдвое.
   Найду хорошо прикрытое место, где меня никто не увидит и не услышит, и буду тихо насвистывать себе мелодии далекого Леона! И Кастилии! И Франции! И Италии! И сам что-нибудь сочиню!
   Чувствую охватывающее меня радостное предвкушение!
   Хижину бехике покидаю не таясь. Женщины, завидев меня, тут же заголосили. Ну, конечно, я ведь совершил святотатство, войдя без спроса в хижину знахаря. Почти не задумываясь, меняю реальность. В новом витке я все время сидел в своем бохио, никуда не выходя.
   Ликуя, заранее готовлю все необходимое для рисования флейты и ее дальнейшего изготовления. Как же я раньше не догадался использовать свой дар для того, чтобы сделать себе инструмент?! Музыка, я иду к тебе!
  
  
   МАНИКАТЕКС
  
   Две луны тому назад я, Маникатекс, бехике племени коки на острове Борикен, с болью и радостью сообщил сыну своему Орокови, что намерен обучать всему, что знаю, высокого чужестранца с соломенными волосами.
   С болью, ибо это могло означать, что возлюбленный сын мой так навсегда и останется лишь учеником и помощником бехике, хотя достоин он большего.
   С радостью, ибо пришелец наделен таким даром, о каком не рассказывают даже песни. И в эти смутные времена, перед лицом грядущих бед, я вижу в нем росток надежды для моего народа.
   Ведомо мне через мудрость кохобы, от предков наших, сообщающих свои желания шелестом веток и отростками корней, от охранительницы Коки, от безначального создателя всего сущего Юкаху Багуа Маокоти, обитающего в небесах, и предвечной матери его Атабей, защитницы рожениц, что близится время, когда весь наш народ на островах этого моря будет подчинен и почти полностью истреблен. Не карибами, издревле совершавшими набеги на наши селения, похищавшими наших мужчин ради принесения их в жертву и наших женщин ради их красоты. А соплеменниками этого пришельца, людьми с белыми лицами и телами, облаченными во многие накидки и наделенными огромным могуществом.
   Ведомо мне, что я не доживу до этого времени. Сын же мой доживет, и многое сможет он сделать ради народа нашего, но лишь как верный помощник тому, кто сумеет вобрать в себя сокровенные знания обоих народов и уберечь их. Ибо грозит одному из этих народов судьба истребляющих и страшное возмездие великих богов. А над другим повисла ужасная доля истребляемых.
   Сказал я все это сыну своему возлюбленному, и он разделил мое горе, и мою радость. Обещал он мне, что будет верен преемнику, кем бы он ни был, если это дает людям хотя бы слабую тень надежды. Ибо мудр не по годам мой сын, и бывают у него вещие видения, и знает он то, о чем не догадываются остальные. Ведома ему страшная судьба народа добрых людей, не вкушающих человеческой плоти.
   Одну луну тому назад я, Маникатекс, бехике племени Коки, взял чужестранца Раваку в ученики, дабы передать ему все свои знания и умения.
   Произошло это после того, как я и жена моя Аягуэс, собирая травы для притираний, услышали двух птиц, поочередно поющих из одного горла. Одна плакала сипло и безнадежно, как ветер в тростнике. Другая щебетала и звенела, взмывая к небу, словно радость новорожденной жизни.
   Я взглянул на жену свою Аягуэс, и жена моя Аягуэс взглянула на меня. Даже не обращаясь за советом к семи, я уже знал, что час настал. А жена моя понимала, что я что-то знаю. И даже сидящий на моем правом плече Юиса закричал своим обычным голосом попугая, не подражая никому из нас, что выражало сильное волнение.
   Мы пошли на эти два звука, которые ни разу не раздались одновременно. Но еще раньше, чем дошли мы до того места, где они рождались, певшие птицы умолкли, и мы услышали громкие гневные голоса людей коки. И увидели людей коки, когда вышли к поросшему мхом и густым кустарником пригорку, возле которого сидел чужестранец Равака с флейтой в руках.
   - Он прикоснулся к инструменту, не имея посвящения! - кричал какой-то добрый человек. - Теперь боги разгневаются на нас! Боги ветров покарают нас! Ждать нам урагана и потопа!
   Чужестранец был спокоен и тих. Он не спорил. Он лишь смотрел на всех нас странным взором, а затем медленно закрыл глаза.
   И я, Маникатекс, догадался, что он готовится сотворить какую-то ему одному ведомую ворожбу и наказать всех нас незнанием чего-то очень важного, что могло открыться нам в этот миг. Дабы это не произошло, я быстро ударил оземь своим высоким жезлом бехике и громко произнес:
   - Равака! Взгляни на меня!
   Пришелец не ожидал прямого обращения от бехике. От неожиданности он вздрогнул, широко раскрыл глаза и вскочил на ноги.
   - Не убегай от нас, пришелец, туда, где мы тебя не догоним! Не скрывайся от возмущенного неведения добрых людей! Они не причинят тебе зла!
   Тогда охотники, рыболовы, собиратели плодов, воины - ибо все они и были в одно и то же время охотниками, рыболовами, собирателями плодов и воинами, а также добрыми мужьями, сыновьями и братьями - стали кричать, что чужестранец похитил ритуальную флейту, предназначенную для арейто, но я движением жезла велел всем замолчать.
   - Вы ошибаетесь, добрые люди коки! - провозгласил я, Маникатекс, которому боги иногда даруют прозрение и способность увидеть то, что находится прямо перед взором и все же таится от него. - Равака ничего не похищал из хижины бехике. Это его собственная флейта.
   Все с любопытством посмотрели на продолговатый предмет в руках у пришельца.
   - Он сделал точно такую же флейту, на которых играем мы во время арейто? - спросил кто-то из них.
   - О нет, не точно такую же. У нас таких никогда не было, - сказал я. - Разве вы не слышали ее игру? У этого инструмента два голоса - один обычный, а другой высокий.
   Раздались возгласы изумления.
   - Сыграй, чужестранец, - велел я.
   Все теперь молчали. Равака поднес флейту к губам и заиграл песню, подобную которой никогда прежде не слышали эти скалы и деревья, это море и эти острова. В ней звучал плач, в котором не было скорби, и смех, в котором не было насмешки. Звук то взмывал ввысь, то обрушивался вниз, и, казалось, будто одна и та же тростниковая трубочка незримо превращается из одной флейты в другую. Я бы и сам хотел понять, как такое возможно.
   Теперь всем было ясно, что перед нами человек, наделенный даром. Даром разговаривать с духами. Ибо лишь тот, кто знает духов ветра и журчания, духов плеска и стрекота, может разговаривать с ними с помощью флейты.
   - Это правда, что ты видишь будущее? - спросил я Раваку.
   - Только очень близкое во времени и лишь то, что случится с теми, кто находится прямо передо мной, - отвечал он.
   - Пусть докажет!
   Я взглянул на того, кто это выкрикнул. Рослый, красивый лицом и храбрый человек. Но он еще не созрел для понимания. Как бы мне хотелось, чтобы он и его дети, и дети его детей, уцелели в грядущих бедах. Пришелец давал нам надежду, что такое может случиться.
   - Равака еще много раз будет доказывать это, Дагуао, - ответил я, Маникатекс, и Юиса, зеленый попугай хигуака, на моем плече закричал в знак подтверждения. - И тебе, и всем остальным. Ибо я беру этого чужестранца к себе в ученики, дабы передать ему все мои знания.
   Шепот разом стих. Люди были изумлены сильнее, чем если бы узрели собственными глазами превращение духов умерших в деревья хоби, о котором мы поем во время арейто.
   - Он пройдет посвящение?! - спросил Дагуао. - Но он ведь уже взрослый!
   - Значит, ему не нужно посвящение. Равака его уже прошел где-то в другом месте. Иначе он не мог бы извлекать такие звуки.
   Так молвил я, Маникатекс, бехике племени коки, что на острове Борикен, и на следующий день белолицый чужестранец поселился в нашей хижине, где жил я со своей женой и со своим сыном.
   Не прошло и половины луны с того дня, как сбылись мои слова, сказанные охотнику Дагуао. Ученик бехике по имени Равака доказал ему свою способность видеть будущее, когда спас его родное чадо от зубов страшного каймана. Женщины развешивали на деревьях вымытые в реке ткани, и никто не видел, как маленький мальчик пошел поиграть в воде. Равака, находившийся поблизости, бросился к нему и схватил на руки, и через мгновение на берег неторопливо высунул свою длинную зубастую пасть похожий на уродливое бревно обитатель реки. Прямо из того места, куда направлялся мальчик.
   После этого Дагуао и те, что с ним соглашались, изменили отношение к пришельцу.
   Однако Раваке еще предстоит пройти обряд кохобы. Лишь после этого можно будет убедиться в том, что я не ошибся в его способности стать бехике племени. Ибо одного лишь дара недостаточно. Бехике должен уметь напрямую разговаривать с богами ради блага своего народа. А выдержать присутствие богов может не всякий, даже если он умеет предсказать появление из реки аллигатора в тот момент, когда к ней направляется маленький таино.
  
   МАНУЭЛЬ
  
   Мне еще учиться и учиться. По сути, я сейчас прохожу обучение не у самого бехике, а у его ученика Орокови. Он совсем еще мальчик, но помнит такое количество растений с их полезными или вредными свойствами, что мог бы написать книгу, если бы таино изобрели письменность. Знает, где растет тот или иной кустарник, в какое время года плодоносит то или иное дерево, как растереть корневище в порошок, как избавиться от ядовитых качеств травы или корня, чтобы остались только целебные.
   Может быть, эту книгу когда-нибудь напишу я?..
   Лес из запутанной угрожающей чащобы, где переплетаются лианы, кусты, подлесок и ветви деревьев, постепенно превращается для меня в осмысленное, дружественное, захватывающе интересное пространство. Спасибо Орокови, терпеливо обучающему меня всему этому. Спасибо Маникатексу, который передал эти знания Орокови.
   Сам бехике ведет со мной разговоры во время наших совместных трапез. Мы сидим тесным кружком. Знахарь - на ритуальной скамеечке, остальные - на корточках или на циновках. Между нами на глиняных тарелках разложена только что приготовленная еда. Лепешки касабе из юкки, лепешки арепа из кукурузы, аннона, бататы, мамей, арахис, бикса.
   В такие минуты бехике часто рассказывает истории. Он уже немолод, коричневое лицо его покрыто морщинами. Но глаза яркие, а тело худое и жилистое. На голову он часто надевает украшение из разноцветных птичьих перьев. На груди - увесистый амулет с изображением коки. Все это выглядит внушительно и уже давно не кажется мне диким или устрашающим.
   Удивляюсь, как этим людям не надоедают одни и те же рассказы и легенды, которые известны им с детства. Они слушают все это с самозабвенным интересом, затаив дыхание. Может быть, их неослабевающий интерес связан с отсутствием в их культуре книг?
   Для меня же их мифы и сказания пока не утратили своей новизны.
   Мне интересно слушать о том, как предвечная Мать Вод и защитница рожениц Атабей дает жизнь создателю всего, верховному богу и защитнику, не имеющему никакой формы Юкаху, который, несмотря на факт своего рождения, тоже является безначальным и предвечным.
   Перебивать бехике не принято. Однако со временем я научился распознавать мгновение, когда уже можно задавать вопросы. То закричит попугай, чья чувствительность к настроениям людей неизменно поражает меня. То скажет что-нибудь жена знахаря. И тогда я начинаю спрашивать.
   - Как отличить покойника, который вылез из пещеры и принял человеческий облик, от настоящего человека? - вот обычный вопрос, который может прийти мне в голову после этих историй.
   Бехике редко отвечает напрямую. Обведет взглядом присутствующих и изречет:
   - Это знает Орокови.
   Или:
   - Это знает Аягуэс.
   И жена бехике объясняет:
   - У мертвых не бывает пупков.
   Теперь я не растеряюсь, если встречу человека без пупка. Сразу пойму, откуда он взялся, и угощу его гуаявой. Мертвецы ее обожают, как объясняют мне присутствующие.
   Конечно, в этих представлениях есть немало детского, и я далек от того, чтобы разделять взгляды таино на мироздание. Мой собственный дар менять реальность приводит мне на память давний разговор с Алонсо, когда он говорил, что жизнь подобна сновидению, которое творит наш собственный ум, заигрываясь в этом сновидении настолько, что принимает его за реально существующий мир.
   Теперь, когда я убедился, что действительность текуча и податлива, как сновидение, я не могу видеть в ней некой раз и навсегда установленной данности, некого однажды сотворенного кем-то мира. Если бы я встретил сегодня Алонсо, я бы не стал спрашивать его, кто создал вселенную - Бог или Люцифер.
   Восприятие мира как сна не похоже ни на христианство, ни на ислам, ни на верования индейцев. Но оно объясняет мне, почему в самых разных культурах некоторым людям выпадают на долю встречи лицом к лицу с объектами их веры. Святые, которым являлась дева Мария. Дервиши, входившие в экстатические состояния и беседовавшие с ангелами. А о таино и говорить нечего: для каждого из них мир и природа одушевлены, наполнены духами, для них все живое обладает сознанием. В мире таино с людьми постоянно разговаривают растения, ветер, вода, гром, а сами люди водят родство с животными и птицами.
   Каждый живет в собственном сне и находит подтверждения этому сну. Меня это теперь совсем не удивляет. Я готов притвориться, что живу в мире, отвечающем представлениям таино. И он тут же начинает вести себя именно так. Я тоже начинаю слышать голоса предков (непонятно только чьих) в шелесте ветвей и усматривать знаки в непривычном расположении корней дерева.
   Порой я получаю весьма неожиданные ответы на свои вопросы.
   - Откуда взялись люди? - вопрошаю я.
   - Это знает Орокови, - изрекает в ответ бехике.
   - Людей создали Юкаху и Атабей, - объясняет его ученик и сын.
   - А они откуда взялись?
   - Они были всегда.
   - Откуда же, в таком случае, появились семи, обитающие на небесах?
   Я ожидал ответа вроде "их сотворили предвечные", но услышал другое.
   - Их создали люди.
   - Люди?! - поразился я. Может быть, мои собеседники знают больше, чем до сих пор претворялись. Сейчас все сбросят маски, и окажется, что вся эта космология - просто детская игра и притворство, а на самом деле ни для кого здесь не секрет, что весь мир, вместе с обитателями его магических небес - плод нашего сознания.
   - Да, богов-семи создали земля и люди, - подтвердил бехике.
   И я понял, что мой вывод был, пожалуй, преждевременным. Тезис о создании семи не был выходом за пределы космологии. Это был еще один из ее постулатов - просто менее понятный, чем остальные. Почувствовав легкое разочарование, я не очень внимательно слушал дальнейшие разъяснения на эту тему.
   Недавно бехике принял порошок кохоба. Готовя его, я и Орокови долго толкли растение с таким же названием, потом смешивали его с особым сортом табака и еще с чем-то.
   Прием кохобы - это обряд, наблюдение которого наполнило меня трепетом и ощущением жутковатого волнения. Я знал, что мне, возможно, тоже предстоит пройти через это.
   Перед тем, как вдохнуть порошок, необходимо очистить тело и намерения. Мы вывели бехике в особое место вблизи поселка, где он, используя небольшую лопаточку, которой придавил свой язык, опорожнил желудок. К нашему возвращению в хижине знахаря находилось человек десять. Все мы были предварительно раскрашены соком из недозрелых плодов хагуа. На воздухе этот сок, первоначально бесцветный, приобретает иссиня-черный цвет. Такая краска держится на теле больше пятнадцати дней. В тусклом свете луны и звезд мы нашими черными телами и большими белыми кругами вокруг глаз напоминали каких-то существ из иных миров. Тех, что изображены на камнях вокруг батей.
   Бехике сел на ритуальную скамеечку. Я поднес ему блюдо с порошком, по ободу которого располагались фигурки семи. Остальные участники глухими голосами ритмично повторяли одну и ту же мелодическую фразу, встряхивая погремушки, двигаясь по кругу. Повсюду стояли семи и трехконечные камни тоали - символы плодородия. Семена, которыми заполнены погремушки марака, издавали стук и шуршание. Маникатекс, сидя внутри круга, приставил тонкую трубочку к блюду и вдохнул через нее порошок в нос. Я отнес блюдо в сторонку и присоединился к танцующим при свете факелов людям.
   Бехике стал мерно поводить головой в такт производимым нами звукам, затем встал и задвигался. Глаза его закатились, прикрытые веки вздрагивали. Время от времени он издавал крик, стон, бормотание, потом замолкал.
   Пение становилось громче. Кто-то бил деревянным молотком по стоящему на полу огромному барабану. Остальные вторили его гулким ударам встряхиванием погремушек. Время остановилось, и я не знал, долго ли мы так танцуем. Лица конкретных людей, разрисованные краской, узнать было невозможно.
   Видел бы меня сейчас монах, который хотел отправить Лолу и Зенобию на костер за ведовство! Видел бы меня адмирал Колон ... Видел бы меня любой человек из моей прошлой жизни. Сколькие из них поняли бы и не осудили меня? Двое, трое?
   Церемония кохобы без какого-либо заметного перерыва перетекла в массовое празднество арейто с участием всех жителей поселка. Разрисованные, раскрашенные алой, черной и белой краской, радостные люди пили пьянящий напиток бехуко, передавая друг другу кувшины, и танцевали вокруг костров под ритмичный треск и шум на площадке табей перед большим жилищем нитаино - той самой, где иногда проходит игра в мяч. Мужчины и женщины проносились мимо меня, размахивая мараками, издавая всевозможные звуки из глиняных и костяных свистелок, из труб и флейт. Непрерывно грохотал барабан. Искры костра танцевали в воздухе и гасли.
   И я, подхваченный хороводом, танцевал вместе со всеми, играя на своей собственной флейте с двумя октавами, а на груди у меня подпрыгивали бусы из ракушек и семян. Над всем этим шумом возвышался голос бехике, произносивший нараспев сказание о возникновении богов и людей, о деяниях древних героев, о любви и сострадании, об этом прекрасном мире, насквозь пропитанном тайной и красотой, мукой и радостью.
   Вот вам и музыка, кабальеро Мануэль де Фуэнтес из университетского города Саламанки!
   На следующий день, по окончании обычной совместной трапезы в каней, за которой мы на сей раз обсуждали не мифологию таино, а свойства целебных трав и их применение против укусов змеев и скорпионов, жена и сын бехико вышли, оставив нас наедине.
   - Равака, ты, возможно, злишься на людей коки, которые привезли тебя сюда против твоей воли и не дают вернуться к своему народу, - молвил старик.
   Я встрепенулся. Наконец-то, он заговорил о том, что я пытаюсь выяснить с тех самых пор, как нахожусь здесь!
   - За то, что нашли меня и привезли сюда, я могу только благодарить, - ответил я. - Ведь в противном случае карибы Каонабо скорее всего убили бы меня там, как они убили других моих соплеменников. Но я действительно не понимаю, почему мне не дают отправиться на Гаити вместе с рыбаками и держат здесь, говоря, что я должен охранять людей коки! Я этого не понимаю. Если бы я был пленником, бехике не передавал бы мне своих знаний.
   - Ты не должен держать на нас зла и считать себя пленником! Когда наши люди нашли тебя на Гаити, они увидели при тебе камень в форме коки. Поэтому и привезли тебя сюда.
   Я даже привстал. Вон оно что! Все произошло из-за того маленького камушка, похожего на лягушонка, который все еще хранится у меня?! Из-за камня, в другой реальности побывавшего на дне мангрового болота? Получается, что, если бы тот свой опыт с изменением яви, я произвел с каким-нибудь иным предметом, то сейчас меня бы здесь не было? А где бы я был? Погиб бы вместе с остальными обитателями форта Ла Навидад? Или, воспользовавшись своим даром, сумел бы избежать смерти и прятался бы где-то в течение того месяца, что оставался до прибытия флотилии Колона?
   Бехике задумчиво склонил голову, качнув высокими перьями, которые увенчивали его макушку. Затем снова взглянул на меня своими черными, зоркими, несмотря на возраст, глазами в паучьих лапках морщин.
   - Я не знал, что с тобой делать. Я даже не мог решить, дух ты или человек. Теперь я знаю, что ты человек и что много подобных тебе людей прибыли после тебя на Гаити. Полученные мною знамения говорят, что от этих пришельцев исходит очень большая опасность для всех добрых людей таино, в том числе и для моего народа. Народа коки, который теперь и для тебя не чужой.
   Не могу не согласиться с ним. Он прав касательно опасности, исходящей от католиков из Европы. Достаточно вспомнить рассказы, которых я наслушался во время осады Гранады от старых солдат и рыцарей о том, что они творили с маврами в Басе, Альхаме, Малаге и в других местах. Достаточно вспомнить костры, на которых они сжигают тех, кого подозревают в ереси или колдовстве, то есть, по сути, тех, кто мыслит иначе. Достаточно вспомнить судьбу моих предков-альбигойцев.
   Относительно народа коки он тоже прав. За это время я не просто привык к своим односельчанам. Я в какой-то степени даже привязался к ним. Несмотря на все различие в привычках и мышлении, я никогда не встречал сообщества людей, столь же дружелюбных, незлобивых, по-детски наивных и всегда готовых придти на помощь друг другу. Когда вернусь в Кастилию, мне будет не хватать жизни нагишом среди девственного леса вместе с этими людьми с медно-коричневой кожей. И по Зуимако я тоже буду скучать.
   Но ведь мне все равно надо вернуться на родину! У меня там мать, друзья, замок, там осталась моя жизнь кастильского дворянина!
   Я вдруг очнулся от этих мыслей, почувствовав, как это глупо - доказывать самому себе, что мне необходимо попасть на родину.
   У бехике есть удивительное качество. Он каким-то безошибочным чутьем точно знает, когда собеседник погружен в размышления. Вот и сейчас он молчал все время, пока я обдумывал его слова, а затем снова заговорил.
   - Если бы дело было только в камушке, я бы давно распорядился, чтобы тебя отвезли на Гаити, как ты и просил, - молвил он. - Но твоя способность предвидеть ближайшее будущее может стать важной защитой для народа коки в час испытания. Мне необходимо было получить наставление духов касательно тебя. И я получил его вчера, когда принял кохобу.
   Это было интересно. Он говорил обо мне с этими таинственными существами из их мифов? Думаю, никто на моем месте не сохранил бы в такой ситуации полной безучастности.
   - И что же они говорят? - спросил я, затаив дыхание и приготовившись слушать.
   - Духи сообщают, - не торопясь ответил Маникатекс, - что ты можешь помочь нам, если сам решишь остаться. Они говорят также, что ты достаточно чист душой, чтобы предстать перед ними. Поэтому завтра, если ты согласен, ты начнешь готовить себя к кохобе. Будешь меньше есть, чем обычно. Чаще пребывать в одиночестве, чем обычно. Будешь стараться соединять свое сознание с окружающими тебя лесом, землей, небом, ветром, морем. Можешь играть на своей флейте, если пожелаешь. Теперь никто не будет возражать.
   Я молчал, пытаясь осознать значение этих слов.
   - Думаю, по прошествии одной луны ты будешь готов принять кохобу. Я прошу тебя пройти через обряд и лишь после него решить, останешься ты с нами или отправишься к своему народу.
   Я пожал плечами и тут же вспомнил, что этот жест совершенно непонятен индейцам таино. Мне много раз говорила об этом Зуимако.
   - Конечно, я могу подождать один месяц, - сказал я и немного наклонился вперед. Такой наклон означал благодарность за наставления и готовность встать и удалиться.
   - Подожди, - произнес старый знахарь и колдун, - это не все, что сообщили мне духи.
   Во мне опять зажегся интерес.
   - Если ты останешься с нами, это не означает, что ты больше не вернешься в свой мир, - со значением возвестил Маникатекс. - Когда-нибудь, уже после того, как белолицые придут на Борикен, а ты сделаешь все, что сможешь, чтобы предотвратить их столкновение с таино, ты сможешь отправиться к своим. Ты сейчас беспокоишься, что твоя мать не доживет до вашей встречи. Не волнуйся: она доживет, потому что не будет стареть.
   - Что значит, не будет стареть? - спросил я, ошеломленный тем, что он упомянул мать, не говоря ни слова об отце. Мы ведь не обсуждали мою семью, и я не говорил ему, что мать жива, а отец погиб. Заявление же о том, что матушка никогда не постареет, я скорее всего неправильно понял. Мои познания в языке таино все еще далеки от совершенства.
   Хорошо, если бы так и было! Пусть Росарио де Фуэнтес действительно никогда не станет старой. Тогда она сможет жить и жить. Какой сын не обрадуется этому? Только как поверить в такое?!
   - Я ничего не знаю о твоих родителях, - бехике словно прочел мои мысли. - Просто передаю тебе то, что сказали мне бессмертные, когда я принял кохобу. Отца они не упоминали. Говорили про мать. Ты ее увидишь. Скоро или нет, не знаю. Но она не будет стареть. Она уже сейчас больше не стареет. Поэтому ты можешь разрешить себе не торопиться с возращением на родину. У тебя есть время.
   Значит, я понял его правильно. Теперь уже и не знаю, насколько осмысленно мое решение остаться здесь на месяц, чтобы принять кохобу. Что я такого узнаю? Скорее всего, это будет просто опьянение, несущее бессмысленные фантазии. Что, видимо, и произошло с ним самим. Разве можно иначе объяснить эту его уверенность в том, что моя матушка больше не стареет?
   А ведь как хочется в это поверить!
   - Почему бехике говорит, что у меня есть время? - спросил я. - Пусть моя мать и не стареет. Но ведь я сам могу состариться и не дожить до того часа, как увижу ее.
   - У тебя есть очень много времени, ибо ты и сам больше не стареешь.
   Я оцепенел, и по спине пробежал холодок.
   - Я не могу это объяснить, - с этими словами бехике посмотрел мне прямо в глаза, отчего мне стало совсем не по себе. - О таком я слышал лишь в одном древнем сказании, где говорилось про источник вечной жизни. Но духи ничего про этот источник мне не говорили. Они просто сообщили, что ты больше не стареешь.
   Он кивнул, показывая, что разговор окончен.
   Я встал, испытывая такую бурю чувств, что даже не попытался сразу разобраться в них.
   Месяц, прошедший с тех пор, я провел в уединении. Бехике настоял на том, чтобы я избегал разговоров с людьми и не виделся с Зуимако весь период очищения перед обрядом.
   Все это время я обдумываю то, что он сказал, и не могу понять, как же я ко всему этому отношусь. Мне сейчас двадцать пять лет. Значит, отныне мне всегда будет двадцать пять лет? А матушке всегда будет сорок четыре? Как это может быть?! Почему именно мы?! Ведь до недавнего времени мы, как все люди и другие живые существа, исправно взрослели и старели.
  

***

  
   Мой календарь на листьях тропического растения показывает, что сейчас апрель 1494 года. Сегодня я прохожу ритуал кохобы. Не могу понять, какие у меня в связи с этим ожидания. Скорее всего, нет никаких. Я не особенно люблю состояния опьянения. Что же касается духов и богов, с которыми меня вроде бы ожидает встреча... Мысленно проделываю абсурдный с точки зрения таино жест - пожимаю плечами.
   Это не мир моих представлений. Говоря словами Алонсо, не мой сон. Поэтому вряд ли это произойдет. Мне с детства рассказывали не о Матери вод и Предвечном Защитнике, а о шести днях творения, о распятом Спасителе, о деве Марии.
   Может быть, я увижу какие-то образы, связанные с христианским мировосприятием? Впрочем, я и от него сейчас очень далек. Поэтому принимаю решение даже не пытаться угадать заранее, каким будет мой опыт.
   В любом случае, я обещал бехике, что останусь на острове ради этого дня, и выполнил свое обещание. Теперь я просто стараюсь сосредоточиться на своем любопытстве, чтобы не обращать внимания на холодок опасливой нерешительности.
   Назад пути нет. Меня уже разукрасили черной краской. Уже отвели в то укромное место за скалой, где я освободил желудок от остатков пищи, если они в нем вообще были, ведь последние сутки я, подчиняясь правилам очищения, ничего не ел.
   Возвращаемся в каней. Меня усаживают на духо, и бехике начинает начитывать гортанным голосом слова ритуала. Неузнаваемый, из-за краски на теле и лице, Орокови держит передо мной поднос с ритуальными трехконечными камнями и статуэтками богов, окружающими горку порошка.
   Рядом со мной стучат в барабан, отбивают такт мараками. Вокруг меня ведут хоровод черные фигуры с огромными кругами белой краски вокруг глаз. Когда кохобу принимал Маникатекс, я был одной из таких фигур.
   Кто-то уносит блюдо и выпавшую из моей руки тростинку. Порошок, который я только что вдохнул, обжег горло. Желудок мигом подпрыгнул вверх.
   Меня сейчас вывернет наизнанку!
   Нет, не вывернет. Пустой желудок после нескольких безуспешных попыток постепенно прекращает конвульсии и успокаивается.
   Может быть, я слишком тороплюсь в ожидании удивительных видений, ведь времени с момента приема порошка прошло совсем мало, но я чувствую привкус разочарования. Ни Иисуса с девой Марией я не вижу, ни Атабей и других персонажей из пантеона таино. Вместо этого слышу собственные мысли. Оказывается, их у меня куда больше, чем я обычно замечал. Обнаруживаю, что некоторые мысли тише остальных, а другие столь громогласны, что хочется попросить их вести себя поспокойнее.
   Мысли спорят друг с другом. Некоторые из них обычно глубоко запрятаны, но сейчас и они не могут скрыться от моего внимания. Наблюдать собственные мысли очень интересно.
   Не знаю, с чего я вдруг начинаю вспоминать местных лягушек, и они кажутся мне чрезвычайно увлекательной темой для размышлений.
   Я воображаю их, и крошечные, трепещущие, хрупкие серо-зеленые существа кажутся мне вдруг чудом гармонии и совершенства! Вот только квакают они невыносимо громко! Это уже не звук моих мыслей, а всеохватный, оглушительный грохот, производимый лягушками в ручье. Или барабаном и погремушками в большой хижине бехике. Этот шумят не лягушки, а люди - добрые люди таино из племени коки.
   Меня поражает неожиданная аналогия. Как же мне это не пришло в голову раньше?! Альбигойцы в далекой Европе более двухсот лет назад тоже называли себя "добрыми людьми"!
   Как-то я спросил Маникатекса, почему таино называют себя так.
   - Потому что мы не едим человеческой плоти, как карибы, - ответил он. - Потому что нашим богам не нужна кровь.
   Они добрые люди, ибо не признают человеческих жертвоприношений. А противостоят им те, для кого убийство является актом веры, праведным деянием. Точно так же наследники тех, что когда-то уничтожили альбигойцев, разорив целую страну, называют сегодняшние узаконенные убийства актами веры, "аутодафе". И искренне верят, что, сжигая еретика или ведьму, они спасают бессмертную душу.
   История повторяется: добрым людям вновь грозит праведное истребление от рук добрых христиан во имя того, кто призывал любить ближнего больше, чем самого себя!
   Удивительно, европейцы говорят о любви к людям и во имя ее убивают людей. Произносят формальные, затертые, давно утратившие содержание слова, не умея испытывать сострадания и жалости. А эти туземцы вообще никогда не обсуждают любовь. И тем не менее полны подлинного сострадания ко всему живому. Даже убивая зверей ради пропитания своего рода, они всегда благодарят их и просят у них прощения.
   Что же может их спасти? Ведь христиане обязательно сюда доберутся. Они уже находятся на соседнем острове, объявив его собственностью Кастилии. Когда-то Алонсо испортил мне настроение, сказав, что мы не вправе отнимать чужие земли и насильственно обращать их обитателей в нашу веру. Теперь я понимаю, как он был прав!
   Они придут сюда и объявят Борикен собственностью короны. И будут устанавливать здесь свои законы. Это очевидно.
   На миг мелькнула мысль, что я уже называю своих соплеменников словом "они", но тут же исчезла, уступив место тревоге и поискам решений.
   Может быть, я могу если не спасти, то хоть как-то помочь людям коки и остальным таино? Зная оба языка, понимая два разных способа мышления, владея волшебным даром менять недавние события, улучшая то, что не получилось с первого раза... Если постараюсь, смогу убедить христиан прислушаться ко мне - человеку благородного происхождения, представителю старинного рода леонских дворян. И опять же, если постараюсь, смогу убедить касиков и нитаино острова прислушаться ко мне - бехике, разговаривающему с духами.
   Может быть, обе стороны прислушаются ко мне, и я смогу предотвратить столкновение?!
   Эта мысль приводит меня в такое волнение, что я больше не в силах держать глаза закрытыми. Покачивающиеся в сумраке фигуры людей становятся подвижным фоном для окружающих меня, меняющих очертания, подрагивающих статуэток. Перед глазами проносятся непонятные искры и вспышки. Они напомнили мне огни ночного лагеря, осадившего расположенный на холмах город с зубчатыми башнями и крепостями.
   Глаза вновь закрыты. Теперь я слышу не барабаны, а пушечные залпы. Словно откуда-то сверху наблюдаю подернутое клубами дыма поле боя, скачущих всадников, сшибающихся друг с другом, движимых одной лишь целью - убивать! Проломленные черепа людей, упавшие, бьющие ногами лошади, раскиданные трупы рыцарей и солдат. Боевые слоны Ганнибала, фаланги Александра Македонского, римские центурионы, свирепые германцы, нашествие мусульман на Иберийский полуостров, торжество Реконкисты - все сражения и битвы, о которых я когда-либо слышал или читал, словно одновременно встают перед моим взором.
   Какая невыносимая мука! Сколько людей в одночасье лишаются жизни или становятся калеками с отрубленными руками, ногами, лишившись глаза или языка! Как это все можно вынести?!
   А каково тем, кто наблюдает вражеский лагерь со стен голодающего города?! Я - женщина с высохшими от голода внутренностями в осажденной Гранаде. Я - ребенок, пытающийся поймать крысу, чтобы разорвать ее на части и съесть раньше, чем заметит моя собственная мать, потому что я боюсь, что мне тогда не хватит еды, чтобы дожить до завтрашнего дня.
   Какой-то внутренний толчок выводит меня из этого странного и нестерпимого состояния, и я вспоминаю, что при осаде Гранады находился на другой стороне. Участвовал в ночных патрулях, не давая жителям окрестных деревень доставить в город продовольствие. Слышал вокруг себя разговоры ветеранов о том, как победители обращались с жителями захваченных городов, о том, как торжествующие католики отправляли сотни еще вчера свободных людей на невольничьи рынки Европы.
   Я начинаю более отчетливо осознавать реальность угрозы, нависшей над индейцами этих островов. Вспоминаю выражения лиц моих соотечественников, когда они презрительно называют таино животными. Для доброго христианина эти голые язычники действительно не люди. Их можно заставлять работать до полного истощения на золотых приисках. Им можно рубить руки, если они не приносят установленную дневную норму золота. У них можно отнимать жен. Их детям можно разбивать головы на глазах у родителей - просто ради потехи.
   Что-то из этих видений - просто мои фантазии, ничего этого на моем веку еще не было, но я почему-то не сомневаюсь, что еще услышу такие истории на самом деле!
   Кто будет считаться с чувствами туземцев, не умеющих читать и писать и не прячущих частей тела, которые считаются у нас "срамными"? Те самые люди, которые на своей родине встречают ревом восторга костры аутодафе? Доносчик Фабио, отправивший на смерть пожилого, уважаемого аптекаря, будет жалеть обнаженного темнокожего рыбака с Гаити или Борикена?
   И тут меня пронзает воспоминание, стыд от которого застилает глаза и стискивает сердце.
   Фелипе де Фуэнтес делится с сыном своей мечтой о том, что Кастилия станет морской державой, подобно Португалии, и будет открывать и присоединять к себе заморские территории. А маленький Манолито воображает, как он бок о бок с отважными друзьями сражается под знаменами Кастилии со свирепыми, вооруженными копьями, толстогубыми дикарями.
   Эта картина всплывает передо мною со всей яркостью, только вместо курчавого африканца я вижу перед собой простодушного Арасибо с маленьким шрамом над глазом, противостоящего своими стрелами пушкам, мушкетам и рыцарским отрядам. Я вижу, как всадники ордена Сантьяго расправляются с отважным Дагуао, как они наносят сверху безжалостные, рубящие удары мечами по обнаженным шеям хлипкого Таигуасе и увальня Гуарико, как ополченцы арагонского короля врываются в селение "дикарей". Соломенные хижины объяты пламенем, доблестные конкистадоры выволакивают оттуда старого бехике и его жену, а на площадке для игры в мяч закованные в броню кони топчут копытами Зуимако, пытающуюся спасти семилетнюю сестренку Гуаякариму.
   Я встаю с залитым слезами лицом. Открываю глаза, и кто-то берет меня за руку и выводит из хижины. Меня приветствуют участники праздника арейто, который на сей раз проводится в мою честь. От отсветов пылающего над островом зарева заката разрисованные в разные цвета человеческие тела кажутся еще более причудливыми, но за этой причудливостью я вижу знакомые, улыбающиеся лица.
   Мне снова приходит в голову мысль, что нигде и никогда я не встречал столь же дружелюбного и незлобивого сообщества, как эти люди, считающие себя родственниками лягушек. И мне кажется, что когда-то, еще до того, как родился Мануэлем де Фуэнтесом, я жил среди таино и был таким же, как и они.
   Вероятно, действие порошка еще не закончилось.
  
  
  
   МАНИКАТЕКС
  
   Пройдя обряд бехике, мой ученик Равака сообщил, что принял решение остаться на острове и со временем стать бехике народа коки.
   Сразу после этого он попросил разрешения привести в наше жилище юную девушку, которая жила с ним в одном бохио, девушку из нашего народа.
   - Знают ли родители Зуимако о вашем желании быть вместе? - спросил я, намереваясь спросить также и о согласии самой девушки.
   Но второго вопроса задавать не пришлось, ибо Равака молвил:
   - Родители Зуимако знают о нашем союзе.
  
  

- Глава 16 -

  
   Рвутся тонкие звенья оков,
   Опрометчивый грохот подков
   Тяжелеет на дальней дороге,
   И к досаде искусных стрелков
   Ускользает олень быстроногий.
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   В апреле 1494 года, когда среди листьев лавра уже пробились невзрачные желтоватые цветы, в замок Каса де Фуэнтес прибыл горбоносый человек по имени Армандо Боканегра, старый приятель Пепе. С разрешения хозяйки замка управляющий отвел гостя в кухню и посидел там вместе с ним, расспрашивая о том, о сем.
   Спустя час, когда Росарио сидела за клавесином, делая записи на нотной бумаге, вдруг вошел Пепе. Он был бледен, губы его дрожали.
   - Донья Росарио, - произнес он еле слышно.
   - Пепе, что с тобой? - Росарио стремительно встала.
   - Вы только не волнуйтесь, - пробормотал Пепе, отводя глаза.
   - Пепе, скажи же, в чем дело! - потребовала Росарио, чья тревога после этих слов только усилилась.
   - По поводу дона Мануэля... - взглянув в лицо хозяйки, Крус поспешил добавить: - Ничего еще точно не известно. Возможно, он уцелел.
   - Уцелел?! - воскликнула Росарио и быстро сказала. - Пепе, пожалуйста, помолчи несколько секунд.
   Прислушавшись к своим ощущениям, она пришла к выводу, что нить, связывающая ее с сыном, цела и невредима. Это немного успокоило ее.
   - Тебе что-то рассказал твой друг? - спросила она.
   - Да, сеньора. Армандо служил на корабле "Мария-Галанте", во второй экспедиции сеньора Колона. Он говорит, - голос Пепе опять дрогнул, - что форт на острове Эспаньола был разрушен и сожжен индейцами.
   - Остался ли в живых кто-нибудь из колонистов? - с тревогой спросила Росарио.
   - Никого не нашли.
   - А тела?
   - На территории форта были обнаружены одиннадцать трупов.
   Только одиннадцать. А их было тридцать девять человек. Росарио молчала, продолжая лихорадочно размышлять. Она вспомнила, как однажды, три года назад, нить между нею и Мануэлем временно ослабла и почти исчезла, а на следующий день снова возникла. Позже оказалось, что это ее переживание совпало с моментом, когда близ Кордовы на сына напали разбойники и оглушили ударом по голове.
   Росарио не могла забыть то сосущее чувство внезапной пустоты. Однако сейчас его не было. Она готова была поклясться, что Мануэль жив.
   Росарио отправила Пепе в Саламанку с наказом найти Алонсо в его книжной лавки и вернуться в Каса де Фуэнтес вместе с ним. Затем отправилась в кухню, чтобы подробно расспросить Армандо. После разговора с гостем у нее созрел план, который в иных обстоятельствах, не знай она, что и невозможное бывает возможным, показался бы ей верхом безумия.
   Пепе и Алонсо прибыли только за полночь, заставив ее изрядно поволноваться, хотя внутреннее чувство и подсказывало ей, что с Алонсо все в порядке.
   - Почему так долго? - спросила она.
   - Пепе нашел меня уже на пути в Кордову, донья Росарио, - коротко разъяснил Алонсо.
   Крус в подтверждение кивнул головой.
   - Пепе, - обратилась Росарио к управляющему, - я знаю, у тебя сегодня ночует сеньор Боканегра. И, тем не менее, я хочу попросить тебя приютить еще одного человека.
   - Сеньора Гарделя? Разумеется!
   - Тогда окажи мне любезность. Подожди здесь некоторое время. Мне нужно сказать несколько слов сеньору Гарделю, после чего вы вдвоем отправитесь в деревню.
   - Конечно, сеньора, можете не торопиться. Я подожду, сколько потребуется.
   Росарио отвела Алонсо по винтовой лестнице на балкон. Несмотря на позднее время, апрельское тепло уже давало себя знать.
   - Донья Росарио! Пепе рассказал мне о доне Мануэле. Это ужасно! - воскликнул Алонсо.
   - Алонсо, - шепнула Росарио, - он ничего не мог рассказать тебе о Мануэле, поскольку ничего о нем не знает. Мануэль жив.
   - Как! Но ведь там не обнаружили ни одного человека из тех, что остались в форте?! - Алонсо невольно повысил голос, и Росарио приложила палец к губам.
   - Помнишь, я говорила тебе, что, когда с близкими мне людьми что-то происходит, я это чувствую? Поверь мне, я точно знаю, что Мануэль жив. К тому же, как следует из рассказа моряка, в форте было найдено только одиннадцать трупов. О том, что случилось с остальными, новые колонисты узнали от правителя туземцев. Но он лишь сказал, что они рассеялись по острову и что некоторые из них перебили друг друга или погибли от рук воинственных индейцев. Да, еще несколько человек умерли от какой-то желтой лихорадки.
   Алонсо слушал очень внимательно.
   - Это большой остров, Алонсо, - продолжала Росарио. - Некоторые колонисты могли уйти из форта еще до нападения индейцев. Если кто-то из них находится в глубине острова, он может даже не знать, что вторая эскадра Колона уже там. Ты согласен, что в такой ситуации вполне может оказаться, что Мануэль еще жив?
   - Ты права, - шепнул Алонсо. - Я отправлюсь на Эспаньолу и организую поиски Мануэля!
   Росарио окатило горячее чувство благодарности.
   - Спасибо! Но мы оставим это как возможность. Сначала попробуем нечто иное. И здесь пригодятся твои удивительные способности. Твои, Алонсо, а не мои! Я, как орбинавт, ничего не могу изменить в сложившейся ситуации! Мануэль отправился в Западную Индию слишком давно, чтобы я могла изменить этот факт. Это огромная глубина ствола! Но ты, в отличие от меня, действительно можешь сделать кое-что, благодаря своему искусству сновидца.
   Алонсо непонимающе смотрел на нее.
   - Чем же тут могут помочь сны? - удивился он.
   - Я имею в виду вторую память. Ты ведь говорил, что в ней хранятся все, даже самые незначительные, воспоминания и впечатления человека, верно?
   Алонсо кивнул, но Росарио видела, что он еще не понял ее мысли, которая и ей самой казалась бы граничащей с сумасшествием, если бы не сильнейшая внутренняя убежденность в том, что испробовать такую возможность просто необходимо.
   - Как ты думаешь, вторая память есть только у тебя или она имеется у всех? - спросила Росарио.
   - Конечно, у всех! - убежденно сказал Алонсо. - Просто люди не имеют к ней доступа, когда они бодрствуют, а сны, в которых она иногда дает о себе знать, люди быстро забывают или просто не понимают их смысла. Поэтому и не догадываются о существовании второй памяти.
   - Когда человек вдруг вспоминает что-то давно забытое, это воспоминание приходит именно оттуда, из второй памяти, верно?
   - Безусловно.
   - То есть, - продолжала Росарио, - какая-то связь между сознанием человека и его второй памятью все же есть, несмотря на малую доступность этой области?
   Алонсо опять не стал возражать.
   - Тогда давай предположим, что есть область еще более глубокая, чем вторая память. Хочешь, назови ее третьей памятью.
   Лицо Алонсо озарилось пониманием.
   - Там хранятся впечатления и воспоминания многих людей! - воскликнул он громким шепотом.
   - Да, - кивнула Росарио, - целых народов. Может быть, всего человечества. В таком случае, два человека, имеющие к ней доступ, могут передавать друг другу сообщения через третью память, даже если их разделяет необъятный океан!
   Алонсо уставился на нее с таким изумлением, что, не будь ее внимание целиком поглощено заботой о Мануэле, она бы пошутила по этому поводу.
   - Мне такое даже в голову не пришло, - проговорил он, наконец. - Ну, у тебя и воображение! Не случайно ты сочиняешь музыку!
   - Ты считаешь это плодом моей фантазии? - встревожилась Росарио. - То есть не веришь в такую возможность?
   - Нет, что ты, это вполне возможно, - поспешно заверил ее Алонсо. - Что именно надо сообщить Мануэлю?
   - Самое главное, дать ему понять, что он действительно способен менять реальность. Ведь этот дар может защитить его даже от тех угроз, от которых не мог бы уберечься обычный человек! Очень важно, чтобы Мануэль перестал опасаться собственных способностей.
   - То есть, - подытожил Алонсо, - я войду в состояние доступа ко второй памяти и сформирую намерение послать Мануэлю сообщение через какие-то еще более глубокие сферы сознания, которые ты назвала третьей памятью?
   - Да, что-то в этом духе, - Росарио искала слова, которые наилучшим образом передали бы ее мысль. - Сообщение должно быть сформулировано очень кратко и емко, поскольку мы не знаем, в насколько смутной или искаженной форме может его получить Мануэль. Будет ли это некая идея, которую он воспримет как свою собственную или ему что-то приснится, - нам неизвестно. Поэтому твоя весть должна быть краткой и несложной. Например, такой: "Ты можешь менять реальность. Это - хорошо!" И повторяй это много раз. Потом: "Мать знает, что ты жив". Тоже много раз. И, наконец, третье сообщение должно быть таким: "Адмирал уже на Эспаньоле". Много-много раз.
   - Я буду делать это каждую ночь, - обещал Алонсо, - пока мы что-нибудь не узнаем о нем.
   - Спасибо! - шепнула Росарио и, оглянувшись по сторонам, быстро поцеловала его. - И за готовность ехать на Эспаньолу тоже спасибо. Но мне кажется, что Мануэль непременно попытается добраться до кастильцев на острове и вернуться домой первым же кораблем. Поэтому, отправившись туда, ты скорее всего с ним разминешься. Так что с твоей поездкой в Индии мы пока повременим.
   Переночевав в доме Круса, Алонсо на следующий день, до возвращения в Кордову, успел зайти в Каса де Фуэнтес. Росарио предложила ему позавтракать вместе с ней в небольшой столовой возле кухни, так как на балконе это было невозможно сделать из-за сильного ветра.
   - Ну, что? - нетерпеливо спросила она, когда Альфонсина, накрыв на стол, вышла из столовой.
   - Я сделал это, - доложил Алонсо. - Под утро, когда проснулся. Обычно в эти минуты мне легче всего входить во вторую память. Когда сны закончились, а пробуждение пришло еще не полностью. Вчера я так и поступил. Много раз посылал три сообщения и воображал, что Мануэль их получает. Кстати, я добавил еще одно: "Менять давние события опасно". Это, чтобы у Мануэля не возникло неприятностей с глубиной ствола.
   - Какая правильная мысль! - обрадовалась Росарио. - Хорошо, что ты про это подумал!
   - К сожалению, у меня нет способа узнать, - продолжал Алонсо, - дошли ли на самом деле мои сообщения до Мануэля. Один раз я уже почти начал видеть его облик, но я знал, что это просто мое воображение формирует очередной сон.
   - Ничего. Продолжай посылать сообщения каждую ночь. Это не утомило тебя?
   - Нет, нисколько, - успокоил ее Алонсо. - Но даже если бы и утомило, какая разница? Я ведь обещал это делать. К тому же речь идет о твоем сыне и моем друге.
  

***

  
   Через несколько дней в Каса де Фуэнтес неожиданно пожаловал Гаспар де Сохо в сопровождении трех слуг. Он вошел в дом, а слуги ждали его, спешившись, но не привязывая лошадей. Очевидно, Сохо не собирался проводить в замке много времени.
   - Здравствуйте, донья Росарио, - произнес он сухим, официальным тоном. - До меня дошли слухи о трагической судьбе дона Мануэля, - при этих словах хозяйка замка вздрогнула, - и я пришел выразить вам свои соболезнования.
   - Я не буду принимать их, дон Гаспар, - с некоторой излишней резкостью и поспешностью ответила Росарио. - Насколько я знаю, возле развалин форта Ла Навидад были найдены лишь одиннадцать тел. Никаких доказательств того, что погибли все колонисты, нет. Поэтому я считаю, что мой сын мог и уцелеть. Надеюсь, в скором времени он доберется до нового поселения кастильцев на острове.
   - Ну что ж, - произнес удивленный Сохо. - Если вы правы, все мы будем чрезвычайно рады. Но я хотел бы сказать вам еще кое-что, донья Росарио.
   - Я вас внимательно слушаю, дон Гаспар.
   - То, что я хочу вам сообщить, должно остаться сугубо между нами. Поэтому я попросил бы найти какое-то более уединенное место для разговора, нежели эта зала.
   Пожав плечами, Росарио попросила Сохо следовать за ней. Она хотела зайти с ним в библиотеку, но сама мысль о том, что они окажутся наедине в столь тесном пространстве, была ей неприятна. Вместо этого Росарио ввела его в просторную оружейную, где стояли старые клавикорды.
   - Вы хотите разговаривать здесь? - спросил Сохо, удивленно глядя на развешанные по стенам мечи, щиты и арбалеты.
   - Уверяю вас, здесь нас никто не услышит.
   Росарио на правах дамы села за стул, стоящий перед музыкальным инструментом. Других сидений в зале не было, и гостю пришлось говорить стоя.
   - Донья Росарио, - объявил Сохо, - для многих дворян в нашей округе, как и для крестьян-арендаторов, уже давно не секрет, что вы околдованы и что околдовал вас крещеный мавр.
   Росарио хотела возразить чем-то желчным и саркастичным, как вдруг до нее дошло, что незваный гость говорил правду: так думал не он один, а многие. Поэтому тратить силы и слова на то, чтобы переубедить его, не было никакого смысла.
   Она почувствовала неприятный сосущий холодок внутри живота, осознав, как сильно приблизились к реальности ее смутные страхи, в которых присутствовали образы дыбы, крючьев, раскаленной жаровни и кнута в пыточном застенке.
   - Ваша невозмутимость перед лицом несомненной гибели вашего сына на далеком острове! - перечислял Сохо, и в ушах Росарио его хорошо поставленный голос отзывался грохотом "Молота ведьм". - Постоянные визиты к вам мавра, который по возрасту младше дона Мануэля! То обстоятельство, что в прошлом месяце он прожил в вашем замке целую неделю. Ваш внешний вид, наконец! Вы выглядите моложе, чем двадцать с лишним лет назад, когда стояли под венцом с доном Фелипе!
   Росарио не отвечала, лихорадочно перебирая в уме варианты своего поведения. Надо было как-то использовать дар орбинавта, чтобы отвести угрозу от Алонсо и от самой себя. Но как именно?!
   - Господь создал этот мир, - вещал Гаспар, - и водворил в нем незыблемый порядок. Старое не может стать молодым! А если оно все же становится таковым, то это дело рук дьявола!
   - То есть вы считаете, что дьявол может то, чего не может Господь? - не удержалась Росарио.
   - Господь может все, но он не желает, чтобы мы молодели! - Сохо рассвирепел, встретив неожиданное сопротивление.
   "У вас получается, что дьявол сострадательнее Бога", - подумала Росарио, но удержалась и не сказала этого. Ей следовало сейчас думать не о том, как осадить недруга, а о том, как спасти друга. И себя.
   - Где это видано, - продолжал разгневанный сосед обличительную проповедь, - чтобы сорокапятилетняя вдова выглядела, как девица на выданье?! И нет еще, если бы вы многие годы сохраняли такую моложавость. Это хоть как-то можно было бы объяснить причудливым капризом природы. Но ведь вы стали молодеть именно с тех пор, как к вам зачастил подозрительный мориск!
   Внимание Росарио неожиданно привлекло развешанное на стенах оружие. Чуть в стороне от клавикордов висел старинный рыцарский меч - большой, с обоюдоострым клинком и увесистой рукоятью. Росарио не имела понятия, на что способно идеальное тело орбинавта, но что-то подсказывало ей, что меч, который прежде ей было бы нелегко удержать на весу даже двумя руками, сейчас она поднимет без особых усилий.
   Ударить человека мечом? Возможно, даже убить его? И это при ее стойком неприятии насилия, которое она пыталась передать и сыну? Да и чего она этим добьется? Не проще ли дождаться ухода Сохо, а затем изменить реальность?
   Но Росарио не знала, на какой глубине следовало воздействовать на явь и как именно.
   - В наши дни всякий, желающий прибегнуть к услугам колдуна или ведьмы, идет к морискам, - говорил между тем Гаспар. - Это известно всем.
   Он сделал небольшую паузу и добавил с особой интонацией, чеканя каждое слово:
   - В том числе и брату Хавьеру Эскивелю!
   Росарио подняла на него взгляд. Все, жребий был брошен! Сохо назвал имя своего знакомого доминиканского монаха, входящего в состав саламанкской инквизиции.
   - Вы сказали ему что-то? - спросила она, медленно передвигаясь к висящему на стене мечу, но не отводя при этом глаз от Гаспара.
   Тому стало не по себе от ее взгляда, и он чуть отступил назад. Затем, словно сбросив с себя оцепенение, почти выкрикнул:
   - Да! Я сказал ему, что ваш мориск, наверняка, занимается колдовством! Указал на то, как быстро он достиг успеха в делах после своего показного крещения! Как он обогащается за счет католиков!
   - И когда же вы это сделали, дон Гаспар? - Росарио на мгновение скосила глаза на меч и убедилась, что может достать до крепления, которое держало его на стене, если встанет на носочки. Спасибо высокому росту.
   - Сегодня утром мы встречались с ним в Саламанке.
   - В какое время дня это произошло? - Росарио сделал шаг назад, оказавшись почти вплотную к клинку.
   - Что за странные вопросы? - Сохо усмехнулся. - Думаете, что успеете предупредить своего дружка? Поздно! Это было часов пять-шесть назад, и брат Хавьер сразу же распорядился об аресте сеньора Гарделя!
   Росарио словно стегнули бичом. К лицу прилил жар. Алонсо уже несколько часов находился в застенке! Сама мысль о том, что он мог испытать за эти часы, причиняла физическую муку.
   - Обо мне вы тоже сказали? - спросила Росарио, впиваясь взглядом в Сохо. На нем был камзол с широким, до краев плеч, лежачим воротником, голову венчал прямоугольный берет с плюмажем. На поясе - меч в ножнах. Вряд ли он успеет его вынуть, уж слишком неожиданным будет для него нападение со стороны женщины. Особенно если она не обнажит клинка.
   Перед глазами на мгновение пронеслась картина, в которой Алонсо пытали в застенке раскаленными щипцами. Росарио с трудом прогнала это кошмарное видение.
   Если ударить Сохо сильно в грудь чем-то тупым так, чтобы он только потерял сознание, но не умер! Тогда она не убьет человека, но все же получит необходимую передышку для того, чтобы закрыть глаза и изменить последние шесть часов.
   Шесть часов! Выдержит ли ее мозг, для которого максимальная глубина составляла на сегодняшний день всего четыре с половиной часа?
   Необходимо было попытаться. Само знание о том, что Алонсо скорее всего уже находится в пыточной камере, где его, раздев догола, могли подцепить за запястья и привязать к свисающей с потолка дыбе, было нестерпимо!
   Шесть часов назад Алонсо должен был спешно покинуть Кастилию и бежать отсюда как можно дальше! Росарио необходимо было немедленно превратить эту возможность в сбывшуюся реальность!
   - Нет, - ответил Сохо, - о вас я пока ничего не говорил. Решил дать вам неделю на обдумывание. Я ведь считаю вас пострадавшей стороной. Вы - жертва ведовства. Если за этот срок одумаетесь, покаетесь перед исповедником и получите отпущение грехов, я забуду, что вы соучаствовали в колдовстве.
   - Но как вы узнаете, сделала я это или нет? - поинтересовалась Росарио.
   - Вы придете в мой замок и расскажете мне об этом с глазу на глаз. И я, положившись на Господа Бога и собственную христианскую совесть, решу, правду вы мне говорите или нет.
   Он сузил глаза и сказал с нескрываемой угрозой:
   - Если вы не появитесь у меня в течение недели или если я вам не поверю, я немедленно сообщу Святой Палате, что вы ведьма!
   Это слово - ВЕДЬМА - прозвучало для Росарио приказом действовать. Теперь, получив все необходимые ей сведения, она не могла больше медлить. Отвернувшись к стене, словно от ужаса, дочь многих поколений альбигойцев, выступавших против насилия, быстро приподнялась и выдернула меч вместе с ножнами из петли. Как она и предполагала, он вовсе не был для нее неподъемным. Те мечи, которыми Росарио орудовала, когда отец обучал ее сражаться, казались в ту пору куда тяжелее.
   Хозяйка замка быстро развернулась лицом к Сохо. Он глядел на нее округлившимися глазами. Брови его поползли вверх.
   - Вы действительно лишились рассудка, - произнес Гаспар, подавшись назад.
   Сейчас он позовет своих людей или попытается выбежать из залы, - догадалась Росарио и, бросившись к нему со всей скоростью, которую позволяло длинное платье, она с силой ударила его в грудь той стороной меча, где под ножнами скрывалось острие клинка.
   Росарио была готова ударить его еще раз, но этого не потребовалось. Гаспар ухнул и свалился ничком на пол, сильно стукнувшись головой. Тонкий берет не особенно смягчил падения.
   Росарио с ужасом смотрела на расползающуюся темную лужицу. Кровь намочила часть берета и воротник рубашки.
   Росарио все-таки убила его!
   Или не убила?!
   Следовало наклониться, послушать дыхание, потрогать кисть, поискать пульс. Но все это требовало времени, а время было нужно для спасения Алонсо.
   И тут Росарио пробудилась от оцепенения и начала быстро соображать. До нее дошло, что, даже если Сохо и умер, никакого убийства не произошло, поскольку оно все равно останется в этом витке яви, которому суждено стать несбывшимся. В новом же витке Росарио спокойно дослушает Сохо и отпустит его с миром. Ведь Алонсо к моменту их разговора будет уже вне опасности. А у нее самой для спасения есть в запасе еще целая неделя.
   Сейчас главное было осуществить изменение реальности на глубине, которая на целых полтора часа превышала безопасную. И оттого, что Росарио мешкала, глядя на мертвого или оглушенного Сохо, эта роковая разница лишь увеличивалась, усиливая и опасность для ее рассудка!
   Росарио отошла от лежащего тела, села снова на стул возле клавикордов, закрыла глаза и погрузилась в ткань бытия. Итак, шесть часов назад было десять утра. Она быстро нашла пучок возможностей, где предусматривался ее отъезд в Саламанку в поисках Алонсо. Набравшись решимости, Росарио соединила начало изменяемого витка с его концом, то есть с текущим мгновением.
   В ее сознание вторглась лавина мелких подробностей, заполнивших этот промежуток. Было такое впечатление, словно Росарио находилась в небольшой комнате на дне моря, и вода, найдя брешь в стене или пробившись в окно, хлынула мощным потоком внутрь комнаты.
   Это само по себе было мучительно, но ей еще и пришлось наяву переживать все свои действия в новом, сбывавшемся витке...
  

***

  
   ... В десять часов утра Росарио позвала Пепе, однако Эмилио сообщил ей, что управляющий находится в деревне. Времени на его поиски не было, и Росарио велела Эмилио приготовить повозку и отправляться вместе с ней в Саламанку.
   В дороге она все время требовала от бедняги-леонца сильней погонять лошадей, приговаривая про себя: "Хоть бы Алонсо оказался Саламанке! Хоть бы он никуда не уехал! Ни в Кордову! Ни в Толедо! Никуда!"
   Только на въезде в город, когда Эмилио спросил ее, куда им теперь двигаться, она сообразила, что адреса Алонсо она все еще не знает. Несколько дней назад этот адрес выяснил Пепе, но его-то с ними сейчас не было. Пришлось, теряя драгоценное время, заехать сначала в типографию Небрихи.
   Впрочем, это могло быть даже к лучшему: Росарио, пока не зная, как этого добиться, хотела бы встретиться с Алонсо так, чтобы об этом не узнал Эмилио. Пепе она могла довериться, а вот быть уверенной в том, что Эмилио не проболтается Гаспару или еще кому-нибудь, она не могла.
   Оставив Эмилио ждать в повозке, Росарио вошла в типографию и быстро узнала у мастера-печатника, что магазин книготорговца Гарделя находится в трех улицах от этого места.
   - Есть ли еще один вход в типографию, кроме того, в который я вошла? - спросила Росарио.
   - Конечно. Пройдемте со мной, сеньора.
   Мастер, не задавая лишних вопросов, вывел ее через черный ход.
   Десять минут спустя Росарио уже была в магазине. К ее радости, Алонсо находился там. Он разговаривал с двумя покупателями. Увидев новую гостью, Алонсо с нескрываемым изумлением воззрился на нее. Росарио своим видом пыталась дать ему понять, что дело у нее безотлагательное, и Алонсо поторопился побыстрей выпроводить клиентов.
   - Царевна Будур! - прошептал он, обнимая ее. - Что привело тебя сюда?! Как странно видеть тебя здесь! Я как раз собирался ехать в Лас Вильяс. У меня для тебя очень важная новость!
   - У меня для тебя тоже!
   Они заговорили почти одновременно, и тогда Росарио просто закрыла ладонью рот Алонсо, невольно вспомнив, как когда-то, впервые поцеловав его, она не дала ему договорить фразу.
   - Сначала скажу я, - решительно произнесла она. - Алонсо, у тебя совсем нет времени! Тебя собирается арестовать инквизиция, и это может произойти с минуты на минуту!
   Алонсо побледнел.
   - Ты сейчас меняешь реальность?! - спросил он. - Это твое прошлое?
   - Разумеется. Иначе как бы я знала об аресте еще до того, как он произошел?
   Росарио торопливо рассказала о визите, который нанесет ей Сохо через несколько часов.
   - Прямо сейчас, - велела она, - не заходя домой, ты должен выехать в ближайший порт и отправиться куда угодно, лишь бы оказаться подальше от Кастилии! И от Арагона тоже.
   - Росарио, любовь моя, я не могу так поступить!
   - Алонсо! - Росарио так возмутилась, что даже топнула ногой. - Это не подлежит обсуждению!
   - Росарио, у меня морская болезнь, - перебил ее Алонсо. - Я не могу никуда плыть.
   Она замолчала, но через мгновение у нее уже был другой план.
   - По суше получится даже быстрее! Раздобудь коня в ближайшем трактире. Несись на северо-восток, на границу с Францией. Не останавливайся в пути. Завтра ты уже будешь вне досягаемости для кастильской инквизиции. Но во Франции тоже оставаться небезопасно. Надо добраться до какой-нибудь итальянской республики, генуэзской или венецианской, где влияние инквизиции слабее. Про Флоренцию, к сожалению, не говорю, там Савонарола. Из двух названных республик лучше выбрать ту, где тебя никто не знает.
   - В Венеции у меня есть знакомые торговцы.
   - Значит, остается Генуя. Доберись туда. А я через несколько дней прибуду в Геную морем. Будем искать друг друга каждый вечер у входа в кафедральный собор святого Лаврентия.
   - Я не знаю языков Италии. Их там много.
   - Тебе надо будет выучить только тосканский. Его понимают во всей Италии. С твоими способностями к языкам и со знанием латыни и кастильского ты это сделаешь очень быстро. Я тебе помогу.
   - Португалия ближе, - заметил Алонсо.
   - В Португалии идет такая же охота на ведьм и на мавров, как и здесь, - запротестовала Росарио. - К тому же, когда вернется Мануэль, он будет искать нас в Италии. Я тебе позже объясню, почему именно там. Сейчас не будем терять время.
   - Но как же мне предупредить мать и дядю? - встревожился Алонсо, - Как оставить дела? К тому же мне ведь нужны какие-то деньги на первое время! И как быть с рукописью?
   - Боюсь, в этих обстоятельствах про рукопись придется забыть. Твоя жизнь важнее. Идти домой ты не можешь, там тебя тоже будут искать! Что же касается денег, - Росарио протянула ему кошелек, - то здесь на какое-то время хватит. А я позабочусь о продаже твоих магазинов Хосе Гарделю и привезу тебе в Геную деньги или вексель от него. Правда, для этого нужно, чтобы я могла распоряжаться этими магазинами. Ты можешь как-то это устроить, не сходя с места?
   Алонсо немного подумал, затем быстро набросал несколько строк на листе пергамента.
   - Здесь написано, что я дарю тебе все три магазина - в Саламанке, в Кордове и в Толедо. Но тебе надо будет заверить эту расписку у эскривано по имени Дарио Фигероа, так как он знаком с моей подписью. Как его найти, тебе подскажут в типографии. Но как ты объяснишь дяде, кто ты такая?
   - Алонсо, у меня в запасе неделя! - Росарио уже начала беспокоиться, что инквизиторы придут сюда раньше, чем они покинут магазин. - Я что-нибудь придумаю! А у тебя времени нет!
   Она порывисто привлекла его к себе, поцеловала в губы, отстранилась и попыталась улыбнуться.
   - Росарио, у тебя нет в запасе недели, - с тревогой произнес Алонсо. - Сейчас твой сосед не столько верит в то, что мы занимаемся колдовством, сколько внушает себе это. Ведь борьба с врагами церкви выглядит куда благороднее, чем месть женщине, которая его отвергла. Но завтра или послезавтра он узнает от своего друга-инквизитора, что я ускользнул от них, и тогда решит, что ты сверхъестественным образом узнала о его доносе еще до того, как он рассказал тебе о нем. Когда это случится, Сохо на самом деле уверует в то, что ты ведьма, и не будет ждать неделю. Поверь мне, он сразу же побежит доносить на тебя!
   - Да ты прав, Аладдин! Я это учту и начну действовать немедленно. Не волнуйся за меня. Теперь отправляйся в свое путешествие, не мешкая ни минуты. У тебя нет даже одного-двух дней, которые есть у меня!
   - Росарио, но я тоже собирался сказать тебе нечто важное! - запротестовал было Алонсо, однако она его перебила.
   - Скажешь в Генуе, - Росарио решительно направилась к выходу. - Пойдем!
   - Царевна Будур, ты была права насчет третьей памяти, - произнес он ей вслед. - Она действительно существует!
   Росарио остановилась и обернулась.
   - Как ты это понял? - спросила она.
   - Несколько лет назад, мне приснилось, - заговорил Алонсо, очень быстро произнося слова, - что я был среди защитников некой крепости. Она находилась в Норвегии, а осаду вели войска шведского короля. Ими командовал человек по имени Эрик. Сегодня я случайно обнаружил рисунок, - не прекращая рассказывать, Алонсо взял со стола книгу и показал Росарио рисунок, на которой она была открыта. Росарио увидела полурисунок, получертеж с изображением крепостных бойниц и стен.
   - Это и есть крепость, виденная мной во сне!
   - И что же? - удивилась Росарио. - Вероятно, ты когда-то раньше видел этот рисунок.
   - Я никогда не видел его раньше! - воскликнул Алонсо. - Это крепость Акерсхус, возле Осло. Здесь написано, что она выдержала осаду в тысяча триста восьмом году. Шведского военачальника звали Эрик Кнутсон. Ни этого имени, ни этого названия я не знал, и даже о самих событиях никогда не слышал! Все это может означать, что действительно существует общая память всех людей. Поэтому у нас есть реальная надежда в скором времени достучаться до Мануэля!
   Они вышли. Алонсо, заперев лавку, отдал Росарио ключ.
   - Где бы я ни находился, я буду продолжать слать сообщения Мануэлю, - пообещал Алонсо.
   - Я не сомневаюсь в этом, - растроганно проговорила Росарио.
   Они обнялись.
   - Доберись до Генуи в целости и сохранности, - шепнула она. - А теперь беги и не оглядывайся!
   Алонсо, к ее облегчению, действительно побежал.
   Росарио вернулась в типографию с черного хода и покинула ее через парадную дверь. Истомившийся от ожидания, Эмилио не скрывал радости, увидев сеньору.
   - Теперь назад в замок, - скомандовала Росарио и откинулась на спинку сидения. Гулко билось сердце, вторя стуку колес и копыт.
   Росарио попыталась собрать разбегающиеся мысли.
   Алонсо успел уйти из под-носа у инквизиторов! Теперь у него был шанс покинуть страну и уцелеть. И он подтвердил ее догадку о третьей памяти! Появилась реальная надежда, на то, что Мануэль, даже находясь на противоположном конце Моря Тьмы, все-таки каким-то образом получит их сообщения. Может быть, они просочатся в его сознание из общего резервуара памяти всего человечества? И он воспримет их, пусть даже как собственные мысли?!
   Росарио вспомнила, с каким трудом Алонсо каждый раз подбирал слова, пытаясь описать характер своих переживаний в сновидениях. Точно так же ей было трудно объяснять ему, что такое ткань бытия. Разве можно изложить в словах это раздвоение: вот она бегает по улицам Саламанки и совершает множество суматошных действий и в то же время пребывает в ожидании момента, когда новый виток полностью ляжет на место сбывшегося, причем ее ум при этом практически неподвижен? Как это можно описать другому человеку?!
   Спустя несколько часов в Каса де Фуэнтес Росарио пришлось повторно выслушать угрозы и обличения от соседа.
   ... Гаспар де Сохо сузил глаза и произнес с нескрываемой угрозой:
   - Если вы не появитесь у меня в течение недели или если я вам не поверю, я немедленно сообщу Святой Палате, что вы ведьма.
   Росарио отошла от стены, на которой по-прежнему неподвижно висел тяжелый рыцарский меч с массивной рукоятью.
   - Коль скоро вы великодушно предоставили мне неделю на раздумья, - произнесла Росарио, стараясь, чтобы голос не выдал ее ликования, - я прошу вас поклясться честью дворянина, что вы не решите вдруг укоротить недельный срок, и что до тех пор, пока с этого часа не минет ровно семь суток, вы никаких действий в отношении меня предпринимать не будете.
   - Хорошо, - насмешливый полупоклон в ее сторону. - Даю слово дворянина. Ровно через неделю, в четыре часа пополудни время, полученное вами для размышлений и покаяния, истечет.
   Не говоря больше ни слова и даже не прощаясь, Гаспар де Сохо решительно направился к выходу из оружейной залы.
  

***

  
   Утром следующего дня Росарио, ненадолго отослав под разными предлогами всех слуг и оставив в замке одного Пепе, собрала второпях два дорожных сундука с вещами. Крус, которого она посвятила в свой замысел, спрятал их в складском помещении замка, куда, кроме него, никто не заходил. Согласно плану, он должен был ночью увезти их к себе в деревню, а на следующий день встретиться с Росарио в городе и передать ей вещи.
   Разъяснив Крусу, что в отсутствие ее и сына он должен будет продолжать взымать арендную плату с крестьян и выплачивать жалование слугам, Росарио отбыла в Саламанку, где остановилась под именем Инес Хименес в небольшой гостинице "Санта-Роса".
   Около трех часов дня она стояла у ворот изящного, построенного во флорентийском стиле двухэтажного особняка на площади Пуэнте, возле моста через реку Тормес. На звон колокольчика вышла маленькая чернокожая девушка.
   - Передайте сеньоре Онеста, что ее хотела бы видеть Росарио де Фуэнтес, - велела гостья. Служанка ввела ее в сад и, попросив подождать, исчезла в доме. Вскоре оттуда вышла молодая женщина с каштановыми волосами и зеленоватыми глазами. Росарио отметила, как грациозно она движется, словно плывет.
   - Девушка из медальона! - негромко произнесла Консуэло Онеста, подойдя к Росарио. Глаза ее расширились от изумления. - Синие глаза и черные волосы, высокий рост. Все сходится, кроме одного. Он говорил, что вам больше сорока лет! Или вы - некая юная племянница доньи Росарио?
   - Я - Росарио. Просто опыты с изменением реальности приводят к омоложению. Вы должны были читать об этом в рукописи "Свет в оазисе", - говоря эти слова, Росарио с высоты своего роста с интересом разглядывала Консуэло. Ее приятно удивила дружеская непосредственность и отсутствие церемоний, которые проявила по отношению к ней хозяйка особняка.
   - Вы орбинавт?! - задохнулась Консуэло. Теперь она смотрела на собеседницу так, словно та только что спустилась с Олимпа. - Я даже не знала, что он посвятил вас в тайну рукописи! Так он, оказывается, нашел настоящего орбинавта и ничего об этом не сказал...
   - Я просила его никому обо мне не рассказывать, - пояснила Росарио.
   - Пройдемте в дом, донья Росарио, и вы расскажете мне за чашкой кофе о причинах вашего визита.
   Приглашение прозвучало вполне искренне, но Росарио не хотелось видеть те места, где Алонсо предавался любовным утехам с другой женщиной.
   - Благодарю вас, сеньора Онеста.
   - Называйте меня просто Консуэло.
   - Хорошо. Благодарю вас, Консуэло. Если вы не возражаете, мы останемся в этом прелестном саду, и я быстро расскажу вам, что привело меня сюда...
  

***

  
   Вечером состоялось теплое прощание с Крусом, который привез ей сундуки.
   - Ты всегда был верным другом нашей семьи, Пепе, - растроганно говорила Росарио, а старый слуга смущенно прятал покрасневшие глаза и мучительно сглатывал застрявший в горле комок.
   - Мы будем ждать вас, сеньора, - выговорил он, наконец, глухим голосом.
   - Не верьте никаким слухам ни обо мне, ни о доне Мануэле, - наказала ему Росарио. - Я не ведьма, это раз. Мануэль не погиб вместе с другими колонистами форта, это два. Рано или поздно Манолито обязательно появится в замке. Если до того времени я еще не смогу возвратиться, скажи ему, Пепе, что я просила его вспомнить сказку про домик из ореховой скорлупы. Запомнишь? Тогда он поймет, как меня найти.
   - Конечно, донья Росарио! Что уж тут запоминать? Ему надо будет вспомнить сказку про домик из ореховой скорлупы.
   Росарио решила, что самому Пепе ни к чему знать, где она будет находиться. А Мануэль сразу все поймет. В сказке, которую когда-то сочинила для него Росарио, домик из ореховой скорлупы возникал ниоткуда и через сутки исчезал. Это происходило только в первый день зимы, лета, осени и весны. Всегда в одном и том же месте - в центре древнего Колизея, в Риме.
   Именно там 1 марта, 1 июня, 1 сентября и 1 декабря Росарио собиралась появляться в ожидании встречи с сыном.
   В Барселону Росарио добиралась в экипажах, с интересом выслушивая рассказы возниц. Проезжая по территории королевства Арагон, она узнала, что крестьяне являются здесь собственностью сеньора, на земле которого живут. Это показалось ей настоящей дикостью. В Кастилии крестьяне были свободными. Они лишь арендовали землю у владельца поместья и работали на ней.
   В придорожных гостиницах и трактирах Росарио заметила, что дворяне разговаривают здесь по-кастильски, а крестьяне и мастеровые - на арагонском языке, который далеко не всегда ей удавалось понять, особенно, когда речь была быстрой.
   В графстве Барселона, которое со времен Альфонсо II, то есть уже почти триста лет, было объединено с Арагонским королевством, ситуация была похожей. Знать говорила на кастильском, простонародье - на каталонском. Этот язык был еще более непонятным на слух, чем арагонский.
   То обстоятельство, что арагонская и каталонская аристократия пользовалась кастильским, а не родными языками, Росарио объяснила себе тем, что здесь уже давно правит кастильская династия Трастамара. Очевидно, дворяне подражали королевскому двору.
   Если бы Росарио довелось прогуливаться по столице Каталонии в более спокойные времена своей жизни, она с интересом осматривала бы здания старинного города. Но сейчас мысли ее постоянно уносились то к Мануэлю, то к Алонсо.
   Глядя на часовню святой Люсии, она думала о том, где сейчас мог находиться сын. В том, что он жив, Росарио по-прежнему не сомневалась. Но в безопасности ли он? Не томится ли в плену у какого-нибудь дикого племени? Использует ли для своей защиты дар орбинавта или все еще опасается признать его в себе? Как скоро Алонсо удастся донести до него весть? Поможет ли в этом открытие третьей памяти?
   Тут она начинала думать об Алонсо. Сумел ли он благополучно добраться до границы с Францией? Не устроили ли инквизиторы погони за ним? Не напали ли на него разбойники где-нибудь по пути в Геную?
   Росарио пыталась вообразить, как ей быть, если Алонсо не окажется в Генуе в течение недели, двух. Чем могла она помочь ему, как орбинавт? Не зная, что с ним произошло, где он находится, каков его выбор среди вариантов яви, она была бессильна сделать что-либо ради него.
   На следующее утро после того, как ей с трудом удалось утвердить спасительный для Алонсо виток реальности, у Росарио возникло такое ощущение, что они с Алонсо неуязвимы для любой угрозы. Но теперь, когда бег быстро сменяющихся событий прекратился и у нее появилось время поразмышлять, до Росарио стало доходить, что повышенная степень безопасности, которой наслаждается орбинавт, не обязательно распространяется на дорогих ему людей. Когда Алонсо находился вне зоны ее внимания, ей оставалось лишь надеется, что он не попадет ни в какую беду. Дар орбинавта в такой ситуации не давал ей никаких преимуществ!
   Через три дня после прибытия в Барселону Росарио решила, что оставаться там дольше уже небезопасно. Сохо мог успеть донести на нее. Ее могла разыскивать инквизиция. Поэтому Росарио решила на следующий день отплыть в Геную, независимо от того, успеет ли она увидеться с Консуэло. Росарио уже ходила в порт и договорилась там с капитаном генуэзского судна "Лигурия".
   Однако за полчаса до выхода из гостиницы в комнату вбежала без стука Консуэло с векселем в руке.
   - Как это любезно с вашей стороны, Консуэло! - растроганно воскликнула Росарио.
   - Я не успела ничего сообщить родственникам Алонсо, - торопливо проговорила Консуэло, едва переведя дух. - Но обязательно сделаю это в самое ближайшее время.
   Росарио разглядывала полученный документ, пытаясь отыскать на нем подпись Хосе Гарделя.
   - Я заверила у эскривано дарственную, а затем продала магазины от вашего имени, но не Хосе Гарделю, - пояснила Консуэло удивленной Росарио. - Ведь дядя Алонсо - сам крещеный мавр, а следовательно, всегда находится на подозрении у инквизиции. Если доминиканцы узнают, что он купил у Алонсо все его магазины, они решат, что он покрывает племянника. Я нашла более безопасный выход. Вот, взгляните сюда.
   Она перевернула вексель, и Росарио увидела там гербовую печать, показавшуюся ей знакомой.
   - Не узнаете? Герцог Альба де Тормес собственной персоной.
   Теперь Росарио вспомнила и ошеломленно воззрилась на собеседницу. Она неоднократно видела этот герб на балах у герцога. Похоже, Росарио недооценивала Консуэло Онеста.
   - Мой старый приятель, - невозмутимо заявила Консуэло. - Кстати говоря, Алонсо тоже неплохо знает дона Фадрике. Они неоднократно встречались у меня в литературном кружке вместе с другими интересными людьми. Должна вам сказать, что с нами герцог ведет себя как с близкими друзьями и подчас рассказывает такие вещи о себе и о дворе, которые отнюдь не предназначены для посторонних ушей.
   Росарио решила, что попросит Алонсо поподробнее рассказать об этих литературных вечерах. Однажды он предложил ей принять в них участие, но Росарио не хотелось ходить в дом к Консуэло. Теперь она не была уверена, что поступила правильно.
   - Итак, Алонсо подарил магазины мне, а я продала их герцогу Альбе, - задумчиво проговорила она.
   - Совершенно верно, - подтвердила ее гостья. - А это намного лучше, чем если бы вы продали их Хосе Гарделю. Поскольку мать герцога - сводная сестра Хуаны Энрикес-и-Фернандес де Кордова.
   - Матери его высочества? - поразилась Росарио.
   - Вот именно! - торжествующе изрекла Консуэло. - А уж в дела родственника арагонского короля никакая инквизиция лезть не будет, можете не сомневаться!
   - Вам удалось не на шутку удивить меня, - призналась Росарио, поворачивая вексель туда-сюда в поисках имени получателя денег.
   - Имени здесь нет, - сказала Консуэло. - Вам обоим лучше в ближайшие годы жить под вымышленными именами. Совершенно ни к чему, чтобы Святая Палата могла узнать у представителей торгового дома в Генуе, что кто-то из вас обращался к ним.
   - По такому векселю торговый дом обязан выплатить любому, кто его предъявит, не так ли?
   - Вы правы, - кивнула Консуэло. - Поэтому вам надо будет проявлять в пути особую бдительность. Не теряйте его, иначе все доходы Алонсо попадут в чужие руки. Хотя, - Консуэло с интересом, почти благоговением взглянула на Росарио, - вы же орбинавт. Если даже вексель случайно потеряется или его кто-то украдет, вы всегда сможете изменить эту реальность.
   - Да, в положении ведьмы есть свои преимущества, - признала Росарио.
   Уже в карете, по дороге в порт, Консуэло нерешительно спросила:
   - Как вы думаете, донья Росарио, можно ли научиться стать орбинавтом? Скажу вам честно, вечная молодость прельщает меня даже больше, чем возможность менять события, происшедшие два часа назад.
   Росарио медлила с ответом.
   - Ладно, можете не отвечать. Видимо, с этим даром надо родиться! - Консуэло не скрывала разочарования.
   - Но, Консуэло, я говорю лишь о своих ощущениях!.. На самом деле я просто не знаю ответа на ваш вопрос. Мне очень хотелось бы, чтобы и у вас, и у Алонсо это получилось. Я искренне желаю вам успеха!
   - Благодарю вас, - задумчиво произнесла Консуэло.
   В порту, глядя на матросов, несущих сундуки Росарио вверх по трапу, Консуэло сообщила:
   - Донья Росарио, я знаю, что Алонсо пришлось бежать, оставив рукопись, и что его экземпляр можно считать пропавшим, - ее голос выдавал внутреннее колебание. - Как вы понимаете, идти в его дом, рискуя встретиться там с инквизиторами, я не могла. Да и ключа от него у меня нет.
   Она виновато взглянула на Росарио:
   - Сначала я хотела отдать вам свой экземпляр рукописи, но мне стало невыносимо жалко расставаться с ним! Тогда я решила, что сделаю с него копию, но так и не смогла придумать, где найти переписчика, которому можно было бы доверить эту тайну. К тому же еще и необходимо, чтобы он был знаком с еврейским алфавитом.
   Росарио молчала, не зная, что на это сказать. Она не могла упрекать Консуэло в том, что та не пожелала расстаться со своей копией "Света в оазисе".
   - Вот, возьмите, - Консуэло протянула собеседнице продолговатый предмет, обернутый в шелковую материю. - Здесь пергаментный свиток. Я переписала на латыни все расшифрованные фрагменты. Пусть у Алонсо будет хоть что-то. Со временем обстоятельства изменятся, и, как знать, может быть, я смогу сделать точную копию самого текста и найти способ передать его вам.
   - Спасибо, Консуэло, я уверена, что его очень обрадует этот подарок.
   Помолчав, Консуэло вздохнула и добавила:
   - Передайте, пожалуйста, Алонсо, что у него в Кастилии есть друг!
   Было мгновение, когда казалось, что она бросится на шею Росарио, но что-то в облике саламанкской аристократки удержало Консуэло.
   - Прощайте, донья Росарио! Будьте оба счастливы! - коротко бросила она и, больше не оборачиваясь, решительно направилась к ожидавшему ее экипажу.
   Час спустя, стоя на палубе "Лигурии", Росарио зачарованно наблюдала, как уменьшается порт. Вместе с ним удалялись город Барселона, королевство Арагон и весь этот полуостров с бурной историей, который в древние времена его обитатели называли Иберией, а римляне - Испанией.
   - До свиданья, родина, - пробормотала Росарио.
  
  

- Глава 17 -

  
   Когда на театральные подмостки
   Выходит ослепительная знать,
   Их сдержанность рождает в нас тревогу
   За сумрачную сдержанность былого.
   Она со сцены соскользнет в партер,
   И в блеске столь естественной игры
   Мы не услышим их рукоплесканья
   И собственного крика смертной боли.
   Но как успеть до смерти доиграть?
  
   Бланш Ла-Сурс
  
  
   Негласные правила требовали проявить уважение к присутствующим правителям трех селений и ничего не говорить, пока все они не докурят свернутые в трубочки листья табака. Безропотно выносить зловонный запах Мануэль приучил себя много лет назад. Время от времени он даже сам втягивал дым, тут же выпуская его, чтобы случайно не проглотить.
   - Белолицые уже прибыли на Борикен, - сообщил Мануэль, когда ритуал курения завершился. - Боги были милостивы к нам, и пришельцы не трогали нас целых пятнадцать лет. Однако рано или поздно это должно было произойти. Теперь добрым людям на Борикене угрожает та же судьба, что постигла наших собратьев на Гаити. Непосильный труд, невыполнимые требования и много преждевременных смертей.
   Он сделал паузу и внимательно оглядел остальных. Они сидели в тени деревьев, возле ритуальной площадки табей в селении Скорпиона. Понимая, что Мануэль не закончил своей речи, никто ничего не говорил и чувства свои не показывал даже выражением лица.
   - Наступили грозные времена, которые предвещал покойный Маникатекс, - продолжал Мануэль. - Я попросил об этой встрече, чтобы напомнить вам все то, что мы уже неоднократно обсуждали. Мы должны с особым тщанием подготовить людей в наших селениях. Если нам помогут Багуа и Атабей, мы сможем уговорить и касиков острова. Особенно важно, чтобы верховный касик АгуэйбанА не объявил белолицым войны. Иначе большая часть нашего народа будет истреблена, а уцелевшие станут рабами.
   Теперь Мануэль замолчал, сделав пригласительный жест в сторону самого старого из присутствующих - бехике селения людей Скорпиона.
   - Мы много лет знаем Раваку, - глухим голосом произнес морщинистый Каона, почти не шевеля губами. - Он спасал наших людей от ран и укусов, он лечил их от болезней, свою способность предвидеть будущее он всегда использовал только для блага таино. И все мы хорошо помним, что он одержал победу над карибами шесть лет назад, когда пожиратели плоти под покровом ночи ворвались в селение Коки, чтобы забрать пленных для своих ненасытных богов.
   Мануэль совершил над собой усилие, чтобы не показать, какие чувства вызвали в нем последние слова. Для таино это был день великой победы над безжалостными врагами, которых они подстерегли, благодаря таинственной способности своего бехике знать о некоторых событиях до того, как они случаются. Они счастливым для себя образом не ведали, что происходило в том витке реальности, который Мануэль, чудом оставшись в живых, сумел отменить.
   Сам же Мануэль, в отличие от них, содрогался, видя в некоторых своих односельчанах людей, вернувшихся из страны смерти. Он помнил гибель одних и пленение других. Если бы не его чудесный, до сих пор ему самому не понятный и кажущийся незаслуженным дар, карибы принесли бы пленников в жертву своим богам и вкусили бы их плоти. Среди убитых во время набега была вся его семья: Зуимако, Фелипе-Атуэй, которому тогда, в 1502 году, было семь лет, и пятилетняя Росарио-Наикуто. Маленький Алонсо-Мабо уже никогда бы не родился...
   - Он принимает кохобу и беседует с семи, - говорил все так же монотонно Каона. - Равака много раз доказывал нам, что мы стали его народом. Я верю в его добрые намерения и считаю, что мы должны поступить так, как просит бехике селения Коки.
   Остальные закивали.
   - Итак, - произнес Котара, нитаино селения людей Каймана, - мы будем учить наших людей почитать Юкаху Багуа Маокоти и его мать, защитницу Атабей, под другими именами. Я правильно понимаю?
   - Попросим Раваку еще раз изложить нам основы учения белолицых, - предложил престарелый Каона. - С тех пор, как он говорил нам это в последний раз, прошло более двух лет.
   Было ясно, что Каона высказал общее пожелание. Присутствующие обернулись к Мануэлю.
   - Пусть расскажет Орокови, а я кое-что добавлю, - произнес Мануэль.
   Его помощник, сын Маникатекса, теперь выглядел старше Мануэля. Старый бехике был прав - пришелец почему-то не старел. С некоторой тревогой Мануэль думал о том, что лет через пятнадцать его старший сын Атуэй, которому сейчас четырнадцать лет, обликом будет старше собственного отца.
   - Белолицые, - начал Орокови, - верят в то, что есть только один Бог. Он не имеет никакого вида и формы. И он сотворил небо и землю.
   - Мы говорим то же самое о Багуа! - воскликнул Сейба, нитаино людей коки. Он мог позволить себе право перебивать Орокови, поскольку был его правителем.
   Орокови почтительно склонил голову, а затем продолжал:
   - Белолицые также верят, что однажды среди них родился человек по имени Иисус. Его матерью была смертная женщина по имени Мария, которая осталась девой, несмотря на то, что зачала сына. Отцом его был сам Бог-Создатель. Сын вырос, и был казнен врагами. Белолицые поклоняются ему, считая, что он одновременно является человеком и богом.
   - Это мы тоже легко можем понять, - кивнул Сейба. - Наши люди без всякого труда научатся поклоняться Богу-Создателю, его сыну и его жене-деве. Эти боги чрезвычайно могущественны, если они одарили своих почитателей силой, способной преодолевать необъятные моря и покорять обширные земли. Таино будут только рады обратиться к столь сильным духам.
   - Сложность в другом, - заметил Орокови. - Когда островом будут править белолицые, мы должны будем научиться никогда не называть богов привычными именами. Создателя можно будет называть Богом, Творцом, Господом, но не Багуа Маокоти. Нам придется забыть имя Атабей. Теперь родительница Бога будет для нас девой Марией. При этом ни в коем случае нельзя называть ее богиней.
   На лицах присутствующих пропало обычное невозмутимое выражение.
   - Мне непонятно, - с недоумением промолвил Лисей, нитаино селения людей Скорпиона, - мы должны поклоняться ей как богине, но ни в коем случае не называть ее богиней?
   - Именно так, - кивнул Мануэль. - Орокови прав. Более того, если мы хотим уцелеть, нам придется спрятать все свои семи. В той стране, откуда я родом, человека, который держит дома семи, могут живьем сжечь на костре.
   В ответ на это сообщение раздались возгласы изумления и возмущения.
   - Они приносят людей в жертву богам, как карибы! - воскликнул молчавший до сих пор Текина, бехике селения людей Каймана.
   - К сожалению, так оно и есть, хотя христиане называют жертвоприношение иначе, - подтвердил Мануэль. - Поймите, я не призываю к тому, чтобы таино отказались от верности духам-покровителям. Я только прошу, чтобы они поняли: белолицые не должны об этом знать! Лишь в таком случае я смогу предотвратить столкновение между двумя народами.
   - Но зачем его предотвращать?! - удивился Каона. - Ведь отбиваемся же мы уже столько поколений от карибов?
   - Это не карибы! - Мануэль дал себе слово, что наберется терпения и будет убеждать этих людей столько времени, сколько понадобится. От их понимания зависит успех его миссии. Они должны убедить своих подданных, а также правильным образом подготовить к встрече с европейцами касиков острова. - Христиан намного больше, чем карибов, и оружие у них куда страшнее. Если мы убьем одних, им на смену обязательно придут другие. Обязательно! Их больше, чем песчинок на берегу. Больше, чем звезд на небе. И они считают эти острова принадлежащими им Божией милостью.
   Он вскочил на ноги.
   - Что стало со славным народом таино на большом острове Гаити?! - произнес он громовым голосом. - Они пытались сопротивляться белолицым, и их убивали целыми селеньями! Заставляли работать до полного изнеможения, как если бы они были животными! С ними обращались так, что многие предпочли умертвить собственных детей и самих себя, лишь бы прекратить такую жизнь!
   Возражения прекратились. Яркие образы убеждали таино сильнее, чем доводы рассудка.
   - В таком случае они и с нами поступят точно так же, - мрачно произнес Сейба. - Если мы будем проявлять покорность, то разве они не заставят и нас работать до полного изнеможения? Может быть, и нам лучше убить самих себя, не дожидаясь, пока такое произойдет?
   Мануэль боялся этого довода, ибо не знал, что ему противопоставить.
   - Среди белолицых, - произнес он негромко, - попадаются и добрые люди, и даже немало, но они забывают всю свою доброту в отношении тех, кто поклоняется семи. Кроме того, они умеют хранить слово. Для них очень важна честь. Они считают, что нарушающий свое обещание покрывает себя позором. Поэтому нам важно заключить с ними мир и не раздражать их верностью своим богам.
   Мануэль не стал объяснять, что с точки зрения кастильского дворянина нарушить слово, данное дикарям или иноверцам, вовсе не считается зазорным. Он надеялся, что администрация острова будет выполнять обещания, данные ему - наследному кастильскому дворянину. Главным было избежать вооруженных столкновений. Ведь война похоронит любые союзы и обещания.
   Когда нитаино и бехике трех селений наконец договорились о подготовке своих поданных к появлению белолицых, Мануэль добавил:
   - Вчера мне стало известно имя человека, которого белолицый правитель Гаити прислал на Борикен. Богам было угодно, чтобы им оказался мой знакомый. Не могу сказать, что он мой друг, но мы с ним когда-то вместе воевали.
   Это сообщение было принято со всеобщим интересом.
   - Вполне возможно, что он прислушается к моим словам, - размышлял вслух Мануэль. - Я хочу убедить его заключить мир с касиком Агуэйбана. А вас, Сейба и Каона, поскольку вы хорошо знаете касика, я прошу убедить и его в том, насколько важен для нас мир с пришельцами.
   - Брат касика, Агуэйбана Второй, считает, что таино должны проверить, бессмертны ли белолицые, - Каона в нерешительности потер нос, прежде чем продолжал говорить, - он пытается убедить касика умертвить одного из пришельцев. Если тот умрет, это будет означать, что белолицые не боги, а люди. В этом случае им можно будет дать отпор. Касик пока пребывает в нерешительности. Некоторые из других вождей острова поддерживают его брата. Особенно усердствует в этом Урайоан, касик области Аньяско.
   - Этого нельзя допустить! - воскликнул Мануэль.
   - Может быть, вы все-таки бессмертные боги? - спросил Текина.- Ведь ты же предсказываешь будущее. И не стареешь!
   - Нет, мы смертные и сами поклоняемся Богу, - ответил Мануэль. Если бы каждый раз, когда он слышал этот вопрос, ему давали золотую монету, он мог бы обеспечить будущее трех поколений своих потомков. - Того, что я не старею, я сам не могу объяснить. Так мне однажды предсказал бехике Маникатекс. Но все другие белолицые, которых я знал, старели. И никто из них не умел предсказывать будущее.
   Орокови помог старому Сейбе подняться на ноги. Это был негласный знак окончания встречи.
   - Белолицые смертны и мстительны, - Мануэль заговорил быстрее. - За убийство своего человека они будут мстить беспощадно. Как они и делали на Гаити. Арасибо и другие наши рыбаки тринадцать лет назад слышали страшные истории от тамошних таино о том, как белолицые подавляли их восстание. Именно тогда добрые люди с Борикена почти перестали туда ездить и обмениваться вещами.
   Присутствующие вставали с гамаков. Но Мануэлю необходимо было сообщить им еще кое-что.
   - С этого времени бехике селения Коки будет Орокови, - возвестил он. - А я буду только лечить людей.
   Все, кроме Орокови, для которого это не было неожиданностью, удивленно воззрились на Мануэля.
   - Я вам уже говорил, насколько ревниво относятся пришельцы к вопросу почитания богов. Поклонение любым богам, кроме их Бога-Отца, Иисуса и девы Марии, они считают очень дурным занятием, с которым необходимо бороться. Поэтому, если они будут считать, что я бехике народа таино, они никогда не станут прислушиваться к моим словам! Другое дело - лекарь, человек, исцеляющий других людей. Таких они уважают.
   - Это же одно и то же! - воскликнул Лисей, и другие поддержали его одобрительными восклицаниями. - Кто еще может лечить, кроме бехике?!
   - У них это не так. Их бехике, которые называются священниками, очень редко занимаются лечением. А их лекари редко бывают священниками.
   На этом и расстались. Мануэль не знал, насколько таино усвоили и запомнили все, что он им поведал, но больше размышлять о подготовке островитян к встрече с кастильцами он не мог. Ему надо было теперь подумать о предстоящем на днях визите в область Гуания, где располагались все три селения, дона Хуана Понсе де Леона, которого направил на Борикен губернатор Эспаньолы Николас де Овандо. Судьбы людей коки и других таино на острове напрямую зависели от того, какое направление примут действия этого конкистадора.
  

***

  
   В день, когда должны были прибыть кастильцы, с самого утра царила духота, разразившаяся к середине дня настоящим потопом с грохотом громов и сверкающими, раскалывающими небо надвое молниями. Когда ливень прекратился и все вокруг стало быстро подсыхать, жители деревни растянули хлопковые навесы, укрепив их на ветвях деревьев между хижиной нитаино и площадкой батей.
   - Давно я не слышал твоей флейты, Равака! - приветствовал Мануэля Арасибо, руководивший всей этой подготовительной суетой. - Когда ты играешь, птицы в лесу умолкают, чтобы послушать тебя.
   - Добрый друг! Пусть надежда навсегда сотрет слезы с твоих глаз! - ответил Мануэль, приветливо оглядывая человека, который когда-то спас его от воинов Каонабо. Арасибо было тридцать пять лет, и к шраму над правой бровью прибавилось множество морщин. Теперь, когда он улыбался, ощущение заговорщического подмигивания стало еще сильнее.
   - Но, если на глазах нет слез, то как же в сердце воссияет радуга? - молвил Арасибо. - Итак, теперь нашим бехике будет Орокови?
   - Да, и он будет хорошим бехике, - подтвердил Мануэль.
   - Люди беспокоятся. Они привыкли, что ты всех лечишь и от многих отводишь несчастье еще до того, как оно успевает произойти. Сможет ли Орокови заменить тебя?
   - Успокой людей, Арасибо. Я буду продолжать лечить, но не буду изготавливать семи и руководить кохобой.
   Арасибо отошел к остальным, чтобы помочь им установить под навесами деревянные настилы для гостей. Для предводителя белолицых был развешен удобный гамак. Среди работавших был и старший сын Мануэля. Фелипе-Атуэй всеми силами старался не показывать усталости, чтобы не уступать взрослым. Благодаря высокому росту, Атуэй выглядел старше своих четырнадцати лет.
   - Любуешься сыном? - Зуимако подошла к Мануэлю сзади и прижалась к нему. Вслед за ней появилась Росарио-Наикуто, держа на руках маленького Алонсо-Мабо. Наикуто была на полтора года младше Атуэя.
   - Да, - признался Мануэль. - На него приятно смотреть. Ладный парнишка.
   - Как и его отец.
   - А сестра у него - настоящая красавица! Как ее мать, - второй рукой Мануэль привлек к себе Наикуто. Глаза дочери вспыхнули радостью.
   - Скоро увидишь людей своего народа. Как давно ты мечтаешь об этом? - спросила жена.
   - Я уже давно не мечтаю об этом. Мой народ - люди коки. А не видел я белолицых уже очень много лет.
   - Ты, наверное, скучаешь по своей стране.
   - Я скучаю по матушке. По отдельным людям, - помешкав, признал Мануэль. - Ты права, по стране тоже.
   - Что бы ты хотел увидеть, чего здесь нет, отец? - спросила Наикуто, опуская трехлетнего брата на землю. Мабо побежал под навес к Атуэю, но тот был занят и не замечал малыша.
   - Конечно, повидать свою мать, твою бабушку.
   - Это понятно. Скажи, чего еще тебе хочется! - присоединилась Зуимако к просьбе дочери.
   Мануэль ответил задумчиво, загибая пальцы:
   - Трогать лед. Смотреть на снег. Ехать на коне. Слушать орган в соборе, когда кажется, что собор - это корабль, плывущий в пространстве гудящих звуков.
   Все эти слова - "лед", "снег", "конь", "орган", "собор" - Мануэль произносил по-кастильски. Глядя на лица слушательниц, он рассмеялся:
   - Я все равно не могу вам объяснить, что это все означает.
   - Не надо все, - Наикуто унаследовала от матери ее склонность к буквальному пониманию высказываний отца. - Объясни что-то одно. Что такое "лед"?
   - Когда становится очень холодно, вода замерзает и становится твердой.
   - Твердой?! - почти одновременно воскликнули жена и дочь.
   - Здесь так холодно никогда не бывает. Поэтому я и сказал, что не могу объяснить.
   - Твердая вода?! - воскликнула Наикуто. - Как это должно быть красиво! Это похоже на стекло?
   Слово она произнесла по-кастильски: "vidrio".
   - Откуда ты знаешь, что такое стекло? - удивился Мануэль.
   - Видела у Диго. Ее отец много лет назад привез с Гаити, когда ездил туда менять вещи. Маленькие бусинки на ниточке. Они твердые и немного прозрачные. Диго говорит, что это стекло. Тот таино, у которого ее отец выменял бусы, когда-то сам получил их от одного из белолицых.
   Представив себе бедного гаитянского индейца, который выменял на ничего не стоящие стеклянные бусы золотое украшение и был, скорее всего, счастлив, Мануэль задумчиво покачал головой.
   Со стороны ритуальной площадки, где находилась большая часть людей, послышались шум и оживленные голоса. Затем раздался звук, в последние годы не раз снившийся Мануэлю, - цоканье копыт...
   Появление всадников привело людей коки в неописуемое возбуждение. Они никогда не видели лошадей. И уж тем более поразительным было для них зрелище человека, сидящего верхом на звере. Нитаино Сейбе пришлось прикрикнуть на односельчан, и лишь тогда они утихли, хотя и продолжали пялиться на невиданных животных и на восседавших на них, чрезвычайно странно выглядящих, светлокожих людей в многочисленных матерчатых и металлических облачениях.
   - Вот на таком звере тебе и хочется проехаться? - спросила тихо Зуимако.
   Мануэль молча кивнул, не отрывая взгляда от необычайной красоты белоснежного скакуна, на котором гордо возвышался предводитель приехавших.
   Всадников было семеро. Появились они в сопровождении нескольких пеших таино. По характерной прическе некоторых из индейцев было ясно, что они с Гаити. Другие были жителями Борикена.
   Понсе де Леона легко можно было выделить из числа прибывших по расправленным плечам, по тому, с каким почтением обращались к нему спутники, и по несомненному чувству превосходства, исходившему от этого дворянина. Прикрывающие уши рыжеватые волосы с сединой, такого же цвета усы, концы которых сходились с небольшой бородкой, широкий белый воротник поверх блестящей на солнце кирасы, высокие ботфорты, меч с изящной позолоченной рукоятью, рыцарский шлем с высоким плюмажем, который во время разговора Понсе де Леон держал в руке. На вид ему было лет пятьдесят. С тех пор, как Мануэль видел его в последний раз в долине Гранады, дон Хуан заметно состарился, но военной выправки не утратил.
   - Правитель людей Коки и их бехике приветствуют чужестранцев! - провозгласил нитаино Сейба, стоя рядом с Орокови. Бывший помощник Мануэля на сей раз выглядел весьма внушительно в ритуальных узорах, нанесенных краской на грудь и лицо.
   Один из индейцев с Гаити перевел эту фразу на вполне приличный кастильский. Мануэль вздрогнул: он уже многие годы не слышал ни от кого звуков родной речи.
   - Представитель ее высочества, королевы Кастилии Хуаны Первой, будучи также посланником губернатора острова Эспаньола, дона Николаса де Овандо на острове Сан-Хуан Баутиста, дон Хуан Понсе де Леон приветствует правителей этого селения! - произнес дворянин. Он остался на ногах, отмахнувшись от предложения опуститься в гамак.
   Из этой фразы Мануэль узнал, что кастильцы нарекли Борикен в честь Иоанна Крестителя и что королева Исабель, судя по всему, уже отошла в мир иной.
   Понсе де Леон не собирался задерживаться в селении Коки. Произнеся формальную речь о том, что территория острова является отныне собственностью кастильской короны, о чем уже поставлены в известность все местные касики и в первую очередь верховный правитель Агуэйбана, он пожелал жителям селения как можно скорее перейти в подлинную веру Иисуса Христа, а также примерно сотрудничать с кастильцами, которые получат в опеку территории острова.
   Мануэль впервые услышал этот термин - "энкомьенда". Он не совсем понял, что имеется в виду, но понадеялся на то, что это более человечная форма управления заморскими территориями, чем "золотой налог", о котором он слышал много лет назад.
   Кажется, это был конец 1495 года, когда рыбаки сообщили ему, что больше не будут ездить торговать на Гаити. Весь тот год ушел на подавление кастильцами восстания таино, вызванного бесчеловечным обращением с ними испанцев. Как ни прискорбно было Мануэлю в это поверить, он понимал, что во многом ответственность за такое положение вещей лежала на его бывшем кумире, адмирале Кристобале Колоне.
   Рыбаки узнали от гаитянских таино, что, согласно введенному адмиралом закону, каждый индеец должен был раз в три месяца сдавать властям определенное количество золота или хлопка. Установленные Колоном нормы совершенно не соответствовали реальным возможностям местного населения. Те, кому все-таки удавалось иногда это сделать, получали медный жетон, дававший им право жить спокойно еще три месяца. Тем, у кого дата на жетоне оказывалась просроченной, отрубали кисти рук. Индейцы не могли выполнять закон, потому что для добычи такого количества золота, даже если бы оно нашлось, необходимо было оставить работу на полях и охоту. Большинство таино, не выдержав этих условий, взбунтовались, после чего были либо перебиты, либо обращены в рабство.
   При подавлении восстаний кастильцы напускали на индейцев специально обученных животных, загрызавших своих жертв. Из устных пересказов Мануэль понял, что речь шла о крупных собаках. Среди таино шли массовые самоубийства - одни вешались, другие прыгали со скал в море. Многие бежали в горы, в том числе и касик Гуаканагари, который вскоре умер как бездомный бродяга. Тот самый Гуаканагари, который когда-то помогал Колону спасать его имущество с потерпевшей крушение "Санта-Марии" и обменивался с ним дарами и клятвами нерушимой дружбы и верности.
   Очевидно, решил Мануэль, в Кастилии, в конце концов, осознали всю бессмысленную жестокость подобного способа управления, коль скоро представитель губернатора Овандо упоминает какую-то иную форму колонизации. Судя по названию - "попечительство", - остров собираются поделить на земельные участки и распределить их между конкистадорами. Но какая участь ждала местное население, было неясно.
   Между тем, Понсе де Леон уже собрался продолжить путь в другие селения.
   Поняв, что его соотечественники сейчас покинут деревню, Мануэль выступил вперед из толпы и громко произнес на кастильском языке:
   - Дон Хуан, я надеюсь, вы уделите несколько минут бывшему товарищу по оружию!
   Если бы море обрушилось на остров, кастильцы удивились бы меньше. Разглядев полуголого человека, выглядевшего так же, как все остальные туземцы, но светловолосого и голубоглазого, они совершенно оторопели.
  

***

  
   Это была еще одна туземная деревня. Все это дон Хуан видел уже десятки раз - такие же хижины, такие же селения, таких же индейцев. Проливной дождь, застигнувший их врасплох, и последовавшая за ним жара тоже не способствовали хорошему настроению посланника губернатора Эспаньолы. К тому же ему надоело выслушивать перепалку, которую привычно вели двое в его небольшой свите: солдат Диего Сальседо и лиценциат права Бартоломе де Лас Касасом.
   Лас Касас, как обычно, защищал индейцев, что бы они ни вытворяли, и высказывал вслух упреки в адрес католических священнослужителей. По его мнению, они не прилагали достаточных усилий для того, чтобы силой слова и убеждения обращать туземцев в истинную веру. Диего Сальседо заявил на это, что христианство обращенных индейцев носит исключительно показной характер, так как в душе они были и остаются язычниками. По мнению Лас Касаса, винить в этом следовало недостаточно усердных клириков.
   Понсе де Леон перестал слушать двух спорщиков и погрузился в свои мысли. Он не был уверен, что действительно будет назначен губернатором Сан-Хуана. Слишком много было интриганов, пытавшихся остановить стремительную карьеру дона Хуана, который всю жизнь ухитрялся заводить себе врагов из-за собственной прямоты. Ему было уже сорок восемь лет, но он так и не научился льстивости и искусству дипломатического лицемерия.
   Впрочем, Дон Хуан был готов к любому исходу. Назначение на губернаторский пост, несомненно, обрадовало бы его. Но, если этого не произойдет, тем скорее он исполнит свою мечту - отправится в сопровождении нескольких верных храбрецов на север, в поисках острова Бимини, где есть источник вечной жизни. В его существовании Понсе де Леон не сомневался. Не случайно же о нем рассказывают индейцы на различных островах. Дон Хуан с каждым прожитым годом все острее чувствовал приближение старости, и теперь, когда появилась надежда справиться с этой напастью, мужественный конкистадор не собирался упускать такой возможности.
   В селении, название которого дон Хуан забыл сразу же после того, как услышал, все происходило, как и во многих других таких же туземных деревнях на Сан-Хуане. Торжественная встреча, обмен формальными приветствиями с правителем и жрецом, произнесение неизвестно в который раз одной и той же речи. Кавалькада была уже готова продолжить путь в следующую деревню, как кто-то из местных жителей вдруг произнес на кастильском языке с легким леонским акцентом:
   - Дон Хуан, я надеюсь, вы уделите несколько минут бывшему товарищу по оружию!
   Спутники Понсе де Леона издали возгласы изумления. Сам дон Хуан потрясенно разглядывал высокого светловолосого человека, вышедшего из толпы туземцев. Определить его возраст было невозможно из-за яркой раскраски. Красные и белые мазки скорее всего скрывали морщины.
   Странный туземец представился, оказавшись кастильским дворянином Мануэлем де Фуэнтесом, служившим во время Гранадской войны под началом родственника дона Хуана, знаменитого военачальника, герцога Кадисского. Дон Хуан припомнил этого человека. На войне Фуэнтес не раз доказывал свое безоглядное бесстрашие.
   В ходе последовавшего разговора выяснилось, что Фуэнтес был участником первой экспедиции Кристобаля Колона и единственным выжившим из числа колонистов форта Ла Навидад. Его спасли индейцы с Сан-Хуана, и с тех пор он жил среди них вот уже пятнадцать лет, став лекарем.
   Заинтересовавшись столь необычной судьбой, дон Хуан решил, что с визитом в другие деревни можно и повременить. Кастильцы уселись на настилы и в гамаки в тени заранее натянутых тентов.
   Необычный знахарь жадно расспрашивал прибывших о событиях за пределами Сан-Хуана. Все эти годы он не имел никакой связи с родиной.
   Понсе де Леон рассказал ему о невеселой судьбе адмирала Колона, умершего два года назад в Вальядолиде и похороненного там без всяких почестей.
   - В последние годы он был в опале, - пояснил дон Хуан.
   - Как такое могло произойти? - удивился Фуэнтес. - Ведь именно благодаря этому человеку, Кастилия превратилась в империю с заморскими владениями, подобно Португалии!
   - Он обещал католическим монархам открыть короткий путь в Индию, но Индию так и не нашел, - стал объяснять Понсе де Леон. - Он сулил им реки золота, однако на открытых им землях золота оказалось так мало, что оно не могло окупить даже затрат на его поиски. Пытаясь выжать обещанное государям золото из туземцев, Кристобаль Колон и его брат Бартоломе Колон, помогавший адмиралу править островом, своим бездарным управлением способствовали непрекращающимся восстаниям индейцев. К тому же адмирал пытался заставить кастильских дворян работать наравне с остальными колонистами, чем вызвал их общую ненависть. В результате постоянных жалоб в тысяча пятисотом году на остров прибыл новый губернатор Франсиско де Бобадилья, заклятый враг Колона еще со времен подготовки первой экспедиции. Братья Колоны были закованы в кандалы и доставлены в Кастилию.
   - В кандалы?! - ужаснулся знахарь-идальго.
   - Они недолго сидели в тюрьме, - успокоил его дон Хуан. - У них было много влиятельных покровителей, особенно из числа финансистов, и, в конце концов, ее высочество донья Исабель приказала их освободить. После этого Колон еще дважды отправлялся с экспедициями в эти края, но ему было категорически запрещено ступать не землю Эспаньолы.
   - Удивительная судьба... - задумчиво проговорил Фуэнтес. - Но сумел ли он найти материк? Он ведь был уверен, что где-то за островами, к западу отсюда, лежит большая земля.
   - Нет, ему это не удалось. Но зато удалось другим. В частности, Америго Веспуччи - еще одному итальянцу, который, подобно Колону, состоял на службе у кастильской короны.
   - Материк, лежащий к западу от островов, это не Азия, - вдруг заговорил Бартоломе де Лас Касас.
   - Как не Азия?! - поразился Фуэнтес. - А что же?
   - Эта неизвестная прежде земля. Сей факт неопровержимо доказан в вычислениях и исследованиях, проделанных Америго Веспуччи, которого упомянул дон Хуан, - защитник индейцев излагал факты так, словно читал открытую книгу. Остальные с невольным уважением смотрели на молодого правоведа. - В своих дневниках, изданных в тысяча пятьсот пятом году, а также в донесениях короне Веспуччи призывал назвать этот материк "Новым Светом" и перестать пользоваться названием "Индии", или "Западная Индия". Год назад некий лотарингский издатель по имени Мартин Вальдзеемюллер выпустил книгу о путешествиях Веспуччи, в которой предложил назвать новую землю в честь самого путешественника. Взяв за основу латинскую форму его имени - Americus, - он образовал название "Америка".
   - Это очень несправедливо по отношению к адмиралу, - с горечью произнес Фуэнтес. - Он добивался возможности отправиться в поисках западного пути в Азию в течение многих лет, несмотря на противодействие и насмешки. Если бы не он, европейцы могли бы еще несколько столетий не ведать о существовании целого материка. Эту землю по справедливости следовало бы назвать в честь Колона. Например, Колумбией. Кажется, его имя на латыни - Колумбус?
   - Может быть, вы и правы, но тут уже ничего не изменишь, - не стал спорить дон Хуан.
   Собеседник нравился ему своим стремлением к справедливости. Настоящий идальго всегда останется таким, даже если проживет шестнадцать лет среди дикарей!
   - Итак, дон Мануэль, вы утверждаете, что с индейским правителем этого острова можно и целесообразно заключить мир? - спросил дон Хуан.
   - Я почти уверен в том, что мои знакомые из числа правителей местных селений смогут убедить его в этом, - ответил Фуэнтес. - На Сан-Хуане можно будет избежать кровавых беспорядков и столкновений. Думаю, что и христианизация острова пройдет весьма спокойно, если ей будет способствовать верховный касик Агуэйбана.
   - Ну что ж, дон Мануэль, будем надеяться, что вы правы. Что бы вы хотели в качестве награды за столь значительную услугу короне?
   Несколько замешкавшись, Фуэнтес молвил:
   - Вы что-то говорили об энкомьенде, дон Хуан.
   - Вы хотели бы стать энкомендеро, попечителем индейцев?
   - Думаю, что вполне гожусь для такой роли.
   - Давайте подумаем. Воевал под Гранадой, - дон Хуан начал загибать пальцы, - участвовал в первом плавании Кристобаля Колона, увенчавшемся открытием новых земель. Добровольно остался в форте Ла Навидад, когда разбился флагманский корабль адмирала. Чуть не погиб на Эспаньоле от руки туземцев. И, наконец, способен значительно облегчить задачу христианизации и покорения крупного острова. Весьма внушительный список заслуг. Что скажет на это наш законник? Сеньор Лас Касас, имеет ли дон Мануэль де Фуэнтес право получить в энкомьенду землю на острове Сан-Хуан?
   - Вне всякого сомнения, - тут же ответил Лас Касас.
   - Какую же территорию хотели бы вы взять на свое попечение? - поинтересовался Понсе де Леон.
   - Это и два ближайших селения, дон Хуан.
   - Хорошо. Посмотрим, - произнес, вставая, посланник губернатора.
  

***

  
   В порту Капарры спутники Мануэля окончательно оробели. В отличие от сопровождавших их нескольких рыбаков и охотников, которым уже доводилось прежде видеть деревянные и каменные дома европейцев, Зуимако и дети не могли даже вообразить, что человеческое жилье может быть таким огромным и столь искусно построенным. Казалось, после этого их уже ничто не поразит, пока их глазам не предстало зрелище кораблей в порту.
   - Удивлен? - спросил Мануэль, похлопав Фелипе-Атуэя по плечу. Парнишка, в отличие от сестры и младшего брата, больше походил на отца.
   - Такие лодки... - прошептал юноша. - Как в сказаниях о великих духах.
   - Их построили не духи, а люди, сын мой. Таино тоже могут научиться строить такие дома и корабли.
   - И все же они выглядят как дело рук богов, - поддержала сына Зуимако.
   - Эти "боги" нередко погибают от желтой лихорадки и цинги, - мягко возразил Мануэль, - потому что не знают, как их лечить.
   Он вспомнил выражение беспомощности на лице магистра Хуана, когда тот говорил, что ничем не может помочь колонистам форта, умиравшим от лихорадки. Вспомнил двоюродную сестру Алонсо, погибшую от цинги в голодной Гранаде.
   - А я умею лечить эти болезни, - добавил он. - Умею, благодаря искусству, которому научил меня бехике-таино Маникатекс, а не белолицые лекари. Каждый народ может научиться чему-то полезному или вредному у другого народа.
   Маленький Алонсо-Мабо потянулся к сестре, Наикуто взяла его на руки и передала отцу. Мануэль прижал его к щеке и пощекотал усами. Мальчик стал хохотать и вырываться.
   - Как странно смотреть на тебя, когда ты носишь все эти накидки, - сказала Наикуто, когда Мануэль опустил сына на землю.
   - До сих пор не привыкла? У тебя было достаточно времени.
   Мануэль был облачен в европейскую одежду. Помещик-энкомендеро, получивший в опеку землю ее высочества королевы Кастилии, не мог ходить полуголым, как таино. Пришлось заново привыкать к стеснявшим движение и дыхание рубашкам, камзолам, плащам, сапогам, чулкам со шнурками.
   Другие энкомендеро на островах, используя свое положение, заставляли индейцев трудиться сверх всякой человеческой меры. По сути, они использовали "попечительство" для того, чтобы превратить индейцев в крепостных. Но попадались и исключения. Например, друг Мануэля, Бартоломе де Лас Касас, несколько лет назад прибывший в Новый Свет, чтобы вступить в права владельца обширной энкомьенды на Эспаньоле, когда умер ее прежний владелец, отец Бартоломе, Педро де Лас Касас.
   Разумеется, и сам Мануэль никогда не стал бы притеснять людей своего народа, добрых людей таино. Для них он по-прежнему оставался чем-то вроде бехике. Они нередко обращались к нему за помощью, и он назначал им притирания, мази и травяные настои.
   Платить налог короне было нетрудно. Для этого вполне хватало продажи в Капарре некоторой части собранных людьми коки плодов или наловленной Арасибо и другими рыбы. Особым спросом пользовались ананасы.
   Прошлогодние усилия Мануэля и нескольких нитаино и бехике не прошли даром. Хуан Понсе де Леон, назначенный губернатором острова Сан-Хуан, и верховный касик Агуэйбана провели древний индейский ритуал братания гуатьяо. Затем дон Хуан окрестил мать касика, дав ей имя Инес. Обе стороны придерживались принятых на себя обязательств, и если таино на острове и были недовольны возложенной на них в большинстве энкомьенд тяжкой работой, то авторитет касика удерживал их от бунта. Помещики тоже не решались проявлять неумеренной жестокости, поскольку это могло навлечь гнев губернатора.
   Мануэль, прекрасно осознавая временный характер сложившейся ситуации, решил воспользоваться тем, что племенам коки, скорпиона и каймана на вверенной ему территории никакие опасности пока не грозили, для того, чтобы нанести непродолжительный визит в Кастилию и повидать свою мать, донью Росарио.
   - Я не привыкла, чтобы тебя не было рядом, - прошептала Зуимако. - Кто теперь будет делать мне "бесо"?
   - Дети прекрасно владеют этим искусством, родная, - он обнял ее за плечи и поцеловал в щеку. - Не скучай слишком сильно! Я ведь вернусь через три-четыре луны. Это совсем недолго.
   - Когда ты вернешься, Зуимако будет совсем старой.
   - Ты вовсе не старая! - рассмеялся он, хотя в сердце что-то укололо. - С каких это пор тридцать три года являются старостью?
   - Но я ведь старею, - упорствовала жена. - А ты нет! Когда ты стал моим мужем, я была совсем молодой. А теперь ты моложе меня. Что же будет потом? Твои собственные дети станут старше тебя?
   Мануэль не знал, что будет потом. Конечно, его чувства нисколько не зависели от возраста родных ему людей. Но как он переживет старение и смерть жены и детей? Мысли об этом были неприятны, однако время шло, и он понимал, что думать об этом все же придется.
   - Отец, ты привезешь мне кусок льда? - спросила Росарио-Наикуто.
   - Нет, моя дорогая, в дороге он растает и снова превратится в воду.
   - Тогда привези мне что-нибудь красивое из стекла.
   - Я привезу тебе зеркальце. Ты сможешь видеть в нем отражение своего красивого личика намного яснее, чем в ручье.
   - А мне привези меч, как у тебя, - попросил Атуэй.
   - Обязательно, Фелипе. Я привезу тебе настоящий рыцарский меч.
   - А мне? - пропищал малыш Мабо.
   - Тебе я привезу маленькую виуэлу, сделанную специально для детей, и научу на ней играть.
   Мальчик не знал, что означает это слово, но все равно очень обрадовался.
   - Видите, как те люди машут руками? - Мануэль указал на группу кастильцев.
   - Да. Зачем они это делают? - спросила Зуимако.
   - Потому что те, кого они любят, находятся сейчас вон в той большой лодке с белыми полотнами, которые мы называем парусами. Люди на берегу машут им руками, чтобы показать своим близким, что будут помнить и любить их и тогда, когда те уплывут вдаль.
   - Мы тоже будем махать тебе руками! - воскликнул Атуэй.
   - А ты, Арасибо? - спросил Мануэль. - А вы, Таигуасе, Гуарико, Баямон, Дагуао? Вы будете махать мне руками?
   Мужчины стали подходить прощаться с Мануэлем.
   - Будь внимателен к земле, Равака, - произнес тщедушный Таигуасе. - Ты получил ее не в дар от родителей, а во временное пользование от детей.
   - Будь защищен, Равака, - пожелал здоровяк Дагуао. - Когда я тебе понадоблюсь, шепни мое имя в собственном сердце, и я буду рядом.
   - Не позволяй вчерашнему дню пожирать сегодняшний, Равака, - напутствовал Мануэля увалень Гуаярико.
   - Мысли подобны стрелам, Равака, - Баямон говорил серьезно, словно лишившись своей обычной смешливости. - Будь осторожен со своими мыслями, чтобы не пасть их жертвой.
   - Не ступайте на тропу войны без оправданной причины и достойной цели, - ответил им всем сразу Мануэль.
   И, повернувшись к своей семье, добавил:
   - Зуимако, Фелипе, Росарио, Алонсо! Пусть надежда навсегда сотрет слезы с ваших глаз!
   Они долго махали ему руками. Даже когда порт скрылся из вида, а корабль отошел от него настолько далеко, что очертания острова Борикен стали лишь небольшой частью обширной морской панорамы, Мануэль был уверен, что его родственники и друзья - люди его народа - все еще машут ему вслед.
   В пути он не вступал в общение ни с другими пассажирами, ни с матросами. После стольких лет жизни на открытом просторе гор и дождевых лесов его в некоторой степени тяготила необходимость делить небольшое пространство палубы с незнакомыми людьми. Но куда сильнее его мучило странное чувство, будто ему отрубили какую-то часть тела. Мануэль никогда не думал, что ему так сильно будет недоставать жены и детей.
   Потянулась длинная череда однообразных дней посреди гулко дышащего пространства океана. Чем больше удалялся Мануэль от Борикена, тем сильнее росла его тревога о судьбе таино, и в первую очередь собственной семьи. У него не было никакого плана на случай, если что-то пойдет не так.
   Точнее было бы сказать, на случай, когда что-то пойдет не так. Когда дона Хуана сменит другой губернатор, не связанный с местным касиком узами братания. Когда умрет Агуэйбана. Когда где-то какой-нибудь индеец не выдержит каторжных условий жизни и нападет на обидчика. Рано или поздно что-то такое непременно произойдет, и Борикен разделит судьбу Гаити. Уроженцев острова будут преследовать специально дрессированными для этой цели мастиффами. Будут рубить их надвое мечом, вешать, разбивать тела младенцев о скалы на глазах у родителей.
   Мануэль не знал, как ему обезопасить близких людей, когда это произойдет. Не знал, как использовать свой дар. И, сколько он об этом ни думал, никакой конкретный план действий в нем так и не созревал.
   В пути корабль сделал остановку на острове Гомера. Гуляя по его булыжникам и заново привыкая к узким улицам и каменным стенам домов, Мануэль не мог не думать, что ведь и здесь, на Канарских островах, еще совсем недавно жил народ гуанчей. Почти сто лет сопротивлялись они кастильцам, в результате чего были уничтожены или обращены в рабство. Потому что для европейцев они были "дикарями".
   Что же можно будет сделать, чтобы спасти семью и остальных людей коки от того, что им угрожало? Может быть, оформить передачу детям дворянского титула? Мануэль тут же отбросил эту идею как совершенно нелепую. Для христиан его брак с Зуимако был жизнью в грехе. Она не была крещеной, они не состояли в таинстве брака, а их дети родились от этого, не освященного церковью, союза. Его дети-индейцы для Кастилии не были наследниками благородного титула своего отца.
   Мануэль думал об этом, сидя в портовом трактире, когда неожиданно ему пришла в голову новая мысль. Он решил, что сможет посоветоваться обо всем этом с матушкой, потому что она всегда его понимала и принимала. В любом случае он собирался рассказать ей о своей новой семье и о своем новом народе. Почему-то ему стало казаться, что Росарио сможет дать ему разумный совет.
   И Алонсо - тоже.
   Ну, конечно! Алонсо - вот, с кем еще необходимо было посоветоваться!
   Мануэль внезапно осознал, что в сущности Алонсо дважды спас его от смерти. В первый раз, когда нашел его лежащим без сознания после нападения разбойников у въезда в Кордову и привез в дом своего дяди, где его выходили. А во второй раз - когда рассказал Мануэлю, что жизнь подобна сновидению. Ведь без этого знания Мануэль никогда не открыл бы своей способности менять явь и никогда не стал бы Равакой. Вместо этого его кости уже шестнадцать лет назад истлели бы в тропическом лесу страны Сибао после того, как его ранила отравленная карибская стрела.
   "Ну что ж, дружище Алонсо, с тебя началась эта история, ты подарил мне последние шестнадцать лет жизни в том виде, в каком я их получил. Вот ты и помоги мне придумать, как мне спасти дорогих людей!" - размышлял Мануэль, чувствуя, как на душе становится легче.
   Приняв решение посоветоваться с Росарио и Алонсо, Мануэль почти перестал тревожиться. Правда, он все еще не знал, как ему принять старение близких, если сам он наделен вечной молодостью, но он и об этом решил посоветоваться с матерью. Ведь старый Маникатекс сказал тогда правду. Ему можно было верить, а это означало, что и мать Мануэля тоже не состарилась. Бехике говорил и о ней. Если Росарио вечно молода, то и она вынуждена смотреть в лицо дорогим людям, стареющим на ее глазах. Она прекрасно поймет сына, а уж вместе они обязательно что-нибудь придумают!
   В последние годы Мануэль не раз задумывался над тем, связана ли его неподверженность старению с даром менять реальность. Такое предположение казалось обоснованным, ведь и то, и другое любой обычный человек счел бы чудом. Именно поэтому Мануэль до сих пор ни разу не попытался проверить, получили ли этот дар по наследству его дети. Он опасался, что, если кто-то из них обнаружит в себе подобные способности, то непременно начнет ими пользоваться и тогда рискует навсегда остаться ребенком.
   Конечно, уверенности в том, что это именно так, у Мануэля не было. Но на всякий случай он решил проверить детей не раньше, чем те достигнут двадцатилетнего возраста. А проверить было необходимо. Дар давал его обладателю неоспоримое преимущество перед остальными людьми.
   По мере приближения судна к южным берегам Кастилии Мануэль все чаще думал о матушке. Он не знал, дошло ли до нее письмо, отправленное с моряком из Изабеллы в 1494 году. Он с этой целью тайком побывал тогда на Эспаньоле, где находился меньше суток. "Я жив и пребываю в полной безопасности, - говорилось в письме. - Люблю. Приехать пока не могу. Мы обязательно увидимся, только наберись терпения. Искать меня не надо. Твой Манолито". Ниже он пририсовал фигуру единорога с фамильного герба.
   3 марта 1509 года, через шесть дней после отплытия с Гомеры, корабль бросил якорь в порту Кадиса. Мануэль не был в Кастилии с августа 1492 года. Волнение, связанное с прибытием на родину после почти семнадцатилетнего отсутствия, охватывавшее его на корабле всякий раз, когда он об этом думал, теперь почему-то улеглось. Гораздо сильнее было ощущение неправдоподобности происходящего.
   Был уже вечер, и Мануэль решил переночевать в Кадисе, а на следующий день отправиться на север, в Саламанку.
   Он шел по тесным улицам старого андалузского города, кутаясь от пронизывающего ветра в меховую накидку - давно ему не было так холодно, - и думал о том, что уже на следующий день прибудет в Лас Вильяс и повидается с матушкой. Осознавать это было странно и радостно: после стольких лет осталось ждать всего сутки! В первую очередь он, конечно, поедет в Каса де Фуэнтес. В Кордову, чтобы повидаться с Алонсо, - позже. Однако предвосхищение встречи с другом тоже наполняло его приятным трепетом. Кроме того, Мануэль очень надеялся увидеть Пепе Круса живым и здоровым.
   Неожиданно внимание привлекло давно забытое зрелище. На проселочной дороге стоял длинный ряд виселиц, и ветер раскачивал болтающиеся на них тела. Грязный мальчишка мавританского вида бросил камень в сторону одного из тел, распугав расположившихся на нем ворон.
   Мануэль поспешил покинуть неприятное место и, пройдя несколько улиц, снова вышел к морю. Ему надо было найти какую-нибудь гостиницу или трактир. Неожиданно берег наполнился людьми, распевающими церковный гимн. Тут и там мелькали капюшоны доминиканцев. Многие держали в руках факелы.
   - Что это за шествие? - спросил Мануэль у похожей на ведьму старухи, проходившей мимо него.
   Женщина открыла беззубый рот, перекрестилась и возбужденно провозгласила:
   - Аутодафе! Будут сжигать еретиков!
   Мануэль отшатнулся. Факельное шествие вскоре покинуло берег, направившись в сторону широкой площади, где стояли трибуны, заполненные пышно разодетыми людьми, и пока еще пустой эшафот.
   - Здравствуй, родина, - пробормотал Мануэль.
  
  
   Выражаю глубочайшую благодарность людям, которые в ходе написания "Орбинавтов" помогали мне внимательным чтением каждой главы, откликами и бесценными замечаниями. Перечисляю их в алфавитном порядке: Фред Адра, Михаил Бейзеров, Светлана Вершинина, Лена Кешман, Дмитрий Прокудин, Милана Рубашевская, Марина Суханова, Наталия Чернявская, Михаил Анатольевич Членов.
   Переработанный и сокращенный вариант романа "Орбинавты", опубликованного под псевдонимом Марк Далет в 2011 году московским издательством "Новое литературное обозрение".
   Муваллад - мавры, происходившие от коренного населения Испании - вестготов, принявших ислам в результате завоевания страны арабами и берберами в 8 веке н.э. Таким образом, у муваллад и испанцев-христиан были одни и те же предки.
   Королей испанских государств в средние века называли "высочествами", а не "величествами".
   "Ут" - эта нота впоследствии (ок. 1540 г.) была переименована в "до".
   Да сумеют служители твои воспеть чудеса твоих деяний, очисти же вину с наших запятнанных уст, о святой Иоанн (лат).
  
   Альбигойцы, альбигойская ересь, "Церковь любви", "Учение добрых людей" (вне Франции представители этого учения носили название катаров) - массовое религиозно-мистическое течение в 12-13 вв. Восприняло идеи из различных религиозных систем, включая раннее христианство, гностицизм, мистические учения Грааля. Центральное место в учении альбигойцев занимали дуалистические представления о равных по силе и значимости началах - светлом и темном. Земной мир вместе с католической церковью и ее иерархией альбигойцы считали творением сатаны. В первой трети 13 века против них было предпринято несколько крестовых походов (так называемые Альбигойские войны), закончившихся кровавым искоренением этого движения и насильственным присоединением к французскому королевству территорий, где процветало учение альбигойцев, как, например, графство Тулузское.
   Леон - королевство в средневековой Испании. Окончательно утратило независимость и вошло в состав Кастилии в 1230 году. Саламанка находится на исторической территории Леона. В этой провинции (сегодняшнее название - Кастилия-Леон) по сей день говорят не только на испанском (кастильском) языке, но также на леонском и галисийском наречиях.
   Алькальд (от арабского аль-кади, судья) - городской глава. В средневековье алькальды выполняли в первую очередь судебные функции.
   Альгвасилы - младшие чиновники, ответственные за выполнение решений судов и трибуналов. В средневековой Испании выполняли функции полицейских.
   В 1492 году, после окончания войны, Эрнан дель Пульгар поселился в Севилье. Он прожил еще много лет, посвятив их работе над историческими сочинениями. За работу "Светлейшие мужи Кастилии" его сравнивали с Плутархом. Пульгар скончался в 1531 году во время посещения Гранады. По указу Карла V, его похоронили на том самом месте, где он когда-то прибил свиток к дверям мечети, а его потомки - маркизы де Салар - получили право заседать в первых рядах во время мессы с участием коронованных особ.
   Предложенное Антонио де Небрихой деление частей речи на имя, местоимение, глагол, частицу, предлог, наречие, междометие и союз составило основу современной классификации.
   "Того, чем не одарила природа, не даст и Саламанка" (лат.).
   Средневековый университет состоял из школ, в каждой из которых действовало несколько факультетов (обычно три). Впоследствии школы вместе с их общежитиями для студентов стали называться коллегиями. Отсюда и пошло название "колледж".
   Honesta (исп.), onesta (ит.) - честная, порядочная, скромная. Впоследствии так называли в Италии изысканных, образованных, утонченных куртизанок высшего света, чтобы отличить их от простых, необразованных и общедоступных проституток: cortigiana onesta - честная (достойная) куртизанка. Некоторые из них были известными поэтессами и философами, как, например, Туллия д'Арагона и Вероника Франко.
   Consuelo (исп.) - утешение, отрада.
   Первое издание вышло только в 1497 году, т.е. через 6 лет после той осени, когда христианские войска осаждали голодающую Гранаду. В расширенном виде трагикомедия Фернандо де Рохаса, переименованная в "Селестину", была опубликована в 1502 году. Впоследствии удостоилась восторженной оценки Сервантеса. Считается первым романом испанского Возрождения. "Селестина" оказала заметное влияние на развитие европейской драмы и романа. В 1996 году под тем же названием в Испании вышла экранизация "Селестины" с Пенелопой Крус в главной роли. В 2001 году в московском театре "Современник" режиссер Николай Коляда поставил спектакль "Селестина" с участием Лии Ахеджаковой.
   Яркие цветные юбки с воланами, так же, как и такое украшение, как монисто, появились у цыган Андалусии много позже. В описываемый период женщины кале (или кало) действительно одевались скорее как византийки, тем самым больше напоминая древних римлянок, чем Кармен из одноименной оперы Бизе.
   Речь идет о ранней версии испанской гитары (пять сдвоенных или одна одиночная и четыре сдвоенные струны). Знакомые нам шесть одиночных струн гитара приобрела лишь к концу 18 века.
   Тебя, Боже, восхваляем (лат.).
   Помилуй нас, Господи, помилуй нас. Да пребудет милость Твоя, Господи, на нас (лат.).
   Оценки числа евреев, покинувших Испанию в 1492 году вследствие Альгамбрского декрета, сильно разнятся. Называются цифры от 50 до 300 тысяч. Большинство историков указывают на 100-150 тысяч.
   "Пако" - уменьшительный вариант имени "Франсиско".
   Касик, или кацик, - так на языке таино назывался правитель большой области. Впоследствии испанцы стали применять это название к любым индейским вождям, в том числе и в тех частях американского континента, где этого слова не знали.
   Все эти слова вошли в испанский язык, а многие - и в другие европейские языки: маис, барбекью, каноэ, гамак, игуана, ураган, пирога.
   Rosario (исп.) - четки, а также "розарий" - молитвослов, состоящий из часто повторяемых молитв. Обычно посвящен деве Марии. Само имя "Росарио" является сокращением от "Мария дель Росарио" - сочетание, смысл которого можно перевести как "Святая дева розария".
   Поцелуй (исп.).
   San Juan Bautista - Святой Иоанн Креститель (исп.)
   Encomienda - опека, попечительство (исп.). Так называлась форма колонизации испанцами территорий Нового Света, а также сами поместья, которые отличившиеся конкистадоры получали в качестве "попечителей" (энкомендеро) индейского населения. Формально земля принадлежала короне, а энкомьенда предоставлялась лишь на ограниченный срок (в разные исторические периоды он составлял одну или две человеческие жизни), но в действительности этот закон почти нигде не соблюдался, и поместья оставались в руках представителей одной и той же семьи энкомендеро на протяжении нескольких поколений.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

349

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"