Аппель Дарья : другие произведения.

Дети Балтии-1. Охота на Аспида

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:


ДАРЬЯ АППЕЛЬ

(darja.appel@gmail.com)

ДЕТИ БАЛТИИ.

КНИГА 1.

ОХОТА НА АСПИДА.

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

    
   Рига, ноябрь 1796 года.
  
   За окном шёл мокрый, неверный ноябрьский снег, плотно покрывая черепичные крыши Старого города. День постепенно гас, казалось, толком и не начавшись. Наверное, вся Рига вместе со своими бесчисленными башнями, колокольнями, кораблями, стоявшими в порту, чугунными балюстрадами и домом генерал-губернатора, покроется снегом по колено, утонет в нем и превратится в точку на бескрайней равнине, такой же пустынной, такой же terra incognita, как и места, лежащие к востоку от этого богатого военного и торгового города. И только тогда станет понятно, что Рига -- это Россия, а не уютная Ливония, мало чем не отличающаяся от крошечных германских княжеств, где снег бывает только на Рождество.
   Катарина-Александра-Доротея, младшая и любимая дочка военного губернатора Риги Кристофа фон Бенкендорфа, занимавшего со своим немаленьким семейством дом-крепость близ Даугавы, снова скрылась от бдительных глаз гувернантки, почтенной фройляйн Эмилии фон Бок. Та снова придиралась к ней, а Дотти -- так звали эту девочку, высокую, немного нескладную, рыженькую и чуть конопатую, - ненавидела, когда её отчитывают за то, что она снова "вела себя не так, как следует вести себя порядочной барышне из приличной семьи". Она скрылась в библиотеке, но здесь ей было скучно. Много книг -- но в них нет ни картинок, ни красивых букв, половина вообще на какой-то латыни или чём-то ещё столь же непонятном. Разве что здесь самое большое окно во всём доме и можно понаблюдать за нагруженными провизией служанками и горожанками, возвращающимися с рынка. Дотти хотела разыскать брата Алекса, чтобы, как обычно, он показал ей, как смешно разговаривает гувернантка, передразнил бы все её ужимки. Но вспомнила, что он с Константином, её вторым братом, уехал вчера учиться в некую Мариеншулле, в Байройт -- если смотреть на карту, то окажется, что это далеко от Риги. Очень далеко. Их посадили в экипаж и увезли. Она хотела тоже уехать с ними, но ей сказали, что в пансионе этом могут учиться только мальчики. Это ужасно -- всё интересное в жизни выдумано только для мальчиков. Девочкам полагаются глупые длинные платья с корсетами и фижмами, клавесины, книксены, ленты и чепцы. Девочкам много чего нельзя -- бегать, часто ездить верхом, фехтовать и сражаться на палках, лазить на крыши и в колодцы, перескакивать через изгороди, воровать яблоки и груши в соседском саду, стрелять, ругаться, говорить "чёрт возьми", громко смеяться, драться с мальчишками, даже если они обидно обзываются.
   Доротея уселась на подоконник. Всё одно и то же. И так всегда. От мрачных раздумий её отвлекла фройляйн Бок, сказавшая: "Немедленно идите обедать! И не дуйтесь, это вредно для кожи!"
   За обедом было много народу. Мама ела, как всегда, мало. Отец много говорил, о Германии, о пансионе, о каких-то назначениях и реляциях, в общем, ни о чём интересном. Их уже сажали за "взрослый" стол при условии, что они хорошо ведут себя, теперь, как обычно, младшей дочке барона Бенкендорфа было страшно скучно. Если бы здесь сидел с ней Альхен, её старший брат, они бы пинались под столом ногами, шёпотом обсуждали, кто как выглядит и как говорит, чтобы потом передразнить их тайком от взрослых. Был бы Жанно фон Лёвенштерн -- то же самое, но он тоже в каком-то там пансионе, причём уехал туда ещё раньше, чем братья. Да и еду сегодня дают противную -- картофельную подливу. Они вообще едят слишком много картошки и капусты, это невкусно, хотя фройляйн Бок утверждает, что очень полезно. Гувернантка вообще часто жалуется, что Дотти мало ест, всё грозится папеньке рассказать, ставит её перед зеркалом и говорит: "Посмотрите на себя, вы напоминаете скелет, обтянутый кожей, а всё из-за чего -- из-за того, что вы никогда не доедаете до конца! Вы заболеете, подурнеете, на вас не будут смотреть кавалеры. Худоба не нравится никому". Нет, это несносно. И обед скучный. И разговаривать нельзя. И смеяться. Ничего нельзя.
   - Почему вы такая грустная? - прошептал сидящий рядом с ней молодой щеголеватый человек, которого она начала разглядывать от нечего делать. Он ей напомнил Маркиза Карабаса, как нарисовано в книжке про Кота В Сапогах. Пока тот ещё не стал маркизом, а был бедным сыном мельника. Да и на кота он тоже чем-то был похож -- то ли формой глаз, то ли вальяжными жестами, то ли медленной улыбкой, то ли каким-то мурлыкающим голосом.
   - Мне скучно, - призналась она честно.
   - Странно, что вас берут на такие обеды. Они же для взрослых, а вам... Сколько вам лет? - продолжал спрашивать он, рассматривая её как-то странно, пристально, не прекращая улыбаться.
   - На Рождество будет десять, - сообщила она. - Вернее, не на само Рождество... Через три дня.
   - Как интересно. У людей, рождённых в большие праздники, бывает необычная жизнь. И у вас, юная принцесса, тоже будет.
   - Я не принцесса, - проговорила Дотти, уткнувшись носом в тарелку. - Я баронесса.
   - Если захотите, то будете даже королевой, - продолжил он, а потом взял под столом её руку и пожал крепко. - Но боюсь, что я ваше имя знаю, а вы моё -- нет. Меня зовут Ойген.
   - Какое смешное имя, - хихикнула девочка. - А как ваша фамилия?
   Молодой человек не обиделся на "смешное имя". Очевидно, он его таковым не считал.
   - Я граф фон Антреп, - отвечал он. - И в Риге недавно.
   - А я давно... Давным-давно. С рождения, - нашлась юная баронесса. Её удивляло, что фройляйн Бок ни разу не одёрнула её за то, что она болтает, хихикает и ничего не ест.
   - И как вам этот город?
   Доротея пожала худенькими плечиками. Что она может отвечать, если ей не с чем сравнивать?
   - Я жил в Париже, Берлине, Риме, Вене, Копенгагене, Амстердаме, Петербурге... - продолжал Ойген фон Антреп. - Все эти города хороши, когда бываешь там проездом, дня на два. Но потом привыкаешь и уже не замечаешь красот. Начинаешь видеть несовершенства. И они пересиливают то, чему ранее восхищался...
   Граф говорил, как по-писанному. И с ней -- как с большой. Но Доротея не знала, что ему ответить. Кроме Риги она нигде не была, а упомянутые им города знала только по урокам географии.
   - А вы военный? - спросила она, разглядывая его более пристально.
   - Совсем нет, - усмехнулся он.
   Дотти не поняла, как так можно. Её отец, дяди, друзья и приятели отца - все были офицерами. Братья и кузен мечтали быть военными. В её представлении все мужчины должны были носить форму и шпагу. А этот Антреп... Вообще какой-то странный. Откуда он родом? Говорит вроде бы по-немецки, но с каким-то иноземным, не рижским выговором, ей приходится внимательно слушать, чтобы понять.
   - А вы предпочитаете, наверное, военных? - продолжал граф Ойген, глядя ей прямо в глаза и думая: "Лет через пять она превратится в златоволосую красавицу и выйдет замуж за того, кого укажет папенька, то есть за какого-нибудь остзейского свиновода. Жалко".
   Она снова пожала плечами. Какие-то забавные вопросы он задаёт. Странные...
   Потом его сосед слева отвлёк его, и Антреп, подарив ей очередную кошачью улыбку, отвернулся. После этого разговора у девочки щёки ещё долго пылали. Почему? Непонятно. И говорил с ней, как с большой фройляйн, а не как с девчонкой. Долго говорил...
   - Поздравляю, у тебя появился жених, - сказала ей перед сном Мари немного завистливым тоном.
   - Какой ещё жених? - Дотти посмотрела на сестру, улыбавшуюся как-то криво.
   - Фройляйн Бок под большим секретом сказала мне, - зашептала старшая из девочек, косясь на дверь. - Что тот кавалер, с которым ты говорила сегодня, хочет на ком-нибудь жениться, поэтому и приехал сюда, и к нам пришёл в гости.
   - А нам с тобой не рано замуж? - с сомнением в голосе спросила Доротея.
   - Он подождёт, пока мы войдём в возраст, - старательно повторила Мари услышанное от гувернантки, всегда относившейся к ней с куда большей благосклонностью, чем к её сестре.
   - Как понять "войдём в возраст"? - немедленно задала вопрос её любопытная сестрёнка.
   Мари возвела свои красивые голубые глаза к потолку:
   - Откуда же я знаю! Вот у фройляйн и спрашивай, она всё расскажет.
   - Ты всегда так говоришь! - сердито воскликнула Дотти. - Нет, чтобы самой спросить.
   - Если мне можно было это знать, то мне бы объяснили. Значит, нельзя, - рассудительно проговорила её старшая сестра. - И тебе, кстати, тоже.
   Дотти показала ей язык и легла в постель. Жених! Странно. Ей нужно в него влюбиться, значит? А что для этого нужно? В сказках, когда герои влюблялись, то "теряли сон и покой". Хотели увидеть "предмет обожания" во что бы то ни стало. И целовались. Но вот что интересно -- все эти влюблённые герои -- мужчины, молодые люди, прекрасные принцы и благородные рыцари. А что же делали женщины? Они только ждали, пока им признаются в любви и скажут: "Поехали со мной, красавица!" А потом свадьба и "пир на весь мир". Доротея пыталась представить, как Антреп скачет к ней на коне, встаёт перед ней на колени и говорит: "Я люблю вас. Будьте моей женой!" Что тогда ей сказать? Сразу "да" или позвать родителей с гувернанткой? А потом он её поцелует... Дотти понятия не имела, как это -- целоваться. Помнится, горничные шептались: "А Мартин меня поцеловал!" - "По-настоящему?" - "Да", и Дотти тогда хотелось спросить, разве можно целоваться не по-настоящему, но Лизхен сразу замолкла при виде "младшей фройляйн". Ну вот, Антреп признается ей в любви, просит замуж, она соглашается, и он целует -- как, в щёку, троекратно, как обычно целуются при встрече с родственницами или подругами, как целуется maman с tante Catherine? Или в губы, как русские на Пасху? Или вообще будет целовать её в руку? Она предположила последнее. А дальше? О, дальше свадьба... И ей будут все завидовать -- и Мари, и Рикхен, и Лиза, и Софи, и вообще все! Мари -- особенно. С ней же он не говорил. Значит, выберет её, ту, которую более-менее знает. "Имя у него только некрасивое", - подумала Доротея, - "Ойген. Звали бы его хотя бы Кристианом, или Магнусом, или даже Гансом. Когда мы поженимся, я буду его звать по-другому. Ведь у него же, наверное, это не единственное имя..." Потом мечты сменились более реалистичными мыслями -- а вдруг он на неё не посмотрит, выберет какую-нибудь взрослую барышню или даже Мари... Та красивая, на maman похожая, а Дотти худая, рыжая, конопатая -- её даже дразнили из-за этого, хоть она была не особенно рыжей. И вести себя не умеет. И смеётся громко. И в тарелке ковыряется. Какая из неё графиня фон Антреп? Впервые в своей жизни маленькая Доротея фон Бенкендорф осознала свои несовершенства и расстроилась из-за них. "Ну ничего", - решила она, закрывая глаза. - "Я буду хорошо учиться, научусь, наконец, играть на фортепиано, который стоит в голубой комнате. И он снова придёт, услышит то, как я играю хотя бы Drie Graffen, и спросит у фройляйн - "Кто же играет эту божественную музыку?" - а она и ответит, что я. А Мари будет кланяться и пялиться на него, а он даже и не посмотрит..."
   Через четыре месяца упражнений она умела играть гораздо более сложные пьесы, чем "Три графа". Фройляйн Бок умела исполнять только самое простое, поэтому фрау Юлиана фон Бенкендорф, Доттина мать, сама взялась за обучение младшей дочери, в которой замечала быстрый ум и сообразительность, способность всё схватывать на лету.
   Фрау Юлиана, лучшая подруга великой княгини Марии Фёдоровны, настолько близкая к русской принцессе, что придворные сплетники шептались о том, что она-де является её незаконнорожденной сестрой, статс-дама и жена военного губернатора Риги, мать его четырёх детей, удачно совмещала в себе ум и красоту. Но в красоту сама не верила. Она чувствовала, что стареет, часто ощущала себя больной -- и это неудивительно; она беременела каждый год со дня своей свадьбы; это очень подрывает здоровье. И сейчас, глядя на свою тонкую и хрупкую дочь, старательно играющую сложный этюд, Юлиана с грустью думала -- и её эта участь не минует. Век женщины короток. Антреп связался с ней, минуя мужа, который был вообще против того, чтобы начинать думать о будущих партиях для девочек уже сейчас, и слышать ни о какой помолвке его любимицы с 28-летним графом не желал, хоть тот был и богат. Баронесса же считала эту партию вовсе не плохой. Подождать только года два-три, пока она не созреет физически -- и можно будет выдавать замуж...
   Этих трёх лет у неё уже не было.
   "Немилость" - это слово поселилось в доме Бенкендорфов ещё перед Рождеством и повторялось так часто, что Дотти его запомнила навеки. В ноябре умерла Старая Императрица -- в Риге об этом узнали довольно быстро. Дотти знала Екатерину Великую по портретам, она казалась вечной -- ведь она взошла на престол, когда её папа был ещё мальчишкой не старше её самой, а отца она считала очень старым! Так что даже странно, что Екатерина Вторая умерла именно сейчас. Вместо неё теперь будет править Цесаревич Павел. Или "Пауль", как его называли в их семье -- отец и мать его близко знали. Вот он-то и "высказал немилость". Причём почему-то не к отцу, а к maman. И поэтому ей нужно уехать. Фрау Юлиана давно чувствовала себя неважно, испытывала некие смутные боли, и решила поехать полечиться в Дерпт. Там -- морские купания. Там -- хорошие врачи. В день отъезда она зашла в комнату Дотти, где та боролась с французской грамматикой, и сказала, не глядя на неё: "Ты едешь со мной".
   ... Дотти мало помнит, как умирала её мать, а умирала та долго и мучительно.
   В день смерти матери, 10 марта 1797 года, приехал Антреп, в блестящем камзоле, в белоснежном парике с косицей, перевязанной чёрной атласной лентой, вошёл в комнату больной, откланялся, встал на колени у постели. Дотти, переписывающая набело письмо, которое maman хотела отослать государыне ещё тогда, когда могла писать самостоятельно, вздрогнула при его появлении.
   - Пойди-ка сюда, Доротея, - проговорила слабым голосом мама. - Встань сюда, рядом с графом.
   Она послушалась. На суженого своего смотреть почему-то боялась. Сейчас он не напоминал ни маркиза Карабаса, ни кота. Перед ней стоял взрослый, очень красивый, мало знакомый мужчина.
   - Соедините руки, - приказала умирающая женщина. - Я благословляю вас на будущий брак.
   Девочка вновь ощутила его рукопожатие -- твёрдое, сильное, уверенное. Он был гораздо выше её. И от него пахло какими-то приятными сладковатыми духами. Так она стала наречённой графа Ойгена фон Антрепа, молодого, образованного человека из хорошей семьи, но с авантюристскими задатками, игрока, повесы и красавца. Его немного пугала участь жениха маленькой девочки, но он, как шутил перед друзьями, решил "воспитать себе жену" - и ждать, пока она не вырастет настолько, чтобы быть ему супругой в полном смысле слова.
   ... Мать Дотти хоронили на четвёртый день после её смерти, и никто не плакал, даже отец. Все словно выполняли какую-то необходимую церемонию. Дети подходили прощаться с покойной по очереди, абсолютно спокойные. Однако Мари стало потом плохо, и её вывели из кирхи. Дотти никак не удивил вид покойницы -- она не помнила мать оживленной, улыбающейся. Страдальчески сомкнутые губы и плотно закрытые глаза -- перед лицом смерти Анна Юлиана выглядела мужественно. Как и всегда.
   После похорон матери всем стало понятно, что жизнь никогда не пойдёт так, как прежде.
  

ГЛАВА 2

   Санкт-Петербург, апрель 1797 года.
   Дотти и Мари в сопровождении фройляйн Бок отправились доучиваться в Смольный институт благородных девиц.
   Институт, в которых сестёр Бенкендорф отправили в сырой апрельский день, совсем не весенний, а серый, тоскливый и слякотный, Дотти не слишком понравился. Какой-то казенный запах дегтярного мыла, голые монастырские стены не обрадовали. Тем более, как она узнала, прогулки дозволяются только временами и в этом чахлом садике. Письма будут вскрывать и прочитывать классные наставницы, за непослушание -- понятие, толкующееся очень широко -- ставить в угол и лишать пищи. Дотти обрезали её негустые рыжеватые волосы, выдали форменное платье, которое ей было коротковато, и сказали, что они с Мари будут жить в отдельной комнате с фройляйн Бок, которая поможет им приспособиться к институтскому режиму.
   Учителя были в восторге от её познаний, особенно учитель музыки. Правда, с новыми одноклассницами отношения сразу не сложились. Девочки шептались: "рыжая... длинная... чухонка" за глаза, а в глаза называли "душкой" и "ангелом".
   Первая дружба у Дотти возникла с одной одинокой девочкой, полькой, тоже живущей "на особых условиях" в отдельном комнате, не в дортуаре. Новая подруга сначала не решалась подходить к ней знакомиться попросту, как все, а ходила вокруг да около, подглядывая за ней. Вскоре Доротея не выдержала.
   - Кто там шпионит? - резко произнесла она, в упор разглядывая высокую, темноволосую, длинноногую девочку в таком же куцем форменном платье, которое носила и сама баронесса.
   - Я не шпионю, - отвечала та с дерзким вызовом в голосе.
   Дотти встретилась с ней взглядом и отшатнулась поневоле. Таких пронзительных глаз она никогда не встречала. Их синева напоминала небо в жаркий майский день. Но не было в них безмятежности -- сейчас они горели гневом. У девочки был странный выговор.
   Незнакомке Дотти бросила небрежно и дерзко:
   - И подслушивать тоже нехорошо.
   - Вы забываетесь, мадемуазель, - проговорила девочка по-французски, проглатывая звук "л".
   - Собственно говоря, с кем имею честь? - Дотти читала про поединки и пыталась воспроизвести прочитанное в разговоре с той, которая самим своим взглядом, неправильным французским и прямой осанкой бросала ей вызов.
   - Княжна Анжелика Войцеховская, - отвечала она, отчетливо произнося свой титул и имя.
   - Я Доротея фон Бенкендорф, - в тон ей проговорила Дотти, - баронесса, - добавила она, немного подумав.
   - Про вас здесь говорили. Вы протеже императрицы? Я тоже, но классом младше, - Анжелика кивнула, признав в Дотти "свою".
   - Я понятия не имею, кто или что такое протеже, но ваши девушки - все дуры. Мой брат их побьёт, мне нужно только ему сказать, - в сердцах произнесла Дотти.
   - Вы правы, Доротея. Они все из выскочек, поэтому правят здесь бал. Но я настоящая княжна. И поэтому меня ненавидят, - Анжелика сверкнула глазами. - Всеобщая любимица Элен говорит гадости про всех. И даже про учителей и классных дам. Но, конечно, они этого не знают. Я знаю обо всем, что она говорит. Она в курсе, что я давно вывела её на чистую воду. Поэтому со мной не разговаривает. И весь класс смотрит на меня сквозь пальцы. Если вы тоже её не любите -- предлагаю дружбу, - горячо проговорила княжна.
   - Я принимаю вашу дружбу, - шёпотом отвечала Дотти.
   На уроках Дотти была в числе лучших. Музыка ей давалась особенно легко, и вскоре Дотти начали сажать за клавикорды во время приезда важных гостей. Арифметика шла несколько туго, но так было у всех девочек, кроме m-lle Войцеховской, демонстрировавшей особые способности к точным наукам. Французский даже не считался за серьёзный предмет. Как и танцы. Какие ж это предметы, если одним ты пользуешься почти всегда, а другое -- развлечение?
   Дотти и Анжелика стали близкими подругами на время учёбы в институте. Анжелика происходила из старинного княжеского рода. По матери она принадлежала к семье известных польских магнатов, князей Чарторыйских. Отец по женской линии был в родстве с Радзивиллами. Девочка была рьяной католичкой. На тумбочке в дортуаре она поставила маленькую фарфоровую Мадонну и молилась на коленях перед ней каждый вечер, прежде чем отправиться спать. Анжелика смутно помнила взрывы и выстрелы за стеной её родного особняка на Староместской улице в Варшаве, ржание лошадей и отблески пожаров, суету внизу, крики и плач матери, домашнюю панихиду по казненному бунтовщиками отцу, а потом долгую и тяжёлую дорогу, привёдшую в блистательный Петербург. Анжелика уже давно жила в институте. Ледяной холод утренних дортуаров чуть не свел её в могилу в первые месяцы, но потом она привыкла. Разве что стать серой институтской мышью не удалось -- в княжне пробуждалась удивительная красавица, и к пятнадцать годам она приобрела плавность движений и мягкость форм, сохранив гибкость и стройность.
   Доротея делилась с Анжеликой всеми секретами. В том числе, и показывала письма Антрепа, который как-то узнал, где она сейчас учится, и много писал к ней. Ни слова о любви или о свадьбе, просто рассказывал про свои путешествия, какие-то случаи из своего детства, анекдоты, рижские новости. И всегда приписывал: "Наверное, вы меня забыли? Эта мысль тревожит меня ежедневно".
   - Завидую, - вздыхала княжна. - У тебя уже есть жених. У меня когда будет, не знаю.
   - Ты очень красивая и умная. У тебя будет очень много поклонников, - заверяла её Дотти.
   - Меня не выдадут замуж без приданого, - отвечала княжна. - Поэтому я уйду в монастырь.
   - Приданое? - переспросила Доротея.
   - Ну да, земля, поместья, деньги, семейные драгоценности - Анжелика была удивлена тому, что её наперсница не знает таких элементарных вещей. - То, что твои родители передадут твоему мужу. Без приданого сложно выходить замуж. Даже если ты красивая.
   "Интересно, у меня есть приданое?" - задала себе вопрос Дотти. - "Наверное, есть".
   - А где твои земли? Ты же княжна? - проговорила она вслух.
   - Их отнял русский государь. По секвестру, - заученно произнесла Анж, тем не менее, горячо сверкая глазами.
   - Что такое секвестр?
   - Не знаю, - призналась Анжелика. - Но что-то ужасное.
   - Почему так случилось? - не отставала от подруги Доротея.
   - Мы же поляки. И мы воевали против русских. А потом проиграли. Теперь Польша -- это Россия, а у нас земель почти нет, - разъяснила ей подруга.
   - Ничего себе, - Дотти впервые в жизни слышала про Польское восстание. - А почему вы воевали против русских?
   - Потому что Екатерина Кровавая раздробила нашу страну на несколько частей. Что-то отдала Пруссии, что-то Австрии, а Варшаву себе забрала. И короля Станислава свергли, - объяснила Анжелика так, как объясняли ей самой.
   - А твоя семья воевала против России? - спросила Дотти.
   Анжелика пожала плечами. Она сама не могла уверенно сказать, так ли это. Судя по тому, что говорили её бабушка, дед, оба дяди и мать, русских и Россию в её семье ненавидели. Старший её дядя, князь Адам, воевал против них, говорят, но он никогда не рассказывал об этом, особенно сейчас, когда числился в свите русского принца Александра.
   А Доротея больше ничего и не спрашивала. Она думала -- что будет, если вдруг государю захочется разделить Остзейский край? Произойдёт ли восстание? Война? И не у кого было спросить.
   ... После выпуска Мари и Дотти из одного монастыря были отправлены в другой -- в покои императрицы в качестве фрейлин. Госпожа Бок по-прежнему жила с ними, приглядывая за их поведением. Мари и здесь пользовалась успехом. Всегда первая в котильонах и гротфатере, она кружила головы юным офицерам. Однако и женщины любили её, не считая серьёзной соперницей.
   Дни Доротеи были однообразны и тоскливы. Петербург в павловское царствование превратился в плоский немецкий город. Император не казался Дотти столь уж страшным, как о нём говорят. Ее брату Алексу, теперь прапорщику Семёновского полка тоже. Они часто виделись, много друг с другом говорили и сошлись на том, что Павел страшен только для слабых духом. И для самого себя.
   Балы при Павле весельем не отличались. Дотти вечно стояла за спиной императрицы, видела, что все двигаются, как манекены, сама танцевала, как заведенная -- кто-то приглашал её, она принимала приглашение, делала па так, как учили, потом раскланивалась с кавалером и шла на свое место. Люди прекрасно знали об искусственности павловских балов. Император следил сам за всем, как заправский церемониймейстер. Завтра -- плац-парад, а послезавтра -- церемония мальтийских рыцарей. Люди играли роль марионеток. Будешь своевольно марионеткой -- попадёшь в Сибирь. Прямо с бала или парада.
   Император даже и забыл, что его супруга имела некую подругу-сестру. Дети этой подруги выросли. Один сын -- расторопный худенький мальчик, мечтающий быть произведенным в поручики, всегда одет по форме, не к чему придраться. Говорят, сам следит за всем, не доверяя ни дядьке, ни слуге. Другой тоже милый юноша, но выглядит как-то хило -- пусть идет по гражданской. Первая дочь -- красавица, вторая -- дурнушка. Но так всегда бывает. И да, дети не отвечают за грехи и промахи родителей.
   Императрица Мария Фёдоровна была убеждена, что девочек нужно передавать их будущим мужьям так, как в хорошем обществе принято дарить цветы самым близким людям -- ещё не распустившимися, в бутонах. Чем раньше, тем лучше. Особенно если девочки сироты. Да, у них есть отец -- но что отец! Если нет матери, это и есть настоящее сиротство. Так что императрица взяла на себя обязанности матери и подумала, что Тилли бы её одобрила. Быстрее выдать замуж, чтобы они были защищены, обеспечены и не стали игрушками своих или чужих страстей. И вот ещё одна задача -- мужья для девочек Бенкендорф должны быть серьёзными солидными людьми, в чинах. Чтобы за ними, как за каменной стеной. А любовь? Но в пятнадцать лет любовь не имеет никакого значения. И лучше, если они так и не узнают, что это, эти милые девочки. Императрица выписала в дневник имена двух генералов -- кавалерийского и артиллерийского. Двойная помолвка и двойная свадьба. Отлично! Жалко, что Тилли этого не увидит... И Мария Фёдоровна при воспоминании о подруге-сестре прослезилась.
   При тусклом свете декабрьского утра, когда, казалось, рассвет никогда не наступит в полную силу, и за ночью сразу же появится вторая ночь, а потом -- третья, четвёртая и пятая, Дотти смотрела на себя в зеркало. Простое платье, светло-зелёное с палевыми кружевами, шло ей как нельзя лучше. Лёгкие золотые серьги на туалетном столике ждали своей очереди. Дотти позвонила, и дворцовая горничная начала убирать ей волосы вверх, по недавней моде -- эта мода создана либо для вечно беременных дам, либо для девочек-подростков. К ней относились и перетянутые под грудью платья, лёгкие корсеты и мягкие туфли без каблуков. Дотти такие фасоны шли, ибо она как раз была девочкой-подростком, постепенно превращающейся в рослую суховатую девицу, на которую никто не будет засматриваться. Она много думала о своём женихе -- так называла она Антрепа, хотя никакой официальной помолвки между ними не произошло. В Петербург он уже второй год приехать не мог - "по обстоятельствам, к сожалению, совсем не зависящим от меня", как писал он. Но если она этим летом уедет в Ригу, и там они встретятся, и он увидит её... Ведь она выросла -- институт уже закончила, уже фрейлина, значит, можно и замуж, ведь не так ли? Антреп исполнит обещание, они пойдут к алтарю...
   Но на этот раз юная баронесса фон Бенкендорф готовилась к свиданию со своей нареченной матерью -- императрицей. Та должна сообщить ей нечто важное. И девушка мучилась от любопытства -- что же именно? Вряд ли это плохая новость. Но и очень хорошего от такой таинственности ждать не приходилось.
   ... Когда Дотти вошла, то увидела восседающую на кресле вершительницу судеб, одетую в тёмно-синее платье, вместе со своей старшей сестрой Мари, которая то краснела, то бледнела, то подносила к своему хорошенькому личику платок.
   - Сядь, Доротея, - ответила императрица, кивнув в ответ на Доттин книксен. - Через месяц Мари выходит замуж. Ее супругом станет Иван Егорович Шевич, генерал, человек надежный и состоятельный.
   Дотти припомнила молодящегося генерала-серба в венгерке, всё ещё прекрасно выглядящего и всегда первым открывающего тур мазурки на всех балах. "Но сколько же ему лет?" - девушка слегка поёжилась от догадки.
   - Да, Иван Егорович не молод, но это и к лучшему, - ответила Мария Фёдоровна, словно подслушивая её мысли. - Бедной Мари следует ещё привыкнуть к тому, что скоро она будет замужней дамой, но это её не страшит, правда, дитя моё? - обратилась патронесса к Мари.
   Та лишь тихонько кивнула.
   - Что касается тебя, малютка Дотти, то я также предложу тебе достойного жениха. Он будет рад составить твоё счастье. Знаешь Аракчеева, Алексея Андреевича?
   Дотти побледнела. Ещё бы она не знала Аракчеева! Пугающая наружность, напоминавшая ей о картинках с дикарями-троглодитами из "Естественной истории" - это еще полбеды. Но говорили, что он запарывает солдат до смерти. Что не щадит собственных крестьян в дарованном ему щедрой рукой Павла имении. Что он ненасытен и вид крови подогревает в нем низменные желания. Дотти недаром любила слушать то, что говорят шепотом. Это бывает весьма полезно. Да и без всяких слухов Аракчеев всегда вызывал в ней оторопь. И такое чудовище станет её мужем?! Он, а не красавец Ойген? Лучше сразу утопиться в Лебяжьей канавке.
   - А обязательно ли мне выходить замуж именно сейчас? - произнесла без обычных любезностей побледневшая Дотти.
   - Вообще-то, тебе уже пора. Сама понимаешь, при дворе много соблазнов, да и ваша покойная матушка одобрила бы моё решение и выбор, - снисходительно, как глупому ребенку, начала пояснять Мария Фёдоровна.
   - Но почему Аракчеев? Ведь... - продолжала Дотти, уже упрямо закусив губу, как часто делала в минуты волнения.
   - Алексей Андреевич -- надежный, серьезный человек, и вполовину не такой злодей, как болтают завистники, - перебив её, словно боясь возражений, выговорила императрица. - Да, он требователен к подчинённым, но и предан тем, кого полюбит... Я с ним уже говорила -- он согласен.
   - Никогда, - прошептала Дотти. - Я помолвлена, Ваше Величество. У меня уже есть жених.
   - Да, я знаю, что ты переписываешься с этим шалопаем Антрепом. Но ты с ним не помолвлена, и не смей меня обманывать, -- гневно отвечала Мария Фёдоровна. - Я знаю, что несмотря на мои неоднократные беседы с твоей наставницей, ты продолжаешь получать от него письма. Я приказываю собрать их все и передать мне.
   - Никогда, - и Дотти бросилась к дверям.
   Спустя несколько минут государыня властным жестом распахнула дверь её скромной девичьей спаленки, испугав и так уже не в меру потрясённую состоянием своей воспитанницы фройляйн Бок, и в присутствии рыдающей на узкой кровати Дотти и остолбеневшей от ужаса гувернантки начала рыться в столе. Найдя связку посланий, написанных размашистым мужским почерком, Мария Фёдоровна бросила её в камин. Бумага немедленно занялась пламенем, и Доротея, подбежавшая к камину, уже не успела спасти от уничтожения письма своего суженого.
   - Стыдись, дочь моя, - твёрдо заявила императрица. - В столь раннем возрасте уже марать свою честь связью со взрослым мужчиной -- каково это?
   - Я не... - прошептала она.
   - Больше ты с ним переписываться не будешь. Забудь о существовании графа фон Антрепа. Я не знаю, что побудило Тилли сговорить тебя за него, но сейчас она бы очень пожалела о своём решении, - сказала Мария Фёдоровна уже чуть помягче. Затем, бросив пронзительный и злой взгляд на дрожавшую, как осиновый лист, гувернантку, отчеканила:
   - А вы, фройляйн Бок, за нерадение и пренебрежение собственными обязанностями ссылаетесь за границу. И чтобы ноги вашей не было в Петербурге! Стража! Взять эту женщину!
   Два дворцовых гренадёра, немедленно откликнувшиеся на зов, увели несчастную даму, поддерживая её под руки.
   - Ваше Величество, - Дотти посмотрела на неё таким отчаянным взглядом, что у той смягчилось сердце. - Но я не могу быть женой графа Аракчеева. Я... я никогда не полюблю его.
   - Что ты знаешь о любви, дитя моё? - вздохнула императрица, обнимая её и усаживая на кровать. - Но, впрочем, ты права... Он человек хороший, но немного не вашего круга. К тому же русский. А Кристоф мне писал, что хочет видеть в своих зятьях "своего человека", то есть балтийского немца... С Мари не получилось, о тебе я подумаю.
   Тут её осенило.
   - Кажется, я знаю, кто точно составит твоё счастье! - воскликнула она. - Да, как же я раньше не догадалась! Второй сын Лотты, он же ещё не женат! И как раз остзеец, да ещё попригожее твоего Антрепа, - и она улыбнулась лукаво. - И уже в чинах, как и Аракчеев.
   Доротея не отвечала и не особо прислушивалась к её словам. Её тошнило, у неё болел низ живота -- но не остро, а как-то нудно и тупо. В этом она Марии Фёдоровне не хотела признаться. Кроме того, сцена ареста её гувернантки, сожжение писем наречённого, гнев государыни весьма расстроили её. Пусть делают, что хотят. Раз уж ей надо замуж... Неплохо бы уйти в монастырь, как собиралась Анж, ныне пристроенная фрейлиной к великой княгине Елизавете. Но Дотти лютеранка, у лютеран монастырей почему-то нет, в отличие от католиков и православных. Как всё плохо.
   - Да, - продолжала говорить сама с собой Мария Фёдоровна. - Кристхен -- хороший сын, и у него есть все задатки, чтобы стать хорошим мужем и отцом семейства. У него всё есть -- золотое сердце, красота -- хотя с лица воды не пить, правда? - богатство, великолепная карьера. О лучшем тебе и мечтать не надо, девочка моя! Завтра же я тебе его представлю, и ты позабудешь о своём Антрепе навсегда.
   Доротея кивнула. Ей на самом деле уже давно хотелось в уборную, и она обрадовалась, когда императрица наконец-то ушла, надавав ей массу наставлений, как завтра одеться и как держаться перед женихом, а особенно перед потенциальной свекровью -- гувернанткой великих княжон, графиней Шарлоттой фон Ливен. Нужно было выглядеть опрятно, аккуратно, нарядно, но не вызывающе -- фрау Шарлотта, или Лотта, как её называла Мария Фёдоровна, не слишком одобряла моды современности, пришедшие из революционной Франции; говорить не очень много, спокойно, но не зажато и не слишком громко, проявляя выдержанность; и прочая, и прочая...
   В уборной Дотти заметила, что все её нижние юбки пропитались кровью. Живот по-прежнему болел. Значит, у неё что-то лопнуло внутри, наверное, от бега и волнения; теперь она истечёт кровью и умрёт. И никакой свадьбы не будет. Ни с кем. Ни с Аракчеевым, ни с Антрепом, ни с этим неизвестным "Кристхеном". И её похоронят... И все будут плакать, когда она будет лежать в гробу...
   У Альхена, уже зачисленного в свиту флигель-адъютантом, сегодня не было дежурства и он зашёл к ней.
   - Ничего себе! - с порога заявил он. - Тут все говорят, как ты нахамила государыне-матушке. Не ожидал от тебя такого, сестрёнка...
   - Альхен. Я умираю, - сказала она тихо, сжавшись в клубок на подушках.
   - А что с тобой? - брат осмотрел её, но кроме бледности ничего не заметил.
   - У меня кровь течёт, - прошептала она.
   - Горлом? - он подумал, что у неё началась скоротечная чахотка.
   Она покачала головой, покраснев, потому что ей придётся доверять брату довольно интимные подробности, которые бы и фройляйн Бок не доверила.
   - У меня лопнуло что-то внутри. Живот сильно болит. И кровь идёт... оттуда, - призналась она. - И вот... Слушай, когда я буду умирать, не уходи. Мне одной страшно будет.
   - Надо доктора хотя бы позвать, - и он, не слушая робких возражений сестры, пошёл за лейб-медиком, который сразу же вывел его из спальни Дотти, а ей объяснил, что это кровотечение абсолютно нормально, означает, что она достигла зрелости, будет повторяться каждый месяц примерно в один и тот же день и совершенно не угрожает жизни. А потом пошёл поделиться новостью с государыней, которая перенесла знакомство Дотти с очередным претендентом на её руку и сердце на три дня.
   Претендента этого, про которого в самый последний момент вспомнила императрица, звали Кристофом-Генрихом фон Ливеном, ему скоро исполнялось 25 лет, но несмотря на свой молодой возраст, он был уже генерал-майором и начальником Военно-Походной канцелярии императора Павла, исполняя обязанности первого советника и докладчика по военным делам. Многие говорили, что своей должностью и стремительным восхождением к вершине власти этот красивый, неглупый, но довольно скромный и даже временами застенчивый молодой человек обязан исключительно матери, её влиянию и положению. Те, у кого язык был погрязнее, распускали и более мерзкие слухи, памятуя о его приятной, несколько девичьей наружности и о том, что он никогда не был замечен в волокитстве за сколько-нибудь известными в свете красавицами и актрисами. Правде же верили немногие. А она заключалась в том, что судьба вознесла его высоко по необъяснимой прихоти и воле императора Павла, которому он понравился ещё и потому, что весьма спокойно реагировал на его вспышки гнева, строгие ноты в голосе, не бледнел и не краснел, не терялся и всегда сохранял хладнокровие. Такова была его судьба -- прийти к власти очень рано. И, надо сказать, надолго.
   Впрочем, и мать Кристофа, Шарлотта Карловна, тоже сделалась воспитанницей царских детей и практически членом императорского семейства весьма неожиданно для себя, возвысив тем самым очень древний, но значительно обедневший род своего покойного супруга. Чтобы объяснить, как это произошло, нужно вернуться в 1783 год, когда в дверь скромного небольшого особняка на Купеческой улице Риги постучался один богато одетый господин...
  

ГЛАВА 3

   Рига, апрель 1783 года.
  
   Небо над рижскими шпилями хмурилось, обещая зябкую морось. Гражданский губернатор Лифляндии граф Георг Браун, родом из ирландских наёмников на русской службе, был совсем не рад, что решил нанести визит к Frau Generalin баронессе фон Ливен сам, а не вызвать её к себе. Предместье бедное и пользующееся дурной славой, его карета обратила на себя внимание каких-то негодников, чуть не выбивших камнями окна. В такую мерзопакостную погоду даже выезжать никуда не надо было -- опять разболятся кости... Но приказ Государыни есть приказ Государыни. Его надо было выполнять. "Господин Браун, вы всегда присылаете мне из Риги лучшие апельсины, и я привыкла доверять вашему вкусу и суждению. Поэтому прошу вас подобрать из числа ваших горожанок умную и добродетельную особу, которой я могла бы поручить воспитание своих внучек", - написала она ему.
   В добродетельных особах здесь недостатка не было, но Браун первым делом вспомнил о госпоже фон Ливен, недавно приславшей ему просьбу открыть пансион для девочек из купечества. Высокая, статная, когда-то очень красивая женщина средних лет держалась перед губернатором с воистину королевским достоинством, несмотря на несколько вылинявшее платье, фасон которого устарел лет на 10, стоптанные башмаки и аккуратно чиненные перчатки, указывающие на явную стесненность в средствах. И прошение подала молча, несколько скованно -- сразу видно, что делала это впервые.
   Потом Браун навёл справки о ней. По мужу Шарлотта-Маргарита фон Ливен принадлежала к роду когда-то славному, лучшему в Курляндии, но растерявшему все принадлежавшие ему земли после присоединения Ливонии к России. Сама она родилась в семье мелкопоместных эстляндских дворян фон Гаугребенов, из "лесных жителей", как говорят здесь, по образу жизни мало чем отличающихся от крестьян.
   Отто-Генрих-Андреас фон Ливен, генерал-майор артиллерии и киевский военный губернатор, умер 2 года назад, довольно неожиданно, не оставив ни жене, ни детям, которых у него родилось шестеро, почти никаких средств. Похоронив мужа в Малороссии и потратив на его похороны половину скромных сбережений, женщина с детьми выехала на родину, в Остзейский край, где и жила поныне, едва сводя концы с концами. Такую историю баронесса поведала в своём прошении, упомянув, что пансион поможет ей заработать средства на приданое дочерям и на образование сыновьям. Тут как раз пришло письмо от императрицы Екатерины, и фон Браун подумал, что неплохо бы дать этой достойной женщине шанс устроить свою жизнь и будущее её многочисленных детей. Сейчас, стучась в довольно обшарпанную дверь, губернатор Риги был уверен, что баронесса фон Ливен немедленно уцепится за его предложение.
  
   ... Дверь открыла девушка-подросток, высокая, в одежде, какую обычно носят служанки, со светлой пушистой косой чуть ли не до пояса. Наверное, горничная, - догадался Браун.
   - Милая, позови свою госпожу, - обратился он к ней. - Скажи, что я губернатор и хочу с ней поговорить по поводу её прошения.
   - Вы говорите про Mutti? Проходите, располагайтесь, она в саду, сейчас я её позову, - проговорила девушка, слегка вспыхнув. Губернатор тоже засмущался -- так он принял барышню за служанку? Какой конфуз!
   - Простите, fraulein... - обратился он к ней. - Как ваше имя?
   - Минна... То есть, Вильгельмина Мария Магдалена фон Ливен, - отвечала юная особа и даже попробовала поклониться. А потом она убежала в сад, где Mutti с помощью младших мальчиков рубила капусту. Минна впервые за всю жизнь устыдилась собственной бедности, которую мама всегда называла "честной". Неудивительно, что этот важный господин принял её за служанку -- ведь руки у Минны все в цыпках от того, что она стирает на всю семью -- прачку Мартину продали 3 месяца назад, чтобы было на что запастись дровами на зиму.
   Мать её копалась в огороде, обутая в деревянные крестьянские башмаки. Подол её всегдашнего чёрного платья был обвязан под коленями. Когда дочь сообщила ей о прибытии Брауна, она всполошилась - нужно хоть как-то привести себя в порядок. Неужели на её просьбу последовал положительный ответ? Но раз так, то почему её не вызвали к губернатору письмом и что он делает здесь? Она критическим взором оглядела себя, сыновей и старшую дочь. Вспомнила, что в гостиной пол сегодня еще не метён. И к кофе предложить нечего, и то, кофе у них только цикориевый, а на обед будет одна тушёная капуста с луком...
   - Минна, одень воскресное. Отведи Кристхена и Ганса наверх, проследи, чтобы они умылись, и поищи им чистые рубашки. А Грете скажи, чтобы она собрала что-нибудь на стол, - не растерялась фрау Шарлотта и быстрым шагом пошла в дом, в свою тесную спальню, где наскоро умылась, быстро причесалась и переоделась в своё лучшее тёмно-серое платье с белым воротником.
  
   ... - Чем имею честь, Excellenz? - спросила баронесса, после того, как Браун наскоро поцеловал ей руку. - Право слово, прошу меня извинить, таковы наши обстоятельства...
   - Я вижу, баронесса, - сочувственно произнёс Браун, оглядывая скромную обстановку домика, изразцовую печку, простую деревянную мебель, вытертую обивку дивана, старые часы на каминной полке, чуть поёживаясь от сырого холода -- когда дома никого не было, в гостиной не топили, чтобы дрова не расходовать зря. - И нисколько в этом вас не виню. Мой визит действительно стал неожиданностью. Недавно со мной связалась наша государыня Екатерина Алексеевна. Ей требуется наставница для великих княжон и она поручила мне задачу найти её среди рижских дворянок. Мой выбор пал на вас. Видя, как вы и в трудных обстоятельствах жизни не теряете своего достоинства, я подумал, что Её Величество будет от вас в восторге...
   Фрау Шарлотта не изменилась в лице. Никакой радости, никакого изумления, лишь ледяное спокойствие. Она молчала, а Браун продолжал:
   - Ведь это прекрасная возможность обеспечить будущность вашим детям... Насколько я знаю, у вас их шестеро?
   - Да, Excellenz, четыре сына и две дочери, - отвечала женщина.
   - И каково их будущее, вы об этом думали? - спросил губернатор испытующе.
   Тут он увидел трёх мальчишек, входивших в комнату -- одного постарше, двум другим -- меньше десяти лет. Хорошенькие мальчишки, с длинными светлыми локонами, похожие на пасхальных ангелочков, только очень худенькие. В приличных, хоть и штопаных костюмчиках, но босые. Увидев его, они нестройно поклонились.
   - Это ваши сыновья, Frau Generalin? - немедленно продолжал он.
   - Да, Exellenz, старший Фридрих, потом Кристоф и Иоганн, - отвечала Шарлотта, опять смутившись. Её выручила Минна, которая, что-то проговорив, увела наверх всех мальчиков, кроме Фрицхена, который убежал на улицу.
   - Есть ещё Карл, старший. После смерти моего мужа он остался за старшего, - продолжала женщина. - Нынче он в отъезде, в Грушене -- это наше имение в Курляндии. Я поручила подготовить ему землю к продаже. Надеюсь, покупатели найдутся быстро и это поможет нам пережить следующую зиму.
   - Насколько я знаю, все ваши сыновья записаны в армию в разных чинах? - продолжал фон Браун сочувственно.
   - Да, Ваше Превосходительство. Но я не знаю, смогут ли они начать служить, - вздохнула баронесса. - Я боюсь, что не хватит денег на обмундирование, ведь, как мне говорили, это стоит немалых денег.
   - Если вы примете моё предложение, то вполне вероятно, что все они будут устроены в Гвардию. А ваши дочки найдут хорошие партии среди петербургской знати. - он улыбнулся хитро.
   - Я не могу вам дать ответ сразу, - к Шарлотте сразу же вернулась твёрдость. - Я надеялась заработать честным трудом...
   - А разве воспитывать детей великого князя Павла -- это нечестный труд? - возразил Браун, искренне не понимавший, почему эта дама не отвечает сразу "да", как сделала бы на её месте любая другая, пусть даже более обеспеченная особа. - Видя, насколько воспитаны ваши собственные дети, я думаю, что вы и чужих детей сможете воспитать так же.
   - Боюсь, из меня выйдет неважная гувернантка. Я же совсем не учёная. Я не знаю французского, - грустно улыбнулась женщина, и Браун заметил, что она была не так уж стара -- просто жизненные испытания и невзрачный наряд её заметно состарили, и глаза у неё всё ещё красивые -- серо-голубые, обрамлённые длинными, загнутыми вверх ресницами, и руки, несмотря на то, что жестки и красны от физической работы, всё ещё выдают её благородное происхождение длиной тонких пальцев и формой ногтей, и фигура у неё подтянута и стройна. Если одеть её в придворное платье, красиво убрать волосы, сняв этот дурацкий чепец -- будет очень хороша... Ей ведь ещё нет и сорока.
   - Ах, об этом не беспокойтесь. У них будут учителя, - усмехнулся губернатор. - Вам нужно сформировать их характеры, внушить им добродетели, которыми вы сами обладаете... И, - он перешёл на шёпот. - Не забывайте о себе и своей семье. У вас дома так холодно, а дети бегают босиком.
   - Увы, - проговорила фрау Шарлотта. - Но обувь нынче стоит так дорого, а мальчики очень быстро вырастают из всего...
   - Соглашайтесь, и вы очень скоро сможете купить им сколько угодно башмаков, - проговорил он.
   Она вновь замолчала. Задумалась. В словах фон Брауна был свой резон. Они с Карлом продадут это имение -- и что? Земля в Западной Курляндии стоит не очень много, Грушен находится в топком месте и людей там почти нет -- все переселились ещё пятнадцать лет назад. Они просто проедят эти деньги, а если дети вновь заболеют заразной болезнью, как в прошлом году, и придётся платить доктору? А если с ней самой что-нибудь случится, неужели им всем одна дорога -- в приют?
   Уже два года фон Ливены живут одним днём. Но долго это не может продолжаться. Старшему сыну Шарлотты 16 лет, он умница, совсем уже взрослый, её главная надежда и опора, - но в его возрасте многие юноши уже начинают делать карьеру, а денег ему не хватит даже на скромную экипировку. Неужели отдать его в богословскую школу, как он уже предлагал ей? "Духовное звание -- это верный кусок хлеба, а офицеры получают совсем немного жалованья", - говорил он рассудительно, она поначалу резко возражала против этой идеи, но недавно всё чаще начала приходить к мысли, что сын прав. А прочие мальчики? Им нужно учиться, продолжить начатое в Киеве образование, но на какие деньги? С девочками ещё грустнее. Минна хороша собой, в апреле ей уже исполнится пятнадцать, но такая жизнь быстро испортит её внешность и вряд ли ей повезёт так же, как повезло в своё время её матери, нашедшей мужа, никуда не выезжая с мызы (которую было бы правильнее назвать хутором) и не имея никакого приданого, кроме того, что сшила своими руками. Катарина ещё маленькая, хрупкая девочка, вечно страдает грудью (вот и сейчас лежала больная), доктор давеча говорил, что ей не подходит здешний климат и может случиться чахотка, но нет денег вывезти её на юг. И на хорошее питание тоже нет, мясо они практически не едят, молоко стоит недёшево, так что дети её явно недоедают -- вот и болеют так часто, и фрау Шарлотта, в очередной раз платя в аптеке за дорогую микстуру или толкаясь на рынке вместе с единственной своей служанкой за костями к бульону, всё чаще ловила себя на мысли, что если кто-нибудь из них умрёт, то она вместе с печалью испытает ещё и облегчение -- меньше денег будет уходить, - и поражалась своей чёрствости, которая никогда ей прежде не была свойственна.
   Фрау Шарлотта, конечно же, часто задумывалась, как поправить свое положение. Можно занимать деньги, но с чего отдавать? Пенсия мужа копеечная, хватает только на самую скромную провизию. Просить она не умела и не могла -- так её воспитали, отец повторял ей всегда: "Никогда ни у кого ничего не проси, Лотта". Родня мужа сама бедствовала, тоже была многодетна, и на неё рассчитывать не следовало. У самой Шарлотты родственников почти не осталось. Оставалось лишь молиться Богу. И думать, как заработать деньги самим. Катарина, её младшая дочь, оказалась талантливой вышивальщицей, и фрау Шарлотта думала продавать её работы за сдельную цену. Кроме того, недавно баронессе пришла в голову идея с пансионом для купеческих девиц. Но и для её воплощения в жизнь нужны деньги, равно как и на материалы для вышивания, которым они надеялись заработать... И тут ей предлагают, практически ни с того, ни с сего, столь высокую должность -- не Божье ли это чудо? Но что-то мешало ей согласиться с лёгким сердцем на предложение губернатора. Виделся в этом какой-то подвох. И нравы при Дворе её пугали -- даже в Ригу проникали определённые слухи о поведении государыни, о том, какие скандалы там случаются, сколько неприкрытой мерзости и разврата творится в Петербурге, в ближайшем окружении императрицы. Если она переедет туда, то кто может поручиться, что её дети не подвергнутся дурному влиянию в незнакомой обстановке? Однако их будущее в Риге было ещё мрачнее...
   - Excellenz, - наконец проговорила баронесса. - Я думаю, что недостойна этой милости. Я прошу дать мне возможность зарабатывать своим трудом. Мои дети мне в этом помогут.
   Фон Браун уже потерял терпение. Какая строптивая дама! Эти остзейцы все поголовно упрямы как ослы, но эта женщина -- особый экземпляр. Даже очевидные факты её не останавливают.
   - Фрау баронесса, - начал он. - Вспомните, что вы дворянка. Вспомните, кем был ваш супруг и каков его род. Я предлагаю вам послужить русскому Двору, поэтому и отказываюсь давать вам разрешение на открытие этого пансиона или что вы хотели открыть? Я даю возможность вашим детям сделать карьеру и вести тот образ жизни, который предполагает их происхождение. Ваши сыновья должны служить России в рядах её армии. Вашим дочерям следует выйти замуж за благородных и состоятельных людей. Последний раз спрашиваю -- вы поедете в Петербург или нет?
   Призыв к дворянской чести возымел на фрау Шарлотту действие. Она кивнула головой. На этом разговор был окончен. Дети его услышали и долго ещё обсуждали, что и как они будут делать в Петербурге. Минна долго вертелась перед выщербленным старым зеркалом, растопыривая полы своего скромного ситцевого платьишка, пытаясь взбить волосы в высокую причёску, как видела где-то на картинке.
   - Кого ты из себя изображаешь? - окликнул её старший брат, вернувшийся уже поздно, когда Mutti пошла спать, а Минхен не без труда уложила в постель младших мальчишек, весьма взбудораженных как визитом губернатора, так и перспективой поездки в столицу.
   - Знатную фройляйн, вот кого. Ты что, не слышал, что мы поедем в Петербург? Приезжал губернатор Браун. Правда, мама не хочет... Она думает, - и Минхен пересказала то, что подслушала из разговора Mutti с Гретой. - Что вы начнёте играть в карты и пьянствовать, особенно Фрицхен, потому что он озорник, а нас с Катхен соблазнят местные гвардейцы, увезут и лишат чести. Потому что русские развратны, а их царица развратна больше их всех.
   - Если кто-нибудь попробует тебя там пальцем тронуть, я ему этот палец отрежу, - и брат посмотрел на неё жестко, и Минна поняла -- он не шутит.
  
   ... Через два дня Шарлотта фон Ливен уже ехала в Петербург со своей верной служанкой Гретой. В приёмной императрицы её поразила сказочная роскошь, множество слуг -- такого баронесса фон Ливен никогда в жизни не видела, но глаза у неё не загорелись ни при виде лакеев в пудрёных париках, ни когда её проводили в комнату с бархатными портьерами и шёлковыми экранами, сказав, что ей нужно здесь подождать. Грета выступала в роли её компаньонки, её тоже одели в "господское" - по какой-то случайности, наверное.
   - Вот красота-то такая! - воскликнула наивная латышка, которая вообще даже представить не могла себе, что хоть раз в жизни окажется в окружении такого великолепия. - Представьте, как мы теперь заживём!
   - Не обольщайся, Маргарита, - оборвала её госпожа. - При первой же возможности я откажусь. И даже буду рада, если Её Величеству я окажусь неугодна и она возьмёт другую гувернантку.
   - Как же, фрау Шарлотта... - заговорила женщина.
   - Маргарита. Ты не знаешь, какие здесь нравы. Здесь же сплошные интриги и зависть. Я не говорю о разврате. И императрица подаёт своим образом жизни, распущенностью, ненасытностью и вседозволенностью самый печальный пример. Мне нужно будет воспитывать великих княжон добродетельными, порядочными, честными особами, но боюсь, что пример их бабки в конце концов сведёт все мои усилия на "нет".
   - Спасибо вам за откровенность, - проговорил женский голос по-немецки. Из-за ширмы вышла дама, лицо которой обе женщины смутно знали по портретам. У женщины были дьявольски-умные светло-серые глаза, она была уже совсем немолода, довольно тучна, но черты её лица не расплылись и сохраняли свою правильность.
   - Ваш-ше Величество... - фрау Шарлотта заговорила по-русски с ужасным остзейским выговором, заметно волнуясь. - Простите, Ваше Величество.
   - Госпожа фон Ливен, вы именно та женщина, которая мне нужна, - невозмутимо продолжала повелительница четвёртой части суши. - Того разврата, о котором вы говорили, ни вы, ни ваши дети никогда не увидите. Что касается моих внучек, то я уверена, что вы вырастите их по своему образу и подобию.
   Фрау Шарлотте-Маргарите-Катарине фон Ливен ничего не оставалось, кроме как поклониться низко и принять царскую милость. Так решилась её судьба на оставшиеся 40 лет её жизни. А вместе с ней -- судьба её шестерых детей, сыновей Карла, Фридриха, Кристофа и Иоганна и дочерей Вильгельмины и Катарины.
   С её детей сняли мерки, одели их с ног до головы, надарили девочкам кучу кукол, а мальчикам -- целые гарнизоны солдатиков и целый арсенал игрушечного оружия (хоть каждый из них давно уже умел управляться с настоящим), до отвала закормили никогда не виданными ими конфетами, фруктами и сладостями и повезли в столицу Российской империи.
   Так фон Ливены стали важны, богаты и знатны и быстро забыли о своей бедности, особенно младшие дети, которые вспоминали из этих двух лет только жизнь в деревне, охоту и рыбалку, но не лишения и унижения, связанные с безденежьем.
   Карл поступил в полк поручиком, был назначен адъютантом к светлейшему князю Потёмкину, отправлен на юг страны и оказался очень талантливым офицером. Особенно он отличился во время взятия Варшавы в 1794 году, получив за решительную атаку против мятежников золотое оружие. Братья его делали успехи несколько поскромнее, но тоже честно воевали в горячих точках того времени. Что касается девочек, то Минна вышла замуж за своего кузена по линии матери, барона Георга фон Поссе и отправилась жить в Курляндию. Катарина же сделала великолепную партию, став женой младшего сына известного рижского богача, барона Фитингофа, которого Екатерина Вторая звала "королём Лифляндии", ибо выросла в настоящую красавицу, а положение её матери сделало "вторую ливеновскую девочку" завидной невестой.
   А их мать искренне полюбила своих воспитанниц. Девочки были совсем разные -- покладистая красавица Александра, мечтательная и нежная Елена, капризная Мария, получившая от бабушки прозвище "маленький драгун", шустрая проказница Екатерина и тихая малышка Анна. К Шарлотте Карловне тянулись и великие княгини, жёны Александра и Константина Павловичей, оторванные в очень юном возрасте от своей родины и привычной среды. Судьбы воспитанниц стали для скромной рижской дворянки не менее близки, чем судьбы собственных детей, которые естественным образом отдалялись от неё по мере взросления, особенно мальчики. Екатерина Алексеевна её очень уважала, так же, как и Мария Фёдоровна, которая сделала её своей близкой подругой, называла на "ты" и "Лоттой". Павел Первый прислушивался к её мнению. Вознаграждался труд императорской гувернантки весьма щедро -- все обещания Брауна были исполнены в точности и даже умножены сторицей. Так, баронесса фон Ливен с нисходящим потомством была сделана графиней; ей дали Екатерининскую ленту, звание статс-дамы, несколько имений в Остзейском крае, а также в Ярославской и Саратовской губернии, богатую ренту в Малороссии, и это не считая бриллиантовых перстней, драгоценных браслетов и медальонов, денежных подарков. Но она всегда помнила, кем была до 1783 года, когда перебивалась с хлеба на воду вместе с детьми; и кем была до 1766 года, когда её взял в жёны один проезжий полковник, какой-то знакомый её отца, и увёз в Киев, по месту своей службы. Поэтому по мере сил эта почтенная дама помогала бедным и незнатным своим соотечественникам "выйти в люди".
   Такова была история возвышения семьи, в которую суждено было войти Доротее фон Бенкендорф, 14-летней протеже императрицы Марии Фёдоровны, сочетавшись браком с третьим сыном фрау Шарлотты.

ГЛАВА 4

   Санкт-Петербург, август 1799 года.
  
   Медленный августовский закат оставлял на матово-розовом небосклоне размытые сиреневые полосы. За столом на веранде загородного дома, который нанимала на Петербургской стороне княгиня Войцеховская, сидело четверо -- сама княгиня, дама когда-то весьма привлекательная, но ныне исхудавшая и пожелтевшая до невозможности, в траурном платье с белой кружевной отделкой, её младший брат Адам -- очень красивый черноволосый молодой человек, её второй брат Константин, не похожий на них всех, изящных и тонкокостных брюнетов, тем, что был довольно дородным шатеном с каре-зелёными светлыми глазами, и княжна Анжелика Войцеховская, двенадцатилетняя тоненькая девочка, только-только начавшая превращаться в девушку. Вечер был душный, жужжали комары. За столом говорили по-польски.
   - Анеля, иди спать, - приказала княжне её мать своим обыкновенным, вялым и безразличным тоном, которым всегда говорила с дочерью.
   - Нет, пусть остаётся, - возразил Адам. Заходящее солнце отражалось в его глазах, делая их огненными. Анж неоднократно замечала этот отблеск пламени в его глазах и иногда боялась своего дядю из-за этого. Если бы он не был к ней всегда добр, добрее, чем её мать, то она считала его злым колдуном.
   - Что она может знать? - Константин поддержал сестру, он всегда её поддерживал.
   - Она её видела, - проговорил Адам. - Опиши, какова она. - и старший князь выжидательно посмотрел на племянницу.
   - Во-первых, она брюнетка... - начала девочка не спеша, радуясь, что оказалась в центре внимания.
   Взрослые переглянулись.
   - На это наверняка уже обратили внимание, - произнесла Анна. - Они же оба светловолосые.
   - Да, обратили, - вставила Анжелика, прекрасно понимающая, о чём идёт речь.
   - Кто? Царь? - спросил Адам, нахмурившись.
   - Он-то обрадовался,что у них наконец кто-то родился. Это всё его жёнушка. Елизавету она не любила никогда, - отвечал за девочку её младший дядя. - Вот и воспользовалась случаем... А так как тебя видели с Lise чаще всего, то никто не сомневается, в кого девчушка пошла мастью, - и Константин усмехнулся криво. Старшего брата он никогда особо не любил. Всю жизнь, сколько бы он ни помнил себя, младшего князя Чарторыйского сравнивали с Адамом не в его, Константина, пользу. И нынче, когда оба стали взрослыми, он никогда не упускал случая поддеть "нашего книжника и фарисея", как он звал старшего брата.
   - Так Александр её признал? - уточнил Чарторыйский-старший.
   Анна кивнула.
   - Какое благородство, надо же. Они оба такие благородные, - проговорил он, горько улыбнувшись. - Признаться, меня иногда тошнит от их великодушия. Оказали милость несчастному пленному и заслужили место на небесах...
   - Адам! - одёрнула его сестра. - Подумай об Анеле. Мы и так уже...
   - А пусть знает, - глаза его сверкнули, свечи на столе разгорелись ярче. - Ей тоже полезно знать, чего стоит благородство москальских государей.
   - Интересно, что твой принц запел, если бы родился мальчишка, - спокойно проговорил Константин, видя, как мрачнеет лицом его сестра.
   - Сделал бы то же самое, не сомневаюсь, - отвечал его старший брат, наливая себе ещё вина.
   - И на русский престол бы сели Чарторыйские? - продолжал Константин. - Да ты этого хотел, Жорж Данден, я знаю, как ты обрадовался, когда пришли вести о беременности Элизы. И мама наша была вне себя от радости.
   - Но что мы будем делать сейчас, вот в чём вопрос, - произнесла Анна, прервав младшего брата. - Государь уже всё знает. Когда твою дочь понесли крестить, то царь, поглядев на неё -- а она очень похожа на нас всех, это уже заметно, - спросил у статс-дамы, держащей младенца на руках: "Сударыня, возможно ли, чтобы у отца-блондина и матери-блондинки родился чёрненький ребёнок?" Принц и принцесса побледнели, как полотно. А эта статс-дама -- совсем не дура, хоть и чухонка, - отвечала: "Государь, Господь всемогущ".
   - "Господь всемогущ"... - повторил Адам, пробарабанив по столу своими тонкими пальцами некую мелодию. - В самом деле. Мать мне в Пулавах говорила, что ребёнка могут убить... И, знаете, я склонен ей верить.
   - Нашей матери всё время мерещится самое страшное, - усмехнулась Анна. - Она всех мерит по себе.
   - Замолчи! - Адам сжал пальцы в кулак и со всей силой ударил о стол.
   - Что, думаешь, я не права? - Анна совсем не боялась гнева брата, а вот Анеля слегка испугалась и отодвинулась от старшего князя куда подальше.
   - Хватит об этом, - твёрдо проговорил Адам.
   Его часто злила собственная семья, "Familia", как говорили в Речи Посполитой. Вся семья, кроме Анели, этой милой девочки, понимающей его с полуслова и, несмотря на юный возраст, никогда не говорящей глупости. Он произнес:
   - Великую княжну нужно как-то вывезти в Польшу. И чем быстрее, тем лучше. Всё осложняется тем, что её признали дочерью Александра.
   - Ты опять опоздал, - сказал насмешливо Константин. - Почему ты всегда опаздываешь?
   - Тебе лучше вообще молчать об этом, Адам, - быстро, скороговоркой продолжала Анна. - Ты представляешь, что этот безумный может сделать с тобой? Со всеми нами? Я боюсь, он уже догадался...
   - С каких это пор ты всё время всего боишься, Анна-Мария? - нехорошо улыбаясь, произнёс Адам. - Я помню тебя совсем другой, не такой трусливой курицей... Стыдись. У тебя растут дети, какой пример они почерпнут от тебя?
   Анна вскричала: "Довольно!", резко встала из-за стола и прошла к себе наверх, громко топая каблуками. Анжелика усмехнулась. Она тоже считала свою мать "трусливой курицей". Адам всегда говорил ей, что та была смелой, дерзкой, решительной и сильной до того, как в хмурый ноябрьский день слуги принесли в Голубой дворец на Староместской изъеденный бродячими псами до неузнаваемости труп Анжеликиного отца, князя Станислава-Юзефа Войцеховского, с табличкой "Предатель", прибитой гвоздями к груди. С тех пор Анна стала другой. И вообще всё пошло наперекосяк. Анж тогда было всего семь, она мало что помнит. Мама до безумия любила её братьев, особенно противного Анжея, постоянно задиравшего сестру, а с Анжеликой если и общалась, то всегда бесцветным, равнодушным голосом, не глядя ей в глаза. Слава Богу, остальные члены семьи её любили гораздо больше матери, особенно бабушка и старший дядя. Иначе бы она с ума сошла.
   - Зачем ты так? - вскинулся Константин после ухода сестры. - Ты что, как будто не знаешь, что она пережила, да?
   - Брат. - спокойно произнёс Адам. - Я сидел в Брюссельском тюремном замке на хлебе и воде. Меня пырнули ножом в живот у себя на Родине и я чуть было не разделил участь несчастного Стася. Я сражался под москальскими пулями в Девяносто втором. И, наконец, мы с тобой пять лет живём вдали от родной Польши, униженной и растоптанной русскими сапогами. Но я не превратился в истеричную бабёнку. Как и ты, кстати.
   - Она женщина, Адам, - тихо проговорил Константин. - Она мать.
   - Она Чарторыйская, - произнёс его старший брат, и потом обратился к Анжелике:
   - Ты тоже Чарторыйская.
   - Я Войцеховская, дядя, - возразила Анж, пристально глядя на него.
   - Всё равно. Мы одна семья. Familia.
   - Что мы будем делать с твоей бастардкой, Адам? - продолжал Константин. - Можно попросить аудиенции с государём... Пусть мать приедет, она умеет говорить даже с настоящими бесноватыми и кликушами. Убедим их всех, что девочка не имеет никакого права зваться великой княжной, Александр пусть откажется от неё...
   - Константин, хватит. - оборвал его Адам. - На престол эта девчонка всё равно не сядет. Ни на наш, ни на русский. Мы можем подождать, пока она вырастет, а там решим, что с ней делать дальше.
   - Брат мой, ты что, совсем не понимаешь? - вспылил младший из Чарторыйских. - Ей не дадут вырасти! Просто не дадут!
   Адам равнодушно пожал плечами.
   - Господь всемогущ, - как-то невпопад проговорил он, глядя на синий сумрак неба.
   - Если тебе не жаль Элизы и этой крошки, то подумай о том, что мы упускаем... Мать тебе никогда не простит того, что ты не воспользовался шансом, - продолжал Константин. - Ведь она всегда говорила, что нам нужна кровь королей в роду.
   - Да, родив тебя, меня и сестёр непонятно от кого, - холодно возразил Адам. - Из её многочисленных любовников королём был только один. И тот - Понятовский.
   Константин покосился на Анжелику. Он считал её совсем ребёнком и стыдился того, что в её присутствии они обсуждают других взрослых. Так не делается.
   - Ты хотя бы об Анельке подумал, - тихо и серьёзно произнёс Константин. - Говоришь такие вещи в её присутствии.
   - Если бы в мои двенадцать лет кто-нибудь говорил при мне такие вещи, я не наделал столько глупостей, - вздохнул Адам. - Так что пусть слушает. Что касается упущенного шанса..., - он посмотрел на племянницу оценивающим, пристальным взглядом. - Я думаю, мать прекрасно понимает, что вырастет из нашей с тобой юной родственницы.
   - Что из меня вырастет, дядя? - подала голос юная княжна.
   - Красавица, перед ногами которой будет лежать целый мир. Все короли. Все императоры. Даже сам Папа Римский, - без улыбки сказал Адам Чарторыйский. - А сейчас, действительно, тебе пора уже спать.
   Анжелика, пожелав всем bon nuit, ушла к себе наверх.
  
   ... На следующий день она узнала, что её дядю отправили послом в Сардинию. Сардинского королевства уже не существовало, король кочевал по всему Аппенинскому полуострову, и назачение князя Адама казалось всему свету мягким вариантом опалы. Зная это и испугавшись, что опала может распространиться и на неё, Анна Войцеховская уехала с дочерью и младшим братом Константином к матери в Польшу. И больше не появлялась в Петербурге, пока Адам не вернулся из Италии, что произошло ещё очень нескоро.
  
   Павловск, июль 1800 года.
  
   В Павловском дворце, в синей комнате императрицы Марии Фёдоровны, часы пробили полдень. Чай давно остыл, но ни сама государыня, ни богато одетая дама, сидящая напротив неё, не притрагивались ни к чашкам, ни к угощению. Они смотрели друг на друга, не решаясь сказать ни слова. Одной было стыдно, другая находилась в настоящем шоке от услышанного только что. Наконец, молчание было разбавлено самой императрицей.
   - Пойми, Шарлотта. Это нужно сделать. Чтобы не было скандала в семье, - государыня Мария Фёдоровна сама не понимала, почему не может просто взять и приказать своей верной служанке, наставнице её девочек, сделать то, что сделать могла только она, графиня Ливен.
   - Ваше Величество. Вы уверены, что именно это необходимо? - уточнила женщина, слегка побледневшая лицом, когда узнала, что ей придётся сделать. За 17 лет она привыкла себя считать преданной слугой Российской короны, готовой ради своих венценосных благодетелей на что угодно. Чувство это не диктовалось исключительно благодарностью за все те милости, которые были оказаны ей и её детям, за высокое положение, которое полунищая остзейская баронесса нынче занимала в свете. Нет, в глубине души она считала всех их -- её многочисленных подопечных, Марию Фёдоровну и даже Павла Петровича -- кем-то вроде своих родственников, своей семьи. И любила их так же, как любят родственников -- безусловно. Но сейчас её царственная подруга заставляет пойти Шарлотту на то, что она, как мать, бабушка, да и как просто честная христианка, пойти не может ни в жизнь.
   - Лотта. Когда она вырастет, будет слишком поздно, - Мария Фёдоровна старалась не глядеть в стальные глаза графини. - И потом, они, эти поляки, смогут воспользоваться моментом.
   - Я не понимаю, - тихо проговорила Шарлотта. - Её уже признали великой княжной, дочерью Александра Павловича.
   - Признать-то признали, - жестоко улыбаясь, возразила её повелительница. - Но от этого кровь её чище не станет. И, Лотта, я не понимаю, почему ты так упорствуешь. Ты до сего момента служила нам верно и делала всё, что я тебе поручала...
   - А я не понимаю, Ваше Величество, - твёрдо произнесла графиня, выпрямляясь во весь свой высокий рост. - Как вы можете так хладнокровно говорить об убийстве маленького ребёнка? И поручать его мне, той, которая вырастила ваших дочерей?
   - Представь, Лотта, - прошептала государыня, решив применить другую тактику уговора -- переход на личности. - Твоя невестка рожает ребёнка, который совсем не похож на твоего сына. Что бы ты тогда стала делать?
   - Если мой сын признал этого ребёнка, то о чём тут можно говорить? Это его ребёнок, и точка, - невозмутимо проговорила немолодая женщина. - Остальное -- пусть будет на совести его жены.
   - Но ты же будешь знать, что в жилах этого ублюдка не течёт кровь Ливенов, да? - продолжала императрица.
   - Дети не отвечают за грехи и проступки родителей. - не сдавалась фрау Шарлотта.
   - Милая моя. Здесь речь идёт о деле государственной важности. Сделай это... Ради нас всех. Ради наших девочек. Ради Никса с Мишелем, - императрица была отличной актрисой, поэтому решила изображать несчастную жертву обстоятельств -- возможно, хоть так можно достучаться до этой железной женщины?
   - Ваше Величество, - произнесла графиня после нескольких минут тягостного молчания. - Неужели в вашем окружении не нашлось кого-то более жестокосердного, чем я? Я женщина. Я сама мать. Никогда в жизни я не марала свои руки в крови, тем более, в крови невинных младенцев. Если вам нужно так избавиться от несчастной Марии Александровны, выберите другого исполнителя. Клянусь -- вашу тайну я сохраню.
   - Нет, Лотта. Я долго думала и решила, - это должна быть ты, - покачала головой иимператрица. - Ты нам практически как член семьи. Ты точно будешь молчать. И на тебя никто никогда не подумает. Я доверяю тебе, как самой себе.
   - Я отказываюсь, государыня. Это моё последнее слово, - и графиня, церемонно поклонившись, отправилась к двери.
   Но императрица настигла её, схватила под локоть и прошептала прямо в ухо:
   - Убийство -- значит, тяжкий грех, а гордыня -- не грех вовсе? Что-то ты загордилась, как погляжу. Кем ты себя возомнила? Да одно моё слово -- и вы все полетите в то же болото, откуда вылезли! Так и сгниёте там, обещаю.
   "Она говорит прямо как её муж", - усмехнулась про себя невозмутимая фрау Шарлотта, в своей жизни слышавшая и не такое в свой адрес. Но, в отличие от Павла Первого, императрица была не из тех, кто легко меняет гнев на милость. Её слова не похожи на пустые обещания хотя бы тем, что обычно Мария Фёдоровна так никогда не выражалась и напрямую не демонстрировала своё неудовольствие. Ладно, если отстранят её; девочки будут очень скучать, но что поделать, если ваша мама хочет убить вашу грудную племянницу, а ваша гувернантка не пожелала брать такой грех на душу. А если это распространится на её сыновей? Или на семьи её дочерей? Графине надо было думать не только о себе. От неё зависело благополучие целого клана.
   - Если вы заговорили так, Ваше Величество, то что мне ещё остаётся делать? - фрау Шарлотта аккуратно сняла пухлую руку императрицы со своего плеча. - Вы здесь хозяйка. Вы всем распоряжаетесь.
   - Так ты согласна? Отлично, - государыня быстро достала из кармана своего коричневого шёлкового платья флакончик с опиумом. - Вот. Добавь это в молоко, которым её кормят. Девчонка заснёт и никогда уже не проснётся.
   - Это подозрительно, - тихо проговорила Шарлотта Карловна. - Если будут делать вскрытие...
   - Не будут. Я об этом позабочусь, - уверенно отвечала Мария Фёдоровна. - А что касается смерти... Ты же сама мать, ты знаешь, как часто и внезапно заболевают дети такого возраста.
   Она положила флакон с ядом в карман платья своей приятельницы.
   - Именно потому, что я мать и должна думать о своих детях, я иду на этот грех. - проговорила фрау Шарлотта. И вышла из комнаты без всякого ритуального поклона.
   "Как она додумалась до такого", - думала графиня. - "Как у неё мысль такая в голову пришла?" Раньше она никогда бы не предположила, что добрейшая Мария Фёдоровна, казавшаяся ей всегда чуть наивной и глуповатой, сможет придумать целый план по убийству несчастного младенца, виноватого лишь в том, что его зачал некий поляк, а не цесаревич? Ведь можно было найти тысячу способов, как выкрутиться из этой ситуации без всякой крови. Ведь родилась девочка, а не мальчик, поэтому вопрос престолонаследия тут не затронут. "Но зная, как вольно русские обходят этот вопрос, неудивительно, что государыня решилась на самые радикальные меры", - подумала Шарлотта, горестно вздохнув. Что за страна, в которой довелось жить ей и её детям?! Никаких законов, один произвол. Нет, с самого начала не надо было соглашаться на предложение Брауна. Как-нибудь всё бы образовалось, они бы нашли средства на жизнь... А сейчас -- да, она особа, приближенная к государям, но они приказывают её делать вещи, против которых протестует совесть; её сын Кристоф, нынче первый военный советник императора, вынужден подписывать указы, отправляющие людей в Сибирь или в крепости за самую безделицу, разрушающие карьеры и даже жизни... Но пути назад нет. Да, Ливены слишком привыкли властвовать. Привыкли к богатству, к определённому образу жизни. Терять то, что они нажили за 17 лет, будет слишком болезненно.
   В самый последний момент у женщины родилась надежда, что яд не сработает, ведь она намеренно капнула чуть-чуть, две капельки. Она даже помолилась, чтобы всё обошлось и все остались живы. И легла спать.
   Бог не услышал молитвы этой достойной дамы.
   Великая княжна Мария скончалась на следующий день в страшных судорогах, на руках у своей матери, великой княгини Елизаветы Алексеевны, чуть не обезумевшей от горя. Остальные почти не обратили на смерть малютки внимания. Мария Фёдоровна "утешила" невестку в своей манере, сказав: "Вам не пристало так много плакать. У вас портится цвет лица! Стыдитесь. Когда я похоронила свою законную дочь Ольгу, то так не убивалась". Официальное заключение о смерти младенца -- воспаление мозга, вызванное прорезыванием зубов. Слухов и сплетен не было -- грудные дети умирают так часто и внезапно, что этим никого не удивишь, и царские отпрыски тут не исключение.
   Одна графиня Ливен знала правду. Но никогда и никому её не сказала.
  

ГЛАВА 5

   Санкт-Петербург, декабрь 1799 года.
  
   Кончался 1799-й год, снег заметал северную столицу, ветер свистел в печных трубах. Ранним утром, когда рассвет только обозначился на пасмурном небе Петербурга синими сумерками, управляющий военной коллегией граф Кристоф фон Ливен, стоя навытяжку перед государем Павлом Петровичем, читал длинный и скучный доклад. Его повелитель выслушивал статистические данные несколько рассеянно, глядя на свои пальцы, в окно, куда угодно, только не на красивое, породистое лицо своего приближённого, которое Павел Первый успел уже изучить до последней чёрточки. Ливен ему нравился тем, что скромен, не ленив, не берёт на себя слишком многого и знает своё место, поэтому государь относился к нему с некоей доброжелательной фамильярностью, как дядька -- к племяннику или пожилой генерал -- к своему юному адъютанту. Читал граф по-русски с этим неистребимым растянутым выговором, который есть у всех остзейцев, даже у тех, кто давно служит России, немного спотыкаясь на некоторых, особо многосложных словах. Этот выговор уже начал раздражать Павла, но не до такой степени, чтобы накричать на графа, виноватого только в том, что маменька не озаботилась его хорошо выучить русскому произношению, в коем сама была не сильна. "В следующий раз пусть читает не он, а, допустим, Петя Долгоруков...", - рассеянно подумал император. Потом, вновь посмотрев на Ливена, Павел Первый вспомнил вчерашний разговор с женой и щёлкнул пальцами.
   - Оставь это, Христофор. Я потом почитаю. Скажи мне -- ты хочешь жениться? - ни с того ни с сего проговорил государь.
   В серо-голубых глазах графа промелькнуло на миг удивление, но быстро погасло. Он привык к таким переходам императора с темы на тему.
   - Признаюсь, Ваше Величество, я пока ещё об этом не думал, - отвечал Ливен таким же голосом, которым читал доклад.
   Павел воскликнул:
   - Ну так подумай на досуге! А тебе кто-нибудь из наших барышень нравится?
   - Не могу сказать определённо, - и то, что произнес Ливен, было истиной. Ему вообще не очень нравились "молодые особы его круга", как выражалась Mutti. Он предпочитал дворцовых служанок, чухонок с Охты, скромных мещаночек из Коломны - "кого попроще", как сам говорил. С ними не надо много разговаривать, изображать из себя рыцаря Ланцелота, занимать место в ряду многочисленных поклонников. Девушки, не принадлежавшие к "большому свету", воспринимали его таким, каков он есть. И, что самое главное, связь с ними не грозила скандалом. Скандалы пугали графа, и так считавшего своё положение довольно шатким. Он знал, как рушатся карьеры, и сам поневоле служил орудием разжалований, отставок и опал. Неосторожное слово, не слишком почтительный взгляд, - и ты уже потерял всё, и летишь в кибитке в какой-нибудь Туруханск или Ишим.
   - Государыня приготовила тебе невесту -- вот и решать ничего не надо. И твоя матушка её одобрит, я уверен в этом, - улыбаясь по-отечески, произнес император.
   Кристоф едва заметно побледнел. Его судьба ему не принадлежит -- он даже не может сам выбрать себе жену. Правящая династия уже позаботилась об этом.
   - Осмелюсь спросить, Ваше Величество, кто она?.. - начал было граф, но тут Павел взял его за руку и повёл в покои императрицы.
   - Всё сам узнаешь, - проговорил он по дороге.
   Дотти уже полчаса сидела в приемной государыни. Так её мужем станет граф и начальник военной канцелярии императора! Удивительно. "Надеюсь, у него нет в обычае начинать утро с раздачи оплеух всем домочадцам", - думала она мрачно. Дверь отворилась. Вошел стройный, высокий, белокурый молодой человек, внешность которого, ещё сохранившая черты мальчишеской неловкости, никак не сочеталась с его громким чином. Он поцеловал руку императрице и поклонился Дотти. Она задержала на графе взгляд. Красивое лицо -- все предки Ливенов, первых курляндских аристократов, угадывались в нём. Тонкие руки с длинными нежными пальцами -- не похоже, чтобы он был военным. Безмятежно-спокойные серо-голубые глаза со слегка продолговатым разрезом. Чем-то они походили друг на друга, и как всегда, когда улавливаешь в постороннем человеке что-то родное, схожее с собственной внешностью, Дотти сразу же прониклась к графу симпатией. "Да, это совсем не Аракчеев. Вряд ли он поднимал на кого-либо руку в своей жизни", - подумала она и улыбнулась.
   Кристоф же рассматривал свою будущую невесту холодным взглядом мецената, которому его протеже-художник показывает свое новое творение. Да, эта Доротея не слишком красива. Очень худая. Слишком большие руки и ноги. Но ничего страшного, она ещё очень юна, поправится и обретет плавность. Волосы негустые, но интересного цвета, на свету напоминают старое золото. И глаза... Глаза его заворожили. Он ни разу не видел такого зелёного цвета. Одета Доротея со вкусом -- пышное платье придает ей статность, а его оттенок подчеркивает рыжеватую искринку в волосах. Полагается быть влюблённым. Но Кристоф не чувствовал ни учащения пульса, ни прилива жара к голове, ни желания смотреть на невесту бесконечно -- только спокойное принятие того факта, что им нужно жениться, что через какое-то время официально объявят помолвку, и всё пройдет хорошо. Он назовет её своей женой, и у них появится собственный дом. Дотти улыбнулась вновь. Кристоф понял, что девушка, умеющая так обезоруживающе улыбаться, станет надежным другом, и крепко пожал ей руку.
   - Совет да любовь, - промолвила умилённая императрица. И почему она была так глупа, что думала об Аракчееве в качестве мужа для малютки Бенкендорф? Кристоф Ливен -- её вторая половинка, это видно невооруженным глазом. Они даже схожи между собою внешне. И будут прекрасной парой. А как красиво они будут выглядеть перед алтарём...
   Христофор фон Бенкендорф обрадовался такому выбору императрицы. С Мари пусть делают, что хотят, но вот малютка Дотти благодаря его просьбам и усилиям сделает отличную партию. Он немного знал своего "тёзку", как он прозвал Кристофа фон Ливена. Мальчик быстро сделал карьеру, но не зазнался ни капли -- это дорогого стоит. К тому же богат, знатен и очень родовит, а связи Ливенов Бенкендорфам совсем не помешали бы.
   Шарлотта Карловна Ливен, прежде чем дать положительный ответ, долго рассматривала потенциальную невестку. Она знала наверняка, что её решение в этом случае является окончательным, и Мария Фёдоровна обязательно учтет ее мнение.
   Эта Бенкендорф-младшая -- интересная девица -- сразу подметила графиня. Совсем не красавица. Но с лица воды не пить, к тому же явных уродств во внешности Доротеи фрау Шарлотта не заметила: не ряба, не коса, не крива и не горбата. Она ей понравилась гораздо больше Анхен фон Остен-Сакен, девочки из хорошей семьи, черноглазой красавицы, но, увы, довольно своенравной и избалованной особы, на которой чуть не женился её несчастный Фрицхен, погибший три года назад, и, увы, женился Карл... Правда, этой девочке бы чуть поправиться, иначе первые же роды её убьют. Но жир -- дело наживное. "Подарить им хорошую кухарку", - отметила про себя графиня. Фон Бенкендорфы -- очень хорошая лифляндская фамилия, приближенная ко двору, так что партия вполне подходящая. Графиня бы не хотела, чтобы кто-то из её сыновей женился на русской, а ведь государь вполне так мог устроить... Выбрали "свою" - это ли не милость? Да ещё девочку, которая, в силу своего возраста, невинна как голубь. Приданое за ней дадут хорошее -- графиня Ливен об этом уже справилась у императрицы. Однако Шарлотту Карловну что-то смущало в Доротее. В тихом омуте не слишком обворожительной внешности водятся бесята страстей, которые, если она не будет сдерживать себя, превратятся в полноценных чертей. А в зелёных глазах таятся ум и хитрость, которые, впрочем, можно обернуть на благо. "Надеюсь, она полюбит моего мальчика", - подумала графиня, не слишком высоко ценившая способности среднего сына, всегда самого тихого и незаметного из её детей, даже во младенчестве он почти не плакал и учился всегда ни особенно хорошо, ни особенно плохо. Умная и хитрая супруга поможет сыну перенести все превратности придворной жизни.
   - Благословляю вас, дети мои, живите счастливо, - твёрдо и торжественно произнесла Шарлотта Карловна и по очереди перекрестила будущих молодоженов.
   Так, они стали официально женихом и невестой, и спустя три дня состоялась помолвка, прошедшая тихо, по-домашнему. Сразу же после помолвки Доротея приняла решение немедленно влюбиться в своего будущего мужа. Все говорят, что в браке должна быть любовь -- и она у неё будет, да такая, что о ней ещё в книгах напишут! Своей подруге Анж, с которой виделась не так часто, как хотела, она описывала внешность и нрав своего жениха во всех подробностях и в самых красочных словах, так, что даже надоела той. Но странно -- на расстоянии Дотти любила его до безумия, а стоило им встретиться -- строго на два часа по субботам вечером, ибо у графа постоянно была служба, какие-то манёвры, плац-парады и доклады государю -- ни следа от этой любви не оставалось. Разговоры с ним шли туго -- Кристоф фон Ливен оказался на редкость молчалив и краток в выражениях; иногда, правда, когда речь заходила о военных делах или об охоте, граф разражался длинными монологами, в которых Дотти не понимала и пары слов, а переспрашивать стеснялась -- вдруг ещё сочтёт дурой? Первое объяснение в чувствах между ними прошло так.
   Первый раз, когда Кристоф рассказывал об охоте близ Мезоттена, имения его матери в Курляндии, Дотти неожиданно спросила:
   - А вам не жалко бедных зверюшек, которых вы убиваете?
   Кристофу "бедных зверюшек" никогда не было жалко -- с раннего детства он, потомок ливского "короля-охотника" Каупо, внук страстного охотника Карла фон Гаугребена, который даже умер, когда загонял зайцев в лесу близ собственной мызы, научившийся стрелять дробью раньше, чем читать и писать, - делил всех животных на "друзей" и "врагов". Дикие, неприручаемые звери, живущие в лесу, были "врагами"; собаки, сопровождавшие его с братьями в лес, лошади, на которых он ездил верхом, все те, звери, которые приносили пользу -- давали молоко, шерсть и мясо, - "друзьями". Поэтому он лишь недоумённо пожал плечами.
   - Бог создал дичь для того, чтобы человек на неё охотился, - произнёс он, почувствовав себя умнее и старше этой девчонки, к которой и после помолвки продолжал относиться несколько снисходительно, скорее как к младшей сестрёнке или кузине, а не как к будущей жене. В конце концов, что она понимает в развлечениях для истинных мужчин?
   - Я понимаю, если бы вам было нечего есть, - проговорила она. - Но так... Зайчики -- они же такие милые, и их убивать или оставлять сиротами -- зачем? А лисички? Вы рассказывали про охоту на лис -- как так можно, в чём они виноваты?
   - Лисы душат кур, волки задирают скотину и нападают на людей, а зайцы... - Кристоф надолго задумался, пытаясь придумать, как же вредят селянам и помещикам эти ушастые твари с очень вкусным мясом и мягким, весьма добротным мехом. - Хм... Зайцы грызут всякое. Как крысы. - откуда-то он вспомнил, что заяц относится к семейству грызунов.
   - Нет! Крысы противные, а зайчики нет, - она посмотрела на него наивными глазами вчерашней институтки.
   - Вы были на охоте, Доротея? - спросил он потом. - Это очень увлекательно. Когда мы с вами поедем в Мезоттен... Или в Зентен, к моему брату, там отличные места, вы забудете всё -- так это увлекательно. Уверяю вас. Тем более, как вы говорили, вы любите верховую езду.
   Она с ужасом уставилась на него. Её жених нынче представал перед ней довольно кровожадным созданием. Он рассказывал, как сам разделывал заячьи шкуры, и она представила его красивые, аристократичные руки по локоть в крови и вздрогнула... А если он заставит её это делать? Какой ужас... Она лишь отрицательно покачала головой.
   - Я не умею стрелять, - прошептала она.
   - Не беда, я вас научу, - уверил Кристоф, так и не поняв весь ужас, который она испытала в душе, представив, что ей придётся убивать хорошеньких рыжих лисичек и милых зайчат.
   - Всё равно, я не смогу никого подстрелить, - продолжила она.
   - Не беда, - он приблизился к ней, слегка приобнял за плечи, подумав, что неплохо бы им когда-нибудь уже поцеловаться и начать вести себя как влюблённые, а не как кровные родственники или друзья детства. - Я буду убивать за вас.
   Дотти замерла -- от смущения, от какого-то непонятного волнения, охватившего её. Он говорил страшные вещи и обнимал её так, как никто не обнимал, этот высокий и сильный молодой человек с всегда холодными, бесстрастными глазами, и она ощущала слабый запах его лимонного Eau de Cologne, дорогого табака и чего-то ещё.
   - Вы такой сильный, - прошептала она. - Вы были на войне?
   Он кратко кивнул. Когда-нибудь он расскажет ей в подробностях... Но не сейчас. Лучше ей не знать. Это определённо не тема разговора с юной девицей, даже с собственной невестой.
   - Мой papa тоже был на войне... Вас с ним и зовут одинаково. Это как-то странно. Я буду вас путать, - она нервно засмеялась. - А у вас есть какое-нибудь другое имя?
   - Генрих. Рейнгольд, - перечислил он оставшиеся имена, которыми его окрестили 25 лет тому назад.
   Она поморщилась. Имена эти были, на её вкус, лишь чуть-чуть получше Ойгена или Балтазара.
   - Знаете, что? - шепнула она ему на ухо. - Давайте я вас буду звать Bonsi.
   - Почему именно так? - спросил её весьма удивлённый жених.
   - Потому что вы такой хороший -- si bon, - хитро и как-то соблазнительно улыбаясь, произнесла Доротея. - А если переставить слоги -- то как раз получится Bonsi.
   - А почему бы не звать меня просто по имени? - поинтересовался Кристоф, которому не очень понравилась затея звать его по кличке, как собаку.
   - Потому что вы для всех -- Кристоф, Кристхен, Христофор Андреевич... А для меня вы будете Bonsi. Только для меня, ни для кого больше, - она обняла его в ответ с сильно колотящимся, непонятно от чего, сердцем.
   Он смотрел на неё немного затуманенными глазами. Перед ним была вовсе не юная угловатая девица с веснушками на щеках, а Единственная, которую он был согласен любить до скончания дней своих. В её зелёных глазах уже читалось некое обещание... Обнимая её, он почувствовал свою власть над ней, над её судьбой, телом, душой и жизнью -- сладостное, странно-греховное чувство, какое он не испытывал в объятьях тех, с кем делил постель до недавних пор. Тем он был ничем не обязан, как и они ему. Даже их лиц не всегда мог вспомнить. А вот эта Доротея фон Бенкендорф, его будущая жена, скоро перейдёт в его полную и нераздельную собственность. И разделит с ним жизнь, из которой ещё неизвестно что выйдет -- граф Ливен не думал, что в нынешнее время сможет удержать своё высокое положение навсегда, опалы и немилости случались ежедневно. Наверное, это чувство, неотделимое от чувства наслаждения властью и обладания некоей драгоценной собственностью, и есть та самая любовь, о которой все столько твердили, - решил Кристоф и вымолвил по-немецки:
   - Я люблю вас, Доротея. И буду любить вас вечно.
   Потом наклонился и поцеловал её -- так быстро и жадно, что у неё аж губы заболели. "Вот это и значит целоваться по-настоящему", - промелькнуло у неё в голове.
   - Я тоже вас люблю, - призналась она несколько испуганно, сама не разобравшись, что же ощущает к жениху. - Bonsi.
   ...Теперь она ждала 12 февраля 1800 года с большим нетерпением, предвкушая будущую семейную жизнь.
   К удивлению Дотти, её брат Алекс без энтузиазма воспринял идею ее брака с Ливеном. Более того, на назначенную дату свадьбы -- 12 февраля -- он не будет в Петербурге: его отправляют с поручением в Мекленбург. Дотти была слегка расстроена тем, что Алекс не увидит ее перед алтарем, выразила ему это, но он только пожал плечами и произнес:
   - Ливен, конечно, получше Аракчеева, но тебе лучше вообще не выходить замуж.
   - Ты сам прекрасно знаешь, что это невозможно.
   Алекс был очень похож на свою сестру, так, что, если бы не разница в возрасте, их можно было бы принять за близнецов. Одинаковый цвет волос -- светло-русый с рыжеватым отливом, одинаковые зелёные глаза того чистого цвета, без примесей серого или карего оттенков, который нечасто встречается у людей, а только у диких животных, некоторая худощавость, не слишком украшавшая Дотти, но придававшая Алексу определённую изящность и мужественность, столь ценимую дамами, высокий рост, длинные пальцы и тонкие, острые черты лица. Несхоже было только общее выражение -- Алекс в свои 17 лет уже начал постепенно перерастать подростковую неловкость и угловатость, и был уверен в собственной неотразимости, тем более что женщины и девицы влюблялись в него гораздо чаще, чем в его сверстников, и он чаще мог рассчитывать на благосклонность противоположного пола. Дотти же не привлекала пока восхищённых взглядов мужчин.
   Служба у Алекса продвигалась ровным темпом. Он уже готовился к получению первого офицерского чина, но император не спешил, хотя и был в целом доволен им. Шагистика Доттиному брату была откровенно скучна и противна, и он мечтал о переводе в кавалерию, но маршировать по плацу Алексу приходилось нечасто, ибо он ко всему прочему числился флигель-адъютантом и ездил по Петербургу и окрестностям с разнообразными поручениями, иногда возвращаясь в свою тесную, неуютную квартирку на Фонтанке далеко за полночь. Но досуге он занимался черчением -- насколько Алекс не любил силлогизмы, настолько же любил чёткость и ровную геометрию рисунков, чертежей и карт. Ну и романы с женщинами -- пункт, расстраивающий Марию Фёдоровну и заставляющий Дотти недоумевать. Алекс не умел делать из своих чувств тайны -- он открыто ухаживал за объектами своей страсти и, главное, тратил много денег на подарки, причём призывы императрицы к экономии и приличиям не имели на него никакого влияния. Последнее время он пережил краткий роман с актрисой Шевалье, уже вполне солидной дамой, которой нравилась рыцарская преданность этого красивого мальчика и его необузданность в постели, искупающая неопытность.
   Дотти выжидающе смотрела на брата. Горничная принесла чай. Алекс положил в него сразу четыре ложки сахара и, не поморщившись, выпил эту приторно-сладкую смесь. Он усмехнулся и продолжал:
   - Да, вам тяжело -- надо непременно выходить замуж и чем раньше тем лучше. Хорошо, что мне не навязывают какую-нибудь прокисшую каргу в жены.
   Дотти подошла к окну и закрыла шторы. Уже вечерело.
   - А жаль, что тебя не будет. Как тебе Кристоф? - спросила она.
   - Ну, это явно не Аракчеев... Впрочем, ты не боишься, что его матушка будет управлять вами? Я бы на твоем месте поостерёгся диктата фрау Шарлотты... - Алекс откинулся на спинку стула.
   - Какие глупости! Однако, в твоих словах есть доля истины. Но графиня Ливен вроде бы меня одобрила, - задумчиво проговорила Дотти.
   - Тогда желаю счастья. И не забывай обо мне даже в разгар медового месяца -- если возникнут проблемы, обращайся, постараюсь тебе помочь, - произнес Алекс, встал с кресла и отправился к двери.
   Впрочем, свадьба, о которой так много говорили, чуть было не сорвалась в самый неподходящий момент.
   На Новый, 1800 год, государь устроил пышный бал во Дворце на несколько сотен персон. И Дотти, и Кристоф были в числе приглашённых. Юная баронесса блистала в своём бежевом платье, вышитом золотой нитью, с палевыми розами в золотисто-рыжих волосах. Протанцевав первый танец с Кристофом, который, к её разочарованию, оказался не самым ловким танцором, иногда ей даже приходилось шёпотом подсказывать ему, где какое движение нужно сделать, она начала активно принимать приглашения на танец от всех, кто их предлагал, а предлагали многие. Вскоре её бальная книжка была заполнена почти полностью. Со всем пылом своих четырнадцати лет юная девушка погрузилась в атмосферу многолюдного званого вечера. Танцевала она превосходно, и отбоя от кавалеров у неё не было.
   Кристоф же откровенно мучился от душной, людной атмосферы, от громкой ритмичной музыки, от необходимости вежливо разговаривать с теми, кому бы в иных обстоятельствах и руки бы не подал, улыбаться и кланяться, как заведённый болванчик. Он ужасно уставал на этой службе. Ежедневно, в пол-шестого, нужно являться к государю, который, казалось, никогда не спит, с подробнейшим докладом, тот всё проверяет и перепроверяет, спрашивает, каковы его, графа, предложения и обрывает, лишь только Кристоф открывает рот, чтобы высказать свои мысли, ругается на самовольного Суворова и прочих неугодных лиц, список которых пополнялся день ото дня, - и так целый день. А потом ещё явиться к разводу, или принимать плац-парад... Недавно началась война с Францией, работы в Военной Канцелярии прибавилось, и Кристоф проводил почти всё своё время там, иногда ночуя в кабинете и заявляясь домой, только чтобы помыться, побриться и переодеться. А тут ещё этот бал... Дорого бы он отдал за то, чтобы сейчас оказаться в своей постели, вытянуться, закрыть глаза и поспать часиков эдак двенадцать. И чтобы никаких людей. И чтобы никакой музыки, шума и этой духоты, от которой у него уже голова раскалывалась...
   К дурному самочувствию и ощущению безумной усталости прибавилась некая досада на поведение невесты. Какую гримасу она скорчила после их танца! Да, надо признать, его готовили в солдаты, а не в танцоры, и это очень заметно. Но могла бы она хотя бы вникнуть в его положение, а не пренебрегать им так явно! И все эти юноши, с которыми она так весело танцует -- всем улыбается, всем что-то говорит со смешком, и они, все эти паркетные шаркуны, эти русские свиньи, богатые наследнички, пальца о палец в своей жизни не ударившие, все эти Гагарины, Нелидовы, Долгоруковы, Строгановы, все они до единого трогают, приобнимают, прикасаются к его MДdchen, к той, которая предназначена высшими силами и самим Провидением только ему одному, Кристофу фон Ливену! Это невыносимо.
   Граф набрался решимости и подошёл к невесте, поедающей мороженое в компании князя Константина Чарторыйского, "заложника польской короны", как его все называли, и незнакомой ему красивой черноволосой девочки примерно Доттиного возраста. Кратко кивнув её спутникам, он отозвал её в сторону и прошептал вымученно:
   - Вам так весело...
   - А вам так грустно, как погляжу? - и его невеста рассмеялась, увидев его унылое выражение лица. - Что ж вы, право, в таком настроении? Ведь это бал, здесь нужно веселиться!
   - Понимаете, люди видят, что мы не вместе, и могут подумать..., - начал он издалека.
   - Так вы не отходите от меня так далеко, вот и всё, - прочирикала девушка, уже ища глазами свою подругу Анж, которая махала ей рукой и делала уморительные гримасы.
   - Было бы более уместно, если бы вы посидели там, вместе с моей матерью, - и он указал в направлении кресел, на которых сидели пожилые и не танцующие дамы, обсуждая дебютанток, свою родню, нравы в свете, свои хвори.
   - Вы шутите? - рассмеялась она.
   - Не шучу, - отчеканил он и бросил ей, отходя от неё:
   - Не увлекайтесь так мороженым, жабу схватите.
   Она показала ему вслед язык, убедившись, что никто не видит, а потом присоединилась к подруге и её дяде, который проговорил так, чтобы Кристоф мог услышать:
   - И этот зануда будет вашим мужем, прелестная Dodo? Сочувствую.
   Ливен услышал это. Кровь бросилась ему в голову. Хотел было развернуться и дать пощёчину этому поляку, а потом вызвать его на дуэль... Но потом опомнился: дуэль -- это конец всему, это такой скандал, после которого не оправиться. Павел Первый поединки ненавидел особенно, сколько офицеров в начале своего правления выключил из-за них из службы! Более того, государь постоянно припоминал, что согласно уставу Петра Великого, дуэлянтов следует казнить, и он, высылая их в Сибирь, ещё милосердие проявляет. Но если оставить слова этого полячишки (к полякам Кристоф, как и многие его соотечественники, относился куда хуже, чем к русским) безнаказанными, то это значит, что он поступился своей честью? Кристоф вздохнул и, попрощавшись со всеми, кроме Доротеи, уехал домой.
   "Во-первых, он не сказал мне это в лицо", - размышлял граф, видя, как огни столицы проносятся за окном его экипажа. - "Во-вторых, я действительно зануда".
   Прибыв домой, в свою недавно купленную квартиру на Дворцовой, которую только начал обставлять, целиком полагаясь на вкус младшей сестры Катарины Фитингоф, разбирающейся в декоре и мебели лучше всех членов его многочисленного семейства, граф хотел было идти спать, даже разделся и улёгся в свою просторную кровать, но сон, несмотря на усталость, оставил его. Он то и дело прокручивал в голове эту ситуацию, и разнообразные эмоции -- досада на себя самого, стыд, ревность, злость, - не давали ему покоя. Так он дал себя оскорбить сопливой девчонке на 12 лет его младше! Он не смог своей властью Старшего, своим мужским авторитетом поставить её на место -- так он тряпка, и правы те, кто называл его "девочкой Кристхеном" в детстве. Было бы в нём хотя бы чуть-чуть злости и уверенности в своей правоте, как в его старшем брате Карле, ничего этого не случилось... Возможно, он слишком любит её. Что будет, если они поженятся? Ведь ему никогда не понравятся балы, как и ей не понравится просто сидеть дома в одиночестве.
   Он встал, прошёл в кабинет, вынул из ящика стола табак. Закурил. Налил себе коньяка, осушил стопку залпом, как водку. "Нет", - сказал Кристоф сам себе. - "Нам с ней надо расстаться, пока не поздно. Пусть государыня ищет этой Доротее какого-нибудь вертопраха, я женюсь на... А я ни на ком не женюсь". Итак, граф принял решение и потянулся за пером и бумагой. Тут у него резко заболела голова и пошла кровь носом -- уже второй раз за последнюю неделю, это нехорошо. Он запрокинул голову, подождал, пока кровотечение не остановится, выкинул бумагу, на которую успело попасть несколько капель крови, и приступил к письму. О чём и как писать? Прямо: "Между нами всё кончено"? Или дать ей шанс исправиться, извиниться, пересмотреть своё поведение? После некоторых раздумий граф написал так:
   "Вся моя надежда, вся моя радость обратились в чёрную скорбь. В ту минуту, когда вы появились при Дворе, вы живо и весело забыли и одновременно унизили человека, всецело вам преданного, желающего вам только счастья. Вы нашли в свете многих мужчин лучше меня, более подходящих вам: меня это не удивляет! У меня много недостатков, и я не подхожу даме, преданной высшему свету; моё положение и мой нрав заставляют меня вести уединённый образ жизни. Когда вы мне сказали, что не сможете оставить большой свет, я понял, что наш союз во многом принесёт нам обоим несчастье".
   ... А потом он всё же отправился в кровать и волевым усилием заставил себя заснуть -- уже пробило три ночи, спать оставалось всего ничего.
   Утром Дотти получила это послание, и оно её позабавило. Слова жениха она не приняла всерьёз -- как можно обижаться на то, что она просто была собой и веселилась, а не слонялась с угрюмым видом по залу и не восседала с чинными старухами в углу! Она дала почитать это письмо Анжелике, на что её подруга сказала:
   - Дядя Константин вчера сказал, что твой Бонси -- зануда, и я с ним согласна. Видишь, он даже сам это признаёт и пишет, что "ведёт уединённый образ жизни". И ещё мне кажется -- он ужасно ревнивый.
   - Ревнует -- значит любит, - повторила Доротея где-то услышанную максиму.
   - Моя бабушка говорит, что ревность -- это не comme il faut, - добавила Анж. - Флирт -- это часть светского поведения, и твой граф должен это понимать. Если не понимает -- значит, не благороден. И ваш союз действительно принесёт вам несчастье.
   - Я просто его не понимаю! - воскликнула баронесса, которой это письмо испортило лучезарное настроение. - Зачем я должна сидеть, когда другие веселятся? И зачем он меня ревнует и приказывает мне, что делать? Ведь я ему не жена!
   - Да, а теперь представь, что будет, если вы поженитесь, - продолжала говорить Анжелика. - Он же запрёт тебя дома, и теперь ты будешь должна вести уединённый образ жизни вместе с ним, хочешь-не хочешь. Ведь он будет твой муж и ты должна ему подчиняться. И знаешь, - княжна перешла на шёпот, - он может тебя даже бить. Мне рассказывала бабушка...
   Но Доротея не успела дослушать, что рассказывала подруге бабушка, прекрасная княгиня Изабелла Чарторыйская, с малых лет посвящающая любимую внучку в тайны отношений между мужчинами и женщинами, как вошёл лакей и доложил о том, что Дотти хочет видеть её жених.
   - Я не выйду, - решительно проговорила она. - Я не знаю, что ему сказать.
   - Подруга, - Анж приобняла её за плечи, и Дотти подумала, что несмотря на то, что княжна младше её по возрасту, решительности и твёрдости в ней побольше. - Давай я ему всё передам.
   ... Кристоф, уже отчаявшийся ждать ответа от невесты, думал было уйти, как перед ним появилась красивая юная брюнетка, которую он вчера видел на балу. По возрасту ей было совсем немного лет, даже меньше, чем Дотти, но она держалась с какой-то недетской уверенностью и взгляд её -- а глаза у этой девочки были странными, слишком светлыми для таких тёмных волос, пронзительно-синего цвета, - внушал в нем какой-то необъяснимый ужас.
   - M-lle Бенкендорф нездорова и сказала, что выйти не может, - проговорила она низковатым голосом и, упреждая вопросы, ответила. - Я фрейлина великой княгини Елизаветы, княжна Войцеховская. И ваша невеста просила мне передать...
   - Что? - прервал он её, пытаясь отвести взгляд от лица этой "ведьмы", как он уже окрестил Анжелику.
   - Она никогда в жизни не перестанет флиртовать и наслаждаться танцами. И она больше никогда не хочет вас видеть, - невозмутимо ответила княжна и вежливо поклонилась.
   Кристоф ответил на поклон, развернулся и ушёл в Канцелярию. Он был готов умереть, но виду никому не показал.
  

ГЛАВА 6

   Санкт-Петербург, январь 1800 года.
   Вести о размолвке между Доротеей и её женихом распространились, как огонь в лесу. Фрау Шарлотта отнеслась к этому философски -- милые бранятся, только тешатся, и, с большим трудом вытащив из среднего сына хотя бы намёки на причины ссоры с наречённой, объявила, что проблема исключительно в нём. "Ей 14 лет, она не знает света", - твердила многомудрая дама. - "Тебе, Кристхен, нужно полегче относиться к этому. Пока у неё есть возможность, она веселится. Но это ещё не значит, что Доротея станет скверной супругой". Мария Фёдоровна, однако, сочла, что проблема -- именно в Доротее, и отчитала её за фривольное поведение, попутно произнеся целую лекцию об обязанностях жены и матери. Но написать покаянное письмо жениху, который отдалился от Дотти и окунулся с головой в служебные дела, её убедил отец.
   - Пойми, малышка, - сказал он. - Вы оба виноваты. Но кто умнее, тот и сделает шаг к примирению. Всё уже обговорено, платье почти пошито, бумаги я все выправил на приданое -- зачем отменять? Я грешным делом было подумал, что мамаша его надоумила к тебе придраться и нас же виноватыми выставить, мол, плохо дочку воспитали.
   - А зачем ей придираться? - спросила его дочь.
   - Ну, мало ли что. Мы же лифляндцы, они курляндцы, например, - пожал плечами Кристоф фон Бенкендорф. - Свекрови всегда найдут, что не так в женах их сыновей. Сколько крови выпила моя матушка, царство ей Небесное, что я в жёны взял "чёрную" немку, даже сказала, что детей от неё своими внуками не признаёт.
   - Почему "чёрную"? - полюбопытствовала Дотти.
   - Ну, мать твоя, покойница, была не из Остзейского края. Так у нас говорят про пруссаков, мекленбуржцев, гессенцев и прочих. А монбельярцы нас тоже за своих не признают, - объяснил ей отец. - Называют "серыми" и "русскими".
   Доротея вспомнила, что Алекс писал, как его в байройтском пансионе дразнили за рижский выговор и называли "русаком". Странно всё это. Язык -- один, вера -- одна, так нет же, всё равно найдут, к чему придраться.
   - Так что пиши моему тёзке письмо с повинной, а если он и после него будет строить из себя оскорблённую невинность, я сам с ним поговорю. И с матушкой его -- заодно, - решительно проговорил Бенкендорф-старший.
   Однако Кристоф уже смягчился по отношению к ней, потому что с его стороны и мать, и сестра Катарина, и даже Карл твердили то же самое, что и его будущий тесть -- своей дочери. Но, в отличие от рассудительного и дипломатичного Кристофа Бенкендорфа, они были более настойчивы и жестки. Только брат Ганс его поддерживал и не давил, за что граф был ему более чем благодарен. После того, как он прочитал письмо, в котором Доротея умоляла его простить ей всё, что она по глупости и незнанию наговорила, и начать всёсначала, он решил вновь увидеться с нею. Без посредников, наедине.
   ... Дотти заметила, насколько же за те недели, что она не видела Bonsi, он переменился. Глубокие синие тени легли под его глазами. Граф, и так не отличавшийся дородностью, похудел ещё больше, лицо осунулось совсем.
   - Боже мой, вы больны? - проговорила она озабоченно. - Если это из-за моего поведения...
   - Нет. - тихо проговорил он. - Не только из-за вас. И я не болен. Это так...
   - Простите меня, мой милый Bonsi, - девушка взглянула на него своими чудесными зелёными глазами, а потом кинулась ему на шею. - Я сама не знаю, что на меня тогда нашло. Я больше не буду. Никогда в жизни.
   Кристоф инстинктивно прижал невесту к себе. Погладил её волосы, уложенные локонами, - мягкие, шелковистые волосы чудесного янтарного оттенка.
   - Вы меня тоже простите, - произнёс он.
   - Я тогда просто... - начала Дотти, но Кристоф прервал её твёрдо:
   - Забудем об этом.
   Они посидели в обнимку где-то с четверть часа, молча. "Никому её не отдам", - твердил себе Кристоф.
   - Слушайте, - разбавила молчание его невеста. - Вы не будете меня бить?
   Вопрос застал его врасплох.
   - Извините? - повторил он.
   - Я говорю, вы не ударите меня?
   - Сейчас? - недоумённо переспросил граф, думая: "Кто внушил ей такие понятия? Неужели у неё это было принято в семье?"
   - Нет, вообще, - задумчиво проговорила Дотти. - Я, конечно, постараюсь вести себя пристойно и не огорчать вас, но мне всё равно страшно, что вы меня побьёте.
   Кристоф нервно рассмеялся.
   - Я же дворянин, - сказал он, отсмеявшись. - Только особы подлого происхождения, вроде мужиков в деревнях, могут избить женщину.
   - Надо было сказать это Альхену, моему брату, - произнесла со смешком Дотти. - Он мне в детстве подножки ставил постоянно. А другой мой брат щипался всякий раз, когда я садилась за клавесин.
   - Думаю, вы тоже не оставались в долгу? - произнёс граф, вновь видя в своей невесте проказливую девчонку, какой она была так недавно.
   - О, конечно, нет! - воскликнула она.
   - Вы никогда мне не играли, - произнёс Кристоф. - Признаюсь, я не большой ценитель музыки, как говорится, мне медведь на ухо наступил и ещё хорошенько потоптался...
   Доротея рассмеялась. Так её Бонси может быть остроумным, когда захочет!
   - Я вам самое простое сыграю, - проговорила она, раскрывая крышку фортепиано. - Drie Graffen.
   Мелодию Кристоф узнал, несмотря на всё отсутствие музыкального слуха. Он даже слова знал -- иногда Mutti её напевала в его детстве. Печальная песенка. Про несчастную любовь.
   - Спасибо, - сказал он, после того, как невеста исполнила этот старинный романс, так хорошо знакомый и "чёрным", и "серым" немцам, и даже латышам с чухонцами. - Вы сказали, что эта пьеса называется Drie Graffen?
   Дотти кивнула.
   - Странно. В Курляндии эту песню поют на ту же музыку, но называется это Graf Und Nonne. Кончается тем, что фройляйн ушла в монастырь, да? - поинтересовался он.
   - Нет, - возразила Доротея. - Она утопилась.
   - Как грустно. В курляндском варианте девушка хоть живой осталась.
   - У меня подруга хочет уйти в монастырь, - вспомнила баронесса.
   - Вот как? А почему же так? Тоже несчастная любовь, как в песне? - спросил Кристоф несколько легкомысленным тоном.
   Доротея пожала плечами. Она сама не понимала, почему Анжелика хочет уйти в монастырь. Про великого князя та больше никогда не заговаривала. И про приданое -- тоже.
   - Это какая же подруга? - продолжал Кристоф.
   - Вы её видели, - прошептала невеста. - Такая тёмненькая.
   - Она полька? - спросил он, нахмурившись.
   - Да, а что? - удивилась Дотти.
   - Ничего, - отмахнулся граф. - Просто так спросил.
   ... Было у него одно нехорошее предчувствие касательно этой девочки, княжны Войцеховской.
   2 февраля Мари обвенчалась с Шевичем, но Дотти почти не запомнила церемонии и последующего за ней приема -- все ее мысли были наполнены собственной свадьбой. Уже сшили платье -- воздушное, серебристо-белое, с длинным шлейфом. Императрица подарила ей изящный гарнитур из топазов и изумрудов. Были разосланы приглашения. Юная баронесса считала дни до 12 февраля. Наконец вожделенный день настал -- ничем не отличающийся от других, пасмурный, типично петербургский. С утра шёл мелкий косой снег и дул северный ветер. Дотти не помнит, как ей убрали волосы вверх и назад, прикололи фату, затянули корсет и надели платье. Потом отправились в парадный зал Зимнего, где должно было происходить венчание. Кристоф уже находился там -- она впервые увидела его в мундире с золотым шитьём, при орденах и звездах, и не могла поверить, что этот блестящий кавалер и милый, любезный, слегка холодноватый Бонси, которого она уже успела немного узнать, - один и тот же человек. К алтарю ее вел отец. Присутствовали, помимо родственников, представители всей правящей династии, в том числе, государь. Наконец они встали вдвоем и пастор произнес их имена.
   - В знак вечного союза обменяйтесь кольцами, - произнес этот высокий, сурово выглядящий человек.
   Граф взял тонкое золотое кольцо и осторожно надел Дотти на безымянный палец правой руки. Она проделала то же самое. Пастор разрешил им поцеловаться, и Кристоф легко прикоснулся к её щеке. Раздался венчальный гимн, потом началась проповедь, которая очень понравилась графине Ливен -- о единстве сердец на земле и на небе. Но молодожены едва ли её слышали и поняли.
   Остаток дня прошел для Дотти как в бреду. Она знакомилась со своими многочисленными новыми родственниками, обмениваясь с ними любезными, ничего не значащими словами, ловила на себе их оценивающие взгляды (даже подслушала, как одна из многочисленных кузин новобрачного произнесла тихонько своей подруге на ухо: "Какая молоденькая... зачем так рано замуж выдавать?"), видела умиленные слезы тетушек, танцевала сначала с Кристофом, потом с Константином, потом по очереди с братьями мужа, и под конец вечера крайне устала. Приём устраивали у брата Бонси, Карла, и они поехали на ночь на квартиру к Кристофу, которую он постарался превратить в гнездышко для влюбленных. Дотти с изумлением увидела просторную комнату с изящной мебелью в нежных тонах, шкаф, полный новых нарядов, но на подробный осмотр нового жилища у неё не оставалось сил. Переодевшись самостоятельно в длинную кружевную рубашку, она легла в необычно широкую постель. Но сон, несмотря на усталость, к ней не шёл. Так теперь она графиня Ливен! А этот ровный, любезный человек, этот белокурый тонкий юноша -- её муж. Она теперь может пользоваться правами и привилегиями замужней дамы -- подбирать слуг, распоряжаться финансами, на вечерах и балах не сидеть в ряду ожидающих приглашения на танцы барышень, а участвовать во "взрослых" разговорах. Более того, она не просто графиня Ливен -- она жена политика, имеющего вес при дворе. Возможно, чин её мужа как-то повлияет и на неё. Дотти сознавала, что теперь её детство окончательно прошло, сейчас она волей-неволей обязана взрослеть, хотя ей иногда до сих пор хочется поиграть в куклы, когда теперь неизбежны собственные дети.
   Дотти уже приготовилась засыпать, как в дверь постучали.
   - Это я, ma chИrie, - произнес Кристоф. Дотти открыла дверь. Ее супруг без лишних предисловий обнял ее и повел к кровати. В последующие минуты юная графиня фон Ливен могла наблюдать диковинные метаморфозы, свершившиеся с ее всегда благовоспитанным, сдержанным Бонси.
   Кристоф повалил её на кровать, лёг на неё всей массой и проник слегка дрожащими руками ей под рубашку. Он начал гладить ей ноги, потом грубовато схватил за грудь -- Дотти слегка вскрикнула от неожиданной боли и неловкости. "Что ты делаешь, mein lieben?!" - прошептала она, пытаясь отстраниться от мужа, но он не слушал её. Лицо Кристофа раскраснелось, он прерывисто дышал и потом проговорил, словно во сне: "Я люблю... хочу тебя, ты прекрасна, Dorchen" - и начал стягивать с нее сорочку, покрывая её тело жадными быстрыми поцелуями, словно опасаясь, что Дотти убежит от него. Его юная жена ощущала неловкость и дрожала в его руках, как испуганный зверёк, но это только разжигало похоть графа. "Я больше не могу, милый, отпусти меня", - вновь прошептала она, но муж заткнул ей рот рукой, резким движением развёл ей ноги и вошел в неё.
   Дотти было больно, но, впрочем, не слишком сильно. Она невольно вскрикнула, на глазах выступили слёзы. Кристоф, закрыв глаза, с отрешённым выражением лица и улыбкой неземного блаженства на тонких губах, продолжал быстро двигаться над ней, и Дотти мечтала, чтобы пытка закончилась поскорее. Наконец он застонал, словно от резкой боли, и оторвался от неё, в изнеможении рухнув рядом.
   - Тебе было сильно больно, meine liebe? - проговорил он утомленным голосом.
   - Немного... - отвечала Дотти тихо, рассматривая большое кровавое пятно, расползающееся по простыне, - а тебе, Бонси?
   - О, мне было хорошо, как никогда, - отвечал Кристоф. Потом он, словно опомнившись, встал, оправил рубашку и ушёл за ширму, где долго гремел тазом для умывания. Пожелав супруге доброй ночи, он направился в собственную спальню. Дотти, обрадованная тем, что Кристоф вылил на себя не всю воду и не надо будить горничную, с неким отвращением смыла с себя следы первого соития. Потом скатала простыню с противным пятном и легла на чистой стороне.
   Ей не очень понравилось произошедшее. Никто ей заранее ничего не объяснил, а агрессия мужа -- да, теперь уже мужа, надо привыкать к этому слову -- откровенно испугала её. "Хорошо бы, чтобы этого больше не было", - подумала она, засыпая.
   Её супругу было очень стыдно за своё поведение. Ведь он хотел подождать, подготовить её! Нет, вино и предшествующая свадьбе ночь разгула, которую ему устроил его старший брат, набрав где-то каких-то балерин, кажется, итальянок, совершенно снесли ему крышу, и он накинулся на эту тоненькую девочку, как дикий зверь. Но она такая соблазнительная именно в своей невинности... У неё такие красивые ноги, пусть худенькие, но ровные и длинные. Грудь, правда, небольшая, но Дотти ещё растёт, года через два-три её фигура оформится. Карл вчера говорил в компании, собравшейся на "мальчишник": "Мой брат берёт в жёны девочку и собирается воспитать себе жену!" Потом пошли скрабезные шутки о том, как именно он собирается "просвещать" Дотти. Гадко вспоминать... Нет, в следующий раз он исправит свои ошибки и будет с ней нежным.
   ... Во вторую ночь он старался с ней быть осторожным и ласковым. Дотти в этот раз было не больно, но не слишком приятно. Потом муж чаще приходил к ней только поспать -- ничего большего не требовал, ибо очень сильно уставал. Эта его усталость беспокоила юную графиню, но служба -- есть служба, она понимала, что бесполезно просить его пораньше приходить домой и побольше отдыхать. Иногда она думала об Антрепе, и гадала, сильно ли он огорчился, что переписка прекратилась, и знают ли уже в Риге, что она вышла замуж за среднего графа фон Ливена. Шальная мысль временами приходила к ней в голову -- а что, если попробовать написать бывшему жениху? Теперь-то она от государыни не так зависит, обойдётся без последствий. Но что-то её останавливало... Потом она оставила эту мысль, облик её первого детского увлечения померк в памяти, и она стала считать, что её первой любовью был именно супруг.
   Через 20 лет она вспомнит о графе. Наведёт справки. Окажется, что Антреп был зарезан в кабачке "У моста" в "весёлом квартале" Риги через три месяца после её свадьбы. Вплоть до самой смерти он писал ей письма, уже на имя графини Ливен, но Кристоф, не распечатывая, отправлял их в камин -- государыня уже рассказала ему о "пустом детском увлечении вашей супруги, которому, впрочем, нельзя потворствовать". Антреп был слишком упорен и настойчив для "пустого детского увлечения", и Бонси, которому надоело всё это, написал, чтобы тот оставил в покое его жену, а если не оставит, то Кристоф "найдёт способ избавиться от его докучливого внимания". После этого поток писем прекратился.
   С замужеством Доротея перестала числиться фрейлиной, но во дворце бывала часто -- надо было навещать свекровь, да и государыня хотела её видеть рядом с собой. Кристоф же пропадал на службе, и часто появлялся дома тогда, когда она уже спала. И даже когда государь давал ему свободные дни, граф не был избавлен от неожиданных посетителей.
   Так, в Гатчине, куда переехал Двор по весне, молодожёны одним сонным субботним утром нежились в кровати и говорили о всякой ерунде, точнее, говорила Дотти, а граф Кристоф её только слушал. Он был счастлив тем, что наконец-то может отдохнуть в объятьях любимой хотя бы несколько часов. Проговорив о том, как они летом поедут в Дерпт купаться, Дотти взялась за книжку с намерением прочесть вслух несколько абзацев из романа г-жи Жанлис, которые ей особенно понравились, как вдруг дверь открылась нараспашку.
   - Адольф! Я же говорил никого не принимать! - досадливо выкрикнул Кристоф, но вместо камердинера появился флигель-адъютант Абельдиль, толстый, красный и запыхавшийся. Следом за ним -- слуга графа, лепечущий: "Не мог, герр Кристоф, вот, говорят-с, со срочным от Его Величества посланием".
   - Говорите, какое у вас дело, - вздохнул граф, обречённо глядя на толстяка полковника, выглядящего так комично, что Дотти аж фыркнула в ладошку.
   Посланец Павла Первого переводил взгляд с графа Ливена на Доротею, облегчённо думая, что, слава Богу, не застал их врасплох -- ведь, как-никак, у них медовый месяц...
   - Ваше Превосходительство! Ваше... - Абельдиль покосился на Дотти, которая уже была готова расхохотаться вслух. - Его Величество просил вам передать, что вы... что вы...
   - Кто я? - озадаченно спросил граф Ливен.
   - В общем... Ну... Хм... - замялся полковник, помнящий об субординации и не решающийся выговорить слова императора целиком. - Вы такой...
   - Какой? - вставила Доротея.
   - Его Величество приказал мне передать вам, что вы дурак! - выпалил Абельдиль и вздохнул с облегчением.
   Супруги рассмеялись от всей души.
   Дело объяснялось так. Император освободил Кристофа от присутствия на утренних плац-парадах, а нынче один полк отправлялся в поход, и государь хотел, чтобы Ливен прочитал напутственный манифест. Забыв о том, что с утра его генерал-адъютант свободен, Павел бросил через плечо: "Ливен, читай, да погромче!" Никакого Ливена, естественно, рядом с ним не оказалось. Разозлившись на отсутствующего Кристофа, государь послал Абельдиля с приказанием передать графу высочайшее мнение о его, графа, умственных способностях. Абельдиль Ливена весьма уважал и вовсе не считал дураком, поэтому этот доклад вызвал у него такое смущение. Дотти запомнила этот случай как единственный, когда её муж навлёк на себя неудовольствие государя. Но вскоре, буквально через полгода, перед Кристофом фон Ливеном встали проблемы иного рода, разрешить которые можно было только самым радикальным способом...
  

ГЛАВА 7

   Санкт-Петербург, конец 1800-начало 1801 года.
   В столице чувствовалось, что грядут большие перемены. К лучшему ли, к худшему, неизвестно, но ясно одно -- они неизбежны. О сумасшествии императора Павла поговаривали даже самые верноподданные, даже те, кто прежде так восхищался "рыцарским духом" и "наведением порядка". В центре Петербурга теперь возвышался мрачный тёмно-розовый замок, словно выкрашенный в этот цвет кровью, окружённый глубоким рвом. "Дому Твоему Подобает Благодать Господня Во Многия Дни", - было начертано у него на фасаде. Удивляла скорость, с которой возводилась новая императорская резиденция, и решительность, с которой император стремился туда переехать. Павел резко испортил отношения с Англией и заключил некий полюбовный союз с революционной Францией, против которой ещё полтора года назад велась война. Кристоф стал совсем пропадать на службе и приходить домой ближе к утру. Недавно на рейде Ревеля показалась английская эскадра -- последнее предупреждение "владычицы морей". Прозвучала даже пара боевых залпов, и все с ужасом ждали начала войны.
   Петр Алексеевич фон дер Пален, ставший практически другом семьи фон Ливенов благодаря родственным связям и тому, что своим возвышением и возвращением из опалы был обязан Шарлотте Карловне, рассказывал, что Павел вёл себя как буйно помешанный -- его перепады настроения не входили ни в какие рамки адекватности, многие флигель-адъютанты подолгу сказывались больными, чтобы не пасть случайными жертвами монаршьего гнева, а собственных младших детей император чуть ли не в открытую называл бастардами. "Если вы не прикасались к женщине в течение долгого времени, а она при этом продолжает рожать детей, что-то здесь не ладно", - проговорил он в присутствие своих министров и иностранных посланников, и императрица не удержалась от невольных слез при столь несправедливых и абсурдных обвинениях. Прошел даже слух, что Павел планирует заточить Марию Фёдоровну в монастырь, а сам жениться на актрисе Шевалье -- очевидно, по примеру своего прадеда. При этом церемонии становились всё помпезнее, балы устраивались всё чаще, и представители высшего общества чувствовали себя подобно загнанным лошадям. Поговаривали о заговоре, о сонме недовольных, и император сам знал, как его ненавидят, - он боялся собственных детей, собственной жены, поэтому Михайловский замок с его запутанной системой коридоров и странной планировкой комнат должен был служить крепостью, в которой он мог укрыться от собственных подданных. Обо всем этом говорилось и в доме Ливенов, говорилось в открытую -- друзья супругов устали бояться и притворяться, словно всё идет как ни в чем не бывало. Дотти впитывала эти разговоры, как губка -- с тем, чтобы запомнить их на всю жизнь. Ей самой делалось страшно, она вновь, как в детстве, начала молиться перед сном -- не особенно проникновенно, но зато регулярно. Близость катастрофы чувствовалась очень остро.
   Зима 1801-го года казалась нескончаемой. Гнилая петербургская оттепель, пришедшая в столицу после крещенских морозов, вгоняла в сон, тяжелила голову. Воздух превратился в жёлтый, душный пар.
   В кабинете императора в Михайловском даже днём горели свечи -- так было темно. Лёгкий налёт чёрной плесени въелся в потолок -- в недавно построенном замке влажность была почти абсолютная, многие его обитатели заболевали из-за неё, но Павлу было всё нипочём. Его занимало другое. Генерал Буонапарте недавно предложил ему провернуть одну авантюру, смелую и дерзкую, но вполне осуществимую -- завоевательный поход в Индию.
   А граф Кристоф стоял перед ним навытяжку, слушая рассуждения о том, как Войско Казачье завоюет за несколько месяцев всю Индию и выгонит англичан из Калькутты, и думал: "Сумасшедший. Как пить дать, сумасшедший".
   - Убрать англичан оттуда будет легче лёгкого, - продолжал Павел Петрович, наматывая круги по кабинету. - Договориться с местными... Они же страдают от притеснений этих милордов, а мы им полную свободу торговли пообещаем. Все сокровища Индии будут в наших руках! Я тебе покажу, как они пойдут. Неси карту.
   - Ваше Величество, все наши карты только до Хивы, - каким-то бесцветным голосом произнёс граф. У него резко закружилась голова, зашумело в ушах, и он испугался того, что у него опять хлынет кровь из носу, как сегодня утром. Чувствовал он себя отвратительно с самого утра, даже хотел сказаться больным и не идти на службу, но долг есть долг, жара вроде бы не было, просто подташнивало слегка и голова болела, наверное, из-за погоды.
   - Ну так неси глобус! - нетерпеливо воскликнул император.
   Вооружившись острым карандашом, государь начертал извилистую линию от Черкасска до истоков Ганга. Треугольное очертание Индийского полуострова манило его неизведанностью, сулило невиданные богатства и славу.
   - Сможешь описать в подробностях этот маршрут? - спросил он у Ливена.
   Тот слабо кивнул.
   - Так ступай, принимайся за работу! - приказал тот ему. - И напиши Орлову-Денисову, чтобы казаки немедленно выдвигались.
   Кристоф быстрым, неровным почерком написал рескрипты, ругая себя за трусость. "Я всего лишь мальчик для битья", - оправдывал он себя по окончанию работы. - "Меня взяли не рассуждать, а исполнять царскую волю... Но он хочет погубить всё казачье сословие. Какой Ганг?! Они и Киргиз-Кайсацкую степь не перейдут по нынешней погоде. А фуража там вообще нет. Государь казаков погубит, а свалят на меня". Граф встал, прижался щекой к холодному стеклу, закрыл глаза. Нет, после отправки рескриптов он пойдёт в отставку. Нервы уже ни к чёрту, скоро он тоже начнёт биться в истерике и орать по малейшему поводу на всех и вся, как его повелитель... Что там говорил Пален? "Кристхен, ты выглядишь как чахоточный. Или переводись на штатскую службу, или иди в отставку, на вольные хлеба", - сказал давеча генерал-губернатор столицы, человек, в котором Ливен всегда видел друга. Немудрено выглядеть как чахоточный, если ты по 12 часов в день общаешься с безумцем, которому место в "жёлтом доме", и подписываешь не менее безумные указы, не смея возразить ему. "Как его ещё терпят..." - подумал граф.
   Граф вернулся из дворца необычно рано для себя -- в шестом часу вечера. Но он не уселся за стол, а прямиком прошел в спальню. "Странно", - подумала Дотти. Поднимаясь к себе, она услышала звуки сдавленных рыданий. Постучавшись в дверь и обнаружив, что она не заперта, юная графиня без спросу вошла в комнату. Кристоф, как был, не переодетый, лежал на постели лицом вниз и горько плакал.
   - Что случилось, mein lieben? - тревожно проговорила Дотти. "Отставка... Ссылают в Сибирь... Кто-то умер?" - пронеслись, как молния, мысли в голове.
   Кристоф оторвал лицо от подушки и взглянул на неё отчаянно. Дотти невольно испугалась -- её сдержанный, милый, любезный Бонси лихорадочно дрожал, безмятежное лицо опухло от слез, как у маленького ребенка. Он истерично засмеялся:
   - Что случилось? Так, ничего особенного. Просто Его Величество сегодня решил завоевать Индию. Через месяц казаки должны уже добраться туда.
   - Как -- завоевать? - Дотти была растеряна и не знала, что сказать на эти слова.
   - Войском казачьим, все просто. Тысяча человек -- и всё! Выдвигаться -- и точка! Мне надо подготовить рескрипт, отправить приказы, дать всему делу ход -- мне, Кристофу Генриху фон Ливену, - граф засмеялся еще громче, его глаза странно блестели и два пятна нездорового румянца выступили на его бледных щеках.
   - Продолжаю, - проговорил он уже поспокойнее. - Карт местности нет. Сведений о неприятеле точных нет. То есть, словно англичан не существует в природе, и Индия тем не нужна. Вот, я пишу рескрипт атаману Орлову-Денисову: "Идите туда, не знаю куда, завоюйте то, не знаю что", подписываю своим именем -- и конец! Это смешно... - Кристоф закрыл глаза.
   - Неужели конец?... - повторила Дотти растерянно.
   - Не притворяйся дурой, милая, - граф впервые посмотрел ей в глаза, и она прочитала в его взгляде ясность безумия. - Я же знаю, ты умнее всех женщин и умнее меня, хоть я - mein Gott im Himmel -- государственный человек! Его, - он показал рукой куда-то в сторону, - скоро свергнут. Так не может далее продолжаться.
   - Но что я говорю тебе?! - испугался Кристоф. - Ты же всем разболтаешь. И я написал рескрипт, который убьет людей и уничтожит казаков. Они не дойдут и до Хивы.
   - А вдруг всё обойдётся? Вдруг там благоприятная местность? Вдруг Государь отменит приказ -- ты же его знаешь? - Дотти старалась хоть как-то ободрить мужа, но тщетно.
   - "Благоприятная"... "отменит", - передразнил он её. - Это верная смерть, и даже не отряда Орлова-Денисова, а всего Войска Казачьего. Скажу больше -- всей российской армии. И страны тоже! Я не подпишусь под этим проектом. Сибирь -- наплевать, разжалование -- наплевать... Я больше не могу так жить.
   Кристоф обессиленно рухнул на подушки. Дотти порывисто обняла его и прикоснулась губами ко лбу -- он был очень горячий.
   Бонси вновь заплакал, потом пробормотал: "Гибель всего войска -- какие пустяки, mein Gott... Я готов отправиться на каторгу, но палачом быть -- увольте от такой чести. Я не заодно...", и забылся в беспамятстве.
   Ночь выдалась беспокойной. Кристоф горел в лихорадке, поминутно требовал воды, бредил об адском огне, крови, которая нестерпимо воняет и не отмывается от его одежды, о пустыне, в которой умирают казаки один за другим... Дотти вместе с горничными и камердинером не смыкала глаз. Поутру позвали за доктором, который констатировал нервную горячку, сделал кровопускание и посоветовал ничем не волновать больного. "Легко советовать, - подумала Дотти - когда он держит всё волнение внутри себя".
   Все затаённые и тщательно скрываемые эмоции, долго сдерживаемые чувства, страхи и тревога воплотились для графа Ливена в тяжёлую болезнь, от которой почти не помогали все обычные средства. В бреду он проговаривал вслух всё то, что копилось у него в душе долгие годы, и ему делалось легче. Когда жар и бред отступали, граф приходил в себя, не в силах сделать лишнее движение от охватывающей его слабости. Он был несказанно благодарен жене, неотлучно сидевшей у его постели, подносящей стакан с водой к его спёкшимся губам и менявшей ледяные компрессы на его голове. О том, что творится во дворце и какая судьба ждет его, граф даже боялся думать. Хотя о нём никто не забывал. На адрес Кристофа приходили разгневанные послания, суть которых сводилась к одному -- сколько можно болеть? "Состояние государственных дел не должно зависеть от того, насколько хорошо вам помогают шпанские мушки и прочие снадобья", - так гласило одно из посланий. Далее сообщалось: "Если двух недель вам недостаточно, чтобы поправиться, ваш портфель будет передан князю Гагарину". Без дальнейших рескриптов начальника военно-походной канцелярии проект по завоеванию Индии превращался в ничто, а действующий начальник лежал в горячке, и если болезнь не убьет Ливена, то ему грозит в самом благоприятном случае отставка. Про неблагоприятный исход событий не хотелось и упоминать... Кристоф прекрасно осознавал всё это и повторял только: "Он ничего не получит, только через мой труп" и просил Дотти писать любезные письма, в которых сообщалось, что ему совсем плохо, ничего не помогает, и он уже исповедовался и причащался.
   Болезнь Кристофа пугала Дотти тем, что она не напоминала обычную лихорадку, когда на шестой день наступает кризис, а потом начинается постепенное выздоровление. Кроме постоянного жара и бреда её супруг, казалось, ничем не страдал. Послания из дворца делали ему только хуже. Однако доктор твердил, что непосредственной опасности для жизни нет. "Болезнь вашего супруга имеет, скорее, душевный, а не физический характер. Уберите источник беспокойства -- и он снова будет здоров", - говорил доктор важным тоном этой перепуганной тоненькой девочке. "Если бы всё было так просто..." - думала она. Но постепенно Кристофу становилось лучше -- высказав в бреду все свои страхи, он чувствовал себя заново родившимся.
   - Я непременно подам в отставку, - говорил он жене.
   Дотти пожимала плечами:
   - Я буду только этому рада. Но... знаешь, с больных спрашивают меньше. Мне кажется, нужно ждать и терпеть -- что-то будет.
   Алекс тоже был в лихорадке, но иного рода -- лихорадке нетерпения. Дотти потихоньку поведала брату всё, не скрыв от него свои страхи и догадки.
   - Кажется, скоро изменится всё, - многозначительно проговорил Алекс. - И Кристофу не придется подписывать этот злополучный рескрипт.
   Внезапная догадка поразила Дотти.
   - Ты состоишь в заговоре? - прошептала она.
   - Заговор существует, каждая собака если о нём если не знает, так догадывается. Но я не участвую в нём. И не знаю, кто участвует, не скажу наверняка, - Алекс казался отстранённым. - Одно могу сказать: его мне будет не жаль.
   - И мне тоже, - промолвила Дотти.
   Приезжал фон дер Пален. Граф Петер был необычайно весел, постоянно шутил с Дотти, сообщал городские новости и курьёзы, но когда дело доходило до чего-то серьёзного, то они с Кристофом под предлогом, что им надо обсудить "скучные военные и канцелярские дела", уходили в его кабинет и запирались надолго, оставляя её одну.
   ... Кристоф благословил свою болезнь. Она списала всё, сняла с него ответственность за эту злосчастную экспедицию. Сейчас, когда опасность миновала, граф даже не пытался начать выезжать из дома. Доктор действовал в его интересах и тоже говорил, что нужно вылечиться до конца, иначе горячка может повториться и в этот раз оказаться смертельной. Так медик докладывал и государю, весьма негодующему на то, что его военный советник подозрительно долго болеет. Да и по вечерам у Кристофа ещё поднимался жар, правда, бреда больше не было, но сны снились слишком яркие.
   После одной из бесед с фон дер Паленом граф пожалел, что не умер от этой болезни. Кристоф тому доверял как доброму дядюшке, почти как отцу -- сам граф Ливен-второй имел весьма смутные воспоминания о родном отце, умершем, когда Кристхену едва исполнилось шесть лет, поэтому, как и многие люди, выросшие без отцовского влияния, он инстинктивно искал ему замену в мужчинах значительно старше его. И граф Петер поставил его в страшное положение, выход из которого Кристоф, как человек чести, видел только один. Самоубийство.
   В первую их встречу, когда они заперлись в кабинете от глаз и ушей любопытной Доротеи, Пален сказал, глядя Кристофу прямо в глаза:
   - Кристхен, я тебе всегда доверял. Ты балт, и я балт. Все видят, что вытворяет этот Бесноватый. Я догадывался, что ты не просто так свалился с горячкой. Я знаю, к чему тебя склоняли.
   Граф Ливен усмехнулся горько и отвечал:
   - Я готов костями лечь, чтобы не дать этому свершиться. А ведь казаки всё-таки пойдут в Индию. Меня уберут -- Гагарин всё подпишет. И прощай, армия. Прощай, Россия.
   - А ведь тебя не уберут, Кристхен, - тонко улыбнулся граф Петер.
   - Да уж, конечно, - мрачно отвечал его собеседник. - То-то меня замучили посланиями из дворца, мол, нам такие слабые здоровьем не нужны.
   - Он не успеет, - продолжал Пален. И внезапно, подойдя к Кристофу поближе, спросил напрямую:
   - Ты с нами?
   - С вами? - растерянно переспросил граф.
   - Есть шанс спасти армию и Россию. Мы собираемся свергнуть Бесноватого в пользу Александра Павловича. Вся Гвардия в курсе. И твой старший брат тоже. Решайся.
   Во внешности Палена граф заметил что-то хищное, чего ранее не замечал. Странный этот, фон дер Пален -- волосы тёмные, лицо смуглое, а глаза при этом светло-голубые. Вроде бы здоровяк, косая сажень в плечах, но при этом есть в его фигуре что-то гибкое, увёртливое, как у змеи или лисицы. Взгляд -- как у дикого зверя. Кристоф вспомнил, что в Риге фон дер Палена давно звали "Der Schwarze Peter" - как пикового валета в известной простенькой, но азартной игре. Граф Ливен знал её немудрёные правила. Тот, кто остаётся со Schwarze Peter'ом на руках, сбросив все остальные парные карты, - проигравший. Вот и он, Кристоф, почти проиграл. Если только он какой-то хитростью не передаст карту другому, не избавится от рокового валета пик, не сбросит с себя это бремя.
   Идти в заговорщики ему совсем не хотелось. Измена же, цареубийство, практически отцеубийство, если учитывать, что граф Ливен всем обязан Павлу Петровичу. Но выдавать Палена и его соратников государю Кристоф тоже почитал бесчестьем. Надо найти третий путь. Но какой? И кто подскажет, как поступить? Кому можно довериться?
   Он вздохнул. И прошептал:
   - Герр Петер, мне нужно подумать.
   - Думай, только недолго. И постарайся снова не заболеть, - проговорил фон дер Пален, слегка улыбнувшись.
   После ухода главы заговорщиков Кристоф вынул из нижнего ящика стола пистолетный ящик, смахнул с него пыль, раскрыл, полюбовался на пистолеты системы Кюхенрейтера, лежавшие на бордовом бархате обивки. Красивое оружие. И неплохое. На табличке, прикреплённой к внутренней стороне крышки, он прочёл надпись, гравированную причудливым шрифтом, который, кажется, называют "готическим": "Моему любезному другу, лучшему стрелку всех трёх Остзейских провинций, графу Кристофу Генриху фон Ливену. 6.V.1799. От графа Палена". "Вот и ответ на мои терзания", - усмехнулся про себя Ливен. Он прикоснулся к резной стали оружия, погладил инкрустированную позолоченной слоновой костью ручку одного из пистолетов. Вынул его из ящика, насыпал пороху, вставил пулю. Заряжал оружие граф с закрытыми глазами -- сколько раз в своей жизни он проделывал эту процедуру! "Как лучше -- в сердце или в голову?" - подумал он безучастно, глядя в чёрное дуло пистолета, туда, где притаилась благословенная смерть, на стороне которой всегда лежит истина. Он не выдаст фон дер Палена и не станет изменником. Вот и выход!..
   Граф поднёс пистолет к левой стороне груди. Подумал, что не знает точно, где именно находится сердце. Если выстрелит сейчас -- он, может быть, и не сразу помрёт. Нет, вернее всего стрелять в голову. Кристоф знал, что люди с простреленной грудью ещё имеют шансы выжить, но ранения в голову почти всегда смертельны. Поэтому он упёр дуло в правый висок и положил палец на курок, не решаясь, однако, его нажать немедленно. "Фрицхен", - вспомнил он о старшем брате, погибшем четыре года назад, но снившемся ему почти каждый день. - "Тебе повезло. Почему меня не убили тогда вместе с тобой? Тогда бы всего этого не было..." Словно издалека ему послышался голос покойного брата: "Не делай этого, Кристхен. Тебя же закопают, как самоубийцу. И отпевать не будут. И молиться за тебя будет нельзя. Ты даже в ад не попадёшь, а навсегда застрянешь между небом и землёй. Я-то знаю, видел здесь таких немало. Подумай о своей жене -- чем она-то заслужила? Ты же не трус и не подлец, я это знаю". Внезапный озноб прошиб графа, дрожащей рукой он отвёл пистолет от виска. Потом аккуратно разрядил пистолет, положил его обратно в ящик. Граф ощущал себя ничтожеством и предвидел своё грядущее бесчестье. Но решиться на самоубийство сейчас не мог. И не потому что беспокоился о посмертной участи своего тела и души. Он понимал, что просто не готов к смерти. Совсем не готов. И да, он теперь не один. От него зависит судьба этого пятнадцатилетнего ребёнка -- его жены Доротеи. Надо думать и о ней.
   В этот же вечер из дворца прислали записку о пожаловании графа генерал-лейтенантом. Его пронзил ужас, и Дотти это очень удивило.
   - Он всё знает... Вплоть до имен и мыслей, - признался супруг ей перед сном, когда они лежали в кровати. - Это такой хитрый шаг, чтобы вернее меня уничтожить. Чтобы мне было ещё больнее падать с эдакой высоты. И я не знаю, что делать. Мне всё известно -- Пален вчера сказал, пытался меня тоже вовлечь -- и могу сейчас же выложить всё, вплоть до имен и дат. Но не готов, рука не поднимется. И молчать тоже тяжело. Каков бы он ни был, всё же Государь мой... Моя мать меня проклянет, если я хоть боком буду замешан в его крови. Я и так, и так буду убийцей -- моего повелителя или моих друзей, останется только пустить себе пулю в лоб.
   - А кто тебя заставляет убивать его, доносить на Палена и всех остальных -- и вообще, что-то предпринимать? - спросила Дотти, пристально глядя на Кристофа. - У тебя была горячка, лежал без памяти, доктор и я свидетели, ты ещё слаб и никуда при такой сырой погоде не можешь выезжать из дому. Понял? Так и говори всем тем, кто от тебя сейчас захочет каких-нибудь решительных действий.
   Она сжала его тонкие длинные пальцы в подкрепление своих слов.
   Граф твёрдо кивнул головой, внутреннее восхитившись не по годам прозорливой супругой. Он бы без неё наделал глупостей, как пить дать. Возможно, не выдержал бы до утра, и его мозги сейчас бы растекались кровавым пятном по дорогому штофу обоев, украшающих кабинет...
   11 марта Пален вновь пришёл к графу. И не один, а с Карлом, братом Кристофа. И в разговоре с ними впервые всплыло упоминание о независимом королевстве Ливонском. О мечте, не дававшей спокойно спать многим остзейцам. Ныне она казалась такой реальной, так легко осуществимой... Только надо было уговорить будущего короля на решительные действия. Это оказалось не так-то просто.

ГЛАВА 8

   Сакнт-Петербург, 11 марта 1801 года.
   Часы в гостиной пробили восемь вечера. Граф Кристоф, принимавший у себя в библиотеке старшего брата вместе со старшим же товарищем, графом фон дер Паленом, старался не смотреть на своих гостей. Он прекрасно знал, что от него ждут ответа. И ответа положительного. Но графу Ливену было нечем порадовать главу заговорщиков. Он выбрал нейтральную позицию и намеревался держаться её до конца.
   - Ну как, Кристхен, ты решился? Ты с кем? - наконец спросил фон дер Пален.
- А можно, я буду сам по себе? - проговорил Кристоф, пытаясь обратить разговор в шутку. 
Карл, очень красиво одетый, в черном камзоле с серебряным шитьем, на каждом пальце -- по по перстню, прервал его :
- Нет,Кристхен, нельзя.
- Начнём с того, что я давал присягу... - Кристоф помрачнел, поняв, что уйти от ответа не удастся. Особенно в присутствии старшего брата - человека гневного и жестокого. 
- Мы все давали присягу. Но если на престоле безумец... Или ты находишь его действия разумными? - подмигнул ему Пален. 
- Нет, но что будет, если он разоблачит всех? - этим вопросом граф Ливен в очередной раз продемонстрировал свою хвалёную предусмотрительность. Карл даже поморщился, услышав его слова. 
- Слишком многих придётся хватать и сажать по тюрьмам, - покачал головой граф Петер. 
- С него станется, - парировал Кристоф. 
- Именно поэтому мы его и свергаем, - улыбнулся его старший товарищ.
- Но я-то тут причем? И ты, Карл, тоже в заговорщиках? - граф растерялся.
- Всё беспокоишься за свою драгоценную карьеру, крошка Кристхен? Понимаю-понимаю. Я в сочувствующих, если хочешь знать. Заговор свершат офицеры моего бывшего полка, - усмехнулся старший из фон Ливенов. 
- Беспокоюсь я не за карьеру. Даже не за себя. За жену. Девочке всего пятнадцать лет! - Кристоф тогда вновь почувствовал жар, в голове шумело от прилива крови.
- Если нас... нет, вас всех схватят. И меня... Что тогда? - проговорил он, попытавшись взять себя в руки. 
- Ты такой трус, Кристхен, что даже противно. - жёстко отвечал его брат. 
Кристоф начал подбирать слова, чтобы достойно поставить на место Карла, но вмешался фон дер Пален, произнеся:
- Не ссорьтесь, мальчики. Раздор в нашем деле ни к чему. 
Потом он обратился к младшему из Ливенов:
- Я понимаю причины твоей осторожности, Кристхен. И твою тревогу за будущее милой Дорхен. У меня тоже есть жена и дети. Но я, тем не менее, участвую и даже возглавляю. Ибо знаю - это почти выигранное дело. Вся гвардия на нашей стороне.
Граф, тем не менее, не давал себя так просто уговорить. 
- Наследник знает? - спросил он. 
Оба его гостя уверенно кивнули. 
- И поддерживает? - продолжал допытываться Кристоф. 
Ему подтвердили и это. 
- А императрица? А наша мать? 
На все эти вопросы ему ничего не ответили.
- Карл, - обратился тогда Ливен к старшему брату. - Ты прекрасно знаешь, что наша мать нас обоих проклянёт...
- Не проклянёт, - оборвал тот его. -Когда узнает, ради чего всё это затевалось. 
- Ради России! - воскликнул он язвительно.
- Не только ради России, - улыбнулся Пален.
- Мы остзейцы. Со времен Ништадтского мира и ста лет не прошло... - начал он издалека, не дожидаясь вопросов. - Мы служим государям Российским, но не забываем и родину. 
- Иными словами, Кристхен, - Карл заговорил прямо, - Не хочешь стать королём Ливонии?
Кристоф схватился за голову. Нет, это был сущий бред. Какие еще короли?! Кто-то из них троих явно был сумасшедшим. А, может быть, и все. 
- Во-первых, в Ливонии никогда не было королей, - начал он. 
- Будут, - твёрдо произнес Пален. 
- Но почему выбор пал на меня? 
- Потому что ты Ливен, - Пален отвернулся от него и начал рассматривать гравюру с морским пейзажем , висящую на стене.
- Мы потомки одного из немногих остзейских родов, происходящих от исконных жителей Ливонии, - пояснил Карл.
- Хорошо, но почему тогда я, а не ты? Не понимаю. Карл, ты старше меня...,- проговорил совсем сражённый тем, то ему только поведали, Кристоф. 
- Я старше тебя по годам. Не по званию. Не по влиянию. Нужен человек, близкий ко Двору. Это ты, - проговорил Карл, переплетая свои длинные пальцы в замок. 
- Тем более, из такого рода. - добавил граф Пален. - Кровь Каупо. Идеальная кандидатура. Решайся и станешь родоначальником династии. А твоей девочке очень пойдет золотая корона... - подтвердил и дополнил слова брата Пален. 
- Бред какой-то, - усмехнулся Кристоф. - Что ж, вы хотите отделиться от Империи? 
- Сначала мы образовываем королевство. Добиваемся автономии. Далее - посмотрим, - ответил ему Карл. 
- Это что же, как поляки? - Кристоф попытался собрать мысли воедино. - Карл, ты же сам подавлял их восстание.
- Нет, мы не будем совершать их ошибок. Мы сыграем на преданности престолу. Упрочим влияние. Будем добиваться всё большей автономии. Твоя мать и так уж некоторого добилась, - бесстрастно произнес Пален. 
- Матушка?! - с ужасом воскликнул младший фон Ливен.
- Да, - отвечал его брат. - Хотя бы того, что в генерал-губернаторы нынче назначают местных. И сохранились консистории. И мы, остзейцы, сохранили за собой свои земли - их не раздали всяким Кутайсовым по прихоти государя. И многое другое, по мелочи. Например, сохранение лютеранства как основной религии нашего края. А то Екатерина-матушка в Риге православный собор строить собиралась. 
- Этого всего добилась наша мать? - Кристоф сам не верил в то, что говорили ему. 
- Не только. И мать твоей жены тоже постаралась в своё время... - задумчиво проговорил Пален. - Ну что, ты теперь с нами?
- Постойте. Как вы хотите это осуществить? - Кристоф поглядел искусителю прямо в глаза.
- Всё просто, - ответил Петер. - Мы убираем Бесноватого. На престол восходит Александр. Я становлюсь его правой рукой. И подвожу его к мысли об автономии Ливонии. Мол, мы должны быть сами по себе. И нам нужен король, а также статус королевства - не края, не губернии. VoilЮ. Тебя коронуют в Домском соборе...
В глазах Палена не было безумия. Чувствовалось, что он всё прекрасно продумал. "Нереально", - подумал Кристоф. Но на этом свете всё реально. Ведь стал же сам Кристоф в 22 года военным министром, перескочив через три звания - из подполковника в генерал-майоры. С чем чёрт не шутит, может быть, он и вправду станет королём когда-нибудь?
   - Подождите, - проговорил он слабым голосом.
   - Мы и так уже две недели ждём, - возмутился Карл фон Ливен. - А ты нас всё завтраками кормишь. Имей совесть, брат.
   - Замолчи, - оборвал его Пален. - Пусть скажет, что собирается сказать.
   Кристоф закрыл глаза. Ему стало опять плохо, похоже, снова поднялся сильный жар. Мысли путались. Вспомнилось -- четыре года назад, где-то на пыльных военных дорогах, увязалась за ним какая-то оборванная старуха, цыганка, кажется, а может, и не цыганка: "Погадаю-погадаю, всю правду расскажу". "Отвяжись, мать", - со смешком сказал его брат Фрицхен. - "Денег нет". Кристоф брезгливо одёрнул грязную руку нищенки со своего рукава, кинул ей пару монет, оставшихся в кармане. "На тебе вижу два царских венца", - выпалила старуха, подобрав деньги. "А над тобой", - она указала на Фридриха. - "Скоро крест поставят". Тогда они посмеялись -- скупцам такие гадалки всегда предрекают несчастья, а тем, кто рассщедрится им на милостыню -- все блага земные и небесные. Но эта бродячая "пифия" оказалась права, и над Фрицхеном действительно "поставили крест" в том же году. "Может быть, она была права и в отношении меня?" - подумал в полубреду Кристоф.
   Вспомнилось и другое. Он, молоденький флигель-адъютант, сопровождал в 1793 году изгнанного наследника французского престола, брата убиенного короля, в Митаву. Герцог и разговорился с ним, спросив, между прочим, какой у юного поручика герб. Кристоф описал. "Так у вас тоже есть fleur de lys?" - проговорил изгнанник. - "А знаете, что это указывает на королевскую кровь? Только те, чьи предки не были рабами и низкорожденными, имеют право на fleur de lys в гербе. Возможно, мы с вами ровня". Кристоф тогда не воспринял слова герцога д'Артуа всерьёз. Так, праздная болтовня. Нынче граф вытянул перед собой тонкую длинную руку, посмотрел на переплетения синих жил на внешней стороне ладони и на запястье. Королевская кровь, говорите? На память пришла и легенда о родоначальнике всех Ливенов, некоем ливе Каупо, первым из своего народа крестившемся от Тевтонских рыцарей и воевавшем против своих же соплеменников-язычников. О нём написано в "Хрониках" Генриха Ливонского, а развалины его замка, прозываемого Трейденом по-немецки, Турайдой - по-латышски, до сих пор виднеются с холмов близ Кремона. Его называли "старейшиной", "вождём", "князем", а иногда и попросту "королём"... Неужели Пален прав? И они, фон Ливены, потомки Каупо по женской линии, имеют все права на несуществующий престол королевства Ливонского?
   - Вот что, - сказал он вслух, чувствуя, как перед глазами всё чернеет. - Делайте с ним, что хотите. Я ничего не знаю. Я вообще болею и, мне кажется, сегодня всё заново начнётся...
   - Хватит уже притворяться! - закричал на него старший брат. - Ты здоров как бык, ты просто изображаешь из себя больного, потому что трус и ничтожество!
   Пален подошёл к Кристофу, положил свою широкую ладонь ему на лоб.
   - Карл, не надо. Он и вправду... Оставим его. Он всё равно не сможет служить нашему делу в таком состоянии.
   ... После их ухода граф позвал камердинера Адольфа и приказал пустить себе кровь. "А кровь у меня алая, как и у всех, совсем не голубая. Какой я прирождённый король?", - думал он, глядя, как тёмно-багровые потёки растворяются в тёплой воде. Нет, эта идея с королевством - безумие. Каждый сходит с ума по-своему, а он постарается сохранить здравомыслие, насколько это возможно в нынешних обстоятельствах.
   После того, как Адольф перебинтовал ему руку, в кабинет постучалась Дотти.
   - Кристхен, с тобой опять нехорошо? - спросила она взволнованно.
   - Сейчас лучше, - он слабо, но ободряюще улыбнулся. - А что это у тебя в руках?
   - Опять записка из дворца, - вздохнула она. - А зачем приходил граф Пален с твоим братом?
   - Они приходили искушать меня, - ответил граф жене. - Но я не поддался. А что в записке? Можешь мне прочесть?
   Дотти сломала печать, развернула её и зачитала:
   - "Так как все сроки для вашего выздоровления вышли, ваш портфель будет передан тем, кто в силах нести обязанности свои". Ой, что теперь будет?
   - Всё, что угодно. - мрачно проговорил граф.
   Доротею пробрал холодный пот.
   - Пойдём спать, - шепнула она.
   - Ты иди, я попозже, - Кристоф перевёл взгляд на часы. Половина двенадцатого. "Сегодня", - пришло ему в голову. - "Всё свершится сегодня ночью". Потом и сам лёг спать в самом угрюмом расположении духа. "Если за мной придут и я не вернусь домой в течение суток, делай вот что", - прошептал он полусонной жене. - "Все бумаги из первого ящика стола брось в камин. А сама быстро выезжай к отцу в Ревель. Под девичьей фамилией. Поняла?" Она в ответ пожала его руку. И так и не выпускала его узкую ладонь из своей, даже когда сон заставил её забыть все тревоги и страхи.
  
   Михайловский замок, ночь на 12 марта 1801 года.
   Шарлотта фон Ливен уложила своих воспитанников спать сама. Не все с одинаковым покорством ложились в постель, особенно старшие девочки -- Мари и Като, которые потом перешёптывались в своих кроватях, надеясь, что их никто не услышит. Никс и Анна заснули сразу же. Мишель и так спал уже большую часть дня. Он болел уже три дня, вечная напасть маленьких детей -- воспаление ушей, всю ночь плакал от дикой боли, которую едва облегчали капли и припарки, предписанные доктором. Нынче боль и температура спали, малыш спал спокойно. Пользуясь затишьем, гувернантка написала записку среднему сыну, который из-за болезни уже почти месяц нигде не бывал.
   Потом она помолилась за всех, кого знала, за живых и мёртвых. И за покойную -- увы, ныне покойную -- принцессу Александру, её старшую и любимую воспитанницу, недавно скончавшуюся в родах вместе с ребёнком. "А я всегда говорила -- не надо было выдавать её замуж за паписта", - подумала фрау Шарлотта. Александра Павловна стала женой Паладина Венгерского, сына австрийской эрцгерцогини, сразу невзлюбившей новую невестку за то, что та отказалась переходить в католичество. Графиня была уверена -- без яда там не обошлось. Саша была ласковой, красивой, нежной девочкой, не сделавшей никому никакого зла, - и вынуждена пасть жертвой интриг, зависти и ненависти! Как её племянница -- увы, отравленная самой фрау Шарлоттой. Графиня Ливен пыталась стереть из памяти, как она капала опий в бутылочку с молоком, пыталась оправдать себя фразами "меня заставили", "я была всего лишь исполнительницей" и "там было всего две капли -- может быть, Мария скончалась вовсе не от этого". Но не могла изгнать из памяти, что смерть любимой подопечной, равно как и опасная болезнь её среднего сына -- некая кара Господа за грех, совершённый ею. "Прости меня, Lieben Herr, если можешь", - проговорила она шёпотом. Затем легла в постель. Заснула не сразу. Да, приближение старости знаменуется тем, что плохо засыпаешь и слишком рано просыпаешься. А ей, Шарлотте-Маргарете фон Ливен, исполнится летом 58 лет. Немало. "Надо составить духовное завещание", - подумала женщина. Завещать ей теперь было много чего. Ещё надо подумать, как разделить земли и капиталы, чтобы все остались довольны...
   ... В её комнате было очень сыро, от дыхания волнами ходил пар. Неудивительно, что все здесь, в Михайловском замке, болеют, особенно маленькие дети. В зеркалах, запотевших от сырости, можно увидеть причудливые отражения. И основатель этого мрачного чертога видит себя в этих зеркалах удавленником со свёрнутой набекрень шеей... Давеча, за ужином, он говорил о своих предчувствиях прямо. Слишком прямо. Про раскрытую на сцене убийства Цезаря Брутом книгу, которую нашёл на столе Наследника; про злополучные зеркала; про шаги, скрипы и стуки, которые слышит сквозь сон каждую ночь... Неуклюжий толстоватый мальчишка, Ойген фон Вюртемберг, племянник императрицы, вызванный Павлом в Петербург два месяца назад, имел наивность спросить у фрау Шарлотты, что это означают все эти разговоры. Она отвечала резко: "Это не касается ни вас, ни меня". Принц Вюртембергский ей не нравился, особенно в связи с тем, что его, по слухам, государь хотел сделать своим наследником в обход всех своих сыновей. И женить на принцессе Като, которая в открытую насмехалась над неловкостью, застенчивостью и неотёсанностью Ойгена. "Если это случится", - подумала фрау Шарлотта. - "Я попрошу отставки и поеду достраивать Мезоттен". Мезоттен, богатая мыза в Курляндии, была подарена ей не так давно. Графиня там никогда не бывала и наняла итальянского архитектора Кваренги, чтобы тот сделал всё по своему вкусу и в духе последних модных веяний. Она даже не вмешивалась в его работу, только оплачивала по счетам. "Мне нужен дом, в котором можно жить", - таковы были её единственные указания архитектору. Скоро всё будет готово. И она сможет спокойно окончить свои дни в родных краях. Фрау Шарлотта заснула, и ей снились родная мыза Халликст, покойный отец...
   Она проснулась от того, что её дверь кто-то открывает. Резко села в постели -- даже голова закружилась. Перед ней стоял граф Пален.
   - В чём дело? - отрывисто проговорила она.
   - Фрау Шарлотта. Государь только что скончался, - проговорил спокойно граф.
   - Апоплексическим ударом, - добавил он наскоро, предвидя её расспросы. - Надо бы государыне сообщить.
   Женщина встала с постели, выпрямившись во весь свой рост, позволявший ей смотреть графу прямо в глаза. Она поняла, что произошло, по его лицу, по несколько растрёпанному виду, по странному блеску в глазах. И он узнал, что эта старуха его раскусила и отпираться перед ней нынче не имеет смысла.
   - Его же убили! - бросила графиня в лицо Палену.
   - Конечно, - с ухмылочкой подтвердил он. - Теперь мы избавились от тирана.
   Он приблизился к ней с намерением пожать ей руку, но фрау Шарлотта оттолкнула его от себя резким, сильным движением и, наскоро одевшись, вышла из комнаты.
   - Куда же вы? Там повсюду часовые! - воскликнул он ей вслед.
   - Я знаю свои обязанности, - сухо проронила пожилая дама, не глядя на цареубийцу.
   Внизу лестницы и в самом деле стояли солдаты. При виде графини они сомкнули штыки. "Нашли чем напугать", - усмехнулась она про себя.
   - Ребята, я графиня Ливен, семнадцать лет служу государыне и иду к ней с докладом о состоянии её больного сына, - проговорила она по-русски. - Пропустите меня.
   Штыки разомкнулись. Ей отдали честь и пропустили. Графиня несколько раз натыкалась на препятствия в виде стражи, но ружьями, шпагами и саблями её, жену генерала, мать четырёх офицеров, с ранней юности умеющую управляться с оружием, было не испугать. Судя по количеству находящихся в замке солдат, в перевороте участвовала вся Гвардия. "Что же они с ним сделали?" - подумала фрау Шарлотта. В последнем зале, справа от которого находились двери в покои государыни, а слева -- в покои императора, собрался, казалось, целый батальон.
   - Дайте дорогу, - спокойно произнесла женщина.
   Солдат на карауле заколебался, кто-то сказал: "Это что ещё за баба? Гони её в шею!" и присовокупил что-то матерное.
   - Вы не смеете меня задерживать! - возвысила она голос. - Я отвечаю за детей императора и иду с докладом к государыне о великом князе Михаиле, которому нездоровится. Не мешайте мне исполнять мои обязанности!
   Не предвидя такой отпор от старушки, дежурный офицер поклонился и уступил ей дорогу в апартаменты, пробормотав "Excusez-moi, madame..."
   Мария Фёдоровна сладко спала, прихрапывая во сне. Графиня потрясла её за плечо легонько.
   - Mein Gott, Лотта, как же ты меня напугала! - испуганно пробормотала государыня спросонья. - Что случилось? Беда? С Мишелем?
   Она вскочила с постели, растрёпанная, как ведьма.
   - Нет, Ваше Величество. Его Высочеству лучше, он спокойно спит.
   - Кто-то другой заболел? Из детей? - не унималась Мария, которую охватили самые страшные предчувствия, тем более, лицо её верной служанки, прибежавшей к ней посреди ночи, было торжественным и скорбным.
   - Все здоровы, государыня, - отвечала фрау Шарлотта, стараясь не глядеть на неё.
   - Ты что-то скрываешь от меня, - прошептала её повелительница. - Иначе зачем бы ты пришла ко мне в пол-третьего ночи?
   - Дети здоровы, Ваше Величество, это истинная правда. Вот только Его Величество чувствует себя очень нехорошо, - тихо произнесла пожилая дама.
   - Странно, что с ним? Вечером же был здоров? И как это вдруг... - Мария Фёдоровна села на кровати, немного успокоившись. - А доктор был? Что говорит?
   Графиня села рядом со своей госпожой и позволила себе такую вольность, как взять её за руку.
   - Государя больше нет с нами, - произнесла женщина, опустив глаза.
   - Как это нет? Так значит, он... - перед глазами государыни всё плыло. - Он...
   - Он скончался, - подтвердила графиня, чуть было не добавив: "И не своей смертью".
   - Просите Господа Бога принять усопшего в лоно Своё и благодарите Господа за то, что он вам так многое оставил, - вместо откровений произнесла набожная фрау Шарлотта и первая перекрестилась, начав вслух читать Vater Unser.
   Государыня посмотрела на неё расширившимися голубыми глазами и тоже встала на колени перед образами, молясь по-русски, но крестясь так, как крестятся лютеране -- всей пятернёй, а не тремя перстами. Она была не в себе, путала слова, а потом, произнеся "Аминь", встала с колен и, вперившись взглядом в погасшие серо-голубые глаза своей служанки, прошептала:
   - И что же теперь, я императрица? Надо всем объявить! - и решительным шагом направилась из покоев, даже не удосужившись одеться и причесаться.
   - Постойте, Ваше Величество! Там всюду стража! - воскликнула Шарлотта Карловна. - У них ружья заряжены боевыми патронами!
   - Лотта, - торжественно воскликнула Мария Фёдоровна, накидывая на себя поданный ею халат. - Ich Will Regieren! Я выйду к Гвардии! Они присягнут мне! Я коронована... О Господи... - простонала она и лишилась чувств.
   На шум сбежались все слуги и домочадцы императрицы, и доктор был тут как тут, вместе с ланцетом, которым распорол вену на пухлой белой руке государыни, чтобы привести её в чувства.
   Графиня Ливен сама пошла запирать двери, пока все возились над несчастной вдовой, казалось, обезумевшей от потери. За дверью женщина услышала голос великого князя:
   - Мама, откройте, - умолял он, перемежая свои слова рыданиями. - Мама, это какая-то ужасная ошибка, этого не должно было случиться.. Откройте мне, кто-нибудь!
   - Ваше... - фрау Шарлотта не знала, как теперь называть Александра - "Величеством" или "Высочеством. - Государь. Вашей матери не хорошо. Она без сознания. Не стоит пока с ней видеться...
   На её слова ответили рыданием, а потом, судя по голосам, явилась великая княгиня Елизавета и начала что-то тихо, но настойчиво говорить -- что именно, графиня не разобрала. Александр Павлович дал себя увести.
   Когда государыня наконец-то пришла в чувства, она стала требовать, чтобы её провели к покойному мужу.
   - Я должна сама увидеть, что с ним произошло, - твердила она сквозь слёзы. - Мой милый Paulchen, как же так... Ведь не может быть, чтобы так сразу...
   Добрая половина её окружения знала, что же на самом деле стряслось с "милым Паульхеном" и не хотела её пускать в спальню мужа, наперебой уговаривая её потерпеть.
   - Он убит, - прошептала она. - И вы все знаете об этом. И не смеете меня долее задерживать!
   Мария Фёдоровна оттолкнула от себя фрейлин и статс-дам, предлагавших ей питьё, холодное полотенце на лоб, хватающих её за руки и направилась к двери.
   - Это невозможно, Ваше Величество, там очень опасно, все вооружены, - отчаялась уговаривать её Шарлотта Карловна, которая и сама чувствовала себя на грани обморока.
   - Пусть меня убьют! Пусть! Я должна его видеть! - патетически воскликнула женщина и открыла дверь сама.
   Стража её не пускала, и тогда императрица рухнула на колени в истерике, заклиная открыть дверь, за которой два часа назад свершилось цареубийство. Офицеры умоляли её встать, но она лишь отрицательно мотала головой и говорила: "Откройте, тогда встану". Какой-то лейб-гренадёр подошёл с ней со стаканом воды. Она оттолкнула солдата и выпрямилась. Закричали: "Матушка, не боись, мы все тебя любим!" А графиня продолжала, используя весь свой дар убеждения, уговаривать свою повелительницу вернуться к себе, отдышаться, успокоиться. Шарлотта примерно представляла, что может твориться в этой спальне и в каком виде находится тело государя, и меньше всего ей бы хотелось, чтобы Мария Фёдоровна своими глазами увидела обезображенный труп мужа.
- А потом-то меня к нему пустят? - умоляюще спросила императрица.
   Все офицеры поклялись, что да, только надо подождать хотя бы полчаса. Успокоившись, государыня ушла к себе в покои. Графиня подумала, что надо бежать к детям, отвезти их из дворца, где убили их отца, и направилась в покои великих княжон. Поднимаясь по лестнице, она увидела своего среднего сына, при полном параде, при шпаге и Аннинской ленте.
   - Кристхен, - прошептала она, словно не веря своим глазам. Внезапное подозрение родилось в её сердце. Он болел и не выезжал никуда почти месяц. И тут вдруг здесь, во дворце. Неужели её сын в эту ночь действовал заодно с Паленом?!
   - Mutti, - прошептал он, сам в шоке от встречи с родительницей.
   - Ты почему здесь в такое время? - строгим, металлическим тоном проговорила его мать, чувствуя, что сейчас совсем расклеится. Теперь и сын её оказался цареубийцей. Das ist zer schrЖklich!
   - Я всё объясню, - быстро заговорил Кристоф полушёпотом. - Я...
   - Мне не нужны твои объяснения, - бросила гневный взгляд на него мать. - Я всё знаю. -
   Она начала подниматься по лестнице.
   - Что ты знаешь?! - крикнул граф, взбегая вслед за ней.
   Мать не оборачивалась и уходила от него всё дальше. Ему захотелось расплакаться, как в детстве, когда она так же наказывала его презрительным молчанием за какие-то проступки. И особенно за ложь. Для него это было хуже любой порки. Вот и сейчас...
   - Mutti, - он настиг её, положил руку в белоснежной перчатке ей на плечо. - Послушай, пожалуйста, я и сам...
   - Ты убиваешь своего повелителя, а потом оправдываешься передо мной? - она развернулась в гневе и стряхнула его ладонь, как некое гадкое насекомое.
   - Мама! - в отчаянии возопил её сын. - Я никого не убивал!
   - Не убивал, так позволил другим убить, - бросила она ему, отворачиваясь.
   Он встал перед ней на колени и торжественно проговорил:
   - Матушка. Я ничего не знал о заговоре. Клянусь всем святым, что есть у меня. До пол-четвёртого ночи я спокойно спал, а потом за мной приехали из дворца и потребовали к великому князю... то есть, к государю. Это правда! Спроси Доротею, она тебе всё подтвердит.
   Выглядел он несколько жалко. Сердце фрау Шарлотты смягчилось. "Кристхен же совсем не умеет врать", - вспомнила она. И проговорила:
   - Да верю я тебе. Вставай, нечего тут устраивать театр. Мне надо собрать детей и вывезти их отсюда.
   ... У Кристофа отлегло от сердца. Он вытер надушенным платком холодный пот и отправился к государыне. "Весело же начинается день", - усмехнулся он, как-то успокоившись. А ведь только три часа назад он был уверен, что его отправят не во дворец, а в Петропавловскую крепость...
   Дом графа Ливена на Дворцовой Набережной, три часа ночи.
   Графу в эту ночь снилась всякая несуразица. Какой-то мрачный застенок, его распинают на пыточном колесе, шепчут: "Признавайся!", и главным палачом оказывается фон дер Пален. Тут его старший товарищ и "змей-искуситель" голосом Адольфа прошептал: "Герр Кристоф... Там просят войти... Я уж и так и эдак... Срочно, говорят. Из дворца, говорят-с", - и граф резко открыл глаза. Слуга тормошил его за плечо, пытаясь разбудить. Дотти тоже проснулась и прошептала, зевая: "Что там, Бонси?" "Плохие новости", - сказал он, запахиваясь в халат. - "Вероятно, в крепость угожу".
   Тут же в спальню заглянул фельдъегерь и с порога выпалил:
   - Ваше Сиятельство, Его Величество немедленно требует вас в Зимний.
   - Прямо сейчас? - нахмурился Кристоф. - И почему в Зимний? Государь же в Михайловском?
   Глаза у посланника государя были какие-то осоловелые. "Пьян как свинья", - со злостью подумал невыспавшийся граф.
   Фельдъегерь оглянулся. Увидел худенькую девчонку, свернувшуюся калачиком на правой стороне просторной кровати, и замялся.
   - Я не могу здесь говорить, Ваше Сиятельство, - прошептал он, указывая глазами на Дотти.
   - Иди сюда, - приказал граф, и посланец сказал ему на ухо:
   - Государь очень болен, а великий князь Александр Павлович... то есть, государь послал меня к вам.
   - Что?! - граф не почувствовал запаха перегара. - Повтори-ка.
   Тот повиновался.
   - Передай государю, что я скоро явлюсь к нему, - повелительным тоном произнёс граф Кристоф и отпустил фельдъегеря.
   После того, как посланец императора покинул спальню графа, Дотти немедленно спросила мужа:
   - Ну, что он сказал?
   - Чушь какую-то, - проговорил Кристоф как можно беззаботнее, но у него этого не вышло. - Мол, Павел Петрович ныне сильно болен и вместо него теперь Цесаревич, который требует меня в Зимний.
   Дотти посмотрела на него широко раскрытыми глазами.
   - И что всё это значит? - пролепетала она.
   - Либо кто-то здесь сошёл с ума, либо это такая проверка на верность, - отстранённо отвечал её муж.
   - А вдруг государь и вправду болен, и теперь... - осенило Доротею.
   - Может и так, - муж как-то странно посмотрел на неё. Он думал: "А если они решили выступить сегодня? И у них всё получилось?" Эта мысль несколько приободряла его, но он был по натуре пессимистом и предполагал ныне самое худшее -- государь пустил ложный слух о своей опасной болезни и об отречении в пользу сына, чтобы вычислить, кто в него поверит, и посадит всех клюнувших на приманку в Шлиссельбург или Петропавловку. Курьер, опять же, какой-то странный... Потом граф вызвал Адольфа, приказал запрягать сани, а сам пошёл одеваться.
   - Ты поедешь? - спросила Дотти, казалось, прочитавшая все его сомнения по глазам.
   - Что мне ещё остаётся делать? - пожал он плечами и отправился в гардеробную, но с порога вернулся, открыл шторы, посмотрел во двор. Спальня выходила на Большую Миллионную. Четыре шага до Зимнего. Если это ловушка...
   - Вот что, - обратился он к жене. - Я иду приводить себя в порядок. А ты последи за всем, что на улице делается. Если кто проедет -- сразу же кричи мне.
   - Я буду вроде часового? - хитро улыбнулась Дотти.
   - Да, вроде того, - он поцеловал её в щёку и пошёл переодеваться.
   Дотти, которой самой было интересно, чем же все кончится, раздвинула шторы и прижалась лбом к холодному стеклу. За окном чёрная ночь, позёмка метёт по стылой брусчатке, не видно ни зги. В спальне темно, только ночник горит, освещая смятую постель. По улице никто не ходит. Даже часовой, стоявший на страже близ казарм Преображенского полка, забрался в будку спать. Огни везде погашены. Она сладко зевнула, закуталась в халат... Часы внизу прозвонили четверть часа, полчаса, четыре...
   - Ну, что там, Дорхен? Никого? - несколько раз спросил у неё Кристоф.
   - Никого. Всё тихо, - отвечала она в полусне. Из дрёмы её вывел стук колёс за окном. Девушка встрепенулась и крикнула Кристофу:
   - Едет, кто-то едет!
   Она вгляделась в проезжавший мимо экипаж. Скромная пароконная тройка; но на запятках -- офицеры в гвардейской форме, а внутри кареты, кажется, сидит генерал Уваров. Об этом она и доложила мужу.
   Кристоф, при полном параде, немедленно прошёл к Дотти и молча поцеловал её в губы, прошептав: "Прощай. Ты помнишь, что надо делать, если я не вернусь?" Она торжественно кивнула и опять легла спать, думая: "Интересно, а фрау Шарлотту мне утром где навещать -- в Зимнем или в Михайловском?" Она не верила, что Кристофа арестуют и посадят в крепость. Почему-то ей казалось, что всё окончится очень хорошо. Так и случилось.
   В Зимнем графа провели в покои наследника престола. Александр плакал, вытирая лицо платком, а, увидев Кристофа, кинулся ему на шею без всяких церемоний.
   - Граф! Моего отца больше нет... Это ужасно, я не готов к такому, - всхлипывая, проговорил новый государь.
   Нынешний государь зарыдал у него на плече, и Кристоф чувствовал себя совершенно неловко. Что говорят в таких случаях? Внезапно Александр Павлович отстранился и произнёс абсолютно другим, деловым тоном:
   - Где казаки?
   Ливен вспомнил про безумный проект. Задумался. Потом отвечал:
   - Должны быть в двадцати переходах от Хивы.
   - Верни их назад, - приказал император, и Кристоф здесь же, в кабинете, уселся писать все необходимые рескрипты и приказания.
   - Хоть кого-то я спас, - сказал Александр, подписываясь под приказом о прекращении казачьей экспедиции. - А теперь, Кристоф, езжай в Михайловский, найди там свою мать и попытайся вместе с ней успокоить мою.
   Кристоф откланялся и вышел из кабинета. После его ухода Александр снова предался слезам. Нет, он действительно не хотел, чтобы так вышло! Он не хочет править, не хочет садиться на трон, обагрённый кровью собственного отца! Ведь Пален говорил -- всё будет как в Англии. Отец отречётся, будет признан невменяемым, его отправят спокойно доживать свой век в Гатчину, а он будет править как британский принц-регент... Но нет. И теперь его руки в крови, которую не отмоешь вовек.
   ... В семь утра Альхен фон Бенкендорф уже находился в Зимнем, после всеобщей присяги, произошедшей не без заминок из-за того, что новый император всё никак не хотел показываться перед Гвардией. Он был у фрау Шарлотты, которая от нервного переутомления едва держалась на ногах и полусидела-полулежала в кресле. Вокруг были маленькие великие княжны и великие князья. Четырёхлетний Никс завороженно глядел на фейерверки за окном, а маленькая его сестрица Аннет, увидев Алекса, пролепетала: "Они все радуются, потому что папа умер, да?" - и в её глазах он заметил не детскую печаль. В восемь утра заглянул Алекс, отправленный вместе с другими флигель-адъютантами нести пост у гроба покойного государя, столкнулся со своим зятем и, сгораемый от любопытства, приступил к расспросам, но граф Ливен процедил сквозь зубы: "Иди, куда шёл", и, бесцеремонно отстранившись, прошёл дальше.
   Тело Павла было тщательно загримировано, чтобы скрыть следы борьбы, но всё равно Альхен даже издалека заметил кровоподтёки на левой щеке, синяки на шее -- его пытались душить шарфом, а висок, в который был нанесён ставший для Павла смертельным удар, был неуклюже прикрыт шляпой.
   Никакой скорби и траура в Петербурге не чувствовалось ни в этот, ни в последующий дни -- все радовались началу новой эпохи так, словно Пасха наступила в этом году раньше срока. Всё, что было строго-настрого запрещено при Павле -- круглые шляпы, жилеты, последняя французская мода -- появилось опять. Фейерверки, балы и прочие увеселения следовали одно за другим -- все будто бы забыли, что после смерти законного монарха полагается траур. Дотти, как и все её окружение, восторгалась молодым и красивым государем и принимала активное участие в развлечениях -- на балах начали танцевать прежде запретный и считавшийся развратным вальс, атмосфера в свете приняла совсем иной колорит, чем ранее. Но иногда она вспоминала о том, что пришлось ей пережить с Кристофом этой зимой, и только благодарила Бога, что всё закончилось именно так -- и самым благополучным для её семейства образом.
   Начинался новый век. Дотти только минуло 15 лет, и всё для неё ещё было впереди. События мартовской ночи стали первой "игрой вокруг трона", в которую она была втянута, и юная графиня рано поняла, что такие игры всегда заканчиваются смертельно. Впрочем, это никогда не отвращало её от участия в них впоследствии.
   Новое царствование сулило множество перемен. Пален так рьяно стремился получить полный контроль над молодым государем, что тот по требованию матери отстранил его, приказав уехать навсегда в Курляндию и никогда не показываться в столице. Князь Адам Чарторыйский был вызван своим венценосным другом из Италии, утёр ему слёзы и вскоре вошёл вместе с остальными тремя близкими приятелями Александра в состав "Негласного комитета", готовившего большие перемены в государстве.
   Граф Карл фон Ливен летом 1801 года внезапно подал в отставку и уехал с семьёй в имение Зентен, где и жил больше 15 лет. Только младший брат его, Кристоф, догадывался, почему Карл решил уйти, не дожидаясь, пока его снимут. Впрочем, карьеры второстепенных участников заговора никак не пострадали, так что подобный упреждающий маневр со стороны старшего из Ливенов выглядел несколько странно. На вопрос брата, почему он решился оставить блестящую военную карьеру и в 33 года сделаться помещиком, Карл отвечал только: "Я видел дьявола. Когда, Кристхен, ты увидишь его сам, - поступишь как я". Больше от него ничего добиться было нельзя. В деревне, как ни странно, Карл не спился, а вполне успешно занялся хозяйством и строительством, начал читать богословские книги и оказывать благотворительную помощь нуждающимся. Но он не забывал про ливонское дело. Никогда не забывал.
   Граф Кристоф сохранил свою должность начальника Военно-Походной канцелярии. Он отлично ладил с новым государем и вскоре из "мальчика на побегушках", каким он был при Павле, превратился в правую руку императора по всем военным вопросам.
   Алекс фон Бенкендорф продолжал идти по жизни, смеясь. Но это вскоре ему начало надоедать...
  

ЧАСТЬ 2

ГЛАВА 1

   Пулавы, май 1801 года
  
   Издалека княжеский замок светился приветливыми огоньками посреди тёмного леса. Ночь была звёздная, квакали лягушки на дальнем болоте и коростель выводил свою тоскливую мелодию.
   Князь Адам Чарторыйский приказал остановить экипаж, вышел из него, посмотрел на ночное небо, украшенное тонким серпом серебряного месяца, различил Млечный путь, зигзаг созвездия Кассиопея, несколько других звёзд... Среди них была и его, заветная, под которой он родился в одну морозную январскую ночь 31 год тому назад, которая вела его по кругу и частенько заводила в тупик. Вот и сейчас она снова вела его в столицу русских царей, к трону, ныне занимаемому принцем с ангельской внешностью, который когда-то назвал его своим другом. А ещё она теперь в государынях... Адам закрыл глаза и на мгновение вспомнил её тонкое лицо фарфоровой куклы, мечтательные синие глаза, светлые локоны -- и всё остальное, то, что он когда-то так страстно желал, зная, что никогда не получит. Но в конце концов она сдалась перед ним -- как сдавались десятки других. Два года в благословенном Богом краю стёрли из его сердца всё и оставили пустоту. Князь боялся, что нынче всё возобновится -- ведь тогда они даже толком не попрощались, он уехал очень быстро, спеша выполнить волю безумного монарха. Он думал, что будет тосковать -- ничуть. Эта женщина, эта принцесса, нынче ставшая королевой, стала для него пройденным этапом. Одна из многих. И всё бы ничего, если бы их связь обошлась без последствий. Но последствия возникли. И нельзя сказать, что князь этого не предвидел...
   Адам уже знал, что его дочь умерла. Узнав о её смерти, он вздохнул облегчённо -- теперь не нужно проворачивать никаких авантюр, на которые намекала мать. Хоть одной проблемой стало меньше.
   Торопиться в Петербург князь Чарторыйский не хотел. Ещё в конце марта его настигло известие о скоропостижной кончине Павла. Все догадывались, что смерть властелина не была естественной. Кто-то ему явно помог уйти на тот свет. Это косвенно подтверждало и письмо молодого императора, адресованное князю. В нём содержались такие слова: "Если бы ты был рядом со мной, ничего бы не случилось". Далее Александр уговаривал друга немедленно бросать всё и ехать в столицу. Адам с присущей ему осторожностью не спешил. Под предлогом, что он непременно должен осмотреть Помпеи, князь задержался в Италии ещё на месяц и сделал "крюк", заехав к родителям в Пулавы. Кто знает, не подстерегает ли его в Петербурге ловушка?
   Сам Адам лет с семи, наверное, знал, - он тоже когда-нибудь будет государём. И не таким, как его родственник, Станислав-Август Понятовский, поставивший Речь Посполитую в рабскую зависимость от России. А настоящим королём, который принесёт Польше славу и власть над всей Восточной Европой. Князь не сомневался, что ему удастся сесть на восстановленный трон Пястов ещё при жизни. И он сделает всё, чтобы это обещание сбылось поскорее.
  
   Когда он приехал, весь дом спал, кроме его матери, пани Изабеллы. После родственных объятий и приветствий она провела сына на свою половину и заговорила без всяких церемоний:
   - Адам, если ты ждёшь того, что теперь тебе будет легче, - то ошибаешься.
   - Я ничего уже не жду, мама, - вздохнул он. - Теперь, когда я пользуюсь свободой передвижения, в любой момент смогу скрыться здесь.
   - Нет, не сможешь, - надменно улыбнулась эта красивая женщина, не без оснований прозванная в Варшаве "чёрной ведьмой". - Ты сам впутался во все эти отношения с царской семьёй -- теперь расхлёбывай.
   - Между мной и ею всё кончено, - возразил князь, стараясь не смотреть в тёмно-карие -- такие же, как у него, - глаза матери. Взгляда её, презрительного и жёсткого, Адам боялся всегда, сколько себя не помнил. Даже сейчас, когда сам научился смотреть на людей так же.
   - Но между тобой и им всё ещё только начинается, - усмехнулась его мать. - Готовься к тому, что твою ошибку будут припоминать все, кому не лень. В том числе, и он.
   - Он признал эту девочку, - проговорил князь. - И он сам хотел, чтобы это случилось. Александр не любит Lise -- по крайней мере, не так, как любят женщину. Иначе...
   - Чушь, - перебила его пани Изабелла. - Он испытывал тебя на прочность. Не её -- тебя. Один раз ты уже оступился. Девчонку умертвили -- много ли младенцу нужно? Я даже догадываюсь, кто это сделал. Концы в воду -- так? Но твой так называемый друг -- не из тех, кто легко прощает...
   - Мама! - возмутился Адам, - Ты же его в жизни не видела, как ты можешь так утверждать...
   - Мне и не нужно его видеть, чтобы знать, - и в глазах матери он снова прочёл то, что пугало его больше всего. Тьму и бездну. "Что она знает?" - спросил он про себя. Он мог бы относиться к словам матери более легкомысленно, если бы не знал -- то, что она говорит, почти всегда бывает правдой. Князь Адам, как человек эпохи Просвещения, не верил в такие вещи, как магия и предвидение, но мать иногда казалась ему настоящей колдуньей. Поэтому он её и побаивался с детства, хоть она ни разу не ударила и не крикнула на него. Ей достаточно было посмотреть на него своими огромными чёрными глазами, чтобы он подчинился.
   - Адам, он даст тебе власть. Много власти, - продолжала княгиня Чарторыйская. - Он пообещает тебе всё, чего ты не попросишь.
   - Даже Польшу? - тихо спросил Адам.
   - Даже Польшу, - подтвердила его мать. - Но ты её не получишь. По крайней мере, из его рук.
   - Так мне ехать? - спросил он после минуты молчания, наблюдая за матерью. Она всегда казалась Адаму самой красивой женщиной на свете, хотя, объективности ради, Изабелла не относилась к числу безусловных красавиц. Но недостатки внешности не мешали её успеху у мужчин -- и каких мужчин! Русский наместник в Варшаве, князь Репнин; родственник её мужа, король Станислав Понятовский; известный похититель сердец, командир французской королевской гвардии герцог Бирон де Лозэн -- все они побывали у изящных стройных ног этой удивительной польки во время оно и все сходились в одном: она неподражаема. И это действительно было так. Адам недаром привёз ей из Италии леонардовский портрет неизвестной дамы с горностаем. Как и все женщины, изображённые великим флорентийцем, Изабелла Чарторыйская оставалась "закрытой книгой" - даже для собственного сына, чего уж говорить о других?
   - Поезжай, конечно, раз зовут, - сказала женщина спокойно. - Только будь готов к тому, что врагов у тебя станет в два раза больше, чем раньше. И не стремись вернуть, что было. Ты понял, о чём я?
   Адам кивнул. Конечно, он не такой дурак, чтобы рассчитывать на продолжение отношений с императрицей. Это -- в прошлом. А что же в будущем?
  
   ... Этим же вечером он показал ей картину Леонардо да Винчи, купленную в подарок.
   - Я надеюсь, это копия? - спросила княгиня, улыбнувшись.
   - Что ты, мама. Это оригинал, - Адам притворно обиделся.
   - И стоит сумасшедших денег, - подтвердила она.
   - Ты думаешь, оно того не стоит? - князь критически оглядел картину. - По-моему, "Дама с горностаем" по мастерству исполнения уступает только "Моне Лизе".
   Изабелла отошла подальше, вгляделась в светлое, безмятежно-таинственное лицо неизвестной флорентийской красавицы.
   - Тебе она никого не напоминает? - проговорила княгиня спустя несколько минут.
   Адам пожал плечами. Он не хотел говорить, что эта "дама с горностаем" столь же загадочна, как и его родная мать, - этим портрет и привлёк его.
   - Она чем-то похожа на нашу Анж, - продолжала дама, подойдя к полотну поближе.
   - Да? Она же совсем девчонка, - небрежно отвечал её сын.
   - Давно ты её не видел. Увидишь -- не узнаешь, - улыбнулась Изабелла. - Не возражаешь, если я включу эту картину в часть её приданого?
   - Это твой подарок, мама, - проговорил князь. - Делай с ним что хочешь, можешь даже сжечь.
   - Зачем? Оно будет висеть в Храме Сивиллы, пока не придёт время...
   Потом Изабелла приказала слуге унести картину и повесить её в садовом павильоне, где князья Чарторыйские хранили различные ценные вещи, необычные экспонаты, шедевры живописи.
   - Ты уже думаешь о приданом Анели? - спросил Адам свою мать, когда они поднялись наверх, в её комнату.
   - Ей пятнадцать лет. В её возрасте я уже была замужем, - отрешённо проговорила она. - Мне уже писал Юзеф Понятовский... И князь Сапега. Не считая прочих.
   - Князю Сапеге семьдесят лет, - усмехнулся её сын. - И что ты ответила?
   - С неё ещё не снимали портретов. Хотя им её внешность на самом деле не важна. Все хотят стать частью "Фамилии", получить наши богатства и связи, даже если придётся жениться на уродине, - женщина задёрнула тёмные портьеры, сняла с правой руки золотой браслет в виде змеи, кусающей себя за хвост. - По правде говоря, все эти письма были адресованы Анне, но ты знаешь свою сестру -- она готова спихнуть Анелю за кого угодно, хоть за истопника Антона. Я взяла на себя труд сочинить отказы всем этим искателям.
   - Сама Анж мне писала, что молится, постится и мечтает о монастыре, - вспомнил Адам.
   - Все девицы в таком возрасте хотят в монастырь, - возразила Изабелла. - Но не все туда попадают.
   - Почему, интересно? - рассеянно спросил князь Чарторыйский.
   - Что "почему"? Почему хотят стать монашками или почему не все уходят в монастырь? - уточнила его матушка.
   - Ну, положим, почему не уходят, я догадываюсь, - проговорил он с усмешкой, чуть тронувшей его чувственные губы. - Одно дело -- читать красивые сказки и возвышенные жития святых, другое -- знать, что такая жизнь - навсегда и выхода из неё нет. Откуда в девицах такая мечта?
   - Оттуда же, откуда у мужчин мечты о власти и о славе, - в тон ему произнесла мать. - Религия предлагает лёгкий путь стать значимой. Пусть даже придётся отказаться от так называемых "мирских радостей".
   - Но ты по этому пути не пошла... - Адаму казалось, что он сможет выудить из княгини хоть какое-то лишнее откровение. Но тщетно.
   - Анеля тоже не пойдёт по этому пути.
   - Откуда ты знаешь? - обречённо спросил князь, догадываясь, что мать опять посмотрит сквозь него и ничего не ответит, как бывало не раз.
   - Она поймёт, что прославиться можно и другим образом, - проговорила Изабелла. - Как поняла я в своё время.
  
   Адам знал, что мать готовит из своей внучки преемницу. Ту, которую тоже когда-нибудь назовут "маткой Отчизны" и сделают знаменем непокорённой Польши. Ту, которая будет восхищать, соблазнять, удивлять. Ни одна из дочерей пани Изабеллы, как видно, не оправдала её надежд. Ни в Анне, ни в Марине, ни в Зосе не хватало ума, обаяния, стойкости характера, сдержанности. В юной девочке эти качества проявились с самых ранних лет.
  
   ... Анж он увидел в оранжерее, рано утром -- и не узнал в этой высокой стройной девице свою племянницу.
   - Ты загорел, - проговорила она после приветствия.
   - Слушай, - сказал он, глядя на неё. - Поедешь со мной в Петербург?
   - Бабушка так и говорила, что ты предложишь мне это, - произнесла она, срезая белые розы с куста. - Ой!
   - Что такое? - он быстро подбежал к ней.
   В ответ Анж показала ему левую руку. Она проколола шипом палец. Как это часто бывает, ранка была пустяковой, но крови много. Алая струя стремительно стекала вниз, по желобам глубоких линий на ладони, на лепестки ароматной розы. Не понимая, что он делает и зачем, Адам вырвал цветок из руки племянницы, бросил его оземь и слизал губами кровь с её пальца, почувствовав металлический привкус.
   - Зачем ты так поступил с ней? - спросила она, потом, когда кровотечение прошло, поднимая с пола смятый, покрытый алыми пятнами и пылью, цветок. - Она просто защищалась.
   - Да, как же я забыл, - нарочито рассеянно проговорил князь, отирая рот платком. - Красоте нужны шипы. Что, уже не кровит?
   Она посмотрела на свою руку так, словно видела её впервые, и пожала плечами.
   - Вроде нет. Когда режешься ножом, кровь идёт сильнее, - проговорила девушка, завязывая палец платком.
   - Я знаю, - усмехнулся он. "Интересно, она помнит? Ей было семь лет, она тогда играла у моей постели в куклы..." - подумал он.
   - И как хорошо, когда твою кровь есть кому остановить, - продолжила она. - А цветы я вырастила сама.
   - Красивые, - рассеянно проговорил он. - Так ты поедешь в Петербург?
   - Если ты пообещаешь представить меня государю Александру, - улыбнулась она.
   Адам потемнел лицом. Её он не получит. Даже если будет просить и угрожать.
   - Я тебя представлю и ему, и всем, кого захочешь, Анж, - нарочито беззаботным тоном произнёс он.
   Девушка медленно улыбнулась. Она уже умела добиваться своего, и не сомневалась, что её родственник поступит так, как хочет она.
   А князь Чарторыйский, расставшись с племянницей в то утро, уже чувствовал к ней то, что потом станет его проклятьем на долгие годы...
  
   Санкт-Петербург, август 1801 года
  
   Шесть свечей освещало небольшой, скромно обставленный кабинет молодого государя Всероссийского. Князь Адам Чарторыйский сидел напротив своего венценосного друга, подмечая, что тот как-то похудел и побледнел. Несмотря на то, что подданные и придворные были готовы носить Александра на руках, несмотря на многочисленные балы и маскарады, фейерверки и приёмы, веселья и упоения недавно приобретённой властью император не чувствовал. "Дней Александровых прекрасное начало", как прозвали этот период позже, было прекрасным для всех, кроме самого Александра Первого. И князь отлично понимал, почему.
   Он вгляделся в друга --его красивое, безмятежное, румяное лицо, как у сусального ангела совсем не походило на курносый и пучеглазый лик его покойного отца. Внешность у нынешнего самодержца и в самом деле была неземной -- а людям многое ли надо? Адам знал, что человеческие создания, несмотря ни на какие максимы и премудрости, пленяются сначала наружностью, и только потом уже умом и сердцем. Вот и Александр стал желанным монархом во многом благодаря своей молодости и красоте. Но Адам, как его друг и поверенный, знал -- не все качества, которые приписывает Александру очарованная им толпа, присущи его характеру. Далеко не все.
   Государь держал в своих белых, пухловатых руках бокал с красным вином, но не спешил его пить. В свете канделябра князь обратил внимание, что напиток отбрасывает алые сполохи на ладонь его друга. "Как символично", - подумал он. Александр и сам это заметил.
   - У меня одна цель, Адам, - заговорил он, поглядев на свою ладонь и вспомнив сюжет повторяющихся снов, которые мучили его уже четвёртый месяц -- его руки покрываются кровавыми пятнами, он трёт их мылом, мочалкой, но кровь навечно пристала к его коже, въелась в морщинки и линии на ладони, окрасила кончики ногтей в свой зловещий цвет... - Дать России конституцию и уйти. Помнишь, мы с тобой говорили о побеге в Северо-Американские Штаты? Я мнил себя тогда юным кронпринцем Фридрихом Прусским, когда он ещё не был Великим, отца -- королём Фридрихом-Вильгельмом Первым. Всё было похоже вплоть до мелочей...
   "А меня ты считал своим фон Катте и надеялся, что вместо отправки в Италию меня казнят на твоих глазах?" - усмехнулся про себя Адам. - "Но ты не железный прусский король, а я не идеалистичный прусский офицер. Аналогия совсем неверна".
   - Кроме того, что Фридрих Великий не перешагивал через труп своего отца, - жёстко проговорил государь, глядя куда-то вдаль. - И я не хочу править. Давеча, после моего провозглашения императором, я сказал, что "всё будет как при бабке моей, Екатерине Великой". Не будет. Я подготовлю страну к тому, чтобы она могла обойтись без меня. А сам уйду. Как мы и говорили... Как ты думаешь, это будет верно?
   Адам покачал головой.
   - Нет, Ваше Величество. Это будет ошибкой. Никто вас не поймёт, - отвечал князь. - Вы пытаетесь уйти от ответственности. Власть -- это и есть ответственность. Тем более, как вы говорили, вас заставили.
   Александр поставил бокал на стол резким, порывистым движением. Встал, скрестил руки на груди.
   - Я не знаю, что было бы хуже, Адам. Присутствовать в этой спальне самому -- или вот так, как я... Мне говорили, что они добьются только отречения... что я буду только регентом. Но этот Пален... Я до сих пор не понимаю, зачем ему всё это было надо. Участие Зубовых ещё понятно. Но человек, обязанный отцу всем? Я удалил его -- мать настояла. И его вообще не мучила совесть -- он метил во временщики.
   - Примите это как испытание, государь, - ответил Адам, которому эти разговоры уже порядком надоели. - Теперь уже ничего не поправишь.
   - Поэтому я и буду лучшим из государей, которых знала эта земля, - воодушевился император. - Я сказал, что "всё будет как при бабке". Но эта фраза предназначалась, прежде всего, для кордегардии, которая обожала её за "вольности" и ненавидела отца за то, что он заставлял их служить как положено. На самом деле, всё будет иначе. И моя бабушка, и отец были тиранами. Я не собираюсь быть самодержцем. Да, может быть, сейчас не все поймут те меры, на которые я готов пойти, чтобы обеспечить благоденствие своих подданных, но потомки возблагодарят меня.
   - Вспомните тот "манифест", который я написал с ваших слов, - осмелился перебить государя Адам. - Миллионы ваших подданных -- рабы. Их нужно освободить. Да, для этого придётся перекраивать всю экономику, всю систему административного управления. Будут недовольные. И кто знает, возможно, ваша смелость будет угрожать вашей жизни...
   - Знаешь, друг, - государь сел рядом с князем, положил руку ему на плечо. - Я долго размышлял, почему же отца так не любили. В сущности, он делал правильные и нужные вещи. Исправлял бабкины ошибки. Но он слишком торопился. Как будто знал, что ему отведён очень малый срок. И какими средствами он это делал!
   "Шляхта. Павел наступил на хвост шляхте, поэтому и поплатился", - думал Адам. Он, будучи поляком, отлично знал силу "вольностей дворянских", в его отечестве почитаемых издревле. В России дело обстоит так же. Хоть короли, в отличие от Речи Посполитой, здесь и не выборные, а вроде как наследственные. Но лишь только царь окажется неугоден местным "шляхтичам", его свергают. По сути, разница невелика.
   - Вы и не повторите его ошибок, если выработаете чёткий план реформ и не будете слишком поспешны, осуществляя их, - проговорил в ответ Чарторыйский. - И вот ещё, - он взглянул в глаза государю. - Освободите Польшу. Как обещали.
   - Обязательно, - кивнул государь.
   - Вам понадобится сильный союзник на Западе, - князь Адам сел на любимого "конька". - В моей стране много ресурсов, мы сможем бороться с внешней угрозой, не допуская её до границ с Россией.
   - Но как я могу быть уверен в верности поляков русской короне? Твои соотечественники слишком хорошо помнят притеснения Девяносто четвёртого года. - Александр из романтичного юноши мигом перевоплотился в хитрого политика.
   - Если вы восстановите Речь Посполитую целиком... И назначите в короли преданного вам человека... - матовый румянец покрыл смугловатое лицо князя. - И этот человек станет осуществлять свою волю эффективными средствами...
   - Да здравствует Адам Первый, польский король, - усмехнулся Александр. - Я всегда знал об этих твоих мечтах, мой друг.
   - Ваше Величество, - решил оправдаться князь, видя, что проговорился в главном. - Я всегда был республиканцем, как вы знаете... Но я вижу, что в нынешних условиях Польше нужна сильная власть короля. России -- увы, тоже. То, что думает горстка наиболее просвещённых придворных, - совсем не то, что думают все прочие.
   - Как же внушить им, что самодержавие есть зло? - озадаченно спросил Александр.
   - Начните с малого, - улыбнулся Адам.
  
   "Власть", - думал князь, уже у себя дома, наигрывая на фортепиано свою любимую сонату. - "Вот я и пришёл к власти". Княгиня Изабелла, наверное, была не права. Никакой мстительности в поведении Александра в эти месяцы не было заметно. Никакого возвращения к прошлому -- все разговоры велись о будущем. Lise редко попадалась князю на глаза и вела с ним себя так же, как и со всеми другими. "При таком государе единая Польша близко", - задумался князь, закрыв глаза. Соната сменилась мотивом старинного полонеза. "Но и в России я проявлю себя", - усмехнулся Адам. Выгнав "чухонца" Палена, полезшего во "вторые Бироны" и намеревавшегося, как говорил Никки Новосильцев, устроить при дворе "остзейское засилье", государь нашёл новых доверенных лиц. Чистых и не запятнанных ничем. Относительно молодых -- никому из них нет и сорока лет. Знатных и богатых, поэтому просвещённых. Первым был князь Кочубей -- малоросс, потомок гетманов, поэтому по закоренелому недоверию его народа и сословия к "панам из Варшавы" посматривающим на Адама Чарторыйского косо. Вторым -- умник Новосильцев, англоман, ценитель прекрасного, человек очень образованный и хитрый, как лисица, хоть внешне напоминал, скорее, медведя. Третьим -- кузен Новосильцева, романтичный Popo Строганов, богатый наследник, которому в отрочестве "повезло" с гувернёром, затащившим его в Якобинский клуб в их бытность в Париже в Восемьдесят девятом; так, один из первых аристократов России под именем monsieur Ocher'а стал пламенным революционером, бравшим Бастилию штурмом. А четвёртым из всех них был он сам, князь Адам-Ежи Чарторыйский, польский магнат, первый кандидат на варшавский престол, единственный из всех, кто был повязан с государём узами личной дружбы.
   Вот эти четыре человека -- не какие-нибудь parvenues, а настоящие аристократы крови и духа -- и собирались превратить Российскую Империю в подобие Великобритании или даже Северо-Американских Штатов. Собирались они частным образом в личных покоях государя, много говорили, пили, курили, спорили, перекрикивая друг друга, и Александр Первый ощущал себя в их окружении первым среди равных. Несмотря на то, что взгляды у всех были разные, как и цели, и между собой эта четвёрка не составляла единой "команды", никто из них не сомневался -- изменения наступят, и наступят скоро, и окажутся самыми благоприятными. Дали были голубы, вымысла и идей -- в избытке, государь -- молод и прекраснодушен.
   Но помимо четверых членов так называемого "Негласного комитета" оставалось ещё множество придворных, которые так же стремились к власти и считали новоявленных "преобразователей" прежде всего временщиками и никем больше, а затеянные ими изменения -- несвоевременными и даже вредными. Часть этих людей составила "павловскую партию", лидером которой была мать Александра, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Втайне она считала своего сына узурпатором трона и убийцей собственного отца, поэтому общалась с ним крайне холодно и формально.
   Он выполнил её просьбу -- удалил фон дер Палена и прочих заговорщиков, тех, кто был в спальне государя в ночь на 12 марта. Он полчаса при закрытых дверях доказывал матери, что ничего не знал о готовящемся убийстве отца и что сам в некоторой степени стал жертвой. Внешне смилостивившись над сыном, Мария Фёдоровна в душе оставалась непреклонной. Она поклялась вечно носить траур по мужу, забрала из спальни в Михайловском замке всё его постельное бельё, покрытое бурыми пятнами крови, и заперлась в резиденции, носившей его имя. Даже в монастырь грозилась уйти. То, что обывателями принималось за скорбь, на самом деле было первым ходом в игре, которую желала провернуть эта неглупая женщина, столь же неплохая актриса, как её старший сын. Крики "Ich Will Regieren" в ночь убийства мужа не были проявлениями истерики, как подумали тогда окружающие. Вдовствующая императрица действительно хотела править сама. Лично или как регентша при третьем сыне, маленьком Николае -- всё равно. Пример её свекрови оказался слишком заразительным для неё, а воли к власти в этой женщине, которую многие несправедливо считали "глупой курицей", было хоть отбавляй. Да и сторонников тоже. Но спешить Мария не желала. Нынче все любят её старшего сына -- но ничего, это до первой проигранной войны, до первого политического промаха... Тогда на сцену выйдет она. И разыграет свою роль до конца.
   Одного не учитывала честолюбивая и властная дама -- сын её унаследовал от неё не только ангельскую наружность, но и актёрские способности вкупе с волей к власти. Так что игра оказалась не столь лёгкой, как думала Мария Фёдоровна...

ГЛАВА 2

  
   Мемель, май 1802 года
  
   Император Александр, предпринявший поездку в Пруссию, на свидание с нынешним прусским монархом, чувствовал, что перехитрил всех тех, кто считал, что его воля -- в их руках. Князь Кочубей, ведавший иностранными делами, был в шоке -- он вообще был не в курсе того, что его повелитель готовил союз с Пруссией. Князь Адам Чарторыйский только спросил недоумённым и несколько злым тоном: "Зачем вам это нужно?", а государь легкомысленно улыбнулся и проговорил: "Говорят, у короля Фридриха очень красивая жена. Хочу в этом убедиться лично".
   Поездка в Пруссию стала первым официальным визитом русского монарха в иностранную державу. Почему именно в Пруссию? Небесно-голубые глаза королевы Луизы волновали Александра Первого в последнюю очередь -- хотя он был по натуре своей эстетом и любил красивых людей. Нет, причины для визита в Мемель были другими. Совсем другими.
   Сколько себя не помнил государь, Пруссия считалась если не великой, то очень значительной державой. Имя Фридриха Великого было у всех на устах и до сих пор гремело по всей Европе. Отец Александра брал за образец армии именно прусские войска. Военная мысль в Берлине была на высоте, все военные теоретики были родом оттуда. Кроме того, Пруссия граничила с Россией, и с таким соседом следовало считаться. Вот Александр Первый решил воочию убедиться, так уж велика и несокрушима Пруссия, как о ней описывают.
   Предыдущий кайзер был слабым и легкомысленным правителем. Его старший сын, как слышал русский государь, подавал кое-какие надежды и объявил, что пойдёт путём своего великого предка, но, как говорили, диктовать свою волю Фридриху-Вильгельму Третьему мешала излишняя застенчивость и замкнутость. Зато его супруга Луиза из рода Мекленбургов-Стрелицких своим обаянием, общительностью и сильным характером отлично дополняла его. Да, и молва о её несказанной красоте уже распространилась по всей Европе.
   Итак, Александр, направляясь в небольшой приморский городок с песчаными дюнами, фальверховыми пряничными домиками и церковными шпилями, думал: "С Пруссией лучше дружить. Пусть Адам с Кочубеем этого так не желают. А Англии я всё-таки не верю, что бы они не говорили".
  
   Граф Кристоф, сопровождавший своего государя в поездке вместе с князем Петром Волконским и князем Долгоруковым, который всю дорогу не замолкая смешил всех своими рассказами, видел за окном кареты почти родные места. Да, он родился не в Ливонии, а в Киеве, но о родном городе помнил только, что там теплее, чем в Риге и что там живёт много русских. Всё это время он беседовал с княгиней Софьей Волконской, ни за что не пожелавшей разлучаться со своим сдержанным и молчаливым супругом, прозванным в свете "каменным князем", le prince du Pierre. Уж на что Кристоф был сдержан и немногословен, но Волконский переплюнул в этом даже его. Жена его, какая-то его дальняя родственница -- в девичестве она тоже была княжной Волконской - составляла ему полную противоположность. Софья Григорьевна могла бы считаться красавицей, если бы так много не говорила и не махала руками. Кристоф рассказывал ей об охоте, но она постоянно перебивала его и говорила: "А у нас всё не так..." - и давай описывать, как у них в имении охотятся с борзыми. Наконец женщина утомилась от болтовни и принялась что-то вязать.
   "Зачем он её взял?" - думал Кристоф, глядя в окно. Он бы мог взять Дотти, но подумал, что после перенесённой в феврале грудной горячки ей не стоит предпринимать дальних поездок, да и что бы ей делать с ним здесь? В Петербурге безопаснее... Мало ли что случится в дороге?
   По своей молоденькой жене граф особо не скучал. Было много ещё, о чем думать и переживать. Он радовался, что благодаря тем нехитрым мерам, которые он предпринимает каждый раз, когда они остаются наедине в постели, у них до сих пор нет детей. Да ему и не хотелось потомства. Во-первых, он переживал за жену, маленькую и худенькую, выглядящую совсем девочкой в свои шестнадцать лет. Граф слышал, как часто женщины умирают в родах, а его жена природой не очень приспособлена для материнства... Кроме того, Кристоф не очень любил маленьких детей. Он знал, что плодовитость -- в их роду, и количество детей у Карла, Минны и Катхен это подтверждало; если он не будет осторожен, то у него родится не меньше. А оно ему надо? А вдруг опала, вдруг с ним что-нибудь случится, куда жена с детьми денется? Надо сказать, Кристоф всё ещё не был уверен, что сможет сохранить своё место под солнцем на долгие годы. И тому была своя причина.
   С восшествием на престол Александра Ливен оказался меж двух огней. С одной стороны, новый государь сделал его своей правой рукой по всем вопросам, связанным с армией, назначил старшим генерал-адъютантом, звал его к обеду и ужину во дворце день через день, называл на "ты" и "Кристхеном" - как и его убиенный отец. Кристоф, со своей стороны, восхищался государем, хоть до конца его не понимал. По крайней мере, этого императора сумасбродом не назовёшь. Окрики, гнев, истерика, придирчивость -- не его методы. Так что граф мог с полной уверенностью называть себя приближённым нового государя и знать наверняка, что в Сибирь его теперь не сошлют и в Петропавловке не запрут.
   С другой стороны, Кристоф понимал, что государь никогда не назовёт его своим другом. То, что было в детстве, - не считается. Пусть великий князь во время оно и пытался с ним подружиться -- они почти ровесники, между ними -- только три с половиной года, но юный Кристхен уже тогда прекрасно понимал, кто он, а кто этот близорукий румяный мальчишка, который никогда не научится хорошо стрелять. Сейчас всё иначе. У государя -- свои друзья, те четверо, трое русских и один поляк, с которыми он собирается почти каждый вечер в своём кабинете и говорит с ними до утра. Те -- люди совершенно иного склада, чем он, граф Ливен. С ними, наверное, интересно. Кристоф себя интересным человеком не считал. Всё, что он знал -- охота и военное дело. Жизнь его до сей поры тоже была весьма прозаичной, и не было в ней ни штурмов Бастилий, ни громких ратных подвигов, ни эпических трагедий, ни роковой любви... Был лишь один год в его жизни, когда он стал "вассалом удачи" - совершенно осознанно, в пику своим старшим братьям, но рассказывать о нём граф бы поостерегся. И тогда в его жизни было гораздо больше грязи, чем славы.
   К тому же, Кристоф был ныне связан с "павловской партией". Его мать, его жена и её семья -- все они входили в ближайшее окружение императрицы Марии. Никто из этого окружения не поддерживает грядущих изменений в политике, и меньше всего сама вдовствующая государыня. Таким образом, он, граф Ливен-второй, остаётся связующим звеном между Зимним и Павловском, и ему такая роль совсем не нравится. Для себя Кристоф давно решил, что останется с правящим монархом, но если его снова начнут тянуть в сторону измены?..
   Об этом думать совсем не хотелось. Равно как и о том, что ему когда-то внушал граф фон дер Пален. Малиновый закат висел над вересковыми пустошами Западной Курляндии, видневшимися из экипажа. И Кристоф не мог не вспомнить про "кровь Каупо" и "два царских венца"... И про участь Палена, запершегося в своём Гросс-Экау навеки. Тесть, друживший со Schwartze Peter'ом с детства и дружбу не прекративший даже после прошлогодних событий, говорил -- граф Петер нынче боится оставаться один в комнатах, периодически уходит в запой и, кажется, постепенно сходит с ума. Немудрено, в его-то обстоятельствах. Потом Кристоф начал думать о более прозаичных и приятных вещах. О том, что неплохо бы заехать во Керстнехофф и провести там недельку-другую отдыха от всех и вся. Но это такие же праздные мечты, как и размышления о королевской крови фон Ливенов... Граф закрыл глаза и заснул под стук колёс.
  
   Мемель встретил государя Александра со свитой иллюминацией и блеском, парадами и балами. Казалось, пруссаки надеялись на полюбовный союз, но государь не спешил с этим. Он сначала встретился с прусским королём, оказавшимся длинным худым молодым человеком чуть старше его самого. Лицо у него было несколько лошадиным, со скошенным подбородком, и ничем не напоминало чеканный лик "железного Фрица". Говорил этот Фридрих-Вильгельм мало, невнятно и почему-то всегда в третьем лице, что сначала несколько сбило Александра с толку. Потом перед гостями из Петербурга появилась прекрасная королева Луиза со своей сестрой Фредерикой, которая пользовалась не самой безупречной репутацией, чопорной графиней фон Фосс и прочими статс-дамами и фрейлинами.
   Королева с первого же взгляда потеряла голову, узрев перед собой настоящего архангела Михаила во плоти. Александр ничем не был похож на её унылого и неуверенного в себе супруга, которого она любила, скорее, потому что его полагалось любить. Она смотрела на Russische Keiser'а во все свои огромные, синие как васильки, глаза -- и не могла наглядеться. На обеде, данном в честь него, она расточала всё своё обаяние на это "неземное существо", как она прозвала государя Всероссийского. Но тщетно. Императору она совсем не понравилась. "И это пруссаки называют "красавицей"? - думал он. Чем-то она походила на Lise; "даже тёзки, так-то", - усмехнулся он. Правда, Елизавета более худа и субтильна. "Один раз можно", - продолжал размышлять император, мало вслушиваясь в то, что ему силится сказать прусский король и беззастенчиво рассматривая пышный бюст влюблённой в него монаршьей особы. Сестра Луизы, "плохая девочка" Фредерика, казалась ему поинтереснее, но опять же, "фарфоровые блондинки" - не его тип... "Если она так хочет -- пусть будет", - решил Александр, слишком избалованный женским вниманием, и после ужина пригласил королеву на танец. Та была на седьмом небе от счастья. Танцевали они оба прекрасно. А потом королева через свою доверенную горничную передала Александру ключ от своей спальни, решив податься во все тяжкие. Тот вздохнул. Он устал с дороги, и перспектива ночи любви с Луизой его особо не радовала. "Вряд ли она может, как Marie", - подумал государь и вспомнил роскошную грудь и бесстыжие чёрные глаза своей любовницы, прекрасной польки, вспомнил, что она вытворяет в постели -- словно получила воспитание не в пансионе при цистерцианском монастыре в Варшаве, а в парижском борделе... Да, и еще она никогда не требует говорить о чувствах, не задаёт глупых вопросов, не пытается взять над ним верх, в отличие от Лизы, почему-то возомнившей себя решительнее, умнее и смелее него. Александр не хотел признаваться, но одной из причин, почему он ещё больше отдалился от жены, стало её поведение в ночь на 12 марта прошлого года. Вместо того, чтобы горевать вместе с ним, посочувствовать положению, в котором он оказался, она что-то от него требовала, тащила его к гвардейцам, не давала объясниться с матерью -- словом, вела себя так, словно сама была заодно с Паленом. Её поведение называли "решительностью" - а государь называл про себя "пляской на костях". А Marie утешила его у себя на груди...
   Глядя на небольшой позолоченный ключик, переданный ему и покоящийся на его широкой ладони, Александр подумал, что не может предать ту, которую любит, ради минутного сомнительного удовольствия с прусской государыней. Луиза обойдётся и без него. И со спокойной совестью лёг спать, выбросив ключ в окно. Заснул он почти мгновенно -- как и всегда.
   А влюблённая королева, одетая в свой лучший пеньюар с тончайшими кружевами, верно ждала "русского Адониса" до утра -- и так и не дождалась. "Я не должна была так поступать", - горестно думала эта романтичная и несколько наивная дама. - "Он слишком добродетелен и наверняка теперь думает обо мне, как о развратной твари; разумеется, он не воспользовался этим ключом -- и я должна была подумать наперёд, прежде чем отправлять к нему Амальхен". И она плакала от злости на себя и от стыда перед своим поведением. "А если Фрицхен узнает?" - дрожала она от ужаса. Мужа она совсем не боялась, но изменить ему решилась впервые и не знала, какова будет его реакция. Для него она свет в окошке, для своих подданных -- верная супруга и добродетельная мать. И она нынче ведёт себя ничем не лучше несчастной Фике. Но у той хоть есть оправдание -- она вдова, а не мужняя жена. Совесть грызла несчастную королеву, впервые в жизни влюбившуюся в мужчину, который так никогда и не ответил на её чувства даже подобием взаимности.
  
   ... Кристоф же сегодня впервые в жизни увидел женщину, которая показалась ему идеалом и божеством. "Наверное, так выглядит сама Дева Мария", - подумал он, готовясь лечь в постель после утомительного дня светских развлечений. Хорошо, что во время обеда он не сидел рядом с королевской четой -- иначе бы не смог проглотить ни кусочка, ибо оскорблять слух богини тривиальным чавканьем он не смел. В Луизе воплотились все его представления о женской красоте, о том, что поэт Goethe, книжку которого как-то подсовывал ему Карл, называл Das Ewig Weibliche. И ещё -- она чем-то походила на его мать в те годы, когда она ещё не была почтенной матроной, не носила вечного траура и тяжёлых чепцов. Сказать, что Кристоф влюбился в королеву, было бы несколько опрометчиво. Представить себя с ней рядом он мог не иначе, как коленопреклонённым, с глазами, потупленными долу. Если бы ему подарили портрет Луизы, он повесил бы его в "красном углу", туда, куда русские вешают иконы святых угодников. Странное это было чувство. "Если у меня будет дочь, назову её Луизой", - подумал он, расстёгивая крючки и пуговицы парадного мундира. - "Хоть это и не наше семейное имя".
   Из раздумий его вывел осторожный стук в дверь.
   - Кто там? - воскликнул он раздражённо и удивился, узрев на пороге комнаты камердинера Адольфа, протягивающего ему ключ на цепочке. И какую-то записку в голубом конверте.
   - Вот-с, просили передать-с, - проговорил его слуга, хитро взглядывая на своего полуодетого барина.
   - Кто просил?
   - Не сказали-с, - Адольф потупил свои узковатые, лисиные глаза в пол.
   - Или не просили говорить? - усмехнулся Кристоф. От конверта исходил запах сандала и розы. Так же пахло от его сегодняшней партнёрши по вальсу -- кронпринцессы Фредерики. "Неужели..." - подумал он. И слегка похолодел.
   - Не просили-с, - признался камердинер. - Дама очень красивая. Из благородных, - добавил он.
   - Ступай, - приказал ему Кристоф, подумав: "Вестимо, из благородных. Из таких благородных, что я перед ней не выше тебя, Адди".
   Записка гласила: "Вы мне очень понравились, и я бы хотела узнать вас поближе, пока расстояние вновь не разлучит нас". Не подписано. "Раз есть ключ, значит, где-то есть и замок", - подумал граф, надев цепочку на своё тонкое запястье. Потом посмотрел на себя в зеркало. "А может, и не она", - с надеждой подумал он. - "Какая-нибудь фрейлина. Мало ли кто пользуется такими духами". Против любовного приключения Ливен нынче ничего не имел. Особенно если дама сама проявляет инициативу... Поэтому он застегнул свой мундир обратно, сняв только ордена, и усмехнулся своему отражению.
   Выйдя из своей спальни, он вновь окликнул слугу.
   - Тебе не сказали, от какой двери этот ключ?
   - А как по чёрной лестнице пройдёте на второй этаж, то сразу направо, - ответил, позёвывая, Адольф.
   Кристоф отправился в указанном камердинером направлении. Дворец уже спал - "чёрные" немцы всегда рано ложатся спать, некстати вспомнил он. Это у русских в одиннадцать часов вечера только начинается самое веселье.
   Ключ легко повернулся в замке двери.
   - Господи, Ваше Высочество... - воскликнул он.
   Перед ним, на фоне витражного окна, пропускающего тусклое сияние лунной ночи, стояла сама Фредерика. На ней был надет только лёгкий хитон в греческом стиле, сшитый из такой прозрачной ткани, что было заметно -- под ним вообще ничего нет. Льняные, чуть вьющиеся волосы ниспадали почти до талии, сливаясь цветом с поясом и аграфом, закрепляющим её наряд на правом плече. Пара трёхсвечных канделябров освещала силуэт и лицо этой очень красивой и смелой дамы. Она была похожа на свою сестру, но казалась более земной, более доступной, более обыкновенной. Кристоф стоял у порога и пожирал кронпринцессу взглядом, не решаясь приблизиться к ней.
   - Почему я? - наконец спросил он, сглотнув.
   Женщина отвечала на немецком:
   - Какая разница? Ну, иди же сюда...
   Граф развязал пояс слегка подрагивающими пальцами, сбросил с неё легкомысленное одеяние, вдохнул запах розового масла и сандалового дерева -- и больше уже не помнил ничего...
   ...Вернувшись к себе, он вновь посмотрел в зеркало, отразившее его затуманенные глаза, предательский румянец, заливавший его щёки, искусанные, распухшие губы. "Вот что такое власть, Кристхен", - сказал он себе. - "В этом вся её суть. А власть любит тебя. Всегда любила". И действительно. Генеральский чин и начальство над Штабом всей армии в неполных 23 года граф Ливен-второй получил так же легко и просто, как нынче вечером взял беспутную свояченицу прусского короля. "В этом вся и суть", - повторил он себе, засыпая. - "Вся суть..."
  
   ... Назавтра были смотр прусской гвардии, маневры и парад; Кристоф, как и его повелитель оказались весьма разочарованы хвалёной прусской выправкой и боеспособностью. Дух "старого Фрица" был куда сильнее в российских лейб-гренадёрах, чем в том, что гордо называлось "прусской армией".
   "Да, с таким союзником мы вряд ли что-то выиграем", - вздохнул Александр. - "Но если нападут первыми на них, то нам придётся защищать их своими штыками".
   Увы, спустя четыре года так всё и вышло. Но никто об этом ещё ничего не знал...
  

ГЛАВА 3

   Имение князей Долгоруковых близ Луги, Петербургская губерния. Июль 1802 года
  
   - Жара, как в Персии, и даже хуже, - вздохнул Кристоф, вытянувшись на походном коврике и лениво глядя на своего приятеля Пьера Долгорукова, тасовавшего карты. Уже второй день он гостил в имении у князя, пригласившего его пострелять зайцев и "обсудить кое-какие дела". Кристоф принял приглашение, потому что его заинтересовали "дела", но покамест они только ели, пили -- в том числе, на "брудершафт", резались в карты, побродили по лесу в поисках дичи, но ничего не нашли.
   - А ты был в Персии? - Долгоруков перетасовал засаленную колоду карт, показал графу с хитрой улыбкой на миловидном лице. - Ещё по маленькой?
   - Ты же сегодня выигрываешь, - Ливен чувствовал, как солнце жжёт его кожу и предчувствовал, что жестоко обгорит, но отодвигаться в тень ему было неохота. - И в Персии я был. Когда Зубов туда погнал два корпуса...
   - Это в Девяносто шестом? - Пьер снял с себя рубашку без всяких церемоний.
   - Ага, - Кристоф последовал его примеру. - Пойду ещё покупаюсь. Идём?
   - Нет уж, я плаваю, как топор, - усмехнулся Долгоруков. - Я тут побуду, на тебя посмотрю, чтобы не утонул.
   Его гость коротко усмехнулся и залез в воду. Здесь было не очень глубоко -- в самом глубоком месте графу было по горло; правда, течение сильное. Он поплыл медленно, по-лягушачьи расставляя руки и ноги. Здесь, в этой Каменке, ему нравилось. Такое dolce far niento, как говорят итальянцы. Впрочем, устраивать заплывы на скорость Кристоф тоже был совсем не в настроении, и через десять минут присоединился к Пьеру, бросившему ему полотенце.
   - Хорошо плаваешь, - заметил князь.
   - Помню, меня лет в шесть брат заманил на глубину, бросил там, хочешь-не хочешь, выплывешь, - проговорил Кристоф, которого вопреки обыкновению потянуло на сентиментальные воспоминания.
   - Так и с властью, - заметил его приятель. - Ни тебя, ни меня никто не учил управлять. Повысили до генеральского звания -- и давай, выплывай, как хочешь. Методы покойного государя. Я помню, как меня поставили во главе Смоленской губернии. Болотце то ещё. Ну ничего, порядок навёл там. Никто даже не посмотрел, что мне 21 год.
   - Да, помню. Я бы не смог, - признался граф.
   - Знаешь, в чём секрет? - проговорил Пьер, наливая лимонаду из кувшина, - Надо не бояться на них давить. К ногтю прижимать. Мы, русские, часто только силу и понимаем. Это у вас, у немцев, - цивилизация, дипломатия, все дела. Ты на Москве вообще бывал?
   Ливен отрицательно покачал головой.
   - Вот там вообще трясина. Все друг другу родственники, куча древних бабок, перед которыми надо подлизываться, обеды эти бесконечные, именины, интриги эти пошлые... Я-то знаю, служил там, на коленях государя молил, чтоб перевёл в Петербург, где вся движуха, - разоткровенничался князь Пётр. - Еле добился этого.
   - Думаешь, в Лифляндии такого нет? Есть, - отвечал Кристоф. - Поэтому я тоже на мызе у себя не торчу и в Ревеле не прохлаждаюсь.
   - Не, у вас по-другому, - продолжал Долгоруков. - И в Пруссии по-другому. И вообще, пойдём-ка в тень.
   - Давай, - с облегчением проговорил граф.
   Они уселись на веранде летней кухни, под навесом. Девушка-служанка принесла им закуски и квасу. Когда она уходила, Долгоруков хлопнул её по заднице, и девица кокетливо захихикала.
   - За что мне ещё Каменка нравится -- девки здесь ядрёные, - продолжал Пьер, и светло-карие глаза его замаслились. - Хорошо, что ты жену сюда не взял.
   Кристоф понимающе улыбнулся.
   - Вам, холостым, везёт, - проговорил он со вздохом. - А я вернусь, и меня начнут отчитывать, чего меня так долго нет.
   - У тебя жена молоденькая, - удивлённо произнёс князь. - Не должна быть сварливая.
   - В том-то и дело, - граф повертел на безымянном пальце обручальное кольцо, которое почти никогда не снимал. - Не нагулялась ещё. Всё-то ей скучно, а вывозить её не могу. Нрав у неё таков, что надо развлекаться постоянно. И развлекать её. А я в шуты не нанимался...
   - Заделай ей младенца, пусть с ним нянькается, - отвечал его приятель. - А зачем ты женился?
   - Мне приказали. Маме понравилась, - горько усмехнулся Кристоф. - Она так-то неплохая, только маленькая ещё. Со всеми заморочками девиц в семнадцать лет.
   - Поэтому я и на Москву боюсь ездить. Не успеешь опомниться, как тебя с какой-нибудь рожей окрутят, - проговорил в ответ ему Пьер. - Ну а в постели как она?
   Ливен только руками развёл, не ответив ничего.
   - Ага, понятно. Ну я тебе приведу Лушку, есть тут одна такая, - пообещал ему Долгоруков. - И не боись, ничего от неё не подцепишь. Портил их здесь только я один.
   Разговор зашёл о женщинах. Если верить князю Петру, то у него их было столько, сколько он хотел, а хотел он часто и помногу. Кристоф поделился рассказом о своём амурном приключении с прусской кронпринцессой.
   - А, вот такая у них Фике, - проговорил князь. - Если в девичестве и замужестве пруссачки ведут себя скромно, то, когда овдовеют, сразу же пускаются во все тяжкие.
   - Она вдова? - переспросил Ливен.
   - Да, из тех, что после смерти мужа продолжают рожать младенцев, - откликнулся Пётр, допивая квас. - Я, кстати, полгода назад был в той же спальне, и Фике тоже светила голыми сиськами через простыню... Ты, кстати, видел скульптуру?
   - Какую скульптуру?
   - Ну, она с сестрой стоит в обнимочку, в таких платьишках, сквозь которых всё просвечивает, - проговорил легкомысленный князь.
   - Что, с королевой Луизой? - граф посмотрел на друга так, словно тот усомнился в девстве Богородицы, в существовании Господа или в прочих священных и непреложных истинах.
   - Конечно. Думаешь, с таким олухом, как её муженёк, ей сильно весело? Тот, кстати, оказался вовсе не слепым и запрятал эту статую от греха подальше, чтобы особо не волновать подданных. Но я видел, - похвалился Пётр.
   - Кстати, про прусский двор, - свернул разговор на другую тему Кристоф. - Вижу, ты, Пьер, там уже свой человек. Удивительно.
   Долгоруков пожал плечами.
   - С ними нужно дружить, - проговорил он. - Соседи, как-никак. Если будем воевать с французишками, то помогут.
   - Ты их армию вообще видел? - отвечал Ливен. - Их же разнесут за две недели.
   - Ничего, мы им поможем. - быстро проговорил Пётр.
   - Король там идиот, но идиот упорный, - вспомнил граф, поглядев в окно, на дальний лес, освещённый ярким солнцем. - Мне кажется, его просто так не сговоришь на союз.
   - Вот это видел? - Долгоруков показал свой кулак. - Я же говорю, силой и быстротой со всем справишься.
   - Судя по всему, государь так не считает, - скептически проговорил Кристоф, сложив руки на груди.
   - Он так не считает, потому что так не считает Адам Чарторыйский, - хитро улыбнулся Долгоруков, и в его лице появилось что-то от хорька, глаза сузились. - И прочие пшеки. Тот хочет Польшу объединить. Любой ценой. Поэтому Пруссия тому -- поперёк горла. Силезию она не отдаст, даже если будут сильно просить.
   - А, князь этот польский. Никогда мне он не нравился, - признался Кристоф. - Вообще, не верю я этим четверым. Не пойму, что они хотят.
   - Того же, что хотят все, - ответил Долгоруков. - Власти. Только вместо того, чтобы пахать, как делаем мы с тобой и Петя Волконский, они разглагольствуют о пустых материях и изводят чернила на всякую белиберду. Крестьян они собрались освободить, видите ли...
   - Без земли, конечно же? - переспросил Ливен. - Если без земли, то это какое-то Scheisse получается.
   - А если с землёй, то выйдет ещё большее дерьмо, - вторил ему приятель. - Всё дворянство будет против. Конечно, Пашка Строганов может сколько угодно рассуждать о том, в чём вообще не смыслит, но мы-то с тобой тоже не лыком шиты.
   - Что ты предлагаешь? - спросил прямо Кристоф.
   - Надо убрать пшека, - проговорил Долгоруков, вынув из кармана жилета колоду карт и начиная тасовать её по привычке. - Не верю я ему.
   - А государь верит, - Ливен всё ещё был настроен скептически. - И нашего мнения касательно этого Черто... Чарто... в общем, князя Адама он не спрашивает.
   - Вообще, он себя этими поляками окружил. В постели у него полька, друг у него лучший -- тоже поляк, с ними и прочая нечисть вверх попёрла. Вот вы, немцы, молодцы -- своё место знаете. Такие как Пален среди вас исключение. А поляки мнят себя неизвестно кем, хотя по сути голодранцы. А бабы их все сплошь -- бляди. Или, как они говорят, "курвы", - горячо заговорил князь Пётр.
   - Откуда знаешь? По личному опыту во время ревизии в Виленской и Гродненской губерниях? - спросил с усмешкой Кристоф, который, будучи курляндцем, сам не жаловал "западного соседа" своей прародины.
   - Именно. Все эти гонористые панны предлагались мне в количестве... - и князь усмехнулся. - Тамошний каштелян привёл мне двух собственных дочек, чтобы я только государю не докладывал о том, какие взятки он берёт. Одной восемнадцать, другой шестнадцать. Хорошенькие, всё при них.
   - И что?
   - Ну что, обоих оприходовал, а о взятках донёс куда следует, - улыбнулся Пётр.
   Кристоф вспомнил, что о польских дамах его брат Карл, сражавшийся в 94-м под Варшавой, говорил то же самое. На шею русским офицерам варшавянки и люблянки вешались добровольно, несмотря на весь свой патриотизм и презрение к "Суворову-вешателю".
   - Молодец, Петер, - в тон ему произнёс граф. - Мне было жаль, что в 94-м вместо того, чтобы пойти с полком Карла в Варшаву, я нанялся служить к этим тупым австрийцам и месил грязь по унылой Фландрии, где постоянно дождь и девки лишь чуть-чуть пригожее коров.
   - Твой брат в Польше зажигал, насколько я слышал? - спросил Долгоруков.
   - О да, целый город сжёг. Выкурил оттуда всех конфедератов. Рассказывал, что у поляков хороша только конница, а всё остальное... - и Кристоф сделал жест рукой, проявивший его мнение касательно состояния армии Речи Посполитой.
   - Кстати, о коннице. Адам-то наш в Девяносто втором году выпиливал наших солдатиков как нечего делать, - проговорил Долгоруков. - И орден ему за это дали.
   - Это интересно, - посмотрел на него внимательно Кристоф. - Так он вообще враг. Государыню обесчестил -- это раз, чуть диктатором восстания не стал -- это два...
   - Тем интереснее, что он наполовину русский, - продолжал Пётр, вынув из колоды пикового короля.
   - Да? - скептически посмотрел на него Ливен. - Я, конечно, в русском не силён, но, по-моему, Чарторыйский -- не русская фамилия.
   - Мама у него -- типичная полька, - усмехнулся такой наивности своего друга Пётр. - Был при матушке Екатерине у нас там наместник-не наместник, посол-не посол, князь Репнин, Николай Васильевич. Всю Польшу держал в кулаке. Вот сиятельная пани поспешила лечь под него, думая, что сможет как-то на него влиять.
   - Повлияла? - с интересом спросил Ливен, думая: "Кругом один разврат, Боже мой..."
   - Ага, фиг вам, - ухмыльнулся князь. - Кулак князь Репнин не разжал, а ребёнка пани Чарторыйской заделал. Говорят, когда князь Адам-старший обнаружил, что сын не от него, он послал Репнину бастарда в корзинке с цветами.
   - Однако ж, видно, в конце концов он его признал. А раз признал, то бастардом его называть не следует, - рассудительно проговорил Ливен. - И вообще, откуда такие домыслы?
   - Папа мой помнил князя Николая в молодости, говорит, что Адам от него внешне вообще ничем не отличается, кроме того, что русского не знает, - усмехнулся Долгоруков.
   - Мало ли кто на кого похож? - проворчал Кристоф. - Люди вообще все от одного корня происходят...
   - А что ты его защищаешь? - язвительно спросил князь, отличавшийся взрывным нравом. - Или он тебя купил?
   - Меня никто не купил. Я как Робеспьер, - улыбнулся холодно граф. - Неподкупный.
   - Ну тебя, не к ночи будет помянуто, - поморщился Долгоруков, услышав имя известного "мастера гильотины", - Так ты со мной или против меня? Ты не ответил.
   Он поддел ногтём карту с изображением короля пик, она заскользила по столу, Кристоф её поймал и вгляделся в рисунок. Если Чарторыйский отрастит бороду -- получится чистый король пик. Да, и ещё корону тому приделать... Корону. Зачем Адаму нужна единая Польша? Чтобы там царствовать, понятное дело. Все разговоры о республике не стоят и ломаного гроша. Двоюродный племянник последнего польского короля -- первый кандидат на престол восстановленной Речи Посполитой. Это ясно как Божий день. Если Польша станет независимой -- за нею же последует герцогство Курляндское, ликвидированное в те же годы, что и Варшавское королевство. А так как Курляндия находилась в подвассальной зависимости от Польши и нынешняя наследница более не существующего митавского престола, Доротея Курляндская, вдова последнего герцога Петра Бирона, всегда была настроена про-польски, то это значит... Ничего хорошего это не значит ни для Ливена, ни для его ближайших родственников и соотечественников. Возможно, он в своих рассуждениях заходит слишком далеко, но, в любом случае, Чарторыйский в виде временщика -- совсем не то, что хотелось графу. Если он приберёт всё к рукам -- то положение Кристофа окажется совсем непрочным. Вспомнят про подвиги его старшего брата во время подавления восстания - "великой трагедии Польского народа", как не стеснялся говорить вслух уже и сам государь. И конец карьере.
   - Похож, - сказал граф, указав на карту.
   - Не-а, какой он король? - произнёс Пётр. - Вот он кто, - и вынул из колоды шестёрку пик.
   - Я с тобой, Петер, - наконец проговорил Кристоф. - Он уже оскорбил честь моего государя. И моей государыни. За это можно было сослать его в менее тёплые края, чем Италия.
   - Сибирь по нему плачет, это точно, - откликнулся Долгоруков, а потом, подойдя к Ливену, приобнял его и проговорил:
   - Ну что, вдвоём мы сила. Эй, Глаша, неси шампанского!
   Та вскоре принесла два ведра со льдом, в которых плавало четыре бутылки "Moet".
   Они выпили их всех - за "удачную охоту на аспида", как уговорили между собой именовать Чарторыйского. С шампанского переключились на водку, хотя Кристоф и твердил, что пить на "повышение" -- не в его правилах. Затем отправились в баню с девками Глашкой ("фавориткой" Долгорукова, как понял граф), Лушкой (крепкой девицей цыганского типа, доставшейся Кристофу), Машкой, Дашкой и Наташкой. Потом пили ещё -- и курили, когда хмель выветрился. На следующий день им обоим было весьма дурно, Кристоф вообще пол-дня лежал пластом и стонал от страшной тошноты, а Долгоруков повторял, сочувственно: "Не зря ж говорят: что русскому хорошо, то немцу смерть". Перед отъездом они опять заговорили о деле.
   - Слушай, Христофор, - проговорил князь, выглядящий тоже не слишком хорошо после ночи возлияний. - Только о всём, о чём мы с тобой вчера уговорились, ты будешь молчать, да?
   Граф, у которого голова раскалывалась на части, а желудок не держал никакой пищи, только кивнул.
   - Нет, ты поклянись, - продолжал князь. - Это дело такое...
   - Могила, - сипло проговорил Кристоф.
   Они пожали друг другу руки.
   Так началась война против князя Адама Чарторыйского, которую им оказалось не так-то просто выиграть.
  
   Каменный остров, дача Чарторыйских, август 1802 года
  
   Духота висела маревом над Невой, и даже открытые окна не помогали. Князь Адам, прислушиваясь к звукам спящего дома, открыл небольшую шкатулку из слоновой кости, инкрустированной серебром, и вынул несколько кинжалов дамасской стали, купленных во Флоренции. "Красота", - подумал он. Князь любил холодное оружие и прекрасно умел им владеть, правда, последние десять лет применить его навыки было негде. Вынул самый длинный кинжал, взял в свою узкую ладонь, поиграл им. Рукоять орудия прекрасно легла в руку, став её продолжением. Адам отошёл к стене, нашёл взглядом прищуренных глаз некую точку на обоях -- синих с серебром, с рисунком в виде геральдических лилий, - и скупым, но сильным движением бросил туда нож. Острое лезвие вспороло дорогой шёлк обивки, но князь и бровью не повёл. Вспомнил -- в детстве он обожал играть "в ножички". Его партнёрами по игре были дети всех многочисленных шляхтичей, кормившихся от магнатского стола и составляющих "свиту" и "двор" Чарторыйских. И он всегда выигрывал -- и не потому, что ему позволяли выигрывать. Дети ещё не научились раболепию перед сильными мира сего, им было наплевать, что он "хозяйский отпрыск", и поэтому соперничали с ним на равных. Где они теперь все? Кто убит на войне с "москалями", кто уехал в Вену или Париж, кто закрылся в своих поместьях...
   - Ты опять разрушаешь всё вокруг? - прервал его ностальгию брат, недавно приехавший из Мраморного дворца, где жил его приятель, цесаревич Константин, весьма беспутный малый.
   - Иногда я думаю -- зря оставил военную службу, - проговорил Адам. - Правда, служить в москальской армии мне честь не позволит, а полка, в котором я был надпоручиком, более не существует.
   - Подскажи своему другу, что надо сформировать полк из шляхетства, - отвечал его брат, усаживаясь в кресло. - Если он не хочет второго восстания.
   - А что, назревает? - Адам захлопнул ящик, положив кинжал на место.
   - Не всех конфедератов добили. Да ещё и новые подросли, - Константин посмотрел на свои холёные руки, унизанные перстнями.
   - Но захотят ли они служить русским? Вряд ли, - усмехнулся старший князь. - Хотя если Потоцкие и Ожаровские с радостью воспользовались моментом, то думаю, и среди мелкой шляхты найдутся последователи.
   - Мы нынче сила, - проговорил его брат. - Я ездил в Варшаву, беседовал там с местными. Был вместе с отцом на сейме в Люблине.
   - Что говорят? - Адам посмотрел поверх его головы.
   - Мнения, как водится, разделились, - ответил Константин Чарторыйский. - Одни до сих пор считают нас "москальскими подстилками", другие видят, что мы при власти и в фаворе. Мы с папой убедили всех, что ты здесь выступаешь борцом за Польское Дело, и, кажется, многие убеждены. Так что в Польше нас нынче, скорее, любят, чем нет. А то, что государь подпишет твой проект по внешней политике, - это ясно, как Божий день.
   - Не всё так просто, брат, - проговорил задумчиво Адам, помрачнев лицом. - Здесь меня не любят. И боятся. В этом проблема.
   - Зато меня все любят, - улыбнулся его младший брат. - Цесаревич во мне души не чает.
   - Что у тебя с его женой?
   - Я не совершаю твоих ошибок, - уклончиво произнёс Константин. - И мне её просто жалко. Он издевается над Julie. Потому что ему нужно над кем-то издеваться.
   - Вся их семья любит над кем-то издеваться, - вздохнул Адам. - Цесаревич просто из них самый откровенный.
   - Тебя не любят, потому что ты ни с кем не дружишь, кроме как с государём, - сказал его брат. - Как и остальных трёх царских советников.
   - Да. С Новосильцевым, Попо и, уж тем более, с хохлом Кочубеем партии не составишь, - угрюмо проговорил Адам. - И граф Николай меня, кажется, раскусил. Все думают, что я всё это делаю из собственных амбиций. Москали не понимают, что такое патриотизм, Константин. Для них желание видеть свою родину великой и свободной означает только жажду к власти. Это они понимают, а что-то более высокое -- нет. Среди них нет истинных патриотов. Я уже это понял.
   - Тем легче для нас, - усмехнулся его брат.
   - Одни из них считают себя французами и видят идеалом Францию -- улучшенную и дополненную, - продолжал Адам, не обративший внимание на реплику брата. - Другие -- Англию, в которой тоже далеко не всё идеально. Есть те, кто Пруссию идеализирует, и их, похоже, большинство...
   - Пруссия, - поморщился князь Константин. - Как можно любить Пруссию? Ведь государь туда, кажется, ездил...
   - Совершенно неожиданно для нас всех. Якобы, чтобы полюбоваться на Луизу, - язвительным тоном заметил его старший брат. - Но на самом деле ему захотелось зрелища настоящего берлинского плац-парада.
   - Любят они шагистику -- что государь, что его брат, - согласился младший из Чарторыйских. - Родовая болезнь всех мужчин дома Романовых.
   - Неудивительно, почему они так любят держать при армии и даже в дипломатии немцев, - проговорил Адам, снимая со среднего пальца массивный перстень-печатку. - Даже не истинных немцев, а чухонцев. Один из них уже предал своего государя. Но нынешнего это, похоже, не остановило.
   - Кстати, о немцах. Есть тут один такой. Тоже личный друг государя. Очень не нравится моему тёзке, - усмехнулся Константин.
   - За что? - откликнулся его брат, догадываясь, о ком идёт речь.
   - Как сказал Константин, за "идиотизм". Кроме того, он уверен, что граф Ливен действовал заодно с Паленом, то бишь, знал о заговоре, но целый месяц притворялся больным, чтобы "и рыбку съесть, и лапки не замочить", - последнюю фразу Чарторыйский-младший процитировал по памяти.
   - Значит, не идиот, - резюмировал Адам. - Не он ли толкает государя на союз с Пруссией?
   - Есть ещё такой Долгоруков. Мне про него рассказывали. В Литве навёл панику, приехал, пригрозил всем Сибирью, и умчался, - проговорил Константин. - Вот он как раз и налаживает контакты с пруссаками.
   - Этот князь -- как раз из дураков, - проговорил Адам. - Думает, всё можно сделать наскоком, силой и угрозами. Кстати, многие русские так полагают.
   - И поляки, - усмехнулся Константин.
   - Родственные народы, как-никак, чего ты хочешь? - в тон ему откликнулся брат. - Но и дураки с крикунами бывают опасны. Чем больше Долгоруков и ему подобные будут кричать о русском патриотизме, тем опаснее для нас, таких же патриотов своей державы, предпочитающих помалкивать.
   - А уж если крикуны берут себе в союзники умников..., - задумчиво произнёс Константин Чарторыйский. - Тот, о ком говорил цесаревич, дружит не со "своими", не с немцами, как ни странно. Он на "ты" с Долгоруковым и с князем Волконским. Больше ни с кем.
   - И государь его тоже называет на "ты", - дополнил его брат. - А уж маменька его -- вообще член семьи. Хм. Ливен. Не он ли сжёг Люблин и взял приступом Прагу в Девяносто четвёртом?
   - Его тогда не было в Петербурге, он был в армии, - вспомнил Константин. - Вполне возможно, что и он.
   - Если так, то тогда на черта ему нужна свободная Польша и война с Пруссией? - ядовито улыбнулся Адам. - И даже если это его однофамилец или родственник... Всё равно. Он враг Польши.
   - Кстати. Мы вполне можем знать, чем он дышит. Его жена -- лучшая подруга нашей Анж, - вспомнил Константин, и глаза его загорелись.
   - Если он не дурак, то с женой не откровенничает, - проговорил Адам. - Кроме того, племянницу я в это дело втягивать не желаю. Более того, считаю, что эту дружбу надо разрушить. Негоже польке водиться с чухонкой.
   - А с кем ей водиться? - с вызовом спросил его младший брат. - С Марыськой Нарышкиной?
   - Ни с кем. Пусть будет сама по себе, - отвечал Чарторыйский-старший, думая о чём-то своём.
   - Странный ты всё же, брат. Сам жалуешься на то, что тебе не на кого опереться, а команду составлять не желаешь, - проговорил Константин насмешливым тоном. - Даже с членами собственной семьи. Я помогаю тебе как могу, но ещё не услышал от тебя элементарного человеческого "спасибо".
   - Спасибо, - бросил ему Адам. Сам он отошёл к подоконнику Отблеск молнии показался вдалеке, заставив князя закрыть окно. Где-то над домом затрещал гром. Дождь косо забарабанил по крыше и оконному стеклу. Князь повернулся к брату, выжидательно глядящему на него.
   - Знаешь, почему я выбрал быть одному? - проговорил он. - Из любви к вам. В случае чего, метить будут в меня, а зацепят вас. А если у меня всё получится, то и вы преуспеете.
   - Адам, - его брат встал, посмотрел в тёмные, почти чёрные миндалевидные глаза старшего князя Чарторыйского, подумал: "Из нас всех он больше всего пошёл в маму" и взял его за сильное, мускулистое плечо. - Я поеду в Польшу и буду действовать оттуда. В нашу пользу. Если ты не хочешь моего присутствия здесь...
   - Поезжай, - вздохнул тот. - Говорят, ты нашёл там невесту?
   - Да, Анелю Радзивилл, - проговорил Константин. - Мама только "за". Нам давно пора уже помириться с ними. А ты не думаешь жениться? А то мы можем найти тебе кого-нибудь...
   - Я никогда не женюсь, и ты прекрасно знаешь, почему, - оборвал его Адам.
   - Ты что, всё ещё любишь государыню? - озадаченно спросил его брат.
   Адам лишь холодно усмехнулся.
   - Можешь считать и так, - проговорил он. - Только мне ещё не время. Свою королеву я найду потом.
   - Пойду я, братец, спать, - Константин широко зевнул, - И ты иди. А то опять изводишь себя над бумагами и книгами, ещё заболеешь.
   - Спокойной ночи, - проговорил Адам и сам прошёл в свою спальню, лёг в одинокую постель. Последнее время у него побаливал тот самый бок, в который его ранили 12 лет тому назад. Тогда он потерял очень много крови. Врача не звали, мать зашила ему рану сама и он чудом не заработал заражение благодаря тщательному уходу. Впрочем, ничего удивительного. Они, Чарторыйские, - живучее племя. "Я не должен был тогда возвращаться домой", - подумал князь, закрывая уставшие глаза.
   Он рассказывал об этом эпизоде из своей биографии нынешнему государю, тогда -- великому князю. Как-то, когда они купались в Царском, прыгали с мостков в пруд, Александр заметил шрам и начал расспрашивать, как Адам его получил. Даже позавидовал, что в жизни князя было так много опасностей и перепетий. "Не завидуйте", - сказал Чарторыйский ему тогда. - "Это адски больно, а валяться целый месяц в кровати -- ничего героического в том нет".
   Прижав ладонь к правой половине живота, он подумал: "Это начало. Только начало". И заснул.
  
   Санкт-Петербург, Каменноостровский дворец, сентябрь 1802 года
  
   На ужин, затянувшийся далеко за полночь, император Александр собрал кружок из самых доверенных лиц. Здесь были все, кого он считал близкими людьми. Три адъютанта в генеральском звании, почти весь "Негласный комитет" кроме князя Кочубея, брат Константин, безумно прекрасная графиня Нарышкина. Разговор шёл о Пруссии.
   - Признаться честно, господа, их армия меня очень разочаровала. Я ждал большего, - заговорил государь, подливая себе и своим соседям по столу вино.
   - Вот видите, - подхватил Чарторыйский, - не думаю, что вам будут какие-то выгоды от союза с ней.
   Долгоруков злобно посмотрел на князя. Но тот даже внимания не обратил.
   - Англия -- вот лучший союзник, - вторил Новосильцев. - К тому же, наш главный торговый партнёр.
   - Примиряясь с Англией, мы ввергаем себя в войну с Францией, - проговорил государь. - А оно нам надо?
   - Нам никуда не деться от войны с Бонапартом! - воскликнул Строганов. - Это историческая неизбежность.
   - Да, Попо? - холодно посмотрел на него Александр. - Я вообще-то желаю мира во всём мире.
   - А вот Швеция так не считает, - проговорил Чарторыйский.
   - Со Швецией мы разберёмся, - отвечал Александр. - И Пруссия мне как раз для этого нужна.
   - С Пруссией надо не дружить, а воевать, - высказался князь Адам. - Так же, как и с Австрией.
   - Извините, - Кристоф поднял руку, словно находился в школьном классе. - Традиционно Россия всегда была в союзе с германскими государствами.
   - "Традиционно", - передразнил Ливена граф Строганов, - Ныне пришло другое время.
   - Я полагаю так, - произнёс государь. - Мы ни с кем воевать не будем, пока нас не спровоцируют. Займёмся внутренними делами. Мой покойный батюшка вёл очень активную внешнюю политику. Бабка -- тоже. За этим всем запустили дела.
   - Если мы выбираем в союзники Англию, то столкновения с Францией не избежать, - повторил Чарторыйский. - Вопрос в том -- когда Бонапарт обратит свой взор к Восточной Европе? Пока он нацеливается на Северную Италию. Я всегда говорил и буду говорить -- России нужен сильный союзник на Востоке.
   - Поэтому вы, Ваше Сиятельство, предлагаете разгромить Пруссию? - усмехнулся Ливен.
   - Граф, Пруссия не является сильным союзником, и Его Величество это признаёт, - начал Адам, но князь Пётр воспользовался паузой, чтобы вставить своё веское слово.
   - Вполне объяснимо, почему князь Адам так жаждет войны с Пруссией и Австрией, - начал Долгоруков, но Чарторыйский перебил:
   - Да, я не скрываю, что Польша должна быть восстановлена в границах до раздела и считаю этот шаг целесообразным. Государь со мной солидарен.
   Александр только улыбнулся хитро. Ему нравилось стравливать людей между собой.
   - Константин, что думаешь? - шепнул он на ухо своему брату, активно напивающемуся портвейном.
   - Ставлю на Петрушку, - проговорил цесаревич. - Тот за словом в карман не лезет.
   Графиня Нарышкина усмехнулась и промолчала. Она в большую политику старалась не вмешиваться.
   - И почему это вы считаете, что нам так нужна ваша Польша? - заговорил Строганов. - И зачем она нужна именно сейчас? С этим можно подождать.
   - Всё просто. Князь Адам рассуждает как польский князь, а я рассуждаю как русский князь! - проговорил Долгоруков. - Я думаю, все русские, кто собрался ныне за столом, со мной солидарны.
   - Браво, Петя, - прошептал цесаревич.
   Адам сжал губы и решил хранить молчание до конца ужина. "Тоже патриот, да?" - мысленно спросил он этого князя.
   - Пьер, - шепнул торжествующему победу над "поганым пшеком" князю Кристоф. - Я не русский, ты забыл, наверное. Но отделал ты его заслуженно.
   - Я так полагаю, политическую тему следует закрывать, - примиряюще заговорил император Александр. - А то мы все передерёмся.
   И разговор свернул на театральные новости.
  
   ... После ужина Пётр говорил Ливену, сильно размахивая руками:
   - Ну что, как я его? Накуся выкуси, а? Знай наших!
   Кристоф ничего не отвечал, а молча курил трубку.
   - Ты тоже не сидел бревном, а то я уже боялся... - продолжал Долгоруков, но чья-то сильная рука легла ему на плечо, и он заметил князя Адама, презрительно улыбавшегося ему в лицо.
   - А, вам нужна сатисфакция? Могу дать, - легкомысленно произнёс князь Пётр. - Какое оружие предпочитаете?
   - Знаете, князь, вы сказали правду, - проговорил Адам, глядя ему в переносицу. - Я польский князь, вы русский князь, и рассуждаем мы по-разному. Мой вам совет -- не зарывайтесь, а то будет хуже.
   - Вы мне угрожаете? Граф, слышишь, он мне угрожает! - закричал князь Пётр. - К барьеру! Немедленно! Я так этого не стерплю.
   - К барьеру так к барьеру, - вздохнул Чарторыйский. - Я предпочитаю сабли.
   - Завтра! На Волковом! Мои секунданты... - заговорил Долгоруков.
   - Пьер, - тихо сказал Ливен, - Вам нужно драться без свидетелей.
   - Граф прав, - проговорил князь Адам, поигрывая витым браслетом на левом запястье. - Мы же не поручики. Я привезу доктора. Этого нам будет достаточно.
   - Мне все равно, со свидетелями или без, - запальчиво отвечал Пётр. - Я буду завтра на Волковом кладбище.
   - Отлично. Тогда до завтра, - и Адам отвернулся, удалившись от них.
  
   .... Соперником Чарторыйский оказался гораздо более опасным, чем ожидал князь Долгоруков. За шесть выпадов Адам выбил саблю из рук не готового к такому повороту событий генерал-адъютанта и проговорил лениво: "Хотите продолжить, я к вашим услугам". Долгоруков только усмехнулся нервно и вложил саблю в ножны.
   - Договоримся так, - произнёс Адам, вытирая стальное лезвие "Мадьярки" - его личного оружия. - Вы не лезете в мои дела, а я не лезу в ваши.
   - Только если ваши дела не будут пересекаться с интересами России и государя, - угрюмо отвечал Долгоруков, глядя, как сентябрьское утреннее солнце озаряет надгробные камни и кресты кладбища.
   - Хорошо, только научитесь, пожалуйста, отделять свои интересы от интересов государства, - усмехнулся Адам, а потом попрощался с ним и уехал.
   - Ну, пшек, ты когда-нибудь за всё ответишь, - проговорил вслед ему князь Пётр без особой злобы, просто в качестве констатации факта.
  
   Санкт-Петербург, Зимний дворец, октябрь 1802 года.
  
   Государь Александр и князь Чарторыйский сидели в кабинете поздним вечером, с задёрнутыми изумрудно-зелёными шторами -- и говорили, как прежде, о всяких умозрительных вещах.
   - Иметь близкого друга для человека, занимающего положение, подобное моему, - это необычно, - признался император после их длинного спора о плюсах и минусах конституционной монархии, которую Александр считал идеальной формой государственного устройства, а Адам -- полумерой. - Такие, как я, рано привыкают к тому, что в мире не существует равенства. Хорошо, что мне повезло с учителем.
   "Мой учитель был иезуит, а не романтичный швейцарец", - подумал Адам, глядя на симметрично стоящие на мраморной каминной полке позолоченные часы, - "И он рано дал мне понять, что равенство, так же, как и свобода, - категории умозрительные, не имеющие никакого отношения к реальности, в которой сильный непременно поедает слабого, а сажа выдаётся за свежевыпавший снег". Это приблизительно он и произнёс в ответ:
   - Ваше Величество, находясь в таком окружении, как ваше, легко поддаться иллюзиям того, что всё, чего желают люди, - это свобода.
   - А что же, по-твоему, нужно всем и каждому? Разве Бог не создал всех равными? Разве не каждый из нас стремится к абсолютной воле и безусловному счастью, которой были наделены Адам и Ева до своего изгнания из рая? - спросил Александр, удивлённо глядя на друга.
   - Возможно, это и так. Я не очень силён в богословии, - виновато улыбнулся Чарторыйский. - Но я немного познал людей, и могу сказать, - власть является самым великим искушением. Власть над другим. Возьмём Северо-Американские Соединённые Штаты. Самое свободное государство в мире, новый рай, Земля Обетованная. Но и у местных обитателей сего рая есть свои рабы.
   - Чернокожие, - вставил Александр.
   - Какая разница? Американцы обосновывают своё право владеть ими тем фактом, что их рабы - не вполне люди, но это фарисейство. Разве землевладельцы в Польше или в России не говорят того же самого про своих холопов?
   Государь задумался. Похоже, он понял, что хочет сказать князь Чарторыйский.
   - Знаешь, Адам, - тихо промолвил он. - Я рассматриваю свою власть как способ искупить грех.
   - Вас готовили царствовать, - возразил Адам. - Вас, а не кого другого. Вы бы всё равно пришли к власти. Рано или поздно.
   - Страх, - шепнул его друг. - Меня подтолкнул к этому поступку именно страх. Но смотреть в глаза моей матери оказалось ещё страшнее.
   - Люди ждали вас, - продолжал князь. - Именно вас.
   - Но знать бы, что они от меня ждут... - вздохнул Александр. - Я отменил все наиболее непопулярные решения моего отца, но этого, конечно, недостаточно. Хотя мне иногда кажется, что и любят меня только потому, что я на него не похож.
   Они помолчали.
   - Адам, - вновь заговорил Александр, повертев в руках небольшую фарфоровую статуэтку в виде расправляющего крылья орла. - Я снимаю графа Кочубея. Вместо него будет Александр Воронцов. Ты пойдёшь его товарищем.
   Адам закрыл глаза. Воронцов -- эту кандидатуру надо было ожидать. Семейство Воронцовых всегда было настроено про-английски. Всегда находилось в некоей оппозиции к правящему дому. К тому же, новый канцлер немолод, да ещё чахоточный. Быстро уйдёт на пенсию, и вместо него будет "товарищ", то есть он, Чарторыйский. "Какая ирония -- я, природный поляк, стану российским канцлером!" - усмехнулся он про себя. Но многого не загадывал -- власть такого порядка его страшила.
   - Это испытание на прочность, Ваше Величество? - задал вопрос князь Адам.
   - Это признание твоих талантов, - Александр поставил орла обратно на стол, в точности на то место, где он стоял до этого.
   Государь знал, что его решение непопулярно. Воронцовы традиционно были "тёмными лошадками", ещё со времён бабушки, которая им не доверяла. Впрочем, как и отец. Если он поставит во главе министерства иностранных дел его, да ещё дополнив его князем Адамом, шептаться будут многие. Нет, Адам всё правильно понял -- он испытает их. Пусть воплощают идеи дружбы с Англией в жизнь -- посмотрим, как у них получится.

ГЛАВА 4

   Санкт-Петербург, сентябрь 1802 г.
  
   Погода стояла превосходная - "бабье лето", так называется этот благодатный период ранней осени, когда солнце ещё пригревает, небо чистое, воздух светел и прозрачен. Доротея пользовалась такой редкостно-хорошей погодой, стоявшей в столице, чтобы вдоволь нагуляться. Гуляла она в одиночестве, зная, что это, вообще-то, неприлично -- непременно нужна либо компаньонка, либо подруга, либо родственница. Но прогулки её были недалёкими -- вокруг дома. Она с тоской вспоминала август, проведённый в Павловске. Кристоф подарил ей красивую гнедую лошадь, и Дотти оттачивала мастерство выездки на этой послушной Ауриэль, как она прозвала свою кобылу. Тогда никому и дела до неё не было. Она надевала тёмно-зелёную амазонку, скрывала лицо вуалью, легко седлала коня и отправлялась по проторенным дорожкам парка, иногда пуская лошадь галопом, совершенно не опасаясь упасть с неё. Наездницей Доротея оказалась превосходной.
   Тогда была свобода. Сейчас она одна. Кристоф по-прежнему отсутствует, Анж по приезду в Петербург заболела и второй месяц не могла вылечиться. Остаётся лишь гулять вот так, по периметру дома, усаживаться с книгой во внутреннем дворике. Строки сливаются в одно, все герои и героини похожи друг на друга, сюжеты предсказуемы -- или свадьба, или кто-нибудь покончит с собой.
   Но сегодня, выйдя из дома, Дотти услышала -- её зовёт какой-то молодой мужчина.
   Перед ней был Вилли фон Лёвенштерн, её троюродный брат, служивший ныне где-то в Малороссии.
   - Целую ручки, кузина, - галантно поклонился этот стройный, изящный молодой человек со смугловатым лицом и тёмно-зелёными глазами.
   Она засмеялась от неожиданности.
   - Какими судьбами ты в Петербурге, Вилли? - спросила она, когда Лёвенштерн и в самом деле поцеловал её руку чуть повыше короткой нитяной перчатки. - Может быть, зайдёшь?
   - Нет, я так, проездом, - проговорил он. - Вот, приехал искать себе жену.
   - Что, правда? А зачем?
   - Мне двадцать пять лет, пора, - заметил он.
   Дотти признала, что Вилли -- кавалер блестящий. Красив, как картинка, особенно в этой ослепительной гусарской униформе и с серьгой в ухе.
   - Так уж прямо и пора? - переспросила Дотти.
   - Надо, увы. Я вообще думаю переводиться в Петербург. И слушай, кузина, у тебя же муж, кажется, может оказывать протекции? - приступил он к делу.
   - Ты хочешь в Гвардию?
   - Мне нужен Рижский конно-егерский полк, - прямо заговорил он.
   - Я... я поговорю, - замялась она.
   - Как у тебя дела? - спросил Вилли. - Детей ещё не собираетесь заводить?
   Она отрицательно покачала головой и добавила:
   - Муж мой -- вечно в разъездах, а я вот здесь гуляю вокруг дома. Мне не с кем. Всё время одна. На пианино вот играю. Книжки читаю. - и она показала томик, который держала в руках.
   - "Эмилия, или Воплощённая Добродетель", - вслух зачитал название Вилли. - И как, интересно?
   - Вчера я закончила "Аделину, или Беспримерное Милосердие", и мне кажется, сюжет один и тот же, - откликнулась Дотти, улыбаясь ему.
   - Как там Альхен с Костей?
   - О, Альхен в Сибири. Не беспокойся, никто его туда не сослал, сам поехал. Пишет очень интересные письма оттуда. А Костя... Его назначат, наверное, в Мюнхен. И он влюблён по уши.
   - Везучий. А я всё думаю, в кого же влюбиться мне? - вздохнул Вилли.
   Он взял её под руку на правах родственника и повёл прогуляться к небольшому скверику близ Зимнего.
   - Если тебя представят при Дворе... А это можно устроить, - задумчиво проговорила Доротея, закрываясь от прямых солнечных лучей зонтиком, - То там полно симпатичных фрейлин.
   - Ты знаешь моего папу. Он одобрит только немку, - произнёс Лёвенштерн, и Дотти вспомнила про какую-то его несчастную любовь к "особе не вполне нашего круга", как выражался её собственный отец.
   - Ну, из немок... Натали фон Тизенгаузен, например, как тебе? Красивая и хорошо поёт, - произнесла девушка.
   - Хорошо поёт, - повторил эхом Вилли. - Натали? Я запомню это имя.
   Они провели вместе почти час, болтая обо всём на свете. Дотти хотелось бы, чтобы это время не кончалось.
   ... - И тогда он спрашивает, что мы в Ревеле едим на обед в четверг... - рассказывал Вальдемар про своего отца-командира.
   - А ты что? - живо перебила его Дотти.
   - А я говорю -- щи.
   - Щи, надо же... - рассмеялась она и вдруг побледнела. Графиня увидела карету с княжескими гербами, а в ней -- Анж вместе со своими братьями, которые заметили её и даже поприветствовали. Она поняла, что за это время их видели все. Так как Вальдемар редко приезжал в столицу, то почти никто не знал, что он ей родственник, и их совместная прогулка могла показаться окружающим весьма подозрительной.
   - Слушай, мне пора, - шепнула она. - Заходи как-нибудь.
   - Обязательно, - откликнулся ни о чём не подозревавший Вилли и попрощался с ней.
  
   Последствия, однако, имели место быть. Утром следующего дня, после обычного доклада у государя, Кристофа настиг Чарторыйский и прошептал: "Следите за своей женой. Уделяйте ей больше внимания, иначе....". Граф процедил, не оборачиваясь: "О чём вы говорите?" "Моя племянница видела её с одним блестящим молодым человеком. Наедине. Конечно, это ваше семейное дело, но мне хочется вас предупредить...", - заговорил Чарторыйский, но Кристоф посмотрел на него так, что тому сделалось немного не по себе. Впрочем, семена ревности были уже посеяны, и настроение графа заметно ухудшилось. Он не мог думать ни о чём другом, и Бог весть чего уже нафантазировал себе. "Да, конечно, этого следовало ожидать", - говорил граф себе, - "В свете, кажется, нет мужей, которые бы не носили рога. И глупо было бы думать, что ты, Кристхен, окажешься исключением. Но на виду у всех... Невозможно!" Он до сих пор боялся огласки. А теперь, когда человек, которого он выбрал себе во враги, знает о том, что его жена ему не верна... С Доротеей, разумеется, нужно было серьёзно поговорить. Но с чего начать разговор? Единственный вопрос, который Кристоф хотел задать жене -- Кто он? И только потом уже -- Почему?
   Домой он в тот день приехал поздно, в одиннадцатом часу вечера. Доротея уже готовилась ко сну. При виде её, расплетающей свои золотые волосы перед трельяжным старинным зеркалом, все злые, гневные слова, которые он так хотел высказать в её адрес, замерли у него на языке. Однако мучительный вопрос он всё же задал. И девушка поняла его с полуслова.
   - Это Вилли... Ты его знаешь, - проговорила она, почувствовав все терзания ревности, собственничества, которые он пережил за сегодня. - Мой кузен Лёвенштерн. И мы просто поговорили.
   - Вас вместе видели все, - граф уселся на край расстеленной кровати, закрыл лицо руками. - Пойдут слухи, весь этот вздор... Что, кстати, он просил?
   - Как ты догадался, что он чего-то просил? - улыбнулась Дотти.
   - У меня все всегда чего-то просят, - признался он. - Протекции, поддержки, продвижения по службе. Я уже привык.
   - Он хочет Рижский конно-егерский.
   - Мало ли чего он хочет, - усмехнулся Кристоф. - Пусть заслужит.
   - Но ведь тебе не сложно... - прошептала графиня, усаживаясь с ним рядом.
   - Я повторяю: для него ничего делать не буду, - твёрдо отвечал её супруг.
   - Но он же наш, - удивлённо посмотрела на него Дотти.
   - Значит, так, - произнёс Кристоф, свернув разговор на другую тему. - Больше ты вокруг дома не гуляешь.
   - Что ж, мне сидеть всё время взаперти? - возмутилась его супруга, сложив свои тонкие руки на груди.
   - Займись делом. Найди компаньонку, если тебе одиноко, - повторил он. - И Лёвенштерну передай -- пусть ищет протекции в другом месте.
   Доротея только вздохнула тяжко.
   Граф встал, вышел из комнаты, пошёл к себе. На сердце всё ещё было тяжело. А его супруга, лёжа у себя в постели одна, чувствовала себя в какой-то западне. У неё есть всё, что называют счастьем -- почему же она несчастлива? Наверное, потому, что несвободна. И так, наверное, - "пока смерть не разлучит их", как говорилось в венчальной молитве.
  
   ...На следующий день к Дотти приехала её подруга Анж. Похудевшая, вытянувшаяся -- они были сейчас вровень -- остриженная по-мальчишески коротко. Девушки обнялись.
   - О Боже, чем же ты болела? - воскликнула графиня.
   - Какая-то ужасная горловая болезнь, я чуть не умерла от удушья, - призналась её подруга. - Потом -- желчная горячка, я лежала жёлтая как померанец, видок у меня был ещё тот.
   - Бедняжка... Я так соскучилась по тебе! - проговорила Дотти, приказывая слугам накрыть стол к чаю. - Ты даже не представляешь...
   - Почему, представляю, - и Анжелика улыбнулась обаятельно.
   За чаем Дотти рассказала всю историю своего скучного времяпрепровождения.
   - А я тебя предупреждала, - проговорила княжна, выслушав её. - Не надо было с ним тогда мириться.
   - Наверное, так у всех, - заметила Дотти.
   - У всех остзейцев, хочешь сказать, - произнесла Анж с усмешкой.
   - А у поляков не так? - с вызовом спросила графиня.
   - Не так. И у русских не так. Не понимаю, что такого неприличного в прогулке с кузеном.
   - Мне уже и свекровь выговор прочитала, - сердито ответила Доротея, подливая себе ещё чаю. - Вот что значит жить в трёх шагах от дворца.
   - А ты не думала, что твой муж требует от тебя того, чего не может дать тебе сам? - прищурила свои синие глаза Анжелика.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Верность, - проговорила княжна тихим голосом.
   - Не говори про него так! - испуганно проговорила Дотти.
   - Бабушка рассказывала мне, что ни один мужчина не может быть верен одной женщине. Вспомни Ловласа. Да возьми даже твоего брата, - продолжала Анж. - Сколько я про него от тебя слышала. Он уже потерял счёт своим дамам сердца.
   - Да, я подозреваю, что и в Сибири у него полно сибирячек -- или кто там живёт? - Дотти улыбнулась лишь губами, глаза остались настороженными. - Ты что, думаешь, что Бонси мне изменяет?
   - Ещё бабушка говорила, что наиболее ревнивы те, кто сам не способен к верности, - проговорила Анж. - Делай выводы.
   - Но я ничего не знаю. Если он не в отъезде, то всегда ночует дома, - растерянно произнесла Дотти. - И я никогда не замечала на нём следов того, что он был с другой женщиной. Запаха чужих духов или ещё чего-то.
   Анжелика пожала плечами.
   - А ты его любишь? - спросила она невинно.
   Доротея тихо произнесла:
   - Я и не знаю. Когда его нет дома -- кажется, что люблю. Я очень по нему скучала, когда он уезжал в Мемель. Но когда он здесь...
   Взгляд подруги побуждал её к откровенности, куда большей, чем на то рассчитывала юная графиня. Она поняла, что может высказать Анжелике все свои сокровенные мысли, которые так долго хранила в себе. "Она же девица, как я могу так просто рассказать ей всё, что творится у нас с Бонси в постели?" - одёрнула она себя, прежде чем свернуть разговор на тему, которая не оставляла её в покое.
   - Идём ко мне, - предложила, наконец, Дотти княжне.
   Та кивнула остриженной головой, слегка улыбнувшись.
   Прежде чем начать разговор, они пересмотрели все модные картинки, скопившиеся у Доротеи, старавшейся не отставать от моды и вообще неравнодушной к красивой одежде. Потом начали мерить по очереди все многочисленные наряды, которые накупила Дотти к сезону.
   - Тебе не жалко волос? - спросила она у подруги, когда они примеряли шляпки.
   - Ерунда, отрастут, - усмехнулась Анж. - К тому же, в Париже так носят, я видела в журналах. Многие специально стригутся. Кстати, тебе бы подошло, я думаю.
   - Нет, - твёрдо сказала Дотти, поворачиваясь перед зеркалом. - Я совсем буду напоминать тех актрис, которые играют мальчиков... Забыла слово, которым их называют.
   - Травести, - подсказала Анжелика.
   - Точно, - улыбнулась грустно её подруга. - Тогда мой муж вообще перестанет меня любить.
   - Ты на нём слишком сосредоточена, - усмехнулась княжна. - Может быть, тебе найти поклонника?
   - Господи, Анж, что ты говоришь! - воскликнула Доротея в ужасе. - Я не собираюсь ему изменять ни с кем!
   - Я же не сказала ничего про любовников, - возразила княжна. - Я говорю про поклонников. Тех, кто будет тобой восхищаться.
   - Ты посмотри на меня, - печально произнесла подруга. - Кто же будет мною восхищаться? Ты -- другое дело...
   - У каждого типа красоты есть свой ценитель, - ласково произнесла панна Войцеховская, приобнимая подругу за тонкую талию. - А ты очень красива, если к тебе приглядеться... Поверь в это, и другие начнут ценить тебя.
   - Мой муж ревнует меня к каждому столбу, - произнесла горько Дотти. - Если у меня появятся поклонники и почитатели, я боюсь, что он со мной что-нибудь сделает.
   - Если среди твоих поклонников будут умные люди, то он ни о чём не догадается, - шепнула княжна ей на ухо. - И, кстати, не вздумай рожать детей. Это свяжет тебя по рукам и ногам.
   - Но как же... И, кстати, мы уже два года в браке, и пока у нас никто не родился. Впрочем, в твоём совете есть резон. Я смотрю на свою золовку, у неё уже четверо, а замуж её выдали тогда же, когда и меня -- тоже в пятнадцать. Бедная женщина, - вздохнула Доротея, вспомнив вечно измученное, бледное лицо баронессы Катарины фон Фитингоф, её расплывшуюся фигуру. - Но как? Мне кажется, это неизбежно.
   Анжелика наклонилась к ней и прошептала несколько фраз.
   - Ничего себе! Ты говоришь о таких вещах... - Доротея даже покраснела. - Ты же девица, Анж? Или ты уже...?
   Она с подозрением оглядела подругу, готовящуюся, как она не так давно говорила, в монастырь.
   - Пока ещё девица, - княжна, казалось, нисколько не смутилась словами подруги. Она вообще была не из тех, кого легко смутить. И в монастырь пока ещё хотела, но не в качестве послушницы -- больше в качестве настоятельницы. - Мне просто бабушка рассказывала... на будущее.
   - Хотелось бы иметь такую же бабушку, как у тебя, - вздохнула Дотти. - Наверное, если бы моя мама была жива, она тоже смогла мне рассказать нечто полезное. Она была умной женщиной. Знала свет и людей. Я часто перечитываю её письма... Знаешь, Анж, - она вновь подумала над словами подруги, - судя по всему, Бонси так и делает, - и она вновь зашептала подруге в ухо те подробности своих отношений с мужем, которые не решалась высказать вслух.
   - Как ты думаешь, зачем? - спросила она, рассказав всё Анжелике Войцеховской. - Он говорит, что жалеет меня. А если спросить Кристофа прямо, то он наверняка скажет, что мне нужно пожить для себя и увидеть свет. Но ирония в том, что я света белого не вижу, будучи бездетной. По утрам, когда его нет -- он же постоянно в отъезде, как знаешь, или на службе ни свет ни заря, и когда Алекс, который жил у нас в комнатах наверху, которые я сейчас отделываю -- надо тебе, кстати, показать, какие я выбрала обои и люстру, их мне вчера привезли, - сейчас где-то в Сибири и приедет только после Нового года, наверное, так вот, по утрам мне кажется, что время тянется бесконечно, - зачастила Дотти, заметив, что Анж её внимательно слушает, та всегда умела слушать, впитывая, как губка, всё что говорилось ей. - Я еду к свекрови, там сижу часика полтора, пока меня не выпроводят, затем домой возвращаюсь, слоняюсь из комнаты в комнату, потом часа два-три провожу за фортепиано, потом еду к модистке или принимаю декораторов, что-то пытаюсь читать, обедаю -- одна, потому что Бонси почти всегда обедает во дворце или у Волконских, потом -- ужинаю, снова одна, дальше ещё какую-нибудь книгу листаю, скоро уж спать пора... Муж возвращается где-то за полночь, ест разогретое, иногда приходит ко мне, чтобы заняться тем, о чём мы говорили, и сразу же засыпает после этого. Что за жизнь...
   - Подруга, - Анж снова приобняла её, и Дотти, не привыкшая к телесному контакту, но втайне жаждавшая прикосновений, пусть даже дружеских и родственных -- ну не принято было ни в её, ни в мужней семье обниматься, целоваться без повода, - обняла её в ответ и прижалась к ней, как никогда не прижималась к старшей сестре или матери. - Поэтому я и хочу в монастырь. Да, конечно, я стараюсь вести праведный образ жизни, но мне просто не хочется замуж. Я гляжу на тебя, гляжу на тётю Зосю, на пани Коссаковскую... У них же точно так же. И у всех. И даже у государыни.
   - У государыни? - переспросила Дотти с удивлением.
   - Да. Неужели ты не знаешь? Они притворяются для света. Я же была у императрицей фрейлиной, как помнишь, я же всё знаю. Государь давно в связи с графиней Нарышкиной. А государыня... - тут она замялась, не зная, что сказать. - В общем, у них всё не так хорошо, как кажется.
   - Я поняла, что ни у кого не так хорошо, как кажется, - вздохнула графиня. - Но что делать?
   - Я тебе уже сказала, - несколько раздражённо произнесла Анж. - Найди человека, который тебя поймёт. И даст тебе то, чего не даст твой муж, который, если честно, тебя не стоит.
   - И это говорит та, которая стремится уйти в монастырь? - усмехнулась её подруга.
   - Чем больше грешишь, тем больше каешься -- так говорит мой духовник, - не осталась в долгу княжна. - И вообще, если ты вдруг изменишь мужу, то виноват в этом будет только он сам. Пусть старается делать всё, чтобы тебя удержать от опрометчивого шага.
   - Не знаю, - проговорила Дотти, слегка отстранившись от неё и устремив взгляд в пространство. - Я вообще равнодушна к любви, если честно. О ней так много говорят... Я бы хотела просто сесть в экипаж и уехать куда-нибудь одной. Переодеться в мужскую одежду, как это делают les libertines, - и вперёд, навстречу приключениям, новым местам, новым людям. Я задыхаюсь здесь в четырёх стенах!
   - Слушай, ты едешь в Царское смотреть запуск монгольфьера? - спросила Анж.
   - Александра Вюртембергская что-то об этом говорила... А что такое монгольфьер? - спросила наивно Дотти.
   Анж снисходительно посмотрела на неё и принялась объяснять, как устроен воздушный шар.
   - А почему он не падает? - задала вопрос графиня.
   Пришлось панне Войцеховской терпеливо рассказывать основы аэродинамики, о которой читала во время болезни. Потом они заговорили о химии. Доротея поняла, что её подруга знает куда больше, чем она, и это её слегка обескуражило. Она до этого считала себя неплохо образованной, competentis, как говорили, но при разговоре с княжной поняла, что ничего не знает из математики, химии и физики. Даже познания в истории и географии у неё крайне смутные. Часто она даже на карте не могла найти тех мест, о которых писал Алекс. Крепость Челябинск она искала близ Астрахани, а Тобольск -- на Северном Полюсе. Где находятся Соединённые Штаты Америки, о которой давеча говорили на рауте у Строгановых? Доротея тогда обыскала весь атлас, а найдя, испугалась -- так далеко, через океан. Она думала, что это где-то близ Англии. С историей всё тоже было туго. Мужчины часто упоминали имена, о которых она вообще ничего не знала. Кто такой Валленштейн, например? С историей античности тоже было неважно. Кроме Цезаря, Нерона и Калигулы назвать римских императоров Доротея могла с трудом. Анж, казалось, обо всём этом имеет отличное представление. Хотя они учились в одном заведении.
   - Анж, почему ты такая умная, а я такая дура? - сокрушённо проговорила Дотти. - Кто тебя всему этому учил?
   - M-lle Petit, - улыбнулась Анж. - Она старенькая, ещё мою бабку учила, но знает побольше иных профессоров. Потом, мне нанимали учителей. И разрешали читать всё, что было у нас в библиотеке. Не только романы. Но мне романы неинтересны, я сама могу такое написать. Зато ты лучше меня играешь на пианино и клавикордах.
   - Да, а у меня была фройляйн Бок. Хорошая женщина, но такая пустышка, - вздохнула графиня. - Её выслали... я тебе, кажется, рассказывала? И институт... С тех пор меня больше не учили.
   - А ты учись сама. Попробуй прочитать что-нибудь другое, кроме госпожи Радклифф, - посоветовала ей Анж.
   Доротея попыталась последовать совету подруги, но, увы, вскоре поняла, что самообразование ей неинтересно.

ГЛАВА 5

   Санкт-Петербург, начало 1803 г.
  
   Бальный сезон 1802-03 годов был особенно веселым. Дотти постоянно выезжала и танцевала со всеми, решив воплощать в жизнь заветы подруги Анж, которая сама по каким-то причинам никуда не выезжала, а в ноябре была отослана в Вену, к княгине Любомирской и к матери с тётками. Но графиня на этот раз не тосковала по ней. Ведь именно в эту зиму она поняла, что может нравиться мужчинам, даже несмотря на то, что не относилась к числу признанных красавиц. Дотти повзрослела, научилась владеть своими телодвижениями, походкой, осанкой, и больше не казалась угловатым подростком, как в пятнадцать лет, а отсутствие пышных форм она скрывала платьями весьма удачного покроя, так что её телосложение казалось не худощавым, а изящным и стройным.
   На новогоднем балу в Зимнем цесаревич Константин, которого она всегда побаивалась, но при этом испытывала некий патологический интерес к его особе, приглашал её на танец два раза и хотел было еще раз ангажировать на вальс, но Дотти, немного покраснев, возразила:
   - Право, это не вполне удобно...
   - Что толку в приличиях, когда все ведут себя пристойно только на людях? - отвечал он.
   - Все? И вы себя тоже относите к этому числу? - словно эхом откликнулась графиня.
   Почему-то ей хотелось дерзить Константину, несмотря на его грозную репутацию человека вспыльчивого и гневного, нравственной копии своего убиенного отца. Его наружность не отличалась красотой -- высокая полноватая фигура, очень вздёрнутый нос, тонкие негустые волосы белесого цвета. Но цесаревич и сам прекрасно знал, что в адонисы и аполлоны ему путь заказан от рождения, и мастерски обыгрывал этот факт, способный огорчить любого другого мужчину на его месте. Недостаток красоты и вспыльчивый нрав Константин искупал острым умом, храбростью, умением находить общий язык с любым человеком. Доротея фон Ливен нравилась ему давно -- в этой девочке было нечто оригинальное, а тонкость и бесплотность в женщинах, в отличие от императора Александра, он особенно ценил. Дотти, в свою очередь, чувствовала, что этот человек, про которого в свете рассказывали много небылиц, изображая его чуть ли не восставшим из ада чудовищем, её весьма привлекает.
   При её словах Константин очень непосредственно рассмеялся:
   - Конечно же, нет, графиня! Я определенно вне рамок приличия. Вы же наверняка слышали, что про меня все говорят.
   Дотти промолчала. Она пристально смотрела ему в глаза, и цесаревич ощущал, как теряет почву под ногами от внезапно вспыхнувшего влечения к графине фон Ливен. "Она же настоящая ведьма, эта чухоночка. Вроде бы ничего особенного, но я её очень хочу", - подумал он и решил действовать наскоком.
   - А может быть, действительно, к чёрту эти танцы? Нам следует узнать друг друга поближе -- я это понял, глядя сейчас на вас, графиня, - прошептал Константин, сжав её руку в белой лайковой перчатке.
   Дотти почувствовала, что её сердце сейчас готово выскочить из груди -- не от влюбленности, а от предвкушения того, что с ней еще ни разу не происходило. Скажи она "да" - будет риск, опасность разоблачения, непредвиденные неприятности. Если "нет" - она возвратится к прежней скучной жизни. Когда еще представится такой случай испытать судьбу? Дотти догадывалась, к чему клонит цесаревич, и в ответ произнесла:
   - Я же замужем, и вы, Ваше Высочество, знаете моего супруга...
   - Конечно, знаю. Но скажите откровенно, милая Додо -- позвольте звать вас так -- вы довольны им? - задал провокационный вопрос Константин.
   - У меня нет причин быть недовольной им, - пожала плечами Дотти, высвободив свою руку.
   - Я имею в виду другое -- удовлетворяет ли ваш муж вас в постели? - на лице цесаревича не дрогнул ни единый мускул, словно он задал самый простой и ничего не значащий вопрос.
   Графиня фон Ливен оглянулась вокруг себя -- музыка заглушала их разговор, они стояли в стороне от танцующих и от восседающих в креслах всеведущих дам. Со стороны, судя по выражениям их лиц и позам, казалось, что они увлечены обычной светской болтовнёй.
   Дотти страстно захотелось надавать Константину пощёчин, невзирая ни на что, но затем она поймала себя на чувстве, что такая прямота ей нравится и несколько будоражит кровь. Хитро улыбнувшись и метнув в Константина лукавый взгляд, она проговорила, будто бы ни к кому не обращаясь:
   - Некоторые люди пытаются превратить отсутствие светского такта в своё достоинство. И, надо признать, добиваются в этом деле определённых успехов, которые я, будучи сторонней наблюдательницей, не могу не отметить.
   Потом, снова взглянув на цесаревича слегка прищуренными яблочно-зелёными глазами, она добавила:
   - А, в самом деле, поедемте отсюда.
  
   ...Они незаметно удалились с бала. Дотти не стала искать глазами своего супруга, чтобы объяснить ему своё исчезновение некоей невинной отговоркой. Выпитое в буфете шампанское приятно кружило голову и настраивало на очень легкомысленный лад.
   На улице её ждал чёрный экипаж без гербов и прочих знаков, указывающих на владельца. Константин приоткрыл дверцу и жестом поманил юную графиню к себе. По дороге в Мраморный дворец цесаревич покрывал шею и грудь Дотти поцелуями, от которых звонко билось сердце и голова туманилась. Константин без всяких обиняков сорвал шаль с её груди и погрузил голову в глубокий вырез её платья, заставив девушку чувствовать горячее дыхание на груди. Странные ощущения оставались в ней от его пылких, но умелых ласк -- мурашки по спине, сладкая боль в груди, спускающаяся ниже... Наконец, они прибыли в резиденцию Константина. Цесаревич провёл графиню через чёрный вход в великолепные покои, бережно уложил её на кровать, скрытую тёмным балдахином и продолжил свои ласки, постепенно снимая с Доротеи всю одежду, пока она не предстала перед ним полностью обнажённая. Он даже постарался сдержать свои порывы, чтобы вдоволь налюбоваться на свою новую пассию, эту остзейку, похожую на ведьму. И было на что полюбоваться -- Константин, в отличие от своего брата, любил худеньких, изящных женщин, поэтому оценил её длинные стройные ноги, тонкую талию, плоский живот, маленькую, едва очерченную грудь с небольшими ярко-розовыми сосками, длинную лебединую шею, золотые волосы, которые на балу были уложены в сложную причёску с перьями и жемчужинами, а ныне вольно разметались в беспорядке... "Раньше таких на кострах жгли... Вот чертовка", - пробормотал цесаревич, чувствуя, как ему всё труднее сдерживать плотское желание. Он накинулся на графиню и довольно быстро удовлетворил свою похоть.
   Дотти ощущала себя куклой в руках опытного, сильного и в то же время нежного кукловода, и это ощущение ей очень нравилось -- с Кристофом она ничего подобного никогда не испытывала, тот был либо груб и причинял ей боль, либо холоден и излишне поспешен. В отличие от Константина, старавшегося сделать ей приятное -- и небезуспешно.
   Завершив соитие и даже без слов поняв, что его партнёрша в танце страсти испытала свою долю удовольствия, цесаревич перевернул её на живот и, наслаждаясь видом её упругих высоких ягодиц, стройных лодыжек, изящного изгиба спины, вновь захотел взять её -- и желание своё осуществил, распалив Дотти до крайности -- она не могла сдержать стонов никогда не испытываемого ею доселе наслаждения.
  
   ...Когда они лежали, утомлённые, в объятьях друг друга, Константин вновь напомнил Доротее:
   - А вы так и не ответили на мой вопрос -- вам нравится заниматься любовью с супругом?
   - Нет, - решительно прошептала Дотти.
   - У вас идеальное тело, - продолжал цесаревич, гладя её шею, проводя пальцами по выпирающим ключицам.
   - Вы так полагаете? - лениво отвечала графиня. - Обычно считают, что я слишком худа.
   - Я не понимаю эту моду на мешки с салом, - признался Константин. - По-моему, женщина должна быть лёгкой, изящной, такой, чтобы её можно было унести на руках. Такой как вы. Когда вас будут попрекать вашим телосложением, можете сослаться на мои слова.
   Дотти улыбнулась. Всё-таки Анж была права. Бонси -- абсолютный невежа в постели. А Константин, этот внешне грубый солдафон, оказался весьма сведущим в науке любви... И даже оценил её по достоинству.
  
   ...Домой она приехала раньше Кристофа и сразу же бросилась приводить себя в порядок. Приключение с цесаревичем ей понравилось, и графиня молилась, чтобы никто из присутствовавших на балу даже не догадался, где и с кем она провела остаток ночи. Но в этот раз судьба была на её стороне.
   Однако Доротее вскоре стало стыдно за свою слабость. С горя она аж сильно заболела, причинив Кристофу немало беспокойств. Выздоровев, девушка решила пока воздержаться от подобных авантюр. Но, надо сказать, ненадолго.
  
   ...В дни Масленицы, когда всё таяло, и небо над Петербургом напоминало ватное одеяло, Дотти серьёзно влюбилась в князя Пьера Долгорукова. Её не смущало даже то, что он приходится Кристофу другом и соратником. Он снился ей почти каждый день, и наяву казался девушке ничуть не хуже, чем во сне. Его янтарно-карие глаза сулили обещание чего-то неизведанного, он был изящен, весел, остроумен, в отличие от вечно делового и серьёзного Кристофа, который, к тому же, в марте должен был уехать на шведскую границу на неопределённый срок. Сам князь Пётр в этой интрижке с женой своего единомышленника и приятеля действовал, как и всегда, наскоком. На балу в Зимнем он удалился с Доротеей в одну из комнат и, ничтоже сумняшеся и рискуя получить звонкую пощёчину, поцеловал её. А потом встал перед ней на колени, шепча: "Моя богиня... моя королевишна". Графиня, казалось, совсем растаяла, но нашла в себе силы резко развернуться и, не глядя на распалённое страстью лицо князя, уйти быстрым шагом и присоединиться к Кристофу, как всегда, страдающему от ненавистной ему атмосферы большого приёма.
   Долгоруков, весьма поражённый тому, что кто-то ему посмел отказать -- обычно не отказывали, - решил не сдаваться и всё же взять эту крепость длительной осадой. Он приходил к ней в неурочный час, даже записки ей передавал со своим слугой -- но ни одно из его усилий не приносило желанных плодов. Вскоре князь Пётр почувствовал, что вконец влюбился -- как мальчишка, прости Господи -- в эту "страшненькую" (по его же собственному признанию) и "стервозную" молодую даму. Он даже начал ревновать её к другим -- и, более всего, к мужу, которого она окружила показной заботой и лаской, и говорила только о "милом Бонси" и его успехах и достоинствах. Его страданиям положила конец неожиданная записка Доротеи, переданная ею через доверенную служанку: "Если вы хотите увидеться со мною и в кое в чём мне признаться, приезжайте ко мне сегодня".
   Графиня, решившись на такой отчаянный шаг, играла с огнём. Поступить так её заставило холодное прощание с Бонси, казалось, нисколько не опечаленным предстоящей разлукой, то, что он не ответил на два её письма, отправленных ему, и снова отказался взять её с собою. Дотти была уверена, что Анж права, что у мужа есть некая пассия, и можно отомстить ему тем же, наконец, дав бедному генерал-адъютанту Долгорукову всё, на что он надеялся. Князь Пётр прибыл к ней в назначенное время, с порога осыпал её руки поцелуями, говоря, что мечтает увезти её далеко-далеко, где никто не знает их имён, но Доротея остановила его решительным жестом руки и напомнила, что это всё -- пустые мечты и ерунда, однако не могла не признать, что этот молодой человек в исступлении страсти выглядит поистине великолепно. Когда он произнёс, не помня себя: "Я не могу понять, любите ли вы меня?", графиня кивнула головой и затем дала ему полную свободу делать с ней, что он хочет. Князь, опустившись перед ней на колени, долго и жадно ласкал её ноги, потом, когда Дотти заметила, что он распалён до крайности, повела его в супружескую спальню, где Долгоруков наконец-то одержал полную победу над ней.
  
   ... Никакого чувства вины она не испытывала, и общалась с князем так, словно между ними ничего не было. Подумаешь, один раз поддалась порыву страсти. Ничего особенного. Всё как обычно. В постели он оказался не менее неуклюж и груб, чем Бонси -- наверное, это признак определённой неопытности. Он тоже относился к ней, как к своему очередному приключению -- не более. И впоследствии ей казалось, что и цесаревич, и князь -- ошибки молодости, стремление познать, какова бывает любовь за пределами супружеского ложа. Дотти была достаточно умна, чтобы признать -- в принце её возбудили прежде всего его высокий статус и неоднозначная репутация, а потом уже качества любовника, а в князе -- его красивая внешность и остроумие. "Не дай Бог пойдут слухи", - думала она, и жалела, что Анж, умница и красавица Анж, до сих пор находится в Вене, и, поговоривали, там и останется навсегда, якобы, её бабка не хотела, чтобы внучка более появлялась при российском Дворе.
  
   ... Незадолго перед возвращением мужа из поездки -- кончался май, стояли очень светлые ночи и тёплая погода -- Доротея узнала слухи, заставившие её кровь похолодеть в жилах. Якобы цесаревич увёз и зверски изнасиловал вместе со своей свитой, составленной из повес самого подлого состава, одну купеческую жену из француженок, которая и скончалась от потрясения. Это можно было списать на небылицы, которые пересказывают досужие кумушки от нечего делать, но слухи были настолько упорными, что напоминали правду. Дотти, прокручивая в уме события той новогодней ночи, думала, что на месте несчастной женщины легко могла оказаться она. "Нет, он бы не посмел... За меня же есть кому заступиться. Бонси -- не какой-то безвестный купец. Он друг государя, и Константин бы двадцать раз задумался..." - говорила графиня себе, и в то же время вспоминала, как во время их ночи наедине цесаревич несколько раз, словно шутя, щипал и больно шлёпал её, и даже оставил следы на её шее, которые она потом вовремя успела прикрыть шалью. Происшествие заставило её посмотреть на великого князя другими глазами, и она начала откровенно бояться, что он начнёт в отсутствие мужа её преследовать. Дотти даже думала признаться во всём Кристофу, когда он вернётся, и попросить у него защиты -- и в то же время ругала себя за трусость, за банальную женскую трусость, о присутствии которой в себе ранее даже не подозревала.
   Граф приехал рано утром 18 мая, когда только начал заниматься рассвет. Тихо зашёл в спальню к жене. Она всё равно услышала его и проснулась, глядя ему в лицо и улыбаясь.
   - Ты скучала по мне? - прошептал он по-немецки -- они редко говорили на родном для обоих языке, больше, как и все, по-французски, но нынче был повод.
   - А ты как думаешь? - усмехнулась Дотти. - Конечно, да. Представляешь, что тут делалось...
   И она начала пересказывать всё, что произошло за полтора месяца отсутствия мужа. Но он остановил её:
   - Потом. Иди ко мне.
   Девушка обняла его, думая, что зря разменивалась, что её Бонси в разы красивее великого князя, и в разы мужественнее Долгорукова. И вообще, он свой. Те же -- чужие. Больше она ему не изменит. Наверное, никогда.
   Кристоф же задрал её сорочку, опрокинул на подушки и исполнил свой супружеский долг, забыв о всех тягостях путешествия и службы. Лишь потом, когда ему, как всегда после соития захотелось закурить -- но в спальне, понятное дело, это было невозможно, он вспомнил, что не смог сдержать себя, как обычно, и вовремя оторваться от тела Доротеи, которое нынче казалось ему самым совершенным. Сколько раз за эти недели он воображал перед сном её тонкий силуэт на фоне задёрнутого тёмными портьерами окна и сколько раз ощущал тоску из-за того, что их разделяют расстояния.
   - Бонси, - заговорила она, опомнившись и одёрнув сорочку. - Я хочу ребёнка.
   - Будет, - выдохнул он. - У нас будет много детей. Семя Ливенов сильно.
  
   Замок Хоффен, Лифляндия, июль 1803 г.
  
   Догорал вечер над взморьем. Доротея фон Ливен сидела у окна "вишнёвого кабинета" в правом крыле роскошного замка Хоффен на берегу Рижского залива, пытаясь сочинить письмо брату, но не знала, что писать. И куда писать. По Алексу она скучала, тот приехал ненадолго и, проведя всего лишь три недели, умчался куда-то на юг, продолжая своё бесконечное путешествие. Она с Катариной фон Фитингоф отправилась провести лето в поместье, принадлежащее баронам. Навестила отца, съездила в Ригу, занимала свои дни верховой ездой и купанием в море -- лето выдалось тёплым и даже жарким, читала про войну Алой и Белой Розы в Англии -- тема заинтересовала её благодаря учителю истории, нанятому в прошлом году. Муж её остался в Петербурге, но обещал приехать на пару недель в августе. Жаловаться на скуку Дотти не приходилось. Но как-то её ничего не радовало. Графиня сказала бы, что она нездорова -- но не могла внятно описать, в чём же именно заключается её нездоровье. Она возненавидела свои прежде любимые духи -- да и вообще многие запахи, даже приятные, начали вызывать в ней приступы тошноты. По этой же причине Дотти не могла завтракать и вообще начинала чувствовать голод только перед ужином. А во время ужина пересаливала пищу, к удивлению Катарины и её супруга. Иногда Дотти чувствовала боль в груди, как бывает накануне ежемесячных кровотечений, только вот в прошлый месяц -- да и в этот -- они не пришли, хотя обычно задержек у неё не случалось. Периодически кружилась голова и хотелось лежать в постели до полудня. "Наверное, у меня малокровие", - решила Дотти про себя -- из разговоров в гостиной свекрови она слышала, что чаще всего эта болезнь проявляется именно так.
  
   20 июля в Хоффен приехал Карл фон Ливен, старший брат Доттиного супруга. Он ей всегда был симпатичен -- и чаще всего тем, что он был более общителен и разговорчив, чем Кристоф. Она знала его по Петербургу, гадала, отчего же он ушёл в отставку на самом деле. Во время его первого дня в Хоффене она спросила его об этом прямо. Тот ответил:
   - Ma soeur, кто-то же должен управлять нашими поместьями. Почему бы не я?
   - Но у вас же была карьера, - возразила она.
   - Всё равно я бы не добился того, чего добился наш Кристхен, - усмехнулся он, глядя на неё выразительно.
   - Но вам, наверное, скучно, - она изучающе смотрела на него, подметив, что старший граф фон Ливен был не слишком похож на Бонси. Красавцем его назвать было нельзя, но, как и Кристоф, он был высок ростом, суховат, строен, осанка выдавала в нём бывшего офицера, и черты его лица были правильные и благородные, и пальцы длинные и тонкие, с коротко обрезанными ногтями. Одевался он исключительно в чёрное -- отчего выглядел как пастор или учёный, вовсе не как богатый помещик.
   - О, совсем не скучно. В деревне всегда есть, чем заняться, - проговорил он, думая: "Нашему Кристхену в жёны досталась настоящая змея, скрывающаяся под обличием ангела. Эта Доротея ещё проявит себя".
   Потом разговор зашёл о недавно возобновлённом Дерптском университете -- Карл фон Ливен, оказывается, знал почти всех профессоров и деканов, одного из них нанял домашним учителем к своим сыновьям.
   - Это признание, - сказал он, обращаясь к Бурхарду фон Фитингофу.
   - Признание чего? - вставила Дотти.
   Катарина с ужасом посмотрела на неё -- зачем она вступает в мужской разговор, когда её не спрашивают, так же не делается? Карл поймал её взгляд и отвечал:
   - Ливонских привилегий. Их государь трогать не собирается.
   - Вижу, ваша семья делает всё для того, чтобы их не трогали, - произнёс барон.
   - Не только наша, - Карл посмотрел куда-то вдаль. - Вы тоже стараетесь. Без вас мне было бы сложнее. Да и Кристофу тоже.
   Дотти захотелось задать ему тысячу вопросов, но один лишь взгляд на Катарину, нынче серьёзным и строгим выражением лица казавшуюся копией своей матушки, заставил её замолчать.
   - Пален нас, конечно, тогда здорово подвёл... - начал Бурхард, но граф Ливен-первый злым взглядом серых глаз приказал ему молчать. Поэтому Фитингоф поспешил переменить тему и спросил у зятя:
   - Слышал, ты купил долю у Рихтера?
   - Да. 25-го он спускает на воду мой корабль, - проговорил граф. - Хотел вам предложить съездить в Либаву, посмотреть на торжественную церемонию.
   - Братец, - сказала Катарина. - Там же будут одни купцы.
   - И что? - отвечал он.
   - Как что? - поддержала золовку Дотти. - Это не то общество, в котором нам следует вращаться.
   Карл снисходительно посмотрел на неё, и молодая графиня побагровела.
   - Слышал бы вас покойный барон Иоганн, - усмехнулся он.
   - Кто такой барон Иоганн? - задала вопрос девушка, поставленная в тупик братом своего супруга.
   - Мой отец, - улыбнулся Фитингоф.
   Дотти покраснела ещё больше. Так она осмелилась косвенно критиковать самого "властителя Риги", о котором слышала с самого детства! Надо быть осмотрительнее в выражениях. А всё проклятое недомогание, медленно подтачивающее её силы...
   - Вообще, удивительно видеть, как уже при жизни в честь тебя называют корабли... - заметил Карл.
   - Да? - потрясённо переспросила Дотти. - Тогда нам непременно нужно быть там. А это купеческий корабль?
   - Рихтер хочет возить на нём зерно в Амстердам, хотя первоначально его должны были приписать к экспедиции Крузенштерна, - отвечал Карл.
   - Жаль, что не приписали, - заметил Бурхард. - И, кстати, это тоже наше достижение. Я имею в виду, назначение Крузенштерна командующим эскадрой.
   - Вы, академики, молодцы, - Карл подлил себе ещё вина, посмотрел, как рубиновые отблески играют на кипенно-белой скатерти. - И я уже пил в Ревеле за удачу их плаванья. Кстати, знаете ли вы, кого назначают ему в штурманы? - и он с умыслом посмотрел на Доротею. - Думаю, наша сестра уже в курсе.
   Дотти растерялась. О кругосветной экспедиции она уже слышала в Петербурге. О том, что командующим ею назначен эстляндец Иоганн фон Крузенштерн -- тоже. Но не более того.
   - Неужели не знаете? - продолжал Карл. - Германн фон Лёвенштерн - кажется, ваш кузен, не так ли?
   Доротея кивнула. Германн был младшим братом Вилли и служил на флоте. Она его плохо знала. Что ж, мир тесен! Этим она и не преминула поделиться.
   - Не столько мир тесен, сколько все друг с другом повязаны, сестрица, - усмехнулся граф фон Ливен. - А интересоваться жизнью родственников иногда полезно. Сколь бы они не были вам неприятны.
   Его невестка даже захотела обидеться на него. Но сдержалась. Хоть сдерживать свои эмоции ей в последние две недели было всё сложнее.
   Затем Фитингоф заговорил на другую тему, и Дотти забыла свои чувства по отношению к графу. "Если он и с Кристофом всегда так обращался, то неудивительно, почему между ними нет сильных родственных чувств", - подумала она.
   ... Затем все разошлись по комнатам. Доротея пошла музицировать в гостиную. В этом доме мало ценили музыку, а фортепиано служило, скорее, украшением интерьера. Она поставила на пюпитр ноты, присланные ей недавно Анжеликой из Вены, и начала разбирать одну из пьес. За игрой она и не заметила, что в комнате находится брат её супруга.
   - Хорошо играете, - проговорил он, когда девушка, поймав его отражение на полированной поверхности инструмента, резко отвернулась от клавиш.
   - Спасибо, - улыбнулась она. - Я стараюсь.
   - Кто вас учил? Я знаю, многие девицы играют, моя жена до брака тоже пыталась заниматься музыкой, но, конечно, настолько сложных вещей она никогда не исполняла. А сейчас -- тем более, - произнёс Карл.
   - Моя покойная мать начинала меня учить. Потом уже в институте, - отвечала Дотти. - И сейчас я стараюсь не забрасывать фортепиано. Знаете, если вы перестаёте заниматься, то быстро забываете музыку. Так как музицирование -- немногое из того, что я умею делать, то с моей стороны было бы преступлением не развивать этот навык.
   - Я бы не назвал это навыком. Это талант, - отвечал Карл, слегка улыбнувшись. Доротея поняла, что далеко не всегда этот брат её супруга был "пастором".
   - Вот как? - усмехнулась она. - Вы разбираетесь в музыке?
   - Как любитель, - продолжал он, подходя к фортепиано и глядя на ноты. - Я когда-то сам учился на клавикордах... Впрочем, всё это было давно и неправда.
   - Интересно. А Кристоф признавался, что совсем не понимает музыки и никогда не учился ей, - заметила она. - Но мужчины вообще редко музицируют. Мой брат Константин представляет исключение. Хотя нас всех этому учили.
   - Кстати, о моём брате, - обратился к ней Карл, глядя ей прямо в глаза. - Интересно, какой из него получился муж? Честно говоря, мы и не думали, что он женится в столь раннем возрасте. И на столь юной особе, как вы.
   - Он отличный муж, но... - замялась Дотти. - Его так часто не бывает рядом со мной. А когда Бонси в отъезде, то даже не черкнёт мне пару строк. Меня это, если признаться, расстраивает, и если вы можете как-то на него повлиять...
   - О, этого следовало ожидать, - беззаботным тоном проговорил Карл фон Ливен. - Кристхен никогда не отличался любовью к переписке. Когда он был в Девяносто четвёртом году во Фландрии, мы думали, что он там совсем сгинул -- за полгода ни одного письма матери, можете себе представить.
   - А что он там делал? - полюбопытствовала графиня.
   - Он вам не рассказывал?
   Дотти изумлённо покачала головой.
   - Кристоф нанялся в австрийскую армию, ему дали егерский батальон и он отправился во Фландрию воевать с якобинцами, - произнёс спокойно Карл.
   Девушка не знала, что и сказать.
   - Удивительно. Почему он никогда мне не рассказывал о войне? О своём прошлом? - вырвалось у неё. Непонятно почему, но с графом ей хотелось быть откровенной.
   - А Кристоф, как вы, наверное, за эти три года уже успели заметить, - не из рассказчиков, - ответил Ливен-старший.
   - Так было всегда или...? - Дотти осеклась.
   - Или что?
   - Или с ним что-то случилось...там...на войне? - тихо произнесла Дотти и добавила:
   - Я заметила, что люди, в жизни которых произошло нечто плохое, не любят об этом рассказывать.
   - Не знаю, что именно там случилось, но он явился в Петербург живой, хотя и не очень здоровый, - признался Карл. - Насчёт же его немногословия -- первые пять лет своей жизни Кристхен молчал. Наш отец считал его дурачком. И все думали, что он так и останется немым. Потом-то, конечно, заговорил. Причём целыми фразами.
   - О своём детстве он тоже никогда не рассказывал. Я всегда узнаю что-то от других, не от него, - добавила Дотти.
   - Вижу, вы любите его, - вздохнул Карл.
   - Очень, - прошептала графиня.
   - Это самое главное, - откланявшись, он вышел из комнаты.
   ..."Вот она-то и вознесёт нас на самую вершину", - подумал граф, сидя у себя в комнате и пытаясь читать "Откровение" Иоанна Богослова. - "Как 20 лет назад -- наша мать".
   Как показало время, всё так и случилось.
   Суббота 25 июля 1803 года выдалась очень жарким днём. С утра парило; даже пребывание на побережье не приносило желаемого облегчения. Многие из остзейской знати присутствовали на спуске на воду корабля торгового товарищества "Рихтер и сыновья", в том числе, Доттин отец, Кристоф фон Бенкендорф. О нос четырёхмачтового корабля, борт которого украшала позолоченная надпись "Graf Karl von Lieven", была разбита ритуальная бутылка лучшего шампанского, военный оркестр Рижского Конноегерского исполнял бравурную музыку, все подходили здороваться и поздравлять как самого графа Карла, который перед самим спуском фрегата на воду произнёс длинную пафосную речь, так и его жену Анхен -- когда-то красивую тёмноволосую даму с лицом бледным и испитым. Дотти чувствовала себя отвратительно. Её тошнило с самого утра, в карете чуть не вырвало, а сейчас, стоя на жаре, она предчувствовала, что не только покроется веснушками, несмотря на наличие шляпки и зонтика, но ещё и хлопнется в обморок. Кроме того, ей опять казалось, что от всех окружающих отчаянно разит потом, и эта вонь усиливается приторными запахами духов. В детстве, как помнила графиня, ей были очень интересны корабли -- она любила бегать в Рижский порт вместе с братьями, чтобы посмотреть на судна, отправляющиеся в дальние земли. Сейчас Доротее было всё равно, она мечтала, чтобы всё мероприятие поскорее закончилось -- а ведь ещё был парадный обед в Либавской ратуше, и какие-то танцы, и фейерверк, и многое другое...
   Внезапно у неё закружилась голова. Перед глазами всё завертелось, потемнело, и она медленно опустилась на пол беседки для знатных гостей. Она слышала, как кто-то кричит: "Воздуху!", чувствовала, как её поддерживают, но всё равно потеряла сознание. Очнулась от того, что её обмахивают веером, а невестка умоляет её глотнуть воды со льдом.
   - Извините, - проговорила Дотти шёпотом. - Я, кажется, сегодня больна.
   - Жарища ужасная, - сочувственно проговорил её отец. - Тебя вообще дома надо было оставить.
   - Ты ещё выдержишь? - тихо спросила Катарина.
   - А сколько ещё осталось?
   - Где-то полчаса, - отвечал Бурхард. - А ещё обед... Я вам советую всё же посидеть в теньке. Моя супруга составит вам компанию.
   - Извинитесь от меня перед графом Карлом, - произнесла его родственница.
   - Ничего, он поймёт, - ободряюще улыбнулась графиня Анна, переглянувшись с Катхен.
   Дотти кивнула и встала на ноги, чуть пошатываясь. Катарина взяла её под руку и отвела подальше от шума, усадила на скамейку. Издалека доносилась музыка. Волны лениво плескались о плоский песчаный берег.
   - И давно это у тебя? - заговорила золовка после некоторого молчания.
   - Сегодня в первый раз, - призналась Дотти, глядя не на неё, а на море.
   - А вообще -- тебя с утра не тошнит?
   - Сегодня тошнило, - графиня встревоженно посмотрела на неё. - Мне кажется, я должна показаться доктору. Мне уже давно как-то нехорошо, Катхен. Наверное, я больна, - и она поведала сестре своего супруга всё, что чувствовала последнее время.
   - И солёного всё время хочется, да? - переспросила баронесса фон Фитингоф каким-то, на вкус Доротеи, слишком легкомысленным тоном. - А у тебя в этом месяце уже было кровотечение?
   - Нет, в том-то и дело, - шепнула графиня. - Должно было быть 15-го числа, но не пришло. И в прошлом месяце -- тоже. У тебя такое когда-нибудь было?
   - Пять раз, - проговорила её belle-soeur, тонко улыбнувшись. - Именно так, как ты описываешь. Бывало и похуже. Я давно догадалась, кстати. И Бурхард тоже, он же изучал в том числе и акушерское дело.
   - Так ты думаешь, что я... - Дотти не осмелилась продолжить фразу.
   - Скорее всего. А у тебя когда в последний раз было с мужем? - шепнула Катарина ей на ухо.
   Дотти залилась краской.
   - Когда он приехал из Финляндии, в конце мая. И, кажется, ещё один раз, в июне, - произнесла она одним губами.
   - Значит, если всё пойдёт хорошо, то в следующем марте я наконец-то дождусь племянника от моего любимого брата, - усмехнулась баронесса.
   Доротея бросилась ей на шею.
   - Я непременно напишу Бонси! - воскликнула она.
   - Не спеши, - отвечала Катхен. - Мужчин обычно такие новости застают врасплох и даже пугают. Скажешь ему сама, когда он приедет в Хоффен.
  
   ... Кристоф прибыл в поместье зятя 10 августа. Выслушал жену, сообщившую ему вести о своей беременности, когда они отправились спать, молча, так же молча обнял её, а на следующий день уехал к брату в Зентен вместе с Фитингофом. Доротее только и оставалось, что написать письмо брату Альхену -- и поделиться всем с Анж. Сама она была рада своему положению, несмотря на то, что недомогание не проходило. Зато все тревоги развеялись. И было, чего ждать с нетерпением. Правда, огорчало то, что ей, наверное, придётся пропустить конец зимнего сезона и folles-journeИs. Девушка каждое утро рассматривала себя в зеркало пристально, поворачивалась в профиль, пытаясь понять, растёт ли у неё живот, прислушивалась к себе -- но кроме тошноты и тяжести в груди, ничего не замечала. О её положении никто не заговаривал. Муж к ней вообще не притрагивался и даже спал с ней раздельно, что её слегка огорчало. Спустя две недели Кристоф опять был в Петербурге, а Дотти приехала домой только в середине сентября. В свете бывать она продолжила -- и более того, узнала, что Анжелика собирается в столицу на зиму. Это её несказанно обрадовало.
   Графиня начала отделывать пустовавшую комнату на втором этаже под детскую и впервые подумала, что следует уже начинать готовить приданое новорожденному. Правда, она понятия не имела, кто у неё появится. Хотела дочку. Поэтому и обои для детской подобрала в нежных, розово-персиковых тонах, и мебель красивую, изящную. Дотти зачёркивала дни календаря, на котором обвела вторую и третью недели марта ярко-красными чернилами. Даже писала подруге: "Доктор определил мой срок на середину марта. Как было бы славно, если бы мой ребёнок родился бы в один день с тобою -- 10-го марта! Если будет девочка, я постараюсь назвать как тебя, хотя Анжелика -- это не лютеранское имя. Но, наверное, с Марией все согласятся".
   ...Её же муж ни о чём не думал. Ему было достаточно, что жена находится под наблюдением лучших врачей, что она чувствует себя настолько хорошо, насколько возможно в её положении, и пообещал себе сделать Дотти хороший подарок, когда ребёнок появится на свет. Кристофу было всё равно, какого пола будет его первенец. Конечно, хорошо бы, чтобы это был сын, сыновья делают почёт всем мужчинам, но и дочь его бы не расстроила. Но служба и дела при Дворе занимали его нынче куда больше, чем дела семейные. И тому было много причин...
  

ГЛАВА 6

   Санкт-Петербург, ноябрь 1803 г
  
   Князь Адам вернулся из Министерства в десятом часу вечера. Весь день он, не разгибаясь, провёл за бесконечными проектами и циркулярами, уже и не помня, к чему это всё, зачем это всё. Воронцов спихнул на него львиную долю всей работы, и Чарторыйский, никогда прежде не занимавшийся регулярными канцелярскими трудами, после дня, проведённого на службе, чувствовал себя как выжатый лимон. И голова болела страшно, даже сон не помогал. Последнюю неделю он уже привык к этой непрекращающейся боли, которую почти ничего не облегчало. Доктор Роджерсон сказал давеча: "Всё от нервов, Ваше Сиятельство". Вернувшись сегодня домой, князь едва кивнул собравшимся к ужину домашним, но не присоединился к ним. Заперся в гардеробной на ключ. Окунул горевшее лицо в прохладную воду для умывания, пахнувшую лавандой. "Иезус-Мария", - пробормотал он, ощутив, что голова заболела ещё сильнее. - "Я эдак скоро сдохну от удара. Надо бы кровь пустить". Расстегнул сюртук, развязал шарф и ворот рубашки. Вот она, твоя власть, Адам. И чем она обернулась? Последний месяц министерством управлял фактически он сам -- Воронцов сказывался больным уж слишком часто. Всё к тому и идёт -- если граф Александр сляжет ещё раз, его попросят в отставку. И во главе министерства останется он, его товарищ. "И тогда меня все будут звать сущим москалём", - вновь обратился князь к самому себе. Потом осознал -- он настолько привык к нелюбви, к подозрениям, перешёптываниям, что воспринимал это в порядке вещей. Было бы нынче странно, если кто-то предложил руку помощи, союзничество, поддержку. Вспомнилось, что говорил брат. Адам, ты сам отталкиваешь от себя людей. Возможно, и так. А, возможно, люди просто его боятся. И завидуют.
   ...В дверь постучали.
   - Что? - прикрикнул он
   - Адам, к тебе пан Горский, говорит, ты его звал, - произнёс голос его сестры -- Анны, может быть, или Марины -- если внешне он их привык различать, то на слух -- нет.
   Точно же... Виленский учебный округ, а Ксаверий Горский -- инспектор тамошнего университета. Князь быстро застегнулся и, придав лицу любезное выражение, пошёл приветствовать гостя.
  
   ... - Если честно, Ваше Сиятельство, я рад, что именно вы стали попечителем. Боялся, что назначат русского, или, тем паче, немца, - Горский оказался словоохотлив, и говорил раза в четыре больше своего собеседника, чувствовавшего себя неважно. - Все знают, что сделали для нас ваши родители. И если ваш батюшка оказывал, так сказать, материальную поддержку, то матушка вдохновляла нас...
   "Сейчас этот Горский споёт дифирамбы всем моим родственникам в шестом колене, и только потом перейдёт к делу", - понял Адам, разглядев в поведении этого уже немолодого человека так знакомое ему низкопоклонничество бедного шляхтича перед магнатами. Да, шляхта считается равной друг другу только на словах, на самом деле, в Польше есть шесть магнатских семейств, перед которыми все пресмыкаются. Чарторыйские -- первые из этих шести.
   - Если то, что вы написали в меморандуме, высланном нами, - правда, то... - продолжил Горский и тут остановился, пристально вглядевшись в собеседника.
   - То что? - Адам ответил ему немигающим взглядом усталых глаз.
   Гость произнёс одними губами два слова, словно сообщая некий тайный пароль, открывающий все двери:
   - Свободная Польша.
   - Я этого, в общем-то, и добивался, - медленно улыбнулся князь Адам. - Государь -- за нас. Ему можно верить.
   - Так говорил на "молчаливом Сейме" князь Репнин, - скептически отвечал Горский.
   - Всё будет иначе. Надо только ждать, - твёрдо проговорил Чарторыйский.
   Внезапно его гость щёлкнул пальцами и приказал слуге принести некую корзину из экипажа. Потом раскрыл эту корзину, и достал оттуда клетку с живой гадюкой. Адама аж передёрнуло.
   - Господи, что это? - воскликнул он.
   - Это вам. Нечто вроде подарка. От нас.
   Князь пристально посмотрел на руки Горского. Узнал кольцо. Ложа "Золотой Рассвет", двадцатый градус посвящения... Повернул такое же витое золотое кольцо на среднем пальце левой руки в знак признания Брата.
   - Почему змея? - спросил он шёпотом. - У вас же был другой герб. С каких это пор вы перешли на сторону Тьмы?
   - В христианстве змею трактуют слишком однобоко, - заметил Горский. - На Востоке это священное животное. И в Литве.
   - И в Литве, - повторил Чарторыйский, всё ещё с омерзением глядя на извивающегося аспида. Вспомнил легенду о Ялле-королеве змей. Вспомнил, что простолюдины почитают этих пресмыкающихся и даже подкармливают их -- некие языческие пережитки. Сам он испытывал к ним только инстинктивный страх. Наверное, это и доказывает то, что сплетники правы и он по крови совсем не потомок легендарного литовского князя Ольгерда.
   - Символ мудрости и красоты, целительства и высшего знания, - продолжал учёный-масон. - Помните об этом. И заботьтесь о своей змее.
   - Как её зовут? - спросил князь, пытаясь привыкнуть к новому, столь необычному питомцу и почувствовав странное желание прикоснуться к этой блестящей прохладной чешуе.
   - Вы Адам, вам и нужно раздавать имена всему живому, - тонко улыбаясь, отвечал его собеседник.
   Чарторыйский не сразу признал намёк на книгу Бытия, на Начало Начал -- хотя, помнится, Братья "Золотого Рассвета" всегда придавали Библии большое значение и на собраниях толковали её. "Забавно - дать имя змею-искусителю. Но, может быть, это и не искуситель", - подумал он.
   - Так это "он" или "она"?
   Горский пожал плечами.
   - Этого вам не могу сказать, Ваше Сиятельство.
   Когда они коснулись масонских дел, раболепие Горского перед "ясновельможным паном" куда-то испарилось. Адаму от этого стало полегче. От старопольских обычаев он, признаться, отвык и не хотел заново к ним привыкать.
   - Пусть будет Суламифь, - усмехнулся князь. - Впрочем, не думаю, что имя в случае этой бестии имеет какое-то практическое значение для неё.
   - Нет, - возразил его гость. - Каждого должны как-то звать. Каждого, кто дышит. Хоть люди на Востоке и говорят, что "назвать -- это приговорить".
   - Пан Горский, - Чарторыйский перешёл на свой родной язык, - Я чувствую себя слишком нехорошо, чтобы размышлять о мистических материях. Вы, очевидно, пришли ко мне за чем-то ещё.
   - Да, вы правы, - отвечал собеседник. - Нужно узнать, когда вы будете в Литве.
   - Я и сам гадаю, - пожал плечами Адам. - Теперь я почти государственный человек. Моё время мне не принадлежит, и в своих перемещениях я не волен.
   - Вот что? Вы же обещали моему брату, что будете выше фаворитизма и царских почестей? - усмехнулся Горский.
   Брат Горского сопровождал Адама и Константина Чарторыйских, когда они только приехали в Петербург. С ним молодые князья делились практически всем, доверяли ему во всём.
   - Меня вынудили, - проговорил Чарторыйский. - Но для наших целей это даже неплохо.
   - У вас есть план? - немедленно спросил гость из Вильны.
   Адам медленно и как-то вымученно улыбнулся.
   - Пока -- только желание, - проговорил он.
   - И каково оно?
   - Выпросить отставку и уехать на Родину, - признался он.
   - У вас есть возможность облагодетельствовать всех нас! - жарко воскликнул Горский. - Проявите себя истинным патриотом. Отчизна вас возблагодарит.
   "Но никакой короны я не получу", - вздохнул про себя Адам. - "А это единственный вид благодарности, который я могу дождаться от своей страны".
   А пылкий мистик и учёный продолжал превозносить добродетели князя Чарторыйского и его семьи, говорить долго и высокопарно о свободе, процветании и благоденствии, о голубой сарматской крови, о поверженной, но обречённой, подобно легендарному Фениксу, восстать из праха Речи Посполитой, и о многом другом. В духе учителя государя, швейцарца Лагарпа. Всё хорошо, правильно, светло и пылко -- но почему же такие речи его нынче только злят? Не потому ли, что он, больной и уставший, ныне чувствует, что он один как перст, а его нечаянно обретённая власть приковала его, как Прометея, к чугунной скале некоего высшего долга, долга перед страной, которую никогда в жизни не полюбит? Об этом говорила мать -- что государь даст ему власть. Много власти. Но ничего из этого не выйдет.
   - Польша получит всё, чего была лишена, - сказал князь, прослушав монолог Горского.
   - Когда? - жадно спросил его гость.
   - Через год. Может быть, два, - отвечал Адам, потирая виски холодными кончиками своих узких пальцев. - Только учтите. Здесь меня уже проклинают и ненавидят.
   - Даже свои?
   - Своих немного. - подтвердил князь. - И наших среди них нет.
   - Так вы...? - Горский пристально взглянул на него.
   - Да. Не ставьте только лишь на меня. Следите за теми, кто придёт после нас. Суть моего послания Университету сводилась именно к этому, - вздохнул князь.
   ...После отъезда Горского он открыл Библию. "Нехорошо человеку быть одному", - так начиналась первая замеченная им строчка. "Нехорошо, да уж", - повторил он. И он, кажется знал, кого нужно привлечь. Если получится.
  
   ...Дела, между тем, шли для князя неважно. Не то, чтобы он видел, что государь не поддерживает его -- нет, Александр дал Чарторыйскому полный карт-бланш, не вмешиваясь во внешнюю политику, свёдшуюся к обычным разборкам на границах, ничего большего. Некоторую опасность представлял Воронцов, но того было нечего бояться, - монарха он бесил, и, хотя государь не показывал это в открытую, но Адам знал -- так и есть. Человека, который нравится, ты не будешь передразнивать. А ещё был Долгоруков. Которого государь, в общем-то, любил, но тот всё никак не мог успокоиться по отношению к Адаму и к остальным из "четвёрки реформаторов". На одном из обедов он начал упрекать князя в том, что Россия бездействует, сколько можно, сколько это уже будет продолжаться, мы же не какая-нибудь Швейцария... При слове "Швейцария" государь чуть заметно улыбнулся и благосклонно посмотрел на князя Петра. "Знает, что сказать, но глупость его погубит. А ты молодец, держишь удар", - прошептал Чарторыйскому на ухо Новосильцев. Адам лишь усмехнулся. Швейцария -- намёк на Лагарпа, князь Пётр думал этим кого-то задеть и даже заметно побледнел, поняв, что именно проговорил, и Чарторыйский прекрасно уловил его смущение. Так шла игра, большая игра. Пока на скрытом уровне.
   ... Когда Чарторыйский приехал с этого обеда, он застал племянницу играющей его любимую сонату в музыкальной комнате. Горело только две свечи, и пламя было каким-то синим. Игра Анжелики была не слишком уверенной, и он расслышал несколько фальшивых нот.
   - Не так, - проговорил Адам, присаживаясь к инструменту. - Вот...
   Он закрыл глаза и по памяти вспомнил, как именно нужно сыграть этот пассаж. Непростой пассаж -- нужна быстрота пальцев, он тоже не с первого раза его смог затвердить.
   - Давайте в две руки, - предложила она.
   Он кивнул. Анжелика и Адам сидели рядом, их руки соприкасались на пожелтевших клавишах инструмент, полы её платья задевали его. В самом деле, она выросла... В самый решительный момент он взял её за запястье, не удержавшись. Музыка смолкла. Анжелика пристально посмотрела на него. Глаза у неё были синие, яркие, словно раскрашенные тем оттенком краски, который у художников зовётся "цианом" -- таких глаз в роду Чарторыйских не было ни у кого. Она тоже умела смотреть, не мигая, как змея, и зрачки у неё при этом напоминали две булавочные головки. Адам не отпускал её тонкого запястья, а княжна не делала попыток вырвать его. Князь ощущал себя странно. Сердце его билось как подстреленная птица. Кровь ударила в голову. Она явно волновала его, эта незнакомая взрослая панёнка, которая приходилась ему племянницей, эта яркая красавица с загадочным, немного печальным лицом.
   - Что вы от меня хотите, дядя? - проговорила девушка тихо.
   - Я хочу, чтобы мы были друзьями, - выдавил он из себя.
   - Нам не нужно становиться друзьями, - отвечала Анж, поворачивая запястье в его ладони, и это простое движение заставило его вспыхнуть и опустить глаза.
   - Почему? - хрипло спросил он.
   - Потому что мы Familia, - она улыбнулась так, как обычно улыбалась его мать, её бабка, великолепная пани Изабелла. - Семья.
   Он отпустил её, извинился и ушёл к себе.
   У себя в спальне князь подошёл к трёхстворчатому зеркалу. Всмотрелся в собственное лицо -- тоже красивое яркой, выразительной красотой, заставлявшей многих дам и девиц сходить с ума по нему. "Адам. Ты её хочешь, признайся", - проговорил он насмешливо. - "Хочешь свою родную племянницу, которая тебе почти как дочь. Вот такие дела" - и с силой захлопнул трюмо. Одна из створок, не слишком крепко держащаяся в раме, отвалилась и со звоном разбилась об пол. Но князь даже не шевельнулся. "Если змеи любят ангелов, то их любовь именно такая", - подумал он и позвонил камердинеру, чтобы тот убрал осколки зеркала.
   ...На следующий день он проехался по модным лавкам. Заказал у ювелира изумрудную диадему. Накупил шалей, шелков и кружев. Потом, вернувшись домой, постучался в спальню Анж. Та молилась перед домашним алтарём.
   - Что всё это значит? - спросила она, указывая на свёртки с покупками, под тяжестью которых сгибалась её горничная Гражина.
   - Ты уже не ребёнок. Тебе пора начать постоянно выезжать, - сказал он. - И одеваться так, как принято.
   Анж равнодушно оглядела наряды, кружева, туфельки, ленты. Она никогда особенно не увлекалась модой, в отличие от её подруги Дотти. И подарок её не обрадовал.
   - Благодарю, - проговорила она.
   - Вот ещё что, - Адам встал на пороге. - Ты бываешь у Ливенов?
   Она кивнула.
   - Бывай и дальше. Только помни, что её муж сжёг Люблин, - произнёс он.
   - Я его всегда ненавидела, - призналась княжна. - С самого начала.
   - Пусть он об этом не узнает, - проговорил князь Чарторыйский, прикрывая дверь.
   "Он узнает. Рано или поздно, так или иначе", - подумала Анжелика, заплетая волосы в косу перед сном. Муж Доротеи ей не понравился с самого начала. И она навсегда записала его в свои враги. Она поклялась делать всё, чтобы расстроить этот брак -- пусть он и состоялся, несмотря ни на что.
   ... В начале января 1804 года князь Чарторыйский стал канцлером. Как и было предрешено государём Александром.
  
   Зимний дворец, 8 января 1804 г.
  
   Александр Первый, стоя на верхней галерее, над бальной залой, рассеянно наблюдал за танцующими -- всё равно лиц не различить, а вечер, надо сказать, задался весёлым -- как и всегда. Он попивал шампанское, бросил пару слов придворным, для приличий прошёлся в полонезе с женой, и ныне, различив приближающегося к нему князя Адама, который был не один, а под руку с весьма юной и красивой девицей, махнул ему рукой, чтобы он приблизился к нему. Тот отпустил руку своей спутницы и медленно, словно нехотя, встал рядом со своим венценосным другом.
   - Кстати, что это ты меня с ней не познакомишь? Кто она? - сказал государь после приветствий.
   - Дочь моей сестры Анны, - произнёс Адам.
   - Красивая. Сколько ей?
   - Шестнадцать, - отвечал князь словно нехотя.
   - Пусть бывает в свете почаще, - усмехнулся император, отпивая шампанское и подзывая жестом камер-лакея, чтобы тот принёс из буфета фужер и для своего собеседника. - Я, на самом деле, вот что тебя хотел спросить, Адам: ты доволен?
   Чарторыйский слегка потемнел лицом и прошептал:
   - Как я могу быть довольным? Эта должность -- не для меня. Зачем вы меня назначили министром иностранных дел?
   - Потому что ты способный и талантливый, - изобразив фальшивое недоумение, отвечал ему Александр. - И не старый пень, как этот Воронцов. Кстати, разве ты не хочешь власти?
   Адам стиснул зубы и промолчал.
   - Или ты хочешь не такой власти? Извини, другой для тебя у меня пока нет, - продолжал император.
   - Вы прекрасно знаете, - проговорил Чарторыйский, едва заметно побледнев. - Я не хочу никакой власти. Вообще.
   - А то, что ты говорил про Польшу?
   - Польским королём будете вы, Ваше Величество, - и он улыбнулся отрешённо.
   - Интересно, - протянул государь. - А меня примут твои соотечественники?
   - Куда они денутся, - отвечал князь, беря шампанское с подноса. - По крайней мере, государь, за свою семью я ручаюсь. И за тех, кто с нами. Их немало. Ваше мнение касательно независимости Польши повторяется на всех сеймах. Мне пишет отец...
   - Как хорошо. А представь-ка мне свою племянницу лично, - Александр был в настроении поувиваться за дамами.
   Чарторыйский только вздохнул и пошёл за Анелей, болтавшей с Головиными.
   ...Юная княжна императору понравилась -- но было в ней что-то увёртливое, змеиное, мрачноватое, мешавшее ему полностью предаться симпатии к этой девушке с необычным именем. Тем более, молчаливое присутствие Чарторыйского мешало это сделать. А она тихо отвечала на его вопросы и вскоре, церемонно откланявшись, удалилась дальше, в гущу танцующих.
  
   ...-Смотри, - шептал на ухо графу Ливену Пётр Долгоруков, показывая глазами на Анж. - Это же подружка твоей жены?
   - Она самая, - Кристоф глянул на часы, понял, что ещё рано для отбытия домой, вздохнул.
   - Этот поляк мало того, что теперь ведает всей нашей внешней политикой, но ещё и подкладывает под государя свою племянницу! - возмутился князь. - И, кстати, почему ты ей ещё не отказал от дома?
   - Потому что нет повода, - спокойно, не глядя на него, проговорил граф.
   - Как нет повода? Ты вообще за кого?! - воскликнул Долгоруков.
   - Если я откажу ей от дома, - нетерпеливо произнёс Кристоф, - то моя жена устроит настоящую истерику. Это раз. Объяснить всё жене я сейчас не могу, особенно в её положении. Это два. И ты не думал, что она нам может быть полезна?
   Долгоруков в течение нескольких минут озадаченно смотрел на приятеля, а потом хлопнул его по плечу, воскликнув:
   - Христофор, ты гений! - и быстро отошёл от него в поисках княжны Войцеховской.
   Ливен только плечами пожал.
  
   ...Если в бальном зале было много народу, то в коридорах и комнатах для отдыха людей было ещё больше. Именно там Чарторыйский и столкнулся с "прекрасной Аспазией", графиней Марией Нарышкиной, одетой, как всегда, в простой белый муслин, без всяких украшений -- а зачем совершенству дополнительные украшения, спрашивается?
   - Вас можно поздравить, князь, - заметила Мария, рассматривая его почти в упор тёмными, с золотинкой, глазами.
   - Меня все вокруг поздравляют, - произнёс он любезно. - Но я не знаю, во что это выльется.
   - "Это"? - лениво переспросила графиня Нарышкина. - Что же вы желаете?
   - У меня одно желание и я его не скрываю, - проговорил Адам. - И если наши желания совпадают, то нам нужно действовать заодно. Вы не задумывались, что мы оба находимся в очень шатком положении? Зависеть от воли одного человека -- слишком опрометчиво. Сердце государя склонно к переменам.
   - Не уговаривайте, - холодно произнесла Мария, отходя от него. Но князь последовал за ней и встал у неё на пути, заговорив по-польски:
   - Ты слишком рано забыла, кто ты есть.
   Она вспыхнула. Оглянулась в поисках защиты. Приглушённо гремела музыка; Чарторыйский её буквально зажал в тёмном углу. Госпожа Нарышкина была не из пугливых; в ранней молодости, став свидетельницей зверской смерти отца, она практически разучилась бояться зла, исходившего от людей. Но князь Адам казался ей не человеком. Марья Антоновна вспомнила всё, что говорили об его матери и о нём самом, от одного взгляда которого разгораются свечи, а зеркала разбиваются вдребезги.
   - Свободная Польша? - дерзко произнесла графиня на языке, который старалась забыть все те годы, что носила другое имя и исповедовала другую религию. - Я русская, Адам. Теперь уже русская. Обратного пути нет.
   - Послушай, - сказал он уже помягче. - Я сам пострадал от карателей. Мой зять и по совместительству лучший друг был убит ими. Но они проиграли. Польша всё равно будет свободной. Под русским знаменем, но будет. Я беру это на себя.
   - Я правильно понимаю, что ты предлагаешь мне поддерживать твою кандидатуру на трон? - прищурила свои красивые, обрамлённые чёрными густыми ресницами, глаза Нарышкина. - Поддерживать вашу Familia? Которая сначала бросила Ржечь на произвол судьбы, а потом решила вновь прибрать её к рукам? А кого хотели назначить диктатором, а? И кто, вместо того, чтобы приехать на зов товарищей, прохлаждался в Европе? Я не верю тебе, Адам. И, кстати, тебе никто здесь не верит. Как в Польше не верят твоей семейке.
   Последние две фразы она проговорила по-французски.
   - Откуда такие сведения, кому верят в Польше? Ты же у нас теперь русская? - ледяным тоном спросил Чарторыйский, скрестив руки на груди.
   Его собеседница тонко улыбнулась и произнесла -- снова на том языке, на котором говорила чаще всего:
   - Вы ошибаетесь, князь, считая меня союзницей. Ежели вам так хочется, чтобы в постели государя оказалась польская патриотка, обратите внимание на свою юную родственницу, княжну Войцеховскую. По-моему, она вполне в его вкусе.
   Чарторыйский страшно захотел ударить в лицо эту нахальную толстую kurw'у. Что она вообще возомнила о себе? Плохо, что тогда, в Девяносто четвёртом, каратели ограничились только князем Антонием Святополк-Четвертинским, пожалев его жену и детей. Если бы они знали, что вырастет из старшей девочки...
   - В самом деле, - тихо произнёс он, пытаясь скрыть свой гнев, но глаза, горевшие адским пламенем, выдавали его с головой. - Как я мог просить тебя о содействии? Ты же даже не полька. Ты жидовка.
   - И это говорит мне москаль, - госпожа Нарышкина вновь перешла на польский.
   Он отступил на два шага назад. Повернулся и пошёл прочь от Марьи Антоновны. Пусть считает, что она победительница. Но сколько уже можно повторять дурацкие слухи про несчастного князя Репнина, Мастера ложи Золотого Руна и по совместительству русского наместника в Варшаве? Тот уже давно в могиле, а слухи идут. И, главное, мать молчит. Даже если её прямо спросить -- будет молчать. Но еврейская кровь в этой гетере присутствует несомненно, это Адам знал наверняка. Обедневшим Четвертинским срочно понадобились деньги, вот князь Антоний и взял в жёны дочку торгашей Кампенгаузов, а те известно какого корня -- иерусалимские дворяне. Он может её даже за человека не считать. Но то, что она сказала про Анелю... Убить её мало за это, вот что. Впрочем, делать врага из глупой бабы низкого происхождения Адам Чарторыйский не собирался. Поэтому он успокоился и, встретив Попо Строганова, начал с ним болтать как ни в чём не бывало.
  
   ... В соседней комнате для отдыха Анеля смотрела на князя Долгорукова, вот уже полчаса тщетно пытающегося её завалить комплиментами и завоевать её благосклонность.
   - Вы очень красивая девушка, - говорил он, медленно прижимая её к стене. - Почему только вы такая дикая?
   - Что с вами, князь? - произнесла она.
   Он рухнул перед княжной Войцеховской на колени.
   - Королева-богиня... - пробормотал он.
   - Я знаю.
   - Ничего ты не знаешь, - ярость внезапно ударила ему в голову, он встал, схватил её за руки и придавил к стене. - Учти, мне ещё никто никогда не отказывал.
   - Вы хоть знаете, кто я? - прошипела Анжелика.
   - Племянница всесильного Чарторыйского, да? - он взял её за подбородок. - Ну и мы тоже из Рюриковичей, между прочим. А может быть, мне на тебе жениться? - его руки заскользили по плечам девушки, обняли её за талию. - Ты мне подходишь... Не против, если первая брачная ночь у нас случится до свадьбы?
   Анжелика с неожиданным отпором оттолкнула его, пнув ногой в живот. Долгоруков не растерялся. Левой рукой он зажал ей рот, чтобы не кричала, а правой схватил её за волосы, придавив девушку своим телом. Княжна, недолго думая, укусила его. До крови. У князя Пьера даже слёзы выступили.
   - Сука, - проговорил он. - Дрянь. Будь ты проклята! - и убежал.
   Княжна аккуратно отёрла рот платком и посмотрела ему вслед зло. Она уже знала, зачем этот генерал-адъютант так поступил с ней. Именно с ней. Спокойно, не теряя достоинства, девушка вышла из комнаты.
  
   ...Потом, в карете, когда они с Адамом возвращались домой, княжна заговорила:
   - Князь Пётр Долгоруков -- он ваш враг?
   Адам посмотрел на неё серьёзно. А потом, не глядя, ответил:
   - Он очень хочет, чтобы я был его врагом. Просто из кожи вон лезет, чтобы я начал его ненавидеть.
   - Так уничтожьте его. И дело с концом, - зло произнесла княжна. - А если не знаете как, есть способы, я подскажу...
   Он посмотрел на неё странно, удивлённо. "Бабка подучила, не иначе. А я ещё не спросил мать, от чего именно помер пане Коханку", - подумал он.
   - Анеля, - произнёс он в ответ. - Он сам выкопает себе могилу. Нам остаётся только ждать. И ждать долго не придётся.
   В ответ Анжелика хищно улыбнулась.
  

ГЛАВА 7

   Санкт-Петербург, дом графов Ливенов на Дворцовой набережной, март 1804 г.
  
   Графиня Доротея фон Ливен переносила свою первую беременность весьма неплохо, вопреки опасениям свекрови. Тошнило её не больше, чем положено женщинам, ждущим ребёнка, в обморок она больше не падала, никаких отёков, пятен на лице, кровотечений из носа её не беспокоило. Она бывала в свете часто, только не посещала уж очень многолюдные мероприятия, много гуляла, пока позволяла погода, и, в целом, вела обычный образ жизни. Зимой она начала ощущать шевеления ребёнка внутри себя, часто рассматривала себя в зеркало -- она пополнела, но ей это шло; грудь увеличилась; а мода на просторные платья с высокой талией позволяла ей обходиться без корсета, в который она с осени уже не влезала, и делала её положение не слишком бросающимся в глаза. Семья окружила графиню заботой -- иногда даже принимающей чрезмерные формы. Фрау Шарлотта больше не требовала, чтобы невестка ездила к ней во дворец ежедневно, скорее, наоборот, сама являлась к ней через день, после обеда и подробно расспрашивала о самочувствии Дотти, рассказывая о себе, о своих знакомых и родственницах. Муж тоже относился к Доротее со всем вниманием -- правда, было заметно, что изменения во внешности жены его слегка пугают, и он периодически смотрел на её округлившийся живот, приподнимающий складки модного платья Ю la Grecque, с неким странным недоумением. Впрочем, прихоти жены он исполнял в точности и сам чистил её любимые апельсины, которые Дотти ела этой зимой пудами. Сам он апельсины не ел, от них у него начиналось нечто вроде золотухи, но самоотверженно чистил их, разламывал на дольки и слушал болтовню жены, рассказывающей ей обо всём, в том числе, о ратных подвигах её старшего брата, которого Дотти явно романтизировала. Судя по тому, что Кристофу докладывал в письмах Спренгпортен, его beau-frИre вёл себя в экспедиции как настоящий странствующий рыцарь, вроде легендарного Тангейзера -- увлекался местными жительницами (впрочем, граф на его месте тоже не преминул бы поразвлечься), предпринимал вылазки в дикие места, чуть было не погиб в горах от рук туземцев, и вообще, наслаждался жизнью. Окончание экспедиции было не за горами, поэтому Ливен думал, куда бы отправить Алекса дальше. Государь неоднократно говорил, что желает укреплять свои позиции в Средиземноморье, и это имело смысл. "На Корфу его и назначу", - подумал Кристоф, которому вовсе не улыбалось, чтобы этот его родственник опять явился в Петербург и поселился у него дома, приставая к нему то и дело с глупыми вопросами и абсурдными просьбами. Не сказать, чтобы Ливен не любил Алекса, просто он его утомлял, как утомляла иногда жена -- а уж когда брат и сестра сходились вместе, то графу ничего другого не оставалось, как ретироваться от них подальше. Пусть уж погреется на греческом солнце и проявит как-то себя там.
  
   ...В начале марта Дотти и вовсе перестала выезжать из дома, началось то, что в свете называлось "уединением", последние недели перед родами, которые принято проводить в четырёх стенах. Свекровь всё своё свободное время была у неё. И не одна, иногда с дочерью, иногда с какими-то компаньонками.
   Пятнадцатого марта юная графиня чувствовала себя особенно неважно. Она вообще перестала высыпаться по ночам, потому что спать на спине ей было неудобно, а перевернуться на бок или на живот -- невозможно. С утра очень болела поясница. Она сидела в гостиной бледная и тихая, ощущая, что у неё как-то тянет низ живота -- потянет и отпустит. "Может быть, это уже оно началось?" - думала девушка и отгоняла от себя эти мысли. А фрау Шарлотта рассказывала:
   - С вашим супругом я, помнится, мучилась трое суток и приказала звать к себе пастора с причастием, потому что чувствовала -- мне не разродиться. Повитуха уже не знала, что со мной делать. Кошмар, как вспомню... Примерно то же самое было у Её Величества с великой княжной Екатериной, как я поняла. Когда из меня вытащили Кристхена, он уже был весь синий, его еле откачали, да и меня, признаться, тоже...
   - Maman, - шепнула Дотти, - Мне не очень хорошо.
   - Так, - деловито проговорила фрау Шарлотта. - Надо звать Марью Богдановну.
   - Не надо, - запротестовала её невестка. - Это... пройдёт.
   Внезапная резкая боль охватила её живот, она невольно вскрикнула.
   - Вот видите, - проговорила свекровь, - Идите в постель, я всем распоряжусь.
   Это было часов в двенадцать дня, и Дотти так мучалась часа три с переменным успехом. Рядом с ней неотлучно находилась горничная Лиза, которая докладывала о состоянии своей юной госпожи старшей графине фон Ливен. Доротею раздели, оставив только в ночной сорочке, расплели волосы. Сначала боли были слабые и нерегулярные, и графиня особо не сосредотачивалась на них. Она болтала с Лизой, спрашивала, который час, сожалела, что Кристофа нет, а потом говорила: "Вот и славно. Фрау Шарлотта рассказывала, что мужчины ведут себя крайне глупо, когда их жёны производят на свет детей. Они волнуются и суетятся. Хорошо будет -- когда он приедет со службы, а я его встречу не одна, а с ребёночком". Доротея была уверена, что роды пройдут быстро и будут не очень болезненны.
   В полчетвёртого Дотти почувствовала, что из неё вылилась какая-то светлая жидкость и боли стали более выраженными. В таком положении её застала строгая шведка-акушерка.
   - Ну что, - проговорила женщина в накрахмаленном чепце, моя руки. - У Её Сиятельства всё идёт превосходно. Бог даст, к вечеру всё закончится.
   Фрау Шарлотта перекрестилась.
   - Может быть, позвать Роджерсона? - предположила она.
   - Не вижу необходимости тревожить доктора, - уверенно произнесла повитуха. - Я справлюсь вместе со служанками.
   - Смотрите, - произнесла старшая графиня довольно угрожающе. - Если с ней что-нибудь случится, мой сын вас из-под земли достанет.
   Дотти, казалось, испугалась этих слов больше акушерки, и прошептала:
   - Со мной ничего... - но не договорила, так как очередная болезненная судорога сжала её.
  
   ...Доротее было несколько страшно. Фру Арнгольц женщина строгим голосом приказывала ей дышать глубже -- она дышала, но это, если честно, мало облегчало муки. С каждой схваткой ей казалось, что её кости и сухожилия расходятся, она даже могла расслышать, как они трещат. Графиня старалась не кричать -- свекровь говорила ей, что в родах кричат лишь "неблаговоспитанные особы", а все -- и она сама, и её дочери, и Её Величество Мария Фёдоровна, - даже испытывая сильнейшие муки, молчали, дабы своими воплями не беспокоить домашних. Но боль, однако, была нестерпимой, поэтому Дотти, забыв о благовоспитанности, начала постанывать, вцепляясь руками за спинку кровати, разметавшись на постели. Боль усугублялась какой-то тишиной -- никто ей особо не помогал, только Лиза иногда вытирала ей пот с раскрасневшегося лица. Она некстати представляла те ужасы, о которых шёпотом рассказывали светские дамы друг другу, и думала, что она уже исходит кровью, а никто ей не помогает. Акушерка только сидела рядом и периодически напоминала ей, что нужно дышать ровнее. В комнате уже стемнело, Лиза зажгла ночник, и свеча отбрасывала причудливые тени на потолке.
   - Кристоф приехал? - спрашивала она у горничной между схватками. - Позовите его.
   - Как же, фрау Доротея? - возражала её служанка. - Нельзя же.
   - Позовите, а то я умру... - говорила она, вновь морщась от боли.
   - Не говорите таких глупостей! - произнесла акушерка. - Вашему мужу здесь нечего делать.
   - Когда всё... всё кончится? - шептала она, вновь захлёстываемая приступом боли.
   - Старайтесь получше, и тогда всё кончится быстро, - говорила Марья Богдановна. - До полуночи должно.
   - А сейчас сколько времени?
   - Восемь вечера, - шепнула Лиза.
  
   ...Кристоф приехал домой примерно в это же время. Увидел свою мать. Почувствовал -- что-то происходит. Не составляло труда догадаться, что именно.
   - Началось, Ваше Сиятельство, - шепнул ему Адольф. Граф посмотрел на него отрешённо и прошёл в кабинет, где застал своего шурина Константина.
   - Она звала тебя, - проговорил тот ему после приветствий.
   Ливен встал, пошёл к комнате жены. Мать, пившая чай, застала его, начала что-то говорить, но Кристоф открыл дверь, увидел горящий ночник, смятую постель, полусидевшую в кровати Дотти, напоминающую при свете двух свечей взлохмаченную рыжую ведьму. Её лицо было измученным, пот струился по лбу и щекам. Он взял её за руку.
   - Бонси... - шепнула она хрипловато. - Не бойся. Скоро. Скоро всё кончится.
   - Я с тобой, - проговорил он. - Ты как?
   Она оглянулась на акушерку.
   - У вашей супруги совершенно обыкновенные роды, - каким-то раболепным тоном проговорила госпожа Арнгольц этому высокому гордому мужчине, выглядящему, как и все мужья рожениц, у которых она принимала детей, ныне несколько растерянно и глуповато. - Дай Бог, к полуночи разрешится.
   - Когда у неё началось? - спросил Кристоф, не глядя на эту женщину.
   - В полдень, - прошептала Дотти.
   - Давно, - покачал он головой.
   - А как вы хотели, Ваше Сиятельство? Это дело не быстрое.
   - Помните, - он глянул на неё прищуренными глазами. - Если с ней что-нибудь случится...
   Тут Дотти снова мучительно свела брови -- схватки возобновились -- и её мужа поспешно вывели из спальни.
   - Садись ужинать, - позвала его мать, когда он побрёл к себе, не зная, как скоротать это невыносимое время ожидания. Ему было уже всё равно, кто родится, лишь бы Дотти была жива и здорова.
   - Не хочу.
   - Ты уже ужинал во дворце? - фрау Шарлотта нынче действовала ему на нервы, но, по причине природной сдержанности, он не говорил матери ничего, не дал ей понять, что ситуация его как-то беспокоит.
   - Нет, - вздохнул он.
   - Так надо кушать. Ты очень похудел, Кристоф... - начала свою любимую тему Mutti,
   - Мама. Я всегда такой, - вздохнул он.
   - Да не волнуйся ты так. Я через это проходила не раз. Как видишь, дожила до шестидесяти... - утешающе проговорила фрау Шарлотта.
   Он уселся ужинать, покорно подчинившись матери, но у него кусок в горло не лез. Оставив всё на тарелке, он поклонился матери и прошёл в библиотеку. Старшая графиня последовала за сыном, который только начал раскуривать трубку.
   - Боже мой, Кристхен, ты куришь, какая ужасная привычка, - проговорила она. - И почему вы все курите? Твой отец тоже...
   - Mutti, - умоляюще вздохнул Кристоф, убирая табак и спички.
   - Это очень нездорово, а ты и так...
   - Мама, - вновь повторил граф, раскрывая шекспировского "Гамлета" на закладке -- он уже второй вечер читал эту пьесу, показавшуюся ему очень увлекательной. - Карла ты никогда в этом не упрекала. Хотя это именно он меня научил курить.
   Она пожала плечами.
   Так они посидели молча с час. Издалека слышались звуки неспящего дома, шаги, звон часов, пробивших полночь, иногда -- слабые вскрики роженицы.
   - Я пойду спать, - сказала Mutti, немного встревоженно вглядываясь в него. - Тебе тоже советую.
   - Я подожду, - упрямо проговорил он.
   - Мы всё равно ни на что не можем повлиять..., - начала она.
   - Всё равно, - произнёс Кристоф. - Я буду здесь.
   ...После ухода матери, прочитав длинный монолог главного героя о сути бытия, он задремал, выронив книгу из рук. Привиделась опять война -- когда Кристофу было тревожно наяву, ему всегда снились бои, словно он опять младший офицер и командует своими егерями, и в этих снах всегда что-то идёт не так -- заканчиваются патроны, они неожиданно попадают в окружение, под обстрел артиллерии, вражеская конница штурмует их ряды. И в этих снах всегда, рано или поздно, появляется Фридрих, брат его, которому нынче вечно -- 26 лет, и говорит: "Уходи", а Кристоф отказывается, тогда тот кричит: "Поручик Ливен-третий! Я приказываю вам отступать!" - и граф снова предаёт старшего брата, снова отходит с горсткой людей, оставшихся от его взвода, не оглядываясь назад и заранее зная, чем всё закончится...
   - Ваше Сиятельство, - услышал он сквозь сон шипящий шёпот камердинера, - Ваше Сиятельство...
   - А? - пробормотал граф. - Что?
   С неохотой приоткрыл глаза, щурясь на ночник. Остроносое лицо Адольфа было каким-то возбуждённым и бледным.
   - Как фрау Доротея? - спросил граф, вспомнив, наконец, где он находится и что происходит.
   - Ваше Сиятельство... - начал Адольф, думая, как бы помпезнее объявить новость своему господину. - Её Сиятельство только что...
   - Что? Умерла? - отрывисто выкрикнул он.
   Слуга суеверно перекрестился.
   - Да что вы, герр Кристоф! Что вы такое говорите...
   Но граф уже встал, запахнул шлафрок, молча оттолкнул суетившегося камердинера, всю ночь выполнявшего распоряжения, и направился к двери в спальню жены. Его настигла мать, взявшая его за руку.
   - Кристхен, поздравляю! - проговорила она торжественно.
   - Как она? - спросил граф, не глядя на мать и не чувствуя никакой радости.
   - Прекрасно! Но к ней пока нельзя, - зашептала фрау Шарлотта. - Ей всё же нужно отдохнуть... А у тебя родилась дочь. Кристхен, ты меня слышишь? Дочь!
   Он встретился взглядом с матерью. Наконец-то осознал произошедшее.
   - Liebe Gott, - прошептал он и слабо улыбнулся.
   - Ты, конечно же, надеялся на сына? - продолжала говорить старшая графиня фон Ливен. - Все мужчины хотят сыновей, я-то знаю...
   - Мне было всё равно, - признался он.
   - Ничего, у вас ещё родится много детей, и мальчишек тоже, - говорила Шарлотта. - Вы молоды... А Доротея была молодцом от начала до конца, хотя да, ты был тогда прав, роды слегка затянулись, Марья Богдановна сказала, что всё закончилось только в четвёртом часу.
   - Сейчас сколько? - спросил Кристоф.
   - Пол-шестого утра.
   - Мне через полчаса выезжать на службу, - вспомнил он. - Но я постараюсь пораньше. Если что, пошлите ко мне людей.
   И он пошёл переодеться.
  
   ...Дотти проснулась уже в пятом часу следующего дня, огляделась. Всё тело ломило, грудь распирало от какой-то тянущей боли. Она вспомнила -- после того, как родовые муки закончились и послышался первый крик родившегося ребёнка, фру Арнгольц объявила, что это дочь и показала ей крошечное, извивающееся в крепких больших руках акушерки, окровавленное тельце ребёнка, которому только что перерезали пуповину. Доротея только охнула и снова упала на подушки. Потом ощутила, что с ней что-то делают, обмывают, переодевают, суетятся, слышала плач девочки, голоса прислуги, и заснула, вконец вымотанная родами. Сейчас рядом с ней сидела Лиза и дремала с открытым ртом. Через неплотно задёрнутые портьеры проникал розоватый закат.
   - Где она? - спросила она у служанки, мигом пробудившейся.
   - Я позову сейчас Настю, фрау Доротея, - заговорила девушка,
   - Какую Настю?
   - Так кормилицу же, Ваше Сиятельство, - изумлённо проговорила Лиза.
   Вскоре, когда полная чухонка-кормилица принесла графине её крошечную дочку, завёрнутую в кружевные пелёнки, Лиза помогла ей сесть в постели, и Дотти с нежностью вгляделась в маленькое, сморщенное личико новорожденной. "Какая красивая девочка", - умилённо проговорила служанка, а Доротея слегка улыбнулась. Сложно сказать, на кого походила эта пока безымянная малютка. Волос у неё на голове почти не было, глаза, были, правда, большие, немного сужавшиеся в уголках, молочно-синего цвета, обрамлённые длинными ресницами. "Engelchen", - прошептала она, а потом спросила, - "А Его Сиятельство ещё не пришёл? Пусть придёт ко мне, если дома".
   Бонси вошёл к ней в комнату, какой-то осунувшийся, с чёрными тенями под глазами.
   - Как ты? - он взял её за руку, потом провёл по волосам, по лицу.
   Она слабо улыбнулась.
   - Как она? - спросил он отрывисто горничную.
   - Хорошо, Ваше Сиятельство, - подтвердила Лиза.
   - Мне надо ещё лежать, - вздохнула Дотти. - Фру Арнгольц сказала, что как минимум две недели. Чтобы не было осложнений. А я себя чувствую прекрасно, только вот спать всё время хочу... - и она зевнула. - Посмотри на неё. Не правда ли, чудо? Она настоящая красавица... У неё такие глаза. Такие ресницы -- как у куклы, Das PЖpchen, - Дотти смешивала французский с немецким.
   Кристоф подошёл к кормилице, взглянул -- мельком, сильно не всматриваясь -- на свою дочь. Раньше ему доводилось видеть новорожденных и даже держать их на руках, и младенцы никогда не казались ему красивыми, он не понимал, почему им так умиляются. Собственная дочь тоже не стала для него исключением.
   - По-моему, она очень похожа на тебя, - продолжала жена.
   - Да? - рассеянно произнёс граф, думая, как люди умудряются с первых же часов жизни ребёнка сразу же определить его сходство с кем-то. Они же все одинаковые. "И эта крошка заставила её страдать целых пятнадцать часов?" - изумлялся он про себя.
   - Ну не на меня же, - усмехнулась Дотти. - Кстати, как мы её назовём? Я хочу в честь Её Величества. Марией.
   - Марией Магдаленой Луизой, - Кристоф отошёл от кормилицы с младенцем на руках, встал на колени у постели, и надел красивый золотой браслет на тонкое запястье жены. - Я весь день думал над этим.
   - Что это? - Дотти подняла руку, рассмотрела искусную филигрань, застёжку из слоновой кости.
   - Спасибо тебе, - прошептал он, целуя её в щёку.
   ...Через неделю девочку крестили так, как было решено. Восприемницей была сама императрица. Доротея была вынуждена ещё соблюдать постельный режим, но, начав вставать, сразу погрузилась в возню с младенцем с головой. Она не могла сама кормить грудью -- молока почти не было, да её и перевязывали с первого дня после родов, но зато не выходила из детской, спала над колыбелькой хорошенькой, спокойной девочки, в самом деле, даже по словам фрау Шарлотты, напоминавшей её супруга. Она боялась, что какая-то болезнь, какая-то случайность поразит девочку, и часто вскакивала посреди ночи и бежала в детскую смотреть, дышит ли Ленхен, нет ли у неё жара, сыпи, не уронила ли её кормилица -- Доротея не очень доверяла этой Насте. Графиня поставила дочери прививку от оспы -- она испытывала безотчётную панику перед этой болезнью, и, узнав о том, что её можно таким образом предупредить, сразу решила воспользоваться ею. Мария Фёдоровна, жаждущая посмотреть на крестницу, настоятельно звала Доротею с ребёнком в Павловск, но графиня, вспомнив, что там, во дворце, сыровато, осмелилась пренебречь изъявлением верноподданических чувств ради здоровья Магды. "Ах, побыстрее бы она начала говорить!" - иногда вздыхала Дотти, на что свекровь, улыбаясь, говорила, что дети начинают осмысленно произносить какие-то слова не раньше полутора лет, а беседу с ними поддерживать можно только годам к четырём. Графиня уже загадывала, какой будет её Магда, когда вырастет, чему её можно будет учить, нанимать ли гувернантку или отправить её учиться в заграничный пансион или институт.
  
  

ГЛАВА 8

   Павловск, апрель 1804 года.
  
   - Нет, вы только подумайте! - императрица Мария Фёдоровна была вне себя от недавно полученных известий, и её величественный, прямо-таки олимпийский гнев плохо сочетался с легкомысленным убранством "голубой гостиной" в любимом ею Павловском дворце, с изображениями пастушков, пастушек, овечек, коровок на стенах, да и с её нарядом, подходящем по фасону и расцветке женщине куда более молодых лет и куда более совершенного телосложения. - Убить герцога Энгиенского без суда и следствия! Просто так, ни за что! Доколе этот корсиканский выскочка будет совершать вопиющие к небу преступления и всё будет сходить ему с его мерзких лап! Мы просто обязаны объявить войну. Как вы думаете, Lise? - и она пронзительно и пристально взглянула на тихую свою невестку, худенькую и изящную императрицу Елизавету Алексеевну. Та сочла нужным промолчать и только серьёзно посмотрела на мать своего супруга своими холодными русалочьими глазами.
   - Я не знаю, maman, - тихо произнесла Елизавета. - Мне сложно ответить на это вопрос.
   - Вот как? Вы не знаете? - проговорила государыня поняв, что большее вытянуть из этой презираемой ею "тихони" не удастся. - А должны бы знать. Ведь это ваш отец впустил карателей на территорию Бадена, заискивая перед Буонапарте и предав герцога. И при этом вы ещё позволяете себе такую роскошь, как молчание! Не понимаю, как так можно? Мари, Като, а вы понимаете? - императрица взглянула в поисках поддержки на двух старших незамужних дочерей. Старшая, Мария, не красивая, но обаятельная девушка, посмотрела сочувственно на жену своего брата и промолчала. Другая же, Екатерина, круглолицая и тоненькая девица лет пятнадцати, с косо разрезанными большими серо-зелёными глазами, в упор посмотрела на невестку и проговорила самым невинным голоском:
   - Нет, maman, не понимаю. Если бы я была на месте милой Lise, то обязательно побудила бы Александра написать ноту протеста первому консулу Франции.
   - Вот видите? Устами младенца глаголет истина! - объявила вдовствующая императрица. - А вы всё не решаетесь. Я понимаю, вам дорога ваша семья, но noblesse oblige, дорогая. Помните, что вы уже давно не принадлежите к роду Баденских.
   Молодая женщина едва заметно побледнела. Её юная золовка столь же незаметно усмехнулась, но от правящей императрицы эта усмешка не скрылась. "Пятнадцать лет, а уже такая змея", - подумала она про себя.
   ...Потом Мария Фёдоровна, чуть успокоившись, начала рассказывать про благотворительные общества, которыми руководит, про институт благородных девиц, завершая свои рассказы словами:
   - Мне всегда так некогда, так некогда! Совершенно нет времени на себя! Девочки подтвердят, Лотта подтвердит. Конечно, постоянная занятость сказывается на внешности, но ради того, чтобы быть полезной, можно и пожертвовать красотой. Вы со мной не согласны, Lise?
   Елизавета сочла нужным кивнуть, заметив, что её свекровь бросает очень ядовитые взгляды на её свежее личико, скромное платье, на уши, не украшенные серьгами, на шею, которую обхватывала единственная тоненькая нить розового жемчуга. Взгляд Марии Фёдоровны явно говорил: "Какой толк быть красивой, если для этого нужно быть столь же никчёмной, как вы?"
   - Как я могу в этом с вами поспорить, Ваше Величество, - решила не остаться в долгу Елизавета Алексеевна. - Но вы столь активны и деятельны, что мне, право, неудобно становиться у вас на пути и мешать вам своим неумением и нерешительностью.
   - Зачем вы клевещете на себя? - широко улыбнулась императрица Мария, и ямки заиграли на её полных щеках. - Вы можете быть очень решительны и настойчивы, когда того требуют обстоятельства.
   Елизавета мигом догадалась, на что намекает свекровь. На 12 марта 1801 года, когда только что овдовевшая государыня рвалась к власти, забыв о ещё тёплом трупе мужа и расталкивая локтями своих старших сыновей, громко крича о своём желании править, пытаясь обратиться с балкона к Гвардии. Тогда все вели себя крайне неадекватно. Только два человека были спокойны в Михайловском замке -- Шарлотта фон Ливен, помнившая о своём долге перед государевыми детьми, и она, императрица Елизавета, которая, в отличие от мужа, всегда знала, к чему приведёт паленовский заговор и не собиравшаяся лить крокодиловых слёз над трупом свёкра. Мария не могла простить невестке её спокойствия, невозмутимости, того, что она встала у неё на пути к короне, замаячившей так близко в ту роковую ночь. Да и с самого начала, практически с того дня, когда эти две женщины породнились между собою, неприязнь между ними только росла. Ныне вдовствующая императрица подмечала все промахи, все faux pas тихой и волшебно-прекрасной невестки. Первое их открытое столкновение произошло, когда младшая сестра Луизы, маркграфиня Фредерика Баденская, сочеталась браком со шведским королём. Перед этим властелин соседней державы отказался венчаться со старшей дочерью Марии Фёдоровны, ныне покойной принцессой Александрой. Императрица была уверена, что невестка сыграла свою роль в интриге, в результате которой Фредерика щеголяла в короне, а Александра упокоилась в сырой венгерской земле, сжитая со свету собственной же свекровью. Было и другое. Елизавета не могла привлечь к себе внимание мужа; не делала то, ради чего её, собственно говоря, и взяли в жёны -- не рожала детей; та мелкая тёмноволосая девочка, зачатая явно не Александром -- не в счёт. И да, Елизавета была красива, в неё влюблялись, её боготворили -- и Мария по-чёрному завидовала, потому что даже в молодости такого количества поклонников у неё не было. Вдовствующая императрица в юности могла похвастаться красотой того же ангельского, безмятежного типа, что и её сын, но годы, постоянные беременности и выкидыши, роды и болезни испортили её фигуру, когда-то величественно-стройную, ныне же -- безнадёжно оплывшую жиром. Чтобы достойно и привлекательно выглядеть, Мария Фёдоровна прибегала к корсетам, хитрому покрою туалетов, украшениям и деталям нарядов, призванным отвлекать внимание от недостатков, а эта "баденская русалка" могла надеть на себя хоть холщовый мешок и всё равно выглядеть потрясающе! Это государыню и возмущало в невестке больше всего, но она сама не сознавала этого. Если бы Елизавета была просто тщеславной дурой, озабоченной исключительно собственной внешностью, то Мария бы вытерпела это. Но нет, жена Александра была вовсе не глупа, а, как говорится, "себе на уме". И не шла ей навстречу. Не откровенничала. Не сближалась с "павловским кружком". И, казалось, втайне не признавала её авторитета. Это и злило больше всего.
   А Елизавете Алексеевне хотелось только одного -- уехать. Когда-то они втроём говорили, мечтали, что есть некий берег обетованный, где имена и титулы неважны, где ничего не важно, где они -- и она, и Александр, и Мари, и Адам -- могут быть вольны жить, как они хотят, любить, кого они хотят, сами строить своё счастье. Они говорили о побеге в Америку, на другой континент, или на остров, подобно тому, что описан в "Поле и Виргинии", где можно начать всё сначала, вдали от всех. Но это были лишь юношеские мечты -- реальность оказалась непригляднее. И, кажется, Александр с Адамом уже об этом позабыли. Они нынче строили будущее этой страны, пока столь же смутное, как и далёкий американский берег; ей не было места во власти, и оно, это место, не было ей нужно. Она желала просто быть свободной от всех людей, которые смотрят на неё слишком пристально -- кто с восхищением, кто со злобой. Быть свободной от нелюбви. Но нет. Похоже, ей суждено состариться в полном одиночестве. В золотой клетке. Даже дочь, единственное живое существо, которое любило бы её сейчас, отнял злой рок, а на появление других детей нечего было и надеяться, ибо уже несколько лет как она не делила постель с мужем, и вряд ли они сблизятся в будущем. Слишком поторопились их женить в своё время; и тогда никто не мог предсказать, что супруги окажутся чуждыми друг другу людьми, способными, может быть, на дружбу, но не на любовь. Пообщавшись со свекровью, Елизавета ушла к себе и принялась за сочинение послания к своей матери, с которой вела регулярную переписку, сообщая ей все новости, происходившие при петербургском дворе. В письме она рассказала маркграфине Баденской о столкновении со свекровью.
  
   ...Позже этим же вечером великие княжны сидели вдвоём в гостиной. Мари пыталась читать книгу, разумеется, разрешённую и одобренную её учителем словесности, а Екатерина рисовала красками на холсте букет весенних цветов. Попутно они обсуждали недавний разговор матери с их belle-soeur.
   - Мне всё же жалко Лизу, - призналась Мария. - Наверное, дурно так говорить, но мне часто кажется, что maman к ней чересчур жестока.
   - Что-то ты её жалеешь? - усмехаясь, произнесла её младшая сестра. - Она дура. И отец её -- предатель.
   - Като, она же не сделала тебе лично ничего плохого! - воскликнула старшая принцесса, девушка весьма вспыльчивая, вечная поборница справедливости. - И мне, кстати, тоже.
   - Она изменила нашему брату, - спокойно проговорила Екатерина, обмывая кисть в стакане с водой.
   - Мы все совершаем ошибки, - произнесла банальную истину Мари. - Если каждый из нас будет подсчитывать грехи, то мы не закончим и до ночи. К тому же, - она понизила голос. - Брат сам ей неверен.
   - Он имеет право, - категорично возразила младшая великая княжна. - И вообще, он государь. Он неподсуден.
   Мария с ужасом посмотрела на сестру. Несмотря на то, что она была старше, она иногда побаивалась Като, которая в детстве даже с куклами играла не в дочки-матери, а в показательную казнь или камеру пыток, а ныне училась стрелять и ездила верхом не так, как полагается девице -- в дамском седле, а "по-татарски", за что её ругали все, начиная с фрау Шарлотты -- мол, в будущем будет трудно рожать.
   - Она тоже государыня. Она коронована. Как и наша матушка, - проговорила рассудительная Мари.
   - Но ведёт себя Lise не как государыня. Поэтому мама имеет право её отчитывать, - резко ответила Като. - Елизавета постоянно держится в тени. Ходит по стеночке, всех боится, глаза затравленные, голосок тихий-тихий... Тьфу! - она чуть ли не сплюнула по-настоящему, к ужасу своей сестры.
   - А как бы на её месте вела себя ты? - не сдержалась её сестра. - Есть же этикет...
   - Я бы больше занималась политикой, а не читала дурацкие книжки, не вышивала по канве и не мучила клавесин, - твёрдо проговорила Като.
   - То, что говорили про герцога Энгиенского... Ведь если брат подаст ноту протеста, то будет война, - прошептала Мари. - И моя свадьба не состоится.
   Мария Павловна была уже помолвлена за веймарского курфюрста. На вкус светского общества Петербурга он был неотёсан и груб, но принцесса, кажется, влюбилась в него, так что брак обещал быть не сугубо династическим.
   - Всё-то ты думаешь о своём обожаемом Карле, - поддразнила её Екатерина. - И о самой себе. Ты такая же эгоистка, как твоя любимая Лиза.
   - Перестань! - взорвалась Мари. - Тебя, между прочим, тоже ждёт замужество. И жениха тебе начнут искать сразу после меня.
   - Я не пойду замуж, - упрямо, уже в десятый раз произнесла Като.
   - Куда ты денешься? - усмехнулась её сестра. - Тебя никто спрашивать не будет.
   - Пусть только попробуют не спросить, - сузила девушка свои зеленоватые холодные глаза. - И потом, что хорошего тебя ждёт в этом Веймаре? Это же нищая страна. И маленькая -- не с первого раза на карте найдёшь.
   - Так надо, - твёрдо и немного торжественно объявила старшая из сестёр. - Таков наш долг.
   - Ты даже не будешь королевой, - продолжала Екатерина.
   - Не всем быть королевами, - пожала плечами Мари. - А Веймар мне нравится.
   - А не боишься ли ты, - Като отошла от недописанной картины и пристально посмотрела в глаза сестре. - Что с тобой случится то же, что с Аликс? Или с Элен?
   - На всё воля Бога, - не испугалась Мари.
   - Элен, может быть, и заболела чахоткой, но я не верю, потому что она всегда была здоровая, - быстро прошептала Екатерина. - Но вот Аликс отравили. Мне фрау Лотта по секрету рассказала. Она так думает.
   - Откуда фрау Лотта знает? - недоумённо пожала плечами Мария.
   - Австрияки -- наши враги, потому что католики и вообще нас не любят, - прошептала Като. - Вот так всё получилось. Я, если честно, боюсь такого. И ты бойся.
   - С Россией никто ссориться не хочет, - проговорила уверенно Мари. - Нас все боятся.
   - Кроме Франции, - Екатерина подслушивала разговоры в гостиной их матери, и оставалась всегда в курсе происходящего. - Как они поступили с герцогом, слышала?
   - Да, - вздохнула Мари. - Я видела его портрет. Такой красавчик.
   - Красивее Карла? - поддразнила сестру Като.
   Та лишь презрительно фыркнула.
   - Вот из-за него и будет война, - проговорила Екатерина. - И знаешь, я не против.
   - Война -- это ужасно, - вздохнула Мария.
   - Война -- это великолепно, - возразила Като, и улыбнулась как-то торжествующе.
   ... Этой юной девушке ещё суждено будет сыграть свою роль в игре вокруг российского престола, и эта роль будет весьма блестящей. Но пока она побудет в статистах.
  
   Конец апреля 1804 года, Павловск.
  
   Для встречи со своим венценосным сыном Мария Фёдоровна переоделась в тёмные, траурные одежды, не напудрилась и всем видом изображала крайнюю степень печали и скорби. Благо формальный повод был -- несколько месяцев назад умерла великая княжна Елена, в замужестве принцесса Мекленбургская. Несмотря на это, Александр Первый при виде матери думал: "И вновь маскарад, и вновь театр..."
   - Ты должен подать ноту протеста и разорвать дипломатические отношения с правительством узурпатора, - твёрдо проговорила Мария Фёдоровна, глядя ему прямо в глаза -- в такие же, как у неё, небесно-голубые глаза. Они были очень похожи друг на друга -- мать и сын, вплоть до жестов.
   - Я не хочу войны, maman, - столь же твёрдо проговорил Александр. - Я едва уладил дела со Швецией. На Кавказе тоже продолжаются боевые действия. Не представляю, чем мы будем воевать, если пойдём на открытый конфликт с Буонапарте.
   - Я не говорю о том, что мы должны воевать, - продолжала императрица. - Я говорю о том, что тебе не следует уподобляться своему тестю. Мы не какой-то жалкий Баден. К тому же -- пусть даже и война. Все говорят, что нам следует быть решительнее во внешней политике. У нас есть сила; пора проявить себя.
   Александр вздохнул. Почему мать вмешивается в его политику? Что эта дама, умеющая только вытачивать камеи на токарном станке и рожать детей, возомнила? Всё равно, на свою свекровь она ничем не похожа.
   - Все страны уже высказали своё отношение к Буонапарте, - продолжала государыня. - И только мы молчим! Почему? Почему твой канцлер молчит? Впрочем, я не удивлена, зная, кто он.
   Императору стало обидно за Адама.
   - Мой канцлер проводит мою волю в жизнь, - глухо произнёс он, глядя куда-то мимо матери. - Как и все. И к тому же он мой личный друг. Даже от вас, maman, я не потерплю никаких грязных намёков в его адрес.
   - У таких, как мы, не может быть друзей. У нас есть только подданные, - откликнулась Мария Фёдоровна. - Но вернёмся к несчастному герцогу. Ты должен высказаться прямо и категорично. Осудить убийц.
   - Только войны нам не хватало... - заметил её сын.
   - Это будет война за правое дело.
   - Это будет вмешательство во внутренние дела другого государства. - возразил Александр.
   Мария промолчала. Она решила прибегнуть к последнему способу, заготовленному ею напоследок.
   - Идём, - произнесла она, глядя в глаза сыну.
   - Куда?
   - Идём, я должна тебе кое-что показать, - она провела его в свою спальню, оттуда -- в другую, отдельную комнату. Посреди неё стояла кровать под бархатным фиолетовым балдахином. Императрица быстро одернула навес и приказала сыну:
   - Смотри.
   В глубине ложа Александр увидел пожелтевшие простыни, одеяло и подушку. Постельное бельё было расшито вензелями его покойного отца. Он подошёл поближе, провёл рукой о старый, нестираный шёлк белья. Невольно вскрикнул, заметив бурые пятна крови, въевшиеся в материю оттороченной кружевом наволочки. Государь быстро отвернулся, стремительно подошёл к окну. Слёзы выступили у него на глазах. Мать нанесла ему удар ниже пояса и сейчас явно наслаждалась произведённым эффектом.
   - Зачем? - глухо спросил он, глядя на деревья парка, видневшиеся сквозь стекло. - Зачем вы... вы храните это?
   - Чтобы помнить, - проговорила его мать. И, немного помолчав, добавила:
   - Он бы на твоём месте не колебался.
   Государь, не глядя на неё, кивнул и вышел из комнаты, а потом -- и из покоев Марии Фёдоровны. "Как же я её ненавижу", - прошептал он, оставшись наедине с самим собою. - "Действительно ли она моя мать?"
  
   На следующий день он сказал Адаму:
   - Я решился. Буонапарте должен быть предупреждён.
   Князь посмотрел на него внимательно.
   - Это означает войну, Ваше Величество? - осторожно поинтересовался он.
   - Зависит от того, как он ответит, - проговорил Александр, нахмурившись. Ему казалось, что ответа от великого консула он не получит. А Чарторыйский думал, что корсиканец нынче способен на любую подлость, ведь известно же, что убийство Павла расстроило русско-французский союз и сорвало планы консула по совместному завоеванию Индии. Но Адам совсем не собирался предотвращать войну -- она входила в его планы, и он был бы рад, если ответ придёт -- и окажется настолько возмутительным, что Александру ничего не останется, как бросить вызов Франции. А там уже князь сделает всё от него зависящее, чтобы в результате этой войны Польша была восстановлена в границах до раздела. Он уже примерно представлял, что именно должен сделать.
  
   ...Когда ответ на послание императора Александра пришёл, тот, прочтя его, удалился от всех, заперся в комнате и предался гневу, который пытался не показывать на публике. В послании этого великого консула, этого корсиканского выскочки, этого злобного карлика, вознесённого на самый верх мутной волной революции, было написано, что "венценосная кровь" была пролита в самой же России, но он, государь, почему-то не озаботился тем, чтобы схватить и наказать убийц отца.
   "Теперь и он", - думал Александр, глядя на официальную бумагу. - "Когда же они прекратят меня обвинять?" Он опять вспомнил свой повторяющийся сон, тот, в котором ему показывали его же окровавленные ладони, которые невозможно отмыть. Где-то император слышал, что вещие сны чаще всего повторяются -- и этот сон, несомненно, был вещим.
   Напоминать о том, что он убил своего отца, стали почти сразу же после похорон Павла. Сначала мать, которая стала говорить о монастыре при любом удобном случае; потом объявилась какая-то "святая икона" Богородицы, на которой якобы проявилась надпись: "Мир ли Замврию, убийце государя своего?". Мать видела эту икону и, убеждая Александра отослать Палена в Курляндию, говорила: "Видишь, само небо вопиёт о том, что этого человека следует наказать". Потом -- эта окровавленная постель. Теперь и наглый правитель Франции наносит ему удар запрещённым приёмом. Подло. Исподтишка. Что ж, Буонапарте сам напросился. Александр готов за это мстить. И месть будет страшна. Если дело подойдёт к войне -- он сам, лично, поведёт свою армию. Так и будет.
   Чуть попозже Александр вызвал князя Адама. Тот появился перед ним, уже заранее зная, о чём будет разговор.
   - Ты был прав, - сказал император, глядя ему в глаза.
   Тот еле заметно кивнул, ответив мысленно: "А я всегда прав".
   - Мы будем объединяться с Англией против Франции, - продолжал его венценосный друг. - Пиши меморандум.
   Адам снова поклонился.
   - Почему ты всегда прав? - легко усмехнувшись, спросил Александр. - Может быть, ты действительно колдун?
   Князь пожал плечами. Последнее время он предпочитал молчание всему остальному. За это его здесь считали надменным и замкнутым, шептались за его спиной, но ему было всё равно. Звезда его взошла высоко и сияла ярко. Зачем ему что-то доказывать завистникам? Пусть утрутся своей завистью, не воплотившимися в жизнь амбициями, раненным самолюбием. Они все уйдут. А князь останется. Пусть и один. Как и его друг, который, несмотря на всеобщее обожание, тоже по сути -- одиночка.
   - Если ты колдун, тогда я Замврий, - проговорил государь.
   - Извините, Ваше Величество? - недоумевающе спросил Чарторыйский.
   Александр пересказал всю историю с иконой.
   - Ваше Величество, кто-то просто неудачно пытался так интриговать. Довольно подло, надо признать, - отвечал Адам. - Памятуя о том, как вашего отца любил простой люд, которому эти знамения как раз и важны, этот человек -- наверняка кто-то из монахов -- всё и подстроил.
   - Адам, - посмотрел на него Александр изменившимся, серьёзным взглядом. - А если всё это правда?
   - Вряд ли, - улыбнулся он. - Всему есть рациональное объяснение.
   - Мой отец был духовидцем, - вспомнил он, немного помолчав. - Как-то за обедом он рассказывал про то, как ему явился призрак его прадеда Петра Великого и предрёк его участь. Наверное, за духовидение его и называли сумасшедшим.
   - Нет, Ваше Величество. Скорее за то, что он не стеснялся рассказывать об этом, - проговорил Адам.
   - Кто-то говорил, что безумие, как правило, передаётся по наследству, - добавил Александр. - Я иногда опасаюсь за свой рассудок.
   - Я считаю, государь, что единственными счастливыми людьми являются сумасшедшие, - возразил Адам.
   - Но готов ли ты обменять свой разум на счастье? - испытующе спросил его Александр.
   - Не задавайте таких сложных вопросов, Ваше Величество. - усмехнулся Адам.
   - Уговорил, не буду, - произнёс его друг и повелитель. Они заговорили о другом. Но каждый из них был по-своему мистиком, и каждому из них пришлось поверить в то, во что они бы не поверили никогда.
  
   Санкт-Петербург, Каменный дворец, июнь 1804 года.
  
   ...Императрица Елизавета сидела у себя в покоях и перечитывала ответ матери. Марграфиня Баденская писала: "Тебя не смущает, что твой муж окружён поляками? Мало того, что внешнюю политику России направляет поляк и вторую семью твой супруг завёл именно с полькой, но ныне, разорвав отношения с Францией, он действует в пользу Польши". Было над чем подумать. Недавно генерал Буонапарте короновался императорской короной и прозывался теперь Наполеоном I. Родители императрицы Всероссийской, правившие небольшим княжеством на самой границе с Францией, прекрасно сознавали, что новоявленного императора не нужно провоцировать на агрессию. Если Россия намерена вступить в войну, то, прежде всего, пострадают соседние державы -- многострадальные немецкие княжества. Государыня понимала, что ей нужно что-то делать. Ей нужно снова завоевать сердце государя и высказаться против войн. Любых. Но как плохо сознавать себя бессильной! Победить Нарышкину Елизавета не могла. Похоже, Александр отдал ей своё сердце целиком, и, если бы ему предоставилась такая возможность, женился бы на этой польке.
   Елизавета Алексеевна вспомнила, как на давешнем балу в Каменном дворце она заметила, что графиня как-то бледна и выглядит не столь блестяще, как обычно. На участливый вопрос государыни Мария ответила, обмахиваясь веером: "О, Ваше Величество. Мне и вправду не очень хорошо последние несколько недель. Кажется, я беременна". Елизавета покрылась неровным, багровым румянцем, услышав последние слова, произнесённые Нарышкиной с едва уловимой интонацией превосходства. Описывая этот случай в письме к матери, императрица написала: "Она прекрасно знает, что я догадываюсь, каким именно способом она могла забеременеть!"
   Ныне она вспоминала Нарышкину, совершенную красавицу -- и понимала, что несмотря на то, что внешне смирилась с участью "соломенной вдовы", ревнует к этой женщине, которая, судя по реплике, произнесённой на давешнем балу, её ни в грош не ставит.
   Но Елизавета была готова мстить государю тем же оружием. Она попробует направить политику именно в то русло, в которое нужно ей. А ей, прежде всего, не хотелось бы, чтобы что-то сделали с её родиной.
   Поэтому она вызвала к себе князя Чарторыйского, решив поговорить с ним, убедить и при случае намекнуть, что всё былое может повториться.
   ... Тот пришёл к ней как чужой человек, держась по обыкновению холодно и отстранённо. Он смотрел мимо неё, так, как привык смотреть за эти три года, что разлучили их. Разговор шёл ни шатко и ни валко до тех пор, пока они не приступили к политике.
   - Адам, - сказала она, набравшись решимости. - Это ты подталкиваешь моего супруга к войне. Я всегда знала, что ты был за союз с Англией. И ныне ты осуществляешь свои планы. Забываешь только об одном. России это не выгодно.
   - Вы хотели сказать, маркграфству Баденскому это невыгодно? - не моргнув глазом, проговорил Адам.
   - Надеюсь, ты не будешь упрекать меня за то, что я пекусь об интересах своей Родины? - Елизавета подпустила яду в свой тихий голос.
   - Ваше Величество, теперь ваша родина -- Россия, - отвечал Чарторыйский.
   - Как и твоя, но твой план нужен только Польше, - она покраснела, как с некоторым злорадством подметил Адам, некрасиво, пятнами, словно покрылась болезненной сыпью, а не краской стыдливости и волнения, воспеваемой поэтами и художниками. "Когда-то я считал её совершенством", - подумал он, поняв, что нынче не испытывает к этой женщине ничего.
   - Почему ты отказываешь мне в том, что позволяешь себе, Адам? - продолжала она. - Ведь ты тоже лишён родины, но ныне ты в любой момент можешь туда вернуться. В отличие от меня.
   - Ваше Величество. Когда вас выдавали замуж за нынешнего государя, вы должны были себе представлять, что это означает, - продолжал он. - Наши положения сравнивать неверно.
   - Но ты же когда-то сравнивал... Помнишь? Тогда всё было лучше. Мы любили друг друга, - проговорила она, глядя на него своими русалочьими глазами, в которых мерцал отголосок прежней страсти.
   Он побледнел. Зачем она напоминает о том, что князь решил похоронить в своём сердце навсегда? О том, что он любил её и предал?
   - Всё прошло. - выдавил он из себя, стараясь не показывать своей слабости, охвативших его в минуту переживаний. - То, что я говорил когда-то -- это было давно. И неправда.
   - Неужели? - проговорила она, подходя к нему и кладя руку ему на плечо. Тот осторожно снял её ладонь. - Пойми. Я тоже, в общем-то, заложница. Меня выдали замуж в 13 лет. Я не знала, что попаду в такое... - последние слова она сказала шёпотом. - В "змеиное гнездо".
   - Мир жесток, Ваше Величество. Я это понял уже давно, - продолжал он.
   - И ты сам ожесточился, - продолжала она. - Подумай обо мне. О моей семье. О том, что будет, если Россия вступит в эту войну. Я думала, Александр вознаградит свою страну хотя бы пятью годами мира. Но ты толкаешь его...
   - Луиза, - он перешёл на немецкий и на "ты", называя её тем именем, которое она предпочитала слышать несколько лет назад. - Одна из причин того, что муж тебя не любит, - в том, что ты никогда не трудилась его понять. Я не могу его ни на что толкать.
   - Только вот не притворяйся слабым, - откликнулась она. - И верноподданного из тебя тоже не получается.
   - Что ты от меня хочешь? - спросил он прямо.
   - Ты ныне канцлер. Отговори его от вступления в союз с Англией. - прошептала она, вновь пытаясь обнять его.
   Он встретил её тонкие руки у своей талии, чувствуя, что если государыня хоть раз позволит себе прикоснуться к его телу, он не ручается за себя.
   - Нет, Ваше Величество. - он улыбнулся надменно и медленно, и Елизавете впервые в жизни захотелось ударить его. Только безотчётный страх перед ним заставлял её сдерживаться.
   - Ты... ты всё подстроил с самого начала, - зашептала она бешено. Адам спокойно наблюдал за ней. Когда она злилась -- а он впервые видел Элизу в гневе -- то вся её хвалёная красота куда-то испарялась. Он подумал -- каждому типу внешности соответствует определённое чувство, подчеркивающее все его достоинства. Елизавете шли кроткость и стыдливость. Ярость делала её лицо странно-жалким, каким-то плаксивым и совсем не привлекательным.
   - Я не была тебе нужна. Ты просто мною воспользовался в своих целях. В целях твоей Польши, - продолжала она. - Никому не нужной Польши.
   Тут она резко замолчала, увидев его глаза, ставшие странными, огненными, нечеловеческими. В них она увидела своё отражение. Почему-то перевёрнутое. Невольно отшатнулась от него, испытывая необъяснимый ужас.
   - Государыня, - спокойно произнёс князь, любезно откланявшись. - Если вы так хотите врагов -- кто же смеет вам отказать?
   - Иди, - прошептала она.
   Он снова поклонился -- и вышел. "Жалкая личность", - думал он. - "Интересно, как быстро пламенная страсть может переродиться в не менее пламенную ненависть. Но она не умеет ни по-настоящему любить, ни по-настоящему ненавидеть. В том-то и суть".
  
   Вечером того же дня Елизавета Алексеевна прошла в покои к мужу. Тот спокойно сидел на канапе и что-то читал, поднося книгу слишком близко к глазам. Увидев жену, он закрыл книгу и отложил её. Она мельком взглянула на обложку -- что-то на латыни.
   - Давно не виделись, здравствуй, - проговорил он, оглядывая её и спрашивая себя в очередной раз -- вроде бы всё при жене, и красота, и стать, и умение держать себя, но почему же его к ней совсем не влечёт? - Что привело меня к тебе?
   - Отстрани Чарторыйского, - произнесла она вместо ответа, глядя куда-то вдаль.
   - Хм, чем он тебе не угодил? - государь посмотрел на неё прищуренными глазами. Елизавета как встала у порога, так дальше и не проходила, он своего места не покидал, и поэтому, по причине его близорукости, жена ныне представлялась ему каким-то расплывчатым розово-голубым пятном. Александр переживал из-за этого своего физического недостатка, но иногда он находил его удобным -- не надо всматриваться в лица не самых приятных ему людей.
   - Это что-то личное? - добавил он.
   - Он поляк и патриот своей страны. Почему он должен руководить русским министерством? - она не ответила на его вопрос, решив проигнорировать все колкости в её адрес, ежели они будут. - Это он подсказывает тебе вступить в войну с Францией.
   - Так-так. Вы заинтересовались политикой, Ваше Величество? - усмешливо спросил Александр. - С каких это пор? И можно ли поинтересоваться -- чем же вам не угодила война с Францией?
   Елизавета приблизилась к нему.
   - Ты знаешь, какая у Бонапарта армия? - спросила она.
   - Я прекрасно знаю, какая армия у нас, - усмехнулся Александр. - Этого мне достаточно. К тому же, я не такой дурак, чтобы противостоять ему один на один. А ещё я догадываюсь, почему ты так заинтересовалась политикой. Боишься за Баденское маркграфство? Да?
   - Не только, - ответила она. - За Россию тоже.
   - Позволь мне самому позаботиться о России. И с помощью тех, кого считаю наиболее подходящими для этого, - повысил он голос.
   - И с этой польской дрянью? - прошептала она.
   - А ты жестока. Ты же когда-то любила Адама? - деланно удивившись, пожал плечами Александр.
   - Я про твою... про графиню Нарышкину.
   - О Боже, не знал, что моя кроткая и духовно богатая супруга способна на такое низменное чувство, как ревность, - не растерялся государь.
   - Алекс, - она вздохнула, усаживаясь рядом с ним. - Мне всё это уже надоело. Скоро даже на улицах начнут шептаться...
   - Чего же ты хочешь от меня? - второй раз за сегодня Елизавета слышала этот вопрос.
   - Я хочу детей. Хочу нормальной жизни. Нормального брака. А не этого... - проговорила она тихо, глядя на ковёр под ногами. - Ты представляешь, что она мне сказала тогда, третьего дня, на балу: "Я нехорошо себя чувствую. Я, кажется, беременна"? Каково?
   - Ну и что? - равнодушно проговорил Александр. - Что такого страшного она сказала, не понимаю?
   - Думаешь, я не знаю, от кого этот её ребёнок? - жена посмотрела на императора отчаянно.
   - Здесь написано, - он взял в руки книгу, чтение которой прервал своим уходом. - "Отцовство всегда предположительно".
   - Что это за книга? - спросила Елизавета рассеянно.
   - "Римское право", - проговорил он. - Так что ни один мужчина не может быть полностью уверен, что дети, которых он принимает за своих, - его по крови.
   Он с умыслом посмотрел на неё.
   - Теперь и ты, - прошептала императрица, понурив голову. - Ты как твоя мать. Мышки уже четыре года нет...
   - Может, и к лучшему, - вскользь произнёс Александр. - Если разговоры пошли уже тогда -- то представь, что было бы сейчас? Ладно, не сейчас, а лет через 10-15, когда она уже бы вошла в возраст?
   - У нас должны быть ещё дети, - продолжала Елизавета, не обращая внимания ни на что.
   - Дети должны рождаться в любви. - возразил Александр.
   - Но я тебя люблю, - пролепетала она, видя, что муж загоняет её в угол. - И знаю, что я недостойна любви...
   - Я давно дал тебе свободу любить того, кого ты хочешь, - проговорил государь холодным голосом. - Мне до сей поры казалось, что это взаимно. И, знаешь, я не виноват, что у тебя с Адамом всё так вышло...
   - Причём тут это?! - вскричала она. - Я о том, что нам нужны дети. Наши общие дети. Что мы должны продолжить нашу линию династии.
   - Никто никому ничего не должен, - произнёс он отстранённо. - А если тебе так хочется занять себя воспитанием подрастающего поколения -- я не неволю тебя в выборе тех, от кого ты можешь родить здоровых детей. Кто бы ни был отец твоего ребёнка -- я запишу на себя.
   Она встала и, не попрощавшись и не сказав ни слова, вышла из комнаты. Александр вздохнул и продолжил чтение книги. Ему было совсем не жаль жены. Он не любил людей, совмещающих в себе пассивность и затаённую агрессию. И он знал, что жена ведёт активную переписку с кровными родственниками, сообщая в письмах все подробности своей жизни и жизни Двора, и это ему совсем не нравилось. Елизавета мелочна и пуста -- поэтому он и не с ней, а с Мари. К которой он и отправился через некоторое время -- провести пару часиков наедине и узнать, оправдались ли её подозрения по поводу беременности.
  

ГЛАВА 9

  
   Санкт-Петербург, Каменный остров, август 1804 г.
  
   Окна были отворены настежь из-за душной петербургской жары. Князь Адам Чарторыйский, облокотившись о просторный подоконник в библиотеке, увешанной картами и уставленной бесчисленными стеллажами, рассказывал свой план по перекройке этого мира своей единственной и весьма благодарной слушательнице -- племяннице Анжелике.
   Княжна полулежала-полусидела на кушетке, следя за своим родственником глазами. А он рассказывал:
   - Я сделаю эту страну великой. Видит Бог, они все мне будут ещё в ноги кланяться... Боготворить меня будут.
   - А как же Польша? - спросила его племянница.
   - Я никогда не забываю о ней, - проговорил Адам. - Но сначала я зароню ему в голову идею об освобождении сербов и прочих славян из-под власти турок. Расскажу о том, что все, в чьих жилах течёт славянская кровь, должны быть свободны и едины.
   - Прежде всего поляки? - уточнила Анеля.
   - Прежде всего мы, - вторил он ей, а потом перешёл на другую тему:
   - Понимаешь, Анж, - ныне Бонапарт метит в единоличные тираны. Его цель -- Италия. Я так чувствую, что в этом случае он добьётся своего. Что будет дальше -- знает только этот безумец. Ну и Господь, - он покосился на висящее в углу распятие. - А противостоять Бонапарту может только Россия. Для этого ей нужно поддерживать все державы, которые жаждут независимости. Прежде всего итальянские. Даже если они захотят освободиться от власти Австрии.
   - Это почему же? - Анж нахмурилась.
   - Чтобы Бонапарт тоже понял, что вторгаться в них нечего.
   - Но где же у них будет столько армии? - спросила княжна.
   Чарторыйский улыбнулся.
   - Ты умница. Жаль, что ты не мужчина, а то бы взял тебя к себе в помощники, - бросил он. - Ну а ты как думаешь? У кого сейчас база на Корфу?
   - А он согласится? - скептически спросила Анжелика.
   - Быть освободителем и героем -- лестно, - усмехнулся Чарторыйский. - Лестно всем, а особенно государям. У него теперь выхода практически не остаётся. Останется две силы. Как в сказках. Любовь и смерть, добро и зло...
   - Но выбрать нам дано одно, - проговорила Анжелика. - И -- можно я спрошу? - почему вы отказываетесь от короны Польши?
   - Чтобы завоевать многое, нужно поступиться малым, - вздохнул он.
   - Корона Пястов -- это малое? - сощурила девушка свои драгоценные глаза.
   - "Пястов"... - повторил Адам немного насмешливо, заметив, что за окном наконец-то сходятся тучи. - Ты знаешь, кто были эти Пясты? Простые пастухи, ставшие королями тогда, когда все сарматы вымерли. Кому только наша корона не доставалась. Как-то на одном из Сеймов в Люблине депутаты отчаялись гадать, кто же будет следующем крулем, договорились, что наденут корону на первого, кто въедет в город. Первым оказался некий жид Шлёмка...
   - Это понятно, - произнесла панна Войцеховская. - Но согласится ли шляхество и магнатство на русского царя?
   - Нами столько лет властвовали иноземцы, что Сейму будет не впервой голосовать за иностранца. К тому же, мы немного обработаем им мозги... - никому другому Адам бы не поверил своих тайн. Но Анеля была своя. И не просто своя -- понимающая и даже поддерживающая. Он снова взглянул на девушку -- её отчаянная красота поражала даже его, что же говорить о других? Неужели она пойдёт замуж за какого-нибудь дурака? Почему-то при мысли о том, что племянница может стать чьей-то невестой, Чарторыйский испытывал бессильную злобу, вперемешку со странной в его обстоятельствах ревностью. Он желал, чтобы они всегда были вместе. И разговаривали друг с другом вот так -- откровенно и просто.
   - Это не просто иностранец. Войска его бабки разрушили Варшаву, - прошептала княжна Войцеховская.
   - Родственники друг за друга не отвечают.
   - Бабушка говорила, что отвечают, - произнесла Анж.
   Прежде чем он успел что-то ответить, в открытое настежь окно влетел огненный шар. Оба застыли как вкопанные. Шар медленно пересёк комнату, чуть прижёг угол висящей на стене гравюры с видами Флоренции, затем вылетел через форточку другого окна. Но они всё ещё не могли пошевелиться.
   - Интересно, что это было? - спросил заметно побледневший Чарторыйский, придя в себя.
   - Шаровая молния, - спокойно ответила ему племянница. - Если бы кто-нибудь из нас сделал хоть малейшее движение -- она бы сожгла тебя или меня дотла. Такое явление случается редко.
   Адам подошёл к стене, осмотрел пострадавшую гравюру, снял её.
   - Огонь, - проговорил он. - Огонь сжигает всё, превращает в пепел.
   - Но его тушит вода. И он уходит под землю, - продолжила Анжелика.
   Он посмотрел на неё и ничего не сказал. Адам знал лишь одно -- Ignis Divinae, Божественное Пламя, горит перед ним в глазах Анжелики. И если все отступятся от него -- она поддержит.
   ...Так и оказалось.
  
   Санкт-Петербург, Мраморный дворец, сентябрь 1804 г.
  
   Поздний холодный и слякотный вечер стоял над Невой. Император Александр стоял, скрестив руки на груди, у плотно зашторенного пурпурной бархатной портьерой окна и с некой брезгливой жалостью рассматривал младшего брата, вновь благословляя свою близорукость, не позволяющую точно и в деталях разглядеть его пьяное, раскрасневшееся конопатое лицо. Ближе он не подходил и на призывы Константина "не ломаться, а выпить с ним" отвечал категоричным отказом.
   Брат пил уже три дня. Но один -- и это было для него необычно; чаще всего загулы цесаревич устраивал в компании, и они непременно сопровождались поездкой "к девкам", разгромом убранства Мраморного дворца, музыкой, карточной игрой и безудержным обжорством. Потом нынешний наследник престола приходил в себя и отправлялся на плац, где лично, со всей строгостью взыскательного начальника надзирал за муштрой доверенных ему гвардейцев. Как строевой командир, Константин Павлович был очень неплох. Но всё остальное...
   - Она уехала, - проговорил Александр. Речь шла о жене Константина, многострадальной Анне Фёдоровне. Та не получила развода, но ей было разрешено отбыть к родителям.
   - Что, теперь я свободен? - усмехнулся цесаревич, закуривая сигару. Он прекрасно знал, что Александр не выносит запаха курева, особенно крепких и вонючих сортов табака, которые его брат как раз и предпочитал. - Словно птица в небеса-ах... Небось, завидуешь мне, Саша? - он подмигнул. - Спасибо тебе, конечно, что ты так устроил, но я рассчитывал на развод.
   - Ты что же, собираешься жениться на ком-то ещё? - Александр полуобернулся, подошёл к зеркалу, увидел своё лицо -- и лицо брата, развалившегося на кушетке. Константин выглядел совсем расхлябанно -- сидел в одной рубашке и жилете, задрал ноги выше головы, чистое свинство. Впрочем, государь и ожидал увидеть нечто подобное.
   - Мне-то зачем? Мне достаточно было одной жирной мегеры, от общества которой я, наконец, избавлен.
   Александр помрачнел. Анна не виновата была в том, что ей достался такой вот муженёк. Она была пухленькой, это да, но не жирной. Впрочем, зная вкусы Константина, для которого величественная богиня Мари Нарышкина -- не более чем "разъевшаяся баба", император был не удивлён, что милая Julie (так её называли в семье, словно забыв о том, что она была крещена в православие под совсем иным именем) никогда не привлекала брата ни как женщина, ни как личность.
   - Тогда почему ты желаешь развода? - холодно проговорил государь.
   - Я же говорил тебе: свобода! Сво-бо-да, слышишь! - повторил Константин громко и по слогам, словно внезапно вспомнив о глуховатости своего брата. Это весьма разозлило Александра. Он ненавидел, когда кто-то намекает на его физический недостаток, мешавший ему в жизни. После одних маневров, случившихся лет 10 тому назад, государь, вставший тогда слишком близко к артиллерийскому орудию, перестал слышать левым ухом; думали, это пройдёт -- не прошло, похоже, барабанная перепонка разорвалась. Недостаток цесаревич стремился скрывать и даже стыдился его, как и близорукости, помешавшей ему научиться метко стрелять -- даже девчонка Като, сестра его младшая, попадала в цель чаще его. Придворные из тех, что поумнее, и члены его семьи давно уже поняли, что ему неприятно, когда на его глухоту обращают внимание. Он ненавидел, когда кто-либо из его приближённых начинал в разговоре с ним кричать, думая, что он его плохо слышит. Вот и сейчас Константин, напомнив ему о тяготившем его физическом недостатке, вызвал неприятное чувство. Александр досадливо поморщился.
   - У тебя и так вся жизнь -- сплошная свобода, - процедил сквозь зубы государь. - Ты хоть знаешь, чего мне стоило выгородить тебя тогда, в марте? А ты даже не удосужился удалить от себя этих подонков.
   - Эй, Саша, полегче, - угрожающе проговорил Константин. - Они не подонки, а мои друзья. Я тоже могу много чего сказать о твоих.
   - Мои друзья не выкрадывают чужих жён и не насилуют их, - произнёс Александр, приблизившись к кушетке и вглядываясь в серые, заплывшие глаза брата.
   - Да... У тебя они все -- аристократы, белая кость, голубая кровь, ангелы и святые... Особенно этот поляк -- тебя послушаешь, так это какой-то святой Адам Праведник. Ах, нет -- Адам до грехопадения. В Эдеме. Под ручку с Евой. Думаю, ты знаешь, кто сия Ева? - и Константин невпопад расхохотался.
   - Хватит! - повысил голос государь.
   - Тебе тоже хватит попрекать меня этой дохлой бабой, - проговорил Константин. - Сама дура, сама виновата. А с Бауром она спала ещё до того происшествия...
   - Ну ты и свинья, - с отвращением проговорил государь, признавая, что да, в брате, белокуром, курносом и плотном, было нечто от молочного поросёнка.
   - А ты у нас ангелочек невинный, - Константин отхлебнул остатки вина прямо из горла. - Впрочем, у нас с тобой отличное распределение ролей. Ты красавец, я чудовище. Ты ангел, я свинья. Ты в мать, я в отца. Ты добродетель, я порок. Так можно перечислять до бесконечности...
   - Тебе самому не противно так прожигать свою жизнь? - нахмурился Александр. - Признаюсь, Костя, иногда я думаю -- нас же с тобой бабушка воспитывала одинаково. Как так вышло, что мы такие разные?
   - Хочешь правду? - цесаревич, казалось, пришёл в себя, посмотрел на брата серьёзно, совершенно другим, уже не мутным и не пьяным взглядом. - Нас совсем не одинаково воспитывали. Тебя любили по-настоящему, а ко мне относились, как к твоей бледной и жалкой тени, пародии на тебя. Причём, что интересно, и бабушка, и отец. А maman, похоже, вообще до сих пор не понимает, как у неё мог получиться такой сын, как я. Когда мы начали учиться, все по умолчанию начали считать тебя умницей и красавцем, а меня уродом и дураком. Ну да, рожей я не получился, это правда... Но с лица воды не пить, так ведь? Я, хоть и маленьким был, видел, что на меня все -- и бабка, и те, с кем она тогда спала, и учителя - смотрели с какой-то жалостливой усмешкой, словно я дурачок и выродок. Зато ты...
   Александр молча слушал брата. В словах Константина скользила смертельная, застарелая обида. Государь понимал, что он во многом прав. Бабушка не слишком любила своего второго внука, лицом похожего на нежеланного и ненавистного сына и ничем на своего красивого и обаятельного старшего брата, "сущего прельстителя". Конечно, хитрая Екатерина никогда бы не признала этого вслух, но эта нелюбовь прорывалась в снисходительном, немного высокомерном отношении к маленькому Константину, который был обречён во всём быть вторым: ему не очень легко давались науки, в детстве цеплял к себе все заразные болезни, не мог терпеть и малейшей боли, да и вообще легко терял терпение и выходил из себя, когда у него чего-то не получалось.
   Константин, тем временем, кликнул слугу, приказал нести "что покрепче" и, налив водки себе и Александру, который и теперь не притронулся к хмельному напитку, и продолжал, глядя куда-то вдаль:
   - Взрослые думают, что дети ничего не понимают. А я всё понимал, всё-всё. Что ты всегда будешь лучшим, первым, старшим, что все тебя будут любить, а меня в лучшем случае жалеть. Лет в одиннадцать я решил -- ну и чёрт со всеми вами, не любите, даже ненавидьте, только не смотрите на меня как на слабоумного калеку. Вот откуда всё, Саша, вот оттуда-то...
   Александр пододвинулся к брату и положил свою руку ему на плечо. Внезапный приступ сентиментальности охватил его; на глазах даже слёзы выступили. Он вспомнил, как они мальчишками, в присутствии Лагарпа, поклялись, что всегда будут верными друг другу, что он, как Старший, будет всегда поддерживать и защищать Константина. "Люби брата", - говорил мудрый швейцарец, и государь старался исполнять эту заповедь учителя, хоть последнее время это было непросто.
   - Сначала я решил стать посмешищем, шутом. Потом -- чудовищем, - говорил тем временем цесаревич. - Да так в этой роли и застрял, похоже.
   - Постарайся из неё выйти. Помни -- ты наследуешь от меня, - проговорил император и вдруг, вопреки своему обыкновению проявляя откровенность, добавил:
   - Я сомневаюсь, что у меня ещё будут законные наследники. Но у меня есть ты.
   - Поздно, Саша, - вздохнул Константин, зажигая вторую сигару. - Если, не дай Бог... - он суеверно сплюнул трижды через левое плечо и постучал костяшками пальцев по краю стола, потом перекрестился. - Если я наследую от тебя -- то со мной случится то же, что и с отцом, - и он, усмехнувшись, провёл ребром ладони по шее. - Мне даже пяти лет не дадут. Я уже сделал свою репутацию.
   - Адам сегодня говорил -- ты можешь стать польским королём. И я согласен с князем. Чарторыйские, конечно, задумывают протолкнуть в Сейме идею монархической унии, чтобы я одновременно стал их правителем, вроде как курфюрст Саксонский в прошлом веке. Но я так думаю -- это слишком. А ты вполне бы мог сесть на их трон..., - проговорил Александр.
   - Из которого наша бабка сделала нужник?! - расхохотался Константин. - Только править поляками мне и не хватало. Для полного счастья. Шляхта расправится со мной ещё быстрее, чем петербургские гвардейцы. Твой Адам обо мне слишком хорошего мнения. А вообще, - сказал он уже серьёзнее. - Слышал я, что он замышляет. Если хочешь моего мнения -- не нравится мне всё это.
   - Почему же? - спросил Александр.
   - Союзники предадут нас. Я же воевал тогда, в Итальянскую кампанию, я помню, - вздохнул Константин.
   - Я верю Новосильцеву. Он должен всё уладить с Питтом, - уверенно проговорил его брат. - Англичанам выгодна эта война. Австрийцам деваться некуда. Как и пруссакам. В конце концов, мы действительно великая держава. И если я облагодетельствую Европу... - он запнулся, чуть не добавив: "...то отмою свои руки от отцовской крови".
   - Не знаю-не знаю, - возразил его брат. - Когда англичане пришлют свои войска, то тогда поверю. А ещё Адам предлагает практически в открытую воевать с Австрией. Десант в Италии высадить, якобы против Бонапарта, но мы-то знаем...
   - Что знаем?
   - Он так Польшу хочет собрать. Причём, заметь, пусть он и разглагольствует о династической унии -- это, кстати, ему выгодно, ведь он ничего не теряет, оставаясь просто "советником", не королём -- но действует не в наших интересах, - ответил цесаревич. - Он опасный человек, этот Чарторыйский.
   - Во-первых, он понимает, что Польшу не соберёшь за несколько месяцев. И готов ждать, - произнёс Александр, налив себе воды из графина. - Во-вторых, он многими своими действиями доказал свою преданность нам. Я не вижу ничего страшного в том, что нам будет подвассально мощное государство, верное нам.
   - Не знаю, Саша..., - проговорил Константин. - Есть у меня нехорошее чувство. Что нас предадут. Подставят. И вот этот твой друг выйдет сухим из воды.
   - Костя. Адам пойдёт за меня в огонь и в воду, - заверил его венценосный брат. - К тому же, я ему пообещал... даже поклялся. Не в моих правилах нарушать свои обещания. Хотя я знаю, что в том и состоит политика, - и усмешка тронула его уста.
   - Смотри, - произнёс цесаревич. - Но, что бы ни случилось, ты всегда знаешь, что я с тобой. Что я тебя никогда не предам. Что я люблю тебя.
   Александр кивнул и проговорил:
   - И я тоже.
   Они обнялись крепко. Почему-то государь чувствовал какую-то необъяснимую вину перед братом, который с незапамятных времён принял безоговорочное превосходство Александра над собой. И в то же время он доверял Константину. Он знал, что тот не предаст, не будет организовывать своей "партии", в отличие от матери, для того, чтобы оспаривать его авторитет и попытаться забрать власть раньше срока. Да, многие поступки брата заставляли государя удивляться -- что же у него в голове? Он вспомнил, как их учитель однажды спросил: если им доведётся править, то какого из русских государей они возьмут за образец? Александр тогда однозначно проговорил, что будет следовать примеру своей великой бабушки. Константин же выбрал себе в кумиры другого великого государя -- Петра Первого, известного, кроме преобразований, своими причудами и выходками, деспотичностью и вспыльчивостью. Отец, кажется, тоже преклонялся перед гением Петра и одновременно, что было вполне в духе его противоречивой и мятущейся натуры -- перед гением Фридриха Великого. Однако, взойдя на престол, Павел понял, что применительно к России хороши методы именно его великого предка, и начал их осуществлять. Но что было хорошо для полудикой, азиатской страны, какой была Империя в самом начале прошлого века, уже не подходило для девятнадцатого столетия. Поймёт ли это Константин, когда придёт его черёд взойти на трон -- на польский ли, на русский ли? Неизвестно. Как неизвестно ли, удастся ли графу Новосильцеву договориться с английским премьер-министром, получится ли сформировать мощную коалицию для борьбы с корсиканским узурпатором, и успешна ли будет война с Францией, на которую император твёрдо решился.
   - Брат, - проговорил Александр, перед тем, как собрался уходить. - Что бы ты ни совершил, как бы ты ни оступился -- я тебе всё прощаю. Постарайся, чтобы впредь этого не повторилось. Ты знаешь, о чём я.
   - Ты прямо как Христос с Марией Магдалиной. "Ступай и больше не греши", - усмехнулся цесаревич.
   - Не кощунствуй, - оборвал его брат.
   - А в моих словах совсем немного кощунства. Ты же помазанник Божий.
   - Удивительно. Как можно быть одновременно Божьим помазанником и великим грешником, - проговорил задумчиво император. - Но, если это допустимо, то можно заключать, что зло -- тоже творение Господа...
   - Саша! Избавь меня от философствований, - воскликнул Константин. - Ты же знаешь, я в этом ни черта не понимаю. Я ж не Чарторыйский. И даже не Строганов.
   - За это я тебя люблю, - сказал Александр перед тем, как попрощаться с братом.
   ...Константин будет верен ему до конца. Несмотря на свои выходки, на свой нрав, он останется с ним, никогда не претендуя на нечто большее, чем на роль "тени" и простого приближённого своего венценосного брата.
  

ГЛАВА 10

   Санкт-Петербург, декабрь 1804 г.
  
   - Двадцать шесть... - Ганс фон Ливен подбежал к подсвечнику, поставил упавшую свечу, зажёг её. - Как у тебя получается попадать прямо в пламя?
   - С другим пистолетом у меня бы не получилось, - Кристоф отложил красивое оружие с резной ручкой, на которой был выгравирован причудливый герб, изображающим льва и единорога. - Всё же англичане неплохое оружие делают.
   - Да, я тоже взял себе "Ланкастера". Давай, я тебя заменю? Или хочешь добрать до тридцатки?
   Кристоф усмехнулся.
   - Bruderchen, - проговорил он. - Ты ещё не забыл мои привычки. Естественно, я хочу округлить. Мог бы не спрашивать.
   Ганс понимающе улыбнулся, внимательно глядя, как его брат снова перезаряжает пистолет, вколачивает заряд в дуло, - и всё за считанные мгновения, а потом, прищурив глаза, метит прямо в неверный, колеблющийся огонёк свечи, и свечка гаснет от выстрела.
   ...Разница между Кристофом и Иоганном составляла ровно год. Они были похожи между собой, только Ганс выглядел более крепким и вёл себя в свете ещё более скромно, чем его братья. Благодаря связям матери и Кристофа младший из Ливенов мог бы сделать великолепную карьеру. Но не сделал. Получив в 24 года чин полковника, он был назначен адъютантом к великому князю Александру. За несколько месяцев службы Иоганн успел поссориться с цесаревичем Константином, что, зная цесаревичев нрав и унаследованное по материнской линии упрямство, присущее молодому офицеру, не мудрено. От греха подальше Кристоф назначил брата, повышенного до генерал-майора, шефом одного из пехотных полков и отправил в Астраханский гарнизон. Но Иоганн там долго не просидел, и, получив от брата расплывчатое назначение "состоять по армии", препоручил командование гарнизоном другому офицеру и выехал за границу. Оттуда в Англию. О том, чем он там занимался, знал только его брат. И то - в общих чертах.
   ...- На, - сделав ещё четыре выстрела, граф протянул Иоганну пистолет. - Твоя очередь.
   - Ладно. Я уже вдоволь настрелялся из такого. Вот это видел?
   Он достал ящик из морёного дуба, открыл и отошёл, явно наслаждаясь произведённым эффектом. Кристоф, увидев на вишнёвом стволе ружья золотое клеймо John Rigby & Co, улыбнулся так, как улыбался крайне редко. Его глаза загорелись, как у мальчишки.
   - Боже, Ганс... - прошептал он.
   - Ага. Дарю. Одна из последних. У Ригби были проблемы, думали, он ирландцев снабжает.
   - Не снабжает? - пристально посмотрел на него Кристоф.
   Его брат только плечами пожал.
   - Я не знаю, - признался он. - Но ирландцы там поутихли.
   - А оружие этот папист делает на славу, - проговорил Ливен. - Я слышал, он был лучшим стрелком дублинского гренадёрского полка. Всегда говорил -- хочешь сделать что-то хорошо, сделай это сам.
   - Давай на старости лет подадимся в оружейники, - усмехнулся Гансхен. - Представляешь ружья системы Ливенов?
   - Не в этой стране, - кратко отвечал старший граф, вынув оружие из ящика и нежно погладив его по стволу, словно то было не ружьё, а ножка горячо любимой женщины.
   - Как здесь дела? Войны не намечается? - Ганс уселся в кресло и лениво смотрел, как брат рассматривая оружие, явно наслаждаясь красотой и совершенством работы.
   - Есть один безумный поляк. Он нынче канцлер, - проговорил Кристоф совершенно спокойно. - Предлагает рассориться с Пруссией, отнять всю Италию у Австрии, идти войной на Берлин, занять Ганновер и отдать его только в обмен на его драгоценные польские земли.
   - Это не тот самый? - Иоганн припомнил Чарторыйского.
   - Тот самый, - подтвердил его старший брат. - Здесь его не любят, но он в монаршьей милости.
   - Власть над властью?
   - Вроде того, - проговорил Ливен-второй. - Втянет он в войну нас, так и увязнем в Европе за исполнение заветных мечт Чарторыйского.
   - А мы не готовы?
   Кристоф снова пожал плечами.
   - С таким дерьмом вместо мушкетов и штуцеров я вообще поражаюсь, как мы сделали две кампании. Только со штыками, как завещал покойный Суворов, - отвечал он. - Нам надо либо англичан тормошить, чтобы снабдили нас чем-то получше того, что имеется, либо держаться подальше. Потому что от Бонапарта штыком отмахаться можно только в горной местности.
   - А что с штуцерами?
   - Ничего весёлого. Ими совсем редко пользуются. А нужно больше. Я бы на месте Вязьмитинова приказал бы выдавать каждому унтеру по винтовке. Уже писал ему об этом. Но нет. Якобы слишком долго заряжаются, - Кристоф вздохнул.
   - Англичане не слишком хотят войны и союза с Россией, - проговорил Ливен-младший. - Им это невыгодно. А они всё совершают, руководствуясь только выгодой.
   - Все так,- Кристоф сложил оружие обратно в ящик, закрыл его. - Послезавтра мы с Пьером выезжаем на охоту. Поедешь с нами?
   - Когда же я отказывался? - усмехнулся Гансхен.
   - Тогда договорились. Потом, у Волконских обед...
   - Нет, от этого уволь, - с неким ужасом в голосе проговорил младший из графов.
   - Да они хорошие. И много народу за стол не зовут, - подбодрил его Кристоф. - Это лучше, чем может предложить тебе Mutti.
   - Представляю, кого соберёт матушка, - усмехнулся Гансхен.
   - Приличных фройляйн из хороших семей, - в тон ему проговорил Ливен-старший.
   Они рассмеялись. Иоганну было двадцать девять лет, жениться он не хотел и не собирался, и это вызывало определённые тревоги у его матушки фрау Шарлотты. Как и его старшие братья, он любил "кого попроще", а чопорные лютеранские девицы из почтенных семейств вызывали в его душе всё, что угодно, кроме влюблённости и желания связать с ними свою жизнь. Старшая графиня этого не понимала и практически в каждом письме наставляла младшего -- и, надо сказать, любимого сына на путь истинный, напоминая ему о его возрасте и чине и расписывая добродетели и приданое той или иной курляндской баронессы. Иоганн же с ужасом думал, что придётся в конце концов сочетаться с браком с некоей Пилар фон Пилау или Клюге фон Клюгенау и решил откладывать этот момент как можно дольше.
   - Знаешь. Пока есть возможность не жениться -- не женись, - туманно произнёс Кристоф, после того, как они уже отсмеялись. - Так проще.
   - Ты несчастен в браке? - спросил Гансхен.
   - Я? - граф пожал плечами. - Вообще, жена у меня хорошая. Дочка -- ангел. Но всё это как-то... В общем, сложно. Я не знаю, как сказать. А что ты хочешь делать сейчас?
   - Дай мне какую-нибудь бригаду, - попросил его брат. - Хоть какую. Хоть гарнизонную. В этом деле я всё-таки не очень...
   - У тебя же получилось. Я видел твои донесения, - Кристоф бросил взгляд на ящик с ружьём. - Весьма неплохо, надо сказать. И, главное, вернулся целым и невредимым. - он чуть было не добавил "в отличие от меня в Девяносто пятом". Но о том, что он делал в Лондоне в последний год правления государыни Екатерины, и в чьих целях действовал, Кристоф поклялся молчать. До самой своей смерти.
   - Не моё, - кратко отвечал на это Гансхен.
   - Брат, тебе же не пришлось никого...
   - Сейчас не пришлось, а когда-нибудь придётся, - упрямо проговорил Иоганн, глядя куда-то вдаль. Потом вынул трубку, кисет, спички, закурил. Кристоф последовал его примеру.
   - Я всего лишь полевой командир, - продолжал его брат после минуты молчания, словно вспомнив о чём-то. - Я не настолько умён, чтобы быть штабистом, и не настолько ловок и бесчестен, чтобы быть разведчиком. Всё, что я умею, - это устраивать учения. Может быть, сражаться. Но я не пробовал, не знаю.
   - Если всё пойдёт так, как идёт, то в следующем году ты попробуешь. А я повторю, - проговорил Ливен-второй.
   - Тебе же по чину не полагается.
   - А я попрошу себе дивизию, - усмехнулся Кристоф. - Я тоже полевой командир.
   - У тебя жена и ребёнок, - напомнил Иоганн.
   - И что? Дотти из военной семьи, не из каких-то Фитингофов. Она поймёт.
   - Она знает? - внезапно спросил Ливен-третий.
   - Что знает?
   - О твоём боевом прошлом.
   - Не думаю, что ей интересно, - холодно проговорил Кристоф, подумав: "Я понятия не имею, что она сделает, когда узнает, что я служил не просто пехотным офицером. Что я был профессиональным убийцей. И что я с удовольствием бы променял весь этот свет, всю эту роскошь, всю эту толпу льстецов, ищущих моего покровительства и новых назначений, все эти чины, ордена, полученные совсем не на полях сражений, на своё прошлое "вольного стрелка"-одиночки".
   - Не хочешь говорить -- не говори, - произнёс Иоганн. - А, может быть, знаешь, что такое сделалось с Карлом, что он заперся в Зентене и ныне только и пишет, что о Сведенборге и Евангелии и больше ни слова ни о чём?
   - Не знаю, - Кристоф смотрел на дым, поднимающийся из его трубки. - Наверное, с ума сошёл.
   - От него стоило ожидать, - помрачнел его брат. - Я догадывался, что рано или поздно он этим кончит.
   Кристоф снова задумался. Он понимал, почему Карл решил так радикально покончить с собственным прошлым. Девяносто четвёртый год. Сожжённый Люблин, разорённая Варшава. Да, подполковник Тульских мушкетёров барон Ливен-первый выполнял приказы Суворова. Который, в свою очередь, выполнял приказы императрицы Екатерины. Можно твердить всем, что так было надо. Но стоит ли? Их готовили в честные воины. Не в убийцы. Оказалось, что век требует именно убийц. Эпоха рыцарства давным-давно кончилась. Да и были они, эти рыцари, на самом деле? Может, сказка одна?
   - Он говорил, что с поляками нельзя было иначе, - произнёс Иоганн, словно подслушав его мысли. Так повелось с детства -- какая-то странная связь между двумя младшими братьями, родившимися в один месяц с разницей в год и три недели. То Кристоф договаривал мысли за брата, то наоборот, то они говорили одновременно, хором, как Розенкранц и Гильденстерн из недавно прочитанной графом пьесы.
   - Ты думаешь, ему их стало жалко? Чтобы Карлу да кого-то жалко? Сомневаюсь. - проговорил граф Кристоф вслух.
   - Ты прав. У него свои соображения на этот счёт. В любом случае, землёй лучше управлять лично, - произнёс Иоганн. - Если у меня ничего не выйдет с пехотной дивизией и ратными подвигами, я, пожалуй, тоже поеду в Мезоттен. Или во Керстенхофф.
   - И одичаешь там вконец, - заключил Кристоф, чуть усмехнувшись.
   - Я всегда найду, чем заняться. - ответил его брат, улыбаясь.
   ...Он любил простую, деревенскую жизнь. Любил охоту. В Астрахани ему нравилось, он бы там и остался только потому, что там тепло и нет этой проклятой прибалтийской сырости. Но назначили в Британию, где он три года прожил под чужим именем, налаживал связи, и всё это - с риском быть разоблачённым, пойманным с поличным, выставленным из страны, даже убитым. Это было совсем не его делом -- так он и признался брату. Который оказался в таких же обстоятельствах 10 лет тому назад.
   Они посидели ещё, поговорили немного об охоте, о собаках, об оружии, о лошадях.
   ...Кристоф вернулся домой довольно рано. Дни стояли рождественские, гостиная была уже украшена еловыми ветвями. Дотти в музыкальной комнате играла Stille Nacht. Пахло апельсинами. Он прошёл к жене, казавшейся ему в свечном отблеске самой красивой женщиной на свете. Она не прервала своей игры. Рядом сидела его дочка Магда, маленькая, светленькая, кудрявая, розовощёкая. За ней присматривала кормилица. Дочка пошла вся в него, как говорили. Она уже ползала, но ещё не ходила, пыталась что-то лепетать -- и понимала, когда к ней обращаются. Как только дочка из маленького неразумного младенчика, постоянно спящего, иногда плачущего, начала превращаться в что-то похожее на человека, Кристоф стал проводить с ней больше времени. Она узнавала его, всегда улыбалась -- а при виде незнакомых лиц обычно плакала, даже фрау Шарлотту боялась страшно. Когда у малышки начали резаться зубы и она сильно плакала от жара и боли, он встал посреди ночи, прошёл в детскую и успокоил её за несколько минут. Просто взяв на руки. Последнее время он любил с ней играть в немудрёные игры. Дотти говорила, что подчас ревнует дочку к нему.
   Сейчас граф встал на коленки, взял девочку на руки, закружил её по комнате.
   - Осторожнее! - Дотти прекратила играть, встревожилась, и Настя тоже сказала: "Ох, Ваше Сиятельство, уроните!". Девочка же визжала от восторга. Потом Кристоф передал девочку на руки кормилице, потрепал её по белокурой голове, поцеловал в щёку, сказал: "Prinzessin" и, обратившись к Дотти, спросил:
   - Ну, как всё сегодня?
   - Отлично. Ездила к мадам Анжу на примерку. И пришло письмо от Алекса. Что-то у него опять какие-то проблемы с женщинами. Жениться бы ему нужно, причём на очень строгой женщине, желательно, вдове с большим капиталом, - она хихикнула. - Остальное -- как обычно. А у тебя как?
   - Иоганн приехал, - кратко ответил он. - Мы с ним на охоту к Долгоруковым собирались.
   - О Боже! Опять! - притворно заломила руки Доротея. - На кого на этот раз?
   - На зайцев. А как поживает мадемуазель Мадлен?
   - Она лучше всех. Настя жалуется, что от неё в детской приходится всё прятать и она не успевает за ней. Что же будет, когда начнёт ходить?
   Кристоф вновь посмотрел на девочку. Необычным для него нежным взглядом. Когда Дотти видела мужа с дочерью, то становилась сама несколько сентиментальной. Её собственный отец играл с ней редко; мать была холодна и бесстрастна. Поэтому она невольно пыталась стать той матерью, какую бы сама хотела иметь, и была очень рада, что Кристоф, несмотря на свою сдержанность, обожает крошку Ленхен, как звала её Дотти.
   - Интересно, что из тебя вырастет, Prinzessin? Умница, красавица, очень богатая невеста, - проговорил он, глядя на Магду, которая смотрела на него синими глазищами, словно понимая, о чём именно говорит отец. - Будут к нам свататься князья с татарским золотом в сундуках, бароны-конезаводчики, а может быть, и принцы крови... Потому что приданого у тебя будет очень много. Но, в любом случае, ты станешь настолько красивой, что никто и не спросит, сколько у твоего батюшки денег.
   - Бонси! Она и говорить-то пока не умеет, ты её уже замуж выдаёшь, - засмеялась графиня. - Но, то, что красивая, - да. Вся в тебя.
   - И в тебя, - они посмотрели друг на друга и улыбнулись, поняв, что сегодня ночью будут снова вместе.
   ... Чуть позже они сидели вместе в библиотеке. Он пытался читать, она -- вышивать. Нитки только запутывались, а английские слова прыгали перед глазами.
   - Я давно тебя хотела спросить, - сказала Дотти, отложив пяльца. - Ты читаешь Шекспира на английском, да?
   Граф кивнул. Неужели заметила? Наблюдательная ему попалась жена.
   - А откуда ты знаешь английский? - продолжала она.
   - Знаю и знаю. Учился, - ответил он, отвернувшись. Не рассказывать же в самом деле, для чего он учил этот язык. К счастью, Дотти не расспрашивала его далее.
   - А его легко учить?
   - Кому как. Мне было нормально, - сказал он через силу.
   Жена села рядом с ним, положила голову ему на плечо.
   - Знаешь, что? - прошептала Дотти. - Я думаю, нашей дочке нужен братик.
   Граф не ответил, закрыл глаза. Мог ли он 10 лет назад воображать себе, что Господь подарит ему такую идиллию? Кристоф всю жизнь был одиночкой, третьим сыном, ничего не наследующим, от которого ничего не ждут, солдатом удачи, и вдруг его возносят в высшие эмпиреи власти, дают ему милую рыжую девочку в жёны и эта девочка рожает ему другую девочку, похожую на фарфоровую саксонскую куклу. За что ему всё это нечаянное счастье? И не слишком ли оно хрупко -- его дом, его семья, его карьера? Может быть, достаточно одного дуновения ветра, чтобы оно рассыпалось в прах, и он, подобно героине одной глупой детской сказки, снова превратился бы в мрачного остзейского мальчика со штуцером за плечом, наёмника и волка-одиночку, не имеющего права на собственное имя и собственную судьбу?
   Но Доротея была рядом. И никуда деваться от него не собиралась.
   - Идём, - проговорил он, обняв её.
   - Куда?
   - В спальню, - и он, подхватив её, такую лёгкую и тоненькую, на руки, понёс её в постель.
   ... Через полчаса они лежали в объятьях друг друга, обнажённые. Странно, что они никогда не раздевались наедине, но Дотти в этот раз сама сняла с него рубашку, и ныне кончиками пальцев поглаживала левую сторону его груди, его выступающие рёбра. Он закрыл глаза и медленно погружался в сон.
   - Что это? - прошептала она.
   Дотти увидела небольшой шрам под сердцем. Память о его первом задании.
   ...Тогда, в ту далёкую ночь, пронизанную осенней моросью и туманом, его било шестеро человек. Били умеючи, и так, чтобы до смерти. Он запомнил, что они говорили с растянутым и невнятным ирландским выговором -- за год Кристоф научился опознавать местные акценты. Удивлялся -- как его нашли, ведь он тогда прятал лицо? Профессионалы, понятное дело. Или дали наводку на него. Но, как бы то ни было, теперь уже было поздно что-то делать. Ему сломали челюсть, правую руку, рёбра, отбили почки, и спустя полчаса он превратился в окровавленную тряпку. Для верности один из карателей проткнул его шпагой насквозь, чудом не попав в сердце. Он лежал в подворотне у какой-то церкви, слышал колокола прямо над головой и молился тихо про себя. Потом объявился верный Адольф, а дальше -- слуги Графа, его заказчика, и перенесли его в безопасное место, где Кристофу пришлось проваляться месяц, пока всё более-менее не зажило, пока не прекратил мочиться и кашлять кровью. Доктор удивлялся, как он вообще выжил. Но Ливен-второй вообще, как оказалось, был везучим. И живучим, как и вся их порода.
   - Ты был ранен? На войне или на дуэли? - продолжала его супруга.
   Он прошептал:
   - На войне.
   Да, то была война, к которому его не готовили. В наёмники никого никогда не готовят.
   - Ты не рассказывал.
   Кристоф решился никогда не рассказывать о своих приключениях в те странные годы, когда он внезапно захотел кому-то что-то доказать, а особенно -- своему блестящему старшему брату, отказавшемуся брать его в свой полк. Ни мать, ни жена, ни братья, ни сёстры -- никто не знал, что, отслужив в австрийском егерском полку всю кампанию, он потом отправился в Амстердам и сел на корабль, направлявшийся в Лондон.
   - Нет, - проговорил он.
   - Я слышала, что, возможно, в следующем году будем снова воевать. Ты уйдёшь? - она скользнула рукой ниже, чуть царапая его кожу острыми ноготками.
   - Как прикажет государь. - проговорил он.
   - Не уходи, вдруг тебя убьют? - жена прижалась к нему, и кровь вновь вскипела в его жилах. Ему захотелось взять её ещё раз.
   - Меня не убьют.
   - Откуда ты знаешь? - Дотти ощутила его желание, обняла его крепче.
   - Мне везёт в любви. Значит, не везёт в смерти, - и, прежде чем она могла что-то ответить, поцеловал её. И они вновь соединились.
   ...В следующем году их ждала война. И разрушение всего, что нынче казалось графу таким трогательно-хрупким. Так что его предчувствия его не обманывали.
  
   Санкт-Петербург, Зимний дворец, 12 декабря 1804 г.
  
   Государь Александр справлял свой день рождения в большой компании. Ему исполнялось всего 27, и всем, кто окружал его, было ненамного больше. Следующий год казался императору годом великих свершений -- он уже твёрдо решился на дуэль с Бонапартом, и даже поведение англичан его не смущало.
   За столом было сказано множество тостов, перемен блюд было множество, выпито тоже немало. Музыка заполняла пространство зала, лилась откуда-то сверху. Все были веселы и расслаблены, только князь Чарторыйский почти ничего не ел, а только пил. И пил много.
   Адам понимал, что нынче цель его близка, как никогда. Партия, которую он ведёт, - определённо выигрышная. Но радости не было никакой. Ибо он знал -- даже не знал, а чувствовал -- в последний момент может всё сорваться. У него нет союзников, кроме государя. Остальные -- он посмотрел на всех "остальных", на всегда весёлого, болтливого князя Долгорукова, на Волконского, обликом похожего на господина великого консула -- ой, простите, Его Величество императора Франции, а позой -- на каменное изваяние самому себе, на графа Ливена, этого холодного остзейца с глазами палача, на робкую императрицу Елизавету, на всех прочих... Вот и, казалось бы, друзья - "фальстаф" Новосильцев, недавно вернувшийся из Англии почти что несолоно хлебавши; смешливый и пылкий Попо Строганов, что-то доказывающий своему соседу по столу; Кочубей, осторожный, мрачный и сдержанный. Но они могут в любой момент встать на противоположную сторону. В любой момент. "Негоже человеку быть одному..." - вновь вспомнил князь и выпил глоток вина.
   ...Тем же вечером, в коридоре, Чарторыйский поравнялся с Долгоруковым. Тот шёл не один с остальными свитскими, и рассказывал им что-то очень смешное. Адам хотел пройти незамеченным, но Долгоруков окликнул его:
   - Князь! Я давно хотел у вас спросить: что ж мы и теперь медлим? Год назад вы обещали начать войну; этот год прошёл, а мы всё ещё ни тпру, ни ну, как говорится в народе, - последнее словечко опять вызвало смешки.
   - Лично вам я ничего не обещал, князь, - ответил Чарторыйский, со своей ухмылкой, так злящей его врагов. - И я руководствуюсь другой максимой, кажется, тоже принадлежащей уму вашего народа, - "Поспешишь - людей насмешишь".
   Долгоруков только зло посмотрел ему вслед и последовал со своими товарищами дальше.
  
   ... Тем же вечером Адам говорил Анжелике, держа в руках клетку с маленькой мышкой:
   - Вот смотри, ma chХre, - указывал он на перепуганного, словно предчувствующего свою участь грызуна. - Она суетится, бегает, наверняка, хочет, чтобы её жизнь шла быстрее, чтобы всё случилось поскорее. А вот змея, - он указал на ящик, наполненный песком, в котором свернулась гадюка. Её тёмная чешуя тускло блестела на свету, а из пасти показывался раздвоенный язык. - Никуда не спешит. Никуда, - тут князь двумя пальцами схватил мышь за длинный розовый хвост, поднял руку, прищуренными глазами посмотрел на то, как беспомощно она перебирает лапками, как зреет ужас в чёрных глазках-бусинках. Мышь ему немного напоминала Пьера Долгорукова. - Она знает, что всегда получит желаемое.
   После этих слов Адам бросил грызуна в ящик к змее.
   Анжелика нагнулась над клеткой. Гадюка сначала не шевелилась. Потом подползла к мыши, прокусила её горло и начала медленно поглощать добычу, начиная с головы. Яд парализовал грызуна, только противный розовый хвост подрагивал и лапы бессильно скреблись о песок.
   - Она даже не понимает, что её едят, - сказала девушка, созерцавшая такое жестокое зрелище с полуулыбкой леонардовской "Дамы с горностаем" на устах.
   - И до сих пор суетится, - Адам до сих пор относился к змее с некоторой брезгливостью, поэтому наблюдать всю процедуру кормёжки не стал. - Пытается убежать. Знаешь, Анж, мне многие люди напоминают таких мышей. Дёргаются, бегают, торопят других. Но в конце концов их всё равно съедает змея. Которая никогда никуда не торопится.
   Кажется, умница княжна поняла всё то, о чём говорил Чарторыйский. Поняла, на кого он намекает. И сообщически улыбнулась ему.
   Потом они вышли из комнаты, оставив гадюку доедать косточки незадачливой мышки, слишком спешившей жить.
  
   Гатчина, декабрь-январь 1804 г.
  
   Дверь открылась, впустив в комнату, где работал государь, клубы морозного воздуха, девичий смех, лёгкие шаги.
   - Като, это ты?! - Александр не сразу признал в этом тонком мальчике своей младшей сестры Екатерины.
   - А кто же ещё? - Екатерина сбросила меховой полушубок, сняла шапку, выпустила на волю длинные, густые тёмно-русые волосы, из мальчика превращаясь в юную цветущую девушку.
   "Совсем выросла", - вздохнул государь, рассматривая её тоненькую, но уже вполне сформировавшуюся фигуру, соблазнительные изгибы её тела, вглядываясь в её блестящие глаза, обрамлённые стрельчатыми, заиндевевшими на морозе ресницами. Она, пожалуй, нравилась ему больше всех из его многочисленных сестёр. Тем, что была очень garcon, непосредственной и живой. Ныне он гостил в Гатчине, открылся сезон охоты, которую сам государь не очень любил, а вот многие из его свиты, брат и младшая сестра Екатерина просто-таки обожали. Естественно, матушка долго и многоречиво отговаривалась, но, очевидно, "Бизям" смогла убедить её отпустить. Екатерина всегда добивалась своего. Александра это восхищало. "И придётся её сплавлять за кого-нибудь замуж. Маменька подберёт ей очередного курфюрста...", - с тоской подумал он.
   - Почему ты никогда не носишь амазонку? - спросил он рассеянно. От сестры пахло морозом, снегом, лошадиным потом, погоней.
   - Мне так удобнее, - усмехнулась она, заметив, что взгляд брата невольно прикован к её ногам, обтянутым лосинами. Ноги у неё были точёные, она это прекрасно знала. - Конечно, я знаю, что это неприлично, но все же свои... - она отстегнула пояс, на котором держались парные английские пистолеты.
   - Представляю, что тебе говорит Шарлотта Карловна. И маменька. Когда они видят тебя в таком виде, - продолжал государь, любуясь румянцем на круглых щеках сестры. В её лице было что-то неуловимо степное, восточное, - откуда что взялось? Недаром он ещё в детстве прозвал свою резвую сестрёнку Като "Бизям Бизямовной" в честь одной камер-фрейлины, калмычки по происхождению, у которой были точно такие же широкие скулы, чуть раскосые глаза и плоский, немного вздёрнутый носик.
   - А я не показываюсь перед ними в таком наряде, - усмехнулась Като.
   Рукоять пистолетов серебрилась в свете камина. Девушка подобрала волосы, сколола их золотистым гребнем, вытянула длинные ноги. Брат не мог оторвать глаз от неё. "Красавица", - думал он, чувствуя, что любуется ею, как любовался бы незнакомкой, привлекающей его внешне, и это чувство смущало его.
   - Если ты захочешь выдать меня замуж, то выдай меня за правителя той страны, где есть леса. И снег выпадает каждую зиму, - продолжала она.
   - За короля Швеции? Но сомневаюсь... - усмехнулся он.
   - Хоть за короля Лапландии, - прервала она его. - А если серьёзно -- я совсем не хочу никуда уезжать. Лучше России всё равно ничего для меня нет.
   - А если объявится некий прекрасный принц... - начал Александр с иронией.
   - Саша. Прекрасные принцы остались в сказках. Нынешние либо жирны не в меру, вроде нашего кузена Ойгена...
   - Ойген проявляет себя отличным офицером. Русский уже выучил, - прервал её император, который весьма жаловал принца Евгения Вюртембергского.
   - Всё равно. Так вот, они либо поперёк себя шире, либо прыщавые, либо ещё какие-нибудь рябые... И глупые безнадёжно, - она даже зевнула.
   Император рассмеялся. Сестра была прекрасна в своей прямоте и откровенности.
   - Мы будем воевать в следующем году? - спросила девушка, словно вспомнив о чём-то.
   - Возможно, - уклончиво ответил государь.
   Она смотрела на него так, словно ждала продолжения. Он и продолжил:
   - Я сам поведу армию. Буду первым монархом после Петра Великого, кто пойдёт со своим войском в поход. Это дело чести.
   - Я понимаю. На твоём месте я поступила бы так же, - проговорила она без улыбки.
   Император снова взглянул на неё, в её красивые серо-зелёные глаза. И понял -- перед ним союзница. Истинный друг.
   ...Вскоре она встала, ушла, и Александр долго смотрел на то место, где она только что сидела. Като постепенно приобретала над ним власть, и он это сознавал. Но от этой власти освобождаться не хотел.
   ...От Екатерины не укрылось ничего. Она поняла, какой эффект производят в брате её явления в мужской одежде, подчёркивающей все достоинства её гибкой, чувственной, стройной фигуры. И ничего её не пугало. Великая княжна даже допускала, что между нею и братом может случиться всё. "Такое бывает, я читала. Особенно, в таких семьях, как наша", - твердила она себе. И брат ей тоже очень нравился. Настолько, насколько она ненавидела свою невестку и снисходительно относилась к нынешней фаворитке Александра. Като не исключала ничего. И пока не имела чёткого плана. В одном девушка была уверена -- участи старших сестёр она постарается миновать.
  

ЧАСТЬ 3

ГЛАВА 1

   Санкт-Петербург, март 1805 года.
  
   Целых четыре часа после своего приезда с Корфу Александр фон Бенкендорф провёл во дворце. Сначала он отчитывался министру иностранных дел лично. Он впервые разговаривал с князем Чарторыйским наедине, и, надо сказать, даже после утомительной дороги и смертельной усталости, которую ещё и усугубляла некоторая слабость, оставшаяся после тяжёлой болезни, на барона тот произвёл впечатление. Когда его проводили к князю Адаму, тот мельком, равнодушно бросил взгляд на Алекса и произнёс тихо, по-русски: "Говорите".
   Барон начал доклад, украдкой рассматривая "первого европейца России" и не понимая, почему по его спине пробегает дрожь. Чарторыйский меж тем встал и начал ходить по комнате, вокруг стоящего посреди неё поручика, с каждый шагом подходя к нему всё ближе. Барону стало даже жутко, словно он видел перед собой призрака. Одет канцлер был элегантно, дорого и безукоризненно, преимущественно в чёрное. Единственная роскошь, которую он позволил себе -- это золотые перстни, которыми были унизаны его длинные тонкие пальцы. Несмотря на то, что князь был почти на голову ниже него, Бенкендорф чувствовал себя перед ним каким-то маленьким, незначительным -- как кролик перед удавом. Сходство усугублял необычный взгляд Чарторыйского -- немигающий, внимательный, слишком пристальный. Но Алекс старался не сосредотачиваться на своих предчувствиях, а продолжал доклад. Наконец, когда он закончил, Адам спросил его прямо в лоб:
   - Интересно, а почему вы оттуда так быстро уехали?
   - Меня послали с докладом... - начал Алекс.
   - Я понимаю. А всё же? Почему именно вас, а не кого-нибудь другого?
   Бенкендорф покраснел.
   - Не могу знать, Ваше Сиятельство, - отвечал он, как на плацу.
   Адам прищурил свои блестящие тёмные глаза.
   - Судя по всему, вы впутались в интригу. Из-за женщины, - усмехнулся он.
   "Так кто же выдал меня?" - с ужасом подумал барон и покраснел, как мак, не зная, как отвечать на эту реплику.
   - Да не пугайтесь вы так, - не меняя своего усмешливого тона, проговорил князь Чарторыйский. - Я вас очень хорошо понимаю. Меня как-то раз тоже прогнали. Из-за женщины.
   Он встал напротив Алекса, посмотрел на него, оценил. Этот остзейский барончик, зять Ливена, его чем-то привлекал. Он бы мог сделать его своим союзником -- при всех прочих равных.
   - Ваше Сиятельство, осмелюсь спросить, откуда сиё известно? - собрался с духом Александр фон Бенкендорф.
   - Логика, друг мой, логика -- превыше всего, - с лёгкой светской улыбкой отвечал Чарторыйский. - Несложно догадаться, почему молодому блестящему молодому человеку, такому, как вы, пришлось оставить этот дивный уголок, бросить подчинённых, относившихся к нему более чем хорошо, и отправиться сюда, на север. Естественно, из-за конфликта с начальником. А из-за чего такие конфликты чаще всего рождаются? Особенно в таких местах как Корфу? Я и сделал предположение. Оно оказалось верным.
   Чарторыйский подошёл к Алексу вплотную. Положил руку ему на плечо и прошептал:
   - Вы можете мне быть кое в чём полезным. Предлагаю подумать над этим.
   Алекс чувствовал, что рука министра прожигает толстое сукно его мундира, а в глазах, несмотря на то, что стоял день-деньской и свечей ещё не зажигали, отражались языки пламени.
   Барон медленно покачал головой.
   - Зря. Очень зря. Я никогда не повторяю своих просьб дважды, - Чарторыйский разочарованно отошёл от него, пожав плечами. - Теперь можете идти.
   .Была ещё аудиенция с военным министром и с Кристофом, который не ответил на его улыбку и не задавал никаких вопросов, только выслушивал доклад. Потом его провели к государю. Однако некий ужас, оставшийся в душе Алекса после общения с князем Адамом, не покидал его долго. И впредь, когда ему доведётся встречаться с Чарторыйским в свете, его будет трясти. Непонятно от чего. Хотя, объективности ради, никаких причин испытывать к князю отвращение у Бенкендорфа не было -- Адам был красив, очень обходителен, "настоящий европеец", человек глубоких познаний, друг государя. Предчувствия никогда не обманывали Альхена, поэтому когда через некоторое время оказалось, что с Чарторыйским можно только враждовать, он проговорил про себя: "Я знал об этом с самого начала".
   Позже, ближе к вечеру, он приехал к младшей сестре. Дотти его даже не сразу узнала, а узнав, кинулась ему на шею, покрывая его лицо поцелуями. Боже мой, как он исхудал, и лицо его, ставшее почти красивым, было смугло-бледным, волосы пострижены очень коротко. Алекс прижал сестру к своей груди, подивившись на то, какая она тонкая и лёгкая, вдыхая аромат её духов.
   - Что с тобой сделалось, mein Gott... - выдохнул он наконец.
   - А что сделалось с тобой? - вторила брату графиня, вглядываясь в густую синеву под его усталыми зелёными глазами, в его исхудавшее, осунувшееся лицо.
  
   Вскоре они уже сидели за ужином, и Алекс долго рассказывал о Корфу, Константинополе, о своих кавказских сражениях, о графе Воронцове и о Греции. Наверное, это было очень интересно, но Дотти не слишком вслушивалась в его слова, наслаждаясь обществом долгожданного брата. Кристоф вернулся позже обыкновенного, тоже присоединился к ним за столом, и что-то спрашивал у Алекса, задавая ему исключительно деловые вопросы.
   - Сильный гарнизон на Корфу нынче более приоритетен, чем завоевание Кавказа, - заметил граф. - С Кавказом можно увязнуть по самые уши. За восемь лет, судя по твоим, Альхен, рассказам, там немногое изменилось. Корфу же нам пригодится, если Бонапарт, укрепившийся в Неаполитанском королевстве, решит вести войну на море. Хотя это вряд ли.
   - Почему вряд ли? - неожиданно переспросила его супруга.
   Кристоф холодно измерил её взглядом и снисходительным тоном проговорил:
   - Потому что главная цель Бонапарта -- Вена. Император Франц знал об этом ещё полгода тому назад, поэтому и попросил нашего государя о союзничестве. А так как Франция вряд ли откажется от своих притязаний, то войну следует ждать ещё до конца этого года.
   - И это будет совсем другая война, чем та, на которой я побывал, - добавил Алекс, уже вконец утомлённый рассуждениями о политической обстановке в Европе.
   - Абсолютно другая, - подтвердил Ливен, отпивая токай из высокого хрустального бокала. - Более цивилизованная.
   - Да, как они резали наших пленных -- это, конечно, жестоко, - Алекс поёжился от ужасного воспоминания. Кристоф вдруг побледнел и повторил тихо:
   - За восемь лет ничего не изменилось... - потом, извинившись, встал из-за стола и прошёл к себе. Алекс заставил его вспомнить то, что он больше всего на свете желал бы забыть -- кошмарные сны, которые, слава Богу, ему теперь снились всё реже и реже, но фразы из реляций и сводок с театра русско-персидской войны заставляли графа вновь видеть перед глазами этот день, 10 мая 1796 года, взятие Дербента, синее небо, чувствовать запах крови и слышать голос погибшего брата, повторяющий одни и те же слова: "Поручик Ливен-второй! Я приказываю вам отходить!" О том, как именно погиб Фрицхен, Кристоф не рассказывал никому. Даже матери. Хотя в него вцеплялись, требовали отчёта, подробностей. Хотя сестра Минна в сердцах воскликнула после похорон: "Почему он погиб, а ты вернулся цел-невредим?! Почему так?!" Полгода он отвёл на то, чтобы похоронить воспоминание о том дне, о том проклятом четверге, но воспоминания имеют свойство возвращаться. Как, например, сейчас. Граф решил, что если у него в этот раз родится сын, он откажется записывать его на военную службу. "Пусть ему будет нечего скрывать и нечего вспоминать", - подумал Кристоф и уселся за письменный стол -- изучать бумаги к завтрашнему докладу.
  
   Между тем, Алекс с Дотти перешли в гостиную, где долго молчали, глядя друг на друга.
   - Что с тобой было? - произнесла, наконец, графиня. - Жанно писал, что ты сильно болел в Вене.
   - Не надо было купаться в море после сезона штормов, - отвечал Алекс. - Иначе мы бы увиделись раньше. Спасибо кузену -- он ходил за мной, как нянька, менял бельё и давал лекарства. Без него эта горячка убила бы меня. А с тобой что? Впрочем, я знаю, ты писала.
   - Да, готовлюсь к появлению на свет ещё одного Ливена. Но ты не видел нашу Мари! - вспомнила сестра. - Пойдём взглянем на неё.
   Племянница Альхену показалась копией её отца, то есть графа Кристофа. А сестра рассказывала обо всех скромных достижениях Магдалены -- кстати, откуда такое странное имя? Он спросил. Дотти пожала плечами и сказала:
   - Ну, у Ливенов оно семейное. Я чаще называю её Мари. Мне кажется, ей больше подходит.
   - Хорошо, не Шарлотта, - усмехнулся Альхен, и сестра, вместо того, чтобы вознегодовать, улыбнулась в ответ на его усмешку.
   Потом пришла Настя -- укладывать спать девочку, и Алекс, скорее по инерции, оценил пышные формы кормилицы дерзким взглядом. Та засмущалась. Дотти потом увела брата в свой будуар, где они продолжили свой разговор.
   - Как там наш Жанно? - поинтересовалась графиня.
   - Прекрасно, - улыбнулся Алекс. - Стал доктором, получил разрешение на убийство, то есть, диплом Геттингена, нынче здесь, но собирается в Асс, чтобы вступить в права наследника и распорядиться по хозяйству. Клятвенно обещает восстановиться в Конной гвардии и показать всему свету Эрику. Тем более, там есть что показывать.
   - Правда? - откликнулась Доротея. - Однако ж, ей в свете не будет недостатка в соперницах. Помнишь, я писала тебе о княжне Анжелике Войцеховской? Тут много кто ею ранен. Честно говоря, мне интересно, что же в Анж видят мужчины. Может быть, она колдунья? Но это вряд ли. Она как-то говорила мне, что хочет уйти в монастырь.
   - И молиться за упокой души всех погибших из-за неё? - спросил Алекс легкомысленным тоном. Дотти от всей души рассмеялась.
   - Ты остался таким же, Альхен, - промолвила она потом, отсмеявшись. - И меня это очень радует. А сколько сердец погубил ты?
   - Ох, много, - Алекс откинулся на спинку кресла, вытянув ноги. - Но могу тебя уверить, сестрёнка, - ни одна из всех тех барышень и дам, которые встречались мне по пути, не сумела украсть моего сердца. И, думаю, никто из ныне живущих не способен на это.
   - Ну-ну, посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь Анжелику воочию, - произнесла Доротея, шутливо погрозив брату пальцем. - Даже Кристоф был ей очарован -- я видела по глазам. Так он на меня не смотрел даже в день свадьбы.
   - Если даже он, то всё серьёзно, - отвечал на это барон. - Но всё равно, не верю, что влюблюсь. Я её немного помню, тогда она меня особо не впечатлила. К тому же, она девица строгих нравов. Признаться, я отвык от таких и предпочитаю тех, кто сдаётся мне без боя. Слишком много жертв нужно принести, чтобы получить "да" - я молчу о поцелуе. Моему другу графу Воронцову пришлось сломать руку при самых ужасных обстоятельствах ради благосклонности одной гордой грузинской княжны. Я боюсь даже подумать, что придётся сделать мне или Константину, или любому другому поклоннику, чтобы твоя подруга обратила на них внимание.
   - Не знаю даже что, - вновь улыбаясь, сказала графиня, которую разговор с любимым братом весьма занимал. - Возможно, уйти в монастырь.
   - Тогда на меня она может не рассчитывать, - отвечал на это поручик, усталость и дурное самочувствие которого как рукой сняло. - Во-первых, лютеран в монастыри не берут, а, во-вторых, даже если и сподоблюсь когда-нибудь принять православие ради такого, то отправлюсь в женский. Буду лично навещать кельи послушниц и назначать им епитимьи, какие хочу. "Покайся, дочь моя, ибо грешна ты", - изобразил Алекс кого-то из своих учителей в пансионе аббата Николя.
   Дотти в восторге захлопала в ладошах, подбежала к брату и уселась ему на колени.
   - Ах, как хорошо, что ты вновь здесь! И я тебе ещё не сказала -- помнишь Вилли Лёвенштерна?
   - Его? Что он вытворил? - проговорил Алекс.
   - Женится. На Натали Тизенгаузен. Свадьба на следующей неделе. Мы приглашены и, я думаю, тебя тоже позовут, если я скажу, что ты здесь.
   - Славненько, - улыбнулся он. - Только не рановато ли ему? Я считаю, раньше тридцати нет толку жениться.
   - В его обстоятельствах не рано. И вот ещё что -- ты уже думал, где остановиться? - спросила она.
   - Могу нанять квартиру, могу -- в гостинице, - задумчиво проговорил барон.
   - Оставайся у нас! Здесь найдётся лишняя пара комнат, мы тебе мешать не будем, - оживлённо продолжила Доротея.
   - Отлично, - отвечал Алекс и потом, позвав своего слугу, приказал ему распаковывать чемоданы.
   Вскоре брат с сестрой пошли спать, и новое утро принесло им новые радости.
  
   Галерная, квартира Лёвенштерна, март 1805 г.,
  
   Только Жанно с Эрикой смогли обустроиться в его прежней квартире -- долго пробыть в Петербурге они и не планировали, так, несколько дней, со всеми поздороваться, а потом срочно уехать в Лифляндию -- и уселись пить кофе, как Якко доложил, что пришёл некий "герр Вилли".
   - Какой ещё Вилли? - нахмурился барон. - Ах, Вилли! - вспомнил он. - Проси же его! И чего покрепче на стол неси.
   Эрика вопросительно посмотрела на брата.
   - Кузена нашего помнишь? Так это он, - быстро проговорил Лёвенштерн, а затем кинулся в объятья тонкого молодого человека в гусарском мундире, с перевязанной и коротко остриженной головой.
   - Какие люди! - вскричал Жанно. - Ты уже майор, надо же !
   - А ты, я слышал, теперь можешь безнаказанно калечить людей и называть это лечением, - рассмеялся Вилли. - А это что за барышня? Хм? - он пристально глянул в сторону Эрики, видно, приняв её за любовницу кузена.
   - Эрика же! Эрика, поздоровайся с Вилли! - крикнул ей брат.
   Та церемонно поклонилась, а старший из Лёвенштернов облобызал ей руку, отчего девица густо покраснела -- с ней ещё никто так не обращался.
   - Значит, Эрика. Я Вас помню совсем другой, - признался он, оглядывая его. - Не такой красавицей. Ты собираешься вывозить её в свет, Жанно?
   - Да уж придётся, - произнёс он. - Но сначала -- ты знаешь, папенька мой завещал мне поместье и я хочу посмотреть, что от него осталось.
   - Немного и осталось, - произнёс Лёвенштерн-старший, усаживаясь за стол. Услужливый слуга хозяина налил ему вина. - Если там столько лет уже никто не жил, то разворовали, как пить дать. Советую просто продать землю и не париться.
   - Просто говорить -- "продай," - вздохнул Жанно. - Я вообще понятия не имею, что там происходит и в каком там всё состоянии. Я не разбираюсь в сельском хозяйстве...
   - А мне придётся этому научиться, - отвечал Вилли. - Женюсь. Выхожу в отставку и селюсь в Разиксе.
   - Как славно! - воскликнула Эрика. - Вы женитесь! Кто же ваша избранница? Когда свадьба?
   - Да, как раз, о свадьбе. Женюсь я послезавтра, на графине Тизенгаузен, она фрейлиной состоит. Вас тоже зову.
   - Что у тебя с головой? Бандитская пуля? - указал на повязку Лёвенштерн.
   - Да перед тем, как уехать, кто-то там, под Харьковом, прознал, что у меня денежки водятся, и по башке обухом. Я возвращался от полковника после партии в вист, мне повезло тогда, да ещё я и выпил немного -- вот и невнимательно глядел по сторонам. Подкрались из-за угла и чуть череп не раскроили. Я мигом отрубился, и плакали мои денежки.
   - Какой ужас! - проговорила Эрика. - А вам жениться скоро!
   - В том-то и проблема, кузина. Я надену свой парадный мундир, пойду, значит, в кирху, там меня встречают все Тизенгаузены-братья, блестя аксельбантами, папа её важный, тётушки разнаряженные, все наши сливки общества, и Натали как ангел, вся красивая и воздушная, - а тут я с волосами обстриженными и окровавленной повязкой на лбу. Красотень! - язвительно отвечал Вилли.
   - А, с другой стороны, вполне себе romantique, - усмехнулся Жанно. - Раненный герой идёт с принцессой под венец. Красивое зрелище. Девицам такое нравится. Правда, Рикхен?
   - Это кошмар, - призналась девушка. - Как подумаю, как вам было больно... - она вздрогнула.
   - Вот видишь? - обратился старший кузен к Жанно. - Не всем, значит, нравится.
   - Мы это и проверим. В любом случае, свадьба -- только на два часа, потом всё заживёт, - примиряюще проговорил Лёвенштерн.
   Они ещё долго сидели за столом. С кофе перешли на крепкие напитки, и Эрика вскоре пошла спать. Говорили много -- им было, что рассказать друг другу. Напоследок Вилли вспомнил, что его ждут в "Красном кабачке".
   - Это будет продолжение банкета, - проговорил он. - Но самое интересное останется на завтра. Прощание с холостой жизнью, так сказать. В Разиксе так не побалуешь.
   - Кстати, а почему тебе после свадьбы непременно нужно идти в отставку? - поинтересовался Лёвенштерн-младший. - У тебя карьера неплохая, тебе двадцать семь всего.
   - Во-первых, вот, - он хлопнул себя по груди. - Лёгкие у меня ни к чёрту, я тебе это говорю как доктору. Когда от малейшего сквозняка кровью кашлять -- это как-то скверно. Во-вторых, это-то всё бы ерунда, не так всё плохо, у меня не чахотка покамест, это лечится, но будущий тесть поставил мне условие -- не хочу, мол, чтобы моя Наташа по гарнизонам моталась за тобой, вращалась не пойми в каких кругах, пусть уж лучше живёт спокойно в имении. Да и мой отец тоже хочет передать управление Разиксом в родственные руки.
   - Так почему бы в Гвардию не перевестись?
   - В Гвардию? - переспросил Вилли, допив залпом остатки лафита из бокала. - Меня никто не пустит туда. Как-то мне с Гвардией ещё с прошлого царствования не везёт.
   - Просил бы у кого-нибудь, - меланхолично предложил Жанно.
   - Да я уже спрашивал. У кузины нашей... как её, а, Дотти. У неё муж -- большой человек, хочет, казнит, хочет, милует. Так эта надменная курляндская морда -- я про мужа её, знаешь этого графа Ливена? - ничего для меня не сделала. И полк хороший он мне не дал. Я уже должен в полковники выйти из ротмистров, Жанно, понимаешь? Так что у меня в карьере -- один застой и больше ничего, - он вздохнул.
   - Послушаешь тебя, так страшно становится, - посмотрел на него кузен. - Я-то надеялся восстановиться и вновь, как прежде, радовать всех своим конногвардейским мундиром. А то и аксельбанты флигель-адъютантские получить -- чем я хуже Альхена? Кстати, помнишь его? Он у нас теперь борец за независимость Греции. Был, по крайней мере. А потом его оттуда устранили.
   - За что? Вестимо, захотел устроить восстание?
   - Нет, кому-то на хвост наступил, как всегда бывает, - отвечал брату младший из кузенов.
   - Да, так всегда случается, - вздохнул опять Вилли. - Видно, многим я хвосты поотрывал-то. В общем, думаю, в Разиксе будет лучше. Охота там хорошая. Приезжай-ка. С Эрикой.
   - Вот, Эрика, - вздохнул Жанно. - Моя головная боль. Был бы один -- продал бы Асс и жил grand seigneur'ом в столице. У неё нет приданого, а осенью ей уже семнадцать. Не хотелось бы, чтобы она в старых девах скислась; вот, придётся либо протекции просить, чтоб её во фрейлины взяли, либо искать ей какого-то помещика, который возьмёт за просто так -- но ты знаешь, что с нашими это не пройдёт, все про нашу матушку знают. В общем, всё сложно.
   - Ты не торопись её в свет вывозить, - посоветовал ему Вилли. - Тут много таких... Сам понимаешь, каких. Любителей свежих девочек. Запудрят ей мозги любовью, увезут, скандал будет. В общем, я бы на твоём месте посадил её на хозяйство, а жениха бы сам подобрал.
   - Я об этом и думал, - вздохнул его кузен. - Кстати, не знаешь, как насчёт войны? Не обидно в отставку уходить, когда скоро самое интересное начнётся?
   - Начнётся ли? - усмехнулся Вилли фон Лёвенштерн. - О ней уже второй год говорят и ничего из этих разговоров не выходит. Герцога Энгиенского вон убили -- и что? Всё это проглотили как горькую пилюлю. Сейчас какую-то коалицию формируют. Воевать будут или двумя дивизиями, или никак. В общем, от того, что не прославлюсь в бою, я не умру.
   - А мне, наверное, придётся идти. Но до этого мне надо куда-то пристроить Рикхен. Да, у нас родня -- и вы, и Бенкендорфы, но ближе всех к ней именно я.
   - Ничего страшного, - уверил его кузен. - Главное, сам не спеши жениться.
   - За меня никто не пойдёт, - улыбнулся Жанно. - Но кто знает, кто знает?
   Они обнялись, попрощались, и Лёвенштерн-младший, проводив своего кузена, лёг на кушетку в гостиной и заснул, как был, в одежде.
  
   ГЛАВА 2
  
   Санкт-Петербург, март 1805 года
  
   Жанно Лёвенштерн проснулся в очень смутно знакомом ему месте. Еле разлепил глаза. Голова болела так, что её хотелось подставить под гильотину. Рядом с ним лежало какое-то тело. Кажется, женское. Спиной к нему, в одном корсаже и мятой льняной нижней юбке. Взлохмаченные тёмные волосы незнакомки лезли ему в глаза, он тихонько застонал и отвернулся, силясь вспомнить, что вчера было и где, в конце концов, он находится. Явно не у себя на квартире. У него, помнится, на окне нет синих занавесок. И бельё на кровати другое.
   - Эй, - он тронул за плечо спящую, пытаясь вспомнить, кто она, почему она оказалась рядом с ним в постели и что было перед тем, как они заснули. Ничего конкретного не вспоминалось.
   Она перевернулась на спину. На щеке, той, что была ближе к Жанно, отпечатались кружева, которыми была отторочена подушка. Девушка была ещё очень молода. Чем-то похожа на его сестру. Она промурлыкала что-то по французски и потянулась.
   - Не знаешь, где мы? - спросил он.
   - Идём... - она обхватила его руками за талию, потянув к себе. Лёвенштерн отрицательно помотал головой.
   - Ну-у, - капризно протянула она, залезая шаловливыми пальчиками ему в штаны.
   Жанно вовремя схватил её за запястье.
   - Где мы? - повторил он свой вопрос.
   - В одной чудесной компании, - улыбнулась девица, хотя девицей называть её, судя по поведению, было неверно.
   - Как тебя зовут?
   - Допустим, Колетт, - усмехнулась она.
   Что-то в голове у Жанно начало проясняться.
   - Постой, вчера тебя звали Дезире, - нахмурился он. - Или не тебя? О, чёрт...
   - Дезире -- моя сестра. А что, тебе она больше понравилась? - притворно ревнуя, произнесла девушка.
   Жанно встал с кровати. Голова заболела ещё сильнее. Он нашёл рубашку, надел её, путаясь в рукавах, накинул китель, не застёгивая.
   - Слушай, - прищурив глаза, он кинул взгляд на девушку, задравшую юбку чуть ли не до самых бёдер. - У нас с тобой вчера...?
   - Пять раз, - Колетт широко улыбнулась. - Давай ещё шестой, а?
   Он вздохнул только и вышел из комнаты.
   Жанно припоминал что-то. Так, это квартира его кузена Вилли. Вчера была большая игра, метали банк, он благоразумно не участвовал, а его родственник всё загребал себе деньги. Обыгрывали братьев Ожаровских, один попытался что-то воскликнуть вроде: "Этот чухонец нас обирает!", но их быстро заткнули. Хорошо, до дуэли не дошло. Ещё были люди, много людей... Практически вся кордегардия, куча кавалергардов и конногвардейцев... Потом привезли балерин. Ещё Альхен был, но он приехал ненадолго, поставил немного, проиграл и на "продолжение" не остался.
   В гостиной, на полу сидел недавний знакомый Жанно, кавалергардский поручик Саша Чернышев, и полировал ногти, сложив ноги по-турецки.
   - Доброе утро, - кивнул тот ему, не отрываясь от своего занятия.
   - Доброе... Тут рассола не найдётся?
   - Сколько угодно, - Саша кивнул на банку с мутной жидкостью.
   Лёвенштерн жадно выпил всё, почти не отрываясь.
   - Жить можно, - проговорил он потом, ставя пустую банку обратно. - А Вилли не видел?
   - В церковь он поехал, - Чернышов засунул пилку в карман, встал, раздвинул шторы.
   - Чего ради? Вчерашние грехи отмаливать? - усмехнулся Жанно.
   Сашка посмотрел на него как-то странно.
   - Женится же он сегодня, вроде бы как, - проговорил он.
   Лёвенштерн произнёс длинную и не совсем пристойную тираду по-немецки и кинулся к дверям. "Де-Витт, сволочь... И Потоцкий хорош. Зачем они приволокли этих блядей и столько водки?" - пробормотал он, вспомнив гвардейцев, организовавших стол и "прочие развлечения" в подарок новобрачному. - "А мы с Рикхен званы..."
   - Сколько времени?! - крикнул он, выбегая на лестницу.
   - Да уже час дня, - расслышал Жанно голос Чернышова, донёсшийся вслед ему.
   - Час дня! - повторил Лёвенштерн, оказавшись под сереньким небом, с которого сыпался то ли дождь, то ли мелкий снег. - А церемония была в десять утра! Всё пропало, всё пропало! Вилли мне этого не простит и будет прав.
   Он остановил извозчика и приказал тому гнать на Галерную.
  
   ***
   Эрика уже давно проснулась, сидела у окна и глядела на брандмауэр соседнего дома, видневшийся из окна. В Петербурге ей не нравилось -- слякоть, промозглый снег, упорный восточный ветер, серые, не очень красивые здания. Сейчас почти апрель -- в Вене в это время уже начинают распускаться листья на деревьях. Вид из окна не вызывал у юной баронессы никакой радости. Да ещё живот болел сильно. Она помнила, что ей сегодня ещё на свадьбу ехать. Но ей не хотелось. Во-первых, ей было нечего надеть. Судя по тому, что ей рассказывал брат, Вилли богат и женится на богатой, значит, все родственницы будут в красивых туалетах, а у неё четыре платья кроме пансионского и ни одно из них нарядным называться не может. Никаких украшений у неё тоже нет. Только серёжки, которые ей подарила ещё фрау Юлиана, когда отвезла её в пансион. Они золотые, с маленькими бриллиантами, но тоже не для свадебного приёма. Во-вторых, чувствовала себя Эрика как-то не очень. И ещё брат куда-то пропал. Ушёл с вечера, сейчас уже обед - и его до сих пор нет. Только она подумала о Жанно, как он ворвался в дверь и, не глядя на Рикхен, приказал ей собираться.
   - Мы опоздали! - воскликнул он, чуть ли не руки ломая. - Собирайся быстрее!
   - Братец, - осторожно начала Эрика. - Мне надеть нечего.
   - Надень уж что-нибудь, - проговорил он. - Эй, Якко, давай мне парадный мундир...или фрак, - приказал он слуге. - Чёрт возьми, понятия не имею, что надевают в таких случаях.
   - Так мундир или фрак, герр Йохан? - поинтересовался денщик.
   - Ой, да что угодно! - и он помчался в гардеробную.
   - Жанно! - воскликнула вслед ему Эрика.
   - Чего тебе? Ты что, ещё не оделась и не причесалась?
   - У меня живот болит! - умоляюще сложила она ладони, - Мне худо. Я не могу...
   - Не выдумывай. Я и так уже всё прое... ой, проспал.
   Когда они приехали к Тизенгаузенам, приём был в самом разгаре.
   "Поздравляю, Вилли. И вообще, извини", - прошептал он новобрачному после всевозможных извинений, комплиментов изящной белокурой невесте, под косыми взглядами родни со стороны Лёвенштернов.
   - Не бери в голову, - произнёс жених заговорщицки. - Я и сам чуть было под венец не опоздал, - он хихикнул. - Спасибо Тимошке моему, растолкал вовремя.
   Приём был большой, вокруг - множество не слишком знакомых им лиц. Те, что были знакомыми, смотрели на них как на пустое место. Особенно не в своей тарелке чувствовала себя Эрика. Она невольно сравнивала себя с сёстрами и невестками жениха и родственниками невесты и видела, что её скромное голубенькое платье совершенно не вписывается в цветник шелков, шалей, кружев и драгоценностей, окружавших её. Да к тому же живот болеть не прекращал и больше всего на свете ей хотелось уехать. Как, впрочем, и её брату.
   Так было до тех пор, пока в зал не вошло двое - Альхен и его сестра Дотти. Они перездоровались со всеми, бурно и многословно поздравили молодожёнов.
   Лёвенштерн плохо помнил свою кузину. И поэтому не сразу узнал в этой не слишком красивой, но эффектной, очень богато одетой даме Доротею, Дотти, ту самую вредную веснушчатую девчонку, воспоминания о которой остались у него с детства. Сегодня она даже показалась ему настоящей красавицей. Прежде чем поцеловать ей руку - красивую, изящную руку, унизанную кольцами, перехваченную в запястье браслетом - он пристально вгляделся в неё. "Неужели эту знатную grande dame я когда-то передразнивал на все лады?" - подумал он.
   - Давно не виделись, - проговорила графиня, обаятельно улыбаясь ему. Лёвенштерн даже смутился немного. Но не отводил от неё глаз.
   - Где-то я видел эти серьги, - произнёс он невпопад, потому что не знал, что ещё сказать.
   Дотти невольно дотронулась до мочек ушей. Потом недоумённо отвечала:
   - Ну да, как мне в три годика проткнули уши, с тех пор эти серьги и ношу. Не всё время, конечно. Такие вещи не выходят из моды, в отличие от нарядов. Так ты теперь доктор, да?
   Лёвенштерн кивнул, застенчиво улыбнувшись. Почему-то кузина его смущала. Но ему не хотелось отходить от неё.
   - Это было твоё страстное желание, я помню, - продолжала она. - Ты его исполнил. Но не кажешься особенно счастливым.
   Их взгляды снова встретились. Никого вокруг словно не существовало. Жанно не видел других людей, позабыл о сестре, которую нынче развлекал Альхен. Эта молодая женщина занимала всё его внимание.
   - Поэтому и не кажусь, что это было страстным желанием, - нашёлся он. - Знаешь, есть мудрость одна... как же там было? Вот - "Кого Господь желает покарать, исполняет все его желания". Очевидно, так оно и есть.
   - А у тебя всегда было одно-единственное желание - получить это звание доктора медицины? - вновь задала вопрос графиня.
   - Что ты, желаний у меня - тьма-тьмущая. Каждый день - новые появляются, - Жанно беспечно улыбнулся.
   - А какое же желание возникло у тебя сегодня? - в голосе Дотти слышался какой-то вызов и скрытая насмешка.
   - Пока ещё никакое. Признаюсь, я только недавно проснулся, - барон рассмеялся. - Я всё проспал из-за своей беспечности.
   - Бывает, - улыбнулась она. - А моя кузина очень похорошела.
   - О да, - Жанно обернулся, посмотрел на сестру, которой Альхен явно говорил что-то очень весёлое, потому что она еле сдерживалась от смеха и старалась спрятать лицо руками, чтобы не нарушать приличий и не заставлять на себя глазеть чопорных тётушек со стороны Сталь фон Гольштейнов. - Теперь думаю - что же дальше?
   - А что дальше? - она рассматривала его несколько рассеянно.
   - Дальше нужно всё-таки что-то делать с Ассом. Восстанавливаться в Гвардии.
   - А как же медицина? - она вновь говорила немного дерзким тоном.
   Жанно пожал плечами.
   - Успеется, - только и проговорил он.
   - Эрика, - графиня прищурила глаза. - Сколько ей, шестнадцать? Когда поедешь в Асс - оставь её мне, я попробую воспользоваться протекцией Её Величества, может быть, её возьмут во фрейлины.
   Власть. Влияние. Богатство. Три магических слова стали неразрывно связаны в душе Лёвенштерна с его кузиной, которая нынче совершенно не была похожа на ту девочку, образ которой смутно сохранился в его памяти. Он понял - эта стройная, худощавая, золотисто-рыжая графиня Ливен - не Дотти, а именно что графиня Ливен, жена первого военного советника и личного друга государя, дом на Дворцовой, свой выезд и своя ложа в театре, место за царским столом... Власть и богатство манили его к себе - так же, как манила преобразившаяся за несколько лет кузина. То, что он ощущал, ещё не было влюблённостью, но приближалось к ней. Однако Жанно смог поставить себя с небес на Землю и, усмехнувшись, отвечал:
   - Ты что, забыла, какое у нас происхождение?
   Доротея улыбнулась.
   - Это неважно. Твоя сестра красива и любезна, у неё прекрасное образование и брат - офицер Гвардии. Мария Фёдоровна будет счастлива иметь такую фрейлину.
   - Это обещание? - спросил он её прямо.
   - Это утверждение, - уклончиво ответила она и, раскланявшись с ним, отошла к другим гостям.
   ...Жанно вышел на воздух, покурить и проветриться. Богатство. И власть. Всё, чего он гипотетически может добиться благодаря полезным связям своей родни. Барон был честолюбив и амбициозен. Причём ему были важны не столько титулы и должности, сколько сопряжённое с этим богатство. Блистательная Доротея только что дала ему понять - всё реально. Если Эрика станет фрейлиной при Дворе, даже при Малом Дворе... Если он сам сможет подружиться с супругом Дотти, которого видел всего раза три и то мельком, - то, глядишь, к 30 годам выйдет в генерал-майоры. А если начнётся война, как кругом все говорят, так ещё лучше. Жанно верил в свою звезду. И ещё пока не знал, что его звезда окажется не самой счастливой, что женщина, в которую он влюбится вскоре, да так, что забудет обо всём на свете, поступит с ним очень жестоко, что желаемая протекция не даст результатов, а сестра так и помрёт девицей, не вкусив всех прелестей и превратностей придворной жизни... Но это всё в будущем. В далёком будущем.
  
   ***
   Дотти вернулась со свадебного приёма уже тогда, когда Кристоф был дома. Алекс поехал провожать Жанно и Эрику, у них, видно, и решил заночевать. Она сбросила с плеч манто и шаль, утомлённо прилегла на тахту. Когда в гостиную вошёл муж, графиня потянулась и проговорила:
   - Как я устала!
   - Они что, устраивали танцы? - поинтересовался граф Ливен.
   - О, только танцев там не хватало...
   - А что там было?
   Дотти оживилась.
   - Представь себе нашествие ревельцев на столицу! Куча тётушек и кузин-перестарков, бесконечные песенки на клавесине, ни слова по-французски - пришлось вспомнить родное наречие, море глупостей, меня все хватают, обнимают, спрашивают, сколько у меня уже детей и почему же ты сюда не приехал вместе со своей достопочтенной матушкой, - она расхохоталась заразительно.
   - Mon Dieu! Слава Богу, у меня был военный совет до вечера, хороший повод отговориться, - сдержанно улыбнувшись, произнёс её муж.
   - И, кстати, сегодня я впервые решила сама оказывать кое-кому протекции.
   - Не советую, - нахмурился Кристоф. - Они тебя раз попросят, два попросят, потом на шею сядут. Я знаю.
   - Нет же, это не то! - перебила его Доротея. - Я буду покровительницей одной милой девочки, моей, между прочим, кузины, только что из пансиона, шестнадцать лет, толком свет не видела, но манеры у неё отличные.
   - И что она хочет? - уточнил Кристоф.
   - Она... - Дотти вспомнила, что, кроме общих любезностей, не поговорила ещё с Эрикой и ничего ей не предложила. Той, наверное, и невдомёк, какие грандиозные планы строит на неё старший брат. - Честно говоря, у меня не было времени с ней как следует пообщаться. Зато брат её прекрасно знает, что ей нужно. Ну, во-первых, хороший муж... Богатый и знатный. Во-вторых, её вполне можно устроить фрейлиной ко вдовствующей императрице или к великим княжнам.
   - Постой, - Кристоф кое-что вспомнил и воспользовался паузой в речи жены, чтобы уточнить то, что ему было известно. - Это не Лёвенштерны ли? Те, что росли с вами?
   - Они самые.
   - Это будет сложно. Как там с деньгами? - спросил он вкратце.
   - Неважно, - Дотти и сама теперь понимала всю тщетность своей затеи. - Ты думаешь, ничего не выйдет.
   - Если она красива... - туманно заговорил граф. - По-настоящему красива, то...
   Супруга шуточно пригрозила ему пальцем.
   - Всё-то у вас одно на уме. Ты не лучше Альхена. Впрочем, - она задумалась. - Если её приодеть... И не в самое дешёвое, что ей брат накупил - ну и вкус у него, надо сказать! Вывезти её. Представить свету. Думаю, что ты прав, Бонси.
   - Не думаю, что её выберет кто-то родовитый. С её происхождением. И совсем без приданого, - продолжил мысль Бонси. - Но с другой стороны, у неё есть связи. Коими многие захотят воспользоваться, - он как-то криво улыбнулся, и Доротея поняла, что он имеет в виду.
   - Так надо выбрать тех, кто будет полезен и нам, - произнесла она.
   - Бери это на себя, - кратко ответил он. - Ты знаешь, что для этого нужно.
   Дотти потом пошла спать, уже загоревшись новым замыслом - найти своей кузине достойного жениха. Осчастливить всех. Эта небольшая светская интрига послужила бы ей приятным развлечением в повседневной, не слишком богатой событиями жизни. И поощрила бы её самолюбие. До этого она никогда не покровительствовала дебютанткам. Нынче можно попробовать.
  
   Санкт-Петербург, апрель 1805 года
  
   В узкое окно били лучи яркого полуденного солнца. Вернувшись с утренней мессы в костёле святой Екатерины, княжна Анжелика Войцеховская задумчиво рассматривала себя в зеркало. Вечером ей предстоял очередной бал, первый за сезон, и ехать ей туда особо не хотелось. Лучше почитать книгу об аналитической химии - это куда интереснее. Или углубиться в "Письма мадам Севиньи". А что же этот вечер ей даст? Много незнакомых лиц, которые будут её рассматривать бесстыдно, с ног до головы, потом - глупые танцы... Возможно, приедет сам государь, даже не возможно, а вполне вероятно, ибо бал давал граф Дмитрий Львович Нарышкин, муж императорской пассии.
   Анжелика была в расстроенных чувствах, немного недомогала, и думала, что можно бы сказаться больной и пропустить этот приём. Но всё уже готово. И платье, и украшения, и туфли.
   Княжна взглянула на закутанное полупрозрачной кисею бальное платье - белое, на голубой подкладке, оттороченное по вырезу серебряным шнуром, с лёгкой кружевной вставкой и вышивкой на юбке в виде вьюнков. На туалетном столике её дожидались жемчужные серьги. Да, наряд красивый, - князь Адам лично выбирает их и никогда не жалеет денег. Княжна сняла с вешалки платье и приложила к себе. Она знала толк в моде и любила элегантную простоту. Этот туалет казался ей несколько чересчур. Глубокий вырез будет обнажать грудь и плечи. И шлейф длинный не в меру.
   В дверь постучали. Она бросила платье на кушетку и впустила в комнату своего дядю, князя Чарторыйского. Тот галантно поклонился и проговорил:
   - Как дела?
   - Неплохо, - отвечала она в тон ему.
   Князь распростёр перед племянницей дивную голубую шаль из индийского кашемира:
   - А это дополнит твой сегодняшний наряд.
   - Вы постоянно балуете меня, - слегка покраснев, отвечала княжна Войцеховская. - На самом деле, не так уж мне это нужно.
   - Как это "не нужно"? Я не люблю капризов, - Чарторыйский притворно рассердился. - Сейчас все дамы такое носят. Давай посмотрим.
   Князь накинул шаль на плечи Анжелики.
   - Теперь взгляни на себя, - он подвёл её к большому овальному зеркалу. - Тебе очень к лицу.
   Они отразились в зеркале вдвоём. Черты фамильного сходства были заметны - правильные, но несколько плосковатые, "змеиные" черты лица, пристальный, испытующий взгляд, густые тёмные волосы, только глаза разного цвета.
   - Ты какая-то грустная. Что-то случилось? - Чарторыйский задержал взгляд на её лице.
   - Нет. Я просто не хочу никуда ехать, - спокойно проговорила княжна, отведя глаза.
   "Почему именно сейчас?" - раздосадованно подумал князь Адам. У него созрел один план, в котором Анж должна сыграть одну из ключевых ролей. Он даже платье, шаль и жемчуга выбрал специально... А тут капризы. Может, болеет? Вряд ли. Или её кто-то преследует своими домогательствами? Он так и спросил. Анжелика отрицательно покачала головой.
   - Я хочу с тобой поговорить, - произнёс Адам. - Об одном деле.
   Она вопросительно посмотрела на него.
   - Но сначала я спрошу тебя - продолжил князь. - Ты действительно хочешь уйти в монастырь?
   - Смотря что вы предлагаете мне сделать, - девушка усмехнулась, и эта усмешка невольно разозлила Адама. Она умна, и это прекрасно. Но иногда слишком умна. Поэтому он решил сразу перейти к делу, без длинных предисловий о патриотизме, долге перед Отчизной, со ссылками на примеры библейской Эсфири и мифологических героинь.
   - Ты должна появляться в свете как можно чаще. С сегодняшнего дня и до дня собственной свадьбы ты ни под каким предлогом, кроме, может быть, опасной болезни не уклоняешься от выездов на балы, рауты, театральные представления, - начал он непреклонным тоном.
   - Кто меня будет сопровождать? - спросила она.
   - Иногда я, иногда Константин, иногда кто-то из твоих братьев. Далее... - он остановился. Нет, просить её об этом напрямую Адам не смел. К тому же, слова княжны о монастыре намекали на то, что она примерно догадывается о сути его просьбы. Он покраснел. Потом резко обернулся, схватил Анжелику за плечи и обнял - как брат или друг - и начал шёпотом ту речь, которую сначала желал пропустить:
   - Ma chХre, тебе суждена слава. Мы, Чарторыйские, избраны Богом не для того, чтобы бежать от возложенной на нас великой миссии по спасению Отчизны, лежащей в руинах. Я, как человек, отчасти заменивший тебе отца, прошу тебя...
   Матерь Божья, какая же она была красивая! И как же сильно кружилась голова у него от одной только близости к ней!
   - Ты прекрасна, - он опустил глаза, снова залился матовым румянцем, глубоко вздохнул. - И твоя красота... Да. В этом весь смысл.
   Он резко отошёл от неё. Вытер со лба выступивший пот.
   - Я должна кого-то соблазнить? - негромко произнесла княжна. В её голосе слышался не то вопрос, не то утверждение.
   - Ты должна привлечь внимание Александра. И цесаревича тоже, - отвечал он. В комнате, залитой апрельским солнцем, внезапно сделалось холодно - или, может быть, князя просто знобило от волнения. Это волнение удивляло его самого. Адам Чарторыйский был человеком опытным, не питающим никаких лишних иллюзий, и, когда он обдумывал свой план, то совершенно не думал, что его охватит подобное чувство. Ему казалось, что он совершает святотатство. Предаёт кого-то очень дорогого ему. Бросает племянницу на растерзание диким зверям, варварам.
   Анжелика ничего не отвечала. Она молча отошла в сторону и села перед зеркалом, скрестив руки на коленях.
   - Как это поможет Польше? - в её голосе послышался металл.
   - Я хочу, чтобы Константин взошёл на престол Польши, - Адам произнёс это быстро, поспешно. - Ты станешь для него провозвестницей нашего дела... Для него и для брата его. Нарышкина - наш враг. Вся надежда - на тебя.
   Он был готов провалиться под землю. Идеально выстроенный план, согласно которому Анжелика рано или поздно оказывается фавориткой государя, цесаревича или сразу обоих, а потом, если Константин получит развод, может стать его женой - женой человека, на которого Familia делала ставки как на будущего польского короля, рушился быстро и неумолимо. "До чего же я докатился!" - сказал сам себе Чарторыйский. - "Я ей торгую. Но всё это - ради единой и неделимой Польши".
   - Спасибо за откровенность, mon oncle, - проговорила княжна. - Но после того, как мы добьёмся своего, я уйду в монахини. Клянусь.
   - У нас два выхода, - произнёс Адам, ни к кому, собственно, не обращаясь, словно разговаривая сам с собою. - Мы можем устроить восстание. Или схитрить. Нам не нужно кровопролитье. Остаётся действовать так, как предлагаю я. Ничего тут не поделаешь.
   - Конечно, это не означает, что тебе надо что-то предпринимать именно сегодня, - добавил он. - И вообще, в этом сезоне.
   - А когда же? - она смерила дядю ледяным взглядом.
   - Когда будешь готова к этому, - проговорил он и вышел из комнаты.
   "Только не Константин", - подумала княжна после ухода дяди. - "Хоть кто, только не этот монстр". Она посидела в тишине некоторое время, пытаясь сосредоточиться на чём-то ещё, но это получалось у неё неважно.
   .С детства Анжелике намекали на то, что её ждёт нечто необыкновенное. Она была любимицей, долгожданной внучкой пани Изабеллы, её продолжением, её ученицей. Анж воспитывали на высоких примерах из античности и Библии - на примерах женщин, обрекающих себя на бесчестье, гибель, угрозу своей жизни ради высокой цели, ради ближних своих. Но, в то же время, была римлянка Лукреция, убившая себя после того, как её обесчестили. В детстве Анж нравилась эта история, хоть отец Матеуш, её духовник и наставник в катехизисе, говорил, что все самоубийцы обязательно попадут в ад, неважно, насколько была возвышена и благородна причина их поступка. Анжелика решила - если она окажется в такой ситуации, если её кто-то возьмёт силой, она поступит как Лукреция. Девушка прекрасно знала все слухи, ходившие о Константине. Даже если вся "Фамилия" будет за её спиной, цесаревич не побоится осуществить свою волю... А если ему уже намекнули... Ей нужно быть осторожнее. "Но как такого человека изберут польским королём?", - подумала она. - "И как дядя сможет осуществлять через него свою волю, ведь он сумасброд?" Анж надеялась, что Александр всё же примет и польскую корону. Императора она любила. И была готова отдать ему девственность. Только ему. И никому больше.

ГЛАВА 3

   Санкт-Петербург, Галерная, квартира Лёвенштерна, апрель 1805 года
  
   Графиня Доротея фон Ливен без церемоний, подобрав свои юбки, поднялась по шаткой лестнице дома, где на верхнем этаже жил её кузен с кузиной, и постучалась в дверь. Открывшая дверь Элла, горничная молодой баронессы, была в шоке и побежала докладывать о некоей "важной фрау", которая надменно осматривала небогатую и довольно беспорядочную обстановку холостяцкого жилища своего троюродного брата Жанно.
   Эрика тоже не сразу узнала в этой прямой, худощавой даме в богатом тёмно-вишнёвом платье свою вредную кузину Дотти. Тогда, на свадьбе Вилли и Натали, она даже не поняла, что эта графиня - именно та самая рыжая, нескладная и острая на язык Доротея, девочка с мальчишескими ухватками, которую постоянно отчитывала гувернантка по всевозможным поводам. Теперь она была действительно "очень знатной фрау", и Эрике даже было неловко звать родственницу на "ты". Её кузен Алекс мало изменился, а вот Доротея...
   Потом в дверь поднялась другая "знатная фрау", полноватая блондинка, в которой молодая фройляйн фон Лёвенштерн тоже не без труда узнала свою хорошенькую, как куколка, кузину Мари.
   - У нас мало времени, - заговорила после краткого приветствия Доротея. - Нам нужно в Пассаж, а потом к мадам Линьи. Затем я везу тебя к себе и ты мне покажешь, что ты умеешь...
   Эрика растерянно переводила взгляд с Дотти на Мари. Старшая из сестёр улыбнулась и проговорила:
   - Тебе нужно всё для бала. И причём чем скорее, тем лучше.
   - Для какого бала? - тихо спросила девушка.
   - Я еле достала приглашения. Нарышкины дают бал в пасхальное воскресенье, там будет государь, цесаревич и все-все. Нужно, как ты понимаешь, выглядеть соответствующе. Пока я ещё могу выезжать, нельзя упустить шанс представить тебя свету, - Доротея говорила очень быстро, явно сгорая от нетерпения.
   - А потом, - вставила Мари, - Ты поедешь в Павловск представляться Её Величеству.
   - Зачем мне представляться Её Величеству? - Эрика была потрясена.
   - Ты можешь получить шифр, - пояснила Дотти. - Но в том, что надето на тебе сейчас, ехать никуда нельзя. Особенно ко двору.
   Эрика невольно оглядела себя. Платье светло-серое, из недорогой материи. Белая шейная косынка, оттороченная нитяным кружевом. Никаких дополнительных украшений.
   - Конечно, скромность украшает невинность и Её Величество это оценит..., - улыбнулась Мари.
   - Скромность украшает невинность, только если это скромность Ю la mode, - перебила сестру Дотти. - Это не Ю la mode.
   - Но мы покупали это в Вене! С Жанно! - пыталась защититься Эрика.
   - Как будто Жанно что-то понимает в женских модах, - усмехнулась графиня. - Я, право, ещё не видела мужчин, которые в этом хоть что-нибудь смыслили.
   - А твой супруг? - вставила Мари.
   - Ему лишь бы побогаче, - надменно проговорила Дотти. - Вкуса у него тоже нет. Итак, Эрика, собирайся, едем.
   - Но у меня нет денег, - возразила она.
   - Забудь о деньгах. Я всё оплачиваю, - сказала графиня Ливен.
   Сначала они поехали к модистке, которая сняла мерки для двух платьев, сказала, сколько материи понадобится для всего, потом принесла образцы ткани.
   - Ты какой цвет выбираешь? - спросила Дотти кузину.
   - Не знаю. Розовый? - проговорила та.
   - В розовом будет половина всех дебютанток, - категорично возразила графиня. - А другая половина в голубом. Зачем тебе выглядеть как десятки других? Ты должна выделяться.
   - Смотря как сшить, сестрица. Я бы посоветовала белое, - вставила Мари. - И, допустим, голубые гирлянды... А тебе самой какой цвет нравится?
   - Красный? - Эрика неуверенно посмотрела на материю такого цвета.
   - Нет, белый будет хорошо. Только вот с голубыми гирляндами... Хм. А если палевые? - задумалась Дотти.
   - Я бы выбрала фиолетовые, - предположила Эрика.
   - Фиолетовый - вдовий цвет, - отрезала Мари.
   Сошлись на белом с бирюзовой вышивкой. Потом поехали выбирать перчатки, шаль, туфли, и множество другого, того, что необходимо девице-дебютантке. Когда уже стало вечереть, Мари распрощалась с ними, а Дотти с Эрикой направились на Дворцовую. Здесь уже Эрика оставила свою робость.
   - У вас так красиво! - воскликнула она. Ей здесь нравилось всё. Угощение казалось ей самым вкусным, покои сестры - самыми элегантными, игра Дотти на фортепиано - самой умелой, а вид из окна - самым восхитительным. Ей показали маленькую Мари, и она сошлась на том, что это самый красивый ребёнок на свете.
   - Ах, как я хочу своих детей! - говорила она потом Доротее.
   - Не всё сразу, сначала нужен муж, - отвечала та немного снисходительно.
   - А где твой муж?
   - На маневрах в Гатчине... Или, постой, не в Гатчине? Я уже запуталась. - они находились в будуаре Дотти, и та, открыв шкатулку, как бы невзначай перебирала свои браслеты и серьги. - Слушай, вас хоть танцевать там учили?
   Эрика кивнула.
   - Конечно! А если бы я доучилась, нас бы вывезли на бал в Венскую Оперу, - проговорила она мечтательно.
   - Австрийский Двор - ничто по сравнению с русским, - безаппеляционным тоном произнесла Доротея, хотя сама никогда не была ни за границей, ни при иностранных дворах. - И вообще, здесь ты увидишь много блестящих людей.. Мне говорили, что русские женщины - самые красивые, и я склонна в это верить. Знаешь, к нам давеча прибыл новый французский посол. И я видела его жену и дочек.
   - Они хороши собой?
   - О нет, страшны как смерть, - фыркнула Дотти. - И одеваются кошмарно, а ещё парижанки. Понимаешь, Рикхен, если девушка выглядит так себе, то ей только и надежды, что на хорошую портниху. И на хорошие манеры. У этих нет ни того, ни другого. Да что с них взять - после революции там, во Франции, остались только варвары.
   - Правда? А что такое революция? - наивно спросила барышня Лёвенштерн.
   Дотти с трудом подавила в себе смех. И это она считала себя необразованной? Боже, в каком же неведении воспитывали её кузину!
   - Это значит, Рикхен, что у них нет короля, - сказала она как можно серьёзнее.
   - А что они с ним сделали? - с тревогой посмотрела на неё Эрика.
   - Они его убили, - кратко проговорила Дотти, рассматривая браслет, который ей подарил муж в честь рождения дочери.
   - Как так? - всплеснула руками девушка. - И кто теперь?
   - Якобинцы, - рассеянно отвечала её кузина, думая: "Вот я и попала в гувернантки. Надеюсь, с манерами и танцами у неё дело обстоит получше, чем с историей".
   - Кто такие якобинцы?
   - Низкорожденные, - Дотти нашла на глубине шкатулки с украшениями какую-то порванную цепочку, серебряную с чернью, придирчиво оглядела: сдать в переплавку или попробовать почистить и починить?
   - Мужики? - забавно было видеть, какое впечатление на девушку производят события, которые произошли в год её рождения.
   - Не совсем...
   - Кто у них сейчас? - продолжала расспрашивать любопытная Рикхен. - У них же есть кто-то над ними главный?
   - Генерал Бонапарт, - проговорила Дотти. - Объявил себя императором.
   - Но нужно же что-то сделать, чтобы восстановить монархию? - спросила она. - Мы должны пойти на них войной!
   - Это и собираемся сделать, - и Доротея объяснила и про герцога Энгиенского, и про "корсиканского узурпатора", и про многое другое. Для её кузины, оторванной от текущих событий, от которых её надёжно охраняла каменная ограда пансиона Мариеншулле, этот рассказ стал настоящим откровением. Из разговоров брата с друзьями она слышала что-то о скорой войне. Но не совсем понимала - с кем и когда.
   Потом Дотти перевела разговор на тему, более близкую Эрике. Она принялась расспрашивать кузину о пансионе, подружках, учителях, любимых романсах, и сама вспоминала Институт. Эрика вконец перестала стесняться своей блистательной родственницы. Она почувствовала, что начинает "обожать" Дотти, как "обожала" подруг и старших учениц в Мариеншулле. Доротея же пришла к выводу, что Эрика скорее красива, чем умна, но назвать её совсем уж дурой было бы опрометчиво. "Её бы подольше вывозить в свет... представить при Дворе, как я и хотела. И получится настоящая звезда", - думала графиня. - "А в провинции, в Риге или Ревеле она станет кем-то навроде Мари. Дети, кухня, церковь". Потом, в музыкальной комнате Дотти попросила Эрику сыграть что-нибудь любимое, и девушка исполнила старинную французскую песенку про Рейно и Эрамбор. Доротея её не знала, но оценила, хотя игру кузины она бы не назвала блестящей - прилежно, но вовсе не талантливо.
   Пока Эрика старательно барабанила по клавишам, исполняя последний куплет, её кузина воскликнула: "О, Бонси, ты так неожиданно! А это..."
   Баронесса фон Лёвенштерн обернулась и увидела мужа своей кузины. Он напомнил ей "Рыцаря Чёрного креста" на иллюстрации из сборника сказок Музеуса, подаренного ей крёстной на одно Рождество. Того самого рыцаря, который неожиданно является из Палестины, когда его уже похоронили, а его дама сердца идёт под венец с другим. "Личный друг государя", - вспомнила она, что ей рассказывал брат. - "Военный министр..." О Боже.
   Кристоф оглядел её с головы до ног, улыбнулся и произнёс по-немецки: "Фройляйн Эрика? Очень приятно..." - но руки целовать не стал. И было в его взгляде что-то, заставившее её вздрогнуть.
   - Извините, не хотел вам мешать, - проговорил Ливен и скрылся за дверью.
   - У тебя такой муж... - не преминула поделиться наблюдением Рикхен.
   - Какой? - Дотти усмехнулась. - Любезный?
   - Нет. По-моему, он такой... злой, - и Эрика инстинктивно, детским жестом, закрыла рот ладонью.
   - О, он очень добрый. Он Бонси. Догадываешься, почему? - спросила графиня.
   Кузина отрицательно покачала головой.
   - Ну же, "очень хороший", - намекнула Дотти.
   - А-а..., - протянула Эрика недоверчиво.
   Сама того не понимая, эта маленькая пансионерка, нежное и простодушное создание шестнадцати лет от роду, разгадала графа Ливена. Она увидела в нём волка. Наёмного убийцу. Вольного стрелка. Прочла это в его холодных глазах. Не то, чтобы она его возненавидела. Он просто её напугал. Даже жест, которым он снимал белые, лайковые перчатки с раструбами, показался ей каким-то угрожающим. Она смотрела на кузину, такую милую, простую, знакомую - и не понимала, как она живёт с этим человеком. Как родила ему такого прелестного ребёнка.
   - А почему ты давеча говорила, что не знаешь, сможешь ли меня сопровождать? - спросила она.
   Дотти усмехнулась. Потом шепнула: "В октябре у меня будет ещё один ребёнок". И Эрика обратила внимание на её слегка округлившийся живот.
   - Как славно! - воскликнула она.
   - Кроме того, что скоро я становлюсь невыездной, - заметила графиня.
   - Ты хочешь мальчика или девочку? - не отставала от неё Рикхен.
   - Девочка у нас уже есть. Неплохо бы ей брата.
   - А как назовёшь?
   Дотти пожала плечами. Об этом она думала меньше всего. Существо, растущее внутри неё, мало волновало её, она воспринимала себя отдельно от ребёнка - как и в первый раз. Единственное - чувствовала она себя гораздо хуже, чем когда носила Мари. Поэтому уже на четвёртом месяце думала прекратить бывать в свете. Радовало, что последние месяцы беременности выпадают на лето. Бонси обещал снять дачу на Каменном острове, неподалёку от императорского дворца. Там хоть ближе к природе...
   - Помнишь, тебя сватали за Антрепа, - вспомнила вдруг Эрика. - Мы тогда все тебе завидовали, ты как взрослая фройляйн, с женихом... А почему не он?
   - Чем-то не угодил государыне. Говорят, рассорился с великим князем Константином, - Доротее не слишком хотелось вспоминать увлечение своего отрочества, да и рассказать об этом "романе", с лёгкой руки императрицы-матери превратившемся в доказательство доттиной порочности, было особенно нечего.
   - Ничего себе, - для Эрики словосочетание "великий князь" вызывало священный трепет, а всякий, посягнувший на эту священную особу, казался в её глазах богохульником.
   - Да, с ним неудивительно рассориться. Его нрав ужасен. Ты знаешь, - Дотти пересказала ту из многочисленных сплетен о своём бывшем любовнике, которую можно было повторить юной девице, - Он однажды заставил некоего атташе французского посольства выпрыгнуть из окна. Тот выпрыгнул.
   - И разбился насмерть? - ахнула Эрика.
   - Нет, оказывается, под окном они положили матрац. Но сам факт... Так что ты понимаешь, что значит перечить такому человеку, - у Доротеи промелькнула мысль, что, возможно, она своими рассказами разжигает кузинино любопытство и тот же самый патологический интерес к особе Константина, который когда-то испытывала и она.
   - А он там будет? - словно подтверждая худшие подозрения графини, с интересом спросила девушка.
   - Может быть, - уклончиво произнесла Дотти. - Но самое главное - там будет государь. Он очень хорош собой!
   - Как ангел, мне рассказывали, - серьёзно ответила баронесса. - Ну а всё же, Дотти - почему ты вышла замуж за графа?
   - Мне сказали выйти за него, я вышла, - откликнулась её кузина. - Мне было лет меньше, чем тебе сейчас. Он меня на 12 лет старше, это ещё не так плохо. Вот Мари...
   - А что Мари?
   - Её муж старше неё на 34 года.
   - Mon Dieu... Неужели и я за такого пойду? - испугалась Эрика.
   - Нет, - покачала головой Доротея. - Мы тебя не отдадим за старика. Ищи того, кто придётся тебе по сердцу, а там всё можно устроить.
   - А если мне понравится старик? - лукаво улыбнулась девушка.
   Дотти рассмеялась. А она даже остроумная, эта Рикхен. Наивность - дело поправимое. Как будто она сама после окончания Смольного не была наивна и глупа! Но тогда графиня была бунтаркой. Эрика, судя по всему, не стала бы протестовать, если ей подобрали кого-то вроде Аракчеева. Хотя как знать?
   - Ну, тогда участь твоя будет решена. Вообще, многие девицы нынче совсем не против сочетать свою судьбу со старым мужем, - заметила она вслух.
   - Почему?
   - Ну погляди. Чем он старше, тем быстрее он умрёт. К тому же, старые почти всегда богаты и в чинах. Многие хотят остаться молодыми вдовами и самим распоряжаться своим сердцем и кошельком, - отвечала Доротея.
   - Нет... Я не из-за этого, - пролепетала Эрика.
   - Ты увидишь столько любезных молодых людей, что никакой старик тебе не понравится, - уверила её Дотти. - А вообще, не торопись соглашаться на брак. Уверена, брат тебя неволить не будет. Наслаждайся тем, что может предложить свет. Потому что после замужества тебе чаще придётся сидеть дома, чем куда-либо выезжать.
   - Но выезжать можно вместе с мужем...
   Графиня покачала головой и горько усмехнулась.
   - Я тоже так считала.
   - А если одной... Или с братом...
   - Считается, что это непристойно и показывает, что в вашей семье какие-то неурядицы, - проговорила Доротея.
   Эрика надолго задумалась. Её всё страшило и пугало. Даже бал, на который она была звана. И в то же время блестящие имена, которые невзначай проскальзывали в речах кузины или в рассказах Альхена, великолепная обстановка жилища графов Ливенов, уверенность и элегантность, с которым ныне держалась Доротея, соблазняли её. Она чувствовала себя Золушкой, которую позвали на бал, только в роли феи-крёстной выступала троюродная сестра, тоже чем-то похожая на волшебницу. Ей уже наколдовали карету, платье, хрустальные башмачки, и кто знает - может быть, ей встретится принц, обреченный влюбиться в нее с первого взгляда? Только, в отличие от Сандрильоны, Эрике не придется обратно превращаться в бедную судомойку. А потом свадьба... Девушка столь часто представляла себе собственную свадьбу, что уже знала наверняка, как она пройдёт и какое на ней будет платье.
   - А расскажи про свою свадьбу, - попросила она Дотти. - Я же на ней не была.
   Доротее хотелось спать. К тому же, свадьбу она помнила не очень хорошо.
   - Было холодно, - нехотя произнесла она.
   - Ужасно! Если жениться, то только летом. А какое на тебе было платье?
   - Белое с серебряной отделкой, - вспомнила Доротея. - И шлейф почти на всю длину. Ещё вуаль.
   - А вуаль несли маленькие дети? - жадно расспрашивала её Эрика.
   - Какие маленькие дети? - пожала плечами Дотти, - Нет, фата была длинной, но не настолько.
   - А в какой церкви вы венчались?
   - Не в церкви. Во дворце, - поправила Доротея.
   - Почему?
   - Потому что я была фрейлиной, а Бонси - генерал-адъютант. Покойный государь вроде бы как был посажённым отцом со стороны жениха.
   - Ух ты! И как, тебе понравилось?
   - Мне очень понравилось, я была готова выходить замуж каждый день. Единственное, что мне не приходило в голову, - что у меня будет муж. - заметила графиня. - Потом, я немного жалела, что и я, и Бонси - лютеране. У православных церемония куда пышнее. Они надевают на голову венцы - это как короны. Пение красивое. Колокола звонят. А у нас только орган - и то не всегда. Скажут: "обменяйтесь кольцами", и дальше проповедь на полчаса. И внутри, в православных церквях, всё более торжественно.
   - Я выйду замуж за православного, - твёрдо решила Эрика.
   Доротея снова посмотрела на неё снисходительным взглядом. Кузина много чего не знает. Впрочем, в свои 14 Дотти тоже не знала, что каждому предназначено своё место в свете. Что мезальянсом считается не только то, что недавно случилось в семействе графов Шереметьевых - один из Шереметьевых женился на своей крепостной актрисе, после того, как она родила ему сына. Многое другое тоже неприемлемо. Немки почти никогда не выходили замуж за русских дворян, как и наоборот. Если кто-то узнает, кем была мать Эрики, то вряд ли кузине светит хорошая партия. Максимум, на кого могла объективно рассчитывать юная баронесса Лёвенштерн - какой-нибудь дворянин средней руки, армейский офицер, небогатый помещик. Эрика, правда, была красавицей. Но эта красота в сочетании с недостатком состояния и знатности могла сыграть с девушкой дурную шутку. Впрочем, Дотти надеялась на то, что в пансионе, где обучалась кузина, ей смогли привить основы нравственности, и что блеск высшего общества не ослепит Эрику настолько, что она забудет всякие приличия.
  
   Санкт-Петербург, апрель 1805 года
  
   В особняке Нарышкиных, судя по всему, собрался весь Петербург без исключения. Блеск канделябров, мраморные колонны, вощёный паркет, диковинные оранжерейные цветы в вазах - графы никогда не скупились на приём гостей, особенно высокопоставленных.
   Эрика стояла у стены вместе со своей кузиной и встревоженно слушала пояснения Дотти, кто есть кто.
   - Это сама госпожа Нарышкина, - указывала на великолепную Марью Антоновну графиня.
   Баронессе фон Лёвенштерн показалось, что она увидела ожившую мраморную статую. И её немного смутило, как была одета - вернее, раздета - хозяйка дома.
   - Она всегда так одевается? - наивно спросила Эрика полушёпотом.
   Доротея рассмеялась:
   - Как видишь, с её фигурой можно... Кстати, она любовница государя.
   - Да? - изумилась её кузина. - А как же государыня?
   - Династический брак, - отрезала Доротея, не оставив поводов для пояснений.
   Эрика проследила взглядом за графиней Нарышкиной. Она напомнила ей древнегреческую богиню белизной плеч и правильностью фигуры. Удивило девушку и то, что Мари была одета очень просто, в белое муслиновое платье, перевязанное тонким поясом под грудью. Никаких украшений, бриллиантов, сложных деталей. Даже скромное платье дебютантки, в которое была одета девушка, казалось на фоне туалета хозяйки дома слишком вычурным.
   Потом к ним подлетела княгиня Софи Волконская. Наскоро поздоровавшись с Эрикой и даже, казалось, не запомнив её имени, она начала быстро передавать новости, которые недавно узнала. Дотти едва могла вставить пару слов, а Рикхен в изумлении смотрела на эту молоденькую, симпатичную, но весьма суетливую женщину.
   - Она всегда так говорит? - спросила она шёпотом.
   - По большему счёту, да. Её муж - заместитель Бонси, и мы с ней друг друга прекрасно знаем, - прошептала в ответ графиня. - Она хорошая, эта Софи. Много говорит, но при этом ухитряется не сплетничать. Поэтому не бойся её.
   Эрика продолжала наблюдать за людьми дальше. Ей было сложно сосредоточиться на ком-то отдельном - все ей казались на одно лицо. Дамы в одинаковых нарядах, стиль antique, похожие причёски, похожая манера держаться. Господа - сплошь военные или штатские. Тут она обратила внимание на одну очень необычную девушку. В светло-голубом платье, тёмноволосую, держащуюся прямо и гордо. Она шла под руку с человеком, которого Эрика сразу же определила как "злого колдуна", хоть тот был молод и даже хорош собой.
   - Это Адам Чарторыйский", - шепнула на ухо ей Доротея. - Канцлер.
   - А кто с ним? - спросила Эрика.
   - Ох, да это же Анж! - воскликнула она.
   - Анж? - изумлённо повторила кузина. В девушке и вправду было что-то от ангелов. Но не от тех, чьи статуи Эрика видела в соборе святого Стефана. От других, мятежных ангелов, свергнутых Господом с небес на землю.
   - Анжелика, - пояснила Доротея.
   - Она его жена? - поинтересовалась Рикхен.
   - Нет, племянница, - улыбнулась графиня.
   - А вот и Бонси! - воскликнула она, помахав мужу. - И Алекс с твоим братом!
   Вскоре вокруг них собралась довольно большая компания. Эрику по очереди представляли всем, она кланялась, улыбалась, не особо запоминая лица или имена - в основном, титулы и звания. Баронесса временами оглядывалась на брата и кузину - но те её на неё особо не смотрели. Только Альхен ей сочувственно прошептал: "Не стесняйся никого. В первый раз так всегда. Потом привыкнешь и это тебе даже надоест". Девушка улыбнулась ему в ответ. Кузену она иногда доверяла больше Жанно, который имел привычку никогда её не дослушивать и подсмеиваться над ней. Алекс относился к ней повнимательнее.
   Уделив внимание кузине-дебютантке, Алекс пошёл искать кого-то из знакомых. Сегодня он решил быть покровителем Эрики и уже решил, что пригласит её на какой-нибудь танец. У одной из колонн он заметил Льва Нарышкина, имевшего нынче довольно растерянный вид.
   - Я не должен был сюда приезжать, Alexandre, - признался он барону. - Тут царит она. Но не видеть её хотя бы сутки - уже мука.
   - Так почему же тебе не подойти к ней и не насладиться её обществом поближе? - предложил Алекс.
   - Эх, ты не понимаешь. Она выше этого. Я её недостоин, - и Лев горестно махнул рукой.
   - Да, не понимаю, - проговорил Альхен.
   Нарышкин хотел было ещё что-то сказать, но тут к ним подошёл Майк Воронцов.
   - Добрый вечер тебе, кузен, и тебе, Алекс. А здесь не слишком весело, как погляжу? - спросил Майк.
   - Это пока, - проговорил Нарышкин. - Потом будет интереснее. А где Петрарк?
   - Опаздывает, как всегда, - отвечал Воронцов с некоторым неудовольствием.
   Лев его особо не слушал. Алекс увидел, что тот смотрит в направлении Эрики, которая неподвижно стояла у стены, красная, как рак, в то время как Дотти отошла от неё. Рядом с кузиной остался только Алексов beau-frХre, возвышающийся над девушкой подобно статуе командора.
   - Не знаешь, кто это? - произнёс Воронцов, тоже заметив юную баронессу фон Лёвенштерн.
   - О, одна моя юная родственница. Только что из монастыря... то есть, из пансиона, - охотно отвечал Алекс. Могу представить.
   Вскоре он уже знакомил друзей с Эрикой, которая при виде Майка особенно смутилась. Он ей понравился с первого взгляда.
   - Откуда у тебя взялась кузина, Алекс? - спросил его Нарышкин после того, как Рикхен пошла к Дотти, взглядом поманившей его к себе.
   - Приехала из Вены несколько недель как, - рассмеялся барон. - Потом, по всей видимости, отправится в деревню, а мы с вами - воевать.
   - Ну, не сразу воевать, может быть, еще успеем в деревню, - ответил на это Лев Нарышкин.
   - В моём случае - вряд ли, - задумчиво проговорил Алекс. - Меня назначают адъютантом к графу Толстому, тут не до сельских развлечений.
   ...Эрика же не сводила взгляда с Майка Воронцова, который напомнил ей прекрасного принца с картинки. Она вспоминала всё то, что про него рассказывал Алекс. Вспомнила, как граф - по рассказам кузена - чуть не погиб в каком-то ущелье, в бою. Вспомнила про несчастную любовь к некоей гордой грузинской княжне со сложным именем.
   - Рикхен, - обратилась к ней Дотти выразительным и немного строгим тоном. - Не надо смотреть в одну точку.
   - Ты знаешь графа Воронцова? - Эрика засмущалась, увидев, что её состояние не укрылось от внимательной кузины.
   - Не лично, - усмехнулась Доротея. - По рассказам. Его отец был нашим посланником в Англии, граф там и вырос. А дядя его - бывший канцлер.
   От таких сведений Рикхен засмущалась ещё больше. Доротея посмотрела на неё снисходительно - эдак она начнёт влюбляться во всех молодых людей подряд! Ещё в дуэньи к кузине ей пойти не хватало. Она подумала, что зря взялась за идею сделать из своей маленькой родственницы светскую барышню и фрейлину. Скоро закончится сезон и скоро графиня уже не сможет выезжать. Пусть уж лучше Жанно увезёт её в Асс.
   Вскоре присоединилась к Алексу, Майку и Льву присоединилась Элен Суворова. Она начала болтать с Алексом, выпытывая из него подробности его достославного путешествия, и он, в конце концов, проговорил:
   - Ma chХre comtesse, лучше вы сами отправляйтесь на Корфу - там, уверяю вас, веселее, чем в Петербурге. И намного теплее.
   - Да, это прекрасно! - восторженно отвечала светская красавица. - Больше всего на свете я ненавижу скуку и холод. Вы это угадали, барон!
   - На Корфу как угодно, только не скучно, - заверил её Альхен.
   - Кто это милое создание, Вы не знаете, кузина? - спросил внезапно Воронцов, указав куда-то вправо.
   - Здесь множество милых созданий, будьте поточнее, mon cousin, - шутливо проговорила Элен.
   - Вон там... В голубом, кажется. Брюнетка.
   - Кажется, вижу... - протянула графиня. - Это же Анжелика Войцеховская!
   Она взглянула на Майка несколько упрекающе - мол, совсем одичал её кузен.
   - Та самая, знаменитая, - усмехнулся Алекс.
   - И чем же она так знаменита? - ревностно проговорила Элен. - Я раньше о ней ничего особенного не слышала, кроме того, что она племянница Чарторыйского.
   Барон подметил, что фамилию канцлера она произнесла с некоторым отвращением.
   - Говорят, очень опасна, в неё все поголовно влюбляются, - проговорил Бенкендорф, намеренно не глядя в ту сторону, куда Воронцов уже направился решительным шагом.
   - Хм, про меня тоже все так говорят. Я что, и в самом деле опасна? - рассмеялась Элен.
   - Весьма и весьма, графиня, - отвечал Алекс, поклонившись ей любезно.
   - Так, значит, меня надо держать в клетке, как дикого тигра? - Элен была настроена на отчаянный флирт и нынче была в ударе.
   - Зачем же так? - Алексу уже прискучила эта болтовня и он начал взглядом искать других знакомых.
  
   Пока Эрика выслеживала из толпы графа Воронцова, весьма огорчённая тем, что тот нынче устремился к красавице, от которой она запомнила одно имя - Анжелика, её весьма откровенным образом обозревал князь Пётр Долгоруков.
   - Эта хорошенькая малютка, с которой ты стоял, - кто она? - обратился он к Кристофу, который поглядывал на часы, ожидая появления государя и гадая, сколько же ему нужно здесь пробыть, чтобы вернуться к себе побыстрее.
   - Выбирай выражения, - холодно оборвал его граф.
   - Так, я не понял, - немного угрожающе начал Долгоруков. - Какая муха тебя укусила?
   - Она мне родственница. Поэтому если и будешь продолжать на неё глядеть так, как глядишь... - Кристофа нынче раздражало всё, а Долгоруков раздражал более всех.
   - Симпатичная, - продолжал он. - Откуда она взялась?
   - Издалека, - граф понял, что действительно грубит своему приятелю, который, как ни странно, на его выпады не отвечал праведным гневом.
   - Как зовут?
   - Эрика. Фон Лёвенштерн, - Кристоф залился краской отчего-то.
   - Что за бурная реакция? Неужели ты сам на неё глаз положил? - начал Долгоруков, но тут же осёкся и быстро сменил тему разговора. - А она не похожа на немку.
   - Она и не немка, - отстранённо отвечал Ливен. - То есть, не совсем.
   - То есть как?
   - Мать её была итальянкой.
   - Я заинтригован, - усмехнулся Долгоруков.
   - Разъинтригуйся, - бросил ему Ливен. - Девочке 16 лет. Света не видела.
   - Отлично. То, что нужно.
   Доротея сразу заметила, как смотрит один из её любовников на кузину. И решила воспользоваться этим. Впрочем, форсировать события ей не пришлось.
   Долгоруков подошёл к Эрике и пригласил её на котильон. Та лишь робко кивнула, не глядя ему в глаза.
   - Это князь Долгоруков, - как бы невзначай бросила ей графиня, выразительно глядя на неё. - Генерал-адъютант. И весьма приятный молодой человек.
   Лёвенштерн тоже заметил, что князь Пётр, воплощающий для Жанно весь светский блеск, обратил внимание на его сестру, сидящую так тихо, что она, казалось, окаменела.
   Алекс, тем временем, подошёл к ним. Вместе с ним был Майк, и Эрика немедленно, извинившись перед всеми, встала и вышла из зала в соседнюю дверь, к немалому удивлению Дотти. За дверью, оказавшись в коридоре, она столкнулась с княжной Анжеликой. Та заговорила с ней первой.
   - Мы с вами незнакомы, - произнесла девушка легко и свободно, а потом назвала своё имя.
   Эрика представилась в ответ.
   - О, я прекрасно знаю вашу кузину. Мы с нею подруги с института, - проговорила Анж. - Жаль, что она нечасто выезжает. Но, надеюсь, вас я буду видеть в свете почаще.
   Весь разговор Анжелика не сводила с баронессы фон Лёвенштерн взгляда. Та то и дело вспыхивала. Ей хотелось спросить Анж о том, что связывает её с графом Воронцовым, но, конечно же, это было против всяких светских приличий. Эрика чувствовала себя рядом с нею так же, как и рядом с мужем Дотти - её не покидало предчувствие опасности, катастрофы. Если сейчас обвалился потолок, девушка бы не сильно удивилась. Если бы Анж достала из корсажа своего бального платья кинжал и приставила его к горлу Эрики, та бы могла поклясться, что предвидела такой поворот событий. Баронессе хотелось бежать от Анж куда подальше. И вместе с этим, в княжне было нечто такое, что притягивало к себе. От взгляда этой польской княжны по спине бегали мурашки, но отойти от неё, прекратить общение Эрика не могла бы.
   Вскоре Анж сказала, что ей нужно вернуться в зал, и юная баронесса облегчённо вздохнула.
   ... А сама княжна Войцеховская почему-то сказала себе про Эрику: "Она умрёт в этом году". Это было не пожелание, а, скорее, констатация факта. Княгиня Изабелла научила внучку видеть знаки смерти даже в тех, кто пребывает в добром здравии. В облике Эрики их было слишком много. Единственное - Анж не могла понять, отчего наступит эта смерть. Но это ей было и неважно.
   Дотти, между тем, увлеклась разговором с Майком Воронцовым, который слушал её как заворожённый. Она рассказывала обо всём, что ей интересно - о погоде, грядущей войне, злодейском убийстве герцога Энгиенского. Майк глядел на неё во все глаза и сам не сознавал, почему ему так хочется её слушать, не перебивая, почему он так свободно в её присутствии говорит вслух о вещах, в которых не очень много смыслит, а она на его слова лишь улыбается, и удивительный свет струится из её продолговатых, зелёных, как у кошки, глаз. "Как ей идёт это платье!" - подумал он. Алекс лишь изредка вклинивался в их беседу, направляя её в различные русла. Потом Майк, извинившись, отошёл от них, и после его ухода Дотти проговорила:
   - Этот твой друг - достойный молодой человек. И знаешь, похоже, Рикхен положила на него глаз.
   - Я не удивлён, - отвечал Алекс.
   - Я бы рада была продлить знакомство далее, - продолжала его сестра, глядя ему в глаза.
  
   Бал начался с приезда государя, которого все так долго ждали. Александр в своём белом кавалергардском мундире с золотым шитьём, напоминал ясное солнышко. По крайней мере, Эрика запомнила его таким. Она была потрясена, увидев владыку полумира. Его высокая статная фигура была идеально сложена, светлые волосы обрамляли его правильное лицо - как у святых на фресках в окнах пансионской часовни. Она ранее представляла себе императора совсем не таким ослепительным. Баронесса думала, что он выглядит постарше. Её вообще удивляло, почему люди с такими громкими титулами оказывались совсем молодыми людьми. Вот князь Долгоруков, который ныне стоял рядом с ней и украдкой следил за девушкой взглядом - он же выглядел ненамного старше Альхена, а уже генерал-адъютант и, как ей мельком сообщил брат, который и сделал так, чтобы князь Пьер всегда находился поближе к Эрике, - "третий человек империи". "А кто же второй?" - спросила она удивлённо. "Граф Ливен", - незамедлительно ответил ей Жанно, которого до этого в коридоре встретил сам князь Долгоруков, любезно и немного по-отечески поговорил с ним, сделал массу любезных комплиментов его сестре и немного вскружил голову ему самому. Барон теперь строил такие далеко идущие планы, что, поделись бы он ими с кем-нибудь вслух, его бы высмеяли - и были бы правы. Жанно узнал от кузины, что Долгоруков, оказывается, ещё не женат, и уже думал: "А что... Моя сестра - княгиня Долгорукова. Эрика Долгорукова... Нет, не звучит. У неё первое имя - Анна. Будет Анна Карловна Долгорукова, так-то лучше. Её Сиятельство. Три дома на Невском, два особняка в Москве, несколько поместий. Все лопнут от зависти. С такой-то протекцией я стану тоже генерал-адъютантом. В самом скором времени". Долгоруков нравился ему больше графа Ливена, который держался с Жанно очень любезно, но в то же время недоступно и надменно. Лёвенштерн начал понимать, почему Вальдемар не слишком жаловал графа. Поэтому решил целенаправленно сводить сестру именно с князем Петром, в глазах которого читался явный интерес к молоденькой красивой дебютантке.
   Александр скользнул по лицам придворных рассеянным взглядом. Остановился на Анжелике, низко склонившейся в рядах прочих. Он поприветствовал её. Та отвечала любезно, а потом выразительно взглянула на своего дядю. Тот лишь помрачнел лицом.
  
   Бальная книжка Эрики постепенно заполнялась. С Долгоруковым танцевать ей понравилось, потом он же позвал её на тур вальса, и она не отказалась. "Ну, ещё один танец - и, считай, помолвлены", - Дотти не выдержала и поделилась мимолётным наблюдением с мужем, который в ужасе посмотрел на неё. Он-то знал, что князь Пьер сначала постарается получить своё, а потом только будет думать, как же узаконить связь. Но Долгоруков проявил не свойственную для себя предусмотрительность и вовремя ретировался. Эрика же была к нему равнодушна. Она ждала, что её позовёт Майк Воронцов. Но тот даже не обращал на неё никакого внимания. Баронесса отчаянно смотрела на него. Но тот говорил то с Элен Суворовой, которая смотрела на него слишком призывно, то с Анж, то ещё с кем-то из дам, которые, по мнению Эрики, были гораздо лучше неё одеты и выглядели эффектнее. Баронесса ещё не знала силы своей красоты. Она вообще редко думала о своей внешности. Красавицей себя не считала никогда. Когда начался очередной танец, она встала у стены, оказавшись недалеко от супруга своей кузины. Он её заметил и внимательно посмотрел на неё. Граф не мог признаться в этом себе, но Эрика ему явно нравилась. Баронесса фон Лёвенштерн вообще имела милое свойство нравиться если не всем, то многим. Кристоф не стал исключением. И ему почему-то хотелось её защитить от этих людей, и, особенно, от тех, кто так вольно прикасается к ней, от скользких мужских и от завистливо-снисходительных женских взглядов, которые на неё бросают.
   - Здесь очень жарко, - медленно, вполголоса, проговорил Кристоф.
   Он ещё раз оглядел её. Очень хорошая, уже развитая фигура. Тёмные волосы и глаза - во вкусе многих. Мать была красавицей, наверное, красоту передала дочери, потому что её кузины, высокие и какие-то угловатые, даже Мари, не могли назваться даже симпатичными. Итальянская кровь в Эрике чувствовалась.
   - Да, жарко. И душно, - добавила Эрика. - А вы танцуете?
   - Я? Никогда, - вырвалось у него.
   - Почему же? - Эрика больше не боялась его. По крайней мере, не сейчас. Нынче, в эту минуту, выражение его лица больше не было гордым - скорее, растерянным и усталым.
   - Понимаете ли... - начал он, но в эту же минуту к Ливену подошёл Попо Строганов, передавший, что с тем хочет поговорить государь.
   Эрика продолжила смотреть на танцующих. Майк и Анжелика не танцевали. Они стояли у занавешенного портьерой окна, и граф что-то увлечённо рассказывал ей. Эрика, непонятно отчего, почувствовала себя грустно. Настолько грустно, что ей захотелось расплакаться. Волнение сборов, приготовлений, продолжавшихся весь день, душная атмосфера зала, море новых лиц - всё это расстроило ей нервы. Она пошла к выходу. Дотти, мило болтавшая с женой датского посланника, увидев кузину, воскликнула: "Куда же ты?" и даже встала, чтобы её задержать, но Эрика покачала головой и, сжав губы, проследовала своей дорогой. Выйдя в коридор, она встала на корточки, закрыла лицо руками, и предалась слезам. Она не помнила, как долго она плакала. Наверное, не очень долго, раз её ещё не хватились. Но успокоиться её заставил приятный мужской голос.
   - Что с вами, мадемуазель... Извините, не имею чести.
   - Лёвенштерн. Эрика, - добавила девушка, стесняясь всплеска эмоций.
   Обладатель приятного голоса был не то, чтобы красив, но строен и улыбался довольно обаятельно.
   - Боже мой, кто вас обидел, мадемуазель Лёвенштерн? - спросил он.
   - Никто, - покачала она головой, улыбнувшись сквозь слёзы.
   - Назовите только имя вашего обидчика, и он будет иметь дело со мной, - продолжал молодой человек в блестящем мундире. - Кстати, я совершенно забыл вам представиться. Я Сергей Марин, воин и поэт.
   - Поэт? - удивлённо проговорила Эрика.
   - Вряд ли вы меня читали, потому что я, во-первых, пишу на русском, а, во-вторых, почти нигде не печатаюсь, - поспешно добавил Серж. - Но дело не в этом. Скажите, что случилось. На таких красивых глазах не должны появляться слёзы. Никогда. Ну же, кто своим поведением вас расстроил? Я призову его к ответу.
   - Нет, не надо с ним драться, - поспешно произнесла девушка.
   - Вот видите, "кто-то" есть, - поймал её на слове "Петрарк". - Но не беспокойтесь - драться с ним не буду, а вот в эпиграмме увековечу.
   Почему-то Эрика прониклась к нему доверием. Она прошептала:
   - Граф Воронцов...
   - Майк? Костуй? - нахмурился Марин. - Совсем на него непохоже - обижать юных девиц, особенно таких, как вы.
   - Это.. это больше я, - объяснила Эрика. - Я дура, просто-напросто. И mauvais genre. В общем... Извините. Я пойду.
   Она отвернулась и скорым шагом направилась искать уборную, чтобы умыться и посмотреть на себя в зеркало.
   - Постойте! - воскликнул ей вслед Марин. - Вы танцуете?
   Она, не оборачиваясь, кивнула.
   - Тогда последний вальс за мной.
  
   Дотти и Анж наконец-то смогли пообщаться вдвоём. Наговорив друг другу комплименты, они помолчали. Наконец, княжна воскликнула:
   - Сегодня чудный вечер!
   - Да, вечер чудный, - проговорил спокойный голос, в котором Анж ощутила затаённую силу - ту силу, которой обладают укротители диких зверей, заклинатели змей - и такие, как она, её бабушка и дядя.
   Она увидела Алекса. И даже не смогла улыбнуться.
   - Мы уже знакомы, - медленно произнесла она.
   - Конечно, вы знакомы, - вставила Доротея. - Помнишь, мы вместе в Юсуповом саду гуляли... И вот мы все выросли.
   - И приходится знакомиться заново, - дополнил сестру барон, слегка улыбаясь.
   Княжна разглядывала Алекса, похожего на свою сестру - и в то же время, совершенно другого. Лицо его было чуть тронуто золотистым загаром, глаза - надменными, в них светилась какая-то абсолютная уверенность в себе и в том, что готовит ему мир. Завоеватель, только вступающий на свой Путь. Возможно, даже Маг, не подозревающий ничего о своих способностях.
   Алекс же видел перед собой ожившее видение из своих грёз. Эта девушка с прозрачной кожей, тёмными волосами и глазами, способными убивать - нет, это точно Она. "Кожа белая, как снег, губы алые, как кровь", - вспомнил Альхен отчего-то. Такой он видел её, Вечную, Царицу Хель, в давешнем лихорадочном бреду, только платье на ней было белым, старинного - совсем старинного покроя, с расширяющимися книзу рукавами. Она восседала на троне и зубчатая корона венчала её струящиеся чёрные волосы, а во лбу горел перевёрнутый месяц. Хэль. Эль. Эгле-королевна змей из старой латышской сказки.
   Алекс не испытывал ни влюблённости, ни желания овладеть ею, стать её Хозяином. Просто спокойное узнавание.
   Дотти тоже почувствовала, что между ними что-то происходит, поэтому молчала и попеременно глядела на своих собеседников.
   - Кстати, - разбавила она молчание, ища глазами Эрику. - Наша кузина. Ты обещал ей вальс, нет?
   - Я уступил своё право, - медленно улыбнулся Алекс.
   - И кому же? - продолжала его сестра, в то время как княжна Войцеховская не проронила ни слова.
   - Сержу Марину. Кажется, он ею всерьёз заинтересовался.
   - Надо же... А кто он? - Дотти о нём немного слышала, но особо не интересовалась.
   - Преображенец. И стихи пишет.
   - Кто же не пишет стихи? - едва заметно усмехнулась Анжелика.
   - Я не пишу, - признался Алекс, не отводя от неё глаз. - И, наверное, вы.
   В ответ Анж покачала головой, улыбнувшись в своей непревзойдённой манере.
   Их участь была решена.
  
   Эрика нашла в Серже Марине отличного кавалера. Ему тоже нравилась эта девушка, обладающая каким-то счастливым свойством нравиться, ненавязчивым обаянием. Он не влюблялся в неё, не чувствовал того, что одурманен ею. С баронессой было хорошо - как с младшей сестрой, кузиной, которую знаешь с детства, и покидать её не хотелось. Поэтому он ангажировал её на котильон.
   Лёвенштерн же много не танцевал. Он больше следил за сестрой и её успехами.
   - Кто это? - спросил он у своего знакомого.
   Ему сказали, кто именно.
   - И что он из себя представляет? - продолжал он.
   - Стихи пишет, - ответили ему.
   "Стихи..." - подумал Лёвенштерн с неким отвращением. - "И всего лишь капитан. А лет ему поболее, чем мне. Где же Долгоруков?"
   Долгоруков же, стоя в сторонке, глядел на Анж. И глаза его были очень злыми. "Ты за всё ответишь", - думал он, цедя коньяк. Когда его разыскал Лёвенштерн, он вымученно улыбнулся и спросил:
   - Скажите, поручик, как вы относитесь к полякам?
   Тот лишь плечами пожал, недоумевая. Но быстро нашёлся:
   - Ваше Сиятельство, могу сказать одно: я к ним не отношусь.
   Долгоруков понял каламбур и засмеялся, добавив:
   - А вы мне нравитесь, Иван Карлович. И сестра у вас, надо сказать, - девица весьма любезная, сущий ангел...
   Жанно потупил глаза, пытаясь спрятать невольную радость.
   - Мне граф рассказывал, что ей собираются достать шифр, - продолжал князь. - Буду счастлив видеть сей редкий цветок украшением нашего двора.
   Лёвенштерн покраснел. Сердце у него билось часто-часто.
   - Буду с вами честен, - Долгоруков взглянул ему прямо в глаза. - Я могу вам помочь. Но у меня есть некоторые условия, - он замолчал, оглянувшись. Увидел Марью Антоновну, которая явно направлялась к нему, и осекся. - В общем, у меня два условия, и я сообщу их вам не здесь.
   Жанно кивнул несколько подобострастно. Какие бы ни были условия у Долгорукова - он их выполнит все. Он отошёл подальше, и долго созерцал статную фигуру этого молодого генерала, греющегося в лучах славы, красивого, сильного князя, говорящего запросто с самыми блистательными женщинами петербургского света, получающего всё, чего не попросит и не пожелает. Да, он был Долгоруков, и по рождению стоял гораздо выше остзейца и, к тому же, "полубастарда" Лёвенштерна. Но в жизни бывает всякое. И его соотечественники, причем не из самых богатых и родовитых, тоже делали карьеры. Взять хотя бы Ливена...
   Только он подумал о графе Кристофе, как тот подошел к нему и шепнул:
   - Знаете, вы мне человек не чужой. Так получилось. Скажу так: князь Долгоруков вам многое пообещает. Другое дело, какую он цену за это запросит.
   Лёвенштерн холодно возразил:
   - Я считаю князя благородным человеком и посему, Ваше Сиятельство, не вижу ничего неприемлемого для себя в его условиях, каковы бы они не были.
   - Какие он вам поставил условия?
   - Пока никаких, - Лёвенштерну было удивительно видеть, что граф, доселе ведший себя по отношению к нему любезно, но высокомерно, снизошёл до такой откровенной беседы. Тем более, говорит что-то против своего сослуживца и приятеля.
   - Он говорил что-то о вашей сестре? - Ливен и сам был не рад, что затеял этот разговор, но то, как вёл себя Долгоруков по отношению к Эрике и то, какие комплименты тот произносил вслух ей за глаза, навели на определённые подозрения.
   - Только хорошее, Ваше Сиятельство, - произнес он с оттенком гордости.
   Кристоф хотел сказать Жанно всё: что княжеский титул и генерал-адъютантство вовсе не являются синонимами святости и непогрешимости - скорее, наоборот; что никто из русских князей не женится на остзейках, тем более, сомнительного происхождения; что нужно охранять честь сестры, даже поступившись своими амбициями; что, наконец, стремление сделать карьеру любой ценой выглядит подло. Но промолчал. Как всегда, слова и связные фразы в таких случаях приходили к графу туго. И он подумал, что и так уже навязывает своё общество, выставляя себя не в лучшем свете.
   - Не сомневаюсь, - кратко проговорил он вместо всего этого. - Но я бы на вашем месте...
   Тут слова покинули его. Жанно прекрасно догадывался, на что намекал граф. Догадывался, и негодовал на него. Теперь он понимал, за что же Вилли называл его "змеёй подколодной". "А места своего он явно добился интригами", - произнёс он про себя, сухо раскланявшись с Кристофом. - "Интригами и наговорами".
   Зря он думал про графа так. Тот знал, о чём говорил.
   Когда Кристоф, как и Жанно, только начинал свою службу, ему тоже ставили разные условия. Он согласился с ними. К чему это привело? К блестящей карьере и к нечистой совести. К тому, что два года своей жизни он вычеркнул из памяти, из мыслей, из рассказов.
   "Но мне хотя бы никто не предлагал подкладывать в постель к нему свою родную сестру", - думал Кристоф, с сожалением глядя вслед этому молодому человеку, который - ну конечно же! - нынче думает, что граф оговорил невинного. Впрочем, Ливен не сомневался, что князь Пётр напрямую этого не предложит. Но сделает так, чтобы всем этим и закончилось. Если Лёвенштерн подлец, он с таким положением смирится. Таких случаев было не так уж мало. Смирялись многие - и потом делали хорошие карьеры под крылом покровителя, забыв о собственном достоинстве. Если в этом молодом человеке заговорит честь - будет дуэль. Долгоруков - неплохой человек, но власть, данная ему в столь раннем возрасте, вскружила ему голову. Теперь князь мнит себя всемогущим. Кристоф же себе никогда такого не позволял. И теперь он уже не знал, стоило ли оставлять его в своих союзниках. Закончиться его эпопея по борьбе с поляками могла плачевно. Граф знал, что интриги всегда заканчиваются кровью. И меньше всего он хотел, чтобы кровь, которой было суждено рано или поздно пролиться, принадлежала бы ему.
  
   - Князь, - мадам Нарышкина обмахивалась роскошным веером из белых страусиновых перьев, распространяя на Долгорукова терпко-сладковатый аромат своих любимых духов. - Я знаю, что вы ненавидите мой народ.
   Слова хозяйки дома застали князя Петра врасплох. Он лихорадочно начал соображать, кто мог сообщить ей его мнение касательно народа, к которому принадлежала великолепная Марья Антоновна. Но утешала спокойная интонация, с которой госпожа Нарышкина произнесла эту фразу. И обаятельная улыбка, которой она сопроводила свои слова. Впрочем, Долгоруков всё равно покраснел.
   - Не то, чтобы ненавижу. Но вот отдельные его представители...
   Мари коротко рассмеялась и подошла к нему поближе. Его взгляд уперся в её лицо, вневременно-прекрасное. Потом он скользнул глазами по её белоснежной шее и остановился взглядом на ложбинке между полными, упругими грудями.
   - Знаем мы этих отдельных представителей, - усмехнулась Мари, - Но хотелось бы узнать - почему он?
   Кто был этот "он" - князю не стоило объяснять. Всё было и так понятно.
   Глядя на неё завороженно, он проговорил слабым голосом, почувствовав, как у него пересыхает горло:
   - Он враг. Враг России. Государя. Волк в овечьей шкуре.
   - Не волк. Змей, - Марья Антоновна поднесла веер к груди. - И я его ненавижу поболее вас.
   - Но вы же полька...
   - Поэтому и ненавижу. Считайте, что мы с вами заодно, - и она, откланявшись, отошла от князя, оставив его совершенно озадаченным.
  
   Чарторыйский заметил её вместе с Долгоруковым, но вида не подал. Он догадывался, что против него замышляют. Но, скорее всего, эти самозваные его враги понятия не имели, что именно задумал он. Не подозревают они и то, что его планы практически воплотились в жизнь. "Пусть пытаются. Меня ещё никто не обыгрывал. И не им меня обыгрывать", - усмехнулся он про себя.
  
   - Значит так, - возбужденно говорил Долгоруков Петру Волконскому и Кристофу Ливену в сигарной комнате, куда позвал их, чтобы обсудить последние новости. - Машка за нас.
   Кристоф поморщился - почему его приятель столь фамильярен? Это некрасиво, в конце концов.
   - Ты называешь её "Машкой", как будто у вас с ней уже многое было, - заметил насмешливо "каменный" князь Волконский, скрестив на груди руки.
   - Она же тоже полька, - бросил Ливен. - Продаст.
   - Не продаст, - запальчиво возразил князь. - Я ей верю.
   - Нельзя верить женщинам, - усмехнулся Волконский.
   - Особенно полькам, - добавил Кристоф.
   - Кстати, а ты не подумал, почему ей это может быть выгодно? - продолжил его заместитель по Штабу.
   - Желание оказывать нераздельное влияние на государя? - проговорил Ливен.
   - Личная месть? - предположил Долгоруков.
   - Тёзка, я думаю, ты прав, - сказал Волконский, немного помолчав. - Кто знает, какие у них, у ляхов, счёты между собою. Там же десяток кланов, и все воюют друг с другом...
   - Я знаю одно, - Кристоф зажег кубинскую сигару, но, прежде чем закурить, посмотрел на дым, поднимающийся к расписанному какими-то плодами и цветами потолку. - У Чарторыйского есть племянница. Красивая. Князь Адам, скорее всего, готовит её в фаворитки. Взамен Нарышкиной. Вот ей и причина ненавидеть его.
   - Каково бесчестье, - заметил Волконский. - Она же ему как дочь.
   - Чарторыйский - маккиавелист, - ответил Долгоруков. - "Цель оправдывает средства".
   Это единственное, что он слышал из Маккиавелли. Впрочем, его собеседники были осведомлены о трудах известного флорентийца не более его.
   - А вполне возможно, что так и получится, - продолжил Кристоф. - Сколько раз такое бывало. Ведь ему это только выгодно.
   Граф видел планы Адама Чарторыйского как на ладони. Да, он не знал многих деталей, но самую суть уловил очень точно.
   - Впрочем, Нарышкиной я бы тоже не доверял, - произнёс Волконский, жадно затянувшись своей сигарой.
   - Она всегда была вне политики, - возразил Долгоруков.
   - Это она только так говорит, - продолжил князь. - Но, как видите, дела делаются так, как выгодно полякам.
   Кристоф промолчал. Ему пришло в голову - а с чего его приятели взяли, что на государя постоянно кто-то влияет? Почему они считают его слабым? Граф Ливен не считал этого государя способным зависеть от кого-то. Тем более, от той женщины, с которой он спит. Вот Чарторыйский мог кого-то сломать. И эта его племянница-убийца - вполне. Но вовсе не Нарышкина - женщина красивая, но во всём, кроме внешности, абсолютно обычная.
   - Мы не должны воевать с Пруссией, - проговорил он вслух, тихим голосом. - Это будет роковой ошибкой.
   - Он эдак ещё толкнет нас на мир с Буонапарте, - возмущенно вторил ему Долгоруков.
   На этот раз выпал черёд молчать князю Волконскому. Ибо он знал, чего стоило сближение с Буонапарте покойному государю. Он самолично видел английские гинеи, которыми расплачивались с заговорщиками. В том числе, и с ним самим. Другие его собеседники имели о подоплёке заговора против Павла самое смутное понятие. Князь Пётр же вступил в него как один из множества недовольных. Узнав, что движущей силой здесь является английский посол Уитворт, он хотел выйти. Но быстро сообразил - теперь уж ему не отвертеться. И выполнил свою роль до самого конца. Хотя всю дорогу страшно завидовал вовремя заболевшему Ливену - вот счастливчик!
   - Я не могу догадываться, на что этот польский Ирод со своей Саломеей будет толкать моего государя, но с ним надо что-то делать, - внезапно пафосным тоном произнес Кристоф.
   - Христофор, - посмотрел на него князь Волконский. - Ирод был царь. Чарторыйский не царь, слава Богу.
   - Пока не царь. Но очень хочет, - граф чувствовал, что сегодня несколько перебрал лишнего.
   - Смотрите, господа, - воскликнул князь Долгоруков. - Нас теперь четверо, мы не последние люди в государстве. Неужели мы не справимся со всякими погаными инородцами?
   При слове "инородец" Ливен, как всегда, залился краской. Он знал, что многие его соотечественники бьют себя коленом в грудь, считая себя "природными русаками", а если усомниться в их "русскости", одни не моргая скажут: "Мы же подданные России!", а другие начнут пространно рассуждать, что истинных русских в принципе нет, первые дворянские роды - потомки шведа Рюрика или всевозможных татарских князей, а они, балты, тогда чем хуже? Но Ливен не привык так лгать себе и другим. Он всегда чувствовал себя здесь, в Империи, в русском свете "чужаком". И с этой точки зрения он Чарторыйского ничем не лучше.
   - Да ладно тебе, - ободряюще улыбнулся ему Волконский. - Ты свой. Ты наш друг.
   - Нас всего четверо, - напомнил Кристоф, давя в себе типично немецкую сентиментальность, невесть откуда берущуюся у него в состоянии умеренного подпития. - Нужны ещё люди.
   Волконский глянул на него мрачновато. Где-то он уже слышал про "людей". Пять лет назад. От братьев Зубовых. Те-то привели людей... Кучу всякого сброда.
   - У тебя есть кто-нибудь на примете? - спросил он вслух. - Скажем, твой родственник, брат жены, кажется...
   - Альхен, что ли? - усмехнулся Кристоф. - Так он мальчишка.
   - Он умница, - произнес Долгоруков. - И, говорят, на саблях неплохо дерётся.
   - И еще падок на всяческих die Huren, - продолжил Ливен, ничуть не стесняясь в выражениях. - На него эта племянница только посмотрит своими глазищами, тот и готов. Поверь мне, Пьер, я его давненько знаю.
   - Лёвенштерн есть такой, - вспомнил Долгоруков. - Тоже неглупый. Мне он нравится. И сестра у него...
   - Так. Ни слова о сестре. - оборвал его Ливен. - Эта девушка под моим покровительством.
   Долгоруков аж присвистнул.
   - Ясно всё с тобой... А я, может быть, жениться хотел.
   - Кто тебе даст жениться? - усмехнулся Волконский. - Твоя мать на Москве? И вообще, мне не кажется правильным втягивать сюда посторонних... Чем меньше людей об этом будет извещено, тем лучше.
   - Не всегда, - коротко усмехнулся Кристоф. Он-то знал прекрасно, что делал князь в ночь на 12 марта 4 года тому назад. Знал и то, что народу в заговоре состояло видимо-невидимо. Но ни один не выдал Палена и компанию. Вот так ненавидели покойного государя.
   - Факты таковы. Есть те, кто любит Чарторыйского. И считает его честным человеком. Прогрессивным. Первым европейцем, - подхватил Долгоруков, произнеся последние две фразы несколько издевательским тоном. - Потом, знакомые. Кто-то да проболтается. Другу своему по пьяни, любовнице своей...
   - Я знаю, что императрица-мать наверняка за нас, - задумчиво произнес Ливен. - Но она не очень-то влияет на своего сына. Можно действовать через других членов Семьи...
   - Пусть твоя мама этим займется, - проговорил беззаботно Пьер Долгоруков.
   - Я не хочу её тянуть в это, - категорически возразил граф. - Это опасно.
   - Думаешь, дело дойдёт до крови? - скептически произнес Волконский. - Потом, женщины в интригах ловчее нас. Особенно неглупые женщины. Как почтеннейшая Шарлотта Карловна.
   - Моя мать этим сроду не занималась. А если я ей предложу... - Кристоф усмехнулся, представив реакцию Mutti на такое его предложение.
   - Ты говоришь так, как будто мы собираемся подослать её в наёмные убийцы, - легкомысленно произнес Долгоруков.
   "Что ты-то знаешь о наёмных убийцах?" - чуть было не сказал Кристоф, но осёкся, ибо был всё же не настолько пьян, чтобы открываться перед ним.
   - Я говорю так, потому что знаю, на что способны те, кто считает, что "цель оправдывает средства", - нашёлся он.
   Волконский понимающе взглянул на своего старшего сослуживца. Ливена он считал в разы умнее Долгорукова и подумал, что, скорее всего, граф Кристоф станет их главой. Движущей силой. Долгоруков способен разве что шум создавать.
   - Когда мы будем действовать? - словно в подтверждение мыслей князя выпалил Пьер Долгоруков. - Надо бы побыстрее.
   - Прежде чем действовать, надо знать, как, - задумчиво отвечал Волконский.
   - Нам надо собрать больше сведений о Чарторыйском, - Кристоф зажег длинную спичку, вгляделся в пламя, пожирающее её. Когда оно обожгло кончики его пальцев, он, словно не чувствуя боли, уронил спичку в пепельницу. - Его слабости и его склонности. В чём он силен. Кто его друзья. Это займёт время...
   - Которого у нас нет! - перебил его князь Долгоруков.
   - Ну почему же нет, Пьер... - утихомирил его Волконский. - Как минимум, два месяца. Пока государь не объявит войну Буонапарте.
   - А её объявят ли? Или наш аспид опять будет тянуть резину? - ехидно произнес его тезка.
   - Объявят, - твердо объявил Кристоф. - Скорее всего, в мае.
   - И мы пойдём на Францию через Пруссию, да? - не оставлял своей язвительности Долгоруков.
   - Всё зависит от того, что там будет с Австрией. - вздохнул Ливен. - К тому же, могут всё переиграть и начать вести войну на Средиземноморье. В Ионическом море. Ежели Бонапарт догадается войти в союз с султаном. И что касается войны на море... Я во флоте не разбираюсь, я всё же не Адмиралтейством заведую. И французы - это, конечно, не англичане. Но вот не думаю, что мы в одиночку справимся с ними и что англичане сподобятся прислать нам свою эскадру. Не верю я англичанам.
   - Сколько вариантов. Как же узнать точно? - воскликнул князь Петр Долгоруков.
   - Точно не знает даже Адамхен, - Кристоф расстегнул очень высокий по нынешней военной моде воротник, медленно душащий его, последовав примеру своего заместителя, который уже и шарф развязал.
   Они замолчали. Каждый подумал о том, что их новообъявленный враг, надменный и злой поляк Чарторыйский, держит в руках судьбу целой державы. И их судьбы - тоже. Поэтому они его и ненавидят. Ибо каждый из них - пылкий и скорый на расправу Долгоруков, его тёзка и совершеннейший антипод по характеру Волконский, логичный и безжалостный Ливен - хотел бы сам оказаться на месте Чарторыйского. Они были близки к государю, но всё же не настолько, чтобы оказывать на него серьёзное влияние. Для государя они всё равно оставались слугами - пусть и звались его "личными друзьями". Чарторыйский же находился на совершенно иной ступени близости к престолу. Сейчас он держал в своих руках судьбу России - ни много ни мало.
   Сам князь Адам всё это прекрасно понимал. Поэтому и не боялся сплотившегося против него триумвирата этих генерал-адъютантов. Он вообще ничего не боялся. Весь бал он просидел за карточным столом. И ему чертовски везло сегодня в картах. Как и - по крайней мере, последнее время - в жизни.
  
   Эрика возвращалась с бала вместе со своим кузеном Альхеном. Жанно остался подольше - кое-какие его приятели по полку предложили ему продолжить веселье в "Красном кабачке" на Екатерингофской дороге. Дотти уехала вообще в половине второго ночи, сославшись на плохое самочувствие - и действительно, ей было нехорошо. Препоручив свою протеже заботам брата, она отправилась к себе. К её удивлению, мужа её нигде не было видно, но разыскивать его ей не хотелось. "Боже мой, зачем я в это ввязалась!" - думала она по пути домой, вспоминая поведение кузины. Да, Эрика - красавица со всеми вытекающими, а нет ничего опаснее для светской барышни, чем сочетание красоты и неопытности. "Может быть, если я побыстрее представлю её в Павловске, государыня поможет найти мужа и ей...", - надеялась графиня.
   Брат её думал об Анжелике. И только о ней. "Когда-нибудь княжна будет мне принадлежать", - самонадеянно говорил он себе. И оглядывался на Эрику, которая, несмотря на свой успех, думала только об одном своем кавалере, который на неё и не смотрел за все время бала. Ей очень хотелось выведать все подробности у своего кузена, узнать о графе Майке всё, что Алекс мог знать, но она не понятия не имела, как ей лучше задать вопросы о нём. Наконец, решилась. Но начала издалека.
   - Алекс, - произнесла Эрика, когда они уже подъезжали к их дому на Шпалерной, - Что делать, если хочешь узнать о человеке побольше, но это невозможно?
   - Рикхен, - усмехнулся в ответ барон. - Мне и самому бы не помешал ответ на такой вопрос. А почему, собственно, невозможно?
   Девушка замялась.
   - Это... не вполне прилично, - прошептала она.
   Алекс улыбнулся ей довольно обаятельно. Потом наклонился к ней и тихо проговорил:
   - Ma cousine, о ком же ты желаешь узнать все подробности? Неужели про Serge'а Марина?
   Та призналась, о ком. И добавила:
   - Ты не знаешь, влюблён ли он в кого-то?
   Барон фон Бенкендорф пожал плечами.
   - Когда-то был влюблен в княжну Юстиниану, - вспомнил он. - Но это было года два назад.
   - Кто такая эта княжна? Она была на балу? - жадно спросила его кузина. В свете фонаря были видны её сверкающие глаза, и Алекс подумал: "Счастливец Майк. Девушка влюбилась в тебя с первого взгляда, а ты этого и не подозреваешь".
   - Не думаю. Она живёт в Тифлисе, - произнес он с улыбкой.
   - В Тифлисе... - задумчиво повторила Эрика. - А ты же там был?
   Альхен кивнул.
   - И ты знал её? Она красивая? - продолжала она расспросы несколько ревнивым тоном.
   - Она жестокая, - уклончиво отвечал Алекс. - Её благосклонности просто так не добиться. Нужно покалечиться как-нибудь, только тогда она заинтересуется тобою.
   - А он... твой друг, - тихо произнесла юная баронесса, - он добился благосклонности?
   - Этого я не скажу, - признался Бенкендорф. - Да и граф в таких делах предпочитает не откровенничать.
   Девушка помрачнела, мигом замолчала и, кроме как "спокойной ночи", больше уже ничего не произнесла за всю их поездку.
   Спалось ей тревожно. Эрика жутко устала физически, но, несмотря на утомление, сон к ней не шёл. Потом в голову начали лезть какие-то нехорошие мысли. Разбудив горничную Эллу, она попросила её лечь с ней в спальне. Присутствие другого человека помогло ей справиться с тревогой, и она, ещё немного поворочавшись в постели, уснула крепко.
  

ГЛАВА 4

   Павловск, май 1805 года.
  
   В середине мая Эрика поехала представляться к Малому Двору вместе с кузиной и кузеном. День выдался замечательный, по-весеннему теплый, но её слегка познабливало от волнения. Дотти же жаловалась на жару, выглядела немного бледно и как-то потерянно. Пришлось Алексу взять на себя задачу развлекать всех, и он в этом преуспел, хотя и сам не предвидел от визита к императрице ничего хорошего - наверняка опять отчитают за "дурное поведение" и долги, как будто ему десять лет!
   Баронесса фон Лёвенштерн ожидала увидеть роскошное здание, подобно венскому Хофбургу, но вид сравнительно небольшого дворца в современном стиле, без всяких пышных декоративных деталей, окруженного живописным парком, её несколько приободрил и немного сгладил тревогу. После обычных церемоний их, наконец, допустили до императрицы-матери. Эрика увидела высокую, полную, важную даму в прямом тёмно-синем платье с белыми плерезами. Вокруг неё сидели другие фрейлины, статс-дамы, одной из которых, очень высокой и гордой, Доротея поспешила поцеловать руку сразу же после императрицы и толкнула Эрику, чтобы та сделала то же самое. Дама улыбнулась графине и смерила девушку холодным, таким знакомым и чем-то пугающим взглядом. "Это моя belle-mХre", - ответила шепотом Дотти на немой вопрос кузины, когда они все уселись за общий стол. Эрика подумала: "Сразу видно, чья она мать".
   По правую руку от девушки сидела принцесса Александра Вюртембергская - милая, приятная женщина, которая и задавала ей вопросы о Вене, о пансионе, в котором училась баронесса, а Мария Фёдоровна говорила о Смольном и о нынешних воспитанницах. Потом застольный разговор перешел на совсем личные темы. Эрика была удивлена - она ожидала от императрицы совершенно другого приема, а тут всё выходит по-дружески, даже по-семейному как-то... "Если тут всегда так, то я рада служить фрейлиной здесь", - подумала баронесса фон Левенштерн.
   - Всё-таки мне очень не хватает Тилли, пусть и прошло целых десять лет, - сказала в конце обеда, когда уже принесли десерт, Мария Федоровна. Эрика заметила, что при этих словах лицо её кузена приняло какое-то тоскливо-скучающее выражение и подумала, что он слишком много себе позволяет. Дотти же оставалась спокойной. - И то, как она облагодетельствовала эту прекрасную молодую особу - лишь одно из многочисленных свидетельств её золотого сердца. Вы помните свою приёмную мать, мадемуазель Эрика?
   Девушка сначала не очень поняла, кого государыня называет "приёмной матерью". Анну-Юлиану фон Бенкендорф она всегда считала "крёстной" - не более того.
   - Да, Ваше Величество, - отвечала она. - Фрау Юлиана всегда была добра ко мне.
   - Для многих из нас, увы, узы духовного родства мало что значат. Но моя Тилли была не из тех, кто легко забывает обязательства. Редкость в наше время. Господь всегда забирает лучших, - вздохнула Мария Федоровна. - Впрочем, и брат мадемуазель Эрики тоже заслуживает всяческих похвал. Насколько я наслышана от Кристофа, это весьма просвещённый молодой человек, - и императрица покосилась на Алекса, моментально покрасневшего. - Живёт весьма умеренно, долги не делает...
   Мария Фёдоровна продолжала внимательно смотреть на Алекса, который чуть было не сказал: "Ага, "живёт умеренно".... А кто вчера просадил почти всё жалование в штосс? Кто вечно ездит со мной к балетным и не пропускает ни одной попойки в "Красном кабачке"?" Но, естественно, вслух он этого не произнёс, а лишь обменялся ироничным взглядом с сестрой, которая сама едва удерживалась от смеха.
   - Правда, весьма необычно то, что он изучал медицину, - продолжала государыня. - Александрина, вы знаете молодых людей аристократического происхождения, которые бы выбирали в качестве профессии медицину?
   - Нет, - проговорила кузина императрицы, - Все аристократы выбирают право. По крайней мере, в Тюбингене. Хотя, как мне кажется, естественные науки куда интереснее, чем казуистика... Впрочем, я всегда уважаю тех людей, которые следуют своим наклонностям. Пусть даже в ущерб условностям и сословным предрассудкам.
   - Могу с вами поспорить, ma soeur, - проговорила Мария, - По-моему, следует руководствоваться прежде всего долгом. Перед обществом и светом.
   Она вопросительно посмотрела на Дотти, чтобы та продолжила мысль.
   - Да, именно, Ваше Величество. И какое же ещё занятие позволяет нам выполнить свой долг перед обществом, как не медицина? - нашлась графиня, которая вообще-то решила сегодня помалкивать.
   - Так ваш брат захотел стать доктором из филантропических соображений? - с любопытством спросила у Эрики принцесса Александра.
   Алекс чуть ли не покатился от смеха. "Наш великий филантроп Жанно... Благодетель рода человеческого", - шепнул он сестре. Та его слегка ущипнула за руку, чтобы не забывался. Но и ей самой стоило труда не расхохотаться от слов Альхена.
   Эрика замешкалась. Она не знала, почему её брат решил стать медиком. Да и вообще она не очень хорошо знала своего родного брата. Они не были близки, почти не говорили по душам, выросли в разных условиях и почти не переписывались за десять лет разлуки.
   - Он любит науку, Ваше Величество, - проговорила она. - Ему это очень интересно.
   - А вы? Что любите вы? - произнесла фрау Шарлотта, доселе молчавшая.
   Все внимательно посмотрели на Эрику. Та перечислила свои немудреные занятия - пение, музыка, вышивание, чтение книг. Правда, она очень боялась, что её спросят, какие книги она любит читать. Кроме старомодных романов про принцесс, столь добродетельных и нежных, что даже пансионеркам разрешалось читать их жизнеописания, Эрика не была знакома ни с какими произведениями, популярными у её ровесниц, воспитанных дома гувернантками. И то, эти романы казались ей чересчур легкомысленными, чтобы упоминать их в присутствии августейших особ. Так что на вопрос: "Какие у вас любимые книги?" она решила ответить: "Библия и Псалтырь".
   - Моя младшая дочь отлично вышивает. Доротея знакома с её работами, - проговорила старшая графиня Ливен.
   - Да, Катарина создает великолепные работы. У меня, признаться, никогда не хватает терпения доводить вышиввние до конца, - вздохнула Дотти. - Моя кузина более терпелива, - добавила она, ободряюще взглянув на Эрику.
   - Терпение - моя любимая добродетель. И я очень люблю тех, кто умеет делать что-то своими руками, - веско произнесла императрица и вдалась в подробности своего увлечения - вытачивания камей на токарном станке. В конце она даже показала одну из своих последних работ - профиль своей дочери Анны - и передала её Эрике в качестве подарка. Таковой была первая царская милость, оказанная пансионерке, и все присутствующие поняли, что крестница любимой подруги Марии Федоровны весьма понравилась государыне и, скорее всего, будет принята во фрейлинский штат.
   В конце обеда Мария Федоровна попрощалась с Дотти, заметив ей, что та выглядит весьма утомленно, "что, впрочем, в вашем положении легко объяснимо", кивнула сестре, которая решила после обеда совершить небольшой моцион по парку, и приказала Алексу остаться.
   Эрика же проследовала за старшей графиней Ливен в её гостиную. Эта дама напоминала ей самую строгую из своих классных наставниц, поэтому девушка решила вести себя с ней так, как вела бы с фройляйн фон Лангенау.
   Графиня говорила с ней исключительно по-немецки. Эрика подумала, что это такая проверка, и отвечала на этом же языке. Некоторые слова девушка понимала с трудом - для баронессы был привычнее хох-дойч, тогда как фрау Шарлотта говорила с заметным рижским выговором, от которого Эрика отвыкла ещё лет в восемь, когда только-только прибыла в Мариеншулле.
   Вскоре к ним присоединилась великая княжна Екатерина. Эрика сначала и не угадала в этой высокой, ладно сложенной девушке в простом бежевом платье и в лёгкой шляпке принцессу. И только обращение "Ваше Высочество" заставило её встать, поклониться низко и опустить глаза.
   - Мадемуазель Эрика? - переспросила Като. - Хорошее имя, мне нравится. Необычное. Только как же вас звать по-русски?
   Девушка замешкалась. За нее отвечала фрау Шарлотта:
   - Анной. Анной Карловной. Это её первое имя.
   Девушка кивнула несмело. Великая княжна ей понравилась с первого взгляда. Во-первых, она была ровесницей ей. Во-вторых, она выглядела вовсе не важно и не надменно. Обычная девочка, чуть выше среднего роста, довольно стройная, изящно и без претензий одетая, с тёмными, немного вьющимися волосами, серо-зелёными глазами с необычным, немного кошачьим разрезом. Красавицей её не назовёшь, но весьма мила.
   Като взяла инициативу разговора в свои руки. Она расспросила Эрику обо всём на свете. Про Вену она проговорила надменно: "Что Вена... В Петербурге самая настоящая роскошь, и вы в этом убедитесь, когда начнёте выезжать".
   - Я уже выезжаю, - произнесла Эрика.
   - Отлично. Будем вместе. А вы любите рисовать? - спросила Като.
   Эрика с гордостью отвечала, что по рисованию была первой в классе.
   - А ездить верхом?
   Девушка сообщила, что этому занятию не обучена.
   - Я вас научу, - безапелляционно проговорила Екатерина. - Итак, Эрика... или Анна, как хотите - вы остаётесь при мне.
   Фрау Шарлотта хотела что-то возразить, но великая княжна её опередила.
   - Я поговорю с матушкой. Думаю, она будет не против. А компаньонка моих лет мне была нужна уже давно, - уверенным тоном произнесла она.
   Эрике Екатерина Павловна очень понравилась. Больше всех тех, кого она узнала за сегодняшний день.
   Когда принцесса ушла обедать, фрау Шарлотта, по-прежнему свысока глядя на Эрику - она не слишком жаловала Лёвенштернов как клан и прекрасно знала историю происхождения девушки - произнесла без улыбки:
   - Итак, фройляйн Эрика, это успех. И милость. Не злоупотребляйте милостью себе во вред.
   Девушка только кивнула. Она поняла, что почтеннейшая belle-mХre её кузины невзлюбила её. Эрика обладала довольно хорошей интуицией для того, чтобы понять это довольно быстро. Позже она ещё будет иметь немало случаев убедиться в этой нелюбви.
  
   - Алекс, - повелительно начала Мария Фёдоровна, когда она со своим протеже осталась наедине. - Я выскажусь так. Твоё поведение было далеко от идеального - я в этом уверена. Твоя неосмотрительность чуть не стоила тебе жизни. Но ты проявил себя как храбрый воин, и за это я тебе прощаю.
   - Ваше Величество... - начал Алекс несмело.
   - Пойми, - продолжала императрица, - Я знаю, выслушивать мои наказы тебе неприятно. Но я говорю не только от себя. Я уверена, что твоя мать, Царствие ей Небесное, будь она ныне с нами, высказывалась бы точно так же.
   "Откуда вы знаете, как высказывалась бы моя мать!" - вспыхнул Алекс.
   - Ты склонен жить одним днем, - продолжала наставительно женщина. - В молодости это простительно. Но не успеешь оглянуться, как юность пройдет, а проблемы, которые ты нажил в течение этого времени, останутся. Да ещё и усугубятся. Впрочем, повторяюсь, - ругать мне тебя не за что. Ты заслужил свой орден, - она выразительно взглянула на его грудь, украшенную Анной четвёртой степени. - Все добрые слова, которые говорил о тебе твой начальник, граф Спренгпортен, вполне тобой заработаны и я не могу в этом сомневаться. Впрочем, всё же советую тебе обратить внимание на своё отношение к женщинам и к деньгам. Неужели ты не понимаешь, что малейшая неосторожность в отношении к некоей особе - пусть даже и не из твоего круга - и будет скандал, и будет порушена прежде всего твоя честь? А деньги? Это только пока кажется, что их много. Не успеешь оглянуться, как залезешь в долги. А их кто-то должен будет оплачивать, не правда ли? Бери пример со своего beau-frХr'a Кристофа... Вот он счёт деньгам всегда знает.
   - Я всё понимаю, Ваше Величество, - Алекс был совсем не в том положении, чтобы спорить. Да ему и не хотелось. Он про себя считал секунды, когда она наконец отвлечется на что-либо и сменит тему. А призыв брать пример с Кристофа его весьма разозлил - это было уже не в первый раз. К счастью, долго выслушивать наставления императрицы-матери ему не пришлось - у Марии Федоровны было не так много времени. Она его быстро отпустила от себя.
  
Выйдя из Павловского дворца после аудиенции с императрицей-матерью, Алекс встретил неожиданно для себя княжну Анжелику Войцеховскую. Что она тут делала? И почему она была одна? Барон остановился, чтобы немного с ней поговорить и выяснить причины её появления. "Неужели ради меня?" - на миг появилась в его голове тщеславная мысль. Княжна была одета в белое платье, отделанное бежевым кружевом тончайшей работы. Поля капора со светло-розовыми лентами отбрасывали тень на её фарфоровые щеки. На плечи была небрежно наброшена шёлковая жёлтая шаль. Алекс посмотрел ей прямо в глаза, поприветствовал её, немного смутившись тем, что они наедине. Но Анжелика, как видно, не слишком боялась пересудов.
   После обычного светского small-talk'а, девушка, улыбнувшись, проговорила:
   - Вы, верно, удивились, почему я в Павловске, ведь моя госпожа на Каменном острове?
   - Я больше удивлен, что вы одна, - признался Алекс.
   - Так надо, - загадочно произнесла княжна, тонко улыбнувшись.
   От этой улыбки в Алексе возродился Дон Жуан. "Если она одна, то почему бы не воспользоваться моментом..." - подумал он, и глаза его затуманились. - "И вряд ли она ещё девушка. Такие, как она, девство сохраняют крайне недолго". Но быстро спохватился: "Если я хоть пальцем её трону, её дядя мне башку свернёт и поминай как звали". К тому же, Алекс почему-то побаивался и саму Анж, хоть и не мог признаться себе в этом. Не то чтобы она его действительно пугала, но вести себя так, как он первоначально желал, ему не хотелось.
   Каково бы не было дело Анжелики, вряд ли оно было срочным. Они долго говорили. Княжна прекрасно сознавала, что кто-то их может увидеть вместе. И её это совсем не пугало. "У меня нет ни ревнивого мужа, ни строгого отца", - думала она, выслушивая алексов рассказ о приёме, который устроили здесь Эрике.
   - А вот и она, - Эрика в компании великой княжны Екатерины приблизилась к ним.
   После обязательных поклонов и небольшого разговора о погоде и природе, великая княжна со своей новой компаньонкой отошли от них.
   Екатерина потом тихо сказала Эрике:
   - Вот змеюга.
   - Кто? - изумлённо проговорила баронесса.
   - Чарторыйского племянница, вот кто.
   Эрика вспомнила: Анж в своём лазоревом платье, надменно вскинув голову, выслушивает, что ей так увлеченно рассказывает граф Воронцов. Её граф Воронцов. Тот, в которого она решила влюбиться. Вспомнила и их разговор с княжной в коридоре, и то чувство, что эта странная девушка может её с легкостью убить.
   - Да. Она змея, - прошептала она.
   Като ей улыбнулась и потом тихонько пожала руку.
   - Я рада, что мы сошлись во взглядах, - сказала принцесса.
  
   Анжелика в то же время рассказывала Алексу про Елизавету Алексеевну. Алекс вспомнил, что в пятилетнем возрасте был её пажом.
   - Представьте себе, княжна, я так полюбился Её Величеству, что она мне даже подарила табакерку с надписью "Моему амурчику", - проговорил он, улыбаясь и не чувствуя никакой неловкости или смущения в её присутствии.
   - Вы, верно, были хорошеньким мальчиком, - в тон ему проговорила Анжелика. - Интересно, а почему вам подарили именно табакерку? Думали, что вы в пятилетнем возрасте уже можете нюхать табак?
   Вопрос её оказался неожиданным для Алекса. Он так и прыснул от смеха, не в силах сдержаться. Княжна поняла весь юмор своего вопроса и тоже невольно засмеялась, причем довольно громко, так, что на них начали оглядываться другие гуляющие. Когда настигший их обоих приступ смеха миновал, барон отвечал:
   - Признаться вам, я никогда об этом не задумывался... Наверное, то был подарок на будущее. Но я до сих пор не понимаю удовольствия нюхать табак. Лучше курить его.
   - Не надо, - серьезно произнесла княжна.
   - Почему же? - Алекса вновь охватило прежнее странное чувство узнавания, пришедшее к нему из тумана его памяти.
   - Говорят, от курения чахотку можно нажить, - ответила девушка, переведя взгляд на его грудь, потом ниже - в область солнечного сплетения, и её взгляд застыл там. Барон чувствовал, что его прожигает неведомый огонь - или, напротив, морозит ледяная стужа. Что с ним? Что она делает? Зачем?
   - Если мне и грозит умереть в ближайшем времени, то это случится от французской пули на поле сражения, - проговорил Алекс изменившимся, немного охрипшим голосом.
   - Вы не погибнете. И даже не будете ранены, - уверенно произнесла Анжелика. - Пока на свете есть я, вы будете жить.
   Алекс опустил глаза. и бледность проступила сквозь неровный загар на его впалых щеках.
   - Я... я не знаю, как... - начал он, с трудом, будто впервые выговаривая простые французские слова.
   - Молчите, - прошептала в ответ ему княжна.
   Он и в самом деле замолчал, тяжело вздохнув. Яркий летний день померк перед его глазами, сердце сжала тревога, будто в предвкушении чего-то очень страшного и судьбоносного.
   Они сели на скамейку под липой.
   - Я знаю, что вы сейчас скажете, - продолжала она. - Только всего этого не будет.
   - Да... не будет, - повторил Алекс за ней как зачарованный.
   - Но я теперь буду молиться и за вас, - продолжила она.
   - Я очень этому рад. И я тоже... буду молиться... за то, что вы будете молиться за меня, - выговорив эту довольно нелепую фразу, Алекс первым встал со скамейки и протянул ей руку, которую девушка крепко, с неженской силой пожала.
   Потом они попрощались и разошлись. Анжелика долго смотрела ему во след. Она бы могла счесть то, что произошло между ними, очередной своей победой, но что-то мешало ей это сделать. Но ей было нынче некогда обо всем этом рассуждать. Её заботили соображения высшей политики. И то, что она должна была передать одно послание в третьи руки. Императрица сделала её своим почтальоном. Письма, которые Елизавета Алексеевна отправляла своей матери, Анжелика частично пересылала от своего имени, а те, что поважнее, она доставляла в Павловск к статс-даме Головиной, которая была верной подругой государыни и её единственным доверенным лицом. Анж сама предложила обеспечить конфиденциальность переписки таким образом. И ныне, подозвав служанку, которая прохаживалась в стороне в течение всего разговора княжны с Бенкендорфом, взяла у неё из рук бювар, полный посланий императрицы к маркграфине Баденской. Открыв папку, девушка вынула из середины три конверта, помеченные ею, спрятала себе в карман, а остальные оставила там же, где они лежали. Кратко приказав своей служанке отнести папку по указанному адресу, Анж направилась к выходу из парка. Свою задачу она выполнила.
  
   ***
   Приехав домой, княжна первым делом заперлась у себя в комнате и сделала аккуратные копии писем, содержащихся в отмеченных ею конвертах. "Как это мило", - подумала она, усмехнувшись, - "Я служу шпионом. Но для благой цели". Императрица отличалась осторожностью, и некоторые письма матери, в которых сообщалось нечто важное, сжигала. Однако государыня была не настолько умна, чтобы не повторять в своих ответах тех же сведений, от которых она избавлялась. Так, из отобранных Анжеликой посланий можно было узнать, что маркграфу Бадена французы предложили титул короля, и он отказываться не намерен. "Хорошая расплата за кровь герцога Энгиенского", - усмехнулась княжна, разбирая нечёткий, расплывчатый почерк Елизаветы Алексеевны. - "Позволь убить неугодную Бонапарту личность на территории собственной страны - и ты получишь корону". Закончив, Анж тщательно уложила письма обратно в конверты, уничтожив все следы вскрытия. Даты на них недавние, так что небольшое промедление в их отправке будет казаться естественным. Анж добавит их к свежей стопке - императрица предпочитала писать матери ежедневно, а отправлять послания- только раз в месяц, чтобы не привлекать ненужного внимания.
   Итак, у княжны имелись довольно ценные сведения, если учесть, что никаких официальных заявлений о своём желании короноваться маркграф Баденский ещё не сделал. Она может показать это всё Адаму, но она понятия не имела, как он отреагирует. Князь Чарторыйский последнее время был ужасно занят, и настроение у него было нервное, как никогда. Даже его верный камердинер Джанни держался от него подальше, боясь, что на него невзначай перекинется огонь слишком сильно разгоревшегося канделябра или упадет что-то тяжёлое со стены или потолка. Княжна Войцеховская немного недоумевала - её дядя побеждает по всем фронтам, всё идет так, как он запланировал еще год назад, в сентябре, возможно, государя будут принимать в Пулавах - это была давняя идея Адама, устроить Александру "польский триумф", показать, как его любят поляки и как желают его видеть на троне королей. К чему же тогда гнев? Она боялась, что если покажет сведения, он набросится на неё с обвинениями в том, что она оскорбляет его любимую женщину. "Любимую женщину..." - с горечью думала Анж. Она не очень понимала, почему её умный, блистательный дядя смог поддаться сомнительным чарам этой слабой, хрупкой женщины с тонким голоском. А ещё она подумала о Александре Бенкендорфе. Подумала серьёзно, без всякого легкомыслия. "Неужели я в него влюбляюсь?" - усмехнулась она, вытирая от чернил свои длинные остроконечные пальцы. - "Не может того быть". Но она не могла выкинуть его из головы.
   От раздумий её оторвало явление старшего дяди. Тот стоял на пороге, не проходя дальше, и смотрел на нее.
   - Тебя видели в Павловске, - произнес он тихо. - Что ты там делала?
   - Кто меня там видел? - парировала княжна.
   - Да уж было кому. Зачем ты туда ездила? Что за письма ты передавала?
   - Ага. Вы расспросили Гражину, - усмехнулась она. - Как это мило. Сначала мне дают полную свободу, потом следят.
   - Я не давал тебе полную свободу, - Адам сделал шаг ближе. - Анеля, почему бы тебе напрямую не сказать, кто тебя посылал, с каким именно поручением, и с кем ты говорила перед отъездом?
   - Вы боитесь, что я предаю вас? - с вызовом произнесла девушка. У него руки зачесались её ударить. "Наглая сопливая девчонка", - думал он. - "Ведёт какую-то свою игру. Втайне от меня".
   - Если ты меня попытаешься предать, у меня есть все полномочия тебя за это покарать, - Адам сам не знал, почему перед ней оправдывается. Ему хотелось проявить силу. Но перед ней этого сделать он не мог. И даже свечи в её комнате не разгорались от его гнева. - Но ты не ответила на мои вопросы.
   - Я помогаю вашей бывшей любовнице переписываться с родственниками с тем, чтобы ваш венценосный друг не слишком проявлял своё любопытство по части её личных дел, - произнесла она.
   - Я не удивлён, - пожал плечами князь. - Но мне интересно вот что - почему из всех фрейлин она выбрала именно тебя?
   - Наверное, потому что я внушаю ей доверие? - взглянула на него Анж.
   Адам замолчал. Он вновь чувствовал, что желает её. Во всей её красоте и дерзости.
   - А кто был этот молодой военный, с которым ты разговаривала? - продолжал он, отчего-то заалев лицом.
   - Александр Бенкендорф, - сказала она просто.
   - Шурин Ливена? - прищурил он глаза. - Ты его влюбила в себя? Правда, насколько я помню, он ведет рассеянный образ жизни и не отличается постоянством... Наверное, многого из него вытянуть не получится...
   Анж дала ему пощечину.
   - За кого вы меня принимаете? - прошипела она. - Вы обещаете меня то одному, то другому... Вы торгуете мной. Я для вас товар.
   - Замолчи, - отвечал он.
   - Ну а кто я, по-вашему? Ну, кто?! - в отчаянии выкрикнула девушка.
   Она была в ярости и хотела ещё раз ударить своего дядю, которого в этот миг просто ненавидела. Но Адам схватил её запястья железной хваткой и не отпускал.
   - Вы сейчас будете говорить, что действовать иначе нельзя. - продолжала она тихим, презрительным голосом. - Что я должна быть как эта Нарышкина. Что я должна проделать то, что вы проделали с императрицей! И желательно, что я бы понесла от Константина... или от Александра... или от кого ещё вы мне укажете?
   Он толкнул её на кресло, не отпуская рук.
   - Ты сама чего хочешь? - спросил он как можно спокойнее. - Шпионя, переписывая чужие письма, знаясь с семьей, которая противостоит нашей... Чего?
   - Откуда вы знаете?... - прошептала она изумленно. - Неужели вы копаетесь в моих вещах? И следите за мною?
   - Это же очевидно, - усмехнулся он. - И я уже знаю, что этому олуху Баденскому Бонапарт предложил корону. Могла бы не трудиться. Эти сведения мне вполне известны. Ведь я как-никак канцлер.
   Анж продолжала смотреть на него широко раскрытыми глазами. Взгляд её был пронзителен, гневен и страстен. Гнев ей очень к лицу. Адам вновь почувствовал, как что-то тёмное и горячее разливается по его жилам.
   - Девочка моя, - произнес князь иным, немного усталым тоном. - Если ты думаешь, что я буду делать из тебя блудницу, ты ошибаешься.
   - А что значили ваши слова? - прошептала она.
   - Ты не думала, что мне просто неприятно видеть, как все на тебя смотрят? - признался он.
   Анж взглянула на него другими глазами. Увидела, что он выглядит теперь не разгневанно, а смертельно устало.
   - Я хотела уйти в монастырь... - начала она неуверенно.
   - Нет, - прервал её Адам.
   - Тогда выдайте меня замуж. Моей руки ищут очень многие, - усмехнулась Анж, внезапно поняв, что он силится сказать - и не может.
   - Никогда, - он отпустил её руки, встал на колени перед ней. Лицо князя было отчаянным. Он чувствовал, что неумолимо катится в пропасть.
   - Почему?
   - Я не смогу жить без тебя, - признался он.
   - Йезус-Мария, - проговорила она. - Это наш тяжкий грех.
   - Это мой грех, - Адам встал и посмотрел куда-то вдаль. - Только мой.
   - Я уеду, - Анж тоже встала, оправила платье. Она не знала, что и думать. "Надо пойти к отцу Тадеушу... но тогда придется во всём признаться", - вспомнила она про своего отца-исповедника. "Я поговорю с бабушкой. Наедине".
   Он пожал плечами и вышел из комнаты, не оборачиваясь. Обратного пути не было. Князь чувствовал себя пропащим человеком, но с другой стороны, на душе стало как-то легче. Словно там прорвался большой нарыв, зреющий в ней годами. Но что теперь делать, после того как его слова подвели итог всему? Пусть она уезжает в Пулавы. Там всё будет проще и понятнее, чем здесь. Завтра же он отправит её туда со старшим братом.
   У себя в кабинете он обессилено упал в кресло, налил себе воды со льдом, залпом выпил холодную влагу, вытащил из стакана льдинку и растер ею пылающее лицо. "Почему у меня всё не так?" - задал он вопрос, который задавал уже не впервые, и никто ему так и не отвечал. Ни Бог, ни дьявол, ни кто-либо из людей.
  
   Санкт-Петербург, май 1805 г.,
  
   Во Французском театре в тот вечер давали "Сильфиду", великолепный балет известного хореографа Дидло, воплотившего на сцене настоящую феерию, с летающими ангелами, весьма реалистично выглядящими чудовищами, постоянной сменой декораций под чарующую музыку. Однако пресыщенная такими зрелищами петербургская публика из тех, что познатнее, интересовалась не тем, что творится на сцене, а тем, что происходит в зрительном зале. Только, пожалуй, Эрика, приехавшая на представление вместе с братом и кузеном, была захвачена зрелищем невиданной красоты. Её спутники вели себя крайне рассеянно и даже, как показалось благовоспитанной девушке, невежливо по отношению к артистам. Жанно вовсю лорнировал какую-то красивую даму из ложи, если и смотрел на сцену, то только чтобы оценить прелести той или иной танцовщицы, на которых ему указывал Альхен. Кузен Эрики и Жанно часто удалялся со своего места, а после второго действия и вовсе уехал, сказав, что спектакль этот смотрел раз пять и что пора его уже с репертуара снимать.
   В антракте они встретились с князем Долгоруковым, который сопровождал какой-то высокий молодой человека, похожий на самого князя Петра, только с более серьёзным выражением лица. В руках Долгоруков держал великолепный букет из белых роз, лилий и анемонов. Он сердечно поздоровался с Лёвенштерном, как со старым приятелем. Эрике он поклонился, оглядев её с ног до головы и отметив, что за несколько недель, прошедших после первого бала у Нарышкиных, на котором он впервые увидел баронессу, её внешность ничуть не подурнела.
   - Мой брат Михаил, - представил князь Пётр своего спутника. - Прямиком из Парижа. Видел это корсиканское чудище и даже с ним общался.
   Младший из князей Долгоруковых слегка покраснел, увидев, что на него с любопытством взирают чёрные глаза Эрики. Жанно же широко улыбнулся и немедленно закидал довольно молчаливого Михаила Долгорукого вопросами:
   - И как он выглядит, этот Бонапарт? Я слышал, что он не представляет из себя ничего значительного. И какие нравы при его дворе?
   - При дворе? - усмехнулся Пётр Долгоруков. - Вряд ли этот вертеп можно назвать двором. Мишель, подтверди.
   - Ну, вертепом двор в Мальмезоне я бы не назвал... Но близко к этому, - задумчиво сказал Михаил Долгоруков, усиленно пряча глаза от барышни, которая весьма внимательно смотрела на него. Эрике было действительно интересно узнать всё о Бонапарте, о котором так много говорилось и у Марии Фёдоровны, soirИes которой в Павловске она посещала в обязательном порядке.
   - Впрочем, ты там особо и не светился, - отвечал за Мишеля его старший брат. - Ты всё больше по химии... Вот, кстати, тебе компания, - указал Пьер на Жанно Лёвенштерна. - Тоже человек учёный, и не смотри, что на нём мундир Конной гвардии.
   - Вот как, - произнес младший из Долгоруковых, - и в какой области?
   - Медицина. Хотя естественные науки тоже изучал, - добавил Жанно.
   - В Йене, - многозначительно добавил князь Петр, имевший страсть направлять светские разговоры в нужное ему русло и желавший произвести благоприятное впечатление на весьма симпатичную ему молодую особу.
   - В Геттингене, Ваше Сиятельство, - поправил его Лёвенштерн.
   - А вот я самоучка, - скромно проговорил Михаил Долгоруков, - Хотя тоже в своё время желал получить университетское образование.
   - И где же? Неужели тоже в Геттингене? - с любопытством спросила Эрика. - Так было бы вообще здорово - вы с моим братом учились бы на одном факультете!
   Михаил опять смутился. Как и брат, он подпал под очарование этой милой девушки. Эта черноглазая баронесса Лёвенштерн сочетала в себе грацию с непосредственностью, внутреннюю свободу, выражающуюся в её манере держать себя, с безукоризненным соблюдением правил приличия, что делало её совершенно не похожей на типичную русскую барышню-дебютантку. В Рикхен не было столь неприятной Мишелю жеманности, странным образом сочетающейся с навязчивостью. "Она похожа на француженку, а не на чопорную остзейку", - подумал он. - "Странно".
   - В Сорбонне он хотел учиться, - опять отвечал за брата князь Пётр, на этот раз вызвав гневный взгляд со стороны Мишеля. - Но наш отец не позволил. Понимаете, мы, Долгоруковы, - все военные.
   - Военное дело мне тоже интересно, - произнес младший князь.
   - Какое совпадение. Мой отец тоже был весьма против моего обучения медицине, - вставил Жанно. - Мы же тоже все военные. По крайней мере, я не помню ни одного Лёвенштерна, зарабатывающего себе на жизнь врачебным искусством.
   - И вы всё-таки поступили по-своему, - почему-то одобрительно добавил Пьер. - Я ценю людей, которые добиваются своего, - и он подмигнул ему.
   - Бонапарт тоже добивался своего, - заметил его брат. - И добился того, что его проклинают все. Впрочем, французы довольны. Не Террор - и то благо.
   - Действительно ли он военный гений, как говорят? - спросил Жанно.
   - Гений, ага... - рассмеялся Долгоруков. - Видели мы таких гениев. Вся его гениальность - в подлости.
   - Если бы он оставался обычным бригадным генералом, то это было бы благом для всего мира, - серьёзно ответил Мишель. - Его честолюбие погубит его.
   - Эта коронация - обычный фарс, - проговорил Пьер, - Кого он хочет этим одурачить?
   - Самого себя, - заметила Эрика.
   - И всех своих приспешников, - произнес Жанно. - Которых, насколько я слышал, он тоже назначает в короли.
   - Добавлю, что законные государи тоже не преминут унизиться перед Бонапартом, - Мишель был более сдержан в выражениях, чем князь Пётр, и Эрике он нравился гораздо больше своего блестящего старшего брата. - Однажды, когда Бонапарт играл в вист, один из этих многочисленных герцогов германских земель сидел справа от него и всякий раз, когда узурпатор вытягивал карту, наклонялся, чтобы поцеловать ему руку.
   - Фу! - воскликнула Эрика. - Какое низкопоклонство!
   - Вы правы, - жарко произнёс старший Долгоруков. - И меня тоже весьма возмущает такое низкопоклонство в высокорожденных. Думаю, даже наши холопы вели бы себя попристойнее на месте этих князей и принцев.
   - Эти принцы просто-напросто боятся его, - заметил Жанно.
   - Трусость ещё хуже низкопоклонничества! - парировал Долгоруков, и хотел ещё что-то сказать, но его перехватил его младший брат.
   - Но, впрочем, на эту тему можно говорить бесконечно, - произнес Мишель. - Мы хотели ехать к Лопухиным, не правда ли?
   - Да, нас там ждут, - улыбнулся Пьер, - И нам нужно ехать.
   - Но вы не узнаете, чем закончилась пьеса! - воскликнула Эрика.
   - Не беспокойтесь, мадемуазель, я уже выучил эту пьесу наизусть, - усмехнулся князь Пьер.
   - Но князь Мишель же не видел... - растерянно проговорила Эрика и посмотрела на Михаила, который ответил на её взгляд улыбкой.
   Пьер Долгоруков повернулся к брату в бешенстве, но Жанно, почувствовавший неладное, поспешил добавить:
   - Эрика, мы же во Французском театре. Всё, что показывают здесь, уже шло в Париже месяца четыре тому назад. Так что Его Сиятельству наверняка эта пьеса тоже наскучила.
   - Это не совсем так... - произнёс Мишель, но его опять перебил Пьер:
   - И, поскольку нынешняя замена приме совершенно бездарна, к тому же, - он игриво улыбнулся, - не очень хороша собой, я решил преподнести этот букет вовсе не ей.
   - Да, а кому же? - с любопытством спросила Эрика.
   - Вам, - и Долгоруков, откланявшись, вручил огромный благоухающий букет прямо в руки девушке.
   Рикхен покраснела как маков цвет. Лёвенштерн втайне возликовал.
   - Боже мой, князь, что я с ним буду делать? - проговорила ошеломлённая девушка.
   - Поставите в вазу. Будете любоваться. И вспоминать сегодняшний день, - и Долгоруков как-то скользко улыбнулся.
   ...Когда все зрители уже начали возвращаться на свои места, а князь Михаил вышел на крыльцо, чтобы приказать подавать карету, его старший брат, пожав руку Лёвенштерну, тихонько наклонился и прошептал: "Завтра вечером приезжайте ко мне на Аптекарский остров. Мы там дачу нанимаем с братом". "Нужно ли мне привезти сестру?" - спросил Жанно. "Нет. Без сестры. У нас будет мужское общество. Помните, я говорил вам об одном деле? Мы его и обсудим", - проговорил скороговоркой Долгоруков-старший, прежде чем попрощаться с Лёвенштерном.
   Жанно разыскал в толпе Эрику, держащую подаренный ей букет наперевес и не знающую, куда деваться от многозначительных и любопытных взглядов мало знакомых ей дам и кавалеров.
   - Поехали отсюда, - произнес он.
   Та кивнула головой. Втайне девушка досадовала на князя Петра. Он поставил её в весьма неловкое положение. Все же всё видели! И из-за этого букета, который был баронессе уже ненавистен, она не досмотрела такое красочное представление.
   Пока они ехали домой, Жанно, не выдержав, обратился к сестре:
   - Ну что, Рикхен, хочешь быть княгиней Долгоруковой?
   - Братец, ты в своем уме? - произнесла дерзко Эрика, которая пребывала в довольно злом настроении.
   - Ты как со старшими разговариваешь, а? - возмутился брат. - Я, конечно, догадывался, что тебя ждёт успех, но чтобы такой...
   - Он мне не делал предложения.
   - Всё к тому и идет, - уверенно сказал Лёвенштерн.
   - Я же без приданого, - усмехнулась Эрика.
   - Зачем такому богачу какое-то приданое? С его положением, с его богатством он может выбирать кого угодно. За деньгами бегают всякие мелкие сошки. Настоящие Рюриковичи могут брать в жены того, кого любят.
   - Я не хочу замуж, - проговорила девушка, вспомнив про свою августейшую подругу Екатерину Павловну, которая то и дело говорила, как боится брака с тем, кого она впервые увидит только на портрете. - И я не люблю князя.
   - Полюбишь, куда денешься, - усмехнулся Жанно. - К тому же, он далеко не урод, очень любезен, денег, как я уже говорил, куры не клюют...
   - Брат, - серьезно произнесла Эрика. - Ты постоянно говоришь о деньгах. Почему?
   - Потому что у нас их нет. Знаешь такую русскую пословицу - "у кого что болит, тот о том и говорит"? Впрочем, откуда тебе знать русские пословицы...
   - Но у нас же есть Асс... И государыня... Дотти сказала, что она пообещала дать мне приданое из доли, оставшейся от моей крёстной, - возразила его младшая сестра.
   - "Сказала"... - передразнил Жанно. - Тебе тоже сказали, что сделают фрейлиной. Где твой шифр, спрашивается? А что касается Асса - домой приедем и я покажу тебе счета, которые я получил от управляющего и от Вилли, который туда наведался проверить, что да как. Так вот - папаша наш его вообще в казну собирался заложить. Это убыточная земля, Рикхен. Даже если будем продавать, то мало что с неё выручим. А что выручим - то проедим. Здесь дорого жить, а пока мы будем искать тебе жениха, то ещё, упаси Господи, в долги войдём...
   Эрика, к его досаде, не разделила его беспокойств.
   - Ну и что? - легкомысленно пожала она плечами.
   - Как это "ну и что"? Ты совсем дура, сестра? - взорвался Жанно. - Или близость к высшим мира сего вскружила тебе голову? Повторяю: нам нужно рассчитывать только на себя.
   - У нас высокопоставленная родня, - не сдавалась девушка.
   - Которая сама зависит от своих венценосных благодетелей, - докончил за неё фразу брат.
   - А князь Пётр разве не зависит?
   - Старший из князей Долгоруковых - человек, сделавший сам себя, - с апломбом произнёс Жанно. - Это Ливен всем обязан своей матери - так про него говорят. А князь Пётр построил себе карьеру своими руками. Я хочу того же самого. К тому же, он человек чести. Я вообще не вижу причин, почему бы тебе его не полюбить. Или все девицы ныне гонятся за юными Вертерами и прочими неудачниками?
   - Может быть, потому что я уже люблю? - дерзко выговорила Эрика.
   - Да? И кого же? - с любопытством посмотрел на неё Жанно.
   - Графа Воронцова.
   Лёвенштерн воскликнул в изумлении:
   - Право слово, женское сердце - загадка! Да вы даже толком не встречались! И он на тебя даже внимания не обращает.
   Его сестра отвернулась и замолкла.
   - У тебя, конечно, губа не дура, Воронцов - из старой знати, храбр и, кажется, вообще без недостатков, особенно если послушать нашего кузена, - усмехнулся Жанно. - Но ему мало лет, и такие на таких, как мы, не женятся.
   - На каких? - Эрика резко повернулась к нему и посмотрела на него тем внимательным, серьёзным и скорбным взглядом, который он помнил из своего раннего детства. Только принадлежал он не сестре - та тогда была ещё слишком мала для того, чтобы так осознанно глядеть на него. Другой, красивой, изящной женщине с чёрными бездонными глазами. Его родной матери.
   - На полукровках, - проговорил её брат, чтобы не повторять более грубых слов.
   Слово "полукровка" казалось ей приговором. Она до этого уже слышала его. Ещё было слово "бастардка", куда более обидное. Но, к счастью, девушка его слышала не так часто применительно к себе. И не здесь, в Петербурге. Эрика только вздохнула. И произнесла:
   - А Долгоруков?... А почему я теперь приставлена компаньонкой к великой княжне Екатерине? Что всё это значит?
   - Это значит, что мы вассалы удачи. Только на неё нам и уповать, - утомленно отвечал ей Жанно. - Отвернётся - и мы останемся ни с чем.
   Брат и сестра посмотрели друг на друга. Потом они перевели свои взгляды в окна кареты, за которыми простирались немые, окутанные туманным сумраком белой ночи, улицы Петербурга - города надежд и отчаяния, власти и честолюбия.
  
   В то же время братья Долгоруковы, последовавшие в противоположном от Лёвенштернов направлении, на дачу к Лопухиным, располагавшуюся на Петергофской дороге, вели совсем другой разговор.
   - И как она тебе? - спрашивал у младшего брата Пьер, разумея Эрику.
   - Она не похожа ни на остзейку, ни на русскую. И на пруссачку тоже, - поделился своим наблюдением Мишель. - Я бы сказал, что она француженка. Такая миленькая гризетка...
   Ответом ему был чувствительный толчок локтем в бок от брата.
   - Не называй мою будущую жену гризеткой! - воскликнул старший князь.
   - "Будущую жену"? - удивленно переспросил Михаил, для которого новость о женитьбе брата стала настоящей неожиданностью. - Вот оно как... Я в изумлении. Кто она вообще такая? Я, конечно, слышал, что Лёвенштерны - богатейшая семья Эстляндии, но она всё-таки лютеранка, остзейка. Наши родители будут против.
   - Там всё проще, - широко улыбнулся Петр Долгоруков. - Она бесприданница.
   - Брат, ты рехнулся, - со всей откровенностью, без улыбки, проговорил Мишель. - Ты знаешь, какой вой поднимут все наши тетушки? Да и на что тебе незнатная и небогатая лютеранка? Она, конечно, прекрасна и вовсе не похожа на московских дур...
   - Я облагодетельствую её. Они мне все будут по гроб жизни благодарны и станут делать то, что я хочу, - князь Петр сузил глаза, странно блестевшие в свете фонарей. - Она, братец её, кузина её, эта стерва рыжая, - впрочем, ты не знаешь... А если я возьму ту, которую мне маман подберёт, то мало того, что это окажется какая-нибудь жирная образина, она ещё будет нос передо мной задирать и власть свою показывать. А на русской я вообще жениться не хочу.
   - Я тоже, - признался Мишель. - Но, боюсь, придётся. А я удивлен твоим взглядам, Пьер. То есть, ты хочешь не жену, а рабыню? Так взял бы себе дворовую девку и трахал бы её на здоровье. Зачем жениться?
   - Из девок я вырос, - усмехнулся Пьер. - Мне вот эта девица нравится, Эрика. Высший класс. Никакой азиатчины. Изящна, стройна, благородна. Воспитывалась в Вене.
   - И ты думаешь, что с европейским воспитанием она станет тебе покорной женой? - усмешливо произнёс Мишель. - Да она тебе наставит рога раньше, чем пикнуть успеешь. И наверняка её учили многим премудростям...
   - Пусть попробует только, - самоуверенно ответил его брат. - Да ты не понимаешь... Ей шестнадцать лет, только что из пансиона, недавно начала выезжать. Да я ей буду свет в окошке. Мне как раз такая и нужна. Чтоб не стыдно людям показать. Европейка, вот. Понимаешь ли, я же сейчас в фаворе, мне нужна приличная женщина рядом... И вообще, - он заговорщически улыбнулся. - Цветы надо срывать, пока их не сорвал кто-то другой...
   Мишель вопросительно посмотрел на него.
   - Похоже, граф Ливен хочет её сделать своей наложницей, - прошептал он. - И пока этот чухонец собирается, надо успеть.
   - Так завтра ты говоришь с её братом по поводу будущего брака? - спросил Мишель.
   - Не совсем. Мне нужны от него гарантии того, что девушка будет моей. В обмен на это я даю ему множество обещаний, от которого у этого парня закружится голова. Он поможет мне подставить подножку одному подлому поляку и в то же время не даст Ливену никаких оснований вставать у меня на пути...
   - Ты так описал этого Ливена, словно он какой-то Ловлас. Или виконт де Вальмон из книжки Ланкло... - добавил младший Долгоруков, но увидя недоумение в глазах брата, поспешил продолжить, - Насколько я помню, этот твой приятель - просто чопорный добродетельный немец. Ничего больше.
   - Ты его не знаешь. На девочку он глаз положил, - произнес Петр.
   - Но действительно ли ты будешь жениться, Петя? - спросил Мишель. - Это вообще как-то... быстро, что ли. И скандала ты наделаешь на весь Петербург и на всю Москву. Оно тебе надо?
   - Если бы я имел привычку сидеть на попе ровно и долго думать, то до сих пор мотал бы сопли на кулак поручиком в дальнем гарнизоне, - завершил старший Долгоруков, когда они уже подъезжали к даче Лопухиных. - Я сам себе выбрал карьеру, сам выберу и жену.
   - Ну-ну, - произнес Мишель, глядя на самоуверенного, как всегда, старшего брата, и представляя, какой шок будет у их матушки, когда она узнает, что её средний сын женится на какой-то полунемке-полуитальянке, без приданого и без влияния в свете. Да она от него отречётся! И вся Москва будет гудеть, как лучший жених ушел к какой-то "басурманке". Впрочем, Пьер презирал Москву и тамошний свет с детства настолько, что когда в начале службы его приписали к Московскому гарнизону, просто завалил Павла Петровича слёзными просьбами о переводе куда-нибудь в другое место. Покойный государь просьбу удовлетворил раза с пятого, и Пьер отплатил ему верной службой, сделав замечательную карьеру. Михаил и сам не любил свой родной город и всю эту "азиатчину", но сохранять хорошие отношения с родственниками всё же считал нужным. И поэтому брата не особо понимал.
   ...Разговор между ними забылся за салонными развлечениями на даче Лопухиных. Все это время Долгоруковы пребывали в центре внимания. И каждый из братьев наслаждался своей долей славы.

ГЛАВА 5

   Санкт-Петербург, Аптекарский остров, май 1805 г.
  
   Как и было условлено, Лёвенштерн прибыл на дачу к князьям Долгоруковым на следующий день после встречи в театре, где старший из князей недвусмысленно дал понять ему, что Эрика завоевала его сердце и душу.
   Ночь стояла белая, призрачная, странная. Несмотря на поздний час, прогуливающихся было очень много. С дальних дач доносились звуки фортепиано, чей-то смех, обрывки разговоров. Переправившись через Неву, Жанно пошёл пешком. Ощущал он себя странно. Его сердце билось в предвкушении чего-то, словно он был влюблён и шёл на первое свидание с объектом своих чувств. "Mon Dieu, что же это такое?" - усмехнулся он про себя. - "Словно с ума схожу. Эта встреча может вообще ничего не значить. Хотя зачем бы тогда..."
   Дача, которую нанимал Пьер Долгоруков, светилась огнями в темноте. Оба брата сидели на балконе второго этажа и курили трубки. Лишь завидев Жанно, хозяин дома помахал рукою ему приветственно и прокричал:
   - Mon cher, нам как раз вас и не хватало! Поднимайтесь сюда! Митька, готовь шампанского!
   Жанно легко взбежал по ступенькам и уже через несколько минут вдыхал горьковатый дым турецкого табака, слушая, что рассказывает ему князь Михаил Долгоруков.
   - Вы разбираетесь в пистолетах? - полюбопытствовал Пьер.
   Жанно пожал плечами.
   - Не больше многих, - признался он.
   - Вот это мне подарил Бонапарт. Я ему чем-то понравился, - с некоей скрытой насмешкой проговорил Мишель Долгоруков, открывая пистолетный ящик, обитый алым бархатом с изображением пчёл - геральдического символа новоявленного "императора французов". - Что скажете?
   Оружие было красивым, вишнёвого дерева с золотом, украшено вензелями с буквой "N". С некоей завистью Лёвенштерн взглянул на младшего из Долгоруковых. Тот был всего на год старше Жанно, но уже вкусил все удовольствия жизни, увидел одного из величайших людей современности и даже удостоился его благосклонности, получив в дар такое красивое оружие.
   - Это французский оружейник? - рассеянно переспросил барон, думая совсем о другом.
   Пьер расхохотался.
   - Ну не английский же!
   - Кажется, Лефоше. Личный поставщик Бонапарта, - заметил его брат. - Вот ничего о нём не слышал. Лепаж на слуху, а этот...
   - Интересно, подарив вам в дар дуэльные пистолеты, он на что-то намекал? - спросил Жанно, внимательно осматривая оружие и пытаясь вообразить себе сцену вручения его в дар.
   - Пистолеты - подарок, который обычно дарят тогда, когда пытаются завоевать уважение, - подметил Мишель.
   Жанно улыбнулся.
   - Всё равно, что бы кто ни говорил про французское оружие, лягушатники, по-моему, не научились делать ничего хорошего, - как всегда, самоуверенно заявил Пьер. - Мне Ливен говорил, что оно и в подмётки не годится английскому.
   - А что, граф разбирается в оружии? - удивленно спросил Жанно.
   - О, ещё как! - заверил его собеседник. - Вы не знаете, он же лучший стрелок всей кордегардии. Наш Мишель - второй после него. И вот граф Кристоф хвалит именно английское. Ланкастер, Ригби...
   - Ригби не делает пистолетов, только штуцера, - поправил его Мишель.
   - Какая разница!
   - Впрочем, - заметил Жанно, глядя вдаль, - Бонапарт смог завоевать Египет французскими винтовками.
   - Против ржавых шашек этих мамелюков-то - конечно, смог! - ехидно отвечал Пьер.
   - Насколько я знаю, как раз мамелюков снабжали англичане, - тихо произнес Лёвенштерн.
   Старший Долгоруков смерил его довольно презрительным взглядом.
   - Конечно же, англичане давали им всё списанное и к боевым действиям не годное, - заключил он. - А вы, как я вижу, интересуетесь вовсе не клистирами и микстурами?
   - Скоро война, - пожал плечами Жанно. - И мне приходится интересоваться более насущными вещами.
   Мишель улыбнулся ему понимающе.
   - Если хорошенько разобраться в военном деле, то окажется, что оно не менее увлекательно, чем естественные науки, - произнёс он. - По себе знаю.
   - Посмотрим, что скажет Бонапарт, столкнувшись с русскими ружьями завода, которым когда-то управлял наш батюшка, - усмехнулся Пьер. - И это случится скоро.
   - Вот как? Я полагаю, что будет десант в Италию? - Жанно был уверен, что война начнется с юга.
   - Это вряд ли. Наш канцлер, - и Долгоруков-старший как-то криво улыбнулся, . - полагает, что надо идти громить пруссаков. И, entre nous, этот его план мне совсем не по душе.
   - Но Пруссия занимает странную позицию, - произнес его младший брат. - И не вашим, и не нашим. Вроде собаки на сене - сама не ест и другим не дает.
   - Но есть возможность склонить короля на нашу сторону, - почти шепотом, отбросив дымящуюся трубку, возразил Пьер. - Только, естественно, Адамка от неё открещиваться будет до конца. Ему же главное - отхапать от Пруссии его польские земли. Чего России будет стоить война с Пруссией, ему наплевать. И зачем с ней воевать? Тут Бонапарт под боком, о нём надо думать.
   - А если Бонапарт склонит Пруссию? - спросил Мишель, разглядывая свои гладко отполированные ногти. - Многих же немцев склонил.
   - Пруссия считает себя такой же великой державой, как и Россия, - отмел его возражения князь Пётр. - И ей совсем не улыбается сравняться с другими германскими государствами, продающимися узурпатору за подачки с его стола. Она будет нашей, стоит только предложить ей вкусные куски от тех княжеств, которые продались корсиканцу.
   Жанно ничего не говорил. Он менее всего планировал оказаться участником разговора, где могущественного князя Чарторыйского называют попросту "Адамкой", где весьма неформальным языком обсуждаются вопросы дипломатии, которым были посвящены огромнейшие меморандумы. И князь Долгоруков восхищал его тем, что для него политика и судьбы мира - всего лишь возможности для ведения собственной игры. Какой - Лёвенштерн пока что не понимал. Но он чувствовал, что, наверное, и сам вскоре будет включен в эту игру.
   - Ты бы мог туда поехать посланником, - спокойно проговорил Мишель, зажигая трубку по второму разу. Курил он медленно, выпуская кольца изо рта, глядя куда-то вдаль и иногда, несколько заговорщицки, на Жанно.
   - Ага, сейчас... - горько ухмыльнулся его старший брат. - Так мне Адамка и дал.
   - Тебя же государь жалует.
   - Жалует царь, да не жалует псарь, - продолжал Пьер, приказав нести чего покрепче шампанского, которое шло у них как-то не очень хорошо. - Если бы псаря этого убрать...
   Мишель обратил взгляд своих блестящих в свечном мерцании глаз на Жанно, слегка прищурился. Пьер взял его за руку.
   - Вы понимаете, о ком мы, Иван Карлович? - осведомился князь неожиданно хитрым голосом.
   Жанно кивнул. Но на всякий случай добавил:
   - Но если его назначил государь...
   - Чарторыйский не лучше Бонапарта, - уверил его Пьер. - Такой же выскочка, взявший то, что ему не принадлежало. И многие это понимают.
   Мишель помалкивал и по-прежнему смотрел куда-то вдаль.
   - От него нужно избавляться, - продолжал Долгоруков-старший. - И чем быстрее, тем лучше. Пока мы не пошли маршем на Берлин.
   - Но как? Интригами? - спросил озадаченно Лёвенштерн.
   Пьер скривился.
   - Не наш метод. Мы люди простые, военные, у иезуитов не обучались, в масоны не посвящены...
   - Вы хотите его убить? - внезапная догадка осенила барона. Он понял, зачем его пригласили. Вовсе не просить руки Эрики. О ней даже речи за столом не шло.
   - А вам что, жалко? - рассмеялся Пьер, увидев откровенно растерянное выражение лица Жанно. - Или вы влюблены в эту... как её?...
   - Княжну Анжелику, - вспомнил Мишель. - Ну и имя, прямо как из "Неистового Роланда". Все гоняются за ней.
   Лёвенштерн пожал плечами.
   - Вы доктор. Вы много чего знаете, - продолжал Пьер.
   - Если вы намекаете на то, что я разбираюсь в ядах, то вы немного ошибаетесь... - начал Жанно, но его прервал Мишель:
   - Тут дело не столько и не сколько в ядах.
   - Нам надо скомпроментировать его, - добавил князь Долгоруков-старший. - В глазах государя.
   Лёвенштерну внезапно стало зябко. Он скрестил руки на груди, нахмурился. Вся позолота его мечтаний о блестящей карьере, прекрасном браке для сестры и знатном покровителе слетела. Остались два этих русских князя, мило ему улыбающиеся и пытающиеся загребать жар чужими руками. А он-то, дурак, мечтал... Нынче осталось только посмеяться над самим собой.
   Увидев, что Лёвенштерн выглядит смертельно серьёзным, Пьер хлопнул его по плечу.
   - В общем, мы посвятили вас в наши планы. Если вы болеете душой за Россию и являетесь настоящим патриотом, то вы нас поддержите, - проговорил он.
   Жанно стряхнул его руку с плеча, встал из-за стола и произнёс гордо:
   - Как вижу, я должен вас поддержать, придумав такой яд для князя Чарторыйского, что при вскрытии никто не найдёт его следов в крови и в органах. Вынужден вас огорчить, господа...
   - Да нет же! - воскликнул в сердцах Пьер. - Экий вы непонятливый! Я вообще не о том!
   - А о чём же, Ваше Сиятельство? - насмешливо продолжил Жанно. - Чтобы я заколол его из-за угла кинжалом? Вызвал на дуэль и застрелил? Или - о, я, кажется, догадался! - соблазнил и лишил невинности его племянницу, раструбив об этом на всех углах?
   - Последнее хотят совершить все в здешнем свете, - усмехнулся Мишель. - А у вас богатая фантазия, барон. Даже, пожалуй, слишком богатая для доктора медицины.
   - Господи Боже мой! - схватился за голову Пьер. - Я ничего плохого не хочу. Просто мне нужны верные люди. Друзья, так сказать.
   - Дружить нужно всегда против кого-то, - продолжал его брат. - Не думаю, что поляки примут вас в свою когорту с такими же распростертыми объятьями, с какими мы принимаем сейчас вас. Вы для нас свой. Для них вы будете чужим.
   - Да не хочу я идти к полякам! - вспылил Лёвенштерн.
   - И не пойдёте, - проговорил Пьер, в лице которого появилось что-то хищное, в улыбке обнажились его зубы. - Ибо нынче знаете уже слишком много для, чтобы мы вас отпустили к ним.
   "Он сам мне всё и выложил на блюдце", - подумал Жанно, отчего-то побледнев. - "А, впрочем, похоже, меня самым натуральным образом поймали в капкан. Как мышь. Сам дурак, сам виноват!"
   - Подумайте, - говорил Мишель. - Вы должны быть с нами. Мы все военные, и знаем настоящую цену крови. Война с Пруссией нам совершенно не нужна, она только ослабит нас и сделает лёгкой добычей Бонапарту.
   - И лишит нас неплохого союзника против него, - добавил Пьер. - Чарторыйский только того и хочет. Он просто ненавидит всё русское.
   - Если Чарторыйский - это Бонапарт, - медленно проговорил Лёвенштерн. - То вы кто, Ваше Сиятельство? Кадудаль или Моро?
   - У нас всё иначе, - заверил его Мишель. - И поймите - с нашим возвышением возвыситесь и вы.
   - Я бы мог обидеться на ваши предположения, - подхватил князь Петр, - но я ныне добрый и мне ваше соучастие дорого. И кроме того, я питаю самые нежные чувства к вашей сестре, мадемуазель Эрике. Ради неё я решился на такую откровенность с вами.
   Жанно перевел на него взгляд своих тёмно-серых, мрачных глаз, в которых на миг загорелась искра праведного гнева.
   - Неужели нельзя было сказать об этом прямо? - прошептал он.
   - Я и говорю прямо, - пожал плечами князь Петр. - Мне нужна ваша сестра. Кажется, я в неё влюблен.
   - Если вы хотите жениться, помните, что у неё нет приданого. Есть земля в Лифляндии, но я собираюсь её продавать и, так как местность болотистая, выручу за неё совсем немного, - проговорил Лёвенштерн, не оставляя желания уйти. Всё здесь казалось ему не таким, как надо.
   - Не отговаривайтесь. Я не в том положении, чтобы гоняться за приданым, - ответил его собеседник. - И вообще-то, её приданым будете вы. Рука Эрики в обмен на вашу преданность и готовность мне служить. Когда я свалю Чарторыйского, в долгу вы тоже не останетесь. Я выбью для вас флигель-адъютантство. Все ваши желания будут исполнены. Я же не прошу от вас многого, Иван Карлович! Тем более, я собираюсь войти в вашу семью. Так что?
   Лёвенштерн не знал, что и думать. Он ожидал предложения, но не в такой форме и не после того, что было сказано до признания князя.
   - Спросите это у неё самой, - тихо произнес Жанно, усаживаясь обратно в кресло и утомленно закрывая глаза, чтобы не видеть ничего вокруг. - Я сестру не неволю.
   - Но вы старший брат Эрики, вы же имеете над ней власть.
   - Ваше Сиятельство, - Лёвенштерн медленно открыл глаза, посмотрел вдаль, там, где берег застилало сиреневым маревом, на светло-серое небо майской северной ночи, потом на собеседников в расстегнутых мундирах. Перевел взгляд на красивое, ладное лицо Долгорукова, на его карие глаза, высокие скулы, полные губы, ямку на чуть скошенном подбородке. - Я не имею никакой власти. Вообще.
   - Но вы же любите её? - спросил Мишель неожиданно.
   - Кого, сестру? - переспросил словно в тумане Жанно.
   - Нет. Власть.
   Жанно кивнул, странно посмотрев на него. Почему этот едва знакомый человек видит его насквозь? Вслух барон произнёс:
   - Я передам Эрике ваши слова, Пётр Петрович.
   Пьер обрадовался и начал распространяться на тему того, что жениться ему в 27 лет и с его положением пора, но он не хочет заключать "династический брак", как делают многие, что он верит в любовь с первого взгляда, что никакие условности вроде разницы в религиях и в материальном положении его не пугают, и что они, эти условности, легко преодолимы, что, конечно, Эрике надо бы перейти в православие, а Жанно - продать Асс до осени, что свадьбу можно легко и быстро справить в октябре, если до того не будет войны, и так далее, и тому подобное...
   Жанно вскоре почувствовал, что не усидит здесь долго. Побыв некоторое время на даче князей, он извинился и уехал к себе домой.
   Дома он узнал, что Эрика ещё не ложилась. Постучался в комнату. Девушка сидела на подоконнике, прижимаясь щекой к стеклу, словно ожидая кого-то. Она полуночничала и лампу не зажигала. Увидев брата, она быстро спрыгнула с подоконника и улыбнулась ему.
   - Жанно, я ожидала тебя попозже, - проговорила девушка. - Ты же ездил к друзьям? Я зажгу сейчас лампу.
   - Да, к друзьям, - повторил он, подумав: "С такими друзьями и врагов не нужно". - А лампы не надо, и так светло.
   В полумраке она казалась очень красивой. Снова тень воспоминания скользнула перед его внутренним взором... Красивая и печальная женщина в похожем платье когда-то очень стояла над его кроватью в такую же светлую летнюю ночь. И говорила ласковые, утешающие слова на одном мелодичном языке, который он каким-то странным образом понимал, хоть никогда его специально не учил.
   - Я был у Долгорукова. - проговорил Жанно вслух.
   - У князя Петра? - каким-то пустым голосом спросила его сестра.
   Он кивнул.
   - Он просил у меня твоей руки, - продолжал он.
   - Ты... согласился? - в голосе девушки послышалась дрожь. Лёвенштерн понял, что на это Эрика совсем не рассчитывала. Он промолчал.
   - Отвечай! - прокричала его сестра, внезапно вспылив. - Почему ты замолк?
   - Я сказал ему, что решать тебе, - Жанно сделал шаг назад.
   - Я не пойду за него, - твердо проговорила Эрика.
   - Почему же? Потому что ты любишь Воронцова, который никогда не будет твоим? - Жанно отчего-то сильно разозлился на сестру, как вчера, когда они возвращались из театра домой. Твердость в её голосе казалась барону совсем не уместной. - Или появился кто-то ещё, о ком я не знаю?
   - А ты бы хотел, чтобы я пошла за князя, да? - словно умышленно разжигая его гнев, повторила Эрика.
   - Рикхен, - переходя на немецкий, продолжал Жанно. - Мои желания тут - дело десятое. Главное - ты. И ты должна объясниться с ним сама.
   - Как я могу объясниться с ним, если предложение он делал тебе? - усмехнулась Рикхен. - И ты же согласился ведь, да? Помнишь, мы вчера говорили? Он же богатый, знатный и даст тебе полк, да?
   - Эрика! - закричал Лёвенштерн. - Я повторяю, что ничего не сказал ему!
   - Всё с тобой ясно. Ты это так говоришь. Иди отсюда! - закричала его сестра, начав рыдать в голос.
   - Господи... Только истерики мне не хватало, - возвел глаза вверх Жанно. - Успокойся, потом поговорим.
   - Что теперь уж разговаривать?! - воскликнула Эрика, и Жанно, простонав, вышел из комнаты, оставив сестру наедине со своими чувствами. Он чувствовал себя вконец вымотанным.
   Наутро, за завтраком, сестра даже не поднимала на него глаза. Он уехал в полк, Эрика заперлась в своей комнате. Жанно был тоже на неё сердит. "Господи, неужели все девушки - такие стервы? Ну раз так, милая Рикхен, я тебя насильно замуж за князя Петра выдам", - подумал он в сердцах. После полкового дежурства, обедая у Дюме вместе с кое-какими знакомыми, он смягчился по отношению к сестре. "Она же ребенок. Совсем. Жизни не видела. Наверняка читала какие-то дурацкие книжки, вроде сочинений Скюдери... Не буду её неволить. Вот бы с кем посоветоваться..."
   В ресторане он встретил Альхена, поздоровавшегося с ним обычным манером:
   - О, привет, Жанно, какие люди да без охраны! Как дела у тебя?
   - Всё потихоньку, - Лёвенштерн огляделся. - А ты всё пропадаешь у мадам Джулиани?
   - Теперь я по преимуществу живу на даче у моего beau-frХr'а. Лили живет там через три дома, мн е удобно бывать у неё по ночам, - усмехнулся его кузен. - А что ты такой унылый?
   - В общем, дела у меня странные и запутанные, - признался он вполголоса. - Мне тут сделали предложение, от которого сложно отказаться.
   - Какое же? - с интересом спросил Альхен.
   - Князь Долгоруков просит руки Эрики.
   - Серьёзно?
   Жанно кивнул без улыбки.
   - А, я слышал, как князь Пётр подарил целый букет, который, кстати, предназначался Лили - она болела и не выступала тогда - какой-то милой дебютантке. Мне Шаховской рассказывал, - легкомысленно добавил Алекс.
   - Это он Эрике подарил, - тихо сказал Лёвенштерн. - А вчера он говорил со мной...
   - А ты что?
   - Что я? - проговорил Жанно с горькой иронией в голосе, - Я сказал, что за сестру решать не могу, это её выбор. По идее, он должен был связаться с твоим отцом.
   Алекс задумался. И сказал, наконец:
   - Всё это очень странно. Её вообще-то хотели отправить в Вюртемберг к Шиллингам, потому что наша мама что-то ещё тогда обещала своим сестрам... Ты забрал её из пансиона и увез в Петербург, а надо было подождать, пока доучится, так бы её забрала к себе наша тетка по матери.
   - Почему я об этом ничего не знаю? - удивленно произнес Жанно.
   - Потому что ты не додумался написать моему отцу в своё время, - ответил Алекс. - Да, признаться, мы с Дотти тоже ни о чем таком не подозревали. Все-таки отец имеет странный обычай вспоминать всё в последний момент. Нынче уже поздно... Так вот, что Эрика думает о князе Петре? Если она согласна, то пусть будет готова к тому, что ее заклюют все маменьки здешних барышень на выданье. Такого жениха увела!
   - Эрика любит графа Майка. Или так говорит, - произнес Лёвенштерн, которого стесняла атмосфера шумного ресторана. Он не привык вести такие откровенные разговоры в подобной обстановке. - Я уверен, что сам Воронцов ни о чём таком не подозревает.
   - Так надо его известить, - уверенно проговорил его кузен. - Вот Майк счастливец! Такая девушка в него влюблена, а он даже и не знает об этом.
   - Не надо, - Жанно уже перешел на шепот.
   - Ага, тебе по душе князь Пётр, - проницательно взглянул на него Альхен. - Но и Майк тоже...
   - Оставим этот разговор, - Лёвенштерн как-то скис. - Тем более, Эрика меня теперь вообще ненавидит. Думает, что я пристраиваю её за Долгорукова насильно. Хоть я ей уже клялся и божился, что ничего не пообещал князю и что только ей решать, принимать ли его предложение или нет. Вот пойми этих женщин, а? Ладно, любовница, но когда родная сестра так запутывает тебя...
   Алекс сочувственно улыбнулся ему. Когда они вышли из ресторана на залитую солнцем улицу, Лёвенштерн продолжил говорить - его прорвало, а взгляд кузена располагал к откровенности:
   - Признаться, я завидую твоим отношением с твоей же собственной сестрой. Вы с Дотти всегда были близки, как никто не близок. Вы почти одно и то же...
   - Нет. Дотти умнее, - возразил Алекс. - Гораздо умнее.
   - Я не могу понять, чего хочет Эрика... Книжек начиталась этих, которые одни глупые курицы пишут для других, - горько усмехнулся Жанно. - Отобрал бы их все и сжёг! Теперь я чувствую себя тираном, встающим на пути истинной любви. Менее всего думал оказаться в таком вот положении. Еще и замуж её выдавать... Тебе хоть не приходилось.
   - Да, не приходилось, - произнес Алекс. - Дотти нашли этого Ливена. - он весьма похоже изобразил графа Кристофа, его "журавлиную" походку, как на плац-параде, закрытое, холодное выражение лица и даже глаза прищурил на его манер. - А Мари нашли этого похотливого старикашку Шевича. Прекрасно, да? Если препоручить устройство судьбы твоей сестры тем же лицам, которые устроили судьбы моих сестёр, то ей тоже найдут какого-нибудь идиота...
   - У Дотти - хорошая партия, по-моему, - неуверенно произнес Жанно. - Муж её любит.
   - Он её недостоин, - уверенно произнес Алекс, который не так давно имел небольшую стычку со своим зятем и поэтому ныне держал на него зло.
   - Я бы хотел к ней приехать, - задумался Жанно. - Если она принимает, конечно. Интересно, как эта ситуация видится со стороны женщины.
   - Тебя она всегда примет, - улыбнулся Алекс. - Так что можешь поезжать туда когда угодно. Если только там не торчит Воронцов.
   - Воронцов? Что он там делает?
   - Не знаю, но у Ливенов он проводит по два дня в неделю, - произнес Алекс задумчиво. - Причем, что интересно, Кристоф, который обычно жутко ревнует Дотти к каждому столбу, позволяет им общаться наедине. Я бы сказал, что Воронцов чуть-чуть в неё влюбился. Это и неудивительно - наша Дотти хоть и не первая красавица, но вполне себе первая умница.
   У Лёвенштерна голова пошла кругом. С одной стороны, он вздохнул с облегчением: теперь сестре можно будет объяснить, что предмет её увлечения обратил свои взоры на иную женщину. С другой стороны, эта "иная женщина" - её кузина. Как она это воспримет? Кроме того, Жанно не исключал, что Эрика могла влюбиться и в кого-то другого, кроме графа Михаила... Да хоть в того же Марина. Он весьма обаятелен, да ещё и стихи пишет, что мгновенно добавляет ему множество преимуществ перед всеми остальными. Но всё это были догадки... Лёвенштерн был вынужден признать, что совершенно не знает, чем живет сестра. Это было легко объяснимо - сколько лет Эрика провела в своём пансионе, их не восполнишь за те месяцы, в течение которых брат и сестра жили вместе. Они не откровенничали, общаясь друг с другом. Жанно вёл довольно рассеянный образ жизни, уходил рано утром, возвращался тоже рано утром следующего дня, и с сестрой встречался только за ужином или за завтраком.
   - Честно говоря, я Воронцову несколько завидую, - тихо продолжил Алекс. - Твоя сестра - удивительная девушка. Одна на миллион. Я не удивлён, что Долгоруков готов немедленно идти с ней под венец. И Майк, признаться, - сам дурак, что её до сих пор не заметил.
   - Зачем, не стоит, - произнес Лёвенштерн недоумевающе. - Это у неё пройдет. Я все же надеюсь на её разумность...
   - Наверное, ты прав, - неуверенным тоном ответил Алекс. - Всё это слишком запутанно. И моё вмешательство запутает всё ещё больше.
   Они заговорили на другую тему. После того, как кузены расстались, Жанно, вновь подосадовав на свою сестру, поехал на дачу к графам Ливенам, надеясь поговорить там с Дотти, и если повезет, то и с Воронцовым.
   Так получилось, что этот день Лёвенштерн запомнит надолго - не число, не год, - а только обстановку, медовые лучи заката, дробящиеся в стеклах огромного окна, отражающиеся от светлого паркета, нездешние звуки клавесина - очень старинная мелодия, из времен бабушек и прабабушек, и тонкий силуэт той, которая играла эту мелодию, и пальцы её, изящные, унизанные перстнями, порхающие над клавишами инструмента...
   Графиня оторвалась от клавесина и посмотрела на него, улыбнувшись так, словно его и ждала все эти дни.
   - Ну, здравствуй, - проговорила Дотти. - Почему ты к нам никогда не заходишь? И не надо отговариваться, что, мол, ты занят, ни минуты покоя...
   Лёвенштерн взял себя в руки и ответил на её слегка насмешливое приветствие:
   - Меня ещё не заводила сюда судьба... Кроме того, я полагал, что на даче предполагается наслаждаться уединением, и тебе как раз его не хватает...
   - О, я могу поделиться своим уединением с доброй половиной Петербурга, - усмехнулась Доротея.
   - Кстати, ты очень хорошо играешь, - заметил он. - Я заслушался, сам того не желая.
   - И поэтому стоял столбом всё это время? Вот уж не думала, что мои скромные музыкальные таланты начисто лишают людей элементарной любезности, - она отошла от инструмента, позвонила слугам и приказала тем принести каких-нибудь угощений. Жанно, не притворяясь любезным, обозрел её с ног до головы.
   - Твои таланты нельзя назвать скромными, - проговорил он со всей серьёзностью. Барон решил, что он должен говорить побольше, молчание его предаст, погубит, заставит влюбиться в кузину, которую он помнил совсем другой.
   Вместо ответа Доротея пристально взглянула на него. И Жанно ощущал, что это молчание - неспроста. Она явно видела, что он в одном шаге от влюблённости.
   - Ты пришел сюда, чтобы делать мне комплименты? Или есть какое-то иное дело? И, кстати, почему без сестры? - сказала она несколько жёстким тоном - бесцеремонное разглядывание её фигуры графине не понравилось, хоть она и сочла своего кузена явно привлекательным мужчиной, весьма похорошевшим с годами. Как и все Лёвенштерны, он был тонкокостен, черноволос, лицо покрыто оливковым лёгким загаром, глаза серые, очень тёмного оттенка, черты правильные, итальянская кровь в нём тоже чувствовалась, но меньше, чем в его сестре. Она холодно улыбнулась ему.
   - Сестра... - он отчаянно махнул рукой. - Не говори мне об Эрике. Она моя головная боль на веки вечные.
   - Неужели? - усмехнулась Дотти, и в этой откровенной, даже несколько грубоватой усмешке, было нечто дразнящее, вызывающее, заставившее его кровь закипеть в жилах. Но отнюдь не от гнева.
   Жанно поведал всю историю со сватовством князя Петра, упомянул о странном поведении Эрики и об её необъяснимой влюбленности в графа Воронцова.
   - Значит, слухи оказались правдивыми, - отвечала Доротея. - Тут уже многие говорят о том, что старший Долгоруков женится на какой-то inconnue.
   - Так что ты думаешь по поводу этого?
   - Невероятно, - усмехнулась графиня. - Хотя, сколько я вращаюсь в высшем свете, вижу, что невероятное как раз и оказывается очевидным. Убеди Эрику согласиться.
   - Но она истерику мне закатит... - сомневающимся тоном произнес Жанно.
   - Так не торопи события... Хотя что я говорю, это же князь Пьер! Он ненавидит ждать, - Дотти хихикнула. - Но надо убедить его подождать. Пусть он поухаживает за Эрикой хотя бы полгода. Свет привыкнет к такой неожиданности, она увидит все достоинства своего жениха...
   - А как же Воронцов? Я вообще не понимаю, откуда что взялось? Они же толком не виделись, - пробормотал Жанно, которому пришёлся по душе совет кузины.
   - Я скажу тебе одно: за именем графа Михаила скрывается кто-то другой. Я немного знаю твою сестру - она не такая дура, как ты её представляешь, - Дотти смотрела на него прямо в глаза, чувствуя свою власть над этим её кузеном.
   - Но как же влюбленность с первого взгляда?... - возразил Лёвенштерн робко.
   - Жанно. Мы, женщины, очень редко влюбляемся в мужчин сразу. Нам надо узнать человека, поговорить с ним по душам, увидеть всю его подноготную, прежде чем предаться любви. Это вы, мужчины, сразу видите в каждой красавице божество и хозяйку своего сердца, едва заметив её, - произнесла графиня.
   "А ведь как точно!" - воскликнул Жанно про себя.
   - Так ты думаешь, что, прикрываясь графом Михаилом, моя сестра пытается обмануть меня и избежать брака с нелюбимым? - сказал он вслух.
   Дотти пожала плечами.
   - Обманывать - это слишком сильное слово. Возможно, граф Майк ей когда-то и нравился - я могу поручиться, - призналась она. - Но она явно скрывает имя своего настоящего возлюбленного. Потому что видит, что открыть его тебе небезопасно.
   - Кто бы это мог быть? - Жанно был поражен тем, как хорошо разбирается в людях его кузина. Это его даже немного пугало. Возможно, она прочитала его всего, как книгу, и догадывается о том смятении в душе, что производят её глаза, её мерцающие в свете вечерней зари волосы, её тонкие руки пианистки, запах весенних цветов, исходящий от неё.
   - Тот, кого она знает уже давно. Тот, кто говорил с ней и открыл себя. Тот, кого она считает себе близким. И тот, кого открыто любить она не может, - произнесла она. - Впрочем, зачем тебе знать его имя?
   - Как зачем? - вспыхнул Жанно. - Если она вздумает с ним бежать... Как эта девица Гурьева, которая сбежала с секретарем своего батюшки, каким-то поповичем по рождению. Нет, Дотти, я свяжу её по рукам и ногам и доставлю Долгорукову в полное распоряжение!
   - О Боже, я не знала, что ты такой тиран, - со смешком проговорила Доротея. - Для того, чтобы ей бежать, нужно согласие того, с кем она собирается бежать.
   - Слушай. Тогда я отправлю её в деревню... Или в Монбельяр, - решительно произнес Жанно. - Не нравится мне всё это.
   И он поделился с кузиной своими сомнениями, оставшимися после разговора с князьями Долгоруковыми.
   - Тебе нужно поговорить с моим мужем, - безаппеляционным тоном проговорила Дотти.
   - Не думаю, что это будет целесообразно.
   - Тогда я с ним сама поговорю.
   Жанно замер. Он отвёл взгляд к окну, подумал немного - что ему мешает сейчас быть заодно с Ливеном, воспользоваться его покровительством? Только какая-то личная неприязнь, или, скорее, недоверие. Но кто знает, может быть, этот холодный курляндец, из которого и слова лишнего не вытянешь, будет ему куда более полезным, чем эти Долгоруковы, плетущие странную паутину интриг? Всё же Ливен был ему хоть дальний, но родственник. И да, "свой".
   - Не надо. Когда он бывает дома? - спросил он у кузины.
   - Сегодня придёт, наверное, поздно. Ты можешь дождаться.
   Лёвенштерн подумал, что время до возвращения графа домой ему придется провести наедине с этой удивительной женщиной. И он отдаст ей свое сердце. Влюбится в неё окончательно и бесповоротно. Этого он не мог допустить.
   - Когда у вас приёмные дни? - спросил он.
   Дотти недоумённо пожала плечами.
   - Как таковых приёмных дней у нас нет. Я думаю, в субботу вечером будет неплохо встретиться... Если что изменится, я пошлю к вам человека, - произнесла она.
   - Что мне делать с сестрой? - прошептал он.
   - Оставь её пока наедине со своими чувствами, - вздохнула Дотти. - Это лучшее, что ты можешь сделать.
   Жанно решил так и поступить.
  
   ***
   Когда Эрика приехала домой от модистки, её ожидало очередное послание от князя Петра Долгорукова, написанное довольно отчаянным тоном, призывающим к немедленному объяснению между ними. Письмо завершал следующий постскриптум: "Если вы, милейшая mademoiselle Erique, отдали своё сердце другому, прошу вас меня известить об этом немедленно. Это будет большим для меня ударом, но я переживу; однако я с ужасом думаю, что кто-то может употребить вашу привязанность вам во вред". К письму прилагалась небольшая коробочка, в ней девушка нашла золотое кольцо со светло-голубыми топазами. Кольцо она приказала отослать назад.
  
   ***
   Князь Долгоруков вернулся домой уже за полночь. Он ужасно устал, а тут ещё на носу маневры, и его, возможно, опять пошлют договариваться к шведам - делать их верными союзниками России в грядущей войне. Он зашёл в гардеробную, которая временами служила ему и кабинетом. Расстегнул высоченный воротник, душивший его, позвонил камердинеру, приказал тому немедленно стянуть сапоги. Пока Митька раздевал его, князь спросил, не приходило ли чего на его имя.
   - Как же-с, приходило, - сказал камердинер.
   - Что там? - голос Долгорукова стал пободрее. Он надеялся, что пришли какие-то весточки от "Аннеты" (так он уже называл Эрику).
   - От Настасьи Семёновны письмо... - начал слуга.
   - Чёрт, - сквозь зубы произнес князь. Мать писала ему обычно раз в месяц, но довольно пространно, заваливая его тысячью вопросов, касающихся всей его жизни: "Как служба?", "Как государь тебя жалует?", "Как здоровье у тебя?", "В чём ты одетый ходишь, а то в Петербурге этом сырость такая?", "Нету ли у тебя кого из девиц на примете?", и таким же количеством родительских наставлений. Княгиня Анастасия Долгорукова была обычной московской барыней, со всеми достоинствами и недостатками этого типа, бдительно надзирающей над каждым из своих пятерых детей и считающей их ещё совсем несмышленышами. Пьера отношение его матери к нему как к малолетнему сорванцу очень раздражало. Он радовался только тому, что Анастасия Семёновна, будучи во всех остальных отношениях типичной русской дворянкой, в вопросах переписки отличалась строгой пунктуальностью и не беспокоила среднего сына своими письмами чаще, чем раз в месяц. Но в этом месяце письмо от матери с наказом "одеваться теплее" и "много не пьянствовать" уже пришло. Недоумённый князь раскрыл поданный ему конверт и выругался невольно.
   "Слышали мы тут все, Петруша, что ты жениться на безродной чухонке собрался. Позора такого, скажу тебе прямо, никто не ожидал", - было написано убористым маменькиным почерком. - "Если уж жениться на басурманке, то не иначе как на принцессе, ведь мы, Долгоруковы, того стоим. А то там, как говорят, какая-то жидовка тебя соблазнила. Надеюсь, однако, что слухи - это просто слухи, что тебя просто очернить хотят, вот и болтают всякую околесицу. Но уже и Марья Алексеевна меня спрашивает, а что мне сказать? Не медли, Пьер, напиши мне срочно, что это непыравда и ты ни на ком не женишься! Даже если ты испортил эту девушку, - дело молодое, всякое бывает, это хоть и ужасно, но легко поправимо. Предложи её семье хорошие деньги, за тем и дело станет. Я пока ничего не говорила об этих слухах отцу, он в отъезде на Заводах, и я очень жду твоего ответа с опровержением. Если же то, что говорят Барятинские, которые давеча приехали из Петербурга, - правда, то помни - я этого не переживу. И отец тоже. Мы отречёмся от тебя. И лишим тебя твоей доли в пользу братьев."
   Дальше Пьер дочитывать не стал.
   - Ма-асква, - с отвращением протянул он, передразнивая типичный в его родном городе выговор, - Ма-арья А-алексевна-а... Merde!
   - Вот еще, Пётр Петрович, - тихо, вкрадчиво проговорил Митька, заметив, что барин нынче в гневе и вполне может его прибить, - Помните, вы мне с утра коробочку одну той барышне приказали отнести?
   - Да, и что?
   - Вот-с, назад отдали, - и слуга протянул ему футляр с кольцом, за которое Пьер вчера выложил немаленькую сумму
   Он раскрыл футляр, мельком взглянул на игру света в гранях голубого топаза.
   - Сучка чухонская, - пробормотал он по-русски.
   Та, которую он втайне грезил навеки сделать своей рабыней, вечно покорной его прихотям и желаниям, нынче смеялась над ним. "Её Ливенша подучила", - решил он. - "Эта рыжая стерва". Свою бывшую любовницу, во время оно державшую его на коротком поводке, долго не подпуская к своему телу, Долгоруков втайне побаивался. А зная, что Доротея - кузина его нареченной и может оказывать влияние, князь Петр подумал, что знает, почему Эрика нынче так холодно ведет себя. "Они нашли ей чухонца. Или, что скорее всего, её трахает сам Христофор с молчаливого согласия своей жены", - решил князь. Почему-то такой поворот событий казался ему весьма вероятным. Убеждённый в том, что его догадки правы, Долгоруков приказал своему слуге принести водку и с наслаждением выпил огненную жидкость. Потом уселся писать ответ матери, в которой убеждал почтенную княгиню, что вести о его женитьбе - всего лишь слухи, а вести о женитьбе на некоей "безродной жидовке" - и вовсе клевета.
   Так все перспективы стать княгиней Анной Карловной Долгоруковой уплыли из маленьких ручек милой баронессы Эрики фон Лёвенштерн. К её большому облегчению.
  

ГЛАВА 6

   Каменный остров, дача графов Ливенов, май 1805 года.
  
   В субботу Лёвенштерн сидел за столом, уставленным самой обильной закуской и выпивкой, напротив человека, у которого решил искать покровительства. Стол стоял на веранде, вечер был довольно сырой, на что неоднократно жаловалась Дотти. Вот Дотти-то как раз Лёвенштерна и смущала весьма. Он демонстративно не смотрел на неё. Графиня же разговаривала с ним как ни в чём не бывало. Эрика тоже присутствовала здесь же и вела себя спокойно и невозмутимо.
   Жанно, как всегда, в минуты волнения был болтлив необычайно. И он выворачивал все разговоры на грядущую войну и на то, что-де нашелся новый Атилла, а то и Чингисхан, только его сейчас называют "императором всех французов" - кстати, не думает ли Его Сиятельство, что это какой-то странный титул - почему не "император Франции"?
   Дотти возмущенно произнесла:
   - Mon cousin, сам титул "императора" в этом случае возмутителен, а всё остальное - это уже частности! Пусть он назовётся хоть императором мышей и лягушек - никакой разницы.
   Эрике стало смешно, но она сдержалась.
   - Назваться императором Франции - это намекать на легитимность претензий, - проговорил Кристоф, - Так же он показывает, что его выбрала чернь.
   - Но французы - это не только чернь, - возразил Лёвенштерн.
   - Те французы, которые позволили ему воцариться, и есть чернь, - произнес Кристоф.
   - А как же коронация при участии Папы Римского?
   - Папе ничего другого не оставалось, - отвечала Дотти.
   - Мы все здесь лютеране и читали "Книгу Согласия", я надеюсь, - усмехнулся Ливен. - А Папы из века в век поддерживали любую гнусность, которую им навязывали власть имущие. Иногда и сами становились источником сей гнусности. Папа бы мог короновать хоть осла. В Риме, говорят, такое водилось издавна.
   Лёвенштерн пристально посмотрел на графа. "А он гораздо умнее, чем я думал. И в разы умнее Долгорукова", - решил он.
   - Какова ирония судьбы - якобинец, получающий корону из рук главы церкви, - поддержала мужа Дотти.
   - Строго говоря, якобинцы не есть безбожники... - проговорил Лёвенштерн. - И всё же странно, почему покойный государь решил заключать с ними союз.
   - Покойный государь, увы, несмотря на горячность своего характера, верил в то, что все люди честны и искренни, вне зависимости от их убеждений, - скорбно произнёс Кристоф.
   Все помолчали, словно поминая несчастного Павла Петровича.
   - В Бонапарте дело даже не в том, что он якобинец и безбожник, - заметил граф потом. - А в его амбициях стать императором Европы. Генуя и Лукка пали, теперь это наследственные владения клана Бонапартов. Как и Нижние Земли. Следующей падёт сама Австрия. И остановить эту орду будет очень непросто.
   Эрика, тихо слушавшая об ужасах Бонапарта, который рисовался в её воображении настоящим чёртом с рогами и копытами, невольно воскликнула:
   - И что, ничего нельзя с этим сделать?!
   - Для этого мы скоро вступим в войну, ma soeur, - снисходительно проговорил Лёвенштерн.
   - А почему же его невозможно остановить? - продолжала Эрика.
   - Да-да, ведь десять лет назад Суворов справился! - воскликнула Дотти.
   - Это Суворов, он один такой был, и то уже скончался, - отвечал граф Кристоф. - Остановить французов нам пока можно одним методом - завалив их трупами. Чем и занимался покойный генералиссимус.
   Юная баронесса вздрогнула, услыхав эти слова. Жанно возмутился:
   - Постойте, граф, Суворов был гений, и кому, как не вам, это знать! Кто, кроме него, смог смирить взбунтовавшуюся Варшаву и перейти неприступные Альпы? Это образцы беспримерного военного мастерства.
   - Истинное искусство войны заключается кое в чём другом, - спокойно продолжал граф. - Понимаете, каждый может воевать, когда у него в распоряжении неограниченные людские резервы. Сражаться малыми силами гораздо сложнее. Но победа становится ценнее, если удалось сохранить как можно большее количество своих людей, пусть даже и принеся в жертву соображения личного героизма.
   - Ты рассуждаешь как трус, Бонси! - взорвалась Дотти. - Ты хочешь сказать, что на войне не стоит совершать подвиги?
   Не глядя на жену, граф Ливен проговорил:
   - Почему же нельзя, можно. Но только в индивидуальном порядке. Когда посылаешь на верную смерть десятки тысяч солдат, а сам наблюдаешь за тем, как они гибнут, издалека, то я бы не назвал это подвигом.
   - Позвольте, граф, а сами вы?... - невольно спросил Лёвенштерн, который в горячке спора всегда терял всю свою тактичность и осторожность.
   - Я командовал разве что двумя ротами егерей, - признался он. - Но, впрочем, особых подвигов мне в то время совершить не удалось.
   Потом он отёр салфеткой губы и обратился к Жанно, прежде чем Дотти, представлявшая мужа не иначе как командиром целых армий и первым кандидатом в будущие главнокомандующие, смогла выразить своё изумление вслух:
   - Боюсь, нашим дамам скучно говорить о войне. Поэтому, если вам так хочется поговорить о военных делах, давайте это сделаем в другом месте. Вижу, у вас есть кое-какие соображения на эту тему, которые могут быть мне полезны.
   - Можете оставаться, - произнесла Дотти, - потому что нам с Эрикой здесь так сыро, что мы обе наживём ревматизм, если пробудем здесь ещё хоть полчаса.
   Взяв под руку кузину, она гордо удалилась с террасы. После их ухода воцарилась тишина. Жужжали комары, какая-то птица, кажется, соловей, выводила тонкую трель. Мошки слетались на свет хрустальных канделябров. Жанно смотрел на своего визави, словно сошедшего с портретов рыцарей-меченосцев, висевших в длинной и мрачной галерее Рижского замка, где он любил играть мальчишкой.
   - Вы умнее вашего кузена, - заметил Ливен вслух. - Но ответьте мне на такой вопрос - зачем вы хотите отдать вашу прелестную сестру замуж за князя Долгорукова?
   Лёвенштерн изумленно посмотрел на него.
   - У меня не слишком много альтернатив. Либо за него, либо за человека, которого она, увы, любит, - вздохнул он, боясь, что сейчас Кристоф начнет расспрашивать его о том, в кого именно влюблена Эрика. - В этом вся и проблема.
   - Вот как? А не думали ли вы, что явится некий третий? Обычно так всегда и бывает, - усмехнулся Кристоф.
   - Признаться, граф, Долгоруков сам предложил мне отдать за него сестру. Я и сам был в шоке, потому что в свете так не делается, - начал Лёвенштерн. Потом он тихо спросил:
   - Вы хорошо знакомы с князем Петром, вас называют его другом. Что он за человек? Признаться, меня шокировало не только то, что он берет в жены в мою сестру, девушку не его круга, к тому же, без всякого состояния... Он мне сделал странное предложение, сулил все блага земные и небесные...
   И он передал Кристофу их разговор.
   - Снова Чарторыйский, - усмехнулся граф Ливен. - Корень всех зол. Его политика поссорит нас со всеми союзниками и оставит нас в одиночестве перед лицом врага. Так что если вы присоединитесь к борьбе против этого поляка, вы продемонстрируете себя настоящим патриотом. Патриотизм нынче в цене, и вы добьётесь своего очень быстро.
   - Но почему его выбор пал на меня? Я даже не флигель-адъютант...
   - O Fortuna, - произнес Ливен. - Imperatrix mundi. (О, Фортуна правит миром).
   - Вы мистик?
   - Нет, хотя в моих обстоятельствах, наверное, удивительно, почему я остаюсь реалистом, - улыбнулся Кристоф. Лёвенштерн ему нравился. Он задавал интересные вопросы, был неглуп и любезен ровно настолько, чтобы его любезность не переходила в приторную лесть.
   - Я, признаться, думал, что никаких таких особых обстоятельств нет. И Фортуны тоже нет. Я же медик, я вскрывал трупы, препарировал их... Мы все равны - что дворяне, что простолюдины, - заговорил Жанно, которого под действием выпитого и съеденного потянуло на высопарное философствование. - Надеюсь, вас не пугают мои воззрения.
   - Ваши воззрения меня не пугают, более того, их нынче разделяют все люди, которые хоть что-нибудь значат в этом мире, но на вашем месте я бы держал их при себе, если вы действительно хотите сделать карьеру, - посоветовал ему Кристоф.
   - Что вы скажете про князя Долгорукова? Я не знаю, пойду ли я ему навстречу, но моей сестре сложно пожелать лучшей партии, - начал Жанно.
   - У князя Петра есть одно свойство, которое принесло ему славу, но которое его и погубит, - задумчиво произнес Кристоф. - Это острый язык. Был такой случай, ещё при покойном государе - я в то время записывал приказы, князь читал их вслух, поскольку я по-русски говорю отвратительно. Пришла какая-то кляуза на его отца, начальника Тульских оружейных заводов. Государь приказал ему зачитать её. Специально, чтобы посмотреть, как князь Пьер отреагирует на такое. Князь, весь бледный, кусая губы, начинает читать этот пасквиль. Государь смотрит на меня, и мне эдак подмигивает - смотри, мол, как я его. Потом говорит князю: "Я вижу, что эта клевета не имеет ничего общего с настоящим положением дел. Как мне лучше наказать тех, кто вылил столько грязи на твоего отца?" - "Накажите их презрением, sire!" - говорит Долгоруков. Я бы на его месте не догадался. И вот, удачно сказанное mot сделало Пьера генерал-адъютантом. Государь ещё и присовокупил: "Вот долгоруковская кровь!"
   - Всё было бы хорошо, если не мои сомнения, - признался Лёвенштерн, которого впечатлила эта история. - Перед всем, как это началось, я думал сестру отправить в деревню, просватать за какого-нибудь тамошнего помещика...
   - Что вам мешает сделать это сейчас? Тем более, война действительно будет скоро. Мы двинемся в поход ещё до осени. Я сам хотел отправить жену с дочерью к моей старшей сестре в Курляндию, но нынешнее положение Дотти делает это невозможным.
   Жанно пожал плечами.
   - Я хотел продавать это поместье... Мы, правда, ничего не выручим за него, но содержать его весьма разорительно, - вздохнул он.
   Кристоф не переставал смотреть на него испытующе. "Сейчас он начнет жаловаться на жизнь и набиваться мне в адъютанты", - думал он.
   - Я мог бы оказать вам покровительство, - усмехнулся граф. - Вы довольно умны и образованы, такое встречается не так часто. Но знаете, что говорят: "Остзейцы тянут остзейцев"... Понимаете, нас всех обвиняют в сколачивании какой-то немецкой партии. Так было во все времена. Я лично совсем не советую вам делать то, что предлагает Долгоруков. И если бы Эрика была моей сестрой, то я бы вообще не соглашался на её брак с русским. Пусть даже с русским князем.
   - Почему же? - недоуменно посмотрел на него Лёвенштерн.
   - Вы недавно объявили себя поборником равенства, - сказал Кристоф. - Я, можете мне поверить, тоже полагаю, что все люди равны. Вы прозектёр, а я просто христианин, но наши убеждения схожи в главном. Но, увы, дьявол заставляет людей придумывать десятки различий и препятствий на пути к гармонии. А так как никто не совершенен, то поэтому нам приходится всякий раз держаться своих.
   - Вот как? Ваши убеждения - полная для меня неожиданность. Объяснить их наличие у меня легче легкого - я сын актрисы, - усмехнулся Жанно. - А если верить моему батюшке, то и бастард. Но вы?..
   - Что я? - Кристоф смахнул комаров с руки, поморщился. Ему хотелось курить.
   - Ваша мать?.. И ваше положение?
   - Моя мать - очень бедная остзейская баронесса. Отец мой взял её исключительно за красоту, приданого у неё было куда меньше, чем у вашей сестрицы. Послушаете, что она рассказывает про свою юность, - удивитесь весьма. А я, изволите ли видеть, всё детство проходил в штопаных обносках своих старших братьев. И без сапог, в одних лаптях, а иногда даже босиком. Полное egalitИ и fraternitИ с простолюдинами. Это было ещё до революции во Франции, учтите.
   - Но как же ваше происхождение?
   - Нынче происхождение вообще ничего не стоит, - Кристоф налил себе ещё вина, а потом позвонил и приказал слуге принести трубки ему и гостю. - Выскочки правят миром. А французские шевалье служат башмачниками. Сколько владетельных принцев без пяди собственной земли мотается по всей Европе.
   - Я слышал, Бонапарт хотел их медиатизовать, - сказал Лёвенштерн. - Вернуть им все их владения в обмен на преданность. За это они лижут ему пятки.
   - Да, а родственники Бонапарта и его приближенные, дети трактирщиков и лавочников, получают патенты на владение целыми землями и громкие титулы, - договорил за него граф. - Поэтому тот факт, что мы происходим от князя Каупо Трейденского и его дочери святой Магдалены Ливонской, а не от трактирщика с Львовского моста и шлюхи из рижского Весёлого квартала, ничего особого не значит в нынешнем мире.
   - Но вы происходите от очень влиятельной женщины, - напомнил ему Жанно. - Наверное, это куда важнее в здешних обстоятельствах.
   Граф принял трубку из рук лакея, набил её табаком и с наслаждением закурил. Дым мигом согнал комаров и мух.
   - Здесь все считают, что это благодаря ей я - тот, кто я есть, - усмехнулся Кристоф. - Но если бы я или кто-нибудь из моих братьев выслушивал её наставления и осуществлял все её желания, то я бы дослужился до подполковника, вышел бы в отставку, жил бы в курляндских лесах или лифляндских болотах, женился бы на какой-нибудь перезрелой дочке достопочтенного соседа, произвел бы на свет массу детей мал мала меньше. Кстати, не скажу, что мне такая судьба особенно претила бы.
   Левенштерн тоже закурил, глотая дым. Табак его родственник курил весьма своеобычный, и для Жанно он оказался слишком крепким. Просить другой сорт он, однако, не стал.
   - Итак, князь Пётр намекал вам на то, что было бы неплохо убрать Чарторыйского физически? - Кристоф перешел к делу довольно резко.
   - Мне так показалось, - подтвердил Лёвенштерн. - Хотя потом князь начал активно всё отрицать.
   - Хм, вот что интересно, сам Чарторыйский с вами не связывался никак?
   Жанно покачал головой.
   - А его племянница? Она не произвела на вас никакого впечатления?
   - Мало ли красавиц в нынешнем свете, - усмехнулся Жанно. - И, признаться, меня не слишком привлекают польские княжны. Они слишком много мнят о себе. Гордыня пронзила всё их существо.
   - Увы, ваше отношение к полькам разделяют не все, - проговорил Ливен. - И что вы ответили Долгорукому? Можете быть со мной предельно откровенным, в отношении Чарторыйского я с князем Петром заодно.
   - Я отказался. Я не собираюсь никого убивать. Пусть он сам сделает это.
   Кристоф с грустью подумал: "Я был в его годы куда большим идиотом".
   - Вы приняли верное решение, - проговорил, выпуская дым в небо.
   - Почему? Потому что не взял чужой грех на душу? - немного насмешливо переспросил Жанно.
   - Не совсем так. Наёмные убийцы никогда не добиваются истинной славы, - ответил Кристоф. - А ведь вы этого хотите? А вовсе не отставки в 27 лет, тёплой лежанки и выгодной женитьбы? Или я неверно вас понимаю?
   - Ваше Сиятельство, - улыбнулся Лёвенштерн, за время разговора резко переменивший свое мнение о графе и ныне страстно желающий не просто служить под его началом, а завоевать его дружбу, захваченный им так, как был захвачен его женой несколько дней тому назад. - Вы читаете мою душу как книгу. В моих обстоятельствах мне только и следует, что желать славы, ведь у меня нет ни денег, ни покровителей, готовых ручаться за мою судьбу. Я как Бонапарт в самом начале его карьеры, когда он был безвестным поручиком...
   - Надеюсь, вы не кончите как он, - усмехнулся Кристоф. - Кстати, я слышал, что в Восемьдесят восьмом его чуть было не приняли на русскую службу.
   - Ничего себе! А почему не приняли?
   - Иностранных подданных принимают только с понижением в звании. Гордый корсиканец подумал, что превращаться из поручика в унтера - ниже его достоинства.
   - Уже тогда было видно его честолюбие, - усмехнулся Левенштерн. - И год назад он подумал, что оставаться первым консулом - ниже его достоинства, когда можно короноваться.
   - Именно, - Кристоф тоже чувствовал себя непринуждённо с этим неглупым юношей, который был в разы умнее его beau-frХr'a Алекса. Он уже почти решился сделать его своим адъютантом. Но сначала Жанно должен был как-то проявить себя. Хотя бы на поле боя. - Впрочем, пойдемте же в мой кабинет. А то становится холодно. У нас не Италия, как видите. Кстати, из какой части Италии родом ваша мать?
   - Из Тосканы, кажется, а что?
   - Интересно.
   Когда они уже перешли в кабинет, где Лёвенштерн первым делом отметил портреты двух королей - Карла XII и Фридриха Великого - висящих напротив друг друга, граф заговорил откровенно:
   - Барон, скажу вам честно - я бы взял вас к себе помощником. Доротея, правда, хочет, чтобы я сделал своим поверенным её старшего брата. Но, увы, в некоторых вопросах я предпочитаю поступиться родственными чувствами. Никаких требований, вроде тех, что вам диктовал князь Долгоруков, я вам выдвигать не буду.
   - Я готов. Я в вашем распоряжении хоть с завтрашнего дня, - Лёвенштерн чувствовал себя полностью во власти графа и чувствовал, что зря очаровывался Долгоруковым и его несуразным предложением.
   - Но сначала вам нужно определить будущее вашей сестры, - проговорил Кристоф. - И ей лучше уехать подальше от Петербурга. Честно говоря, я не понимаю страстного желания моей жены сделать из Эрики фрейлину Её Величества. Я и собственную дочь не отдам во фрейлины. Даже если будут требовать.
   - Что же дурного в этом желании? Я всегда думал, что это вершина светской карьеры любой юной особы, - проговорил Жанно.
   - В свете слишком много соблазнов. И не всегда вы сможете оградить свою сестру от них.
   - Да, это верно, - вздохнул Лёвенштерн.
   - Если вам нужна помощь, обращайтесь, - посмотрел на него Кристоф.
   Жанно понял, что он обрёл своего покровителя. Однако чувство признательности и дружеского восхищения графом, оказавшимся вовсе не надменным выскочкой, как полагал до этого Левенштерн, а скромным, умным и дельным человеком, не связывалось с той странной, загадочной влюбленностью, которую он ныне испытывал к его супруге - и собственной кузине. И это его томило.
   - Как мне поступить с Долгоруковым? - спросил Лёвенштерн, добавив, что его сестра недавно получила кольцо от князя, но, похоже, отослала его назад, и что слухи о грядущей свадьбе уже идут по всему Петербургу.
   Кристофу было весьма досадно слышать о поведении своего приятеля. Больше всего на свете граф ненавидел сплетни и ныне, когда липкая паутина слухов и пересудов сплеталась вокруг девушки, которая ему втайне нравилась, защитником которой он решился выступать, он был готов призвать Долгорукова к объяснениям. Но, с другой стороны, он не знал, к чему здесь придраться. Князь Пётр пока играл по всем правилам и не покушался на честь Эрики, не компроментировал ее.
   - Она отослала кольцо, значит, предложение не приняла, - проговорил Кристоф. - Этого князю должно быть достаточно. Но если он потребует дальнейших разъяснений от вас, скажите, что ваша сестра ещё слишком молода для брака.
   Жанно поблагодарил его за совет.
   ...Они сидели почти до утра. Говорили об охоте - Левенштерн не очень любил это времяпрепровождение, считая его довольно варварским, но разговор всё равно поддержал. Потом граф поделился своей "военной доктриной" - по его мнению, России нечего лезть в европейские дела, весь её интерес - на юге, на Кавказе, в Молдавии.
   - Но там же англичане, - проговорил Жанно с сомнением.
   - Поймите. Англичанам выгодно, чтобы Россия погрязла по уши в европейских делах. Тогда они могут втихую занять всё, что хотят, - отвечал граф. - Я лично считаю, что Бонапарта надо оставить воевать с Британией, а самим проводить восточную политику. Правда, это будет нелегко. Но нас впутывают в континентальные дела. Сами знаете, кто.
   - Чарторыйский хочет восстановить Польшу. Но я так и не пойму, что же в этом плохого? - удивленно спросил Лёвенштерн. - Ведь пока Польшу не восстановила Россия, есть шанс, что её может попытаться восстановить наш противник...
   - Вы мыслите как поляк. Я мыслю как балт, - произнес Кристоф. - Курляндия до раздела Польши была ей подвассальна. Вот и делайте выводы.
   - Хм, вы обвиняете Чарторыйского в том, что он преследует личные интересы, а сами... - проговорил с усмешкой Жанно, и потом только подумал, что его слова могут как-то задеть графа фон Ливена.
   Его собеседник, казалось, проигнорировал выпад в свой адрес.
   - Кто вам сказал, что даже если Польша будет восстановлена нашим государем, она станет верной союзницей нам? Более того, действия, которые предлагает предпринять канцлер, восстановят против нас Пруссию и Австрию, а это немало, - отвечал он.
   - В общем-то, я понимаю вашу позицию, - проговорил Жанно. - Я же тоже отчасти балт. А поляки - неблагодарный народ.
   - Согласен с вами, - и Кристоф тонко улыбнулся.
   Потом, под утро, когда синий дым уже стоял коромыслом в комнате, а солнце проникало сквозь задернутые тёмно-зелёные шторы на окне, Жанно спросил у графа, который полулежал-полусидел на диване:
   - Почему у вас на стене - Карл Двенадцатый?
   - Мой дед Кристоф-Рейнгольд был его генерал-адъютантом, - отвечал он.
   - Какое совпадение. Вы же тоже Кристоф-Рейнгольд?
   - Кристоф-Генрих-Рейнгольд. Но тоже генерал-адъютант одного могущественного государя, - усмехнулся граф.
   "Карл очень плохо кончил. Его убили свои. Пулю выпустили из шведского лагеря", - вспомнил Жанно. - "История, конечно, ходит кругами, но, надеюсь, не в этом случае".
   - Государь же сам хочет идти в этот поход, насколько я слышал? - спросил он у Ливена.
   Тот внимательно посмотрел на него. От холодного взгляда серо-голубых глаз графа Лёвенштерну стало немного не по себе. Он решил держать свои измышления по поводу цикличности истории при себе.
   Кристоф же впервые заметил, что неизвестный художник, изобразивший шведского властителя, словно специально придал ему черты Александра Павловича, хотя картина была написана ещё до того, как нынешний государь появился на свет Божий. В лице Карла Двенадцатого читалась какая-то безмятежная обреченность. "Как колос под серпом убийственным жнеца", - откуда-то всплыло в памяти графа. Потом он подумал: "Показалось", вспомнил портрет того Кристофа фон Ливена, который сопровождал Карла во всех походах, - никакой схожести между ним и его внуком и тёзкой не наблюдалось, тот был, как говорится, "косой саженью в плечах", мог гнуть подковы одной рукой. Граф же с юности был весьма худощав и тонок, особой физической силой не отличался, компенсируя её ловкостью и умением отлично обращаться с оружием, особенно с огнестрельным. Так что аналогия была не полной.
   Через некоторое время Жанно опять обратился к Ливену, который, похоже, уже начал засыпать:
   - А почему Доротея зовет вас Бонси?
   - Я не знаю, - устало отвечал Кристоф. - Где-то вычитала, наверное. Я уже привык.
   - А я знаю, - торжествующе произнес Лёвенштерн. - У Макиавелли было что-то о герцоге Бонси, противнике Савонаролы. И, кажется, мне понятно, кого из нынешних государственных деятелей можно назвать Савонаролой...
   Ливен посмотрел на него туманно:
   - И всё же вы масон.
   - Почему же? У меня даже кольца нет. И ногти я привык стричь коротко.
   - Если не масон, так станете им. В самом скором времени. Слишком любите искать сходства там, где их нет. И, кстати, когда будете в Риге, не забудьте представиться Фитингофу. Он примет вас с распростёртыми объятьями, когда услышит ваши измышления.
   Жанно еще о чем-то говорил, но не запомнил, о чем именно. Кажется, он рассуждал о свободной Ливонии, цитировал по памяти скабрезные стихи на академической латыни, ходившие среди студентов Геттингена, говорил о женщинах и их разнообразных достоинствах, почему-то об иезуитах. На середине рассказа о вскрытии трупа повесившегося от несчастной любви студиозуса он рухнул в кресло и задремал. Больше он ничего не помнил.
  
   Павловск, начало июня 1805 года.
  
   Великая княжна Екатерина сидела за туалетным столиком и со скукой наблюдала в зеркало, как горничная убирает её волосы в простую, девичью прическу, застегивает ей платье сзади, завязывает пояс. Ей доложили, что прибыла "девица Лёвенштерн" - попрощаться.
   - Проси, - кинула принцесса, натягивая белые длинные перчатки.
   Эрика вошла растерянная, бледная, в тёмном платье, низко поклонилась. "Она похожа на Аннет... И вообще на Саксен-Кобургов", - подметила Екатерина Павловна. Странно, что до сих пор это сходство между Эрикой и великой княгиней Анной Фёдоровной, несчастной супругой её брата Константина, не бросалось в глаза. Очевидно, потому что Като помнила ту, кого в свете во время оно прозвали "вечерней зарёй" (ох уж эти придворные льстецы с наклонностями литераторов!), грустной, затравленной, испуганной. Если Анна когда-либо улыбалась, будучи в России, то её юная невестка в то время еще была слишком мала, чтобы запомнить. Вот Эрика и казалась теперь похожей на ту печальную принцессу, "зарю вечернюю". "Надо её как-нибудь нарисовать", - подумала еще Екатерина, до этого никогда не создававшая портреты. Взглядом умелой художницы, воспринимающей мир с точки зрения того, как он будет смотреться на холсте, Като отметила, что печаль совсем не идет Эрике, портя её яркую внешность и делая её какой-то желтушной, и решила, что займется портретной живописью как-нибудь в другой раз, когда её приятельница будет выглядеть получше.
   - Что с тобой, милая, ты больна? - спросила Като участливо.
   - Ваше Высочество, я уезжаю, - ответила она. - По семейным обстоятельствам, в Ливонию.
   - То есть, твой брат отправляет тебя туда? - усмехнулась принцесса. - Он не выдаёт тебя замуж за Долгорукова? Ну, значит, не дурак...
   Като, несмотря на то, что показательно брезговала слухами, была в курсе того, что говорили об этой паре и прекрасно понимала, что никакой авторитет князя Петра в свете и при Дворе не заставит умолкнуть злые голоса, раздающиеся в адрес "девицы сомнительного происхождения".
   - Ты надолго уезжаешь? - продолжала она расспросы.
   - Я не знаю, Ваше Высочество, - тихо произнесла её наперсница. - Говорят, будет война и мой брат на неё пойдёт. Но он хочет продать это поместье до начала боевых действий и купить вместо этого дом в Риге, где я и поселюсь со слугами на время его отсутствия.
   - Тебе, наверное, будет там скучно, - заметила Като.
   - Особенно без вас, - на глазах Эрики показались слезы. Принцесса заметила их и с возмущением воскликнула:
   - Эй, только не реви! Я терпеть не могу плакс! Ты что, маленькая? Мы ещё тысячу раз увидимся...
   Эрика кинулась извиняться, но великая княжна проговорила:
   - Ладно тебе. Приятной дороги и не забывай меня. До встречи.
   Больше они ни разу не встретились.
  
   ***
   Вернувшись домой из Павловска, Эрика уселась за стол. Чистый лист бумаги лежал перед ней, и она не знала, что на нём написать. Вздохнув, она начала: "L'ange de ma tristesse..." и далее последовали длинные фразы, полные надежды и упреков, излияния чувств, отрывки из стихов и романов. С бьющимся лихорадочно сердцем она подписалась, поставила в конце дату и позвонила горничной. Элла растерялась, увидев свою госпожу в таком виде. Девушка давно думала, что Эрика чем-то больна, а тут у баронессы действительно вид был такой, словно она охвачена жаром лихорадки.
   - Элла... Беги на Фонтанку, в дом Воронцова, ты знаешь, такой красивый, с колоннами, передай это Его Сиятельству... Если он там будет. Если не будет - оставь его там, - проговорила она.
   - Но как же? Если герр Йохан узнает... - намекнула Элла.
   - Не узнает, - так же шепотом сказала Рикхен. - Если ты ему не скажешь. Ведь ты не скажешь, да?
   Элла сомневалась. Во-первых, с "герром Йоханом" её связывали довольно тесные и даже интимные отношения - пару раз в неделю она делила с ним постель, а после соития он любил поговорить с ней, думая, что она всё равно мало чего понимает. От него Элла и знала, что к её госпоже посватался "богатый русский князь", а та имела упрямство влюбиться в графа Воронцова. Во-вторых, Жанно дал ей почти официальный приказ - никаких писем к фройляйн Эрике не доставлять и от неё писем никуда не носить, посетителей не принимать, и всем, кто придёт к девушке, пусть даже это будет кто-нибудь из своих, отказывать, ссылаясь на то, что нет дома или она нездорова. Но в глубине души Элла не страшилась гнева своего барина, так как считала, что он вполне в её власти. Поэтому письмо взяла, спрятала за корсаж платья и сказала:
   - Я-то передам, только ответа дожидаться не стану.
   - Мне не надо ответа, - каким-то странным голосом произнесла Эрика.
   Запечатывая послание, Рикхен повторила то, что написала в постскриптуме к посланию: "Я всегда буду говорить, что пойду вслед за вами. Приезжайте за мной. Куда вам тебе прекрасно ведомо. Я буду ждать, а если не дождусь, то случится что-то ужасное..." (тут она предусмотрительно поставила многоточие, ибо не могла сказать определенно, что же ужасного случится).
   - Беги, Элла, беги, - прошептала она служанке. И отчего-то перекрестила её. Она знала, что совершает отчаянный поступок. Но была готова совершить еще десяток таких же. А может быть, даже и больше.
   - Ох, фройляйн Эрика, - вздохнула Элла. - Прямо уж не знаю...
   - Не упрямься! - прикрикнула на неё баронесса. - Эльхен, от этого зависит моя жизнь.
   Служанка вытаращила на неё глаза и осенила себя крёстным знамением.
   - Поняла теперь? Иди же! - нетерпеливо проговорила Эрика.
   Баронесса Лёвенштерн понимала, что совершает глупость, достойную героини романа. Но она и чувствовала себя такой героиней, запутывающей следы, возбуждающей интерес к своей особе. Ей было всё равно, что о ней пойдут слухи.
  
   ***
   Воронцов был весьма озадачен этой лаконичной запиской, переданной ему слугой. Одна фраза; странные инициалы. Граф не догадался, что они означают. Почему-то ему показалось, что они вымышлены. "Мало ли кто может так разыграть меня", - подумал он и спросил у лакея, кто принес письмо. "Да чухонка какая-то, Ваше Сиятельство", - отвечал Никита. Это ещё ни о чем не говорило. "Э. Л.", - думал Майк. - "Кто же эта Э. Л.?" Втайне он надеялся, что "его Цирцея" наконец-то разгадала его чувства - но тут подходила лишь последняя буква инициалов. Да эта умная женщина вряд ли стала бы писать такими обиняками. И почерк не похож. Майк как-то видел у Алекса одно из писем его сестры и заметил, что у той - сильно наклоненный вправо, крупный, почти мужской почерк, здесь же - круглые, бисерные буковки, выведенные явно рукой вчерашней ученицы, девушки, не слишком привычной к письму. "Эрика Лёвенштерн?" - догадался граф. - "Но нет. Она благоразумна". Так, перебирая всех, кого мог, Воронцов пришел к выводу, что все "Э. Л.", знакомые ему, либо слишком умны, либо слишком добродетельны, чтобы писать такие романтические записки, ожидая от него дальнейших действий. "Любят меня разыгрывать", - подумал он.
   Записку он показал "Петрарку", который оглядел её внимательно, даже понюхал, и произнёс:
   - Великолепно. Ты у нас благородный рыцарь. Дорого бы я отдал за эту Э. Л. и её спасение.
   - Надо мне ещё понять, кого нужно спасать. Ума не приложу.
   - Как кого? Damsel in distress. Её похитил дракон и держит в далеком замке.
   - Глупости ты говоришь, - усмехнулся Воронцов. - От чего же можно спасать девицу в наше время?
   - От того, что папенька выдает её за какую-то высокопоставленную жабу, - сообщил Марин. - Как пример. Или её муж донельзя ревнив... - тут он вздохнул, потому что это был случай его "Лилы", как он называл свою музу и возлюбленную. - А это не может быть твоя Цирцея?
   - Исключено, - отрубил Майк и помрачнел. - Так что же мне делать?
   - Как человек, поживший на свете чуть долее тебя и всю жизнь пытающийся быть благоразумным, я сказал бы, что нужно смириться и забыть, - произнес Серж, наливая себе немного вина. - Но как поэт, я бы посоветовал рискнуть...
   Рассуждения его были прерваны приходом Алекса. Когда Воронцов и с ним поделился запиской, тот побледнел, скрестил пальцы и прошептал:
   - Да, она сошла с ума...
   - Кто?
   - Эрика, кто.
   Майк спросил взволнованно:
   - Так её выдают замуж за князя Петра?
   - Вообще-то, они назавтра решили уехать в Ливонию, - Алекс начал нервно ходить по комнате, к большому удивлению Петрарка. - Неужели она хотела бежать? Господи, что делать теперь?
   - Жанно у себя? - проговорил Майк.
   - Я убью его, если он нынче ночует у своих блядей! - закричал Алекс.
   - Надо поехать проверить.
   Они переглянулись. Марин сказал:
   - Я бы съездил... Но тут нужен предлог. Нет, лучше отправиться туда, где Лёвенштерн чаще всего бывает... В общем, я пошел.
   Его приятели проводили его взглядом и ничего не сказали. После отъезда Алекс произнес сокрушённо:
   - Одного не представляю - зачем? Зачем тебе писать?
   - Горячая южная кровь. Или её под венец силком тащат, - мрачно заключил Майк.
   - Она отослала кольцо князя назад - так мне сестра говорила, - вспомнил Алекс. - Впрочем, я ей не верю... Боже, у меня голова идет кругом от этих причуд... И, главное, я не верю в ее искренность.
   - Мне кажется, у тебя было достаточно женщин, чтобы убедиться в их неискренности, - сухо и иронично промолвил Воронцов.
   - Да, но всякий раз как самый первый, - Альхен грустно улыбнулся.
   ...Марин вернулся через три часа, когда его друзья отчаялись ждать. Из расспросов выяснилось, что Жанно дома так и не появлялся. Эрика была одна.
   - Что же ты так долго делал? Неужели отправился его искать? - спросил немного упрекающе Алекс.
   Петрарк покачал головой.
   - Ты хочешь сказать, что оставался с ней наедине? - продолжал он, уже с явным негодованием в голосе.
   Тот лишь печально улыбнулся.
   - Welcome to the club (добро пожаловать в клуб), тогда уж, - усмехнулся граф Воронцов.
   - Дурак ты, Костуй, - беззлобно ответил его друг. - И не обижайся.
   - Так что же между вами было?
   - Просто поговорили, - вздохнул Серж.
   - Просто? - язвительно и несколько угрожающе переспросил Альхен. - Учти, она, все же, моя сестра...
   - Да успокойтесь вы все! - взорвался наконец Петрарк. - Можете у неё самой спросить.
   ...Он не мог сказать, что все три часа он читал вслух свои и чужие стихи, какие помнил. Что он рассказывал про свою жизнь, довольно безрадостную, хотя на поверхности - блестящую. Что он смешил ее, говорил, что все образуется, что она еще найдет того, кто ей нужен, и этот "кто-то" будет ей дороже всех подряд... И так три часа. Не мог и упомянуть, что она разрыдалась на его плече, обнимая его, и его захватила волна каких-то странных чувств; что он оставил ей на память одно стихотворение, которое написал там же, экспромтом. Его друзья вряд ли бы ему поверили. А если и поверили, то так бы и не поняли.
  

ГЛАВА 7

  
   Пулавы, Польша, июнь 1805 г.
  
   Они дрались на росистой траве парка, на опушке. Каждый её удар встречал клинок брата, и Анж ощущала себя слишком неловкой, слишком слабой, чтобы прорвать его оборону и воспользоваться минутной слабостью Анжея, чтобы пойти в атаку. Он перехватывал инициативу и нападал на неё, и всё, что она могла делать, - это защищать себя в довольно неуклюжей манере.
   - Шесть против одного, - торжествующе произнес её младший брат, отсчитывая очко в свою пользу. - Анеля, ты не устала?
   - Мне всё равно, - говорила она, приготовясь к очередной тщетной атаке.
   - Туше, - сказал он, слегка задев её шпагой. - Finita.
   - Твоя взяла, - она досадливо бросила оружие, сдёрнула с рук плотные кожаные перчатки.
   - Зачем тебе учиться драться? - спросил с усмешкой её брат. - Ты хочешь вызвать кого-то на дуэль? Что ж, для женщины ты неплоха, уж, во всяком случае, лучше других...
   - Ты можешь помолчать? - упрекающе проговорила княжна.
   - Я могу совсем уйти, - Анжей подобрал обе шпаги, вытер их. - И, кстати, я тебе могу подарить "Осу". Можешь её так назвать, можешь переименовать.
   - Спасибо. Оставь её при себе. - Анжелика уже отвернулась, подошла к привязанной неподалеку смирной вороной кобыле Одетте, оседлала её, пришпорила и пустила шагом по извилистым дорожкам Пулавского парка.
   Брат внимательно посмотрел ей во след. И что ей вечно надо, его беспокойной старшей сестре? Почему она не может быть, как другие?
   Анжей настиг её уже у самого дворца, гигантской буквой "П" простирающегося по склону небольшого холма.
   Они спешились.
   - А ты всё равно очень хорошо дралась. С чего-то надо начинать, - он думал, что сестра расстроилась и разозлилась на него из-за того, что он одержал над ней верх в этой импровизированной, учебной дуэли.
   - Кто тебе сказал, что я хочу продолжать? - Анжелика смерила младшего брата презрительным взглядом синих, прищуренных глаз.
   - Ты знаешь, что? Вчера было письмо от дяди Адама, - решил он сгладить неловкость и перевести разговор на другую тему.
   - Да? - деланно равнодушным тоном произнесла княгиня Войцеховская, не глядя на брата.
   - Скоро будет война, - сказал он мечтательным тоном. - Государь пойдёт в поход на пруссаков не позднее сентября.
   - На пруссаков? - она резко повернулась к нему.
   - Но перед этим он приедет сюда, - продолжал Анжей.
   - Как сюда? В Пулавы? - девушка оглядела брата с ног до головы, пытаясь определить, не выдумал ли он всё, что говорил.
   - Именно, - младший из князей Войцеховских самодовольно улыбнулся - он наконец-то смог заставить старшую сестру удивиться.
   - Готовься, - многозначительно добавил он, хитро улыбаясь.
   Домашние были кто где. Она прошла сквозь гулкую анфиладу богато убранных комнат, на ходу снимая тёмно-розовую шаль без каких-либо узоров, шляпку с вуалью, расстёгивая чёрный спенсер с серебряными гербовыми пуговицами.
   "И он мне ничего не написал", - думала она зло. - "А говорил: "Не могу жить без тебя".
   Итак, Адам уверен теперь на все сто, что государь пойдёт походом на Пруссию. Интересно, что дало ему основания для такой уверенности? Ведь князь раньше говорил ей, что ни в чем касательно этого его венценосного друга не может быть уверен: "Он клянётся и в тот же миг предаёт клятву; он обливается слезами от особо чувствительного стихотворения и смеётся над пошлейшим анекдотом - и всё это на протяжении одной минуты; он приближает к себе одних и отстраняет других без особых на то оснований. Я бы счёл это фамильной непредсказуемостью, в его случае принявшей куда более мягкую форму, чем у его отца", - как-то говорил князь Чарторыйский. А нынче всё вроде бы решено. И если письмо было, и Анжей не выдумывает - хотя бы зачем ему выдумывать? - то почему оно не было показано ей лично?
   ...Вечером она поговорила со своей бабушкой по этому поводу. Они пили кофе на балконе с видом на сад, глядя на догорающий закат. Пани Изабелла проговорила ей в ответ:
   - Я хотела дать тебе прочитать это письмо целиком. Но дочитала его до конца и посчитала нужным сжечь. Не хватало ещё, чтобы его кто-то нашел.
   - Что же он там пишет? - спросила напряжённым голосом княжна, которой внезапно стало зябко, хотя вечер стоял относительно теплый.
   - Он сгорает от страсти к тебе, - тихо прошептала княгиня Чарторыйская. - И не знает, что ему с этим делать.
   Ее внучка только плечами пожала и продолжила расспрашивать:
   - Откуда он знает, что Александр идет войной на Пруссию?
   - Какая же ты, право, интересная, - пани Изабелла посмотрела на нее иронично, - Любая другая бы на твоем месте была ошеломлена тем, что её родственник воспылал к ней любовью. Устроила бы истерику, романтическую сцену. А тебе куда более интересна какая-то политика. Отвечаю: он знает это потому, что вложил все свои силы, свой дар, свое красноречие, чтобы убедить царя идти походом на проклятых немцев.
   - Так значит... - она поглядела на бабку внимательно. - Свободная Польша?
   - Пока ещё нет. Но как только государь приедет сюда, мы постараемся его в этом убедить, - Изабелла едва заметно улыбнулась.
   Они посидели ещё немного, глядя на небо, на мерцающие звезды, появляющиеся в синем сумраке, вставшем над деревьями молчаливого сада. Вдалеке пел соловей. Анж закрыла глаза - почему-то звук этот, где бы она его не услышала, напоминал об этом имении, об этих землях, заставляя её сердце сжиматься от любви к этой земле. Княжна никогда не была сентиментальной, хоть и знала, что это нынче в моде и ожидается от девицы её лет и её круга. И это чувство было её единственной слабостью.
   - Тебя не шокировало то, в чём он признался? - спросила Анжелика у своей старшей родственницы.
   - Меня? - усмехнулась Изабелла. - Я беспокоилась за тебя.
   - Я же знала. Перед тем, как отправить меня сюда, он признался мне во всём.
   - Будь с ним, девочка, - княгиня встала с места. Анжелика последовала за ней. Они подошли к балюстраде, взялись за руки, взгляделись друг другу в глаза. - Будь всегда. Люби его так, как никто не посмеет любить.
   - Я и так его уже люблю, - она вспыхнула. - Я иду туда, куда он ведёт нас всех...Но это всё же неправильно.
   - Создавай правила сама, - улыбнулась княгиня. - В тебе есть все силы это сделать.
   Так Анж узнала, что её участь была в некоторой степени решена.
  
   Ливония, июль 1805 г.
  
   Всё, что Жанно Лёвенштерн ожидал увидеть в поместье, оказалось правдой. Асс был расположен в невыгодном, болотистом месте, в окружении трех лесов и бедных хуторов. Они миновали старую, полуразрушенную кирху с покосившимся шпилем, в которой лет 20 как не проводилось никаких служб, символизирующие начало баронских владений ворота с едва различимым гербом, намалёванным на ржавом щите и надписью "Wilkommen Auf Ass" (Добро пожаловать в Асс). Какие-то смутные воспоминания шевельнулись в душе Жанно. Он огляделся, и вспомнил всё - и эту узкую речку по щиколотку глубиной, постепенно превращающуюся в болото, и чахлые деревья парка, и латышские хижины на болотистом берегу. Эрика ничего такого помнить не могла. Её пугал унылый пейзаж, серое небо над головой, следы запустения и разрухи. Она надеялась, что Асс всё же удастся продать - хотя кто бы польстился на эту землю в здравом уме? Ей втайне хотелось вернуться к блеску Петербурга, алому бархату театральных лож, сверканию свечей и хрустальных канделябров в бальных залах.
   Поместье Асс действительно оказалось в плачевном состоянии после смерти отца Жанно и Эрики, который считал выше своего достоинства вникать в хозяйственные дела. Был управляющий, который быстро привел вотчину в упадок.
   Отдав должное памяти отца, которого Жанно не любил, а Эрика не помнила,, наследники Асса пошли осматривать свою усадьбу. Дом был абсолютно непригодным для жизни. Казалось, баронское жилище осталось навечно в 1780-х, и с тех пор там никто не убирался, не говоря уже о каком-никаком ремонте. В оконных рамах - огромные щели, впускающие сквозняки, от которых мебель ходила ходуном. Со стен осыпалась штукатурка, обнажая деревянный каркас; паркет был вытерт, а в некоторых местах разбит. Жанно диву давался, что предприимчивые местные жители ещё не начали разносить дом по кусочкам, видя, что за ним почти никакого присмотра нет. Мебель, оставшуюся там, только и следовало, что снести на помойку или пустить на дрова - а когда-то она была неплохой. Потолки и углы в спальнях из-за постоянной сырости были сплошь испещрены чёрной плесенью, и запах затхлости царил повсюду. Грустное зрелище.
   Уборка, которую Жанно, не желая терять ни дня лишнего времени, затеял с помощью своей челяди и тех немногих жителей близлежащих хуторов, которые вышли поприветствовать нового "герра барона" и "фройляйн баронессу", несколько исправила положение вещей, но Лёвенштерн решил на этом не останавливаться. Он звдумал переделать особняк полностью, руководствуясь своим вкусом, устроить хороший кабинет, библиотеку. Может быть, покупатели польстятся на сам дом, а местность может даже понравиться тем, кто увлекается охотой - дичи здесь много, хуторяне ею и живут. Ремонт, правда, требовал денег, но Лёвенштерн подсчитал, что оброк, который как-то умудрялись платить крестьяне и кое-какая денежная сумма, доставшаяся ему вместе с землёй и оставшаяся от их петербургской жизни, могли бы пойти на это. Если они будут умеренны и экономны, то даже останутся кое-какие накопления. Земля тоже требовала внимания к себе, и Жанно начал мало-помалу вникать в особенности сельской экономики, причём довольно успешно.
   Эрика же тоже открыла в себе натуру деятельную. Энергия, с которой её брат взялся за восстановление былого величия усадьбы, невольно заразила и её саму. Правда, она была мало приспособлена к хозяйству - в пансионе из них воспитывали светских дам, будущих жен больших аристократов, которые, как предполагалось, никогда не управлялись с прислугой сами, а только через экономку, и, уж тем более, не заходили ни на кухню, ни в кладовую. Под "домоводством" в Marienschulle подразумевалось украшение блюд лепестками цветов, вышивание, составление букетов для гостиных. Она пыталась заниматься счетоводством по просьбе Жанно, но, так как в арифметике была не сильна, цифры у неё никогда не сходились. Поэтому баронесса ограничилась подбором мебели и обоев, составлением меню.
   Жанно проводил свои дни без всяких раздумий. Все утро он разъезжал по угодьям, возвращался к раннему обеду, наскоро проглатывал суп и второе, затем отправлялся смотреть, как продвигается ремонт, вечером читал медицинские трактаты или под настроение - нечто философское.
   В то время, как её брат удалялся в свой импровизированный кабинет, Эрика садилась писать. Повесть о принцессе была написана и она получилась, скорее, какой-то сказочной. Она отправила эту повесть "своему утешителю". Нынче она думала о Серже довольно много. Он ей снился... "Он доброделен, добр и чувствителен", - записывала она в дневнике, - "Пусть его добродетельность не слишком очевидна с первого взгляда. Если бы S. сделал мне предложение вместо Le Prince de D., я бы согласилась сразу же". И она потом садилась описывать ему каждый день, каждый час своей жизни, догадываясь, что эта переписка, найди её кто-нибудь, выглядела бы странно.
   Её адресат скрывал её письма ото всех. Он не хотел, чтобы его поведение как-то трактовали в единственно возможном смысле, в каком можно трактовать общение взрослого мужчины, которому уже полагалось бы жениться, будь он побогаче и карьера его получше, и юной девицы 16 лет. Но его переписку как-то нашла та, которую он звал Лилой. Нашла и устроила настоящий скандал, пригрозив выставить на посмешище всех - и его, и девушку. Увы, Марин не обладал настолько твёрдым характером, чтобы дать ей отпор, к тому же, он любил её, поэтому Эрике больше не писал.
   И та в конце концов пришла в отчаяние.
   Отчаяние и тоска подползли к ней не сразу, не в единый момент. Просто как-то совпало всё - установление отвратительной дождливой погоды; то, что покупатели не ездили смотреть Асс, а те немногие, кого Жанно принимал, угощал за свой счет и водил охотиться, несмотря на то, что сам охоту не любил, потом кривили нос и находили миллион поводов, почему они не могли купить имение прямо сейчас; прекращение писем от S. по совсем не понятной причине; размышления о её собственных ошибках - Эрика считала, что ошибок она сотворила множество. Она всё чаще страдала бессонницей и полным отсутствием аппетита, вся еда казалась ей однообразно невкусной. Эрика похудела и побледнела. Жанно это замечал, думал: "Не чахотка ли?" Он пытался откровенно с ней поговорить, но так и не знал, с чего начать разговор. Подумал, что, наверное, переход от жизни в Петербурге к жизни "на наших богоспасаемых ливонских болотах", как писал он иронично, её так расстраивает. Девушка, к тому же, избегала брата, закрывалась в своей комнате, не выходя оттуда днями. "Боже, боже", - вздыхал он, - "Будь я твёрже, вышла бы она замуж за князя спокойненько, сейчас бы ездила по театрам и балам..." Но потом вспоминал свой разговор с графом Кристофом, свои сомнения в бескорыстности намерений князя Долгорукова и думал: "Но я всё правильно сделал. По крайней мере, для себя". Тут же какой-то голос ехидно говорил ему: "Ты поступил не правильно, а эгоистично. А мог бы пожертвовать всем ради счастья своей сестры..." "А была бы ли она счастлива?"- вздыхал он в ответ, а потом, резко спохватившись, вспоминал, что такие разговоры с самим собой - верный признак душевного и умственного расстройства, что пока сестра в болоте чахнет, он сходит с ума. Он злился на Воронцова какой-то иррациональной злобой, но, тем не менее, думал, что тот выбрал единственно верный путь. Потом сожалел, что не с кем обсудить происходящее; куря трубку, расхаживая по кабинету, рассеянно скользя глазами по страницам трактата Канта, он признавал, что делать ничего не может - следовало только ждать перемен и того, когда эта война, о которой все так много говорят и пишут, наконец, разразится. Эрику в Ассе он решил не оставлять и перед тем, как он уедет в армию, отправить её в Ревель, к Бенкендорфу-старшему.
   Однажды он списался со своим приятелем бароном фон дер Бриггеном, который был занят в своих Озолях примерно тем же самым, что и Жанно. Тот приглашал его как-нибудь навестить их. Лёвенштерн решился поехать развеяться и Эрику с собой позвать. Но та не отвечала на его стук, потом сообщила, что у не страшно болит голова и никуда ехать она не хочет. Поэтому барон решился отправиться туда один. Погостив там три дня, поговорив с Георгом о том о сём, он вернулся в Асс сквозь ненастье - обманчиво ясная и теплая погода с утра сменилась духотой, небо обложили плотные серые тучи, на горизонте вспыхивали далёкие молнии. Его встретили взволнованные слуги. Когда Жанно потребовал объяснить, что же стряслось, подозревая потоп или пожар, они сказали, что фройляйн Эрика с самого утра куда-то ушла пешком, в одном платье, и с тех пор её никто не видел. Такое известие заставило Лёвенштерна испытать панику. Но он попытался подумать логически - нынче было только четыре часа пополудни, бить тревогу рановато. Жанно решил, что подождёт сестру до ужина, а потом будет уже думать, что делать - так и сказал челяди. Но сердце его всё равно было неспокойно. Сколько барон не старался себя убедить в том, что ничего страшного быть не может, в голове его всплывали исключительно мрачные мысли, особенно в связи с тем, что сестра последнее время пребывала в тоске. Отсвет молнии, ударившей где-то вблизи от дома, и оглушающий раскат грома прервали его раздумия. Он закурил опять, отметив мимоходом, что последние недели слишком много курит. Табачный дым, однако ж, слегка успокоил его нервы и прояснил голову. Он взялся за книгу. Почитав до половины шестого, он позвал камердинера, и, услышав, что барышня ещё не появлялась, приказал ему вместе с лакеями собираться на её поиски и сам начал переодеваться в удобный костюм, зачем-то вынул и зарядил пистолеты, приготовил бинты и корпию. Тут какой-то шум внизу, крики людей и цокот копыт заставили его прерваться и взглянуть в окно. Лёвенштерн увидел спешивающегося всадника в охотничьем плаще и с ружьем за спиной. На руках неизвестный нёс безжизненное тело Эрики в изодранном, грязном и мокром платье. Побросав всё, барон немедленно сбежал вниз, восклицая: "Что с ней? Она хоть жива?" К счастью, сестра его была просто в обмороке.
   Мало-помалу, путем расспросов сестры и её спасителя, Лёвенштерн впоследствии мог восстановить картину происшедшего. Вот как все случилось.
  
   ***
   В тот день Эрика поднялась с постели очень рано, еще засветло, надела своё белое муслиновое платье с розовой вышивкой по подолу, сама соорудила из своих пышных густых волос простую прическу и тихонько, чтобы никто из слуг не заметил (брат, как она знала, уехал в гости и должен вернуться не раньше вечера), отправилась через парк, полем, в соседний лес. Ей очень хотелось прогуляться и подумать о своей незавидной участи. "Я ничего плохого не сделала..." - думала она печально, - "Почему же у меня такая странная судьба? Наверное, мне и вправду нужно было принять это кольцо от князя и идти за него, пока он предлагал". Она вспомнила то, как её всегда считали каким-то "вторым сортом", как её называли "бастардкой", то, как она подслушала один разговор, ещё давно, в Риге: "Красивая девочка... Но с таким происхождением её красота - только лишнее". Тут она поняла всё - и что она "дочь пропащей женщины", недостойна стать женой порядочного человека. Но что Эрика может сделать теперь? Жить дальше, притворяясь, что всё хорошо? Остаться приживалкой при своем приёмном отце? Надеяться на то, что брат когда-нибудь сделает хорошую карьеру и устроит её судьбу? А что, если Жанно убьют на этой войне? Баронесса почувствовала себя каким-то лишним звеном и подумала, что её жизнь не имеет никакого смысла. Для чего живут другие женщины? Для семьи, супругов, детей. Она же обречена на одиночество. Даже если она получит лавры писательницы, то в этом всё равно нет ничего хорошего. Ведь литературой денег не заработаешь и жизнь не устроишь. И ничего тут не попишешь. Но, чтобы не быть обузой ни для кого, ей лучше перестать жить. Мысль о грядущей смерти Эрику вовсе не огорчила, скорее, принесла какое-то странное облегчение. Она нашла, наконец, выход.
   В раздумиях девушка уже не разбирала пути и не сразу заметила, как проторенная дорожка закончилась, лесная чаща сделалась гуще и темнее, а небо надо головой начало стремительно затягиваться тёмно-серыми тучами, солнце скрылось и щебет птиц затих. Ей стало страшно и несколько зябко в лёгком платье с короткими рукавами. Эрика начала думать, как ей выбраться из этих мест. Вдруг взгляд её различил силуэт девушки в крестьянском сарафане. Баронесса окликнула её, и прохожая повернулась, поклонившись ей. Лицо незнакомки было обыкновенным, ничем не примечательным - наверное, хуторянка какая-то пошла за ягодами на болото. Но что-то всё равно настораживало Эрику в ней.
   - Не знаешь, как отсюда выйти? - спросила она у латышки немного дрожащим голосом.
   Та ничего не ответила, только махнула Эрике рукой, показывая, что нужно следовать за ней. Юная баронесса пошла вслед за крестьянкой, чувствуя, как её ноги увязают в топкой грязи, слыша первые раскаты грома и стараясь успевать за своей проводницей, удивляясь тому, что та идет по выступающим корням, лужам и вязкой жиже без всяких затруднений, словно паря над землей. Эрику, однако, настораживало, что дорога всё не появлялась, казалось, уходя вглубь леса.
   - Куда мы идём? - окликнула она девушку. - Скоро ли дорога?
   Внезапно та рассмеялась жутким смехом, от которого кровь заледенела в жилах. Баронесса невольно вскрикнула и только тут заметила, что та, которую она приняла за крестьянку, на самом деле оказалась призраком - она не касалась ногами земли, глаза её были без зрачков, на шее виднелся кривой кровавый след.
   - Изыди! - закричала Эрика изо всех сил, перекрестилась, и видение растворилось в воздухе. Тут баронесса фон Лёвенштерн поскользнулась, вывернула правую ногу и упала в грязь, потеряв сознание от ужаса и боли.
   ...Очнулась она от собачьего лая и от того, что мокрый теплый нос пса тыкался ей в плечо. Эрика с трудом открыла глаза и увидела перед собой гончую собаку, смотрящую на неё внимательными карими глазами. Эрика попыталась подняться на ноги, но острая боль в правой лодыжке помешала ей это сделать, она обессиленно рухнула вниз. Собака, между тем, звонко залаяла, словно призывая кого-то.
   - Маркиз? Ты здесь? - послышался вдалеке мужской голос, говоривший по-немецки с местным акцентом. Отчего-то этот голос был Эрике знаком. - Что там, Маркиз?
   Эрика услышала хлюпание шагов по грязи и вскоре увидела возвышающегося над ней мужчину в болотных сапогах, просторном плаще и шляпе. Она подняла на него глаза. Различила красивое, правильное, холодноватое лицо, спокойный, лишь чуть встревоженный взгляд синих глаз, светлую прядь волос, выбившуюся из головного убора.
   Тот, не теряя ни минуты, наклонился, подхватил её за талию и проговорил деловито:
   - Вы стоять можете? С вами всё в порядке? И как вы здесь оказались?
   Эрика могла только всхлипывать от боли.
   - Я гуляла и заблудилась, - прошептала она, - Наверное, я сломала ногу.
   - Это очень плохо, - отвечал незнакомец. - Не возражаете, если я перенесу вас на сухое место?
   Эрика молча кивнула, с трудом удерживаясь от стонов.
   Охотник с легкостью поднял её на руки, она невольно обхватила его за шею. Он понес её, с легкостью пробираясь по лужам в своих высоких сапогах.
   Она успокоилась - её спаситель внушал ей доверие, она отчего-то знала, что тот её не обидит. От него пахло порохом, костром и железом. Вес её, казалось, ему был не помехой. Помимо острой боли в правой лодыжке, Эрика чувствовала, что её платье намокло и теперь противно облепляло её тело, к тому же, заметила длинную прореху под мышкой, доходившую до талии, сквозь которую виднелось теперь кружево корсажа и нижней рубашки. Досадно - платье теперь только и остается, что выбросить, а она его очень любила. К волосам прилипла грязь. "Боже, в каком я виде! Как неудобно..." - думала она.
   Её спутник ничего не говорил, только ощущал тяжесть её тела, чувствовал, как она дрожит, и острая жалость к этой красивой, совсем незнакомой ему девушке, заставила крепче прижать её к груди и укрыть полой плаща. Интересно, как она оказалась в лесу в такой дождь? Может быть, охотилась? Но почему тогда одета так легкомысленно и без всякого снаряжения? Или собирала грибы и ягоды? Но она бы вряд ли пошла в лес одна, без служанок, знавших местность... Откуда эта барышня вообще сюда пришла?
   Достигнув поляны, на которой паслась его лошадь, мужчина решился спросить у барышни о том, где она живет.
   - Я из поместья Асс, здесь недалеко... Я Эрика фон Лёвенштерн, - представилась она тихим голосом. - Наверное, меня там все потеряли и сейчас ищут.
   Он нахмурился. Про Асс он слышал только то, что тот был необитаем. Но, впрочем, может, наследники покойного барона объявились.
   - Очень приятно, - он склонил голову. - Позвольте и мне представиться - граф Иоганн-Георг фон Ливен.
   - Фон Ливен? - переспросила она. - Моя кузина замужем за Его Сиятельством графом фон Ливеном, военным министром. Вы с ним похожи. Он вам кем приходится?
   - Старшим братом, - отвечал он, думая, что мир замкнут. - Я, как видите, охотился здесь и, благодаря чутью моего верного Маркиза, нашел вас лежащей без сознания. Слава Богу, что так вышло - места здесь глухие, как-то видели медведей. Не советую вам гулять здесь одной. Я вас доставлю в Асс сейчас же.
   Граф посадил Эрику перед собой на лошадь, наказав держаться ей за него крепче, и отправился в Асс, по дороге думая, как же причудлива судьба - сегодня ему не повезло, он не подстрелил ни одной птицы, но нашел её, эту баронессу фон Лёвенштерн. Очень известная фамилия, он много Лёвенштернов знал, но её еще не встречал. Гансхен ныне жил в Керстенхоффе, охотился, ждал какого-то назначения от своего старшего брата и не знал, как ему убить время. Он никого у себя не принимал, спал до полудня, читал какие-то глупые книги, попадающиеся ему под руку и отвергал все приглашения соседей и родственников погостить у них.
   Йохан снова взглянул на девушку. Она была очень красивой. И очень похожей на ту, в которую он был когда-то очень давно влюблён со всем жаром своих 18 лет, в Петербурге, при Дворе, ту, кого звали "зарёй вечерней"... Близость Эрики действовала на него несколько волнующе. Сердце его билось гораздо чаще. Он осознавал, что ему не хочется отпускать её от себя - никогда, ни на миг.
   Эрика же прониклась безграничным доверием к графу, и странное спокойствие поселилось в её душе. То, что было до этого происшествия, больше не казалось сколько-нибудь важным. Главное - то, что творилось здесь и сейчас. Здесь, сию минуту, ей было очень хорошо находиться в руках этого сильного мужчины. Граф Иоганн спас ей жизнь. Она закрыла глаза и провалилась в забытье.
   Вскоре показались очертания покосившегося шпиля кирхи, потом - господкого дома. Слуги, готовившиеся уже искать фройляйн Эрику с фонарями живой или мёртвой, с облегчением вздохнули, увидев её живой. Жанно подхватил сестру из рук графа, даже не обращая внимания на него, и понес её в гостиную. Когда Эрика очнулась, то увидела себя в родных стенах. Брат озабоченно склонился над ней.
   Жанно, заметив, что сестра вроде бы пришла в себя, подбежал к графу, покорно стоявшему в прихожей и взволнованному не менее его, сердечно пожал ему руку и поблагодарил за всё. Потом спросил:
   - Но как же вас зовут?
   Тот представился.
   - О, а вы не сын ли Шарлотты фон Ливен, воспитательницы великих княжон? И не брат ли графа Кристофа фон Ливена, военного советника при Государе? - обрадовался барон.
   - Именно так, - отвечал граф.
   - Ах, так мы родня. Вот мир тесен, - вздохнул его собеседник и хотел что-то добавить, но стон сестры, попытавшейся пошевелить поврежденной ногой, заставил его броситься назад в гостиную.
   Фон Ливен последовал за ним, тоже встревоженный состоянием девушки.
   Эрика чуть не плакала от боли. Ее брат Жанно без лишних предисловий начал спрашивать её:
   - Так, где болит?
   Девушка, вся зардевшись, показала на правую ногу.
   - Давай посмотрю, - Лёвенштерн попытался задрать ей платье и снять туфлю, чтобы осмотреть повреждения. Его сестра заплакала ещё сильнее и начала вырываться.
   - Не надо, mon frere... Мне, право, неудобно, - проговорила она.
   Последняя фраза до крайности взбесила барона.
   - Надо же, ей неудобно! - взорвался он. - Граф, вы это слышали? Когда тебе отрежут ступню из-за того, что перелом сросся неправильно, и ты до конца дней своих будешь ковылять на костылях - какие уж там танцы? - тогда и будет неудобно. Дай посмотрю на твою лодыжку. Что я там не видел, mon Dieu?
   Тут он, словно опомнившись, посмотрел на графа фон Ливена и проговорил:
   - Прошу прощения, Ваше Сиятельство, но я вынужден попросить вас подождать за дверью. Понимаете, я доктор, поэтому мне нужно посмотреть, чем я могу ей помочь.
   Тот сконфуженно вышел, несколько удивленный бесцеремонным обращением барона с сестрой.
   Жанно осмотрел распухшую и покрасневшую ногу сестры, потрогал её, отчего Эрика вновь застонала так, что у ожидавшего окончания осмотра Гансхена болезненно защемило сердце.
   - Так-так, это явно не перелом, - деловито произнес Лёвенштерн, - А обычный вывих. Повезло тебе, Эрика. Но потерпи - сейчас буду вправлять.
   Он резко дёрнул ступню сестры. Эрика даже не успела вскрикнуть.
   - Пару дней попривязывать лёд, не скакать по лесам и болотам - и всё пройдет, - утешил он её, слегка погладя по голове.
   Потом вышел к графу.
   - Ну что, у неё просто вывих, ничего страшного, до свадьбы точно заживёт, - обнадежил он его. - Еще раз спасибо вам, Ваше Сиятельство.
   - Могу ли я приезжать к вам с визитом? - спросил тот, невольно покраснев.
   - Конечно, приезжайте, - отвечал Лёвенштерн, - Мы всегда вам будем рады.
   Ливен, отчего-то радостно улыбнувшись, отправился к себе домой, уже предвкушая, как проведёт завтрашний день.
  

ГЛАВА 8

   Санкт-Петербург, июль 1805 г.
  
   - По одной из случайностей, Адам, я кое-что узнал о том, о ком ты поручал мне выведать всё, - проговорил Никки Новосильцев, сидя напротив князя Чарторыйского в его гостиной, мрачной, освещённой лишь четырьмя свечами. Шторы были задернуты, прислуга распущена - обстановка строжайшей секретности царила в доме канцлера. - И знаешь, я склонен быть заодно с тобой. Я раньше думал, что он безобиден, ну подумаешь, служивый остзеец, таких полно вокруг нас...
   - Хватит предисловий, переходи к делу, Никки, - оборвал приятеля Чарторыйский.
   - В общем, любезный твоему сердцу Люблин сжёг совсем не он. А его брат.
   - Прекрасно. Чем же этот брат занимается теперь? - холодно произнес князь, вглядываясь в лицо своего собеседника. Новосильцева, этого "кабана с повадками лисы", он уважал, но не любил. Впрочем, Новосильцев, говоря о своем либерализме, тоже не слишком любил Чарторыйского, как и всех тех, кого звал инородцами.
   - Чем? Сельским хозяйством. Сидит у себя в имении. Я так подозреваю, он наломал тех же дров, что и Пален. Но тут ещё не самое интересное. Вот, прочти, - он передал Адаму бумагу, которую тот, проглядел, нахмурясь.
   - Хочешь знать, что именно объединяет эти имена? - усмехнулся Новосильцев, наслаждаясь реакцией своего приятеля. - Они все были магистрами лож шотландского обряда. И все умерли не своей смертью. Им кое-кто помог.
   Чарторыйский вопросительно посмотрел на него.
   - В таких случаях всем помогает Аввадон, - медленно произнес он. - Но чем же они провинились? Насколько я помню, все они были из вигов.
   - Ага, - довольно улыбнулся Новосильцев. - Я, конечно, могу предположить, кому была выгодна эта смерть, но так как всё - дела Братства, в котором состоим мы оба, то нам придется сохранить эту тайну.
   - Откуда ты достал бумагу?
   - Мне дали под доверенность.
   - Но поделился ты со мной, - усмехнулся краем рта Чарторыйский. - И вообще, тебе-то зачем это нужно?
   - Это нужно не мне, а нам.
   - Но мы же никогда не были едины.
   - Придётся. Теперь придётся.
   Чарторыйский презрительно посмотрел на него, радуясь тому, что его взгляд не мог быть замеченным его визави из-за полумрака, стоявшего в комнате. Новосильцев думает, что ничего из запланированного князем Адамом не выйдет, хотя тот чувствовал - даже не чувствовал, а знал - что нынче Государь в его кармане, что Александр действует по его указанию и во всём согласен. Уверенность князя, правда, была неполной, но он знал, что верить такому человеку, как его венценосный друг, никогда полностью нельзя.
   С другой стороны, Адам терпеть не мог соперников. А этот немец, "сей гордый лив", как звали его Никки и Попо Строганов, стоит на его пути, подобно несокрушимой скале. Так же, как князь Пётр. Но если Долгорукова в конце концов съедят его глупость и откровенность, то что же делать с графом Ливеном? И всеми прочими? Лишь неблагоприятный исход кампании может поколебать положение того. А этот неблагоприятный исход может вполне означать и политическую смерть Адама. Так что они в одной лодке. Этого врага следует сделать другом. А друзей, насколько знал князь, можно приобретать двумя способами - единством цели или силой. Первый способ в этом случае не сработает. Вот второй... Если он кинет в лицо графу Ливену эту бумагу, то тому ничего не останется, как подчиниться.
   - Пятнадцать человек за год, - проговорил князь вслух. - И почему его никто не поймал?
   - Как почему? Братство умеет хранить свои тайны, - и Новосильцев повернул на левой руке витое золотое кольцо, сверкнувшее в свете коптящей свечи.
   - Почему же он не продолжил?
   - Его попытались убрать, как и положено убирать Аввадона в конце пути. Но - о чудо! - он выжил. Такое нечасто бывает. Правда, потом он, видно, понял, что его роль окончена.
   - И удивительно, он же не в Братстве, - сообразил Чарторыйский. - Впрочем, его сестра ныне за гроссмейстером Nordenstern'а, так что это объяснимо.
   - А Аввадону и не полагается быть Братом.
   - Но почему ты уверен, что это был именно он?
   - Когда человек выпадает из реальности более чем на год, а потом вдруг появляется в нужном месте в нужное время и получает награждение из рук тех, кто у нас считается Высшими, сам будучи весьма далек от Братства, да более того - делает настолько блистательную карьеру без особых талантов и даров, отличающих его от всех остальных смертных, то вывод у меня только один... Кстати, Ливена давно подозревали. Учти ещё, что прошлый государь был посвящён.
   - Когда его сестра вышла замуж за Фитингофа?
   - В Девяносто третьем. Потом - что интересно - её брат в начале следующего года нанимается в австрийскую армию, ему дают под начало егерский батальон, он участвует в паре ключевых сражений с французами во Фландрии, а затем следы его теряются... Как раз в это время в Англии проходит серия странных смертей тех, кто перечислен в этой бумаге, - Новосильцев отпил вина из бокала, поморщился - на его вкус оно оказалось слишком терпким. - Слишком много совпадений, как по мне.
   - Это прекрасно, но теперь ничего не докажешь, - Чарторыйский повертел в пальцах бумагу, вздохнул.
   - А не надо доказывать, - как-то легкомысленно проговорил Новосильцев со странной, блуждающей улыбкой на лице.
   Адам вопросительно глянул на него.
   - Тот, кто был мечом, всегда умрёт от меча, - тихо ответил его приятель и Брат.
   - Но ведь десять лет прошло, - с сомнением проговорил Чарторыйский.
   - Для смерти нет срока давности.
   Адам, однако же, испытывал определенные сомнения. Князь желал быть с Ливеном другом и сделать его своим союзником. Хотя он и чувствовал, что его желания вряд ли могут исполниться. Такие люди, как граф Кристоф, очень редко меняют стороны. И да, он немец. Родной брат того, кого прозвали "ливонским волком". И сам, наверное, волк. В одном лагере с поляками ему делать нечего.
  
   Июль 1805 года, Южная Лифляндия.
  
   Гансхен фон Ливен приезжал в Асс всегда с огромным букетом цветов, который преподносил Эрике, лежавшей в своей спальне с перебинтованной ногой. Она сперва лучезарно улыбнулась при виде ароматного жасмина и белоснежных лилий, а потом непринужденно заговорила с графом обо всем, переключаясь с темы на тему: как ей вчера было страшно, как она увидела привидение ("А вы видели привидений, герр Йохан?"), как вывихнула ногу и её нашел Маркиз ("Подарите ему от меня самую вкусную косточку!") и прочее, и прочее. Гансхен, который, как и все младшие дети фрау Шарлотты, от природы был молчалив и очень сдержан, слушал её, давал однозначные ответы на её вопросы, а иногда просто кивал головой и улыбался. Он чувствовал, что спасённая им девушка нравится ему все больше и больше. Граф утопал в её темно-карих глазах, не в силах отвести взгляда от её лица, очертаний шеи и плеч, понимал, как ему нестерпимо хочется вдохнуть аромат её густых, тёмных, убранных в скромную девичью косу волос, провести рукой по бархатистой глади её кожи.
   - А вам, граф, какие цветы нравятся? - внезапно спросила Эрика, поймав его пристальный взгляд, в котором спокойствие и твёрдая мужская уверенность в своих действиях сменились обожанием.
   Вопрос застал Гансхена врасплох.
   - Такие же, как вам, m-lle Эрика, - растерянно отвечал он.
   Девушка рассмеялась:
   - А мне нравятся все цветы подряд! Ну, кроме, наверное, крапивы. Или лопуха.
   - А разве лопух и крапива цветут? - недоумённо проговорил граф. - Ни разу не видел.
   - Отлично, тогда мне нравятся все цветы! - захлопала в ладоши юная баронесса.
   Ливен ничего не ответил, но решил ежедневно приносить Эрике букеты. И своё обещание сдержал. Почти каждый раз он, как верный рыцарь, приносил своей даме сердца цветы - всякий раз разные. Баронессе нравилось такое внимание к собственной персоне. Она забыла о своей печали, забыла обо всех разочарованиях и заблуждениях своей жизни и лишь радовалась визитам Гансхена, а также галантности и любезности с его стороны. Эрике нравилось также, что граф Иоганн не пытался сократить существовавшую между ними дистанцию, хотя иногда, во время разговора, видно было, что он едва удерживается от того, чтобы привлечь её к себе - как тогда, в тот дождливый вечер, когда они и познакомились при столь романтичных обстоятельствах.
   Граф довольно много общался с Лёвенштерном. Они составили друг о друге весьма лестное впечатление. Они много говорили о Петербурге, о грядущих назначениях и о будущей войне, точнее, говорил чаще всего Жанно, а Ливен-младший лишь вносил некоторые уточнения. Как оказалось, за политикой он уже давно не следит, с братом переписывается редко и мало знает о том, что происходит в столице.
   Лёвенштерн был также рад, что граф благоприятно влияет на его сестру, которая заметно ободрилась и вновь превратилась в прежнюю беззаботную болтушку.
   Через неделю после происшествия юная баронесса уже вновь могла бегать по лестницам. Она гуляла со своим кавалером по саду, музицировала ему, читала кое-какие свои сочинения, правда, не упоминая того, что их автором является она. Одним из её последних рассказов было изложение истории о Рейно и Эрамборе, двух возлюбленных, "первого рыцаря Франции" и "дочери кесаря". Иоганн истории этой не знал.
   - Неожиданная концовка, - заметил он, когда Эрика окончила читать свою историю.
   - Почему же, граф? - удивлённо спросила баронесса.
   - Сначала Эрамбор упрекает Рейно в невнимании к ней, - начал он, - потом Рейно упрекает Эрамбор в неверности. Но они как-то при этом умудряются помириться и обретают счастье в любви. Меня это весьма изумляет.
   - А меня - нет, - заявила Эрика. - Такова суть любви - во всепрощении и милосердии.
   - Возможно, вы правы, - проговорил её собеседник. - Увы, я не могу сказать этого с уверенностью.
   - Вы разве никого не любили в своей жизни? - удивилась девушка.
   - До сей поры - нет, - граф отчего-то покраснел и, набравшись смелости, сказал совершенно неожиданно для себя:
   - А теперь я люблю вас.
   Эрика так и застыла с тетрадью своих сочинений в руках.
   - Я знаю, - продолжал граф тихим голосом. - Вы не можете отвечать мне взаимностью. Вас смутило мое признание. Но... но со мной такое впервые, поймите. Будьте ко мне снисходительны, m-lle Эрика.
   Девушка молчала. Потом произнесла:
   - Вы серьёзно говорите?
   Гансхен молча кивнул, чувствуя, что сейчас сгорит от смущения и стыда. Он впервые осмелился говорить о своих чувствах с особой, к которой был неравнодушен. И он не знал, чем его признание обернется.
   - Знаете... Если вы не шутите... - Эрика скрестила руки на груди и отвернулась от него, посмотрев в окно. - То... Я даже и не скажу... Я постараюсь подумать, понять. Мне хорошо с вами, граф! - воскликнула она внезапно. - Вы такой... я даже не знаю, какой - вот, добродетельный. И да, похоже, я вас тоже люблю.
   - Я сделаю так, чтобы мы не расставались, - проговорил фон Ливен и, попрощавшись, ушел, оставив Эрику в состоянии полного недоумения.
   На обратном пути в Керстенхофф он понял, что ему стало гораздо легче на душе - он, наконец, высказал вслух всё то, чо его мучило. И беззаботность заменила прежнюю смутную тревогу.
   Дома он сразу же пошёл в кабинет и написал матери о том, что нашёл себе будущую жену - "воплощение всех достоинств, какие могут быть в женщине". Он вкратце описал историю их знакомства и просил благословения на брак.
   На следующий день граф отправился к Лёвенштернам с намерением просить руки m-lle Эрики. Жанно, приняв его, выслушал предложение и ответил не спеша:
   - Ваше Сиятельство, я, с моей стороны, согласен породниться с вами. Хотя - сами видите - большого приданого за сестрой дать не могу, увы, - Левенштерн развел руками, словно привлекая внимание своего собеседника к небогатому убранству дома.
   - Я счастлив, - проговорил фон Ливен, - а приданое мне неважно. У меня своё независимое состояние. Но, - тут он несколько замялся, - как знаете, я человек военный, притом состою по армии, не по Гвардии. Скоро будет война, и мне придется уйти в поход на неопределённый срок.
   - Я вас понимаю, я и сам в том же положении, - поспешно произнес барон, который давно уже думал, что предложение Ливена было бы кстати, и нисколько не удивился ему, - Но я бы спросил мнения сестры на этот счет. Если она согласна, то совет вам да любовь.
   Он позвонил и приказал слуге позвать барышню.
   Во время судьбоносного для неё разговора брата с графом Эрика занималась вышиванием, поэтому появилась в кабинете с пяльцами и иглой в руках.
   - Эрика, - торжественно начал Жанно. - Вот известный тебе граф фон Ливен. Он просит у меня твоей руки. Что ты ему ответишь?
   - Я согласна, - прошептала девушка, склонив голову. Она чувствовала, что её судьба решается как-то помимо её воли, что всё происходит слишком быстро, и непонятно, как к этому теперь относиться. Эрика не знала, действительно ли любит графа. Ей было с ним хорошо - но не так хорошо, как с Сержем Мариным, о котором она запретила себе и думать, полагая, что он предал её в чём-то самом главном. Баронесса фон Лёвeнштерн наедине с Гансхеном ощущала себя как за каменной стеной, но не более того. Ей было с ним особо не о чем говорить. Но Эрика чувствовала, что если откажется ещё раз, то поступит крайне нехорошо и эгоистично по отношению к брату. Да и отказывать ей не хотелось - ведь нынче она может стать графиней, респектабельной дамой и, наверное, снова вернуться в Петербург.
   - Отлично! Шампанское! - крикнул Жанно лакеям. - Фройляйн Эрика наша замуж выходит.
   Он хлопнул своего тезку по плечу:
   - Теперь дождемся ответа вашей матушки и объявим помолвку.
   Наречённые вышли из его кабинета, не глядя друг на друга. Обоих не покидало какое-то чувство нереальности происходящего. "Так свершается жизнь, неожиданно для тебя, неожиданно для всех, непонятно как", - думал граф. Он даже записал эту мысль позже, у себя в дневнике. Ливен-младший имел обыкновение вести дневник, делая это регулярно, не пропуская ни дня.
   А Жанно был вполне доволен собой. Он устроил жизнь сестре, он может ещё ближе породниться с теми, кому хотел служить. Барон написал о недавних событиях своему кузену в самых восторженных выражениях.
   Между тем, он и не ведал, что новость об грядущей помолвке и свадьбе его сестры вызовет такой переполох в Петербурге.
  
   Павловск, июль 1805 г.
  
   Фрау Шарлотта приказала зачитать вслух очередное письмо от её младшего сына своей верной служанке Грете. Маргарета, скромная латышка, с незапамятных лет прислуживающая графине, сама стала особой важной и влиятельной, хоть и не занимала никакой должности, кроме должности личной слуги Шарлотты Карловны.
   Начав читать по складам послание, Грета запнулась, покраснела и вопросительно посмотрела на свою госпожу.
   - Что там? - спросила фрау Шарлотта, холодно глядя на женщину.
   - Так это... герр Гансхен жениться собрался, - ахнула она.
   - Давно пора, - сухо проговорила графиня, отбирая у служанки послание, - И чего это тебя так испугало?
   Она проглядела сощуренными глазами послание, написанное крупным почерком своего младшего и обожаемого сына, mein Liebjohann'а, как она называла его в глаза и за глаза.
   - Я так и знала, что этим когда-нибудь все и кончится, - произнесла она полушёпотом. - Пример Фрицхена был слишком заразителен для его братьев.
   - И не говорите, - вздохнула Грета. - Беда-то какая была...
   - Сначала Сакены навязали нам порченую шлюшку, которую мне пришлось назвать дочерью, теперь вот это, - с негодованием произнесла Шарлотта Карловна. - А теперь Бенкендорфы навязывают нам в семью вторую такую же шлюшку, у которой, в отличие от Анны-Вильгельмины, даже за душой ни гроша нет. Анне хоть богатое приданое дали.
   - Фрау Лотта, может, папа ихний даст что-нибудь? - робко предположила женщина.
   - Папа там скончался от неумеренного пьянства, - презрительно проговорила её госпожа, сжав свои длинные пальцы в кулаки. - А мама была самой натуральной проституткой. Ещё и из папистов. Даже, говорят, из жидов.
   Грета выпучила свои водянисто-серые глаза и перекрестилась истово.
   - Что же касается этого старого лиса Кристофа фон Бенкендорфа, то он ей ничего не выделил и выделять не собирается. Вообще, её должны были послать в Монбельяр. Эта Эрика даже вообще в Россию приезжать не должна была. Так нет же, приволокли её сюда на поругание. Честно говоря, я ей даже в чем-то сочувствую. Оставалась бы в Вене - её бы не развратили. А так - девушка пропала, и ей теперь только следовать пути своей матери. Идти на сцену и искать себе покровителей.
   Со времён своего девичества фрау Шарлотта привыкла поверять своей слуге Маргарете, своей молочной сестре, все тайны. Та её всегда внимательно выслушивала и сама уже начала прекрасно разбираться в аристократически-светских перепетиях Малого Двора. Латышка, которую когда-то доставили к русскому императорскому двору вместе со своей госпожой, надев на неё в фижмы и пышный чепец, так как приняли за компаньонку или родственницу Frau Generalin - а они и вправду были чем-то похожи внешне, - родилась с даром к интригам высшего порядка и отличным пониманием всех жизненных хитросплетений, редким в малообразованной деревенской девушке, едва умеющей читать и подписывать своё имя. Все дети её госпожи выросли под её присмотром. За "Liebjohann'а" она очень переживала.
   - А может, герр Гансхен её..? - осмелилась предположить Грета.
   - Маргарета. Еще до этого её испортил развратный русский князь Долгоруков, который, кстати, и начал из-за этого всю затею со свадьбой, - продолжила фрау Шарлотта. - Второй раз с нами такой трюк не пройдёт.
   - Эх, эти лифляндцы, хитрые вон какие, - вздохнула Грета. - Бенкендорф-то, значит, дочку свою так же навязал?
   - Что ты говоришь? - строго отчеканила графиня. - Та была невинна, как голубь. Я видела их постель после свадьбы и знаю, о чем говорю. И да, я мне прекрасно известно, ты считаешь Доротею недостойной твоего любимца Кристхена.
   - Герру Кристхену вообще надо было принцессу владетельную в жены! - произнесла Грета. - Он же важный министр!
   - Может, он сейчас и важный министр, но такой же Dummkopf, каким был всегда, - фрау Шарлотта задумалась, вздохнула. - А что касается Доротеи... Да, она слишком себе на уме, ты права. Я никогда ни в чём не уверена с ней.
   - Да ещё и, прости Господи, собой такая невидная, - Грета имела исключительную привилегию перебивать свою госпожу и иногда ею пользовалась, как сейчас, - Конопатая какая, да костлявая, что твой скелет. Я думала, выправится, ан нет...
   - Ну, какая бы ни была, у неё правильная кровь, - улыбнулась фрау Шарлотта.
   - Бенкендорфов-то? - презрительно фыркнула Маргарита. - Да таких полно...
   - Бери выше. По матери она равна всем твоим владетельным принцессам, о которых ты так любишь говорить, - со спокойной усмешкой продолжила графиня. - Так что не буйствуй так. И упаси Господи тебе что-нибудь сказать вслух при ней из того, что ты мне только что наговорила.
   - Вот вам крест, фрау Лотта, - женщина перекрестилась уже второй раз за весь вечер. - Так что делать будем?
   - Что? Я ему напишу. Женится - наследства лишу. А у нее приданого не будет. И посмотрю, как они будут жить на одно его жалование, - усмехнулась фрау Лотта хладнокровно.
   ...Но несмотря на внешнее хладнокровие, Шарлотта Карловна внутри себя переживала настоящую бурю. Такова была её привычка - переносить все удары судьбы внешне холодно и терпеливо, не проливая ни слезинки, не позволяя себе даже голос повышать. Когда умер её муж - она молча посмотрела в глаза прискакавшего за сорок верст по морозу из Переяславля в Киев его адъютанта, выслушала его сбивчивый рассказ, дождалась старшего сына, приехавшего с телом мужа, а потом начала готовиться к похоронам. Когда её сыновья поочередно уходили на войну, она молча крестила их, говорила "Господь с тобой" и возвращалась к своим обычным делам и обязанностям. Когда она получила извещение о смерти Фрицхена, то поступила так же, как и во время смерти мужа. Рождения, болезни, смерти, внезапные радости и внезапные горести - всё фрау Шарлотта переживала во всей полноте наедине. И нынче она, отпустив от себя служанку, долго всматривалась в сгущающиеся летние сумерки. И думала о судьбе своего младшего сына.
   ...Даже до появления всех слухов, которые нынче распространялись о юной фройляйн Левёнштерн, графиня Ливен-старшая относилась с подозрением к этой девушке. Ей даже не очень нравилось, что Эрику с распростертыми объятьями принимают в доме её среднего сына - такая ловкая, чистенькая "кошечка" с лёгкостью соблазнит Кристхена и внесет в семейство немало раздора. К тому же, происхождение девушки ей очень не нравилось. Мало того, что она из Лёвенштернов; этот род фрау Шарлотта не слишком любила, они в свое время нанесли много зла Гаугребенам, семье, к которой она принадлежала по рождению. Смутное происхождение матери Эрики давало слишком много пищи для кривотолков. А вдруг её мать-актриса и в самом деле была жидовкой? Что тогда? Её внуки, внуки праправнучки рыцарей-меченосцев и внуки её покойного супруга, потомка ливонских властителей, будут жидами? Ведь хорошо известно, что у этого племени кровь матери имеет решающее значение. Каков будет позор, не отмоешься! То, что у Эрики за душой нет ни гроша - вопрос третьестепенной важности. Фрау Шарлотта сама шла под венец без всякого приданого в виде крестьян и капиталов. Пусть даже если за Эрику давали миллионы, она бы всё равно отказала. Главное - Кровь. В Кровь эта почтенная дама верила твердо. И ещё всегда слушала, что люди говорят, полагая, что дыма без огня не бывает и все сплетни имеют под собой определенное основание.
   ... Пожилая женщина зажгла четыре свечи в подсвечнике и села писать послания. Первое, краткое, предназначалось младшему сыну, и содержало лишь: "Иоганн. Я вынуждена отказать в просьбе благословить тебя на брак с девицей Лёвенштерн". Второе, подлиннее, было адресовано её младшей дочери, Катарине фон Фитингоф и содержало просьбу "сделать что-нибудь, чтобы остановить Liebjohann'а от бесчестия". Потом фрау Шарлотта подумала, а не написать ли ещё Карлу и Минне. Вариант с Карлом она отвергла: "Ещё дров наломает, к тому же, это действительно похоже на его случай". Минна же была больна уже два месяца, причем довольно серьёзно, графиня за неё тревожилась и решила не волновать старшую дочь почем зря. Со средним сыном, а точнее, со своей средней невесткой она переговорит лично, с глазу на глаз. Она была уверена, что сможет остановить своё любимое дитя от совершения "непоправимого поступка".
  
   Санкт-Петербург, июль 1805 г.
  
   Дотти узнала о том, что её кузина каким-то странным образом познакомилась с младшим братом её супруга, на следующий день, от фрау Шарлотты, рассказавшей ей новости и спросившей: "Что теперь делать будем?" Младшая графиня Ливен последнее время чувствовала себя крайне неважно, сегодня - особенно, в этом и призналась своей свекрови. Новость застала её врасплох, она даже помрачнела от неё, что довольно-таки удивило Шарлотту Карловну. Потом почтенная дама решила не выплескивать всё негодование по поводу "хитрого плана вашего кузена", глядя на бледное до синевы лицо своей невестки, черные круги под глазами от постоянного недосыпания - бессонницы мучили Дотти последнее время с пугающей периодичностью, да ещё в Петербурге настала страшная духота, даже за городом от неё не скрыться. Старшая графиня, попрощавшись, упомянула, что заедет ближе к вечеру, когда её сын будет здесь. Она решила действовать через Кристхена.
   В то же время Доротея подумала, что иногда преувеличивать тяжесть своего состояния полезно. Она отлично понимала, почему фрау Шарлотта брака своего младшего сына с "этой особой" не желала: от неё не укрылось, что свекровь восприняла Эрику несколько неприязненно. Больше всего её интересовала позиция супруга. Но она догадывалась, что Бонси, скорее всего, постарается выпутаться из этого дела как можно быстрее. Если даже она сама желала теперь держаться от всего этого подальше...
   Фрау Шарлотта и Кристоф прибыли на дачу почти одновременно и сразу же пошли в кабинет Бонси. Дотти, которую к участию в разговоре не пригласили, решила подслушать его в библиотеке, сообщающейся стеной с кабинетом. Пользуясь старым, проверенным методом узнавать сведения, не предназначавшиеся для её ушей, она взяла стакан и прижала его к уху, нисколько не заботясь тем, насколько это непристойно. Поэтому разговор она слышала весь, от начала до конца.
   Изложив все дело среднему сыну, Шарлотта Карловна посмотрела на него пристально, ожидая какой-нибудь реакции. Кристоф лишь вздохнул и произнес:
   - Причём тут я?
   - Как причём? Ты, вообще-то, его брат! И ты же помнишь эту историю с Анной?
   ("Какая такая Анна?" - нахмурилась Дотти).
   - Допустим, помню, - ответил Бонси, - И что? Где здесь связь?
   - Слушай, Кристхен, ты действительно дурак или только притворяешься? - повысила голос Шарлотта. - История повторяется! Эту девицу хотят нам навязать. Мало того, что происхождение её не Бог весть какое, с одной стороны - Лёвенштерны эти, с другой - какие-то непонятные итальянцы, которые с равным успехом могут оказаться жидами. Мало того, что ведёт она себя как... Второй раз со мной это не пройдёт. Пусть этот её брат ищет другое прикрытие.
   - Mutti. Откуда ты знаешь, что там всё было так, как с Анной? - вздохнул Кристоф.
   - А ты что её защищаешь? - хитро спросила графиня. - Впрочем, знаю - с этим князем ты дружишь. Сколько раз я тебе говорила, не дружи с русскими свиньями, они тебя до добра не доведут!
   - Боже мой, - в голосе Кристофа Дотти расслышала отчаяние вперемешку с затаенной яростью. - Хватит. Слишком много обговорено. За честь этой девушки я ручаюсь. Как и за добропорядочность князя Петра. Он её пальцем не тронул - я сам за этим наблюдал.
   - Понятно, вы с Йоханом еще с детства заступались друг за друга... Что я с тобой-то говорю, - пренебрежительно произнесла фрау Шарлотта. - Что бы он ни натворил, ты его прикроешь. Какую бы глупость не совершил, ты его защитишь. Так вот. Я не собираюсь соглашаться на этот брак. Если для Гансхена моё слово вдруг стало ничем, то я лишу его наследства и содержания, пусть выживает, как может. Но если ты при этом будешь ему хоть как-то помогать, то наследства лишишься и ты.
   ("Ничего себе!" - чуть не воскликнула Дотти из своего укрытия, пытаясь понять, на что ссылается Шарлотта Карловна, говоря про какую-то Анну и сравнивая её историю с историей Эрики. Неужели фрау Шарлотта считает, что Долгоруков переспал с Эрикой, что она теперь беременна и что Жанно, дабы покрыть грех, пытается выдать её замуж за Ливена-младшего? И другое очень хотелось знать Дотти - каким это образом её кузина, сидючи в Ассе безвылазно, познакомилась с Иоганном фон Ливеном? Она ведь даже в Ригу не ездила, а в Ревеле была только проездом. Доротея решила сама написать кузену, чтобы узнать всё об этой истории в мельчайших подробностях).
   Кристоф закрыл глаза. Ему было физически плохо. Голова болела невыносимо. Наконец, он совладал с собой и презрительно сказал своей матери:
   - Ты пытаешься посеять между нами вражду. Зачем?
   - Он сам сделал свой выбор. Если мое неудовольствие его не переубедит, то это значит, что он уже не принадлежит к нашей семье.
   - Что такого, я не понимаю? - повторил он. - Ты поверила дурацким сплетням, которые здесь рассказывают все, кому не лень, про всех кого ни попадя. И повторяешь мне их.
   - Положим, ты прав, - возразила фрау Шарлотта. - Но что делать с её происхождением? Ты же знаешь, какое у нас положение при Дворе. Мы не можем ничем рисковать. А его карьера?
   - Иоганн никогда не хотел состоять ни при Гвардии, ни при Дворе, - вздохнул Кристоф.
   - И очень зря, - отчеканила Шарлотта. - Он мальчик умный, талантливый, и ты тогда, потворствуя его сиюминутным желаниям, поступил очень зря.
   - Mutti. Если бы я не перевел его в Астрахань, его бы убили. Выхода не оставалось.
   - Ты просто не увидел выхода.
   ("А это что?" - подумала Доротея, которой каждая реплика свекрови и мужа приносила всё больше загадок, которые следовало немедленно решить).
   - Ну, не его бы убили, он бы убил - и что бы это дало? Ещё хуже, - продолжал Кристоф. Он ненавидел обсуждать дела прошлого, особенно такие смутные и запутанные, как конфликт его младшего брата с цесаревичем Константином, замешанный на ревности, личной неприязни, сплетнях - ох уж эти сплетни, никого не доведут до добра! Мать же его всегда любила кстати и некстати припоминать разные ошибки прошлого. Особенно его, Кристофа, ошибки. Он всегда выходил у нее "не таким". В отличие от Гансхена, который был святее всех святых, ибо любимый, младшенький сынок, эдакий библейский Вениамин. Даже в ситуации с Эрикой она была склонна скорее выгораживать Иоганна, очевидно, думая, что тот был соблазнён и очарован "этой дочерью шлюхи", что "коварные Лёвенштерны" заставляют его жениться.
   - Итак, что будем делать? - этот вопрос фрау Шарлотта задавала уже несколько раз.
   - Ты уже определилась, - напомнил Кристоф. - Если он женится на девице Лёвенштерн, ты от него отрекаешься, лишаешь наследства и запрещаешь нам всем общаться с ними. Здесь всё ясно.
   - Но я не могу так просто... - тихо произнесла фрау Шарлотта, внезапно сломавшись. - Я же всё-таки мать ему. Надо как-то воспрепятствовать этому браку. Я написала Катарине.
   ("Как это мило", - усмехнулась Дотти. - "Суровость всегда сдается перед родительской любовью").
   Кристоф молчал. Он не знал, что отвечать матери. Зачем ещё и это? Тут воевать с Пруссией будут со дня на день; государь сегодня торжественно объявил, что собирается навестить имение князя Чарторыйского вместе со всей своей свитой, и Долгоруков устроил по всем этим поводам настоящую истерику. И теперь ещё матримониальные планы Гансхена, против которых так активно выступает Mutti. А он бы поддержал. Всё лучше, чем отдавать эту девочку русским.
   - Вот что, - сказал он мрачно, - скоро война, как ты знаешь. Я могу дать Гансхену какую-нибудь дивизию. И он уйдёт.
   - Ты хочешь сказать, его убьют, и на этом всё кончится? - потрясенно произнёсла фрау Шарлотта.
   - Я ничего не хочу сказать, - Кристоф обессиленно облокотился на спинку кресла.
   А мать его продолжала говорить, но он ее уже особо не слушал. Жена его тоже прекратила подслушивать и пошла спать.
   ...После того, как мать, наконец, ушла, граф открыл окно, уселся на подоконник с ногами, закурил с неслыханным наслаждением. Все его потребности, в сущности, в последнее время сводились к табаку - без него он бы и не выжил - и к кофе. Он всегда слишком остро чувствовал кризисные, переломные времена, даже тогда, когда они не стали явными. Его внешнее спокойствие, стальную выдержку слишком многие принимали за безразличие, реже - за неслыханную силу характера. Даже родная мать. Но никто не знал, что именно творится у него в душе.
   Потом он сел сочинять послание младшему брату. В Гансхене Кристоф никогда не сомневался и лишь порадовался за его выбор. К тому же он знал, что Иоганну никто не может ничего "навязать", как говорила мама. И уж тем более, не этот Лёвенштерн, которого Ливен счёл вполне себе честным малым - был бы бесчестным, сейчас бы прислуживал "валетом" при Долгорукове и сестру свою бы отдал ему. Эрика - ангел, а слухи распространяют из зависти... У матушки всё же есть ужасная провинциальная привычка считать, что "люди просто так говорить не будут". И зря.
   "Иоганн", - написал он. - "Я прекрасно знаю, что ты собираешься, наконец, обзавестись собственной семьей. Я имею честь знать твою избранницу. Не верь слухам, их распространяют люди от скуки. Она ангел. Женись и не слушай никого. Я на твоей стороне".
   Далее Кристоф вкратце описал петербургские новости. Добавил: "Многие говорят, что война будет вестись с Пруссией. Похоже, это дело решённое. В Ганновер отправляют экспедиционный корпус. Если желаешь, я могу выделить тебе какое-нибудь сводное подразделение". Потом он зачеркнул фразу "если желаешь". И слово "могу". Он знал, что брат будет ему, скорее всего, благодарен. Потому что если матушка даст делу ход - а она может, то ради своего Liebjohann'а она горы свернет. Ещё и упросит императрицу-мать как-то вмешаться.
   Когда Кристоф, наконец, удалился в спальню, он обнаружил, что Дотти опять лежит без сна, глядя в потолок. Он вздохнул: ещё одна проблема - здоровье его жены. Эта беременность медленно убивает её. Какой кошмар.
   Когда он встретил её взгляд, блестящий, темный, отражающий слабый огонек ночника, то понял - она знает все его проблемы и заботы на некоем интуитивном уровне. И, если он поделится с ними ею, то примет его сторону. Но делиться чем-либо столь неприятным с женой Кристоф был не готов. Она не должна бояться того, что он слаб. "Какой же тряпкой я был пять лет назад", - вздохнул граф, волей-неволей вспоминая события, произошедшие в конце царствования предыдущего императора. Но то был вопрос жизни и смерти, в том числе, и доттиной. Сейчас же - дрязги, слухи, неприятности, подковерная борьба, в которую его втянули - а не могли не втянуть, не та у него должность, чтобы стоять в стороне, сложа руки.
   Он произнес, не глядя на жену, как будто бы про себя:
   - Бонапарт идёт на Австрию. Война будет скоро.
   - А если у них получится его разгромить? - Дотти думала сейчас примерно о том же самом.
   - Это вряд ли, - он усмехнулся.
   - Ты уйдёшь или останешься здесь? - робко спросила графиня.
   - Куда я денусь? Конечно, уйду.
   - А как же я? С маленькой и с... - она положила руку себе на живот.
   - Я же вернусь, - граф уселся на край постели, еще не раздевшись.
   - Твой брат собрался жениться на Эрике, - произнесла Дотти как можно спокойнее, - Твоя мать хочет устроить скандал, чтобы не дать этому совершиться.
   - Я знаю. Он уйдёт вместе со мной.
   Когда он произнес эту фразу, Дотти взглянула на него так, словно видела перед собой мертвеца. Она впервые поняла, насколько же он устал за всё это время. Упрекая его за вечное отсутствие, юная графиня никогда не могла понять, почему он берет на себя столько поручений, но знала, что "положение обязывает". Теперь он, возможно, уйдет на настоящую войну. И его убьют... Может быть, его оставят в Петербурге? Но это вряд ли. Если то, что вчера рассказывала Софи Волконская, - правда, и государь сам пойдет в поход, то он возьмёт с собой всех своих адъютантов. Хотя княгиня воодушевленно рассказывала о том, что французов разгромят в первом же бою, ведь "не нашёлся тот на свете, кто бы русских победил!", а Наполеона свергнут с престола ещё до Рождества, у Дотти составилось весьма скептическое к этому отношение. Пусть разгром случится и в первом бою - но ведь воины победоносной армии тоже погибают в сражениях. О плохом думать не хотелось, но Доротея почему-то не могла скрыть страха, что среди погибших ради победы русского оружия над узурпатором и тираном может оказаться её брат или супруг, а может быть, даже они оба. Поэтому сейчас ей очень хотелось, чтобы Австрия победила французов, чтобы никакой войны вообще не было, и в то же время она считала это желание малодушным и трусливым, а своё внезапное малодушие - следствием болезненного состояния.
   - А если его убьют? - прошептала она и тут же скрестила пальцы по старой, детской, суеверной привычке. Муж её не стал ни креститься, ни говорить нечто вроде: "типун тебе на язык", как поступают в таких случаях. Он просто ответил:
   - Значит, так тому и быть.
   - Если убьют тебя?... - у неё вышло то ли утверждение, то ли вопрос.
   Кристоф только слабо улыбнулся. "Я должен был быть убит десять лет тому назад. Убит и похоронен. Но вот я здесь, перед тобой", - чуть было не сказал он.
   - Если убьют меня, это будет означать то, что вся наша армия разгромлена, а зло восторжествовало на Земле, - произнес он в полушутку.
   - Да, как же я забыла, ведь ты заговорённый, - улыбнулась Дотти и обняла его.
   В её объятьях он заснул тревожно. Его сон передался и ей. Графине хотелось расспросить его обо всех тайнах - почему он перевёл своего младшего брата из Гвардии в армию, например; кто такая Анна - в их семье она знала только одну Анну, супругу Карла, она ли это? Что эта Анна сделала такого дурного? Но решила оставить на "потом", в то же время опасаясь, что возможность может предоставиться не скоро, а то и вообще не предоставиться.
  
   Южная Лифляндия, август 1805 г.
  
   - " Итак, мой брат, узнайте всю правду. Ваша супруга не могла пережить боль разлуки с вами. Её тень витала около меня ещё прежде, чем ваша нога коснулась этого берега. В Валгалле вы снова найдёте её".
   - Какие ужасы, - заметил Иоганн фон Ливен, выслушав зачитанный своей будущей невестой отрывок из книги сказок Музеуса.
   Она решила при нём погадать на этой книге, Гансхен загадал вопрос: "Что будет со мной через несколько месяцев?", и выпала эта строчка из сказки "Демон Амур".
   Эрике же стало отчего-то страшно. Она захлопнула книгу, отложила её в сторону.
   Ей вообще последнее время было тревожно, несмотря на полные надежд слова брата, несмотря на то, что он уже обдумывал всю церемонию брака. Ей не нравилось в Керстенхоффе, - тёмные комнаты с низкими потолками и толстыми стенами, массивная мебель, шкуры зверей, развешенные по стенам, неразговорчивые, неопрятно одетые слуги. Девушка не понимала, как её наречённый может жить в такой обстановке и не замечать её мрачности. Она думала, что, если они после свадьбы поселятся именно здесь, то ей придется выбросить всю мебель и устроить ремонт - но поможет ли это? Вокруг дома смыкался тёмный ельник, солнце было нечастым гостем в этих краях. "Замок Синей Бороды", - подумала она, впервые увидев поместье своего наречённого, и этого мнения не изменила, даже пробыв два дня у него в гостях.
   ...Гансхен не впервые видел свою невесту несколько удрученной. Он и сам, получив письма брата и матери почти одновременно, был озадачен тем, как ему поступать. Mutti отказывает в своем благословении только потому, что у невесты нет приданого - ему это было ясно. С другой стороны, Кристоф, как всегда, - на его стороне, но при этом собирается отправить его в действующую армию, и, судя по всему, в самом скором времени. Было из-за чего тревожиться.
   - Это всего лишь глупое гадание, Эрика, вам не стоит так переживать, - произнес он вслух, подумав, что слова его прозвучали как-то пусто, некстати. Граф не понимал, как правильно подступиться к этой девушке, спасённой им. Он любил и желал её втайне, хотел видеть постоянно перед собой, но не мог с ней толком поговорить. Какие-то дела, темы для разговоров придумывала она; но сейчас, когда баронесса была явно не в настроении веселиться и болтать самозабвенно, Гансхен не знал, что и делать.
   - Я не переживаю, - девушка холодновато посмотрела на него. - Что такое "Валгалла"?
   Он пожал плечами в недоумении.
   - Рай, вероятно, - ответил он после некоторых раздумий.
   - Вы думали когда-нибудь о смерти? - Эрика встала, скрестила руки на груди.
   - Как и все.
   - А бывало ли у вас такое, что вы думаете о ней постоянно и не можете выбросить этих мыслей из головы?
   Иоганн посмотрел на неё смущённо и испуганно. Потом покачал головой.
   - Вы счастливый.
   Она снова замолчала. Граф подумал, что ему нестерпимо хочется привлечь её к себе, обнять, почувствовать тепло её тела. Осуществить его желание ему мешала робость и непредсказуемость её реакции. Все два дня, что она гостила у него, Иоганн думал, как к ней подступиться. Ночами он лежал без сна, осознавая, что она здесь, рядом, в соседней комнате, но понимая - того, чего бы ему сейчас хотелось более всего на свете, осуществить он может только после венчания. Но будет ли она принадлежать ему после свадьбы? И вообще, нужна ли эта свадьба? Гансхен привык к одиночеству, и ныне понимал, о чем ему полгода назад твердил старший брат - брак даёт только атрибуты счастья, но не само счастье.
   - Скоро я буду ещё счастливее, - тем не менее, выдавил из себя он.
   Эрика отвернулась от него, подошла к окну, услышав шум колес.
   - Кто-то приехал, - объявила она.
   - Ваш брат?
   - Нет, это не Жанно. Тот был бы верхом... Чья-то карета.
   Вскоре после того, как угрюмый слуга объявил графу, что "сестрица ваша приехала", Эрика стояла напротив высокой, статной женщины в богатом шёлковом платье, осматривающей её с ног до головы. Дама весьма напоминала фрау Шарлотту, только была гораздо моложе, и взгляд её был не гордо-презрительным, а, скорее, дружелюбным. И да, она была так похожа на её жениха, что в их родстве сомневаться не приходилось.
   - Прости, Jean, я должна была предупредить о своём визите заранее, - произнесла она на неплохом французском. - У тебя гостья. Вы, как я полагаю, Эрика фон Лёвенштерн?
   Баронесса кивнула, попытавшись улыбнуться.
   - Очень приятно. Наконец-то имею честь познакомиться лично. Я Екатерина фон Фитингоф. Его сестра, - отвечала женщина, не сводя взгляда с Эрики. Та подумала - вот ещё одно испытание на её голову, теперь надо понравиться сестре.
   После обеда и небольшого светского разговора, который вести пришлось именно Эрике как самой общительной из троих, Катарина попросила брата оставить их наедине и проговорила:
   - Мадемуазель Эрика, я задам вам пару откровенных вопросов. Но, прежде чем я сделаю это, скажу прямо - моя с Гансхеном мать написала мне длинное послание, из которого следует... - тут Катарина несколько замялась, - ...следует, что вы состояли в любовной связи с другим мужчиной до встречи с моим братом. Это правда?
   Эрика побледнела. Неужели её выдала Дотти? Она могла сейчас соврать, но ей не хотелось.
   - Я была влюблена, - подтвердила она вслух.
   Катарина вновь пристально взглянула на неё. В глазах её показались льдинки.
   - Продолжайте, - сказала баронесса фон Фитингоф.
   - Я была влюблена в человека, не ответившего мне взаимностью, - Эрика отвернулась от неё.
   - Этот человек воспользовался вами и бросил? - отчего-то спросила её собеседница.
   - Он... не успел, - честно призналась девушка.
   - Это был князь Долгоруков?
   Эрика испуганно посмотрела на неё. Отрицательно покачала головой. Катарина вновь замолчала, разглядывая её внимательно.
   - Так между вами ничего не было? Я имею в виду... - она снова запнулась, - ...вы не были близки?
   Девушка покраснела и вопросительно посмотрела на неё. "Боже мой, да она даже не понимает, о чём я!" - подумала сестра её жениха. - "Mutti, конечно, обычно отличается редкостной проницательностью, но в этом случае она ошибается".
   - Мы разговаривали. Но не с князем... С тем, другим, - выдавила из себя Эрика. - Кого я любила. Были письма.
   - Я не это имею в виду, - проговорила Катарина. - Впрочем... Я поняла. Спасибо.
   Она вышла из комнаты, оставив Эрику в состоянии полного недоумения.
   ...Катарина, встретившись с братом, посмотрела на него и прошептала: "Я согласна с Кристхеном. Женись на ней. Она чиста".
   Иоганн и не считал свою невесту нечистой. Поэтому слова сестры его несколько удивили.
   - У тебя ужасно мрачно и грязно, - продолжала баронесса, уже не глядя на брата. - Вместо слуг - какие-то оборванцы. И в такой дом ты собираешься приводить жену?
   Жанно объяснил, что скоро уезжает в армию.
   - С помолвкой надо поторопиться. Я организую её, - проговорила Катарина. - В Мариенбурге. Через две недели.
   - Но как же?..
   - Я напишу Mutti. Мне она поверит, - Екатерина редко пребывала в такой уверенности в собственной правоте. - А пока займись своим домом. Выброси весь этот хлам и приодень слуг во что-нибудь приличное.
   Потом, попрощавшись, она уехала, оставив своего брата и его избранницу в состоянии полной растерянности.
  

ГЛАВА 9

   Санкт-Петербург, Каменный дворец, август 1805 г.
  
   - Като! Ну где же ты, плутовка? Где ты спряталась?
   Великая княжна Екатерина прекрасно слышала голос брата и едва удерживалась от того, чтобы рассмеяться вслух. Они играли в прятки - странный выбор игры для двоих; ещё более странный выбор для императора Всея Руси и принцессы на выданье, которая, возможно, в скором времени станет королевой или герцогиней какой-нибудь небольшой среднеевропейской державы.
   - Като! - воскликнул её старший брат, - Это уже становится не смешно.
   Девушка сидела в своем укрытии с полчаса. Когда они только договорились сыграть в прятки, Александр попросил усложнить задачу и завязать ему глаза. Жребий водить выпал ему. И они переходили из комнаты в комнату, преследуя друг друга, и он слышал её шаги, звук её дыхания, едва сдерживаемое хихиканье, но в последний момент, когда только пытался схватить её за руку, Като, к вящей досаде государя, ускользала от него, скрываясь в другом месте. Потом он и следов её потерял. Из беззаботного его настроение сделалось потерянным, мрачным. Лишенный зрения, да ещё и глуховатый, Александр чувствовал, что игру нужно немедленно прекратить. Сестра, казалось, исчезла. Словно её никогда и не было. Словно вместо неё - призрак, видение, испарившееся в воздухе. Всё, что было до того, как он надел эту проклятую повязку, этот синий шелковый платок, пахнущий её духами с ароматом магнолии и жасмина, было сном, игрой его воображения. Реальность же - чернота перед глазами и какое-то монотонное гудение в том ухе, которое у него уже лет десять как почти не слышало.
   Екатерина все же решила поддразнить его напоследок. Затаив дыхание, она прижалась к двери, отделяющей "золотой" кабинет брата от его приемной, пытаясь слиться с темным деревом и штофом обоев. Её забавляла его тревога, неверная походка, то, что он постоянно натыкался на мебель и как он при этом чертыхался.
   - Всё! Я сдаюсь!
   Он сдёрнул с глаз повязку. Свет с непривычки показался ему слишком ярким, а мир - более расплывчатым, чем обыкновенно. В голове шумело. Он сильно вспотел, капельки пота имели солоноватый привкус на его губах.
   Екатерина видела, как он растерянно оглядывается вокруг себя. Скинув туфли, чтобы цокание подошв о паркет не выдавало её присутствия, она тихо подкралась к нему сзади и воскликнула: "Бу!" Тот аж пошатнулся. Обернувшись, увидел сестру. Её лицо было близко, чувственные, красиво вырезанные губы улыбались насмешливо.
   - Рано сдаёшься, братик, - проговорила она.
   - Это не я рано сдаюсь, это кто-то слишком коварен, - отвечал он так, чтобы голос его казался беззаботным. Сестра, однако, словно чувствовала его испуг.
   - Прямо так уж и коварен?
   Он посмотрел на неё с ног до головы. Заметил, что она босая.
   - Ты похожа на кошку, - усмехнулся государь. - Я тебя буду теперь звать не Бизям, а Mademoiselle la Chatte. И да, только кошки могут подкрадываться так незаметно.
   От нее пахло тем ароматом, который он почувствовал еще ранее. Новые духи - женские, чувственные, довольно модные - но на ней они издают немного иной запах, чем на всех прочих, кто ими пользовался. "Девочка созрела", - вяло подумал он.
   - Мяу, - Като улыбнулась, прищурив косо разрезанные глаза.
   - Кошка-кошка, - продолжал он. - Глаза у тебя зелёные... Зрачки почти вдоль. И мяукаешь похоже.
   Она отошла к массивному дубовному столу, на котором аккуратными стопками лежали бумаги. Её небольшие босые ноги утопали в мягком персидском ковре.
   - Зачем ты уходишь в армию? - спросила она рассеянно. - Думаешь, без тебя не справятся?
   - Ну вот опять, - обреченно вздохнул Александр. - Я же тебе говорил - это вопрос личный. Неужели ты не учила историю? Наш великий предок Пётр разгромил шведов и турков сам, будучи в рядах своего войска.
   - А до этого он попал в плен к турецкому паше под Азовом, и его жене пришлось отдавать все украшения, чтобы выкупить его, - Екатерина облокотилась о стол, поправила растрепанные пушистые волосы. - Поступится ли прекрасная Lise своими розовыми жемчугами ради тебя?
   - Начнём с того, что в плен я попадать не собираюсь. Бонапарт, конечно, варвар, но не настолько же. И да, судя по тому, что мне пишет Морков, в побрякушках у него недостатка нет. Если он и захочет выменивать меня на что-либо, то только на какую-нибудь провинцию. Земли нынче стоят дороже всякого золота. Однако, такое развитие событий настолько плохо, что кажется очень маловероятным.
   - "Не нашёлся тот на свете, кто бы русских победил!" - вспомнила вслух Като, повторив строчку из песни, написанной ещё в годы крымских триумфов и ныне исполняемой на каждом обеде, на каждом собрании, на каждом балу. - Ведь это все знают. Но, право, извини. Накликивать беду не хочется. Полагается по дереву постучать, так же? - она и впрямь слегка постучала костяшками пальцев о резную столешницу. - Когда ты выезжаешь в армию?
   - Через две недели, - Александр помрачнел. День его отъезда назначен. Манифест уже составлен, сегодня он под ним подписался. В нем были строки: "Среди происшествий, покой Европы столь сильно возмутивших, не могли мы взирать равнодушно на опасности, ей угрожающие. Безопасность Империи нашей, достоинство ея, святость союзов и желание, единственную и непременную цель нашу составляющее, водворить в Европе на прочных основаниях мир, решили двинуть часть войск наших за границу и сделать к достижению намерения сего новые усилия". Это уже было напечатано в свежих газетах. С первого сентября объявлен поголовный рекрутский набор. Ныне молодой император ощущал, что отступать уже некуда, маховик раскручен и свернуть всю эту кампанию - всю эту "войну за мир", вот оксюморон-то - невозможно. Однако, похоже, "святость союзов" признавал только он сам. Австрийцев, скорее всего, разгромят нещадно - это уже проходили несколько лет назад. Шведского короля, выступившего категорично за войну, Александр думал назначить командовать Северной армией, которую перебросят в Померанию десантом. Оставалось только дождаться, на что же всё-таки решится этот проклятый прусский король, которого государь уже почти ненавидел. До того, как Фридрих-Вильгельм даст знать Европе, с кем он, Александр собирался пробыть в имении Чарторыйского под Краковом. Князь Адам готовил ему великолепный прием, чтобы показать, как государя любят все поляки без исключения. Об этом напомнила ему теперь младшая сестра:
   - И потом ты будешь танцевать, есть и пить в доме у своего лучшего друга?
   - Я не могу начать воевать, не зная с кем, - объяснил ей, как маленькой, Александр. - Мы должны определиться. События меняются одно за другим, и я не могу выжидать на таком большом расстоянии от театра боевых действий... Пулавы же - удобная стратегическая точка.
   - Осторожнее там, - Като уселась на стол вопреки всяким приличиям.
   - Это излишне. Что я буду за полководец, если начну прятаться от пуль под зонтиком? - улыбнулся ей брат. - Да меня же все засмеют.
   - Я имею в виду, в Пулавах.
   - А там какие опасности могут мне грозить? Я же буду среди друзей, - Александр решил казаться беззаботным.
   - Я бы друзей поостереглась больше, чем врагов, - Екатерина положила одну ногу на другую. Подол её платья приподнялся, и император невольно остановил взгляд на её изящной щиколотке, обтянутой тончайшим шёлковым чулком. Она заметила его взгляд, но даже не подумала прикрыться или сменить позу.
   - Ты говоришь, как maman, - поддел он её. - Сейчас начнешь твердить, что Адам - это такой Алессандро Борджия наших дней, а племянница его - это легендарная Лукреция, что матушка его - конечно же, вторая Екатерина Медичи! - имеет в запасе множество ядов, которыми отравит всю мою свиту, всех моих слуг, лакеев и камердинеров, и прочее bla-bla-bla... А ещё племянницу его вспомнишь, про неё здесь говорят как про la femme fatale. Все мои флигель-адъютанты - да и кое-кто из генералов тоже - якобы страдают по ней безнадежно, а она поклялась вечно хранить девственность и уйти в монастырь писать трактат о божественном.
   - Её надо бы бояться Косте, - бросила Като. - А ты можешь дать ей фору в смысле жестокости в любви.
   Дерзкие слова сестры ударили ему в голову. К тому же, произнесла она это приглушенным, хрипловатым голосом, - такие голоса возбуждали в нём страсть. И если бы это была не его сестра... Впрочем, даже если и Като...
   - Вот уж не знал, что я считаюсь "роковым мужчиной", - он не смотрел на неё.
   - Ты считаешься ангелом. Недоступным ничему земному.
   - Какое двусмысленное наименование, - проговорил государь. - С одной стороны, льстивое, с другой... Ты же знаешь, в Писании говорится о том, что ангелы бесполы, поэтому и чисты. Помнишь, почему были разрушены Содом и Гоморра?
   - За разврат, - недоуменно произнесла Екатерина. - Ведь так?
   - Господь послал туда ангелов. Двоих, кажется. Жители напали на них с намерением овладеть ими силой... Но Лот их не выдал. За это города и разрушили.
   Он покраснел. Так откровенно Александр ещё ни с кем не говорил. Даже с Адамом, с которым они вообще последнее время очень редко говорили о чем-то личном. С Чарторыйским вообще было тяжело общаться по душам, особенно обо всём том, что касается любви. Князь краснел, бледнел, говорил общими фразами, как будто что-то скрывал. Неужели он до сих пор думает, что его, Александра, трогает вся эта история с Lise? Это делает честь благородству Адама, но не делает чести его проницательности. Вот с сестрой говорить об этом можно. Она, хоть и девица 17 лет, все понимает прекрасно. Иногда даже и то, чего он до сих пор не ведает в свои 27.
   - Люди слишком хорошо думают обо мне, - отстраненно произнес он, увидев, что сестра ждет от него продолжения. - А я далек не то чтобы от ангела - от обычного порядочного человека.
   "Когда-нибудь я расскажу ей, что мне снится", - подумал он. В полумраке, царившем в кабинете, глаза Екатерины были почти чёрными. Она казалась очень красивой, очень доброй, очень понимающей. "Почему она моя сестра?!" - охватила его отчаянная мысль. Мария Нарышкина красива и страстна, но ума в ней не больше, чем в корове. С ней не поговоришь о жизни. Жена, эта пустая, холодная кукла, от которой он желал как-нибудь избавиться, ещё тешит себя иллюзиями, что может завоевать его любовь или хотя бы разжечь его похоть. Вот Екатерина... Идеальная женщина.
   Като повернулась к подсвечнику. Пламя свечей колебалось. Она посмотрела на подножие подсвечника - святой Георгий, убивающий проклятого дракона-сатану. Любимый образ в Империи. И очень актуальный.
   - Ты убьешь Зло, - прошептала она. - Своими руками. Как вот...
   Она указала на подсвечник.
   Несколько капель горячего воска скатилось ей прямо на руки. Великая княжна невольно вскрикнула от боли. Александр взял её руки в свои. Сам не зная, почему это делает, легко прикоснулся губами к коже. Подул на неё.
   - Сильно обожглась? - спросил он встревоженно.
   Екатерина покачала головой. Рук не отвела. А он не выпускал её ладоней из своих. В глазах его читалась страсть, какой девушка ещё не замечала ни к кому другому. Она слегка улыбнулась, и ямки заиграли на её круглых щеках.
   - Бизям Бизямовна с плоским носиком, - улыбнулся он. - Но всё равно красавица. Ты ещё ни в кого не влюбилась?
   - В кого я могу влюбиться, если у меня перед глазами есть идеал мужчины? - её голос вновь стал чувственным. - Я всех меряю по тебе и все оказываются гораздо хуже тебя.
   Он отошел от неё, помрачнев. Неужели она испытывает к нему ту же страсть, что и он к ней?
   - Так нельзя, - серьёзно произнес государь.
   Като изменила позу. Теперь она сидела на широком столе с ногами, узкое по моде платье облегало её бедра, открывая лодыжки до середины, натягиваясь на коленях.
   - Почему? - невинно спросила она.
   - Потому что я не идеал.
   - А никто не идеал, - усмехнулась она. - И вообще, не мерь себя мерой обычных людей. Ты выше.
   - Понимаешь ли, Като, - Александр смотрел мимо неё, но белизна её ног, плечей, рук бросалась в глаза, - Мы не можем...
   - Можем, - девушка улыбнулась так, что он понял - сестра во всём права. И если он не будет доводить до самого главного...
   Государь приблизился к ней. Прикоснулся к её ногам, сказал: "Ты совсем замерзла. Ещё захвораешь". Попытался согреть её ступни в своих ладонях. Потом скользнул выше и ещё выше, задирая ей юбку. Като не противилась ни одному из его действий, тем более, он пытался делать всё как можно нежнее. Когда перед ним открылась нагота её ног, длинных, худеньких, как у подростка, но при этом довольно ровных и уже начавших обретать плавность, в горле у него пересохло, и он отчетливо почувствовал желание. И запах... её запах томил его. Положив ладонь выше её правого колена, ощутив жар её кожи, Александр заколебался - что дальше? Сестра никак не реагировала на его ласки.
   - Дальше, - прошептала она.
   - Но...
   - Замолчи, - девушка сама направила его руку выше, и когда он ощутил пальцами горячее, влажное, пульсирующее, то чуть ли не застонал от боли и неутолимого желания, почувствовав себя Танталом, обреченным на вечные муки. Он сделал несколько неуверенных движений, потом продолжил более твердо и ловко. Судя по её учащившемуся дыханию, перемежаемому тихим постаныванием, он всё делал правильно. Спустя несколько минут она вся сжалась и закричала, как от острой боли. Тогда и брат её почувствовал, что то тревожное напряжение, охватившее весь низ его живота, начинает его отпускать, и это постепенно наступающее чувство облегчения вызывает в нём знакомое блаженство, которое усиливалось до тех пор, пока он не прошептал: "Радость моя..." и не упал вниз, обессиленно, в объятья его сестры, лежащей отрешенно, со странной улыбкой на губах.
  
   ...И только потом, когда он опомнился, утешая себя: "Это не грех, по сути, ничего не было, каждый из нас проделывает это наедине с собой с отрочества, ничего страшного..." и обернулся, то увидел - смутно, расплывчато, как всё, что он видел без лорнета, - силуэт жены в дверях. Когда она вошла? И что ей здесь нужно?
   - Lise... - окликнул он, но женщина уже отвернулась и ушла по коридору в свои покои.
   - Эта дура, - прошептала его сестра, начавшая приводить себя в порядок. - Ты не знаешь, чем она сама занимается со своими статс-дамами и фрейлинами.
   - Чем? - спросил он, думая, что теперь его супруга намеревается делать: побежит рассказывать maman? Нет, наверняка опишет эту ситуацию в письме своей матушке, этой блаженной дуре, точно такой же, как она, а та сольет все сведения Бонапарту - вот то-то радости ему будет, мало того, что русский государь - отцеубийца, он ещё и кровосмеситель, в общем, средоточие всех пороков, просто шекспировский злодей.
   - Она заставляет их проделывать с нею то же самое, что ты проделал со мной. Вот уж поистине содомский грех, - усмехнулась Екатерина, которой все, что произошло с ней и её братом, не доставило ни малейших мук совести и поводов для раздумий - она этого и желала, это и предвидела. - По сравнению с этим наши нынешние забавы - невинная детская игра.
   - Что-то мне такое говорили, - смутно припомнил государь. - Её любовница - Головина, кажется?
   - "Только женщина может сделать счастливой другую женщину", - Екатерина повторила фразу, которую 11-летней девчонкой как-то подслушала в Гатчине, когда невестка и её статс-дама сидели в беседке, а она случайно оказалась поблизости - кажется, делала какие-то эскизы с натуры. Потом эти дамы, убеждённые, что их никто не видит, предались той самой "непозволительной страсти", самозабвенно лаская друг друга и даже не особо беспокоясь тем, чтобы сделать проявления своих чувств менее бурными.
   - Да, я примерно догадывался об этом, - отвечал Александр.
   А императрица Елизавета долго лежала не раздетая на постели и думала: "Я знала. Это её происки. К тому всё и шло". Писать матери об этом она не могла - Анж не было в Петербурге, а других доверенных лиц у нее не находилось. Да и зачем?
  
   Итак, Екатерина Павловна добилась своего. "Пусть хоть так", - подумала она. - "Теперь он, глядя на меня, будет чувствовать себя виноватым и всегда действовать по моей указке". Девушка, несмотря на свой юный возраст, уже догадывалась - всели в человека чувство вины, смешай это с любовью и долгом - и свяжешь его по рукам и ногам. Волей-неволей она выбрала в общении с венценосным братом ту же тактику, что и их мать. Только с большим различием - Като действительно любила его. И фраза про "идеального мужчину" была истинной. Но и власть принцесса любила не меньше.
  
   Мариенбург, август 1805 г.
  
   Помолвка Иоганна фон Ливена и Эрики фон Лёвенштерн состоялась поспешно, без особых приготовлений, в виду того, что война была уже почти объявлена, и граф уже знал, что брат выделяет ему два казацких полка и один пехотный, что со своими подразделениями приписывается к корпусу Толстого, который будет действовать на условном "севере". Брат Эрики, Жанно, тоже собирался в Петербург - его уже вызывали из отпуска.
   Невестой и женихом их объявили в большом зале Мариенбургского замка. Когда Эрике на палец надели тонкое серебряное кольцо с розовым камнем, она поняла, что её участь решилась окончательно, и слёзы показались на её глазах. Лицо жениха было каким-то очень далёким, смутным - словно зрение оставило её.
   Потом был обед. Не очень торжественный. После него все присутствующие разделились, можно сказать, по "половому" признаку. Эрика, сославшись на головную боль, ушла к себе.
   ...Нервнозное настроение Жанно под влиянием выпитого превратилось в неумеренную болтливость. Все говорили о Бонапарте - он антихрист, адово порождение смутного времени или что? Потом - про равенство, и этот разговор зашел в какие-то дебри. Он запомнил только, что доказывал, что равенства нет, а Карл фон Ливен утверждал, что, напротив, оно есть, только не здесь, а на небе. Барон Бурхард фон Фитингоф принялся приводить какие-то исторические примеры из времен Древней Греции и Римской Республики. А граф Иоганн только помалкивал. В итоге, Жанно очнулся за полночь, на балконе, и огромная, желтая, как головка сыра, луна стояла над парком, а напротив него сидел граф Карл в одной белой рубахе, и курил.
   - Мой брат приглашает вас к себе адъютантом? - спросил он его.
   - Он так не сказал. Напрямую. Но я именно это и понял.
   - Ну-ну. Вы сами этого хотите?
   - Я не знаю, - Лёвенштерн прижал пальцы к вискам. - Вообще, мне он нравится.
   - Зря. Он отвратительно поступает с теми, кто испытывает к нему симпатию, - усмехнулся Карл.
   - Зачем вы говорите про него гадости? - отчего-то помрачнел Жанно.
   - Это не гадость, это констатация факта. Знаете историю - девушка полюбила милого, прекрасного юношу, а он взял и продал её в бордель? - Карл облокотился о балюстраду.
   - Не знаю, - признался Жанно. - Вы хотите сказать, это реальная история, случившаяся с вашим братом?
   Фон Ливен-старший расхохотался.
   - Нет, Кристхен на такое не способен. Но он относится к такому же типу личности, что и этот красавчик, в которого влюбилась несчастная. Вы сами, случаем, девушек не губили?
   - Я сталкивался только с теми, кто уже был давно погублен. По своей воле, - проговорил Жанно.
   - Отлично. А Гансхен поступил так, как завещали... Знаете же это: "Коли спасёте вы девицу/На ней обязаны жениться". Сестра мне рассказала, как они познакомились.
   Жанно, сам того не зная, поведал Карлу многое о своей жизни. А, опомнившись, понял, что почему-то люди, принадлежащие к этой семье, вызывают в нем безотчетное доверие.
   - Одному любовь не по силам, другой - князь не по нраву. Знаете же этот модный нынче романс, - Карл уселся на пол, скрестив свои длинные ноги по-турецки. Он прервал Жанно, когда тот рассказывал о Долгоруковом. - Вообще, вам будут тут говорить, что зря вы думали выдавать сестру за русского. Понимаете, балты en masse "русаков" презирают. Я одно из редкостных исключений.
   - Да?
   - Я начинал адъютантом у Светлейшего. Золотые деньки, - граф с ностальгией посмотрел на диск луны. - Крым, Девяносто первый. Для многих из вас служба в провинции кажется адом. Скажу так: если будут вам предлагать Крым или Кавказ - соглашайтесь. На всё соглашайтесь, кроме Архангельска.
   - Кто такой Светлейший? - спросил немного заплетающимся языком Жанно.
   - Mein Gott, - вздохнул Карл. - Человек умер всего-то пятнадцать лет назад, а его уже забыли и память о нем быльём поросла... Неужели вы ни разу не слышали о князе Потёмкине-Таврическом?
   - Как не слышать. А вы служили именно при нём?
   - Ага. У него были сотни адъютантов, но не все несли действительную службу при нём, как понимаете. Я, как раз, и был там, с ним. И когда он умер, я был тоже рядом. Вот уж время. И сейчас таких людей нет.
   - Если бы вы не вышли в отставку, то они были бы и сейчас.
   - Молодой человек. Грубую лесть я ненавижу более всего, - помрачнел Карл. - Где я, а где Светлейший? Моя участь - оттенять великих. Когда великих не осталось, то я понял, что мне нечего там делать.
   - Так уж и не осталось? - усомнился Лёвенштерн.
   - А кого вы можете назвать?
   Жанно задумался. Он увлекался теми или иными деятелями, но за их величие не мог ручаться. Разве что Бонапарт... Его он и упомянул.
   - Злые духи не считаются, - проговорил Карл.
   - Государь наш?
   Собеседник Лёвенштерна как-то странно посмотрел на него и слегка усмехнулся.
   - Не будьте таким уж верноподданным. И вообще, те, кто по рождению принадлежат к касте великих, не засчитываются.
   - Получается, их нет, - вздохнул Жанно.
   - Сами видите.
   Затем фон Ливен отвернулся и посмотрел сощуренными глазами на небо.
   - Боже мой, какая луна. Так и хочется на неё завыть. Впрочем, неудивительно. Один человек назвал меня волком, другие подхватили.
   - Луна - это просто огромный камень в небе, - Лёвенштерн был уже на грани обморока или мертвецкого сна. - А волки воют, чтобы созвать друг друга в стаю. Где же ваша стая?
   - Кто где. Если хотите, можете к нам присоединяться. И идти с нами до конца.
   - До какого конца? И кто это вы?
   - Узнаете, - Карл повернулся к нему. - Так как мы теперь без пяти минут родственники, то узнаете очень скоро.
   Левенштерн посмотрел ему на руки. Да, так и есть. На левой руке - золотое кольцо с изображением пятиконечной звезды. Масон, да еще какого-то необычного обряда. Неужели граф заманивает его в ложу? Но так не делается обыкновенно. В масоны люди приходят, как правило, сами.
   - Да. Nordenstern, 7-й градус, - произнес он. - Но я, в отличие от нашего хозяина, уже охладел к Учению. Так что вы в своих догадках несколько ошибаетесь. "Мы" - это те, кто знает, что "Небесный Иерусалим грядёт".
   "Пьян или укурен", - подумал Жанно. - "Интересно, что он там курил? Гашиш, что ли?"
   - Что такое "Небесный Иерусалим"? - спросил он.
   - Всё-то вы желаете знать, - Карл вздохнул. - И сразу. Подумайте пока о другом.
   Жанно не забыл этого разговора, хотя забыть его было немудрено после всего, что стряслось с ним за эти полгода, после которых они с графом фон Ливеном-первым вновь встретятся и обсудят ту же самую тему, сделав из неё совершенно иные выводы.
  
   На следующий день все разъехались - фон Ливен-третий выехал в Ригу, его старший брат с супругой - обратно в Зентен, Лёвенштерн - в Петербург, Эрика осталась с Фитингофами, которые собирались перебраться через неделю в столицу Ливонии на зиму. Она, как было условлено, дождется возвращения брата и жениха вместе с ними, а барон Бурхард вместе с графом Карлом присмотрят за финансовыми делами Жанно и его сестры. Итак, с утра, расцеловав сестру, которая перекрестила его истово, Жанно фон Лёвенштерн уехал, не зная, что Эрику больше никогда не увидит. Настроение у него было самое беззаботное и легкомысленное, какое можно себе представить. Он был уверен в скором разгроме всех французов или пруссаков. Ему было, по большей части, всё равно, с кем, где и как воевать - и в возвращении обратно на родину обратно, когда настанет зима, он поведет сестру в прекрасном платье, которое было уже заказано в Париже, под венец, будет назначен адъютантом графа Кристофа и, возможно, в самом скором времени после этого назначения станет флигель-адъютантом, а война принесет ему новый чин и орден. Жанно не ведал, что из всех его ожиданий сбудется лишь одно.
  
   Санкт-Петербург, сентябрь 1805 года.
  
   9 сентября день выдался мрачным, зябким и холодным. Осень началась как-то сразу вдруг, без всякого "бабьего лета". Сегодня государь со свитой отправлялся в действующую армию, а Кристоф вместе со всеми остальными должен был его сопровождать.
   Граф воспринимал свой отъезд буднично, даже не думая о том, что отправляется на войну. Последнее время он много работал, в том числе, придумывая диспозицию на начало боевых действий. Про себя Кристоф скрещивал пальцы, чтобы "северная" группа армий была выведена из-под удара Пруссии. Ему, как и его товарищам, крайне не хотелось воевать с пруссаками, которых граф воспринимал неосознанно как "своих"; особенно не нравился ему планируемый заезд в имение Чарторыйского, куда "данайцы придут со своими дарами", как выражались остроумцы, имея в виду поляков. "Удивительно, конечно - идём воевать, а до сих пор не знаем с кем", - думал он, но своими соображениями не делился.
   Император Александр пребывал в каком-то смутном настроении, и это было заметно, хоть он и скрывал это тщательно, чтобы никто не упрекнул его в трусости. Слова некоего "вещего старца", про которого говорили даже при Дворе, - отставного солдата-ветерана, жившего на попечении Измайловского полка - как видно, запали ему в душу. Этот благообразный, чистенький старичок с лучистыми голубыми глазами, совсем не напоминающий обычных юродивых, увидев Государя всея Руси, просившего его дать свое благословение на поход и на "свержение гидры", проговорил: "Не пришла еще пора твоя, побьёт тебя и твоё войско. Придется бежать куда ни попало. Погоди да укрепляйся, час твой придет - тогда и Бог тебе поможет сломить супостата". Александр поделился этим предсказанием с Кристофом, сопровождавшим его. На это граф сказал: "Не следует верить всяким суевериям, Ваше Величество, а старик уже начал выживать из ума. Мало ли кто что говорит". "Кристоф, а тебе когда-нибудь что-то предсказывали?" - спросил его государь. "Ваше Величество. Когда мне было двадцать два года, какая-то цыганка сказала, что видит на мне корону", - улыбнулся граф Ливен. - "Как видите, никакой короны я покамест не ношу и вряд ли когда надену". "Может быть, она имела в виду графский титул", - проговорил Александр. "Вряд ли эта тёмная женщина знала геральдику", - ответил на это Кристоф. Но его слова не развеяли тревогу государя. Граф это чувствовал. Он и сам, хоть и пытался убедить себя, что "будут всего лишь очередные маневры, только, может быть, с применением боевого оружия", испытывал некое смутное чувство, весьма схожее с тем чувством, с каким он уезжал во Фландрию в Девяносто четвёртом - словно он покидает дом навсегда.
   Накануне Кристоф попрощался с матерью, которая очень сухо перекрестила его, промолвила: "Gott befohlen!" ("Бог благословит!") и отвернулась. Наверное, она была все еще расстроена из помолвки Гансхена, и свою злость на "Liebjohann'а" перенесла на другого своего сына. Впрочем, граф этому особо внимания не придал. Когда он сказал матери, чтобы она позаботилась о Дотти, которой срок рожать как раз был в октябре, та даже ничего не ответила, холодно оглядев его. "Интересно, что она скажет, если меня убьют?" - подумал Ливен и тут же отогнал эту мысль: с чего это его вдруг убьют, если ему даже никакой колонной командовать не назначено? Близость к государю - это своего рода щит; если пули будут попадать в свиту, значит, всё катастрофически плохо. А этого быть не должно. Так что Кристоф приписывал все свои дурные предчувствия собственному пессимизму и унылому нраву.
   Впрочем, прощаться с женой и дочерью ему было довольно тяжело. Гораздо тяжелее, чем с матерью - с ней-то было уже не впервые...
   Встав на рассвете, мрачном, сером, он сначала прошел в детскую, где молча смотрел на кроватку со спящей дочерью. Увидит ли он когда-нибудь её еще раз? Девочка уже вовсю бегала и начинала что-то лопотать. Он гордился ею и был уверен, что из Магды со временем получится красавица и умница. Он подошел, перекрестил её, потом поцеловал и прошептал нечто вроде благословения. Затем отправился в спальню к жене. Встал над её постелью, вгляделся в её лицо, с россыпью бледных золотистых веснушек на щеках, тонкое, острое, бесконечно милое. Она дремала беспокойно, её глаза были лишь слегка закрыты веками. Обычно его в ней пугала такая манера спать, но сейчас всё в ней умиляло графа. Прядь рыжих волос выбилась из-под ночного чепца; он невольно тронул её, и жена проснулась, глядя на него сонно, словно не узнавая Кристофа, уже одетого в походную форму. Дотти всегда смущал её муж в том виде, в каком он появлялся при Дворе и на маневрах - слишком чужой, слишком торжественный, не похожий на того Бонси, какого она знала, а спросонья его вид казался ей совсем непривычным. "Да. Он уходит", - вспомнила молодая женщина. - "Бог весть когда вернется".
   - Ты готов? - прошептала она.
   Кристоф кивнул. Спросонья Дотти выглядела довольно жалостно - эти синеватые круги под глазами, эти тонкие руки с острыми локотками, потянувшиеся, чтобы обнять его... Она всегда была худой, но эта беременность, этот ребенок выпили из неё все соки, и кто знает, как она переживет эти роды. "Отправлю её потом на воды. Как вернусь", - подумал он.
   - Не забывай меня, - отвечал граф, встречая её руки у своей груди.
   - Как можно?
   Он помог ей сесть в постели, поцеловал её в губы, потом резко отвернулся и прошептал:
   - Ты прости, Доротея, я всегда был такой...
   Где-то он кому-то он уже повторял эти слова. И день стоял такой же серый и дождливый, как сейчас.
   Жена перекрестила его тонкими длинными пальцами, прошептала какой-то обрывок из своей детской молитвы.
   И Кристоф ушёл. Почему-то прощание только усугубило его мрачное настроение. А прощаться он ненавидел и не умел. Особенно с женщинами.
   ...Несмотря на ненастную погоду, в целом, церемония отправления государя в "Крестовый поход против проклятого узурпатора и врага рода человеческого" была помпезной, как никогда. Александр вместе со своими приближенными выслушали торжественный молебен и проповедь в Казанском соборе, а потом отправились в сторону Польши. Император никакими предчувствиями пока отягощен не был. Но только пока...
  
  

ГЛАВА 10

   Подолия, сентябрь 1805 г.
  
   После нескольких дней дождей погода установилась довольно солнечная, и опасения, что государь застрянет в литовских болотах на своём пути в Пулавы, несколько улеглись. Правда, было до сих пор неясно, с кем в первую очередь придётся воевать. Поздно вечером, расположившись лагерем под Вильно, Александр вызвал к себе генерал-адъютанта князя Долгорукова и сказал:
   - Завтра выезжаешь в Берлин. Я тебе дам все полномочия посланника. Сделай всё возможное, чтобы король оказался на нашей стороне. У нас... - Александр задумался, наморщив лоб. - Да, у нас месяц на всё про всё. Дальше тянуть бессмысленно. Если у тебя ничего не получится, то, так и быть, мы пересекаем границу и занимаем Варшаву.
   Долгоруков весьма обрадовался своему назначению и не замедлил поделиться новостью с графом Кристофом, который уже готовился идти в постель. Князь застал его в одной рубашке и небрежно накинутом на плечи кителе. Он раскладывал какой-то бесконечный пасьянс на походной кровати.
   - Сияешь, как на именинах, - заметил граф, глядя на своего приятеля. - Неужели тебя только сделали полным генералом?
   - Лучше. Я еду в Берлин, - сообщил князь Петр. - А там...
   - Фредерика, - с усмешкой проговорил Кристоф, смешав карты.
   - Бери выше... Кстати, ты что, в гадалки подался? Или в старые бабушки?
   - Да так... - граф едва заметно покраснел. - Мне интересно было узнать, будем ли всё-таки воевать с пруссаками. Даже я, как начальник Штаба, ничего не скажу. Вот...
   - И что? - поинтересовался князь Петр.
   - Если верить раскладу, то не будем. Знаю, глупо... - Ливен усмехнулся. - Но теперь нам остаётся только гадать на картах.
   - Карты правду говорят! - воскликнул Долгоруков. - Пока я там буду - никакой войны с Пруссией не случится.
   - Ты в этом так уверен?
   - Абсолютно.
   Кристоф хотел было упрекнуть друга в самонадеянности, но потом до него, наконец-то, дошёл весь смысл произошедшего.
   - То есть, получается, государь не собирается следовать планам Чарторыйского? - переспросил он.
   - Похоже, что так. Недаром он послал туда меня, а не оставил всё это дело Алопеусу.
   Кристоф едва заметно улыбнулся.
   - Что ж, ты справишься, - промолвил он.
   - А то. Сила города берет.
   Граф помолчал. Воспользовавшись затянувшейся паузой, его друг предложил выйти покурить.
   - Интересно, какое лицо будет у Адамхена, когда он узнает о твоем назначении... - проговорил Ливен, затягиваясь предложенной сигарой.
   - В этом-то весь и расчет. Он считает меня дураком - и хорошо, пускай считает, я не в обиде, - Долгоруков сощурил свои тёмные глаза, и его приятель подумал, что тот и действительно не столь уж глуп, каким хочет казаться. - Наверняка он думает, что я ни с чем не справлюсь. Пусть думает. Через месяц ему только и останется, что биться головой о стену. Ибо Пруссия будет на нашей стороне.
   - Не забывай про Австрию, - напомнил Кристоф. - Если они сумеют отбить Бонапарта...
   - Ты сам в этом-то уверен? - усмехнулся Пьер.
   Его собеседник понимающе улыбнулся.
   - Ещё меня радует то, что теперь мне отпала всякая необходимость тащиться в это змеиное логово. К "данайцам", - продолжил князь.
   - Timeo Danaos et dona ferentes ("Бойтся данайцев, дары приносящих"), - внезапно вспомнилось Кристофу.
   - Чего-чего? Ты не умничай тут, - засмеялся Долгоруков. - Итак, ты будешь в Пулавах. Аккуратнее там.
   - Я попробую последовать примеру своего старшего брата.
   - Сожжёшь всё это змеиное логово?
   - Если бы я только мог... - Кристоф холодно усмехнулся.
   - А что, - в глазах у Долгорукова зажёгся нехороший огонёк. - Нет людей - нет проблем.
   Граф только головой покачал скептически.
   - Мне интересно, - произнес он с расстановкой, - что ты будешь делать, если Фридрих не пропустит нас через границу?
   - В каком смысле?
   - Я говорю - что ты сделаешь лично с Фридрихом?
   Долгоруков медленно растянул губы в улыбке.
   - Христофор. Ты подал мне хорошую идею.
   Ливен скептически глянул на него. "Идиот", - подумал он со всей ясностью. - "Какой же ты идиот, даром что князь, генерал-майор и доверенное лицо Его Величества".
   - Пусть лучше идея так и останется идеей. Может быть, я тебе дам корпус? - произнес Кристоф вслух. - Чтобы утолить твои кровожадные порывы, а?
   - И это мне тоже сгодится. Если я не зависну в Пруссии, - Долгоруков не очень понял подвоха. - А ты?
   - Что я? Я командую Штабом, - Кристоф, наконец, докурил свою сигару, стряхнул пепел с ладоней. - Правда, ещё ничего не исключено.
   Он зевнул от души.
   - Спать пора, - проговорил он тихо. - Завтра рано вставать...
   - Слушай, - друг схватил его за запястье. - Кто знает, когда ещё свидимся. Скажи мне одну вещь, граф. Вот твой брат женится на Эрике...
   - Только не это, - простонал Кристоф. - Мне вся эта история ещё в Петербурге осточертела, а ты её сюда тащишь. Да, мой брат на ней женится! Это всё, что ты хотел узнать?
   Долгоруков покачал головой, не разжимая сильной хватки своих пальцев.
   - Ты её подучил мне отказать? - продолжал он.
   - А что это ты со мной разговариваешь таким тоном? - в гневе Кристоф обычно говорил предельно спокойно, холодно и презрительно. Как у его старшего брата, это был первый признак того, что он готов взорваться в приступе ярости и начать крушить всё вокруг себя. Но, в отличие от Карла, у Ливена-второго приступы ярости случались крайне редко. Точнее, пару раз в жизни. В обоих случаях последствия оказались катастрофическими.
   - Я требую ответа! - не сдавался Долгоруков. - Ты с ней спал?
   - У меня есть такая отличная штука, - проговорил граф как можно более прохладным тоном, чувствуя, что если будет слушать своего собеседника долее, то просто уничтожит его на месте. - Называется "Ланкастер". Английская работа, первый класс. Куда превосходит твоего излюбленного "Льежа" по качеству и меткости стрельбы. Вот думаю, не опробовать ли свой новый пистолет на тебе? Заодно мне нужно убедиться, что я не разучился стрелять.
   - Это что, вызов? - князь Петр понял, что ситуация - не на его стороне. Право слово, этот остзеец - совсем не таков, каким полагал его он. Такой убьёт и глазом не моргнет.
   - Пока ещё нет, - отвечал граф. - Но ты его заслужил. И тем, что из-за тебя пошли сплетни о ней - тоже.
   - Нет, мне надо знать, - не сдавался Долгоруков. - Я вообще-то всерьёз хотел жениться. Влюбился я, может быть. А что до сплетен, ты сам понимаешь, как они делаются... Послал я ей кольцо, она его отправила назад. Я переживал, между прочим. А через месяц узнаю о её помолвке с твоим братом. И что мне думать?
   - Ничего не думай. Они встретились случайно. А я её пальцем не трогал, и твои домыслы меня оскорбляют, - проговорил Кристоф уже поспокойнее. - И вообще, с чего ты меня приплёл?
   - Ну как... Эрика же к вам ездила. А так... Извини, погорячился. Любовная лихорадка, сам знаешь.
   Глаза у него были искренни. Долгоруков был из тех, кто слишком прямолинеен для вранья. Кристоф и сам был таким, поэтому понял его.
   - Ладно, дело закрыто, - ответил он. - Ты тоже меня прости. У нас такие дела скоро будут твориться, а мы спорим из-за каких-то мелочей, как бабы.
   - В самом деле, - признал Долгоруков. - Глупо получается. Ну, прощай, не поминай лихом. И передай Чарторыйскому, что Польша его сгинула. Раз и навсегда.
   - Всенепременно, - Кристоф не собирался ничего передавать Адаму. Пока тот его не спросит. Зачем кидать лишние дрова в костёр вражды - покамест необъявленной?
   Они обнялись. Отпустив пару шуточек про Фредерику и про то, как бы князь в объятьях сей вольной принцессы не забыл о цели своего визита, они расстались. После этого Кристоф упал на кровать ничком, заснув моментально и не увидев никаких снов. А Долгоруков, наскоро собравшись, отправился в сторону Берлина уже в пол-четвёртого утра.
   В то же самое время, но в совсем другую сторону, выехал в своем экипаже князь Чарторыйский. Он решил добраться до своего поместья раньше государя, чтобы завершить подготовку к приёму высокого гостя со свитой. По дороге Адам пребывал в странном, тягостном состоянии, - очень хочется спать, сил никаких нет, но не можешь уснуть, что-то мешает забыться. Он думал: с чего это государь хочет договариваться с пруссаками? Ведь всё и так ясно - корпус графа Толстого в Померанию даже отправлен, готовый атаковать Пруссию с северо-востока. Шведы и англичане готовы прийти на помощь. Фридрих, скорее всего, будет держаться за свой нейтралитет до последнего... А заявление, которое сделает - непременно сделает, можно даже не сомневаться - в Пулавах Александр, о том, что принимает на себя титул польского короля и объединяет все польские земли, заставит короля воспылать к России враждой ("Если слово "воспылать" приемлемо к этой мороженой рыбине", - усмехнулся Чарторыйский). "Пока не придёт Бонапарт", - сказал себе князь. Император французов был самым непредсказуемым фактором во всей системе, так чётко и логично выстроенной Чарторыйским. "Без него всё было бы... вот, как это звёздное небо", подумал Адам и посмотрел вверх. Луна - это Россия, звёзды и планеты - европейские державы; те, что покрупнее - Австрия, Британия, Пруссия; помельче - все эти Ганноверы, Вюртемберги, Баварии, Пармы, Сардинии и прочие мелкие германские и итальянские княжества, герцогства, курфюрства. А Наполеон Бонапарт, загадочный корсиканский генерал, вознесённый наверх благодаря всеобщему смятению, - это комета, двигающаяся с дикой скоростью по ночному небосклону, неожиданно появляющаяся и исчезающая, нарушающая весь ход Вселенной. А комета, по верованиям древних, всегда несёт с собой бедствия неисчислимые... Как и этот "солдатский император", "новый Атилла". Итак, всё вроде бы ясно. Но государь захотел затянуть переговоры с Пруссией и спросил совета князя касательно того, кого назначить в посланники. Чарторыйский и предложил кандидатуру Долгорукова. Расчёт его был верен: этот дурак своей грубостью и резкостью совсем смутит Фридриха-Вильгельма, тот разозлится на него, и начнется война, в которой российская армия, разумеется, победит. Варшава и прилегающие земли отойдут России. А там можно строить столь же амбициозные планы о южных польских землях, а там и до единства Отчизны рукой подать... Кроме, разумеется, того случая, если не вмешается Наполеон. Эта "комета" бьёт австрийцев, как зайцев на охоте, и кто знает, не пойдёт ли Бонапарт на Пруссию... В таком случае, Фридрих быстро примкнёт к Александру, позиция которого касательно Франции была непоколебимой - только война, никаких союзов. "Если Бонапарт окажется умён, он тоже займётся польским вопросом... Но это вряд ли. Он пока всего лишь солдат", - подумал Адам, медленно закрывая глаза - похоже, сон всё-таки взял своё над нервозностью. "Но если займётся... Матка Боска, что тогда начнётся!" - эта мысль, словно холодной водой, окатила его. - "Нет, я буду держаться за Александра - ну, или Константина, если он все-таки откажется - в качестве польского короля до последнего, и пусть меня обзывают москалём, мне всё равно", - твердо решил он. - "И для этой цели я сделаю всё. То, что будет через неделю - это только начало. Начало...". Адам заснул, и сны ему виделись самые бредовые - опять же, как во время тяжкой болезни с сильным, не сбиваемым ничем жаром - хотя он был полностью здоров.
  
   17-18 сентября 1805 г., окрестности Кракова, Польша
  
   Пробираться сквозь густой лес, окруживший эти места, было тяжко. Дорога превратилась в хлипкую грязь, в которой еле вращались колеса экипажа. Вековые деревья стояли стеной. Император Александр чувствовал себя крайне глупо. Он подумал, что зря не послал курьеров в Пулавы и не уточнил дорогу у Адама. Четыре дня назад, вступив на австрийскую территорию, он взял нескольких провожатых из местных купцов, которые клялись и божились, что местонахождение Пулав знают как свои пять пальцев, - но вчера они все куда-то делись. Свита со своими экипажами и слугами растянулась на многие вёрсты, и теперь император остался абсолютно один - ни единого адъютанта при нём не было, только кучер и камердинер. "Глупо, как это глупо", - думал он, озираясь. Ночь была беззвёздная, начал накрапывать дождик. Езда становилась всё труднее.
   - Всё, Ваше Величество, - кучер обернулся, - Застряли.
   - Только этого не хватало! - сказал Александр в сердцах. В тот же миг ему стало смешно. Он спрыгнул на землю и сразу же провалился в чавкающую пучину чуть ли не до колен. Он выругался тихонько и в неверном свете факела осмотрел свою карету, над которой возился Илья.
   - Сам не вытащу, государь, надо бы, чтобы кто-нибудь мне подсобил, - растерянно произнёс возница, уже распрягший лошадей.
   - Давай, - император помог выгрузить весь багаж, потом вместе со слугой и кучером толкнул экипаж. Тот не двинулся с места. Задние колеса слишком глубоко сидели в грязи. "Где же эти проклятые проводники? И вообще, где все?" - с негодованием подумал государь. Несколько сотен человек блуждало по лесу, тянувшемуся от Ковно. Армия шла другим путем и завтра же должна была расквартироваться в семи верстах от Пулав.
   Вторая попытка не принесла результатов. Император растерянно посмотрел на тех, с кем он остался.
   - Как же быть-то нам, Ваше Величество? - спросил камердинер.
   - Дождаться остальных, - государь взглянул на брегет: десять вечера. - У нас есть огонь?
   - Последний, - вздохнул Илья. - И свечек со спичками у меня больше нет, все остались там... - он махнул рукой в неопредёленную сторону.
   - Mon Dieu, - опять вздохнул государь. Раздражение его сменялось какой-то весёлостью - вот настоящее приключение, застрять в польском лесу без света и сопровождающих. Вся надежда была на исчезнувших, словно растворившихся среди деревьев и кустов проводников. Впрочем... Он порылся в походном бюваре, достал карту, раскрыл её. Лес был обозначен зелёным цветом и простирался почти на пол-люблинского воеводства. Кто знает, сколько вёрст они отъехали от ближайшей деревни? Кажется, она была недалеко, проехали её в шесть вечера; а, может быть, это и не та деревня? Они могли находиться от Пулав как безмерно далеко, так и очень близко. Остаётся только ждать утра, но до рассвета ещё пропасть времени. Ночевать в лесу не хотелось - но, с другой стороны, что теперь делать?
   Внезапно он краем глаза увидел свет; кто-то ехал не так далеко от них. Свои, что ли? Спутники государя увидели это ещё раньше его, начали свистеть и махать руками. Огонёк замер. Государь пошел навстречу ему, пробираясь сквозь кусты.
   Огонь оказался маленькой сальной свечкой, закрепленной на вершине объёмной бочки, которую тянули две низкорослые лошадки. На бочке сидел маленький тщедушный еврей в лапсердаке и кричал, мешая русский, польский и идиш:
   - Ой-вэй, грабят, люди добрые! Честного Шлёмку грабят! За что такое наказание-то мне!
   - Да успокойся ты, - проговорил Илья. - Мы не разбойники. Это Государь Всея Руси...
   Для несчастного жителя близлежащего местечка эти сведения оказались достаточными для того, чтобы рухнуть с козел прямо в грязь и пасть ниц.
   - Встань же ты, дурак, - Александр начал его поднимать.
   - Не вели казнить... - бормотал еврей. - У меня пять деточек мал мала меньше...
   - Да встань же ты. Если скажешь, где Пулавы, озолочу, - проговорил император.
   - А я как раз туда еду с партией вина. По князеву заказу, - немного посмелее произнес его скромный подданный. - Это, Ваше Величество, недалеко. По прямой две версты.
   - Я с тобой, - не долго думая, решился Александр.
   - Ваше Величество... - хором произнесли слуги, с сомнением оглядывая Шлёмку.
   - Доберусь. Вы оставайтесь с вещами. Я за вами пошлю, - приказал император и взгромоздился на бочку. Лошадки встали как вкопанные, не в силах тянуть на себе всю массу.
   - Ах да, я же пудов шесть, наверное, вешу, а то и поболее, - усмехнулся Александр и пошёл пешком, хлюпая сапогами по грязи. Ночь пахла сыростью и болотом; где-то зловеще ухали совы, пару раз летучие мыши пронеслись прямо над головой императора. "Атмосфера как в книгах госпожи Радклифф", - усмехнулся он про себя. Настроение его, несмотря на все приключения, было всё ещё довольно приподнятым, хотя усталость от дороги и от непривычной ходьбы пешком уже начала брать верх. Наконец возница указал в сторону прямой, ухоженной аллеи, ведущей к огромному, построенному гигантской буквой "П" дворцу. Это и был замок князей Чарторыйских, где его должны ждать. Александр снял с указательного пальца левой руки золотой перстень и молча передал еврею, который начал многословно благодарить его, но государь только рукой махнул и сам проследовал по аллее ко входу в тёмный особняк. На часах было пол-третьего ночи.
   Император постучался в дверь, представив, какой у него, должно быть, теперь вид. На его стук сбежались лакеи, признав Государя Всея Руси, думали будить хозяев, но Александр отказался, попросил, чтобы его провели в отведенные ему покои как можно незаметнее.
   Он поднялся по чёрной лестнице, вошёл в отпертую лакеем дверь, быстро, без чужой помощи стянул обляпанные грязью по самое голенище сапоги, пыльный сюртук, и рухнул в полнейшем изнеможении даже не на кровать - на ковер.
   Во сне он был в Гатчинском парке. Осень, листья падают, острая прохлада проникает сквозь мундир - такой, какой носили при отце. И во сне всё очень по-отцовски, и государь нынешний чувствует некую неловкость, смущение. Вот и сам Павел появляется перед ним. Такой, какой в жизни. Но глаза почему-то пустые, белые, без зрачков. Липкий страх проникает в душу Александру. "Я не хотел", - говорит он. - "Это был не я... Я не сознавал, я не должен был..." Отец кивает головой и подходит ближе. Могильным холодом веет от него. "Я искупаю свою вину", - говорит правящий император покойному. - "Я уничтожу того, из-за кого тебя убили. Он Враг. Он Антихрист". Отец опять качает головой; а голова у него свернута набок, и левый глаз вытекает...
В ужасе государь пробудился. Всё его тело страшно ломило, во рту ощущалась застоялая сухость. Уже солнце взошло. Часы где-то вдалеке прозвонили семь утра. Император перебрался на кровать и долго лежал, глядя в лепной потолок и рассматривая обстановку - довольно богатую: бархатные фиолетовые с золотом портьеры на сводчатом окне; картины, изображающие каких-то мифологических зверей, гибель Титанов и прочие классические сюжеты; бледно-золотистые обои и красивая резная мебель. От постельного белья пахло лавандой и розмарином.
   Тут в дверь робко постучали.
   - Ваше Величество, к вам князь Чарторыйский.
   "Адам", - подумал Александр и улыбнулся, приказав просить.
   С Чарторыйским он был весел и шутлив, сказав, что если бы не еврей, то пропал бы в лесу, "а там у вас жутковато".
   - Надеюсь, я вас не побеспокоил и не нарушил никаких планов, - завершил в таком же жизнерадостном тоне. - Право, это анекдот. Кому расскажешь...
   - Но всё же вы могли попросить разбудить хотя бы меня, - проговорил Адам. - Я посылал людей, потом отправился сам - и ничего.
   Они перешли в примыкающую к спальне гостиную - бледно-зелёную, окнами на восточную сторону, залитую солнцем.
   - У вас очень красиво, - сделал комплимент Александр. - И да, я весьма проголодался после вчерашней эпопеи...
   Потом он справился, не добрались ли ещё до Пулав обозы с его вещами. Оказалось, что багаж уже прибыл.
   - Я быстро приведу себя в порядок, - сказал обрадованный Александр, но тут в дверь вошли княгиня Изабелла и князь Адам-старший. Они низко поклонились.
   - Мы рады тому, что вы посетили наше жилище, Ваше Императорское Величество, - проговорил хозяин дома.
   - Мы вам многим обязаны, государь, - подхватила княгиня.
   Александр с любопытством обозрел этих людей, про которых так много слышал. Отец его друга выглядел довольно благообразно, - когда-то был франтом и жуиром, это ещё сохранилось в его облике. Княгиня Изабелла, одетая попросту, по-домашнему, в белом платье, подпоясанном голубым шёлковым кушаком, очень походила на своего старшего сына. Она была невысокой, худощавой женщиной с огромными чёрными глазами и острыми чертами лица, слегка рябоватого. И следа от той роковой красавицы, про которую так много слышал Александр, в ней и не было. Император улыбнулся той самой обаятельной улыбкой, которой привык очаровывать сердца окружающих, и проговорил:
   - Я обязан Вам ещё большим, так как вы подарили мне моего лучшего друга во всей жизни.
   Адам-сын, стоявший у окна, аж побагровел от таких слов. Адама-отца так и подмывало сказать: "Но к этому подарку я не имею никакого отношения", а Изабелла лишь улыбнулась и попросила всех к столу.
   За завтраком собралось всё семейство, и Александр имел честь познакомиться со всеми, кого не знал, и поздороваться с теми, с кем уже встречался в Петербурге. Анж он оглядел внимательно, подумав: "А такое утреннее простое платьишко идёт ей куда больше бального туалета", - и поцеловал ей ручку. Девушка подарила ему стыдливую улыбку. Она намеренно напустила на себя "облик невинности". Таков был её продуманный план.
   Свита, усталая, голодная и невыспавшаяся, подобралась в Пулавы лишь в десятом часу утра. За ними последовали гости из разных концов Польши, и семейство Чарторыйских принимало их. Анжелика под конец дня уже смертельно устала всем кланяться и улыбаться, а вечером, изображая "живую картину", чуть не свалилась с ног от изнеможения. Впрочем, её подруги - Ванда Матусевич, представлявшая "Умеренность", её родственница Анеля, жена Константина, назначенная "Гармонией", и все прочие - ощущали себя не более бодро. Другие присутствовавшие лица тоже не высказывали энтузиазма по части каких-либо увеселений, поэтому все прогулки и бал были перенесены на завтрашний день.
  
   Санкт-Петербург, 29 сентября 1805 г.
  
   Проводив брата и мужа на войну, Дотти продолжала предаваться тягостной скуке. Чувствовала она себя уже довольно неплохо, только ей очень мешал живот и неподвижность, в которой вынуждена была пребывать. К ней, правда, ежедневно кто-то ездил. Как-то Софи Волконская, неугомонная молодая женщина, называвшая себя Доттиной лучшей подругой, приехала с визитом.
   - Заноси, чего стоишь, - скомандовала она лакею, который принёс, согнувшись в три погибели, огромный мешок каких-то тряпок.
   - Ах, душка, вы превосходно выглядите, - как ни в чем не бывало, поздоровалась Софи с графиней, которая изумленно смотрела на то, что привезла с собой приятельница. - Лучше не бывает.
   - Вы мне льстите, прелестная Софи, - улыбнулась Дотти, но глаза ее остались слегка изумленными. - Но что же вы привезли?
   - Ах, это... Это старая одежда, бельё, всё, что у нас скопилось... У вас наверняка тоже есть, прикажите экономке собрать, нам пригодится - для самой благой цели.
   - Зачем бы это? Какая-то благотворительность? Помощь сиротам? - предположила Доротея.
   - Совсем нет! Вернее, не совсем... Знаете, что недавно придумала графиня Строганова? - зачастила княгиня Волконская. - Вы помните, Додо, как я отношусь к её идеям... и особенно к идеям её мужа, они всегда слишком радикальные, на мой вкус, да и сама графиня иногда слишком выпячивает свои знания и образование, но вот эта мысль мне понравилась. Пока наш государь и наши мужья с братьями на войне, мы, женщины, тоже должны сделать свой вклад в разгром этого чудовища. Будем щипать корпию.
   - Ни разу этого не делала, - хихикнула графиня Ливен. - Вы, наверное, знаете, рукодельница я та еще...
   - Так от вас не требуется особых умений. Знай себе, щипи. Этим можно заниматься и между делом. Вчера с Софи Строгановой мы это и делали, под разговоры. Очень хорошо.
   - Идёмте сначала попьем чай, - пригласила Доротея. - А потом займёмся... как её... корпией?
   - Отлично! - воскликнула Софья. - Я рада, что вы поддержали мою идею. Это так благородно с вашей стороны!
   ...После чая они принялись за работу.
   - Так, нам надо закончить шесть пудов до послезавтра, а потом я передам с оказией в Подольскую армию, - говорила княгиня, умело разрывая старое белье на нитки своими тонкими, беспокойными пальцами. - Право слово, я весьма зла на Пьера из-за того, что он не смог устроить меня при свите и я вынуждена торчать здесь. У вас хотя бы положение, а я...
   - Но простите, как же вы смогли бы на войне? - изумленно посмотрела на неё Доротея.
   - Ах, до войны им еще нужно добраться, и никто не знает, когда она начнётся. Все нынче находятся в Пулавах, в имении Чарторыйского - хоть не люблю я этих князей, но признаю, что они все crХme de la crХme, и упустить шанс увидеть, что они приготовили для государя, обидно, - Софи всегда хотела быть если не в центре событий, то их свидетельницей, в этом они с Дотти были схожи. - А потом - там Вена, прочие милые города. И тягостей я не боюсь, мне не привыкать. Я опытная путешественница.
   - Вот как, они в Пулавах? - переспросила Доротея озадаченно. - Как это мило. Я тоже слышала, туда собирается вся Польша. Будут приносить присягу на верность государю. Наверное, Анж сейчас весело...
   - Да, а что там с вашей миленькой кузиной? Князя Долгорукова очень огорчило то, что она отдала руку и сердце другому, - продолжала, как ни в чем не бывало, Волконская. - Графу Jean'у лучше не показываться в Петербурге, пока там находится Долгоруков. Хорошо, что они оба сейчас не в столице и в совсем разных местах.
   - Какая смутная история, - лицо Доротеи приняло довольно унылый вид. - Я так думаю, что им обоим лучше теперь вообще уехать куда-нибудь за границу, года на два-три, чтобы страсти улеглись, а о слухах все забыли. Моя belle-mХre хоть и дала своё согласие, но очень скрепя сердце, и, как вы понимаете, Эрика не будет любимой невесткой.
   - Ох, как хорошо, что я вышла замуж за круглого сироту, - произнесла Софи настолько комичным тоном, что Дотти рассмеялась.
   - Конечно, сей факт печален, но вынуждена сообщить, что вам завидую по-белому, - шепнула Дотти. - Нет, Шарлотта Карловна - хорошая женщина, но я постоянно чувствую, что могла быть лучшей женой её сыну, и она даёт мне это знать постоянно. Она тут недавно спрашивает, почему Кристоф такой худой и бледный... Как будто он когда-то был румяный и толстый!
   - Да, я очень хочу быть сама хорошей свекровью, когда время придет, - проговорила её собеседница. - Но, боюсь, не выйдет. Кстати, как вы думаете, кто в этот раз?
   - Должен быть сын, иначе мой муж не из Ливенов, - произнесла Дотти, - Когда родилась Мари, все очень удивились, потому что в роду моего мужа девочки рождаются нечасто, и, конечно же, не первыми.
   - А мне девочки больше нравятся, - и Софи начала рассказывать о своей маленькой дочке Александрине. Доротея подключилась к вечному женскому разговору о детях, потом собрала всех своих горничных, выдала им по порции тряпок, и щипание корпии пошло гораздо быстрее. Вскоре они оставили это дело исключительно слугам.
   Через пять часов Софи, наконец, уехала. Дотти почувствовала себя не слишком хорошо, но этому особо и не удивилась - правильно, болтливая княгиня может заговорить кого угодно. Графиня легла спать пораньше и среди ночи проснулась от сильных, упорных болей внизу живота и в пояснице. Все белье на постели было мокрым. "Началось", - подумала она, и потянулась за колокольчиком. На часах - два часа пополуночи. Звать врача поздно - или слишком рано, однако Лиза по собственному почину побежала за той же самой акушеркой, которая принимала Магдалену. Схватки были гораздо болезненнее и сильнее, чем во время её первых родов, и Дотти не могла удерживаться от громких криков, она чуть не сломала запястье акушерки, и под конец, когда уже настало утро, чуть не потеряла сознание, прошептав: "Всё кончено..." Как раз в этот момент новые судороги охватили её, и в половину одиннадцатого утра 30 сентября Доротея фон Ливен разрешилась от бремени крупным рыжым мальчиком, которого потом ей показали издалека. Она слабо улыбнулась, попросила поднести его поближе. "Какой красавчик", - снова произнесла женщина, прежде чем заснуть от усталости.
   Свекрови её, как видно, уже обо всем доложили, потому что потом, по пробуждении, Дотти увидела её, склонившуюся над постелью и держащую в руках перепеленутого, сладко спящего младенца.
   - Как вы его назовете? - произнесла фрау Шарлотта после поздравлений.
   Дотти посмотрела на неё отсутствующим взглядом и ответила:
   - Наверное, Кристофом...
   - Так не годится, - оборвала ее женщина. - В одной семье не называют детей так же, как других ныне живущих родственников. Плохая примета. Можно только в честь покойных.
   "Во многих семьях так принято", - хотела было возразить Доротея, но у неё не было сил ни на что. Тем более, ей было не особенно принципиально имя этого мальчика, которое она даже ещё и не выбирала.
   - Но если вам так хочется, то можно дать ему второе или третье имя в честь отца и деда, - продолжила шепотом старшая графиня Ливен.
   - Он родился раньше срока, - произнесла внезапно ее невестка. - Штофреген назначил на семнадцатое октября. Это... это очень плохо?
   Фрау Шарлотта любовно посмотрела на мирно спящего младенчика.
   - Эти сроки ничего не значат. Дитя появляется на свет, когда этого хочет Господь. Мой младший сын тоже должен был родиться на три недели позже. В день его рождения я была в отъезде и у меня начались схватки на какой-то почтовой станции. Гансхен родился здоровым мальчиком, и этот ваш наследник даже превосходит все смелые ожидания.
   - Слава Богу, я хоть не думала никуда ехать, - Дотти чувствовала, что силы возвращаются к ней. - Может быть, назвать его в честь государя?
   - Назовите его Паулем, - посоветовала ее свекровь. - Двадцатого сентября был день рождения покойного государя. Как раз даты соответствуют.
   Сказала она это довольно категоричным тоном, так что Доротея поняла - это решение даже не ее собственное, а исходило, опять-таки, от Марии Федоровны, которая непременно станет крестной ребенку. Она вздохнула. Имя не самое ужасное. Только разве это тоже не плохая примета - называть в честь человека, столь трагично кончившего свою жизнь?
   - Хорошо, - произнесла молодая женщина, почувствовав какую-то смутную боль в теле. - Пусть будет Павел... Пауль. И напишите Бонси. Я, правда, не знаю, где он.
   - Обязательно, а крестины мы назначим через две недели, - Шарлотта Карловна уже сумела все распланировать, судя по всему. - Конечно, было бы неплохо, чтобы все присутствовали при крещении, и Кристоф тоже, но кто знает, сколько всё это продлится?
   - До Рождества, - сказала Дотти.
   - И целых три месяца ваш сын не будет христианином? Это ужасно! - воскликнула женщина, но тут мальчик проснулся и заверещал. Подошла кормилица - на этот раз не Настя, которая уже давно бросила кормить маленькую Мари, а другая, более старшая и толстая женщина, кажется, из петербургских немок, представленная графиней Шарлоттой как "фрау Герда Вольфферт".
   Дотти долго времени провела в неподвижности - роды вызвали множество разрывов, нужно было залечиться. На третий день у неё пришло молоко. Она даже хотела начать кормить сына сама, но мальчик, привыкший к своей кормилице, наотрез отказывался брать грудь, жестоко болевшую от изобилия молока, просачивающегося через одежду, пачкавшего белье. Графине пришлось сцеживаться, а перевязывания только усугубили проблему - у неё сильно воспалилась левая грудь, потом воспаление перекинулось и на правую сторону, опухли железы под мышками, поднялся жар, и в итоге она пропустила крестины сына и долго лежала в постели в самом мрачном и тоскливом настроении, не зная, началась ли война - она воображала, что уже были первые бои с Бонапартом, а ей никто не сообщал. Она диктовала фрау Шарлотте письма к Алексу и к Кристофу, та зачитывала ответы, но почему-то Дотти казалось, что свекровь всегда что-то выпускает, чтобы её не волновать. Чувство неизвестности и какой-то смутной тревоги только усугубляло болезненное состояние Дотти, ей делалось хуже, температура не опускалась, она часто плакала, а когда ей, наконец, разрешили вставать, то бродила по комнатам, как неприкаянная. "Я не знаю, где они, куда идут, когда вернутся. Кристоф мне пишет очень редко и то через свою мать", - написала Доротея Эрике вскоре после того, как смогла держать в руках перо. - "И все его письма состоят из трёх строчек. Я сама их не видела, мне не показывают, и я подозреваю, что f. C. от меня что-то прячет. Газет мы не получаем и мне ещё строго-настрого запрещают принимать гостей. Алекс пишет поподробнее, у него, как я знаю, всё хорошо, и он жутко переживает обо мне - наверное, ему свекровь понаписала ужасных вещей о моём состоянии, заключающемся только в досадной молочной лихорадке. Я знаю, что пока ты мне ответишь, любимая кузина, всё уже успеет поменяться десять раз. Но скажи: у вас в Риге не говорят о каких-нибудь столкновениях с неприятелем и о передвижениях Армии и Гвардии? Получаешь ли ты вести от графа Jean'а и от нашего Жанно?" Эрика отвечала, что единственная новость, которую она получила, - кораблекрушение эскадры, отправившейся к берегам Померании. Её жених выжил, но многие его подчинённые утопли. "Новость эта чуть ли не убила меня", - эмоционально сообщала баронесса фон Лёвенштерн. - "Но потом я узнала, что Jean спас многих солдат, рискуя собой ежеминутно, и гордость охватила моё сердце". Далее девушка вдавалась в многословное описание всех добродетелей своего жениха, в которого, судя по тону письма, не на шутку влюбилась, но графиня только проглядела этот абзац глазами, не вчитываясь в смысл. "Почему Алекс ничего не написал о кораблекрушении?" - подумала Дотти. - "Или просто фрау Шарлотта мне не зачитала". Жанно, по словам сестры, ей последний раз писал в конце сентября из-под окрестностей Люблина. Потом, Эрика сообщала, что в газетах пишут о взятии Баварии Бонапартом и о том, что Пруссия вступила в войну - но на чьей стороне, девушка не знала. "Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть этих сведений", - продолжала кузина. - "Так говорят". Доротея подосадовала на девушку - вот дура, ей всё равно, с кем мы воюем и воюем ли вообще! Вскоре графиня, к её вящему облегчению, узнала правду, которую ей или забывали сообщить, или специально не сообщали. Она оказалась лучше, чем Дотти ожидала.
  
   Подолия, сентябрь-октябрь 1805 года.
  
   С утра император Александр отправлялся на учения Гвардии, проходившие в нескольких верстах от Пулав, где были расквартировано несколько полков. Часов в одиннадцать он возвращался обратно в поместье своего лучшего друга, и далее его занимали пешими и конными прогулками по окрестностям, разговорами о судьбах Польши, визитами то в Готический домик, где можно было увидеть средневековые витражи с коленопреклонёнными святыми, фрески с историей легендарного короля Артура и персонажами славной польской истории, то в так называемый Храм Сивиллы. Здание было точной копией оригинального Храма Сивиллы в Дельфах - полукруглая ротонда с высокими колоннами каррерского мрамора, на фронтоне которого было начертано на латыни "Прошедшее-настоящему". В первый визит государя в храм пани Изабелла рассказала всё о хранящихся в нем древностях - древнем мече и венце королей Речи Посполитой, доспехах героев. Особенно запомнилась императору рубашка погибшего ещё три века назад рыцаря, вся в засохшей крови. Молодые князья Войцеховские, Юзеф и Анжей, а также их приятели, вместе с Анж, её подругами княжной Оссолинской и графиней Вандой Матусевич переоделись в старинные костюмы и разыгрывали сценки из истории Польши. Анжелика изображала Барбару Радзивилл, а её старший брат - безутешного супруга. Потом Александру показывали избы селян, школы и больницы, устроенные для них. Как узнал государь, княгиня Изабелла сама занимается врачеванием, и довольно успешно. В этом помогает ей внучка. Когда князь Адам поведал ему историю спасенной его матерью от верной гибели юной крестьянки, император посчитал нужным чувствительно прослезиться. Сама княгиня из скромности осаждала сына, говоря, что он все преувеличивает, но когда Анна Войцеховская начала активно подтвержать это вслух, то Александр в порыве чувств обнял немолодую хрупкую мать своего лучшего друга. Та, притворно застеснявшись, перевела разговор на истории своих странствий по Европе в конце прошлого века.
   Обеды в Пулавах зачастую происходили в тесном семейном кружке, частью которого стал государь. Больших мероприятий устраивалось не так уж много.
   21 сентября был дан бал. Огромный зал в Пулавах осветили тысячью свечей, но всё равно он казался мрачноватым из-за узких сводчатых окон, тёмно-багровой отделки и мебели. По стенам были развешаны русские и польские штандарты, вензеля Александра Первого, огромные полотнища с гербом Чарторыйских - "Погоня Литовская", оплетённые гирляндами из живых алых и белых роз.
   Бал открылся полонезом. В первой паре шел государь с хозяйкой усадьбы. Анжелика была в паре с цесаревичем Константином, который, как она успела заметить, не сводил глаз с неё практически на всех прогулках и ужинах, на которых они присутствовали вместе. Ныне он крепко, почти до синяков сжимал её руку в белой перчатке, и она мечтала, чтобы это шествие по всему залу и портретной галерее, примыкающей к нему, было закончено как можно быстрее. Константин же масляно смотрел на красивую "принцессу польскую", как он её уже прозвал. Платье светло-серого цвета очень шло княжне, жемчуга блестели на её открытой груди, двигалась она изящно и грациозно. Потом Константин вспоминал, на что ему намекали, и довольно улыбался.
   Кристоф шел одиннадцатым в паре с какой-то пухленькой девицей по имени Юлия и с непроизносимой польской фамилией. Девица ему кокетливо улыбалась, но лицо его было торжественно и мрачно. "Змеиное гнездо, именно", - думал он с отвращением. Со дня прибытия в Пулавы граф вместе с князем Петром Волконским погрузились в работу, редко бывали в отведённых им покоях во дворце, в прогулках не участвовали. Он видел Анж впереди себя, прямую, стройную, держащую под руку Константина Павловича и думал: "Уже да или пока нет?" Больше Анжелики его пугала княгиня Изабелла, напоминающая чем-то цыганку в своем тёмно-красном платье и в крупных серьгах. И все чаще он думал, что сжечь это "логово" было бы неплохо. В сущности, достаточно одной-единственной свечки, чтобы всё здесь загорелось синим пламенем...
   Князь Адам-младший, шествовавший по залу с графиней Потоцкой, в это время думал: "Итак, хватит увеселений, следует начать работать. Завтра скажу ему, чтобы поторапливался. Сегодня он даст речь, завтра - наступаем на Варшаву". Потом он оглядывался на свиту государя и невольно усмехался. Как славно, что все эти люди нынче полностью зависят от него, князя Чарторыйского. Он хозяин. Он временщик. Серый кардинал. Власть над властью. Судя по глазам матери - самого строгого критика действий князя Адама - он всё совершает правильно.
   ...Государь выступил с речью сразу после полонеза. В ней он клялся в верности "многострадальному польскому народу", говорил, что "какой бы выбор не совершили поляки, он всегда его одобрит", намекнул на свои намерения восстановить Речь Посполитую, "пепел которой бьётся в моё сердце", и, взяв в руки поднесенный ему князем Адамом-старшим тяжёлый медный кубок, окантованный рубинами и наполненный густым, маслянистым вином, провозгласил: "Слава Польше! Героям слава!" Все вторили ему ликованием и троекратным "виват!"
   Кристоф слушал всю это речь с лицом холодным и решительным, чувствуя на себя взор "этой проклятой ведьмы". Он обернулся - на него действительно почти в упор смотрела Анж и говорила что-то своей бабушке, которая утвердительно кивала в ответ на её еле слышные слова. Увидев, что граф на нее смотрит, девушка поспешила к нему с самой сладкой улыбкой, какую могли родить её уста.
   - За свободу Польши, Ваше Сиятельство, - проговорила она, протянув руку с бокалом и взглянув на его пальцы, сжимавшие хрусталь так, словно он был готов его раздавить.
   - Виват Александр, - проговорил он сдавленным голосом.
   Анж помедлила чокнуться с ним. "В следующий раз мне нужно его отравить. Какие там травы использовала бабушка для того, чтобы сжить со свету Пана Коханку?"
   - Виват освободителю Польши! - сказала она громко, ожидая, что граф чокнется с ней.
   Кристоф лишь кратко кивнул ей и отвернулся. Почему-то ему пришло в голову, что вино отравлено. Он расслабил хватку пальцев, и влажный, запотевший бокал выскользнул из его руки. Содержимое расплескалось на его панталоны и на подол платья какой-то разряженной дамы.
   - Mon Dieu, какая неловкость с моей стороны - любезно проговорил Кристоф. - Я очень извиняюсь, мадемуазель.
   - Я мадам, - с кокетливой сердитостью в голосе проговорила она. - Но извинения ваши, так и быть, приму.
   Ливен почему-то счел своим долгом представиться, потом узнал, что жертву его намеренной неуклюжести зовут пани Ржевусская, пригласил её на мазурку, и пошел искать свитских.
   ...Анжелика в то же время поднялась на верхнюю галерею, ловко укрывшись от великого князя и своего младшего дяди, которые что-то всё спрашивали у неё. Объявили первую мазурку, которую открывал её младший брат с панной Яниной Любомирской, их дальней кузиной. К ней вскоре неслышно подошла её бабушка.
   - Как я ненавижу его, - прошептала девушка. - С самого начала я его терпеть не могла. Почему так?
   Изабелла поняла, о ком говорит его внучка.
   - Неудивительно. Я же тебе показывала вчера карту. Он Смерть. И Ад следует за ним. Если кто и причинит нам - мне, тебе, Адаму - первейшее зло, так это он, Кристоф-Генрих фон Ливен, Белый Волк и брат Чёрного Волка.
   - Я чувствовала это всегда. Очень надеялась, что он не будет женой моей подруги, делала всё возможное, не получилось. Я лучше его отравлю сулемой, - прошептала Анж.
   - Ты видела, что он разбил бокал? - усмехнулась Изабелла. - Он знает о твоём желании. Тут нужно действовать тоньше.
   - Тоньше? - усмехнулась девушка. - Это мы предоставили дяде Адаму. Он уговорит Ливена. Но я не хочу, чтобы он был его союзником. Я хочу, чтобы его не было. Вообще не было.
   - Нет, - в тон ей сказала Изабелла. - Заметь, он отказался пить даже за своего государя, когда ты назвала его "освободителем Польши". Всё идет к тому, что граф никогда не станет его другом. И этот москаль... Волконский, кажется, - тоже.
   - Там ещё есть Долгоруков, - напомнила Анжелика. - Ещё есть жидовка Марыська. Да их много.
   - Ад возьмет их всех, - произнесла торжественно Изабелла. Лицо её несколько изменилось, алые отсветы от висящего неподалеку польского штандарта заиграли на её щеках - или то был румянец? Анжелика обняла её в знак поддержки и согласия.
   ...Через несколько часов многие гости прошли в сад, искусно иллюминированный многочисленными фонарями. Был устроен великолепный фейерверк, музыканты играли томные мелодии, приглашенные певцы исполняли арии Чимарозы. Анжелика, накинув белую ажурную шаль на плечи, прогуливалась вдоль главной аллеи, рассеянно рассматривая людей. Её дядя занимал разговором кого-то из местных помещиков, и судя по его лицу, Адаму было смертельно скучно. Остановившись около беседки, увитой белыми розами, девушка рассеянно осмотрела её. К ней незаметно подошел государь.
   - Какое красивое зрелище - роза, любующаяся на розы. Сюжет для картины, - рассеянно заметил он.
   - Я не Роза, я Анжелика, Ваше Величество, - шутливо произнесла княжна, слегка улыбнувшись.
Александр не вполне расслышал ее ответ и продолжал:
   - Как там у Шекспира - "Роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет". Но мне нравится ваше имя. Оно вам очень подходит, княжна. Если в Раю были такие ангелы, как вы, то, вероятно, грешников на Земле бы не осталось.
   Александр еще заранее заметил, что его младший брат как-то слишком ухаживает за девушкой, и ухаживания эти становились довольно настойчивыми. Видя, что Константин сей прекрасной панне понравиться ну никак не может, ту даже передергивает от отвращения, когда цесаревич к ней прикасается, он решил притвориться, что Анжелика на это время будет его "прекрасной дамой", и, в своей всегдашней манере, стал заваливать её тонной комплиментов и лести, демонстрируя своё природное обаяние. Император, в отличие от своего брата, не желал никакого продолжения этой куртуазной игры в "верного рыцаря" и "благородную даму" - так, легкий флирт, как со всеми, тем более, как-то нехорошо соблазнять невинную девицу в доме её родителей. Однако он явно недооценивал проницательность девушки, быстро разгадавшей его план и решившей обернуть ситуацию в свою пользу. И не учёл, что Константин за ним наблюдал раздосадованно. Как и князь Адам, который пытался подавить в себе тревожную ревность, захлёстывающую его.
   Анжелика, улыбнувшись на его комплимент, крепче запахнулась в шаль и пожаловалась на холод.
   - Господи Боже мой, вы вся дрожите и синяя, - навстречу им вышел цесаревич, который был уже навеселе. Александр понял это немедленно и с отвращением посмотрел на своего младшего брата - зачем он вмешивается в его дела?
   Константин встал по левую руку от Анж и взял её под локоть.
   - Вы холодная, как... - цесаревич плотоядно оглядел девушку, которую уже почитал своей законной добычей, зная, что брат скорее всего ему её уступит. - Как лёд, вот. Простынете, сляжете с горячкой, будет плохо. Возьмите вот, - и к ужасу обоих его спутников, начал быстро расстегивать свой алый конногвардейский колет.
   - Константин! - пытался остановить его государь. - Это, право, совсем лишнее.
   - А что ты сам, брат, не предложил своей спутнице что-нибудь тёплое? Она же окоченеет, - не сдавался цесаревич. - А ещё император называешься. Благодетель всех своих подданных, особенно, поляков... ик... и полячек. Пальцы плохо слушались его, пуговицы не поддавались и он с силой дёрнул сукно, разорвав мундир. Оставшись в одной рубахе, он всё же накинул колет на плечи Анжелики, наслаждавшейся ситуацией.
   - Константин, ты пьян, иди пропись! - прошипел Александр, которому брат явно испортил всю картину благородного ухаживания. - Княжна, идемте отсюда, - он взял Анж за руку, и отвёл её в сторону. Та, поведя плечами, стряхнула куртку Константина, с благодарностью глядя на государя.
   - Э, нет! - воскликнул Константин, видя, что добыча уходит из-под носа. - Саша, так нельзя! Они мне её назначили! Я её...ик...танцую!
   - Не слушайте его, - шепнул государь Анж, намеренно сделавшей растерянное лицо. - Mon frХre иногда позволяет себе такие... излишества. И, видно, вино в буфете было слишком хорошим. Константин, в сущности, неплохой малый, но, увы, пить ему нельзя ни в коей мере. А вам и вправду холодно, ma chХre?
   Анжелика покачала головой. Они подошли к старинной беседке, сделанной в виде готической часовни и обвитой начавшим алеть плющом, зашли в неё, уселись на каменную скамью.
   - Все мои мысли о войне, - заговорил император. - Это будет мой первый военный поход, и я, признаться, слегка волнуюсь.
   Взгляд девушки, пронзительный и умный, вызывал его на откровенность.
   - Да, мы все восхищены вашим поступком, государь, - любезно отвечала Анжелика.
   - А я удивлён, почему мой поступок всех так сильно волнует и изумляет, -Александр отражал своими холодными, немного туманными глазами её взгляд. - Это в порядке вещей - быть рядом с войском на поле сражений. Говорят, это приносит победу. Как вы находите, княжна, сможем ли мы победить французов?
   - Я не разбираюсь в военных делах, - немного помолчав, сказала племянница его лучшего друга. - И не обладаю талантом Сивиллы. Но я уверена, Ваше Величество, что домой вы вернетесь увенчанным лаврами.
   На самом деле, княжна уже давно видела другое - в панике и беспорядке бегущие войска, слезы и смятение на этом безмятежном лице полубога - но не сказала, ибо толком не могла понять, откуда в её сознании взялась эта картина.
   - Поверю вам на слово, - немного усмешливо ответил Александр.
   Потом он, словно ненароком, прикоснулся рукой к её плечу и прошептал:
   - Я ничего от вас нынче не прошу, кроме благословения на путь грядущий. Благословения от ангела.
   Анжелика ощутила тяжесть его прикосновения. Она подняла глаза на императора и увидела, что прежняя туманная пелена, мешавшая прочесть в его глазах истинные чувства, спала - как будто запыленное зеркало протерли чистой тряпкой - и теперь она видит всё: его тайные страдания, бессонницы, мятежные сны, болезненные страсти, муки совести, и это нужно как-то облегчить. Княжна вздохнула и проговорила вслух несколько недоумённо:
   - Я же католичка, Ваше Величество. Как мне вас благословить?
   - Бог един, - Александр опустил глаза.
   Анжелика перекрестила его.
   - Спасибо вам, - прочувственно произнёс государь.
   Они встали и пошли обратно. Почему-то им не хотелось соблазнять друг друга. Никакого любовного интереса не вспыхнуло между ними. Но это только пока...
   ...Кристоф очень хорошо заметил, как император удаляется с Анжеликой по дубовой аллее и она что-то увлеченно рассказывает ему. "Змеиная свадьба", - обозвал он всё это мероприятие. Граф чувствовал, что его предали в чём-то очень важном. "Государь имеет право", - пытался Ливен убедить себя. - "Он знает лучше". Но ничего его не убеждало. Он встретил Волконского, молча напивающегося с какими-то серьезными местными панами. Тот понимающе посмотрел на него и кивнул. Кристоф рассеянно улыбнулся. Под действием выпитого коньяка он вдруг подумал, глядя вдаль: "А ведь Пален был, в сущности, прав...". Но в чём был прав Schwarze Peter, граф не додумал. Не хотел додумывать. Несуразное, странное, словно привидевшееся в бреду тогдашней лихорадки предложение фон-дер-Палена вновь пришло ему в голову. "Решайся, Кристхен... Станешь основателем новой династии", - послышался его голос. Кровь и корона - вот о чём говорил искуситель. Голова закружилась. Граф прислонился к дереву. Казалось - этот фейерверк, эти веселые голоса, яркое освещение, сладкозвучный голос тенора, исполнявшего о том, как "l'usignolo piange, tormentato dalla sete" ("плачет соловей, жаждою томим") на одной ноте, блеск парчи, высокий женский смех, запах духов и осенней палой листвы, когда-то виделся ему. Во сне, наверное. Или в детстве. Но какие в его чистом и бедном лютеранском детстве такие праздники? Бери позже... Кристоф начал думать о Долгорукове, о том, что никаких результатов тот ещё не достиг, и, скорее всего, не достигнет, и то, что сказал государь сегодня, в этом зале, наполненном ароматами оранжерейных цветов и флагами мёртвых держав - истина, и Пруссию разгромят, и он, граф Кристоф, верный вассал, пожизненный раб, напишет приказ о выводе войск на Варшаву и взятии Ганновера... Васильково-синие королевы Луизы, жаркие, нежные объятья её сестры Фике вспомнились ему как далекий, блаженный сон, как потерянный и не обретенный вновь рай. "Надо было переходить на прусскую службу", - усмехнулся он рассеянно и грустно.
   Тут его окликнули.
   Кристоф посмотрел прямо перед собой. Увидел Чарторыйского, стоявшего от него на почтенном расстоянии. Тот смотрел на него и улыбался вполне любезно. Кристоф даже улыбнулся ему в ответ, глядя в его непрозрачные, тёмные глаза.
   - Я не буду заставлять вас пить, - проговорил Адам тихим, интимным шепотом, - Ибо мне прекрасно известны ваши предубеждения относительно нас.
   - С чего вы думаете, что я их разделяю? - нашелся Ливен.
   - Вы друг сиятельнейшего князя Долгорукова-второго, который, увы, не почтил нас своим присутствием из-за неотложной служебной надобности, - продолжал Чарторыйский. - И я не сержусь, что вы не захотели пить за нашу свободу. Но подумайте только - наша свобода означает и вашу.
   - Вы меня с кем-то путаете, - холодно проговорил Ливен.
   - Нет, не путаю, - тонко улыбнулся князь.
   - Ведите такие разговоры с герцогиней Курляндской. Удивлён, что её здесь нет, - продолжал Кристоф.
   - Неужели вы признаёте власть потомков грязного конюха над собой? Вы, потомки рыцарей, кровь и плоть королевская? - возразил Адам.
   Судя по тому, как зарделся его собеседник, Чарторыйский попал в самую точку. "А он безумно честолюбив, этот "ангел смерти", - сказал князь себе.
   - Я признаю только одну власть над собой. Как и все мы, - Кристоф ещё больше покраснел, почувствовав, что volens-nolens поддается соблазну, источаемому этим "колдуном", этим врагом. - Власть государя.
   Он старался не смотреть в сторону собеседника, от которого пахло сладко и изысканно - кожей, сандалом и чем-то ещё. Будь бы вместо Чарторыйского женщина, граф бы не задумываясь кинулся ей на шею. Но обычно всё то, что притягивает в облике противоположного пола, вызывает некое отторжение в своём.
   - Поймите, Христофор Андреевич, - проговорил Чарторыйский несколько отчаянно. - Я никогда не желал власти в России. Она сама меня нашла. Видит Бог, Россия - не моя страна, не моё отечество.
   - Это заметно, - усмехнулся Кристоф. Ему вспомнились слова Пьера Долгорукова, брошенные в лицо князю Адаму: "Вы рассуждаете, как польский князь, а я - как русский князь!"
   - И не ваша, - нашелся Чарторыйский. - В этом-то всё и дело.
   - Ливония - часть России, - отрезал Ливен. - И всегда ею останется.
   - Так было далеко не всегда. И в ваших же интересах не ссориться со мной и не препятствовать мне в моих планах, - произнес Адам, как бы невзначай дотрагиваясь до витого золотого перстня на левом безымянном, - на этом пальце люди его веры носят обручальные кольца. - Ибо есть люди - поверьте мне, Ваше Сиятельство, - которые знают, почему вы нынче почти что военный министр. Ваши, так скажем, навыки не забываются.
   Кристоф понял, что это означает. "Я не избавлен от них", - проговорил он про себя. Холодный пот прошиб его. Неужели эти люди - или нелюди - приготовили ему ловушку? Сейчас, когда он, граф, в зените славы, прошлое забыто и похоронено, Англия осталась за кормой корабля, а он сам, как феникс, восстал из пепла, стал сановником, отцом семейства, а тот, одинокий мальчик, которым Кристоф был когда-то, исчез без следа? Неужели Смерть пришла к нему в лице этого льстивого, безумно красивого поляка, оказавшегося Братом и знающего, что делал Кристоф в Англии десять лет тому назад? Путём раздумий Ливен давно понял, кто и для чего его нанял. Братство, в котором состоят все или почти все, кто хоть что-нибудь значит в России и в Европе. В нём состояли его старший брат Карл, приснопамятный фон-дер-Пален, старший из Воронцовых, свояк Кристофа Бурхард фон Фитингоф - и прочая, и прочая. Даже про покойного государя так говорили.
   - Я знаю, что меня должны были убить, - откровенно произнес Кристоф. - И если вы хотите это сделать - делайте быстрее.
   - Мне не нужна ваша смерть, - отрезал Адам.
   - А что?
   - Я хочу вас в свои друзья.
   - Боюсь, это невозможно. Тем более, мой брат сжёг прекрасный польский город Люблин с домами и монастырем, - Кристоф почувствовал себя вновь в силе, он знал, что выиграл этот бой.
   - Вашему брату дали приказ, он его выполнил, - откликнулся Адам. - И я не верю в кровную месть. Мы же не корсиканцы и не дикари с Кавказа.
   - Карл сжёг Люблин по собственной инициативе, Суворов был не при чем, - медленно проговорил Кристоф. - И знаете, я его нисколько не виню.
   - Правильно. Он брат вам, - продолжал Адам. - С чего бы вам его винить?
   - Не поэтому. Просто таких, как вы, князь, надо жечь огнем, - тихо, с затаённой ненавистью произнес Кристоф. - И да. Я верю в кровную месть. Поляки вспарывали животы лютеранским младенцам, когда пришли на нашу землю. Насиловали и убивали наших женщин. Вешали всех. Насильно обращали в папистскую веру.
   - Это случилось в семнадцатом веке, - холодно произнес Чарторыйский. - И можете мне поверить, ни я, ни мои предки здесь не при чём.
   - Вы говорили, что вы поляк, - перебил его Кристоф. - Так вот, я балт. А мы так просто не прощаем.
   Он откланялся и отошёл. После его ухода отчаянно взвыли скрипки. Оркестр разродился венским вальсом, звучавшим с каждой нотой всё отчаяннее. "Никуда ты от меня не денешься, проклятый чухонец", - подумал князь. - "Я загоню тебя в угол. Ты будешь вымаливать у меня прощение на коленях. А если император вздумает объединить Польшу, я попрошу присоединить к ней Балтию. И никакие ваши "псы-рыцари" ничего не смогут поделать".
   Кристоф пошел по тёмной глухой аллее к воротам парка. Окликнул своего берейтора, оседлал коня и поскакал в лагерь. Ветер дул ему в лицо, приятно холодя его. По дороге он встретил князя Петра Волконского.
   - О чём он говорил с тобой? - спросил его заместитель, когда они поравнялись.
   - Переманивал в свой лагерь. Но я... - и оторвав руку от повода, Кристоф показал не самый пристойный жест. - Надо нам всем быть осторожнее. Это гидра о семью головах. Сожрёт и не подавится.
   - Ничего, нас хранит святой Егорий и мы сию гидру поразим, - то ли в шутку, то ли всерьёз произнес его приятель.
   Кристоф ничего не ответил. Как лютеранин, он святых не почитал - но это не значит, что он в них не верил. Поэтому перекрестился на всякий случай.
   - Если Бог тебя услышит, Пьер, всё будет идеально, - граф был в необычном для себя приподнятом настроении. Отчего-то ему казалось, что вскоре придут какие-то радостные вести.
   Адам Чарторыйский, в свою очередь, думал теперь о племяннице. "Она уже стала его или нет?" - гадал он, разумея своего венценосного гостя. На душе его было гадко. Ревность терзала его, но князь утешал себя мыслью, что Александр крайне редко переходит границы флирта в отношениях с понравившимися ему девицами и дамами. Роману с Нарышкиной предшествовали долгие месяцы такой игры. Государь был не из решительных в том, что касается любви - и в политике тоже, с усмешкой подумал Адам. Так что чести Анж не грозило ничего. Вот цесаревич Константин... Но тот был уже слишком пьян для каких-то действий. К тому же, разговор с Ливеном вывел Адама из равновесия. Впервые в жизни ему объявляли войну и желали - в открытую - смерти. И этот граф с холодным лицом викинга и погасшими, мёртвыми глазами, был противник, равный ему и поэтому смертельно опасный. Но Чарторыйский не хотел сразу же переходить к боевым действиям. "Возможно, сама судьба прибьёт его ко мне в союзники", - промелькнуло у него в голове. - "Такое бывает".

ГЛАВА 11

   Подолия, Польша, октябрь 1805 года.
  
   Анж пошла спать около двух ночи, страшно усталая, чувствуя себя на грани срыва. Ещё чуть-чуть, и она сляжет в нервной горячке, или чем обычно болеют в таких случаях? Не раздеваясь и не зажигая свечей, она села на кровать. В комнате тускло горела лампада перед образом. Девушка начала стягивать перчатки - палец за пальцем, чувствуя, что на неё кто-то смотрит - со спины.
   - Итак, у тебя было с ним всё? - проговорил Адам, зашедший в комнату племянницы из смежной гардеробной, куда проник заранее.
   Анжелика повернула голову.
   - Что "всё"? - переспросила она с неким вызовом в голосе.
   - Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю. Чем вы занимались в саду, наедине?
   - Разговаривали, - усмехнулась племянница князя, которая ускользала от него каждый раз, когда он пытался надавить на неё силой. Пора бы уже ему понять, что Анж легко и быстро отражает удары и вообще не реагирует на попытки принудить её к чему-то. Но почему-то именно она вызывала в Чарторыйском самое острое желание подчинить её себе и сломить её волю. И да, сейчас княжна, безумно усталая, в бальном платье с открытой спиной, пахнущая пачулями и свежестью осеннего сада, тонкорукая и грациозная, возбуждала в нём острое желание, смешанное со странной досадой на её непокорство. Адам Чарторыйский и не сомневался в том, что девушка ему не врёт. Но хотел ещё раз показать свою власть.
   - И всё? - переспросил он.
   - Я благословила его на поход.
   - Вы не договаривались о дальнейших свиданиях? - продолжал князь.
   - Извините, я очень устала, - вздохнула Анж. - И хочу спать.
   Она легла на кровать, не раздеваясь, глядя в потолок. Адам сел рядом с ней.
   - Ты...удивительная, - тихо проговорил он. - Кто ты?
   Княжна закрыла глаза. Сердце ее вдруг застучало часто-часто.
   - Такая же, как вы, - произнесла она, и, резко повернувшись на бок, обняла его властным жестом, а потом поцеловала прямо в губы. Такой решимости Адам не ожидал и невольно отстранился.
   - Ты уже не считаешь, что это грех? - еле слышно шепнул он.
   - Во мне же ваша кровь, дядя, - ответила ему Анжелика.
   - Не называй меня на "вы". И не называй меня "дядей", - повелительно прознёс князь Чарторыйский, положив свою руку на её тонкую талию и уже изнемогая от желания.
   Анж вновь нашла его губы. "Кто научил её так целоваться?" - подумал Адам, поддаваясь неслыханному напору этой удивительной девушки, немного пугаясь её.
   Княжна провела тонкими пальцами по тончайшему шёлку его бальной сорочки, лаская сквозь ткань его изящное, сильное тело. Адам опустил руку ниже её талии, шепнув: "Ты лучшее, что было со мной", поддаваясь её колдовству, смелости, силе.
   Она развязала его галстук, расстегнула воротник рубашки и начала целовать его в шею. Адам уже не мог сдерживаться. Чуть не зарычав от резкого возбуждения, он опрокинул её, задрал её платье, нечаянно порвав дымку, покрывавшую лёгкую серебристо-серую парчу, потянул вниз свои панталоны, и, разведя ей ноги, вошел в неё. Княжна подалась ему навстречу, и они слились в едином движении страсти. Почувствовав себя внутри неё, Адам понял - не соврала. У неё действительно не было ничего ни с императором, ни с кем-либо ещё. Он первый. Это придало ему ещё большей решимости, смешанной с нежностью. Руки её обнимали его, Анж шептала что-то, на что он ответил: "Не бойся" и проник в неё глубже. Она только ахнула, и сомкнула свои стройные ноги вокруг его талии, помогая ему. Несмотря на то, что многие говорили и шептались про "первый раз", будто это неслыханная пытка для женщины, Анжелике было хорошо почти так же, как иногда с самой собой, когда она, лёжа в теплой ванне, лёгкими прикосновениями доводила себя до такого экстаза, что чуть сознание не теряла.
   Закончив, Адам прошептал: "Больше жизни... люблю тебя". Никогда с ним такого не было, а женщин у князя было немало. В Девяносто втором патриотки сами отдавались ему, матери приводили своих дочерей, чтобы он "влил свое семя и улучшил породу". В Италии, Англии, Бельгии, германских землях - даже в Петербурге - всегда находились те, с кем можно было разделить постель. Даже с Елизаветой Чарторыйскому никогда не было настолько хорошо. Она, эта ледяная русалка, всегда "отдавалась" ему - а не брала его, как только что поступила эта властная, красивая, смелая девушка.
   Он сам раздел её до конца, понёс в ванну, отмыл от крови и своего семени, подосадовав на собственную неосторожность - ещё забеременеет, а это совсем ни к чему, сам надел на неё сорочку, уложил в постель, укрыл одеялом.
   - Останься, - прошептала Анж.
   - Не могу, - сказал он печально.
   После его ухода она заплакала. Впервые в жизни своей.
   А Чарторыйский долго лежал без сна в своей постели, думая, с одной стороны, о том, что с остзейцами при власти нужно кончать. Причем так, чтобы никто не заподозрил. С другой стороны, теперь он понял, что не одинок. Девушка-мятежный ангел, его "вторая половинка", alter ego, с совершенным телом и глазами, горящими синим пламенем - его вечный союзник. И звезда Польши воссияет в веках. Если ему предначертан трон - он взойдет на него вместе с Анж.
  
   Рига, сентябрь 1805 г.
  
   За столом их сидело трое - Бурхард Фитингоф, Карл фон Ливен, и другой, которого оба называли "Магистром". Шторы были плотно задернуты, свечи коптили в тяжелых медных канделябрах, освещая бледные, беспокойные лица собравшихся.
   - Я выхожу из Дела, - объявил Карл, глядя в синие, холодные глаза своего собеседника. Его зять начал что-то говорить, но граф оборвал его резким жестом тонкой, длиннопалой руки.
   - С чего это вдруг? - усмехнулся "Магистр". - Мы всё поставили на вас, а тут ты уходишь. Нас остаётся очень мало, и мне это совсем не нравится.
   "У Бурхарда есть деньги, которые он растрачивает на всякие побрякушки и в конце концов, спустит в сточную яму", - подумал он, тот, кого в Риге не любили называть по имени, а в Швеции - как в Пруссии и в Петербурге - звали Густавом Армфельдом. Он был, по его собственному признанию, "тем, кто всегда бывает в нужном месте в нужное время". Нынче он кровно был заинтересован в Ливонском Деле. Люди, поручившие ему всю эту затею, решили, опять же, по меткому выражению Армфельда, "половить рыбку в мутной воде": нынче, когда царства рушились как карточные домики, шведы могли надеяться на восстановление утраченного. Но, естественно, он этого своим собеседникам не говорил. И вообще, ещё не знал, выступит ли за Швецию или останется сам по себе. Авантюра привлекала Армфельда не как средство заработать денег и прославиться - он был умерен в своих желаниях, а как интересная задачка, которую следовало решить как можно более лёгким путем.
   Карл Ливен снял масонское кольцо с пальца и, поддев его ногтем, намеренно уронил на пол, вызвав гримасу святотатственного ужаса на прозрачно-белом лице Фитингофа.
   - Неужели ты не знаешь, что Братство так просто не покинешь? - прошептал он.
   Армфельд с любопытством посмотрел на него. Карла фон Ливена он знал ещё давно, как-то были в одной компании, да и членство в Nordenstern'е свело их. Он относился к категории людей, которых "Магистр" называл "флорентийцами" - немного безумные, довольно жестокие, отчаянные и увлекающиеся, но в то же время великодушные и общительные.
   - А что вы мне сделаете? Подошлете наёмного убийцу? - продолжал граф в каком-то экстазе вдохновения, заставившем его зятя поверить в то, о чем он давно уже шептался со своей женой - что Карл медленно, но верно сходит с ума. - Так, может быть, я того и хочу. "Умереть, уснуть и видеть сны"... Мне тридцать восемь лет. Пора, господа, я зажился на этом свете.
   "Вот что бывает с масонами, внезапно обратившимися в правоверное христианство", - подумал Армфельд, легко усмехнувшись про себя.
   - Почему это так? - спросил он вслух, чтобы подтвердить свои догадки. - Вы нашли истинную веру?
   - Не ваше дело, что я нашел или потерял. Но я выхожу, - Карл скрестил запястья рук, чтобы продемонстрировать окончательность своей идеи. - Это моё последнее слово.
   - И кто же вместо тебя? - спросил Бурхард осторожно, тоном, которым уговаривают злую собаку не кусать руку, вскормившую её.
   - Кто? Мой братик Кристхен, - Карл встал, с шумом отодвинув стул. - Он ныне большой человек, перед ним склоняется всё. Он и восстановит "Небесный Иерусалим". И станет его королём.
   - С чего это вдруг? - возвысил голос Фитингоф нетерпеливо, не обращая внимание на присутствующего третьего, - Мы так не договаривались. Он же...
   - То, что он дурак, я и сам знаю, - сказал граф Ливен-первый. - Разве же вам нужны умные?
   - Так, - вмешался Армфельд. - Ещё пять лет назад мы уговорились о другом. Ты будешь здесь, брат твой - при царе, вместе с прочими. Что же вышло? Разве ты не держишь своих клятв?
   - Но с тех пор кое-что изменилось, - проговорил Карл. - Как помните.
   - Как такое забыть?
   - Он же даже не знает о Нашем Деле, - волновался Фитингоф.
   - Всё он знает, - утомленно посмотрел на него граф, последнее время чувствовавший себя мерзко. Похоже, он простыл и снова сляжет с приступом перемежающейся лихорадки, подхваченной им больше десяти лет тому назад в Молдавии и толком не вылеченной.
   - Жаль, что мы с ним до сих пор не знакомы, - примиряюще сказал "Магистр". - Я знаю его тестя, тому тоже прочили королевство лет двадцать тому назад, но он очень ловко выпутался из всего. Ваш брат, как я понимаю, не в Братстве?
   - Нет, и никогда не был, и вряд ли захочет. Он не верит ни в Бога, ни в чёрта, только в собственную персону, - усмехнулся Карл. - На то надо делать ставки.
   - Где он сейчас? - посмотрел на него Густав.
   - В армии, близ своего возлюбленного государя, где ж ему ещё быть в такое время, - вздохнул граф.
   - Время работает на нас, - заметил Армфельд. - В Пруссии ходят упорные слухи, что Россия соберется с ней воевать. Вот и шанс вам поднять восстание.
   - Именно, - горячо поддержал его Бурхард. - Я найду людей...
   Карл его не дослушал. Быстрым шагом он вышел из комнаты, потом из дому, идя сквозь мелкую, туманную морось по улице без цели и без мысли. Несколько лет назад он бы устроил мордобой - но сейчас пытается сдерживать свой бурный темперамент. Зачем они предлагают такую ерунду? "Я слишком верноподданный", - усмехнулся граф. Он чувствовал себя одиноким, как никогда. Жена его не любит и никогда не любила - Карл слишком хорошо знал, что она носит на себе медальон с миниатюрным портретом его братика Фридриха, доброго малого, рубахи-парня, и в этом же медальоне - локон белокурых волос этого беспечного юноши, умершего, как настоящий рыцарь. Благодарность - это не любовь. Друзей у него никогда не было - одни приятели, много общения, никого настоящего вокруг.
   Его окликнули. Армфельд стоял у фонаря и подзывал его к себе.
   - Что вам нужно? - проговорил граф устало. - Я уже всё сказал.
   - Я не для того ввязался в это дело с Курляндскими... грязное дело, скажу тебе по секрету, - произнёс "Магистр", - Чтобы кто-то вроде тебя взял и всё слил.
   - Я не сливаю. Я не хочу идти в короли и не хочу никакого бунта.
   - Всё в твоих руках. Но если ты говоришь про своего брата... Может быть, вам поменяться с ним местами? - хитро произнес его приятель.
   - Поздно. Слишком поздно, - граф оглянулся и проговорил очень тихо. - Я замарался связью с Паленом. Тот слишком кроваво повел дело. Понимаешь, он был... вроде Аввадона... его нужно было убрать по-тихому - или он сам бы убрался. Так нет же, решил поиграть в Бюрена при Анне. И натравил на себя всех, не исключая и нашей милой матушки, которая его когда-то поддержала... когда, помнишь, с этим Понятовским было дело?
   Карл намекал на то, что Пален, будучи назначенным генерал-губернатором Риги вместо Бенкендорфа, отказался устраивать королю пышный банкет и вместо этого чествовал графа Зубова, которому Екатерина отвалила целый Рундальский дворец "за постельные услуги". Естественно, такая несообразность очень разозлила Павла, решившего всё делать неперекор своей ненавистной матушке, и Пален попал в немилость, из которой его вытащила благодаря своему влиянию и дару убеждения фрау Шарлотта.
   - А Кристхен, - с презрением продолжил Карл. - Он, как всегда, в своем репертуаре - "я не я, лошадь не моя". Ведь он знал всё. Впрочем, он с детства был чистюлей и привередой, таковым и остался.
   - Поэтому в министрах не ты, а он, хотя ты во много раз талантливее и гораздо лучше разбираешься в штабном деле, - закончил за него мысль Армфельд.
   - Эх, что там... - раздосадованно махнул рукой граф. - Я тоже так себе. Но вот что - ты говорил про Курляндских. А вдруг на сцену выйдут они?
   - Матушка под моим каблуком, - проговорил Густав. - Делает всё, как я ей прикажу. Дочка же её старшая, - он усмехнулся. - Но здесь моя вина, не уберёгся... Я и не думал, что она окажется такой плодовитой. Адели уже четыре года, она красавица, - с тайной гордостью произнес он. - И я не хочу, чтобы она превращалась в такую же блядь, как её мать и бабушка. Поэтому увез её к родне, в Або.
   - Такие, как Курляндские, не станут ни на что претендовать, - сказал Карл, усмехнувшись. - Да, иметь дело с глупыми бабами иногда очень удобно.
   - Карлхен, ты ошибаешься в одном - бабы редко бывают глупы настолько, чтобы не видеть, что их обманывают. Но если ты влюбишь её в себя по-настоящему, то из неё можно веревки вить... Неужто сам не знаешь?
   - Густав, - проговорил граф, которого пронял озноб. - Ты же знаешь. Мне в любви никогда не везло.
   - Кому не везет в любви, тому везет в других делах, - сказал Армфельд. - Но ты не торопись с выходом из Nordenstern'а. Повторюсь: всё складывается слишком благоприятно. И, на самом деле, не так уж важно, с кем начнется эта война. С пруссаками или французами. Всё можно переиграть в нашу пользу.
   - Пожалуй, - согласился Карл.
   Потом они последовали в ближайший подвальчик, где наливали горячее вино с пряностями и долго рассуждали о разных делах - кажется, ещё и о богословских. Карл признался своему старшему приятелю, что когда-то мечтал быть пастором, но ему не оставили выбора. Тот отвечал, что выбора никогда не оставляют ни в чём. Но сейчас есть шанс...
   Когда граф вернулся домой - а уже шёл третий час ночи - он лег в кровать, накрывшись одеялом, близ крепко спящей жены, пробормотавшей что-то и перевернувшейся на другой бок при его появлении, - и, закрыв глаза, подумал: "Ливония никогда не может быть королевством сама по себе: нам нужно выбирать сюзерена из России, Швеции или Пруссии. На что же нам поставить?" Затем он забылся во сне.
  
   Подолия, октябрь 1805 г.
  
   В ночь с 3 на 4 октября графу снилась его супруга - впервые за всё время разлуки. Сон, который он видел - красивый, яркий, цветной - больше отражал то, что почти месяц вынужденного воздержания начал томить его плоть, чем настоящую душевную тоску по Доротее.
   Словно она приехала с бала, красивая, в своём элегантном платье - тёмно-алом с золотой вышивкой, том, которое он любил на ней больше всего, а она считала слишком вычурным. Он входит к ней в гардеробную, где Дотти сидит перед зеркалом, стягивая белые бальные перчатки, и граф смотрит сначала в зеркало, на её слегка побледневшее, тонкое лицо, замечает своё отражение и переводит взгляд на спину жены, открытую платьем, подходит, проводит рукой по выступающему хребту выше, к длинной, прямой, нежной шее, и она шепчет: "Нет, Бонси, не сейчас...", но он продолжает, прикасаясь рукой к рыжеватым завиткам волос на затылке, зарываясь лицом в её волосы, пахнущие розовой помадой, обнимает её сзади, проникая рукой под вырез платья, ощущая жар её маленькой, нежной груди, чувствуя, как её соски твердеют от его прикосновений, и её "нет" звучит всё слабее, и он уже предвкушает, как возьмет её сзади, - только бы дотерпеть, потому что желание, охватившее его, делается всё острее, всё болезненнее, и, наконец, его отпускает, становится очень хорошо - и тут же его выкидывает прямиком в бодрствование...
   - Verdamtt,- проговорил в полусне Кристоф, почувствовав, что сон совпал с явью самым противным способом. Такое с ним не случалось с отрочества, когда желания будоражат кровь, но осуществить их в реальности нет никакой возможности. С отвращением он скомкал всё перепачканное бельё, сорвал с себя рубашку и бросил на пол. Было ещё темно. В то же время за дверью раздался голос его камердинера Адольфа:
   - Герр Кристхен, а герр Кристхен, там вам срочную депешу доставили. Очень срочную.
   - Чё-ёрт, - протянул граф, с трудом усаживаясь на кровати и подбирая с пола рубаху. Что стряслось-то? Наскоро вытершись, он натянул бриджи. - Сколько времени?
   - Пять утра, Ваше Сиятельство, - доложил слуга.
   - Кто принёс?
   Адольф назвал имя одного из адъютантов князя Долгорукова.
   - Давай сюда, и побыстрее, - отрывисто проговорил Кристоф. Разорвав конверт, он сначала побледнел, а потом улыбнулся. Великолепные известия!
   Депеша гласила, что третьего дня Бонапарт нарушил границу Пруссии в районе Ансбаха, и что Фридрих-Вильгельм впредь согласен быть союзником Российской империи. Да, ради эдаких новостей и пораньше утром проснуться можно было.
   - Адди, сделай кофе, - приказал он камердинеру бодрым голосом.
   Теперь все планы Чарторыйского непременно пойдут прахом. Больше Кристоф спать не ложился, обдумывая пошагово свои дальнейшие действия.
   Когда на утреннем разводе он встретил своего заместителя, с которым потом они и позавтракали, то, загадочно улыбаясь, прошептал:
   - Пьер, танцуй.
   - С чего это вдруг? - озадачился Волконский. - Неужели от Долгорукова что-то?..
   - Именно.
   - Государь знает?
   - Нет ещё. Мне принесли пакет ни свет ни заря. Я первый. В общем, всё получилось, - проговорил Кристоф таинственно.
   - Правда?
   - Разве я когда-то тебя обманывал? Сегодня всё об этом станет известно, - Ливен нарочито сделал безразличное лицо, думая, что пока об этом должны знать только они вдвоём, и никто больше.
   - Слушай. Как-то странно всё получается, - медленно, словно подбирая слова, произнес Пётр Волконский. - Вчера, когда ты ездил в Люблин, меня вызвал государь и сказал, что собирается выводить войска на Варшаву. Мол, сколько можно ждать. И вот, я готовлю указ командующим, чтобы они приводили вверенные им корпуса в боевую готовность. Да ещё слышал, что там произошло с "Архангелом"?
   - Что? - Кристоф моментально побледнел. Он ничего не понимал.
   - Потопли все они близ Рюгена, - печально объявил князь.
   - Почему я об этом ничего не знаю? - вырвалось у Кристофа.
   До десяти утра он восстанавливал по депешам, что же случилось с десантом. Почти все войска, которые были доверены графу Иоганну, погибли. Только доклад о состоянии оставшихся полков, подписанный самим братом, как-то успокоил Кристофа в том, что Гансхен жив и более-менее здоров, а это самое главное. Корпус графа Толстого не сильно пострадал, оставшись почти весь в целости и сохранности. Однако было потеряно много орудий, личного состава, провизии. Пока все выжившие стянутся воедино и доберутся до Ганновера, пройдёт время... И государь об этом должен знать. Тем временем, союзные державы - Англия и Швеция - ждут результатов австрийцев, которых, увы, нещадно бьют, и готовы вступить в войну, как только ситуация будет более-менее определённой, как только Пруссия заявит, сохраняет она нейтралитет или же нет, а Россия - с кем будет воевать.
   В девять утра графа вызвали в Пулавский дворец, и он немедленно вскочил в седло, проделав галопом несколько верст. Бумага жгла его. Это заветная карта, которую он вытащит из рукава в самый последний момент. Интересно, почему же она попала именно в его руки? И почему Долгоруков отправил адъютанта не прямиком в Пулавы, к государю, а к нему, графу Кристофу? Об этом он сам собирался спросить приятеля при встрече.
   Александр был сумрачен и бледен. В кабинете он находился не один, а с князем Адамом, который насмешливо посмотрел на вошедшего графа Ливена. Кратко кивнув своему военному советнику, император начал диктовать тот самый приказ, о котором говорил Волконский. Кристоф недрогнувшей рукой вывел последние слова, промокнул лист, дал государю на подпись. "Как он может быть таким спокойным?" - озадачился Чарторыйский, глядя в ледяное лицо своего противника. - "Или ему на самом деле всё равно? Нет, не может быть".
   - Пиши ещё приказ, - проговорил Александр, - Чтобы Долгоруков уезжал оттуда и присоединялся к вверенному ему корпусу... Да, кстати, надо бы подтвердить, что я даю ему корпус в Западной армии.
   - Извините, Ваше Величество, - словно невзначай произнёс граф. - Забыл вам передать депешу от самого князя... Прибыла ещё рано утром. Виноват.
   И тут он вынул из бювара то самое послание, которое решало судьбу России, Пруссии и Польши.
   Александр взял письмо из его рук. Медленно прочёл его. Улыбнулся. Адам следил за ним по глазам.
   - Кристхен, - весело проговорил государь. - Отменяй первый приказ. Мы не идём на Варшаву. Пруссия - наш друг. Завтра я выезжаю в Берлин с визитом к прусскому королю.
   Чарторыйский выглядел так, словно находился на грани обморока.
   - Адам, что с тобой? - посмотрел на него Александр с притворным удивлением. - Тебе дурно?
   Князь только кивнул и, извинившись, вышел из кабинета.
   Ливен же написал новую бумагу, по приказу государя разорвав прежний приказ. Затем император отпустил его от себя. Гордо и торжествующе он прошёл мимо князя Адама, смотрящего на него так, будто был готов испепелить на месте. "Убить гадину", - подумал Чарторыйский, а потом поспешил к государю.
   - Вы обещали освободить Польшу! - он пытался крикнуть, но голос изменил ему, горло словно что-то сдавило.
   - Я не отказываюсь от своего обещания, - Александр посмотрел на него сочувственно. - Адам, тебе и в самом деле сегодня нехорошо. Ты, наверное, нездоров. Иди приляг.
   - Но как вы можете? Это интрига! - Чарторыйский и вправду чувствовал, что его пробирает крупная дрожь, как во время приступа жестокой лихорадки.
   - Посмотри. Это почерк князя Петра, - Александр сунул ему бумагу под нос. - Польша будет свободной, ты же знаешь, я дал слово. Но не сейчас.
   - Вам навязали это решение, - продолжал Адам, слегка овладев своим волнением. - Умоляю вас, Ваше Императорское Величество - отправьте туда кого угодно... графа Ливена, например... но сами останьтесь здесь. Поймите...
   - Я всё понимаю, - оборвал его государь. - Но я должен сам переговорить с Фридрихом... и с Луизой.
   Он лукаво улыбнулся, глядя на Адама, который побагровел в гневе. Втайне Александр наслаждался реакцией своего собеседника. Тот наверняка все эти недели думал, что поймал его, как рыбак карася на удочку. Но нет. Ныне он выполнял свою волю.
   - Никаких выгод от союза с Пруссией вам не будет, - тихо, внезапно севшим голосом произнёс Чарторыйский. - Я уже два года назад вам об этом говорил... И мне казалось, вы пришли к тому же выводу, Ваше Величество.
   - Наше время, Адам, течет быстрее, чем мы можем себе вообразить. Право слово, ещё с утра я хотел взять Варшаву с мечом, но ныне - ты сам видишь, - вздохнул Александр. - Клянусь, я бы и сам предпочел, чтобы события развивались хоть чуть-чуть медленнее, чтобы можно было взвесить все "за" и "против".
   Князь хотел ответить, что Александр сам торопит ситуацию, не учитывая никаких факторов, но голос оставил его. Ни возразить, ни посоветовать он больше не мог.
   Он повернулся к столу, поискал карандаш, начертал на каком-то клочке бумаги вопрос: "А вы уверены в людях, доставивших вам эту депешу?"
   - Так же как и в тебе, князь, - сказал император с некоторым чувством превосходства. - Ничуть не меньше.
   Адам вышел из кабинета, пылая в лихорадке гнева. Добрался до своей комнаты, обессиленно рухнул на кровать. "Нервная горячка", - подумал он. - "Если я ещё заболею, то всё будет вообще не в мою пользу". Но его действительно трясло. И что-то душило его, словно ледяные пальцы крепко взяли его за горло, чуть повыше кадыка. Он развязал галстук, расстегнул воротник рубашки, но легче не стало. Князь закрыл глаза.
   Когда он очнулся, то увидел свою племянницу, склонившуюся над ним и пускающую ему кровь ланцетом. Делала она это не хуже доктора, его это даже удивило, но Адам вспомнил, что, вообще-то, княжна давно училась медицине, помогала крестьянам, так что может многое. Увидев, что он очнулся, Анж сказала тихо:
   - Герои пируют под сенью королевских палат, похваляясь за чашею хмельной, что сокрушат дьявола не позднее Рождества... Но они ошибаются. Глубоко ошибаются. Не беспокойся. Всё будет так, как будет.
   Чарторыйский только вздохнул с некоторым облегчением.
   На следующий день император уехал в Берлин, почти никого из свиты с собой не взяв. Как и впоследствии, решать вопросы высшей дипломатии государь предпочитал сам по себе, без вмешательства своих подданных, пусть даже назначенных им же самим для этого.
   В Берлине его чествовали уже как победителя Бонапарта - и, наверное, самого Сатаны. Никто даже не намекал на то, что грозная Подольская армия - как и Ганноверский корпус - могла, не допусти Наполеон рискованного маневра на Ансбах, двинуться против Пруссии. Был дан роскошный обед с фейерверком и балом, на котором блистала прекрасная королева Луиза, вся в белых развевающихся одеждах, словно олицетворение Добра и Милости. Под конец приёма государь российский сделал заявление:
   - Я клянусь в вечной дружбе королевской семье и народу Пруссии. Тот, кто поднимет меч на наш союз, будет достоин худшей кары!
   После его речи раздалось громогласное "ура".
   В тот же вечер Александр выразил желание дать личную клятву Фридриху и Луизе. Те согласились, и, по предложению королевы, влюблённость которой в государя только усилилась, решили сделать это в гробнице Фридриха Великого.
   Ровно в полночь король, Луиза, одетая в белые одежды, с покрытой головой, и государь спустились туда, где уже несколько десятилетий покоился прах Великого короля, вошедшего в историю Европы как образец идеального самодержавного монарха и военачальника. Одной рукой пожав крепко и твердо руку правящему прусскому королю, Александр протянул руку к холодному мрамору гробницы его двоюродного деда и проговорил:
   - Клянусь, Ваше Величество, в том, что всячески буду способствовать процветанию Пруссии и сохранению мира между нашими державами. Тот, кто попытается нас рассорить, будет в моих глазах предателем и изменником, достойным уничтожения. Заключаю с вами союз против всего зла, которое надвигается на Европу.
   - Да будет так, - произнесла Луиза, от избытка чувств расплакавшаяся.
   Фридрих-Вильгельм глухо повторил:
   - Да будет так всегда, отныне и вовеки веков.
   - Аминь, - заключил император России.
   На следующий день он выехал в Подольскую армию, которая уже отправлялась по направлению к Австрийской империи, упорно проигрывающей Бонапарту одно сражение за другим.
  
   Сентябрь 1805 г., Балтийское море, на высоте острова Рюген
  
   Алекс проснулся от тревожного, гнетущего его сна с отчаянно бьющимся сердцем. Всё на месте - они плывут в Померанию, воевать - вот деревянный потолок каюты, он лежал на верхней койке, под ним - Майк Воронцов, который заворочался во сне и пробормотал:
   - Слушай, хватит уже стенать. Выспаться мешаешь.
   Барон сел на постели и опустил ноги вниз, потом спрыгнул с койки. Спать дальше ему совершенно не хотелось. Воронцов ещё туманными со сна глазами наблюдал за его передвижениями в сером предутреннем полумраке. Лицо друга выражало недовольство.
   - Ну, что случилось, Алекс? Сначала ты возился сверху, как ненормальный, а койки здесь весьма скрипучие, потом начал стонать и вздыхать, потом что-то орал не по-нашему - как выспаться с таким соседом, скажи на милость? - ворчал граф, усаживаясь на край кровати со скрещенными ногами.
   - Извини, - Алекс поглядел на него несколько встревоженным взглядом. - Мне снился один сон... А что я там кричал?
   - Да кто тебя поймет? - отвечал Майк. - Вроде бы, "Warum".
   Потом, внимательно оглядев барона, он озабоченно произнёс:
   - Да ты здоров ли?
   - Вполне, - пожал плечами Бенкендорф.
   - Подойди-ка сюда, наклонись, - Воронцов дотронулся тыльной стороной ладони до лба друга. - Вроде жара нет. А то у меня тогда, на Кавказе, тоже всё началось с ночного кошмара, а через четыре дня Цицианов уже искал попа, чтобы меня соборовать.
   Барон присел рядом с другом и уставился немигающим взглядом куда-то вдаль. Затем, вздохнув глубоко, произнёс:
   - Я должен был спасти её. Но она меня не предупредила, и, когда я пришел, уже было слишком поздно...
   - Хватит говорить загадками, - недовольным тоном проговорил Воронцов. - Сейчас у нас...- он достал из-под подушки серебряный репетир, открыл крышку. - Да, пять часов утра. В такую рань заставлять меня работать головой - значит, нарываться на крупные неприятности. Говори - кто эта "она"? Кого тебе надо было спасти?
   Алекс только махнул рукой. Помолчав чуть-чуть, он признался другу в своём странном и необъяснимом чувстве к княжне Анжелике.
   Майк лишь пожал плечами.
   - Так ты влюблен, - произнёс он тоном, не терпящим возражений.
   - Нет же! - горячо возразил Альхен. - Это совсем не любовь. Я не страдаю по Анж, не хочу овладеть ею...
   - Тогда к чему всё это? - Воронцов утомленно закрыл глаза. - Почему она не оставляет твоё воображение в покое?
   - Знаешь, Майк, Анжелика мне - никто, но я вижу её во сне, хотя наяву даже о ней не думаю, - ответил Бенкендорф. - И когда в марте я лежал в беспамятстве и бредил, то тоже видел её. Сейчас ей во сне было плохо - я не помог ей, её убили... Наверное, и наяву с ней не всё в порядке.
   Он помолчал чуть-чуть, потом добавил:
   - Голова идет кругом от всего этого...
   Майк встал, накинул сюртук и предложил другу выйти на воздух.
   Занималась заря, по утреннему сизо-серому небу плыли правильные ряды подсвеченных лучами восходящего солнца плотных облаков, напоминающих небесное воинство, идущее походом на неприятеля. Алекс при виде этого природного явления вспомнил свой сон, и прежнее, необъяснимо-тревожное чувство прокралось в его душу. Море слегка волновалось, и на палубе фрегата "Эммануэль" качка ощущалась сильнее, чем в каюте.
   - Где мы, не знаешь? - рассеянно спросил Алекс.
   - Должны идти вдоль восточного побережья Пруссии, - Воронцов подошел к сходням и облокотился на них. - Ветер мне не нравится, надеюсь, скоро переменится.
   - Да вообще как-то... - проговорил его друг. - Эти сны дурацкие, нам со Львом еще вернуться пришлось и прощаться со всеми по второму кругу - а возвращаться плохая примета. Да и вышли мы из Кронштадта в понедельник. Знаю, глупо, на на душе у меня как-то неспокойно.
   - Ты рассуждаешь, как моя сестренка Кэтти, - с досадой поморщившись, отвечал ему Воронцов. - У той тоже вечно сны и знаки, ей всё время за всех страшно.
   - Что Кэтти? - поинтересовался Алекс, много слышавший о девушке, видевший её портрет, но никогда - вживую и гадавший всё время - хороша она собой на самом деле или не очень. Миниатюра, снятая с графини Екатерины Воронцовой, была написана недурно, представляла милую девушку с нежным румянцем на приятно округлом лице и тёмно-русыми локонами. На брата она была не слишком похожа. Но, возможно, так увидел художник. Бенкендорф знал, что портреты не часто верны оригиналу и, скорее, отражают видение живописца, чем реальность.
   - Надо ей замуж, - заключил Майк. - Но папа наш не торопится... Я его понимаю. Нас у него всего двое. Я - сам знаешь где и в Лондон вряд ли вернусь, тем более в такое время. Если Катя еще замуж выйдет, он совсем один останется.
   Алекс подумал о своём отце - тот одиночеством, судя по всему, совсем не тяготился. Вслух он заметил, глядя на небо:
   - Эти облака - как мы. Идут с востока на запад. Ровными рядами. Оружие и доспехи сверкают на солнце.
   - Давай ещё стих напиши, - ухмыльнулся Воронцов. - Составишь конкуренцию нашему Петрарку, тот от зависти позеленеет. Да, и в княжну ты все же банально влюблен, только обзываешь свои чувства возвышенно. И перестань уже думать о всякой ерунде, когда нас ждут великие дела.
   Бенкендорф ничего не отвечал на реплику друга. Он вспомнил гром оркестров, цветы, пение, фейерверки, озарявшее сумрачное небо, ликование по поводу отбытия части Гвардии в Померанию. Всё было настолько радостным, что казалось, будто бы уже заранее известно - русские разгромят Бонапарта наголову и вернутся с победой. Почему-то на это рассчитывали почти все, хоть вести приходили самые неутешительные - "император французов" сокрушает австрийскую армию, почти дошел до Баварии и совсем не обещал быть лёгким противником. Впрочем, как говорили в кордегардии, "австрийцев били, бьют и будут бить", поэтому на их поражения особого внимания не обращали, считая, что они только оттенят грядущие русские победы. О том, что, возможно, перед встречей с Бонапартом придется бить пруссаков, особо не разговаривали. Большинству было явно наплевать, кого бить первыми. Алекс был в их числе, хотя внутренне, как и его близкие друзья, не слишком это одобрял. Да и в приметы он верил. Возвращение с пол-пути - добиться согласия шведского короля на отправку десанта не сразу получилось, Толстой послал Бенкендорфа с Львом Нарышкиным обратно в Петербург, и случилась довольно комическая сцена - перед отъездом в Стокгольм они всерьез и надолго попрощались со своими родственниками, друзьями и возлюбленными, а тут объявились в столице вновь. Дотти, помнится, увидев его на пороге, пошутила: "Что, война уже закончилась? Быстро же вы управились с Бонапартом. А все называют его "непобедимым". Смешно, но все же знают, что возвращаться, откуда уходишь, очень плохо. День отъезда пришёлся на понедельник, правда, дождь шёл - "на дорожку", как говорили. И сны Альхену виделись тягостные. Из последних - Эрика, одетая как невеста, которую вешают на болоте солдаты в багровых мундирах; то Марин, которог жестоко избивают, то вот Анж...
   - Великие дела - это война? - обратился Алекс к Воронцову. - Я уверен в одном - меня на ней убьют.
   - Тогда и меня тоже, - усмехнулся граф.
   - Тебя же назначили начальником штаба дивизии. Штабных не убивают, - подпустил шпильку Альхен.
   - А ты адъютант командующего корпусом - вас тоже весьма щадят, - не остался в долгу Майк.
   - Ну, пожалуй, не слишком и щадят, тем более, я постараюсь попросить, чтобы меня почаще посылали с поручениями на передовую, - барон поёживался от порывов усилившегося ветра.
   - Да, теперь нам - или пан, или пропал. Или отличимся, или покроем себя позором.
   - Или погибнем.
   Майк приблизился к другу, взял его за руку и тихо проговорил:
   - Если тебя все ужас этот мучает, просто посмотри на море, скажи трижды: "Святой Иосиф, развей мой сон по всей Земле" и перекрестись. Говорят, помогает.
   - Ты же против суеверий? - усмешливо переспросил его Бенкендорф.
   Граф серьёзно ответил:
   - А это уже не суеверие, а настоящая молитва.
   Алекс только пожал плечами и промолчал. Воронцов продолжил:
   - Отец говорил мне: "Живи так, чтобы все сожалели о твоей смерти". Я стараюсь.
   - Хорошие наставления даёт тебе отец, - Алекс откинул со лба упавшие пряди волос, отливающие рыжиной на восходящем солнце. - Мой по этому поводу предпочитает помалкивать. Но ругать он меня не стесняется.
   Воронцов посмотрел на него пристально. Последнее время ему было несколько мучительно находиться с другом. Ведь он слишком напоминал. Вообще, странно складывалась судьба - затянула его в этот мучительный узел. Ведь Майк, прибыв три года назад из Лондона в Петербург всего лишь с двумя слугами и одним небольшим чемоданом, хотел расширить свой кругозор, встретить новых людей, увидеть что-то кроме полудеревенского Саутгемптона, где вышедший в отставку отец его снимал дачу у книгопродавца, что-то кроме узких улиц британской столицы, домов из красного кирпича, стриженых лужаек... А попал в мир, куда более тесный, чем тот, в котором вырос. А всё из-за любви к женщине с рыжими волосами, кстати, чем-то похожей на ирландку или шотландку, совсем не на немку. Ее старший брат - его лучший друг...
   - Слушай, - проговорил он, глядя в лицо Алексу. - У меня большая неприятность. Я не говорил...
   - Что стряслось? Экий ты скрытный, - пожурил его друг.
   - В общем... - граф откашлялся. - Я влюблён в твою сестру. Раз и навсегда. Только ты ей не говори и даже не намекай. А то голову тебе оторву.
   - Вот те на, - сказал барон. - Мило. И давно? Она, как я полагаю, не знает?
   - С апреля, - подтвердил Майк. - И да, она не знает и ничего не должна узнать. Но если, когда меня убьют, ты сообщишь ей об этом ...
   - А если не сообщу, с того света явится твой дух и не даст мне покоя, - Бенкендорф, судя по всему, не совсем проникся важностью момента.
   Воронцов на него даже не разозлился.
   - Любовь - такая же болезнь, как все другие, - задумчиво произнес он.
   - Не знаю. Я в своё время чем только не болел, - усмехнулся Алекс. - Но как-то на любовь такие болезни, как скарлатина, жаба или воспаление лёгких не похожи. По крайней мере, тем, что от любви можно ожидать радостей, чего не скажешь об этих ужасных хворях.
   - Но и болезнь, и любовь могут принести тебе смерть, - произнес Воронцов. - Особенно если достигнут достаточной силы.
   - Это точно. Надеюсь, пока ты не лежишь при смерти, - полушуточно сказал его друг.
   - Я тоже на это надеюсь, - вздохнул Майк.
   Они перевели разговор на другую тему, а потом на день расстались. В тот же день, под вечер, нежданно-негаданно разыгралась буря, достойная дня светопреставления - молнии кромсали чёрное небо на части, ветер вздымал гигантские волны, и флотилия, перевозившая половину российской армии, разметалась по всей Балтике - немногие корабли уцелели. Особенно туго пришлось "Архангелу Михаилу", вышедшему с пятью казачьими и четырьмя егерскими отрядами из Риги не так давно. Больше половины воинов нашло свою смерть на дне морском, погибли даже некоторые из высших офицеров, но граф Иоганн фон Ливен, который пытался спасти хотя бы кого-то из своих подчиненных, был чудом вынесен на берег, хотя его адъютант, схватившись за его мундир, чуть не потопил его, а сорванная ветром и упавшая за борт грот-мачта корабля едва не сломала ему шею.
   Алекс с Майком наравне с матросами участвовали в борьбе со стихией - сворачивали паруса на кренящейся палубе. Буря продлилась двое суток, а потом резко стихла, но её последствия были весьма ощутимые. Те, кто выжил, чувствовали себя героями. На берегу, в одном из гостевых домов, где отходили от катастрофы жертвы кораблекрушения, Альхен встретился с Гансхеном фон Ливеном, который рассказал о своём "чудесном спасении" с юмором. Жених Эрики ему понравился гораздо больше всех остальных представителей семейства Ливенов своим простым обращением и отсутствием всяческой чопорности. Они довольно близко сошлись.
   Разрозненный корпус графа Толстого отправился на запад по суше, сквозь осеннюю непогоду. Пока ещё было неясно, станет ли страна, по которой проходили войска, союзником или неприятелем.
   - Союзники - сволочи, - говорил где-то на бивуаках граф Лев Нарышкин.
   - Когда уже схватимся с Бонапартом? - вопрошал Алекс, а его друг Лео, пребывающий со дня отплытия на войну в крайне мрачном расположении духа, да еще, впридачу, жестоко простудившийся во время бури, только передергивал плечами.
   - Майк, что там говорят в Штабе? - спрашивали они у Воронцова.
   - Ничего не понятно, - грустно отвечал он.
   - Такая война - то же самое, что стоять в резерве, - Алекс досадливо смотрел на него.
   - Пораженческие настроения, - Лео кутался в шинель. - Главное, не озвучивай их перед Петром Александровичем.
   - А он на союзников ругается громче всех. И весьма сильными выражениями, - улыбнулся барон, согревая руки у костра.
   - Да, война осенью - ещё та радость. А потом зима в здешних краях... Эх, - недовольно вздохнул Майк.
   - Есть такое выражение в наших краях - "курляндская погода", KurlДndische Wetter. Preußische Wetter, как посмотрю, ничем не лучше.
   Потом они разбрелись по палаткам. Алекс решил написать Жанно и долго корпел над письмом. Вестей о Подольской армии и её передвижениях они долго не получали. Ходили слухи, что там все веселятся в Польше, как на маневрах, и вовсе не страдают от неопределенности и слякоти, в отличие от них, "везунчиков". Правоту этих слухов Бенкендорф и пытался выяснить своим письмом. Потом написал короткое послание Доротее. Думал писать Кристофу, но передумал - не любил он его особо, если надо будет что, сам напишет. Закончив упражняться в эпистолярном жанре, Бенкендорф лёг спать - и к вящему его облегчению, ему вообще ничего не приснилось - ни хорошего, ни дурного.
  
   Моравия, октябрь 1805 г.
  
   Жанно Лёвенштерн наслаждался жизнью вовсю - их встречали как уже победителей: цветами, флагами, балами и зваными ужинами. Барон, как и все его товарищи, был в полнейшем восторге от молодого императора Александра, которому не хватало только блестящих доспехов, чтобы выглядеть Марсом в обличие Феба или Фебом в обличие Марса - так Лёвенштерн писал своей сестре в Ригу. Он часто предавался мечтам о грядущих сражениях, в которых он непременно отличится, о том, как он под гром пушек, свист ядер и ливень пуль делает блистательную карьеру и становится генералом в неполных двадцать четыре года - об этих мечтах он, не стесняясь, упоминал в письмах Эрике, добавляя: "все, кто что-то стоит в нашем свете, начали очень рано, и твой покорный слуга намерен следовать их примеру". К тому же, он налаживал связи, перепив на брудершафт с половиной гвардейских офицеров и укрепив свои петербургские знакомства.
   В Австрии Лёвенштерн вновь встретился с Мариным, которого тоже видел пару раз в Петербурге. Они даже решили вместе расквартироваться в одном чистеньком крестьянском доме близ Ольмюца. Интересы, однако, у них были слишком разные - Сержу очень не по душе нравилось слушать рассказы Жанно о вскрытиях, болезнях, ранах и ампутациях, он суеверно говорил: "Ну тебя, ещё накликнешь что-нибудь" и крестился. Барон же не очень любил всевозможную поэзию и литературу, особенно русскую, в коей не разбирался. Поэтому они только приятельствовали. Марин не откровенничал с ним о сестре, а Жанно и не расспрашивал ничего, так как о переписке не ведал.
   В свободное время Лёвенштерна судьба опять свела с Мишелем Долгоруковым. Вообще, барону не хотелось сталкиваться с представителями этой семьи, но так как нынче у братьев были совсем разные назначения, и вместе их не видели, он часто навещал этого своего приятеля, и они вели какие-то безумные научные разговоры. Долгоруков-младший был настоящим фанатиком математики и химии, чего по нему никто бы никогда не сказал с первого взгляда. И он не любил светскую болтовню. Они перешли на брудершафт довольно быстро и легко - впрочем, Жанно никогда не отказывался от подобных предложений и сам был готов делать их: чем больше "братьев" заведет он среди золотой молодежи, тем лучше для него и его дальнейшей карьеры. Только один раз князь сказал: "Да, твоя сестра здорово позлила Пьера тогда. Он не привык к отказам от девушек", но Жанно тему не поддержал, а Мишель больше к ней не возвращался. Однажды, он столкнулся с самим несостоявшимся женихом Эрики в Ольмюцком замке, куда его послали с каким-то поручением. Правда, Долгоруков-старший был окружен высшими офицерами, мало знакомыми Лёвенштерну, поэтому барон ограничился кратким кивком, на который Пьер даже не ответил.
  
   22 октября стало известно о разгроме армии Макка. В ноябре уже вовсю обсуждались перспективы новых стычек с Бонапартом. Многие говорили о том, что армия Бонапарта, якобы, слаба невероятно, "хитрый корсиканец" лучше отступит, чем даст генеральное сражение, а самые рьяные оптимисты предрекали даже то, что "мы дойдем до Парижа к Новому году". Поражение австрийцев мало кого огорчало - в Штабе ни у кого не было иллюзий о полководческих талантах представителей союзников. Когда об этом пришли вести, Кристоф аж усмехнулся над нелепостью ситуации - восемьдесят тысяч человек разом окружить и принудить сдаться! Это же надо уметь так проваливать кампании.
   - Тут нужен особый талант, - признавал его заместитель.
   - Да, особый талант так облажаться, - проговорил Кристоф. У государя реакция на события была такая же.
   Впрочем, Подольская армия решила отступать, а австрияки уже начали превращаться из союзников во врагов или, скорее, таких друзей, с которыми никаких врагов не нужно. После сокрушительного поражения под Ульмом пошли упорные слухи, что Франц решится на капитуляцию. Наконец, под вечер 10 ноября император России из вторых рук узнал о том, что собирается сделать его горе-союзник.
   - Трус, - презрительно проговорил Александр. Он пребывал последнее время в самом решительном и воинственном настроении. "Наверное, дух Фридриха Великого вселился в меня", - шутил он.
   - С другой стороны, у него мало выхода, - Чарторыйский, который присутствовал при чтении императором доклада о намерениях австрияков, посмотрел на него довольно зло.
   - Прекрасно. Теперь нам, получается, тоже сворачивать всю эту лавочку? - государь понял, что Адам всё ещё сердит на него за визит в Пруссию, считая этот жест предательством польских интересов со стороны венценосного друга. - Выводить войска? Какая нелепость...
   Чарторыйский пожал плечами с деланным равнодушием. Он поехал в армию по большой личной просьбе Александра, хотя считал своё присутствие там лишним - он не военный, войну эту не одобряет, но, так и быть, ради друга чего только не сделаешь...
   - Мы будем наступать, - сказал император внезапно.
   - Но это противоречит всякой логике, - Чарторыйский решил намеренно дерзить, поскольку ему уже было безразлично, прогневается на него император или же проглотит эту обиду. - Отступление нам выгодно тем, что Бонапарт попытается нас преследовать, но не сможет и потеряет половину своих войск по дороге.
   - То есть, ты предлагаешь отклониться от генерального сражения? - сказал Александр насмешливо. - И то, что делает Кутузов - это какая-то подлая тактика. Одни подлецы уже намечаются, не хватало только своих таких же... К тому же, я очень хочу покончить с этим делом как можно быстрее.
   - Зачем? - вырвалось у Адама.
   Александр посмотрел на него как на несмышленого ребенка.
   - Я не готовился к долгой кампании, - надменно проговорил он. - И не забывай, воевать мы должны были с Пруссией.
   "Он же не военный, что я его спрашиваю", - подумал император, глядя на своего друга.
   - Вы не хотели с ней воевать, - сказал князь, не глядя на него. - К тому всё и шло.
   Затаенный гнев слышался в его словах. Александр, по своему первому инстинкту, думал начать оправдываться перед князем, но быстро одёрнул себя: с какой такой стати? Здесь главный он, а не какой-то канцлер, который даже пороху не нюхал... Это перед ним должны оправдываться. За четыре года пора уже привыкнуть повелевать.
   - Ты что, ясновидящий? - усмехнулся государь.
   - Почему это?
   - Ты с такой уверенностью читаешь мои мысли и намерения, что это наводит меня на определенные подозрения... Даже те мои намерения, о которых я и сам не ведал.
   Чарторыйский встал, скрестил руки на груди. Над ним явно издевались. И этого князь стерпеть не мог.
   - Моё последнее слово, ежели изволите, - тихим, бесцветным голосом произнес он. - Прошу вас, Ваше Величество, не торопитесь в своих решениях. Иначе вы погубите армию.
   "Он говорит, как тот юродивый старик", - подумал с отвращением Александр. - "И каркает, как вещий ворон, прямо противно".
   - Мне еще вот что интересно. Ты даёшь мне такие советы касательно военных действий, какие даже мой начальник Штаба не осмеливается мне давать. Я не говорю уж о Кутузове. Откуда ты знаешь военную тактику, ведь ты же даже пороха не нюхал?
   - Ваше Величество. Я подполковник Конницы Польской, насколько вы помните.
   - Подполковник, - усмехнулся Александр.
   - Будь бы Польша жива - был бы генералом, - и Чарторыйский, откланявшись, удалился с глаз его.
   "Как он мне уже надоел своей Польшей", - подумал государь. Позже он эту мысль начнет повторять все чаще, но по другим поводам.
  
   Тем не менее, тактика, выбранная Кутузовым, назначенным Александром командующим армией, оправдывала свою успешность победами в небольших стычках с французами. Смысл выгадывать время действительно был - мощная прусская армия обещала прийти в Галицию к декабрю. Однако, все желали генерального сражения, и прежде всего австрийцы, думавшие поквитаться за разгром половины своей армии.
  
   Прусские земли, ноябрь 1805 г.
  
   В этом долгом, изматывающем походе, во время которого о неприятеле только говорили - но никто ни разу не видел на этой земле покамест ни одного француза - Алекс приучил себя не думать вообще ни о чём. Он и Лев Нарышкин неустанно носились с поручениями своего начальника, командира Северной армией, меся грязь дорог, разбитых осенними дождями. Бенкендорф приучил себя спать в одежде, сидя, готовый всегда вскочить по тревоге - впрочем, проблем с быстрым пробуждением у него никогда не возникало. Бивачная жизнь была скучна, времени и сил у Алекса, как и у его приятелей, на всяческие развлечения не оставалось - разве что вечером они иногда выпивали втроем-вчетвером сложившейся еще в Петербурге компанией - и втайне завидовали тем своим друзьям, которые отправились в Австрию с основной частью гвардии. Впрочем, местные жители принимали их довольно хорошо.
   Октябрь и половина ноября прошли без особых событий, если не считать переходов. Никто из молодых офицеров доселе даже не догадывался, что война, помимо всего прочего, может быть настолько скучной. В начале ноября подошли к границам Ганновера. Алекс смог добиться для себя того, чего желал с самого начала кампании - отдельного отряда. Но из-за затянувшихся переговоров с новыми союзниками - шведами, которые обещали полную поддержку в Голландии и во Фландрии, высадку своего десанта в Ганновере - наступление затягивалось на целые недели. Майк Воронцов, занимавший должность начальника штаба дивизии, жаловался, что шведский король так специально поступает, чтобы потом таскать каштаны победы над "узурпатором" из огня войны руками России.
   - Есть одна сила, - говорил он как-то, когда они сидели с Алексом и пили горячее вино. - Англия. Если они перейдут на нашу сторону - Бонапарту крышка.
   - Верю тебе на слово, - устало усмехнувшись, ответил ему Алекс. - Ты у нас знаешь про Англию всё. Ну или почти всё. Кстати, ты что-то выглядишь не очень.
   Майк и в самом деле был несколько бледен и вял.
   - Да, скорее всего, простыл где-то - знобит, башка раскалывается, горло болит... Вот, решил полечиться, - он указал рукой на слабеющее синее пламя жженки.
   - Еще можно в баню пойти, да здесь днём с огнем не разыщешь, - сочувственно проговорил Бенкендорф. - Я бы к тебе присоединился - для профилактики.
   - Мне не хватало только совсем слечь для полного счастья, - поморщился граф. - Помню, на Кавказе, пока я валялся в жару, кто-то успел совершить массу подвигов...
   - По закону подлости, в тот самый день, когда шведы дадут добро на занятие всех Нижних Земель, я захвораю, - подхватил тему Алекс. - Тогда я вконец сочту, что моя звезда погасла.
   - А какая твоя звезда? - внезапно спросил Майк.
   Барон подошел к окну и прищуренными глазами долго вглядывался в ночную тьму, разбавленную лишь тусклыми огнями догорающих бивачных костров.
   - Сейчас её не видно - тучи, - проговорил он загадочным тоном. - А вообще, Полярная.
   - "Есть две вещи неизменные - звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас", - процитировал знаменитого "кёнигсбергского затворника" Воронцов. - Я думал, твоя звезда - Венера.
   - И она тоже. Но её видно только по утрам. А я ненавижу рано вставать, как ты знаешь.
   - Поэтому заставляешь всех просиживать с тобой за полночь, - Майк сладко зевнул.
   - А кое-кто грузит меня философией про нравственные законы, - усмехнулся Алекс.
   - Я нечаянно.
   - У нас в Петершулле говорили: "За нечаянно бьют отчаянно", - Бенкендорф несколько развеселился. - Впрочем, я тебя прощаю, ибо ты мой друг и брат. Не от обширных ли знаний у тебя болит голова?
   - Если бы, - вздохнул Майк.
   Они допили все, что осталось, и барон, пожелав другу спокойной ночи, ушёл в палатку, спать на своей узкой походной кровати.
   Через два дня к ним приехал барон фон дер Бригген, которого все приняли с распростертыми объятьями. Георг состоял при Штабе Беннигсена и разъезжал по делам срочной надобности.
   - Надолго у нас? - спросил Алекс, по-дружески обняв его.
   - Сегодня - здесь, завтра - обратно, - кратко проговорил Георг.
   - Отлично, - заметил Алекс, порывшись в карманах в поисках трубки и кисета. - А я, как видишь, жду, пока меня с моими казаками пустят в бой.
   - Есть кое-какие новости, - деловито сообщил его приятель детства, - Я, перед тем как зайти к вам, был при вашем Штабе. Там просили передать, раз уж я всё равно с тобой увижусь - завтра тебе выступать к Гамельну.
   - Неужели?! - обрадовался Алекс и даже перекрестился. - Слава Богу.
   Потом они оба отправились в Штаб, где подтвердили верность сведений, переданных Бриггеном. Они встретили Воронцова, который за прошедшее время румянее не стал.
   - Там маленькая крепость и гарнизон человек тридцать, - проговорил он простуженным голосом. - Две пушки. Или три. Но не исключено, что к ним подтянутся остальные на защиту.
   - А у меня два полка и все - кавалерия, - задумчиво произнес Бенкендорф. - Мне-то хоть какую-нибудь пушку дадут?
   - Куда денутся, - пожал плечами его друг. - Тебя же осаждать их посылают.
   - Всё-то мы с тобой осаждаем крепости, mon ami - что Гянджу, что вот эту, - вздохнул Алекс. - Не люблю, признаться, этого дела. Я бы на прорыв пошёл.
   - Без артиллерии? - иронично переспросил его Воронцов. - Ну-ну, интересно, надолго ли вас тогда хватит.
   - Будем смотреть по обстоятельствам. Но если там всего тридцать человек...
   - А если придет подкрепление?
   - Ну ладно, разобью лагерь и буду подкармливать этих французов из собственного фуража, - проворчал Бенкендорф. - Так, что ли, надо?
   Георг, наблюдавший за их перепалкой, решил вступить в разговор.
   - Гамельн? - переспросил он. - Так называется эта крепость?
   - Да, а что?
   - Есть легенда. Как раз про этот самый Гамельн, - произнес фон дер Бригген.
   - Ещё легенд нам не хватало, - поморщился Воронцов. - Давай как-нибудь потом, Жорж. Мы тут на войне, а не в увеселительной поездке по местным достопримечательностям.
   Георг его не слушал и продолжал:
   - Давным-давно завелись в этом городе крысы. Очень много крыс. Как ныне там французов. Магистрат не знал, что делать, так как грызуны жрали всё подряд, даже мебель в домах. Тогда появился в Гамельне странный человек. Сказал: "К завтрашнему дню никаких крыс в вашем городе не будет". Назначил плату за свои услуги. Ну, тогда отцы города засомневались - они все яды перепробовали, все ловушки - ничего не помогло, а тут какой-то чужак уверяет, что в одну ночь избавит их от напасти. Но попытка не пытка, как знаете. Что же сделал крысолов? Сыграл некую мелодию на дудочке, все крысы вылезли из своих нор и щелей, выстроились ровными рядами и проследовали за ним. Крысолов увел их прямиком в Рейн. Вот такая история.
   - У неё есть продолжение, - добавил Алекс, который, как и Майк, понял, что хочет сказать Георг своим рассказом. - Магистрат зажал деньги, и тогда крысолов таким же образом увёл всех городских детей.
   - Значит, лучше всего выманить из Гамельна неприятеля, как вот этот бродячий музыкант в старину выманил оттуда крыс, - подытожил Майк. - И утопить всех французов в Рейне.
   - Завтра я этим займусь, - произнес Бенкендорф. - А что - притвориться, что нас мало и мы слабы, выманить гарнизон из крепости, а там ударить всей силой. К тому времени подойдёт артиллерия. Георг, всё же ты умница!
   - Я стараюсь, - скромно улыбнулся его приятель.
   На следующее утро, выдавшееся серым и туманным, всё так и случилось. Алекс отправил эскадрон к воротам Гамельна - маленькой старинной крепости на правом берегу Рейна. Казаки открыли стрельбу, выманив весь гарнизон французов. Они выкатили пушки, чтобы расстрелять небольшой отряд, посланный Бенкендорфом, но увидели собой два казачьих полка, быстро окруживших крепостные стены. К тому времени, когда к Гамельну подобралась подмога, весь неприятельский гарнизон был взят в плен. Город осадили, решив защищать его далее.
   Бенкендорф был не столько обрадован, сколько разочарован столь лёгкой победой - кроме свиста пуль и чуть-чуть картечи бой оказался очень кратким и закончился через три часа. Даже свою саблю в деле ему не пришлось испытать. "Гамельнские крысы" оказались слишком простой добычей. Но это не помешало русским войскам обложить крепость несколькими пехотными подразделениями, и отряд Бенкендорфа стал на биваках неподалеку от её стен - "на всякий случай".
  
  

ГЛАВА 12

   Моравия, ноябрь 1805 г.
  
   Несмотря на расхождения в образе мыслей графа Кутузова и государя, которого считали главнокомандующим всего военного похода, на недостаток фуража и не самый радушный прием, который оказывали российским солдатам местные жители, войска делали сравнительные успехи. Командир Подольской армии был намерен измотать Бонапарта, завести его в Галицию, а там уже прибудет подкрепление из Пруссии - Фридрих-Вильгельм пообещал выставить восемнадцать тысяч штыков - и, возможно, Австрия восстановится от поражений оканчательно - и можно будет легко и безболезненно разгромить Бонапарта. Не то думали в Главной квартире русского государя - всё грозило затянуться слишком надолго и выглядело "трусостью".
   - Ладно, трусит этот корсикашка, но мы-то?! - как-то не выдержал на одном военном совете князь Долгоруков. - Это позорно, в конце концов...
   Его прервал сам император, пожелавший выслушать мнение командующего армией, который подтвердил - да, отступать следует до Галиции, с тем, чтобы легко и просто разгромить всё, что от Бонапарта останется.
   - У нас нет времени отступать, - холодно возразил Кутузову Александр. - Рано или поздно нам нужно встретиться с Бонапартом в честном бою. Тем более, мне доносят, что его армия и так уже достаточно измотана переходами, поэтому следует воспользоваться моментом.
   На государя уже давно давили австрийцы, да он и сам придерживался мнения, что быстрота - залог победы, поэтому соображения "старика" его не слишком интересовали.
   - Как изволите, - проговорил пожилой генерал равнодушно. Он понял, что никого здесь, в Штабе, не переубедить. Да Кутузов и не мог бы, при всём его желании. Это был человек уклончивый, довольно дипломатичный и склонный относиться к тому, что исходило из "высших эмпирей", с крайним пиететом.
   Как только генерал замолчал, слово взял князь Адам. Тихим, методичным голосом он повторил слова, которые обдумывал уже давно, почти месяц, с тех пор, когда они с государем говорили в последний раз:
   - Ваше Величество, лучше всего вам в этом случае уехать из армии, а командование передать в руки кого-нибудь другого. Ваше присутствие смущает генералитет и связывает их по рукам и ногам.
   Все свитские посмотрели на него, как на злейшего врага - словно посреди военного совета непостижимым образом появился сам Бонапарт. Долгоруков аж замер с открытым ртом.
   - Да он ох-ел, - прошептал он по-русски Кристофу, который его прекрасно понял и мрачно кивнул. - С кем он вообще разговаривает? Или совсем уже забылся?
   - Извините, князь, - прервал Адама Ливен. - Генеральное сражение необходимо, и без государя во главе армии оно состояться не может.
   - Откуда такая уверенность в его необходимости? - продолжал Чарторыйский.
   - Те, кто сомневается в ней, предатели! - закричал Петр Долгоруков. - Предатели и трусы!
   - Князь, - заговорил тихо и возмущенно Кутузов. - Посмотрите на меня. Мои раны - свидетельство того, что я не предатель и не трус.
   Долгоруков покраснел, поняв, что махнул лишнего, и пробормотал какие-то извинения.
   - Господа, из армии я никуда не поеду, поскольку это как раз и будет похоже на трусость, - проговорил примиряюще император. - К тому же, завтра я принимаю представителя французской стороны. От того, что он скажет, будет зависеть моё решение касательно генерального сражения.
   На этом совет завершился.
   Через три дня состоялось сражение под Вишау, небольшое, но победоносное для русской армии. Пять егерских и кавалерийских полков выбило французов за пол-дня. После "дела" император Александр со свитой самолично выехал осмотреть поле сражения. Впервые в жизни он видел трупы убитых и раненных. Государь был чувствителен к виду крови, и увиденное его впечатлило самым неблагоприятным образом. За обедом Александр не притронулся ни к чему. Его преследовал запах крови, пороха, разложения. Еще до конца обеда он ушел к себе, оставив присутствующих шушукаться о болезни государя, случившейся так невовремя.
   Лежа у себя в покоях Ольмюцкого замка, государь задумался: может быть, ему и вправду было лучше сюда не приезжать? Какой из его полководец, если он так плохо реагирует на неизбежные последствия войны? Военное дело, как и власть, - то, к чему его так долго готовили, - невозможны без крови. Александр никогда толком не видел, как умирают люди. Он отдавал другим людям приказы идти на смерть, а сам... Но это единственный выход, чтобы остановить безумие. Государь повторил про себя эти слова, а потом вдруг вспомнил, что четыре года назад проклятый Пален тоже твердил ему про "гордиев узел", про то, "чтобы состряпать яичницу, нужно разбить яйца", про то, что кровопролитье - единственный выход добиться некоего благоденствия. А Александр его послушал, хоть и умолял чуть ли не на коленях - никакой крови, никакого насилия; но на свержение Павла дал своё добро, ибо боялся отца, а точнее, того, что казалось многим безумием, одержимостью. И сейчас примерно такое же чувство, как в то проклятое 11 марта - он поведет этих людей в бой, который наверняка окажется победоносным, но кому-то ради этой победы придется погибнуть, и не одному, и не двоим... "Нет, генеральным сражением я командовать не буду", - решил государь. - "Пусть это делает Кутузов".
   Почему он, государь всея Руси, так боится крови? Вот брат его крови не боится - скорее всего, Константин ею наслаждается. Он был в рядах армии Суворова лет 12 тому назад, в Швейцарии, и ныне твердил: "Они предадут тебя, Саша, эти австрийцы. Надо от них вообще избавиться". Цесаревич высказывался за генеральное сражение, но говорил, что дать его должны только русские, потому что "австрийцы побегут первыми и кого-нибудь за собой из наших утянут". Слова Константина были довольно здравыми, но Александру не хотелось портить отношения с императором Францем, настаивавшим на большой битве в Моравии. Ясно же, что они ищут мести за Макка. Государь не видел проблем в том, чтобы воевать совместно с ними. Только нужно разработать хорошую диспозицию...
   Возвращаясь мыслью к Константину, Александр обратился к брату про себя: "Почему-то кровь любишь ты, а пачкаюсь в ней я". Во рту у него давно уже чувствовался противный металлический, кисловатый привкус тошноты; его мутило. Надо позвать Виллие. Наверное, он и в самом деле заболел. Государь с детства болел крайне редко и легко, поэтому неожиданно и не вовремя случившийся телесный дискомфорт заставил его почувствовать недоумение и досаду. "Нет, надо покончить с этим как можно быстрее", - подумал император, закрывая глаза обессиленно. Почему-то это нездоровье и та война, которая, стараниями этих "старых пней" грозила затянуться надолго, связались у него в душе воедино. Всё у Кутузова и ему подобных "потом" да "надо подождать"! И Адам туда же... "Уезжайте из армии, государь" - надо же такое сказать! Может быть, это Чарторыйского нужно отправить куда подальше? Но, с другой стороны, кто будет вести переговоры с союзниками?
   "Вообще-то Ливен с утра высказал правильную мысль - если мы не бросим французам вызов первыми, они смогут разбить нас по частям...",- подумал он. - "А Кристоф, в отличие от князя, в чём-то разбирается..." Потом опять в его голову пришли образы убитых солдат, он почувствовал мерзкий запах крови, и его вырвало. Потом - ещё раз, до тех пор, пока желудок не был избавлен от остатков еды, и снова, - лишь желчью и слюной. Но легче не стало - его начало, к тому же, трясти. Нет, без доктора, похоже, не обойтись. К неприятным физическим ощущениям прибавилась досада на себя: Александр ощущал себя жалким трусом, перепугавшимся при виде растекшихся по пушечному лафету мозгов какого-то несчастного. Он позвонил и попросил камердинера привести лейб-медика, и Виллие вскоре пришел. Он осмотрел его, ощупал живот, сказал, что чуть увеличена печень, но это ничего страшного, и дал какой-то порошок. Пока доктор его осматривал, государь задал вопрос:
   - Джейк, а когда вы учились в университете, вы вскрывали трупы?
   Виллие удивился и на всякий случай проверил, нет ли у императора жара. Вроде нет. Пульс чуть ускорен, правда, но такая температура тела бреда обычно не вызывает.
   - Да, Ваше Величество, это входит в курс обучения любого доктора медицины, - осторожно ответил лейб-медик.
   - И вам не было страшно? Это же люди - они тоже жили, любили и страдали, - Александр чувствовал, что у него кружится голова - он представил себе интерьер анатомического театра и содрогнулся, горло опять перехватило судорогой, но в желудке было пусто.
   - Они были людьми, но на стол прозектёра попадают уже анатомические препараты, - холодно проговорил по-английски со своим ужасным шотландским акцентом доктор. - В них нет души.
   - Значит, в тех, кто погибнет за меня, тоже не будет души, - прошептал государь. - Они превратятся в трупы.
   Врач уже не знал, что ответить на эти слова. Он опасался, что император слишком расстроился, увидев впервые в своей жизни изуродованные тела людей, погибших неестественной смертью. Надо бы подумать, как предотвратить риск возникновения нервной горячки...
   - Прах к праху, - внезапно сказал Александр и закрыл глаза.
   Виллие дал ему какую-то успокаивающую настойку, и государь довольно быстро заснул. В ту ночь ему снилось, что он вскрывает трупы, расчленяет их, отсекая головы, руки, ноги, вырезает внутренности и закапывает их отдельно. Страха он во сне не испытывал, отвращения - тоже, только тоску и скуку, какая возникает при выполнении нудной, рутинной работы, которую, однако, нельзя бросить.
   Проснулся он с утра с больной головой, засветло, попил кофе и принял прибывшего в главную квартиру посланца Наполеона, генерала Савари. Тот на вопросы штабных и государя отвечал уклончиво, путался в ответах, имел вид довольно неуверенный и даже намекнул на то, что Бонапарт потерял много людей в предыдущие бои и не готов к зимовке... Поведение Савари развеяло последние сомнения Александра и убедило его в правоте своего решения. Генеральное сражение следует дать сейчас - или никогда, пока к французам не подошло подкрепление.
  
   ***
   Наполеон Бонапарт, император французов, принимал своего посланца и шпиона в полуосвещенном походном кабинете. Он расквартировался в Брюнне и оттуда думал выступать.
   - И что говорит русский император, Савари? - он посмотрел на тонкое, уклончивое лицо своего "человека по особым поручениям", которого недавно поставил во главе военной разведки.
   - Похоже, они готовы устроить нам генеральное сражение. Просто из кожи вон лезут, сир.
   - Отлично, этого я и добивался. Ты говоришь, тебя пустили прямо в штаб-квартиру? - Наполеон с сомнением посмотрел на Савари. Странно, но несмотря на свой относительно небольшой рост, он имел способность глядеть на людей как-то свысока, так, что все чувствовали себя униженными под пристальным взглядом его тёмно-серых глаз.
   - Так точно, сир, - подтвердил генерал.
   - Самонадеянный мальчишка, - усмехнулся нынешний монарх Франции. - И что же, он сам командует армией?
   Савари подтвердил и это.
   - И кто же у него в Штабе и в свите?
   - Хотя Кутузов, судя по всему, главный в командовании, но русский император его почти не принимает, - доложил разведчик. - В Штабе, в основном, генерал-адъютанты. Все из молодых аристократов. Есть ещё австрийцы. Насколько я понял, диспозицию поручено составить Вейротеру.
   - Хм, Вейротер, - улыбка на живом, смугловатом лице Бонапарта сделалась шире. - Тот, кто бросил русскую армию в Альпах и кого я разбил раза три? Интересно почитать его диспозицию... Что-то мне даже жалко этого мальчика Александра. Он губит себя и несколько сотен тысяч человек вместе с собой. Я готов с ним переговорить лично. Возможно, дело можно решить более-менее спокойно.
   Наполеон уселся за стол, быстро написал послание и сказал Савари:
   - Завтра передашь это государю российскому.
   В письме говорилось, что Бонапарт хотел сам осуществить переговоры с русским императором один на один.
   - Есть, сир, - поклонился ему генерал-разведчик, оставив потом своего повелителя наедине со своими мыслями.
   Бонапарт заложил руки за спину в своем коронном жесте и прошёлся по кабинету.
   С русскими он воевать не хотел и не планировал с самого начала. Его главными врагами нынче были австрийцы и англичане. То, что к коалиции присоединилась Россия, могло означать только то, что она, возможно, пришлет экспедиционный корпус и этим ограничится, как было в 1798 году. Но нет, выдвинулась почти вся российская армия, и нынче император Франции ощущал себя каким-то Саладином, на которого ополчились все рыцари Европы. И действительно, нынешняя компания чем-то напоминала Крестовый поход. "Крестовый поход детей", - усмехнулся Бонапарт, вспомнив, что государю российскому - неполных двадцать восемь лет и это был его первый боевой опыт. Какова была выгода Александру с ним воевать? В обиды и "месть за герцога Энгиенского" Наполеон, сам основывающий все свои действия в качестве правителя страны исключительно на расчёте и руководствовавшийся в поступках чаще всего самыми приземленными соображениями, не верил. Расширение территории? Так Александру надо тогда воевать с Турцией, на худой конец - со Швецией. Наполеон был не против даже войти в союз с Россией против Англии, как пытался четыре года тому назад. Ему с Российской Империей делить было нечего - пока.
   Бонапарт был уверен в своем обаянии и даре убеждения, так часто подтверждаемом. Его обожали подданные, солдаты, офицеры, высший генералитет - все готовы идти за ним хоть в огонь, хоть в воду. Так что молодой, неопытный, по слухам - либеральный и широко мыслящий русский царь обязательно очаруется им и пойдет на уступки.
   Но его предложение о встрече Александр категорично отклонил. Вежливо улыбнувшись Савари и отпустив его, он проговорил так, что его слышали стоявшие рядом генерал-адъютанты:
   - Нет уж, увольте, о чём мне разговаривать с этим узурпатором?
   - Может быть, он просит мира, Ваше Величество, - осмелился предположить Чарторыйский. Сам Адам в это не верил совершенно. Бонапарт на дурака совсем не похож и вряд ли бы стал сдаваться, когда на кону уже так много поставлено. Скорее, очередная хитрость и уловка. Но если он об этом сейчас скажет, все эти господа - Долгоруков, Волконский, Уваров, Винценгероде, Ливен, Аракчеев и прочие - уничтожат его на месте.
   Император пожал плечами, потом сощурил глаза, посмотрел на всех, кто стоял вокруг него. Лица сливались в какие-то неопределённо-туманные образы, и он мог отчетливо видеть лишь князя Петра Долгорукова, красивого, румяного своего адъютанта, его блестящие тёмные глаза на нежном и тонком лице.
   Отпустив мановением руки всех остальных, он оставил князя и ласковым, тихим голосом произнес по-русски:
   - Петя. Поезжай ты. Выясни, что они от нас хотят.
   Долгоруков улыбнулся и, низко поклонившись государю, пошёл прочь.
   В кулуарах он встретил графа Кристофа, который полюбопытствовал, что же поручил князю император. Последнее время эти двое сделались совсем друзьями, и Ливен даже не понимал, почему он смог так сблизиться с человеком, столь сильно отличающимся от него самого. Невольно своим оптимизмом и энергичностью князь заражал и его. Петр отвечал ему о цели своего визита во французскую ставку.
   - Интересно, как ты его будешь называть - "Его Превосходительством" или "Его Величеством"? - спросил Кристоф.
   - Кто он таков, чтобы я его как-то называл? - высокомерно проговорил Долгоруков. - Он не "превосходительство" и уж тем более, не "величество". И мой разговор с ним будет коротким.
   Князь кратко усмехнулся и показал кулак.
   - Боюсь, это не Фридрих-Вильгельм, - скептическим тоном ответил его приятель.
   - А ты не бойся, - бросил Долгоруков и быстрым шагом отправился из дворца.
   Ливен посмотрел ему во след и махнул рукой. Он не думал, что Бонапарт испугается князя. И вряд ли Долгорукова даже допустят до общения с самим "императором французов". Впрочем, то, что государь выбрал именно Пьера для этой задачи, а не "любезного Адама", - о многом говорит. Чарторыйский после пулавского приема что-то вконец обнаглел и не стесняется в открытую критиковать действия императора. "Наверное, эту шлюху Анж удалось-таки подложить под Его Величество, и Адамхен нынче считает себя почти что членом Семьи на этом основании", - думал Кристоф. Однако у Александра, несмотря на его демократичность и ровный характер, терпение было явно на исходе. Отсюда и нынешнее назначение Долгорукова.
   Граф и сам начал пользоваться куда большей популярностью и вниманием в свите и среди прочих приближенных государя, чем привык. Это его немного смущало, потому что, несмотря на громкий титул, Кристоф всегда предпочитал находиться в тени. Его внимания в особенности искали австрийцы. Так, кое-кто из их Главной Квартиры вспомнил графа по событиям десятилетней давности - или, может быть, притворился, что вспомнил. Кристоф тогда был всего лишь поручиком, причем при Штабе тогда не задержался, а быстро отправился на передовую, так что вряд ли все эти господа в больших летах и с громкими чинами могли припомнить его имя. Но, тем не менее, такое доверие ему польстило весьма, и Кристоф согласился хлопотать за Вейротера, который в прошлом году проводил маневры как раз в этой местности - между Ольмюцем и Чейчем, и мог легко и быстро составить диспозицию по всем правилам военного искусства. Александр согласился, и Вейротер ныне занимался описанием необходимой тактики. Так что Штаб нельзя нынче упрекнуть в том, что к решающему сражению кампании войска подойдут неподготовленными.
  
   Вечер стоял ясный, солнце садилось за невысокими горами, немного подмораживало. Князь Долгоруков прибыл к французским аванпостам в половину девятого, но дальше его не пропустили, хоть он и озвучил цель своего визита. Навстречу ему выехал Бонапарт. Они оба спешились и подошли поближе, выжидающе глядя друг другу в глаза. "Какой гордый и глупый этот русский царь", - усмехнулся Бонапарт. - "Вместо того, чтобы встретиться со мной лично, прислал этого сопляка..." Пьер же рассматривал грозного "императора французов" немного насмешливыми глазами. Наполеон оказался намного ниже князя ростом, полноват, поприветствовал его по-французски с грубоватым итальянским акцентом, одет в какую-то затрапезную серую шинель, простую походную шляпу, мундир своей гвардии без знаков отличия - в общем, ничего особенного. Они кратко кивнули друг другу и приступили к переговорам.
   - Долго ли нам еще воевать? - обратился Наполеон к князю Петру. - Что вы хотите от меня? За что воюет со мною император Александр? Чего он требует? Если он хочет увеличить свои владения, то пусть распространяет границы России за счёт своих соседей, особенно турок, тогда все его ссоры с Францией прекратятся.
   - Наша цель - не завоевания, - дерзко проговорил Долгоруков, намеренно глядя на противника и "врага рода человеческого" сверху вниз, чувствуя себя во всех смыслах выше этого "жалкого человечка". - И не приращение территории, в отличие от вашей.
   Он намеренно опустил обязательное sire, но Бонапарт не обратил на это внимания.
   - Так зачем же это всё, князь? - тихо спросил Наполеон.
   - Европа должна быть свободна от ваших амбиций, - продолжал Пьер, невольно повысив голос. - И мой повелитель, Его Величество император Александр Павлович, защищает её независимость!
   - Разве я её нарушаю?
   Долгоруков посмотрел на Бонапарта, как на умалишенного. Тот воспользовался паузой и продолжал:
   - Не думаю, что вмешательство в дела Франции принесёт вашему государю славу. Поймите, мне с вами делить нечего.
   - Вы порицаете нашу позицию по поводу сохранения мира во всей Европе, а сами уже захватили Голландию и свергли короля Сардинии! - в запале выкрикнул Долгоруков. - Это бесчестно и противоречит всем законам Божеским и человеческим!
   Наполеон тонко улыбнулся. Гнев этого русского, этого красивого мальчишки с безбожно напудренными волосами и в блестящем всеми позументами узком мундире, смешил его. Кем он себя воображает, этот Долгоруков? Да, об этом несложно догадаться - верно, негодует на то, что он, князь крови, вынужден быть вежливым и любезным с каким-то "недомерком", "корсиканским выскочкой" - о, Бонапарт прекрасно знал, как его обзывают представители вражеской стороны, видел множество пошлейших карикатур на себя, публикуемых в английских газетах, и нисколько на них не обижался, ибо комплексов по части своей внешности и происхождения никогда не испытывал. Вот этот князь и генерал-адъютант - верно, получивший генеральство за умение красиво танцевать и изящно кланяться, а вовсе не за боевые заслуги - такой вряд ли хотя бы эскадроном командовал в своей жизни - считает поэтому нужным хамить ему. Даже "государем" и "Его Величеством" не назвал.
   - Вам надобно следовать совсем другой политике и помышлять о своих собственных выгодах, - проговорил он вслух. - Итак, будем драться.
   Последнюю фразу он произнес не столько утвердительным, сколько вопросительным тоном, но его собеседник не дослушал императора Франции. Пьер быстро и порывисто вскочил в седло и поскакал обратно в русскую ставку.
   Когда Александр принял его после ужина, Долгоруков радостно отрапортовал:
   - Ваше Величество, наш успех несомненный. Бонапарт попытался перехитрить меня, но я не поддался. Нам нужно идти вперед, и неприятель отступит так же, как отступил от Вишау.
   - Здорово, великолепно, - отвечал государь. - Спасибо тебе за всё, князь.
  
   Позже Долгоруков встретил своих друзей и соратников Кристофа и Волконского в сопровождении знакомого ему Лёвенштерна и князя Михаила, его собственного брата. Он глянул на поручика, вспомнил его решительный отказ от милостей князя, аффронт, полученный им от его сестры, но ничего из этого теперь было ему важно. Князь Пётр чувствовал, что возносится на такую высоту, на какой можно себе позволить милость к тем, кто причинил тебе в прошлом небольшие неприятности и каким-то образом задел самолюбие.
   - Итак, что же сказал Бонапарт? - спросил Кристоф. - Судя по твоему виду, Пьер, он сказал, что завтра же отводит армию назад в Италию и отказывается от всех своих завоеваний.
   - Ты почти что прав, - ответил Долгоруков.
   - Интересно, что же он представляет из себя? - спросил Волконский. - И как же все-таки ты его называл?
   - Никак, - передернул плечами его собеседник. - Хотя он, разумеется, ждал, что я начну говорить ему sire. А сам он... Просто маленький, грязный человечек, ничего особенного.
   Брат его смотрел на князя Петра несколько скептическим взглядом.
   - Ты ему ничего лишнего не наговорил? - усмехнулся Мишель.
   - Я-то нет. Вот он мне - да. Показал, что жутко боится нашей армии и нашего наступления. Если бы я задержался там подольше, он, небось, начал бы уговаривать меня на перемирие.
   Лёвенштерн с восхищением смотрел на него. Да, у этого князя страха совсем нет. Нужно быть необычным человеком, чтобы дерзить тому, кто завоевал уже полмира. "Когда-нибудь я буду как он. Уже работаю над этим", - думал Жанно и даже наяву представлял себя на месте Долгорукова, решающим судьбы мира, запросто разговаривающим с первыми людьми Европы и диктующим им свою волю. Видела бы Долгорукова сейчас Эрика - сразу бы влюбилась в него и забыла о своих глупых увлечениях. Женщины любят власть и силу - Лёвенштерн знал это по своему амурному опыту. Конечно, на балах у князя не было случая продемонстрировать свою решительность и непреклонность, вот она и поступилась им так легко...
   - Я всегда говорил, что с такими людьми надо действовать лишь силой, - продолжал князь Петр, словно в подтверждение мыслей Жанно. - Дай слабину - они тебе на шею сядут. И вообще, я дал ему понять, каково его истинное место...
   - Каково же? - спросил доселе молчавший Лёвенштерн.
   - В сточной канаве, - рассмеялся старший из князей. Не все из его приятелей, однако, подхватили его веселье.
   Кристоф почему-то подозревал, что Долгоруков все же сказал что-то лишнее в разговоре с Бонапартом. То, что императору французов могло очень сильно не понравиться. Впрочем, такая "шоковая тактика", сторонником которой был его друг, часто срабатывает. На том и успокоился.
  
   В свою очередь, Бонапарт составил весьма неблагоприятное впечателение о русском посланце. Он признался своим приближённым: "Этот Долгоруков разговаривал со мной так, словно я боярин, которого ссылают в Сибирь". Поблажек царю он давать не собирался и решил воспользоваться каждой слабостью, каждой промашкой Александра, чтобы разгромить его войско и преподать ему хороший урок военного дела - и дипломатии.
   Что ж, урок для молодого и, надо признать, самонадеянного императора оказался довольно болезненным. И чтобы превзойти того, кто ему преподал его, государю пришлось ждать семь лет.
  
   Санкт-Петербург, ноябрь 1805 года.
  
   Доротея очень обрадовалась, когда в конце ноября получила долгожданные письма от старшего братья и от Бонси. Муж поздравлял её с рождением сына и говорил, что готовит ей по возвращению большой подарок. Она отвечала на это: "Лучшим подарком для меня будешь ты, живой и невредимый, когда переступишь порог нашего дома и увидишь и твою любимицу Мари, и нашего кроху Поля". Далее Дотти вдавалась в длинное описание детей - рассказывала, что, судя по всему, Мари не слишком хорошо поняла, что у неё родился младший брат, но уже смотрит на него с интересом и пытается играть с ним. "Наследник", как она называла своего новорожденного сына, обещает вырасти в весьма красивого мальчика, "хотя унаследовал мои ужасные рыжие волосы и конопатость", как писала Дотти, "впрочем, как говорит твоя мать, мальчик, похожий на мать, счастлив, равно как и девочка, похожая на отца. Оба наших ребенка, значит, благословлены судьбой, если верить этой странной примете". Графиня снова начала выезжать, но вечера, из-за отсутствия почти всех молодых людей, были довольно краткими и не очень веселыми. Многие из знакомых ей дам занимались тем же, чем занималась Дотти с Софи Волконской накануне рождения Поля - щипанием корпии.
   Мария Федоровна, пребывавшая ныне в столице, знала почти всё, что происходило на фронте, и говорила, что несмотря на неудачи австрийцев, русским войскам до сих пор сопутствует победа и, конечно же, окончательное сражение "поставит точку на амбициях этого наглеца", по словам вдовствующей императрицы. Победа будет означать, что к боевым действиям присоединятся Швеция и Англия, и дни "императора французов" окажутся сочтены, трон закачается под ним. Несмотря на обычную ноябрьскую серость, снег с дождем, ветра, Доротея пребывала в целом в не самом плохом настроении и верила тому, что Бонапарта разгромят под Рождество, Бонси с Алексом вернутся с победой, и они все вместе встретят праздники.
   Беда пришла оттуда, откуда графиня не ждала. Всё случилось слишком быстро, чтобы подготовиться к несчастью.
   24 ноября, вечером, Мари начала сильно кашлять и хрипеть, у неё поднялся жар, впрочем, не слишком большой. Раньше с ней уже такое было, обошлось, и Дотти с няней особо не встревожились - на ночь поставили компресс на грудь, девочка заснула. В четыре утра Доротея, на всякий случай решившая ночевать в детской, проснулась так резко, словно кто-то дернул ее за плечо. Она подошла к кроватке дочери. Мари не спала, смотрела странно расширенными, мутными глазами на неё, металась в постели. Дотти положила руку ей на лоб - жар стал ещё сильнее. "Тихо, тихо", - прошептала она. Тут проснулась няня, подхватила девочку на руки, стала её укачивать, но малышка не успокаивалась. Хрипеть она стала ещё громче и к утру начала задыхаться - Доротея видела, что каждый вздох дается Мари с большим трудом, напрягаются все жилки на шее, воздух входит в её грудку со свистом. Настя носила свою воспитанницу по комнате, поднесла к открытому окну, думая, что свежий воздух поможет, но увы... Дотти приказала слугам немедленно бежать за доктором. Время его ожидания было самым тяжким. Девочка задыхалась всё сильнее, взгляд её стал совсем испуганным, темным, каким-то не по-детски осознанным, губы резко посинели. Наконец, графиня выхватила дочку из няниных рук, начала гладить её по голове, по груди, говорить ей что-то ласковое.. Её дочь, видно, хотела плакать, но не могла, что-то мешало ей, и с каждой минутой невидимые пальцы смерти всё крепче смыкались на её горлышке...
   Врач, пришедший через полтора часа, осмотрел Мари и только головой покачал. Доротея испуганно посмотрела на него.
   - Ваше Сиятельство, это круп, - проговорил он тихо и скорбно.
   - И?..
   - Я ничего не могу сделать. Если позвали меня вчера, - сказал врач с сожалением, - то ещё можно было бы убрать пленки. Нынче же...
   Он развел руками.
   Доротея продолжала держать на руках содрогающееся тельце своей дочери, обняв её крепко. Она понимала, что этот человек только что подписал Мари приговор.
   - Уходите, - строго произнесла она. - Если вы бессильны, я позову другого.
   - Другой врач вам скажет то же самое. Впрочем, чудеса иногда случаются...
   - Уходите, - повторила графиня. - Идите вон!
   Она крепче обхватила девочку, словно боясь, что она ускользнет от неё, прижала её к своему телу. Сколько Дотти так сидела - она не помнит. Она повторяла в уме все молитвы, которые помнила, обращалась то к Богу, то ещё к кому, даже к своей покойной матери, и на миг ей показалось, что девочке лучше. Мари вздрогнула, успокоилась, словно заснула, и жар спал. Доротея тоже очнулась из какого-то забытья, услышав, как неожиданно распахнулось окно, впуская в комнату косо бьющий с Невы дождь и ветер. Дотти хотела подойди и закрыть его, но не могла оставить дочь хоть на минуту - казалось, если она оставит Мари или отдаст Насте, та опять начнет хрипеть и задыхаться. Так она и сидела на ветру, пока в комнату не пришла её свекровь, которой домочадцы уже доложили обо всём, что происходит. Фрау Шарлотта закрыла окно и подошла к невестке, по-прежнему держащей на руках уже мертвого ребенка.
   - Meine liebe, - прошептала она.
   - Тише, вы её разбудите, - проговорила младшая графиня, словно не узнавая свекровь.
   - Доротея... дайте её мне.
   - Она спит, - возразила молодая женщина. Шарлотта увидела, что та была немного не в себе, смотрела в одну точку и тихо улыбалась.
   - Ей лучше, - повторила она шепотом. - Намного лучше...
   - Да, - подтвердила её свекровь каким-то странным для Дотти печальным тоном. - Ей теперь гораздо лучше, чем каждому из нас.
   Доротея провела по личику девочки и тут поняла, почему она так спокойна и тиха нынче. Магда уже не дышала. И тут она дико вскрикнула и разжала ладони.
   Что было дальше, Дотти помнила очень плохо. Мари обрядили и похоронили без неё, лежавшей все это время в своей кровати неподвижно, в каком-то полузабытьи, спиною к стене, отказывающейся от еды, не отвечающей ни на какие вопросы, неподвижной, самой обратившейся в труп. Она не знала, сколько часов, дней, ночей или даже недель пролежала пластом. Потом свекровь ей сказала, что такое состояние продлилось дней десять, глаза у неё были совершенно черные от постоянно расширенных зрачков, доктора пытались привести её в чувства, но тщетно.
   - Это все душевные страдания, - сказал Штофреген. - Не больше.
   - Вы хотите сказать, что жена моего сына помешалась? - строго спросила старшая графиня.
   - Не совсем... Это шок, он может пройти при должном уходе, - замялся доктор. - Но прошу вас - не оставляйте её наедине с собой. Сделайте всеё чтобы отвлечь Её Сиятельство от переживаний.
   Шарлотта так и решила поступить. Она попыталась поднести к ней сына - Дотти никак не отреагировала на Поля. Полное равнодушие охватило её. Старшая графиня впервые столкнулась с таким состоянием, впрочем, очень хорошо понимала его. Несколько раз в её жизни она тоже хотела лечь и умереть, но был долг, необходимость продолжать жить, разговаривать с людьми, заботиться о других... Это она и рассказала. Потом, слово за слово, Шарлотта начала рассказывать невестке всю свою жизнь, как она её помнит. Рассказывала о жизни на мызе-"хуторе" Халликст; о смерти мачехи, о замужестве и гибели в тяжелых родах своей старшей сестры Анны; о том, как пошла под венец в сшитом своими же руками платье; о том, как за месяц до рождения её первенца её отец погиб на охоте в Эстляндии; как она вынашивала и производила на свет других детей; как эти дети росли, чем они болели, как и чему учились, когда сказали свои первые слова и сделали первые шаги - у женщины была необычайно хорошая память на такие события; она не ведала, слушает ли её Доротея или нет. Но под конец молодая женщина зашевелилась, повернулась к ней и осознанно посмотрела на свекровь.
   - У вас умирали дети? - прошептала она.
   - У меня погиб второй сын. В Девяносто шестом, - серьёзно произнесла Шарлотта.
   - Но он был уже взрослым.
   - Для матери дети всегда остаются маленькими. Когда его хоронили, - а гроб был закрыт, потому что везли с Кавказа - я всё время представляла его семилетним... И если он мне снится, то всегда мальчиком.
   Доротея села на постели.
   - Как Поль? - спросила она о сыне, которого раньше даже видеть не хотела. - Здоров?
   - Полностью, - проговорила фрау Шарлотта, помрачневшая при воспоминаниях о том дне, когда прибыл свинцовый гроб с телом её Фрицхена, как она выбирала место, где его хоронить, как заказывала надгробную плиту...
   Её невестка встала, посмотрела на себя в зеркало, сняла чепец, расплела волосы и начала их расчесывать. Это первое, что запомнила Дотти после смерти своей дочери - отражение своего бледного лица в трельяже и ощущение того, она чего-то лишилась, части души своей, быть может.
   По распоряжению фрау Шарлотты все вещи, одежду, игрушки маленькой Марии Магдалены убрали с глаз, что-то сожгли, что-то отдали в приют при лютеранской кирхе - чтобы ничего не напоминало. Она не знала, стоит ли писать о смерти внучки своему сыну. Или подождать, пока он вернется и сам узнает?
   Доротея прошла в детскую, - там уже мало что напоминало о том, что здесь когда-то жил её старший ребенок, разве что оттенок обоев, выбранных ею за три месяца до родов, и маленькая саксонская белокурая кукла, которую на прошлый день рождения Магде подарил Бонси... Кукла сидела на небольшом столике - красивая, нарядная барышня, "гретхен-медхен", в какую должна была превратиться Мари через лет двенадцать. Дотти взяла ее и прижала к груди. Слезы потекли из ее глаз как-то само собой, - грусти она не чувствовала, тоски тоже, и, чем больше она плакала, тем светлее становилось на её душе. Выглянула в окно - шел крупный снег, медленно заметая двор перед Преображенскими казармами, покатые крыши, подоконники, полосатую будку с часовым...
   Она услышала, как кормилица тихо напевает песенку Полю. Милую колыбельную, - в её детстве тоже такую пели, на немецком, про девочку Мартину, которая шьёт белое платье...
   "Что было - то было, а что будет - то будет", - сказала Дотти про себя и прошла в комнату к сыну. Её сыну, крепкому рыженькому мальчику, которого она не отдаст смерти с такой легкостью, с какой отдала свою нежную белокурую девочку. Да и никого из других детей, если ей даст их Бог в будущем, она поклялась не отпускать в ту "лучшую жизнь", о которой твердят в проповедях.
   О смерти Магдалены ни Дотти, ни её свекровь никому не написали и не сообщили. Доротея никогда ни с кем не обсуждала свои чувства по поводу этой трагедии - даже с Бонси, даже с любимым братом Альхеном. Она сохранила эту куклу-блондинку и локон светлых волос, срезанный с головы девочки во время первой в её жизни стрижки, но никогда не смотрела на них, не предавалась воспоминаниям, не бередила сердце. Всю свою любовь, которая могла бы предназначаться для дочери, она обратила на маленького сына Поля.
   Однако в глубине души Дотти винила за смерть Магды прежде всего себя - она недостаточно укрывала её от сырости и холода, она передала ей по наследству слабые лёгкие и склонность к простудам, она не распознала первых признаков крупа вовремя и не позвала врача сразу же. И что она скажет Бонси, когда он вернется и спросит, где его дочь? А вдруг он не вернется? Ведь война же... Обычно такие тревоги обуревали Дотти по ночам, вызывая бессонницу, от которой она отвлекалась чтением. Днем были дела по дому, краткие визиты, музицирование, переписка... Всё менялось вечером, когда она лежала в своей одинокой постели, в холодной спальне, слышала завывание ветра в трубе и дрожала от тоски и страха.
   Так прошла половина декабря, и прибижались уже Рождество и Доттин день рождения, когда в столице пошли слухи о сокрушительном поражении, нанесённом русским войскам при местечке Аустерлиц. Армия была разгромлена и вынуждена бежать с поля боя; погибло и ранено много людей, в том числе, немало молодых офицеров, цвета гвардейской молодежи - однако никаких списков ещё не публиковалось, все пребывали в неизвестности. Сначала даже говорилось, что сам император Александр тяжело ранен и чуть не попал в плен к французам, а цесаревич Константин и вовсе убит - так передала Доротее Софья Волконская, которую, подобно некоторым людям, тревога делала очень разговорчивой и хлопотливой.
   - О Боже, О Боже. Как мы теперь? А Бонси... - прошептала Доротея сдавленным голосом. Она была уверена - если уж сам государь пострадал, то его адъютанты вообще все полегли замертво.
   - Пьер, бедный Пьер, - всхлипнула Софи. - Он дважды водил в атаку полк и не отдал знамени врагам...
   - Его убили?
   - Свят-свят, - суеверно прошептала княгиня Волконская. - Нет. Даже не ранили.
   - Откуда ты знаешь? - продолжала расспрашивать Дотти.
   - Он сам мне написал с оказией. Правда, про государя и цесаревича он ничего не сообщал. Надо у него спросить...
   К счастью, слухи о ранении Александра и гибели Константина оказались ложными. Кристоф написал ей краткое послание, что жив-здоров, но, естественно, не может пребывать в сколько-нибудь хорошем расположении духа из-за катастрофы, обрушившейся на российскую армию, и что он вернется к русскому Рождеству. Это как-то успокоило его взволнованную супругу.
   В день рождения Дотти, которое она никак не отмечала, ей пришло послание от отца из Ревеля, где он сообщал, что Жанно Лёвенштерн пропал без вести, возможно, убит, но тело его не найдено, и что Эрика опасно больна уже неделю, с тех пор, как приехала с визитом в Разикс, поместье своего кузена Вальдемара. У тех тоже горе, ибо погиб любимый брат Натали, Фердинанд фон Тизенгаузен. "В общем, там полный Angst, и я туда направляюсь утешать горюющих и исцелять болящих, невзирая на свои годы и ревматизм", - заканчивал своё послание Кристоф фон Бенкендорф.
   Год 1805-й заканчивался вовсе не радостно ни для кого в высшем свете. Потому что второго декабря действительно случилось то, чего никто не мог - и не захотел ни предвидеть, ни просчитать, ни предупредить.
  
   Моравия, начало декабря 1805 г.
  
   Утро битвы, которая должна была подвести итог военному походу, оказалось туманным. Сквозь густую пелену виднелось низкий, медленно поднимающийся по небосклону оранжево-алый диск солнца. Всё было готово для боя - диспозиция зачитана вчера самим Вейройтером для всех командиров и звучала крайне логично, колонны выстроены в боевом порядке и победа казалась многим делом решенным.
   Около восьми часов утра, когда неверный свет восходящего солнца озарял подмерзшие луга близ деревни Аустерлиц, русские и австрийские колонны, согласно плану, ударили по позициям французов близ Тельница и Сокольница. Стрелки армии Даву отчаянно сопротивлялись, дважды австрийцам пришлось отступать, но за час дело решилось в пользу союзников.
   Когда императору Александру донесли об успехе, он даже не удивился и не особо обрадовался. Всё шло согласно диспозиции. Окруженный многочисленной свитой, он выехал на Праценские высоты, где сосредоточились основные силы русских войск. Множество красивых, блестяще одетых свитских генералов во главе с государем осмотрелись вокруг. Кутузов, которому император, к великому негодованию и недоумению генерала, поручил командование всем ходом сражения, подъехал к нему.
   - Почему мы не наступаем, Михаил Илларионович? - спросил государь, ожидавший, что теперь-то, после окончательного разгрома правого фланга, можно раздавить французов за несколько часов.
   - Не все колонны собрались, Ваше Величество, - отвечал он тоном несколько наивным и простоватым, который заставил государя поморщиться.
   - Но мы же не на Царицыном лугу, чтобы ждать, пока все колонны соберутся? - государь скрыл свое неудовольствие за мимолетной улыбкой.
   - Потому и не начинаем, что мы не на Царицыном Лугу, - главнокомандующий сказал это несколько иронично, словно в пику Александру.
   Через полчаса, увидев, что ничего не происходит, а войска вроде бы подобрались все, государь послал к Кутузову Волконского с приказом, что пора начать спуск с Праценских высот, где стоял почти весь центр русской армии.
   - В эдакий-то туман... - главнокомандующий указал на долину, всё ещё покрытую молочной пеленой.
   Князь посмотрел вниз. Ничего не видно, но, судя по всему, вероятность того, что там кто-то есть, мала. Бонапарт должен бросить основные силы на правый фланг, с которого началось наступление союзников. Зачем ему центр?
   Волконский ничего не выражающим тоном повторил приказание своего повелителя.
   - Эх, молодо-зелено, - ни к кому особо не обращаясь, произнес Кутузов после его отъезда.
   С самого начала он не желал этого сражения и не слишком обрадовался, когда Александр сделал его начальствующим над всеми армиями. Во время вчерашнего чтения диспозиции Вейротером - а она оказалась длинной, сложной, многоходовой - генерал заснул в кресле. Остальные либо лениво скучали, рассматривая стены и друг друга, кто-то, правда, что-то записывал, генерал Ланжерон даже задал австрийцу несколько вопросов, поставивших того в тупик и показавших всю слабость плана битвы.
   - Что он тянет? - произнес Александр, увидев, что "воз и ныне там", как говорится, и никто не движется с высот. - Чем раньше начнем, тем раньше кончим. Кристоф, - он посмотрел через плечо на Ливена, - Напомни им о моем приказании.
   Граф молча отъехал в сторону, на поиски главнокомандующего. И больше к императору не вернулся.
   Через десять минут войска начали постепенно спускаться с высот.
  
   Бонапарт с удовольствием смотрел на добычу, которая шла прямо в руки его армии. Сегодня сама природа оказалась его лучшим союзником - солнце слепило глаза русским и австрийцам, а туман мешал им правильно оценить обстановку. Император Франции поглядел на алый диск, плавающий в дымчатом зимнем небе, и проговорил - не столько торжественно, сколько насмешливо:
   - Вот оно, моё солнце. Солнце Аустерлица.
   Увидев через подзорную трубу, что русские чуть ли не бегут к нему навстречу, он обратился к маршалу Сульту:
   - Этот коронованный сопляк до безобразия самонадеян, и мы сейчас его проучим. Встретьте их и объясните, что к чему.
   В боевом порядке французы двинулись сквозь туман навстречу войскам противника, с музыкой, песнями.
   Когда в свите императора их увидели, было уже поздно. Сквозь туман виднелись до блеска начищенные штыки французов, латы кирасиров и драгунов, сияющие адским огнем на солнце. И несть им было числа.
   Кристоф, уже возвращавшийся к государю, был принужден остановиться. Он прищурил глаза, слезившиеся от туманной сырости, и увидел зрелище, которое так и не смог забыть до самой смерти. Сначала он замер, потом опомнился.
   - Verdammte Scheisse! - вскрикнул он, потеряв свое хвалёное самообладание при виде невесть откуда материализовавшегося полчища французов. Казалось, Бонапарт их наколдовал, а кровавый отсвет на штыках делал их похожими на сатанинские легионы.
   Русские немедленно откликнулись яростной стрельбой, но пули не долетали до неприятеля. Враги медленно и неуклонно приближались к позициям без единого ружейного выстрела со своей стороны, и это казалось самым жутким. "Это нелюди..." - прошептал кто-то за спиной графа. - "Антихристово воинство".
   Ливен повернулся. Этот перепуганный голос, в котором слишком явственно звучали нотки паники, раздражал его так, что он готов был шею свернуть говорившему. Он крикнул: "Заткнись!", добавив для верности отборные немецкие, латышские и русские ругательства, а потом пришпорил коня и понесся в сторону императорской ставки, особо не разбирая дороги.
   Оказавшись в ста шагах от русских, французы, наконец, открыли огонь. Войска союзников постепенно уходили с позиций, некоторые и вовсе бежали. Император Александр, увидев происходящее, почувствовал какой-то животный страх, исходивший не из головы или сердца, а откуда-то снизу живота, и с каждой минутой становившийся всё острее. "Я что, трушу?!"- с отвращением сказал он себе. Он увидел, как люди отступали, как его "непобедимые воины" постепенно уходили с поля боя, сдавая землю на милость врагу.
   - Остановите их, кто-нибудь! - крикнул он тем немногим из оставшихся свитских, которые были при нём.
   Волконский быстро понесся куда-то в гущу боя, вперёд. Долгоруков и так был при князе Багратионе, там, на левом фланге, и по идее, должен был ныне теснить неприятеля. Но и там было всё не так гладко. Кристофа уже давно не было нигде видно. С Александром находились только Виллие и Чарторыйский, но вскоре, в сумятице отступления, и их отрезало от него. Мимо него проносились люди, спасающиеся от артиллерийского огня, а он кричал бессильно:
   - Куда же вы? Как вам не стыдно отступать? Я государь ваш, я рядом с вами, я подвергаюсь тем же опасностям, что и вы!
   Но его никто не слушал.
   Как раз перед бегством армии Кутузов увидел, как упал, сражённый четырьмя ружейными пулями, его зять, красавец Фердинанд Тизенгаузен, на его глазах выхвативший знамя из рук убитого командира Малороссийского гренадерского полка и отправившийся в решительную атаку на французов. Командующего ранило в щеку, и он горько плакал не от боли, которую почти не ощущал, а от зрелища отступающих войск, и от того, что лишился почти что сына, мужа его любимой дочери. Гибель Тизенгаузена была для него последней каплей. Он тоже решил отходить.
  
   Граф Ливен так не добрался до императора. Его довольно быстро затянуло в перестрелку. Под ним убило его коня. Кристоф упал на землю, чувствительно ударясь бедром, но быстро вскочил на ноги и выхватив шпагу, отправился вперёд, в атаку, что-то крича - он не помнил, что именно, пытаясь увлечь за собой людей - и кто-то пошел, и каких-то французов убили, и некий поручик - командир того взвода, который прекратил паническое бегство благодаря действиям Кристофа ,- упал рядом с ним, испачкав рукав его парадной формы своей тёмной кровью, и граф выхватил из слабеющих рук убитого винтовку с патронашем, и пошел в штыковую вместе со всеми, и как-то приказывал мушкетерам выстраиваться в боевой порядок, стрелять, и рядом с ним падали люди, марая его кровью, а он заряжал ружье привычным жестом и сбивал тех, кто шел к ним, всех этих французских солдат, представлявшихся ему уже не людьми, а чертями из ада... Когда патроны закончились, он колол кого-то штыком, вспарывая внутренности, ломал некоему вражескому офицеру ребра в рукопашую, ядра вспахивали землю рядом с ним, но ему было всё равно, и даже не страшно - граф не успевал чувствовать страх и вообще что-либо чувствовать... Озарение пришло потом - оглушительный свист снаряда, взрыв, воронка перед ним, кто-то вопит от боли, и он ложится на землю, медленно, страшно медленно, и его засыпает землей, словно хороня заживо, и дыхание замирает, и словно что-то рвется в груди, и всё. Совсем всё. Чернота.
  
   Гвардию в бой ввели около часу дня, когда стало остро необходимо как-то остановить бегство союзнических войск. С левого фланга Багратион успешно отбивал атаки дивизий Ланна и Мюрата, задерживая продвижение остальных частей неприятеля, но одних его усилий было недостаточно. Все гвардейцы под командованием цесаревича Константина, который с ужасом созерцал все то, что творилось в центре, через бинокль, иногда изрыгая страшные ругательства и грозя в сторону французов кулаком, были всё утро в боевой готовности.
   Жанно Лёвенштерн командовал первым эскадроном конногвардейцев и мог наблюдать своего полкового командира в непосредственной близости от себя. Он, естественно, переживал, что всё так плохо, и уже не надеялся на то, что удастся сломить сопротивление - сколько их, а сколько нас? А ещё к французам подходят резервы... Жанно радовался, что надел сегодня, по обычаю, всё чистое, и даже напудрился - "краше буду в гробу выглядеть", говорил он себе мрачно.
   Его приятель Мишель Долгоруков должен вести в бой четыре остальных эскадрона, в том числе и его, но выглядел гораздо спокойнее и пару раз спросил, как бы невзначай, Лёвенштерна: "Что ж ты такой бледный, набелился, что ли?". Он ел яблоко, глядя перед собой ровным, невыразительным взглядом. Как раз после того, как к цесаревичу прибыл адъютант с приказанием выступать, и Константин крикнул конногвардейцам: "Вперёд!", Мишель швырнул огрызок в сторону, и, повернувшись к Жанно, улыбнулся ему какой-то дерзкой, обаятельной улыбкой.
   - С Богом! - крикнули все хором и понеслись с высот навстречу французским кирасирам, обнажив шашки.
   Первая атака оказалась довольно удачной. Жанно с эскадроном прорвал строй вражеской конницы, поручика снял ударом палаша в левый бок, едва увернувшись от удара, выбил из рук саблю другого кирасира, который встретил такую же смерть, как его командир, потом - ещё и ещё... Вскоре он увидел рядом с собой Долгорукова, оттеснившего врагов с правого фланга. Тот опять улыбнулся ему радостно, освещённый ясным полуденным солнцем. Справа подходили кавалергарды, слева - гвардейская пехота. И в тот же миг Мишель, обернувшийся к нему, невольно схватился за грудь и покачнулся в седле.
   Жанно выругался по-русски, затем посмотрел вперёд - с запада приближалось подкрепление французов, впереди шли эльзасские драгуны, за ними - мамелюки, в своих диких меховых шапках.
   - Миша! - он помчался к другу. Тот, так и оставшийся в седле, опять попытался улыбнуться ему, но уже вымученно, и тонкая струйка чёрной крови стекала по его гладко выбритому подбородку...
   - Ты ранен?! - крикнул Жанно, взглядом не отрываясь от приближающихся врагов.
   - Хрень это... Эскадроны, марш-марш! - закричал изо всех последних сил Долгоруков и повёл всех в атаку.
   Жанно плохо помнил, что было дальше - он сбивал ударом плашмя с коня этих сарацин, прикончил одного ударом по шее - целый фонтан крови брызнул у того из разорванной яремной жилы, и сам не заметил, как его зацепило саблей под левой подмышкой. Боль придала ему ярости. Где-то очень близко работала артиллерия, и неподалеку от них разорвалось ядро, сбив коня Лёвенштерна с ног, и он упал, погребив плохо сообразившего, что именно произошло, барона под своей многопудовой тушей.
   А рядом с ними уничтожали кавалергардов, и преображенцев уже не стало, и капитан Серж Марин, со шпагой наголо, повел свой взвод на смерть, крикнув: "Ребята! Прощайте! Не поминайте лихом!", и две пули пробили ему грудь, третья задела голову, четвёртая прошла навылет сквозь руку, и он упал навзничь, не выпуская оружие из сведённых судорогой, окровавленых пальцев... И цесаревич Константин, сколь бы он не ругался, вынужден был приказывать всем отступать. И потом трубачи сыграли призыв живым вернуться, но мало кто откликнулся на него. Там, на туманных высотах, на пожухлой траве, остались они - преображенцы и семёновцы, кавалергарды и конногвардейцы - некоторые навечно, а некоторые - нет.
  
   Жанно довольно быстро очнулся, придавленный лошадиной тушей, и попытался вылезти из-под нее. Не вышло. "Так, давай, сильнее..." - сказал он себе и двинув ногой, уперся в свой гнёт, отодвинул его чуть-чуть, а потом зацепился правой рукой о землю. Левая его рука страшно, невыносимо болела и совсем не двигалась. Жанно вообще не чувствовал всю левую сторону своего тела - казалось, она отнялась, как это бывает при апоплексическом ударе. Он, со стонами и проклятьями, как-то смог высвободиться, и, сев на землю, осмотрелся. Ещё свистели ядра и пули, рядом валялись человеческие и конские трупы, и барон понял - надо уходить. Свою саблю он где-то потерял. Жанно подобрал зазубренный палаш с земли и побежал с поля уже проигранной битвы. Во время, он радовался, что ноги хоть у него целы, но туловище болело нещадно, поэтому волей-неволей пришлось перейти на шаг. На ходу Лёвенштерн осмотрел себя - из подмышки сочилась кровь, мундир и рубаха разорваны полностью, левая рука болтается как неживая, дышать больно - кажется, рёбра сломаны. Оглядев левую руку, он понял, что она тоже сломана, - кость торчит, прорывая батист рубашки. Зрелище заставило его упасть духом. Боль была становилась всё сильнее, в глазах темнело, он постанывал, и идти уже было крайне тяжело, ноги подкашивались. Запнувшись обо что-то, Жанно упал - и уже не встал, не смог. Перед собой он видел чёрную, разбитую сапогами и копытами землю, травинки, прихваченные инеем, и закрыл веки. "Это смерть..." - успел подумать он, но так и не понял, отчего умирает. И умирает ли вообще. Внезапно стало тихо-тихо, в ушах послышался тонкий свист, перед глазами поплыли белые облака. "Всё равно..." - прошептал он непослушными, онемевшими губами, и забылся.
  
   Кристоф, судя по всему, валялся на земле не так долго. Он быстро открыл глаза. В груди чувствовалась тупая, нудная боль, в ушах нехорошо звенело, голова раскалывалась - наверное, всё-таки его если не ранило, то контузило. Наскоро ощупав руки, ноги, грудь, живот и голову, граф понял, что уцелел и на этот раз. Ни царапины. Потом нашел ружье и шпагу. Он вскочил на ноги, поморщившись от резкой боли в висках и глазах, осмотрелся, а потом пошёл вперед, быстро, стараясь не думать, что вся эта земля теперь занята французами. "Только бы не в плен... только бы", - говорил он себе, пробираясь к большой дороге. Пару раз ему приходилось отбиваться штыком, но вскоре граф увидел австрийцев, ровно и смиренно отходивших куда-то назад. "Где теперь всех искать?" - думал Ливен. Он отошёл от них и очутился в водовороте полного смятения. Кто-то орал на него, когда он вставал на пути; Кристоф во время боя сорвал голос до полной немоты и не мог ничего отвечать. И тут у края разбитой дороги он увидел телегу. На телеге сидел его камердинер Адольф и горько плакал. Вокруг него были его, Кристофа, чемоданы с вещами. Он подбежал к слуге, отпихивая локтями кого-то. При виде своего господина, пешком, в оборванном, заляпанном кровью мундире с оторванными пуговицами и аксельбантами, с лицом, покрытом пылью и землей, со спутанными, посеревшими от грязи волосами, свисающими на лоб жалкими сосульками, Адольф ещё пуще расплакался.
   - Адди. Что ты ревешь? Я жив, - прохрипел граф. - Где все? Где государь?
   - Ах, герр Кристхен, там всех уби-или, - начал причитать слуга Ливена. - Я думал, и вас тоже убили, вас нету и нету, а там стреляют... Государь раненный, Кутузов убитый... И вы раненный...
   - Это не моя кровь, - проговорил Ливен, взбираясь на телегу. Он сбросил порванную куртку, совершенно не чувствуя ни холода, ничего. - Как его ранили? Где его ранили?
   Он закашлялся.
   Адольф продолжал лить слезы. Ну не военный человек был он, не военный, и Кристоф относился к своему слуге снисходительно, никогда не упрекая его в недостатке мужества. Но ныне слезы и причитания его взбесили.
   - Отвечай! - воскликнул он. - Что с государем? Ты его вообще видел?
   Адди кивнул.
   - Где?
   Слуга опять зашелся в слезах. Кристоф не выдержал и дал ему чувствительную пощёчину, которая, видать, протрезвила его.
   Он показал куда-то в сторону.
   - К дереву прислонился и плакал, - сказал Адольф. - А потом к нему кто-то подъехал, и увезли его. И там ещё были генералы. Много.
   - Куда увезли?
   Добиться от перепуганного слуги, который, тем не менее, каким-то чудом не потерял хозяйских вещей, граф ничего не мог. Они отправились в сторону Чейча медленно, пытаясь прорваться сквозь сумятицу отступающей армии. Где-то на подъезде кто-то окликнул его.
   - Граф! Как хорошо, что вы здесь, граф! - принц Леопольд Саксен-Кобург, младший из зятьёв цесаревича Константина, выглядел совсем неважно и потерянно.
   - Ваше Высочество, - сказал Кристоф, делая ему рукой жест подойти поближе. - Вы видели государя?
   - В том-то и дело, что нет... - этому принцу было всего четырнадцать, лицо у него было испугано, он в сумятице потерял и шляпу, и перчатки, и даже шинель, и весь дрожал. - А вы?
   - Сам ищу его.
   Вскоре они ехали уже втроем. Граф достал откуда-то из походного кофра водку, отхлебнул сам и протянул своему спутнику. Тот испуганно посмотрел, но штоф взял и даже чуть-чуть отхлебнул, закашлявшись. Румянец заиграл на его бледном, потрясающе красивом лице.
   - Мне было страшно, это нормально? - спросил принц.
   Кристоф только кивнул. Говорить много он всё равно не мог и не хотел.
А Леопольда прорвало. Тот рассказал, что его отец готовил его в военные, а ныне он проявил трусом и бежал вместе со всеми, а когда увидел, что его адъютанта и друга зацепило ядром и все внутренности наружу, его вырвало - какой кошмар, и что ему плохо, и что он никогда не будет офицером, у него таланта нет...
   Кристоф вспоминал себя в его возрасте. Тогда ему тоже всё не так уж понравилось, представлялось по-другому... Но он был юнкером, а не генерал-майором, и был с братьями, и никто заранее не твердил про триумфальный разгром этих шведов...
   Хмельной напиток согревал его изнутри. Становилось немного лучше. Граф уже не слушал, что ему вещает его собеседник - а тот с французского перешел на немецкий, когда слов перестало хватать, и даже подумал: "Да, после такого Scheisse, которое ты увидел нынче, маленький принц, остаётся только идти в пасторы... замаливать грехи".
   Они прибыли в Чейч в пять вечера, когда уже начало темнеть. Зашли в дом, отведенный под Штаб. В главной комнате стоял полумрак. Кристоф, прищурившись, стал рассматривать присутствующих. Увидел Милорадовича, внимательно посмотревшего на него. У окна узрел Чарторыйского, бледного, со строгим и скорбным выражением лица. Винценгероде, белокурый гессенец с ярко-румяным лицом, склонился над какими-то бумагами и тихо ругался про себя на своём родном языке. Принц Эрнст Саксен-Кобургский подбежал к младшему брату, вошедшему вслед за графом: "Лео, живой, а я-то боялся!"
   Ливен сел на свободную лавку, не глядя ни на кого. К нему никто не обращался. Да и вообще, обстановка напоминала вечернее бдение над телом покойника - только гроба не хватало посреди этой комнаты.
   Граф так и не запомнил, сколько вот так просидел, ни о чём не думая, не размышляя, ничего не чувствуя, кроме тоскливой боли под ребрами справа, отдающей в плечо, и в бедре, от ушиба, полученного им при падении с лошади. Кто-то входил и выходил, хлопали двери, некоторые громко ругались, что-то спрашивали - но он словно оглох и ослеп.
  
   Адам Чарторыйский не знал, что и предпринять, где искать государя. С началом прорыва французов он тоже отошёл назад, потом разминулся с императором и вовсе потерял его из виду. Последний раз он видел Александра часа два назад - впрочем, за временем князь не следил: как в Апокалипсисе, часов, минут и секунд больше не было. Тот стоял у дерева и рыдал, никого не стесняясь. Князь хотел у него что-то спросить, но государь крикнул: "Оставьте меня все в покое!" и потом их оттеснили, и он оказался здесь. Он не знал, что сказал бы императору, встреть его сейчас. "Что хотели, то и получили", - одна эта фраза крутилась у Адама в голове. И потом - "это месть за всё..." За что "всё", он не знал. Нервничая, князь обрывал заусенцы на ногтях до крови, и боль доставляла ему некое странное удовольствие. К нему подошёл генерал Милорадович, которому, видно, надоела тишина, захотелось с кем-нибудь словом перемолвиться, и, указывая пальцем на графа Ливена, сидевшего поодаль, тихим и хитроватым тоном спросил: "Князь, вы понимаете, как можно быть таким спокойным в подобной ситуации?"
   Чарторыйский повернулся. Лицо его врага выражало полную прострацию, обычно уступающую место острому приступу горя. Адам именно это читал на иссиня-бледном лице графа Кристофа. И разделял это чувство. Поэтому он лишь плечами пожал, странно взглянув на собеседника.
  
   Император Александр лежал в каком-то сарае, зарывшись лицом в солому, и плакал. Ему хотелось умереть на месте, сразу, там, во время всеобщего отступления, больше напоминающего паническое бегство, - но пули на него, увы, не нашлось. А то было бы очень хорошо. К тому же, у него немилосердно крутило живот - и в этом тоже заключался позор его состояния.
   В этом поражении виноват только он один. Зачем он так поспешно отдал приказ атаковать? Но Кутузов... Тот, человек в два раза старше его годами и в три раза - опытнее как полководец, мог бы высказать своё мнение более внятно, а не поступать так, как угодно царю. Да, Александр, быть может, и разозлился, но всё бы закончилось не так трагично...
   Итак, государь ненавидел себя, и его физическое состояние только ухудшалось от этого. Он действительно никчёмная личность: провалил первое серьёзное сражение. И этот провал будет иметь далеко идущие последствия - союзники наверняка откажутся от дальнейшего участия в войне, и Бонапарт, таким образом, сможет с лёгкостью стать хозяином всей Европы! И Адам был прав... Проклятый Адам, почему он всегда оказывается прав!
   Александру можно было себя упрекнуть за трусость - он отступил, не кинулся в схватку, ибо было действительно страшно, как никогда в жизни. А он думал, что не боится ни Бога, ни черта. Только один раз он испытал нечто похожее...
   При воспоминании о том, что случилось несколько лет тому назад, на что намекал этот Бонапарт в письме, которое и послужило поводом для начала войны, что снилось Александру периодически, его начало сильно трясти. Император был в лихорадке. "Да, я внук убийцы и сам убийца", - прошептал он, вспомнив, что бабка тоже "не хотела" смерти Петра Третьего. Так что нынешнее событие государю следует воспринимать как кару Божью. Одно жаль - Смерть не пришла к нему, Александру, тогда. Пасть героем гораздо лучше, чем вот так, как сейчас.
   Доктор Виллие пришел к нему. Оценив всю тяжесть состояния государя, он побежал в австрийскую ставку, потому что на руках у него не было ни лекарств, ни даже вина, которое могло бы подкрепить убывающие силы Александра. Австрийцы все уже давно спали - огни у них были погашены. Камердинер шёпотом сказал, что вина они не дадут: "А спросят меня - что я отвечу? Нам самим нужно". "F*cking bastards", - бросил ему на своём родном языке врач. Не понявший его слуга захлопнул дверь перед его носом. Вино для императора он разыскал в каком-то австрийском Штабе.
   Пока Александр ждал возвращения врача, он твёрдо решил умереть. С трудом перевернувшись на спину, он сложил руки на груди, плотно закрыл глаза. Спазмы внизу живота не прекращались. Он даже смеялся над собой - что напишут в причине смерти? Наверняка, скроют истину и объявят народу, что он был тяжко ранен в какое-нибудь нестыдное место - например, в грудь, и непременно навылет, чтобы не предъявлять всем роковую пулю, якобы оборвавшую жизнь юному монарху. "Как глупо..." - подумал Александр и слабо усмехнулся. Потом открыл глаза. Рядом с ним стоял князь Чарторыйский с фонарём в руках. "Я попрошу его убить меня. Если он мой друг, то это сделает", - опять взбрело в голову императору, но тут он осёкся - что за мысли появляются? У него действительно горячка, вон как трясёт, уже и бред открылся. Вспомнилась какая-то книга, которую он читал, об обычаях японских - или китайских, он уже не помнил - аристократов: в случае позора они вспарывают себе живот особым способом. Тогда государь подумал: вот дикари и нехристи, самоубийство же - тяжкий грех, за него ссылают в ад бессрочно. Сейчас он этих японцев понимал как никогда. Он бы рад взрезать себе живот, который и так болел, словно его уже вспороли.
   - Адам, - слабо улыбнувшись, произнёс он, глядя в блестящие глаза друга. - Прости.
   - Слава Богу, вы живы, Ваше Величество, - глухо отвечал Чарторыйский.
   - Это зря... С тобой такое бывало?
   Адам вспомнил. Именно такого с ним не бывало. Похожее - да. В Девяносто четвёртом, когда его порезали, как свинью на бойне, яростные патриоты, объявившие его предателем. И он лежал в грязи, ослабший от обширной кровопотери, и какие-то черные худые псы, словно сошедшие с апокалипсических полотен Иеронимуса Босха, обнюхивали его как падаль. Тогда он думал: мне двадцать четыре года, я ничего не сделал, я не спас свою страну от погибели, да я даже свою семью, наверное, обрёк на уничтожение... Но потом в нём откуда-то нашлись силы встать и дойти до "Голубого дворца", их фамильного гнезда в Варшаве, на Староместской улице. А также выжить и в последующие недели.
   Эту историю он кратко поведал Александру.
   Тут пришел Виллие, напоил императора найденным вином, в которое подмешал несколько капель опия, и государь немедленно заснул - без всяких сновидений.
   Адам перекрестил его и удалился туда, где устроился со своими слугами. Камердинеру приказал нести перо и чернильницу, начал писать к матери - и к Анж. "Всё кончено, все амбиции их пошли прахом..." - начал он. Тут его прервал Джанни.
   - Там приходили, Ваше Сиятельство, - начал он, печально посмотрев на князя. - От цесаревича Константина.
   Чарторыйский отложил перо и пристально посмотрел на слугу, взглядом приказывая тому продолжать.
   - О князе Иосифе... - он споткнулся на половине фразы и замолчал.
   - Говори, - сквозь зубы произнес Адам, потемнев лицом. А, впрочем, Джанни можно было не продолжать. Из сотни кавалергардских офицеров, как говорил Уваров тогда, в Главной Квартире, осталось двадцать. И его племянник вряд ли входил в число тех, кому повезло. Впрочем, тогда Чарторыйский не стал вдаваться в эту мысль. "Плохие новости непременно дойдут до тебя и нечего их торопить", - так говорила его мать всегда. Поэтому он не расспрашивал ни Уварова, ни кого-либо еще.
   - Он всё, - прошептал камердинер.
   - Pane Jezu, - князь уронил лицо в руки над недописанным посланием. Что он скажет Анне? Она ему глаза выцарапает. Мальчику всего двадцать... Было.
   Позже он узнал, что Юзеф погиб не на месте. Он был сильно ранен осколком ядра в живот. Верный его денщик нашел молодого поручика на поле боя, стонущего в агонии, притащил на себе в палатку, и два часа держал его за руку, пока князь Войцеховский не отмучился - а страдал он очень сильно, как всегда при таких ранах, даже просил слугу пристрелить его, но Томаш такого греха на душу бы не взял. Тело Юзефа повезли в Пулавы, чтобы там похоронить. Его дядя остался в Моравии до конца декабря.
  
   Кристоф едва смог найти крышу, под которой можно было переночевать - все дома в Теплице, Сокольнице, Аустерлице и даже в Чейче были забиты до отказа русскими и австрийцами, многие отдали под госпитали, и граф даже думал провести ночь под открытым небом. Но чудом они с Адди нашли покосившийся дровяной сарай на задворках какого-то маленького хутора. Внутри сильно воняло мышиным помётом и плесенью, лежали грабли, вилы и лопаты - об этом хозяин, оборванный крестьянин, говоривший на ломаном немецком, предупредил их заранее. Кристоф усмехнулся - во время оно и не в таких дырах ему доводилось спать, главное - здесь сухо и можно вытянуть ноги. Он попросил у Адольфа ещё водки, сделал пару глотков и прилёг на расстеленную по земляному полу шинель. Всё его тело начало ломить, боли в груди и в бедре сделались ещё сильнее, даже стонать хотелось. "Вот бы сейчас горячую ванну..." - помечтал Ливен, чувствоваший себя безумно грязным. Он представил себе белую ванну, наполненную горячей, душистой водой, пенистое мыло, пахнущее лавандой или фиалкой, простыни, в которые он заворачивается после купания, свою мягкую постель, тонкие, тёплые руки жены, нежно обнимающие его... Образы сделались навязчивыми, и графу не получалось забыть о том, что он нынче грязен, как свинья, да ещё пострадал во время боя - наверное, треснуло ребро, поэтому и грудь так болит, и лежит в мёрзлой сараюшке на окраине захудалого моравского местечка. Он встал - голова опять закружилась. Что-то потекло из носу - поднеся ладонь, он увидел кровь.
   - Адди... - прошептал он.
   Камердинер схватил его за руку и озабоченно посмотрел в иссиня-бледное лицо своего господина.
   Кристоф запрокинул голову. В груди закололо, он опять закашлялся, и, к ужасу своему, увидел, что кровь у него пошла не только носом, но и горлом. Давно с ним такого не бывало - он даже испугался.
   - Доктора надо, - проговорил слуга.
   Ливен покачал головой. Где Адольф найдет сейчас врача, они все в госпиталях? Сам сдаваться в госпиталь он не собирался, потому что не верил, что ранен.
   Он прилёг на спину - вроде бы полегчало. Слуга по его тихой просьбе расстегнул пуговицы и крючки его формы, ослабил воротник рубашки.
   "Если я умру сейчас от этой ерунды, как будет глупо", - подумал Кристоф. Он утомлённо закрыл глаза и задремал, хотя сквозь неглубокий сон всё ещё чувствовал острую боль.
   Проснулся от того, что скрипучая дверь отворилась и кто-то громко, в приказном порядке начал говорить что-то Адди.
   - Христофор! - воскликнул князь Долгоруков. - Вот ты где! Мы думали, тебя зацепило...
   - Похоже, все-таки зацепило, - сказал Кристоф, морщась от неприятных ощущений.
   - Так. Сейчас позовем лейб-медика, он тебя посмотрит, скажет.
   - Пустое.
   - Ничего не пустое!
   - Как там государь? - спросил Ливен.
   - Расстроился, конечно, даже приболел из-за этого, но вне опасности. Кутузова зацепило в щеку. Ещё я видел Пьера Волконского, он трижды водил полк в атаку, - ни царапины, везучий... Брат мой ранен, но не опасно, - перечислял Долгоруков, казавшийся ныне, в свете факела, каким-то нереальным.
   Граф выслушал его внимательно, давая отрывистые ответы на некоторые реплики своего собеседника. Под конец у него опять открылось кровохарканье, и князь сказал решительным тоном:
   - Ну всё, больше не отговаривайся. Помрёшь тут, что с тобой делать будем?
   За доктором отправили Адди. Князь Пьер сидел рядом с другом и говорил ему, какие австрийцы предатели и злодеи, - кто-то из них, мол, выкрал план Вейротера и передал его Бонапарту.
   - Нет, - проговорил Кристоф. - Это Савари... Он всё выследил. Мы не должны были его пускать. Моя вина...
   - Думаешь, он один бы мог всё подсмотреть? Да тогда Вейротер нам ещё ничего не подготовил! Я знаешь что думаю? - он перешел на шепот. - Кто там был против сражения? Кто отправлял государя домой?
   - Боже, - граф еще больше побледнел. - Но...
   - А что, всё сходится, сам рассуди, - таким же таинственным тоном продолжал Пьер. - Он же всё время там вертелся. Я бы его сейчас...
   Долгоруков сделал пальцам жест, будто переламывает невидимому врагу шею.
   Кристоф равнодушно посмотрел на него. Перед глазами у него всё ещё стояла атака "сатанинской армии" в багровых блестящих доспехах, которую не брали пули; рукопашный, когда он своими руками убивал врага; и отчего-то на эти воспоминания накладывались другие, - Фрицхен с обожжённым лицом, один с горсткой солдат перед полчищем персидской конницы, и кричит ему: "Уходи!", и Кристоф цепляется за старшего брата, а тот: "Кристхен, это приказ!" А всё, что говорил нынче его друг, было совсем неважно, относилось к чему-то другому.
   - Они по пруду бежали, знаешь, там у правого фланга, я видел, - возбужденно продолжал князь Петр. - Эти суки начали палить из пушек, лёд пробили, он и так там тонкий был... Куча народу утопла. И Гвардия, что они сделали с Гвардией. Кавалергардского полка нет уже. Из Конного половина выбыла... А всё из-за этого пшека! И этих подлых австрийцев. Они первыми бежали. А Франц уже хочет подписывать с Бонапартом мир!
   - Конная гвардия, - повторил Ливен, словно вспоминая что-то. - Ты там не знаешь, что с Лёвенштерном сталось?
   - Да кто знает? - вздохнул Петр. - Я про Мишку-то узнал вот только что, сам тоже волновался - там мясорубка реальная была, ты себе не представляешь!
   - Представляю. Это теперь конец, - сказал граф. - Война проиграна. Англичане откажутся воевать на нашей стороне после такого позора. Да и остальные...
   - Ничего, мы ещё будем мстить. Всем! - воскликнул Долгоруков.
   Наконец, явился Адди с врачом - но не Виллие, а каким-то австрийцем: "С кем мог договориться", пояснил слуга Кристофа. Долгоруков начал на него орать, но граф остановил своего друга и произнес: "Мне вообще всё равно".
   Медик осмотрел фон-Ливена, сказал, что, действительно, как тот и сам подозревал, сломано третье ребро снизу и справа, да ещё частично вонзилось в лёгкое - поэтому и кровохарканье. С помощью каких-то тряпок ему стянули грудь, и Кристоф потом сам его отпустил, когда врач сказал, что опасного ничего нет.
   - Спасибо, друг, - потом сказал он Долгорукову. Тот порывался обнять его, но граф отстранился частично из-за стеснения, частично - из-за того, что Пьер мог задеть больное место рукой.
   После его ухода Кристоф все же заснул, правда, то и дело пробуждаясь. Ему всё виделся покойный брат. Фрицхен поворачивался к нему в последний раз, прищурив синие свои глаза на солнце, и говорил: "Это приказ".
   И Адди... Тот сидел рядом с ним, не смыкая глаз. Каждый раз, когда Кристоф пытался, по своей привычке, лечь на живот или на правый бок, слуга заботливо переворачивал его.
   Окончательно избавившись от сна, граф благодарственно улыбнулся своему камердинеру и даже проговорил:
   - Если б не ты, я бы давно уже гнил в земле.
   - Так не говорят, - возразил его слуга. - Это плохо. И вообще, чем меньше говорите - тем быстрее вылечитесь. А там фрау Доротея - вы явитесь к ней больной - она испугается.
   Дотти. Он давно о ней не думал. Не сегодня. Странно. То, что было там, в Петербурге, казалось таким далёким, несуществующим. В походе легко забывается то, что у тебя есть жена, дети, какие-то тихие, семейные радости.
   - Я вылечусь. Рёбра срастаются быстро. Только ты не говори ни маме, ни ей, что сегодня было, - сказал Кристоф строго.
   - Могила, герр Кристхен, - заговорщически шепнул Адди.
   Граф улыбнулся. Вот человек, которому всегда можно верить. Пожалуй, его единственный настоящий друг.

Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"