Ну, вот тебе моя сказочка. Дело было не так давно, но и не так уж и недавно, потому что многое уже успело позабыться. Ты про Кукуйских птиц-то знаешь? Ну, ясно, сам ты из молодых - видать, навряд ли и слышал. А были эти Кукуйские птицы навроде Змея Горыныча, но про Змея-то всё сказки.
Откуда они взялись в наших краях в один год, никто и не знал. А расплодилось их на вольных полях - совсем житья в государствии не стало! Летали эти птицы Кукуйские над землёй, всё живое, что увидят, корову ли, человека, огнём поджаривали и тем кормились.
Ну, и тогдашний царь престарелый, Квазимунд Тридцать Девятый, пригласил волшебников да кудесников разных из заграниц. Иностранцы-то не справились, кто на шашлык пошёл, а кто сбежал восвояси.
И тут, откуда ни возьмись, появился в стране герой. Явился на коне белом, сам в доспехах, на солнце горящих, а в руках меч-кладенец, пощады не знающий. Посёк он головы птицам Кукуйским, а те, коим не посёк, со страху перед ним в лес улетели да ёлками обратились.
Про то в народе сначала и не ведали. Под новый год бабы мужиков по обыкновению в лес за ёлками послали. А эта ёлка, как только мужик топором её жахнет, обращается Кукуй-птицей и за старое - керогазом жарить! Сколько мужиков поела эта нечисть, пока не спохватились, никто и не знает. Вот с тех пор народ, горьким опытом наученный, и перестал новый год справлять. Жалко, конечно...
Я тогда ещё в историю не попал, потому что малой был. Героя-то царём назначили, Тридцать Десятым по нумеру. Помню, я тогда уппельсинами заграничными чуть не до смерти объелся.
Ну, а потом лет десять прошло, и выяснилось, что Тридцать Десятый, герой бывший, тоже с прибабахом. Приказал ёлку новогоднюю во дворце справить. Народ, разумеется, в панике - как же, столько лет не справляли, а тут - нате!
Правды-то никто толком и не знает, понапридумывали всякого. И что голов у Кукуй-птиц по семь слева да по семь справа, всего, стало быть, семнадцать, поскольку про три срединные я сказать забыл. И что мужиков она ест не всех - бородатых да усатых не трогает, отчего некоторые мужички во ту пору для пущей безопасности перестали и стричься, и бриться, и вообще в зеркало глядеться.
Ну, и понятно, что никто из мужичков в лес добровольно не попёрся, дураки, что ль? Да и зима, опять же. И идти до Кукуйского лесу далековато, да и по снегу, не по дороге же. Царь, правда, тоже был не дурак, повелел стражникам окружить рыночную площадь, на которую окна дворца его выходили, и всех мужиков, что там оказались, отправить в Кукуйский лес за ёлками. Может, повезёт кому, настоящую срубит, а может и не повезёт.
Вот так я и встрял в историю, потому как на базаре том яблочками молодильными торговал. Ну, понимаешь, наверное, что мы люди простые, с нечистью никак не связанные, и яблочки - ещё летом в царском саду ворованные да в подполе схоронённые. А на рынке только так: не обманешь - не продашь. Если сапоги - то скороходы, если скатерть - то самобранка, если яблочки - то молодильные.
Значит, согнали нас стражники, товар волшебный поотбирали, фрукты поели, выдали нам валенки казённые, фуфайки стёганые и топорики ржавые да и погнали к Кукуйскому лесу.
В общем, идём толпой, далеко впереди нас батюшка генерал на коняшке тропинку в снегу прокладывает, потом мужички с топориками, а сзади стражники с пиками топают. Да вот ещё, про двух дохленьких лошадёнок, что пушку с антилеристами тянут, не упомянул.
Бредём мы по полям заснеженным, мужики ноют, стражники от страха аж хихикают, хотя и пушка сзади - ну, силища, вроде того. Подходим к лесу Кукуйскому, стражники царёвы нас в ряд выстраивают, как на парад. Генерал с коняшки слазит, папаху на голове поправляет. А стражники сзади нас уже стоят, да пиками в спины тыкают.
- Аррлы! - голосит тут генерал. - Мать-отчизна возложила на вас великую цель... освободить её, матерь-то, от супостатьев.
Мужички шушукаются, что за супостатьи такие, вроде бы за ёлками идём.
- Выпала вам судьба закрыть своею грудью всех, понимаешь, кто за спиною вашею. И от супостатьев... всех нас, в общем, спасти. Подвиг ваш не забудут в веках, по вам будут слагать песни да стишки сочинять, цветочки на могилки носить...
Генерал расчувствовался, брызнул слезой, шарит по карманам, платочек ищет.
- Вперёд, итиху мать, на врагов! Восславим родное отечество! Урра!
- Урра! - доносятся из-за спин голоса стражников.
Генерал к лесу поворачивается, сабельку-то выхватывает, да машет ею, как будто рубает кого-то.
- Вперёд! За ёлками! Урра!
- Урра! - опять кричат стражники, видимо, по привычке.
И подталкивают нас в спины пиками. Ну, мы и понаправляемся к лесу-то. А антилеристы пушку на нас разворачивают, должно быть, для верности. Трое из наших сразу начали рубить ёлку, что у самого конца леса. Народ вокруг кучкуется, интересно же. Никто Кукуй-птицы вживую не видел. И точно, выпорхнула, закуковала радостно и начала поджарочки из мужичков делать.
Неправду молва народная говорит. И голова-то у Кукуй-птицы одна всего, и керогазу не так уж и много у ней, только на шашлык и хватает, да и на бороду с усами не смотрит. В общем, мужички врассыпную, кто за дерево прячется, кто бежит по лесу да орёт истошным голосом.
Я тоже в лес побёг, за мной ещё двое увязались. Забрались мы поглубже в лес, а баталья-то не стихает. Антилеристы из пушки шарашат да небо прореживают! Ну, надо сказать, хорошо стреляли. С пятого разу сшибли птицу Кукуйскую.
Гляжу я на спутников своих, и так мне тягостно на душе, что не своим делом занимаюсь, и, вообще, непонятно куда и зачем сейчас попрусь. В общем, выругался громко и сел в снег. Спутники поглядели на меня, поглядели, поняли, что никакой я им не предводитель, и пошли всяк своей дорогой. Так и буду сидеть, пока из меня тут шашлык не сделают или просто не замёрзну...
Сижу, значит, сижу, небо пасмурное разглядываю. Вдруг, глядь, по голым веткам белка рыжая скачет. Скок, скок, перескок. Ну, ясно, куда-то намылилась. Должно быть, по делу важному. Вскочил я на ноги - и за ней!
Белка-то как платок огненный, далеко видать, так что не отстаю, хоть и снега по колено. Гляжу, из чащобы избушка показалась, а белка как будто прямым ходом к ней стремится. Я чуть медлю, за деревья прячусь, чтоб из окошка меня хозяева не заприметили. А белка - нырк в дверь приоткрытую - как к себе домой, в общем.
Мне, конечно, и боязно, и любопытно - просто жуть! Сжимаю в руке топорик - на всякий случай, и шаг за шагом ступаю ближе. В груди тесно, сердце аж наружу выпрыгивает! Вот уже и крылечко, вот и ступеньки... Вхожу в горницу, а оттуда голос:
- Заходь! Долго же ждать тебя!
Сердце - в панику, а ноги - ничего, держат ещё. Молчу, выжидаю, оглядываюсь. В горнице вообще темно, а в глубине, как будто облако белое, - старуха сидит на стуле. Скалится и на меня смотрит.
- Шебарша? - спрашивает.
- Шебарша, - отвечаю.
Это меня зовут так, Шебаршею.
- А откуда ты меня, бабуля, знаешь? - в свой черёд, больше со страху, нежели от дерзости задаю вопрос.
- Я, милок, много чего знаю.
А я-то даже и не заметил, как тубаретку руками нашарил да и сел. Не иначе, ворожба! А белка-то, белка - на окошке обнаружилась. Сидит, рыжая, глазами стреляет.
- Ой, да что это я! - старуха спохватилась. - Ты же с мороза! Дай-ка я тебе чайку сварганю!
Тут у меня в руках баклажка с горячим пойлом объявилась. Я носом запах втягиваю, вроде не страшно пахнет - травами лесными. В самом деле, глотнул я чаю - и сразу тепло по телу разлилось, и на душе хорошо стало.
- В общем, милок, - продолжает бабуля, - это я наколдовала да обратила лягушек болотных в драконов...
В каких таких драконов, я не знал, а только спросить решил да рот раскрыть попытался, как мысли мои в голове застряли. И хочу спросить, и не могу. А старуха, кажется, заметила.
- Вот тебе соль, - говорит уже другим тоном, повелительно. А в моих руках уже вместо баклажки какой-то мешочек полотняный. - Рыжая тебя проводит до царя Кукуйского.
Что за царь такой, тоже было бы интересно узнать. Но я не стал ничего спрашивать, а против воли своей встал с табуретки - и к двери. Ощущения, надо сказать, интересные. Один я, то есть тело с руками, ногами и головой, как будто впереди иду, спокойный и уверенный, а другой я, Шебарша истинный, за ним, то есть, за мной следом, как верёвочкой привязанный, тащусь. Смех - и только, а не до смеху...
- Стой! - кричит бабуля. - Совсем старая стала, про хрономент забыла! Как песок из одной половины в другую весь пересыплется, брось на ёлку горсть соли! И не забудь переворачивать склянку, а то и тебе несдобровать, и другим!
Глаза, значит, видят следующее: в одной руке - мешок с солью, в другой - стеклянный хрономент с песочком. Вышел я, раздвоённый, из избушки, за мной следом белка - и поскакала по деревьям, вроде как дорогу показывает. А мысли-то, мысли! Все чёрные, стращавые, кружатся в голове, а всё без толку. А я иду себе спокойненько по лесу, за белкой поглядываю.
Издалека увидели глаза мои ту ёлку среди берёзок голых. Белка перепрыгнула на неё и сидит, сверху смотрит. Я же достал топорик, размахнулся, про белку на верхотуре вспомнил.
А тот, второй, молчит, на белку поглядывает, приноравливается, как ударить, топорик из руки в руку перекладывает. Она сидит, глазками зыркает, не слазит. Ну, ладно, размахнулись мы топором да ударили со всей дури. Ёлка закряхтела по всему стволу, чуть накренилась, но стоит. Вот только из трещины дым чёрный повалил. Размахнулись мы во второй раз и опять ударили. Нас аж отбросило, а в ушах что-то заверещало. Ёлка мелко задрожала, погрузилась в чёрный дым и пропала. Этот - шасть рукой в карман, достаёт мешок невозмутимо и развязывает, потом ладонью берёт горсть соли... А перед нами дым уже развеялся, заместо ёлки на снегу уже чудище расположилось, огромное такое, больше того, что на опушке я видел, ну, самый что ни на есть Кукуйский царь! Скалится да горло прочищает... Этот, опоённый, соль кидает, а она на лету огнём вспыхивает и белым облаком чудище-то и обволакивает...
Мысли мои от страху забились в самые тёмные углы, а этот даже не вздрогнул, как Кукуйского царя увидел, как будто так и надо. Перед нами на снегу, глядим, срубленная ёлка, а белки и след простыл. Мы взваливаем конец ствола на плечо и волочим по нашим же следам.
Эх, а силушки-то в нас не меряно! Ёлка-то немаленькая, а мы вроде как даже и не устаём. Подходим к месту, где была избушка, снег по окружности растоплен, а избушки-то нет! Только следы огромных куриных лап в лес уходят. Тот я, который зельем опоённый, этого, конечно, не замечает, а Шебарша истинный, который внутри, только и делает, что думает. Что опоили меня супостатьи неспроста, что не подвигом прославлюсь, а позором на всю жизнь оставшуюся...
А этот про склянку с песком вспомнил, опустил руку в карман, достаёт на свет, проверяет. Нет, не пора ещё. И дальше вместе топаем...
Как мы из леса вышли, навстречу нам генерал бежит: улыбка на пол-лица, в руке саблю сжимает. Мы спокойно ёлку из рук выпускаем и отходим в сторонку.
- Спаситель! Избавитель! - генерал целует меня в обе щеки и трясёт зачем-то. - Качай его, ребята!
Тут поспевают стражнички, хватают нас, то есть меня, раздвоённого, и в воздух закидывают, ловят и опять закидывают.
- Ну, хватит! - кричит тут генерал. - Берите ёлку, да смотрите, грязь-то обходите, чтобы не запачкать!
Стражники нас в последний раз поймали, на землю поставили и побежали к ёлке. Подняли её и понесли за генералом. А он на коне восседает, саблей радостно машет и песню неразборчиво поёт. Мы, то есть я, конечно, за ними шагаем...
Так и вошли в дворцовые ворота: впереди генерал, потом стражники с ёлкой, за ними и я, раздвоённый. Навстречу нам сам царь-государь выбежал, раскраснелся, аки девица, в глазах то ли радость, то ли испуг. Сначала - к генералу, тот рапорт пытается отдать, а Квазимунд вокруг него прыгает и обнюхивает зачем-то.
- Здравия желаем, батюшка наш, царь-государь, сокол ясный! - кричит генерал. - Грудью страну закрыли, победа великая! Исполнили ваше приказание в целости-сохранности!..
Царь генерала не слушает, обошёл вокруг, к ёлке метнулся. На меня, раздвоённого, искоса поглядывает и ноздрями воздух втягивает. Ёлку обнюхал, потом каждого стражника, потом ко мне шагнул.
- Герой, самый настоящий герой! - генерал кричит. - Ёлку нашёл, а тут и мы с солдатами поспели. Вместе, значит, завалили и доставили пред светлейшие очи.
Царь-то к нам приблизился, в глаза наши замутнённые заглянул, задержался, ноздрями шевелит. Нет, вроде ничего не обнаружил. Потом опять подошёл. Смотрит подозрительно в глаза, нюхает. Нет, не ворог я, как некоторые! Да мы за-ради царя-батюшки и жизнь без раздумий отдадим!.. Отдам, то есть. Этому-то всё равно. Увидел, что царь-государь к ёлке направился, лезет в карман, хрономент на свет извлекает. Нет, не пора.
- Ёлку - во дворец! - кричит Квазимунд. - А героя - вон отсюда!
Стражники замешкались. И ёлку нести, и нас выгонять - разорваться. Генерал вмешался: эти двое - выгнать, остальные - к ёлке. Подхватили меня под белы руки и волокут к воротам. А этот-то и не сопротивляется совсем. Только, как за ворота нас вышвырнули, хрономент достал. И видим мы: последние песчинки вниз перекидываются. Этот улыбается, а я, внутри, от ужаса дрожу мелко-мелко.
И - точно! Во дворце грохот, шум-гам страшный. Мы шагнули к воротам, ну, интересно же обоим, что там без нас происходит. А за воротами - суматоха! Из дворца сам батюшка-царь выскакивает, бежит вприпрыжку, будто спрятаться хочет. А из дворца башку высовывает и разваливает палати птица Кукуйская и гонится за Квазимундом. Я, смотрю, что-то яркое промеж ушей чудища болтается, пригляделся - а это Рыжая между ушей пристроилась.
Ну, сам понимаешь, Тридцать Десятый далеко не убежал. Догнала его Кукуй-птица и поджарочек знатный сделала. Но перед тем, как Квазимунд в уголёк превратился, как будто молния в небо ударила. Тут чудище к нам подлетает, хватает когтями меня, Шебаршу, и тащит за собою в небо.
А тот, ворог и убивец, как и положено, с открытой варежкой стоит да на всё это смотрит. Народ с рыночной площади подтягивается, уголёк окружает. Генерал-то в центр выскочил, кричит:
- Царь-император Квазимунд Тридцать Десятый пал смертью героя в битве с супостатьями! Стало быть, надо нам теперь выбрать нового царя, Квазимунда номером...
- Сорок, - говорит ворог и убивец.
- Точно! Квазимунда номером Сорок! - с улыбкой объявляет генерал.
По рядам зашушукался народ, интересно же, кто наследником-то будет. Тут же, в кругу, и царевна объявилась в кокошнике. Увидела то, что от батюшки осталось, и сразу в обморок хлопнулась. Генерал её поднимает с земли, шепчет что-то.
- Генерала - на царство! - кто-то пробормотал еле слышно, и народ давай голосить, поддерживать. А тот просиял, царевну стражникам передаёт и папаху снимает, кланяется.
- А главным казначеем, - говорит генерал, - нашего героя сделаем! Хоть арихметику знает!
Мне-то, Шебарше истинному, уже не так это всё и интересно. Лечу я в когтях у птицы Кукуйской и свысока на этот мир смотрю. Столица-то наша далеко позади осталась, вот уже и лес близится. Гляжу, мы спускаться уже начинаем, да и избушка внизу завиднелась. Уже совсем над землёй Кукуй-птица меня из когтей выпустила и рядом на снег опустилась.
А из избы выбегает вроде бы сама Яга. Гляжу я на неё и не пойму никак, что в ней так переменилось, что и узнать легко, и не узнать тоже можно. Помолодела, похорошела, да в тот раз я и не разглядел её особо. Тогда старуха была, а сейчас уже и не скажешь, что старуха.
Белка тоже на снег спрыгнула и к Яге скачет. Запрыгнула ей в руки, а та её чуть не целует.
- Ну, погоди немножко, сейчас силушки прибудет. Ну, потерпи чуток!
А я всё никак в голову не возьму, зачем вообще я здесь нужен. Повернуться бы да уйти, да только как?
Яга белку на плечо посадила и на меня смотрит.
- Молодец, - улыбаясь, молвит, - всё как надо сделал. Пойдём-ка в дом.
Развернулась и к избушке шагает. Я, конечно, за ней, а что тут мёрзнуть без толку?
- Ты уж извини, - говорит Яга, по ступенькам поднимаясь, - что вот так, не спрося, с тобой поступили. По-другому и нельзя было. Этот самый Квазимунд - никакой и не Квазимунд вовсе, а чародей по имени Черномысл. Если бы мы с тобой его сегодня не порешили, то правил бы он страной ещё столько же раз по столько, потому что нет ему теперь ни жизни, ни смерти. А смерть свою он мог принять только от моих чар, поскольку сама же я ему силу колдовскую и дала.
Сидим мы в горнице, ну, почти как в первый раз - Яга, помолодевшая и повеселевшая, белка на окошке, и я на тубаретке взад-вперёд раскачиваюсь.
- В общем, молодая я была, глупая. Сама не знала, чего мне надобно от жизни. Хоть и силушкой ведьминской меня при рождении не обидели, а ума-то невдосталь получилось. Полюбила я молодца ясного, Ивашкой его звали. И, хотя сама наружностью вроде не обделённая была, а всё сомневалась, любит - не любит. Дура, в общем, была. Ну, и решила тогда приворожить любимого своего. Зельев понасобирала, понасушила, отвар приготовила. Опоила молодца, потерял он совсем головушку, захотел царём в государствии стать. А какой из него царь, коль он не из царских детей, да и неграмотный к тому ж? Ну, мне-то всё равно было. Как будто не его опоила, а себя саму. Да, кстати... Сейчас дурман твой развеется.
Вскочила - и снова мне баклажку в руки вкладывает.
- Ну, вот. Стала я ворожить по книгам древним, превратила лягушек болотных в драконов заморских, но чегой-то не так наколдовала, и не драконы получились, а Кукуйские птицы вот эти недоделанные. В общем, наслала я на страну порчу этакую, а молодца моего снарядила волшебными доспехами да мечом-кладенцом, чтоб, значит, героем его сделать. Драконы-то мои поели уже порядочно народу, вот тут наш спаситель и подоспел. Посёк он одним Кукуй-птицам головы, а другие перепугались да в лесу попрятались. Вот так и избавил он отечество от чудищ. А тут ещё оказалось, что царь-государь Квазимунд Тридцать Девятый во дворце своём от страха помер. Вот моего молодца и избрали принародно на царство. А, поскольку он считать-то толком не умел, следующей цифры и не знал. Бояре хихикали в платочки, а цифры ему так и не подсказали. Он и репрессии учинял, и вообще сердитый на людей был, но всё без проку. Так и объявил себя Тридцать Десятым, даже специальным указом ввёл новый счёт. А потом, чтоб про его неграмотность никто не догадался, стал людей, кто с цифрами получше дружил, казнить или в тюрьмах томить.
Чай-то ведьминский подействовал. Чувствую я, тянет меня, Шебаршу истинного, обратно в столицу. Но задержался я немного, чтобы рассказ дослушать.
- А когда я потом поняла, - продолжает Яга, - что натворила, поздно было. Всю силу мою колдовскую он на себя принял, и требовал от меня, чтобы не Ивашкой и не Квазимундом, а величала его Черномыслом, чародеем великим и ужасным. Пыталась я чары свои снять, а он мою последнюю силу выбрал и бессмертным сделался. Я еле ноги унесла, в лес сбежала. И как только узнала про его новую затею - последних Кукуй-птиц извести, сразу решила действовать. Ты своими глазами уголёк от царя бывшего видел?
- Да, - отвечаю, - видел. Ещё молния в небо стукнула!
- Как? - меняется в лице. - Точно молния? Эх! А ведь ушёл Черномысл! Видать, ещё раз придётся силами меряться...
Белка на окошке тоже засуетилась.
- Ну, что ж, не буду тебя задерживать. Пойду последних Кукуй-птиц в лягушек обращать. Да, и Рыжей облик человечий верну. Это ведь тоже его рук дело!..
И тут в глазах моих померкло, и я из двоих опять одним стал, в суматоху преддворцовую вернулся...
* * * * * * *
В общем, как и обещано было, стал Шебарша главным казначеем в государствии. Генерал женился на царевне и был коронован Квазимундом Сороковым, всенародно избранным царём демократическим. Я и на коронации присутствовал, и на свадьбе был, мёд с брагой пил. И всю эту неделю праздничную, новогоднюю, всё в лес хотел сбежать, на Рыжую поглядеть. Но об этом, наверное, в другой раз поведаю...
А пока гуляй, народ, встречай Новый год с песнями да плясками, радуйся и веселись! Теперь всё хорошо будет, по-новому, и год от года лучшеть и лучшеть...