Аппель Дарья : другие произведения.

Девятый всадник. Часть 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение беллетризированной биографии графа Х.А. Ливена. Теперь он получает признание. Он осыпан почестями, становится правой рукой императора Павла I, и все это - в 22 года. Но живется ему непросто. Приходится смиряться с причудами императора, вступать в интриги и заговоры, и одновременно с этим устраивать свое личное счастье...

ДЕВЯТЫЙ ВСАДНИК

ЧАСТЬ 2. Межвременье

Пролог

   СR. Декабрь 1838 г., Флоренция
   История приходит и уходит, завершается очередной круг. Мы всего лишь пешки перед нею. И вспомнилось мне то, что произошло лет 500 назад, в страшное и прекрасное Средневековье.
   ...Магистр Жак де Моле, некогда возглавлявший могущественный Орден, был обвинен во множестве богомерзких поступков. Так, государь Франции Филипп IV, прозванный le Bel (sic!), укреплял единство своего королевства, пытаясь избавиться от "власти над властью". Meister де Моле обвинения признал, но через неделю от них полностью отрекся. К сожалению, ничего не помогло. Наш Орден был разгромлен и распят на том самом кресте, который первые Братья рисовали на знаменах. В алый цвет его окрасила кровь. В черный цвет -- пепел от костра, на котором сожгли Meister'а. Владея тайными знаниями, Жак де Моле перед своей гибелью успел проклясть папу Климента, своего обвинителя шевалье де Ногаре, короля и все его потомство до тринадцатого колена.
   Папа сгнил заживо. Ногаре захлебнулся собственной кровью. Король погиб на охоте. Весь род Капетингов прекратил быть.
   Орден объявил Век Молчания и непримиримую войну папской власти. Ведь проклятье распространялось не только на смертных людей, но и на то, чем они владеют.
   Спустя 200 лет крест превратился в розу. Камень гроба Ордена был отвален, и под ним никто не найден, а это значит -- все Братья живы. Доктор Лютер написал свои тезисы и приколотил их к стене Замковой церкви Виттенберга. С тех пор колесо истории сделало очередной оборот, и трагедии уже сделались неотвратимыми. Папский престол пошатнулся. Было возобновлено строительство Истинного Храма, но до окончания -- столько же, сколько для царства Божьего на Земле.
   Братья прошлого служили Царям и Иерофантам, хотя и твердили о их гордыне. Так вечно -- тем, кто облечен властью над телами и душами, необходимо рабское подчинение. За 500 лет ничего, по сути, не поменялось.
   Если перед S.M. (Sa MajestИ, Его Величеством) уже стоит кляузник и рассказывает о могуществе нашего Ордена и о том, что я, светлейший князь, генерал от инфантерии, наставник его Наследника и прочее, и прочее, поклоняюсь бесам и составил заговор (а заговоров сейчас боятся не менее, чем 500 лет назад, я бы даже сказал, гораздо более) против Православия и Монархии, я не удивлен. Причина одна -- им тоже нужны наши секреты и наши богатства. Но богатства -- ничто без тайны. Да и я лишь девятый, а не первый.
   Меня будут пытать и спрашивать, кто первый. Будут перечислять имена, которые не имеют к нам ни малейшего отношения, но как я смогу открыть то, что не смогу выразить?
   Увы, я умею проклинать. Мне ничего иного не остается, меня загнали в угол, и если я все же буду в Париже, то участи последнего избранного Meister'а не миновать. Я не представляю, что они сделают с теми, кто стоит за моей спиной, если они уже уничтожают все письма и наговаривают про меня не пойми что. Мне уже пришлось заплатить дорогую цену, я не хочу переносить остальных потерь.
   По сути, я мог бы проговорить, что у нашего le Bel осталось лишь три колена и менее ста лет, и мои слова бы приняли за проклятье. Но это пророчество слишком хорошо известно, даже один из наших поэтов написал: "Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет". Как и то, что нынешние Двенадцать падут за 10 лет. И что мое время подходит к концу.
   Впрочем, они могут и не трудиться: я слишком болен, чтобы тратить на меня пули, кинжалы и яды. Естество возьмет свое быстрее. У меня не осталось сил на полноценные проклятья и на полноценный отпор. Если им нужна только моя жизнь, и они при этом не тронут Дотти, Поля и Алекса, я буду готов. Но они не торгуются.
   Пока я здесь, рядом, на виду Свиты, и никого среди Братьев нет. Так нужно... И есть надежда, что на мне все и остановится.
   Приписка рукой княгини Марии Волконской:
   /Мой крестный отец св. князь Христофор Андреевич Ливен ушел на Небо через месяц после того, как написал эти строки.
   На нем все и остановилось. До поры до времени.
   Он составил верность тем, кому поклялся быть верным.
   Его последние слова мне: Der elfte ist der nДchtste. (Одиннадцатый -- следующий).
   Я не пойму, что это означает./

Глава 1.

   CR
   Декабрь 1819 года, Лондон
   Меня часто спрашивают, узнав, как я начал свое восхождение к власти и каким государем был я наиболее обласкан - "Действительно ли император Павел был безумцем?" Что за наивность задавать такие вопросы -- будто бы я отвечу правду, как она есть! Но, впрочем, кажется, задающие и не предполагают, что я скажу нечто убедительное.
   Мой ответ обычно звучит довольно подробно, так, что ни у кого не хватает сил дослушать его до конца. Потому как сказать "да, Россией пять последних лет прошлого столетия правил сумасшедший" было бы слишком опрометчиво, но и начать уверять собеседников в том, что Государь был совершенно здоров и трезвомыслящ, я бы тоже поостерегся. Приходится выбирать нечто среднее, а людям, как правило, неинтересны оговорки, им нужно черное или белое, без полутонов. Жизнь же гораздо сложнее.
   Сейчас, когда мы похоронили другого , на сей раз, истинного безумца, являвшегося, пусть и номинально, королем (имеется в виду король Георг III, за которого правил принц-регент -- прим. автора), будет уместным мне написать о том, как игры разума власть предержащих влияют на них самих.
   Итак, в сугубо медицинском плане Павел Петрович безумцем не был, в отличие, например, от покойного короля Георга, чья душевная болезнь явилась следствием физического состояния. Его разум угасал вслед за угасанием тела. Кроме того, истинные душевнобольные часто проявляют слабость в логических суждениях, их поступки нелепы и странны для каждого. Скажу честно -- решения нашего покойного государя были хотя и скоропалительны, и неожиданны, но в них была своя, пусть и извращенная, логика. Он просто хотел уничтожить инакомыслие, как его видел. А видел он его повсюду. Это называют безумием, но стоит вспомнить, как он кончил, что все его ночные кошмары, в конце концов, сбылись, как окажется -- нисколько это не безумие, это называется тиранией. А тиран и сумасшедший -- это далеко не одно и то же. Об этом я тоже когда-то говорил с графом Строгановым, и тот произнес, что полагает тиранию родом опасного безумия, на что я отвечал, что, напротив, каждый человек несет в себе зародыши деспота, но не всем дается власть в той мере, в которой ее можно проявить. Стремление к деспотии может быть умерено лишь просвещением, но с ним, как всегда, возникают большие проблемы.
   Так вот, с точки зрения Поля Строганова, его царственный тезка был никем иным, как сумасшедшим. С моей точки зрения, он был обычным деспотом, хотя и не безнадежным. От природы он был добр и благороден, и мне часто казалось, что, родись он лет на 500 ранее, да и не в России, а, скажем, во Франции или Британии, то из него бы получился государь-рыцарь, вроде Ричарда Львиное Сердце или Людовика Святого, милость, щедрость и набожность которого прославляли бы в балладах. Павел Петрович и сам это чувствовал, отсюда его желание взять под свой протекторат госпитальеров, более того -- сделаться их Магистром, отсюда его живой интерес к нам, рыцарям современности, желание пройти Посвящение, от которого его еле отговорили, отсюда его склонность к мистицизму, строительство замков, белый супервест с алым подбоем за спиной... Но условия, в которых он воспитывался -- постоянное пренебрежение матери, считавшей его копией своего отца, интриги, жертвой которых он часто оказывался, унижения, через которые он проходил -- сделали покойного государя таким, каким он стал. Само благородство его и желание изменить жизнь в России к лучшему обернулось жестокой деспотией, главной жертвой которой пал он сам. Но стоит ли называть деспотию безумством? На этот вопрос нет однозначного ответа, и в споре со Строгановым мы остались каждый при своем мнении.
   Другой вопрос: "А как же вы стали его любимцем?" мне редко кто осмеливается задать. Обычно все думают, что и так знают ответ: тираны -- и сумасшедшие - часто приближают к себе случайных людей, которых полагают по какой-то своей причудливой логике преданными и способными. Гатчинский сержант Аракчеев, брадобрей Кутайсов, актриса Шевалье, на шабашах Директории представавшая Богиней Разума, Растопчин, Безбородько, многие другие -- в эту разношерстную компанию я, юный сын царской няньки, вписывался как нельзя лучше, и мое повышение стало одним из многочисленных капризов государя. Это и так, и не так. И исполнение обещанного мне Армфельтом, и собственная инициатива государя.
   Коронация Павла Петровича началась перезахоронением праха несчастного отца, убитого по допущению die Alte Keiserin. Этой церемонией государь словно заново заключал брак родителей. Я на ней не присутствовал. Мне вообще сложно сказать, чем я занимался весь Девяносто седьмой год, словно он выпал у меня из памяти, так же, как и все мое детство до восьми годов. Помню только, что я занимался изучением ружейных артикулов в первую половину дня, во вторую же -- пропадал на каких-то пьянках и в театрах, даже завел роман с одной примой-балериной. Ежедневно я бывал у матушки, выслушивал свою долю наставлений и ее соображений, которым следовать у меня получалось без особого напряжения. Так продолжалось до лета Девяносто восьмого года, когда один разговор с императором решил мою участь и вознес на высоту, с которой падать было бы очень болезненно. Но я удержался, как видите, и держусь до сих пор.
  
   Май 1798 года, Гатчина.
   - Как полагаете, шпаги лучше эспантонов? Зря полагаете, это не так, от шпаг один бардак... Пусть служат с эспантонами, это благородно, по-рыцарски... Да, по-рыцарски, - император Павел говорил куда-то в сторону, не глядя на своего собеседника, одного из флигель-адъютантов -- того, лицо которого запомнил.
   -Надо про это написать рескрипт. Возьметесь? Или лучше я сам, - продолжал он, краем глаза замечая, что за окном наконец-таки пошел дождь. Духота весьма досаждала, тучи низко нависали над парком все утро, готовые пролиться ливнем, из-за чего чуть было не сорвался обещанный парад.
   -Воля стихии нам не покорна, - произнес Павел вслух, резко меняя тему. Кристоф -- а этим флигель-адъютантом был именно он -- был готов пожать плечами, но воздержался от подобного опрометчивого жеста, ибо не знал, как отреагирует его царственный визави. Они уже обошли всю галерею дворца по три раза, и ныне завершали четвертый круг. Барон недоумевал, чего ради его -- именно его -- вызвали к государю и ведут с ним пространные разговоры. Павел Петрович постоянно задавал какие-то вопросы, на которые сам и отвечал, а эти вопросы почти не касались Кристофа лично. Он даже не осмеливался спросить, что все это означает.
   -Очень жаль, что непокорна, - продолжал государь. - Значит, приходится приспосабливаться. Как вы думаете?
   Павел резко остановился у окна, и Кристоф чуть его не сбил с ног.
   -Простите, - проговорил он. - Что же до дождя, то к вечеру должен окончиться.
   -Смотрите, - усмехнулся государь. - Ежели соврете... И он шуточно пригрозил пальцем. Кристофу все это уже начало надоедать.
   Они отошли от окна и перешли в соседнюю комнату. На пороге император снова остановился и обратил на барона взгляд своих серых, навыкате, глаз, словно изучая каждую черту его лица. С тех пор, как из одного сражения он вышел с сабельной раной на правой щеке, Кристоф очень нервно относился к тому, что его пристально разглядывают, поэтому невольно покраснел.
   -Про вас мне рассказывали, - отрывисто произнес государь. - У Ее Величества рассказывали.
   Судя по интонации, с которой это было сказано, рассказ был не совсем приятным государю -- или так Кристофу показалось. "Эх, наверняка Mutterchen подсуетилась", - подумал он. - "Уж она поведает такую драму, что хоть на театрах ставь".
   -Стыдно, - продолжал Павел Петрович, подпустив в голос нотки упрека. Теперь он уже не глядел на своего собеседника -- его взор обращался куда-то вперед, был отстраненным и задумчивым.
   -Какой стыд, - повторил он уже громче. - Какой стыд, что вы остались без награды. С этими словами он проворно отцепил от своего мундира звезду св. Анны 1-й степени и прикрепил на грудь Кристофа. Тот стоял, не шевельнувшись. Первым его порывом было начать отнекиваться. Но потом вспомнил матушкин завет: отказ от милостей равен выпрашиванию милостей незаслуженных, и нисколько не возвышает отказывающегося. Потом он поклонился и поцеловал руку нового монарха.
   После этого разговор потек поживее.
   -Вы с жакобинцами сражались в их логове? Похвально, похвально... Мне надобно возобновить эту борьбу. А для сего люди нужны, и вот я вас нашел, - продолжал Павел, словно убеждая самого себя. - Экспедиционный корпус следует послать, вот что я полагаю. Давно пора, и без того уже десять лет промедления. А я предлагал... Для чего, вы думаете, Гатчинский полк? Вот для этого... Сказали бы мне ранее, я бы вас раньше полковником сделал. Так нет же. Замалчивали.
   Они проходили мимо портретной галереи, и Павел с явной ненавистью посмотрел на изображение своей матери, завершающее собой цепочку государей европейских и российских.
   -Вы, небось, тоже считали, что я всё время глупости предлагал?, - с неожиданной злобой в голосе произнес Павел.
   -Никак нет, Ваше Величество, - поспешил вставить Кристоф, но государь не сильно вслушивался в его слова.
   -Вот так вот, либо смеялись, либо жалели, а сами-то упустили и развели под носом жакобинский цветник, - продолжал Павел. - Меня нынче все, надо думать, поносят за то, что мелочи диктую. Кому какую шляпу носить да кому когда ужинать.
   -Не поносят, Ваше Величество, - снова возразил барон.
   -Не врите, - отмахнулся Павел. - Уж я-то знаю. А я вам скажу -- вовсе это и не мелочи. Если на них рукой махнуть, так разведут помойку... Еще про Пруссию, мол, вспоминают. Мол, русских в пруссаков превращаю. Так у Фридриха не было революции. Никакой! Это все французские нравы. Сами посеяли, вот и пожинают...
   Он остановился перед портретом великого властителя, столь почитаемого его отцом.
   -И глупости это, что я Россию в Пруссию превращаю. Я учусь у него. И империя должна учиться вместе со мной. Вы готовы?
   -К чему, Ваше Величество?" - у Кристофа до сих пор кружилась голова от внезапности награждения.
   -Как к чему? К новому веку!
   -Так точно, - только и смог вымолвить барон. Он плохо представлял, что ему скажут дальше. -Я хочу, чтобы вы мне докладывали по военным делам, - продолжал Павел Петрович, отойдя немного в сторону. - На плац-парадах можете не присутствовать без моего на то особого распоряжения, но при мне находитесь неотлучно. А вы что, до сих пор подполковник?
   Кристоф подтвердил и этот факт.
   -За повышением дело не станет. Впрочем... - взгляд императора вновь сосредоточился на нем. - Вы же начинали адъютантом Потемкина?
   -Никак нет, Ваше Величество, - барон словно почувствовал, как пальцы государя отцепляют от него вышеуказанную награду, а следующим повелением его отправляют куда-нибудь в Саратов.
   -Мой брат был его адъютантом, - продолжил Кристоф, чувствуя, как кровь отливает от лица. -У вас много братьев. Какой из них? Старший? Который герой Праги? Ничего, - проговорил с неожиданной легкостью в голосе Павел Петрович. - Он же не по своей воле тогда... Этого надо повысить, пусть командует преображенцами.
   "Mein Gott im Himmel", - прошептал про себя барон. За окном бушевал дождь, ветер выламывал деревья парка, и он чувствовал себя под стать погоде.
   -Так вот, - продолжал император. - Революции отчего случаются? Государи пренебрегают мелочами, а вслед за ними -- и подданные, и все катится насмарку. На малых сих тоже никакого внимания, а они-то все и начинают... Артуа никогда не добьется престола, говорите? Охотно верю. Тут к нам его брат жалует, надо бы вам его встретить... Митавский замок не больно ли скромен для них?
   -Скорее, напротив, более чем роскошен, - отвечал барон. Император только рассмеялся. Кристоф понял, что ему отдали приказ, и только поклонился. Павел продолжил говорить, как он лично презирает Бурбонов, но без легитимности никак, что все-таки он надеется на красивый (так было сказано) исход дела и экспедиционный корпус все-таки пошлет. При последних словах он так посматривал на своего юного флигель-адъютанта, что тот грешным делом вообразил, будто во главе этой армии поставят именно его.
   Между тем, дождь прекратился, на что император немедленно обратил внимание, прервав самого себя на полуслове.
   -Вот видите, - обернулся он к Кристофу. - Вы не соврали. Откуда узнали, что дождь закончится?
   -Догадался, Ваше Величество.
   -Так вы умелец угадывать? Такие мне и надобны, - Павел положил руку барону на плечо, невольно задев раненное место, которое у того нынче ныло, как часто бывало в непогоду. Кристоф постарался, чтобы выражение его лица не выдало болезненных ощущений.
   -Итак, через месяц сей самонареченный король приедет, а вы его устроите в Митаве. С вами поедут адъютанты. Берите, кого захотите. А с ним можете не церемониться, он же не брат его, - продолжал император.
   "Такова судьба моя, весь век быть близ Бурбонов", - подумал потом Кристоф, прибыв к себе. У него по-прежнему болела старая рана, и, скинув мундир, он увидел, что левая сторона рубашки испачкана подсохшей кровью. "Он меня погубит", - отчего-то подумал барон и тут же отогнал от себя эту мысль: как он вообще смеет об этом размышлять? Но ничего другого не оставалось. Приходилось так же признаваться, что энергичность императора невольно заражала и его самого. Хотя он до сих пор не мог растолковать себе, каким образом круглые шляпы на городских улицах и горящие после десяти часов вечера огни могут вызвать революцию, сам факт изменений заставлял его надеяться на лучшее. В том числе, и для самого себя.

Глава 2

   CR (1819)
   Восстановление Бурбонов на престоле Франции показалось многим фарсом, но их легитимность была доказана, и британский парламент постановил, что хочет видеть на престоле или д'Артуа, или его брата, графа Прованского. Никаких уступок, это было фактически ультиматумом. Я очень хорошо понимаю нашего Государя, который изначально выступал против восстановления Бурбонов на троне Франции. Во-первых, французские подданные уже научились их презирать, да и было за что. Никто из них не решился явиться в назначенный час и спасти тех, кто готов был за них отдать жизнь, кто начертал их герб на своих знаменах и полил кровью одну четвертую часть королевства. Кроме того, народ во Франции расколот на несколько партий, и Луи Восемнадцатый, живущий грезами прошлого века, очень неохотно пошел на уступки той, которая была настроена к нему враждебно. Кое-как монархия сохраняется, но, чувствую, не надолго.
   Меня полагают "другом Бурбонов" и одним из заступников за них перед лицом Государя и даже Британского Парламента (хотя среди последнего своих сторонников "легитимных королей" хватает). Все потому что я слишком много времени провел при "дворах" что графа д'Артуа, что короновавшего самое себя Луи Восемнадцатого.
   Возможно, мои строки читаются как ламентации старика, скорбящего о временах своей юности, но не могу не удержаться от того, чтобы сказать: сейчас грядут времена посредственностей на верху и ярких личностей на самом низу. Все почти как в 1780-е. Остался лишь наш Государь в окружении своекорыстных политиков, ведущих себя, словно шулера за карточным столом, а также полных нулей, вроде вышеупомянутых Бурбонов. Ранее у нас был общий враг, с которым бороться могли лишь яркие личности, а "законные государи" в это время были защищены британской армией и флотом и не желали знать о том, что происходило на континенте. Зато нынче пришли на все готовое и еще недовольны тем, что их мало любят. Я не удивлюсь, если завтра с курьером прибудет новость об очередном восстании в Париже. Впрочем, нынче зима, а воевать и устраивать народные волнения в столь суровый сезон могут, разве что, на моей родине.
   Обращусь к событиям лета и осени Девяносто восьмого года, когда я окончательно разуверился в истинном политическом значении Бурбонов, а особенно нынешнего короля. В одно прекрасное утро, когда я, пардон, предавался утехам плоти со своей тогдашней любовницей, на пороге моей спальни предстал камердинер Якоб и протянул переданный через фельдъегеря рескрипт. В нем сообщалось, что меня жаловали в генерал-майоры, минуя сразу два звания. И что я становился генерал-адъютантом, то есть, правой рукой Государя. Подобные почести предназначались, в основном, для того, чтобы я мог выступать в качестве влиятельной фигуры при дворе прибывавшего в Митаву Бурбона и свободно диктовать волю нашего императора.
   Праздновать новое назначение мне было совершенно некогда, да и не стоило бы. Хотя на меня все смотрели пораженно, словно я совершил нечто из ряда вон героическое или, напротив, несоизмеримо низкое. Естественно, чуть позже начали повторять различные слухи или твердить о гигантском влиянии "Ливенши", то есть, моей матушки. У нее сыновья в министры попадают и делают блистательные карьеры, едва выйдя из пеленок. Ей самой жаловали несколько десятин в Ярославской губернии, в дополнение к поместью Мезоттен в Южной Лифляндии, которое мне поручили осмотреть и описать по дороге в Митавский замок. Мой брат был пожалован в командиры Преображенского полка, что тоже его вывело из себя. Даже моему зятю Фитингофу перепало камергерство, а Иоганну -- звание капитана Семеновского полка и должность адъютанта при Великом князе Александре. В общем, наш фавор был абсолютен, и никто не сомневался в том, что же послужило ему причиной. Только я знал, что влияние матери к моему возвышению имеет самое опосредованное отношение. Слишком многое я пережил перед тем, как получить это несчастное генеральское звание.
   В компанию мне выдали целую свиту, состоящую из десяти человек, так как, очевидно, посылать к "королю" Луи одного лишь меня было бы несолидно. Матушка настояла на том, чтобы в мои сопровождающие включили братца Йохана. Разница между нами в возрасте составляет всего лишь год, но тогда мне казалось, что нас разделяло целое поколение. Он никогда не воевал, не проливал ни своей, ни чужой крови, не знал истинной любви, предательства -- словом, ничего, что уже успел испытать я. В свете прозвали его "Жан-Жак", в честь Руссо, так как, по мнению многих, он олицетворял собой воплощенный идеал писателя -- истинное, непосредственное и глуповатое "дитя природы". К тому же, он был рыжий и конопатый, это его мало портило, но выделяло из общей массы, потому стало причиной застенчивости и скованности в свете. К тому же, он явно был влюблен, и мне надо было всеми силами отвлекать его от этой влюбленности. В наследство ему досталось наше фамильное упрямство, так что я даже не догадывался, как это лучше сделать.
   Другие мои компаньоны оказались не лучше -- все какие-то дети высокопоставленных родителей. Впрочем, с одним из них, назначенным, кстати, в мои адъютанты, я даже несколько сошелся, но тому во многом поспособствовало его обаяние и умение нравиться всем. Его звали Александр Рибопьер, и от роду ему было всего семнадцать лет. Оставшись круглой сиротой после гибели отца, он был "усыновлен" Двором и быстро стал всеобщим любимцем, благодаря своей хорошенькой наружности и ловкости, чисто галльской. Чем-то он напоминал Фрежвилля по манерам обхождения, из-за этого я наполнился неким предубеждением к нему, но его безусловное восхищение моей особой вкупе с веселым и искренним нравом развеяли мои тревоги.
   Также со мной в Митаву явился мой зять Фитингоф, который встретил нас близ Риги. Моя сестрица осталась на хозяйстве и наотрез отказалась "выходить в свет", на что весьма досадовал ее супруг, а я посмеивался -- она поступила ровно так же, как и нужно.
   Всю нашу компанию радовало одно -- покамест мы пребываем в Курляндии, то избавлены от плац-парадов и столичных строгостей, введенных Государем. "Можно считать это поездкой в Париж", - бросил мой адъютант, на что я воззрился на него с ужасом. "В Париж прежних времен", - быстро поправился он. Остальные тоже считали нашу поездку увеселительной, и только я предчувствовал, что будет повторение нашего "сидения" в Хартленде -- весьма невеселого, надо сказать. Тем более, погода стояла далекой от летней, постоянно лил дождь, как оно и бывает на моей исторической родине, а когда солнце все-таки выглядывало, воцарялась страшная духота, будто в оранжерее.
   Опять же, вопреки надеждам, к моему явлению французская сторона отнеслась крайне пренебрежительно. Казалось бы, блуждания самоназванного короля по Европе должны были приучить его к скромности, но он осмотрел Митавский дворец так, словно мы предоставили ему жалкую хижину, а не обитель герцогов Курляндских. Помещения едва хватило, чтобы разместить всю свиту и слуг, которые он повсюду возил с собой. Помню, как, наморщив лоб, Луи ткнул своим толстым пальцем в превосходные барочные витражи, бросив мне: "Что за безвкусица! Нужно их немедленно поменять". При этом он взглянул на меня так, словно ожидал, что я немедленно побегу распоряжаться покупкой более угодных Его Величеству элементов декора или, что лучше, самолично установлю их. На это я отвечал как можно более любезно, сопроводив свои слова поклоном: "Ваше Величество, герцог Курляндский заказывал эти витражи у мастеров, делавших зеркала в Люксембургском дворце". На миг изумленный взор его поросячьих глазок замер на моем лице -- словно он услыхал, как заговорил стол или комод. Он не нашелся, что мне ответить, только потом добавил: -Хорошо, я привыкну. И не в таких местах приходилось жить.
   Я вспомнил, что в Пруссии, по слухам, вся королевская рать теснилась в трехкомнатной квартирке над лавкой. Здесь же ему отвалили целый дворец, и он готов был немедленно начать вести образ жизни, сообразный его статусу. В тот же день я выдал ему деньги, которыми меня снабдили от лица Государя, и эти средства были сразу же потрачены на всевозможные роскошества. Все придворные церемонии стараниями короля и его свиты были возрождены, в том числе, lever и coucher, и складывалась явственная иллюзия, будто мы пребываем в Версале прежних времен. Регулярный парк, разбитый вокруг Дворца, приемы, на которых помимо французских дворян, столы на сотни кувертов дополняли такое впечатление. На одном из таких lever, когда король, пардон, восседал в неглиже перед зеркалом и его приводили в пристойный вид не менее двадцати слуг, а придворные докладывались о делах, он и обратился ко мне, скромно стоящим вместе с адъютантом в сторонке:
   -Послушайте, а вы что, тот самый de Lieven, который был правой рукой моего брата при Кибероне?
   "О Боже", - подумал я. - "Они никогда не переписываются. Да и на Киберон я не попал, иначе бы с ним не говорил нынче".
   Я подтвердил сказанное.
   -У него никогда ничего не выйдет, - проговорил он, словно в пустоту. - Его Высочество отказывается брать на себя ответственность за что-либо.
   На меня король не смотрел, сосредоточившись на своем отражении, еле помещавшемся в зеркале. Я понимал, что могу и не отвечать на его реплику.
   Прежде я никогда не полагал, что буду когда-либо защищать графа д'Артуа, которого так долго презирал за нерешительность. Но мне так и хотелось вставить: "Зато он хотя бы пытался сделать что-либо для Франции. Вы кочуете из страны в страну, молитесь за свое королевство, но никогда ничего не совершаете ради него, хоть и считаетесь наследником французской короны".
   -При брате нашем, - помпезно заговорил Луи, оглядываясь на примостившегося недалеко от его туалетного столика секретаря с пером и чернилами наготове, который немедленно принялся за работу. - При брате нашем состоит слишком уж много случайных людей, иноземцев и авантюристов. А он удивляется, что ничего не сможет устроить. Мы же здесь все истинные французы.
   И взоры всех присутствующих обратились на меня и моего адъютанта Рибопьера, "не истинных французов". Я заметно побледнел. В тот миг я понимал чувства парижской толпы, ополчившейся на его брата. Если все Бурбоны так вели себя и отказывались свое поведение менять, то понятно, почему, в конце концов, они довели себя до трагедии. Мой адъютант явно сожалел, что при нем нет шпаги, пусть даже церемониальной, ибо по этикету все присутствующие при lever должны быть безоружны.
   -Прошу прощения, - проговорил я как можно более спокойно. - Но далеко не все чужеземцы, как Вы изволите выражаться, пребывают здесь по собственной воле и поручительству. И далеко не все из них вредны.
   Мне хотелось добавить, что во французах-эмигрантах мой Государь справедливо видит разносчиков якобинской заразы, хотя многие мои соотечественники с удовольствием принимают их в свой дом -- учить собственных отпрысков, быть компаньонами и даже управляющими. И именно с французскими нравами он и решился бороться, верно полагая, что якобинцы не на пустом месте появились, а стали отражением той среды, с которой боролись. Но это было бы чересчур долго.
   -Конечно, вы правы, - произнес король. - И о вас говорили весьма лестное. Нам надобно отправить вас в Неаполь.
   "Час от часу не легче", - опять подумал я. - "Что мне делать в Неаполе? И я вроде бы не его подданный, чтобы он так вольно распоряжался моими перемещениями".
   -Вам необходимо встретить нашу племянницу Мари-Терезу. Надеюсь, и она преуспеет от щедрости вашего Государя.
   Ее Высочество Мари-Тереза -- дочь Луи Шестнадцатого и Мари-Антуанетты, и могла бы претендовать на престол Французского королевства, если бы не салическое право, отказывающее ей в праве занимать престол. Она странствовала по Европе вместе с ближайшими родственниками, могла бы уехать к д'Артуа в Шотландию, но колебалась, находясь под влиянием другого своего дяди, который нынче и сидел спиной ко мне.
   -Я готов передать письмо с соответствующим распоряжением Вашего Величества своему Государю, - проговорил я. - И далее я лично позабочусь о сопровождении Ее Высочества в столь неблизком пути.
   -Вот как? Вам необходимо так много времени? Впрочем, нам понятно, - произнес Луи, словно опомнившись от морока. - Мы отпишем императору Павлу.
   Далее мне дали понять, что аудиенция окончена. Мы с Сашей Рибопьером вышли из опочивальни короля, и тот не сводил с меня восхищенных глаз.
   -Как вы его... - прошептал он. - Не боитесь ли, что вам этого не простят?
   -А что он мне может сделать? - я говорил по-русски, зная, что этого языка никто здесь не поймет.
   -Но он же...
   -Мой друг, - проговорил я снисходительно. - Даже такие, как он, ничего не могут поделать, встретившись с прямотой и откровенностью.
   Фраза эта стала моим жизненным кредо. Я убедился в том, что люди испытывают наиболее сильные чувства, услышав или увидев правду. А тот, кто возвещает правду, становится либо их врагом, либо кумиром. Не знаю, как насчет вражды, так как для Луи Восемнадцатого я предстал довольно незначительной личностью, но верного поклонника и друга я себе приобрел. Впрочем, завоевать восхищение семнадцатилетнего юноши -- равно как и девицы примерно тех же лет -- невелика заслуга.
   О моем поведении при lever Его Французского Величества узнали все мои сопровождающие, из тех, кто не присутствовал при этом, и мнения разделились. Фитингоф напустился на меня, а братец с тех пор начал глядеть на меня еще более "снизу вверх".
   Наше пребывание в Митаве было бы веселым, если бы не бесконечные тонкости этикета, которые мы были вынуждены соблюдать дословно. Все придворные словно сговорились, изображая "маленький Версаль" в нашем маленьком остзейском городке, обитатели которого о таком только читали, но не видели. Разумеется, все окрестное дворянство жаждало получить доступ во Дворец, и меня с моими ближними просто атаковали просьбами, припоминая всю сложную систему родства. Право, такого нашествия моих троюродных кузенов, мужей двоюродных тетушек и внучатых племянников моих дядей я давно не испытывал. Просьбы их, однако, простирались много дальше приглашения на балы и приемы в Schlosse Mitau. Прослышав о моей "стремительной карьере", эти родственники, которые ранее ни о ком из фон Ливенов не вспоминали, стремились разузнать, а не могу ли я как-нибудь подсобить в их делах. У кого были дочери на выданье, всеми правдами и неправдами "сватали" их то мне, то Иоганну. Мы с братом начали нешуточно опасаться, что не покинем Курляндию холостяками.
   На балах в герцогском дворце бросался в глаза разительный контраст между придворными и нашими курляндцами, конечно, не в пользу последних. Я знал, что мои соотечественники вызывают у monsieurs et medames определенные насмешки из-за их деревенских манер, скверного французского, который придворные притворялись подчас, что не понимают, недостаточно модных туалетов и недостаточной ловкости в танцах. Ответные приглашения в имения отвергались, и даже мой beau-frere Фитингоф повесил нос, когда некий маркиз надменно отказался от предложения провести недели две в Мариенгофе, которым Бурхард так гордился. Мне было крайне обидно видеть, как эти оборванные "сливки общества" из les emigres, мнящие себя "влиятельной силой", брезгуют теми, кто, непритворно восхищается ими и сочувствует их беде. Из-за моего возмущения столь черствой неблагодарностью я вступил в конфликт с одним из сопровождающих. Что интересно, он тоже был из die Balten. Но об этом чуть позже.
   Надо признать, меня весьма беспокоило состояние моего младшего брата, который пребывал в настолько подавленном состоянии, что никакое внимание ветреных дочек и жен эмигрантов, никакие игры, танцы и охота были бессильны. Он рано отходил к себе, но не спал, а все жег свечи, что-то писал или читал до самого утра. Собственно, сам я до поры до времени не решался его беспокоить расспросами и нравоучениями, зная по себе, что они будут бесполезны. Но я ощущал смутную тревогу. Невольно наш несчастный брат, покончивший с собой, приходил мне на ум. Я знал слишком хорошо по самому себе, что в минуты отчаяния совершенно не думается ни о Господе, ни о ближних, есть лишь одно желание -- поскорее покончить с болью, которую причиняет тебе существование... Поэтому, ничего Йохану не говоря, я попросил моего слугу Якоба потихоньку следить за тем, что он делает, и докладываться мне, если заметит нечто настораживающее. Тот и доносил мне: "Читает, пишет до самого утра" всегда таким тоном, так, словно Иоганн заряжает пистолеты или творит заклинания во славу Сатане. "Ну, читает и пишет, похвальные занятия", - усмехался я. - "А что читает?" Якоб разузнал и это. Мой брат читал Goethe, "Страдания юного Вертера". Тогда мне и стало страшно. Ведь известно, что в этой книге прославляется самоубийство из-за несчастной любви. Но я опять-таки отогнал свои страхи. Менее всего мне хотелось изображать ханжу, врываться в его комнату, отбирать проклятую книжку и отчитывать брата за недозволенное времяпрепровождение. Роли няньки и подопечного, которые на нас навешала матушка, нас обоих и так несколько тяготили, а тут еще вмешиваться в его личную жизнь... Но, чем дальше шло дело, тем более я понимал, что нам необходимо поговорить по душам. Вот это сделать было сложнее всего. Ни я, ни Йохан не отличаемся открытым нравом, располагающим к подобным разговорам. К тому же, все эти годы, что я провел вдали от Петербурга, в войнах, поездках, особых поручениях, сильно отдалили нас, в детстве почти неразлучных. Поэтому я отдалял момент разговора до тех времен, пока совсем не стало поздно.
   ...В ночь на 16 июля, в разгар сильной жары, когда все окна стояли нараспашку, меня от чуткого и нервного сна пробудил резкий выстрел. Поначалу я подумал, что я снова вижу сон про сражение и перевернулся на другой бок. Но потом опомнился: мы же в Митаве, в герцогском дворце, полном французских эмигрантов! С здесь чего по ночам стрелять? Я растолкал Якоба и спросил, слышал ли он подозрительное, и он забил панику: "Это же оттуда...". Он показал направо, где находились покои, выделенные моему брату. Я немедленно помчался туда, охваченный тревогой. Двери были закрыты, а из-за щели на полу пробивался свет. "Ломать придется", - подумал я, прежде чем дверь распахнулась, и на пороге объявился ничего не подозревающий камердинер Йохана, Клаус. Увидев выражение тревоги на наших лицах, он недоуменно воззрился на нас.
   -Где герр барон? - спросил я. Тот проговорил:
   -А вы разве не слышали? Там стрелялся кто-то, вот герр Йохан и поглядеть вышел.
   Я, не очень доверяя словам этого растяпы, оглядел комнату, и, найдя ее в совершенном порядке, облегченно вздохнул, при этом ощущая иррациональную злость на брата за то, что заставил меня паниковать. Я пообещал себе, что немедленно найду его и обрушу на него весь свой гнев. Покажу ему, как читать книжки про сентиментальных самоубийц. Ежели будет роптать -- добьюсь того, чтобы его законопатили в такой гарнизон, где, как говорится, Макар телят не гонял. Хоть за Полярный круг, к белым медведям. Будет знать, как влюбляться в великих княгинь и мнить о себе невесть что!
   Двери покоев, занимаемых шевалье де Шарлеруа, были открыты нараспашку. Народ толпился, переминался с ноги на ногу и шептался. Я не увидел Йохана, но заметил своего адъютанта, весьма ловко поддерживающего за талию некую бледную даму, очевидно, напуганную увиденным. На мой вопрос, что же здесь стряслось, он отвечал только:
   -Шевалье покончил с собой. Или же его убили. Кошмар!
   Протискиваясь сквозь плотные ряды дам и кавалеров, а также их челяди, я вошел в дверь. В нос немедленно бросился запах крови. Ею был забрызган пышный белый персидский ковер, обивка дивана, вокруг которого уже суетились доктор, слуга покойного, с заплаканным лицом, двое лакеев -- и еще какая-то женщина, высокая и худая, в белом кружевном пеньюаре и чепце, показавшаяся мне смутно знакомой.
   На меня оглянулись все, в том числе, и она. И тут я вспомнил, где я видел ее лицо. Амстердам, один доктор из Общества Розы, его дочери... Это старшая. Фредерика, по-домашнему -- Фемке. Что она делает здесь?
   Она узнала меня первой и проговорила:
   -Барон... фон Ливен?
   -Фредерика ван дер... ван дер Шанц?, - я силился вспомнить ее мудреную голландскую фамилию и проговорил ее на немецкий манер.
   Она слегка улыбнулась, не поспешив меня исправлять, и прошептала:
   -Теперь Леннерт.
   "Как вы здесь оказались?..."
   -Тот же вопрос хотела задать и я, - мы чуть отошли от места трагедии и разговаривали шепотом. - Долго объяснять.
   -Аналогично, - ответил я. - Впрочем, здесь не место...
   Я оглянулся на тело несчастного, прикрытое почти полностью простыней. Попытался вспомнить его -- облик ускользал от моего умственного взора. Таких много, слишком много в этом импровизированном Версале.
   Мое лицо, верно, настолько побледнело, что моя спутница взяла меня за руку и проговорила:
   -Давайте выйдем отсюда. Все равно ему ничем не поможешь. Пытался стрелять в сердце, но не попал. Это не так уж просто, как понимаете. Ему хватило сил перезарядить пистолет и покончить с собой выстрелом в голову...
   Я вспомнил, что слышал всего один выстрел, но мог и ошибаться.
   -Сейчас просто чума какая-то, - продолжала mevrouw Леннерт, как ныне прозывалась моя голландская знакомая. - Многие знатные молодые люди стреляются.
   Я упомянул про новую книжку Goethe, на что моя знакомая пожала плечами и проговорила:
   -Вряд ли одна книга может заставить человека прибегнуть к таким отчаянным поступкам. Говорят, что Шарлеруа был обручен. Но писем от его возлюбленной долго не получал. Потом он отписал ей, оказалось, что она замужем...
   Ее позвал доктор, и она, улыбнувшись мне напоследок, что казалось бы неуместным в подобных обстоятельствах у любой другой, вернулась к хладному телу несчастного шевалье. Мне оставалось только гадать, почему же Фредерика присутствует в комнате самоубийцы наравне с доктором. И как она вообще оказалась при "дворе" Людовика. Впрочем, времени на расспросы и предположения у меня не было, и я поспешил найти брата.
   Следующий день оказался столь же суматошным, что и утро. Королю, как видно, не доложили о гибели одного из членов свиты, или же, что более вероятно, рассказали не всю правду. Фредерику я видел несколько раз, и все в компании доктора, мрачноватого великана. Тому поручено было привести тело в порядок, чтобы похоронить несчастного хотя бы в открытом гробу, раз уж религия не позволяла провести ритуал по всем правилам. Моя знакомая сновала туда-сюда с различными принадлежностями, не забывая, однако, при встрече неизменно улыбаться мне. Я не смел отвлекать ее от занятий, думая при этом, что нет ничего удивительного в ее помощи доктору -- помнится, отцу своему она тоже весьма активно ассистировала. Но где ее отец ныне? А сестра, полуслепая Аннелиза?
   В тот день, оказавшийся у нас волей-неволей свободным, мы с Йоханом направились на конную прогулку. И я вновь почувствовал, что наш разговор откладывать далее невозможно.
   Удивительно, что с ближними по душам мне говорить подчас сложнее, чем вести многочасовые дипломатические переговоры с прожженными политиками.
   Мы направились к местечку Мезоттен, которое недавно стало владением нашей семьи. Располагалось оно в двадцати верстах от Митавы, так что мы могли не спеша потратить на поездку весь день. Погода стояла в кои-то веки великолепная, и волей-неволей мрачные тучи в моей душе стали рассеиваться. Я подумал, что сей несчастный, верно, должен был совсем с ума сойти, чтобы лишаться жизни в столь прекрасные летние дни, а не в разгар меланхоличной осени или серой зимы. Наш путь пролегал по лесам и лугам, и мы сначала болтали ни о чем -- о лошадях, которых я собирался купить у одного из местных помещиков, чье имение мы проезжали, об охоте, когда-то предмете нашего обоюдного интереса, к которому я нынче несколько охладел, а Йохан по-прежнему увлекался. При этом я чувствовал, что и моему брату стыдно за то, что он наговорил мне ночью. Наконец, я, словно невзначай, начал обсуждать женщин и заговорил о своей предполагаемой миссии в Неаполь.
   -Ну, это слишком для тебя, - признался Йохан.
   -Ты прав, - вздохнул я. - Но я могу похлопотать, чтобы туда отправили именно тебя.
   Жан-Жак помрачнел и отвечал, что более всего желает вернуться в Петербург.
   -Никто не хочет видеть тебя в Петербурге, - серьезным тоном возразил я.
   -Под этим "никто" ты понимаешь матушку? - он поглядел на меня серьезно.
   Мы уже приближались к конечной точке нашего путешествия. Дорога шла мимо реки, прозываемой местными Лиелупе, широкой, петляющей между заливных лугов. Мезоттен располагался на другом, более пологом берегу. Мы приблизились к кирхе из красного кирпича, отчаянно нуждающейся в перестройке и небольшому кладбищу.
   Я посмотрел на другой берег, на постройки имения, принадлежащего прежде Медемам. Брат тоже спешился и последовал за мной. Мы еще раз поговорили, сколько здесь душ, какова примерно годовая сумма оброка, и сошлись на том, что при желании можем переплюнуть прославленный Мариенхоф нашего beau-frer'а.
   -Но, уволь, этих идолов ставить -- это лишнее, - категорично проговорил Йохан. - Да и матушка вряд ли разрешит.
   -Она здесь вообще бывала?
   -Ни разу. Видела только на чертежах. Но думает нанять Кваренги для постройки дома. Ей очень нравится Элея, милое местечко.
   -Да, и барышни там тоже миленькие, - усмехнулся я.
   -Медемы -- не про нашу душу. Они ж теперь родня самим Курляндским.
   Герцогини Курляндские -- еще один предмет разговоров здешних кумушек. Все относились к ним так, как к моей бывшей возлюбленной и родственнице Юлии фон Крюденер -- эти дамы нарушают все мыслимые и немыслимые правила нравственности, а все почему -- потому что "денег некуда девать", как всегда говорила матушка, когда речь заходила о чужой экстравагантности. У нас, строго говоря, в Девяносто восьмом с деньгами тоже все обстояло более чем благополучно, но, казалось, никто из нас, не исключая и меня самого, не мог в это до конца поверить. Все, что пришло, может уйти ровно так же -- волей Государя. В тогдашних обстоятельствах такой исход событий был более чем вероятен.
   Далее мы начали обсуждать архитектуру, и в ней у нас -- что неудивительно -- оказались одинаковые вкусы. Заглядывая вперед, могу сказать, что дворец, возведенный в Мезоттене, вполне этим вкусам отвечает, хотя матушка всегда говорила, что ожидала увидеть нечто куда более практичное. Белые колонны, полукруглый купол бальной залы, французские окна, распахивающиеся в сад, внутри -- мрамор и малахит, и романтичный английский парк, план которого начертал сам Йохан после своей отставки, когда он здесь зажил большим барином.
   ... Мы спустились вниз, к мосту, который до сих пор выглядит ровно так же -- деревянные узкие помостки по всей ширине реки. Наша беседа продолжалась в том же ключе -- лошади, дома, цены на них -- пока я не осознал, что говорю, в основном, я, а Жан-Жак отмалчивается. Потом он произнес:
   -Откуда ты знаешь жену доктора Леннерта?
   Я понял, что он заметил мой разговор с Фемке и вообще замечает гораздо больше, чем я воображал.
   Я пространно заметил, что знавал ее в Девяносто четвертом году, в Амстердаме, не вдаваясь в подробности своей миссии. Сказал просто, что останавливался в их доме. Потом задал встречный вопрос:
   -А отчего ты подумал, что она жена доктора?
   -Про доктора Леннерта говорят, что супруга его ассистирует ему постоянно. Вот я и убедился в этом воочию.
   Потом он осторожно добавил:
   -У тебя с ней сложились дружеские отношения, как погляжу. Даже более, чем дружеские.
   Я воспользовался случаем, чтобы обернуть разговор на его отношения с великой княгиней. Хотя я не был уверен, что там вообще речь шла о каких-то сложившихся отношениях. Скорее, о его грезах и ее невольном легкомыслии.
   -И до тебя дошли разговоры, - вздохнул он.
   -Так это просто разговоры?
   Жан-Жак странно посмотрел на меня.
   -Ты ее любишь? - продолжал допытываться я. - Она об этом знает?.
   В ответ брат слегка приподнял манжету своей рубашки. Я увидел узкую полосу плетеного из каштановых волос браслета на его запястье.
   -Mein Gott, - только и смог сказать я. - У вас было уже и объяснение?.
   Йохан только головой покачал.
   -Как же у тебя это оказалось?
   -Она мне передала.
   Лицо его носило глуповато-пространное выражение, какое бывает у всех влюбленных. Я понял всю правоту действий моих родственников. Оставалось только догадываться, ходят ли упорные слухи о их романе по всему Зимнему дворцу, или же нет.
   Признаюсь, тогда моя злость распространилась не только на Йохана, но и на эту монаршью особу, которой сильно льстило внимание моего брата. Она играла с ним и, верно, прекрасно сознавала, что последствия этой игры прежде всего коснутся его. Как среагирует на новость о связи своей жены Константин, неясно. С одной стороны, юная его супруга несколько тяготила его, с другой -- кому понравится, когда она ставит рога сама?
   -Вот что. Тебе вообще при Дворе бывать нельзя. Я постараюсь приискать тебе назначение...
   -Нет! - вскричал брат. - Все о том говорят, но нет.
   -Ты сам погибнешь, и нас всех за собой утянешь.
   -С твоим нынешним положением при Дворе? - брат смерил меня взглядом. - Это вряд ли.
   -Положение при Дворе непрочно. Наговорят что-нибудь...
   -Но я не смогу без нее, - вздохнул Йохан.
   -Ты думаешь, что тебе дадут какие-нибудь авансы?, - проговорил я, все более злясь на брата. Потом я вспомнил -- когда-то я тоже принял решение остаться с любимой, чуть не стоившее мне жизни. Какое право я имею судить? Но те воспоминания до сих пор были слишком болезненны для меня, чтобы я им предавался, а тем более -- делился.
   -Даже не надеюсь, - выдохнул он. Его покрытое веснушками лицо сделалось совсем багровым.
   Я опять вспомнил о браслете, сплетенном великой княгиней из пряди собственных волос. Нет, эта девица горазда играть с огнем и пойдет дальше. Если ее, конечно, не остановит здравый смысл или вмешательство кого-нибудь другого.
   -Королю Людовику нужно кого-нибудь послать в Неаполь, - заговорил я, как о чем-то постороннем. - Следует забрать там его племянницу Мари-Терезу и привести сюда. Тут он обвенчает ее с сыном, герцогом Ангулемским.
   Жан-Жак воззрился на меня удивленно, не понимая, к чему я клоню.
   -Ты поедешь вместо меня, - жестко проговорил я проговорил. Лицо брата выразило страшное отчаяние.
   -Я думал, ты на моей стороне, Кристхен, - горько бросил он мне в лицо. - А ты, как они все...
   Он неопределенно махнул рукой.
   Я лишь плечами пожал.
   -Я за тебя, поэтому не хочу, чтобы ты нахватался неприятностей по службе из-за такого...
   Йохан резко перебил меня:
   -Вы все так печетесь о моей карьере, что прямо удивительно! Нет, чтобы признаться, будто ты боишься за себя! Что ты в опалу попадешь из-за того, что великая княгиня изменяет с твоим братом!
   Он отвернулся и пошел в лес, туда, где мы оставили коней. Тут бы мне броситься за ним, продолжить уговаривать, но я оставался недвижим.
   Я поспешил за ним, взял его за плечо. Йохан отстранил меня рукой, и я заметил, что глаза его были полны слезами.
   -Я верю тебе, - произнес я, сам красный как рак от подобного излияния эмоций. - И всегда буду за тебя. Поэтому и вижу -- то, что для одних -- игра и ерунда, для тебя -- по-настоящему.
   -Вот как, ты хочешь ее опорочить?
   -Я ничего не хочу, - с досадой проговорил я, чувствуя, как меня завели в тупик. А потом просто рукой махнул и пошел отвязывать своего коня.
   Мудрецы говорят, что более всего мы нетерпимы к отражению собственных недостатков в других людях. Столкнувшись с упрямством, присущим моему брату лишь в чуть меньшей мере, чем мне самому, я был вне себя от гнева. Всю дорогу назад мы молчали, даже не глядя в сторону друг друга. Под конец пути я заметил, что Йохан от меня где-то оторвался, но мне было все равно. Я решил было: если хочет гибнуть -- пусть гибнет. Мое дело -- устроить так, чтобы эта гибель не имела пагубных последствий для остальных членов нашего семейства. Потом я обозвал себя за такое решение подлецом и придумал такое: незаметно сделаю все, что в моей власти, дабы Йохан все-таки получил назначение в Неаполь вместо меня. Представлю его как следует королю, дам ему на всякий случай в сопровождающие Рибопьера -- этот юноша действительно незаменим в подобных ситуациях -- еще навалю на него с десяток поручений. Глядишь, и некогда будет ему вздыхать о великой княгине, чьи изумрудные очи позабудутся в вихре жизни.
   Вернувшись обратно в Митаву и пребывая в совершенно расстроенных чувствах, я сцепился с одним господином, из остзейцев, но давно уже пребывающим в свите Людовика. Причем причиной конфликта стало мое исключительно дурное настроение. Жертвой моего дурного темперамента стал граф Ойген фон Анреп-Эльмст, из довольно известной остзейской фамилии, родственник нескольких моих хороших знакомых. Он уже лет десять обретался за границей, окончив университет в Лейдене, будучи представлен при различных дворах. Выглядел он весьма авантажно, внешне чем-то походил на графа Меттерниха, но был лишен и доли его апломба. Такие люди меня крайне злят, ибо я невольно начинаю сравнивать себя с ними и подмечать свои многочисленные несовершенства.
   -Нет, право, господа, я очень хорошо понимаю несчастного Шарлеруа, - говорил он тихим, но веским голосом. - Пребывая в эдакой глуши, как не застрелиться?
   -Тому виной была несчастная любовь, - возразили Анрепу сразу несколько голосов. - Разрыв помолвки... Вероломство.
   -Поверьте моему опыту, monsieurs et medames, - он торжествующе оглядел собравшихся, отчего-то остановив взгляд именно на мне. - Одно дело -- страдать от несчастной любви в благодатном климате Неаполя, другое дело -- здесь. Неудивительно, что дело окончилось именно так. Ни в чем он не мог найти утешения.
   Естественно, глупцы, считающие себя остроумцами, подхватили разговор и начали охать и ахать: "Да, какой ужас!", "Здесь никак", "А уж общество-то какое...", "И это еще даже не Россия, а Курляндия!". Перешли к перемыванию косточек местным жителям, не смущаясь ни моим с Йоханом присутствием, ни Анрепом, которого признавали за своего.
   Даже любезнейший Рибопьер не выдержал и прервал речения словами:
   -Позвольте, господа, но здесь же все устроено с комфортом! Вспомните Любек!
   Его реплика вызвала еще больший поток жалоб, а Анреп, склонившись низко, проговорил, но так, что я услыхал каждое его слово:
   -Вы мало понимаете в жизни и в людях, молодой человек. Впрочем, если слаще редьки ничего не ели, то вам, верно, и такое убожество по вкусу.
   Тут я взорвался. Как я уже упоминал ранее, меня более всего возмущала черствая неблагодарность со стороны оборванных и поистрепавшихся обломков l'ancienne regime'а, этого ожиревшего короля, с которым отказывалась иметь дело даже собственная супруга. Поведение же этой "парикмахерской куклы", как я нарек Анрепа, меня возмутило до крайности. Рибопьер сидел красный и только процедил:
   -Я вас вызову за такие слова... Стреляться через платок!
   -Вы ребенок, сударь, - невозмутимо проговорил граф, и в его лице появилось нечто схожее с моим давним знакомым Меттернихом. - Вам еще жить и жить, а вы планируете, в сущности, самоубийство. Как же огорчится ваша маменька!..
   Тут я прервал поток слов, с размаху дал этому Анрепу пощечину. Тот охнул и уставился на меня еще сильнее. Могу ошибаться, но я разглядел в его взгляде явное восхищение подобной решительностью. Сам же я был растерян. Я вовсе не желал так обходиться с графом и думал предоставить Саше самому разбираться с этим велеречивым дураком. Но некие древние инстинкты оказались сильнее меня. Да еще общее настроение, соединившись с действием вина на мою голову, сняло всякие внутренние ограничения. Помню, как разговор за столом мигом затих, дамы заахали, закрыв лица веерами, а я растерянно глядел на свои ладони и видел, что они белы от пудры, покрывавшей лицо Анрепа. Потом я снова перевел взгляд на жертву своей вспыльчивости. Глаза его блестели, а рука не переставала баюкать пострадавшую щеку. Тот тихо проговорил:
   -Барон, вы пьяны.
   Я встал из-за стола, откланялся и ответил:
   -Завтра в шесть утра. У розария. Оружие сами выбирайте, равно как и секундантов.
   Только потом я понял, что натворил. В моем нынешнем положении я не имел права драться. Как на это посмотрит король? Что скажет мой император, если до него дойдут слухи? Так ли уж все это важно? Какой-то болван что-то сказал... Но мне было очень обидно за Рибопьера. Хотелось восстановить справедливость.
   В темноте полуосвещенного коридора меня схватили холодные женские руки, я почувствовал головокружительный сладковатый запах розовой воды, и голос Фредерики шепотом произнес: "Christophe, je vous adore..."
   У меня не было воли противиться еще и ей. Я позволил ей увлечь себя в ближайшую комнату, где, не обращая внимания на поток вопросов, которые я пытался ей задать, и на мое слабое сопротивление ее натиску, голландка начала срывать с меня одежду и ласкать меня, причем очень умело, именно так, как мне всегда нравилось. Я быстро забыл и о грядущей дуэли с Анрепом, и о своем любопытстве, и быстро забылся в изнеможении страсти, подарившей мне иллюзию счастья. Только потом, когда мы оба собрались с силами, она поведала мне о себе, о том, как оказалась замужем за королевским медиком Никлаасом ван Леннертом и почему воспылала ко мне такой страстью, в которой ее нельзя было уличить пятью годами ранее. Пикантность ситуации предавало то, что она не переставала называть меня на "вы". Равно как и я ее. Признаться, после такой ночи мне не хотелось умирать самому или убивать ближнего своего, пусть даже и такого пустоголового щеголя, как сей Анреп, но что поделать?

Глава 3

   Митава, июль 1798 года.
   В окно уже слабо брезжил рассвет, и Кристоф понимал, что ему уже пора вставать, одеваться и идти к назначенному для поединка месту. То и дело, когда он выслушивал рассказ своей Шахерезады о ее невероятных приключениях по всей Европе, способных сравниться с его собственными, он вспоминал, что, ежели Анреп и посылал своих секундантов, то его не нашел, и, верно, уже громко рассуждает о трусости. Вполне возможно, что вызов перехватил или Иоганн, или Рибопьер.
   Та, которая и отвлекла его на всю ночь, невольно разрушив планы, лежала рядом, на скомканном шелковом покрывале, и нагота ее была прикрыта тонкой и короткой рубашкой. Она притомилась и задремала. Барон вновь взглянул на то тело, которое так исступленно ласкал до этого. Не красавица; впрочем, ему никогда не везло на красавиц. Худая, ростом почти с него. Впрочем, своим телом владела превосходно, не уступая в гибкости его петербургской любовнице, приме-балерине Настасье Бериловой. Лицо непримечательное, впрочем, волосы хороши, пушистые и отливают золотом. И ноги очень красивые и длинные, и он, глядя на ее тонкие щиколотки, плавные колени, вновь ощутил, как по телу разливается знакомая томная нега. Он осторожно отвел подол сорочки, и молодая женщина тут же распахнула глаза.
   -Бог мой, - проговорила она. - "Меня же потеряет муж.
   -А меня потеряет мой соперник, - проговорил Кристоф, отводя ее руки и продолжая целовать ее тело.
   Она рассмеялась и позволила ему продолжить начатое, закидывая ноги ему на плечи и впуская его в себя.
   Когда, опомнившись, он начал спешно собираться, а затем вышел за дверь, Фемке проводила его долгим взглядом -- сперва томным, и полным неги, а затем ошеломленным. Потом она сказала про себя: "Господи, самое-то главное я ему так и не сказала! Про Анрепа. Как же он теперь? Ведь его убьют? Боже мой!".
   Кристоф спустился к себе в комнату, где его ждал бледный Саша Рибопьер, сообщив ему только одно:
   -Мы не могли найти ни его, ни вас. Обыскались всюду.
   Потом, глядя на несколько растрепанный вид своего командира, тот мимолетно улыбнулся. Все ему было ясно, где тот проводил время. Но вот отыскать его соперника было невозможно.
   -Идемте за мной, - Кристоф растолкал своего слугу, приказал подавать переодеваться, затем наскоро проверил пару пистолетов.
   -Сразу стрелять? - с сомнением проговорил Рибопьер.
   -Да. Я ставлю такие условия. Два выстрела, десять шагов. Если я промахнусь или же меня ранят так, что я не смогу продолжать, дуэль ведете вы. Это не совсем по правилам, но оскорбление было слишком серьезным.
   Глаза юноши загорелись темным огнем на его бледном лице. Развязка должна быть интересной, и он непременно желал в нем поучаствовать. Одно его грызло, равно как и его начальника, деловито переодевающего рубашку: а каковы будут последствия этого смертоубийства? Неужели Сибирь? Он бы никогда не назвал графа Ливена рисковым человеком, поэтому его слова только удивили юного адъютанта до невероятия. Он уже восхищался этим генералом, всего на семь лет старше его самого.
   Противник ждал Кристофа у розария, один, без секундантов и без оружия, что несколько насторожило барона. В облике графа не было и толики той спокойной самоуверенности, которая так возмутила Кристофа прошлым вечером, заставив его пойти на неистовую дерзость. "Хорошо, что не струсил", - подумал он. - "Хоть пришел".
   -Нам не нужно стреляться, - заговорил сходу граф Анреп-Эльмст, глядя Кристофу прямо в глаза и, казалось, не обращая ни малейшего внимания на Рибопьера. - Приношу свои извинения, ежели так угодно.
   -Это не передо мной вам следует извиняться, а перед нашими с вами соотечественниками, которых походя обидели, - проговорил Кристоф.
   -Вы мститель от лица всего остзейского дворянства? - в голосе Эльмста появилась слабая тень прежнего апломба. - Но зачем вам это?
Адъютант Кристофа выкрикнул:
   -Ежели вы трусите, милостивый государь, то так и скажите!
   Кристоф посмотрел на него, сделав рукой жест, призывающий к тишине. Анреп, видать, решил продолжить свою мысль.
   -Вас попросили драться? - продолжал он. - Или вам заплатили за то, что вы меня убили?
   Барон был настолько изумлен этими словами, что даже не сразу нашел ответ.
   -Как вы смеете так говорить! - вскричал его адъютант. - Да за такие слова нужно драться немедленно!
   Кристоф посмотрел на него раздраженно и перебил своего адъютанта, обращаясь к сопернику:
   -С равным успехом я могу спросить о том же и вас, граф.
   Анреп-Эльмст отчего-то странно усмехнулся и проговорил:
   -А у вас есть большой резон.
   Затем он чуть одернул левый рукав своего сюртука, обнажая белоснежный манжет рубашки. В утреннем свете мелькнула золотая запонка в виде алого восьмиугольного креста, который более всего напоминал очертания цветов, в изобилии растущих вокруг и покрытых блестящей утренней росой.
   Ливен вспомнил все. Дело не кончилось, и они доведут его до Посвящения. Ежели этот человек может ответить на его вопросы, то он, пожалуй, погодит с дуэлью. И кто знает, какие кары от Братства Розы и Креста, от этих "рыцарей", последуют, если Кристоф убьет противника. Спасибо, что предупредили.
   -Объяснитесь, - проговорил он тихо, хотел добавить еще что-то, но оглянулся на своего адъютанта, который выступал "третьим лишним". Под каким бы предлогом услать от себя Рибопьера?
   -Он пусть остается, - отвечал Анреп. - Ведь это его тоже касается.
   Барон обратил внимание, что выражение лица его помощника стало ровно таким же, какое, верно, было и у него: бледным, сосредоточенным и немного испуганным, но вовсе не озадаченным. Очевидно, он каким-то образом понимал, что значит рубиновая запонка на запястье графа Эльмста. И что означает место назначенной встречи, где Кристоф вроде бы как "случайно" нашел его. Возможно, Братство нашло себе еще одного юного члена. Правильно, если твои предки -- швейцарские патриции и французские шевалье, то тут можно всякое.
   -Фемке, - произнес далее граф. - Фредерика ван Леннерт. Как я понимаю, она вам хорошо знакома?
   Кристоф кивнул.
   -Она знакома и мне. Смотрите, - он вытянул левую руку, и Кристоф разглядел тускло-золотое обручальное кольцо на безымянном пальце.
   -И что это изволит означать? - барон сам не понимал, куда пошел разговор и причем тут его подруга. А потом вспомнил ее отца. Тот же был сам из Рыцарей... Конечно, все как-то связано.
   -Я муж ее сестры Аннелизы, - произнес тот спокойно. И с печальным вздохом прибавил: -Был мужем. Этот ангел покинул меня три года назад, в Вюртемберге, лишив меня последней надежды на счастье".
   -Соболезную, - суховато произнес Кристоф, хотя воспоминания о младшей из сестер ван дер Сханс заставили его сожалеть о ее безвременной кончине. И странно, что Фемке ничего о смерти сестры не упомянула. Впрочем, он об Аннелизе даже не спрашивал, равно как и о самом докторе ван дер Схансе, хотя знал, что последний, увы, скончался. Но женщина шепчет слова любви, уверяет его в том, что влюбилась в него еще тогда, когда он пребывал в Амстердаме у его отца, и замужество дало ей много свободы, и многое другое, столь же льстивое, приятное и соблазнительное, думается совсем иное
   Отбросив все эти мысли, он продолжал:
   -Это, бесспорно, печальное событие, но причем тут подробности вашей частной жизни?
   -Фредерика еще не говорила вам, что сталось с ее отцом?, - тихо проговорил Ойген. - Отчего именно он умер?
   -Это имеет какое-либо значение?" - Кристоф перевел взгляд на своего юного приятеля и заметил, что тот побледнел почти смертельно. Казалось, еще чуть-чуть -- и бедняга рухнет в обморок.
   -Для нас -- имеет. Его убили выстрелом в затылок.
   Кристоф пожал плечами. Мало ли несчастных случаев происходило в революционные времена? Очевидно, несчастного доктора приняли за человека, у которого могли бы водиться какие-то деньги, хотели ограбить, вот и прикончили.
   -Не взяли ничего, - продолжал граф Антреп. - Но самое интересное, доктор, похоже, знал своих убийц. И знал, что они с ним сделают. Поэтому сжег все свои бумаги в камине накануне гибели. А после похорон Фемке рассказывала, что кто-то влез через окно в кабинет ее отца и пытался там что-то найти. Ей было очень страшно, посыпались другие угрозы, поэтому и пришлось продать дом, и поспешно выходить замуж за этого Леннерта, к которому она не питала ни капли чувств, и уехать в Штутгард, взяв с собой сестру. Там я ее и встретил. И сделал предложение.
   -Как занимательно, - проговорил барон довольно раздраженным тоном. - Но кто хотел гибели ван дер Сханса?
   -В этом-то весь смысл, - его собеседник направил взгляд в сторону. - Дело, в котором он участвовал, не только приносит блага, но и позволяет безнаказанно устранять неугодных. И у меня есть все основания считать, что следующим будет кто-то из нас троих.
   -Что же вы предлагаете? - Кристоф ничуть не испугался слов своего несостоявшегося противника. - Не знаю, как вы, но я по доброй воле это дело не выбирал. Более того, я даже не проходил полноценного посвящения и не связан никакими клятвами.
   Он оглянулся на своего адъютанта и добавил, обращаясь к нему:
   -Надо полагать, вы тоже?
   Вместо ответа Александр проговорил отсутствующим тоном:
   -Теперь мне очень многое стало понятно.
   Далее он свою мысль не развивал.
   Анреп продолжил:
   -Я об этом и говорю. Скоро вам предложат стать одним из Рыцарей. Если вам дорога жизнь, откажитесь.
   -Кто же вам зарекомендовал меня таким трусом? - усмехнулся Кристоф. - Я бывал в сражениях и особо не дорожу своим бренным существованием. Как будто опасность быть убитым должна меня пугать. Если она пугает вас, то прошу прощения.
   И он развел руками.
   -Это вы говорите сейчас, - произнес Анреп-Эльмст. - Пока вы один, умереть просто. Но потом, когда в вашей жизни появятся те, кто от вас зависит... Ради которых стоит жить.
   -Не думаю, что стоит жить ради кого бы то ни было, - жестко ответил Кристоф, и в глазах его невольно отразилась боль, не сочетающаяся с циничностью его слов. Он уже чуть ли не пожертвовал жизнью, рисковал ради карих глаз девушки, чей образ навсегда был запечатлен в его сердце.
   Анреп подошел к нему вплотную и проговорил заговорщицким тоном:
   -А если я вам скажу, что за гибелью от их рук всегда следует бесчестье?
   -Как же был обесчещен ваш покойный тесть? - Кристоф отошел от него на пару шагов и уже жалел, что дуэль не состоялась. Впрочем, ее можно было бы возобновить и провести по всем правилам.
   -Я все понял. Уговорить вас невозможно, - отчаянно отвечал его соперник. - Вы сами не хотите, а еще утаскиваете с собой на тот свет юного вашего друга.
   -Никто меня не утаскивает", - отвечал Рибопьер. Голос его был тверд, хоть и тих. - "Это и мое решение.
   -Тогда ждите. За вами обоими придут, и скоро, - граф снова многозначительно поднял руку, так, чтобы манжета с искомой запонкой в виде розы обнажилась. Кристоф фон Ливен приметил и кое-что другое -- безыскусно сплетенный браслет из девичьих рыжевато-золотистых волос. Они не принадлежали его покойной жене Аннелизе -- та была пепельной блондинкой, как и сестра. И при взгляде на эту мелкую, незначительную деталь, он отчего-то подумал -- его обманывают. Водят за нос. Пытаются отвлечь от уже намеченной цели и предназначения. И вообще, похоже, граф не имеет никакого отношения к Рыцарству. Даже если Анреп в чем-то прав, и он, Кристоф, разделит участь доктора ван дер Сханса, то само поведение графа, это судорожное цепляние за рукава и отговаривание от неизбежного, от посвящения в рыцари, которое уже должно было случиться, говорило категорически против него. И адъютант Кристофа полностью разделял его взгляды.
   -Я все понял. Прощайте, - холодно проговорил Кристоф. - Надеюсь вас более не видеть.
   -Это благодарность за мое милостивое прощение оскорбления, которое вы нанесли моей чести?
   -Мне ваше прощение было ни к чему. Хотя я и не хочу с вами встречаться, но, ежели вы передумаете и решитесь все-таки со мной стреляться, я к вашим услугам.
   Анреп горестно вздохнул и пошел прочь. На полпути он обернулся и проговорил:
   -Вы удивлены, граф, почему я, будучи вашим соотечественником, обретаюсь здесь, при дворе Луи? Что заставило меня уйти?
   Кристоф ничего не отвечал. Ему было все равно, что он ответит, но тот продолжил:
   -То, что страстно желает ваш брат, но на что он никогда не осмелится.
   Барон не ожидал подобного ответа и не знал, как ему стоит реагировать.
   Кристоф с Рибопьером остались вдвоем и растерянно посмотрели друг в другу глаза.
   -Мой покойный батюшка всегда говорил мне, что в нашем роду были рыцари. Но я никогда не воспринимал это дословно, - заговорил Александр, но его старший товарищ посмотрел на него так, что у юноши отпало всякое желание продолжать рассказ. Он только спросил:
   -Я готов принять последствия. Но каков смысл?..
   Кристоф не стал отвечать. Он лишь проговорил:
   -Они исполняют свои обещания, в чем я успел убедиться. И, похоже, то, что нам сейчас наговорил граф, - тоже правда. Так что можете выйти, если не желаете связывать с ними судьбу.
   -А как же вы?
   -Я пойду дальше, - Кристоф говорил тихо и спокойно. От этого спокойствия мурашки пробегали по спине юного Рибопьера. Он собрался с духом и ответил:
   -Значит, и я пойду за вами.
   -Простите, но я не требую безусловной преданности, - барон оглядел адъютанта с головы до ног. - Такая привязанность ко мне вас только закабалит.
   -Мне иначе нельзя, - опять вымолвил загадочную фразу Рибопьер.
   -Отчего ж? - спросил Кристоф. - Вы свободны.
   -Меня к вам назначили.
   -И что ж? - барон по-прежнему пытался притвориться непонимающим, хотя уже начал кое о чем догадываться.
   -Я не могу просто так уйти, - граф Александр посмотрел на него странным взглядом, словно пытаясь спросить - как же его начальник не понимает таких элементарных вещей?
   -Отчего ж? Я могу дать вам назначение вдали от своей персоны, вас могут перевести на службу к кому-нибудь другому из генералов, наконец, вас повысят так же, как меня, и вы уже сами будете брать себе адъютантов, - Кристоф по-прежнему притворялся непонимающим, что совсем смущало Рибопьера.
   -Тут дело не в службе, - заговорил он. - Даже если меня повысят, даже если я переведусь в другое ведомство или же вовсе уволюсь со службы, уеду хоть на край света, то все равно должен буду поддерживать с вами тесную связь. Так мне сказали.
-Кто же вам это сказал?
   -Девятый, - и Рибопьер побледнел, зная, что выдал большую тайну. Далее, оглянувшись и никого не заметив, кроме нескольких слуг, постригающих клумбы в парке, осмелился добавить:
   -Ежели желаете, так у меня и письмо есть. Могу показать.
   -Покажите.
   -Оно у меня не с собой, в комнате, - отвечал его адъютант.
   ...Через некоторое время он показал глянцевый желтоватый лист веленевой бумаги, заверенный печатью с изображением розы, столь знакомой барону. Он даже не стал читать послание, потому что узнал почерк, которым оно было написано. Он мог принадлежать только одному человеку -- Армфельту. Кристоф мог утверждать это с уверенностью, хотя послание к Рибопьеру не было никак подписано. Он, не долго думая, порвал бумагу прямо перед изумленными глазами адъютанта.
   -Зачем вы это сделали? - выдохнул тот не столько возмущенно, сколько ошеломленно.
   -Так должно поступать со всеми подобными письмами, - спокойно объяснил ему Ливен. - -Разве вам еще не говорили?
   Его адъютант лишь головой покачал.
   -Вы ни разу не видели автора послания в лицо? - продолжал опрос барон.
   -Я знаю лишь, что он вел активную переписку с моим отцом. Кажется, он датчанин...
   -Швед, - лаконично отвечал Ливен. - Хотя это неважно.
   -Он вам знаком? - спросил Александр.
   Увидев тень любопытства, промелькнувшую по тонкому, бледному лицу его адъютанта, барон поспешил добавить:
   -Да, знаком. Но более я вам не скажу.
   Сознавая, что его слова еще пуще разожгли в юноше любопытство, Кристоф продолжил:
   -В сущности, я сам ни в чем не уверен. Возможно, за этим человеком стоит кто-то еще...
   -Этот Анреп нам врал, как вы думаете?
   -И в этом я тоже не уверен, - барон ненавидел, когда приходилось выказывать сомнения. Мысль промелькнула в его голове: "Пустое это, дым один, туман, и ничего более. С нами играют, как с несмышленными детьми, верящими в чудеса. И следует дать понять тем, кто затеял эту игру, что мы не дадим себя ввести в заблуждение".
   -Все-таки жаль, что дуэль не состоялась, - продолжил Рибопьер, решив перевести разговор на другую тему.
   -Ничего страшного. Каждый из нас сохраняет право на выстрел, - пожал плечами Кристоф, думая о другом. В частности, о том, что неплохо бы расспросить Фемке о всем, что случилось с ней, сестрой и ее отцом, и сверить ее рассказ с повествованием Анреп-Эльмста. Но, ежели возникнут большие расхождения, то кому верить? И следовало ли вообще вдаваться во все эти интриги? Как будто ему больше нечем было заняться...
   Распрощавшись со своим адъютантом, он натолкнулся на Фредерику. Она явно пребывала в сильном волнении, на щеках ее рдел яркий румянец, платок небрежно и криво накинут на плечи, а волосы выбивались из-под чепца.
   -Ты жив? Слава Богу! Ты не знаешь, что за человек этот Анреп! - молодая женщина, совершенно не задумываясь о том, что ее может кто-то увидеть, подхватила Кристофа за руку.
   -Догадываюсь, - произнес он мрачно.
   -У него одна цель -- со всеми покончить, - Фемке понизила голос. - И он не зря здесь...
   -Правда? А он, наоборот, посулил спасти меня от верной гибели. И я думал, что он заодно с твоим покойным отцом.
   -Ах, если бы... - вздохнула его любовница. - Он навлек на него убийц. Если сам не приложил руку к гибели моего отца.
   -Но как же так?
   Тут раздались шаги -- кто-то поднимался по лестнице.
   -Об этом я поговорю с тобой потом. Сегодня в западном крыле, - произнесла она быстро, услышав посторонние звуки. - В восемь часов вечера, после ужин".
   Судя по деловому тону, обещаний удовольствий она не предлагала, и Кристоф разочарованно вздохнул, потому что ее явление возбудило в нем яркие воспоминания о прошедшей бессонной ночи, и он бы не отказался провести еще такую же.
   Он встретился со своей голландской знакомой в то же время и в том же месте, и ему были сообщены при этом такие сведения, что все легкомысленные желания в нем утихли, сменившись лишь явным предчувствием, что с Анрепом-Эльмстом им суждено будет встретиться -- и поквитаться.

Глава 4

  
   CR (1818)
   Все мои неприятели чем-то схожи между собой. Это люди, источающие блеск и апломб, считающие себя хозяевами жизни, которые никому никогда ничего не должны. Они стремятся набиться мне в друзья, хватают за запястья и, как и многие, начинают поверять мне тайны о том, что грозит мне, якобы, из одного только дружеского расположения. Эти люди первоначально вызывают во мне плохо скрываемую зависть. Не то, чтобы у меня было много причин кому-либо вообще завидовать: я полагаю, что и так одарен судьбой сверх меры во всех отношениях. Но мне присущи сомнения; тем же, кого я ненавижу, никаких терзаний по поводу своих поступков и места в мире, не приуготовлено в силу их причудливой природы.
   Таков был и есть Меттерних; таков был его гораздо менее известный "двойник" Анреп-Эльмст. Память о нем стерлась, и его имя осталось только в родословных росписях его семейства, и то замаранное черным, словно даже ближние желали о нем позабыть.
   Итак, когда я так и не стал с ним стреляться, и тот начал уговаривать меня от вступления в когорту Рыцарей, оказалось, что он связан узами родства с небезразличной мне в ту пору Фредерике ван дер Сханс. К слову, после нашего весьма страстного свидания она призналась, что питала ко мне горячую любовь все те годы, которые прошли между моим пребыванием в доме ее отца и нашей встречей в Митавском дворце. Ни замужество, ни свалившиеся на нее одно за другим несчастья не разрушили ее желание быть рядом со мной. Поступки Фредерики говорили куда красноречивее слов; к моему великому облегчению, она не желала бросать мужа ради меня и, казалось, понимала, что, помимо физического влечения, я ничего к ней не испытываю. Ее это не задевало; все же, она была умной женщиной, знающей, чего хочет, и весьма трезво оценивала обстоятельства.
   Все клянут муки несчастной любви, и, признаться, я и сам бывал жертвой жестокосердия возлюбленной. Однако еще хуже быть любимым той, которую не любишь. Притвориться, что испытываешь ответные чувства, дабы воспользоваться ею, - выбор подлеца. Отвергнуть немедленно -- признак бесчувственности. К счастью, в тот раз с меня никто не требовал никаких ответных клятв, не ловил в моих глазах отблеск столь же пламенной любви. Фредерика как была трезвомыслящей, умной и самостоятельной, так ею и осталась. Она же предупредила меня о том, кто такой Анреп, и пролила свет на все, что было им сказано. Далее перескажу ее рассказ.
   После моего отъезда дела в Нидерландском королевстве свернули предсказуемо не туда. Опасаться за свою жизнь все-таки приходилось. И, как раз в ту пору, доктор ван дер Сханс принял у себя некоего студента Лейденского университета. Им и был вышеозначенный граф Ойген. Правда, о том, что он граф и носит звонкую двойную остзейскую фамилию, никто не знал. Тот назвался выходцем из Бремена Иоганнесом Эвертом. Он же, как я понимаю, дал понять доктору, что принадлежит к Рыцарству -- верно так же, как и дал понять мне. Фредерике он сразу не понравился. К слову, незадолго до явления лже-Эверта состоялась ее помолвка с Леннертом, только-только получившим степень доктора медицины. Тот был ассистентом его отца, она знала его с детства и всегда понимала, что будет его женой. Это обстоятельство не помешало ей влюбиться в меня, что неудивительно -- в борьбе за девичьи сердца военные всегда одерживают верх перед штатскими. Правила приличия, однако, мешали ей отвергнуть руку и сердце Никлааса ван Леннерта, и она их покорно приняла, ни словом, ни взглядом не выдав никаких подозрений.
   Эверт, по словам Фредерики, был подозрителен не только ей, но и ее жениху, который сразу же, после первого же совместного ужина в семейном кругу, сказал, что тот -- не студент, не штатский и относится к куда более знатному обществу, нежели утверждает. Это откровение, высказанное Фемке ее отцу, не изумило последнего. Тот привык общаться с теми, кто не тот, за кого себя выдает, и подобный маскарад ничего ему не говорил.
   Когда доктор почувствовал, что ему грозит опасность, было уже поздно. Что заставило его резко сменить свое расположение к Эверту, не знала сама Фемке. Она только слышала, что накануне гибели ван дер Сханса тот долго и страстно говорил о чем-то в кабинете с их гостем. Тот выехал со двора поздно вечером. Рано поутру, 19 февраля 1796 года, доктор отправился куда-то, приказав старшей дочери паковать вещи. На вопрос, что случилось, отец ответил, что им вскоре придется идти в бега. Сразу же после ухода отца девушка послала служанку на поиски жениха, но Леннерт второй день проводил у постели тяжелого больного в другой части города, поэтому встретиться с ним не удалось. Доктор ван дер Сханс не явился ни в обед, ни к вечеру. Стрелки часов в гостиной приближались к полуночи, и его дочери сходили с ума от беспокойства, когда явился Эверт и сообщил к прискорбию, что доктор убит.
   Первой реакцией Фредерики, по ее словам, было выплеснуть в лицо ему все подозрения и домыслы, но она сдержалась и заявила, что полагает, будто он носит не свое собственное имя.
   Далее Анреп, наконец, сообщил, причем со всей помпой, кто он таков. Смешав сентиментальность с апломбом, он попросил руки Аннелизы, к которой, оказывается, питал всегда наиглубочайшую симпатию.
   Фредерика растерялась, но ей хватило сил собраться и спросить, почему же тот пользовался чужим именем и почему не попросил руки ее сестры раньше, у их отца. Тот пробормотал что-то о "тайном обществе" и о том, "как опасно нынче в Европе быть аристократом". Словом, все те предлоги, которые я слышал от многих. Фемке резонно возразила, что пока о помолвке не может идти и речи, но граф применил весь свой дар убеждения, дабы она дала обещание, что после похорон доктора свадьба состоится.
   Через два месяца состоялось двойное венчание -- Фредерики с доктором Леннертом и Аннелизы с графом Анрепом. Так что в чем-то одном он не соврал.
   ...Я помню этот длинный летний вечер, который мы провели вдвоем с Фемке. Я ее только слушал, а она продолжала говорить, местами замолкая, дабы справиться с эмоциями.
   -Я никогда не прощу себе, что дала согласие", - добавила она после упоминания о свадьбе сестры. - Я не имела никакого права.
   -А что же Аннелиза? - спросил я. - Она любила его?
   -Я не знаю, - пожала моя собеседница плечами. - Как ты помнишь, моя сестра всегда отличалась молчаливым нравом. Как понимаешь, она не могла плениться одной его наружностью...
   Она усмехнулась горько и добавила тихим голосом:
   -Ее зрение с годами стало еще хуже, чем ты можешь помнить. Она уже больше не могла сама передвигаться по дому, и пришлось нанять компаньонку, чтобы та ей помогала.
   При этих словах Фредерика посмотрела в сторону и сказала:
   -В сущности, это я виновата, что Аннелиза ослепла. Это случилось, конечно, нечаянно, но все равно, вина моя.
   Далее она рассказала, что в восемь лет заболела скарлатиной сама и заразила младшую сестренку. Болезнь нередко оканчивается смертью или различными осложнениями, в том числе, слепотой. И моя подруга не могла простить себя за то, что сама отделалась более-менее легко, а сестра ее получила осложнение на глаза, приведшее почти к полной утрате зрения.
   Сделаю небольшое отступление и отмечу, что людям свойственно винить себя иррационально за беды и несчастья ближнего. Нам кажется вопиющей несправедливостью, почему с ними такое произошло, и мы в поисках логичного объяснения обвиняем себя во всех грехах, а пуще всего -- в непредусмотрительности.
   Вот и Фредерика поддалась этому общему греху. В ответ на мои утешения тогда она расплакалась, что показалось мне столь странным и ужасным, что и у меня в глазах появились слезы. Моя голландская приятельница -- не из тех женщин, кто злоупотребляет слезами, ее проще представить в гневе, чем в тоске. Я обнял ее, мы посидели молча с полчаса, а потом она произнесла:
   -Ах, ну почему же тогда тебя не было с нами! Почему тебе пришлось уехать! Знала бы, сделала бы так, чтобы ты так скоро не поправился, продлила бы, право, твою болезнь.
   -Теперь мне стоит тебя побаиваться, - пошутил я, а сам подумал: как сложилась бы моя жизнь, если бы Фредерика заняла в моем сердце место госпожи де Сент-Клер. Ведь встреча с Брендой была чистой случайностью, прихотью судьбы. Возможно, все было бы легче. Или сложилось столь же трагично. Невозможно угадать.
   -Слишком поздно. Теперь уже слишком поздно, - горько проговорила Фредерика и продолжала свой рассказ:
   -Мы продали дом и имение в соседней провинции. Граф настоял на том, чтобы разделить это имущество. Он постоянно допытывался у меня, остались ли от отца какие-либо бумаги, а, если остались, то не могла бы я их передать ему. К счастью, отец догадался уничтожить то, что было действительно важно. Я притворилась, что не знаю, какие бумаги надобны Анрепу, и передала ему всякие ненужные документы и медицинские выписки. Не знаю, как он отнесся к моему поступку. Он никогда не осмеливался меня шантажировать в открытую. Особенно когда я сама вышла замуж, и он породнился со мной.
   -Почему они уехали в Вюртемберг? - спросил я.
   -Мне казалось это самым естественным. Граф сказал мне, что родом оттуд".
   -Так он русский. Точнее, русский подданный. Имения его родителей находятся в здешних краях.
   -Еще один обман с его стороны, - криво усмехнулась Фемке. - Мне стоило бы выяснить, почему он отказывается ехать в Россию.
   -Он в немилости у государей. В отличие от меня, - после этих слов я почему-то преисполнился к Анрепу жгучей завистью. На что он намекал, произнеся фразу про то, что совершил нечто, на что никогда не осмелится Иоганн? Вариантов было немного -- или интимная связь с представительницей правящей фамилии, либо открытый конфликт с кем-либо из власть предержащих. И впрямь, ни я, ни мой братик не пошли бы на это ни в жизнь. Ведь это смерть и бесчестье. Но в том-то и была суть -- граф Ойген преступил некую границу, которая была установлена над нами. А значит, в чем-то требовал свободы.
   -Как бы то ни было, Аннелиза мертва, и мне только стоит винить себя в безвременной смерти. Вот судьба..., - она посмотрела мне прямо в глаза. - Я должна была охранять сестренку от всех несчастий, но вот что получилось.
   -Отчего же она умерла? Неужели ее убил муж?
-Косвенно -- да, - госпожа Леннерт не отводила от меня взгляда ясных голубых глаз, все знающих и все видящих. - Как мне сообщил Анреп, ее смерть наступила от последствий неудачной беременности.
   И это, конечно, известно тебе по словам Анреп", - подхватил я.
   Она только кивнула.
   -Я слышала, после похорон сестры он познакомился с некоей знатной дамой и, вопреки всем условностям светского траура, уговорил отдать за себя ее юную дочь.
   -Не удивлен, - я хотел рассказать, что же надобно было Анрепу по мою душу, но не знал, как это сделать, не нарушив всей секретности. Фемке многое знала о деятельности своего отца, но далеко не все, судя по всему. Поэтому я только произнес, что, ежели подобный поступок имел место быть, то Анреп становится все более подозрительным. Потом я добавил:
   -К сожалению, здесь я связан по рукам и ногам. Поэтому ничего не могу с ним сделать.
-И я тоже, - вторила мне Фредерика. - Но ничего. Рано или поздно вся правда выйдет наружу, и этому негодяю ничего не останется сделать, как бежать. Или принимать свою смерть с достоинством.
   Я тогда мог только подтвердить, что выстрел остался за мной.
   Я сделаю его через два года, рискуя многим, если не всем.
   Та юная девица, к которой посватался Анреп-Эльмст после скоропостижной смерти своей первой супруги, стала моей женой. И счеты с этим графом я свел после собственной свадьбы на его нареченной.
   ...С Фредерикой мы распрощались очень жарко. А потом я был взят в оборот к Двенадцати, шпаги их скрестились на моей груди, и моя жизнь перестала быть прежней. Навсегда. Хотя я и не сразу это осознал.
  
   Митава, август 1798 года.
   Посвящение вспоминалось Кристофу сном, сладостность которого соседствовала с кошмаром. И он повторялся, обрастая все новыми невероятными деталями, становясь все длиннее, наверное, длиннее, чем все происходило на самом деле.
   Потом, по трезвому размышлению, он понимал, что его, скорее всего, опоили чем-то, не позволившим ему узнавать и запоминать лица, последовательность событий, голоса и слова, которые были сказаны этими голосами. Одно он только осознал -- крестообразный разрез на груди, прямо по шраму, оставшемуся от былой раны, из-за чего все болело и кровоточило так, как в первый раз -- реален. И боль эта реальна, равно как и легкая лихорадка, вызванная тем, что рану потревожили столь бесцеремонно.
   Затем, когда запомнившиеся фрагменты начали повторяться наяву, он все понял. Когда он начал встречать людей, скрывшихся за мантиями -- белыми, с красными крестами -- и рыцарскими шлемами, и стал догадываться, чьи же именно глаза виднелись из-под забрал, кто же именно держал шпагу, обагрившуюся его кровью. Нет, это не сон и не выдумка: все было в реальности и, значит, неотвратимо. Как неотвратимы рождение и смерть.
   ...Тогда он уже собрался выезжать в Петербург из Митавы, изрядно ему поднадоевшей. А еще этот случай с Анрепом, на которого охотился его адъютант, прямо на оленя, и попытка вмешаться в интригу. До отъезда оставалось лишь несколько часов, и он с чувством облегчения лег спать, отчего-то чувствуя, что в этот-то раз сможет выспаться, и никакие кошмары его не потревожат.
   Но все равно ночного пробуждения миновать барон не смог. Открыл глаза немедленно, словно кто-то толкнул его в бок. Из щели между запахнутыми портьерами струился бледный свет. От темной глади зеркала на темный паркет ложилось какое-то белое пятно. Кристоф даже в детстве не боялся темноты, но сейчас, когда пригляделся и предметы в комнате приняли свои очертания, он понял, что в этом свете из окна и в глади зеркала есть нечто, заставляющее его сердце биться быстрее и замирать где-то под ребрами. Он закрыл глаза, стараясь забыть, вновь окунуться в сладкий плен сна. Сперва это подействовало, Кристоф даже задремал. Но полностью уснуть не получилось: привиделась темная башня, и бледный свет в узком окне под крышей, и там, в этом окне, должно скрываться нечто невообразимо ужасное, такое, чего быть не должно ни в коем случае. Он не видел этого ужаса, но знал, что ужас этот находится за темными стенами зубчатой башни, и сам осознание его вновь разбудило. Кристоф, еще не открывая глаз, тяжко вздохнул и потянулся невольно к краю столика, на котором стоял пузырек опия, выданный его любовницей Фемке в ответ на жалобы на бессонницу. Он уже пару раз пользовался этим средством и оценил негу и расслабленность, нисходившие на него через несколько минут после приема, а также крепкий, без всяких видений, сон. Единственное, Фредерика взяла с него клятвенное обещание, что к опию он будет прибегать, лишь когда станет совсем плохо, потому как, по ее словам, "это много хуже вина". Вдруг чье-то холодное дыхание повеяло на него, барон мигом раскрыл глаза и увидел длинное белое светящееся пятно перед собой, в очертании которого он узнал покойного шевалье, недавно покончившего со своей жизнью. Явление призрака отчего-то не испугало его, наоборот, вызвало облегчение -- теперь-то страх можно назвать и что-то с ним сделать. "Уходите", - подумал барон. - "Я не причем. Не я похищал вашу возлюбленную. Не я заставил вас покончить с собой". "Но вы знаете, кто это сделал", - мысль, родившаяся в голове Кристофа в ответ на те слова, которые он даже не произнес, явно исходила откуда-то извне. "Ан...?" "Ни слова", - видение приставило прозрачный палец к синеватым губам. - "Вас очень ждут". "Где?" "Там, в башне". Затем оно развеялось в воздухе.
   Следующее, что запомнил Кристоф из этой ночи -- он, уже одетый и вооруженный, идет по парку. Ночь очень теплая, светлый месяц парит на сиреневом небе, ярко и удушливо пахнет цветами. Отчего-то предстала перед ним Фредерика ван Леннерт в костюме Флоры, и розы, покрытые росой, она держала в руках, и розы были из его давешнего бреда, красно-белыми, он узнал их быстрее, чем ее саму. Она держала цветы прямо за стебли, покрытые длинными шипами, и эти шипы кололи ей руки, тонкие струйки крови, вытекающие из ее пальцев, пачкали просторные рукава ее белого муслинового платья. Она слабо улыбнулась ему и пошла вперед, а Кристоф последовал за ней. Девушка не оглядывалась, и с каждым шагом роняла по одному цветку из руки. Когда букет кончился, Фемке обернулась к нему.
   -Что все это значит? - спросил он.
   -Ты избран", - добавила девушка и провела по его лицу окровавленными ладонями. А затем поцеловала его -- кажется, он не был в этом уверен, потому что далее почувствовал, как теряет сознание.
   Очнулся он в той самой комнате, куда когда-то заходил, еще добрых шесть лет назад, в имении своего кузена. Он знал, где находится, и не мог понять, как был перенесен сюда. Ведь оттуда до Митавы - верст восемьдесят, не меньше. Все те же портреты на стенах, все тот же круглый стол. За ним восседают одиннадцать фигур, облаченных в белое. Два канделябра на стене еле рассеивают мрак. А в середине стола -- символ, слишком уж знакомый Кристофу. Он не помнил по прошлому разу, что он там присутствовал, но не удивился. Вообще, он отчего-то перестал удивляться.
   -Ты жаждал свободы и ты ее получишь, - говорил тот, что напротив. - Ни царь, ни Бог, никто тобой не будет повелевать, ведь ты сам -- и царь, и Бог.
   -А за что я? - прошептал он.
   -За то, что ты рыцарь, - произнес ближайший к нему человек. В его голосе слышалось сочувствие, и Кристоф отчего-то проникся к нему симпатией.
   -Так вы все рыцари, - барон оглядел их, пытаясь опознать и думая, что это ему удастся. - Достоин ли я быть среди вас?
   -Вы задаете толковые вопросы, - послышался голос с другой половины стола, оставшейся в тени. - Можете быть уверены -- достойны.
   -Но я же ничего не знаю, - Кристоф говорил так, словно кто-то подсказывал ему ответы.
   - Но уже многое умеете, - произнес его сосед.
   Кристоф тут вспомнил об Армфельте. Ежели он здесь, так сможет все ему объяснить. Он спросил, и на этот раз вопрос принадлежал ему, а не был вложен в его уста кем-то другим, извне:
   -Кто же из вас Девятый?
   -Это вы.
   Напротив себя он увидел портрет своего деда. И почувствовал, как все меркнет перед глазами.
   Все, что он запомнил далее -- блаженную тьму, из которой его вырвал яркий свет, отражавшийся от одиннадцати мечей Рыцарей-Братьев.
   "Ступай, Брат наш, из тьмы к свету". И он присел в гробу, куда его положили. По груди его текла кровь и было немного больно. И эта боль позволила ему осознать себя, понять, что все произошедшее случилось наяву. Он оглядел одиннадцать фигур в белых плащах и впервые осознал то, что они из плоти и крови, как и он сам. Понял он, что они на самом деле не похожи друг на друга. Двое из них приблизились к нему, оба высокие, крупные мужчины. В одном из них Кристоф узнал соседа по круглому столу. Другой же протянул широкую ладонь, в которой рука барона почти исчезла, помог ему встать и проговорил:
   -Кристоф-Рейнгольд, поздравляю. Вы теперь один из Знающих и Способных. Выговор его был типично остзейским, что приободрило Кристофа. Значит, он в окружении живых, а не призраков, и ему это не снится и не грезится в бреду.
   -Все проходили через это, и все чувствовали то же самое, - сказал другой, столь же высокий, как и тот, который его поздравил, но более худощавый. Кристоф запомнил его зеленые глаза, яркие, почти без примеси другого цвета. Кого-то он ему напоминал, но он позабыл имя. Да и вообще, по ближайшему рассмотрению, каждый из братьев выглядел смутно знакомым Кристофу.
   Его, наконец, облачили в то же самое. И дали прочесть длинную клятву на латыни, половину слов из которых он не понимал. После "Amen" он уже ничего не помнил, а, очнувшись, обнаружил себя уже в карете, на пути в Петербург. Позже, пытаясь сопоставить всю последовательность событий и обнаруживая длинные пробелы, Кристоф долго спрашивал себя, как же все оно вышло. Слуга его клялся и божился, что ничего не видал, что барон изволил почивать до утра и никуда из комнаты ночью не выходил. Других свидетелей произошедшего было полно, но ни к кому из них барон не мог прибегать за помощью, потому что знал - никто из них ничего не подтвердит и не опровергнет. Одно он мог сказать с точностью -- Рыцарем в ту ночь он стал. Девятым рыцарем, как уточнили те, кто разомкнул свой тесно сплоченный круг, чтобы принять его к себе.
  
   Dottie. Материнское благословение
   Метроном отсчитывал ритм, а тихий голос отмерял в такт ему: "Un, deux, trois, quatre..." Девочка, сидевшая за небольшим салонным фортепиано, более всего на свете боялась сбиться случайно, взять неверную ноту, замешкаться или, напротив, поспешить. Тогда останется только сухой стук метронома. А голос, тихий и нежный, смолкнет, и maman встанет, шурша юбками, и скажет строго: "ю l'abord, DorothИe", и от каждого слова будет веять холодом и обидой. Девочка никогда не спрашивала себя, почему maman обижается, когда у нее что-то в гамме не получается, отчего в этом голосе появляется столь много металла, стоит ей услышать неверный ритм. Когда Дотти -- а так звали эту девочку, худую, высокую, веснушчатую и рыжую, в коротковатом платьице и с тугой косой, перевязанной белым бантом, - выполняла урок музыки, разучивала новую пьесу, она представляла, что создает великое творение. Неверная нота -- и гармония разрушена, творение выходит некрасивым. Такое бывает, когда пишешь письмо -- и словно что-то дергает под локоть, случается клякса. Или рисуешь, проводишь неверную линию -- и вот уже рисунок изуродован. Как хрупка красота! Пожалуй, Доротея бы больше огорчилась, если бы матушка была снисходительной к ее ошибкам и не понимала бы, что портить красоту и нарушать гармонию недозволительно.
   Позже, вспоминая, что было до и что было после этой комнаты со стенами, обитыми розовато-сиреневым шелком, этого кабинетного фортепиано с желтоватыми клавишами, шороха материнских юбок и прохлады, веющей из сводчатого окна, Доротея понимала, почему она полюбила музыку. Именно во время этих занятий мать была рядом с ней и могла напрямую высказать свою радость или неудовольствие. Музыка помогала им обеим -- в ней все зависит лишь от тебя. Совсем не как в жизни, где их обеих, как надоевших кукол, вышвырнули за пределы России. Все из-за того, как говорили, что матушка дала своей лучшей подруге, ставшей великой княгиней, непрошеный совет, та этому совету последовала, и муж этой лучшей подруги обрушил силу гнева на матушку. Ей пришлось разлучаться с детьми, но дочь позволили взять с собой. На эту дочь, девочку худенькую и рыжую, ласковую, словно котенок, мадам фон Бенкендорф питала далеко идущие надежды. Ее она хотела сохранить и спасти от непредсказуемости и гнева. Поэтому нынче они находились в Монбельяре, и окна, выходящие в сад, показывали безмятежные зеленые кущи с лиловыми проблесками цветущей сирени, и каждый их день был заполнен музыкой и галантными увеселениями двора.
   Анна Юлиана фон Бенкендорф сочла опалу вечной. Разлуку с мужем и сыновьями -- тоже. А дочь ее должна была сделаться фрейлиной принцессы Вюртембергской. Судьба самой же Анны Юлианы была кончена, и она это понимала. Судьба ее дочери, названной в честь лучшей подруги, только начиналась, и нельзя было, чтобы ее перебило в самом начале.
   А пока -- сухой стук метронома, стрелка ходит туда-сюда, и девочка в светло-зеленом, под цвет глаз, платье, перехваченным розовым кушаком, играет гамму и слушает счет. Так повторялось изо дня в день. Конечно, были и обеды, и увеселения, и игры с юными принцессами Вюртембергскими, пухловатыми блондинками в кисейных платьях, и другие занятия -- этикету, танцам, французскому, на котором девочка Дотти уже настолько свободно говорила, что из памяти почти полностью выветрился ее родной язык, и прочим изящным наукам. Но именно музыкальные занятия она запомнила более всего.
  
   ...В один из дней Анна Юлиана познакомилась с соотечественником ее супруга. Доротея запомнила, сколько же было в этом кавалере блеска -- не военного, а светского. Мужчины, которых девочка доселе видела, были все грубы, и пахло от них табаком и порохом, и в танцах они были неловки, и даже мальчики уже носили в себе задатки суровой мужественности. Граф Эжен де Анреп -- так его звали, и звучало его имя весьма галантно, будто бы прибыл он из Франции, ныне порушенной и полыхающей в огне революции. Они с матушкой беседовали в гостиной, нашли много общего, и Дотти уловила как-то: "Je ne crois pas que vous Йtes vraiment le baron Baltique", и тот снисходительно улыбнулся и посмотрел на Доротею так, как на нее доселе никто не смотрел. От этого взгляда ей захотелось убежать, закрыться в комнате. Но она только улыбнулась.
   После этого мать отослала ее готовить уроки, но Доротея, прилежно выводя строки из хрестоматии, могла слышать весь разговор.
   -Вам скажут, что я был уже женат...
   -Какая потеря! - восклицала матушка. - Ведь она была совсем юна.
   -Увы, Господь меня не пощадил. Я хотел бы утешиться...
   Далее они понизили голоса, но потом Дотти уже услышала:
   -Ma fille est trХs jeune aujourd'hui mais c'est le temps de prendre les dИcisions pour le demain. (Моя дочь сейчас очень юна, но нынче настало время принимать решения на будущее)
   -Mais votre mari... (Но ваш муж...) - возражал Анреп.
   -Il sera d'accord avec moi (Он согласится со мной), - уверяла матушка.
   Гладкий французский говор наполнял ее душу надеждой, и синие глаза кавалера говорили о многом, и лицо его, тонкое и нежное, виделось перед ней, и руки его соприкасались с ее пальцами в менуэте, и как же это было хорошо...
   И на следующий день он присутствовал на уроке музыки, и она трижды сбилась, чувствуя его пристальный взгляд, устремленный на ее спину, прямо между острых лопаток, вырисовывающихся под тугим лифом платья, но отчего-то ей больше не было стыдно и плохо.
   -Вы так играли, DorothИe, - проговорил он, после того, как последняя нота поставила точку в музыкальной пьесе. - Я никогда не забуду этой мелодии. И всякий раз, когда буду слышать ее, стану представлять себе вас.
   От этих слов покраснела даже сама матушка. Та, нежная блондинка, краснела всегда до корней волос.
   -Dites donc... - начала она. - C'est trop tТt. (Скажете тоже... Это слишком рано)
   Но он улыбнулся столь же пленительно и даже слегка поклонился.
   -Grand merci, - Доротея сделала книксен, ровно так же, как учили, и не могла не чувствовать, как взгляд этого человека осматривает ее с головы до ног, оценивает, измеряет. Почему она?.. Граф Анреп всегда будет так сидеть, пока она играет? Хоть бы нет. Иначе музыка исчезнет, превратившись в хаос под его пристальным взглядом, устремленным на ее шею, грудь, на рыжевато-золотистую косу, спускающуюся вниз, почти до талии. Иначе даже матушка исчезнет, как лишняя, и Дотти останется с ним наедине. А находиться с этим кавалером наедине ей не хотелось.
   Хорошо, что этот Анреп являлся к ним далеко не каждый день. Дотти спрашивала маму о том, что его явления означают, и что он за человек такой, и чуть ли не выдала себя с головой, спросив, был ли он до этого женат, и почему носит гладкое золотое кольцо на левой руке -- неужели вдовец? Maman делала вид, будто эти вопросы ее не касаются, что ужасно бесило Дотти. Потом девочка добавила:
   -Но пусть он не приходит на уроки музыки. Он мне мешает. Maman нахмурилась и проговорила:
   -Это я решаю, DorothИe, как проходят наши уроки и кто на них присутствует.
   Доротея старалась быть послушной дочерью -- на прошлое Рождество она именно такое обещание дала -- и не смела дерзить матери. А сама стала думать -- как же быть, ежели этот Анреп снова явится?
   Тот явился еще раз, когда Дотти была свободна от занятий. И поговорил с ней о музыке.
   -Вы не хотите учиться играть на флейте? - спросил он. Доротея покачала головой в изумлении. На флейте?..
   -Мне бы сначала как следует освоить фортепиано, - отвечала она.
   -Я так думаю, вы уже освоили его в совершенстве, - улыбка тронула его узкие губы.
   -Ах, вы мне безбожно льстите, - в интонации Дотти появилось что-то кокетливое, женское, заставившее вспыхнуть ее собеседника под слоем бледной пудры -- он был убран по манере старинного Версаля.
   -Ничуть, - тихо произнес он. Дотти закрыла глаза. Многое представилось ей перед взором, и она очнулась ровно тогда, когда поцелуй ожег ее руку. Распахнув веки, она одернула ладонь и спрятала ее за спину, словно та была испачкана. И слова его донеслись сквозь пелену:
   -Мое расположение к вам всегда останется неизменным...
   -Как и мое к вам, - отвечала она, бледнея. Что все это значит?..
   Далее все прекратило что-либо значить, поскольку во время одного из уроков музыки maman резко побледнела и откинулась на спинку кресла. Дотти прервала гамму на половине ноты и встала, устремившись к матери. Она никогда не могла забыть, как ее светлое и нежное лицо покрылось синевой, и как темные пятна крови окрасили юбки ее палевого платья, оттороченного белыми кружевами, и как Дотти отчаянно звонила в колокольчик, и прибежали горничные, и подхватили матушку под руку, и как остро пахло лекарствами в затемненной спальне, и как сама Дотти ничего не понимала, кроме одного -- матушка изошла кровью и может умереть, потому как кровотечение и бледность -- это верная смерть, и продолжалась эта болезнь долго, и надо было писать письма, и девочка быстро, стараясь не ляпать кляксы и помарки, передавала на бумаге то, что мать диктовала ей слабым голосом.
   И в последние дни, когда доктор объявил: "Безнадежна", а Доротея отложила перо, дописав последнее материнское послание туда, в Петербург, к венценосной подруге, с поздравлениями в честь восшествия последней на престол, девочка получила странный дар от матери: золотую подвеску с крестом, вокруг которого обвивался цветок розы.
   -Помни, я всегда буду рядом с тобой, - произнесла мать. - А теперь... я устала. Пусть позовут Анрепа.
   Тот явился, и Доротея подивилась на его рост, на голову выше ее самой, и затем их руки были скрещены, и мать проговорила:
   -Благословляю вас обоих. Живите счастливо... вместе.
   Так они были обручены.
   Через три дня мать умерла. И уроки музыки закончились, и Монбельяр тоже закончился, и Доротею, вместе с телом матери, увезли в Ригу, и не было слез, и не было грусти, ибо эта напудренная кукла в розовом платье и белом гробу -- не мать ей.
   Доротее было одиннадцать лет, и она доселе не знала, что есть горе
   Анреп пришел перед тем,как все вещи для отъезда Дотти были собраны, и он говорил что-то о хрупкости и тленности жизни, и вырвал обещание писать, и даже упросил у нее на прощание локон, который она срезала легкомысленно, прямо из косы. В эту минуту она завидовала самой себе, и, несмотря на скорбь, мир был полон всех красок, какие только ни есть.
   Материнское благословение, такое как везде, и женщина, величественная и строгая, обнявшая ее, сестру и братьев, по которым Дотти так соскучилась, что забыла все скорби, и серое небо, сочившееся дождем, и другая величественная дама, мадам Лафон, принявшая их под опеку.
   Других девочек они видели лишь на занятиях; жили они вдвоем, с молоденькой гувернанткой Элен фон Бок, и много вольностей позволялось им, и Дотти могла писать Анрепу куда угодно и когда угодно, и в театр их возили трижды в месяц, где музыка, и огни, и рампы.
   И Дотти всегда могла подойти к пианино и выразить -- чужими нотами и чужими чувствами -- что ей одиноко, что она не знает, что будет дальше, и почему их всех, тех, кто у нее остался, так уж необходимо разделить. И золотой кулон -- роза и крест -- всегда оставался у нее на груди, последнее материнское благословение и завет того, что придет время, и тот, кому она пишет письма на трех страницах каждую неделю, заберет ее снова в комнаты с розовыми обоями и сводчатыми окнами, откуда льются звуки менуэта, а вечером сад освещают мерцающими фонарями, где господа элегантны, а дамы бледны и нежны, где не надо учить то, что не хочется, общаться со скучнейшей старшей сестрой, ходячей добродетелью, и ловить на себе завистливые взгляды других девочек. Она верила, что когда-то этот день настанет, когда-нибудь она вырастет и станет настоящей барышней, как старшие, как фрейлины, как великие княгини и старшие великие княжны. Доротея представляла себе, что волосы ее посветлеют и утратят этот пошловатый медный блеск, а глаза обретут безмятежность вечернего весеннего неба, и кожа станет чистой и белой, и фигура обретет плавность и мягкость, и она научится говорить столь же певуче, и двигаться столь же легко, как великая княгиня Елизавета или великая княжна Елена. И будущее, которым она жила, казалось ей ближе настоящего. Гораздо ближе.

Глава 5

   CR (1827)
   Многие полагают, что вмешательство России в дела на юге Европы -- дела недавних дней. Но тому уже около сотни лет. С тех пор, как Россия из Московии стала Империей, невозможно не игнорировать существование соседей. И невозможно отвергнуть собственную миссию, заданную еще великой бабкой нынешнего государя. Она провозгласила, можно сказать, новый Крестовый поход по свержению султана, и тогда, в ту пору, лишь одна Франция, уже пораженная чумой якобинства, могла противиться этим планам. Сейчас, когда есть все возможности продолжить этот quest и сбить золоченый полумесяц с храма Священной Мудрости, все упираются и прозывают нас сумасшедшими.
   Как странно, что я помню, когда началось молчаливое противостояние России, Британии и Франции во Средиземноморье. Более того, в те годы я уже играл определенную роль в политике, несмотря на свой юный возраст. Но во внешней политике ничего не решал, хотя именно тогда осознал, как она делается.
   А началось все с Мальты. Покойного императора Павла принято осмеивать за столь явное рвение взять тамошний рыцарский орден под покровительство. Даже говорят, что именно в его увлечении госпитальерами и проявились первые признаки безумия.
   На деле же все это имело под собой трезвый расчет. Следовало возобновить войны с якобинцами и ныне активно включаться в войну. Государь клял свою мать еще и потому, что та самоустранилась от войны с якобинцами. Он часто говорил об этом со мной. "Эх, дали бы мне десять лет наперед, и никакой бы революции не было, и Буонапарте никакого не было, и законность с порядком восторжествовали бы в Европе!" - так произносил государь, поднимая вверх руку. Потом добавлял: "Матушка моя Радищева сослала, Ржечь Посполитую в крови утопила, а против жакобинцев ничего не делала. Как думаете, стоило бы нам тогда помочь?" Мне ничего не оставалось делать, как соглашаться. Я тогда мало представлял себе, как делается grand politique. Хотя в глубине души я полагал, что причина -- в скупости англичан, помноженной на трусость Бурбонов и на неудачливость австрийцев. Наша же die Alte Keiserin решила обойтись малой кровью, и вполне возможно, что была права. У нее было куда более насущных дел.
   После этих разговоров о grand politique сразу же, почти без пауз, шли рассуждения государя о переустройстве Петербурга на манер военной крепости (я не знаю, почему он вел их со мной, а не с генерал-губернатором), о допустимой длине офицерских кос (приходилось натурально мерить аршином каждое утро - вдруг, не дай Боже, волосы успели отрасти за ночь), и о многих прочих мелочах. Император Павел стремился охватить все своим взором, а за любое проявление нерадивости -- будь то принадлежность к враждебной ему еще в бытность цесаревичем придворной партии или допущение ношения прохожими круглых шляп, которые, по его мнению, закладывали в покрытые ими головы недозволительные мысли, - следовала отставка. И не тихая-мирная отставка, а практически публичная порка. Доставалось даже великим князьям. Я просто поражался, с какой покорностью великий князь Александр выносит эти взыскания. Любой другой бы взбунтовался. Наследник престола относился к фрунтовой службе со всей серьезностью, и он старался сделать все возможное, чтобы отец его был доволен, что случалось, увы, не часто. Я и сам просыпался и засыпал с мыслью, что могу навлечь на себя неудовольствие, и никто бы не мог угадать, чего это неудовольствие стоило. Вокруг государя собиралась гатчинская партия, среди них первым был печально известный Аракчеев, коего я возненавидел уже тогда.
   Впрочем, я хотел написать совсем об ином. О том, зачем императору Павлу на самом деле нужна была Мальта.
   Вкратце -- неплохая база в Средиземноморье нам не помешала бы. Англичане, которые хотели протекционировать Ордену, самоустранились, французы готовы были убить Братьев всех до единого и упразднить самую их суть. Несчастные рыцари возопили о помощи, и их услышала третья сила -- мы.
   Тут мне также следует ввернуть пару слов о дипломатическом искусстве Великого бальи Литты. Это был человек, наделенный большими познаниями и крайне ловкий. Он прекрасно сумел направить романтические порывы государя в нужное русло и получить все, что лично желал (а желания у него были весьма приземленные -- деньги, чины и земли, ну и заодно соблазнительная племянница князя Потемкина), и чего желал его Орден. Что он ему наговорил такого, я не ручаюсь, ибо при сих беседах не присутствовал. Впрочем, мое отсутствие во время этих душеспасительных разговоров не гарантировало свободы от подозрений графа Литты, который вместе со своим братом в осень Девяносто восьмого сделался чуть ли не новым фаворитом.
   Отмечу, что как раз в ту пору меня приманивали к себе различные партии, и даже моя матушка вздумала вступить в интриги, пользуясь влиянием, которое она с семьей нынче имела при Дворе, и вечно давила на меня с тем, чтобы я поступал в соответствии с ее расчетами. А они были у нее простые -- я должен был не переходить дорогу графу Безбородько, которого матушка всячески выгораживала, помогать братьям-остзейцам, особенно приснопамятного фон дер Палена, которого она вывела из опалы и держаться подальше от "нечестивых папистов" (последнюю фразу матушка всегда произносила шепотом и по-шведски, чтобы лишние уши не услышали). Последнему я был и сам рад, поскольку все, что я видел при Дворе, напоминало мне какую-то дурно сыгранную комедию. Когда мальтийский крест -- белый на алом фоне, словно знак-перевертыш символа Ордена, к которому я уже несколько месяцев как принадлежал, - засиял на знаменах, на колетах кавалергардов, - я воистину думал, что пора мне уже уйти в отставку и запереться в деревню.
   Самого же меня влекло в кружок Наследника, откуда веяло чем-то здравым. Но меня там никто не ждал. Будущий государь сам был в растерянности и лишь исполнял волю своего отца. Люди вокруг него меня привлекали, среди них я видел тех, кого мог бы назвать друзьями. В этот круг меня ввел молодой князь Пьер Волконский, с которым я поддерживал если не дружбу, то приятельство, но я, как и он, только стоял и слушал, мало высказывая мнений.
   Вскоре после одного из таких визитов на одном из придворных балов меня, как всегда стоявшего у стенки и обозревавшего пространство, за локоть подхватил граф Литта, как всегда, блистательный. Глядя на этого импозантного миланца, я всегда думал о Лоренцо Великолепном или Чезаре Борджиа -- призраках минувшего времени, блистательного и страшного, с ядами и красавицами, развратом и набожностью. Такими они и должны были выглядеть. Руки, отягченные перстнями, в которых должны скрываться сильнодействующие яды; четки, обвивающие его могучие запястья, общая легкость великолепная и непринужденность, пленившая воображение не одной только госпожи Скавронской.
   -Мне очень нужно с вами поговорить", - произнес он тихо. - Это касается и вас, и меня, и государя.
   -И грядущей войны, надо полагать? - я быстро понял, что мне нужно перейти от формул любезности к делу, иначе меня опутают эти сладкие ядовитые сети.
   -В том числе, и этого. Мы с братом ждем вас завтра в восемь. Пообещайте мне, что приедете.
   Я не мог дать ему такого обещания. Мне сразу показалось, что меня там же и сломают. В его темных глазах я узрел намек на то, что меня попытаются вовлечь в странную интригу. Или, точнее, меня считают вовлеченным в интригу. Но я ни словом, ни делом не дал понять, что считаю всю затею с приоратством Государя фарсом. И вообще, кто я был таков, чтобы со мной считаться?
   -Мне все известно, - продолжил он, оглядывая меня с ног до головы. - Магистр проклят и казнен, а дело его живет.
   Последнюю фразу он проговорил по-латыни, и я смог ее разобрать. А, разобрав, резко побледнел, что немедленно выдало меня с головой.
   В ту пору, однако, мне было известно не очень многое про наш Орден. Я не мог связать то "Общество Розы", в которое вступил при самых странных обстоятельствах летом Девяносто восьмого, и прославленный некогда Орден, взявший Иерусалим и его же потерявший. Об этом я прочитал в одной из немногих книг с экслибрисом моего деда. В ней говорилось об истории рыцарских орденов. После абзаца, повествующего об ереси, в которую впали Храмовники и за которую были казнены, рукою чей-то (верно, моего же деда) было приписана та самая фраза, проговоренная графом Джулио Литтой. Оттого-то я и впал в некоторую панику. Мне ничего не оставалось делать, как идти к нему. Не хватало, чтобы он выдал нас...
   Очнувшись от минутной паники, я сказал себе: "Ну и что? В сущности, пусть убивают". Потом сразу же возразил: "Они сделают это наиболее позорным для меня способом. И не пощадят тех, кто со мной связан...".
   По прошествии некоторого времени я смог полностью понять сущность опасений графа Литты. Он боялся моего влияния на наследника и государя. Наш Орден -- совсем не столь тайный, как я полагал ранее. И о нем знали не только его члены, но и враги. Враг же у Храмовников с 14 века был один -- Папа Римский, а с ним - и все, кто действует "к вящей славе Божьей".
   Велась игра, в которой про императора никто и не помнил. Известное дело -- когда подданные интригуют, государи полагаются лишь фигурами на шахматных досках. Они несведущи в том, что происходит рядом с ними, и часто оказываются невольными жертвами, попавшись в искусные капканы, установленные вокруг их тронов для охоты на других придворных. Я знал лишь одного Государя, который умел эти капканы разрушать. В описываемую мною пору он был лишь юношей, покорным воле своего отца, но вынашивающим далеко идущие планы.
   Итак, несмотря на то, что смертельная бледность на моем лице говорила сама за себя, я нашел в себе силы подобрать латинские слова, сложив их в следующую реплику:
   -Сила с вами, с нами же правда.
   Граф посмотрел на меня куда более уважительно. Он прошептал:
   -Ежели чего вам надобно, могу доставить всенепременно.
   -Мне надобно, чтобы вы не полагали меня вашим врагом, - я слегка улыбнулся и хотел было откланяться, как мой визави продолжил:
   -Но мне огорчительно, что я не могу считать вас другом.
   -Вряд ли таким поведением вы добудете себе много друзей, - пожал я плечами.
   Улыбка на его смазливом лице слегка померкла. Но он все равно проговорил:
-Вы мне крайне нравитесь, барон. Все же мое приглашение остается в силе, и я готов вас видеть, когда вам будет угодно.
   Я твердо попрощался и поехал домой обдумывать свою жизнь.
   В ту пору я уже приобрел собственную квартиру, на Миллионной, в верхнем этаже, на двадцать комнат.
   Я просидел до утра в своем кабинете и выкурил, наверное, пол-сигарного ящика. Ситуация мне очень не нравилась. Я мало понимал, что именно от меня надо графу Литте, то, что мог понять, мне крайне не нравилось. Идти или не идти на это свидание? Любое решение, которое я мог бы принять, не казалось идеальным. И, главное, не к кому обратиться за советом! Армфельт был далеко, не в России, и я не знал, куда ему писать и имею ли вообще право ему писать, людей, которые посвящали меня, я не знал, друзьям и родственникам я не мог довериться в этом деле. Да и вообще, что от меня хотят? Если Литта полагает меня способным повлиять на решения Государя, то ошибается -- я не более чем его секретарь, несмотря на мое громкое звание и высокую должность. И кто вообще ему сказал, что я буду действовать против Мальтийского ордена? Конечно, мне лично такое решение не могло сильно нравиться, но я бы не рискнул навязывать свое личное мнение государю. И граф Литта, при всех его талантах к интригам, не мог этого не понимать. Если только не полагал, что за мной, как и за ним, стоит мой Орден. В этом-то вся и проблема. Я должен был хранить тайны, которых мне покамест не поручали. Я должен был сопротивляться интригам, суть которых не понимал. И мое невежество в делах Ордена могло обернуться во вред не только мне...
   Под утро я задремал, но только забылся, как меня растолкал слуга -- надо было идти на доклад к Государю. Все муки прошедшей ночи отступили на второй план, чтобы, подобно теням мертвых, вернуться ко мне ближе к вечеру, аккурат к назначенному графом времени нашего свидания.
   И я принял решение. Я пойду и, как говорят британцы, shall take the consequences. Потому что обратное означало трусость, а я со всей своей вновь приобретенной осмотрительностью и обремененный всеми высокими чинами, полученными из рук власть имущих, остался тем же самым человеком, что два года назад помчался преследовать беглого пленника, сам оказавшись в плену, а еще ранее -- остался в Вандее. Неужели я, не боявшийся ни кровожадных горцев, ни фанатичных якобинцев, испугаюсь какого-то толстого итальянского интригана? Каких-то карнавальных "рыцарей"? Да и что он со мной сделает -- не убьет же? Времена Борджиа и Медичи миновали, уже более века как обычай подсыпать яд противникам вышел из обиходу. С врагами теперь можно расправиться обычным доносом. А Государь вряд ли поверит этому доносу...
   Дело сделано, я переоделся, помедлил, глядя на оружие, развешанное над моей кроватью, - к своей коллекции я добавил еще несколько кинжалов, шпаг и пистолетов, - но покачал головой и решил ничего не брать. Важно было показать, что я ни в чем не подозреваю своего хозяина. И если он предпримет что-то против меня, в чем я глубоко сомневался, то вина будет на нем. А я уже не безвестный поручик, чья гибель не обратит на себя никакого внимания. При мысли о своей вероятной гибели я и почувствовал: за моей спиной стоит Одиннадцать других. И они будут мстить. Непременно. Так как поймут мотивы своих врагов -- папистов.
   ...Гостиная графа Литты была устроена со всем роскошеством настоящего палаццо. Хрустальные люстры, свисающие с потолка, золотые канделябры, огромные зеркала, персидские ковры, в которых утопали ноги, низкие оттоманки, картины старых мастеров, на которых цвел рай. Аромат лучших благовоний наполнял все это великолепное помещение, и было здесь тепло, даже жарко натоплено.
   Граф приветствовал меня радушно:
   -Ах, вы, барон. Заходите, располагайтесь, простите за скромное убранство, я еще не вполне освоился.
-Где же ваш брат, Ваше Сиятельство? - спросил я, оглядываясь.
   -К сожалению, он несколько нездоров, и не может присутствовать здесь. Но моя супруга и ее дочери скрасят нашу компанию.
   Тут бы мне расслабиться вконец. Ежели здесь присутствует прекрасный пол, то разговор явно пойдет о чем-либо легкомысленном, а не о серьезных делах; тогда я еще не до конца понимал, что и дамы с барышнями вполне могут представлять опасность не только со стороны разбитого сердца.
   Супруга моего хозяина была приснопамятная племянница Потемкина, блондинка с роскошными формами и томными движениями. Очень немногословна, впрочем, в ее присутствии разговор вращался исключительно об отвлеченных вещах. Пошел второй час нашего визита, и беседа не шла дальше обсуждений театральных представлений, лошадей и красот природы. Мне это уже начало надоедать, и я стал с нетерпением поглядывать на хозяйку, полагая, что именно ее присутствие мешает графу перейти к делу, ради которого он меня позвал. Наконец, та под каким-то предлогом откланялась, и мы с Джулио Литтой остались наедине. Я ожидал, что светская беседа прекратится, и мы перейдем наконец-то к делу. Но мой хозяин все подливал мне вина и заговаривал мне зубы какими-то пустыми словами. Наконец, я сам произнес, с трудом отталкивая от себя очередной бокал с недопитой малагой:
   -Помнится, давеча, Ваше Сиятельство, мы говорили о том, что мое влияние вам нежелательно.
   -Разве ж мы о таком беседовали? Не припоминаю, - Литта воззрился на меня своими продолговатыми черными глазами так, словно я внезапно сошел с ума. Я подумал, что надо было отказываться от вина с самого начала -- я подозрительно быстро пьянел и хмель этот делал меня веселым и общительным, а вовсе не мрачным и замкнутым, как обычно. Возможно, в напиток что-то подсыпали, дабы я развязал язык и высказал все тайны, какие у меня были, абсолютно добровольно.
   Я понимал, что зря дал намек, но слово уже сказано, надо было продолжать:
   -Я сам бы предпочел о сем не вспоминать", - высказал я. - "Тем более, я не совсем тот, кто вам надобен.
   -Почему же? Именно вы нам и нужны, - вкрадчиво произнес граф Литта. Его слова подействовали на меня очень даже тепло, словно мне объясняются в самых дружеских чувствах.
   -Чтобы заставить меня выдать тайны? - меня несло, а действие выпитого уже начало сказываться -- начало сильно тошнить. - Но я, право слово, никаких тайн не знаю.
   -Этого, друг мой, не было в моих намерениях. Я ведь догадываюсь, что будет с нами, если мы выдадим тайны друг друга, - его лицо, гладкое, тяжелой лепки, как у римских патрициев, оказалось слишком близко от меня, и я невольно отодвинулся от него.
   -Смерть? - прошептал я, борясь с подступившей к горлу липкой тошнотой.
   -Есть на свете вещи пострашнее смерти.
   -Что же вы от меня хотите? - проговорил я почти отчаянно, стараясь не выдать своего состояния.
   -Вы близки с Его Высочеством...
   -Кто вам сказал, что я с ним близок?
   Литта отмел мои возражения, продолжая:
   -И мне бы очень не хотелось, чтобы в лице юного принца и его окружения составилась бы оппозиция нашему Ордену.
   -Почему же она должна составиться? - я отвернулся от него и краем глаза заметил вдалеке, у проема, соединяющего столовую с гостиной, какое-то движение. Повеяло изысканными духами: запах ночного жасмина ударил мне в голову почище отравленного вина, которым меня только что отпотчевали.
   -Потому как нам известны взгляды Его Высочества.
   -И эти взгляды совпадают с взглядами Его Величества, - я усилием воли заставил себя вновь посмотреть хозяину своему в глаза. Кажется, меня начало немного отпускать, тело мое переработало отраву, смешанную с хмелью, и в голове появились проблески ясности.
   -Вовсе нет.
   Я воспользовался этой фразой и, усмехнувшись, произнес, чувствуя, что одерживаю верх:
   -Любопытно, граф, что же заставляет вас тому верить?
   -Знайте, - он улыбнулся столь же радушно, как и ранее. - У нас есть свои люди в окружении цесаревича. Поэтому я знаю об этом точно.
   -Ежели у вас есть свои люди, то почему же вы столь страшитесь меня?
   -В нашем деле надобна осторожность, - добавил уклончиво Литта. - Необходимо заручиться поддержкой всех, кто может представлять хоть какую-нибудь опасность.
   -Вы льстите мне", - сказал я, но не успел продолжить.
   У себя за спиной я расслышал легкие шаги по паркету, шуршание шелков, и аромат диковинных духов стал сильнее. Он не принадлежал графине, это я мог сказать с точностью.
   -Присаживайся, Мари, - проговорил Литта поверх меня. - Знакомься, наш гость, барон Ливен.
   Я с трудом встал и поклонился девушке -- старшей падчерице графа, про себя досадуя, что так и не выясню, что именно от меня хотят Великий бальи и его Орден. Впрочем, рассмотрев нашу спутницу, я ничуть не пожалел о ее присутствии. Потому как она была диво как хороша. Ей было не более шестнадцати годов, но она уже обладала замечательно развитой фигурой, а ее золотые волосы, не напудренные, а потому шелковистые, ниспадали на плечи крупными локонами. На меня без любопытства, но и без скуки смотрели ее томные, голубые без блеска глаза. Добавьте ко всему этому нежный румянец и чувственные уста, и поймете, что же меня привлекло в этой девице. В ее облике, в каждом ее движении ощущалась божественная невинность в соединении с некоей тайной порочностью, - именно то, что заставляет мужчин совершать безумства на почве страсти. Ежели вы вспомните ее младшую сестру, приснопамятную княгиню Багратион, la chatte blanche, которая все отказывается превращаться из Мессалины в почтенную матрону, то поймете, что же из себя представляла графиня Мари Скавронская-Литта. К тому же, сестры очень схожи между собой, но старшая не стяжала столь скандальной славы, хотя тоже, мягко говоря, ангелом могла прозываться лишь в переносном смысле.
   Ответив на мое приветствие, девица села между нами и тихо проговорила:
   -Надеюсь, я вам не помешала.
   -Помешали, Марья Павловна, - улыбнулся слегка я.
   -Опять вы, mon pХre, о скучном беседуете, - она оглянулась на своего отчима вполоборота, так что ее розовый платок слегка сполз, открыв замечательный изгиб стройной шеи и часть пышного плеча. - Дела да дела. Сколько ж можно, неужто у вас и вечером дела?
   -Ежели разговор бы деловым не был, Христофор Андреевич бы здесь не находился, - снисходительно проговорил граф.
   -Да? - она прямо взглянула мне в лицо, и, поверьте, я был сражен ее взглядом, что неудивительно, учитывая мое не вполне еще трезвое состояние и общую молодость. - Вы бы правда к нам в гости не пришли?
   -Ежели бы вы находились с нами все время, ma chХre comptesse, - проявил я галантность. - То я бы и не уходил отсюда.
   -Ловлю вас на слове, - она улыбнулась, обнажив редкой белизны зубы, и ее округлое личико сразу же приобрело детскую наивность. Я тут же устыдился неуместных картин, которые подкидывало мне воображение. Она же сущий ребенок, чистая и непорочная барышня, а я туда же, грязный извращенец... Но при этом я готов был поклясться на чем угодно, что невинные девицы так смотреть не могут и не умеют. Этот контраст и переменчивость изрядно сводили меня с ума в последующие недели.
   -Моя дочь права, вам следует бывать у нас, - проговорил граф Литта. - Вы отличный собеседник, что редкость.
   Я ничего существенного и остроумного за все часы визита не сказал, поэтому счел это грубой лестью.
   -Не краснейте так. Для того, чтобы зваться отличным собеседником, красноречие вовсе не обязательно, - добавил он. - Вы умеете слушать. А это дорогого стоит и очень нечасто встречается.
   Слова его были подкреплены теплым взглядом небесно-голубых, с кошачьим разрезом глаз его падчерицы.
   "Умею слушать -- значит, могу подчиняться вашим планам?" - чуть было не сказал я. Но промолчал. Потому как почувствовал, что моя прекрасная соседка невольно коснулась моей ноги под столом, и что тепло ее тела, ощутимое под тонким шелком ее платья, доводит температуру моей крови до состояния кипения. Я уже был достаточно распален, чтобы, при малейшей неосторожности и в отсутствие графа Литты, наброситься на нее и взять свое. Мысли об интригах и коварстве выскочили у меня из головы почти полностью в этот миг, потому как я попался в старую, как мир, ловушку плотского соблазна. При этом я вполне отдавал себе отчет, что не люблю ее, а лишь желаю ее тела, и будь она не столь высокорожденной и не девицей шестнадцати лет, я бы взял ее в тот же вечер -- и не один раз, надо полагать.
   Итак, я дал негласное обещание приходить к графу и его, увы, сдержал. А придя домой, завалился спать в одежде, и чуть было не проспал час своего появления при государе -- спасибо Якобу, без него я бы получил полный абшид. При этом я испытывал жесточайшее похмелье, которое не могло дать то мизерное количество вина, которое я принял внутрь. В докладе я напутал кое-какие цифры и фамилии, и государь на меня пару раз повысил голос, но увидев мою бледную и тоскливую физиономию, он проникся ко мне состраданием и сказал:
   -Что, худо тебе? Как бы горячка не случилась. Ступай домой, полежи. Не веря ушам своим, я отправился прочь, подумав, что неплохо бы отправиться к Наследнику и поведать ему о подозрениях графа Литты. Лишь только я проговорил про себя имя графа, так сразу же вспомнил о его пленительной падчерице, о том, какие авансы мне она давала, и постепенно приободрился. Потом я вспомнил о том, что она внучатая племянница Потемкина-Таврического, наследница всех этих бриллиантов, десятин, крепостных. Эдакое сочетание красоты и богатства нечасто встречается -- обычно или одно, или другое преобладает, а тут все сразу. Связывать обязательствами себя мне пока не хотелось, но ежели дело дойдет до женитьбы...
   Приехав домой, я почувствовал себя уже почти вылечившимся, если не считать головной боли и отсутствия аппетита. Я приказал слуге сделать наикрепчайший кофе, закурил и начал раздумывать о своем будущем, которое виделось крайне радужным. С карьерой у меня все неплохо и расположение ко мне государя более-менее прочно. Это хорошо. Граф Литта, конечно, смутный тип, но наличие у него соблазнительной падчерицы все дело меняет. Я буду являться к ним, искать общества графини Марии, ухаживать за ней -- судя по ее поведению, я продвинусь на этой стезе крайне быстро, потом посватаюсь -- и уже с этой позиции буду диктовать условия графу Литте. Таким образом, я устраню потенциального врага, объединившись с сильными мира сего, коими ныне представлялись мальтийцы, еще и получу в свое распоряжение богатую и красивую невесту -- даже моя матушка, которая наверняка выскажется против "этой развратной русской", приумолкнет, увидев, сколько именно приданого за нее отдадут. Одно мне не приходило в голову -- что именно того от меня граф Литта и хотел.
   Что ж, этот случай послужил мне уроком. Он мог быть куда более болезненным, если бы мне вовремя не открыли глаза на то, что на самом деле происходит.
  
   Санкт-Петербург, декабрь 1798 г.
  
   ...Кристоф уже не в первый раз являлся в этот дом, наполненный экзотическими ароматами юга и напоминавший теплицу, в которой созревали диковинные и, очевидно, смертельно ядовитые растения. И даже не второй. Он догадывался, что слухи уже пошли, и гадал, чьих ушей они уже успели достигнуть. Но, как бы то ни было, пока вопросов о том, что, собственно, он забыл в доме графа Литты, ему никто не задавал. Тем более, он был не единственным, кого граф угощал от щедрот своих. Но лишь он был удостоен чести лицезреть графиню Мари Скавронскую в самой непринужденной обстановке. Словно этот редкий цветок в оранжерее берегли специально для него. И это не могло не льстить самолюбию Кристофа. Позже, выходя из этого теплого и благоуханного места в сырую стынь петербургского декабрьского вечера, он словно приходил в себя, и досадовал на свое поведение, и клялся более не поддаваться этим дешевым уловкам, но уже заранее знал, что спустя неделю вновь явится в эту гостиную, и Мари будет перебирать пухлыми пальчиками струны арфы, наигрывая незатейливую мелодию, единственно, чтобы продемонстрировать свой стан и ловкость, и с ним будут вести неспешные разговоры ни о чем, подмечая каждое произнесенное им в ответ слово, каждый взгляд, каждое изменение в интонации. Потому как он попался на крючок, подобно многим другим. Осознавая это в очередной раз, Кристоф называл кучеру известный адрес, где его ждала неизменная Настенька Берилова, у которой в эти дни как раз не было выступлений, и делал с ней все то, что мог бы сделать с Мари, если бы не десяток условностей. Он ждал, что закончится это очень скандально, и за этот скандал придется поплатиться.
   В один вечер брат его, явившись с маневров раньше запланированного, подошел к нему и заговорил:
   -Ты как лунатик. Неудивительно.
   При этом Карл, по его обыкновению, как-то нехорошо ухмылялся, что не могло Кристофа не разозлить. Тот резко захлопнул книгу -- какой-то пустой роман без особого смысла, о нем говорила, кажется, старшая из Скавронских, - и резко спросил:
   -Что тебе в этом?
   -Берегись, - Карл пребывал в довольно-таки благостном, по своим меркам, настроении -- судя по всему, он в этот раз неплохо провел полк, а потом оказался в выигрыше в штосс, поэтому не стал придираться к дерзости своего младшего брата. - Не оставайся с нею наедине.
   Кристоф усмехнулся про себя. Конечно. Все нынче о нем говорят, и все прочат его в женихи юной Скавронской. Матушка, разумеется, тоже обо всем знает. Интересно только, почему еще не начала его распекать? Потому что отчим графини в силе, родственная связь с ним не повредит? Возможно.
   Он посмотрел на своего брата, не вставая с кресла. Тот стоял в дверях, скрестив свои длинные руки на могучей груди и смотрел на него с некоторым даже сочувствием.
   -Меня ж никто не оставляет, - обронил Кристоф, вновь открывая книгу, пытаясь отгородиться ее кожаным переплетом от ироничного взгляда брата.
   -Рано или поздно оставят. А потом, ты сам знаешь, что случится. Вовсе не то, на что ты так надеешься, - Карл как-то глумливо осмотрел его. - Поверь моему опыту.
   Из пространных и нетрезвых разговоров брата, а также приятелей по кордегардии, Кристоф знал о подобных уловках родителей, желающих побыстрее сбыть дочку за жениха, кажущегося им хорошей партией. Девицу ненадолго оставляют наедине с кандидатом, он нетерпелив, она робеет, но втайне рада такому повороту событий, и лишь только оба готовы исполнить тайное желание, как врываются папенька и маменька с иконой наперевес, громогласно поздравляя растерянную молодежь.
   -Впрочем, - продолжал старший из фон Ливенов. - Вполне возможно, что ты этого и добиваешься. Что за ней дают?
   -Не любопытствовал, - сухо отвечал Кристоф. На самом деле, он-то как раз догадывался о сумме приданого, потому как граф Литта, конечно же, с умыслом заговаривал со своим гостем о делах денежных и земельных.
   -Не верю, извини. Но догадываюсь, что побольше, чем досталось во время оно мне, - Карл с сожалением вздохнул.
-Вижу, ты не жалуешься, - бросил Кристоф, притворяясь погруженным в книгу.
   -Просто я хорошо все устроил. Надеюсь, ты тоже не дашь себя обмануть.
   Младший брат его реплику проигнорировал, и Карл ушел, напоследок усмехнувшись вслух.
   После его ухода Кристоф отшвырнул дурацкую книжку в сторону, охваченный злостью худшего порядка -- на самого себя. Брат, в сущности, был прав. Так все и получится. В сущности, союз с Литта-Скавронскими не даст ему ничего, а проблем принесет множество. Хотя сперва они будут незаметны.
   И вновь наступил четверг, и вновь Кристоф, не задумываясь особо ни о чем, устремился в дом на Морской, где его, как он знал, ждали. В этот раз он даже счел нужным сделать визит, так как узнал, что через две недели предстояла церемония посвящения в Рыцари и Кавалеры, и он знал, что место в свите Государя, становившегося Магистром и Протектором Госпитальеров, за ним утверждено. Смешанные чувства его при этом охватывали, но отказаться от милости он не мог. Хотя и ожидал, что рано или поздно к нему придет кто-то из Братьев-Рыцарей -- других Рыцарей, тех, которые не носят карнавальных лат и шлемов, украшенных страусиными перьями, а белые плащи с красным крестом надевают только по случаю посвящения новых адептов -- положит руку на левое плечо и шепнет: "Нерешительность -- худший из пороков". Эту фразу Кристоф слышал тогда, в тот вечер -- или утро -- несколько месяцев тому назад, о котором он помнит очень немногое. Но она как нельзя лучше подходила к ситуации, в которой он оказался нынче.
   Людей в доме графа Литты было в этот вечер немало, но они после богатого ужина как-то начали неспешно расходиться, свечи постепенно гасли в канделябрах, словно в театре перед представлением, и когда, наконец, Кристоф остался с ним и его братом Лоренцо наедине, и думал было откланяться, гадая, выйдет ли сегодня графиня Мари, присутствовавшая, вопреки своему обыкновению, на ужине, но удалившаяся вместе со всеми, и решив, наконец, что нет, не выйдет, хозяин поднял последний бокал, наполненный золотистым токаем, и проговорил:
   -Остается только благодарить вас!
   -В чем? - произнес Кристоф, оглядываясь.
   Лоренцо подхватил:
   -Не знаю, как вам это удалось, но никаких препятствий нашему Делу мы не встретили.
-Скажу вам откровенно, - возразил барон. - Я ни на что никогда не влиял.
   -Но мы не верим в совпадения, - его собеседник поднял руку, и рубин на его указательном пальце многозначительно сверкнул в тусклом свете.
   -Боюсь, что в этом случае придется поверить, - дерзкие слова выходили из него как-то вяло, словно он чувствовал, что они несообразны торжественности момента.
   -Итак, - продолжал хозяин дома, не обращая внимания на сказанное Кристофом. - Наследник -- наш. Император -- целиком и полностью наш. Надо ожидать, что следующим делом он примет Крест и поведет Европу против сарацинов нового времени.
   Барон кивнул нетерпеливо. Конечно же, он знал о намерениях Государя объявить тотальную войну Франции, заручившись поддержкой союзников, в коих недостатка не было. Но его насторожило то, что слова, которые с таким пафосом произносил император, граф Литта повторял нынче с едва заметной иронией.
   -Таким образом, наше дело нынче обречено на победу. В том числе, благодаря вам. И было бы неверно оставить ваши усилия незамеченными, - Джулио Литта смотрел на него во все глаза.
   -Повторяю, господа. Все мои усилия, как вы изволите их называть, заключались в полнейшем бездействии, - Кристоф почувствовал, как кровь отливает от его лица, - так всегда было с ним в минуты волнения или гнева.
   -В этом и есть главное преимущество победителей. Воздерживаться, когда крайне хочется действовать, - заметил Лоренцо. - Доказывает зрелость натуры и ответственность за свои поступки.
   Столько лести, сколько говорили ему в этом доме на Морской, Кристоф никогда ранее не слышал. Теперь, после произнесенных старшим из Литта слов, он припомнил похвалы своего бывшего друга, оказавшегося предателем, и словно ощутил холод кинжала, нацеленного ему в спину, горечь яда на языке, крепость стянувшей горло веревки...
   -Что вы от меня хотите? - произнес он, четко выговаривая каждое слово и делая между ними длинные паузы.
   -Ваша мать станет графиней, соответственно, вы -- графом, - продолжал Джулио Литта.
   Кристоф усмехнулся.
-Вы умно действуете.
   -Собственно, инициатива принадлежит исключительно Государю. Но, ежели бы вы все же начали чинить препятствия, то титула бы ваша родительница так и не дождалась.
   Фон Ливен подумал: "Экая нелепость. Граф Ливен. Ничуть не лучше, чем герцог Бирон".
   -И, как понимаете, слава за удачное ведение нашего Крестового похода будет принадлежать вам, - Литта уклончиво улыбнулся.
   -Уж не в главнокомандующие ли меня поставят? - спросил он. На самом деле, он не отказался бы снова уехать в Европу и сражаться, потому что знал, что в Петербурге его съедят и не заметят.
   -Здесь Государь проявил упрямство и проговорил, что вас не отпустит никуда, - произнес Литта.
   -Вы говорили обо мне с Государем? - Кристоф встал, с шумом отодвинув от себя кресло. - Господа, не много ли вы на себя берете?
   -Главнокомандующим, разумеется, вас не сделают, да и сие было бы смешно, дав повод местной публике в очередной раз объявить нашего Магистра в сумасбродстве. Но в армию, как вы того желаете, тоже не отпустят, - терпеливо, как ребенку, разъяснил хозяин дома.
   "Бог мой", - подумал Кристоф. - "Они читают мои желания. Мои мысли".
   -Кто вам сказал, что я того хочу? - произнес он вслух, чувствуя, как холодеют его руки. Никогда ранее барон не ведал, как, оказывается, страшно быть участником интриги. Уж лучше встретиться наедине с батальоном якобинцев, имея в запасе патронов на четыре выстрела.
   -Мы же читали ваш послужной список, - продолжил его собеседник. - Собственно, я начинал так же. И видите, чего я добился.
   Фон Ливену стало не по себе. Он снова вспомнил: "Vous Йtes un vrai aventurier". Меттерних. Сей гордый юноша словно заклеймил его этими словами навеки. Авантюристом Кристоф себя никогда не видел, но, оказывается, так воспринимали его все остальные. Одни могли его презирать за это, другие -- восхищались. И непонятно было, что хуже. Ибо восхищались те, кого он считать людьми чести не мог.
   -У меня иные цели, - покачал он головой, чувствуя, что запутывается в разговоре окончательно, и ему придется нынче эти цели озвучивать.
   -Охотно в это верю. Хотя кое-какие из ваших целей совпадают с моими. Успех Дела, богатство... - тут он сделал паузу, длящуюся ровно столько, сколько Кристофу хватило придумать остроумное возражение, и тут же прервал ее:
   -И любовь. Конечно же.
   "Все к тому и шло", - подумал Кристоф, вспомнив золотые кудри и белые плечи одной особы, имеющей непосредственное отношение к его хозяевам. - "Сейчас начнут сватать".
   Но Лоренцо перевел разговор на иное:
   -Да, говоря о любви. Ваш брат может видеться с дамой своего сердца невозбранно... Ведь положение вашей матушки не сможет рухнуть от его увлечения.
   Волна бессильного гнева захлестнула Кристофа. Так они знают и про Иоганна? Впрочем, не заметить его полный томления взор, который он всегда устремлял на великую княгиню Анну, мог любой, кто хоть сколько-нибудь интересовался этими двоими. Что ж, Иоганна ничто не излечило. После поездки в Неаполь и возвращения вместе с принцессой Мари-Терезой в Митаву тот свалился больной на три недели, а потом, бледный и изможденный, явился ко Двору и начал слоняться с таким мрачным видом, что его самому старшему из братьев пришлось делать ему внушение в своем неподражаемом стиле. Пожалуй, это был один из немногих поступков, за которые Кристоф испытывал к Карлу благодарность. Однако, судя по сказанному, плодов это не принесло.
   "Отправлю его стеречь гарнизон в Оренбург", - подумал граф. - "Матушка меня проклянет, она выговаривала мне так, будто бы я лично заразил нашего Жан-Жака горячкой, но что поделаешь?"
   -Не волнуйтесь вы так, - продолжал Лоренцо Литта. - Дело молодое и вполне объяснимое. Каждый рыцарь должен иметь даму сердца. Магистр это тоже понимает...
   Аннушка Лопухина, ну конечно же. Кристоф вспомнил ту, которой Государь оказывал слишком большое внимание. Его любимицы никогда не отличались чем-то выдающимся, но для Павла важно было нечто иное. Искреннее восхищение и любовь к нему -- вот что его манило в этой дебютантке, единственное достоинство которой для стороннего наблюдателя заключалось в юности -- в Аннет не было замечено ни особой красоты и стати, ни проницательного ума. Да, вот она и объявлена дамой сердца главного рыцаря государства. Значит, подданным тоже неплохо бы следовать его примеру.
   -Ваш брат поступает по правилам, между прочим, - добавил младший из графов Литта. - Дама всегда должна быть по статусу выше самого рыцаря. Женой его сюзерена.
   -Довольно о моем брате, - вспыхнул Кристоф. - Это сплетни, за которые я имею право требовать поединка...
   Внезапно две надушенные, мягкие ладони опустились ему на плечи.
   -Не хочу терять папаши или дядюшки, - проворковал голос, который мог принадлежать только мадемуазель Скавронской.
   -Ах, Мари, мы думали, ты уже ушла почивать, - искусственно изумился Лоренцо. - Время позднее.
   Кристоф обратил внимание, что подобный жест, от которого кровь в его жилах достигла точки кипения, остался не замеченным никем из присутствующих.
   -А мне не спится, - она отвела руки и отошла чуть подальше. Кристоф бросил ее взгляд и заметил, что она в одной рубашке, причем довольно короткой -- оттороченный прозрачным кружевом подол едва доходил ей до щиколоток -- и прозрачной.
   "Die Hure", - подумал он. - "Die Kleine Hure". Почему-то ни на каком другом языке, кроме собственного родного, он думать столь постыдные мысли не мог.
   -Думаешь, наш разговор столь скучен, что может помочь тебе преодолеть бессонницу? - произнес Лоренцо усмешливо.
   Ни одного из мужчин не смущал вид юной девушки, простоволосой и легкомысленно одетой. Но он очень смущал фон Ливена. Поэтому он встал и откланялся, произнеся:
   -Боюсь, что мне пора уже. Государь требует меня к себе в пять утра, как вам уже, вероятно, известно.
   -Пять утра? - глаза девушки расширились. - Бедненький, как же вам рано вставать.
   -Сия мадемуазель раньше одиннадцати глаза не открывает, - усмехнулся Литта. - Вы каждодневно совершаете то, что она полагает подвигом.
   -Тем не менее, - более настойчивым тоном прервал его Кристоф. - Мне, как и любому человеку, нужен сон, поэтому я уезжаю.
   На сей раз его задерживать не стали, распрощались честь по чести, и он сошел вниз, думая, что сегодня он точно не уснет. Разговор был тяжелым. Он собирался рискнуть всем и делать все ради того, чтобы Военной канцелярией поставили командовать другого, а он бы уехал на театр боевых действий, который должен быть вскоре открыться. Его опыт в стане австрийцев, союз с которыми готовили ныне, пригодился бы как нельзя лучше. И еще, желательно бы избежать посвящения в Иоанниты, сказаться больным, например, и не явиться на церемонию...
   В полутемной прихожей его настиг острый аромат жасмина, принадлежащий той Die Kleine Hure, которой он желал обладать.
   -Не уезжайте... Оставайтесь у нас ночевать, - прошептала она, намеренно прижимаясь к нему все ближе, так что он чувствовал не только ее запах, но и тепло, исходившее от ее тела. Когда она вновь положила руки ему на плечи, барон понял -- оттолкнуть ее не сможет. К черту все. Мари Скавронская станет ему принадлежать этой ночью. Так, как он этого захочет, и столько раз, сколько ему будет угодно. Но для приличия сдержался и тихо отстранил ее руки, проговорив:
   -Вы хоть отдаете себе отчет, что творите?
   Она хихикнула и указала на дверь, ведущую в потайную нишу. За ней виднелась винтовая лестница, по которой она начала взбираться.
-А если ваш отец узнает?
   Мари остановилась на полшага и рассмеялась откровенно. Эта откровенность возмутила Кристофа настолько, что он готов был ее избить. В этом смехе он слышал издевательство над своей наивной похотью и жадностью -- ничто больше.
   Сознавая, что упускает шанс и, возможно, навлекает на себя болезненные последствия, он отошел на два шага, опустил глаза, дабы вид сей прекрасной вакханки не выдавал его и проговорил через силу:
   -Дабы вы знали, Марья Павловна. Я вас не люблю. И никогда не любил. Вашим мужем быть посему не могу.
   -Разве ж для этого нужна любовь? - она не двигалась и не спускала с него своих туманно-синих глаз, столь нежных и столь порочных. Волна желания, поднявшаяся откуда-то снизу живота, парализовала его волю. Он понял, что покажет ей всю силу своей нелюбви. Даст ей понять, на что способен не любящий, но вожделеющий мужчина. И ему почему-то не пришло в голову -- даже тогда, когда он увидел ее в неглиже, столь откровенно манящую его к себе -- что ей был нужен не воздыхатель и не жених.
   Мари очнулась первая. Она обернулась и пошла по лестнице вверх, нарочито медленно. С каждым шагом ее сорочка поднималась, и он видел ее ноги, и живо представлял, как разведет их и обрушится на нее, и ему оставалось только следовать за ней в гостиную, где горели два канделябра, и приблизиться к ней, и прижав ее к стене, взять сразу, без малейших ласк и прелюдий, а через некоторое время повторить то же самое на ковре, гадая, как никто ничего не заметил и не прибежал на шум. Кристофа не удивило, что он был не первым у сей вакханки. Нынче не удивило. По тому, как она держалась ранее, можно было предугадать, что соблазнять она умеет. Уже научил кто-то.
   -Четыре деревни и семьдесят тысяч рублей. Еще что-то, я не помню. Сверьтесь у батюшки... - прошептала она ему в ухо, когда он лежал, опустошенный и странным образом успокоенный, и чувствовал острое желание закурить, как всегда после интимных свиданий.
   -Meine kleine..., - пробормотал он, не решившись, однако, продолжить фразу, вертевшуюся у него в голове с ее самого первого появления за этот вечер. Потом усмехнулся -- обычно куртизанки называют свою цену до, собственно, свидания, а не после. И платить эту цену приходится клиентам, а не наоборот.
   -А правда ли, что вас графом сделают? - проговорила Мари, обнимая его.
   -Не меня, - лениво произнес Кристоф. - Матушку.
   При упоминании о баронессе Шарлотте он поморщился. Так, теперь надо разъяснять всю ситуацию ей. Поднимется скандал. Даже если ему позволят уйти сегодня без всяких последствий, они вскроются в ближайшее время. Через несколько недель сия особа обнаружит себя беременной и представит все дело своему отчиму так, будто Кристоф ее взял силой. Раньше она этого доказать уже не может, - подумав об этом, он цинично усмехнулся.
-Какая ж в том разница? - протянула Мари. - Мне титул сохранить хочется.
   Он обернулся к ней и посмотрел ей прямо в глаза, похожие на темные колодцы. Непроницаемые глаза, не выдающие никаких движений ее души. А есть ли она у нее? А есть ли эта душа у графов Литта, вынесших ее Кристофу чуть ли не на блюде -- наслаждайся, мол, спасибо за предательство. При мысли о предательстве он резко встал и начал приводить в себя порядок. Мари молча следила за его действиями, не упрашивая оставаться, не накидывая на себя даже легкомысленной сорочки, в которой была прежде -- сущая Омфала, не стыдившаяся своей очаровательной наготы.
   ...Он вышел из этого дома в четыре часа утра, и морозный воздух ободрил его, дав возможность мыслить трезво. Сюда он уже больше не вернется. Завтра же -- нет, уже сегодня - отправится к Наследнику. Отпишет Армфельту, даже не таясь. Так и скажет: делайте со мной что угодно, убивайте, но я вас предал, пусть и невольно. Меня оправдывает только то, что я не стал брать свои тридцать сребреников.
   Мысленно сочиняя письмо, он дошел до дома своего, бредя по темноте, чувствуя, насколько же город отзывается с тем, что происходило в его уме и сердце. Не раздеваясь, прошел в кабинет и, к изумлению своему, увидел конверт, запечатанный алой печатью с розой. Трясущимися руками барон вскрыл его и прочел только две строки:
   "Такому испытанию подвергнется каждый. Вы прошли его, как могли, с честью. Оставайтесь в Петербурге. Отъездом вы все разрушите".
   Подписи, как всегда, не было, и почерк принадлежал не Армфельту. Перечитав столь краткое послание, он подумал, что все его грезы об отъезде на войну имеют те же причины, что и жажда самоубийства -- обмануть Провидение и избежать испытаний. На этот раз, его участь -- выпутываться из интриг наиболее достойным путем. Чего бы это ни стоило. Все, что было с ним ранее -- только мелочи. Настоящие сложности придут потом. И мытарства еще не кончены, несмотря на посвящение и получение долгожданного вознаграждения.
   "Однако ж, они почему-то были уверены, что от женитьбы на Скавронской я откажусь", - подумал он, прежде чем уснуть прямо в кресле. - "Даже не хочу думать о причинах подобной уверенности".
   Назавтра ситуация разъяснилась и перестала казаться слишком уж запутанной. Вдалеке забрезжил свет надежды на то, что он не пропадет. Никогда не пропадет.
  
   CR (1831)
  
   ...Писать о событиях позапрошлого и прошлого царствований мне до сих пор стеснительно. Даже если учитывать тот факт, что заметки эти не предназначены для публикации и прочтения кем-либо посторонним. И что времена, о которых я пишу, могут быть отнесены к истории. Говорить правду какая она есть -- без умолчаний, вольных интерпретаций, оговорок -- и есть истинное мужество. Нынче, когда я постепенно освобождаюсь от прежних страхов и тревог, подобные подвиги даются легче. Вспоминая себя три десятка лет тому назад, я готов рассмеяться. Мне тогда казалось, что я иду с завязанными глазами по лесу, полному диких зверей и опасностей, поэтому вечно был настороже, и боялся даже намеков. Тем страннее, что моя осторожность заставляла меня совершать немало глупостей и опрометчивых поступков.
   С высоты прожитых лет дело кажется понятным. Но я не знал тогда, что Госпитальеры имели сугубо политическое значение, а мистицизм им был нужен для того, чтобы воздействовать на Государя, для которого сие имело большое значение. Мне казалось, что, входя с ними в сговор, я предаю свой Орден. Тем удивительнее было видеть похвалы своим действиям, которые тогда я полагал испытанием пределов моей глупости. Наконец, я полагал, что предал Наследника. И что Государь догадывается о многом.
   В ту пору Государь стал особенно сильно обращать внимание на состояние вверенного Цесаревичу полка, и, по своему обыкновению, постоянно находил недочеты. О каждом из подобных недочетов, даже о самых мелких, я был вынужден докладывать великому князю Александру. Поначалу я трусливо избегал этих докладов, отправляя своих адъютантов и ссылаясь на занятость. Но однажды мне пришлось сказать неприятные вещи ему в лицо. Лично.
   На одном из плац-парадов, выпавшим на особенно снежное утро, Государь, заметив, что пятая шеренга семеновцев идет не совсем в ногу (а чтобы сие заметить, нужно было специально вглядываться), разразился бранью и тотчас же, обернувшись через плечо, проронил:
   -Ливен, ступай к цесаревичу и объяви ему, что сажаю его под домашний арест. Он бесполезен.
   Я понял, что ничего не поделаешь, и отправился верхом на другой фланг, откуда за парадом наблюдал цесаревич. Мне пришлось повторить сказанное, и все чувства, как видно, отразились на моем лице так, что Александр только головой покачал. Взгляд его был обреченным и в то же время дружественным, в нем я видел сочувствие себе и своей вечной участи герольда дурных вестей. Оглянувшись, я вполголоса добавил:
   -Сие в высшей степени несправедливо, Ваше Высочество. Я сделаю все возможное, чтобы наказание вас миновало.
   Цесаревич вздохнул, проговорив:
   -Не бери на себя слишком многое, Христофор.
   Но в этот раз его воле я не покорился, намереваясь, на свой страх и риск, выгородить его от несправедливого наказания. Вернувшись к Государю, я заметил, что на лице его уже не читается былого неудовольствия.
   -Но хоть лучше, чем раньше, - проронил он, не глядя на меня. - Радостно видеть, что Его Высочество чему-то учится. Передай ему, что на сей раз его прощаю.
   Мне пришлось снова отбывать к цесаревичу и доносить ему все сказанное его отцом. Абсурд ситуации поняли мы оба, но не смели даже обменяться ироничными взглядами, не говоря уже о каких-то словах. Я только добавил, убедившись в том, что меня никто не услышит:
   -Мне все же надобно вас предупредить.
   -О них? - наследник показал взглядом на мальтийцев в своих бело-черных плащах, напоминавших стаю воронов. Я кивнул.
   -Вечером, - шепнул он. - В семь.
   В покоях цесаревича горели канделябры, и я был принят не как посланец Государя, а как свой, что заставило меня окончательно сделать выбор. Я проговорил, как на духу, глядя прямо в голубые глаза цесаревича:
   -Граф Литта полагает вас своим неприятелем, и пытался действовать через меня, дабы заручиться вашим расположением к его делу. Видя, что Александр ожидает от меня дальнейших пояснений, я продолжил:
   -Зная, что нынче их цели выполнены и они полагают себя победителями, я хотел бы, тем не менее, предупредить вас, Ваше Высочество -- ежели они начнут говорить о моей измене вам, не верьте их словам.
   Мне было странно произносить эти заверения при свидетелях, в которых я был не до конца уверен.
   -Христофор, я никогда не полагал тебя своим врагом и прекрасно знал, чего добивался Литта, - отвечал мне цесаревич ровным голосом. - Но мне отрадно видеть, что в тебе хватило правдолюбия, дабы не польститься на его обещания. Затем он тихо добавил:
   -Значат ли эти слова, что твою помолвку с m-lle Скавронской можно считать разорванной?
   -Никакой помолвки не было, Ваше Высочество, - произнес я ровным голосом. - Но, очевидно, слухи граф Литта уже пустил.
   -В самом деле, не всем слухам следует верить, - откликнулся цесаревич. Затем он проговорил:
   -Ты и так делаешь для меня незаслуженно многое, Христофор. Я не удивлюсь, если этот визит принесет для тебя нелицеприятные последствия. В любом случае, ты можешь рассчитывать на мое покровительство, ежели я буду в силах его оказать.
   -Удивительно, с чего это граф решил, будто я стану учинять ему всяческие препятствия? Против Мальты я никогда ничего не имел, - продолжал Наследник. - И странно, почему он решил действовать через тебя, Христофор. Но, как бы то ни было, ты поступил правильно, доверившись мне.
   Так я стал доверенным лицом Великого Князя, а через три года -- Императора Александра. Меня не называют его "юным другом", я к ним и не относился никогда. Но на мою непоколебимую верность он мог всегда рассчитывать, и это знал. Я дорого ценил его доверие, памятуя о его подозрительности.
   Покамест, однако, все это были мелочи. Проблемы придут потом.
   Через две недели я стал Кавалером Мальтийского ордена в числе остальных ста человек, избранных императором Павлом. Церемония была обставлена со всей торжественностью -- горящие факелы, черные всадники на белых конях, восьмиконечные кресты, клятвы на латыни. Наверное, единственным, кто наслаждался церемонией, был император Павел. Остальные, в том числе, и графы Литта, воспринимали все это крайне равнодушно. Посвящение в Мальтийские рыцари стало первым из череды традиционных празднеств этого времени года, и слилось со всеми остальными.
   За время этого сезона я имел долгий разговор с матушкой по поводу моей предполагаемой женитьбы на Marie Скавронской. Как оказалось, Литта начали переговоры с нею самой, и она была, в сущности, не против, потому как четыре деревни, семьдесят тысяч годового дохода и все потемкинские бриллианты на дороге не валяются. Наученный прошлым опытом, я даже не пытался отговариваться от матушкиных аргументов, а выслушивал их с деланным равнодушием.
   -Не скрою, - повторяла Mutterchen на нашем общем обеде в честь Нового года. - Я желала не такую невестку. Она не из наших.
   Под нашими, естественно, разумелись die Balten Fraulein.
   С меня не сводили глаз все члены нашего семейства. Фитингоф поглядывал на меня с неким отвращением, сестра Катхен -- с сочувствием, Иоганн был, как прежде, весь в себе, а Карл, слава те Господи, отбыл к жене в Курляндию третьего дня.
   -Я полагаю, матушка, что о моем браке еще рано говорить, - я себя чувствовал так, словно докладываю государю некое тонкое и сложное дело, в котором сам до конца не разобрался. - И, потом, пока не вижу необходимости жениться.
   Лицо матушки приняло изумленное выражение. Я отказываюсь от богатства и красивой жены? Но потом это выражение, к моему вящему изумлению, сменилось на понимающее. Она внезапно проронила:
   -Ты прав. Я бы тоже не торопилась с ответом.
   Я подумал тогда, что утвердительный ответ мне придется дать. К сожалению, одна из моих особенностей, которую я делю со многими мужчинами нашей семьи, заключается в том, что женщины от меня беременеют быстро и легко, даже при соблюдении определенных предосторожностей. Поэтому близок час, когда граф Литта предъявит мне и моей матушке ультиматум.
   Позже, когда все разошлись, матушка попросила меня остаться с ней и проговорила откровенно:
   -Конечно, ты не мог этого не заметить. Какой позор! Я не стала говорить при всех, но тебе скажу откровенно -- тот, кто на нее польстится, обретет немало стыда.
   -Что вы имеете в виду? - проговорил я.
   -Неужели ты ничего не слышал?
   Я гордо отвечал:
   -Мне неинтересны слухи.
   -Так послушай, что говорят люди, - лаконично произнесла матушка. - Узнаешь много всего интересного.
   Тогда я подумал, что позор как-то связан с прежними связями m-lle Скавронской. Попытался припомнить, кого приписывают ей в любовники -- возможно, кордегардия и обсуждала нечто подобное ранее. Но нет, я бы такое непременно запомнил. Хотя, судя по ее поведению со мной, оснований для подобных слухов было великое множество.
   -В любом случае, - продолжил я. - Жениться мне рановато. Более того, очень скоро будет якобинцам будет объявлена война и, ежели мне выпадет назначение в действующую армию, я его приму.
   Матушка внимательно и с некоторым негодованием смотрела на меня. Я знал, что со времен несчастной персидской экспедиции она бы предпочла, чтобы я вечно находился с ней рядом.
   -Жениться тебе необходимо, Кристхен, - произнесла она, наконец, словно не слыша моей реплики касательно войны. - Но не на Скавронской.
   Эдакий вердикт означал одно -- матушка уже задумалась над тем, дабы приискать мне невесту. И она сию невесту найдет, и мне придется жениться. Сие меня возмущало в те времена не слишком -- мое сердце, как я тогда полагал, мертво для любви, страсть же никогда не представляла для меня самоцели. В браке были свои выгоды, сугубо материальные, так что я не возражал этому решению. Ежели мне найдут недурную собой девицу с неплохим приданым и подходящей родословной, то я не откажусь от женитьбы.
   В это время я успел уже разглядеть, почему матушка решила, будто брак с графиней Мари меня опозорит. Не буду описывать всех подробностей, скажу одно -- я был бы третьим лишним в сплоченной паре, состоявшей из нее и отчима. Матушка знала об этой связи еще раньше, по слухам ли, лично ли убедилась в ее наличии -- не выяснял никогда. Надо сказать, что женщинам, тем более, наделенным умом и чувствительностью, как моя мать, сестры и супруга, многие нюансы взаимоотношений людей видны яснее, чем нам.
   Надо полагать, что графу Литте и его племяннице нужен был le mari complaisant, и он довольно быстро убедился в том, что я на эту роль не гожусь. Поэтому, после трех-четырех визитов и "случайных" встреч на придворных балах и званых обедах, это семейство от меня отошло, и я мог вздохнуть с большим облегчением.
   Через полгода графы Литта нашли другого остзейца "в силе" (они делали ставку на "немецкую партию") - моего приятеля Петера фон дер Палена, сына того самого графа Палена, который сыграет роковую роль в судьбе государей Российских, и моего товарища по Персидской экспедиции. На этот раз, очевидно, они не стали повторять своих ошибок, совершенных в отношении меня. Я не успел даже поговорить с ним, - да и что я бы ему сказал? За откровенность меня бы ославили сплетником и пригласили бы к барьеру. Я узнал о его свадьбе уже по факту. Через четыре года моему приятелю, человеку простому и честному, как видно, надоело быть le mari complaisant, он добился развода после рождения дочери -- вряд ли от него.
   Избавившись от двойного бремени странной интриги и предстоящей женитьбы, я мог продолжать жить далее. Но что это была за жизнь?
   В марте была объявлена война Франции, и ведомство, которое я отныне возглавлял, приготовило диспозицию. Суворов, герой сражений с поляками, главный искоренитель мятежной нечисти, был с большой помпой назначен в Швейцарию. Туда же попали многие известные личности, в том числе, мой первый начальник генерал Корсаков, для коего эта война оказалась весьма плачевной, а также великий князь Константин. Мне, как и моим братьям, было приказано оставаться в Петербурге. Собственно, иной участи нам и не предугадывали. В том же месяце моя мать, как и предсказывал Литта, была сделана графиней, и мы, соответственно, - графами. Помню, тогда я долго привыкал к новому титулу, само его сочетание с собственной фамилией казалось мне нелепым до крайности. Что ж, быть светлейшим князем еще забавнее, ежели судить, и к обращению Светлости я не привык до сих пор.
   ...В ознаменование воинского "союза христианских государей" великая княгиня Александра, дважды отвергнутая шведским наследником, сделалась Палатиной Венгерской. Ничего хорошего из этого союза не вышло, как известно. Австрийцы ее фактически довели до безвременной кончины. Ничего не вышло из войны, в которой Суворову приходилось совершать чудеса героизма из-за непродуманности планов наших союзников. Успехи были перечеркнуты сговором с Буонапарте, разрывом отношений с Англией, распадом всей коалиции. Это стало началом конца. Такого не прощают.
   Но в Девяносто девятом году, пока шла более-менее удачная война, о сем не думалось. Триумфы заглушали мрачную и напряженную атмосферу Двора. Втайне я, как и многие, завидовал тем, кто ушел воевать в Швейцарию и Италию. Удивительно. Знал ли я когда-либо, что так захочу воевать?
   Если судить, к какой партии я принадлежал, то сказать сие было невозможно, поскольку каждый выступал за себя. Но все хватали меня за руки, заводили глубокомысленные разговоры, добивались дружбы и поддержки. Граф Литта оказался первым, но далеко не последним из тех, кто от меня чего-то хотел. Наверное, тогда я научился никому не давать никаких обещаний и надежд, говорить двусмысленности и ускользать из приветливо раскрытых объятий. Качества, необходимые для дипломата, что и говорить.
   Одно я знал точно -- ежели мне придется выбирать, с кем быть, я буду поддерживать сторону цесаревича Александра. Я и не знал, что выбирать придется скоро. И что выбор окажется таким мучительным.
   К концу того года я обрел друга в лице Пьера Долгорукова, навсегда рассорился со старшим братом и оказался помолвлен с одной очень юной Fraulein. Впереди я разглядел огонек надежды, но он в очередной раз оказался ложным, и темная ночь души моей лишь сгущалась. Но, по крайней мере, я был не один. В этом заключалось мое спасение. И оно косвенно пришло от тех, кто принял меня в свой круг.
  
   Дотти. Истинная сестра.
   ...Дотти с трудом открыла глаза. Сначала все вокруг показалось смутным, и она не поняла, где находится. Последнее, что она помнит -- очень заболела голова, ее затрясло в ознобе, стало больно глотать, мадемуазель Бок озабоченно прикоснулась своей маленькой ладошкой к ее горячему лбу, потом испуганно пролепетала: "О Боже, DorothИe, теперь и вы заразились!" - и отшатнулась от нее, как от прокаженной, потом выбежала из комнаты. Пока ее глупенькая гувернантка где-то бегала по коридорам, Дотти подумала, что неплохо бы прилечь и поспать. Она уже поняла, что она заболела скарлатиной, сразившей после зимнего сезона многих девочек из ее класса. Поговаривали, что две из них даже померли. Далее в голове осталось лишь что-то смутное -- ее переодевают, уносят на руках по коридорам, кто-то произносит имя Государыни, что-то холодное касается ее воспаленного лица.
   Нынче голова не болела -- в ней царила странная, звенящая пустота. Горло еще побаливало, правда, но тоже уже не так сильно, как в самом начале. Девочке захотелось встать, но она не могла двинуться с места. Веки, которые она с таким трудом разлепила, казалось, могли закрыться в любой момент, и она больше не сможет их поднять.
   Вскоре она ощутила присутствие кого-то другого в комнате. Это ее не удивило -- кто-то же должен был сидеть у ее постели, подносить лекарства. Возможно, институтская горничная Агаша -- добрая душа. А может, и не она. Дотти медленно привстала в постели, досадуя, как плохо слушаются ее руки и ноги. Каждое малейшее движение вызывало боль. Тут же некто, присутствовавший в комнате, встал и склонился над ее кроватью.
   -Не надо, мадемуазель, не надо вам пока вставать, - проговорил тихий женский голос по-французски.
   Дотти могла разглядеть во тьме прямой и высокий женский силуэт, а затем ощутила прикосновение прохладных рук, запах розовой воды, которым повеяло на нее откуда-то сверху.
   -Вы... кто? - прошептала она. - Где мадемуазель Бок?
   -В Кёнигсберге, - произнесла незнакомка.
   -Как она там оказалась? - мигом спросила Дотти. Любопытство пересиливало в ней утомление и боль.
   -Помолчите, потом все узнаете, - продолжила неизвестная женщина. - И попытайтесь поспать, а то снова жар поднимется. Возьмите-как, выпейте.
   Она подала стакан с водой, в которую было подмешано какое-то резко пахнущее лекарство. Девочка поморщилась и сделала глоток.
   -Сколько я уже больна? - спросила она тихо.
   -Две недели, - дама отошла чуть поодаль, и в свете дня, пробивающемся сквозь щель меж темных штор, висящих на окне, Дотти смогла разглядеть ее. Блондинка, высокая и тонкая, в темном шерстяном платье. Не особо примечательные черты лица. Светлые глаза. Возможно, одна из классных дам или, может быть, фрейлина императрицы. По-французски она говорила очень хорошо, но с некоторым акцентом, причем не русским и не остзейским.
   -Кто вы? - спросила Доротея.
   -Мадам Леннерт, - проговорила дама. - Ваша новая гувернантка.
   Потом, видно, во избежание расспросов, она направилась к двери и вышла, слегка ее притворив.
   "Где же мадемуазель Элен?" - подумала девушка. Почему-то вид той, что представилась гувернанткой, ей не понравился. Такие строги и жестоки, а та, что нынче по какой-то причине уехала в Кёнигсберг, отличалась снисходительностью. С ней можно было свободно писать графу Эльмсту о чем угодно, она передавала его письма, даже не глядя на конверт. Все потому, что у мадемуазель были свои поклонники -- прогуливаясь в подопечными в Юсуповом садике, девица фон Бок постоянно переглядывалась с офицерами, а однажды, к восторгу Дотти и Мари, покинула их на целый час, уйдя под ручку с неким красавцем в измайловской униформе. Возможно, поведение ее, с позволения сказать, наставницы обратило на себя неблагосклонное внимание государыни, и та ее отстранила. Или же Элен фон Бок вышла замуж. Но почему она покинула Дотти в такой момент? Что случилось? И что теперь станет с письмами Анрепа? Еще до ее болезни, в одном из посланий, граф упоминал, что "не должен был вести с вами переписку, ибо мое имя на Русской земле предано анафеме и опале". Далее шло пространное описание немилостей и несправедливостей, которым он подвергся "среди высокопоставленных особ". "Таким образом, мадемуазель Элен одна остается ниточкой, связывающей меня с вами, и я страшусь того мгновения, когда эта ниточка прервется...", - заканчивал он.
   Дотти снова закрыла глаза, пытаясь представить перед собой графа. Надобно ему написать. Небось, он совсем испереживался, что три недели не видел от нее писем. Кто знает, может быть, Элен успела ему упомянуть, что его нареченная больна, и он ныне тревожится. Облик Ойгена был смутен -- он по-прежнему представлял собой нечто прекрасное, хрупкое, но теперь Дотти не могла вспомнить черт его лица или звука голоса. Оставалось лишь домысливать...
   Скорее всего, если Элен оказалась в Кёнигсберге и подыскали замену в лице "этой каланчи", как уже окрестила мадам Леннерт Доротея, то письмам будет конец. Новая гувернантка говорила заботливо, но в голосе ее слышался некий металл -- так часто разговаривала с Дотти Государыня. Вполне возможно, что "церберша" - так институтки называли самых строгих классных дам. С такой не пошутишь...
Внезапно Дотти стало грустно. Давно не чувствовала она себя столь одиноко. Были шумные праздники, были визиты царской семьи в Смольном, в которых она, в числе прочих, резвилась с самим Государем, вовсе не таким грозным, как рассказывали. Были прогулки в Юсуповом саду, когда она могла встречаться с братьями, и смеяться над их рассказами. Были письма papa и ее ответы. Был, наконец, Анреп...
   "Надо проверить, где его письма", - подумала Дотти. Но для начала нужно было совершить невозможное -- встать с кровати и дойти через коридоры до своей комнаты. Она ж наверняка в лазарете... Или нет?
   Девочка пригляделась к тьме, в которую была погружена комната. Нет, точно, она там, где ее и сразила болезнь. Вот стол, вот умывальник... Уже легче. Дотти постепенно выпрямилась и привстала в кровати. Поясница невыносимо болела. Смогла спустить ноги на холодный паркет и с трудом встала, пошатываясь, и побрела к сундуку, в котором хранила все свои незатейливые девичьи вещи. Каждый шаг сопровождался сильной болью, она едва удерживалась от того, чтобы не застонать. Наконец, медленно, щадя каждый воспаленный сустав своего тела, Доротея встала на колени, ощупав гладкое дерево сундучка. В замке не было вставлено ключа. Да и сам замок был вырезан. "Я так и знала", - вздохнула Дотти. Открыв крышку, она пошарила руками в темной, пахнущей жасминовыми духами, которыми щедро смачивал письма ее жених, внутренности сундука. Пустота. Только ее побрякушки, засушенные цветы, старые тетрадки и ноты... Но нет стопки, перевязанной белой атласной ленточкой. Убедившись в том, что писем нет, Дотти зарыдала, опершись на край сундука. Так ее и застала привлеченная шумом мадам Леннерт.
   -Уходите! Вы ужасная, вы крадете письма! Верните Элен! Уходите! - выкрикивала она и сопротивлялась, как могла, попыткам женщины поднять ее.
   -Мадемуазель Бок не вернется, ей запрещен въезд в Россию, - холодно говорила мадам в ответ на ее выкрики, насильно поднимая ее. - Встаньте с холодного пола, вы еще больны. Что касается посланий, завтра их изучит Государыня и скажет, что о них думает.
   Дотти поднялась и посмотрела даме в ее светло-голубые абсолютно спокойные глаза. Ей так и хотелось впиться ей в это худое, розовато-белое лицо ногтями и зубами, но сил на это не было.
   -Теперь ложитесь в постель, - произнесла дама. - Я повторяю, вам нельзя было вставать.
-По какому праву?! - в горле у Дотти уже пересохло от рыданий, поэтому она не могла говорить громко. - По какому праву вы берете мои личные вещи? Я вас ненавижу! И Государыню тоже!
   -Тсс, - прошипела мадам Леннерт, насильно укладывая девушку в кровать.
   -Пусть все слышат! - вскрикнула из последних сил Дотти. - Я ненавижу ее! Она возомнила меня моей матерью, а сама-то!
   Чем громче она кричала, тем спокойнее говорила ее новая гувернантка:
   -Вот видите, снова жар. Вы заговариваетесь. Ложитесь и отдохните.
   -Я умру, - сипло прошептала девушка. - Я умру из-за вас.
   -Выпейте, - мадам, достав из кармана небольшой пузырек, снова окунула несколько капель в воду. Дотти успела двинуть ей под локоть, отчего вода расплескалась по кровати и по темному платью женщины.
   -Ну и рыдайте! - резко произнесла дама, снова уходя. - Я приду, когда вы успокоитесь.
   После ее ухода Дотти почувствовала, как силы резко оставляют ее. Она вытянулась и почувствовала, как слабость во всем ее больном теле погружает ее в сон. Благословенный сон, без особых видений. Она не успела разглядеть, как гувернантка порывисто перекрестила ее, прежде чем закрыть за собой дверь.
   ...Вернувшись к себе, Фредерика ван Леннерт, уроженка Амстердама, вдова одного из врачей короля Людовика XVIII, ныне волею судеб оказавшаяся в Петербурге, гувернанткой одного из Двенадцати избранных, села за стол, зажгла одинокую свечу, загородив ее так, чтобы свет не пробивался даже через щель под дверью. Она знала, как губителен свет для ее подопечной в таком состоянии.
   Перед нею ровной стопкой лежали письма -- свернутые в четыре четверти, запечатанные темно-красным сургучом, без опознавательных знаков и гербов, все перевязанные белой шелковой лентой. Молодая женщина долго разглядывала стопку, прежде чем решиться развязать узел. Она могла представить себе, как ее подопечная старалась, затягивая его дважды и трижды, для верности, чтобы никто не узнал ее секрет. В очередной раз острый укол жалости к этой девочке пронзил сердце Фредерики, сменившись ожесточением, когда она бросила очередной взор на почерк, которым был надписано верхнее послание -- и множество других, лежащих снизу. Ничем особо не примечательный почерк, не выдающий истинной натуры автора писем. Как, впрочем, и все остальное.
   "Иногда надо быть жестокой ради блага того, кого подвергаешь этим жестокостям", - подумала она. - "Но Доротея вряд ли когда-нибудь меня поблагодарит. Ведь она никогда не должна узнать, что случилось бы в ином случае. И почему брака с этим... с этим господином не хотят ни ее отец, ни императрица. Спишет на своеволие. На немилость к нему при Дворе. Если вообще вспомнит. Как хорошо все-таки, что случилась эта болезнь. Конечно, не хорошо, она могла бы умереть, но, будь она здорова, все вышло бы некрасиво... А я не столь жестока и тверда, как полагают Рыцари".
   Нет. Она ничего вскрывать не будет. И так ей понятно содержание. Вряд ли граф Анреп трудился сочинять нечто из ряда вон выходящее, принципиально не похожее на слащавые цитаты из модных романов про торжествующие добродетели и порушенные пороки. Фредерика примерно представляла, что из себя представляют подобные послания. Ей самой, правда, никто их не писал. Муж, умерший полгода назад слишком скоропостижно, так что она всерьез заподозрила, что его отравили, никогда не был ее возлюбленным. Их брак был исполнением долга и завета, поэтому в нем не было места сентиментальным объяснениям и чувствительности. Тот, другой, кого она более всех страшилась -- и одновременно жаждала -- встретить в Петербурге, ради которого отвергла все приличия и правила скромности, - никогда ей не писал и вряд ли напишет. И Фемке его в этом не упрекала, хотя, признаться, ей иногда хотелось вылить все на бумагу и предъявить ему -- но не по почте, а глядя глаза в глаза, наблюдая за выражением на его холодноватом, правильном лице, которое она часто рисовала по памяти. Тут она вспомнила его, пытаясь отогнать все воспоминания, от которых ей становилось жарко и стыдно. "Хоть бы Одиннадцатый мне не дал поручения, связанного с ним... Впрочем, надо ему признаться. Он хороший человек. Он поймет..." Но эта мысль не давала ей надежду. Кто знает, вдруг барон Бенкендорф откажет столь развратной особе от места гувернантки? Это маловероятно, памятуя о том, что генерал-губернатор Риги относился к той категории людей, которые живут сами и дают жить другим, и нарушения заповедей, как таковых, их не смущали. Или, чем паче, императрица Мария, строгая блюстительница нравственности, узнает и выпроводит с солдатами за границу, как она уже поступила с предшественницей Фредерики. Та, конечно, глупа и легкомысленна, но это не такие уж пороки, чтобы их столь строго карать. Хотя это же Россия, здесь возможно то, что в других странах Европы считается безумием. Которой, к тому же, правит очень странный человек. И нравы у него при Дворе весьма странные. Лишь его жена своим влиянием как-то сохраняет равновесие, не давая всему скатиться в безумный фарс.
   Вспомнив об императрице, Фредерика потрогала небольшие жемчужные серьги в ушах. Ее подарок.
   -За верность мне ожидайте большего, - заверила ее Мария Федоровна. - После выпуска я могу сделать вас своей статс-дамой.
   Молодая женщина и без этих уверений смогла понять, что государыне очень понравилась. Идеальная скромность в сочетании с налетом печали, впрочем, не чрезмерным, и изысканными светскими манерами, неожиданными в представительнице недворянского сословия. "Вы именно та, кто сможет сформировать из мадемуазель Бенкендорф приличную молодую особу". Потом разговор зашел об Анрепе. И Фемке рассказала всю свою историю. Выпустив, конечно, подробности про Рыцарство. Государыня хмурилась все больше. Под конец она сурово произнесла:
   -Теперь вы, мадам Леннерт, понимаете, почему я так не хотела этого брака.
   -Мадемуазель Бенкендорф четырнадцатый год, - произнесла Фредерика. - Ей необходимо многому еще научиться. Как я понимаю, мадемуазель Бок, ее нынешняя наставница, не слишком усердствует на пути просвещения своих подопечных. Молодую женщину удивляло, почему речь шла только о младшей из дочерей Одиннадцатого. Старшая, Мария, нежная светловолосая девочка, которая с Фредерики глаз не сводила, никогда не упоминалась, лишь в назывном порядке. О ней не говорили ни ее отец, ни императрица. Да и в свою заграничную ссылку покойная мадам Бенкендорф, личная подруга Марии Федоровны, взяла лишь Доротею -- не Марию и даже не кого-либо из своих сыновей. Впрочем, те уже обучались в закрытой байройтской школе.
   На реплику Фемке императрица ответила со вздохом:
   - Ma chХre, вы не знаете, что при Дворе девицу ожидает слишком много соблазнов. К сожалению, милая Дотти лишена материнской опеки, и было бы наиболее предусмотрительно найти ей мужа как можно раньше. Надеюсь, ваша забота поможет ей избежать опасностей и направит ее на нужный путь". Затем Фредерику представили пожилой француженке, начальнице Института, мадам Лафон, которая называла ее "милое дитя", а на вопросы про успехи будущей подопечной отвечала довольно уклончиво, не забыв отметить "дивный талант к музыке". Это происходило накануне зимних праздников, когда вся жизнь в России останавливалась, включая и учебу в закрытых заведениях. Потом, как это часто бывает, кто-то из девочек, отпущенных на каникулы, привез в институт заразную болезнь, которую подцепили все, включая Доротею. Императрица отважно навещала ее, посылала своего доктора. Фредерика все ждала, сгорая от нетерпения. Уже раскрылся факт переписки юной барышни со своим "нареченным", уже выслали под конвоем милую девочку Хелену фон Бок, вина которой заключалась лишь в легкомыслии. Фредерике было ее почти жаль. И она не могла не думать, что, в случае чего, разделит ее участь. Так как ума в ней было поболее, то и кара будет куда более строгой. Не Кёнигсберг, а Сибирь. А то и плаха.
   К Доротее она все-таки попала, благодаря собственной настойчивости и доказательствам медицинских знаний. Роджерсон, доктор императрицы, поначалу очень долго сомневался в них, но Фредерика смогла доказать, и, к тому же, убедить его в том, что для девушки лучше, чтобы за ней ухаживала представительница ее пола.
   При первом виде своей подопечной Фемке пришли в голову две мысли: "Как же она похожа на отца!" и "Я сделаю из нее больше, чем украшение гостиных". Тем более, что "украшение" там вряд ли выйдет, и дело было не только в болезненном состоянии.
   Девушка спала, отвернувшись лицом к стене, румяная от сильного жара и от характерной сыпи. Рыжевато-золотистые волосы были завязаны в косу, и Фредерика подумала сразу же, что лучше ее подстричь. Тонкое, острое личико с неплотно прикрытыми веками и припухшими яркими губами выражало боль, которая терзала это худенькое тело, с длинными, нескладными руками и ногами.
   -Pauvre enfant, - проговорила мадам Леннерт вслух, встревоженно вглядываясь в лицо Доротеи -- не разбудила ли ее, не помешала ли? - но та только перевернулась на спину, слегка простонав.
   Когда молодая девушка подошла к подопечной поближе, чтобы поправить на ней рубашку и одеяло, то обнаружила -- вместо креста на золотой цепочке у нее висит их символ. Точно такой же, какой носила на своей груди Фредерика. Только у нее он был серебряный, и роза выглядела слегка иначе.
   Она подошла к постели ближе, послушала частое жаркое дыхание девушки. Дотронулась до ее запястья, посчитав пульс. Девяносто восемь. Нехорошо. Потом проговорила, одними губами, так, чтобы не услышали ни доктор, ни больная:
   -Сестра моя.
   ...Нынче, вспоминая все это, Фредерика проговорила, ни к кому не обращаясь: "Если я не спасла Аннелизу, то спасу ее". Вновь взглянула на пачку с письмами. Снова вспомнила слова императрицы, нынче представлявшейся ей не более чем чопорной голландской тетушкой в накрахмаленном чепце, вне связи со всем ее блеском и статью: "Опасность для юной девушки...". Вновь вспомнила свою подопечную, слезы на ее глазах, дерзости на спекшихся устах. И вновь на ум пришел тот, к кому она так и не писала никаких посланий, хотя жаждала этого более всего на свете. Он тоже ненавидит Анрепа и, возможно, доберется до него. Лишь бы с ним случайно не встретиться... Хотя что бы этот молодой и блестящий генерал-адъютант стал бы делать в институте благородных девиц? Если только у него есть здесь сестра, которую он мог бы навестить по случаю... Нет и нет. Даже имя его Фредерика боялась проронить с губ. Вспомнилось, как умер ее муж. После ужина вышел из-за стола, осел на пол -- и через пару мгновений уже лежал бездыханный. Временами ей казалось, что виной -- не случайная нелепость, остановка сердца посреди полного здоровья, даже не чей-то услужливой рукою налитый в кушанье яд, а исключительно ее вина. За то, что она не разорвала помолвку пять лет тому назад, как только почувствовала, что любит другого. За то, что с такой радостью поддалась соблазну. За то, наконец, что вытравила этого ребенка, истинным отцом которого был Девятый рыцарь с ликом архангела, стерегущего ворота Рая.
   Обращаясь к двери, Фредерика проговорила:
   -Сестра моя, прости. Ну ничего. Ты выздоровеешь, все пройдет.
   Потом взяла стопку писем и положила в камин, молча глядя, как огонь пожирает бумагу. А сама подумала, что автор сжигаемых посланий сгорит столь же быстро. Он приговорен, и кто-то из Двенадцати приговор исполнит.

Глава 6

   CR (1827)
   ...Сложно определить момент, когда заводишь дружбу с тем или иным человеком. Сперва вы всего лишь знакомые, сослуживцы. Приветствуете друг друга кивком, кланяетесь, ведете светские беседы или же обсуждаете деловые вопросы. При этом вам этот человек особенно и не важен. Вы не думаете о нем, не проникаетесь к нему особым участием, равно как и он к вам. Потом, по прошествии времени, вы либо расходитесь волею судеб, охваченные взаимным равнодушием, в редких случаях начинаете вражду, либо сближаетесь и становитесь друзьями. Если любовь и к той, кого вы не знаете толком или вообще видите впервые, может существовать и вопреки всевозможным недостаткам и проступкам что с вашей, что с ее стороны (мой опыт супружеской жизни об этом говорит более чем красноречиво), и вообще зачастую бывает невзаимна, то дружба -- куда более хрупкое явление. Но по юности лет этого не понимаешь. Вспоминаю, каких только людей я не называл своими друзьями в первой молодости, со сколькими пил на брудершафт и поверял самые сокровенные тайны, и самому становится стыдно. Особенно мне было стыдно в том году, когда впервые за несколько лет в моей безрадостной жизни, состоявшей лишь из службы и всевозможных опасений, что-то начало меняться. Мне казалось, что все окружающие только и хотят, что воспользоваться моим положением в свете и при Государе, дабы достигнуть своих целей. Некоторая часть -- не знаю, насколько большая -- именно этого и желала, пытаясь втереться мне в доверие, но были и те, кто явно ценил меня за то, кем я являюсь. Честно говоря, последних я распознавал в последний момент, подчас был к ним незаслуженно жесток и предвзят, видя в них лишь льстецов. Так было с князем Долгоруковым. И не только с ним. Даже те, кто называл себя Рыцарями и Братьями по духу, вызывали у меня подозрительность. И не зря, честно говоря.
   Война шла ни шатко, ни валко. Когда корпус Корсакова попал в окружение из-за ошибок и просчетов наших союзников, и Суворов сделал свой легендарный переход через не покоримые прежде горные вершины, особой славы мы не стяжали. Я, как упоминал выше, в войне принимал лишь удаленное участие. В той войне многие из блестящих воинов прошедшего царствования проявили себя, меня же там не было, и не сказать, что я особо жалел об этом. Депеши о действиях австрийцев и неудачи в деле, которые пришли вскоре после блестящих успехов, заставившие государя сделать Суворова князем Италийским и обрушить на него поток почестей, сыграли одну из ролей, пусть и не главную, в событиях, которые предшествовали катастрофе 11 марта 1801 г. Так же, как и личность графа Палена. Десятого. Того, кто обагрил свои руки в венценосной крови -- о нет, конечно, не сам. Мне бы заклеймить его и назвать Иудой, но отчего-то не могу. И никогда не мог. Странно, почему же? Schwarze Peter (так его называли мои соотечественники) бы объяснил, почему так. Он видел меня в минуты слабости и хорошо помнил мои колебания.
   В Палене, как и в его сыновьях Петере и Пауле, не было ничего "рокового" и "хитрого", как описывают нынче. Вообще же, сейчас любят все преувеличивать, как в литературе, так и в разговорах. В реальности все обычно куда более размыто, серо и непонятно. Старший из фон дер Паленов подвергся несправедливости в самом начале царствования. Причина известная -- слишком почитал Платона Зубова, главного объекта ненависти государя, встретил его в качестве митавского губернатора чересчур уж пышно и хлебосольно. Равно как и моего будущего тестя "свергли" с поста губернатора Риги из-за доноса: мол, по улицам разгуливают некие incroyables в круглых шляпах, что означает лишь одно -- генерал Бенкендорф создал рассадник вольнодумства во вверенном его управлению городе. А Пален -- нынче личный враг Павла Петровича, ибо случайно угостил обедом из двенадцати перемен блюд его личного врага.
   Интересно, что подобная логика действий, а точнее, всяческое ее отсутствие, многими полагалась доказательством душевной и умственной неуравновешенности Государя. Но я с удивлением замечаю, что нынешние государственные деятели, пользующиеся репутацией особ здравомыслящих, такие как наш Великий Канцлер, свято верят в то, что стихи про любовь и красоты природы, музыкальные ноты или глуповатые книжки в модном нынче стиле могут вызвать революцию, и изучают их внимательнейшим образом на предмет скрытых смыслов. На деле же в них не больше смысла, чем в форме шляпы, которая, как верил заклейменный "сумасшедшим" покойный Государь, непосредственно влияет на образ мыслей в голове, которую она покрывает. Если от них и исходит опасность, то заключается она в оторванности от реальной жизни.
   Но довольно отступлений. Надобно мне написать о Палене, Долгоруком, моих братьях, тому, как оно все вышло, и как мне протянули руку помощи, вырвав из болота.
   ...Лето в том году выдалось душным, насколько я помню. Все военные упражнения, коим предавался государь, выглядели так, словно шла реальная война. Те боевые действия шли далеко, их не увидишь. Государю приходили донесения завистников о том, что армия Суворова выглядит вовсе не похоже на вышколенных лейб-гренадеров или преображенцев, они совершают бесчисленные грехи против его любимого прусского устава. Проверить это лично Государь не мог, и, пока армия побеждала, не верил этим слухам или предпочитал о нелестных донесениях забывать. Я прилежно прочитывал их ему -- а что мне оставалось?
   Однажды, в присутствии нескольких человек, в том числе, недавно назначенного главы коллегии иностранных дел, графа Кочубея, приятного молодого человека из окружения Цесаревича, а также пресловутого фон дер Палена и молодого князя Долгорукова, только-только сделавшегося генерал-адъютантом, я прочел такое донесение бесстрастным голосом. Только отложил бумагу, как государь спрашивает:
   -А что ты, Христофор, скажешь на все это? Наказать их ли или помиловать?
   -Ваше Величество, - я чувствовал, как весь потею под своим мундиром. Опасно закружилась голова, и мне стало понятно, что я могу упасть в обморок. - Форма, возможно, у них и страдает. По возвращению их придется всему переучивать заново.
   -Именно, - поддержал император Павел, выжидающе глядя на меня. - Переучиваться придется. А под формой ты что разумеешь?
   -Я разумею только, - продолжал я скороговоркой, понимая, что, чем быстрее стараюсь говорить, тем больше сбиваюсь на характерный остзейский акцент в русском, которым нас дразнят все, кому ни лень. - Разумею лишь то, что, под ней дух именно тот, коего вы, Ваше Величество, и желали бы видеть в вашей армии.
   Закончив фразу, я очень хотел вытереть пот, в обилии стекающий у меня со лба, но сделать незаметно этого я не мог, прикованный вниманием Государя к своей особе.
   -Так ты полагаешь, будто форма содержанию не равна? - тихо и даже будто бы любезно спросил он.
   Я ни разу не экзаменовался, но полагаю, будто студиозусы испытывают в подобные моменты нечто похожее. Только им кара за неверный ответ -- разве что переэкзаменовка. Я сознавал, что могу оказаться назавтра в кибитке под конвоем, везущей меня в Туруханск, пасти полярных лисиц и белых медведей.
   -Узнать сие возможно будет лишь тогда, когда война окончится, - наконец-то решился я с ответом.
   Государь несколько растерялся, услышав из моих уст подобные слова, а потом проговорил:
   -А ты умен не по годам. Не зря я тебя повышаю. Да у вас все семейство, как вижу, такое вот мудрое.
   Подобная реплика вогнала меня в краску. Я понял, на что он намекает.
   Кочубею, докладывавшему в этот день вместе со мной, подобных каверзных вопросов не задавали. Ему вообще везло. При дяде, "екатерининской реликвии" (как таких людей со злобой называл Государь) Безбородко, при близости к кружку "молодых друзей" Государя, среди которых в ту пору было неспокойно -- Чарторыйского только-только удалили в несуществующее Сардинское королевство, великая княгиня Елизавета навлекла на себя подозрения, Наследник получал свою долю придирок, тогда как его брата Государь послал состоять при Суворове, дабы тот стяжал себе славу и не устраивал скандалов. При слухах о его "вольнодумстве". Государь из милости хотел отвалить ему в жены свою фаворитку, девицу Лопухину. Значит, в семью приглашал.
   Итак, я думал о Кочубее, о том, женят ли его на Лопухиной и откажется ли он от этой чести (заглядывая вперед, скажу -- сия участь его счастливо миновала, он женился на той, кого любил, и государю этот поступок показался наиболее возмутительным из всех "грехов" графа перед ним), и о том, что имел в виду государь словами про мое семейство. Соломонов ответ матушки на вопрос о необычной внешности новорожденной великой княжны повторяли ныне шепотом во всех гостиных. По тону его голоса было понятно, что это явно не похвала. Каких же последствий следовало ожидать? Было ли это мимолетным всплеском неудовольствия, или же государь чего-то затаил на нас?
   Я предавался этим раздумьям так сильно, что аж голова заболела. Снова ощутил свое невыносимое одиночество. И ровно в этот момент нашелся тот, кто готов был развеять мои опасения.
   После того, как я проходил по коридору, не оглядываясь назад, то услышал обращенный к себе вопрос:
   -А как же вы сами полагаете? Равна ли форма содержанию?
   Я остановился как вкопанный. Голос принадлежал фон дер Палену, и мы оба рисковали многим, ведя такие разговоры под кровлей дворца. Тем не менее, я обернулся и посмотрел ему в глаза -- странно светлые на смугловатом лице. Я узнал его в нем Десятого из Рыцарей и отвечал соответственно:
   -Дабы об этом судить, необходимо знать, что материя изменчива и принимает всякий облик, кой ему сущность велит.
   -А изменчива ли сущность?
   -Нет, - ответил я односложно.
   Я процитировал недавно прочитанную мною пятую главу трактата алхимика Василия Валентина "О сущности Божеской в человечестве". Отсюда и подобные ответы, вполне в духе сего труда.
   Пален смотрел на меня выжидающе. Было понятно, что он отлично знает, о чем идет речь. Судя по легкой улыбке на его тонких губах, он хотел развить тему далее, но что-то его стесняло.
   -В этом состоит главная проблема сущности, - проговорил он, наконец. - Ежели она такова, какова есть, то никто, даже сам Господь, не в силах переменить ее. Так что, ежели она дурна и порочна, то и форму исказит.
   -Именно так, - согласился я с ним.
   -Дурная форма не сможет отвечать содержанию и пользы никакой не несет", - продолжал он. - Бесполезна и должна быть переменена на другую.
   -Но кто скажет, что сущность есть сущность, а не вторичная форма? - отчего-то произнес я. Пален посмотрел на меня как-то странно, словно увидел перед собой одержимого.
   -Уничтожив сущность вместе с формой, можем ли мы знать о том, что такая же сущность не народится и форму свою не исказит?
   -Все-таки Василий Валентин -- страшный еретик, - примиряюще произнес генерал-губернатор столицы. - Его действие на такие умы, как ваш, можно сравнить лишь с вольтерианством. Я думал, он безопаснее.
   Я так и не нашелся, что же на это ответить.Обычное умозрительное рассуждение воспринималось графом, как некое иносказание, и позже он припомнит мне его, и мне останется только дивиться на причудливость восприятия чужих мыслей.
   -Впрочем, ежели вам вновь придется участвовать в подобном философском споре с теми, кто обречен в нем постоянно выигрывать, знайте -- я на вашей стороне, - произнес он.
   Мне хотелось тогда резко проговорить, что помощи мне не нужно. Но слова фон дер Палена подействовали на меня обнадеживающе. Наверное, давно мне не хватало того, чтобы кто-то одним взглядом, теплым и сочувственным, одними простыми словами дал мне понять: "Я с тобой и не отступлюсь". Поэтому к графу Петеру я проникся тогда определенной симпатией. Он просчитал все правильно -- лесть мне была и даром не нужна, а надобно было понимание, которое он и продемонстрировал.
   -Благодарю вас, - только промолвил я.
   -Я в вас верю, - произнес фон дер Пален.
   Я не знал тогда, что он замышлял. Не могу сказать с уверенностью, рождался ли у него уже в голове план своего чудовищного замысла или он только примерялся к самой возможности цареубийства. Мне он не выдал намерений почти до самого конца. Тогда-то и припомнился мне невинный и умозрительный диалог во дворцовых кулуарах.
   Далее мы перешли к обсуждению сугубо служебных дел. Граф не переставал то и дело перебрасываться со мной взором заговорщицким. Потом, наконец, пригласил меня на завтра к себе в кабинет, промолвив:
   -Есть одна новость, и вам лучше быть предупрежденным, дабы успеть вооружиться.
   -Какого рода новость? - сразу же спросил я.
   Пален поджал слегка губы и нарочито скорбным тоном отвечал:
   -Довольно неприятная.
   Первая моя мысль заключалась в том, что графу сообщили о готовящейся против моего семейства опале. Потом я опроверг свои домыслы -- об этом никогда нельзя было узнать заранее. О причинах тоже оставалось догадываться -- то, что иные полагали причинами, являлось, скорее, предлогом.
   Прочтя невысказанный вопрос в моих глазах, фон дер Пален добавил:
   -Вас или вашей матушки сие не касается. И нас тоже.
   Затем, оглянувшись, промолвил:
   -Завтра после обеда я вас буду ждать. Более часа наша встреча не займет.
   ...Назавтра я почти что забыл о назначенном свидании, так что весьма удивился, встретив на своем пороге графского лакея. Стало быть, дела были чрезвычайные и не терпящие отлагательств. Мне оставалось только следовать за ним.
   -Дело касается вашего брата, - продолжал фон дер Пален.
   -Иоганна? - я сразу же подумал о нем, тем более, поводов там было много. Слишком много.
   -Нет, - усмехнулся граф. - Он под моим личным покровительством, поэтому с ним ничего не случится.
   -С каких это пор он под вашим покровительством? - желал спросить я, но решил дать ему договорить.
   -Граф Карл замешался в очень нехорошую историю, - продолжил он.
   Я был даже не шокирован. Рано или поздно, так или иначе мой старший брат должен был впутаться во что-то рискованное либо позорное -- и кончить соответственно.
   Моя реакция удивила Палена. Он не знал об особенностях наших с Карлом отношений. Думал, видно, что я встревожусь и начну вступаться за брата горой. А я даже не переменился в лице. Странное дело.
   -Что ему грозит? Сибирь? - произнес я слишком спокойно.
   -Если он сам не выйдет в отставку... Но разве вам даже неинтересно знать, что он натворил?
   -Я догадываюсь. Лейб-гренадеры скверно показали себя на смотре?
   Пален в ответ молча протянул мне листок бумаги, исписанный кривыми буквицами человека, чьи руки не привыкли к письменным упражнениям. Продираясь сквозь малограмотный русский текст, я уяснил, что вижу перед собой типичную кляузу. Заканчивалась она словами: "Поелику он фармазон да еретик, равно как и дядя его, да противу государя измышления имеет..."
   Кляуза выглядела глупо, и я подумал, что государь, даже пребывая в дурном настроении, ей вряд ли поверит. С тех пор, когда император Павел лично установил ящик, дабы все подданные, минуя всяческих посредников, подавали прошения ему напрямую, такие кляузы сыпались ему одна за другой, - люди, вместо того, чтобы делать благое дело, предались низменным чувствам мести и зависти к более успешным. ю propos, замечу, что подобные начинания вечно заканчиваются таким образом, что только подтверждает мою теорию о низменности человеческой природы.
   Так вот, подобная кляуза на моего старшего брата могла быть выужена из этого ящика и предана полнейшему забвению. Это я и высказал фон дер Палену. По лицу его я понял -- это не так.
   -Все дело - в вашем имени, - произнес он. - Оно слишком известно теперь, чтобы не придавать значения всему, что пишется и говорится про вас.
   Я снова повертел в руках бумагу, пытаясь понять, кому же братец мой наступил на больную мозоль. И причем тут обвинения в "ереси" и "фармазонстве"? Карла в ту пору интересовали лишь три вещи -- девки, выпивка и война. Ну, еще, быть может, демонстрация своего богатства и удали. Я ни разу не видел его с книгой даже самого пустого содержания. Не слышал, чтобы его разговор когда-либо отклонялся от перечисленных мною выше тем. И да -- причем тут наш дядя? И какой именно?
   -Как это оказалось у вас? - бумагу я перевернул чистой стороной вверх.
   -Автор, кто бы он ни был, подумал, будто я доведу его кляузу до сведения государя, - насмешка вновь заиграла на губах фон дер Палена. - Какая простота и наивность!.
   -Но вы не доведете. В чем же опасность?
   -В том, что, если делу не будет дан ход, кляузник найдет другие пути. Он весьма упорен. И это не первый раз, когда я получаю от него подобные эпистулы.
   -И все они на Карла? - спросил я, нахмурившись. Столь сильное упорство безымянного неприятеля моего брата меня, признаться, озадачило.
   Пален кивнул.
   -И во всех них повторялось про безбожие. В одном даже такие слова были: "И поелику все они повязаны узами противуестественными, анафеме преданными..."
   -Mon Dieu, - настал черед усмехаться мне. - Сии фантазии весьма колоритны. Но ума не приложу, почему все они относят Карла к мистикам и колдунам.
   Граф посмотрел на меня как на умалишенного.
   -Не понимаете? Ведь это же прямой намек на нас.
   -Говорили, государь к нам благоволит.
   -Об этом говорили до посвящения его в магистры, - парировал мой собеседник. - Нынче, как вы сами понимаете, возможно всякое.
   Я снова припомнил те "авансы", которые пытался мне предоставить граф Литта. Но почему-то не упомянул их.
   -Странно, - вместо этого проговорил я. - Почему они через брата моего действуют, а не напрямую против меня?
   Фон дер Пален вновь изучающе оглядел меня и покачал головой.
   -Что мне в вас нравится, так это скромность. Вы не видите в себе то, что видят другие.
   -Неужели я в их глазах могу называться великим человеком?
   -Великим-не великим, но значимым -- точно.
   Я подумал отчего-то, что Карл тому,что меня ставят выше его, не обрадуется. Вообще же, с моими назначениями он стал относиться ко мне не то, чтобы хуже -- а с некоторой опаской, впрочем, лишенной всякой доли уважения. Словно он догадывался, что тем, кем я являлся, меня сделала не слепая судьба, а некая сокрытая от глаз его сила. В общем-то, он был прав.
   -Скоро вашему брату будет все известно, - продолжал генерал-губернатор столицы. - И вам лучше всего убедить его не уходить в отставку...
   -И принимать с честью опалу? - я не выдержал и перебил графа. - Извините, но у него жена и двое детей. Какая Сибирь?
   -Вы не дослушали", - абсолютно спокойно ответствовал мой собеседник. - Есть и третий путь.
   -Какой же?
   -Приищите ему назначение подальше от столицы.
   -Не будет ли это тем же самым, что и опала?
   Фон дер Пален покачал головой.
   -Когда все кончится, то он сможет восстановиться в другой должности. В ссылке же или в отставке...
   Вот это "quand tous est fini", простое словосочетание, могло навести меня на кое-какие мысли по поводу планов своего старшего товарища. Но тогда я отнес его к колебаниям в умонастроениях императора.
   Тогда мне даже не приходило в голову, что государя могли свергнуть и убить. Что в подобных ситуациях это вообще возможно. Не то, чтобы сама идея заговора с целью государственного переворота казалась абсурдной. В конце концов, прошло немногим более трех десятков лет со дня последнего coup d'иtat, ознаменовавшего собой начало нового правления. Государь никогда не забывал, как именно лишился власти и умер его несчастный отец и кто именно из царедворцев запятнал свои руки в венценосной крови. Я был бы слишком наивен, чтобы вовсе отрицать саму возможность такого же переворота. Но мне казалось, что император знает все и зачастую действует на опережение, поэтому, если кто и мог замышлять его свержение, так уже не может, а другие, видя, что творится с их товарищами, страшатся предпринимать нечто решительное. Тайная Экспедиция не дремала, работа ей всегда находилась. Но впоследствии окажется, что я зря отказывал заговорщикам в храбрости.
   Поэтому ту фразу я пропустил. Я вообще многое пропускал мимо своих ушей, слыша только то, что соотносилось с моими собственными соображениями. Вот еще один урок для меня. Таких ошибок стараюсь более не повторять.
   Тогда меня заботило несколько другое -- а поможет ли такая мера нам? И мне в частности? Да и в целом, как мне преподнести своему брату подобную весть? Если он думает, что я имею на Карла хоть какое-то влияние, то ошибается. Может быть, я бы и смог его оказать, но не хотел.
   Все это я высказал Палену прямо. Он вообще принуждал меня -- да и не только меня, как оказалось в будущем -- говорить правду, не тая никаких мыслей и соображений. Поэтому у него все и получилось.
   -Я не знаю, какие у вас там отношения, - отвечал граф. - Но куда лучше вам показать вот эти доносы и поговорить с ним так, как говорил с вами я.
   По интонации его голоса было понятно, что он удивлен и несколько негодует по поводу того, что я отказываюсь доносить новость до брата и предлагать ему дивную возможность уехать в Туруханск по собственному почину, пока его не выслали насильно. К тому же, могут и не выслать -- кто-нибудь постарается, шепнет нужное в уши Государю, и тот сменит гнев, ежели он действительно имел место быть, на милость.
   -Куда и как приискать ему назначение? - задумался я вслух.
   -А спишитесь с вашим дядей, - внезапно проговорил Пален. - Думаю, тот только будет счастлив видеть своего преемника.
   Мой дядя Иоганн-Рейнгольд был человеком крайне оригинальным, и в те годы я имел все основания предполагать, что сам с годами превращусь в нечто, подобное ему. Он был самым младшим братом моего отца, крестным, собственно, моего брата Иоганна, которого и назвали в честь него, настоящим рубакой и, как говорят, большим повесой в юности.
   Во времена войны с Фридрихом ему было лет двадцать, он сражался, как лев, под Гросс-Егерсдорфом, но удаль не спасла его от плена, в который он был принужден сдаться, получив три ранения подряд. В плену с ним очень хорошо обращались и приглашали перейти на прусскую службу, но барон Иоганн отказался становиться изменником Отечества. В приснопамятный 1762 год он оказался в Петербурге и в меру своих сил помог Екатерине Великой взойти на престол. Даже мемуар про то оставил. Потом нашла на него меланхолия, следствием которой стало отвращение к службе в Гвардии, и он находил себе самые различные назначения. Матушка вскоре пыталась добиться его покровительства нам, но он как-то уходил от тяжких обязанностей нянчить малолетних племянников, вступивших в службу. В 1780-е он был назначен губернатором в Архангельск и счастливо занимал сию должность вплоть до 1796-го года. После отставки барон Иоганн фон Ливен остался в северных краях доживать свой век полным анахоретом. Еще ранее он отказался от своей доли наследства, и без того скудного, в пользу остальных родственников. Крепостных никогда не имел, а личным слугам выдал вольную. От уз брака мой дядя и вовсе отказался. Был ли он в Братстве? Скорее всего, нет. Но слишком многое знал про Рыцарей. И ту долю библиотеки своего отца, какая досталась ему по наследству, не распродал, даже претерпевая большую нужду. Дожил Иоганн-Рейнгольд до преклонных лет и умер, никем не оплакиваемый.
   Итак, мне предлагалось отправить Карла туда же. В неласковые "объятья" нашего дяди. Вместе со всей семьей -- прямиком на Север. Чем Архангельск лучше Туруханска, я не понимал. Разве что тем, что находится поближе к столице.
   За такое предложение меня бы возненавидели все. И, признаться, я сам был бы рад удалиться в этот край полярных ночей и ледяных туманов, повторяя судьбу своего дядюшки, чем держать ответ перед матушкой, братом, его тестем, который теперь решал в его жизни многое, и всеми прочими.
   -Вот что, - проговорил я вслух, будто охваченный каким-то порывом сильнее моей воли и разумения. - Кто из нашей семьи заслужил доносов -- так это я. И всю тяжесть кары понесу тоже я. Это было бы только справедливо.
   Пален посмотрел на меня пристально, так, словно пытался подвергнуть меня месмеризму. Потом тихо, вкрадчиво произнес:
   -Нет. У вас теперь есть иная семья. Ради которой и придется идти на различные жертвы. И, собственно, разве вам жаль брата? По-настоящему? Задумайтесь об этом.
   Я закрыл глаза и припомнил все несправедливости, которые я претерпевал от Карла, а Пален продолжал:
   -Ведь он вас ненавидит. И очень завидует. Полагает, что вы взяли все, что причиталось ему.
   -Откуда вам известно? - очнувшись от гипноза, быстро спросил я. - Вы самолично слышали? Или вам кажется?
-Вы сами в этом воочию убедитесь. Только предложите ему губернаторство в Архангельске -- и следите за его реакцией.
   Я бы мог возненавидеть Палена за то, что он сеет внутрисемейную вражду и вообще мешается не в свое дело. Если бы я был нормальным человеком, то так бы и сделал. Но надобно знать все мои противоречивые чувства к своим братьям, чтобы понять, почему я поступил именно так, а не иначе. И почему это привело к сокрушительной ссоре с Карлом, уладить которую не могла даже матушка.
   Выходя из дома Десятого, я все же решил покамест повременить. Донос был у меня на руках, и, признаюсь, мне крайне хотелось от него избавиться каким-то изуверским способом. Но я предпочел притвориться, будто забыл о нем до поры до времени. На решительный разговор с братом меня подтолкнул другой случай.
   Молодой генерал-адъютант князь Петр Долгоруков добивался назначения долго и упорно. Как он потом рассказывал мне, сблизившимся с ним после описанного мною ниже случая, трижды он представлял свое прошение о переводе его из московского гарнизона в Гвардию и ко Двору, и трижды получал отказ. В четвертый раз его петиция пришла с наддранием, дабы впредь он не смел беспокоить Государя своими докучливыми мольбами. Впрочем, и это решение не поставило крест на участи моего друга -- нашлись заступники, выхлопотали ему назначение в Смоленскую губернию с ревизией, тот справился с ним на удивление быстро. Эта быстрота впечатлила Государя, и юный князь вошел в свиту.
   Такие люди, как Долгоруков, вообще обречены нравиться власть предержащим. В ту пору он был, как и я, молод, хорош собой, блестящ в свете, но при этом помнил службу. Князя Петра государь назначил читать доклады вместо меня, объяснив это тем: "Не обессудь, Христофор, но слышать, как ты издеваешься над русским языком, я более не могу". Сказано это было, несмотря на резкость выражения, довольно благодушным тоном, да и справедливость в словах императора присутствовала. К счастью, мои успехи в русской грамматике и правописании были куда более основательными, посему я продолжил записывать указы и рескрипты.
   Незадолго после моего разговора с фон дер Паленом государь разбирал многочисленную корреспонденцию на его имя. Я, как помню, стоял у него за левым плечом, князь Петр -- справа, чуть подальше, рядом со столом. Вот он взял бумагу, лежащую сверху, и приступил к чтению: "Довожу до вашего сведения, что князь Долгоруков, заводами Тульскими управляющий..."... и слегка побледнел. Еще бы. Ведь перед ним -- донос на его родного отца. Государь тонко улыбнулся -- похоже, он знал содержание этого письма и нарочно положил его первым в стопке, дабы его юный приближенный ознакомился с ним первым и выдал себя. Он оглянулся на меня и сделал знаки, дабы я следил за реакцией своего товарища. Тот продолжил читать далее. Думается, весьма он тогда досадовал на то, что прежде так стремился ко Двору. Лицо его из бледного стало землисто-серым, он слегка покусывал губы в досаде и волнении, но голос его не колебался, и проклятая эпистула была прочитана до конца.
   -Какая чушь! - восклицает театрально государь, когда еле стоящий на ногах князь наконец-то оканчивает чтение. - Давай эту бумажонку сюда.
   Долгоруков протянул кляузу, и Павел торжественно разорвал ее.
   -Знаю, что у отца твоего немало врагов да завистников. А вы, господа, смотрите и учитесь -вот Долгорукова кровь! - восклицает государь, указывая на моего сияющего товарища.
   Этот случай, довольно анекдотичный и нашедшей свое место в описании несправедливо краткой жизни князя Петра, послужил и мне уроком на будущее. Заключался он в том, что, во-первых, государь на такие проверки горазд и в один прекрасный день испытает и меня таким же, если не более тяжким образом, а, во-вторых, кляузы читает, хоть и не всегда придает им значение. Я не знаю, честно говоря, кем в его глазах были представители семейства Долгоруковых. Надо сказать, что к московской знати Павел, как ни странно, был довольно-таки благосклонен. И именно они хотя бы пытались его оплакивать. Знал я только, что второй раз государь такое испытание устраивать не будет.
   Потом, когда мы встретились во время разъезда, князь Петр подошел ко мне и тихонько спросил:
   -Эдак всегда такое случается?
   Я лишь отрицательно покачал головой, добавив:
   -На моей памяти лишь единожды.
   Я несколько лукавил. Мне приходилось читать доносы на Братьев-Рыцарей, в том числе, на Одиннадцатого, с которым впоследствии породнился, о чем тогда, конечно, не догадывался. Но это не все равно что представлять перед государем кляузу на родного отца. Впрочем, я бы тоже выдержал.
   -Так не проедемьте ли к Дюме, выпить за счастливое избавление? - предложил князь, и я не отказался, хотя впоследствии слегка пожалел об этом. Обед постепенно перешел в пиршество, к нам двоим присоединилось немало его и моих приятелей, мы впоследствии перешли на "ты", и я помню, как мы сидели прохладной ночью у моста, глядели на воду, и князь называл меня "истинным братом" и рассказывал подробности своей инспекции, пестрившие самыми пикантными деталями. Я ему отвечал почему-то, что собираюсь приискать себе назначение в Архангельске. Это князя немало рассмешило:
   -Вот как, ученый муж Ломоносов... ну, тот, из мужиков который... оттуда с обозом пешком вышел, а ты себя добровольно сажаешь в клетку, после Лондона да Петербурга.
   -Если я не посажу себя в клетку сам, то меня посадит кто-то другой, - мрачно отвечал я. Воистину говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Потом на меня накатил приступ тошноты, и пришлось уединиться, дабы, наконец, избавиться от всего съеденного и выпитого, а потом досадовать на себя и на свои слова.
   -Здесь и впрямь все так плохо? - спросил Петр, которого выпитое настроило на более тихий и умозрительный лад.
   -Тебе-то хорошо. Готовься на мою должность, - вкратце проговорил я. - Похоже, возьмут. -Ну зачем ты так? - спросил он у меня. - То, что тебя отстранили от устного доклада, еще ничего не означает...
   -А ты ничего не понял, - произнес я. - Я буду только счастлив. Вообще, рад бы по дипломатии пойти. Почему мне пришла на ум дипломатия, я и сам не понимаю. Равно как и не понимаю, почему я вообще помню эту ночь и разговор. Возможно, из-за событий, которые развернутся потом. Может быть, потому что тогда я обрел истинного друга. Наверное, единственного настоящего друга в моей жизни, которому я был готов простить очень многое.
   -Да, с твоей историей я удивлен, почему ты не сделал это раньше, - произнес Долгоруков. - Только ты на своем месте и ныне.
   -Интересного ты обо мне мнения, Пьер... - отвечал я. - Но знай одно: скоро все изменится. -Оно у вас и так каждый день меняется, как погляжу, - откликнулся князь.
   -Поэтому ты сюда и так просился? Потому что жаждал беспрестанных перемен? - поддел я его. Долгоруков отвечал мне длинной жалобой на московские нравы, в которых я безошибочно узнавал остзейские, перемени только российские имена на немецкие с приставками "фон", Москву -- на Ригу, Митаву или Ревель. Далее мы перешли к высмеиванию этих нравов, и под утро расстались совершеннейшими друзьями. Но, как говорится, когда обретешь одно, то потеряешь другое... Не знал я, что в тот же день мне будет суждено отречься от старшего брата. До конца мы до сих пор не примирились, так что можно считать, что последствия моих действий и слов тридцатилетней давности не изжиты до сих пор...
  
   Санкт-Петербург, июль 1799 года.
   ...Кристоф молча глядел, как брат его раздирает двумя минутами ранее поданный ему документ. В мерцании слабо горевших свечей блестели перстни на его длинных и сильных пальцах. Младший из Ливенов перевел взгляд на слабо тлеющую сигару, зажатую между указательным и средним пальцем его собственных рук. Он затянулся лишь единожды, что странно.
   -Зачем ты куришь эдакую дрянь? - умиротворенно проговорил Карл.
   -Что нашлось, - Кристоф знал, что не сможет предсказать дальнейшей реакции брата.
   -В следующий раз постарайся найти что-нибудь другое, - старший из графов фон Ливенов взял один из четырех обрывков бумаги и принялся кромсать его на мелкие клочки. Кристофа звук разрываемой бумаги весьма нервировал. Да и само действие тоже -- как он теперь Палену будет объяснять, куда делась бумага? Но останавливать Карла -- себе дороже.
   -То есть, я правильно понимаю, мне в отставку или... куда там -- в Пермь?
   -В Архангельск, - отвечал Кристоф.
   Тут же брат его встал, столь же спокойно взял в руки тяжелый медный канделябр и обрушил его на своего собеседника. Горячий воск расплескался по всему переду сюртука, острые края исцарапали лицо.
   -Дерьмо, - припечатал Карл. - Какое же ты дерьмо!
   С минуту Кристоф так и стоял -- униженный и оскорбленный, словно карточный шулер, пойманный с поличным, - а затем столь же неспешно перемахнул через разделяющий их стол и врезал брату в ухо весьма неожиданно. Потом еще раз. И весьма удивился, видя на кулаках своих кровь. Брат, как раньше, в годы их детских драк, перехватил его запястья и попытался уронить на пол, но Кристоф внезапно устоял и даже смог дать отпор. Оплевываясь от крови из разбитой губы, он проговорил:
   -Поздно. Я назначение тебе уже выписал. И государем подписано.
   Последние слова заставили Карла инстинктивно разжать пальцы и освободить брата. Тяжелым взглядом серых глаз он осмотрел его с ног до головы.
   -Покрываешь себя? - спросил старший граф. - Тебе-то к чему?
   Кристоф не знал, что на это ответить.
   -Или кого ты там покрываешь? Свое тайное общество? - он понизил голос.
   Кристоф продолжал хранить молчание.
   -Ты думаешь, я не знаю? Что никто не знает? - не останавливался Карл. - Как же! Это наше семейное. Есть двенадцать царств, а Россия -- восьмое. И в каждом царстве по двенадцать званых и избранных.
   Его брат отвернулся к стене.
   -Что глаза прячешь? Дальше слушай. Дед наш все состояние им завещал. Отсюда мы бедны как церковные крысы. Отсюда мне пришлось жениться...
   -Женился ты, потому что совал свой .... куда ни попадя, - припечатал Кристоф. - А я все вернул.
   -Мнишь себя благодетелем? Только вот у нас уже все отбирают. Чертово золото обращается в гнилую листву. И если ты еще так скажешь о...
   Кристоф вновь обернулся к нему.
   -Я говорю истину. Я не виноват, что тебя от нее тошнит.
   Сильный удар сбил его с ног. Он упал лицом вниз, расквасив себе нос, а Карл, усевшись ему на спину, схватил его за волосы сзади и больно потянул их, резко опустив. Так повторялось несколько раз, Кристоф пытался выбраться, но не получалось, и силы медленно оставляли его. Он подумал: "Как я завтра явлюсь перед государем?", и уже перед сном услыхал голос, похожий на свой собственный:
   -Ты сволочь пьяная, что с Кристхеном творишь? Я маме все расскажу
   "Йохан, братик...", - подумал Кристоф.
   ...Через некоторое время он лежал в постели и на удивление спокойно рассказывал о ссоре со своим братом, выпуская некоторые подробности. Иоганн только кивал головой и приговаривал: "Ну теперь-то точно он уедет туда". Кристофу очень хотелось остаться одному. Поэтому он сказал, вытерев свое синюшное окровавленное лицо мокрым полотенцем, услужливо протянутым младшим братом:
   -Передай Карлу, что он мне не брат.
   -Да полно тебе, Кристхен, - быстро произнес Иоганн. - Сколько раз такое было... И тебе, и мне доставалось, а все потом заканчивалось как нельзя лучше. Приходил и извинялся.
   -Мне его извинения без надобности.
   Далее Кристоф вызвал камердинера, экономку и дворецкого и приказал собрать все вещи старшего графа и вышвырнуть их вон. Они выслушали приказ с немалым изумлением, но что-то в глазах господина заставило их повиноваться немедленно и в точности.
   -Да прикажи столяру все замки к завтрему поменять, - повторил Кристоф экономке Стэфе. Его младший брат, выслушавший все эти распоряжения, только головой качал. Ему казалось, будто рушится весь мир, привычный ему с детства.
   -Mutterchen ни за что не говори, - потом сказал граф Иоганну.
   -Бесполезно. Она все равно узнает.
   -Попытайся представить дело иначе, - вздохнул Кристоф. - А теперь ступай.
   -Конечно, а то ты меня тоже изобьешь, а потом отречешься, - попробовал пошутить Йохан.
   -Тебя-то за что? Разве что за дурость, - отшутился старший из графов в ответ. - Ладно, оставь меня одного.
   Иоганн повиновался просьбе, и Кристоф, затушив свечи, улегся на подушки. Ему бы быть расстроенным, но нет. На сердце было на редкость спокойным и билось совершенно ровно. Потом он закрыл глаза. Воспоминания пришли своей чередой, и после них Кристоф вновь убедился, что все сделал правильно.
   -Да сколько можно тебе твердить, не семьдесят шесть, а сто пятнадцать! Сто, черт возьми, пятнадцать, Dummkompf, выродок, Schweinehunde!, - раздался давний голос брата, ломающийся, и удары обрушились на него, десятилетнего тогда.
   -А я говорю -- семьдесят шесть, - слышит самого себя Кристоф, и удары становятся тяжелее, а каждая попытка ответить карается десятком новых, и вот уже он лежит на полу, а брат избивает его ногами и кричит:
   -Будешь еще чушь нести? Будешь? Кого спрашиваю, будешь? - и далее чернота, и потом затемненная спальня, очень болит низ живота и спина, и в голове мутится, и тот же брат шепчет: "Не умирай только, не умирай..."
   Кажется, Карла тогда все простили. И Кристоф особо не умер, и даже отбитые внутренности зажили, вроде бы как. Но рано или поздно надо было нанести ответный удар. Спустя двенадцать лет получилось.
   Далее он вспоминает другое. Обратное. Всего несколько лет назад. Прямо после свадьбы Карл лежит, не жив и не мертв, и лицо его бледно, и глаза закрыты, и в этот миг Кристоф дивится, насколько же таким он похож на него самого. В кресле молоденькая женушка брата в белом пеньюаре, ничуть не стесняясь посторонних, тихо рыдает. Неудивительно. Она чуть не осталась вдовой, не разделив со своим новобрачным и суток совместной жизни. Кристоф, глядя на еле вздымающееся на груди брата покрывало, отчего-то испытывает странное чувство облегчения, смешанного с сожалением. Сейчас вид почти бездыханного тела брата заставляет его вспомнить другое тело -- их общего отца -- лежащее на слишком коротком его столе, обряженное в парадный мундир. Если бы вчера кровь, бурно вытекающая из горла новоиспеченного мужа, не остановилась вовремя, то тоже бы все окончилось парадным мундиром Тульского мушкетерского, белого с синим, и шпагой в окостеневших руках, и пятью залпами над разверзшейся могилой. "Столы у них здесь большие", - внезапно думает Кристоф и стыдится этой мысли, и пытается возбудить в себе жалость к Карлу, которого так не вовремя настиг приступ их семейной болезни, едва не унесший его в могилу. Получается с большим трудом. Тогда он задумывается о Минхен, вот этой юной невесте, не виноватой в своей любви, в том, что родители захотели ее свести с сыном всесильной Frau Generalin фон Ливен, в том, что этот сын оказался весьма неумерен в своих привычках. И ему только тогда становится грустно.
   "Если бы он тогда умер, на третий день после венчания, я бы очень о нем жалел", - думал Кристоф нынче. - "Мы оставались бы братьями. Но нынче же..."
   Нынче он помнил, что брат родной у него один, вот этот рыжий Иоганн, маменькин любимчик, паж, полюбивший королевну, вечно таскающийся за ним "Жан-Жак", простое и незлобливое дитя природы. А не родных -- остальные одиннадцать. От которых он никогда не сможет отречься, даже если сильно захочет.
   ...Когда на следующий день он столкнулся с фон дер Паленом, шедшим с докладом к государю, тот долго и пристально вгляделся в его изукрашенное синяками и ссадинами лицо, покрытое нынче густым слоем пудры. Кристофу показалось, что граф едва заметно усмехнулся. И, конечно же, все о нем понял. Наверняка, даже предвидел подобный исход.
  
   CR (1830)
   Странно, как все повторяется. Я уже забыл, в каком это случилось году, осталась одна картинка -- старший брат, чувствующий себя невольным моим убийцей, стоит у одра моей болезни и шепчет, уговаривая меня не умирать. Я бы и так выжил. От отбитых почек и вызванной этим лихорадки не умирают.
   Через столько десятков лет, когда мы оба уже стары, страсти отбушевали, брат "по милости Божьей сделался добрым христианином", я, видно, тоже по милости Божьей -- Девятым магистром Ордена Розы, сцена повторилась. Карл потрудился прибыть в этот Белосток, чтобы глядеть, как я корчусь в муках, выплевываю с кровью остатки своего желудка и готовлюсь к смерти. И он тоже произносил это: "Не умирай", перемежаемое с молитвами и гимнами, пока я, собрав последние силы, не попросил его заткнуться, так как от псалмов мне еще хуже, а Карл певческим даром никогда не обладал.
   Сложно сказать, почему это меня вдруг скрутило посреди полного здравья. И почему приступ моей всегдашней болезни настиг меня именно в Польше. Я до этого думал, что вполне себе излечился, путем благоразумия в еде и питии, а также микстур доктора Тейлора. Казалось, там у меня внутри все зажило и ничем не грозит. Как вдруг стало так плохо, как не было и в самом начале. Якоб уверен, что меня отравили. Факт обеда с Нессельродом и его милейшей дочкой Луизой указывает на сие. Наш незадачливый карлик подумал, что меня посадят на его место и что после исправления его собственной должности государь проникся ко мне доверием, куда большим, чем к нему. Нессельроду весьма досталось за отсутствие прозорливости, стало обидно, вот он и решил взять себе на вооружение правило: "Есть человек -- и нет человека". Ну и скормил мне яд. Только, если бы мой конфидант был прав, то отрава бы подействовала еще в Петербурге. Возможно, все сошлось вместе. Неважно. Главное, смерть снова посмотрела мне в лицо, но удалось ее оттолкнуть.
   Слухи о моей внезапной болезни распространились довольно быстро, и многие мне докучали своими визитами. Якобу в буквальном смысле слова пришлось отваживать посетителей, среди которых были причастные Братству. Смысл их присутствия прост -- в случае кончины одного из нас необходимо обеспечить соблюдение всех похоронных обрядов, начиная с самого момента смерти. Иначе придется прибегать к мерам и вовсе противозаконным.
   Вот странно, почему Якоб пропустил моего старшего брата. Хотя что уж тут странного? За годы своего деятельного отшельничества и общения с гернгуттерскими проповедниками и университетскими профессорами Карл поднаторел в искусстве убеждения. Из глаз его наверняка лились слезы, и я не сомневаюсь, что искренние. Но я по-прежнему не хотел его видеть. Уверен, это уже дало почву для пересудов. Только мое полубессознательное состояние помогло брату добраться до меня.
   Мой старший брат не переставал ненавидеть Братство. Так, как ненавидят его масоны и иезуиты. К последним он точно не принадлежал, к первым -- возможно, да, только не показывал этого. По сути, ненависть эта ничем не оправдана, поскольку и его общество, и мое идут разными дорогами к одной цели.
   Итак, когда я, наконец, пришел в себя, мы с Карлом могли поговорить. Он жарко убеждал меня выходить в отставку, запереться в Фоккенхоффе, поместье, доставшемся мне после полюбовного разделения матушкиного наследства согласно ее завещанию, "обратиться к Господу", потому как "твое время пришло". И в эту минуту Карл показался мне посланцем Смерти, а то и самой Смертью. Не хватало в его костлявых руках песочных часов. Я молчал в ответ на его сентенции -- и впрямь, искусству красноречия брат научился на славу, любо-дорого слушать, - зная, что любая моя реплика сыграет против меня. Но когда он сказал: -Мне известно, почему ты не решишься на это. Эта тщеславная женщина...
   Что-то изменилось в моем лице. Ситуация повторялась, точь в точь как тогда.
   Ни один из моих братьев не любил Дотти. Но никто об этом откровенно не говорил. Карл и вовсе тогда не остановился, а начал твердить, что и ее эти "сатанисты" мне навязали, что, не будь она известно чьей дочерью... Я бы мог ему припомнить его скоропалительную женитьбу на девице, годящейся ему во внучки и зачахнувшей за четыре месяца их совместной жизни. Я бы мог припомнить ему и прочие личные грехи. Но не хотел. Не мог. Слабость сковала меня по рукам и ногам. Слабость толкала меня на то, чтобы поверить Карлу и уйти. Так, как ушел мой дед. Так же, как остался в своем Thule дальнем мой дядя. Залечь на дно, не отвечать на письма, спроваживать курьеров с порога, забыть обо всем или притвориться, что ничего в моей жизни не было. Словом, вести себя так, как он сам 30 лет назад. Этого я сделать не мог, даже если бы и хотел. И дело не в Доротее, не в наших детях -- старшие уже вполне самостоятельны и сами творят свои судьбы, довольно блестящие и интересные, для младших же жизнь в деревне будет, скорее, благоприятна. Дело в том, что пути назад просто нет. Слишком много взято на себя обязательств. И даже мое скверное здоровье предлогом стать для отставки не сможет.
   Я с трудом приподнялся в постели, простер руку, указав на дверь, и проговорил тихо:
   -Слушай. Там толпа народу, которые рады бы, чтобы меня вообще не было. Ты не единственный...
   Карл побледнел. Бледность придавала ему нездоровый желтый цвет лица, и я на миг подумал: ну все, не мне одному Смерть указует на последние песчинки в стеклянном сосуде, а он старше меня семью годами, как-никак. Далее он начал крестить себя, меня, и окружающее пространство.
   -Этот еврей... - произнес он с отвращением, разумея, естественно, Нессельрода.
   -Не только", - отвечал я. - Поэтому я и останусь. И никогда не говори так о ней..., - добавил я после долгого молчания.
   -У тебя есть еще время обратиться к истине, - вновь взял свой назидательный тон Карл. - Подумай о ней...
   -Истины нет, - я слабо улыбнулся, а потом перевернулся на бок и закрыл глаза, дав понять, что наша аудиенция закончена.
   Никуда я уходить не стану. Мое понятие долга это не предполагает. Принятое однажды решение отмене не подлежит.
   Впрочем, Нессельрод был совершенно не прав, предполагая, будто меня хоть сколько-нибудь прельщает его место. Будучи посланником, а не канцлером, я пользуюсь куда большей свободой и влиянием. И я сознаю, что в роли министра нынче показал себя уж слишком неудобным, так что никто мне предлагать этой должности не будет. Но что будет дальше -- предсказать не могу. Вижу лишь Смерть. Она все приближается, схожая со мной многим, если не всем. Она выглядит то как горский князь, которого я должен бы забыть, то как мой собственный брат, весь в черном, иссохший до невероятности. И мне придется однажды взять ее услужливо протянутую костлявую руку, и пойти туда, где ничто земное оказывается не важным.
  
   Доротея. Метаморфозы
   На пожелтевших страницах учебника -- подробно выписанные картины: вот толстая, покрытая легким пушком гусеница превращается в еще более плотную, тесно спеленутую белым коконом куколку, вот из куколки показывается кончик крыла, пока еще неопределенный, тонкий, похожий на тряпицу, а вскоре взору представляется великолепная бабочка. Удивительно.
   Если бы все было изложено сухим и велеречивым языком всех учебников, какие попадались Дотти в руки, она бы и не открыла эти страницы, и не задумалась бы над чудесными превращениями природы. Но здесь, в книге, которую невзначай оставила на ее столе новая гувернантка, все было иначе. Слова -- лишь подписи к картинам. А картины более реальны, чем сама жизнь.
   Но книга не искупит несостоявшейся поездки в Павловск, куда позвали, казалось, всех. И Мари в том числе. Оставались в Петербурге лишь Дотти со своей "цербершей" мадам Леннерт. Сквозь окна, забранные решетками, бились запоздалые солнечные лучи, освещая столбы пыли.
   Девушка закрыла книгу, успев прочитать название: "L'histoire naturelle pour les enfants". Последнее слово заставило ее усмехнуться: как и все неправедно строгие взрослые, гувернантка полагает ее ребенком, которому полагается соответствующее чтение, соответствующие коротенькие юбки и постоянная тревожная почтительность. Неужели они не знают, что у нее уже есть жених? Неужели никто из них -- ни гувернантка, ни императрица -- не читали пропавших писем?
   Мадам Фредерика, как изредка позволяла называть себя эта высокая белокурая женщина, вечно одетая в траур, оказавшаяся, как сухо сообщила она, голландкой, на расспросы о письмах и об Анрепе не отвечала. Говорила только с полной уверенностью, голосом, не терпящим возражений: "Вы были очень больны, вам показалось". И впрямь. Возможно, что и показалось. В таком случае, бредом были и все остальные воспоминания, скопившиеся за недолгую жизнь юной баронессы. От некоторых из них она бы предпочла отказаться. Другие оставались в памяти.
   Сначала Дотти не замечала свою гувернантку, словно той и не было, словно она была частью болезненных снов, растаявших как дым, как только было разрешено открыть шторы, и в окна хлынула неверная петербургская весна. Мадам Леннерт, со своей стороны, пребывала поблизости, подружившись с Мари -- ласковой и привязчивой, не имевшей за душой никаких особых тайн. Впрочем, она не спускала глаз с основной своей подопечной -- той, что, в отличие от старшей сестры, носила золотые розу и крест на груди. Смотрела и наблюдала, делала кое-какие записи.
   Потом девочки стали посещать классы вместе со всеми. Выяснилось, что по болезни Дотти сильно отстала от остальных, и Фредерика обязалась помочь ей нагнать других девочек. После урока естественной истории она проговорила своей подопечной, увлекшейся болтовней с соседкой по парте:
   -Можете задавать мне любые вопросы.
   -Любые? - Дотти отошла от подруги, взглянула в лицо своей гувернантки -- длинное бледное лицо с легким румянцем. Интерес показался в ее глазах, и она выпалила:
   -Скажите тогда мне, зачем вы здесь? И откуда?
   Фредерика только губы поджала. Но потом все-таки вечером, проверив, сделала ли ее подопечная заданное и написала ли она письмо отцу ("Papa, tous est bon ici..."), рассказала. Нет, не все. Доротея хорошо поняла, что далеко не все. Может быть, сегодня расскажет?..
   Фредерика показалась в дверях бесшумно -- высокая темная фигура, всегда бледное лицо покрыто веснушками ("И она с этим ничего не делает!" - все время удивлялась Дотти, сама весьма склонная к конопатости), волосы убраны под чепец. Ее и не принимали за гувернантку -- больше за личную горничную, из тех, которых дозволялось держать некоторым девочкам, что побогаче. Слишком уж просто выглядит, только идеальный французский и чопорность ее изобличали.
   -У меня к вам вопросы, - проговорила Доротея. - По естественной истории.
   -Я хотела вам предложить сходить на прогулку, но, ежели вы в настроении заниматься... - на тонких губах молодой женщины появилась едва уловимая улыбка. Но даже и такая, она заметно преобразила лицо мадам Фредерики.
   Это предложение о прогулке показалось Дотти сущим издевательством. Теперь, когда весь двор, все фрейлины и юные воспитанницы играют в горелки с придворными кавалерами и великими князьями, она сидит одна, словно наказана. Но девушка знала, что в случае отказа Фредерика лишь пожмет плечами и выйдет, оставив ее наедине с книгой и заперев комнату снаружи, будто бы так и надо, взяла зонтик от солнца и вышла на улицу с Фредерикой. Они сели в карету и направились в Летний сад.
   -Почему вы никогда не носите хороших шляпок или зонтиков? - спросила Доротея, предвкушая суровый выговор. Но "церберша" сегодня, видать, была в благодушном настроении. Ее светло-голубые глаза, озаренные некоей искрой, нынче посматривали куда-то поверх. "Она что, влюбилась?" - задалась вопросом Дотти. - "И впрямь, влюбилась. Расскажу-ка я Альхену. Вот новость!". Брату она докладывала о новой гувернантке все и с радостью ее передразнивала. Он называл ее, в свою очередь, "мощами" и "тенью отца Гамлета".
   -Солнцем надо наслаждаться, пока оно есть, - сказала в ответ Фредерика. - В нынешнем климате оно редкостное явление.
   -Но загар... Веснушки. Это ж как мужичка, - последнее слово Дотти проговорила по-русски, и гувернантка, не поняв его, приподняла левую бровь. - Дама низкого происхождения.
   Фредерика метнула на нее взор вопросительный.
   -Mou-zhi-tj-ka, - повторила она бесстрастно. - Так, значит, называются в России такие, как я.
   Дотти стало неловко -- то ли из-за прямоты, с которой ее собеседница произнесла сакраментальную фразу и грубое слово, то ли из-за своей бестактности, впрочем, намеренной. Надо ж расшевелить эту "мумию".
   -Нет, эти... простолюдинки, - нашлась, наконец, юная баронесса. - Они ж землю пашут. А вы... вы...
   -Я не принадлежу к благородному сословию, - произнесла Фредерика по-прежнему бесстрастно. - Мой отец был доктор. И муж тоже был доктором. Я не знаю, как в России называют таких, как я.
   -Учеными людьми? - робко поинтересовалась Дотти.
   К ее удивлению, гувернантка рассмеялась. И смех у нее был звонкий, девичий, и лицо у нее стало совсем молодым -- лет семнадцать, не больше, ей дашь. Девушка вспомнила, что так и не знает точный возраст Фредерики. Любопытство снова побуждало ее задавать бестактные вопросы: был ли ее муж намного ее старше или нет? Были ли у нее дети? Есть ли братья и сестры? А то она и впрямь как ниоткуда.
   Но, улучив минуту, Дотти задала осторожный вопрос:
   -Вы вышли замуж за доктора, потому что ваш отец -- тоже доктор?
   -Можно сказать и так, - не убирая улыбку с лица, отвечала Фредерика. - Я была с ним помолвлена с малых лет. Другого и не знала.
   Зря она это сказала. Дотти подумала, что сейчас заставит ее признать очевидное.
   -И вы обменивались письмами с вашим мужем... ой, тогда еще женихом? И потом ваша мать нашла эти письма и?...
   -Я не любила мужа, - внезапно произнесла Фредерика. - Когда мы венчались, мое сердце уже принадлежало другому.
   Зачем она это рассказывает? Зачем? Потому что перед ней -- сестра. Только и потому. Тем более, подопечная обязательно будет сводить ее к этому разговору. Она настырная, эта Доротея. Очень интересуется личными историями. И памятлива. Такой ум развить -- и она пойдет очень далеко. Так, как хотел ее отец, императрица, все остальные. Но Фредерика не всегда знала -- а что здесь можно дальше развивать? И каким образом?
   Доротея замерла. Вот так вот. И почему она, эта неприступная дама в черном, нынче столь откровенна и пряма с ней? Что она хочет сказать? Чтобы сгладить неловкий момент, девушка перевела разговор на саму себя:
   -Значит, мой муж будет генерал.
   -Скорее всего, - подтвердила гувернантка, уже багровая от стыда.
   -И, когда я стану с ним венчаться, мое сердце по-прежнему будет принадлежать другому, - проговорила Дотти.
   Фредерика ничего не ответила. Они подъехали к чугунным кованым воротам в Летний сад, вышли из кареты и некоторое время шли по главной аллее молча.
   -Правду ли говорят, будто Петербург построили таким, как Амстердам? - Дотти решила продолжить светскую беседу, дабы загладить опрометчивые слова.
   Гувернантка сухо проговорила, давая понять, что пустые разговоры слова не отменят:
   -О нет, есть немало различий.
   Вдаваться в уроки зодчества и географии она нынче не хотела, поэтому добавила, показав, что не забыла сказанное на пути:
   -Мне было двадцать два года, когда я выходила замуж. Помолвлена с тринадцати. А полюбила в восемнадцать. Подождите.
   -Они не хотят ждать, - прошептала Дотти. - И я не хочу.
   -Ежели хотите знать, кто он был, а вы непременно хотите, я вам скажу- гувернантка продолжала говорить в пустоту. - Он был офицером. Не доктором.
   -Вы, верно, тоже писали ему письма?
   -Никогда, - отрезала Фредерика.
   -Тогда он вам?
   -Он не знал, куда писать. Но давайте лучше поговорим об естественной истории. Что вы изучили?
   Дотти пересказала увиденное. А потом спросила:
   -На какой день бабочка зарождается в куколке? Не сразу же?
   -Нет, не сразу.
   -Можно ли тогда вскрыть куколку и выпустить на волю бабочку? А то ей тяжело выходить из кокона столь медленно.
   Фредерика оглянулась. Нет, в такую погоду, посреди этого парка, заниматься естественной историей, как и вообще всеми науками, не хотелось. С другой стороны, где еще в этом каменном городе, и похожем, и совсем не похожим с ее родным, встретить цветы, травы и хотя бы надеяться на то, чтобы увидеть бабочку?
   -Всему свое время. Если насильно выпустить ее оттуда, она погибнет, - произнесла мадам Леннерт.
   Вот и стоит ли выпускать из защитного кокона монастыря эту бабочку? Эту изящную златоволосую девицу? Императрица в недавнем разговоре сказала, что, кажется, знает, кто должен составить счастье Доротеи. Какой-то генерал, кажется. Старше. Много старше. Ну конечно... Скорее всего, богат. Остальное -- неважно. Более всего Фредерика почему-то страшилась, что тот, о ком она чуть не рассказала подопечной, станет таким кандидатом. Но вряд ли. Он молод -- не более двадцати пяти. Такие молодые здесь не женятся. Одно это лишь утешало.
   -Жаль, мы не можем проверить, - вздохнула Доротея.
   -До этого проверяли и убедились, что природе надо дать течь своим чередом. Медленно или быстро - неважно.
   ... А через два дня был урок музыки. Фредерика всегда ощущала, что ее взяли исключительно из-за музыки, так как ее подопечная одарена в ней более всех штатных учительниц Смольного. Сама просидевшая у клавесина все детство, под мерный стук метронома и тихий голос тети, ведущей счет по-французски, она чувствовала, что переносится в детство. Особенно когда погода, вот как сейчас, пасмурная, льет дождь, сменивший яркое солнце, и мелодия та же самая. Не хватает только Аннелизы с ее флейтой. И вообще, ее не хватает.
   Почему она тогда сказала Доротее про флейту? Почему она проговорила, что не хочет, дабы она училась на этом музыкальном инструменте? Никто был не против. Девушка с арфой или флейтой выглядит более романтично, нежели склоненная над клавиатурой и сосредоточенная пианистка. Флейтистка или арфистка -- товар, который можно показывать лицом. В пианистке видно лишь прилежание. Но нет.
   Сегодня Дотти была бледна. И сбилась на двух простейших фразах.
   -Я должна учиться играть на флейте! - воскликнула она.
   -Если вы думаете, будто это проще... - произнесла Фредерика.
   -Он хотел, чтобы я играла на флейте. Для него, - внезапно промолвила девушка.
   Еще бы он не хотел! Нет, еще пара таких фраз -- и Дотти будет обречена узнать все. Про Аннелизу и Анрепа. Про гибель ее отца. И даже про Рыцарей. Фредерика уже была не уверена, такая ли уж это большая тайна.
   -Ваш будущий муж будет доволен игрой на фортепиано, - произнесла гувернантка вслух, словно через силу.
   Внезапно Дотти оторвалась от клавиш и, глядя во все глаза на Фредерику, произнесла:
   -Вот как? Вы уже знаете, как зовут моего будущего мужа?
   -Еще ничего не решено, - произнесла она ровным голосом. - Вам придется подождать хотя бы несколько лет...
   -Несколько лет в этом монастыре, - ахнула Дотти. - Да вы шутите!
   -Вы предпочитаете вместо учебы быть замужем? - спросила Фредерика усмешливо. - К тому же, как погляжу, монастырем сие заведение называть не очень верно.
   Подопечная более ничего не отвечала, а вернулась к нотам. "Надо же, и не понадобилось никаких приказаний, это, несомненно, признак взросления", - подумала молодая женщина с еле заметной усмешкой. Музыка -- это то немногое, что давалось ее подопечной без труда. Точнее, то, во что она готова была вкладывать труд. Об этом Фемке писала в отчетах к императрице и рассказывала на нечастых аудиенциях. Та лишь качала головой и повторяла: -Это у них семейное... Ее старший брат ровно такой же. И если молодому человеку простительно, то девушке же предосудительно. Рисование, рукоделие, чтение книг, переводы с французского и немецкого -- всем этим Дотти время от времени интересовалась, но ее интерес был переменчив и неверен, как пламя свечи на ветру.
   Она не переставала наблюдать за девушкой, и заметила, что та опять безбожно сбивается в простейшей мелодии. И еще вдобавок какая-то бледная. Подобно всем рыжим, бледнела Дотти сразу и резко, словно вся кровь слыхнула с лица в один миг.
   -Хватит, - властно произнесла Фредерика. Она сама закрыла ноты, опустила крышку на клавиатуру.
   -Вам нужно отдохнуть, ступайте, - добавила она.
   Дотти медленно встала со стула. Она и впрямь чувствовала какое-то смутное недомогание, которое затем оформилось в боль, сосредоточившуюся в самом низу живота. Боль была не острой и не напоминала ту, которую испытываешь при расстроенном желудке. Хотелось прижать колени к груди, свернуться в комочек, будто бы так будет легче. Последнее время она вспоминала о маме. И пару раз видела ее во сне. Теперь ее место как-то незаметно заняла вот эта Фредерика, непонятная голландка. Сколько ее не спрашивай, не ответит, зачем и что случилось. В последнем сне, впрочем, что-то открылось. Мама и Дотти будто бы идут по длинному дортуару, а там, на кровати, посреди всех девочек, спит Фредерика. Дотти запомнила из сна, что та, освещенная слабым огнем ночника, казалась ей совсем молодой, даже младше ее самой. "Она твоя сестра", - говорит мама и показывает на подвеску, висящую на открытой шее Фредерики. Точно такая же, как у Дотти. Только серебряная.
   Доротея некстати вспомнила сон и посмотрела на Фредерику. Почему она никогда не открывает шею? Всегда платки, даже летом. Представить ее декольтированной невозможно.
   Фредерика же смотрела на стул, с которого только что встала ее подопечная. Дотти невольно взглянула на него. Потом на свою юбку. Все -- и светлая обивка, и голубой шелк -- было заляпано бурыми пятнами. Дотти немедленно вспомнила, когда все это случилось, и тут же поняла значение своих снов. Она снова посмотрела на Фредерику и проговорила:
-Неужели это всё?"
   Та подошла к ней поближе и тихо проговорила:
   -С сегодняшнего дня вы можете считать себя взрослой.
   Потом гувернантка взяла девушку под руку и увела ее к себе -- умываться и переодеваться, а заодно поведать ей о том, что, по-хорошему, должна была рассказать уже давно. Тем более, с учетом этого возраста, когда большинство девочек превращаются в девушек.
   -Вы уверены? - произнесла Дотти, когда она переоделась. - Перед смертью с моей матерью случилось то же самое.
   Так Фредерика узнала, как умерла мадам Бенкендорф. Ее собственная мать умерла так же. Правда, она, в отличие от Дотти, знала причину ее смерти лишь понаслышке, и то прочитав дневник отца, в котором он с безжалостной точностью описывал агонию своей горячо любимой супруги. И не знала, что было бы, наблюдай она ее лично. К счастью, тогда Фемке было пять лет. Почти младенчество. И от матери у нее остались лишь слабые воспоминания о запахе ее духов, теплоте ее ладоней, и одна французская колыбельная про серую курочку, которая некстати всплывала в памяти при любом случае.
   -Поверьте мне. Я дочь доктора, - произнесла гувернантка, укладывая ее в кровать. - Это другая болезнь... Вернее, в вашем случае не болезнь, а норма.
   Далее она рассказала простые вещи о женском естестве так, как рассказывали ей самой задолго до того, как -- кстати, тоже в тринадцать лет -- она сама заметила кровавые пятна на полотняных нижних юбках. Без иносказаний, просто и логично, даже пожалела, что нет под рукой анатомического атласа, на котором можно наглядно объяснить особенности функционирования детородных органов. Доротея слушала ее очень внимательно. И никакой стыдливости в выражении лица Фредерика не заметила.
   -Удивительно, - произнесла она, наконец, - Вы об этом говорите без стыда.
   -Естества не стыдятся, - отвечала Фредерика. - Советую вам ознакомиться с Руссо.
   Далее она перевела разговор на философское -- про чудеса природы, многие из которых скрыты в наших собственных телах. Она сама познала это с ранних лет благодаря отцу, который даже брал ее на вскрытия.
   -Не грешно знать, что происходит с в телах наших и наших ближних", - повторила она в разговоре слова отца. - Господь сотворил человека по образу и подобию своему, и, изучая этот образ в деталях, мы приближаемся к Нему.
   -Почему это говорите только вы? - внезапно спросила Доротея.
   -Не только я. Мастер Экхард тоже о том писал... - начала Фредерика.
   -Нет, я хотела спросить, почему никто из учителей не рассказывает о натуре естества. И раньше я тоже ничего не знала, - Доротея привстала, ощутив, что не так уж ей и плохо. И вообще, терпимо.
   Фредерика пожала плечами.
   -Не знаю. Могу сказать, что, если бы я выросла в другой семье, то и этого бы тоже не знала.
   -Так какое же воспитание правильное? - Доротея задавала много вопросов, слишком много.
   Гувернантка ничего не отвечала. Наконец, произнесла:
   -То, которое выбрано по велению сердца.
   ...Она думала о девочке все с большей заботой и тревогой. И впрямь -- сестра. Возможно, Фредерика по-родственному преувеличивала ее достоинства, но не хотелось бы, чтобы Доротея шла по дороге всех остальных. А ей придется, ибо Фредерика должна будет доложить о том, что случилось сегодня. И императрица затем приведет этого генерала, и организует помолвку быстро -- в этой стране, в этом городе все делается крайне быстро: высылают неугодных с военным конвоем, мчатся по бескрайним равнинам, вступают в войны и заключают мир -- и да, выдают замуж девочек, только-только вступивших в возраст. Не сказать, чтобы Фредерике эта гонка категорически не нравилась -- она сама -- кстати, примерно в те же лета, что и ее подопечная -- начала тяготиться размеренностью жизни в Амстердаме, теснотой пространств -- за полчаса обойдешь пешком весь город, тротуары на два шага, даже лодки в каналах чуть ли не трутся боками друг от друга, а дни от обеда до вечера тянутся долго и томительно, и рука затекает над пяльцами, а за окном вечный дождь... Ей было скучно ровно до той поры, пока не появилась странная русская -- или прусская -- госпожа по имени Юлия, хрупкая блондинка-заговорщица, с ее завораживающе хрипловатым голосом, которым она рассказывала невозможные истории, крупными бриллиантами в скошенных мочках маленьких ушек, а с ней -- тайна. А через два года появился и тот, кого она, сама себе в том не признаваясь, ждала. И дождалась. И после этого жизнь пошла в разы быстрее, как река, вышедшая из берегов и разом затопившая ее томительную юность, выведя во взрослую жизнь. И вручив в ее руки ответственность -- причем далеко не только за саму себя и сестру.
   Фредерика понимала, что медлит еще и потому что не знает -- а что случится дальше, после того, как ее воспитанницу благополучно пристроят замуж? Куда денется она? Можно остаться при Смольном. Можно попросить протекции у императрицы -- да та, скорее всего, сама ее предложит. Можно спросить у Одиннадцатого... В любом случае, все дороги означают одно -- просить. Умолять. Искать протекции. Потому что возвращаться не к кому и некуда.
   Однако финал отменить невозможно, и Фредерика знала, чего это будет ей стоить.

Глава 7

   CR (1828)
   ... Молодому человеку очень просто запутаться в смутной интриге, в которую его вовлекают старшие. Тем более, если эта интрига связана с делами сердечными.
   Все началось с того, что в один не очень-то прекрасный вечер ко мне домой пожаловал мой "сенешаль" Рибопьер. Бледный, как покойник, поминутно озиравшийся вокруг себя. Все говорило о том, что он оторвался от преследователей.
   -Я не знаю, кто мне еще поможет, - начал он, не дослушав мое приветствие. - Только вы все поймете и простите...
   Я разыграл радушного хозяина настолько, насколько это было возможно в подобных обстоятельствах. Тогда это еще давалось мне с некоторым трудом.
   -Мне не за что вас прощать, - проговорил я, наливая ему кларету, дабы Саша обрел ясность в мыслях. - И покамест я ничего не понимаю.
   -Селанира и Химера... - сдавленно прошептал он. - Они повторяли эти имена так, будто бы знают, о чем речь.
   -Кто они? И что за...
   Конечно же, не надо было быть и семи пядей во лбу, чтобы догадаться -- мифологические имена скрывают за собой вполне реальных лиц. Скорее всего, высокопоставленных, не желавших быть обнаруженными.
   -Неужели вы ничего не знаете? А мне рассказывали, будто поймете... - прошептал взявший себя в руки Саша.
   -Кто рассказывал?
   -Князь... У него письмо. Он переслал его через Вену. Как только господин посланник увидел его почерк на конверте, так сразу же передал мне и сказал так: "У него лишь один адресат. Отправляйся в Петербург и передай. А если не поймешь, кто, так у Ливена справься. Тот все тебе расскажет".
   Почему-то я сразу понял, о каком князе идет речь. И к чему такая секретность.
   -Он имеет наглость ей писать, - прошептал я. Собственно, мне от Рибопьера скрывать было нечего. Мы с ним общей клятвой связаны.
   -Только под шифром. Он Химера, она же...
   -Селанира", - подхватил я. - Однако ж верно он себе выбрал имя.
   -Княгиня Вюртембергская в Кракове, - продолжал мой гость. - Она перехватила меня. И повторяла... Очень любезная женщина, конечно.
   -И вы ей все отдали?" - я примерно догадывался, что могло означать замечание о "любезной женщине" из уст моего адъютанта. Как бы эта польская Иезавель не задержала его на две недели, лишив его всех ценных бумаг.
   -Нет. Но они знают, - прошептал он. - Поляки знают все и будут государя шантажировать.
   Я усмехнулся. Государя Павла Петровича? Шантажировать? Нет, видно, последние известия доходят до бывшей Ржечи Посполитой с явным опозданием.
   -Меня перехватили под Вильно, - продолжал Рибопьер, более-менее пришедший в себя. - На станции остановился лошадей поменять, положил письма с собой, а ночью меня убить пытались... Зашло трое с кинжалами.
   -Что же вы сделали? - я с любопытством слушал его, подозревая, что он несколько преувеличивает драматизм ситуации. И зачем? Пусть прибережет для юных девиц сказки о том, как ему удалось безоружному расправиться с тремя головорезами.
   -Я притворился спящим. Им не нужна была моя смерть... - продолжал он.
   -Откуда же вы знали, что у них кинжалы? - спросил я с иронией, которую Саша мигом понял и смутился.
   -Ну, должны были быть... - тихо проговорил он, заливаясь краской.
   -Так что же они делали в вашей комнате?
   -Они искали письма, - произнес он. - На ощупь. И переговаривались. Из разговоров я понял, что, ежели я пошевелюсь, они меня убьют. Так что я притворился спящим, хотя проснулся ровно тогда, когда открывали дверь.
   Рассказывая мне все это, Рибопьер не смотрел в глаза, а румянец его, ставший густо-красным, показывал, будто ему стыдно за так называемую "трусость". Я отлично понимал его чувства, но признавал при этом, что поступил он крайне разумно. Выдавать себя и выходить в неглиже на бой с тремя бандитами -- значило бы погибнуть от собственной глупости.
   -И знаете, - добавил он. - Одного я признал. Тогда, там, в Митаве...
   -Анреп? - переспросил я.
   Рибопьер только кивнул.
   Вот как, сей l'homme galant не гнушается преследовать наших людей с кинжалом за пазухой и парочкой отъявленных головорезов в качестве напарников! Как это мило! Интересно, на кого он в этом случае служил?
   -Он подошел ко мне, и я понял, что он догадался, где я храню эти письма. Лег-то я не раздеваясь... - продолжал Рибопьер. - Но тут он вгляделся мне в лицо -- поднял вот эдак фонарь -- но я глаз не открывал, и пробормотал извинения. А потом все ушли.
   Забавно. Не сон ли мне свой пересказывает Саша? Вряд ли бы дело этим ограничилось. А, быть может, Анреп теперь боится нас, и, признав моего сенешаля, решил подобру-поздорову убраться?
   -Странно. Ежели бы он выкрал это письмо, то получил бы прощение, - подумал я вслух. - Оно, кстати, при вас? И кто вам сказал, что надо искать меня?
   -Я отправился в Ригу. Так было велено, - продолжал мой приятель. - И там показал все письма, какие имел при себе, генерал-губернатору лично. Тот, не читая, наказал явиться к вам. Сказал, что вы отлично знаете, что с этим делать.
   Генерал-губернатором тогда был мой будущий тесть Бенкендорф. Одиннадцатый по числу Рыцарей. Логично, что он отправил Рибопьера ко мне. Другое дело, что бумаги эти, в которых фигурировали тайны членов правящей фамилии, должны быть предъявлены тем, у кого было больше компетенций. По-хорошему, им следовало появиться перед глазами государя. "Бенкендорф многое на себя берет", - подумал я тогда. Хотя он ни до, ни после этого не создавал у меня впечатления очень уж рискового человека. Впрочем, я тогда до конца не понимал, какую роль все это семейство играло при государыне. Его представитель вполне имел все возможности делать с посланием, что угодно.
   Я протянул руку, и три увесистых конверта оказались в ладони. Их никто не вскрывал. Значит, Бенкендорф назвал мое имя, что называется, "вслепую". Вот задача: что с этим всем делать?
   На конвертах виднелось четыре штемпеля дипломатической службы. Адрес ни о чем не говорил. Ежели не знать, кто и как сочинил их содержимое, то они бы прошли независимыми. Я понял, отчего понадобилось переправлять послания столь окольными путями. Их бы тысячу раз вскрыли и зачитали вслух. А потом князя Адама бы нашел острый кинжал заговорщика. Или пуля в спину. Пишу это уже задним числом, ибо тогда еще смутно догадывался, как устраняют неугодных.
   Что бы стало с той, кому послание предназначалось, не хотелось и думать.
   Я долго колебался -- а стоит ли вскрывать конверт и судить, надо ли мне было читать?
   Рибопьер мне подсказал:
   -Княгиня Вюртембергская все это читала. И вложила свои несколько посланий к... к Селанире.
   Я рассудил так -- ежели мне придется вскрыть и прочитать письма, то потом придется их уничтожать. Так как потом я бы не смог придать им первозданный вид. Следы вскрытия все равно бы остались и были бы заметны. Оставалось только догадываться, действительно ли княгиня видела их содержание? А, быть может, она подменила послание? Об этом уже невозможно догадаться.
   Оставалось поступить ровно так же, как Одиннадцатый -- ничего не читая, передать адресатке. Или великому князю, хотя так было бы очень щекотливо. Впрочем, князь ему друг, и поговаривали, будто бы ему все было известно про Химеру и Селаниру. Якобы, чуть ли не с его благословения они сошлись... Но все это были простые предположения.
   Был и третий способ. Как только я вспомнил о нем, то немедленно воплотил его в жизнь. Я позвонил, и приказал Якобу тащить штоф водки. Налив в чашку хмельного напитка, я поджег его и бросил туда же письма. Рибопьер только вскрикнул невольно.
   -Ну зачем же так? - воскликнул он. - Что же я теперь скажу князю?
   -А вы кому служите -- мне или им? - спросил я сквозь зубы, в той манере, в какой говорю в минуты раздражения.
   -Нам, - произнес он.
   -Отлично. И зачем вам нужна эта польская интрига? Что вам пообещали? - я быстро задавал вопросы, глядя, как огонь поглощает слова и буквы.
   -Ничего. Но Селанира... - пробормотал мой приятель, дрожащими руками наливая оставшуюся водку в винный бокал. Очевидно, от меня такой решимости он не ожидал.
   -Честь Селаниры была бы в куда большей опасности, отдай вы ей это письмо.
   -Но она бы знала, что делать.
   -Вы не знаете, как их пасут, - произнес я, глядя прямо в раскрасневшееся лицо своего сенешаля. - И что про нее говорят. Стоит зародить у государя лишь малейшие подозрения, как начнется непоправимое. Для нее, для князя, для вас со мной, наконец.
   Я не знал, для чего оправдываюсь и объясняюсь. Разве это не очевидные вещи? Я не сожалел о том, что сжег послание, так и не узнав, о чем в нем говорится. Любопытство уже уступило место осторожности и благоразумности в моей душе. Что является одним из верных признаков взросления. По лицу Саши Рибопьера я видел, что он как раз жалел о том, что так и не узнал, ради чего так рисковал. Поэтому я сжалился над ним и проговорил:
   -Между ею и Химерой явно что-то было... Это раз. И родня князя решила этой связью воспользоваться. Это два. И, судя по секретности, их замысел мог нести в себе нечто против монархии. Это три. Так ясно?
   Он робко кивнул. Я продолжал:
   -Повторю, вы были в отъезде, и не знаете, какие здесь настроения... И князь, вероятно, не знает. Чем далее, тем опаснее играть в подобное. Ныне же... - я указал рукой на истлевшее послание. Оставалось еще два. Их для быстроты Рибопьер сам сжег на пламени подсвечника.
   -Но почему же Анреп ничего не стал у меня забирать? - спросил он озадаченно.
   -Он боится. Или получил другие инструкции в последний момент, - предположил я. - Возможно, ему надо было только убедиться в том, что курьером назначены именно вы.
   При последних словах он как-то странно посмотрел на меня, словно вопрошая, какими же последствиями ему все это будет грозить.
   -Как бы то ни было, - продолжал я. - В случае чего я вас обязательно буду прикрывать. И не сомневайтесь. Это же правило.
   -Я понял, - прошептал мой друг.
   ...Мы оба еще не знали, что через год мне придется освобождать его из тюрьмы -- а потом и из когтей смерти. У меня получилось. Из последних сил. Так я составил верность. Саша никогда ничего не забыл.
   Моя участь -- вытягивать людей за уши из болота, переносить их через пучину. Один мудрый человек, с которым я поделился вот этой своей странной планидой, пожал плечами и проговорил: "А вы вообще видели, как святого Христофора изображают?" Конечно, я видел. У нас в Риге на мосту стоит деревянная раскрашенная статуя Sankt-Christoph'а, оставшаяся от тех времен, когда там еще почитали святых (впрочем, это почитание до конца себя так и не изжило). С младенцем на плечах. А младенец -- сам Христос, которого великан мужественно перенес через реку. Предание гласит, будто все это случилось прямо там, на Двине. "Вам только переносить людей через темные пучины", - продолжал мой мудрец, имени которого не открою. - "Причем часто против их воли. А потом выслушивать запоздалые благодарности, ведь сначала они полагают, будто вы хотели их погубить".
   Последствия того августовского вечера 1799 года были таковы, что передо мной вскоре предстал сам Одиннадцатый. И неожиданно, без всяческих предисловий, предложил взять его дочь в жены.
   Это случилось на одном из парадов, за которым мы оба наблюдали. Был, как сейчас помню, красивый закат, зрелище парада, освещенного последними лучами солнца, казалось весьма блестящим, и под гром полковой музыки рижский генерал-губернатор спросил меня:
   -Не хотите ли стать моим сыном?
   -В каком же смысле? - растерялся я.
   -В том, что не сегодня-завтра государыня предложит вам руку моей дочери.
   Чудеса. Во-первых, я не знал, что у Одиннадцатого есть дочь. Про его старшего сына я был наслышан, даже готовился взять его под протекцию, таким же "сенешалем", как и Рибопьер. Юноша походил на отца, каким тот был в пятнадцать лет, и соревновался с Сашей -- своим тезкой, кстати -- по количеству соблазненных барышень. Даже тот факт, что внешне он был не столь смазлив, как Рибопьер, не преуменьшало его преимуществ. О дочерях же Одиннадцатого я ничего не знал. Подробности вытаскивать из барона Бенкендорфа было бесполезно -- да и ситуация оказалась не та. Меня позабавило, что, вопреки всяческому обыкновению, сватаются ко мне, а не наоборот.
   -Либо вы, либо der Schlang, - проговорил он еще тише. Я понял, о ком идет речь. Аракчеева уже тогда называли "змием", правда, это прозвище не стало столь широко распространено, как было в последние годы правления государя Александра Павловича. Да и светского влияния у него в ту пору было поменьше.
   Я ужаснулся.
   -Почему же такой выбор?
   -Мне так мстят, - проговорил он столь же тихо. - Мне и ее матери.
   Бенкендорф, насколько мне известно, был вдов. Его покойная жена считалась лучшей подругой государыни. Ее должна была знать моя матушка. За что же мстить? Или не о ней речь шла? И дочь сия была "le fruit de l'amour"? Если верно последнее, то зачем же в судьбе бастардки принимает участие сама императрица? Загадка на загадке.
   -Не беспокойтесь, - продолжал барон, словно бы прочитав мои мысли. - Она вам ровня по происхождению. И приданое будет неплохое, но мы его потом обсудим. Когда все решится. Нынче же мне требуется ваше принципиальное согласие.
   На миг я представил себя спасителем damsel in distress и сказал "да". Не впервые мне предстояло выступать в такой роли. Но я был еще молод и романтичен. Кроме того, знал, что рано или поздно маменька подведет перед мои очи некую юную Fraulein или укажет на нее пальцем во время одного из балов -- и мне придется повиноваться ее воле, ибо скорее всего уже обо всем было обговорено с родителями юной особы, и мне предстоит лишь разыграть ухаживание, влюбленность и объяснение. Здесь же мне предстояло самому решить вопрос о спутнице своей жизни. И лишь потом мне пришло в голову, что я несколько опрометчиво дал свое обещание. Вдруг облик и нрав сей баронессы вполне соответствуют ее нареченному Аракчееву? Впрочем, мне было все равно. После этого разговора прошло около полутора месяцев, прежде чем я впервые увидел ту, на которой обещал жениться. И вот уже 28 лет, как мы с ней не расстаемся.
  
   Доротея. Другая жизнь
   -Она меня ненавидит, Фемке, - проговорила девушка своей гувернантке, выйдя из покоев государыни. Лицо ее было бледным и решительным. - Она определенно меня ненавидит.
   -Тсс, - лицо молодой женщины, ожидавшей Доротею, приняло взволнованное выражение. - Идем отсюда. Что случилось? Что тебе сказали?
   Недавно, сами о том специально не договариваясь, перешли на "ты". Точнее, день, когда это произошло, каждая из них могла назвать с точностью. Это случилось тогда, когда Мари, старшую сестру Доротеи, вызвали в кабинет мадам де Лафон. Та пробыла там почти два часа, а потом вышла. Лицо ее, бледное и некрасивое, со следами от глубоких прыщей, носило торжествующее и в то же время растерянное выражение.
   -Я выхожу замуж, - проговорила она, ни к кому особо не обращаясь. Ее подруги, сестра и гувернантка ответили ей гробовым молчанием, и только Дотти опомнилась быстрее всех:
   -Кто же он?
   -Генерал Шевич, - повторила девушка.
   Опять тишина. Тут одна из ее подруг, мадемуазель Китаева, воскликнула:
   -Боже ж мой, ему пятьдесят лет!
   -Ты его видела? Он был здесь? - начались расспросы в адрес Мари. Та лишь отнекивалась. По ее словам выходило, что господин Шевич покажется перед нареченной только завтра, когда ее вывезут в Павловск специально на смотрины.
   -Отец согласен? - спросила потом Доротея у сестры.
   -Судя по всему, да, - отвечала Мари, все еще растерянная и при этом счастливая.
   О визите с нареченным, случившимся на следующий день, она говорила мало, но выглядела при этом еще более странно. Доротея заключила, что Мари таки смогла влюбиться. И спросила лишь:
   -Ему что, правда пятьдесят лет?
   -Сорок восемь, - подтвердила Мари, не скрывая загадочной улыбки.
   -Это же старик!
   -Ну и что?
   -Как "ну и что"? Тебе же с ним жить...
   - И буду жить с ним, - произнесла девушка.
   И вот скоро, через полгода, она должна была стать его женой.
   Как раз в этот день Доротея увидела у Фредерики подвеску -- похожую на ее собственную. И узнала впервые о Рыцарстве. Правда, мало что поняла, хотя и сделала вывод, что нынче должна называть молодую женщину своей сестрой. А раз она сестра, то какое же "вы"? Как ни странно, Фредерика согласилась на подобную фамильярность.
   Решив одну проблему, Мария Федоровна приступила к другой. Фредерика по разговорам, которые вела с ней императрица, поняла, что для Доротеи готовится второй такой Шевич. То есть, военный господин, годящийся ей в отцы. Она повторяла свои аргументы про необходимость учебы, но в свете грядущей помолвки и замужества Марии они становились смехотворными.
   И вот сейчас, как видно, имя жениха было названо.
   -Я не пойду за него, - повторяла Доротея, пока они возвращались в Смольный.
   -Но твоя сестра...
   -Она мне не сестра, - внезапно выпалила девушка.
   -Как же?..., - невольно вырвалось у Фредерики.
   -Я думала, ты уже все знаешь, и papa тебе рассказал, - продолжала она. - Мари -- воспитанница.
   Фредерика отлично понимала, что это означает. Ей внезапно стала ясен смысл столь малой разницы в возрасте между старшим сыном барона Бенкендорфа и его старшей же дочерью. Ее несхожесть с остальными детьми из семейства Бенкендорфов -- вернее, схожесть лишь отдаленная.
   -Из доброты душевной maman взяла ее на воспитание. Признала за свою, - говорила Дотти. - И с государыни взяла обещание, что будет обходиться с ней как с родной. Получается, она нас уравняла? Да и ко мне относится куда хуже.
   -Кто он такой?
   -Аракчеев, - Доротея произнесла это имя так, словно оно должно было о многом говорить Фредерике. Та слышала это имя из уст самой государыни. Эдакое типичное русское имя. Не придала ему особого значения. Для нее оно было схоже с "Шевич". Обилие шипящих, странные окончания.
   -И что ж?
   -Ах да, ты же не знаешь его, - досадливо произнесла Дотти. - Он зверь.
   Далее последовал фантастический рассказ, который Фредерика бы охотно списала на воображение своей нареченной сестры, если бы не знала, что дело происходит в России. И что нравы здесь офицеров и впрямь жестоки.
   Аракчеев избивал солдат собственноручно. Насмерть. Однажды откусил одному из них за какую-то провинность ухо. Он ужасающе некрасив ("Шевич по сравнению с ним -- сущий Аполлон!" - заверила ее Дотти) и необразован, едва умеет подписывать свое имя. Во время смотров и учений извергает страшные ругательства, которыми однажды довел юного офицера до самоубийства.
   Фредерика выразила сомнения -- неужто такой человек смог бы понравиться императрице?
   -Он умеет подольститься, - горько произнесла Дотти.
   "Значит, не столь он непросвещен", - подумала Фредерика. - "Раз умеет подольститься к власть имущим".
   Хотя она догадывалась, что такие, как нынешний российский император, с детства окруженный тонкими царедворцами и привыкший их ненавидеть, наоборот, склонен доверять тем, кто попроще. Или к тем, кто таковым хочет казаться.
   -Потом, я повторяю -- уверена, что это мне наказание, - произнесла Дотти потише.
   -За что же?
   -Не за "что", а за "кого", - Дотти удивленно взглянула на нее. - Будто сама не знаешь?
   Фредерика улыбнулась.
   -Какое-то запоздалое и странное наказание, - отвечала она легкомысленным тоном. Ее юная подруга, однако ж, была напугана не на шутку.
   -Ах, что же мне делать! Хоть сбегай... - проговорила она со вздохом. - Или топись.
   -Не смей о таком даже думать, - строго произнесла Фредерика. - Я поговорю с императрицей.
   -Она тебя, думаешь, послушает?
   -Послушает, - усмехнулась молодая женщина. - А не меня, так твоего отца.
   -Так ему все равно.
   -Это тебе только кажется, - уверила ее Фредерика. - Он подобного не допустит.
   ...Через день молодая женщина стояла перед императрицей и говорила те вещи, которые той вряд ли приходились ее собеседнице по душе, ибо свежее полное лицо Марии Федоровны постепенно приобретало цвет грозовой тучи.
   Фредерика ван Леннерт говорила о просвещении. О том, что обделять столь умную девицу, коей она нашла свою подопечную, им было бы неверно. О том, что четырнадцать лет -- не время. Даже допустила такую фразу: "А ежели Господь благословит ее ребенком почти сразу после свадьбы?" - отчего Мария Федоровна чуть не поперхнулась.
   -У нее не столь хорошее здоровье, она еще не развита, как девушка... - продолжала на свой страх и риск молодая женщина.
   -Довольно! - резко прервала ее речь государыня. Мадам Леннерт оборвала свою речь на полуслове.
   -Вы очень дерзки, - произнесла потом императрица без особого гнева, как констатацию факта. - Но я уверена, что дерзкой вас сделала неподдельная любовь к Доротее.
   Фредерика выдохнула. Она намеренно не касалась личности нареченного, так как сама его никогда не видела и поэтому не могла составить какого-либо представления о нем. Впрочем, та напомнила:
   -Вы не знаете, что в свете слишком много опасностей, от которых девушку не сможет защитить никто. Так что вопрос о необходимости брака не обсуждается, - продолжала императрица. - Но ей следует подыскать другого человека. Мы с ее отцом этим озаботимся. И в вашем посредничестве вряд ли будем нуждаться. Вы свободны. Аудиенция окончена.
   Фредерика сделала реверанс и вышла из покоев. У нее кружилась голова и немели пальцы, как всегда в минуты волнения. Она знала, что ее скорее всего отправят обратно, вон из России, и поступят по-своему. Но страхи оказались не вполне обоснованными, потому что ничего не произошло ни назавтра, ни через неделю, ни через десять дней. Пока, наконец, Дотти не вошла к ней с посланием от государыни. Фредерика в это время поливала цветы в своей комнатке.
   -Вот! Никакого Аракчеева, ты была права, - торжествующе произнесла ее названная сестра. - Тут государыня пишет... Ему двадцать пять, он якобы молод и красив... "Хороший сын, а значит, имеет все задатки стать хорошим мужем", - процитировала девушка фразу из письма. - Фон Ливен. Граф. Так я буду графиней? Недурно весьма...
   Молодая женщина так и застыла с лейкой в руках, не замечая, как вода переливается через край глиняного горшка с геранью. Она закрыла глаза. Ей казалось, что происходит нечто страшное. Хотя сказать, что она не предчувствовала этого момента -- значило бы погрешить против истины. Предчувствовала, но полагала пустым страхом. Ныне все сбывалось.
   -Что с тобой? - обеспокоенно спросила Дотти. - Тебе плохо?
   Фемке опомнилась.
   -Нет, почему же. Фон Ливен, говоришь? - произнесла она каким-то деревянным голосом. - Кристоф?
   -Да, откуда ты знаешь? - наивно произнесла Дотти.
   Фредерика резко поставила лейку на подоконник, заметив, что на полу уже образовалась лужа от вытекшей из горшка воды . Ни говоря не слова, гувернантка вышла из комнаты. Доротея озадаченно посмотрела ей вслед.
   "Я должна уехать в Ревель, - сказала она себе, глядя в окно. - "Найти Одиннадцатого и объясниться, что не могу более нести обязанности свои. Это только логично -- зачем замужней даме мои услуги? Они, конечно, будут уговаривать меня оставаться на свадьбу, Доротея предложит с ней жить на правах компаньонки... Придется что-нибудь придумывать. Придется".
   По лицу ее текли слезы, но она и не думала их вытирать. Мимо нее проходили девушки-воспитанницы и классные дамы, смотрели на нее и шептались, но Фредерика не обращала никакого внимания.
   Затем она вернулась к себе и начала поспешно укладывать свои немногочисленные вещи. Нет, ни в какой Ревель она не поедет. Проще совсем за границу. Хоть куда. Хоть в Швецию. Лишь бы ничего не видеть. Ничего не объяснять.
   "Тайн нет, Фемке", - говорила она своему отражению. - "Ты думала, никто не узнает. Ты думала, что мир огромен и люди расходятся, как в море корабли. Какая наивность!.."
   Перед отъездом она оставила письмо Доротее, краткое, с пожеланиями счастья в грядущем замужестве и просьбой "продолжать идти по пути просвещения". Свое исчезновение она в этом письме объясняла неожиданными вестями о наследстве, полученными ею вчера, как раз тогда, когда Доротея узнала имя нового нареченного. "Оказалось, что у меня живы родственники, о которых я ничего не слышала и не знала", - писала Фемке. - "Отсюда и моя растерянность. Вряд ли у меня получится возвратиться к твоей свадьбе, но, возможно, мы еще увидимся".
   Она надеялась, что они больше не увидятся. Или увидятся потом, когда позабудут обо всем, когда сотрутся имена, и лишь смутные напоминания заставят их узнать друг друга. Тогда -- хоть заново знакомься. Но Фредерика не была уверена, что это когда-либо произойдет. Впрочем, нечего было зарекаться.

Глава 8

   Санкт-Петербург, октябрь 1799 г.
   ...Для Кристофа все решилось как нельзя лучше. Как и предсказывал барон Бенкендорф, в одно прекрасное утро государь, будто припоминая что-то после доклада, произнес:
   -Слушай, Христофор, а жениться ты не собираешься?
   Граф притворился удивленным.
   -Нет, но почему же вы спрашиваете, Ваше Величество?
   -Мало ли что, - Павел рассматривал своего военного министра с явным любопытством, пытаясь прочитать на его лице признаки смущения. Но нет. Даже не порозовел. - Вдруг тебе маменька уже кого нашла. Или ты влюбился в некую барышню. На Настеньке-то Бериловой жениться тебе вряд ли разрешат.
   Здесь Кристоф побледнел, больше от гнева, чем от стыда. Так все известно? Тем более, с оной Настенькой он уже давно не встречался -- они не расставались, но уже давно не виделись. Возможно, она нашла другого покровителя. Кристоф был не против. Ему было не до этой танцовщицы. Дела служебные изматывали все его силы, и после службы хотелось только одного -- погрузиться в долгий сон.
   -Да ладно тебе, - продолжал император в прежнем фамильярном тоне, на который все чаще переходил, общаясь с начальником своей военной канцелярии. - Это не противузаконно. Я вот к чему -- тебе государыня невесту нашла. Молоденькую. Еще, почитай, света не видела.
   Кристоф вопросительно взглянул на него. Имя этой невесты он уже знал. Но надобно было подыграть императору, нынче пребывающему в благодушном настроении.
   -Даша Бенкендорф, - имя девушки государь произнес на русский манер. - Дочка моего бывшего квартирмейстера. Завтра смотрины, познакомишься.
   -Благодарю Вас, Ваше Величество, - произнес Кристоф, поклонившись. Хотел было сказать еще какие-то льстивые слова, но они застряли у него в горле. Павел Первый немедленно перевел разговор на другую тему, совершенно не касающуюся матримониальных намерений.
   ...Назавтра, ближе к вечеру, к нему заехала мать. Он давно не общался с ней, наверное, после ссоры с братом, о которой графиня Шарлотта была отлично осведомлена.
   -Ты сам знаешь, зачем я здесь, - проговорила она, оглядывая своего старшего сына. На миг ему показалось, что все происходящее - сплошной фарс.
   Он кивнул.
   -Вы ее видели? - поинтересовался Кристоф.
   -Она сущая девочка, сын мой, - произнесла матушка. - В сущности, я не понимаю столь срочной необходимости выдавать ее замуж. Пусть бы доучивалась.
   "Вы сами выдали свою младшую дочь замуж в шестнадцать, как только к ней посватался первый попавшийся денежный мешок", - хотел сказать граф, пребывающий ныне в не очень благодушном настроении. Стало известно об опале Суворова. Кордегардия была в возмущении, и он это возмущение вполне разделял. К тому же, пошли смутные слухи о том, что государь, очевидно, прекратит намеченную войну и добьется мира с якобинцами. Все это ничего хорошего не предвещало.
   -Но она из Бенкендорфов, - продолжала фрау Шарлотта.
   -И что же из этого? - не слишком любезно проговорил Кристоф.
   -Они нам не ровня.
   Граф чуть не рассмеялся ей в лицо.
   - Их родословная короче нашей? - спросил он легкомысленно. - Надеюсь, опись приданого окажется подлиннее.
   Мать бросила на него сердитый взгляд.
   -Что-то ты начал пререкаться, - жестко произнесла она. - Впрочем, в выборе этой девушки воля не только наша. Ты знаешь, какое положение занимали ее родители при Дворе. Такие связи нам нужны.
   Уже отправляясь в экипаже к дому Кристофа Бенкендорфа, граф Ливен спросил:
   -Ежели вы уже с ней знакомы, то скажите, хороша ли она собой?
   -Тебе сгодится, - проронила фрау Шарлотта. - Уж конечно, держит себя получше твоих балетных корифеек...
   ...Едва он вошел в гостиную, обитую синим штофом, и бросил взор на невысокую худенькую девушку в белом платье, как сердце его забилось слишком часто. Но не от любви. "Эдак он специально?" - подумал Кристоф, разумея отца этой Катарины Александры Доротеи -- так ее представили, не забыв ни одно из многочисленных лютеранских имен.
   Первое впечатление от облика своей будущей невесты и супруги заставило его вспомнить Бренду де Сент-Клер, которую, казалось, похоронил в своем сердце. Первым его инстинктом было найти какой-нибудь предлог -- хоть бы курьер из дворца срочно приехал, или бы его вызвали к государю по особой надобности -- дабы скрыться из этой гостиной, от ее отца и своей матери, от этой малютки, сидящей на стуле перед роялем, явно готовящейся продемонстрировать свои музыкальные способности, о которых перед визитом упоминала фрау Шарлотта. Он осознавал, что его смятенное выражение лица наверняка принимают за первый признак влюбленности. Смущение сменялось гневом, направленным почему-то в адрес барона Бенкендорфа. Он не мог не знать всего. Недавно Кристоф направил ему письмо с подробным описанием своего послужного списка. И там же упомянул и Шотландию, где действовал по особым поручениям, и даже Вандею. Любопытствующему человеку, имеющему осведомителей среди таких же рыцарей, наверняка вскрылась и его привязанность к "Жанне д'Арк нынешнего столетия", как льстиво прозывали Бренду les ИmigrИs. Несложно навести справки у того же Воронцова и его компаньона, этого святого отца... Вот Бенкендорф, человек уклончивый и весьма себе на уме, и разыграл над своим тезкой эдакую шутку, а то и решил воспользоваться былой сердечной привязанностью своего брата-рыцаря на благо своей семьи... А может быть, сие действительно совпадение.
   Кристофу пришлось брать себя в руки и поддерживать неспешно льющуюся светскую беседу, которую вели исключительно по-немецки. Он отметил, что Доротея говорит на "правильном" немецком, а не на рижском выговоре. А потом уже осмелился разглядеть ее. Нет. Девушка, конечно, походит на Бренду, но не может назваться ее копией. Черты лица более резкие, глаза не карие, а серо-зеленые, волосы, хоть и рыжеватые, но на два оттенка светлее, причем прямые, а не вьющиеся. И, конечно, манера держаться -- та, которую и следовало ожидать от девушки его круга. Знает, когда опустить глаза, что сказать, дабы не показаться грубо-молчаливой или, напротив, навязчиво-болтливой. И особо не стесняется его самого, разглядывает не без интереса и слегка улыбается, когда они встречаются взорами.
   Когда разговор зашел о музыке, девушка встала, подошла к роялю и сыграла несколько пьес. Кристоф их не признал и не запомнил. Заметил только, как изменилось лицо Доротеи. Оно приобрело сосредоточенность и вдохновенность, которую он не помнил ни у кого, включая и ту, с которой прежде сравнивал эту фройляйн. Казалось, ее что-то освещало изнутри -- некая сила выше ее самой, которая на миг оживила скромную оболочку. И в этот миг графу показалось, словно этот дивный янтарный свет озарил и его собственную жизнь, прежде казавшуюся тусклым лабиринтом случайностей.
   -Это чудесно, - произнес он по-французски. Невольно. Словно сказать ту же фразу на языке, родном для них обоих, было бы большой ошибкой.
   Доротея одарила его улыбкой, показавшейся ему весьма искренней.
   Весь визит длился чуть меньше часа, а потом Дотти, откланявшись, удалилась, и они остались втроем. Кристоф все еще оставался под впечатлением схожести девицы с той, которую когда-то считал дороже всех на свете. И в то же время осознавал, что схожесть эта только поверхностная. Сможет ли он ее полюбить? Что он про нее знает? А она про него?
   В тот день никто из них не сказал ни "да", ни "нет". Лишь после того, как фрау Шарлотта решилась уехать, наговорив перед этим добрых слов своему потенциальному родственнику, Кристоф обратился к барону Бенкендорфу, глядя ему в глаза -- такого же цвета, как и у его дочери:
   -Мое обещание можете полагать выполненным.
   -Я не сомневался. - отвечал он. - Но с письмом от этих поляков вы поступили именно так, как надо.
   Граф уже и думать забыл о случае с Рибопьером. Пришлось приложить усилие, дабы его припомнить.
   -Боюсь, однако, что вам это когда-нибудь поставят на вид, - продолжил Кристоф фон Бенкендорф.
   -Я догадываюсь, - произнес его собеседник. - И Саше тоже.
   -Ему особенно... Итак, я готовлю вам опись приданого. Вас оно, думаю, устроит.
   -Об этом лучше поговорить с моей матерью, - отвечал Ливен, которому страсть как не хотелось еще и в денежные дела впутываться. Казалось, словно все, что следовало за этим, перечеркивало светлое, хрупкое чувство, которое он нынче испытывал в душе своей. Впервые за несколько лет. - Оповестите меня о решении вашей дочери.
   -А что она может сказать против? - пожал плечами его тезка и будущий тесть. - Вы ж не Аракчеев и даже не Шевич. Конечно, будет счастлива. И еще -- ее будто бы кто-то по-настоящему спрашивает?
   -Не хочу, чтобы меня навязывали ей, - произнес Кристоф.
   -Не думаю, что ее придется вынуждать, - сказал Бенкендорф. - Скорее, мне придется умерить ее пыл.
   Он усмехнулся, но граф этой усмешки не разделил. Чувство выполненного долга -- единственное, что он был способен нынче ощущать. И некое облегчение: нет, мне показалось, это не Бренда, ну совершенно же не похожа ничем...
  
   CR (1827 г.)
   Нынче я вспомнил о годовщине моей помолвки и счел нужным написать о том, как все начиналось.
   Скажу, что все ритуалы, что и четверть века назад, и ныне предшествуют заключению брака, могут любого романтичного и влюбленного по уши в свою невесту человека отвратить от сего намерения. Я имею в виду помолвку и собственно венчание. Мы, протестанты, еще обходимся полумерами, тогда как православные и католики устраивают из сего действа настоящую мистерию.
   Двадцать восемь лет тому назад я не был особо романтичен, а мои чувства к невесте были сложны и непонятны даже мне самому. Одно я знал -- это не любовь.
   Накануне помолвки мы с Кристофом фон Бенкендорфом, моей матерью и дядей, объявившимся в Петербурге по какой-то служебной надобности, сели за круглым столом в моей гостиной и начали обсуждать ключевой момент -- приданое. Я не переставал думать о девочке, которую спроводили спать -- была половина десятого вечера. Сам факт раннего отхода ко сну заставлял мой мозг лихорадочно пульсировать одной только мыслью: "Она же ребенок! Куда ты лезешь?!" А здесь, за этим столом, ее любящий отец спокойно перечислял все денежные суммы и имения -- одни в Тамбовской губернии, другие в Лифляндии -- которые готов отдать за Доротеей, показывал какие-то грамоты и документы, а матушка моя ехидно интересовалась, по какой ревизии он показывает такие цифры, ведь ей доподлинно известно, что стольких душ во всей волости не проживает.
   Души. Естественно, за нее отдавали душ пятьдесят в Остзейском крае и душ восемьдесят в имении, прозванном "Христофоровка" - так мой будущий тесть увековечил свое имя. Последнее имение состояло из нескольких долей, по его распоряжению младшей дочери выделялось две доли, три остальные принадлежали сыновьям.
   -Что-то совсем не сходится одно с другим", - подал голос мой дядя, человек молчаливый. - Как они делить души-то будут? А семей там столько?
   И снова души. Мне продавали жену, будто корову на ярмарке, а с ней вместе -- несколько десятков других живых людей. Стало противно. В ту пору я редко задумывался о таких моментах, но тогда внезапное осознание - "рабы владеют рабами" - вызвало у меня чуть ли не физическую тошноту. Тем более, матушка уже говорила:
   -Сын мой, выскажи хоть ты свое мнение.
   -Меня все более чем устраивает, - произнес я с видом явно растерянным. Но потом, не давая родственникам заполнить паузу в моей речи, быстро продолжил, обращаясь к барону Бенкендорфу:
   -Что касается моего состояния и положения, то оно вам ясно во всех подробностях из моего письма. Молю Господа, чтобы ничего не изменилось.
   Матушка бросила на меня понимающий взор при сих словах. И ей, и Бенкендорфу, и даже моему дяде, далекому от всяческих интриг, хотелось бы проговорить вслух все свои страхи и опасения, но они не смели. Никто из них не смел. Даже я. Тем паче, я.
   -От вас нам ничего не надо, - откликнулся мой тезка. - Ежели вы приведете мою милую дочь в этот дом, одно это станет мне главной наградой.
   Но я продолжал, с молчаливого одобрения матушки, и говорил о имении Фоккенхоф в Западной Курляндии, о том, что оно отведено под меня, и о количестве проживающих там рабов, которое я точно не мог назвать, и о своих доходах. Одно не упоминал -- свою карьеру.
   Эти слова венчали собой разговор о приданом, утомительный и запутанный. Мне было стыдно за своих кровных родственников, устроивших допрос с пристрастием, сменившийся откровенным торгом. Было стыдно за самого себя, за то, что я прислушивался к этим речам, напоминающим разговоры барышников на ярмарке, и даже сам вставлял свои соображения. Но таков ритуал. "У вас товар, у нас купец", - говорят русские крестьяне и купцы при сватовстве, не оставляя никаких иллюзий. Аристократы и иноверцы научились лицемерить, но суть остается одна -- деньги, ассигнации, земли и рабы. А также влияние в свете.
   Более всего мне хотелось переговорить с будущим тестем наедине. Напомнить ему еще, что все в мире нынче шатко. Что разговоры о богатствах, о моей -- и его дочери -- совместной будущности назавтра превратятся в пустые мечтания. Возможно, со стороны мое положение казалось очень прочным, но на самом деле я был столь же не уверен в нем, как и все остальные -- в своем собственном.
   Но такого шанса не предоставилось. Не в силах молчать, я заехал к Долгорукову, который, вопреки обыкновению, был нынче дома, да еще и один. Видя выражение моего лица, он немедленно поинтересовался, что же такого стряслось со мной.
   -Я женюсь, - обреченно произнес я. - Завтра помолвка.
   -На Скавронской? - немедленно спросил князь Петр, которого я по-дружески посвятил в свою историю с семейством Литта. - Неужели она... ну, того...?
   -Да нет же, - досадливо отвечал я. - С ней мне повезло.
   -Кто же твоя невеста?
   -Ей четырнадцать лет. Что я с ней буду делать?
   -То же, что и с другими.
   Покойный мой друг обладал счастливой особенностью -- его дерзости меня никогда не злили. Потому что я знал, что за ними скрывается некая искренность и что он ничего дурного сказать не хочет.
   -Ей вообще-то учиться надо, - продолжал я.
   -Вот ты и научишь, - бросил Пьер.
   Я только вздохнул.
   -И никак не отвертеться?
   -Я обещался ее отцу. И Государь захотел.
   -Тогда надо выпить, - он позвонил, и лакей принес бутылку мадеры. Я, однако, не был в настроении пить. Противное чувство от того, что я -- да и вся наша семья -- по сути, купили фройляйн Бенкендорф, как скотину или мебель, как крепостную или, что хуже, как девицу в борделе -- меня не покидало. Когда я пытался высказаться, почему меня так гнетет исконное наше рабство, большинство людей меня не понимало. Тогда я находил куда более ясные и понятные доводы -- о материальных преимуществах, о всеобщем благе. Чувства мои понял лишь Поль Строганов. Кстати, в пору описываемых мною событий он уже был женатым человеком и даже отцом, заключив брак по сговору родни, так что, когда я сравнил торговлю людьми с нашими свадебными обычаями, тот только закивал с сочувственным видом.
   -А Государь захотел -- дело серьезное, - продолжал Долгоруков. - Тут давеча весть была, что князь Багратион, оказывается, женится. И тоже на Скавронской!
   Про Багратиона я тогда знал мало, имени его еще предстояло прогреметь во всей славе. Уже тогда, впрочем, он пользовался репутацией лихого храбреца.
   -На Мари? - произнес я невозмутимо, задумываясь, что хитрец Литта таки нашел le mari complaisant, да еще и государя убедил.
   -На сестре ее младшей, Катрин, - отвечал мой друг. - Стоило князю бросить на нее взор, как государь немедля решил устроить их судьбу. А она за Палена обещана, ты ж сам знаешь, небось?
   -Когда свадьба? - рассеянно спросил я.
   -Третьего дня. Я шафер жениха, представляешь ли? - болтал Пьер. - А теперь узнаю, что ты тоже женишься. Небось, тоже не туда и не так посмотрел, признавайся?
   - Да ну тебя, - сказал я по-доброму. - Там все посложнее будет.
   -Тут опасно, как погляжу. Небось, и меня здесь скоро женят на грудном младенце или на древней старушке, - засмеялся Долгоруков, и я поддержал его веселье. Мой друг обладал редкостным умением разрядить весьма мрачную обстановку и развеять тяжелые тучи уныния, сгустившиеся над его собеседниками. На самом деле, подобный дар встречается далеко не так часто, как можно себе вообразить.
   -Не знаю, что и предпочтительнее, - произнес я, разливая вино по бокалам. - У младеницы все впереди, у старухи -- все позади. Невинность или опыт -- вот каков выбор.
   -Но ты бы обменял невинность твоей нареченной на опыт другой?
Я пожал плечами.
   -Я ничем не отличаюсь от всех прочих, - пришлось признаваться мне. - Хотя замечу: опыт страшит, но невинность страшит еще более.
   -Можно подумать, ты ни разу никого от нее не избавлял.
   И опять же, нахальство слов моего приятеля вполне компенсировалось выражением, с которым они были произнесены. В нем не было ни малейшего цинизма, что сглаживало потенциально оскорбительное для моей будущей невесты значение.
   -Не поверишь ли, до сей поры почти никого, - проговорил я легкомысленно.
   -Значит, все-таки опыт?
   -Можешь считать и так.
   ...На другой день нас с Доротеей признали женихом и невестой -- слава Богу, этот ритуал у протестантов обставлен со всей возможной скромностью, и никаких высоких гостей на нем не присутствовало. Мы обменялись кольцами. Мое, как сейчас помню, оказалось несколько узким, и Доротее предстояло немало потрудиться, прежде чем его надеть. К счастью, никого, шепчущегося о "плохой примете", не оказалось, к тому же, с этой точки зрения было бы куда хуже его уронить. Руки ее были холодны, но она улыбалась и глядела на меня таким наивно-восторженным взглядом, что я устыдился всех своих слов. Сразу же отчего-то захотелось пойти набить морду моему вчерашнему собеседнику -- зачем он порочил это милое дитя? Как я мог про нее думать с таким пренебрежением?
   Свадьбу назначили после Нового года, потому как m-lle Бенкендорф необходимо было кончить курс в институте благородных девиц. Я немного порадовался, что есть время на более близкое знакомство друг с другом. На привыкание к мысли о том, что скоро весь мой образ жизни безвозвратно изменится.
   ...В конце помолвки мне-таки удалось поговорить с отцом Доротеи.
   -Мое положение вовсе не прочно, - заговорил я откровенно, стараясь не смотреть своему собеседнику в глаза. - Вы, надеюсь, понимаете...
   -Куда лучше вас, - кратко произнес он.
   Я чуть было не спросил: "Почему же тогда ваш выбор пал именно на меня? Да и вообще, если вы хотите благополучия своей дочери, которую, как я убедился, вы очень любите, нашли бы ей богатого помещика, вроде Фитингофа, а то и вовсе иностранного подданного. Последнее даже предпочтительнее. Нет, вы нашли того, кто является ушами, глазами и устами государя, сам того не особо желая". Конечно, я не осмелился произнести подобную тираду. Дело уже сделано, участь моя решена. Только если не произойдет какой-либо беды. А она могла случиться.
   Вместо этого я сказал:
   -Мне необходимо знать, что будет, если я вдруг окажусь в немилости.
   -Mon fils, - проговорил мой будущий тесть, и от этого обращения я внезапно залился краской. - В состоянии немилости я живу уже немало лет. И живется не так уж плохо. Есть время на созерцание и размышления. Впрочем, возможно, вы дорожите своим положением.
   Последнюю фразу он произнес несколько иронично. Я лишь покачал головой и добавил:
   -Я хочу сказать, что в моем случае возможна и крепость, и ссылка. Что же тогда станет с вашей дочерью?
   -Вы чересчур мрачно настроены, - отвечал барон Бенкендорф после небольшой паузы, как видно, основательно подумав над моими словами. - С равным успехом вы могли бы упомянуть и вероятность собственной скоропостижной кончины. Конечно, я знал, чем рискую и что приобретаю, выдавая Дотти за вас.
   Некоторое время я сидел перед ним, как школьник перед строгим учителем, глядя на свои руки.
   -Вы обратились ко мне, только потому что я из Рыцарства? - спросил внезапно я. - Кто-то вам приказал?
   -Мне уже никто не смеет приказывать", - усмехнулся барон. - Что же касается остального... Неужто вы полагаете, будто граф Аракчеев был бы лучшим мужем для моей дочери?
   Тут я вообразил на своем месте le Serpent, с его глумливой ухмылочкой, обликом тощей гориллы и пустыми оловянными глазами, которых даже злыми не назвать, настолько сложно разглядеть в них подобие какой-либо мысли или чувства. Вот этому -- и мою невесту, эту милую медноволосую девочку, тоненькую, как юное деревце, с ее доверчивостью и неопытностью? Я знал, кто стоял за этим решением, и уважения к вдовствующей государыне сие знание не добавило. Меня охватил бессильный гнев и в то же время желание защитить доставшуюся мне невесту от произвола тех, кто решил под маской заботы распоряжаться ее судьбой.
   -Или же, возможно, граф Анреп-Эльмст, как полагала моя покойная супруга, Царство ей Небесное? - продолжил Кристоф фон Бенкендорф.
   -Кто, простите? - невольно переспросил я, подумав, что ослышался. Вспомнилось, что мне рассказывала Фредерика ван Леннерт. Будто после кончины своей первой супруги, Аннелизы ван дер Сханс, тот уехал в Вюртемберг и познакомился с некоей дамой, попросив руки ее малолетней дочери. Вспомнился и браслет из медных волос на его запястье, который тогда не случайно бросился мне в глаза. Но сколько ей тогда должно быть? На мой невысказанный вопрос у будущего тестя ответ уже был.
   -Граф Ойген Анреп, которого моя жена сочла весьма подходящей партией для девочки одиннадцати лет. Возможно, Дотти как-нибудь признается вам, что была за него сговорена, хотя, поверьте моему опыту, обычно такое узнают от третьих лиц. Так это будет ложь. Помолвки не было. Не успели до юлианиной смерти. А я был категорически против этого брака, как можете понять. Но дура Хелена фон Бок -- если бы я не моя доброта, то никогда бы я ее не взял в гувернантки -- навешала девчонке Бог знает какой лапши на уши, и они, изволите ли видеть, переписывались.
   Постепенно кровь сходила с моего лица. Я не знал, что на это ответить. И не понимал, зачем он это мне все рассказывает. Что я должен был сделать, узнав все это? Гневаться? Разрывать только что состоявшуюся помолвку, швырнув об пол с трудом налезшее на безымянный палец золотое кольцо? Изобличать Анрепа? Последнее было явно лишним -- об его прегрешениях Кристоф фон Бенкендорф знал не хуже меня. Поэтому и отказал.
   -Эта идиотка таскала письма прямо в Смольный, можете себе представить", - продолжал барон Бенкендорф таким тоном, словно пересказывал пикантную сплетню о некоей совершенно посторонней барышне. - И Дотти старалась отвечать на них...
-Что же в них было написано? - невольно перебил я его.
   -А что бы вы сами писали своей невесте? - спросил Кристоф фон Бенкендорф. - Наверняка всевозможные чувствительности. Ну и она, конечно, в том же духе отвечала. Я, честно, не читал".
   -Он был уже женат. И убил отца своей первой жены, - произнес я глухо, глядя не на своего собеседника, а куда-то в пространство. Потом я отрывистыми фразами пересказал мое двухгодичной давности знакомство с сим субъектом в Митаве. О том, как он пытался меня отговорить.
   -Тогда я подумал, что таково испытание, - добавил я.
   -Ерунда. Он пытался вас перетянуть, - оборвал меня барон. Затем он, вздохнув, добавил:
   -Вся Остзея говорит, что я отказал Анрепу, потому что он, мол, в немилости при Дворе, великого князя ударил. Пусть говорят, им сие понятнее будет. Правда -- в другом. Вы про иллюминатов слышали?
   Рассказывать это было бы долго, а мой тесть никогда не отличался даром повествователя (в отличие от его старшего сына -- был бы Алекс хоть чуть-чуть склонен к кабинетным занятиям, уверен, стал бы писателем не хуже Скотта).
   -Это враждебное нам тайное общество? - догадался я.
   -Не только нам, но и всему правящему порядку. Все якобинцы к ним принадлежат, - продолжал Бенкендорф. - И кровь нескольких наших людей тоже на их руках. Они, в сущности, предназначены лишь для того, чтобы нести смерть. Не буду пересказывать всех историй, что про них рассказывают, вы сами, скорее всего, их услышите, только ничто нельзя подтвердить или опровергнуть.
   -То же самое и у нас, - тихо произнес я.
   -Но мы хотя бы стараемся сделать так, чтобы о нас никто не знал, - возразил мой собеседник. - Долгое время нас считали мертвыми. Потом -- шарлатанами, спасибо за то графу Калиостро. И лишь недавно кое-кто из этих людей, про которых можно сказать только то, что божеские законы для них не писаны, объявил нас врагами. И началось...
   -Почему же вы полагаете Анрепа иллюминатом?
   -Методом исключения. Кому еще нужны наши жизни? Кому еще мы мешаем? У нас пока нет такого влияния, каким мы пользовались пять сотен лет тому назад. А для тех, кто называет себя "просветленными", мы главные соперники. Они отлично осведомлены о нашей истории. Анреп знал многое, и я так думаю, его или перекупили, или вскружили ему голову, как часто с вами, молодыми людьми, бывает".
   Я добавил то, о чем мне рассказал Саша Рибопьер. Как его пытались убить, искали какое-то письмо, только не назвал имен "Селаниры" и "Химеры". Может быть, зря не назвал. Но надо сказать, что мой тесть, будучи в молодые годы конфидентом великого князя Павла, во второй половине жизни и до самой своей кончины чурался всяких упоминаний о тайнах власть предержащих.
   -Я уже говорил вам, что этого Рибопьеру никто не простит.
   -Я готов за него ручаться.
   -Граф, вы спрашивали, почему я в зятья выбрал именно вас. Теперь вы ответ знаете, - торжественно проговорил мой тесть. - Потому что вы можете брать на себя ответственность.
   -Но ведь это само собой разумеется, - изумленно произнес я.
   -Не для всех, ув".
   После этих его слов наступило молчание. Я оглядывал кабинет своего тестя, ничем не выдающий его склонностей и предпочтений. Портреты покойной государыни и тогдашнего государя, висящие намеренно поодаль друг от друга, словно подчеркивая смертельную вражду матери с сыном, не прекращающуюся и после ее смерти. Рядом -- миниатюра, изображающая светловолосую женщину с узким лицом. Я догадался, что это и есть покойная жена моего собеседника. Дочь на нее походила лишь отдаленно. Меня заинтересовало, как бы эта дама ко мне отнеслась. Чем ее соблазнил Анреп -- понятно. Тем более, если она тогда была уже смертельно больна и тревожилась, на кого оставит маленькую дочь. И вполне естественно, что девочка, за неимением лучшего, влюбилась в сего красавца. Завоевать сердце ребенка -- дело невеликое.
   -Что сталось с письмами Анрепа? - заговорил, наконец, я. - Они остались при Доротее?
   -О, не беспокойтесь. Когда мадемуазель фон Бок выслали из России, то я подыскал ей очень строгую особу на замену, - легкомысленно продолжал Бенкендорф.
   -Погодите, пожалуйста. Как понимать - "выслали из России"? За что же?
   -Я переговорил с государыней. Ну и та решила дело по-своему. Боялся, будет скандал, но все прошло слишком быстро. К тому же, Дотти весьма удачно подцепила какую-то заразу в своем монастыре. Знаете, честно говоря, я не был рад, когда ее отдали в Смольный, потому что с таким скоплением народу в одном доме и в таких суровых условиях она будет не столько учиться, сколько болеть...
   Я прервал Бенкендорфа:
   -Так в чем же ее обвинили?
   -Разве надобно было ее в чем-то обвинять? Просто вывели под руки и выслали за границу. Сейчас, кажется, сия девица в Кёнигсберге. Я так подозреваю, кстати, что неспроста она с Анрепом так поладила. Наверняка, он ей что-то посулил. А, может, и в охотку действовала...
   -Зачем тогда было сжигать письма? - произнес я чуть более резким тоном, чем мне хотелось бы. - Ведь там наверняка были какие-то сведения.
   -Спросите у той, которая их сожгла, - пожал плечами барон. - Говорят, это сделала то ли гувернантка, то ли даже сама государыня. В любом случае, полагаю, что кроме чувствительных бредней и стишков, там ничего не было.
   -Зря, - я уже грубил ему, но не отдавал себе в том отчет. - В конвертах могло быть по две бумаги. Одна -- для Доротеи, другая -- для этой госпожи Бок. Ее никто не обыскал? Очень плохо...
   -Скажите откровенно, чем вы все-таки занимались при дворе графа д'Артуа? - остановил мои размышления вслух Кристоф фон Бенкендорф. Меня этот вопрос изумил. Я думал, ему все про меня известно. И что, возможно, он видел мои докладные записки. Впрочем, откуда ж ему знать? Моя деятельность относилась более к дипломатическому поприщу и не входила в сферу компетенции рижского генерал-губернатора.
   -В том числе, и секретной корреспонденцией, - подтвердил я.
   -И, как видно, не очень удачно. В вас стреляли, - продолжал говорить барон.
   Странно. О своих ранениях я в рекомендательном письме не упоминал. Одно из них и так было налицо, простите за каламбур. Откуда он догадался о том, как именно меня ранили при попытке покинуть Вандею?
   -Вы левое плечо вот эдак отводите и закрываете, - словно отвечая на мои мысли, сказал тесть. - Знаете, мне под Перекопом в свое время тоже пол-руки вышибло, в четырех местах, кость даже торчала и думали отрезать...
   Мне не очень понравилось, что он пытается свернуть с темы. Наверняка, он знал, что Хелену фон Бок надо было обыскать и допросить, куда она девала послания. Не мешало бы также переговорить и с нынешней гувернанткой Доротеи. Кстати, интересно, зачем ей в монастыре личная гувернантка? Там же, вроде бы, кроме учителей еще и классные дамы имеются.
   О гувернантке я и спросил.
   -А у нее что-то дома случилось, - произнес он легкомысленно. - Какая-то беда или, напротив, радость великая. Вот и уехала.
   На тестя я уже негодовал. Зачем он доверяет свою дочь каким-то проходимкам, которые то приезжают, то уезжают, то носят записки от тех, кто хотел бы его убить? Как он вообще может входить в Ritterschaft, с эдакой-то безалаберностью? Позже я сумел убедиться, что Кристоф-Михаэль фон Бенкендорф передал это свое легкомыслие, с годами только усугубившееся, своим сыновьям, в особенности, старшему. О многом он просто забывал или даже не задумывался. В конце жизни забывчивость его обратилась в болезнь и повод к светским анекдотам. А жаль, потому что Одиннадцатый рыцарь всегда был человеком умным..
   -Как ее имя? - продолжал расспрашивать я.
   Кристоф фон Бенкендорф как-то странно посмотрел на меня.
   -Я знал, что вы это спросите, - произнес он куда более загадочно.
   Я вопросительно посмотрел на него.
   -Она вам должна была быть хорошо известна. Как и ее отец, и, возможно, муж. Это... забыл ее имя, как назло. В общем, та голландка, кажется, дочь или жена лейб-медика.
   -Фредерика ван дер Сханс, - произнес я ничего не выражающим голосом. - Вернее, сейчас она замужем. Фамилия ее мужа, кажется, Леннерт.
   -Именно!" - воскликнул Бенкендорф.
   Интересно, чему же могла научить она мою невесту? Сообщала ли она ей о нашей связи? Признаться, в это мгновение мне сильнее, чем когда-либо, захотелось расторгнуть эту треклятую помолвку. Но я не мог. Слишком много сетей опутало меня тогда. Мне после такого решения предстояло бы объясняться со слишком многими людьми и открывать им то, что я предпочел бы скрыть. К тому же, менее всего здесь виновата дочь моего собеседника, на которой я обещался жениться. Брошенная невеста -- неприглядная репутация для любой девицы. Поползут всевозможные слухи, что о ней, что обо мне, в зависимости от того, кто именно их станет распространять.
   -Только постойте... - продолжил барон. - Она мне говорила, что вдова... Ее муж как-то странно умер. Такой молодой. Еще и доктор. Говорили ж древние -- Medice, cura te ipsum, и это верно.
   "Странно умер..." Я отлично понимал, что значат странные смерти. Конечно, от этого мало знакомого медика избавились немедленно. И мы с Бенкендорфом нынче хорошо догадываемся, кто приложил к этой "странной" смерти руку.
   -Почему же она покинула свою воспитанницу в такой критический момент? - спросил я. - Неужели ей приказали?
   -В том-то и дело, что сия дама совершила самовольный поступок, - с негодованием отвечал мой будущий тесть. - Никого ни о чем не спросясь, взяла и уехала. Я так подозреваю, она боялась, что встретится с вами. Признавайтесь, как вы с ней расстались?
   Густая краска, залившая мое лицо, очень красноречиво ответила на этот вопрос.
   Искренние чувства, даже столь низменные, как былая страсть, не скроешь перед посторонними, особенно когда ты довольно юн. Это потом я с годами научился придавать себе невозмутимый вид, такой, будто ничего не произошло. Даже тогда, когда я в 1817-м встретил оную Фредерику под именем 2-й lady Templemore на балу в поместье Веллингтона. Тот год вообще был для меня богат на встречи с теми, кого почитал ушедшими в безвозвратное прошлое. Впрочем, в отличие от своей учительницы Юлии она мне подыграла, притворившись, будто видит меня и мою супругу впервые в жизни, и вообще англичанка. Поначалу я даже полагал, будто обознался, но Дотти уверила меня -- нет, все так, это действительно Фредерика Леннерт, каким-то образом сделавшаяся супругой британского лорда, которого за подобные фортели родня даже не лишила наследства.
   Позже я узнал, зачем она здесь и чем именно занимается. Но это предмет отдельного разговора, о котором напишу чуть попозже.
   Тогда Бенкендорф произнес:
   -Полно, я тоже не монах и не полагаю вас развратным. Дама эта Фредерика, между нами, ничего такая, конечно, на любителя, но вас можно понять...
   -Довольно, - проговорил я. - Так понимаю, это она избавилась от писем?
   -Или она сама, или государыня, - повторил мой собеседник.
   Нет, Фредерика -- не такая дура, чтобы уничтожать вещественные доказательства. Она к тайной дипломатии и переписке тоже была причастна, знает, что к чему. Поэтому я догадывался, что государыня приказала передать эти письма, чему моя любовница повиновалась, и сожгла их, не зная, что там может скрываться. Единственный способ узнать их содержание -- спросить у Дотти. Но как это сделать? Так и выпалить: "Я знаю, что вы были сговорены за графа Анрепа и что он вам писал даже после того, как сговор расторг ваш отец. Скажите мне, о чем вы переписывались?" Боюсь, после такой тирады я стал бы для своей невесты не милее графа Аракчеева.
   Другое средство -- узнать, куда же скрылась Фемке и попробовать связаться с нею -- казалось куда более разумным и действенным -- но на все требовалось время. А, если верить рассказу Рибопьера, его у нас не так много. Хотя... Я мог бы навести соответствующие справки, но как бы они не вызвали соответствующих вопросов у Тайной Экспедиции. Зная, насколько сильно подозрителен нынче государь, я понимал, что мой интерес к подданной иностранного, к тому же, враждебного государства ("Батавская Республика", как тогда прозывались Нижние Земли, стала, фактически, частью Франции) обязательно будет истолкован превратно. Указать на меня, как на предателя, будет проще простого.
   Итак, мне оставалось только выжидать.
   Или же убить Анрепа. Однозначно. Только так можно и выйти из положения.
   Что-то в моем лице переменилось настолько, что Кристоф фон Бенкендорф предпочел от меня отодвинуться. Я не озвучил ему своего решения, ведь оно пока не приняло окончательную форму. Но он догадался, что я его принял. Наверняка, в этот момент подумал, зачем он выдает свою дочь за того, кто готов убивать по своей воле, а не по приказу и не из самозащиты в минуты смертельной опасности.
   -Вы поосторожнее с этим делом, - посоветовал мне тогда Одиннадцатый, видя отчаянное выражение моего лица. - И все же, я так и не понял, чем вы все-таки занимались в Англии?
   -Тем, за что дают генерал-майора в двадцать два года, - проговорил я несколько иронично. - Только мне не получилось убедить покойную государыню в необходимости войны.
   С этими словами я взглянул на портрет Екатерины Великой -- известный портрет, растиражированный сотнями копий, где она изображена в профиль, с синей лентой и горностаевой мантией, на темном фоне. Конечно, было бы наивно ожидать, что мои рапорты попадали прямиком ей на стол. Это ее сын пытается вникать во все, а у нее существовало разделение властей и полномочий, поэтому мои депеши и записи вряд ли интересовали ее лично.
   -Это бы ни на что не повлияло, - пожал плечами мой будущий тесть. - Ни в коей мере не хочу умалить вашей миссии, но, думаю, результат был бы тот же, что нынче.
   -Воевать во Фландрии и Вестфалии лучше, чем в альпийской местности, - возразил я. - Намного лучше.
   Далее мы свернули на тему военного и штабного дела, обсуждения текущей кампании и действий Суворова, который нынче попал в опалу. Я полагал, что подобная мера взбунтует против государя армию, если еще и учитывать, сколь много офицеров подверглось всякого рода немилостям. Мой собеседник был со мной полностью солидарен, хотя и воздерживался от слишком однозначных суждений. По лицу его, однако, было понятно, что ему на этот счет кое-что известно.
   ...Я так и не узнал, какое отношение мой тесть имел к известному заговору и знал ли он о нем. С Паленом он был дружен чуть ли не с детства, и Рыцарями они стали одновременно, их посвящали с разницей в неделю. Даже после 12 марта Кристоф фон Бенкендорф продолжал общаться с Десятым и не осуждал его за все, что он сделал. Только как-то обмолвился: "Теперь Палену нет покоя на земле".
   Итак, 31 октября я окончательно дал обещание жениться на mademoiselle фон Бенкендорф и проводить на тот свет Ойгена фон Анреп-Эльмста. Все это мне предстояло совершить в грядущем году.
   Моя помолвка означала, что теперь видеться с Доротеей я могу, когда захочу и без всяческих дуэний, родственниц и сопровождающих, с одним только условием -- подобные свидания должны были происходить в стенах Смольного, из которого ее выпустят только в январе. На практике, к тому же, это означало, что наши встречи происходили непременно в комнате, примыкающей к покоям начальницы института благородных девиц, мадам де Лафон, в то время, пока она была у себя, дабы я, упаси Боже, не воспользовался бы своими правами на невесту прежде времени, и исключительно в приемные часы -- по субботам с четырех до шести вечера. Конечно, такие условия не способствовали сближению, и через несколько месяцев мы пошли под венец, не ведая о друг друге очень многого. Оба мы были полны иллюзий, надежд и разочарований, которые мы хранили при себе. Единственное, что могу утверждать полностью -- мы не были друг к другу равнодушны. Но следовало ли назвать это неравнодушие любовью?
  
   Доротея. Осколки детства.
   "Все, что могу тебе, дитя мое, сказать о m-r de Lieven -- он выказывает себя хорошим сыном, что означает -- он может стать и хорошим мужем", - эти строки Дотти прочитала в ответном письме государыни. Тогда она высказалась, что ей нужен человек, "знакомый со светом".
   Знакомо ли это бледное видение, представшее перед ней в облике суженого, со светом? Он мрачноват и немногословен, пусть и красив, и умеет преподнести себя. Умеет, но не хочет. Неужели стесняется?
   -Он на балах бывает редко, - сообщил ей Алекс, с которым она все чаще встречалась в Юсуповом садике. У того началась взрослая жизнь, служба, сегодня здесь -- завтра там. Со службой в его глазах, таких же серо-зеленых и пристальных, как и у нее, появилась какая-то смутная тревога, которая Дотти не нравилось. Смеялся он не так часто и подбирал выражения осторожно, будто говорил с ней, как со своим начальником или как с чужой барышней. Стал совсем взрослым -- впрочем, старшим братьям положено быть важными и взрослыми.
   -И с кем же он танцует чаще всего? - жадно спрашивала Доротея.
   -А ни с кем, - пожал плечами Алекс. - Стоит у стенки. Потом уезжает. В театре только на одно действие бывает. Какой-то скучный.
   Доротея только вздыхала. Значит, блистательный свет будет закрыт для нее!
   Перед помолвкой она слышала, как старшие обсуждали ее приданое. Тамбовская губерния, Лифляндия, Ярославщина, какие-то странные названия. Ее papa, его мать, властная и важная дама с остатками былой красоты в лице и фигуре, еще какой-то старик, и вот он сам, этот худой блондин со шрамом на правой щеке. Деревни... Небось, еще усадит ее в какие-нибудь Баки или Христофоровку хозяйствовать.
   Девица отлично знала, что ее ждет в дальнейшем. Ближайшее будущее было распланировано по месяцам. 31 октября -- помолвка, в Новый год она впервые выезжает в свет, после Крещения оканчивает институт и получает шифр, а потом, в феврале, на Масленицу -- свадьба. Таким образом, весь блеск дворца она увидит лишь мельком, одним глазком. Все, к чему она, ее сестра и однокашницы готовили себя, разучивая мудреные танцы, подглядывая за туалетами и прическами матерей и старших сестер, приходивших проведать девушек, учась откликаться на любезности, будет зря.
   -Ему не нужна светская жена, - намекнул ей papa, обычно мало с ней говоривший.
   -Какой-то скучный, - отозвался ее брат с пренебрежением.
   Куда Дотти деваться?
   Впрочем, похоже, идеальных людей нет.
   -Вспомни об Аракчееве, - напоминала ей Мари, преисполнившаяся некоего ехидства, как только узнала, за кого Доротею выдают. - С тем-то бы ты, конечно, поплясала...
   При этих словах Доротея отчаянно боролась с тем, чтобы не ударить сестру. Ту, конечно, зависть поедом ест. Хотя двадцать пять лет этого графа Ливена -- все равно что сорок семь генерала Шевича. И комплиментов не говорит. И смотрит эдак... невыразительно.
   "Мне нужен точный ответ", - напоминала императрица в письме, которое аккуратно передала старенькая мадам де Лафон, начальница Смольного. Та с самого начала обращалась с сестрами Бенкендорф, вверенными ее попечительству, с некоей опасливой почтительностью, которая в ее обстоятельствах была очень понятной.
   "Нужен ли тебе m-r de Lieven, или ты отказываешься от него?"
   "Как я могу отказаться?" - думала Дотти, молча взирая на белый лист бумаги, предназначенный для сочинения ответа своей высокорожденной покровительнице. - "Они же все обсудили... Души, села, земли, тысячи золотых да парюры бриллиантовые. Впрочем..."
   Вопрос соблазнительный. А что если напишет, что отказывается? Что будет дальше? А если Ойген все-таки вернулся...
   Она закрыла глаза, пытаясь представить того, за кого была когда-то сговорена. И не получилось. Вместо него -- синие глаза жениха, обрамленные длинными золотистыми ресницами, внешняя примета хорошенькой девочки, доставшаяся, как на грех, суровому и немногословному остзейцу. Какие глаза были у Анрепа, она и не припоминала. Черные? Или голубые? Впрочем, неважно. Но тот был похож на маркиза старых времен, а этот, новый суженый -- на рыцаря еще более старинной эпохи. И не сказать, что ей это уж прямо-таки не нравилось.
   Так что же написать в ответ, для императрицы?
   Как плохо, что нет Фредерики. Та предала ее, бросила в последний момент. Доротея вспомнила, как она вела себя до этого. Вспомнилось, как она замерла и все лила воду на несчастный цветок, пока через край не перелилась и лужу на ковре не сделала. А Дотти всего-навсего произнесла лишь имя нового претендента на ее руку и сердце.
   Нет ли здесь какой тайны?
   Надо спросить у этого... у Кристофа. Ей было странно произносить имя жениха, которое он делил с papa, словно ее передавали от одного отца к другому, помоложе. Доротее отчего-то казалось, что оно ему не идет. "Я ему придумаю какое-нибудь другое имя", - решила она.
   Но что он может ответить? И это будет слишком уж нескромно. Впрочем, если они сейчас обещаны друг другу, то, возможно, подобный вопрос будет достаточно приличен.
   "Я готова составить счастье monsieur le comte", - старательно вывела Дотти. - "Мое сердце будет ему принадлежать безраздельно".
   Строчки читались, как приговор. Почему-то ей казалось, что, согласившись на эту помолвку, она предала маму. Ведь она благословила в женихи Анрепа, а не этого графа Ливена. Возможно, тот бы ей совершенно не понравился. Впрочем, откуда она знает? Ведь в этом молодом генерал-адъютанте нет ничего такого, что вызывало бы отвращение. Даже попорченная каким-то холодным оружием правая щека. Его бледное лицо снова представилось ей. Отчего-то захотелось в следующий раз прикоснуться к нему, провести рукой по его лицу, словно распознавая его на ощупь, убедиться, что он живой и теплый... И подойти к нему поближе. Еще ближе, положить руку на плечо, обязательно почему-то на левое, закрыть глаза. От таких мыслей томная тяжесть появилась у нее в области солнечного сплетения и камнем рухнула вниз, откуда лучами распространилась по всему телу, замерев где-то в груди. Когда Дотти думала об Ойгене, такого никогда не было. Но хотелось бы, чтобы строки из его писем произнес ей именно жених, и непременно шепотом.
   Дотти отправила письмо императрицы, определив свою участь. Последовала помолвка, и весь этот вечер девушка хотела и в то же время страшилась только одного -- чтобы они остались наедине, и повторилась ее мечта. Поэтому она так замешкалась, когда пришел ее черед надевать на безымянный палец его левой руки кольцо, которое оказалось ему маловато. Поэтому она так покраснела, когда их поздравили. И поэтому втайне так обрадовалась, когда узнала, что ныне должна с ним видеться еженедельно. Правда, не более чем на час и непременно под неслышным и невидимым надзором мадам де Лафон. На таких условиях свидания с женихом Доротею не особо радовали. К тому же, было немало любопытствующих однокашниц, которым она с такой гордостью рассказала о женихе и о помолвке. Девочки, вместо того, чтобы поздравлять, смотрели на нее несколько настороженно. "Завидуют", - пожимала плечами Дотти. Некоторые говорили о тех, за кого сговорены где-то там, у себя в деревнях, но было понятно, что их женихи не шли ни в какое сравнение с тем, кто достался юной баронессе фон Бенкендорф.
   Накануне одного из первых свиданий с графом Кристофом Дотти, в присутствие своей сводной сестры, говорила с братом. Они тогда гуляли по Юсупову садику в один из редких погожих дней. Тогда Доротея даже посмела признаться Альхену во всем, что испытывает и жаждет. При этом она совершенно не обратила внимание на странные взгляды Мари, которые та бросала на нее украдкой. Та с Шевичем вообще со дня собственной помолвки не виделась.
   -Мне интересно, где его так зацепило, - проговорила Дотти. - Неужели на войне? Наверное, сильно больно было, бедняжке.
   Мари сделалась пунцовой и отважилась произнести:
   -Сестра, как ты можешь о таком говорить? Сие же непристойно -- обращать внимание на недостатки других.
   -Это совсем не похоже на недостаток, - резко возразила младшая девушка. - Скорее уж, доказательство доблести.
   -Вот, Дорхен, ты все правильно понимаешь, - отвечал Альхен. - Хотя в случае графа, я слышал, была мензура.
   -Что же такое мензура? - сразу спросила Дотти.
   -Как, ты не знаешь? - Альхен снисходительно посмотрел на нее. - "Правильно, зачем бы тебе знать. Так это поединок. На шпагах. Как у меня был в Байройтской школе с этим Шульцем. Ну и жаркое же тогда было дельце....
   -Давай ближе к делу, братец! - прикрикнула на него Дотти. - Я уже наизусть выучила, как ты чуть не проткнул этого мерзкого баварца насквозь. Почему же граф дрался на поединке?
   Алекс принял особо загадочный вид. Он медлил с ответом, поглядывая на сестер, которые от изумления аж рты пораскрывали. Если любопытство младшей было вполне оправдано -- как-никак, она замуж за Ливена выходит, то почему же Мари, прежде не отличавшаяся любознательностью, столь трепетно внимает каждому слову? "Завидует", - решил про себя юноша. - "Я бы на ее месте тоже завидовал".
   -Мне говорили, сам не видел, - начал он. - Что несколько лет назад граф Ливен счастливо соперничал с неким французом, по фамилии... эх, не помню, знаю, что шевалье, и его имя как-то оканчивается на "вилль".
   -Соперничал? - перебила его Мари. - В чем же?
   -Как в чем? Конечно, в сердечных делах, - проговорил Алекс.
   Дотти хранила молчание. Она прикрыла глаза, подставив лицо резкому северо-восточному ветру, дувшему с залива. Ветер приносил непогоду, рябь на воде, серые тяжелые облака, зиму. Наступление этого сезона Дотти, впрочем, ожидала с нетерпением и радостью. Ведь ей предстоит закончить учебу в монастыре, впервые показаться в большом свете и выйти, наконец, замуж. Странно, но рассказ Алекса, вместо того, чтобы пробудить ревность, вызвал в девушке жгучий интерес, и то смутное, мечтательно-сладостное чувство, какое порождали в ней мысли о женихе, сделалось совсем нестерпимым.
   -Что же дальше? - спросила она.
   -Дальше? Дама, которая прежде была с шевалье, отдала предпочтение Ливену, и он был вынужден драться с невезучим соперником. Француз был не то, чтобы очень красив, поэтому он целился в лицо. И стоило во время поединка графу случайно отвернуться, как...
   Алекс рассказывал, как всегда, живо и в красках, невольно размахивая руками.
   -Бедняжка, - искренне произнесла Дотти.
   Мари отвернулась, бросив на сестру сердитый взгляд.
   -Я, право, думал, что он куда лучший фехтовальщик. Допустить до удара в лицо -- это уж слишком, - говорил о своем младший барон Бенкендорф.
   -Что же стало с этим шевалье? - спросила Доротея.
   -Граф не смог снести столь явного оскорбления своей наружности, и он всадил сопернику шпагу в грудь. По самую рукоять, вот так...
   -Не показывай на себе! - хором закричали сестры.
   -Quel horreur, - вздохнула потом Мари.
   Доротея ничего не отвечала. Прежнее чувство в ней усилилось. "Граф Кристоф любил некую даму. И ради нее он убил человека", - думала она с замирающим сердцем, вспоминая черты лица своего жениха, казавшиеся ей все более прекрасными, неумолимыми, как у греческого бога. Как ей хотелось кинуться ему на шею! Жаль, сегодня только четверг. Целых два дня!
   -Что сталось с его дамой сердца? - спросила она.
   Алекс пожал плечами.
   -Об этом история умалчивает. Я так думаю, она ему быстро наскучила.
   -Я не удивлена, что она прервала всякую связь с графом, - строго произнесла Мария фон Бенкендорф. - Быть вместе с убийцей -- это ж кошмар!
   Она со значением посмотрела на свою младшую сестру.
   -Это не убийство, а искупление оскорбления чести, - уверенно отвечал Алекс. - Ничего ты не понимаешь.
   -Как бы то ни было, шевалье не вернешь. И наверняка, граф ужасно мучается совестью.
   -С чего бы это? - возразил барон. - Он выполнил свой долг.
   -Я удивлена, как papa согласился сделать графа мужем моей сестры, - напористо продолжала Мария. - И как государь...
   -Тсс, - произнесла Доротея, оглядываясь на дорожку сада, откуда в любую минуту мог показаться белый конь, несущий на себе государя. Приближалось время его традиционного моциона, и, подобно всем прочим знатным петербуржцам, девушка предпочла бы находиться вне поля зрения Павла. Тот, впрочем, к девицам и дамам относился куда снисходительнее. Особенно если они юны, ему знакомы и симпатичны на лицо. К счастью, похоже, император еще не приближался, и можно было спокойно поговорить.
   -Неужели твой жених никого в жизни не убивал? - спросила Дотти. - Можно подумать...
   При слове "жених" Мари помрачнела. Сестра явно ударила по больному.
   Она распрощалась с братом в состоянии полной задумчивости и не слышала, что ей говорила Мари. Та твердила о том, как ее возмущает подобный альянс, младшая сестра -- и типичный повеса, который...
   Доротея прервала ее тираду смехом. Менее всего граф походил на повесу. Может быть, раньше он таковым и был, но после дуэли, вероятно, и стал ненавидеть светское общество. Усомниться в рассказе брата девушка даже и не думала. Да и не хотела.
   -Не вижу ничего смешного, - отчеканила Мария.
   -Ты просто завидуешь, - легкомысленно проронила Дотти.
   -Чему тут завидовать? Я сожалею...
   -Тут уже, скорее, мне тебя жалеть нужно, - Доротея посмотрела на сестру со значением. Та вспыхнула и замолчала. И до конца поездки обратно в Смольный продолжала молчать. И еще через две недели после этого разговора. Доротею подобная ссора не волновала. Она уже начала понимать, что ее с сестрой жизни обречены разойтись, чтобы никогда более не пересекаться. И было, если честно, совсем не жаль.

Глава 9

   Санкт-Петербург, ноябрь 1799 года
   -Я никогда не смогу всего этого постигнуть, - Кристоф глядел на своего дядю и думал невольно, похож ли он на отца. Судя по смутным детским воспоминаниям, ничуть. Но эти воспоминания могут безбожно врать. Тот смотрел на сложенные стопкой тома, все с экслибрисом "CR.
   -Но потратился ты на эти книги изрядно, - продолжил его мысль Иоганн-Рейнгольд. - Завещать, что ли, все остальное тебе?
   -На все ваша воля, - Кристоф чувствовал себя несколько неловко в компании младшего брата своего отца. Он знал, что должен разговаривать с ним вовсе не о книгах. Но подобная тема казалась абсолютно нейтральной, в то же время связанной со всем остальным -- с Братством Розы и Креста и с отношением их семьи к нему.
   -Мне вот что интересно -- наш отец и впрямь все это проштудировал или держал для красоты? Ртуть в золото он не превратил, а то не пришлось бы нам потом распродавать библиотеку, - продолжал старший из фон Ливенов. - Зато, как вижу, твоя матушка наделена таковым даром даже без всякой алхимии. Да и тебе перепало.
   Кристоф уже привык слышать от своего родственника ядовитые комментарии по поводу его вновь приобретенного богатства и знатности. Подобная едкость не была обусловлена одной лишь только завистью. Скорее, тут даже и зависти не присутствовало. Тому были другие причины, о которых графу оставалось только догадываться. В этот раз его взбесила подобная реплика.
   -Вы не представляете...
   -Да очень хорошо представляю, - возвысил голос барон Иоганн. - И что? Ты из-за каждой царапины будешь изображать из себя героя? Твоя кровь грехи мира не искупила, а кто-то и поболе тебя страдал. Вижу, тебе Рыцари сильно заморочили голову. Они так могут. Сначала льют в уши безбожную лесть, выводят в избранные, а потом -- отдавай им все.
   В первой половине его тирады имелся смысл. Кристоф признал это и покраснел.
   -Тебе уже приходится. И женят-то тебя на дочке одного из их братии...
   -Может быть, потому что я уже среди них? - резко возразил Ливен. Нет, почему вдруг барону Иоганну пришло на ум покинуть свой медвежий угол и явиться на свадьбу племянника? Где он был все эти годы? И чем он занимался тогда, пятнадцать лет назад, когда его поддержка была более всего нужна?
   -Карл, конечно, весь в вашего папашу, но он прав, - продолжал дядя, не обращая на его слова особого внимания. - Когда он мне рассказал, с кем ты связался, я подумал, что самое время мне явиться и поведать тебе все. Я же хранитель.
   -Хранитель чего?
   -У нашего отца наследников -- не официальных, а духовных, если ты понимаешь, о чем я -- не осталось. И он никого не назвал, не успел. Но, умирая, указал на меня. Просто пальцем ткнул -- мол, Йохану все достанется. Мне тогда шестнадцать годов всего было. На уме -- гулянки, а не вот это все, - он снова показал на книги. - Но пришлось повиниться. Я все-таки был уверен, что философский камень отец-таки нашел. Кстати, Отто и Маттиас тоже были в этом уверены. Твой папаша из меня чуть ли душу не выбил, так как полагал, будто я завладел секретом на миллион золотых. Так как официальной воли отец не написал, ваша братия меня не нашла -- им, верно, неохота было в наш медвежий угол добираться. Но я понимал, что надо действовать быстрее... Тогда я к Маттиасу пожаловал. И все там спрятал, в часовне...
   -Я там был три года назад, - взволнованно перебил его Кристоф.
   -Конечно, надо было догадаться, что кого-то из вас туда потянет, - недовольным тоном произнес Иоганн-Рейнгольд. - И что брату моему, а также племянникам недостанет понимания, что все это следует хранить как можно более тщательно. Впрочем, я не понимал, что в книгах -- главная ценность. Мы ж с братьями на медные деньги учены, ничего в этом не смыслим. Я полистал для порядка, не нашел нигде слов: "Как делать золото из всего, что угодно", и подумал, что писания сии совершенно бесполезны. Тогда мы полюбовно разделили эти триста книг на троих и понесли распродавать. Твой отец тогда уже начал с пасторами дружбу водить, те и сказали, что папу нашего жарят черти на сковороде в аду за колдовство, и он в этоверил, так что сам к книгам не прикасался, Маттиас за него его долю продал и деньги передал. На эти деньги Отто купил усадьбу в предместье Риги и вознамерился жениться. Все остальное, кроме книг, я свез в Мерцендорф, и ты уже мог лицезреть сие наследство.
   Кристоф не очень ему поверил.
   -Там все стоит так, словно готово к сбору Рыцарей, - произнес он. - Значит, вы все же были посвящены...
   -Вовремя успел уйти, - махнул он рукой. - Но они, то есть, вы, все помните.
   Возможно, вы знаете, почему именно я, из всех? - Кристоф пристально вгляделся в сидящего напротив него дядю.
   -А разве тебе не говорили? Вообще-то, зря Отто назвал тебя в честь деда. Но ты родился слабым, думали, помрешь до года, и он сможет всех перехитрить. Других-то так не зовут.
   -Значит, дело только во моем имени? - усомнился граф.
   -Если бы только в имени. У вас же как -- один Рыцарь помирает, и ему непременно надобно назвать наследника. А если не назвал, тогда выбирают ближайшего родственника. Со схожим именем. Дед твой никого не назвал, кроме, пожалуй, меня, поэтому естественно, что они обрадовались, узнав, что имеется внук.
   -Я понял, - сказал после небольшой паузы Кристоф. - Вы удалились в глушь и отказались от брака, чтобы только выпасть из поля зрения Ritterschaft.
   -Ну, отказался от брака я, положим, по иной причине..., - лукаво произнес Иоганн-Рейнгольд. - Скоро сам поймешь, по какой именно.
   -И еще, - произнес Кристоф, невольно нахмурившись. - Ежели вы приехали меня предупреждать или жалеть, то почему вы это не сделали раньше? И даже совсем раньше, когда я был мальчишкой?
   Дяде вопрос дался нелегко. Он надолго замолчал, потом попросил трубку закурить, и дальше тоже последовало молчание. Кристоф ожидал, что тот будет обвинять в чем-то мать -- мол, из-за ее неприязни приходилось держаться в стороне. Но он отвечал так:
   -Твой отец очень хотел иметь власть в семье. И он полагал, что его власти будет достаточно на то, чтобы защитить своих детей. По поводу тебя, как ты помнишь, были большие сомнения, что вообще выживешь.
   -Но потом-то отец мой умер, и мы оказались в бедственном положении, - продолжил граф. - Почему же вы тогда не явились?
   -Никто не предугадал, что твоя мать взойдет на такую высоту, - судя по всему, отговорок у барона Иоганна было не счесть. - Им же не абы кто нужен. Кстати, а ты не спрашивал у нее, почему она так упорно отказывалась от милостей, которые ей предлагали?
   Кристоф, в целом, знал ответ на этот вопрос. Но теперь стал понимать мотивы матери куда лучше и глубже. Нельзя ручаться, что она знала о Ritterschaft. Но не могла не знать. Словно отвечая на его сомнения, дядя произнес:
   -Мать твоя хотя и ничего не могла с уверенностью говорить, но догадывалась. Она даже замуж совсем не хотела выходить за моего брата, хотя без приданого ее кто бы взял? Так ей папаша косу на кулак намотал и к венцу повел.
   Конечно, граф Ливен ничего подобного про отношения своей матери с отцом не ведал. Даже не задумывался. Но теперь подумал: "А история повторяется". Доротею, конечно, не подвергают такому явному насилию, но, конечно, морально давят. Уговаривают. Особенно императрица старается. В первый визит он скажет ей прямо -- ежели она чувствует, что ее неволят, то пусть скажет ему -- он найдет способ разорвать помолвку так, что никому не будет обидно и плохо. Или же попросит отложить свадьбу. Возможно, это лучший выход. Пусть девушка доучится, повыезжает в свет, узнает разных людей и мир, и тогда уже, лет в восемнадцать-двадцать, набравшись ума и опыта, даст свое добровольное согласие или отказ.
   -И не хотела не потому, что он был ей противен или стар, а потому что про нашего отца уже начали говорить. А Шарлотта была -- и, полагаю, остается -- крайне набожной особой, - продолжал, тем временем, его дядя.
   -Но мой дед тогда уже умер.
   -Именно. А слава осталась. Поэтому мои братья предпочли забыть. И я пытался, но мне постоянно напоминали. Я почему приехал? Совсем не потому, чтобы погулять на твоей свадьбе, от которой, прямо скажу, ничего веселого не ожидаю. А чтобы передать тебе свою волю. Имущества у меня, сам знаешь, никакого. Кроме этих книг, в которых, может быть, и написано, как получить золото, только я ничего не понимаю.
   -Я тоже, - вздохнул Кристоф. - Я же очень непросвещен. И золото мне, если честно, без надобности.
   -Все так говорят, - возразил его дядя. - Но ты, как я вижу, одарен даром получать его без всяких алхимических рецептов.
   Они снова помолчали. В их лицах была некая схожесть, довольно уловимая. Кристофу пришло в голову, что дядя довольно сильно похож на своего отца, чей портрет он видел в Мерцендорфе.
   -Так вот, Кристхен, - продолжал барон Иоганн. - Что я предлагаю. Конечно, я мог бы сделать предложение по почте, но ты сам знаешь, как ее любят вскрывать и читать. Лучше уж, подумал, самому приехать, так сказать, совместить приятное с полезным. Вот со всеми твоими делами, по нынешним временам ты, верно, думаешь, что будет с твоей женой...
   Кристоф вздрогнул. Одна из причин, почему он не высказывал особого желания сочетаться браком с Доротеей фон Бенкендорф, было томительное ощущение опасности. Где-то, как волк, рыскает Анреп, ищет души Рыцарей, его нужно остановить, но что, если граф падет в этой схватке? Завтра государь встанет не с той ноги и захочет разогнать всех своих приближенных, никого не оставив, причем не просто сопроводить в отставку, а схватить и отправить в далекую ссылку или, тем паче, законопатить на хлеб и воду в Шлиссельбург, и что будет дальше? Кристоф, пожалуй, готов был принять любую свою участь. Но если он будет не один? Чем эта девица заслужила подобные страдания?
   -Поэтому, - говорил его дядя. - Если что с тобой случится, я позабочусь о твоей жене. Отец-то ее тоже не избавлен от немилостей. Я же вроде бы как не причем. Обычный старик, живу в глухом медвежьем углу, ничего у меня нет и вряд ли уже будет.
   -Не знаю, успеет ли она до вас добраться, - усомнился Кристоф, вместо того, чтобы начать благодарить с порога. - Сейчас же все очень быстро происходит.
   -Как все будет устроено -- вопрос второй. Главное -- мое принципиальное согласие. Не позволю себе второй раз умыть руки...
   И лишь тогда Кристоф решил поблагодарить дядю. Они распрощались, пожелав друг другу спокойной ночи.
  
   CR (1832)
   ...Я всегда был практиком, а не теоретиком. Поэтому я, при всем уважении к многочисленным Братьям, которые занимались теургией и алхимией, а затем физикой, медициной, естественной историей, чьи имена начертаны на скрижалях науки, всегда относился к подобным знаниям как к чему-то непонятному. Иногда я могу вложить средства в некое изобретение, если мне докажут его пользу или красоту, но сам -- увольте. Тому виной не столько недостаток просвещения, сколько отсутствие какого-либо желания и любопытства в определенной сфере. Возможно, в моей жизни было слишком много внешнего -- политики, войны, руководства людьми, а занятия науками, явными и тайными, диктуют необходимость вести жизнь созерцательную. Или же начинать надо было с юных лет, когда ум гибок и восприимчив, а недостаток опыта вдоволь восполняется страстью к новым впечатлениям.
   Я собрал всю библиотеку моего деда, составляющую триста книг разных лет выпуска -- в основном, конечно, изданные при его времени, но есть и более старые, за которые мне пришлось отпускать антикварам немало денег. Мой дед и тезка был тоже, как видно, человеком практическим, поэтому в библиотеке числились руководства по алхимии. Странная все-таки наука. Когда-то ее относили к метафизике, сейчас же превратили в обычный способ смешивать вещества для получения новых. Причем не золота, не драгоценных металлов. В будущем, судя по всему, золото пойдет на безделушки. А в цене будет нечто другое. Возможно, то, что мы ныне полагаем грязью. Или то, что бездумно растрачиваем за бесценок.
   Нельзя сказать, чтобы я никогда не открывал эти томы. Открывал, конечно, а некоторые даже дочитывал до конца. Но любая моя попытка выполнить практические предписания, изложенные в них, оканчивалась ничем. Я начинал и бросал, словно полагая все это пустым баловством. Золото я получал всегда очень прозаическим путем. Видно, раньше его не раздавали так охотно и не торговали им направо и налево.
   Самое интересное, после того, как я купил книги, которые давно никто в руках не держал, часть из которых пришлось заново переплетать, объявилось немало охотников у меня их перекупить. Прежде всего, Фитингоф, который в своих письмах просил и умолил продать ему "Семь ключей" Василия Валентина, даже допустив в них намек, что я, мол, ничего в сем не смыслю. Зачем ему нужна была книга, понятия не имею. Возможно, сей чудак думал использовать ее по назначению. Только сомневаюсь, что дошел бы до конца. Затем к его просьбам присоединился кузен моей жены Поль Шиллинг. Его просьба меня удивила весьма -- во-первых, его интересы все были связаны с Поднебесной империей, во-вторых, мы с ним никогда не общались и едва были знакомы. Это, кстати, тоже удивительно, ибо с начала века ко мне не зарастала тропа всевозможных никогда не виданных мною кузенов, четвероюродных племянников, прочих плодов нашего раскидистого родословного древа. Шиллинг фон Канштадт среди них не значился, хотя моя супруга отчего-то считала своим долгом помогать своим вюртембергским кузенам и кузинам. Отца сего Поля его по протекции императрицы взяли на русскую службу, а он сам, выучившись, как водится, в Тюбингене и поступив в российский дипломатический корпус, продолжил заниматься, чем ему нравится. А нравился ему Китай. Варварская и загадочная империя на Востоке. Он выучил совершенно невообразимый китайский язык, писал на нем утонченнейшие поэмы про ветви цветущих деревьев под полной луной, бледных темноволосых женщин, шелест шелковых платьев. Он и сам начал походить на мандарина, что усугубляла его страсть к просторной длиннополой одежде и общая полнота. Пару раз он был в Лондоне, мы принимали его в салоне, где он рассказывал о Поднебесной, но англичан, побывавших, кажется, во всех уголках нашего мира, этим не особенно удивишь. И вот в последний свой приезд он, поинтересовавшись моей библиотекой, очень долго рассматривал характерный экслибрис на первых страницах, а потом предложил мне неимоверную цену за один только том. Тогда это меня насторожило. Я сухо, но вежливо отказался от продажи, не поясняя никаких причин. Шиллинг извиняюще улыбнулся и более на эту тему не заговаривал, хотя затем перевел беседу на тему медицины, которая у китайцев развита не в пример лучше, чем у нас. Что, впрочем, и неудивительно.
   Я думал, что, возможно, кто-то из моих сыновей проявит интерес к подобным наукам. Но нет. Не знаю, что можно сказать о младших -- есть определенные надежды на Артура, он склонен к некоторой созерцательности, впрочем, более художественной, чем научной -- но старшие выросли людьми сугубо практическими и деятельными. Им не в кого сделаться иными. Кто знает, что сделается с книгами после моей смерти. Если за ними охотятся ценители, то практичный Поль или Алекс, считающие каждую копейку, непременно потешут свою алчность, выставив их на аукцион. Константин же продаст за бесценок, дабы покрыть игорные долги. Надеюсь, Дотти не даст им так поступить, но она не до конца понимает ценности этого моего сокровища. Да и я, если признаться честно, до конца их не понял.

Глава 10

   Санкт-Петербург, ноябрь 1799 года
   - Какая музыка вам нравится, Ваше Сиятельство? - Доротея чуть отодвинулась от рояля, за которым исполнила последнее присланное, из Чимарозы. Вспомнилось ей, что пьесы сего композитора крайне ценила приснопамятная ее гувернантка. Где же она теперь?
   Кристоф пожал плечами.
   - Вот такая, какая только что прозвучала, - проговорил он. - Право, признаюсь -- я не слишком разбираюсь в фортепианных пиесах.
   -Вот как? Вы ни на чем не играете?
   -Нет, - отвечал он, чувствуя себя крайне неловко и украдкой бросая взгляд на старинные настенные часы, мерно отбивающие первые пятнадцать минут его встречи с невестой. Им выделили два часа тет-а-тет. Девушка, сидевшая перед ним, отчего-то пугала его, как и вся эта ситуация. Никогда прежде он не озадачивался подобным "жениховством". Свидания всегда для него были всего лишь преддверием к близости, а не самоцелью, как нынче. Но традиция повелела изображать из себя влюбленного, страстно ждущего венчания, приходилось этому подчиняться.
   -Как так? - изумилась Доротея. Кристофу показалось, что в ее глазах он лишился какой-то доли своей былой привлекательности.
   -Я не учился, - признался он без какого-либо чувства стыда.
   Надо было пойти до конца и упомянуть, что он не отличит Чимарозу от Гайдна, Глюка от Корелли или еще от какого-нибудь очередного музицирующего итальянца или австрияка.
   -Как же, по-вашему, я играла? - спросила Доротея.
   -Превосходно.
   -Но вы не можете так утверждать, вы же не учились, - с усмешкой проговорила девушка, закрывая рояль.
   -Чтобы оценивать прекрасное, не обязательно быть его знатоком, - Кристоф только припомнил, что есть куда более изящное выражение на этот счет, от кого-то он его слышал, причем на французском, но передал лишь его смысл.
   Невеста улыбнулась. Очевидно, умение делать комплименты было для нее поважнее мнения о ее музыкальных способностях.
   -Правда? Мне это и в голову никогда не приходило, - продолжала Доротея.
   -Что ж, вокруг вас сплошные знатоки, исполненные желанием критиковать?
   -Не критиковать. Научить, - поправила она его. - И вы сами видите, где я пребываю...
   "Тот случай, когда Изольда Белорукая лучше Изольды Белокурой... А, может, она и есть та самая?" - промелькнуло в голове у Кристофа. Последнее время он часто вспоминал эту легенду. Та, о которой он предпочитал доселе не думать и поклялся, что забудет самое ее имя, и та, которую ему волею судеб досталась в невесты, были схожи. И легенда о несчастной любви расставляла все на свои места в его сердце. Но теперь эти надуманные параллели начали разрушаться, к немалому облегчению графа.
   Кристоф тихо произнес, зная, что его слова может услышать грозная стража в лице мадам Лафон:
   -Готов держать пари, что вы мечтаете выйти из монастыря как можно быстрее.
   -О да!- живо поддержала его девушка. - Как же здесь скучно!
   -Представляю, - продолжал Кристоф. - Одно ваше утешение -- музыка.
   -Увы, только одно. А с тех пор, когда меня покинула гувернантка....
   Граф переменился в лице. Возможно, Доротея собиралась поделиться с ним кое-какими сведениями об известной особе.
   -Я так полагаю, ей почему-то не хотелось быть со мной, когда я выхожу замуж, - продолжила беззаботным тоном девушка.
   "Я бы на ее месте тоже не захотел присутствовать при сем знаменательном событии", - подумал Кристоф. Откровенность его невесты, сразу же проникшейся к нему доверием, хотя он был готов постепенно приучать ее к себе, его несколько ошарашила. Небось, еще и про Анрепа расскажет. Если ее, конечно, императрица на этот счет строго не проинструктировала.
   -Полагаю, у нее были иные причины, не зависящие от вас и от меня, - быстро произнес граф, чтобы сменить тему.
   -А правда ли, что на нашей свадьбе должен быть сам Государь? - чуть понизив голос, проговорила девушка.
   -У меня есть все основания предполагать это, - холодно отвечал Кристоф. Менее всего ему хотелось вдаваться в разговор о царской фамилии, перед которой Доротея фон Бенкендорф явно благоговела. Пришлось бы ей постоянно поддакивать, а он этого не желал.
   -Так это будет здорово! - Дотти всплеснула руками. - Особая милость! Вы знаете, последний раз, когда Государь являлся в Смольный, он играл со мной и еще парой девочек в жмурки. Постоянно выбирал меня! Я ему нравлюсь.
   Милая наивная улыбка, которой Доротея сопроводила последнюю фразу, не оставляла никаких сомнений в ее невинности. Соперничать с последней пассией Павла, Аннушкой Лопухиной, молоденькой и не самой красивой дебютанткой, внезапно попавшей в фавор императора и осыпанной бесконечными милостями, Доротея даже и не думала. Та наивность, с которой она говорила о проявленной к ней милости Государя, чуть ли не заставила Кристофа прослезиться. Она понятия не имеет о том, чего может стоить подобная милость. И он, граф, постарается сделать так, чтобы она как можно дольше об этом не догадывалась.
   -Мне еще после выпуска обещан фрейлинский шифр, но жаль, что носить его буду столь недолго, - вздохнула Доротея. - А ведь это очень красивая вещица.
   В ее монастырском бытии явно не хватало красивых вещей, и Кристоф сумел это заметить -- начиная от выбеленных стен вестибюля и заканчивая скромными, короткими платьишками воспитанниц, их одинаковыми косами и отсутствием всяческих украшений в ушах и на пальцах, говорило о знакомой ему не понаслышке чистой и честной бедности. Впрочем, для девушки подобного положения и с такой близостью ко двору, возможно, подобные условия являются благом -- чтобы не зазнавалась. Ничего, еще насмотрится на красивую жизнь. Да и он ей покажет.
   Кристоф пытался вообразить, как невеста будет выглядеть во "взрослом" платье -- длинном, со шлейфом, декольтированном, осыпанная драгоценностями. Невольно перед глазами предстала та, другая - "Изольда", но Белокурая или Белорукая -- Бог весть. Когда она, сменив свой деревенский костюм на бальное платье, упорно не замечала его, выступавшего напоминанием о ее прошлом. Успокоил себя тем, что нынче все иначе. И девушка иная -- умеет держать себя, но при этом не зажата. И волосы у нее светлее, и глаза тоже... И зовут ее иначе. И вообще...
   Она что-то говорила, кажется, гадала, сделают ли ее фрейлиной императрицы или же великой княгини, и чем одно лучше другого, но он мало слушал ее.
   -Признаюсь вам честно, только никому не говорите, - внезапно прошептала Дотти. - Я бы предпочла войти в свиту великой княгини Елизаветы.
   -Удивительно, - произнес Кристоф. - Сомнений нет, что государыня возьмет вас к себе.
   -В том-то и дело", - продолжила девушка. - "Но, ежели бы вы могли мне оказать такую милость... Про вас говорили, что вы, будучи в фаворе у государя, еще и с наследником дружите.
   -Но ведь ваше фрейлинство -- совсем ненадолго, - изумился граф столь отчаянной просьбе. - И не разгневает ли это государыню, при всех ваших отношениях с ней...
   Доротея бросила на него разочарованный взгляд.
   -Вы правы, но вы многого не знаете, - вздохнула она.
   -Я только предполагал, что состоять при правящей государыне -- лучшее начало вашей придворной карьеры, - последние два слова дались Кристофу с некоторой натугой. Надо же, карьера! Он бы очень хотел, чтобы никакой такой "придворной карьеры" Доротея не делала. Это только усугубит шаткость его положения. Да и она, в силу наивности и пылкости, запутается в этих придворных хитросплетениях, как муха в паучьих тенетах.
   -Странно, - произнесла девушка. - Мне и хочется побыстрее выпуститься, и страшно, что же дальше будет. У вас так бывало?
   -Я понимаю ваши чувства, - любезно проговорил Кристоф. - Но я уверен, что все для вас сложится крайне благополучно.
   -Мне остается только поверить вашим словам, - попросту отвечала его невеста. И вновь тревожная нежность залила его сердце при этой доверчивой интонации, грустном взгляде.
   -Я позабочусь о вашем счастье, - продолжил он. - Слово чести моей...
   Дотти сама подала ему руку. И он поднес ее к губам -- еще испачканную чернилами, с длинными пальцами пианистки, коротко обрезанными ногтями. Помолвочное кольцо -- несомненно, предмет ее гордости и зависти других девиц, которым еще только предстояло выйти на охоту за женихами -- сияло слишком ярким блеском.
   Девушка не знала, счесть ли это признанием. Но слова были произнесены так, что им только оставалось поверить.
   -Я всегда буду помогать вам, -проговорил он далее. - Но, боюсь, здесь я бессилен.
   -Я понимаю, - опять повторила Дотти со вздохом. - Никто этого не может...
   -Вполне возможно, что потом все получится, - уверил ее граф. Он сам не знал, когда наступит это "потом". Но остро чувствовал -- осталось ждать не так уж и долго. Ведь когда-то это должно закончиться. Впереди уже брезжил свет надежды. И, даже если его обстоятельства не изменятся, то он найдет способ устроить счастье -- уже не для одного себя, а для них обоих.
   ...Приехав домой, Кристоф не смог сбросить с себя бремени этого странного чувства. Он поминутно говорил себе: "Во что я ввязался? Чем я могу ей помочь?". Но в этих вопросах к самому себе более не слышалось скрытого ужаса. Отчего-то граф знал -- все у него получится. Пока она, его Изольда Белорукая -- или же истинная, Белокурая -- рядом с ним. Возможно, это и есть любовь, а не то, что он называл этим именем ранее. Как знать?
  
   CR (1828)
   Со всеми этими коренными изменениями в моей личной жизни, а также ежедневными усилиями казаться идеальным, дабы не попасться в опалу, я почти не обращал внимания на то, что происходит вокруг. Как-то незаметно моя амбициозная должность, которую все вокруг приравнивали к министерской, превратилась в исключительно секретарскую. Чем хуже шли дела с европейской войной, тем более усиливалось неудовольствие государя. Корпус Корсакова в Швейцарии попал в окружение, Суворов совершил невозможное, выйдя ему на выручку, дав несколько победоносных сражений. Армия начала движение назад. При этом австрийцев (не совсем справедливо) полагали предателями, и государь был готов начать войну уже против них. Отмечу, что люди в целом склонны предполагать коварство там, где кроется простая неспособность и переоценка своих сил.
   Иронии ради, через шесть лет тот же самый Вейротер, выдумавший несуществующую дорогу на Цюрих, придумал нам "прекрасную" и "беспроигрышную" диспозицию под Аустерлицем. Я проклинаю себя за то, что тогда не высказался против, но вынужден признаться, что она мне весьма понравилась, равно как и многим, кроме, пожалуй, Кутузова и Ланжерона. Вейротера некоторые напрямую называли предателем, подкупленным якобинцами, однако я не вижу, чем это ему может быть выгодно. Скорее, здесь дело в его глупости в сочетании с необычайным усердием и самоуверенностью. Право слово, дуракам следует быть менее настойчивыми, а умным людям -- более прилежными и последовательными, тогда в мире установится гармония.
   Как ни странно, поражение вовсе не навлекло на нашу армию позора. Суворов совершил невозможное. Якобинцев спас лишь счастливый случай и тупоголовость австрийцев в сочетании с их трусостью. Однако государь этого не понял. Он решил выйти из коалиции и возобновить войну в одиночку. Оттого-то войска остановились в Богемии. Тогда я еще сохранял веру в здравомыслие своего повелителя, и даже не догадывался, что тому захочется заключить с якобинцами мир, дабы мстить неверным союзникам и англичанам, которых полагал изменниками.
   О следующей войне нечего было и думать. Геройство обошлось нам слишком дорого. Все это очень хорошо понимали.
   Разрыв с Австрией означал, в перспективе, и разрыв с Англией, чего та простить нам не могла. Государь уже готовил себе могилу. Только пока этого никто не понимал.
   ...Чтобы забыться, я много читал на отвлеченные темы и думал о том, как устроить свою жизнь, так, чтобы выйти из-под постоянно висевшего надо мной Дамоклова меча опалы. Я решил после женитьбы перевестись по другому ведомству, желательно, дальше от Двора, потому что, видя, куда все клонится, я все чаще ощущал себя в ловушке. Пока есть лазейка, надо ей воспользоваться, а то она и вовсе исчезнет. Своих планов я никому не озвучивал, но люди, знавшие меня довольно близко, видели перемену во мне. Все с большей неохотой я являлся к службе, не осмеливаясь, однако, допускать явных оплошностей, которые позволили меня от сей службы избавить сей же час. Кроме того, я видел, что лично ко мне государь по-прежнему относится ласково, особенно в преддверии моего "семейного счастья", устройство которого он целиком приписывал собственным действиям. Он даже дал мне некие поблажки, например, освободил от присутствия на плац-парадах и разводах караула. Таким образом, я имел в своем распоряжении больше свободного времени. Его бы я мог посвятить полезным занятиям, благо перед свадьбой мне предстояло еще и дом обустроить, и дела денежные упорядочить, и найти новых слуг, и распланировать визиты к родне. К счастью, в деле устройства будущего "очага семейного" мне весьма помогла моя добрая сестрица Катарина, жившая в ту пору с мужем и детьми в Петербурге. Меня же самого охватила какая-то не свойственная мне леность. Я делал только то, что абсолютно необходимо. Поначалу я даже обрадовался, так как мои бессонницы и кошмары в кои-то веки отступили, и я снова приобрел способность спать. Но вскоре сон заполнил все мое время. Я засыпал рано, чуть ли не сразу после ужина, и все равно едва вставал утром с кровати, проклиная все подряд, а днем чувствовал себя разбито. Свое странное состояние я поначалу приписал болезни, но физически я был в относительном порядке. Еще более странно было то, что леность распространялась не только на служебные дела, которые я через силу выполнял, и на умственные занятия, которыми я собирался предаться в свободное время-- вокруг меня стопками громоздились едва начатые и брошенные книги, записи. Мне не хотелось даже развлекаться и общаться с друзьями. То, что было мне всегда приятно, нынче вызывало безразличие. Из соображений долга, я, естественно, продолжал ездить к невесте в Смольный монастырь, сообщать ей различные городские новости, которые она жадно впитывала, как губка, переговариваться с приятелями и знакомствами. Но, дай мне волю, я бы заперся в своей спальне и не выходил бы из нее неделями напролет.
   Из летаргии меня вывел один скандал, назревавший уже давно в нашем семействе, но окончательно разразившийся перед Рождеством. Он касался моего младшего брата, и разрешать его пришлось мне. Замечу, что из-за моего служебного и светского положения родня нынче воспринимала меня главой клана. Матушка требовала являться к ней день через день и обсуждала со мной различные дела, даже те, о которых я не мог сказать ничего определенного. И мне приходилось принимать решения касательно членов моей семьи, которые не всегда были им по нраву. В итоге, многие из них затаили на меня обиду, до сих пор неутоленную, впрочем. Я уже рассказывал, как удалил от Двора и Гвардии своего старшего брата. Теперь подошло время Жан-Жака, впутавшегося в довольно скандальную историю из-за своей юности и сентиментальности.
   Не буду распространяться слишком подробно, но, покуда великий князь Константин находился в военном походе, его супруга, и без того расположением мужа не пользовавшаяся, смогла утешиться весьма лестным для себя образом. И утешителем, естественно, был мой брат, по уши в нее влюбленный, чуть ли не с того момента, когда она ступила на русскую землю.
   "Малый Двор" все отлично знал. Только равнодушие великого князя к своей жене, а также общее их расположение к нашей семье дало Иоганну возможность спокойно вздыхать о своей прекрасной даме, сколько ему душе было угодно. И не только вздыхать. Как видно, до поры, до времени все сходило любовникам с рук и могло бы так продолжаться сколько угодно. Великий князь успел вернуться из похода. Себе он в плотских наслаждениях далеко не отказывал, причем со шлюхами самого дешевого пошиба, цепляя от них всевозможную заразу. Как ни странно, развратное поведение великого князя Константина не вызывало нареканий его венценосного отца. Такое ощущение, будто Семья давно поставила на нем жирный крест. Или, возможно, император Павел видел во втором своем сыне подобие самого себя (сходство их внешности и характеров было очевидным), оттого и относился к нему с известным снисхождением. В вопросах службы, впрочем, Константин старался во всем соответствовать требованиям отца, поэтому тому было все равно, что делает он в своем Мраморном дворце в свободное время. Государыню поведение сына не могло не расстраивать, но невестку она никогда не защищала, скорее, наоборот, всегда говорила, что великая княгиня сама во всем виновата -- не смогла поставить себя так, чтобы Константин любил ее и уважал, да еще и не смотрел бы налево. В общем, юная великая княгиня осталась одна-одинешенька в холодном и злом окружении. Ее родственницы и свойственницы, вместо того, чтобы проявить поддержку, повернулись к ней спиной. Но для мужчин damsel in distress, особенно молодая и хорошенькая, действует неотразимо. Мой младший брат, как я уже писал, этим чарам поддался вовсю. Со всей полнотой катастрофа открылась все в тот вечер, когда я принимал у себя Волконского, Долгорукова и Рибопьера. Позже я благодарил небо за то, что моя тогдашняя компания состояла из проверенных людей, сплошь близких друзей, никаких случайных знакомцев в нее не затесалось.
   Мы сидели, выпивали и играли помаленьку в вист, но игра шла не шатко не валко. Никто из нас азарта не испытывал. В наших разговорах, которые мы вели, мы тщательно старались избегать откровенности, и нас четвертых это крайне тяготило. Наконец, Пьер Долгоруков не выдержал:
-Суворову будет объявлена высочайшая немилость. Что же это делается?
   Все замерли от этих слов. И я сказал фразу, ставшую моим здешним прозвищем (уж слишком часто приходится ею откликаться на невероятные новости):
   -В самом деле?
   -Да, откуда вы знаете?- подхватил Саша. - Ведь все уже приготовили к триумфальной встрече.
   -Как приготовили, так и свернут, - мрачно проговорил князь. - Я же сам подписывал указ, по которому графу будет приказано ехать в Кобрин.
   Кобрин -- жалованное суворовское имение. Значит, государь по какой-то вине хочет героя там запереть.
   -Кристоф, ты что-то знаешь об этом? - посмотрел на меня Волконский.
   Я пожал плечами. Странно было, что указ составлял Долгоруков, а не я. Значит, государь мне такое не доверил. И почему бы? Есть две трактовки подобного поступка -- либо пора мне готовиться к отставке или к чему похуже, ведь теперь в любимцах не я, а Долгоруков и Павел Гагарин, которого император женил на своей пассии. Последнего я знал, и он был мне неприятен, потому что постоянно заискивал передо мной. Почему-то в ту пору многие сослуживцы глядели на меня то с восхищением, чаще притворным, то с завистью. Впрочем, мои завистники были куда как более пассивны, нежели льстецы. Гагарин явно понимал, что он следующий кандидат на мою должность, поэтому всячески старался меня обихаживать, дабы я не затаил на него злости и не винил бы его в интригах против моей особы.
   Но, вполне возможно, что здесь обратное -- Государь щадил меня и заставлял моего друга исполнять самые неприятные поручения, дабы дождаться его промаха и выгнать в отставку.
   -Мне остается только догадываться, - отвечал я тогда. - Возможно, были претензии к дисциплине. Я видел доносы, будто Суворов и форму отменил прусскую, и маршем они идут не в ногу.
   -Что ты делал с этими доносами? - внезапно спросил меня князь Волконский.
   Я опустил глаза. Что я мог с ними еще делать, как не передавать тому, кому они предназначались?
   Меня тогда обуял жгучий стыд, отголоски которого испытываю и поныне. Наверное, у каждого человека в моем положении рано или поздно случается подобная беда: долг приказывает сделать одно, но сердце диктует другое.
   Друзья тогда меня не осудили. Каждый понимал, что я не мог эти доносы не показывать государю. И опала того, кто совершил невозможное и непременно бы нанес якобинцам сокрушительное поражение, если бы не обстоятельства и бездействие союзников, - целиком на совести императора.
   -Так не может долее продолжаться, - тихо произнес Волконский.
   Пока, в декабре 1799-го, эту фразу пока произносили полушепотом, как это сделал мой друг. Не пройдет и полугода, как ее станут выкрикивать вслух, ничего не стесняясь. А через год с небольшим мой невозмутимый друг станет командовать караулом Михайловского замка, спокойно стоять близ дверей спальни, где свершится злодеяние против государя, и не позовет никого на подмогу.
   -Следовало ожидать. Суворов свою дочь за брата Зубова выдал, - сказал Долгоруков. - Это уже повод немалый.
   -Но какой в этом смысл?... - наивно спросил Рибопьер.
   Наши насмешливые улыбки послужили ему ответом. К последним действиям государя понятие "здравый смысл" становилось все менее применимым.
   -Суворовы на каждом углу не валяются, - продолжал Долгоруков. - Неужели это так сложно понять?
   -Если бы он вернулся с победой, то он бы в опалу не попал, - сказал Саша.
   Я проговорил:
   -Почему же не попал? Одно другого не исключает.
   Мои друзья даже карты побросали. Разговор наш шел в весьма вольнодумном ключе, оттого-то и был для нас притягателен. У каждого были свои наблюдения и предположения, которыми мы жаждали поделиться. Но нас прервал Якоб. Явление моего слуги мы встретили с испугом, словно он пришел сообщить о прибытии фельдъегеря с повелением отправить нас всем скопом под арест.
   -Ваше Сиятельство, - проговорил он. - К вам братец ваш, да не пугайтесь только...
   Следом за ним предстал Жан-Жак. Ни разу его в таком виде я не наблюдал. От него на версту разило водкой, но при этом держался он на ногах довольно твердо. Лицо его, раскрасневшееся от выпитого, утеряло всю свою меланхоличную безмятежность и выглядело злым и решительным. Смутное воспоминание промелькнуло у меня -- у отца, кажется, глаза имели ровно такое же выражение перед тем, как он приступал к наказанию за непонятливость и шалости.
   -Кристхен. Я убью его завтра утром. Будь моим секундантом, - глухо произнес брат, не обращая никакого внимания на моих гостей.
-Кого "его"? - спросил я как можно более невозмутимым тоном.
   -Константина, - сквозь зубы отвечал мой брат.
   Друзья мои переглянулись между собой. Волконский тихо произнес:
   -Я, пожалуй, пойду... и направился к выходу.
   Рибопьер последовал за ним, но я остановил их словами:
   -Нет уж, оставайтесь здесь.
   Я молчал, стараясь не показывать никакой реакции.
   -Так далее продолжаться не может, - повторил Иоганн ту фразу, которую проговорил мой squire пяти минутами спустя. - Либо я его убью, либо он убьет ее.
   Я понял, что Жан-Жак своими глазами убедился в правоте слухов о жестоком обращении цесаревича со своей супругой. Понять его можно было -- когда жертвой становится твоя возлюбленная, что не сделаешь ради того, чтобы остановить издевательства? Соображения верности престолу отходят на второй план.
   -Как ты хочешь его убить? - как можно более спокойным голосом спросил я.
   -Из пистолетов. Через платок, - недоуменно ответил он мне.
   -То есть, себя ты тоже хочешь лишить жизни?
   -А ты представляешь, что со мной сделают, останься я в живых?! - отчаянно выкрикнул Иоганн.
   Долгоруков внезапно произнес:
   -Боже, да вы с ума сошли!
   -Ежели бы вы, князь, своими глазами видели то, чему я стал свидетелем, вы бы поступили на моем месте ровно так же, - с апломбом отвечал ему Жан-Жак.
   Я так и не выяснил, что же такого ужасного увидел мой брат. Он так и не сказал. А я не настаивал. В таких ситуациях проявлять излишнее любопытство -- только все портить. Присутствие моих друзей меня начало тяготить, а Иоганну явно связывало язык. Отпустить без обещания я, однако, их не мог. Но что делать?
   К слову, заглядывая вперед, каждый из них троих доказал свою верность тем, что никаких слухов не пошло. Хотя, как известно, "was wissen zwei, wisst Schwein" (что знают двое, знает и свинья), а здесь собралась целая компания.
   -Извините, господа, мне нужно все выяснить с братом vis-a-vis, - проговорил я. - Уверен, что все разъяснится...
   -Ты меня не оправдывай! - вдруг воскликнул Иоганн. - Я от своих намерений отказываться не собираюсь, а ежели ты не захочешь быть моим свидетелем, я приищу себе любого другого.
   "Приищешь, как же", - холодно подумал я. - "Самоубийц у нас нет".
   -Мы все понимаем, - проговорил Пьер Долгоруков. - И можете на нас рассчитывать...
   Один за другим они ушли, и я провожал их с отчаянием. Ну непременно кто-то проболтается. Если мой брат уже не разнес сам весть о планируемом regicide по всем гостиным. А в таком виде он вполне может.
   -Иди проспись. Завтра поговорим, - жестко сказал я, указывая на двери, ведущие из гостиной на второй этаж, где размещалась гостевая спальня, и даже взялся за колокольчик, чтобы приказать Стэфе приготовить ему постель.
   В ответ Иоганн обрушил свой кулак на стол.
   В гневе мы все напоминаем друг друга, а если гнев еще сдобрен некоей порцией спирта, то поведение наше совсем одинаково.
   -Нет, давай уж сегодня! Эта скотина избила ее. До крови. Она плакала. Что мне остается делать? - продолжал Жан-Жак уже спокойнее. - Закрыть глаза, как Mutterchen советует, сделать вид, будто все шито-крыто? Нет, я не могу. Впрочем, ты не понимаешь...
   -С чего ты взял, будто я не понимаю? - вдруг проговорил я, вспомнив, на что хотел пойти ради тех, кого любил. Но мои возлюбленные не были принцессами, над которыми издевались их законные мужья. Все было куда как проще.
   Внезапно я добавил:
   -После всего того, чем я вынужден сейчас заниматься, я и думаю: или он меня или я его...
   Мысли мои были крамольными настолько, что меня за такое, высказанное при свидетелях, надо было бы тащить в крепость. Наверное, странно, что я так и не присоединился к заговору Десятого и до последнего уговаривал себя, будто его не существует.
   -Выбора-то толком и нет, - горько произнес Иоганн. - Всех вас скомпроментирую, потому и стреляюсь через платок.
   -Цесаревич знает о вызове?
   -Не может не знать, я ему вслух сказал! - проговорил он.
   Надо было что-то решать. И побыстрее. Желательно, до утра. Пока я не знал, что именно. Глядеть на двойное убийство я не намеревался. Так и сказал.
   -Тогда я сам застрелюсь! - и Иоганн вытащил из-под полы мундира "кухенрейтер". Заряженный.
   Моя реакция была молниеносной. Перегнувшись через стол, я схватил брата за запястье, заломил его и отобрал искомый пистолет, разрядив его в потолок. Тот от всего выпитого -- и от изумления -- даже не сопротивлялся.
   -Спустись с небес на землю, - произнес я. - Они разводятся.
   -Пока одобрят развод, Константин успеет ее убить, - пробормотал Жан-Жак.
   -Она уедет в Кобург, - продолжал я методично. У меня руки заметно дрожали, потому как подсознательно я понимал, какую трагедию только что предотвратил. Впрочем, ничего еще не окончилось.
   -Нынче?! - воскликнул брат. - Все же пути за рубеж перекрыты.
   На шум прибежали слуги. Я приказал им принести мне чего-нибудь покрепче, поскольку чувствовал, что иначе со мной припадок случится.
   Бишоф -- ту еще гадость, которой я обычно брезгую -- я выпил прямо из горла. Вроде бы, полегчало.
   -Ты, идиот, - начал я, стараясь на Жан-Жака не глядеть. - Обратился бы к матушке. Сказал бы ей, как на духу. Она бы все государю донесла -- ведь только ее он и способен слушать из всего Двора. Анну бы отправили в ее Кобург, тебя бы вызвали в сопровождающие. Государь на подобное смотрит сквозь пальцы, еще и проникся бы твоим обожанием рыцарским. А так ты все испортил, скотина ты тупая. Под трибунал пойдешь. Лишат тебя всего. Да и не только тебя.
   Иоганн скуксился почти как в детстве. Я даже решил, что он, как бывало в наши юные годы, начнет рыдать и канючить: "Мама, а Кристхен опять обзывается!", и придет Mutterchen, и разведет нас по разным углам, а то и посадит в темный чулан.
   -Вот ты опять за себя трясешься... - проговорил он. - И Карла за это уже куда-то дел...
   Пришло время злиться мне. Я надавал ему пощечин, умело отражая его довольно вялые попытки сопротивляться, потом позвал троих людей, те оттащили уже обессилевшего от нервов и водки братца в гостевую спальню, которую я закрыл снаружи.
   Время -- чуть больше полуночи. До утра, которое, по тогдашнему петербургскому обыкновению и по повелению государя, начиналось безумно рано, оставалось около пяти часов. Впрочем, если захотят, то могут явиться и среди ночи, чтобы тепленькими нас взять... Последнюю свою мысль я приписал излишней нервозности. Вряд ли Константин воспринял бред моего брата о дуэли всерьез. Несмотря на всю свою развратность, тот не был человеком коварным. Жестокости и бесчинства он совершал спонтанно, иногда в полном беспамятстве, не вынашивая злокозненных планов. Если бы цесаревич отнесся к словам моего брата всерьез, то Иоганн был бы уже мертв.
   Не следовало исключать и того, что братец мог выдать желаемое за действительное. Особенно в таком его состоянии. Последняя мысль меня несколько утешала, хотя я и понимал, что не в характере Иоганна так уж сильно забываться.
   В любом случае, действовать надо было быстро. Так, чтобы никакого скандала в свете не возникло. Друзьям я, конечно, хотел бы доверять, но подозревал, что кто-то из них рано или поздно поддастся искушению упомянуть увиденное и услышанное у меня в разговоре -- а потом пойдут слухи, о которых непременно узнает государь.
   По-хорошему, надо было советоваться с матушкой. Но я решил этого не делать. Та только все дело запутает своим вмешательством в те дела, в которых она, откровенно говоря, мало что понимает.
   После того, как я освоил полбутылки виски и выкурил три крепчайшие сигары, просматривая при этом все назначения по армии и вакантные должности, у меня созрел план. Срочно повысить Иоганна и дать ему в шефство полк. Не ближе, чем в ста верстах от Петербурга или Москвы.
   К утру я определился. Полк находился в Астрахани. Я написал все необходимые бумаги и первым делом понес их к государю в пять утра, пока Иоганн еще отсыпался. По счастливому совпадению, государь нынче как раз собирался проводить ревизию назначений и состава полков на южной границе и даже заговорил об отношениях с Персией.
   -А чего это твоему брату в Петербурге не сидится? - совершенно спокойно спросил меня государь.
   Я начал говорить, как по-писанному, о карьере, о необходимости вдохнуть дух столичной дисциплины в армейский полк, с чем Иоганн непременно справится, и получив немало лестных отзывов о моем брате от государя, с облегчением получил искомые подписи и уехал с легким сердцем домой обедать.
   Дома я бросил все приказы и бумаги в измятое спросонья лицо Жан-Жака.
   -Можешь не благодарить, - быстро произнес я. - Собирай свои вещи и отправляйся в Астрахань.
   -Ты сумасшедший, - пробормотал братец. - Это что... заразное?
   -Поговори у меня тут, - угрожающе произнес я. - Выедешь сегодня же.
   -А попрощаться?
   -Я за тебя попрощаюсь, - усмехнулся я.
   -Дай хоть письмо написать.
   -Только быстрее, - я придвинул ему бумагу и перо. Через пятнадцать минут затребовал послание обратно.
   Едва попрощавшись с Mutterchen, которая была озадачена стремительностью, но отлично понимала причины такого решения, Иоганн выехал на юг. Там, к слову, он пробыл почти четыре года, отлично прижившись в Астрахани и даже чуть не женившись на какой-то казачке.
   Письмо я должен был передать великой княгине Анне. Случай предоставился на одном из придворных ужинов. Она прочла послание с чрезвычайно беззаботным выражением лица, а потом, когда мы расходились, шепнула мне:
   -Ваш брат -- вернейший рыцарь в свете, но это уже не в моде.
   Признаться, тогда я про себя обозвал сию венценосицу весьма нелестным словом. А что мне оставалось делать? Великая княгиня, к слову, не производила впечатление несчастной жертвы, которую колотит муж. Вполне возможно, что с братом она так играла, воздействуя на лучшие его чувства. А тот был и рад поддаваться сей игре. В любом случае, косвенно жизнь Жан-Жаку сия кобургская принцесса переломала. Можно себе представить, что творилось в его душе. Матушка понимала это куда больше, поэтому никогда не становилась на сторону Анны Федоровны, повторяя, поджав губы, когда разговор заходил о сей принцессе и о причинах ее неудачного брака: "Она слишком хорошо умела себя утешать".
   Столь резкий отъезд Иоганна никого не удивил в те времена, да и на фоне разворачивающихся событий в политике ни до него, ни до Константина и его жены никому не стало дела.
  
   Доротея. Первый бал
   ...Когда все приготовления были закончены, горничные отошли от нее, чтобы издалека полюбоваться на творение рук своих. Девушка не узнала себя в отражении. Взрослая барышня глядела на нее, а не девчонка. Косу распустили, волосы завили и оставили лежать свободными локонами, перехватив повязкой из позолоченной парчи, расшитой жемчугами. Платье, поначалу показавшееся ей довольно скромным, сидело как надо, красивыми складками спускаясь вниз, от талии, поднятой чуть ли не до подмышек. Вырез на груди показался Дотти уж слишком нескромным, если бы ей не прикололи прозрачную кружевную косынку фише. Дело оставалось за украшениями, присланными вчера самой императрицей. Несколько мгновений колдовства, легких движений -- и в ушах ее засверкали золотые звезды топазов, на груди жарко загорелось прозрачным солнечным огнем колье. Так выглядели принцессы, а то и королевы на гравюрах к книгам сказок. Так выглядели взрослые demoiselles, бабочки, вылупившиеся из кокона девичества, коротких юбок и тугих косиц. Так будет выглядеть и она. В следующем году и всю оставшуюся жизнь.
   В дверь раздался уверенный стук, затем она отворилась, послышался звон шпор. Дотти опустила веки и решила не оборачиваться. Горничные поспешно отошли в сторону, и вскоре, вновь открыв глаза, девушка увидела в зеркало, за своей спиной, жениха. Тот был одет не в пример скромнее ее, так, словно бы после новогоднего бала собирался куда-то в отъезд. Легкая досада взяла баронессу фон Бенкендорф. Но это чувство быстро исчезло при виде нескрываемого восхищения в его глазах и слов: "Dorothee, вы ослепительны!" Только тогда девушка обернулась и позволила жениху взять ее за руку.
   -Благодарю вас, - тихо проговорила она, сопроводив свои слова легкой улыбкой.
   Впервые, наверное, она почувствовала себя настоящей красавицей. Впервые ощутила, сколь много внешность может значить для мужчины. Граф Кристоф смотрел на нее нынче совсем не так, как прежде. И этот изменившийся взгляд будоражил ее душу.
   -Однако ж, время не ждет, - напомнил ей граф. - Нам надо поспешить, если мы не хотим прождать два часа у входа.
   -Конечно, но, как видите, меня задержали, - проговорила Дотти.
   ...Через несколько минут она, с наброшенной на плечи шубой из белоснежных песцовых шкур, спускалась по парадной лестнице Смольного дворца, сопровождаемая завистливо-восхищенными взглядами соучениц. Она знала, что девушки обязательно обсудят каждую деталь ее туалета, все украшения, прическу, и даже графа Кристофа не пощадят. Дотти уже краем уха слышала, как в дортуаре девицы -- с подачи ее старшей сестры -- бурно обменивались мнениями по поводу наружности ее суженого. Одним он казался красавцем, другие полагали его чересчур худым и мрачным, даже "чахоточным". Но все сходились в одном -- m-lle de Бенкендорф такая партия досталась только потому что она была протеже императрицы. И больше половины из этих девиц были бы только рады, если бы свадьба по каким-то причинам не состоялась.
   Сев в карету, оказавшись в темноте, развеиваемой сиянием редких фонарей, Дотти почувствовала себя счастливой, и глаза ее заметно блестели. Она осталась одна с женихом, впервые так близко, и эта близость не вызывала у нее страха или стыдливости. Поэтому она даже не сразу заметила, как его рука обняла ее за талию. А когда заметила, то восприняла это как должное, тем более, дальше этого его действия не заходили. Пахло от него мускусом и апельсиновой водой.
   -Je vous aime avec tout mon coeur, - проговорил Кристоф спокойно и уверенно, так, словно бы он по десять раз на дню произносил подобные слова.
   -Moi aussi, - откликнулась его невеста, опустив глаза. Признание? Да, наконец-то оно! Как много выпадает на один только вечер.
   -Скажите, а там будет весь свет, да? - живо спросила Дотти его. - А кто именно, не знаете?Кристоф отвечал с некоторой неохотой:
   -Не буду перечислять всех блестящих имен. Вполне возможно, что многие из них вам незнакомы.
   -Ну я же не из леса, - легкомысленно произнесла невеста.
   -А кого бы вы хотели увидеть? - спросил жених уже более заинтересованным голосом. -Конечно же, цесаревича и цесаревну, - произнесла она. - Про нее говорят, что она похожа на ангела, вот и хочу посмотреть. А еще... Там будет Рибопьер?
   -Кто? - изумленно переспросил Кристоф.
   -Александр его, кажется, зовут.
   -Смею спросить, а зачем вам нужен мой адъютант? - граф отнял свою руку от ее талии и ныне смотрел на нее испытующе.
   -Ах, даже так, он при вас состоит! - воскликнула Дотти. - Его сестра просто учится вместе со мной, хочу передать от нее привет. Сестра, кстати, красавица.
   -Честно говоря, не знаю, зван ли он. Надо полагать, что зван, это очень большой бал, - голос Кристофа сделался еще отстраненнее.
   ...Он сам был готов уже крикнуть вознице: "Сворачивай на Дворцовую!" - и ни на какой бал не идти, а привезти невесту в ее будущий дом, поговорить с ней наедине, узнать ее поближе -- никакого греха, нет, конечно. Вместо этого их ждет шумная бальная зала, невыносимо громкая музыка, гул бесконечных разговоров, запах духов вперемешку с потом, золото и грязь. Нет, конечно, Дотти все будет внове, потому и радостно. Он сам помнит, как впервые оказался при Дворе и что при этом испытывал. Но сейчас -- зачем нужен этот обязательный светский ритуал? Впрочем, от приглашений на дворцовый бал не отказываются. Нынче не отказываются. Они оба обязаны явиться. Но могут и уехать быстро, пробыв обязательную повинность полонеза и показавшись на глаза императору.
   Пока Кристоф думал, удобно ли будет привезти невесту после бала к себе, не пойдут ли разговоры, Дотти смотрела в окно и с нетерпением считала минуты, оставшиеся до прибытия к крыльцу Зимнего дворца. Каждое промедление хода кареты наводило на нее досаду. А вдруг как опоздают, и праздник откроется без них? А вдруг -- странно даже помыслить! - никакого бала и не состоится, приедут, а все, оказывается, отменили, потому как Государю вдруг так захотелось? Конечно, глупо так думать, но мало ли что?
   ...Наконец, прибыли к общему выходу. Дотти чувствовала себя настоящей принцессой и видела, что ее осматривают, но совсем не так, как ее соученицы и классные дамы в Смольном. Кто доброжелательно, кто снисходительно, кто с откровенным восхищением. Поднимаясь по лестнице, девушка не сводила глаз с зеркал, которыми был увешан весь пролет. Видела людей, великолепных дам, выставивших напоказ себя в обрамлении шелков, кружева, фамильных драгоценностей. Видела господ в мундирах, париках, орденах и золотом шитье. И не замечала того, что наводило на ее жениха привычную головную боль -- духоты, шума, тесноты. Улыбалась в ответ на улыбки, обращенные к ней, кивала в приветствиях с людьми, которых не знала она, но, кажется, знал Кристоф, и поминутно обращалась к нему с вопросами: "А кто это такой?", "А вот эта полная дама, не могли бы вы напомнить, чья она супруга?", "А с кем это вы только что поздоровались?" - и запоминала громкие имена: Неледецкие, Строгановы, Волконские, Батурины, Чернышевы -- всех и не перечислишь. Были здесь и представители дипломатического корпуса. Все ей были любопытны, и, глядя на других, она совершенно забыла о себе. Постепенно ей стало неважно, как именно она выглядит, тем более что, судя по оценивающим взглядам блестящих кавалеров, которые, ничуть не стесняясь присутствия здесь же, справа от нее, жениха, оглядывали ее с ног до головы, выглядела она великолепно или, по крайней мере, не хуже всех остальных.
   ...Первые звуки полонеза раздались, как гром небесный, Кристоф подхватил невесту под руку и повел ее вперед, за чередой других, и далее все пошло как по писанному, как Дотти всегда твердила внутри себя.
   Главное в танце -- это ритм, главное в нем -- слушать музыку, и затем он естественным образом вливается в твою кровь, душу, и уже не нужно мыслей, не нужно сознательного контроля. Тебя и других подхватывает единая волна, и нет места всему остальному. Не нужны ни разговоры, кроме, пожалуй, самых бессмысленных, ни мысли, ни чаяния.
   Для успешного танца нужно, чтобы партнер был на одной волне. Дотти досадовала из-за того, что понимала: жених не идет с ней на контакт. Он слишком рассудочен. Его движения скованны и, что обиднее, сковывают и ее тело, лишая необходимой для танцев свободы. Даже такой простой танец, как полонез, не удается ему на высоте. Нет, так дело не пойдет... Если с ним придется танцевать все время, то радости никакой не будет. А Дотти была настроена повеселиться.
   После того, как смолк чинный полонез, сменившись вальсом, когда-то запрещенным, но благодаря прекрасной даме императора, обожающей кружиться в этом лихом танце, вновь воцарившемся на балах, Кристоф понял -- это испытание он провалил. Но было не обидно. Танец никогда не был его сильной стороной. Чтобы иметь ловкость необыкновенную, как у всех этих кавалеров, выполняющих па почти как на сцене во французских балетах, нужно было с малолетства заниматься с танцмейстерами, а на сих последних матушка его предпочла сэкономить, здраво рассудив, что шагистика ее сыновьям будет полезнее искусства мазурок и кадрилей. Впрочем, с партнершами, равными ему в умениях, Кристофу танцевать было вполне приятно. Но его невеста на голову превосходила его в этом отношении. "Можно подумать, у них не монастырь, а балетная школа", - подумал он с неким неудовольствием.
   ...Дебют Дотти не остался незамеченным, и вскоре к ней выстроилась очередь потенциальных партнеров на все танцы кряду. Кристоф даже не успел слова вставить, к тому же, на него мало обращали внимание что кавалеры, что его невеста, которая легкомысленно щебетала с каждым: "Ах, конечно, князь, я буду счастлива протанцевать с вами экосез...", каждого одаряла улыбкой, приободряя каждого из них, словно то был далеко не первый ее бал. После того, как раздались такты вальса, и Доротея упорхнула в танце с неким красавчиком в лейб-гусарской форме, Кристоф принялся терпеливо ждать, намеренно не глядя на танцующих. Все происходившее казалось ему большой ошибкой, и дурацкое воспоминание вновь всплыло: Бренда в окружении свиты графа д'Артуа, в бальном платье, намеренно на него не смотрит, не обращает ни малейшего внимания, а затем -- не сама, а через своего кузена -- передает ему, что глаза бы его не видали. Подобие похожее.
   Вальс кончился, и Кристоф пошел искать невесту, дабы намекнуть ей, что пора бы вести себя поспокойнее. Пока музыканты настраивали инструменты, чтобы начать мелодию следующего танца, он протискивался сквозь толпу собравшихся -- танцоров и праздных зрителей, не востребованных в танцах кавалеров и барышень, сухо раскланиваясь с каждым знакомцев, коих было не мало. Его останавливали, чтобы перекинуться словами, махали ему руками, но все попытки оканчивались, стоило знакомцам заметить его встревоженное и мрачное лицо. Невесты его нигде было не видать. Странно и досадно. Почему эта девочка возымела над ним столько власти? Дело даже не в ревности -- да, он не отрицал, что сравниться с завсегдатаями балов он не мог, сколько в ответственности. Ему вручили вывести девицу в свет, и она тут же забывается, выходит из-под контроля и ведет себя как записная кокетка! И где ее теперь искать?
   -Кристоф! Что с тобой, ты идешь напролом и никого не замечаешь? - услышал он голос младшей сестры, которая, разумеется, тоже была звана к обеду. - Не похоже на тебя".
   -Катрин... - произнес он по-французски, несмотря на то, что приветствие сестра произнесла на их родном языке. - Ты не видела ли Доротею?
   -Конечно, видела, она только что представлялась моему мужу. Очень мило побеседовали, она прелесть. Бурхард пригласил ее на мазурку, но она сказала, что уже ангажирована. Признавайся, не тобой ли?
   -Нет, - отрывисто проговорил граф. - А что, твой муж танцует?
   -Раз в году -- да, - Катарина Фитингоф не оставляла своего легкомысленного тона. - Жаль только, я уже поставила крест на всех танцах.
Катарина тоже не была хорошей танцовщицей, что для девушки, разумеется, было большим недостатком. Однако ж, выезжала она крайне недолго. И, к счастью, после того, как она в пятнадцать лет сделалась женой, а вскоре и матерью, ей можно было не являться на балы.
   -Если ты увидишь мадемуазель Бенкендорф еще раз, передай ей, что я ее жду в мраморной столовой, - сухо произнес граф и удалился, оставив сестру недоумевать.
   До начала нового танца оставалось лишь несколько минут, когда Кристоф наконец-то нашел невесту. Она сидела в углу, обмахиваясь услужливо предложенным ей веером, и поедала мороженое, а вокруг нее собралось трое молодых людей, в числе которых был Рибопьер. Тот ей что-то говорил, отчего девушка всякий раз покатывалась со смеху. Кристофа никто не заметил, тогда ему пришлось громко сказать:
   -Собираетесь ли вы оставаться на следующие танцы?
   -Monsieur le compte, добрый вечер, - вслух произнесли все четверо, весьма изумившиеся его появлению.
   -Конечно же, я остаюсь, я ж обещалась всем -- и графу Строганову, и господину Александру, - при этих словах она весьма игриво взглянула на Рибопьера. - И еще кому-то, надо взглянуть в книжку...
   -Мне еще, конечно, ma chere Dorothee, - проговорил брюнет с весьма сладкой наружностью, сидевший о ее правую руку.
   -Да, как же я про вас забыла, мсье Апраксин! - расхохоталась Дотти.
   Кристоф сделал два шага назад. Не глядя ни на кого, он произнес в адрес невесты:
   -Ma chere, прошу вас подойти ко мне. На два слова.
   Замешательство отразилось на разрумянившимся лице девушки. Она переглянулась с молодыми людьми, затем нехотя встала, передавая вазу с недоеденным мороженым шатену, стоявшему за спинкой ее кресла и взирающему не нее с благоговением, и приблизилась к своему жениху
   -Что случилось? - прошептала она, заметив, сколь мрачно и печально было его лицо.
   -Я вас потерял в этой толпе, - ответил Кристоф в тон ей.
   -Но нашли же, - Доротея обаятельно улыбнулась, и граф вдруг понял, что за эту улыбку готов был ей все простить. Но сейчас было не время ей прощать. Надо сообщить ей, что так себя дебютантки на балах не ведут.
   -Право, это было непросто, - сухо проговорил он, отстранившись от нее. - Но, как вижу, провожатый вам не нужен. Вернее, у вас и без того много провожатых.
   Дотти не понимала, куда он клонит.
   -Здесь весело, - простодушно произнесла она.
   -Смотрите, не переутомитесь. Советую вам, кстати, посидеть с моей матушкой, а то она обидится из-за невнимания, - Кристоф показал рукой в противоположный конец зала, где, подобно темным птицам, нахохлившимся на ветках, восседали пожилые, никогда не танцующие дамы, в числе которых была и графиня Шарлотта.
   -Я непременно навещу ее... Но сейчас же мазурка начнется! А я обещалась!, - и Дотти отвернулась от графа, ища глазами своего кавалера. - О, вот и monsieur le prince!
   К ней приближался один из знакомых Кристофа, князь Константин Чарторыйский, брат друга государя. Граф его недолюбливал, но поклонился ему и затем, отвернувшись, ушел от невесты. У выхода в коридор он столкнулся с Рибопьером и строго произнес:
   -Вы, кажется, много себе позволили нынче.
   Тот изумленно взглянул на своего начальника и покачал головой. Право, он не ожидал от Кристофа столь бурного проявления ревности. Неужели на поединок позовет.
   -И, раз уж вы вызвались быть ее сопровождающим, прошу присмотреть за ней и потом довести ее до Смольного в карете. Мне нужно уехать.
   ...Он вышел на улицу, подставив лицо крепкому морозу. Казалось, все его надежды обратились в прах. И на свежее воспоминание о Доротее, окруженной "золотой молодежью", наложилось другое, о еще одной рыжей девушке, которая так и не стала его супругой. И Дотти, наверное, тоже не станет. Ведь его обманули. Пусть она венчается да хоть с Рибопьером, тот ближе к ней по возрасту и по привычкам. Кристоф твердо решил разорвать помолвку. Вспомнил, как он, верно, смешно смотрелся, пытаясь выследить невесту в толпе, как его слова она теперь обсуждает со своими кавалерами и издевается над ними! Нет, право, он этого не потерпит.
   Дотти не сразу заметила исчезновение жениха. Поняла только тогда, когда ее нашла его сестра, баронесса Фитингоф, и проговорила:
   -Вы его очень обидели. И он вам это вряд ли простит.
   Слова повергли девицу в растерянность. Она же ничего такого не сделала, за что обижаться? Неужели граф Кристоф никогда не бывал в светском обществе? Что такого в том, чтобы ей общаться с другими кавалерами и танцевать не только с ним? Неужели это грешно?
   В Смольный ее довезли в карете Фитингофов. На прощание Катарина сказала ей:
   -Не расстраивайтесь, если не будете получать писем от моего брата. Но я постараюсь его убедить не держать на вас зла... Хотя это будет нелегко.
   Пробравшись в отдельную комнату, которую она до сих пор делила с Мари, на днях выходящей замуж, мадемуазель Бенкендорф заметила, что сестра ее и не думает спать. Она внимательно осмотрела Дотти и проговорила:
-Вернулась ты не с тем, с кем уезжала. Почему так? Неужели граф тебя покинул? Как жестоко с его стороны!
   Сочувствие в голосе старшей сестры показалось Доротее фальшивым и наигранным. Разумеется, та втайне радовалась такому положению дел. Впрочем, девушка была слишком раздосадована его поведением, и поведала Марии все, что успела заметить.
   -Не понимаю, он же светский человек, - произнесла она с негодованием. - Видел людей, мир. Почему он требовал от меня, чтобы я все время держалась за ручку с ним или сидела с его матушкой, среди этих старух? И что я такого сделала? Всего лишь танцевала, разговаривала с кавалерами. Между прочим, они очень милы, танцуют прекрасно, в отличие от него. И никто из них меня не компроментировал, ежели он волновался об этом! Если у вас дурное настроение, то следует оставаться дома -- так я ему и скажу в следующий раз.
   Сестра ей только сочувственно поддакивала и между прочим говорила:
   -Вот мне все сочувствуют из-за возраста Ивана Григорьевича, но я могу сказать, что он совершенно не таков, и еще прекрасный танцор. Ты бы видела, каков он в мазурке! Честно говоря, ты меня удивила, рассказав как граф держит себя в свете. Кто бы мог подумать? Представь теперь, как он будет вести себя, когда вы поженитесь. Тебе же будет запрещено в свет выезжать.
   Доротея внезапно замолчала. Потом, словно опомнившись, спросила сестру:
   -Как ты думаешь, не поздно ли будет отказаться от свадьбы?
   Мария взглянула на нее испуганно. Потом сузила глаза, как всегда делала, когда что-то задумывала, и медленно проговорила:
   -Это никогда не поздно. Все лучше, чем потом всю жизнь мучиться.
   -Понимаешь, я выхожу за него замуж, только чтобы выйти из Смольного. Если мне после этого придется перейти из одного монастыря в другой, то делать это бесполезно, - продолжала Дотти, испугавшись внезапно высказанного ею намерения. - Только надо придумать, как сделать это. Граф делал мне предложение, значит, и отказ он тоже должен первым произнести. Ведь так? Я не буду ему писать. Надеюсь, он поймет, почему.
   -А если мадам де Лафон тебя заставит? - с сомнением спросила Мария.
   -Значит, я буду ему писать так, словно врагу", - твердо проговорила ее младшая сестра. - А флиртовать и танцевать я ни разу в жизни не прекращу, пусть что угодно с этим делают!
   -Правильно, - старшая из девушек приобняла ее.
   -Мари, ты душка и одна меня понимаешь, - произнесла Доротея прочувственно. - Что я без тебя делать буду, когда ты замуж выйдешь?
   -Мой муж -- не как твой жених. Видеться с тобой не запретит, - уверила ее Мари.
   -О, надеюсь, m-r de Lieven'а называть женихом мне долго не придется, - сказала твердо Дотти.
   -А теперь расскажи, кто там был? Кого видела на балу? Говорили, что туда весь свет явился? - начала расспрашивать ее сестра.
   Доротея с удовольствием рассказала и описала каждого из своих кавалеров, высказав особое восхищение Рибопьером.
   -Он чудесно красивый jeune homme, и, я слышала, богатый. Не понимаю, почему императрица не предложила мне его в женихи. Обязательно нужны зануды, такие как этот Ливен. Или же уроды и тираны, как Аракчеев. В чем я провинилась?
   -Сама не понимаю, - в тон ей проговорила Мари.
   -Кстати, как думаешь, почему madame Фредерика от нас уехала? - спросила ее Доротея. Потом она поделилась всеми наблюдениями -- особенно тем, как отреагировала ее бывшая гувернантка на имя ее жениха.
   -Очень просто. Они были любовниками, - проговорила Мария.
   -Врешь! - воскликнула Дотти. - Как же они могли встречаться?..
   -Ну, Фредерика жила в Митаве, с чего бы им там не видеться?
   -Если тебе верить, то тогда все, кто оказался в одном месте и в один час, могут стать любовниками? - усомнилась младшая из сестер Бенкендорф.
   -Сама рассуди, с чего ей так расстраиваться и уезжать? Мне кажется, там еще больше было... - голос Мари становился все тише.
   -Что же?
   -Он ее обесчестил.
   Доротея внезапно отстранилась от нее.
   -Что значит "обесчестил"?
   -То и значит", - оборвала ее Мари. - "Очень может статься так, что у нее будет ребенок...
   -Так он был обязан на ней жениться!
   -Кто бы ему позволил? Знаешь же мадам Ливен?
   Мария сама была не рада тому, что высказала свои предположения, но отступать было уже некуда. Кроме того, она видела, как интрига, которую она затеяла, лишь только узнала о размолвке между своей сводной сестрой и ее женихом, воплощается во что-то большее. -Кроме того, он и сам не захотел. Зачем ему какая-то гувернантка?
   -Она не всегда была гувернанткой.
   -Да, Фредерика была бедна, посему и пошла в услужение. А нищую взять за себя граф не захотел, - продолжала Мария.
   -Он же и так богат, - проговорила совершенно растерянная Доротея.
   -Хочет быть еще богаче, - пожала плечами ее сестра.
   -Но Фредерика могла бы открыть всю правду.
   -Ее могли заставить молчать. Ведь это и ее вина тоже.
   -Прекрасно, - проговорила Дотти. - Сначала она запрещала мне писать Анрепу, мол, это безнравственно, даже письма мои сожгла, а сама-то...
   -Сочувствую тебе, - отвечала ее сестра.
   -Вот что. Если Ее Величество спросит меня, почему я хочу расстаться с графом, я ей все открою, как на духу, - Доротея приняла весьма решительный вид. - И про Фредерику расскажу, и про все. Только ты мне помоги.
   Мария заметно испугалась подобного настроя сестры. Брать на себя ответственность за такие слова -- это слишком. Увидев реакцию Дотти на них, старшая из девушек поначалу даже испугалась. Из-за нее назревает скандал, а все потому, что эта ее избалованная рыжая сестра хочет вести себя неблагопристойно в свете. Как она могла обидеть графа? Разве он заслуживает этой обиды? Будь Мари на ее месте, она бы не расставалась с ним ни на миг. Как какой-то бал и какие-то чужие люди могут быть важнее любимого человека?
   Мария сама не знала, что творится с ней. Она не могла назвать, что чувствует к графу Ливену, но это уже нельзя было назвать родственной симпатией. Впрочем, если бы ей сказали, что это любовь, она бы очень возмутилась.
   Ей казалось, что сестра несправедливо одарена всем. Только потому, что она не воспитанница. А наследница. Красоты в Доротее особой не было, но ей восхищались чаще. Марии доставалось все, что сестре не было нужно. С некоторых пор старшую из сестер Бенкендорф подобное положение дел начало злить. Но вот теперь она, пожалуй, не откажется от того, кого хочет оставить ее сестра...
   Конечно, помолвка будет расторгнута. Но что тогда делать с приданым? Отец наверняка дал графу определенные обещания материального характера. Значит...
   А это значит, что Мария будет не мадам Шевич, а графиней Ливен. Если граф на то согласится. А что ему остается делать? Он же тоже, в свою очередь, дал papa обещание взять в жены его дочь. Какую именно дочь -- это уже неважно.
   Доротея же пусть флиртует и дальше со своими бутурлиными и рибопьерами. А у Мари будет молодой, красивый, знатный и богатый супруг, которому она будет полностью подчиняться. И родит ему детей, похожих на него. Девушка в свои неполные 16 лет уже мечтала стать матерью, нянчить малюток, причем своих собственных -- чужие дети ее не интересовали. Для того и хотела замуж.
   Время близилось к рассвету, но Мари не могла сомкнуть глаз. Ее сестра после столь волнующего разговора упала в постель и отдалась на милость усталости. Девушку будоражило ее воображение. Она представляла красочные сцены семейной идиллии с графом фон Ливеном. Шевича ей было не жаль - "этому старику и нужно было только мое приданое", решила она. Внезапно мысль пронзила ее: "А вдруг Иван Григорьевич разозлится и позовет на поединок графа? Они ж поубивают друг дружку". Но подобный исход казался ей маловероятным: "Papa обставит все так, что никому обидно не будет. Что-нибудь придумают..."
   Таким образом, в новый год и новый век Мария входила с полной уверенностью, что ее судьба вскоре круто изменится к лучшему.
   ...Тот, пышную свадьбу с которым она уже сыграла в своей голове, тоже не мог сомкнуть глаз до утренней зари, но совсем по иной причине.
   Наутро Доротея ждала от своего жениха визита, а то и письма. Но Кристоф к ней не явился, несмотря на то, что в этот день приходили ко всем с поздравлениями в честь наступившего нового года. Даже письма, на которое она решила ни за что не отвечать, мадемуазель Бенкендорф от него не дождалась. "Неужели и впрямь обиделся?" - подумала девушка, вспомнив слова его сестры. - "Ну, в его положении обижаться не за что. Сам во всем виноват". Поэтому она прожила несколько дней беззаботно, выбросив из головы не только то, что произошло на балу, но и слова сестры. Только потом она начала несколько волноваться. А вдруг граф Кристоф первым порвал помолвку? К тому же, ее вызвали к Марии Федоровне, которая, после церемонных приветствий, сухо проговорила:
   -Отец крайне недоволен твоим поведением. Он полагает, что тебе рано становиться женой и матерью. У него имеются все основания так говорить, поэтому не могу не высказать тебе, насколько я разочарована тобой, Доротея. Я полагала тебя куда более благоразумной и взрослой девицей. Ныне вижу, что покидать монастырь тебе еще рано. Мадам Леннерт была права.
   Доротея стояла, понурив голову, но от упоминания имени своей бывшей гувернантки проговорила, не заботясь о том, что перебивает саму императрицу:
   -Мадам Леннерт... Ваше Величество, право слово, ей не следовало бы верить?
   -Ты крайне дерзка, - спокойным голосом, без следа гнева, произнесла Мария Федоровна. - Как смеешь ты осуждать свою наставницу? Она взрослее и опытнее тебя. Впрочем, в сторону. Впредь ты отправляешься под надзор самой мадам де Лафон. Твой отец попросил ей сделать тебе внушение, и она доложила мне об этой просьбе. И вот еще -- граф Ливен попросил передать тебе письмо. Он не хотел обращаться к тебе напрямую, ибо глубоко уязвлен твоим поведением. Его можно понять.
   Доротея молча приняла увесистый конверт. Она была бледна и, казалось, готова расплакаться, но императрица не обращала на состояние своей подопечной никакого внимания, продолжая говорить ей:
   -Ты обязана была вести себя иначе. Повиниться перед графом, а не передавать через третьих лиц дерзкие слова в его адрес.
   -Я ничего не передавала, - внезапно произнесла Доротея.
   -Вот как? Впрочем, тебе дается еще один шанс, - произнесла императрица. - Настоятельно советую тебе поразмыслить над собственным поведением и ценностями.
   ... Оказавшись у себя в комнате, Дотти долго смотрела на конверт, не решаясь его открыть. Вспомнились ее собственные слова: "Если он будет мне писать, я стану отвечать ему, как врагу". Кому она их произнесла? И зачем? Кто-то донес о них жениху. И о многом другом, надо полагать. Кто-то с сестрой их подслушивал тогда, в Новый год. Или же?..
   Она позвонила и приказала горничной позвать Мари, музицировавшую в соседней комнате. Та с неохотой оторвалась от своего занятия и явилась к ней со словами:
   -Ну, что сказала тебе государыня?
   -Не твое дело, - грубо оборвала ее сестра. - Лучше скажи, что ты наговорила мсье Ливену?
   Мария растерялась. Сейчас, когда первая часть ее плана была выполнена, все грозило разрушиться.
   -Я высказала ему причины твоего нежелания его более видеть", - спокойно произнесла она. - И сообщила о твоих намерениях.
   -Дрянь, - тихо проговорила Дотти, затем повторила:
   -Какая же ты дрянь!
   -Я ничем не заслужила твоих оскорблений, - как по-писанному, продолжила старшая девушка. - Ты не объяснила мне, что твои слова следует держать втайне. Я думала...
   -Пошла вон отсюда! - крикнула Дотти. - Предательница!
   -Сестра, но ведь...
   Ответом послужила папка с нотами, которую младшая сестра с размаха кинула в нее. Папка была тяжелой, и Мария ловко скрылась за дверь, напоследок обозвав сестру "ненормальной дурой".
   Дав волю своему гневу, Дотти уселась на пол, вновь взяв в руки письмо своего жениха. Надобно было его прочесть. Открыв конверт, однако, она не сразу приступила к чтению. Почерк его был не очень хорош и не слишком разборчив -- крупные буквы с сильным наклоном вправо сливались перед ее глазами воедино.
   "Вся моя радость и надежда обратились в черную скорбь...", - такова была первая фраза письма.
   Слово l'espoir было отчего-то подчеркнуто. Дотти закрыла глаза, вновь представив перед собой графа. Он был еще бледнее обыкновенного, и под глазами его легли синие тени -- то ли от болезни, то ли от бессонницы. Внезапная жалость нахлынула на нее. Что же наговорила ему Мари?
   Она продолжила читать далее. Граф предлагал разорвать помолвку, ибо "мой род занятий и нрав вынуждают меня вести затворнический образ жизни, так что я не подхожу девице, преданной Большому Свету". Кристоф ее не упрекал нисколько. Наоборот, желал ей счастья "на вашем блестящем пути".
   После того, как Дотти дочитала послание до конца, она подошла к столу и, усевшись за него, принялась поспешно сочинять ответ. В глазах ее стояли слезы, которые под конец пролились, щедро добавив к строкам клякс. Она особо не задумывалась над тем, что пишет, правильно ли это с точки зрения грамматики французского, красив ли ее почерк. Но была уверена лишь в одном. Это письмо должно дойти до адресата во что бы то ни стало.

Глава 11

   Санкт-Петербург, январь 1800 года
   "Странно, как какие-то мелочи могут обрушить тебя в пропасть или поднять в горние выси", - записал Кристоф в очередную свою бессонную ночь, когда в царство сна его смог бы проводить только опий. От сего средства он пока старался воздерживаться -- и поэтому терпел пытки бессонницей, головной болью и тоской. Хотя и чувствовал, что долго не потерпит.
   Мелочи? Действительно ли это мелочи? Речь же все-таки шла о его спутнице жизни. Предполагаемой. И о слове чести, которое он так опрометчиво дал своему собрату по Rose und Kreutz.
   Изольда Белорукая вдруг оказывается Изольдой Белокурой, и наносит ему те же раны. Любящая оказывается любимой.
   "Она тоже хочет, чтобы я из-за нее умер?" - спрашивал Кристоф себя в полубреду, глядя в зеркало. - "Не много ли эти рыжие ведьмы на себя берут?"
   Вера в то, что Бренда и Дотти не имеют между собой ничего общего, кроме полуиллюзорного внешнего сходства, постепенно испарялась. И строки сожженного письма приходили ему на ум. "Не ищи меня", - сказала одна. Другая лишь расхохоталась ему в лицо.
   Стоило забыть об этой глупой девчонке. Правда, Рибопьер уже приходил с извинениями вчера. Кристоф при виде своего "сквайра" и адъютанта слабо усмехнулся.
   -Простите, Ваше Сиятельство, я, право, не знал, что нанесу вам этим такую рану...
   "Собственно, наверное, правда, что его отец не был никаким швейцарским патрицием, а простым куафером или камердинером -- или что там говорят?" - вспомнил Кристоф слухи, которые так любили рассказывать все те, кто гордился знатностью своей крови. Он этим слухам возмущался, но нынче, глядя на смазливое личико юного подчиненного, подумал, что так унижаться может лишь низкорожденный.
   -Увольте, - холодно проговорил граф. - Все это мелочи, я вас не виню. Ступайте, вас, верно, дела ждут.
   Саша, впрочем, помедлил на пороге, никуда не уходя.
   -Простите и мадемуазель Бенкендорф, пожалуйста... - начал он.
   -Ступайте вон", - холодно произнес Кристоф. - И впредь не влезайте туда, куда вас не просят.
   Рибопьер ушел так быстро, что даже не успел вспомнить, что его, вообще-то, оскорбили, и за такие слова требуется сатисфакция.
   Третьего дня, помнится, когда еще были силы, граф Кристоф смог сочинить письмо с просьбой о разрыве помолвки. На сочинение его он потратил несколько часов, стараясь, чтобы ни одна фраза не показалась бы Доротее оскорблением. "Людям со столь несхожими характерами нельзя быть вместе", - упомянул он. Письмо поначалу он не отправил, а подумал, что неплохо бы объясниться лично. И отправился в Смольный. Там, по каким-то причинам, к нему явилась не Дотти, а ее старшая сестра, блеклая тощая блондиночка, чем-то похожая на Юлию Крюденер, невеста графа Шевича, кавалерийского генерала в летах.
   - Моя сестра не захотела бы вас видеть, - сказала она уклончиво, после обязательных приветствий.
   -Я и не надеялся, - в тон ей отвечал Кристоф. - Не могли бы вы передать ей послание?
   Мария молча взглянула на конверт, но брать его не спешила. Понизив голос и оглянувшись на дверь, она произнесла:
   -Ваше Сиятельство, мне хотелось бы сказать вам, что ждать ответа не следует. Взгляд его вынудил девицу продолжать:
   -Доротея поклялась, что никогда не перестанет флиртовать и посещать балы. А если ей прикажут вам отвечать, то она напишет вам, как врагу. И вообще, она вас больше не любит и вы нужны были ей для того, чтобы выбраться из монастыря...
   -Я понял, - сухо проговорил Кристоф. - До свидания, мадемуазель Бенкендорф.
   Последняя фраза, произнесенная сестрой его невесты, его особенно ранила. Нынче он вспоминал ее. "Я всем им был нужен для какой-то цели. Бренде -- чтобы выбраться из Вандеи, да еще не эмигранткой, а мученицей. Этой девице -- чтобы выйти из опостылевшей школы. Никому я был не нужен сам по себе. Наверное, и впрямь во мне чего-то не хватает..."
   Он старался не думать о том, передала ли Мария письмо своей сестре. О том, как восприняла весть Доротея -- он догадывался, впрочем, что она наверняка обрадовалась, ведь ей подарили свободу, или, напротив, слегка огорчилась, весь быть брошенной невестой не так льстит самолюбию, как самой отказаться от жениха. О том, что будет дальше. Как на него посмотрит Одиннадцатый рыцарь -- ведь он дал ему клятвенное обещание. Не сочтет ли он это отступничеством? Но в письме все прописано четко. И граф был готов объясниться перед своим несостоявшимся тестем с полной убедительностью. Скажет, что его дочь чрезвычайно юна, неопытна, и ей еще требуется воспитание. Даже фразу придумал: "Увы, я не обладаю способностями наставника и не рискну взять на себя ответственность по воспитанию Доротеи..." Потом подумал, что фраза покажется дерзкой и трусливой одновременно. И какому же отцу понравится, когда его дочь обвиняют в легкомыслии? К тому же, довольно непросто будет отменять все за полтора месяца до назначенной даты венчания. Еще и слухи поползут дурацкие, и перед государем ответ держать -- что ж он назначенную им невесту отвергает, неужто замышляет против Павла что-то?
   "Наверное, опий все же нужен", - подумал Кристоф, уже увидев, как тьма за окном начала медленно развеиваться, небо постепенно серело, впуская позднюю зимнюю зарю. - "Так дело дальше не пойдет".
   Перед глазами у него все сливалось и плыло. Смутные тени словно бы выходили из углов. Он прилег на канапе и закрыл глаза, погружаясь в тягостную дремоту -- не сон. Из нее его вывел голос слуги:
-Ваше сиятельство, сестрица к вам. Баронесса Катарина.
   -Что ей нужно?"- спросонья подумал Кристоф. - Неужели прознала про мои намерения?
   -Впускай, - сказал он вслух слабым голосом, даже не подумав привести себя в порядок.
   -Боже мой, Кристхен, ты до сих пор в постели? - спросила баронесса Фитингоф.
   -Какой же ныне час?
   -Уже одиннадцать! - воскликнула она. - Тебе что, не ко службе?
   -Сегодня плац-парад. А я от них свободен по повелению Государя.
   Катарина принялась по-хозяйски оглядывать кабинет.
   -Я не знаю, успеем ли мы здесь с ремонтом, но, полагаю, в твоей половине все может оставаться как прежде...- деловито проговорила она, оглядывая потолок. - Впрочем, здесь можно нанести новую краску и поменять обои.
   -Зачем? - спросил граф, подходя к зеркалу. Так как спал он немного и в одежде, то выглядел попристойнее, нежели обыкновенно выглядит только что вставший с постели человек.
   -Как же, ты же приведешь сюда жену...
   -Возможно, тебе уже известно, Катхен, что никого я сюда приводить не собираюсь, - резко оборвал ее Кристоф.
   Сестра посмотрела на него так, что сразу стала напоминать их общую мать. Несмотря на то, что обычно это сходство было не столь очевидным.
   -Что произошло? - твердо спросила она. - Всплыл какой-то скандал?
   Менее всего Кристофу хотелось рассказывать сестре обо всем произошедшем на балу. Впрочем, она сама все видела. Должна помнить. Об этом он ей и напомнил нынче.
   -Я думала, ты гораздо взрослее и опытнее, - произнесла сестра. - Сейчас ты ведешь себя как мальчишка. Ах, обидели, что на тебя не посмотрели...
   -Вижу, мадемуазель Бенкендорф настолько обаятельна, что ее чары распространяются и на дам, - усмехнулся Кристоф. Сил злиться на младшую сестру у него уже не было. И прогонять ее тоже.
   -Кристхен. Она ребенок. Сирота, - возразила баронесса Фитингоф. - Будь к ней снисходителен.
   Ответом ей послужила усмешка. Молодая женщина пришла в отчаяние -- брат, оказывается, уже принял решение внутри себя. А когда Кристоф что-то решает, то это раз и навсегда. Ее усилия посредницы окажутся бесполезными.
   -Ей же и лучше, - проговорил он деланно-безразличным тоном. - Доучится. Побывает на всех балах, какие хочет. Найдет себе жениха по склонности и нраву...
   -Братец! - воскликнула в нетерпении Катарина. - Неужели ты не понимаешь, что своим отказом скомпроментируешь ее? Пойдут разговоры, будто с ней что-то не так...
   -О четырнадцатилетнем ребенке? Эти разговоры будут порочить, прежде всего, самих сплетников, - оборвал ее граф. - Кроме того, я предвижу подобное и готов дать исчерпывающие объяснения своему отказу.
   -Не забудь, кто устраивает этот брак, - выложила свой последний аргумент сестра, всплеснув руками. - С ними ты как будешь объясняться?
-А это уже мое дело, - Кристоф отвернулся от нее. - К тому же, как ты знаешь, в деле объяснений с государем я имею довольно большой опыт.
   -Но ведь все уже устроено... - молодая женщина чувствовала себя растерянной. Она, честно говоря, хотела брака своего любимого брата, и была рада видеть достойную невесту. Пусть и столь юную. Но Катхен сама венчалась в пятнадцать лет, а в шестнадцать уже стала матерью. И в Доротее нынешней узнавала себя тогдашнюю. Поэтому ее ужасало желание брата отказаться от свадьбы с мадемуазель Бенкендорф на том только основании, что девушка, впервые выйдя в свет, решила насладиться им по полной.
   -Как устроено, так и расстроится, - пожал плечами Кристоф.
   -Если ты так непреклонен, то подумай, может быть, имеет смысл свадьбу отложить? - спросила у него Катарина после некоторого молчания.
   Граф ничего не отвечал. Он поднялся с постели, позвонил своему слуге, а потом ушел переодеваться, словно не замечая сестру. Ему казалось, будто бы она должна сама понять намек и уйти. Но забывал о том, что фирменное ливеновское упрямство перепало и этой доброй молодой женщине. Катарина сдаваться не желала.
   Через четверть часа Кристоф снова явился к ней, одетый к выезду.
   -Не желаешь ли отобедать со мной? - спросил он сестру как ни в чем не бывало.
   -Благодарю, я не голодна. Кристхен, - обратилась к нему Катарина. - Повторяю, отложить свадьбу не вопрос, если невеста тебе кажется слишком юной для своих будущих супружеских обязанностей. Конечно, это тоже будет хлопотно, но лучше уж так...
   -Катхен, - в тон ей, совершенно спокойно отвечал брат. - Уже поздно. Я написал ей, что расторгаю помолвку со своей стороны.
   Повисла длинная пауза. Кристоф спокойно натянул на руки желтые лайковые перчатки, приказал подавать верхнее платье и выжидательно смотрел на сестру, ожидая, что и она нынче соберется уезжать. Но та вознамерилась остаться здесь. "Ну и пусть остается", - решил граф. - "Пусть хоть ночует. Она мне не помешает, если, конечно, будет молчать..."
   -Она тебе что-то ответила? - наконец решилась разрушить молчание Катарина. - Или кто-то еще? Государыня? Ее отец?
   Он пожал плечами.
   -Очень может статься так, что она не читает от меня писем", - проговорил он. - "Чтобы не отвечать мне, как врагу.
   -Почему как врагу? - вдруг спросила она.
   -Потому как она сама сказала, что я ей потребен только для того, чтобы бросить учебу на законных основаниях. И что ей безразличны мои чувства. Даже более того, они ей смешны, - голос Кристофа внезапно дрогнул.
   -Откуда же ты все это знаешь? - изумленно произнесла его младшая сестра, внутренне возликовав: ну наконец-то брат перед ней открылся! Она предвидела это, знала, что стоит проявить настойчивость и непреклонность, как он ей расскажет о своих чувствах.
   Графу пришлось поведать ей о Марии Бенкендорф. Катарина спокойно выслушала его и произнесла:
-И ты ей поверил?
   -Поведение Доротеи, увы, только подтверждает ее слова, - произнес Кристоф, сам ругая себя за мягкотелость. Он уже сделал то, что должен и что подсказывала ему совесть. Нет, началось женское, липкое участие, под которым скрывалось стремление сломить его волю и навязать свои взгляды. И он поддался этой хитрости как мальчишка.
   Опять вспомнилось: тогда он не дослушал Жиля Монтегю, пытавшегося ему что-то про Бренду объяснить. Если бы на месте былого друга оказалась его, Кристофа, сестренка, он, небось, простил ее и понял. Она бы не мытьем, так катаньем заставила бы это сделать.
   -Тебе еще не ясно? - Катарина тоже начала терять терпение. - Старшая из девиц Бенкендорф завидует сестре страшно.
   -Разве так? - усмехнулся Кристоф, не веря ее словам. - Мне показалось, напротив, ограждает сестру от нежелательного замужества.
   -Ограждать-то ограждает, только для того, чтобы заступить на ее место.
   -Что за чушь, - грубовато проговорил граф, выходя на порог. - Ты всегда видишь то, чего нет. Сестра передала мне ее слова, только и всего.
   -Ты так уверен? - произнесла Катарина. - Я-то думала, что ты менее доверчив. У нее явно есть выгода в том, чтобы так говорить.
   -На что же она надеется? Что я возьму в жены ее?
   Баронесса Фитингоф надолго задумалась. А потом с легкой улыбкой произнесла:
   -Именно на это и надеется.
   -С чего бы? У нее же сговор с Шевичем.
   -А теперь сравни себя и этого ее жениха, - тихо произнесла Катхен с легкой улыбкой на устах. - Не ручаюсь, что я бы на ее месте не поступила так же.
   -Смешно, - Кристоф отвернулся и начал спускаться вниз. Досада на сестру у него только увеличилась.
   -То есть, ты так ее любишь и ценишь, что веришь слухам, пущенным каждой встречной о ней? - раздался голос Катарины у него за спиной, лишь только он был готов переступить порог. Сани уже подали. Он собирался заехать за Долгоруковым и вместе отправиться в какое-то веселое место. Друг его в сих местах разбирался весьма хорошо.
   -Мария - не первая встречная, а вообще-то ее сестра, - отвечал весьма досадливо Кристоф.
   -Наверное, ты прав и тогда тебе и впрямь лучше на Доротее не жениться, - продолжила Катарина, принимая из рук лакея свою соболью шубу и выходя с братом со двора. - Если ты, вместо того, чтобы защищать ее от недоброжелателей, встаешь на их сторону из-за каждой мелочи.
   -Твои сани уже готовы? - беспечно произнес Кристоф. - А то я мог бы тебя подвезти.
   -Нет, спасибо, - сухо произнесла молодая женщина, ступая к своему экипажу, который стоял, ожидая ее. Кучер знал, что барыня редко задерживается во время визитов.
   ...Так они распрощались на время. Настроение веселиться у графа, впрочем, пропало. К тому же, до князя Петра наверняка дошли слухи о размолвке с невестой, и тот будет его допрашивать эдак доброжелательно, а потом скажет, как всегда: "Да забудь об этом". Слова сестры он признал жестокими, но справедливыми. Она права. Дело в его эгоизме. А люди и впрямь готовы говорить про кого угодно, лишь бы опорочить...
   Уже подъезжая к дому князя, Кристоф вдруг почувствовал, что зря написал свое письмо. Очень зря. Вспоминая строки из него, он был готов залиться краской следа. Слова достойны, разве что, сопливого мальчишки, ровесника той же Дотти, охваченного первой влюбленностью и внезапно убедившегося, что его чувства не взаимны. Оставалось надеяться, что девушка не показала это послание ни императрице, ни своему отцу. Скорее всего, так оно и вышло, ибо никто из сих особ с ним до сих пор не разговаривал по поводу его намерений.
   Час был не поздний -- пятый пополудни. Значит, в монастыре уроки уже закончились, но к ужину и сну девиц еще не приглашали.
   -Поворачивай к Смольному, - проговорил Кристоф в спину кучера.
  
   CR (1829)
   ...Что ж, тем, что моя свадьба все-таки состоялась, я обязан своей сестренке. Если бы вмешалась матушка, то, возможно, моей женой стала бы какая-нибудь другая женщина, или я бы повторил путь своего дяди и оставался бы холостяком до сих пор.
   Мое явление в Смольном создало такой переполох, что я подумал, будто наша история известна всем и каждому в сем заведении. Старшая из девиц Бенкендорф благоразумно решила не являться мне на глаза, а ее я, помнится, ожидал увидеть первой. Меня провели в какую-то комнатку, не в ту, в которой мы обычно виделись с Дотти. Мадам Лафон, встретившая меня там, поговорила со мной заискивающим тоном, призывая простить юную глупость, говоря, что Доротея вовсе не такова и ныне горько раскаивается, так горько, что уже опасаются за ее здоровье.
Я молча выслушал пожилую даму.
   -Конечно же, ей было проще выразить свои мысли на бумаге, - проговорила начальница Смольного монастыря. - Поэтому я передаю вам послание вашей невесты.
   Я принял в руки свернутое в четверть письмо, не запечатанное, заметно помятое.
   -Где же сама мадемуазель Бенкендорф? - спросил я, не торопясь его раскрывать. - Надеюсь, ваши опасения касательно ее самочувствия не оправдались?
   -Признаюсь честно, Ваше Сиятельство, мы покамест не оповестили ее о вашем прибытии. Да и потом, ей нужно подготовиться... - заговорила мадам де Лафон. - Но она непременно придет к вам, если вы пожелаете ее видеть.
   -Простите, но я за тем и приехал сюда, - проговорил я несколько раздраженным тоном.
   -Конечно, конечно, - засуетилась начальница института, так, что мне стало уже жаль ее. Очевидно, государыня и заодно мой будущий тесть выместили на ней все раздражение поведением подопечной. - Я прикажу позвать сюда вашу невесту.
   -Подождите, пожалуйста, - опередил я ее, открывая письмо.
   Помню его хорошо. Половина слов была размыта каплями слез, падавших из глаз моей суженой, но общий смысл можно было отлично разобрать. "Впредь я всегда буду вас слушаться..." "Я очень огорчена тем, что нанесла вам такую рану...", "Столь печально...", "Скажите мне, как исправиться, и я вам с удовольствием повинуюсь". Я сам плохо вчитывался в эти слова. Перед моими глазами живо представился образ невесты, которую, очевидно, заставили писать про "безусловное повиновение" под страхом наказания или немилости. Оттого-то и слезы, из-за которых девушка наделала столько клякс. Я снова подумал, что зря вообще сюда приехал. Досада на Катхен сделалась нестерпимой. Все из-за нее... Небось, сейчас ее притащат за руки, вот эта старая дура Лафон, и еще какая-нибудь из местных постных рож, и под двойным конвоем девочка повторит сдавленным голосом все то, о чем писала, не поднимая глаз, дабы никто не увидел, что они красны от постоянно льющихся слез.
   Через несколько минут дверь распахнулась. Дотти стояла на пороге, не решаясь пройти далее. Она была одна, без сопровождающих, что обнадеживало. Впрочем, не сильно. И глаз она не опускала, а смотрела на меня внимательно, дожидаясь, пока я что-нибудь скажу.
   -Mon Dieu, Christophe, c'Иtait trop triste pour vous... - пролепетала она, наконец.
   Выглядела Дотти и впрямь неважно. Моя жена относится к тем людям, самочувствие и настроение которых можно легко прочесть на лице. И я отлично видел, что ей неважно. Она тоже не спала ночами. Это бледное личико без румянца, эти фиолетовые круги под запавшими глазами и потерявшие свой цвет губы говорили о ее переживаниях более чем красноречиво. Единственно, я не понимал, чем именно они вызваны -- раскаянием ли, страхом, принуждением?
   -Я прочел ваше послание, - проговорил я, жестом приглашая пройти ее поближе. Она повиновалась, и, зайдя, наконец, внутрь, присела на краешек кресла, словно готовая в любой момент вспорхнуть и убежать. Взгляд ее, вопросительный и наивный, побуждал меня продолжить.
   -Скажите, написали ли вы его по своему почину или вам приказали? - спросил я.
   -Моя сестра же вам сказала -- если бы мне приказали вам писать, я бы писала вам как врагу, - произнесла она, испугавшись затем, как видно, собственной дерзости.
   Я улыбнулся. Мне ее находчивость пришлась по душе и послужила хорошим знаком.
   -Так вот, Ваше Сиятельство, неужели мое письмо кажется враждебным? - спросила она.
   -Вовсе нет, ma chere, - тихо проговорил я. - Мне оно кажется испуганным.
-Конечно же, - улыбнулась Дотти. - Я очень боялась вас потерять, когда его сочиняла. Право, я была обеспокоена тем, что вы так долго не едете, не отвечаете... Меня здесь уже все этим дразнят.
   Последнюю фразу девушка произнесла шепотом, словно поверяя мне какую-то важную тайну.
   -Мадам де Лафон донесла мне, что вы были нездоровы, - с участием произнес я.
   -У меня сердце кровью обливалось, - отвечала мне невеста очень серьезно, так, словно говорила не об умозрительном, а о реальном недуге. - А теперь оно обливается еще больше, как подумаю, насколько я вас расстроила.
   В ее лице было нечто трогательное. Болезненно-трогательное. Я не мог этого проигнорировать. Лед, покрывший мою душу, начал таять, а всего-то надо было - посмотреть в эти зеленовато-серые глаза.
   Я уж не помню, как, но я совершил дерзость, заключив ее в свои объятья. Доротея вовсе не протестовала. И ей, очевидно, было плевать, если нас в таком положении застукает ее наставница. Еще мгновение -- и наши уста соединились, и я почувствовал, что никуда уже ее не отпущу. Как сейчас помню, что пахло от ее волос лавандой, этим сухим, горьковатым, но в то же время нежным ароматом, а губы были упругими и прохладными. И никаких признаний не понадобилось.
   -Вы меня прощаете? - пролепетала девушка, когда мы оторвались друг от друга столь же внезапно, как соединились.
Я кивнул.
   -Правда-правда прощаете?
   -А вы разве не поняли? - усмехнулся я.
   -И... у нас будет свадьба? - Доротею, как видно, действительно запугали. Но в отношении иного -- того, что наш брак никогда не состоится. В том, что она все-таки меня любит и письмо сочинила не из-под палки, я был уверен.
   -Конечно же.
   Сколько за этот вечер я произнес это "certainement"!
   От этих слов она кинулась мне на шею еще раз, но я ее аккуратно отстранил, напомнив о бдительности мадам де Лафон.
   -Я вас обожаю! - воскликнула она. - Можно я буду называть вас Bonsi?
   -Как?
   Дурацкие светские прозвища были тогда -- да и нынче -- в ходу. Не знаю уж, из какого сора они рождаются, но факт остается фактом -- и я не избежал участи быть заново окрещенным моей милой невестой. Через пару месяцев исполнится тридцать лет нашему браку, но я до сих пор "Бонси". Даже когда жена мною расстроена или недовольна. Причем Дотти вовсю называет меня так в переписке со своим братом, правда, тот достаточно умен для того, чтобы вслух все-таки называть меня по имени, которым меня крестили при рождении.
   -Ну не называть же мне вас всегда si bon? - лукаво проговорила баронесса Бенкендорф.
   -Я далеко не всегда бываю bon, - предупредил я ее.
   -Не верю, - глаза ее зажглись, как два огонька, сделавшись совсем зелеными. Так зеленеют они у нее в трех случаях -- во время восторгов физических и духовных, и во время слез.
   -Но с вами, я разумеется, постараюсь почаще показывать себя с хорошей стороны, - заключил я.
   -Знаете, я действительно больше так не буду, - сказала Дотти, внезапно задумавшись.
   -Забудем об этом, - я произнес эту фразу таким тоном, что девица быстро перевела разговор на другую тему.
   Но я-то знал, что никто из нас не забудет. И что рано или поздно выскажет, что причина всех наших проблем -- подневольность нашего союза. Доротея припомнила это первой.
   ...Когда мадам де Лафон наконец-то явилась, она застала весьма идиллическую картину -- два голубка, жених с невестой, мило болтают о пустяках, о том, кто будет моим посаженым отцом (конечно же, государь), кто с чьей стороны приедет на свадьбу. Впалые ее уста расплылись в довольной улыбке, и она немедленно проговорила:
   -Непременно надо доложиться государыне!
   После сей фразы я решил с невестой распрощаться, несмотря на ее бурные протесты, потому что опасался, что и Ее Величество сюда явится, дабы самолично убедиться в покорстве ее подопечной.
   ... Итак, после всех предшествующих недоразумений и сомнений 12 февраля лета Господня 1800 в приделе Зимнего Дворца я обвенчался с Freiin Катариной Александрой Софией Доротеей фон Бенкендорф.
   Женщины любят говорить о свадьбах как о самых знаменательных в своей жизни событиях. Мужчины же обычно забывают о них благополучно. Я не исключение, поэтому буду краток.
   Изначально венчание планировали в кирхе св. Екатерины на Невском, но так как на церемонии возжелала присутствовать императорская чета, то в спешном порядке свадьбу перенесли во дворец, привезя туда пастора, довольно скромного малого, настолько пораженного столь великой честью, оказанной ему, что спешно переписал проповедь, которая получилась несколько нескладной. Из-за этого на самом венчании присутствовало не так уж много народу, в основном, лишь наши ближайшие родственники и члены Высочайшей фамилии, включая цесаревича и его супругу.
   В лютеранстве брак не является таинством, поэтому в его обряде отсутствует половина обязательных действующих лиц и моментов. Нет у нас венцов, шаферов, захватывающего сердце пения или раскатов органа. У православных венчание может длиться и пять часов, у нас все ограничилось получасом, включая проповедь. Далее был свадебный прием, тоже немноголюдный. Моя новобрачная была необычайно весела, всячески демонстрируя свою привязанность и благодарность. Нас, естественно, не обделили всевозможными дарами. Прием плавно перетек в длительный ужин, с кучей тостов за наше счастье и здоровье, и где-то посреди всего этого празднества у меня разболелась голова, я решил выйти на свежий воздух. Шел сильный косой снег, и я не увидел, как к парадной подъезжают сани. Из них вышел никто иной, как Густав-Мориц, который без излишних церемоний полез меня обнимать и поздравлять.
   Я уже устал говорить одни и те же благодарственные слова, и Армфельт прекрасно сие понял.
   -Не очень-то я жажду представляться твоим родственникам, - проговорил он. - Я тут ненадолго, а то мне не дадут вернуться. Хотел подарок передать твоей невесте...
   -Подождите, я позову Доротею..., - отвечал я в растерянности от такой секретности.
   Густав-Мориц махнул рукой.
   -Право, не стоит, - сказал он. - Она меня не знает, а сейчас я не в настроении знакомиться с юными особами.
   Повертев в руках переданную им небольшую коробку, я сдержанно поблагодарил его и еще раз повторил приглашение к столу, как диктовали правила гостеприимства.
   -Раньше я не замечал за тобой навязчивости, Кристоф, - отвечал он несколько раздраженно. - И не обижайся. Сам понимаешь, что отказываюсь от приглашения я из необходимости, а не по прихоти.
   Действительно, Армфельду было не место в тамошнем Петербурге, ибо он бы нарвался на расспросы, а то и немилости. Император Павел никогда его не жаловал, а нынче, когда дела становились все запутаннее, а намерения государя -- все непонятнее, важно было, чтобы никто о нем даже не донес. Среди моих гостей больше половины составляли люди, приближенные к монаршьей особе, которые легко могли проговориться о визите Армфельта. Начались бы и расспросы меня самого: что, мол, делает "этот подлый проходимец и заговорщик против своего государя" на твоей свадьбе?
   -Там еще послание, - произнес он, указывая на коробку, завернутую в бархатистую фиолетовую ткань. - Оно уже для тебя. Отвечать не требуется. Главное -- постарайся сделать то, о чем тебя просят.
   Когда я вернулся в столовую, заняв положенное место рядом с невестой, она сразу же спросила:
   -Где же вы были? Пропустили самое интересное! - и затем рассказала о каком-то замысловатом тосте, произнесенном ее московским дядюшкой. Я вполголоса слушал, вертя в руках небольшую коробку. Конверт был прикреплен к ее обратной стороне, можно было нащупать его сквозь ткань. Я поспешно снял обертку с подарка. Обнажилась белая шелковая коробка, которую я спешно сунул в руки изумленной своей новобрачной, а далее снова удалился читать послание, запечатанное столь знакомым мне красным сургучом с изображением розы. Это мне следовало сделать в полном уединении, но еще раз покинуть гостей я не мог. Отвернувшись, я быстро пробежал глазами строки: " Рыцарь -- еще не палач, но в определенных обстоятельствах ему приходится становиться таковым. Иначе же казнят его..." Отчего-то я знал, про кого идет речь, впрочем, автор послания счел нужным объясниться: "Человек, который должен быть вместо вас, но оказался дьяволом..." "Анреп", - прошептал я, радуясь, что Доротея моего шепота так и не расслышала. Мне приказывают его убить?! Ну и новости. Я продолжил читать далее, ибо упоминанием о казни послание не исчерпывалось. "Приближаться к нему не стоит. Обстоятельства сами вас столкнут..." После прочтения письмо было приказано сжечь, но я только скомкал его в руке.
   -Смотрите-ка! Разве не чудо? - Доротея показала мне красивое колье из синих топазов, выложенных в виде восьмиконечной звезды. Я никогда особо не разбирался в драгоценностях, но понимал, что денег от продажи подобной вещицы должно было хватить на несколько месяцев беззаботного проживания в Петербурге, ни в чем себе не отказывая. А, может быть, даже и поболее вышло бы.
   -Спасибо вам, спасибо! - Дотти кинулась мне на шею, но я отстранился и проговорил:
   -Тише, моя матушка, похоже, не одобряет.
   Матушка разглядела украшение, которое Дотти сразу же надела, и весьма удивленно взирала на меня. Она еще лучше понимала его истинную цену и готова была спросить: "Надеюсь, ты не влез в долги из-за подобной причуды?" Я хотел было сказать, что подарок -- не от меня, но все уже аплодировали, и только тесть мой воздержался от столь бурного проявления эмоций. Он, кажется, догадался, от кого презент. Впрочем, я особо не осматривался. Все мои мысли были посвящены этому письму. Значит, Анреп-Эльмста мне убивать не обязательно. Но, вероятно, очень желательно, чтобы его не стало. К чему это предсказание? Какие обстоятельства и когда нас столкнут? А если жертвой окажусь я?
   В первую брачную ночь я, вместо того, чтобы заниматься тем, чем обычно тогда занимаются, предавался раздумиям по поводу следующего задания. Так я пытался избавиться от неловкости между невестой, которой про сей знаменательный момент, судя по всему, Бог весть чего наговорили.
   Обычно ханжеские лютеранские обычаи меня злят, но здесь я их благословил. Следуй мы традициям русских князей, гости бы еще наведались наутро проверять простыни, дабы увериться в том, что брак в самом деле консумирован, а невеста была невинна до свадьбы. Нас никто не потревожил, и даже не обратил внимание на то, что ночь мы провели раздельно. Я бы не простил себе никогда, если бы все прошло иначе. Возможно, я был не прав. Возможно, я должен был с самого начала привязать ее плотской любовью. Но все получилось так, как получилось. Ничего не изменишь. Она в ту пору выглядела сущим ребенком, а меня детские тела не возбуждали никогда (хотя знаю людей с подобными вкусами, по мне так мерзкими).
   "...Нынче идет борьба за свет. Рыцари Света против Светоносителей. Истина против того, что истиной лишь притворяется. Христос против Антихриста. Начав с малого, мы предупредим большее".
   Из этих туманных слов я так и не понял, что мне нужно делать с Анрепом.
   "Вам не стоит искать отступника, он сам вас найдет".
   -Теперь-то точно, - подумал я. - И чего он этим добьется, объявившись в Петербурге?
   На всякий случай, я перечитал послание еще раз. Снова ничего конкретного не обнаружил. Признаться честно, я уже отвык от общения с Братией, за всеми этими рескриптами, которые писал в великом множестве. Язык донесений по армии не предполагал никакой двусмысленности -- все должно было выглядеть предельно ясным, чтобы исключить всевозможные двойные толкования и быть понятным даже наиглупейшему из служивых людей. Поэтому и от Рыцарей я ждал четкого приказания. Здесь же его не содержалось. Меня, помнится, взбесила собственная непонятливость, скорее, нажитая, чем природная -- раньше-то мне становилось все ясно с полуслова. На этой службе я вскоре превращусь в такого же тупого чурбана, как и большинство обожаемых императором гатчинцев.
   Только на третий раз мне стало все ясно. Верная мысль подобна молнии, прорезывающей тьму тяжелых туч. Так случилось и со мной, когда я между строк прочел -- у Анрепа нашлись могущественные покровители, близкие к придворным кругам, он не замедлит показаться в Петербурге, и здесь-то мы встретимся лицом к лицу. Осталось узнать, кто именно окажет подлецу свое покровительство. С сим действовать. Начать вырубать гидру с самого начала.
   ...Все оказалось куда хуже, чем я рассчитывал. И запутаннее. Я отрубил лишь одну голову гидры, на ее месте выросло несколько других, все они переплелись, и в итоге, попавшись в эту сложную паутину интересов, страстей и партий, пал один мой Государь, а другой вечно замаран неотмываемыми пятнами отцовской крови. Иногда мне остается винить себя, когда особенно паршивое настроение. Если бы я был подогадливее и не так слепо доверял некоторым людям, то все бы пошло иначе.
   Письмо я скормил камину и отправился спать. Отчего-то последняя моя мысль перед погружением в объятья Морфея звучала так: "А этого фигляра я все-таки убью..."
  
   Доротея. Маленькая хозяйка.
   ...После свадебного приема и ужина новоиспеченная графиня Ливен терпеливо позволила себя разоблачить и ушла в супружескую спальню на верхнем этаже. Незнакомая комнатка казалась необычайно большой, потолок -- бесконечно высоким, особенно если сравнивать с дортуаром или фрейлинскими покоями, в которых Доротея провела последнюю неделю девичества. Просторная постель, на которой могло поместиться пять девушек комплекции юной графини Ливен, белела кружевами под синим балдахином.
   "А все-таки Мари меня уела", - подумала Дотти. - "У нее все куда роскошнее прошло, одна церемония чего стоит... Но зато ей таких подарков никто не делал".
   Она вспомнила алмазные серьги, которые ей самолично вздела в уши Мария Федоровна, и восьмиконечную синюю топазовую звезду, колье, неподобающе поспешно и без должной торжественности врученное ей женихом. Тот вообще вел себя не слишком подходяще сему дню. Постоянно выходил куда-то из-за стола. Оставлял ее наедине со своими многочисленными родственниками, и большое спасибо его сестрам -- старшей и младшей -- а также матушке, за то, что представили ее семейству Ливенов. Родственницы мужа (как было странно называть этого молодого человека с вечно отстраненным выражением лица!) ей весьма понравились, и, как видно, взаимно. Фрау Шарлотта вырвала у нее обещание каждый день бывать в ее гостиной, где время от времени собираются все, имеющие отношение ко Двору. На хозяйку модного салона старшая графиня Ливен, высокая пожилая, некогда весьма красивая дама не походила. Более того, она даже не говорила по-французски, хотя понимала все сказанное ей на этом языке. И манеры ее были хотя и сдержанными, но не светскими. Называть ее теперь следовало "Maman". Или уж скорее "Mutterchen". Как ее звали великие княжны -- от старших до младших, а также собственные сыновья и дочери. На доттину мать она не походила.
   Итак, ее новоиспеченный супруг был рассеян и чем-то озабочен. Возможно, ему не по душе было столь людное общество. Или возникли какие-то дела -- но, помилуйте, в день свадьбы -- и какие-то дела?
   Доротея присела на краешек кровати, вспомнив, что, когда после ужина их провожал papa, то сказал ей:
   -Подчиняйся теперь всему, что тебе скажет граф. И не робей, ты теперь совсем взрослая. Девушке показалось, будто глаза его слегка заблестели -- то ли от слез, то ли от блеска свечей. И нынче она обдумывала загадочное значение его слов.
   Перед свадьбой в доброхотах, пытающихся объяснить ей дальнейшее, недостатка не было. Все говорили ей о необходимости "подчиняться воле и желаниям вашего сиятельного супруга". Мария, которая ее избегала с некоторых пор, вчера даже сказала:
   -Готовься к тому, что вечером будет. Это не слишком-то приятно, но ради такой свадьбы можно потерпеть.
   И Дотти нынче не знала -- то ли ей лечь спать прямо сейчас, то ли дождаться мужа и отойти ко сну вместе с ним, то ли... Ради чего терпеть? Что должно быть не слишком приятно? Мари говорила намеками, и младшая ее сестра поняла, что речь идет о чем-то стыдном. Был бы здесь Алекс, он бы все разъяснил -- но его отправили в Мекленбург вместе с еще несколькими молодыми людьми. За этим вопросом Доротее ничего не оставалось, как идти к ее второму брату, Константину. Тот долго краснел, бледнел, мялся, покуда раздраженная сестренка не спросила его в лоб:
   -Ты мужчина или кто? Можешь нормально объяснить, чего от меня может захотеть Его Сиятельство?
   Прижатый к стенке настойчивостью Дотти, тот промямлил:
   -Ну, например, раздеться...
   -Догола?
   Константин испуганно кивнул. Доротея лишь фыркнула.
   -Какую чушь ты городишь, братец, прости уж меня, - с апломбом произнесла она.
   -Но этого хотят все мужчины, особенно в такой день... - продолжил он. Потом, после того, как сестра метнула в него недоверчивый взгляд, молодой человек понял, что с ней лучше говорить прямо, и рассказал все, как есть. Как сам знал по своему невеликому опыту. Дотти выслушала его бесстрастно и столь же бесстрастно поблагодарила.
   Нынче, сидя в собственной супружеской спальне, глядя на бледный колеблющийся огонек свечи в ночнике, она вспоминала сказанное. "Мари -- дура. И всегда ею была. С ее старикашкой наверняка неприятно и больно", - подумала она, вспомнив загадочные предупреждения сестры. - "И вообще, она завидует. По-моему, это должно быть даже приятно. Особенно с моим мужем..."
   Слово "муж", le mari ей крайне нравилось. Равно как и собственный титул. И вот этот дом, его парадный подъезд, широкие лестничные перила, высота потолков и простор комнат, показавшихся ей огромными и полупустыми, тоже очень нравился. Сердце наполнялось предвкушением счастья, которым ей тоже хотелось поделиться, прежде всего, с женихом. Интересно, он придет к ней? Должен бы. Они уезжали вдвоем, и лицо его было усталым, и рука его в белой перчатке лежала на ее ладони, словно по привычке, по обязанности.
   Как только Дотти уже приготовилась гасить ночник и ложиться в постель, дверь отворилась. Граф подошел к ней и молча присел рядом. Его тень заметалась по стене, как темная птица. Муж посмотрел на нее, и под его взглядом руки ее потянулись к завязкам на корсаже ночной сорочки.
   -Зачем? - спросил он отрывистым, хрипловатым голосом, перехватив ее руки за запястья. -Mon papa сказал, чтобы я делала то, что Вам будет угодно, Ваше Сиятельство, - начала она, побагровев.
   -Мне угодно, чтобы ты никогда не звала меня на "вы" и "сиятельством, - произнес граф. - Спокойной ночи.
   Он прикоснулся холодными губами к ее лбу и встал.
   -Постойте, где же вы будете спать?... - позвала его Дотти, но муж ничего не ответил. Через мгновение дверь за ним затворилась, и девушка осталась наедине с собой. Странное было чувство. С одной стороны, облегчение, поскольку она не была уверена в том, как бы повела себя, если бы граф Кристоф ее не остановил. С другой же стороны -- обида. Он отверг ее. Он ее не хочет. Но ничего, скажет утром...
   Наступило утро. Доротея, сладко потянувшись, перевернулась на бок, заметив, что на другой стороне кровати никто не лежал -- подушка была не смята, одеяло расстелено так же, как и вечером накануне. Она позвонила горничной, та вышла, приготовила ее к завтраку. Место мужа за столом пустовало, и даже прибора не было расстелено.
   -Где же барин? - спросила она у стоявшего за ее стулом лакея.
   -Барин-то давно на службе. К шести поутру туда отправляется и дай Боже к ужину приедет, - ответствовал бесстрастный малый.
   ...Дотти не чувствовала себя столь одиноко никогда. Ни тогда, когда умерла мама, ни когда ее привезли в Смольный, ни позже. Она наклонила голову, чтобы присутствовавшие слуги не заметили слез в ее глазах. Впрочем, чувство было мимолетным. Она осушила слезы, пошла переодеваться, повертелась перед зеркалом в новом туалете -- впрочем, почти все содержимое ее гардеробной было пошито совсем недавно, - и отправилась с визитами к родне. Было что обсудить -- следовало освоиться в новом доме, ощутить себя хозяйкой.
   Вечером Кристоф, отужинав, подвел ее к высокой полной даме с холодным лицом.
   -Это Стефания, - произнес он. - Моя домоправительница. Будет тебе полезной, чем может, не правда ли?
   В ответ экономка раскланялась и, глядя прямо в глаза девушке, проговорила:
   -Буду слушаться ваших приказаний, фрау Доротея.
   Та отчего-то заробела, хотя представленная ей Стефания была простой латышкой, говорила с характерным выговором, и, если бы не пристойная одежда, сошла бы за обычную служанку. Почему-то показалось, что эта женщина, старше и солиднее ее, будет вовсю поучать ее и командовать ею, как более опытная. Надо было пресечь это на корню.
   -Стефания, - произнесла, выдержав взгляд холодных голубых глаз, юная графиня. - Можешь ли распорядиться, чтобы в отсутствие Его Сиятельства мне подавали завтрак только в постель?
   -Всенепременно будет исполнено, Ваше Сиятельство, - отрапортовала, как заправский капрал, домоправительница.
   -Мне одиноко сидеть за таким большим столом, - умоляюще прошептала она, глядя на графа. - А вас... тебя, - исправилась она, столкнувшись с ледяным взором мужа. - Не бывает по утрам. Впрочем, могу постараться пораньше вставать.
   -Не стоит приносить таких жертв, - проговорил граф. - Это безумная рань, а для твоего здоровья полезно высыпаться.
   -Для вашего... ой, прости, твоего -- тоже, - у Доротеи язык никак не поворачивался называть мужа на "ты", как равного ей, несмотря на его категорический приказ. В самом деле, слишком уж бледно его лицо, и шрам на его правой щеке стал темнее, слишком уж глубоко запали под глазами лиловые тени, и сам он, по крайней мере, в неверном свечном отблеске, казался не таким уж блестящим и гордым, как представал ранее.
   Он усмехнулся.
   -Долг перед государем заставляет меня жертвовать сном. Кстати, про сон... уже поздно, - граф оглянулся на часы. - Спокойной ночи.
   -Подожди! - она отчаянно проговорила. - Мне страшно спать одной в комнате.
   -Что ж так" - граф помедлил. - У тебя же ночник имеется.
   -Я никогда раньше не ночевала одна-одинешенька в таких больших покоях.
   Лицо Кристофа потеплело. Снисходительная улыбка тронула его губы.
   -Попроси Анну, - упомянул граф ее горничную. - Та перенесет свою постель в спальню. Эдак не страшно будет.
   -Но это же не только моя спальня, - возразила Доротея.
   -Я буду тебе мешать, так как беспокойно сплю и рано встаю, - произнес Кристоф тоном, не терпящим возражений.
   Доротея поняла, что остается только подчиниться.
   ...Все последующие недели она была на людях. Как обещано, сидела в гостиной графини Ливен-старшей, в компании ее дочери Катарины, в руках которой вечно было какое-то вязание или вышивание. В сем "салоне" говорили исключительно по-немецки и обсуждали обыденные темы, лишь изредка намекая на какие-то "страшные вещи", которые творит некий "он". При этих разговорах баронесса Фитингоф вечно вздрагивала, бормоча: "Genau". -Но нам ничего не грозит, - всегда обрывала подобные речи фрау Шарлотта. - Главное, никуда не лезть.
   Приходили юные великие княжны -- красивая и тихая Элен, степенная Мари, горделивая Като и совсем маленькая Аннет, всегда ненадолго и всегда с какой-либо работой. Иногда она ездила и к младшей золовке, радуясь, что у той есть маленькие дети, которых она неизменно баловала, особенно девочек, раздавая им небольшие подарки со своей шкатулки -- то красивую заколку, которую Дотти сочла несолидным носить в новом статусе Ее Сиятельства, то флакончики с духами, пришедшимися не по вкусу. Катхен всегда цокала языком, прикидывая стоимость этих безделушек, и неизменно говорила: "Не рановато ли, сестрица, приучать их к роскоши?" В отличие от брата, баронесса Фитингоф держалась неизменного "вы", хоть и звала ее ma soeur. С собственной сестрой Дотти оборвала общение. Она знала, что необходим формальный визит вежливости, нанесла его как-то, обменялась с Мари ничего не значащими новостями. Алекс все еще пребывал с поручениями за сотни верст, оставалось только ему писать, и Дотти делала это весьма прилежно. Другой брат уехал в Ригу вместе с отцом, и расставание было печальным -- словно последняя ниточка, связывающая ее с прежней жизнью, обрывалась вместе с их отъездом.
   Мужа она видела недолго, и всякий раз рассказывала ему о том, как прошел день, видя, что слушает он невнимательно, а на ее расспросы о его собственных делах отвечает весьма кратко. Гости тоже заезжали к ним нечасто. Периодически она спрашивала себя: "За какого же человека я вышла замуж?" За этим вопросом следовали и иные: "Почему он никогда не бывает у меня? Неужели я ему противна? Или он любит другую?" Спросить не у кого. Bonsi, как все чаще она звала супруга и вслух, и про себя, и даже в разговорах, или начнет все опровергать, или возмутится. Впрочем, вряд ли она бы даже осмелилась спрашивать это у него -- один взгляд его синих глаз обрывал всякие попытки расспросов. К сестре его обращаться? Но они не на столь короткой ноге. К Мари по понятным причинам Доротея приступать с вопросами не хотела, зная, что та ответит на них утвердительно. Оставалось ждать, пока все разрешится само.
   Но прошел уже месяц, а никаких догадок не находилось. Приличия мешали ей, вставая непреодолимой преградой на пути к истинной супружеской близости. Мешали до тех пор, пока она решилась о них забыть.
   Хмурый полдень тянулся бесконечно, особенно когда из-за пустячного нездоровья тебе посоветовали не выезжать. Дотти проделала все, что могла. Поиграла на фортепиано, с неудовольствием отметив, что навык начал утрачиваться, правильно, со всеми этими предсвадебными хлопотами и досрочным выпуском из Смольного совершенно было недосуг музицировать. Полистала очередной пришедший с почтой роман. Затем снова подошла к инструменту. Пальцы сами вспомнили первые ноты этюда, который она разучивала с Фредерикой. Та представилась ей, как живая. Словно сидит здесь и отсчитывает мерным голосом: "Un, deux, trois, la pause, quatre, cinq, doucement..." Воспоминание сделалось нестерпимым, и Дотти резко оборвала мелодию. В голове ее снова зазвучал голос сестры: "Они были любовниками. Граф ее скомпроментировал..."
   Дотти резко встала. Она, кажется, поняла, что будет делать. Сегодня же за ужином, разрушая всю мимолетную идиллию вечера, отложит в сторону столовые приборы и спросит у мужа, восседающего напротив нее: "Скажи, кем в твоей жизни была Фредерика ван дер Сханс?" Будет молчать или отговариваться -- перескажет все то, что говорила Мари. Как он на это ответит? Даже фразу Доротея заготовила: "Я теперь твоя жена и имею полное право знать все о твоем прошлом".
   ...Ждать оставалось немало. Обедать граф не приехал. "В который уж раз!" - с досадой подумала Дотти. Ведь знает же про ее нездоровье. До вечера ждать долго. Доротея не знала, чем себя отвлечь. Пыталась взять в руки вышивание -- какие-то яркие птички по канве -- не пошло. Для рукоделия ей никогда не хватало терпения -- внимание постоянно рассеивалось, отвлекалось на куда более интересные и важные дела. Классные дамы в Смольном упрекающе цокали языком, свекровь даже смотрела неодобрительно. Ныне рукоделие тоже ничему не помогло. Вместо того, чтобы отвлечься на пяльцы и мерное движение иглы по белой глади канвы, Дотти прокручивала в голове воображаемый разговор с мужем. "Фредерика была моей воспитательницей...", - отвечала она на незаданный вопрос Кристофа. - "Не просто воспитательницей, а настоящим другом. Самым близким человеком. Естественно, я очень расстроилась, когда ее не стало в моей жизни". Часы в столовой отбивали время, и было еще рано, безумно рано...
   Что ж. Доротея отбросила в сторону пяльцы и сине-зелено-малиновые мотки шелка, встала, и направилась на половину своего мужа. А точнее, в его кабинет. Даже не зная, что хочет там найти. Любовную переписку? Вряд ли. Ее же очень легко сжечь. Граф не был похож на человека, который мог хранить подобные письма из соображений сентиментальности, значит, вовремя предал ее огню. Скорее, хотелось ответить себе самой на вопрос: за кого же все-таки я вышла замуж?
   У порога двери в кабинет Доротея нечаянно вспомнила сказку о Синей Бороде. Ее рассказывала мама, причем очень давно. Страшная сказка о неведомом муже, оказавшемся злодеем. Стало несколько жутко. Но Дотти посмеялась над своими страхами. Такая взрослая уже, а в выдумки верит.
   Она подергала ручку двери. Отчего-то не заперто. Вошла, оглядев не слишком большую комнату. Стол, на котором разложены книги. Низко висящий светильник с оплывшими свечами. Шкаф с книгами, отчего-то стоящими корешками внутрь, так, что она не могла прочесть названия ни одной из них. На другом конце комнаты -- канапе, укрытое красно-желтым персидским ковром. Над ним развешаны пистолеты и кинжалы. Дотти привыкла к этому. У отца, помнится, тоже такие "украшения" висели, но в куда более скромном количестве. Сама не зная, что делает, Доротея подошла к столу и открыла первый ящик сверху. Никаких писем там не обнаружилось. Нашла старую тетрадь в четверть листа, покрытую синим сафьяновым переплетом. Наобум развернула ее -- листы были ветхие, сплошь исписанные хорошо уже знакомым ей почерком графа Кристофа. В глаза бросилась фраза: "И Юлии не оказалось там... Тревожусь за ее жизнь, хоть все уговаривают меня этого не делать". Юлия. Не Фредерика. Дотти поняла, что в руки ей попался личный дневник мужа. Осознание этого факта ее потревожило -- все же читать личные записи нехорошо. Но любопытство снова все преодолело. Чтение оказалось не слишком интересным. Граф вкратце называл каких-то незнакомых людей, сплошь с французскими именами, упоминал некие незнакомые места -- судя по названию, тоже во Франции, далее и вовсе зачем-то писал в столбик какие-то цифры, неужто задачи по арифметике решал, хихикнула Дотти. Некоторые записи, к ее вящей досаде, и вовсе были вымараны так, что ни слова не разобрать. Она пролистала весь дневник, и имя Фредерики ей встретилось лишь однажды:
   "Познакомился с дочерьми д-ра Шанца, старшая Фредерика, младшая Аннелиза. Последняя, бедняжка, полуслепая. Фредерика -- девица, одаренная весьма большими талантами. Довольно полезное знакомство".
   Дотти хмыкнула. "Полезное знакомство", надо же! И чем полезно? Запись была датирована аж 1794-м годом. Далее Фредерика упоминалась на следующей странице:
   "Не писал, так как был болен жабой. Если бы не Фредерика, я бы умер от скуки столько лежать". Потом снова начиналось про Юлию, в которую, как поняла Дотти, муж был влюблен. Та куда-то уехала, и Бонси переживал по поводу ее отъезда. "Я не верю Ш.Ф.", - писал он далее. - "Тот обставит все дело так, будто вина исключительно на мне..." Далее снова шли столбцы с цифрами, половина перечеркнута, какие-то рисунки, выполненные на скорую руку, в общем, ничего особенно интересного. Доротея положила тетрадь туда, откуда взяла, подумав, что даже личный дневник мужа отчего-то не отвечает на ее невысказанный вопрос. Внезапно рука ее нащупала нечто шелковистое. Она вытащила сверток, быстро развязала немудреный узел и внимательно осмотрела содержимое. Кривой кинжал из серебристой стали, с мелкой россыпью синих сапфиров на рукояти. Странно, что граф хранил его именно здесь, а не повесил с остальными саблями и ножами рядом с канапе. Оружие это не было сильно дороже или красивее остальных. Дотти захотелось вынуть его из ножен, но в последний момент испугалась -- ее всегда страшили и пистолеты, и сабли, и ножи. Кажется, что достаточно одного неловкого движения -- и все, смерть. В детстве брат ее Алекс иногда поддразнивал ее этим, направляя в ее сторону очередную свою опасную игрушку, правда, делал это до того, как придут старшие -- его жестоко наказывали за подобное. Следующая находка -- золотой крест на цепочке из того же металла, лютеранский, то есть, без распятия, ничем особо не примечательный. Цепочка была оборвана в двух местах. Затем Дотти разглядела незначительный лоскут белой ткани, заляпанной какими-то бурыми пятнами. Природная брезгливость чуть было не заставила ее выронить его из рук. Впрочем, она разглядела, что лоскуток был правильной квадратной формой, с торчащими на задней стороне нитками -- то есть, явно нашивка, споротая с одежды. На другой же стороне была теми же суровыми нитками пришита странная фигура из алой ткани -- сердце, увенчанное крестом. И надпись внизу, прошитая гладью, черным на белом: "Dieu Le Roi", наполовину залитая высохшей кровью. Чья же это кровь?
   Дверь отворилась, раздались чьи-то тяжелые шаги, и Дотти замерла прямо перед открытым ящиком стола, не в силах поднять глаз на вошедшего.
   -Фрау Доротея. Надеюсь, вам не помешала, - заговорила тихо Стефания. - Хотела только спросить, каковы будут ваши распоряжения по поводу ужина?
   Юная графиня оглянулась на экономку. Та тщательно делала вид, будто ничего не замечает. Глаза ее смотрели поверх.
   -Давайте то же самое, что третьего дня, - сказала Дотти, не выпуская из рук загадочной нашивки. - И вот что...
   Голос ее дрогнул. Стефания молча и выжидающе смотрела на нее.
   -Вот что. Не говорите, пожалуйста, Его Сиятельству, что я была здесь.
   -Конечно же, - из уст экономки эта фраза прозвучала слишком многозначительно. - Это все ваши приказания, Ваше Сиятельство?
   -Да, - произнесла Дотти.
   Женщина пошла было к выходу, как графиня, глядя ей вслед, отчего-то проговорила: -Впрочем, можете сказать мужу, что вы встретили меня здесь.
   Стефания остановилась.
   -Как вам будет угодно. В любом случае, я скажу, если Его Сиятельство будет спрашивать.
   ...Оставшись одна, Дотти спешно сложила вещи, включая загадочную нашивку, в сверток, не уверенная, в правильном ли порядке это делает, а затем закрыла ящик. От этих находок, в отличие от дневника, веяло настоящей тайной. И Дотти не так уж хотела ее разгадывать. Потому что чувствовала, что тайна эта окажется слишком пугающей и кровавой.
   Как потом оказалось, Кристоф нисколько не обратил внимание на некоторый беспорядок в своем столе. Возможно, он туда даже не заглядывал. Или же узнал, но не стал беспокоить Дотти подозрениями и упреками.
   Но пришло то самое утро, когда юная графиня все-таки могла выяснить некоторые подробности про прошлое мужа.
   То был день, когда Кристоф никуда не поехал. Яркое апрельское утро, редкое в здешнем климате. Они наконец-то смогли остаться вдвоем, наедине, и Дотти очень удивилась, когда муж стал первым расспрашивать ее о том, как ей живется, "лучше же, чем в Смольном?", о ее детстве, сожалел, что она нынче одна, без своей родни. Дотти даже сыграла ему свои любимые мелодии из недавно полученного по почте сборника нот, и получила весьма горячие похвалы.
   -Вижу, однако, что тебя что-то беспокоит, - проговорил граф. - Ты держишься не столь непринужденно, как раньше. Что произошло?
   Доротея была готова взорваться. Ах, он только нынче заметил, что жена постоянно провожает его вопросительным взглядом и уже не верит его безумной занятости? Если она ему наскучила и уже не любит, то так бы и сказал!
   -Такие минуты, как нынче, происходят так редко, - твердо проговорила она, глядя в пол. - Я о тебе почти ничего не знаю.
   -Уверен, матушка и Катхен поведали тебе все подробности моей жизни, - Кристоф подошел к ней поближе. - Даже те, о которых я сам не ведаю или запамятовал.
   -Нет, далеко не все, - Доротея встала из-за фортепиано и посмотрела прямо в его лицо.
   -Что же мои родственницы забыли упомянуть? - не оставляя шутливого тона, отвечал ее муж.
   -Кто такая Юлия? Твоя родственница или знакомая? И что значит Dieu le Roi? - начала Доротея, чувствуя, как сильно выдает себя. - Ты был во Франции? Как граф Строганов, что ли? И как ты не попал там на гильотину, в эдакое-то время? И это там тебя ранили саблей?
   Поток вопросов было не остановить. Она не давала мужу на них ответить, а вываливала, к его вящему изумлению, все, что знала.
   -Фредерика, она ждала от тебя ребенка? Где ты с ней познакомился? Почему она мне ничего не сказала? И это по твоему приказанию мне не пишет Анреп-Эльмст? Я слышала, будто он уже в России, в Митаве, а то и получил разрешение на въезд в столицу.
   При упоминании последнего имени граф побледнел в гневе.
   -Не говори никогда об этом подлеце, - проговорил он сквозь зубы. - Никогда. Он мертв, и туда ему дорога. Что же касается твоей любознательности, я не готов ее удовлетворить, тем более, ты нынче сама узнаешь все то, что тебе интересно.
   -Прошу тебя, Бонси! - воскликнула Дотти, в ужасе, что сейчас он развернется и уйдет, как всегда, отъедет со двора, и не приедет назад ни сегодня, ни завтра, ни вообще никогда. Но муж отчего-то не спешил ее покидать. Наоборот, он присел на диван, жестом пригласил ее присоединиться к нему, чему она последовала, и, приобняв ее, начал:
   -На какой же вопрос ответить первым, мой милый инквизитор?
   -Ну надо же, инквизитор! - непринужденно хихикнула Дотти. - Я не такая жестокая.
   -Видела бы ты себя со стороны несколько минут назад. Я уж думал, мне не миновать плахи. Но сначала я должен спросить -- откуда ты так хорошо знаешь, что спрашивать?
   -Мне рассказали, - покраснела девушка, ожидая, что муж обязательно поинтересуется, кто именно. Но встречного вопроса не последовало.
   -Конечно, - произнес граф Ливен. - Говорят про всех и каждого, особенно в матушкином салоне. Придется объясниться. Да, я был во Франции. Но не как молодой граф Строганов. О, вовсе не так.
   Видя, что жена преисполнилась энтузиазма и глаза ее загорелись ярко, он проговорил предупредительно:
   -О подробностях тебе расскажут те, кому это было интересно. Что касается вот этой красоты... - он прикоснулся кончиками пальца к своей пострадавшей когда-то правой щеке. - Нет, это меня порезали магометянские дикари во время похода графа Зубова. Якобинцы бы не старались так.
   -Тебе было сильно больно? - ахнула Дотти.
   -Знаешь, mon ange, не очень-то, - отвечал он. - Больно становится только тогда, когда уже заживает.
   Девушка протянула руку и приложила ладонь к его щеке.
   -Тебе до сих пор там больно?
   -Я здесь уже давно ничего не чувствую, - признался граф. Впрочем, он лукавил -- нежность, с которой его жена подарила ему эту немудреную ласку, заставила, помимо его воли, почувствовать жар. И другая.... Другая тоже была нежна и не скупилась на ласки.
   -Фредерику я нисколько не виню, - продолжал он, скорее, из необходимости что-то говорить, дабы не растаять от теплоты ее рук, не сдаться на ее милость, которую она как раз и выпрашивала безмолвно. - Это было... в прошлом. Оно нынче кажется таким далеким. С тобой все по-другому... Все иначе.
   Слова он просто-напросто выдавливал из себя, не в силах освободиться от ее близости, выпутаться из объятий этой ласковой девочки, чувствуя всю силу той странной любви, которую Доротея нынче питала к нему. Незаслуженной любви, так как он не сделал для нее ничего.
   Внезапно дверь растворилась нараспах. Доротея испуганно встала с дивана, поправляя на ходу платье. Сначала показался Якоб с перекошенным лицом, а за ним запыхавшийся толстяк, полковой адъютант Абельдиль.
   -Беда, герр Кристхен, а то бы не пропустил... - начал камердинер.
   Выражение лица незванного гостя говорило именно об этом. Тот при виде графа мигом откозырял ему.
   -Докладывайтесь, что случилось, - негромко и с явным неудовольствием произнес Ливен.
   Дотти забилась куда-то в угол и настороженно вслушивалась в разговор.
   Абельдиль, казалось, дар речи потерял. Он потешно разводил короткими руками, пряча глаза, и, наконец, выдавил из себя:
   -Ваше Превосходительство, тут дело такое... Не знаю, как и сказать вам... Во-первых, прошу прощения за вторжение в столь неурочный час, но это чрезвычайно важно. От государя приказание...
   При слове "государь" Дотти слегка вскрикнула.
-Какое же приказание? - граф понял уже, что дело не такое уж страшное.
   -Ох, - вздохнул добряк Абельдиль. - Кому бы иному... В общем, Государь вам передает, что вы...
   Он и вовсе отвернулся к стене, стараясь избежать взгляда своего командира, которым восхищался.
   -Что я? - откликнулся Кристоф.
   -Что вы... в общем, такой, несколько ... - несчастный полковник цветом лица напоминал вареную свеклу, и Доротея всерьез опасалась, что он свалится замертво, сраженный ударом.
   -Присаживайтесь и скажите уже по существу, - распорядился Ливен. Потом, обращаясь к слуге, проговорил:
-А ты чего столбом стоишь? Иди, принеси господину полковнику чего-нибудь выпить. Не видишь, что ли, плохо человеку.
   Якоб побежал исполнять приказание, сам перепуганный апоплексическим видом гостя.
   -Нет, напротив, мне хорошо, Ваше Превосходительство, - пролепетал Абельдиль. - Только вот, государь вам передает, что вы... как же это сказано было?
   -Не стесняйтесь, полковник, говорите, - не выдержала Доротея.
   Глядя на нее, гость выпалил:
   -Его Величество, на параде в честь прибытия войск из Италии с речью обращаясь, не застал с собою рядом Ваше Высокопревосходительство, коему желал поручить чтение речи к славным воинам нашим, и посему приказал мне вам передать дословно, что вы... кхм... дурак.
   Последнее слово он проговорил так тихо, что граф был вынужден повторить:
   -Кто?
   -Дурак! - произнес Абельдиль настолько громогласно, что сам испугался звука своего голоса.
   Дотти хихикнула. Кристоф помрачнел, что-то припоминая.
   -Моя вина, откуда ж я знал, что именно сегодня нужно было прийти? Я ж давно не бываю на парадах. Но, право, господин полковник, не стоило так волноваться.
   Видя, что граф не разгневался на него и не особо расстроился столь резким проявлением высочайшего неудовольствия, толстяк гвардеец облегченно вздохнул и с удовольствием отпил воды из стакана, принесенного камердинером.
   -Оставайтесь с нами отобедать, - пригласила его Дотти, мило ему улыбнувшись, но полковник сразу же начал отнекиваться, объясняясь делами службы, и поспешно ретировался.
   Все настроение, естественно, было испорчено, хотя Дотти не прекращала потешаться, даже передразнила незваного гостя. Хотя графу было смешно, но он все же внутри себя пылал от гнева, вызванного не столько бранным словом, вырвавшимся у государя от досады, сколько обычаем вторгаться в частную жизнь приближенных. "Вот это и есть тирания", - подумал он. - "Наверное, основной ее признак, а все остальные -- уже производные от него". Ну и мысли о будущем его тревожили. Государь явно считает, что неявка начальника его военно-походной канцелярии на такое событие означала некий аффронт. Он не мог не заметить, с каким видом Кристоф выслушивает разговоры о "подлых англичанах, предавших нас", и о том, что "генерал Буонапарте видится здравомыслящим и благородным человеком". Сегодня император назвал его "дураком", завтра за "глупость" отправит в отставку...
   Видя мрачное лицо своего супруга, Дотти тоже замолчала. Затем она осторожно спросила:
   -Неужели государь тебя теперь не любит?
   -Вряд ли, - усмехнулся Кристоф. - Ведь Абельдиль меня не арестовывать пришел, а всего лишь обозвать меня Dummkopf'ом. Уверяю тебя, за мою жизнь какой только брани я не получал в свой адрес, это еще не самое обидное.
   -Кто же тебя смел обижать? - с изумлением посмотрела на него Дотти. Ей и в голову не приходило, что ее Бонси кто-то может не уважать.
   -В детстве бывало всякое, - отвечал он спокойно. - Мне вот математика не особо давалась, так батюшка покойный, который пытался обучить меня, постоянно меня "дураком" обзывал.
   -Не верю, что тебе математика не давалась, - удивленно произнесла девушка.
   -Почему же?
   -Ты до сих пор на досуге уравнения решаешь, - выпалила она, только потом сообразив, что снова выдала себя.
   Кристоф воззрился на нее изумленно.
   -Какие уравнения? - спросил он тихонько. Потом понял. Она не только смотрела, что у него лежит завернутым в синий шелковый платок, но и в дневник заглядывала. А там шифровки.
   Дотти запаниковала и пробормотала, не глядя на мужа:
   -Нет, мне просто показалось... Вряд ли, точно. Математику и я никогда не любила, у нас такой противный учитель был!
   Последнюю фразу она произнесла пободрее и сразу же кинулась вспоминать учителей в Смольном, экзамены и ответы у доски. Кристоф слушал ее вполуха.
   ...Последствий этот инцидент не имел никаких. Наутро государь о нем и не вспомнил. По крайней мере, так муж сказал Доротее. Но с тех пор, с того самого, столь бесцеремонно прерванного разговора, отношения между супругами изменились в сторону большей близости.

Глава 12

   CR (1815 г.)
   Я не ожидал видеть Анрепа в Петербурге, и, особенно, во вновь построенной мальтийской капелле, на освящении которой я, как рыцарь ордена, присутствовал. О прощении, которое было ему даровано в ту пору, когда остальные подвергались опале, я узнал из уст своей жены, совершенно случайно. При таком известии меня охватила не ревность -- было бы глупо ревновать, так как я видел, что Дотти нынче увлечена лишь мной одним, и одного моего прикосновения к ее руке было достаточно, чтобы она растаяла. Скорее, озабоченность. Тот же непременно встретит бывшую невесту в свете и начнет ее смущать с одной только целью -- добраться до меня. В начале нашего брака я старался оберегать Доротею от всех тягостей и проблем, которые могли создать мое положение в свете, мои служебные дела и, конечно же, дела Рыцарства, в которые я оказался вмешан по горло. Она казалась мне такой маленькой, такой хрупкой. Ее рассказ о смерти матери, случившейся чуть ли не у нее на глазах, меня растрогал весьма. Кажется, я понял причину поступка баронессы Бенкендорф, так легкомысленно сговорившей свою дочь за нашего врага. Одна, в чужой стране, умирая преждевременно и оставляя после себя маленькую дочь, та не могла видеть иного выхода. И не ее вина, что она не знала, кто таков Анреп-Эльмст. У нее не было времени его узнать. Я, в свою очередь, как мог, поведал Дотти про Фредерику, Аннелизу и то, какую роковую роль в их жизни сыграл ее бывший жених. Эпизод с гибелью их отца я, правда, выпустил, сказав, что Анреп, мол, только лишь "поспособствовал" его смерти. Но Доротею и эти сведения впечатлили. Она стала даже бояться оказаться в свете -- вдруг увидит своего бывшего жениха. На эти страхи мой ответ был один -- с ним разговаривать буду я и защищу ее от его притязаний.
   ...Итак, церемония освящения капеллы была назначена на 17 июня 1800 года. Как и водится, кавалеры Мальтийского ордена, включая меня, были одеты в алые супервесты с белыми крестами. Церемония была несколько раз отрепетирована в присутствии государя, каждый знал, что ему предстояло делать, поэтому я особо не вертел головой по сторонам. Моя супруга пребывала в свите императрицы. На ней, как сейчас помню, было платье приметного и любимого Государем кирпично-розового цвета, под стать стенам строящегося Михайловского замка, оттороченное белым кружевом, так что ее можно было заметить издали.
   Анрепа я увидел в разгар церемонии и не сразу признал. На нем был все тот же костюм Мальтийского рыцаря, и я, помнится, подумал: "Откуда?" Он пребывал по правую руку Великого бальи и всячески помогал ему в ведении церемонии. Держался он весьма скромно и выглядел вовсе не столь блестяще, каким я его помнил.
   Наши взгляды встретились на пятнадцатой минуте, когда мы слушали гимн, преклонив колени. Он изобразил некое подобие улыбки, даже кивнул мне, как светскому знакомому. Я перевел взгляд налево, туда, где находились дамы. Доротея встала позади моей матери, словно пыталась укрыться за ее спиной. Я понял, что бывшего жениха она тоже заметила.
   Оставалось довести церемонию до конца. Присутствовал Государь, зорко наблюдающий за всем и каждым, мы оба находились в первых рядах, и тихонько улизнуть не могли.
   ...После окончания церемонии я прошел проведать Доротею, и с большим облегчением застал ее в компании старшего брата. У меня не было сомнений в том, что жена уже рассказала ему про Анрепа -- между ними не имелось никаких секретов. И я знал, что тот встанет на защиту сестры, оберегая ее от нежелательных разговоров с бывшими женихами.
   Первыми из дверей вышли старшие Рыцари, числом пятнадцать. Я оказался рядом с Паленом. Он только произнес:
   -Он здесь.
   Уточнения не требовалось. Я холодно кивнул ему и переспросил:
   -А что же мне теперь делать?
   - Пока -- выжидать, - проговорил Десятый. - Если начать давить на него сейчас, только спугнем.
   После кратких размышлений я понял, что он прав. Меня только интересовало, почему же он чуть ли не под ручку с Литтой ходит. И с каких пор он в Мальтийский орден посвящен. "Надо возобновить знакомство с этим семейством", - подумал я.
   Природная осторожность у меня нередко уступает место привычной любознательности бывшего служащего по особым поручениям Моя цель заключалась в том, чтобы уничтожить этого графа Ойгена. А как я мог это сделать, не приблизившись к нему хотя бы на миг? И надо ли было его вообще уничтожать?
   Моя максима, коей я учу подчиненных и сыновей, звучит так: "Не убивай врага сам. Достаточно лишь дать ему убить себя". Повторюсь -- не каждый способен на сознательное убийство, даже если речь идет о заклятом враге. Я, признаюсь, после этой встречи долго вспоминал весь облик Анрепа и, хоть убейте, не мог в себе возбудить былой к нему ненависти. Два года назад, в Митаве, я действительно мог его уничтожить. Размышляя о том, что он мог сделать, я преисполнялся священного негодования. Но как только я увидел его таким, каким увидел его на церемонии освящения Мальтийской капеллы, как сердце мое дрогнуло. Оставалось проклинать себя за неуместную в таких случаях доброту.
   ...А Дотти, меж тем, после этого случая отказывалась выезжать совсем. Я понимал, почему, так как на ее имя начали приходить письма. Почерк на конвертах был один и тот же, я его помнил. Подивившись глупости графа Эльмста, полагающего, будто моя жена еще может к нему что-то испытывать, я открывал эти письма, вычитывал дурные стихи на немецком, как видно, собственного сочинения, и сетования на горькую судьбу, "разлучившую меня с вами". Впрочем, помимо чувствительных излияний, от которых мои пальцы сами по себе сжимались в кулаки и хотелось разукрасить эту смазливую физиономию, встречались и интересные сведения. Он, в частности, писал, что пребывал в Париже, оттуда отправился в Неаполь, затем -- на Сицилию, и, вероятно, где-то в этих краях и был посвящен в Мальтийский орден. Каждое упоминание о его поездке сопровождалось длинным описанием природы тех мест.
   После подобной перлюстрации писем я отправлял каждое из них в камин. И совесть меня не мучила. Тем более, я заметил, что моя юная жена также проявляет любопытство к моему прошлому. Так, я как-то увидел, что в некоторых моих "реликвиях", лежащих в одном из ящика стола, кто-то порылся. Даже закладку в дневнике оставил не на той странице. Мне бы рассердиться, но стало легче -- не надо будет Дотти рассказывать все писанное. Впрочем, много ли она могла понять из тех сбивчивых и нерегулярных записей? Не думаю. Таким образом, мы были квиты.
   Я искал случай вновь встретиться с Анрепом. Такая возможность предоставилась -- приглашение на прием у графов Литта. Оно было рассчитано на двоих. Я показал его Доротее, предварительно поделившись с ней новостью, что ее бывший жених скорее всего тоже будет на приеме. Она долго вертела бумагу с приглашением в руках -- очевидно, раздумывала, ехать или не ехать. Я видел, что ей страшно. Но при этом любопытно. Опасное сочетание. Мне совершенно это не нравилось. Горечь всплыла откуда-то из моего сердца. Я дорожил немым обожанием Доротеи. Тем, как темнели ее глаза, стоило лишь на миг задержать рукопожатие, продлить прикосновение губ к ее ладони. Тем, как в минуты нежности она проводила рукой по моей щеке и иногда шептала: "Тебе определенно стоит побриться, Бонси". Тем, как она слушает меня, внимательно, пристально, боясь пропустить хоть один звук. Предвкушением нашей грядущей близости, миг которой я все отодвигал -- может, зря. В груди болезненно ныло от одной только мысли, что все эти мелочи, прикосновения, улыбки, шепот могут быть направлены на другого. Которого непредусмотрительными действиями государыни и ее отца записали в "мученики любви", превратив их пустое общение чуть ли в недозволенный роман. Снова я некстати вспоминал мадемуазель де Сент-Клер. Иногда ее сходство с моей женой казалось явственным, различия же -- иллюзорными.
   Более всего мне не хотелось брать супругу с собой на прием у Литта, но пришлось. К счастью, она весьма деликатно отказалась от визита, сославшись на некоторое нездоровье. Тогда, помнится, я впервые подумал, что в супруги мне досталось сокровище, которое я по слепоте не оценил. И что мне стоило бы отблагодарить Одиннадцатого за такую дочь. Любая другая на ее месте бы насладилась ситуацией и не отказалась бы посмотреть на борьбу двух соперников самолично. Но Дотти вовремя отступила. Как же я ошибался полгода назад, приняв ее за пустую кокетку!
   Итак, отправился я к Литта один. Все было у них, как всегда, великолепно, - парча вместо скатертей, негромкая музыка, услаждающая слух, изобильные яства и оранжерейные цветы. Даже падчерицы, ставшие графиней Пален и княгиней Багратион соответственно, ничуть не изменили своей томной манере, и взоры их по-прежнему были искательны и туманны. Анреп не пришел. Через полчаса стало понятно, что он и не придет. Я из вежливости поддерживал беседу, а сам глядел на часы, отмеривая время, когда мне можно будет без зазрения совести уехать. Впрочем, я понимал, что встречи не избежать. Не сегодня, так позже.
   В девять часов мой враг явился, раздавая улыбки всем собравшимся. Он был не один. Трое французских актеров в карнавальных костюмах -- два пастуха и одна пастушка -- явились вслед за ним, скинув шубы на руки лакеев. Они беспрестанно хихикали и переговариваясь вполголоса, оглядывая роскошную обстановку гостиной.
   -Господа, прошу любить и жаловать, мадам Луиза Шевалье, прямиком из Парижа... - Анреп взял за руку девицу, невысокую смуглую шатенку в белом пастушеском платье, перехваченным алым кушаком, и она всем поклонилась.
   Ее спутники отступили на два шага назад, и граф Ойген тоже отошел в сторону.
   С улыбкой превосходства представившись почтенной аудитории, госпожа Шевалье стрельнула глазами по сторонам и сладким голосом запела некий чувствительный романс, соответствующий ее роли пастушки. Через два куплета показались ее спутники, играющие роли соперников за сердце невинной девицы. Актриса то и дело обращала наивный взор то на юношу помладше и посубтильнее, лицом похожим на нее, то на более высокого и статного красавца, и повторяла слова: "Что мне делать, как мне быть, за кого ж мне выходить?" Под конец она уже причитала и заламывала руки, даже слезу пустила.
   Пьеса была крайне глупой, но публике понравилась -- отчасти благодаря игре француженки, ее легким кокетливым движениям. Закончилось все куплетом: "Не знала, не гадала, что суженый мой здесь, от вас же (здесь она погрозила пальцем своим партнерам по сценке) не нужна мне дешевая столь лесть".
   Повторяя: "Но где же, мой желанный, откройся, наконец, и мы с тобой назавтра поедем под венец", мадемуазель Шевалье прошлась по гостиной, вглядываясь в лица каждого из присутствующих мужчин. Остановилась она и рядом со мной. Пахло от нее сладкими до приторности духами. Я отвернулся, что заставило ее наклониться ко мне ниже. Ее весьма выразительные формы, выпирающие из "крестьянского" корсажа на шнуровке, оказались прямо перед моими глазами.
   -О, ты, жестокосердный, пастушку не любил, лишил ее ты девства, ей плакать в тьме могил... - беззаботно пропела моя визави, обращаясь ко мне, а затем резко развернулась кругом и направляясь к Анрепу.
   -Скажи, мое ты солнце, пропала ль насовсем? Мне плакать у оконца или венчаться с кем? - повторила она, глядя на моего врага, который в тон ей отвечал:
   -Не принц и не владыка составит жизнь твою, а тот, кто в сердце чистом промолвит: "Я люблю!"
   После этого актриса устремилась к пастухам. Они обменялись куплетами, содержащими комплименты своей возлюбленной, но ни один не произнес слова "люблю", отчего она снова оборотилась к залу, и снова оглядывала всех присутствующих господ. Наконец, сакраментальное je vous aime выговорила графиня Мари, отчего все рассмеялись. К чести актрисы, не ожидавшей такого развития действа, та отвечала стихами: "
   -Любовью очень чистой мой ангел одарил, молиться буду вечно ему изо всех сил...
   Наградой за подобный экспромт, пусть и не слишком ловкий, стали продолжительные аплодисменты. Петер фон дер Пален, случившийся здесь же, шепнул мне на ухо: "
   -Когда сию пиесу во дворце ставили, ей так в любви сам Государь признался. Очень, кстати, был доволен, давненько мы его таким не видали. А вообще, ничего так сиськи, а?
   С последней фразой он мне подмигнул, но я лишь брезгливо поморщился. "
   -Эту троицу Анреп привез? - спросил я.
   -Да, прямо из Парижа. За них, а точнее, за Луизу, говорят, Государь его и простил - сообщил мой словоохотливый приятель.
   Актеры сошли со сцены. Граф Литта пригласил их за стол, что, конечно же, вызвало перешептывания со стороны наиболее чопорных из собравшихся дам. Остальные же не возражали. Анреп присел рядом с сей Луизой, мне же досталось место прямо наискосок от них, рядом с Мари. Та, несмотря на присутствующего здесь же мужа, чуть ли не прижималась ко мне.
   -Слышала, вы венчались почти в один день с моей сестрой - говорила она томным голосом и ничуть не тяготясь моими односложными ответами. - Почему же не привезли сюда свою супругу?
   -Она немного недомогает - отвечал я сдавленным голосом.
   -Уже? - со значением переспросила меня она, бесстыже глядя на меня своими туманными глазами. В тот же миг я вспомнил все, что проделывал с ней в этой гостиной год назад. Захотелось проявить к ней жестокость. Схватить ее за руку и оттащить в ту самую каморку под лестницей, чтобы делать с ней все, что мне угодно. Но я, естественно, ничего не сказал.
   -Молодых жен опасно оставлять в одиночестве - заметил Анреп. Я вздрогнул -- как он мог подслушать наш разговор?
   -Впрочем - снова, будто бы в никуда, повторил он. - Зачастую это весьма удобно. Можно продлить холостую жизнь.
   Мадам Шевалье громко расхохоталась, заглушая следующую фразу, произнесенную графом. Я заметил, что говоря вещи, которые я мог бы принять на собственный счет, он ни разу на меня не взглянул, дабы не дать мне повода оскорбиться.
Анреп был явно звездой вечера. Как и тогда, в Митавском дворце. Как и вообще. Каждое его слово повторялось многократно актерами, те добавляли еще своих mots и каламбуров, отчего все, не исключая и хозяина, чуть ли не давились от смеха. Один я лишь вежливо улыбался. Здесь не было моих друзей. Пален-младший и то не на моей стороне находился, простая душа. Но его молодая супруга вела со мной томную и многозначительную беседу, подспудно давая такие авансы, что Петер, обрати он на ее поведение внимание, имел бы все поводы потребовать у меня объяснений.
   -А вы знаете, что она была богиней Разума? - кивком своей завитой золотистой головы Мари указала в сторону примы Французского театра.
   -Разума? - переспросил я, едва улыбаясь. - Странный же выбор роли. В какой же это пьесе? Что-то не припоминаю.
   -То была не пьеса, - проговорила моя визави. - А праздник. Во время их революции, кажется. Можете себе представить, на этой хорошенькой головке когда-то красовался фригийский колпак. Бр-р.
   Она зябко повела своими роскошными плечами, якобы ненароком задев меня. Я подумал -- еще один подобный жест, и я добьюсь от нее того, что она мне как-то давала уже.
   -Что ж, какой разум, такая и богиня, - сказал я достаточно громко, дабы обратить на себя внимание той, о ком говорилось. Та лишь только усмехнулась, вскинув тонкую бровь, и оборотила свой бесстыжий взор на меня -- но с любопытством, без негодования.
   Анреп же встал из-за стола тихонько, потом подошел ко мне сзади. Я аж дернулся от такого.
   -Пора нам объясниться, о, мой счастливый соперник, - проговорил он мне на ухо.
   ...Через некоторое время мы уже сидели в бильярдной графа Литта, где, вопреки обыкновению, пахло цветами, а не табаком.
   -Значит, вас можно поздравить, граф, - мой титул Анреп произнес с явной иронией. Я на него не глядел.
   -Что вы делали в Париже? - внезапно спросил я, не дав ему повода подумать.
   -Присутствие мадам Шевалье, ее брата и мужа заставило вас спросить это? - отчего-то произнес он, оглядываясь на дверь. - Или же вы почитываете корреспонденцию вашей милой супруги на досуге?..
   -Какое право вы вообще имеете ей писать? - тихо, очень тихо произнес я. Роковая ошибка графа Ойгена заключалась в том, что он не знал -- если я начал так говорить, то лучше сразу уходить.
   -Ну не все же такие, как вы, - пожал плечами он. - Обесчестили и дальше пошли. Все же мы в ответе за тех, кого привязали к себе.
   -Вы жалки, - отчего-то отвечал я, словно не был в силах на полноценное оскорбление. Потом добавил, увидев ироничное выражение на лице своего собеседника: "
   -И руки мне о вас марать очень не хочется.
   -А приходится, да? Ведь вам приказали, - подхватил Анреп.
   ...Наверное, судьба моя состояла в том, чтобы раз за разом бить эту жалкую напудренную морду. Так и в этот раз получилось. Тот продолжал улыбаться, словно ему ничего не сделалось.
   -Раз так, то извольте, я вас вызываю, - ровно проговорил он. - Только не здесь. Не сейчас. И, как понимаете, дело следует провернуть без свидетелей.
   -Давайте продолжим оттуда, откуда начали, - предложил я. - Подождать я согласен. Но не более месяца.
   -Через две недели, например? Отлично. Как раз можно найти свидетелей.
   -Боитесь умирать один? - усмехнулся я.
   -Боюсь умереть вне закона, - абсолютно серьезно сказал Анреп-Эльмст.
   -Кто твердит мне о законе?
   -Те же, кто говорил о нем с вами.
   Я промолчал. Мой собеседник такую долгую паузу, как видно, вынести не мог, и продолжал:
   -Понимаю, подобное решение дается вам нелегко. Особенно в нынешних обстоятельствах. Ведь вы рискуете всем, да и оставлять такое прелестное создание вдовой -- фактической или соломенной -- весьма огорчительно... - продолжал он масляным тоном, от которого меня уже тошнило.
   -Ежели еще раз скажете о ней, то я изобью вас как последнего холопа, - холодно проговорил я. - Прямо здесь.
   -И часто ли вы бьете холопов, милостивый государь? - нашелся мой собеседник.
   -Нет, ибо даже низкорожденные имеют в себе куда больше чести, чем вы, - отвечал я ледяным тоном. - Итак, ежели через две недели я не увижу вас у барьера, то оставляю за собой право исполнить свое последнее обещание.
   -Ах, так это было обещанием? - подхватил Анреп. Я чувствовал, что мне удалось того разозлить, отчего и возникали все эти попытки язвить с его стороны. - Честно говоря, граф, вы не кажетесь тем человеком, который может его исполнить.
   -Не беспокойтесь, - я позволил себе улыбнуться. - Свои обещания я непременно исполняю.
   Анреп-Эльмст еще пытался чего-то сказать -- я чувствовал это, видел по его лицу -- но я счел нужным удалиться.
   Мое отсутствие было замечено, и первым ко мне подошел мой приятель Петер.
   -Идем выйдем, поговорим, - произнес я, подхватывая его за руку и ведя в направление малой гостиной.
   -В чем тут дело, Кристхен? - озабоченно спросил он, видно, думая, что я на него чем-то зол.
   Открыв дверь и переступив порог темной комнаты, в которой никто из гостей не находился, я начал:
   -Мне нужен секундант.
   -Все-таки ты сцепился с этим фатом, - констатировал Пален. - Охотно пойду с тобой. Только знаешь ли, нынче-то как стреляться? Батюшка мой, конечно, сможет уладить, но сам понимаешь, до определенных пределов...
   -Поединок будет не здесь. А в Курляндии. И через две недели.
   Мой приятель замолк, напряженно думая о чем-то.
   -Где именно в Курляндии? - спросил он. - И почему надо ждать?
   -Спроси у батюшки своего, почему надо ждать, - усмехнулся я. - Что же касается места... Знаешь Мерцендорф?
   Я не знаю, почему вспомнил об имении своего кузена. Подумал, что надо туда наведаться под предлогом родственного долга. Заодно поглядеть на то, что там осталось. Последнее время эта часовня снилась довольно часто. Возможно, стоило бы посмотреть, что там происходит.
   Тот кивнул.
   -Ну так вот, я тебя письмом уведомлю о точном времени поединка. А теперь не обессудь, я уеду. Скажи, что по срочной надобности от государя, - проговорил я.
   Уезжать с приемов в манере Ю l'anglais -- то бишь, не прощаясь, - пятнадцать лет назад было не в моде, а те, кто решился бы ей последовать, клеймились невеждами, а не прозывались, как нынче, "разочарованными", и барышни им вслед не вздыхали, а лишь усмехались. Поэтому, чтобы уйти пораньше с приема или бала, приходилось находить предлоги.
   Мой гнев, помню, не проходил и после того, как все было решено. Мне хотелось окончательно унизить Анрепа. И заодно -- вот эту якобинскую шайку лицедеев, которую он привез сюда. Эти прохиндеи мне не нравились даже больше, чем граф.
   Как позже оказалось, госпожа Шевалье действительно выступала в Гатчине, перед Государем, который остался в полном восторге от ее игры -- и, надо полагать, от кое-чего другого.
   Надо сказать, что Павел Петрович никогда не был верным супругом. Фавориток у него всегда хватало в избытке, имелись и бастарды. Государыня сносила все это со стоическим терпением, хотя ей было нелегко -- ведь мужа она любила искренне. Но Шевалье, сия "богиня разума", стала последней каплей. Что характерно, именно после ее появления в петербургском высшем свете и наступила пора сближения с якобинцами, которая возмутила всех сколько-нибудь честных людей. Ее полагали шпионкой Первого консула, и, я думаю, не без оснований. Много позже, а именно, семь лет назад, Буонапарте решил прибегнуть к тому же сработавшему когда-то способу и выслал в Петербург очередную гетеру, известную мадемуазель Жорж, которую, сам толком не зная ее истинной миссии, вывез из Парижа мой незадачливый beau-frХre, влюбившийся в нее jusqu'Ю la folie. В ее умениях по определенной части "император французов" убедился когда-то самолично -- равно как и половина всего Парижа. Но на этот раз интрига с треском провалилась. Фавориткой нынешнего Государя мадемуазель Жорж не стала, хотя от желающих сделаться ее покровителями отбоя не было и у нас. Ее соотечественница и коллега, мелькнувшая на небосклоне семью годами ранее, оказалась куда удачливее в деле "тайной дипломатии".
   На тот момент я, конечно, об этом не думал и не знал. Не удивило меня то, что наш сиятельнейший граф Анреп-Эльмст, потомок первых из ливонских аристократов, которые, в отличие от нас, фон Ливенов, не знали бедности даже и в годы польско-шведской войны, якшается с санкюлотами. Quod erat demonstrandum, как говорили древние. Если у русских нашелся свой граф Строганов, то и среди Balten должен был найтись некто подобный. Тем законнее мое желание его убить. Но имелись у меня и личные мотивы. Тот же граф Попо, как его прозывали в свете, никогда меня не злил до такой степени, как вот этот фат с разукрашенным лицом ярмарочного паяца, по иронии судьбы вышедший из того же племени, что и я. Наверное, потому что со Строгановым мне нечего было делить. Тот никогда не мешался в дела общества Розы и даже не знал о его существовании. Тот никогда не писал дурацких посланий моей супруге. Словом, никогда не переходил мне дорогу открыто.
   ...Наверное, я слишком много кого ненавидел в своей жизни, особенно в первой ее половине. Оглядываясь назад, я вижу, что все те, кого мне хотелось унизить и уничтожить, обладали одними и теми же чертами характера. Им легко давалось то, что у меня получалось через силу. Они чувствовали себя безмерно уверенно в тех ситуациях, которые заставляли меня беспокойно ерзать на стуле, грызть ногти и исходить холодным потом. И, казалось, замечают мою неловкость, наслаждаясь собственным превосходством. Рядом с ними я чувствовал себя вновь мальчишкой в чистеньком, но штопаном-перештопаном платье, не способным связать нескольких слов на французском в осмысленную фразу, неловким, всего пугающимся, вечно краснеющим и обгладывающим свои несчастные ногти под корень -- словом, тем отроком, каким я предстал в Петербурге сразу назначения нашей матушки ко Двору. Обычно я старался не думать об этих днях и неделях позора, но присутствие своих сверстников, впитавших светскую непринужденность с молоком матери, а не вызубривших ее как необходимый урок, словно отбрасывало меня в те годы, о которых я бы предпочел забыть. Только нынче, когда много сделано и много пережито, когда у меня самого появились дети, когда я вкусил на свою долю разочарований, похоронил нескольких друзей, обрел подлинную самостоятельность в поступках и подлинное доверие моего Государя, я излечился от этой зависти к чужому детству и происхождению. Может быть, стал мудрее в чем-то. Я уже не рассматриваю каждую дерзость, произнесенную в свою сторону, каждый косой взгляд как оскорбление чести, смываемое кровью. И от таких, как сей Анреп, избавляюсь совершенно иным, бескровным образом.
  
   Санкт-Петербург, июнь 1800 г.
   -Вам лучше всего уехать, - проговорил Кристоф. - Желательно, подальше.
   -Как удачно все совпало, - отвечал его адъютант. - Вы же сами знаете, снова то же поручение...
   -От Наследника?
   Рибопьер кивнул, показав врученный ему несколько десятков минут назад конверт.
   В кабинете царило жемчужно-сиреневое мерцание петербургской белой ночи. Одиноко горящий трехсвечный канделябр, казалось, зря растрачивал силу пламени. Лишний свет только раздражал. Впрочем, для переговоров, затянувшихся до глубокой ночи, время весьма подходящее. Свет из окон не привлечет чужого внимания. Александр Рибопьер отпустил свой экипаж еще вечером, так что никто не будет подозревать его в конспирации за спиной.
   -Опять в Вену, - заговорил он.
   -Опять к Химере?..
   -Почти что. Там меня любят, видите ли, - отвечал юноша задумчиво.
   -Знаете, я вам завидую по-хорошему, - усмехнулся Кристоф.
   -Но странно, почему меня высылают именно сейчас. Я должен был уехать после. Это куда логичнее, - растерянно проговорил его адъютант. - И кто же, кроме как я, подхожу для этой роли?
   -Mon cher, - граф стоял у окна, облокотившись на подоконник, и скрестив руки на груди. По случаю душной погоды они оба расстегнули сюртуки, да и привыкли уже держать себя накоротке. - Вы слишком много на себя берете. Это мое дело.
   -Как?! - вырвалось у юноши. - Ежели государь узнает... Особенно в нынешних обстоятельствах и в его нынешнем умонастроении.
   -Государь ждет от меня чего-либо эдакого, - не таясь, отвечал его начальник. - А я его уже не первый месяц разочаровываю. Нехорошо с моей стороны.
   -Но вас же посадят в крепость!
   -Лучше, если в крепость посадят вас? - с сомнением переспросил взволнованного своего адъютанта Кристоф. - Напомню, что если дело дойдет до вас, то через вас и выйдут на всех авторов писем. А там...
   -Но не может же государь быть столь жестоким с собственным сыном, - усомнился Рибопьер.
   -Увы, mon ami, нынче можно ожидать от него всего, что угодно.
   -Это безумие?
   Кристоф кивнул головой.
   -Оно самое, увы. Хотя и не совсем классическое.
   -Я раньше полагал, что все это досужие сплетни, распространяемые недовольными, - начал Рибопьер. - Но раз уж вы говорите так, то имею все основания вам доверять.
   -То есть, вы не считаете меня недовольным? - подловил его на слове Кристоф.
   Его "оруженосец" улыбнулся несколько напряженно.
   -Я, конечно, не занимаюсь иностранными делами, - продолжил граф, глядя в сторону. - Но если дела пойдут в ту сторону, куда они идут нынче, то я выхожу из игры, даже безотносительно того, что мне придется нынче сделать. Возможно, мне тоже понадобится уехать. Если, конечно, выпустят, в чем я глубоко сомневаюсь.
   -Неужели грядет союз с якобинцами? - переспросил Рибопьер. - Впрочем, я же видел депеши, которые передаю посланнику, в числе прочего.
   Кристоф кивнул мрачно.
   -Прямое злодейство для государя более простительно, чем интриги. Англичан я тоже не оправдываю, но иных союзников у нас нет. Все остальные перед ними не могут ничего. С ними можно, конечно, поквитаться, но сейчас не время. И в чем такая уверенность в честности этого первого консула? - он проговаривал вслух то, что давно уже занимало его ум. - Франция преисполнилась желанием завоеваний, лишь только там воцарилось подобие какого-то порядка.
   -Возможно, наш Государь думает, что может укротить этого демона, - произнес, после некоторых раздумий, Александр Рибопьер.
   -Он может спросить, у кого угодно, - якобинцы далеко не столь слабы, как видится со стороны, - продолжал Кристоф собственную мысль. - Но спрашивать не будет -- ведь его приближенные, как ему кажется, непременно хотят его обмануть.
   -Paranoia, - вспомнил его адъютант мудреное слово, прочитанное где-то.
   -Называйте это как хотите. Другое дело, что, кажется, сия болезнь заразна.
   Они помолчали. Каждый думал о своем, один -- о предстоящей дороге, другой -- о том, что же случится с ним и всеми остальными. Своему адъютанту граф говорил сущую правду -- как думал сам. Как и остальным, ему было больно и обидно за резко сменившийся курс в политике, и он, очевидно, не мог этого скрыть перед Государем, хотя и выполнял все его приказания в точности.
   -Кто же будет вместо меня? - спросил Рибопьер, хоть и знал примерный ответ.
   -Я не знаю, справится ли мой beau-frХre, - пожал плечами Кристоф. - Он не знает многих нюансов и вообще...
   В брате своей супруги Кристоф не был уверен. Этот мальчишка явно его побаивался и не любил. Но приходилось как-то смиряться с его существованием. И даже одарять его некими милостями, обещаниями карьеры, покровительства, правда, не высказанными вслух, потому что граф Ливен по опыту знал -- в таком возрасте любезности от старших воспринимаются в штыки.
   Рибопьер решил хранить свое мнение об умственных способностях своего тезки, младшего барона Бенкендорфа, при себе. Ему было вполне понятно, почему его начальник с такой неохотой доверяет тому свои дела. В прошлый свой приезд в Мекленбург Бенкендорф сошелся с какой-то непотребной компанией и чуть ли не растерял все свои депеши.
   -Смотрите, Ваше Сиятельство, - внезапно проговорил Александр. - Если что, я могу представить барона им... И его пошлют вместо меня. Ему же тоже могут доверять. Так даже лучше будет, а то моя особа примелькалась уже, каждая собака знает.
   Ливен задумался. В самом деле, резон в словах адъютанта был, и немалый. Если нужен только курьер, то Александр Бенкендорф с этой ролью справится. К тому же, ему предоставится возможность отличиться. А то Дотти уже несколько раз заговаривала с ним о будущности своего "le petit grand frХre", которую Кристоф мог легко и быстро устроить. Но и тут было много подводных камней... Обменять одного компаньона на другого просто так не получится.
   -Давайте оставим, как есть, - сказал он вслух. - Я вполне могу справиться и один. Более того, нынче это даже предпочтительно.
   Рибопьер посмотрел на него как-то тоскливо. Его сердце разрывалось между желанием остаться и помочь начальнику устранить врага, и исполнить свой долг перед прекрасной Селанирой, чьи глаза были обращены на него просительно и с потаенной, так и не высказанной надеждой...
   -С Богом, - наконец, произнес граф Ливен. И левой рукой сотворил крестное знамение, не осознав, имеет ли на то право и дойдет ли оно до Господа.
   Его адъютант поклонился и вышел за дверь. "Дай Бог, пересидит самое страшное", - подумал вслед ему Кристоф. Он мог лишь смутно сформулировать, что именно полагал "самым страшным". Но понимал, что придет оно скоро.
Ложиться спать смысла уже не было. Граф снова вернулся за стол и рассеянно поглядел на разложенные по всей столешнице книги и бумаги. В экземпляр книги "Les nuits chimiques", изданной сотню лет тому назад в Магдебурге, была вложена бумага. Кристоф вспомнил, что в очередной раз получив послание от незримых покровителей и вскрыв конверт, не стал читать содержимое. Его отвлекли, потому-то сразу прочесть не удалось.
   ...Удивительно, как такие письма еще никто не перлюстрирует? Впрочем, ничего странного в том нет. Десятый же старается. Тот нынче воистину всемогущ. Государь дал ему все рычаги управления. И тот неизменно выказывал к Кристофу братскую приязнь. Даже дорогие подарки делал... Вот, подарил на день рождения эти пистолеты.
   Кристоф подошел к шкафу и вынул ящик из мореного дуба с золотыми застежками. На темно-красном бархате сверкнула золоченая медь оружия. Клейма с литерами "Lancaster" и гербом, на котором гравер изобразил льва и единорога, вечно сплетенных в смертельной схватке.Граф, помнится, Палену никогда не говорил, что предпочитает именно подобную марку, - не было случая. Может быть, сын его вспомнил и подсказал... Пистолет, один из парных, отлично лег в руку, сделавшись ее продолжением. Тяжелее других, прежней модели, но тяжесть необременительна и оставляет пространство для маневров. Через неделю он опробует их в действии... Хотя нет. Оружие принесет Анреп, как оскорбленное лицо. Эта пара еще пригодится. Для чего же? Нынче всякое бывает. Если придут по его душу... С фельдъегерем... Он попросит пять минут, чтобы одеться, пройдет сюда, и... Один выстрел покончит с бесчестьем. Лучше держать эти "ланкастеры" заряженными, на такой вот случай, который может вскоре наступить.
   Мысль о вероятном самоубийстве испугала Кристофа до паники. Он быстро положил пистолет обратно, закрыл крышку и спрятал ящик в самый дальний ящик. Последняя мера была тщетной -- он и так никогда не забудет, куда дел свое новое оружие, мило, со всеми положенными поздравлениями, врученное ему Паленом почти месяц тому назад.
   Кому оно потом достанется? Бенкендорфу-младшему? Помнится, когда старший брат жены впервые прошел в его кабинет, то глаза его загорелись. Каждая сабля вызывала у юноши искренний интерес, и Кристофу даже пришлось в порыве великодушия кое-что ему подарить. Тогда, сухо излагая историю приобретения каждого экземпляра его небольшой коллекции, граф Ливен заметил, что у Алекса этого с сестрой -- абсолютно одинаковые глаза, не только цветом, но и выражением. Пытливые глаза, указывающие на жадность до жизни, впечатлений. Вспомнив об этом, граф подумал, что не имеет нынче права на ошибку. Если его отстранят, то все будет очень плохо для всех. Не только для его матери -- та, скорее всего, пересидит бурю, а то и попытается вмешаться в решение императора и, кто знает, возможно, достигнет успеха. Не только для жены -- та, как и было обговорено, отправится в Архангельск, под чужим именем. Она этого пока не знала, не хотелось ее пугать. А вот для этих юношей -- Алекса и его младшего брата, Константина. И еще для Рибопьера.
   А ведь опала или смерть -- как ни крути -- то, что ожидает его через неделю. Когда увидят хладный труп Анрепа -- или же выстрелят в него. В таких случаях обычно отговариваются "несчастным случаем на охоте". Кроме того, Десятый... Тот, конечно же, позаботится обо всем. И, если жертвой станет он, Кристоф, то и Анрепу долго не жить.
   Десятый, этот фон дер Пален, кругом он... Не слишком ли много от него зависит? Стоит ли ему доверять? Устав Ордена говорит -- безусловно. Но сердце снова беспокоится -- а чем, собственно говоря, Десятый заслужил доверие сам по себе? Честно говоря -- ничем.
   ...Нет, хоть пару часов, но поспать нужно. Кристоф последнее время разрешил себе делить постель с супругой. Ранее он боялся некоего искушения, поэтому раз за разом располагался либо здесь, в кабинете, либо в библиотеке. После того, как пару раз чувствительно падал с узкого дивана, плюнул на все. В самом деле, спальня его. И кровать-то его. И достаточно широка, чтобы не соприкасаться телами.
   Графа волновало не то, что его может во сне охватить внезапный приступ страсти -- ведь наяву он не испытывал этого к супруге -- этой девочке, до сих пор увлеченно играющей в куклы с его племянницами. Боялся он, что снова увидит какой-нибудь кошмар из военной жизни и, как это было с одной из его любовниц, он начнет с ней драться. Кошмары повторялись частенько, из-за них-то он и просыпался на полу, весь в поту, тяжело дыша, словно боролся с кем-то наяву. Но странно -- в супружеской постели, которую он как-то рискнул разделить с женой -- такого не повторилось. И долго не повторялось. Ночь начала приносить отдохновение. Да и глядеть на это тонкое, чуть веснушчатое лицо в обрамлении прозрачных кружев, видеть, как чуть трепещут в глубоком сне ее золотистые ресницы, вдыхать лавандовый аромат, исходивший от ее белья, слушать ее мерное дыхание было весьма отрадно и успокоительно. Наверняка его девочке снились самые прекрасные сны, которые он невольно разделял с нею. Даже мысли рядом с ней, спящей, становились тихими и кроткими, утрачивали мятежность. И последней из них, перед тем, как уйти на несколько часов в царство Морфея, неизменно оказывалась одна: "Как хорошо-то..."
   В этот раз он проснулся, ощущая в теле некую пленительную истому. Снилось прошлое, не столь давнее. Со сна подумалось: за окном непременно должен быть яблоневый сад, в небе -- алый ветреный закат, рядом с ним она, чье имя забыть невозможно. Та всегда спала, повернувшись к нему, согнув свои длинные ноги в коленях, и руку она всегда клала ему на бедро, как вот сейчас, отчего пробуждения наполнялись еще и привкусом страсти, приливом желания, которое они почти всегда исполняли... Граф открыл глаза и увидел ее лицо наяву, светлое, с россыпью веснушек, которых, помнится, всегда стеснялась.
   Но нет. С ним рядом нынче была другая. Изольда Белорукая. Или же Белокурая. Да, собственно, волосы-то у жены посветлее будут... И руки не такие умелые. Вряд ли сможет ловко перевязать рану, вправить сломанную кость или вывих. Стрелять из винтовки на поражение не умеет. И даже в кабинет его входит с некой опаской, словно мирно висящие на стене ружья и сабли могут по своей воле ожить, оборотившись против нее своими дулами и остриями.
   -Доброе утро, - прошептал он, до конца не выпутавшийся из власти сна. - Сколько времени?
   -Еще очень рано, - прошептала девушка. - А что тебе снилось?
   Кристоф аккуратно убрал ее руку. Встретился с ее глазами, внезапно сделавшимися темными, как у той, которую только что позвал в мыслях своих.
   И понял. Внезапно понял. По одним только глазам, по силуэту ее, вырисовывающемуся под одеялом, по ее шепоту и смеху, по тому, наконец, с какой потаенной досадой она убрала свою руку, что Дотти уже больше не может считаться ребенком.
   Надо было раньше замечать. А он обычно не видит, если ему кто-то не скажет напрямую. Нынче никто не говорил. Верно, полагали, что он все давно уже понял и поступил соответственно.
   А так... Все же было как на ладони. Выражалось в том, как внезапно темнеют ее глаза, обращенные на него. В том, как она двигается в его присутствии - гораздо плавнее, будто вытанцовывает каждый шаг. И даже фигура ее несколько переменилась. Будто бы она стала выше ростом, и талия ее сделалась тоньше, более выраженной, бедра же несколько округлились, чуть отяжелели. Впрочем, полнее Дотти казаться не стала, наоборот, обрела некое изящество, которого раньше недоставало.
   Девочка созрела и девочка хочет стать его женой не только на словах. Кто ее разбудил? Кто подсказал так себя вести? Или же он слишком преувеличивает невинность отроковиц?
   Между ними словно лежал незримый меч. Как в легенде о Тристане и Изольде, которую он слишком часто вспоминал. И она, его храбрая Дотти, первой переступила эту границу, не побоявшись невидимого, но все-таки грозного орудия. И первая нынче потянулась к нему, нежно шепча слова любви...
   Кристоф заключил ее в объятья. Дал ей волю действовать. Собственно, ее даже не нужно было как-то по-особому ласкать. От каждого его прикосновения Дотти дрожала, и с губ ее слетало "non... s'il te plait... mais oui", столь знакомое. Граф запоминал ее тело, казавшееся ему нынче совершенно женским, и она раскрывалась постепенно, как цветок, от его ласк, и он уже сам ощущал желание... Наконец, он провел рукой между ее бедер, проникнув глубже, убеждаясь, что его действия доставляют ей только неизъяснимое наслаждение, но никак не боль. Затем, прошептав: "Потерпи чуть", быстро ввел в нее два пальца, разрывая преграду. Она даже не почувствовала ничего. Чепец давно с нее слетел, волосы, длинные, цвета летнего меда, разметались по простыне, губы, которые девушка то и дело прикусывала, налились темной кровью, щеки горели, а тело ее горело и изгибалось, покорное ему. Кристоф сам едва сумел сдержаться от того, чтобы не закончить, и вскоре воссоединился с супругой сам, полностью, сумев, однако, вовремя отстраниться, когда почувствовал, что сам вскоре достигнет пика.
   -C'est merveilleus, - проговорила Доротея потом, когда все было кончено, и они лежали растерзанные, полуодетые, на влажных и перепачканных простынях, прислушиваясь к биению своих сердец. - Почему мне все врали, что будет больно? Ничуть. Это великолепно и очень приятно. Спасибо, Bonsi, о, спасибо!.
   Ее супруг молчал. Он понимал лишь одно -- теперь-то он над ней полностью властен. Он приучит ее ко всему, научит Ars Amandi, как его когда-то научила одна родственница, la dame gallante. Доротее не потребуется другой учитель. Другой любовник. У него полно времени на то, чтобы обучить ее всем премудростям, причем не только постельным. Сделать из нее идеальную свою спутницу.
  
   Доротея. Чувство крови
   В Библии писано, что в начале у всех было слово.
   Когда начиналась она, то была кровь. Кровь отмечала вехи на ее пути.
   Говорят -- конечно, Дотти помнить этого не могла никак -- что, когда она родилась, мать ее чуть не изошла кровью. Врач и повитуха уже опустили руки, но некое чудо спасло ее мать. Дни стояли рождественские, тогда чудесам и полагается свершаться. После этого, правда, Дотти навсегда осталась младшим ребенком, более детей ее мать рожать не смогла, и ее здоровье вконец расстроено.
   Далее уже начинаются воспоминания -- она порезала где-то ногу, и кровь идет из раны, немилосердно пачкая ее белое воскресное платьишко, и чулки тоже продраны, и девочка плачет -- более от досады, нежели от боли или страха.
   Шрам, кстати, остался -- под коленом, бледный, еле видимый нынче. Но если потрогать, то его можно почувствовать. Кажется, Bonsi тогда провел по нему рукой...
   Внезапно побледневшее лицо матери, перепачканная обивка кресла, потеки крови на нижней юбке...
   То же самое, случившееся через три года с самой Дотти, и случавшееся до сих пор, - как и обещала Фредерика -- примерно в одно и то же время, предваряемое некой смутной дурнотой и болями в животе.
   И вот сейчас. Кровавое пятно на простыне. Кровь между ног стекает тонкими струйками, но ее не очень много -- не более, чем от пореза перочинным ножиком. Не страшно, "до свадьбы заживет", как нянька говорила. А после свадьбы еще быстрее заживать будет.
   В отличие от предыдущих случаев, ее об этой крови предупреждали. Но не сказали только одного. Что ей будет хорошо. И что после этого сильно захочется спать. Веки отяжелели, и она сомкнула их плотно, уходя в блаженную страну сна.
   Так что кровь -- это не всегда смерть. Не всегда страшно. Иногда очень даже приятно и хорошо.

Глава 13

  
   Окрестности Мариенбурга, Лифляндия, начало июля 1800 года.
   Судный день был похож на все остальные дни этого теплого и сырого лета. С самого утра уже парило, и Петер фон дер Пален предрекал одно:
   -Если ливанет сейчас, то переносить же придется.
   -Ерунда, - говорил Кристоф по дороге. - С такого расстояния ничего не помешает.
   Они оба были одеты по-охотничьи, для вида взяли ружья, даже заряженные. Поединок будет замаскирован под охотничью партию, поэтому с ними ехали и люди с Мариенбурга, поместья Фитингофов, дабы никто ничего не подумал крамольного. Граф находил предосторожности излишними, так как и без того ясно, что "несчастный случай на охоте" - это и есть дуэль. Но, по утверждению его секунданта, а, точнее, его папеньки, прекрасно осведомленного о поединке и обещавшего представить все дело государю в благосклонном свете, а точнее, постараться так, что Павел ни о чем не узнал, так было бы лучше. Стреляться решили "вслепую", через плечо, чтобы по справедливости. Хитроумный Пален-старший последнее условие раскритиковал, но Кристоф настоял на нем. Хуже смерти только обвинение в подлости, которым не преминет воспользоваться сторона, поддерживающая его соперника.
   Доехав до предполагаемого места поединка, друзья привязали коней поодаль, дабы те не пугались выстрелов, спешились и далее двинулись пешком.
   На поляне густого соснового бора, где они договорились встретиться, их уже поджидал граф Анреп-Эльмст. Тот сидел на расстеленном по траве плаще и не спеша доедал завтрак. Его делил с ним массивный господин в светло-бежевом сюртуке и преступно-круглой шляпе. Он был повернут к Кристофу спиной, но тот признал его по голосу, несколько жеманному, которым он переговаривался с Анрепом.
   -Приятного аппетита, граф, - сказал Ливен, подходя к ним. - И вам, братец, тоже.
   Бурхард испуганно оглянулся, держа в одной руке нож для масла, а в другой -- недоеденный кусок бутерброда с сельдью. Бледно-голубые его глаза с ужасом воззрились на брата его супруги. Очевидно, граф Ойген его не посвятил в тонкости поединка, что зря. Он чудом не подавился непрожеванным хлебом.
   -Присаживайтесь, - радушно сказал он. - С нашего стола, да и наш любезный Фитингоф поделился... Вкусно у вас готовят, надо еще раз съездить к вам в Мариенбург.
   -Благодарю, мы не голодны, - отвечал за всех Пален-младший, сам потрясенный вторым секундантом.
   "Постойте, господа, я чего-то не понимаю", - наконец обрел дар речи Бурхард. - "Кристоф, вы секундант графа Палена?"
   -Наоборот, братец, - проговорил Ливен, переводя свой гнев в иронию.
   -Ах, мне надобно было вас предупредить, - легкомысленно заговорил Анреп. - Сожалею, что так получилось.
   Судя по растерянным взглядам Фитингофа, тому более всего хотелось вернуться под бок спящей и ничего не подозревающей жены, в свое до сих пор не достроенное поместье, но это бы означало опозориться.
   -Осмелюсь спросить, к-какова же п-причина? - заикаясь, выговорил он.
   -Сущая безделица. Мы давеча поспорили. О театральном искусстве, - спокойно отвечал ему Кристоф. -А точнее, о талантах одной актрисы.
   -Не проще ли вам тогда, господа, примириться? - предложил Фитингоф. - Это ж и впрямь безделица...
   -Боюсь, что тут все хуже, - отвечал Пален. - Оскорбление действием.
   Бурхард побагровел. "Да, mon cher ami, бывают ситуации, когда люди бьют друг другу морды", - подумал граф Ливен. - "И, если ты сейчас же не соберешься, то по себе узнаешь, каково это".
   Фитингоф изумленно посмотрел на него, потом перевел взгляд на Анрепа, словно удивляясь, как двое этих благовоспитанных господина могли оскорбить друг друга действием. Особенно если оскорбившей стороной был его beau-frХre, который в свете вел себя более чем сдержанно. Как он мог так поступить с графом Ойгеном? Что же они не поделили?
   -Я думаю, нечего тянуть, пора приступать, - решительно положил конец сомнениям Анреп, вставая из-за импровизированного стола. Фитингоф засуетился, потянулся за пистолетным ящиком, спешно сунул оружие в руки своему родственнику, и, если бы не фон дер Пален, куда более опытный в сих делах, сам бы сделался жертвой неосторожного обращения с оружием.
   Противники скинули верхнюю одежду, оставшись в одних рубашках. Их оборотили друг к другу, развели на десять шагов, дали в руки пистолеты.
   Стрелять они должны были одновременно. И, когда прозвучала команда, граф закрыл глаза и не глядя выстрелил через плечо, стараясь ни о чем не думать. Сзади раздался щелчок, потом резкий вскрик, непонятно кому принадлежавший, и дым застил все вокруг. Анреп даже не успел выстрелить.
Кристоф, сам не понимая, что делает, пошел вперед, не обращая внимания на крики Фитингофа, перемежаемые сетованиями: "Доктора, доктора надо было взять! Как же я не догадался...", видя краем глаза Палена, пытающегося встать на его пути, игнорируя попытки к нему обратиться. Разряженный пистолет он кинул в сторону.
   Тучи, сгустившиеся еще плотнее, наконец-то разразились громом. Полил дождь, как-то сразу, резко. Косые хлесткие потеки били за стеной.
   Кристоф бежал, все ускоряясь, по мокрой траве, так, словно его преследует стая разъяренных собак, пока шум дождя и расстояние не заглушили призывы его родственника и приятеля, пока он не убедился -- можно оглянуться назад, и ничего уже не станет видно.
   Отвязав коня, граф погладил его по глянцевой каурой шее, зарылся лицом в гриву. Животное, казалось, понимало его состояние. Наконец, подавив минутную слабость, граф оседлал его и резко дал шпоры, отчего конь дернулся, взвился на дыбы и помчался, напуганный не только поведением хозяина, но и грозой, довольно сильной. Дождь уже полил стеной. Молнии сверкали впереди, а с неба громыхало очень низко. Впереди стояла Смерть со своей извечной косой, и у Смерти были его, графа, глаза...
   Теперь уже точно.
  
   CR (1819)
   ... Я уже писал неоднократно, и снова повторюсь: убить человека не так-то просто. На войне -- да. Потому как знаешь, что иначе будешь убит сам. Потому как сам не осознаешь, куда полетит пущенная тобой пуля, в кого вонзится твоя сабля. Ты не знаешь убиенных и ничего не можешь о них сказать.
   На поединке же все вовсе не так. Особенно на тех условиях, на которых стрелялся я сам с графом Анрепом. Французы называют такую дуэль la rencontre dans la tombe, и понятно за что. Хотя у них менее чем на двадцати шагах не стреляются, и любые рассказы о наших поединках вызывают одни лишь отклики: "Les barbares! Quoi peut-un emporter avec eux?" ("Варвары! Что с них взять?"). У англичан же за поединок -- на любых условиях -- можно оказаться вздернутым на виселице, посему здесь кулачные бои популярны даже у милордов, ну а особо принципиальные в вопросах чести жители Альбиона отправляются за море. Я могу понять английских законодателей, так как обычный John Bull, будь он лорд или грузчик, отличается необычайной задиристостью и щепетильностью, поэтому, если бы здесь глядели на поединки сквозь пальцы, как в моей родной стране, то народонаселение бы значительно уменьшилось.
   Итак, 9 июля 1800 г. не стало графа Ойгена фон Анреп-Эльмста моей милостью.
   Петер фон дер Пален позже мне говорил, что в исходе не сомневался. Хотя мы постарались так, чтобы все прошло по справедливости, так, чтобы ни у кого не было возможности воспользоваться собственным мастерством.
   У моего противника вышла осечка. Я завалил его не сразу. Как мне рассказали, он хрипел и мучился еще часа два. Я мог представить, что погиб мой противник не сразу. Но я намеренно не оборачивался. Сделав свое дело, я уехал, куда глаза глядят, и даже не удивился, когда меня, после блуждания по лесу вокруг него, насквозь вымокшего в страшную бурю, слепое Провидение привело под крышей той самой часовни, с которой и началась моя связь с Рыцарями.
   Я уселся в угол, ничуть не беспокоясь ни о чем, и только тогда осознал, что ужасно промерз. Немудрено -- сюртук свой я оставил на поляне, оставшись лишь в рубашке. И укрыться было нечем. Я поджал под себя ноги, опустив голову на колени, желая более всего уснуть -- и никогда более не просыпаться.
   Слезы все время лились у меня из глаз помимо воли, как дождь. Я поначалу и принимал их за дождь, но они имели характерный просоленный вкус. Непонятно, что тут можно было оплакивать, но я не мог заставить себя перестать плакать.
   В то мгновение я остро ненавидел всех тех, кто довел до такого. Почему убийцей сделали меня? Так ли я ненавидел Анрепа? Тот представился мне, напудренный добела, - и волосы, и лицо эдакого мучнистого оттенка, щеки нарумянены, и розовой помадой от него разит за версту, не менее. Казалось, ткнешь в него пальцем -- окажется, что сделан он на самом деле из различных парихмахерских субстанций, мягких и сыпучих, и развеется, не издав ни стона. И до сих пор, вспоминая его, я почему-то представляю не живого человека, увертливого и глумливого, в иных обстоятельствах и в иной жизни ставшего бы мне приятелем, а некое чучело, вроде тех, что сооружают во время полевых учений стрельбе и штыковому бою для имитации вражеских солдат. Условный противник, бескровно упавший на траву, будто пыльный мешок. Плакал я больше от досады -- думал, что стрелял в живое, оказалось -- в гору тряпок, посыпанную пудрой, за которой никого нет. И, наверное, не было.
   Наверное, хорошо, что я не оглянулся, ибо увидел бы только перекошенные лица спутников и вот это навзничь упавшее тело, верно, окровавленное, с дымящимся отверстием, проделанным пущенной мною пулей, и пришлось бы что-то говорить или многозначительно молчать. Но печаль моя все равно никуда не девалась. Хотя и было понятно, что я поступил как должно. От меня иного и не ожидали.
   Дождь не прекращался, хоть и утих немного, а я все оставался в той же позе, и все так же размазывал по лицу слезы. Я снял рубашку, прилипшую к телу, и заметил кровь на спине. Не свою, конечно. Несколько небольших пятен, показавшихся мне неестественно яркими, как клюквенный сок или масляная краска.
   "Чучело, как есть чучело", - вертелось у меня в голове. Что там было в его душе -- да ничего не было. Позже подтвердили. Если что и оставалось от Ойгена, то давно уже съедено теми, кому он отдал себя во власть.
   Как ни странно, без мокрой рубашки стало теплее. Может, у меня жар начался, что объясняет следующие мои видения и чувства. Хотя надо заметить, что тогда, жестоко промокнув под дождем и пребывая в совершенно расстроенном состоянии духа, я даже насморк не схватил. Обычно я не столь везуч, и в иных обстоятельствах подобные приключения уложили бы меня в постель недели на две. Согревшись, я постепенно начал овладевать собой. Часовня такая только одна была -- в Мерцендорфе, а это не так далеко от Мариенбурга. Там меня могут хватиться, верно, но гроза только на руку. Подумают, верно, что мы где-то укрылись. До вечера подождут спокойно.
   Думать я мог только о ближайшем, непосредственном будущем. А впереди виделся только мрак...
   Почувствовав прилив жара к голове, я подумал, что заболеть было бы неплохо. Причем так, чтобы смертельно. Хотя я имею склонность заговариваться при малейшем жаре, и все выдам, как ни крути. Особенно если жар будет не настолько высок, чтобы я погрузился в беспамятство.
   Думая обо всем этом, я уже решил, что захворал, и закрыл глаза, дабы впасть в обещанное забытье. И почти уже в него погрузился, как меня отвлек звук, раздающийся откуда-то с алтаря. Скрип деревянных ступеней становился все более явственным. Я широко распахнул глаза, вспомнив все: что наверху находится комната, а в комнате -- круглый стол на двенадцать мест, а вокруг него портреты людей, умерших полвека тому назад... Кто ж там мог быть? Я вглядывался в полутьму, рассматривал лестницу, но ничего и никого толком не видал. Затем решился привстать и сделал несколько шагов вперед. Скрип ступеней еще более усилился, громко раздаваясь у меня в голове. Страха у меня не было; сил не находилось на то, чтобы его испытывать. Как зачарованный, я шел на звук, не задумываясь о последствиях. В этой открытой всем ветрам часовне могли укрыться какие-нибудь лихие люди, например. Или лестница уже была готова отвалиться, поэтому так стонала на ветру. Про призраков мне думалось в последнюю очередь.
   И тут я увидел его. Своего двойника, одетого в сверкающий белый плащ с алым подбоем. Под плащом виднелся светлый камзол с серебряным шитьем, который можно было увидеть на портретах шестидесятилетней давности. Он был всем на меня похож, но казался старше лет на двадцать. Я назвал его по имени, так как знал это имя. Оно было моим собственным.
   - Кристоф Рейнгольд, - проговорил я, поклонившись и несколько застыдившись своего неглиже.
   Призрак моего деда -- или мой двойник, не знаю, что -- развел руками, словно благословляя и принимая меня в свои объятья. Я начал подниматься по лестнице, но тут оступился и покатился вниз, от души ругаясь, внезапно вернувшей меня в реальность. Когда я посмотрел на то место, где заметил видение, то ничего не обнаружил. Пустое место. Было бы очень славно списать на свое больное воображение.
   К чему мой не очень дальний предок приходил? Что он хотел мне сказать? И почему промолчал? Что бы стало, если бы я не поскользнулся? Этими вопросами я задавался долго.
   Только в плохих готических романах призраки ведут длинные монологи, угрожают, раскрывают страшные тайны или же предупреждают героев об опасностях. И уж очень редко - почти никогда -- они не нападают. На деле же видения длятся какие-то доли мгновений, обычно безмолвны и быстро пропадают, так, что испытавшему их приходится лишь гадать: правда ли то был призрак или же плод расстроенного воображения? Так как призраки сами ничего не объясняют, то остается лишь догадываться и домысливать значение их появления. Вот и я долго думал, с чего это мне показался мой предок в день убийства мною Анрепа-Эльмста? Возможно, он так показал одобрение моему поступку. Желал меня утешить. Или же его отпустили из ада или рая, чтобы он смог повидаться со мной. Кто знает?
   А вот призрак Анрепа, вопреки всевозможным представлениям поэтов, мне никогда не являлся. Даже во сне. Доказывает ли мою бесчувственность? Вряд ли. Снится же мне Долгоруков, пусть я к его безвременной кончине абсолютно непричастен... Приходит же ко мне мой шуанский друг и глядит во все глаза без зрачков. А вот граф Ойген -- никогда. Хотя должен был мстить, пачкать ковры несмываемыми кровавыми пятнами, пахнуть серой или ладаном...
   Доказывает ли это, что я поступил правильно? Но как свершение смертного греха можно полагать правым делом? Впрочем, мудрый человек из наших -- тот самый, кто истолковал мое имя в нужном ключе, - сообщил мне так: "Если душа уже мертва, то смерть тела -- явление неизбежное, и уже неважно, кто или что станет этому причиной".
   Может быть, все дело в том, что убивал я его, не глядя. Как на войне, когда толком не видишь, в кого целишься. И на тело не остановился потом смотреть. И не слышал истерик присутствующих.
   Единственное -- кажется, я больше никогда ни с кем не стрелялся и не дрался на шпагах или саблях. Секундантом был пару раз, помнится, но не более того. Уже не в том я чине и возрасте, чтобы искупать обиды таким вот способом.
   Возвращаясь к явлению призраков. Помнится, есть анекдот эдакий про Сведенборга. Отъевшись и отпившись в трактире, тот задремал, и тут ему явилось небесное видение, серафим шестикрылый в алом плаще, хорошо хоть без карающего меча, и громогласно проговорил: "Не ешь так много!" Сподобившийся долгожданного божественного откровения доктор богословия не только принял на себя постоянный пост и молитвы, но и вдохновился, что сподобило его написать несколько трактатов об устройстве небесных сфер. Некоторые поклонники доктора Сведенборга видят в сем сказании хулу на их учителя. Мне же кажется верным напоминанием о том, что надо жить реальной жизнью.
   Мое видение было поскромнее, но тоже напомнило мне о делах земных и тривиальных. О том, что мне чертовски холодно, я ужасно проголодался, мне надо до темноты прибыть в Мариенбург или, по крайней мере, послать туда о себе весточку, что надо бы раздобыть какую-нибудь верхнюю одежду... При мысли обо всем этом я вышел из часовни, пошатываясь, и направился на саму мызу, думая, что скорее всего никого там не застану. К счастью, я ошибся. Мой кузен Карл, оказывается, поселился там насовсем. Его я не видал давным-давно. Тот успел жениться на хорошенькой фон Липхардт, у него уже был сын-младенец, а супруга ждала еще ребенка, и вот это небольшое семейство, включая грудного ребенка, немо воззрилось на мое явление. Я еще и удивился, как лакей не принял меня за оборванца -- видно, взглянул на сапоги со шпорами и на все мои многочисленные перстни. Я стоял, чувствуя себя страшно неловко, и видел, как хозяин дома тщетно пытается что-то припомнить.
   -Вы... ты Кристхен? - спросил он робко, наконец, признав меня.
   Я только головой кивнул.
   -Что с тобой стряслось? - продолжал он расспросы.
   Я не стал долго объяснять. Так мол, и так, недоразумение, охотился, заблудился, потерял половину своей одежды, вместе с сумкой для добычи, и ружье тоже забыл.
   -Заблудился? - изумленно спросил кузен. - Да мы с тобой здесь каждую канаву знаем.
   -Это когда было? - спросил я. - Запамятовал уже.
   -Да вы здоровы ли? - задала встречный вопрос супруга моего кузена, баюкая младенца, обеспокоенного шумом, на руках.
   -Не знаю, - честно отвечал я. И впрямь, в таких обстоятельствах как я мог утверждать, что полностью здоров?
   ... В общем, Карлу ничего не оставалось, кроме как проявить гостеприимство. Он выдал мне одежду, накормил, щедро напоил водкой и даже приказал истопить для таких случаев баню. Мы пошли туда вдвоем, и там, в виде, когда ничего не скроешь, я и поведал, как дошел до жизни такой, разумеется, выпуская те моменты, которые ему необязательно было знать.
   -О тебе рассказывали невероятные вещи, - проговорил мой кузен, от взора которого, разумеется, не укрылись все мои многочисленные шрамы. Если девиц и дам они всегда приводили в закономерный ужас и вызывали острую жалость, то у мужчин вызывали немое восхищение, а то и зависть.
   -Вот как? Какие же? - отвечал я, укладываясь на деревянный полок.
   -Да на Кавказе тебе сердце вырвали, мол, - скромно проговорил он. - А потом еще, что ты магометянство там принял.
   Я расхохотался.
   -Такое впечатление, будто твои рассказчики курят гашиш, оттого и сочиняют бредни, - добавил я. - Про тебя, к слову, ничего не слышал. Когда ты успел жениться и почему об этом не говорил?
   Карл застыдился.
   -Вы слишком знатны. У нас же -- как видишь...
   -Брось, - отрывисто произнес я. - Сегодня грудь в крестах, завтра -- голова в кустах. Так же говорят?
   Он помолчал, потом осторожно спросил:
   -А правду ли говорят, будто император несколько... хм... в общем, ты понял, - он замялся, думая, как это грамотнее выразить, да так, чтобы не вызвать моего праведного гнева в защиту моего государя.
   Я промолчал, потом сказал:
   -Пока еще нет, но близок к тому.
   Этим все и ограничилось. Но я пожалел о сказанном: вдруг Карлу захочется ради красного словца ввернуть свое мнение о делах в безмерно далеком отсюда Петербурге, и он сошлется на меня? И тогда мне не поздоровится... Мрачные мысли я отогнал. В любом случае, я тогда ходил по лезвию ножа, и мне ли, убившему невинного, с точки зрения закона и обычных соображений, человека на поединке, печалиться о том, что кто-то в Риге или Митаве озаботится доносом? Впрочем, мой тесть был удален с поста рижского генерал-губернатора ровно так же, по доносу добрых сограждан...
   Атмосфера места, где я пребывал, впрочем, не дала мне повода далее развивать мрачные мысли о своей грядущей судьбе. Все моментально сделалось неважным. Блаженная теплота наполняла мое насмерть промерзшее тело, мысли и чувства становились размеренными, уходила тревога, и я, признаться, чуть ли не уснул.
   ... В Мариенбург я вернулся ночью, все уже спали, кроме Катрин, выговорившей мне за долгое отсутствие. На что я, ничуть не тушуясь, сказал:
   -Сестренка, я сегодня убил одного человека...
   Я не знаю, что бы ответила на эту реплику Дотти. Представьте себе, до сих пор не скажу. Возможно, посмотрела бы на меня с ужасом, и один бы ее взгляд заставил меня долго перед нею оправдываться.
   Катарина лишь пожала плечами и проговорила:
   -Полагаю, он это заслужил.
   В ответ я обнял сестру и прошептал:
   -Полностью.
   Она лишь улыбнулась. Я внезапно вспомнил поведение ее мужа на дуэли. И снова ощутил то самое презрение, которое испытывал к барону Бурхарду со времен его сватовства к Катхен. Тот наверняка дрыхнет у себя в спальне, как боров. А наутро, лишь увидев меня, начнет причитать: "Как же так вышло? О, несчастный граф Ойген! О, мой несчастный beau-frХre! Теперь как же ты объяснишь сие дело государю?"
   Катарина обняла меня. И я ее в ответ тоже. Вспомнил, как она ждала меня три года тому назад, когда я прошел сквозь ад и пришел из ада. Я снова подумал, что женился бы на такой девушке, как она. Не на том робком создании, вышедшем из монастыря, как Дотти, не на искалеченным войной ребенке, как та, другая, с коей я собирался венчаться, а на девушке, всем подобной Катрин.
   -А ведь ты тогда за меня молилас", - проговорил я, вспомнив, как переступил порог этого имения стылым декабрьским днем, больной душевно и телесно, с одним только желанием -- упасть куда-нибудь в угол и тихо умереть, и как она, моя сестра, приняв меня за призрак, прошептала распространившуюся по всей моей родне чушь, будто мне вырвали на Кавказе сердце, и я, поднеся ее ладонь к груди, дал ей убедиться в обратном.
   -Я и теперь за тебя молюсь, - серьезно отвечала Катхен.
   ... Спать я так и не лег. Мы просидели с сестрой чуть ли не до утра. Она тоже была склонна к бессонницам, но по иной совсем причине, чем я. Потом добавила, слегка покраснев и сопроводив слова виноватой улыбкой:
   -Кажется, Кристхен, со мной опять случилась неприятность.
   Что за неприятность, было понятно без лишних пояснений.
   -Неужели он тебя никак не оставит в покое, этот... - вспылил я.
   -Он мне муж, - пожав плечами, проговорила Катхен. - За тем я и венчалась с ним.
   -Ты с ним венчалась, потому что матушке очень захотелось породниться с самими Фитингофами, - напомнил я.
   -Возможно, - произнесла Катарина. - И, знаешь, я прекрасно понимаю, что тебе мой супруг не нравится. Но не будем об этом.
   -Видишь ли, я убил не абы кого, - отчего-то произнес я.
   Катхен вопросительно посмотрела на меня.
   -Граф Анреп-Эльмст. Ойген, младший их сын, что ли, - назвал я имя моей жертвы.
   Упоминание о том, что смерть из моих рук принял представитель одного из знатнейших семейств в Остзее, родственник тем же баронам Фитингофам, не заставило ее ужаснуться. -Это было из-за Дорхен? - спросила она.
   Что ж, понятно было, что ей тоже рассказали, как звали бывшего жениха ее belle-soeur. Побывав в гостиной моей матушки, можно узнать любые секреты. Либо моя супруга в силу своего открытого нрава поведала любимой золовке все о своей жизни, не скрывая и не таясь.
   Я лишь поморщился.
   -Это не повод, - я вздохнул. - У него, прямо скажем, есть другие провинности. Наверняка ты слышала про мадам Шевалье. Ну, про якобинскую Богиню Разума, которую нынче принимают при Дворе.
   -На которой желает жениться государь? - мигом подхватила Катхен.
   Я уставился на нее в состоянии полного оцепенения.
   -Что за ерунда? - прошептал я. - Кто ж тебе такое сказал?
   На последний вопрос она могла даже не отвечать -- и так ясно, кто и где ей нарассказывал этих сплетен. В гостиной моей матушки очень любили пересказывать -- а, точнее, сочинять -- самые невероятные истории. Чтобы найти в них истину, нужно все сказанное делить на два, а то и на три. Между прочим, матушка до сих пор предается сему занятию, к моему стыду, но я обычно списываю на возраст. Как я сам-то буду вести себя в семьдесят пять лет, ежели доживу?
   -Так что же мадам Шевалье? - подхватила Катхен, уходя от моих упреков в излишней доверчивости.
   -А то, что ее, вместе со всеми остальными, привез из Парижа никто иной, как граф Ойген. Этим он заслужил милость у государя. Видится мне, что эта компания -- агенты Директории, и руководил ими всеми Анреп.
   Сестра воззрилась на меня изумленно. Что-то детское появилось в ее лице, с которого уже начала сходить былая красота -- черты несколько расплылись, вокруг глаз появились первые морщинки, щеки запали. Мыслимое ли дело -- каждый год вынашивать детей, мучиться, производя их на свет, вставать по ночам к младенцам, болеть из-за нехватки сил, которые съедают беременности и роды. А потом мы удивляемся, почему дамы нашего сословия быстро чахнут, стареют и часто умирают гораздо раньше нас самих, не подвергаясь при этом внешним опасностям.
   Глядя на сестру, я все еще подспудно негодовал на Фитингофа. Мой beau-frХre предпочитал растрачивать свое немалое состояние на оркестры, статуи, картины, нарисованные недоучками и выдаваемые за "подлинного Рафаэля", фолианты редкостных томов и бесконечную отделку Мариенбурга, не видя, что жене его не помешало бы сменить наш поганый курляндский климат на что-то получше.
   ...-И об этом узнает государь? - спросила Катхен, наконец.
   -Если узнает, то мне не поздоровится.
   -Но ты же убил шпиона.
   -Не шпиона, а союзника, - вздохнул я.
   -Ничего не понимаю.
   Пришлось ей объяснять la haute politique, как я ее видел на тот момент. Моя сестра, в отличие от моей супруги, никогда политикой и дипломатией не интересовалась. Наверное, потому что она редко касалась ее непосредственно.
   -Так с Англией будет война?
   -Возможно, - пожал я плечами. - Очень надеюсь, что до сего дело не дойдет.
   Катхен перекрестилась. Я знал, почему. Куда же первым высадится десант англичан? Конечно, на наши многострадальные остзейские берега.
   -Сделай так, чтобы не дошло, - взмолилась она.
   Я только усмехнулся. Что же я мог сделать? Да возрази я, меня сразу обвинят в измене и отодвинут.
   -Увы, я не всемогущ, - сказал я. - Я ж не Шевалье.
   -Так более продолжаться не может, - твердо произнесла Катхен. - Тут же ужас что произойдет, ежели государь свои намерения воплотит. К тому же, он же еще хочет менять наследника престола.
   При этих словах я замер. Что-то такое доходило и до меня. Государь был недоволен цесаревичем Александром. Это недовольство последние месяцы только усилилось. Он даже намекал на участь несчастного Алексея Петровича, павшего жертвой отцовского гнева. И на сына Иоанна Грозного, убитого безумным царем в запале. В общем, случаев детоубийства в истории России хватало с лихвой, а если привлечь еще и античность, и средневековые европейские хроники, и мифы с легендами, наберется их немало. Тогда я еще не знал, что Пален уже плел вокруг цесаревича свою паутину, пытаясь воздействовать на чувство долга перед Отечеством и на общее недовольство таким обращением, которое Александр сносил со спартанским терпением. Но мой нынешний государь старался быть в стороне от заговора, насколько возможно, хотя в конце концов согласие на решительные действия и было от него получено. Надо полагать, что, даже если согласия такового не было, заговорщики все равно бы свершили то, что желали. Возможно, действовали бы чуть иначе, но результат остался бы столь же трагичным.
   Но подозрения и минутные неудовольствия, к которым Александр Павлович уже привык -- это одно. Другое дело -- новое завещание. В то время государь подписал манифест, закрепляющий салическое право в Российской Империи. Наследником становится старший сын императора, а в его отсутствие -- любой другой старший мужчина семьи. Так дело обстояло в королевской Франции, в Пруссии. Таким образом, черед женщин в очереди на престол приходил лишь в том случае, если никого из потенциальных наследников мужского пола не оставалось.
   -Кому же престол? Неужто Константину? - спросил я тихо, подумав, что, возможно, сестре стоит рассказать про манифест Екатерины Великой, о существовании которого мне стало известно несколько лет назад. Но решил тоже умолчать. Вдруг Катхен не сдержится и расскажет об этом нашей матушке, а после нее о сем будет знать весь двор, и без того кишащий самыми невероятными сплетнями.
   -Нет, - Катарине было и самой неловко говорить о таких вещах. Ведь я, в отличие от нее и ее знакомых, соприкасался с государем почти ежедневно, на докладах. Она явно опасалась, что я тоже могу проговориться. В том-то и весь ужас истинной тирании -- члены одной семьи вынуждены бояться друг друга и вечно подозревать в доносительстве.
   Сестра добавила:
   -Он и Константина подозревает. И вообще, всех. Государыню, великих княгинь...
   -Кто ж станет наследником?
   -Евгений Вюртембергский, - произнесла сестра имя одного из племянников государыни, к которому император внезапно начал испытывать необычайную привязанность. Юного принца привезли на службу в Россию, подобно многим родственникам венценосцев, и представили ко Двору. Мальчик был толст и неуклюж, да еще и заика. Что в нем такого милого -- никто не понимал. Возможно, государь видел в нем себя образца тридцатилетней давности -- такая же неуверенность в себе и неприкаянность. Но это трактовалось как образец человеколюбия, поздно проснувшегося в Павле отцовского чувства, в проявлениях коего ему при жизни матери отказывали.
   -Каким же образом? - спросил я, стараясь все же не оставлять скептицизма. Впрочем, судя по обстановке при дворе, все самые невероятные россказни могли оказаться правдой.
   -Усыновит его, - пожала плечами Катарина.
   Мне хотелось спросить: "А как же закон, который он сам же принял?" Но мне и без лишних объяснений ясно, что законы в России действуют настолько, насколько согласуются с волей Государя. Это вечный рок моего Отечества. И непонятно, как ее исправить. Над загадкой до сих пор бьются умы современности. Остается только уповать на милости самого государя.
   -Женит на великой княжне Екатерине. Или Елене, - продолжала сестра невозмутимо, так, словно решение о смене наследника было уже принято и вступило в силу.
   Меня, конечно, более всего волновал грядущий союз с якобинцами. Как бы не назывались они нынче, для меня и моих единомышленников они оставались теми же кровавыми палачами, коими показали себя десятью годами ранее. При мысли о войне с Англией я прежде всего подумал о графе Воронцове. Что он может сделать? Что мы сами можем сделать?
   ...Позже граф Пален на этот вопрос ответит. И этот мрачный тип Беннигсен, которого я всегда боялся, напоминающий мне явление из давнего, детского кошмара -- словно кто-то сухой и длинный стоит в углу, и плащ на нем черный, и если он вдруг посмотрит на меня, то я умру.
   -Самое ужасное, что мне остается в этой ситуации только сидеть ровно и ничего не делать", - признался я. - Ждать катастрофы...
   -А ты и не делай ничего. Подай в отставку, - сказала сестра. - Купи имение и переселяйся с Дорхен сюда.
   -Меня самого уберут. Да не сюда, а куда подальше, - вздохнул я. - Возможно, даже в крепость.
   -Ну ты преувеличиваешь, - покачала головой Катхен.
   -Если я не поступлюсь совестью, а я ею не поступлюсь, будь уверена, то этого только следует ожидать, - произнес я с видом обреченного.
   Я устал уже на тот момент от одних и тех же страхов, от одних и тех же мыслей. Но когда я покончил с Анрепом навсегда, то отчего-то мне стало легче. Хотя первоначально было тяжело, и я подозревал, что эта тяжесть останется со мной навсегда. Нынче я был готов принять свою судьбу, как бы она не сложилась в будущем. Отчего-то казалось, что все наладится.
   Вспомнил я отчего-то об Армфельде. О его скитаниях по Европе. Он же смог уйти от эшафота. Он же спас себя и ближних. А ему было куда тяжелее в свое время... Так почему же я вдруг не смогу? Но что для этого надо было? Вступить в заговор, который обязательно соберется вокруг цесаревича, если намерения его отца лишить законного наследника предназначенного ему престола станут явными? От этой мысли у меня холодело сердце. Уехать самому? Добиться, например, назначения дипломатического? Аккуратно подвести государя к мысли, что со моими нынешними обязанностями куда лучше справиться кто-нибудь иной, а самому намекнуть на то, что никто, кроме меня, не справится с переговорами со шведами, например... И отбыть за море. Или куда поближе. И обосноваться там, как обосновался Семен Романович в Англии -- на всю обозримую жизнь. Покуда обстановка не изменится. Слишком рано я узнал, что мир не ограничивается только Российской Империей, несмотря на ее необычайную величину. И это знание меня часто обнадеживало в самые смутные времена.
   -Что бы не случилось, мы позаботимся о Дорхен, - произнесла уверенно моя сестра. - Она замечательная.
   -Не зря ты все-таки убедила меня тогда на ней жениться, - признал я.
   Мне оставалось только вспомнить о супруге. Слишком многого ей не полагается знать.
   ...Попрощавшись с Катариной до утра, я первым делом направился в свою комнату и уничтожил прощальное письмо, сочиненное мною на случай, если везение окажется на стороне Анрепа. Даже не помню, что я в нем понаписал. По-хорошему, надо было озаботиться духовным завещанием на всякий случай, а не сочинять два листа оправданий и извинений в самом чувствительном духе. Но в чем смысл составлять волю, если мое имущество может быть отобрано власть предержащими по любому поводу?
   Потом я ушел отдыхать, и на следующий день сразу же уехал в Гатчину. Вместе с Доротеей, весьма озадаченной столь поспешным моим решением. Повод был отличный -- я сослался на полученную недавно депешу, в которой мое присутствие на летних маневрах категорически требовалось государю. Дотти, естественно, не видела эту депешу, и спешность отбытия ее не смутила -- такое в те времена было в порядке вещей. И что ж, я действительно отбыл по приезду в Гатчину, где пропадал почти все лето и часть осени.
   За это время произошло многое. Как я и предсказывал, мы пошли на открытый разрыв с Англией. Затем начались переговоры с Директорией и тогдашним первым консулом, о будущем значении которого до сих пор никто не догадывался. Дипломатические депеши содержали в себе тонны лести с обеих сторон, стиль Буонапарте уже тогда был узнаваем. Наконец, где-то в октябре или ноябре Государь впервые принял решение: "Мы будем воевать с предателями!" Предателями полагались, естественно, бритты.
   Как сейчас помню этот день. Тогда была гнилая петербургская осень. С конца августа мы не видели солнца на небе, и, появись оно внезапно, прорезав пелену мрачных туч, многие бы немало удивились сему редкостному явлению. Почти никто никуда не выезжал -- не столько из-за дурной погоды, сколько из-за страха попасться на глаза государю.
   Кроме меня, свидетелями слов государя, вознамерившегося объявить войну давним нашим союзникам, были граф Ростопчин, мой товарищ Долгоруков, граф Панин, который, как оказалось, входил в заговор. Государь увидел замешательство на наших лицах и торжественно произнес:
   -А как же иначе? Они должны уже заплатить за все убытки и несчастья, которые мы из-за них понесли!
   Никто не стал уточнять, каким образом начнется война, когда будет подписан мирный договор с Директорией. Можно было счесть эти слова причудой, только все собравшиеся прекрасно знали -- все к тому и шло.
   В тот же день на аудиенцию с государем был вызван посол Уитворт. Ему была подана нота протеста, состряпанная Ростопчиным, заведовавшим в то время иностранной коллегией, а самому посланнику предписывалось убираться из Петербурга в кратчайшие сроки.
   Эта нота оказалась смертным приговором государю, приведенным в исполнение через полгода.
   И я к вечеру того же дня уехал на ужин в Каменный дворец, резиденцию великого князя. Никого из его привычного окружения не было. Даже великая княгиня, сославшись на нездоровье, не вышла к столу. Помню, присутствовали Пьер Волконский, граф Панин, коего я уже видел в этот день, пресловутый Беннигсен, один вид которого заставил меня снова похолодеть и вспомнить все свои сомнения, и Талызин, который, насколько мне сообщали, был принят в Рыцарство Шестым по счету. Я сидел по правую руку от последнего. Ужин протекал в полном молчании -- ни шуток, ни даже легкомысленных светских разговоров и обмена новостями. Мне казалось -- и позже было подтверждено -- что все здесь присутствующие разделяют какую-то одну тайну, в которую я не посвящен. Когда лакеи разлили вино нам по бокалам, то я подумал, что все выпьют его, не чокаясь, - атмосфера была самая кладбищенская. Словно кто-то умер, а мы его поминаем.
   -Предлагаю всем выпить за перемены, - предложил Панин.
   Цесаревич посмотрел на свой бокал внимательно и с некоторым опасением.
   -Перемены к лучшему или к худшему? - спросил Беннигсен многозначительно.
   Но великий князь ничего не ответил. Каждый понял эту фразу по-своему.
   Талызин пытался мне делать какие-то знаки и хотел завести со мной беседу, но я молчал, как рыба, и лицо мое хранило равнодушное, общегвардейское, как говорится, выражение.
   Забавно, что в критические минуты я произвожу на окружающих впечатление единственно спокойного человека. Однажды я услышал, как про меня в такой ситуации за глаза сказали: "Как можно быть столь невозмутимым?" Одни полагают это признаком бесстрашия и необычайно сильной воли, что, разумеется, мне льстит; другие списывают на бесчувствие и глупость. На самом же деле, у меня внутри в эти мгновения все замирает. Такая реакция, как видно, встречается нечасто, отчего и вызывает искреннее удивление у окружающих.
   Я видел по лицу Талызина -- единственного, кто в тот вечер обращал на меня хоть какое-то внимание -- что он тоже немало изумлен моим видимым спокойствием. А я внутри решал про себя, что мне делать дальше. Мысленно составлял рапорт об отставке. Мысленно писал послание Армфельду, которое не знал еще толком, как и по каким каналам отправить. Мысленно считал время до возвращения Саши Рибопьера -- ведь с Австрией мы тоже, получается, будем враждовать, и все посольство отзовут. Но так получалось, что внешне мои мысли и чувства никак не проявлялись, даже пальцы я не ломал и губы не покусывал.
   ...Позже, незадолго до своей странной смерти, Талызин мне говорил, что, покажи я хоть какую-то видимую реакцию, он бы, не думая, привлек меня к делу. Но я держался холодно. Это, наверное, меня и спасло. Как позже спасла болезнь, возникшая вроде бы из-за простуды, а на деле -- из-за моего подспудного желания устраниться от всего происходящего.
   Вот Пьера не спасло ничего. Но его совесть не мучила. Он находился со своим единственным господином, коему поклялся в верности, и никогда не спрашивал себя, а правильно ли он поступил, стоя на страже у двери спальни, где все и случилось. Раз так было необходимо Его Величеству, значит, князь обязан разделить эту необходимость. К слову, такая преданность мне никогда не была до конца понятна. Хотя именно она испокон веку считалась высшей добродетелью вассала. Упрекнуть князя Петра в раболепстве, тупости и безинициативности, а также прочих пороках низкопоклонников, вроде Аракчеева, было невозможно. Это аристократ высшей пробы -- не только по происхождению, но и по воспитанию, по складу личности. Тем не менее, он выбрал служение одному-единственному Государю. Не династии, как мы, высокопоставленные Balten. Не России, как многие русские дворяне, вроде покойного графа Строганова. А именно что императору Александру. И этот выбор достоин всяческого уважения. Он же объясняет и участие князя Волконского в заговоре против императора Павла. И его искреннее непонимание моих терзаний и сомнений, которыми я с ним как-то делился. Ему вообще хорошо доверять тайны, так как можно быть уверенным в том, что Пьер никому их никогда не откроет. Единственно потому что не найдет их настолько любопытными, важными или интригующими, чтобы они могли кого-то заинтересовать.
   Сразу же после того памятного, молчаливого ужина цесаревич Александр пригласил меня перемолвиться парой слов наедине.
   -Христофор, ты знаешь, что происходит? - спросил он меня испуганно.
   Вопрос был прямой, хоть и задан робким тоном, и смолчать в ответ не получилось бы.
   Будь я другим человеком, тем же фон дер Паленом или Паниным, начал бы многословно объяснять, что, мол, вас эти дела напрямую никак не затронут, или начать обнадеживать его. Но я ответил односложно:
   -Нет, Ваше Высочество. Мне самому ничего не ясно.
   -Как ты полагаешь, сколько времени потребуется на то, чтобы погубить Россию? - продолжил мой нынешний государь уже поспокойнее.
   Власть предержащие всегда задают мне странные и сложные вопросы. Очевидно, полагают, будто у меня есть на все ответы.
   -Нескольких месяцев будет достаточно при нынешнем положении дел, Ваше Высочество, - проговорил я.
   -Вот и Панин тоже говорит... - тихо и задумчиво произнес Александр.
   Знал бы я, во что вмешан Панин и во что собираются вмешать цесаревича, придумал бы какой-нибудь другой ответ. Но что сказано, то сказано.
   -Мириться с теми, с кем недавно только что воевали, - продолжал мой государь. - Одного этого достаточно, чтобы все вспыхнуло.
   Вспомнил ли государь эту фразу через семь лет, когда будет вынужден подписывать мир с Бонапартом? Не знаю. Но мне известны те, кто припоминал события, приведшие к гибели его отца, и даже высказывался в том духе, что, мол, "если надо -- повторим". Среди сей партии даже моя супруга затесалась. И мне пришлось вставать на защиту законного государя, и разъяснять всем недовольным и разгневанным, что меры вынуждены -- разъяснения, как понимаете, я давал на свой страх и риск, что сравнение с действиями его отца неверно в корне. Поссорился из-за этого почти со всей "немецкой партией", которую холила и лелеяла в Павловске вдовствующая императрица не без помощи моей собственной родительницы.
   -И кто я, чтобы противиться общей воле? - продолжал он, уже не глядя на меня, словно забыв о моем существовании. Я и не напоминал о себе, видя цесаревича в глубокой задумчивости и еще не понимая толком дилеммы, перед которой его поставили. Понятно, что он, как лицо государственное, должен повлиять на волю своего отца. И, скорее всего, высказывал ее прямо, за что и получил такое с собой обращение от государя. Затем, внезапно вспомнив, что не один, поворотился ко мне и сказал:
-Христофор, я очень хочу на тебя рассчитывать. Если что случится, ты будешь со мной?
   -С кем мне еще быть, Ваше Высочество? - откликнулся я. Хотелось еще добавить в духе моего камердинера Якоба: "Куда вы, туда и я". И "Господь меня накажет, если я буду не на вашей стороне".
   Что ж, тогда я сделал выбор. Иначе бы выбор сделали за меня.
   ... Талызин прибыл ко мне на следующий день, напросился на ужин. Надо сказать, в ту осень много кто у нас бывал, и моя жена была только рада, что к этим ужинам я всегда бываю дома, да и ей было перед кем показываться. В свете она, как и многие, бывала нечасто и откровенно скучала, хотя веселый нрав ее не оставлял. Хоть один лучик света в этом мрачном царстве бесконечной слякоти.
   Мой приятель по кордегардии и по Ордену, однако, был далек от желания вести с моей супругой светские беседы. Мы даже толком не притронулись к кушаньям, а сразу же направились в мой кабинет, где тот без обиняков проговорил:
-Вы убили Анрепа.
   -Вам давно должно быть сие известно, - с равнодушием отвечал я.
   Как я уже указывал выше, это деяние не заставило меня мучиться совестью. И спал я на редкость крепко, без всяких кошмаров. С чего это он, Шестой, припоминает сие событие?
   -И, надо полагать, дело устроил фон дер Пален?
   Я кивнул, добавив:
   -Кто ж еще, как ни он?
   -А он вас за это ничего не заставлял делать?
   -В его же интересах хранить тайну, - легкомысленно проговорил я, немало удивившись.
   Талызин только головой покачал, дивясь моей наивности.
   -Ошибаетесь, Христофор Андреевич. То, что тайной было, тайной и останется, а внешнее всегда должно всплыть. А если судить по внешнему, то вы убийца и подлежите разжалованию и каторге.
   Последнюю фразу мой гость проговорил с таким апломбом, будто собирался меня арестовывать и судить здесь же.
   -Тому уже три месяца как, - пожал я плечами.
   Граф Петр снова удивленно воззрился на меня, заметив, насколько я спокойно и уверенно держусь. Если он полагал, будто хотел меня запугать, то ошибался. Возможно, он не сам сего хотел -- кто-то его заставил. У нас редко по своей воле так действуют.
   -Но мы с деяниями сего негодяя не покончили. К тому же, отсекли лишь одну голову гидре, а у нее на их месте еще десяток выросло, - продолжал он. - Верно, сами наслышаны...
   -Что ж, Братья сочли, что я слишком хорошо справляюсь, и поручили мне убить еще кого-то? - спросил я напрямую.
   Мой собеседник столь прямого вопроса не ожидал и несколько замешался.
   -Право, мы не рассматривали этот вопрос с такой стороны... Кроме того, с графом Евгением у вас имелись личные счеты".
   Я рассмеялся.
   -О том, что у меня должны иметься к нему личные счеты, я узнал, когда все было уже решено. Сами подумайте, не глупо ли на сие ссылаться?
   Граф Петр вспыхнул до корней волос. Странно смотрелся румянец на его всегда сумрачном лице. Какая-то странная мысль меня охватила: "Ему долго не жить. Не больше года". Причем болезни никакой в нем я не чувствовал. Просто знал, что его не станет. А его и впрямь не стало. Через два месяца после того, как все закончилось. Никто так и не понял, как именно он умер.
   -Кроме того, - продолжал мой гость, совладав с собой, отчего его лицо приняло свой обыкновенный, желтоватый цвет. - Не думали ли вы о том, что вам готовят иное возмездие?
   - Иллюминаты захотят меня убить? - усмехнулся я. - Повторяю, у них было очень много времени, и, если бы в том была цель, они бы уже этим озаботились. Подослали бы кого-нибудь...
   Талызин посмотрел на меня так, словно я сморозил невероятную глупость.
   -Они умеют убивать не только оружием, - добавил он, очевидно, пораженный моим вопиющим невежеством.
   -А чем же еще? - спросил я, все еще не понимающий, что же он имеет в виду.
   -Ах да, вы же лютеранин, - махнул рукой граф Петр. - Но хотя бы причастие у вас считается таинством
   Я даже не смел догадываться, причем здесь мое вероисповедание. Позже, много позже, мне доступно объяснили мою ошибку. Поэтому продолжал глядеть на своего приятеля, как баран на новые ворота, не понимая до конца, что же он хочет сказать.
   Мне оставалось только утвердительно ответить на его вопрос, весьма неожиданный в свете обсуждаемого.
   -Право слово, я не очень силен в теологии, - добавил я.
   -Это видно, - проговорил тихо граф Петр, а потом сказал:
   -Советую вам сходить к причастию в ближайшее время. Вам оно очень понадобится.
   Для меня, как и для многих в то время, вне зависимости от вероисповедания, причастие оставалось тем, к чему человек прибегает в минуты смертельной опасности. Нынче я никакой смертельной опасности для себя не видел, а решение всех моих тогдашних, казалось, зависело от действий, предпринимаемых мною и окружающими, а не от воли Божьей. Кроме того, меня с детства учили, что молитвы всегда достаточно, и что молитва мирянина ничем не отличается от молитвы священнослужителя. Но проблема в том, что и священные слова я вспоминал в самую последнюю очередь.
   Я не поднял Талызина на смех, но по мне было видно, что я совершенно не ожидал от сего господина, пользующегося в Петербурге репутацией "фармазона" и "безбожника", призывов прибегнуть к религиозным утешениям, словно он был моей матушкой. Он понял это по моему лицу и продолжал:
-Поймите, наши враги не осмелятся действовать напрямую. Это опасно. Но они не упустят шанс отомстить вам или вашему окружению. Поверьте мне, есть немало способов отомстить...
   -Какие же? Интриги? Да я и так пропал уже, - резко проговорил я. - Вы, верно, знаете, что я дал клятву воевать с якобинцами всеми доступными мне способами...
   Я чуть было не упомянул Вандею.
   -Про вас говорили, что вы воевали у Кобурга, - уклончиво отвечал мой визави. - И про какие-то ваши дела с графом д'Артуа тоже. Но я полагал, что это политика.
   -Поверьте мне, не просто политика, - продолжал я. - И вот, когда мой государь заставляет меня предавать дело, за которое было пролито немало крови, то что мне остается делать? Я уйду в отставку, как только придумаю, как сделать это безопаснее...
   Я был с графом Талызиным предельно откровенен. Столь же -- и даже более -- откровенен я был с фон дер Паленом. Устав нашего Ritterschaft требует подобной прямоты в общении со своими братьями. Одно я не знал -- своими излияниями я записываю себя в стан недовольных Государем. И этим самым уже почти вхожу в заговор.
   -Меня и так уже все ненавидят, уверен, - продолжал я, натолкнувшись на выжидающий и внимательный взгляд графа Петра. - Ведь именно моя подпись стоит на всех указах о разжаловании. Одни полагают, что я действую в охотку, другие, что еще хуже, - будто мне просто очень страшно возражать что-то государю. Ко мне, бывало, приходят бить челом, а что я могу сделать? Ничего! Даже и великому князю волю отца объявляю... Это невыносимо, mon ami, и если меня кем-то заменят, то я буду только рад. Но, как понимаете сами, просто так не заменят, я слишком высоко нахожусь... Остается все чего-то ждать, сам уже не знаю, чего.
   -Вам не придется долго пребывать в сей тягостной неизвестности, мы обещаем, - произнес загадочно мой приятель. Я не очень понял, что именно он имеет в виду. И кто эти "мы". То ли граф Талызин хотел сказать, что вытащит меня из крепости, если я туда угожу, то ли что поможет бескровно выйти в отставку с поста начальника Feldkanzlerei и приискать мне другое назначение. Только потом стало ясно, что хотел он сказать. Духу ему не хватило на то, чтобы напрямую привлечь меня к заговору. То ли не до конца мне доверял -- это неудивительно, мы не были близки, с тем же Паленом я общался куда более тесно, - то ли сам решил выжидать дальнейшего развития событий. Вдруг государь завтра проснется поутру и разорвет свой проект мира с французами, так как ему опять привидятся ангелы Божьи, грозящие ему кулаками за союз с пособниками Сатаны, или почудится, будто первый консул его обманывает не хуже англичан. Такого развития событий отрицать вовсе не следовало.
   -Возвращаясь к графу Анрепу, - продолжал мой гость. - Все же, Христофор Андреевич, не пренебрегайте моим советом и сходите в церковь на причастие. Способы покончить с человеком у этих нехристей самые изобретательные, поверьте уж моему опыту. Я же, изволите ли видеть, трактат собрался о сем писать...
-Какие же способы? Колдовство, сглаз, порча? - я чуть было не рассмеялся ему в лицо. В такое тогда, верно, даже мой лакей не верил, странно слышать это от просвещенного гвардейского генерала.
   -Можете назвать это так, если вам понятнее, - Талызин приметно обиделся. - Ариманиты иначе действуют, без помощи заклинаний и зелий.
   Я тогда не знал, кто такие ариманиты. Подумал, что это тоже какая-то мистическая секта, вроде тех же иллюминатов. Я почти что угадал. Кроме того, что в сем "тайном обществе" состоят вовсе не люди.
   -Можно, конечно, обходиться без причастия, но не мне с вами, - продолжал мой гость. Лицо его казалось темным и зловещим. Граф Петр, к слову, был из тех, кому можно играть Мефистофеля без грима благодаря характерным чертам лица. И тут он еще рассказывает мне о каких-то колдунах, проклятьях и демонах... "Небось, о себе ведет речь?" - подумал я, чуть усмехнувшись.
   -Сила сего таинства известна, наверное, и вам. Недаром отгоняет ангела смерти от одра болезни, - высокопарно добавил мой гость.
   Сила причастия... Я сам ее испытал, поэтому отрицать не мог. Таинство сие, преподанное мне отцом Яковом, помогло мне выкарабкаться с того света, иначе бы я сгорел в лихорадке, вызванной заражением крови после памятного мне ранения.
   Дабы переменить тему, я поспешил добавить, что мы зря оставили мою супругу одну, надобно к ней быстрее присоединиться, на что Талызин произнес:
   -Ох уж эти молоденькие дамы... Теперь понимаете, почему я не женат. Мы сошли вниз. Когда граф Петр ушел, Дотти сказала:
   -Знаешь ли, Бонси, я графа Петра побаиваюсь.
   -Чем же он так страшен? - легкомысленно откликнулся я, но все им сказанное ранее подтверждало опасения моей супруги.
   -Ну и вид у него, - задумчиво произнесла моя супруга. - Была у нас в детстве кукла такая... Петрушка, что ли. С таким вот носом... Так я ее боялась, а Петр Александрович на нее походит весьма.
   Я рассмеялся.
   -Оставь это, Дотти. С лица воды не пить, каким уж он уродился. Я его знаю не первый год, и могу сказать, на злодея он похож не менее, чем твой покорный слуга.
   Она застыдилась своего опрометчиво сказанного слова и понурила голову.
   Но интуиция ее не обманула, как позже оказалось. Хотя его поступок -- не злодейство. А именно что предательство, на которое способны очень многие. Недаром отец Яков Смирнов сказал когда-то мне: "В каждом из нас дремлет Иуда, и только от нашей воли зависит, проснется ли он".
   Можно также быть злодеем, но не предателем. Как тот же фон дер Пален.
   Я еще не знал, но чувствовал вовсю, что мне вскоре придется сделать подобный выбор -- дать другим совершить злодеяние, за которое расплата наступает уже в этой жизни, и, возможно, самому приложить руки к сему злодеянию, либо сделаться предателем. Был и третий выход, и я им всерьез хотел воспользоваться...
   Дальше, как вы понимаете, все было только хуже.
   Заговор распространился по всей кордегардии, как чума.
   Государь знал о нем, но Пален его сумел обнадежить, мол, о сем ему известно и все у него под контролем.
   Между тем, переговоры с французами, осуществляемые через Ростопчина, возглавлявшего иностранную коллегию, дошли до такой степени, что Государь вознамерился "ударить англичан в их теплое подбрюшье", как он выразился. Проект с первого взгляда казался вполне удобным. Пока Франция берет на себя Порту и отвоевывает Египет, а с ним и весь остальной Магриб, Россия занимается войной в британских колониях, благо они нам ближе. Конечно, ежели глядеть на глобус, особенно сидя в Париже, покажется, что берега Инда и Ганга до нашей Оренбургской губернии близки, рукой подать. Удивительно, как корсиканец сумел убедить в этом императора. Но, с прискорбием замечу, в последние месяцы нашего покойного государя убедить можно было легче легкого в чем угодно.
   Отмечу, кстати, что проект по сближению Франции вывозил на своих плечах один только граф Ростопчин, которого обожал наш император. Теперь тот же Растопчин считается чуть ли не героем борьбы с корсиканцем -- благодаря его зажигательным во всех смыслах слова афишкам московская чернь и вдохновилась на сопротивление и сожжение собственными руками своей столицы. Конечно, полагается верить в то, что сие подстроили мародеры из вражеской армии, а также поляки в качестве мести за штурм Праги, который они за восемнадцать лет не забыли, но любой логически мыслящий человек придет к выводу, что неприятелю город нужен целым -- что толку уничтожать ценности в огне? Вот осажденным устроить пожар проще во всех смыслах -- терять-то им нечего. Но сделать из мирных граждан поджигателей может только ненависть, старательно возбуждаемая оными афишками. Очень забавно, как апологет союза с Бонапартом смог стать вдохновенным ненавистником "великого человека". Впрочем, так оно всегда и выходит. Страстная любовь частенько сменяется самой страстной ненавистью и почти никогда -- равнодушием. Вот так и государь всероссийский в самом начале нынешнего века искренне возненавидел идею крестового похода против французских безбожников и нынче был готов оборотить свой меч против былых союзников по борьбе.
   И я в сем участвовал. Подписывал все необходимые депеши и рескрипты. Составлял план маршрутов, пользуясь не столько картами (дальше Хивы их даже и не составляли), сколько глобусом. Вел соответствующую переписку. Покуда в один вечер не понял, что вот-вот умру. И благословил свою близкую смерть.

Глава 14

   Январь 1801 года, Санкт-Петербург
   Шел шестой день тягостной оттепели. Зима так толком и не установилась в этом году -- морозы и снегопады сменялись многодневной слякотью, промозглым ледяным дождем. Солнца по-прежнему было почти не видно.
   В столице радостно и легко чувствовал себя лишь один человек. Остальным же его счастье не передавалось никак.
   Михайловский замок -- именно что замок, дворцом это угрюмое строение, окрашенное в не самый подходящий для подобной постройки розовато-кирпичный цвет, колер лайковой дамской перчатки и запекшейся крови, назвать бы ни у кого язык не повернулся -- был, наконец, достроен. И, несмотря на всю роскошь внутренних покоев, со вкусом обустроенных архитектором, веселиться там не хотелось.
   Каждый зодчий знает, что достроенному дому надо "отстояться" - чтобы штукатурка взялась, чтобы краска подсохла, чтобы все устоялось. Но государь ждать не желал. Въехать в замок, посвященный архистратигу Михаилу, предводителю ангельского воинства, следовало в день сего святого, празднуемый в конце ноября. На предложения подождать Павел соглашаться не собирался. Спешно был покинут Зимний дворец, в котором государь никогда не чувствовал себя полноценным хозяином -- слишком много от матери, от ее роскошного века там осталось, и никакие меры, никакие строгости не избавили ее дом от ее тлетворного духа. Весь Двор переселился в Михайловский замок, и вскоре его обитатели поняли на себе, что значит -- спешить поселиться в не до конца устоявшемся доме. Погода ли, влага ли от дыхания тому виной -- но по обоям и драгоценным фрескам уже поползли разводы черной плесени, штукатурка по углам пузырилась и растрескивалась, от дыхания ходил пар, зеркала показывали искаженные отражения, а в покоях великой княжны Анны, к вящему ужасу шестилетней девочки, появились огромные слизняки. Жар от печей, установленных в каждых покоях, не мог победить промозглый холод, проникавший в кости каждому, кто оказывался во дворце.
   Но дело было не только в климате, установившемся в жилище. Темнота, мрак, стужа -- вот что вспоминалось каждому после того, как он побывал в новой императорской резиденции. А уж те, кто находился там ежедневно и подолгу, чувствовали эту бесконечную тьму даже во сне. Тьма несла в себе болезни и страхи. Лишь на самого хозяина здешних мест они не действовали...
   ... В тот день, почти что роковой, усталость навалилась на графа Кристофа с самого утра, - будто изнутри его наполнили свинцом, и едва хватало сил, дабы ее преодолеть. Каждое действие требовало усилий. "Ну что, значит, продуло меня где-то", - подумал он мимолетом, чувствуя заложенность в груди. - "Ничего особо страшного". До конца дня он все-таки дотерпел, благо никаких выездов сегодня не было, обычная канцелярская работа. Приехал до ужина, поковырялся для приличия в тарелке, удивляясь, что вовсе не голоден. Сегодня за столом сидели братья его жены, юноши, весьма похожие друг на друга и на сестру, и обменивались какими-то анекдотами, отчего все трое смеялись в голос. Кристоф из вежливости тоже улыбался, хотя особо не прислушивался к сказанному. Свинец, наполнивший его жилы вместо крови, дошел и до головы, ныне нудно болевшей. Только Алекс произнес:
   -Так вот, не держите обезьян в покоях, а то они развлекаются по-своему..., и остаток фразы потонул в общем хохоте, как Кристоф встал и проговорил:
   -Прошу меня извинить... Надо прилечь, рано встал.
   Доротея, отсмеявшись, проводила его обеспокоенным взглядом. На ее молчаливый вопрос граф ответил:
   -Пустяки, право, ma chХre. Ничего серьезного.
   Свет канделябра, предусмотрительно зажженного камердинером, бил в глаза, и он потушил свечи. Так-то легче. Кристоф растянулся на постели, чувствуя ломоту в жилах. Кажется, еще и температура растет... Следовало ожидать этого, если выбегаешь из дома без шарфа, едва накинув на себя плащ, а потом сидишь часами в плохо протапливаемой зале. Послышался голос матушки, как всегда, в таких случаях:
   -А я что говорила? Надо теплее одеваться! Ты и так себе здоровье подорвал...
   -Да, и душевное тоже, - пробормотал он в ответ. Без всяких мыслей он всмотрелся в темноту, развеиваемую светом, проникающим из коридора. Супруга снова о чем-то переговаривалась с братьями, уже оставив веселье, затем пошли к фортепиано, и снова хохочут... Вот кому еще весело в Петербурге. Вспомнилось, что Алекс рассказывал, как стал брать уроки черчения, чем веселил свою сестру немало. Недавно даже поднес государю чертеж Михайловского замка, приведший того в восторг за точность и реалистичность.
   -Вот тебя бы вместо Кваренги, - заметила на то Дотти. - Ты бы там печей расставил побольше.
   -Ну, государю нравится все, как есть, - пространно проговорил Алекс.
   Кристоф вообще заметил, что его beau-frere, несмотря на юность и веселый, как у младшей сестры, нрав, лишнего ни за что не скажет. Научился продумывать свои слова заранее? Что ж, полезный навык... Кристофу тогда хотелось придумать остроумный ответ, но он не мог. Голова не работала совсем. А сейчас -- и того подавно. Серые тени ползли перед глазами, а в голове вертелся давнишний разговор с государем по поводу индийского похода казаков. Состоялся он не вчера и не сегодня. И Кристоф бы не ручался за то, что звучал именно так. Но государев и свой голоса явственно звучали в его больной голове.
   -У них нет ни фуража, ни провианта...
   -Никакой трагедии в сем не вижу. Там население дружественное. И британцы их притесняют...
   -Надобно подождать хотя бы до мая, когда погода установится...
   -И чего ждать! Ты, Христофор, не понимаешь простую истину, а еще военным министром прозываешься -- врасплох надо застать неприятеля. Врасплох!
   -Но они не дойдут...
   -Сам же говорил, что к апрелю будут близ Хивы.
   -Когда говорил? - нет, он так, разумеется, не переспрашивал... И разговор вел совершенно другим тоном.
   -Сам не знаешь, за что отвечаешь! Пошел вон, чтобы духу твоего здесь не было! - голос государя, в котором явственно начали проявляться визгливые нотки, чуть было не расколол его череп пополам. Граф застонал от резкой боли, схватился за нервно пульсирующие виски. Где реальность, а где желаемое? Нет, третьего дня все было не так...
   -Я все равно ничего не подпишу...- прошептал он пересохшими губами, чувствуя, что голос его не слушается, ни звука не выходит из перехваченного жестокой судорогой горла.
   Поздно. Все подписано и отправлено. Поход скоро начнется, если уже не начался.
   -Одна моя подпись погубила десять тысяч человек. Или даже более... - продолжал он, представляя свой автограф -- он всегда подписывал одну свою фамилию, оканчивающуюся незамысловатым росчерком.
   "Что же так плохо?" - спросил он себя, ощущая, что боль, помимо головы, сосредоточилась в месте давнего ранения, и почти этому не удивившись. Наверняка там все вскрылось...
   Шум за стеной затихал. Похоже, Дотти проводила своих братьев. Алекс, говорят, устроился в пажи к этой Шевалье. Надобно расспросить его, какова сия корифейка в постели. Заодно и научить этому самому разуму, а то его богиня отнимет последние его остатки...
   Надо было раздеться и лечь в постель, но сил никаких не осталось. Мундир, однако, стискивал все его нещадно ломившее тело. Он позвонил, и последнее, что запомнил из этого вечера -- холодная рука его камердинера прижимается к щеке, и Якоб озабоченно говорит: -Так вы же весь горите, герр Кристхен! - и он сам силится ответить нечто в духе: "Да ерунда все это", - но не может, голоса совсем нет, в грудь будто бы вонзились осколки стекла, - так сильно колет. Он пытается откашляться в рукав рубашки, и видит на белом кровь, и перед глазами сильно темнеет...
  
   Доротея. Девушка и смерть.
   Что там говорила фрау Шарлотта? Когда плохо и тревожно, когда что-то ждешь, и сердце сильно бьется от волнения, надо непременно занять чем-то руки. Желательно, вязанием и вышиванием. Перед Дотти -- начатые цветы на белой канве, анемоны и ирисы. Самый простой узор, но работа за эти пять дней продвигается медленно. Девушка постоянно пропускает стежки, а то и целые ряды, из-за этого приходится все распарывать и начинать заново. Воистину Пенелопин труд, как усмехнулся ее супруг, который вот уже неделю не пускает ее к себе, и слугам категорически запретил ее пускать в спальню... Юная графиня вспомнила, как тогда, поднявшись в себе, увидела его в лихорадке, с обвязанной мокрой тряпицей головой, кинулась к нему, но он прошептал почти беззвучно, так, что приходилось по губам читать:
   -Уходи, это может быть заразительно...
   Она вскрикнула, взяла его за руки, но он оттолкнул ее, лицо, бледное, на котором выделялись пятна алого горячечного румянца, приняло досадливое выражение, и он уже громче повторил, насколько мог:
   -Дотти, дорогая моя, очень тебя прошу, уходи. Не хватало того, чтобы ты от меня подцепила сию гадость...
   Произнести такую длинную фразу ему стоило усилий, он закашлялся, отвернувшись в сторону, и подал знак рукой слуге, который, то и дело извиняясь и оправдываясь, отвел Дотти к двери. К утру позвали доктора, тот провел не менее двух часов в спальне больного, а на вопрос его супруги, требующей знать, что с ее Бонси и правда ли, что его хворь заразительна, только головой покачал.
   -Вам не стоит так переутомляться, Ваше Сиятельство, - ответил сей воспитанный молодой человек, привыкший к великосветским пациентам - А то мне и вас придется лечить, будет очень плохо...
   -Что с ним? - только и сумела выговорить Дотти.
   -Я вам скажу, только, прошу, не пугайтесь...
   -Это смертельно?.. - Дотти почувствовала, как кровь отливает от ее лица.
   -Ваше Сиятельство, не примите мои слова за окончательное заключение, это всего лишь подозрение, - право слово, этому бы эскулапу не людей лечить, а интриговать во дворце.
   -Говорите, - обреченно проговорила Дотти.
   -Горячка чахоточная. Поэтому, сами видите...
   Она не потеряла сознание, как того опасался доктор, уже проверявший свой саквояж на наличие нюхательных солей. И не стала рыдать. Наоборот, собралась. Сосредоточилась. Кивнула и даже поблагодарила этого герра Стейнбока. Выслушала его сбивчивые пояснения, связанные с избранным им курсом лечения, какие-то обнадеживающие слова, снова поблагодарила весьма любезным тоном и проводила его.
   Потом зашла в спальню и приблизилась к постели. Граф, казалось, дремал, но медленно открыл глаза, почувствовав ее присутствие. Она присела на кровать и поглядела на него несколько испуганно. На его щеках по-прежнему горел темный лихорадочный румянец, слева ярче, чем справа. Синие его глаза будто бы застило мутной пеленой, и он смотрел на нее так, словно впервые видел.
   -Бренда, - прошептал он хрипло.
   Бренда... Чье-то имя. Или не имя, а какое-то слово на неведомом Доротее языке. Она раньше видела его написанным, тогда, в том странном дневнике. Brenda. Почему?..
   -Я Дотти, - ответила она, прикоснувшись к его горящей голове.
   -Дотти, - повторил ее муж несколько недоуменно. - Je ne sais pas pourquoi tu m'as quittИ... (Я не знаю, почему ты меня оставила)
   Веки его медленно начали закрываться от тяжести усилий, потребовавшихся на разговор.
   -Я тебя не оставила, - горестно проговорила Дотти. - Не оставлю... никогда.
   -Не убирай руку, - попросил граф, прежде чем погрузиться в забытье. - Пусть будет здесь... вот так. Хорошо как.
   Она легла с ним рядом, закрыла глаза и сама провалилась в сон, без всяких особых мыслей. Прошлой ночью ей почти не удалось сомкнуть глаз, поэтому нынче сон ее очень быстро сморил.
   Когда в голове постоянно вертится одна и та же мысль, не давая покоя, то сложно заниматься следить за рисунком на канве. Но надо взять себя в руки и продолжить, она обещала Бонси, что подарит ему этот платок, что закончит рисунок. Он сам попросил, утром третьего дня, когда жар спал немного. Мол, не надо постоянно сидеть над его душой. Стейнбок дурак, в его Йене ничему толком не выучили -- так Кристоф и сказал. Такое с ним уже было, и вот, выжил всем назло и еще выживет. Это не чахотка, это последствие ранения в грудь, вот и все. А она, Дотти, пусть пока займется делом. Вышивание начала -- отлично, пусть закончит, и он станет носить этот платок с собой. У Доротеи на выбор было два рисунка, оба с цветами, но красные розы муж отверг сразу. Она пожала плечами -- ей, на самом деле, было все равно, что изображать на канве -- и взялась за вот эти анемоны и ирисы, которые так и не может докончить...
   Потому что к вечеру того дня у него снова поднялся жар, чуть ли не сильнее, чем раньше. И кровь горлом. И никакие мудреные манипуляции, которые предлагал доктор, все эти мушки, прижигания, горчичники и припарки, толком не помогают, только делают хуже...
   Остается ждать. Она ездила к фрау Шарлотте, и ее спокойное поведение несколько приободрило ее. Мол, доктор ей доносит самые благоприятные сведения, и, "между нами, вашему супругу надобно было чуть-чуть хотя бы отдохнуть, с этой службой он загнал себя вконец". Про чахотку сказала, что все ерунда, к ней нужна предрасположенность, а ни у одного из ее детей подобной предрасположенности не наблюдалось, и внезапно она тоже не начинается, так что медик ошибся. Но дома тревога снова возвращалась.
   Вечерело, а вечер -- тяжелое время. И для больного, который начинал кого-то звать, чьи-то имена срывались с его губ: Жерве, Густав-Мориц, вот эта Бренда опять, от чего-то все время отказывался, повторяя: "Нет, подписывать не стану", что-то отгонял от себя, и голоса ему не хватало на полные фразы, и он замолкал, словно понимая, что бредит. И для нее, потому как тревожно, очень тревожно.
   Дотти, вспоминая все предшествующее, вгоняет иглу себе прямо в палец. Идет кровь, капает на канву, расплывается на белом. Она отбрасывает пяльцы в сторону.
   Кровь -- это и любовь, и смерть.
   Кровь на юбке.
   Кровь на простыне.
   Кровь на платке -- она видела ее вчера и опять думает, что Стейнбок может быть прав. Отгоняет от себя эти мысли, но они есть, и в голове -- будущее, не настоящее.
   Дотти слышит слова, которые ей будут произносить, когда все кончится: "Как жаль....", "Такой молодой, а так быстро сгорел", "Бедная девочка, даже года замужем не пробыла". Она обрежет волосы, непременно обрежет. Наденет черное платье и белый чепец, как ее свекровь, которая траур никогда не снимает -- всегда ей есть кого оплакивать. "Даже ребенка я не успела родить от Бонси", - внезапно подумала Доротея. Она прежде не думала о детях вообще. Столь закономерный исход брака -- беременность и рождение мужу наследников -- ей в голову не приходил почему-то. Нынче она остро почувствовала это бездетное состояние. Если бы у нее был от мужа сын, то не так страшно. Разбудила бы его сейчас, посмотрела бы ему в синие, как у отца, глаза, обняла бы...
   Государыня сказала бы однозначно: "Ужасно, что все так получилось, милая Доротея, кто ж знал! Как я сочувствую тебе в твоем горе!", ужаснулась бы отрезанным волосам, а потом начала бы приискивать нового жениха. Если прежде сего не окажется в монастыре -- слухи такие шли и были широко распространены, выплеснувшись из гостиной Шарлотты фон Ливен повсюду.
   Дотти встала, отерла кровь о носовой платок, подошла к зеркалу. Представила себя в траурном наряде, благо это было легко -- на ней надето темно-синее платье, оттенявшее золото ее волос. Фантазия была столь устойчива, что Доротее на миг показалось, будто видит себя через пару недель, после похорон... И глаза заплаканные, и обручальное кольцо теперь на левой руке, и волосы короткие, как были у нее после скарлатины. Вместо страха и печали девушка ощутила гнев. Страшный гнев. "Да не бывать этому!" - воскликнула она и резко захлопнула створки трельяжа. Зеркала зазвенели жалобно, но не разбились. От гнева же она и расплакалась. И ее так застала Стэфания, молча положила свою большую руку ей на плечо и отвела в комнату, приговаривая:
   -Ничего страшного, ничего, фрау Доротея... Будем жить.
   -Будем жить, - повторила Дотти, не осознавая сказанного. Но эти слова придали ей надежду.

Глава 15

   CR (1818)
   ...Восемнадцать лет назад я слег в самый удобный для себя момент. Болезнь началась внезапно. От простуды вскрылась еле залеченная рана в левом легком, причем изнутри, поэтому кровавый кашель и изнуряющий жар лекарь, не мудрствуя лукаво, быстро списал на скоротечную чахотку. Мне доктор не имел храбрости сообщить диагноз, но, как видно, донес об это моей юной супруге, которая чудом не впала в отчаяние. Рассказать же о том, как я до этого мучился со своим ранением, я был не в силах, да и голос у меня тоже пропал, даже шепотом говорить было мучительно больно.
   Докторское заключение дошло и до государя, живо интересующегося состоянием моего здоровья, ибо я ему был нужен для дальнейших рескриптов по индийскому походу Войска Казачьего. Император Павел сему заключению не поверил -- как не поверила и моя матушка, у которой он уточнял сведения о моем состоянии. В самом деле, чахотка, даже скоротечная, не может возникнуть посреди полного здоровья. В итоге, он послал своего придворного врача, доктора Бека, англичанина, дабы тот правдиво поведал ему о моем состоянии и о его истинной тяжести. Тот явился ко мне примерно на десятый день болезни, когда мой организм, вопреки мушкам, горячим припаркам, банкам и прочим изощренным медицинским пыткам, постепенно пошел на поправку. По крайней мере, утром и днем я чувствовал себя более-менее бодро, даже голос снова прорезался. Жар снова появлялся часа в четыре дня, достигал своего пика к полуночи, затем -- пот ручьем, а просыпался я почти здоровым, если бы не нудная боль в груди и под левой лопаткой. Бек весьма удивился, когда я попытался заговорить с ним по-английски: мало кто при русском Дворе знал этот язык.
   -Where have you learned my mother tongue? - спросил он, подняв брови.
   -It's a long story... - отвечал я, закашлявшись.
   -Do not tell it now, I beg you, sir, - умоляюще проговорил доктор, приступая к осмотру, во время которого рассказал мне, наверное, все, что творится при Дворе, последние слухи и сплетни. Делалось это по одной причине -- отвлечь меня от довольно болезненных манипуляций с моим многострадальным левым плечом и ребрами. Он сразу понял, что причина моей боли в груди и внутреннего кровотечения -- в травме, усугубленной воспалением от простуды или инфлюэнцы. Что он полагает, будто там началось нагноение, оттого и температура так скачет. И что это не столь опасно, как кажется, хотя и потребует долгого лежания в постели.
   -Государь этого не потерпит, - ответил я. - Меня выгонят в отставку.
   -Из отставки вы можете выйти рано или поздно, а жизнь вам дана только одна, - возразил медик. - Выбирайте, что вам дороже.
   ...От кровопускания я тогда не отвертелся. Надо было выгнать из тела отраву, из-за которой я горел в лихорадке, не мог глубоко дышать и долго разговаривать. Не буду уж всех подробностей рассказывать, но меры, предпринятые англичанином, мне помогли. С ним также можно было поговорить не только о болезнях и анатомии, хотя мои познания в этой области, более обширные, чем у любых других его пациентов, мистера Бека весьма изумили. Мы обсуждали все, вплоть до политики, особенно когда доктор начал передавать мне записки от Государя. Весьма гневные. Содержание каждой из них сводилось к простой истине: столько болеть просто неприлично. Бек даже по секрету мне сообщил, что император его спрашивает обо мне: "иtait-il vraiment malade?". По всем этим косвенным признакам я понял, что уже нахожусь в опале, раз подпал под подозрение.
   С другой стороны, если государь беспокоился за судьбу индийского похода, то он мог бы найти для рескриптов другого генерал-адъютанта. Незаменимых нет. Очевидно, дело не в том... Причины стали мне ясны после небольшого размышления. Не бывая при Дворе, я оставался вне поля его зрения. Руки у меня были развязаны, и я мог бы пополнить ряды заговорщиков. Тем более, что весомые причины для участия в таком предприятии у меня находились, и ими не преминули воспользоваться те, кому нужны были недовольные. Но болезнь моя все списала...
   Я помню, что, когда доктор донес мне о недовольстве государя, он сочувственно произнес:
   -Теперь я понимаю, почему вы так сопротивляетесь собственному выздоровлению.
   -Смерть была бы в моих обстоятельствах еще удобнее, - мрачно усмехнулся я. - Но такая возможность миновала благодаря вашим стараниям.
   -Смотрите, чтобы ваша супруга вас не услышала. Ей давеча было очень страшно, - предупредил Бек. - Пришлось ее успокаивать с помощью лекарств, потому как мои заверения она уже не слышал".
   Мне стало смертельно стыдно. И за только что сказанные слова, и за, собственно, свое тогдашнее состояние. Мог бы и поберечься, право слово.
   -Я вижу, почему вы не хотите выздоравливать, можете не объяснять мне причин, - тихо произнес Бек, словно подозревал, что и у стен есть уши. - Можете быть уверены, что я со своей стороны делаю все возможное...
   "Конечно, он делает все возможное", - подумал я с иронией. - "А если бы знал, против кого направлены эти злополучные рескрипты направлены, его старания бы удвоились". Про рескрипты я не должен был рассказывать ни единой живой душе. Не ручаюсь за то, что в бреду не упомянул нечто, связанное с моими страхами по поводу исхода этой военной кампании, но лишь очень внимательный человек, знающий весь курс дела, мог бы расслышать в этих несвязных, отрывочных словах, произнесенных хриплым шепотом, какие-то намеки на тайну. По крайней мере, все те, кто мог бы это расслышать, не дали знать, что им что-то известно.
   -Скажите, - после некоторой паузы сказал я. - Вас самого не расстраивает, что творится? Вы же...
   -Я русский подданный, - несколько испуганно предварил мои слова Бек, посмотрев на меня так, словно я его смертельно оскорбил. - Личный слуга государя. Но я прекрасно понимаю ваши подозрения...
   Мне хотелось сказать ему о надвигающейся войне. И о том, что вся моя проблема заключается в том, что я, будучи слугой государевым, таким же, как он, только занимающимся иными делами, вынужден принимать и поддерживать решения, против которых протестует все мое существо. Но доктор последнее уже и сам понял. Наверное, я был не первым его пациентом с похожим противоречием долга и сердца.
   Я покачал головой. Долго говорить я до сих не мог, поэтому был вынужден быть лаконичным.
   -Я не подозреваю вас ни в чем. Только опасаюсь...
   Бек снова огляделся. Потом сказал, еще тише, чем было.
   -Скажу и вам, так как граф фон дер Пален меня о сем спрашивал давеча. Кстати, он расспрашивает меня о вас очень подробно и крайне хочет вас навестить. Вырвал у меня обещание дать ему знать, когда ваше состояние позволит принимать гостей. Так вот, Его Величество находится в неплохой форме. Возраст, конечно, у него не самый молодой, но он проживет еще долго... Еще лет двадцать, не менее, ежели его внезапно не поразит болезнь или не произойдет никакого несчастного случая. Но признаков недолговечности не вижу.
   Пришел мой черед смотреть на него с опасением. Причем тут здоровье государя? И причем тут Пален? В принципе, все было яснее ясного -- немало людей хотело бы, чтобы эта эпоха кончилась естественным путем. Le roi est mort -- vive le roi!
   -Что же до рассудка, - продолжал доктор. - То здесь сложно судить... Понимаете ли, безумство простых смертных проявляется несколько иначе, нежели безумство государей.
   -И имеет куда меньше последствий, - добавил я.
   -Именно, - подтвердил мистер Бек. - Но я подобное видел и у других... Безумцы слышат голоса мертвых. У них постоянно меняется настроение. Они наполнены подозрениями и полагают, что все сговорились их уничтожить, даже те, кто их любит... Но оснований для их подозрений нет.
   Последнюю фразу он произнес чуть громче и тверже. Она заставила меня надолго задуматься.
   -Чем выше находится человек, тем более он подвержен иллюзиям, которые, собственно, и являются питательной средой для развития душевного заболевания, - заговорил далее доктор.
   Я вопросительно взглянул на него, и он продолжил свою мысль:
   -Человек, не облеченный неограниченной властью, не окруженный толпой льстецов и честолюбцев, для которых искажать истину выгодно, при этом одаренный богатым воображением и страдающий от болезненно уязвленного самолюбия, имеет все основания для подобного заболевания.
   -То есть, Государь, по-вашему, безумен? - напрямую спросил я, чем немедленно вызвал ужас в глазах доктора. Я подумал, что теперь-то ему выгодно совсем меня уморить, ведь он не мог ручаться, что по выздоровлению я не передам содержание подобных разговоров Его Величеству.
   -Знаете, - произнес он после некоторой паузы. - То же самое я рассказывал великому князю Александру. И тот признался мне, что да, отец его ведет себя совершенно иначе, чем раньше. Признак довольно настораживающий...
   -Я личный друг Его Высочества, - промолвил я. - Можете мне доверять и ничего не стесняться.
   -Что вы, у меня и в мыслях не было..., - скороговоркой отвечал Бек. - Кроме того, это уже секрет Полишинеля. Каждый, кто имеет глаза и уши, понимает происходящее...
   -На вашей родине страдающего подобным недугом короля посадили под замок, - проговорил я задумчиво. - Вместо него нынче правит принц Уэльский.
   Тот промолчал. Очевидно, он понял весьма прозрачную аналогию.
   -В любом случае, вам следует находиться дома как можно дольше, пока все признаки болезни окончательно не пройдут, - перевел разговор на другое доктор.
   Чью болезнь он имел в виду? Скорее всего, обе. Но совет я воспринял близко к сердцу.
   -И да, желательно, никого не принимать без особой на то необходимости, - добавил он.
   Последнему совету я последовал только частично, принимая лишь людей из Ritterschaft. В том числе, Десятого рыцаря.
   Впоследствии мне приходилось немало сравнивать между собой несчастного короля Георга и Павла Петровича. Сходства прослеживались налицо -- блестящее начало, многие задатки, но характер безумия был иной. Да и было ли то безумие в случае моего покойного государя? Очень в этом сомневаюсь. В случае Георга оно однозначно было, к тому же, сопровождалось некоторыми физическими признаками, вроде светобоязни, превратившейся в самом конце в слепоту, кровотечений и прочего. Иногда мне кажется, что это безумие Ганноверов в чем-то наследственное, так как нынешний король тоже ведет себя, мягко говоря, своеобразно, а его слова и поступки не всегда объяснимы с логической точки зрения. Но, к счастью, все его причуды относятся к нему самому, ибо власть ограничена.
   Я убежден, что безграничная власть опасна для людей со склонностью к душевным расстройствам не менее, чем вино. Как и неумеренное пьянство, она будит ранее дремавшие страсти, заставляя совершать все более ужасные поступки, которые, хоть и портят жизнь окружающим, но губят прежде всего самого совершающего их человека. Возможно, будь в России конституция или хотя бы подобие государственного совета, то император Павел остался бы в живых и запомнился бы правителем хоть и своеобычным, но благородным и умным. И, напротив, если бы король Георг Четвертый оказался правителем России, то быстро бы превратился в мелочного тирана. В этом вся трагедия самодержавия -- государь должен быть воистину добродетелен, чтобы его правление не оканчивалось трагедиями. И, напротив, любой порок в государе, который для обычного человека видится не столь значимым, может стать роковым как для страны и подданных, так и для него самого. В идеале, такой страной, как Россия, должны править боги и герои, а не обычные смертные. Но таковых не предвидится...
   ***
   Вчера я начал вспоминать события 17-летней давности, продолжу же. После ряда весьма неприятных процедур мое состояние улучшилось, но в постели надобно было проводить немало времени. Выздоравливать очень скучно, это мне знакомо с детства. Силы уже имеются, но растрачивать их запрещено. Вовсю разгуливается воображение. В детстве, помнится, я любил глядеть на изразцовую печь в комнате, рассматривать диковинную роспись -- синюю на белых плитках, на голландский манер, сочинять какие-то истории в голове. Сейчас мне тоже было крайне скучно валяться, но, к счастью, Дотти мое состояние быстро поняла и старалась разнообразить мою скуку как только могла. Помню, "Поля и Виргинию" именно тогда она мне вслух прочитала. Тогда сие повествование дало мне много поводов для пленительных фантазий. Хотелось перенестись на южный остров изобилия, жить простой жизнью, без условностей, гнилого климата, тирании вышестоящих... Доротея разговаривала со мной, рассказывала, что в городе говорят я же не мог ей слишком подробно отвечать, оставалось только слушать. Из того, что говорила она, я делал вывод, что выздоравливать рано. Ничего не меняется, все идет только к худшему.
   Потом меня начали навещать всякие знакомцы. Я старался их не принимать из неловкости -- вид у меня тот был еще, весьма страдальческий, одеться было тяжело из-за всех этих повязок на груди, а встречать гостей в одной рубахе и халате, с открытой шеей, как делают после болезни многие, я всегда стеснялся. Такой вид слишком явно демонстрирует слабость, вызывает только жалость. А я ненавижу, когда меня жалеют. Но Доротее было скучно сидеть одной дома и ездить только к моей матери -- тогдашний строгий этикет запрещал появляться в свете без сопровождения мужчин, а братья ее были заняты. Поэтому пришлось принимать тех, кто приходил. К тому же, немало было и тех, кто являлись высказать свое искреннее участие. Они не скрывали правду, рассказывали то, что я и так знал от Бека-- что государь на меня гневается, считает меня заговорщиком против своей особы, и, если я не ускорю свое выздоровление, то меня может ожидать что угодно...
   Чтобы отвести от себя подозрения, я попросил, чтобы мне присылали домой на подпись все необходимые бумаги, дабы я мог хоть чем-то быть полезным. Государь согласился на сие, но депеш и рескриптов по индийскому походу передавать не мог, полагая опасным действовать через третьих лиц. Поэтому я готовил лишь не столь важные распоряжения по Гвардии, причем и такая несложная работа доставляла сложности, если заниматься ею не напрямую, а сообщаться с Государем записками. Потом сие выйдет мне боком.
   Фон дер Пален явился ко мне в феврале, причем внезапно, без записок и предварительных расспросов. Мы даже и не предполагали, что кто-то в тот день может к нам явиться, поэтому я даже не успел приказать Якобу сказать, что я никого не принимаю. Очевидно, доктор Бек, как и обещал, донес ему, что мне сделалось лучше.
   Я не успел толком одеться, к тому же, давненько не брился, и едва встал с постели, дабы его поприветствовать. Он дал мне время чуть привести себя в порядок, пока занимал Доротею разговорами внизу. Мне только что провели перевязку, поэтому одеться в сюртук я не смог, пришлось накидывать халат, наскоро побриться самому, отчего я порезался, и идти вниз, приветствовать гостя, который с явным нетерпением дожидался меня внизу.
   При виде меня граф только головой покачал, подметив и бинты, уже испачканные кровью, в вырезе халата, и мою общую бледность, и явно осунувшееся лицо, и обкромсанные волосы.
   -Все не так страшно, как кажется, - произнес я оправдывающимся тоном. - Уже заживает все, думаю через неделю начать выезжать, а то скука смертельная...
   -Вот я и пришел тебя немного повеселить, - произнес фон дер Пален. - Но неделя -- это ты погорячился, тем более, сам видишь, что за окном творится.
   "И не только за окном", - добавил я мысленно.
   -Ты не единственный, кто болеет, о, далеко нет, - продолжил он.
   -Очевидно, всем выгодно болеть. Но мне уже дали понять, что надо быстрее выздороветь, - вздохнул я.
   -Да, бедная великая княгиня, она никак от жабы не может вылечиться, ей даже что-то в горле резали, - вздохнула Дотти. - Говорят, в Михайловском замке ужасная сырость, вот отсюда такие болезни. Мы-то пришли и ушли, а каково тем, кто там жить должен? И государь запрещает им возвращаться в Каменный дворец или в Зимний. Слыхали ли, Зимний вообще разрушить хотят?
   -Что-то строим, что-то ломаем, обычное дело, ma chХre, - философски заметил Пален. - "Но разрушить Зимний дворец -- варварство неслыханное, на которое государь наш не способен. Так что не всем слухам советую верить.
   Доротея покраснела, устыдившись сказанного. Сплетни ей тогда были интересны крайне -- дурное влияние общения с моей матерью, что и говорить. От моей родительницы она и научилась выбивать нужные сведения от всех, с кем общается, что нынче ей только на пользу пошло. Матушка моя до сих пор, не вращаясь нигде, за исключением узкого кружка вдовствующей императрицы, не зная ни слова по-французски и весьма слабо владея русским, между тем, отлично знает те нюансы светской жизни, о которых неведомо даже мне. Что ж, у своей belle-mХre Дотти много что почерпнула.
   Далее разговор перетек в куда более мирном ключе. Обсуждали картины и фрески Михайловского замка, его убранство, которое, увы, не щадила сырость и холод.
   -Но мокрицы в комнате великой княжны Анны -- это ж ужас что! - произнесла Дотти. - И какая смелая девочка, эта великая княжна. Я бы в обморок упала от одного вида...
   -Великим княжнам положено быть сильными, - пространно заметил я.
   -Конечно же. Вдруг будущий муж окажется немногим краше мокрицы, а что поделать -- выгодная престолу партия, - довершил мою речь фон дер Пален, посмешив нас обоих этим замечанием.
   -А правда ли, что... - начала Дотти при упоминании о великой княжне и о ее супруге, но я на нее выразительно посмотрел, и она прикусила язычок. Но слова ее не укрылись от фон дер Палена. Очевидно, он догадывался, что моя жена хотела сообщить.
   Потом мы прошли в кабинет. Доротея хотела последовать за нами, но Пален отказал, сказав: -Вряд ли наша беседа может вас заинтересовать, Ваше Сиятельство. Мы с вашим супругом уморим вас скукой.
   -Ну и что? Прикорну чуток, - весело подхватила Дотти, но я посмотрел на нее так, что она состроила недовольную гримасу и ушла к себе.
   -Кутайсов говорит, что ты хотел место посланника и просил у него до болезни, - начал фон дер Пален, когда мы оказались вдвоем в кабинете.
   Я немало удивился этому заявлению. Никакому Кутайсову я никогда ничего не говорил, а подобные планы строил разве что у себя в голове, даже не смея их озвучивать вслух. И, если бы мне пришло в голову просить подобное вслух, то явно не у этого любимца государя.
   Пален ждал моей реакции. Я ее не выдал.
   -Готов побиться о заклад, что ты бы хотел посольства в Швеции, - продолжил он с милой улыбкой. - Хотя не вижу необходимости. Климат там такой же, как здесь...
   -Получше, - проронил я. - В определенном отношении.
   Я понял, что он знает все о моих отношениях с Армфельдом.
   -Так вот, Кристхен, ты до сих пор хочешь уехать с посольством куда-либо?
   -Видите сами, - проговорил я, указав на сложенные стопкой бумаги, подготовленные мною утром и ожидающие отправки на проверку и подпись государю. - Я в тупике.
   -Ты знаешь, что после того, как ты свалился, великому князю стало совсем невмоготу? И что его, а также его старшего брата готовы отправить в крепость?
   -Это вздор, - легкомысленно произнес я.
   -Мне тоже сперва казалось это вздором, если бы он сам мне не рассказал, как с ним отец обращается.
   Далее Пален мне поведал историю, которая сослужила бы изящным историческим анекдотом -- при условии, что ее будут рассказывать спустя лет двести после описанных мною событий.
   Оказавшись в покоях у своего старшего сына, государь увидел в стопке книг, разложенных на столе, одну историческую, посвященную смерти Цезаря. В тот же час государь приказал найти в своей личной библиотеке историю Петра Великого, самолично раскрыл ее на странице, в которой описана казнь цесаревича Алексея, и приказал Кутайсову отнести ее государю.
   Не буду здесь напоминать, как кончил сей несчастный принц, замешанный в заговоре бояр против его отца. Надеюсь, что те, кто когда-либо прочитает мои "заметки от скуки", будут достаточно ознакомлены с историей Российского государства (иначе, зачем им понадобится читать мои записи?), чтобы им не потребовалось лишних объяснений. История иногда страшным образом пересекается с современностью.
   Я побледнел сильно и в глазах потемнело -- правильно, за время болезни я потерял немало крови, и, подобно анемичной барышне, по любому поводу мог хлопнуться в обморок. Как позже сказал Пален, мое состояние помешало ему договорить все то, что он хотел тогда мне поведать. И вообще, несколько спутало его планы.
   -Вы хотите заставить меня выбирать? - тихо произнес я, после того, как муть перед глазами слегка развеялась.
   -Мне видится, что ты уже сделал свой выбор, - с легким презрением в голосе проговорил Десятый рыцарь. - Право, не утруждал бы себя так. Усердие не всегда вознаграждается, поверь мне. А уж в твоем случае будет, скорее, вредно.
   Он снова скосил глаза на бумаги.
   -Вы правы. Через третьих лиц сообщаться -- плохая идея. Но никуда выехать я покамест не могу, - констатировал я факт.
   -Ты знаешь, что Саша Рибопьер возвратился из Вены? Он мне вчера все уши прожужжал, что тебя отравили, как Дерибаса. Как бы он не стал кричать о сем вслух.
   -Он не такой дурак, как кажется, - вздохнул я.
   Адмирал Дерибас скончался при загадочных обстоятельствах в минувшем ноябре. Позже вскрылось, что он был замешан в гигантском, воистину, заговоре против государя и хотел из него выйти, открыть императору глаза, но не успел.
   -Я, право, сам понимал, что смерть Анрепа тебе просто так не обойдется, и был удивлен, что тебе целых полгода все сходило с рук.
   -Моя болезнь вызвана исключительно стечением неблагоприятных обстоятельств, справьтесь о сем у доктора Бека, - твердо произнес я.
   Вообще, я всем говорю, что эту хворь, доставившую мне тогда довольно много боли, а моей юной супруге -- немало тревожных минут, считаю настоящей удачей на своем жизненном пути. В каком-то смысле надобно мне отблагодарить Фрежвилля за свое простреленное легкое, а доктора в Саутгемптоне, чье имя я, признаюсь, запамятовал, - за неуклюжее лечение этого ранения. Был бы я здоров, то оказался бы посвящен в заговор и мне бы пришлось мучительно выбирать, с кем я. Я бы выбрал пулю в висок, и еще одним самоубийцей среди фон Ливенов было бы больше. Хотя Доротея мне не верит. "Ты же не дурак, Бонси. Ты бы нашел выход из положения", - сказала она мне, когда я ей честно поведал о своих тогдашних терзаниях.
   Сейчас я бы, возможно, знал, как поступить и остаться в живых, никого не предав и не выдав. За моими плечами -- обширный опыт придворной жизни, десяток лет в дипломатии и разведке, решение самых запутанных вопросов. В 26 своих лет у меня подобного опыта не было, зато имелись расстроенные болезнью и тогдашней придворной обстановкой нервы. И, как пить дать, наделал бы я непоправимых глупостей...
   -Допустим, - продолжал фон дер Пален. - Саша просится к тебе. Якобы, что-то для тебя у него имеется, но по нынешним временам ему опасно этим владеть.
   Я представлял, какими рода сведениями может располагать мой адъютант. И что с ним может статься по тем временам...
   Забегая сразу, скажу, что Рибопьер до меня так и не добрался. Мне пришлось его вытаскивать за волосы из одного болота, официально числясь при этом больным.
   -Мне вот что интересно. Кого касаются его сведения? Не цесаревича ли?
   Я промолчал.
   Пален продолжил, словно некстати:
   -Кристхен, чтобы ты знал -- я всегда доверял тебе, и не только потому что мы с тобой в одном Ritterschaft состоим, это само собой. Хотел выдать за тебя свою Юльхен, но Бенкендорф оказался куда более расторопным...
   Юльхен -- это его дочь Юлия, хорошенькое, хотя и молчаливое и робкое существо, вспыхивающее от каждого обращенного на нее мужского взора -- по мнению моей матушки, сие поведение показывает непременную благовоспитанность юной особы. Те несколько раз, когда я бывал у ее родителей в доме, Юлия, сидя в гостиной, не проговорила ни слова, уткнувшись в книгу. Когда один раз я осмелился спросить, кого же так увлеченно штудирует фройляйн графиня, та вскинула на меня свои прозрачно-серые глаза на пол-лица и называла какое-то английское или французское имя сочинителя, которое мне ни о чем не говорила, при этом краснея так, что я считал благоразумным оставить ее в покое. Ежели бы генерал Бенкендорф не взял меня под локоть и не попросил избавить его юную дочь от Аракчеева, то, как пить дать, я бы, за неимением других предложений, женился бы на сей книгочейке и имел бы Палена в качестве тестя. И я бы вступил в заговор, потому как иначе поступить не мог. Десятый выбора не оставлял никому.
   -Я понимаю, - проговорил я твердо. - Но все, что было сказано между мной и Сашей, останется между нами двумя.
   -Он боялся, что ты помираешь. Ведь ему тоже сказали, что у тебя, мол, чахотка в последней стадии и жить осталось от силы неделю, - перебил меня Пален. - И спрашивал, что, раз так, что ему делать дальше?
   -Надеюсь, вы его разубедили.
   -Уж постарался. Ведь я и тебя впервые вижу после двадцать седьмого января, и, честно говоря, думал, что ты получше выглядишь.
   -Когда увидите Рибопьера, скажите, чтобы заходил ко мне запросто. Я, как понимаете, весь день дома, и почти всегда теперь принимаю, - усмехнулся я.
   -А место посланника тебе еще достанется, и в самое ближайшее время, вот увидишь, - напоследок проговорил мне Пален, когда я провожал его до двери.
   Саша ко мне так и не явился. Позже оказалось, почему...
   Пален еще являлся ко мне, каждый день сообщал еще какие-то ужасные вещи. Доротею мы всегда выпроваживали, она немало злилась, и в один прекрасный вечер я рассказал ей обо всем, не делая скидку на возраст. Не маленькая уже и сама видела, что творилось. Моя супруга и впрямь резко повзрослела и стала какой-то задумчивой, как это нередко бывает с отроками ее возраста. Может, болезнь моя так на нее повлияла, может быть, внутренние силы обрели развитие, превратив ее из ребенка в женщину, неизвестно. О том, что нужно делать, если за мной приедет фельдъегерь -- и что он в принципе может приехать -- Доротея знала. Письмо видела. Кто такой Армфельд понимала -- я сказал ей, что "он мне как отец", и, надо представить, она много себе навоображала от этого моего заявления. Наверное, именно с этих пор я и понял, какой потенциал таит в себе эта девочка, которую год назад обвенчали со мной. Сему Армфельду я писал длинные послания на нескольких страницах, но, естественно, никуда их не отправлял. Вскоре они стали напоминать нечто вроде дневника, в котором я с предельной откровенностью делился своими мыслями и переживаниями.
   Мне его крайне не хватало. Когда был жар, и мысли в голове путались, ко мне приходили те, кого уже не было ни рядом со мной, ни на этом свете. Густав-Мориц стал одним из моих призрачных гостей, и навестил меня раза три. Дверь отворялась неслышно, и он входил, в парадном мундире, в каком я его никогда доселе не видал, с орденом Меча Большого креста на груди, и волосы его были напудрены, и лицо холодно, и я так и не мог посмотреть ему в глаза, чтобы определить -- жив он или помер (с его больным сердцем последнее не было исключено). Он тогда со мной не заговаривал, и не обращал внимание на мои оклики и вопросы, отворачивался, разглядывал обстановку. Один только раз он провел рукой по моему лицу, и ладонь его была холодна, как лед, и он сказал по-шведски: "Пора рождаться заново". Я тогда очнулся весь в слезах, уверенный почему-то, что Армфельда нет более на свете, и понимая, что мне никогда не сообщат о его смерти. Потом, когда пришел в себя, я пересказал Доротее, что ей следует писать на его имя, желательно, по-шведски. Она шведский не знала, тогда я составил несколько писем, которые поймут те, кому надо. Надеялся, что до необходимости их показывать дело не дойдет, но с каждым днем надежда становилась все более шаткой...
   К началу марта, спустя месяц после начала моей болезни, я чувствовал себя более-менее хорошо, силы восстановились, и я мог бы начать выезжать, если бы обстановка при Дворе была благоприятнее. Девятого марта я был готов уже явиться перед императором лично, потому как мне постоянно давали понять, что месячное мое отсутствие еле терпят, и, если оно продлится еще дольше, то всевозможные кары обрушатся на мою голову, и я глубоко пожалею о том, что моя хворь не оказалась смертельной чахоткой. Но случилось то, что заставило меня резко передумать...

Глава 16

   Начало марта 1801 года, Санкт-Петербург
   Пален приехал к графу Ливену необычно рано, еще до обеда, когда никто его не ждал. Граф занимался подготовкой отчетов по армии, которые должен был передать через несколько часов в руки курьера, поэтому не сразу заметил, как генерал-губернатор столицы без всякого предварительного доклада поднялся к нему наверх и встал у порога. Кристоф поднял на него глаза, моргнул, словно отгоняя странное видение. Прежде чем он успел задать вопрос о причине столь неурочного визита, Пален быстро проговорил:
-Кристхен. Беда. Саша в крепости.
   Перо выпало из рук графа Ливена, и чернила заляпали чистовик документа, который он уже почти закончил составлять. Выругавшись сквозь зубы, Кристоф от досады порвал бумагу, перепачкав руки черным. Затем резко встал из-за стола и произнес, глядя Палену прямо в глаза и стараясь, чтобы его голос звучал как можно более размеренно и тихо:
   -Почему он там оказался?
   -Дело молодое. Рубился с Четвертинским из-за какой-то шлюшки. А кто-то пустил слух, что, мол, сей шлюшкой являлась Аннушка Гагарина. Государь разгневался и повелел Сашу запереть в Петропавловку. А у того кровь из руки хлещет, две жилы перебито...
   -Verdomme, - выговорил Кристоф в сторону. Затем добавил:
   -Что же Четвертинский?
   -Ничего, - пожал плечами Пален. - Государю доложили, что как раз поляк Аннушку и защищал.
   -Та, как понимаю, ничего не подтвердила и не опровергла?
   -Она даже не знала, скорее всего. Но, Кристхен, пойми, это все -- только предлог...
   -Я уже понял, - невесело усмехнулся Ливен.
   -Надо ей сообщить и сказать, чтобы за мсье Рибопьера вступилась, - раздался негромкий девичий голос.
   -Так, Доротея, - граф увидел свою жену, стоявшую за спиной у Палена, и лицо его омрачилась. - Прошу тебя, оставь нас покамест...
   Дотти твердо покачала головой. Пален посторонился, давая ей дорогу.
   -Вы все слышали и знаете? - задал он риторический вопрос. - Но, уверяю вас, нынче все это бесполезно...
   Кристоф молчал. То, что он хотел сказать, для ушей жены не предназначалось. Но и продолжать безмолвствовать было бы неуместно.
   -Его мать и сестер высылают из столицы, - продолжал доносить Пален неутешительные известия.
   Доротея побледнела и ахнула. Одна из сестер Рибопьера была ее хорошей подругой по Смольному, да и в свете они нередко встречались.
   -Надо просить за них, - тихо произнесла она.
   Мужчины переглянулись. Оба знали, что просить -- не место и не время. Кристоф задержал взгляд на своем старшем товарище, словно пытаясь спросить у него, а готов ли тот пожертвовать свободой и, возможно, жизнью одного юноши ради сохранения общего Дела? Пален в ответ сверлил его взглядом: мол, отступишься или вмешается с известным риском для себя?
   -Я поеду туда. Насколько серьезно он ранен?
   -Неизвестно, - проговорил Пален. - Мы послали доктора, чтобы ему хотя бы сменили повязку.
   -И его так... Боже, - Дотти закрыла лицо руками и вышла поспешно из комнаты.
   -Не знаете ли, его обыскивали? - тихонько произнес Кристоф.
   Пален позволил себе улыбнуться.
   -Обыскивали. Мои люди, - подтвердил он, а затем достал из-под полы небольшую стопку бумаг, сложенных in quatro, и положил. - Это единственное, что мне удалось сделать для нашего друга.
   -Но очень значимое, - кивнул Ливен.
   К бумагам он не прикасался. Они лежали на столе, перевязанные черной тесьмой, побывавшие в нескольких руках, надписанные небрежным почерком, пока графом не узнаваемым. Стоит ли их читать? Или следует сжечь? Здравый смысл подсказывал сделать последнее. Но предать документы огню -- значит, расписываться в собственном поражении, признавать, что все, ради чего рисковал Александр Рибопьер, было зря. Поэтому Кристоф поместил их в ящик стола. Туда, где уже находились письма на шведском, предназначенные для глаз Армфельда. Пален все это видел.
   -Надеюсь, через дня три мы сможем к нему пробраться, - проговорил он. - Тебе, кстати, там присутствовать вовсе необязательно.
   Кристоф закрыл глаза. В черноте, вставшей перед его внутренним взором, светились мерцающие бледные огни, похожие на звезды, показывающиеся из-за туч. Одна из них показалась чуть крупнее других, и мерцала пока что ярко. Томление наполнило его душу, и граф понял сразу, что все это означает.
   -Он меня зовет, - прошептал Кристоф. - Я не могу не поехать.
   Пален скептически покачал головой.
   -Ты вообще-то болен и никуда не выезжаешь. Ежели тебя кто-то заметит...
   -Мне все равно уже, - сказал Кристоф. - Потому что я следующий.
   На это его собеседник как-то странно усмехнулся, и графу на миг показалось, будто тот знает то, чего ему до сих пор не ведомо.
   -Зря ты ничего не рассказываешь Доротее, - проговорил Пален. - Женщинам иногда ведомо то, что нам, увы, недоступно для понимания. Моя вот супруга знает о моих делах почти все и зачастую дает дельные советы.
   -Дотти совсем молода и свет знает неважно, - возразил Кристоф. - Завтра она поедет с визитом к Mutterchen, расскажет все, что узнала, а послезавтра о сем деле будет говорить весь Петербург...
   -Ежели ты о том, что стряслось с Сашей, то уже говорят, - возразил ему гость. - Правда, шепотом. Откуда я, собственно, знаю о подозрениях касательно причины сего поединка. Прежде на дуэли государь смотрел если и не сквозь пальцы, то куда более снисходительно. К Саше прежде был благосклонен, как помнишь. И вот такое...
   -Гагарина -- это всего лишь предлог, - Кристоф вцепился за край стола, как утопающий за соломинку. Вокруг себя он видел тьму без всяких путеводных огней. - Надобно от меня избавиться... Или же?...
   Он замолк, но Пален все понял и продолжал:
   -Или же добить всех, кто близок к цесаревичу Александру. Оставить его одного как перст. Ты же, думается, знаешь, какого рода поручения выполнял Саша?
   -Более того, я их ему давал. Отчасти, - усмехнулся Кристоф. Он выглядел крайне спокойно, что явно приводило в некое замешательство его собеседника. На деле же у него крутилась в голове одна мысль: время пришло. Конечно, он за несколько дней не успеет достать паспорта и уплыть в Швецию или отправить туда жену. Да и ей наверняка не дадут времени ничего сделать. За нее может вступиться императрица, но влияния у нее нет никакого. Теперь уже нет. Остается сейчас только положиться на судьбу и Господа. Раньше же как-то он выбирался и не из таких передряг. Сумел уйти из плена, в котором все уже решили, что он сгинул. Но как вытащить из плена и не попасть туда самому?
   -Итак, через дня через два-три я постараюсь за тобой заехать... Тогда же и станет что-то известно. Но, повторяю, тебе там быть необязательно, - проговорил генерал-губернатор столицы, выходя из-за стола.
-Он умрет без меня, - отчего-то повторил с полной убежденностью Кристоф.
   Пален посмотрел на него озабоченно, словно думая, что у его юного собрата по Ордену Розы и Креста вновь началась горячка и открылся бред.
   -Мы достанем ему доктора, - убедил его фон дер Пален. - О матери его я уже позаботился, о сестрах, хотя, как понимаете, в основном, тем, что утер им слезы. Я постараюсь им пару дней выпросить на сборы, ежели меня послушают... Надо его чем-то отвлечь.
   ...Проводив Палена, Кристоф сошел вниз и застал свою супругу в визитном платье, накидывающей на плечи манто.
   -Куда ты собралась? - спросил он озабоченно.
   Доротея внимательно посмотрела на него:
   -Аннет -- моя старинная подруга. Мне надобно поддержать ее в таком несчастье. А то завтра их уже вышлют из Петербурга.
   Граф подошел к ней ближе и взял ее за руки.
   -Ты никуда не поедешь. Я запрещаю тебе, - твердо проговорил он.
   -Потому что они в опале? - его супруга слегка побледнела, впервые заметив ее "Бонси" в таком расположении духа. Впрочем, отступаться от своих намерений она не хотела.
   -От них и так все отступились, верно, как узнали, что брат в крепости, - продолжала она. - Было бы бесчеловечно лишать их утешения...
   -Уверяю тебя, у них полно сочувствующих, - продолжал Кристоф.
   -Ты боишься, что из-за моего визита у тебя будут неприятности? - задала вопрос Дотти и тут же пожалела об этом, потому как муж ее смертельно побледнел и резко произнес:
   -Как ты сказала - "боюсь"? Да я, если что... его... вот этими руками, - он сжал пальцы так, словно хотел задушить кого-то невидимого. Дотти прошептала:
   -Христос с тобой, Бонси...
   И только тогда он осознал, насколько же далеко зашел в своих переживаниях.
   -Я поеду в крепость, - продолжал он, взяв себя в руки. - Постараюсь посмотреть, как он, а потом отправлюсь к его матери. Та от неизвестности с ума сходит, верно. И сама посуди -- вот приедешь ты к ним и что сможешь им дельного поведать? Ничего. Только ввергнешь их в еще более безутешное состояние своим сочувствием.
   Доротея смотрела на него внимательно. При последних словах она покраснела от стыда и обиды. Потом сбросила с себя шубу, развернулась, и, не говоря ни слова, ушла к себе. Кристоф подумал, что зря был с ней так резок и довел ее до обиды. Возможно, она права, и простое человеческое участие этим несчастным нынче куда нужнее. Для чего он сам хочет оказаться в темнице рядом со своим другом? Неужто только для того, чтобы убедиться, что тот никого не выдал? Но Кристоф с детства понимал, что одними слезами делу не поможешь. У него были на то причины, которые он потом и изложил Доротее. Та сидела перед фортепиано, перебирала ноты, но играть не собиралась и на нотные листы даже не глядела.
   -Знаешь, - проговорил он, не глядя на нее, словно куда-то в сторону. - Когда моя мать овдовела...
   Он намеренно не сказал: "когда умер мой отец". Потому как всякий раз при слове "отец" он представлял не живого человека, двигающегося и разговаривающего, а некое обряженное в парадный мундир длинное тело на слишком коротком для него столе и о восковых пальцах, которые нужно было ему, шестилетнему малышу, поцеловать на прощание, и был бы только рад втайне, если бы вдруг выяснилось, что его отцом был кто-то другой, желательно, ныне живущий.
   -В общем, когда моя мать овдовела, к нам приходило много сочувствующих. Все нас, сироток, жалели, и вдовицу тоже. Ведь даже завещания не осталось, мы были обречены на нищету.
   Доротея оглянулась, и взгляд ее зеленых глаз, ставших яркими, был недоверчивым. "Неужели Mutterchen ей этого еще не рассказала?" - подумал Кристоф. - "Хотя нет, это же унизительно. Никто не любит делиться унижениями. Хотя все их отлично помнят и при случае готовы отомстить".
   -И никто не был готов помочь, - продолжал он. - Только через два года такой человек нашелся. Но тогда мы уже привыкли к нашему положению, и помощь была необязательна... Впрочем, это в сторону. К чему я рассказываю? К тому, что ты не сможешь помочь твоей подруге, ее сестрам и матери деятельно. А им нынче нужно не слезы утирать, а вызволять их брата и сына из крепости. Или хотя бы развеять неизвестность, в которой они нынче пребывают.Не обижайся на мои слова, но не в твоей власти это сделать. А что же до сочувствия... Думается, весь свет им сочувствует.
   Доротея внимательно его выслушала, склонив голову, как, верно, делала в институте, выслушивая нотации строгой классной дамы.
   -Я поняла, - тихо произнесла она. - Но кто ж вызволит его? Ты?
   -Ничего не обещаю, но постараюсь, - вздохнул граф.
   ...Пришли переправлять его в крепость на помощь Рибопьеру назавтра, что весьма его изумило: неужто так быстро все устроили и обо всем договорились? Ежели так, то дело и впрямь серьезное.
   -Доктора нет и не будет, - упреждая всяческие лишние расспросы, проговорил Пален.
   -Как же тогда?.. - Кристоф растерянно огляделся вокруг себя.
   -Ты будешь вместо него.
   -Но... а если ему надо будет помочь? - спросил он. - Вообще-то у меня опыта никакого нет.
   -Вот как? У нас о тебе известно другое.
   Кристофа это замечание весьма разозлило.
   -Не знаю, что уж там у вас про меня известно, но это абсурд. Я не учился на доктора, никогда никого не перевязывал, и лекарств у меня никаких нет...
   Не то чтобы граф не хотел никак помочь своему адъютанту. Его более всего раздражало, что в подобной ситуации ему не оставляют свободу выбора и снова притворяются, будто знают про него то, в чем он и сам был не уверен. Ну, получилось вытащить Якоба тогда, на Кавказе, но, во-первых, откуда им сие должно быть известно, и, во-вторых, он сам по трезвому размышлению был склонен приписывать резкое улучшение состояния слуги счастливому случаю -- ну, не судьба была тому умереть, и все.
   Конечно, ради Саши он был готов пожертвовать и своей свободой, тем более, считал свою нынешнюю свободу чистой случайностью.
   -Если нужны лекарства, то они все здесь, - его гость показал ему на небольшой кофр, обитый черной кожей. - Понятия не имею, что там потребно - насобирал, что дома было. Небось, что-то да поможет.
   -И предупреждаю, - продолжил Пален, внимательно глядя на Кристофа и пытаясь определить, отчего столь зол его приятель, не от трусости ли? - Я с тобой не поеду.
   -Я так и знал, - откликнулся Кристоф, затем позвонил и приказал закладывать карету, а также подавать ему одеваться.
   -Подожди... В своем экипаже поедешь? - оборвал его граф Петр.
   -Ну а в чьем же? - усмехнулся Ливен.
   -Тебя заметят практически сразу же. Небось, еще и в парадный мундир обрядешься, - в тон ему заговорил Пален. - Поедешь на том, на чем приехал я.
   -А вы как же?
   -Да уж прогуляюсь, мне недалеко.
   Кристоф прошел в гардеробную и жестом показал Палену следовать за ним.
   -Теперь скажите мне, что и кому нужно говорить, - проговорил Ливен, передавая стянутую через голову рубашку камердинеру Якобу и принимая из его рук свежую.
   Пален не спешил ничего говорить. Кристоф сказал нетерпеливо:
   -Не беспокойтесь, этот парень со мной прошел три войны и несколько раз вытаскивал из ада, да еще ни разу никого не выдал. Ежели надобно, то поедет со мной...
   -Тебя ждет в карете генерал Талызин, ему как раз все известно, - произнес Пален, деликатно отвернувшись, дабы не смущать своего юного друга. - Тебе не надо беспокоиться о том, как туда пробраться.
   Затем он попрощался и покинул гардеробную, спустившись вниз. Сквозь щель в шторах Кристоф проследил за тем, как граф вышел с крыльца, подошел к неприметной зеленой карете, постоял там, переговариваясь о том, чего Ливен слышать не мог -- видно, давал инструкции тому, кто находился внутри экипажа -- а затем ушел вниз по Дворцовой. Час был уже поздний, время клонилось к раннему закату, поэтому прохожих видно не было.
   Ливен задернул шторы, надел сюртук и повязал лаконичный черный галстук. Затем глянул на себя в зеркало.
   -Что, Якоб, я похож на доктора? - проговорил он, снимая с себя все кольца, в том числе, и обручальное. Конечно, маскарад полным сделать не получится -- лицо и осанку его узнают, никуда не денешься -- но оставлять лишние "зацепки" не стоит.
   -Больше пастора напоминаете, герр Кристхен.
   Ливен рассмеялся весьма нервно.
   -Надеюсь, моему другу доктор понадобится больше пастора.
   -Куда со двора выезжаете? - поинтересовался слуга.
   -В крепость поеду.
   Якоб только перекрестился и охнул.
   -Ты, кстати, тоже давай собирайся побыстрее, - сказал Кристоф. - Вместе поедем.
   -Как прикажете. Да неужто я вас там оставлю?, - Якоб, похоже, был полностью уверен в том, что Пален приехал арестовывать его господина, оттого и говорили они странно так.
   Слуге для переодевания потребовалось куда меньше времени. Через несколько минут он предстал пред очи Кристофа, разглядывающего художественно развешанные на ковре пистолеты и шпаги.
   -Надобно фрау Доротее доложить, - тихонько проговорил Якоб.
   -Не надо, - твердо ответил граф, озабоченный другим вопросом: брать ли оружие или не нужно? Вдруг придется оказывать сопротивление? Но, с другой стороны, если при нем найдут пистолет или шпагу, то появится еще один повод его закрыть там же, где и томится Рибопьер. Мол, скажут, что пришел помочь ему бежать. Лучше не нужно. При необходимости можно справиться и с помощью кулаков, тем более, втроем. Но вряд ли таковая необходимость возникнет.
   -Так как же попрощаться? - недоуменно повторил слуга.
   -Дурак, - усмехнулся Кристоф. - Если бы меня в крепость хотели засадить, то тут не один только граф Петер явился. И мне бы не дали переодеться, так бы увезли. Так что, дай Бог, к полуночи возвратимся.
   Якоб поклонился и спустился вниз. Доротея нынче была на ужине у его матери и младших великих княжон в Михайловском, должна была вернуться спустя пару часов и, конечно, хватится мужа. Кристоф подошел к столу и быстро написал карандашом записку: "Уехал по известному делу. Вернусь к ночи. Если нет -- то помнишь, что надобно", оставил ее на столе. Затем открыл второй ящик стола, где хранил деньги и усмехнулся -- вот они точно понадобятся, куда вернее, чем какие-либо орудия убийства. Сколько надо было с собой точно взять -- неведомо. Наверняка все зависит от алчности стражей и коменданта. Отсчитал четверть стопки ассигнаций, подумав, что более не понадобится -- с другой стороны, с чего это врачу, человеку наемному, платить из своих за возможность посмотреть пациента? Хорошо, что комендант его лично не знает, потому как Кристоф в самой крепости никогда никаких служебных дел не имел.
   Закрыв кабинет на ключ, Кристоф спустился вниз. Впервые за месяц с лишним он вышел из дома, и голова несколько закружилась от свежего сырого ветра, задувающего с Невы. Уже дней пять как стояла мрачная оттепель. До весны до сих пор было далеко, небо оставалось по-прежнему серым. Интересно, тронулся ли лед на реке? Вряд ли. О таком событии всегда извещали ударом пушки. Того еще месяц ждать, по такой погоде. Значит, проблем переправиться на санях не будет.
   Он быстрым шагом, чтобы случайные зеваки не заметили вдруг, направился к экипажу. Открылись двери и Талызин тихо проговорил:
   -Мы уж думали, что вы откажетесь... И, знаете, вас бы никто не винил.
   -Я бы винил сам себя, - произнес Ливен, усаживаясь с ним рядом.
   -А это кто? - спросил Талызин, показывая на Якоба.
   -Мой человек, не беспокойтесь, - уверил его граф Кристоф.
   -Можно ли без него обойтись? Чем меньше народу, тем лучше. Видите, одним кучером обошелся. Если еще ваш лакей тут будет мешаться...
   -О, Якоб никогда не мешается, могу вас уверить... Вы оружие взяли?
   Талызин посмотрел на него как на умалишенного.
-Вот и я тоже нет. Но, ежели вдруг нам придется оказывать сопротивление, то втроем всяко лучше, чем вдвоем.
   -Ладно уж, пусть заходит. Только наши разговоры ему слышать совсем не обязательно, - Талызин красноречиво показал на место рядом с кучером, куда и уселся Якоб, и сразу же приказал трогать.
   Лишь когда экипаж набрал приличную скорость, устремившись к набережной, граф вспомнил, что врученный ему Паленом чемодан, наполненный лекарствами, в которых он все равно не разбирался, остался дома. Он с досады хлопнул себя рукой по лбу.
   -Черт, - проговорил он вслух, когда Талызин оглянулся, обратив на него озабоченный взгляд. - Хорош я доктор. Лекарства забыл и все остальное, что в том чемодане лежало ... Как думаете, вернуться?
   Его приятель махнул рукой.
   -Пустое, - проговорил он.
   -А ежели кто заметит?
   -Скажете, что лечите наложением рук. Или животным магнетизмом.
   Кристоф расхохотался. Почему-то -- верно, от волнения -- ему многое казалось сегодня забавным, хоть дело предстояло серьезное и был большой риск самому оказаться в той же ловушке, в какую попал Рибопьер.
   -А что вы находите в сем такого забавного? Животный магнетизм существует и впрямь помогает, - произнес несколько обиженным тоном граф Талызин.
   -Я что, по-вашему, чем-то напоминаю графа Калиостро? - спросил Кристоф, отсмеявшись.
   Талызин замялся.
   -Ну, начнем с того, что мне не три тысячи лет, а гораздо меньше, - Ливен был в довольно-таки легкомысленном настроении, и ему хотелось поболтать. - И от одного моего взгляда не вянут цветы и не теряют сознание чувствительные девицы. Впрочем, смотря какие девицы...
   -Зря вы так говорите, - продолжал многозначительно его приятель по кордегардии и Братству Розы. - Может, сей Калиостро и был шарлатан, но ведь вы же подобными талантами и впрямь наделены...
   -Только я ни разу их не показывал, - проговорил Кристоф. - Откуда сие может быть известно?
   -Не спрашивайте меня, так как я сам дознанием не занимался, - отвечал его приятель. - Но мне, как вашему Брату, известна ваша характеристика. Видно, кто из Знающих определил... Или наш Магистр.
   Кристофу давно хотелось спросить -- а кто же у них Магистр? И как его опознать среди всех прочих Рыцарей?
   Отчего-то сперва он сам "назначил" на эту роль Армфельда, но последнее время сам опровергал это утверждение -- слишком уж тот далеко и не участвует ни в чьих дела, кроме Кристофовых, и даже старается некоторых из Ордена избегать, как, например, его, графа Ливена, тестя. Значит, кто-то другой. Кто же он? Самый старший? Самый знающий? Самый уверенный и более всех другими повелевающий? Если руководствоваться последним критерием, то тогда Магистром можно считать Десятого рыцаря. То бишь, фон дер Палена. Но тогда бы он иначе прозывался.
   -Почему Магистр никогда не откроется? - тихонько спросил он у графа Петра. Тот не обратил внимание на его вопрос, озабоченно вглядываясь в покрытый снегом невский лед, по которому они ехали. Кое-где виднелись проталины, лед уже не был столь прочен, как пару месяцев назад, и пришлось передвигаться шагом. Озабоченность приятеля передалась невольно и графу. Тот понимал, что Талызин вряд ли беспокоится о том, что они могут оступиться и уходить в воду. Верно, заметил преследователей и ныне, когда они принуждены ехать шагом, опасается, что их могут застигнуть.
   -Прошу прощения, не могли бы ли вы повторить то, что сказали? - граф Талызин, наконец, убедившись, что путь свободен, оторвался от окна и посмотрел на Кристофа.
   -Я хотел спросить, не знаете ли, кто наш Магистр?
   Обсуждать вопросы розенкрейцерской иерархии нынче было абсурдно, но Кристофу последнее время нечасто доводилась возможность побеседовать с собратом, и вряд ли подобное предоставится ему в будущем, которое выглядело нынче совсем смутным и непонятным.
   -Вам должно быть известно, верно, что имеется на свете двенадцать царств, Россия числится восьмым... - начал Талызин не спеша, но при этом то и дело поглядывая на круглую луковицу раскрытого брегета. Возможно, подумал Кристоф, он обещался быть в крепости к определенному времени, когда их точно пустят к Саше.
   -Это понятно, - оборвал его граф. - Но кто же этими нашими царствами руководит?
   -Законные монархи, кто же иной? - Талызин посмотрел на него как на умалишенного, и Ливен понял, что даже если тот что-то знает, то не скажет. По крайней мере, не сейчас.
   -Вы хотите сказать, что нашими Магистрами являются земные правители? - с сомнением в голосе уточнил он. - Но как же сохранение тайны Храмовников?
   -Неужто вы не читали "Ключ к премудрости Розы в Кресте"? - Талызин назвал наименование трактата, который давно стоял у Кристофа на полке. Граф все никак не мог его прочесть -- более из-за нежелания пробираться сквозь красивые, но запутанные фразы на латыни, кою он знал довольно поверхностно. Ему говорили, что данный труд есть и во французском переводе, и, кажется, некий голландец его переложил на немецкий еще в позапрошлом столетии, но приобрести их Кристоф все время забывал.
   -К стыду своему, нет, - произнес он, несколько покраснев. Надо же, оказывается, он из-за своей лености не освоил даже основу основ.
   -Так вот, - продолжил его приятель, не обращая внимание на оправдание. - Мы, в отличие от масонов и остальных, признаем верховенство монарха земного над делами тайными и явными.
-Так вы хотите сказать, что Его Величество, например, знает о нас?.. - осторожно спросил Кристоф. - И управляет нашими делами?
   -Нет же, - в голосе графа Талызина появилось плохо скрываемое раздражение. - Делами ведает Магистр, признающий первенство монарха над собой.
   -Какой же тогда монарх -- глава Ордена, раз он ничего не решает и фактически обществом нашим не управляет? - недоуменно спросил Кристоф. Умозрительная беседа действовала на него успокаивающе, позволяя отвлечься от насущных опасений и страхов. Как видно, его спутник разделял то же отношение к подобным разговорам, раз с такой охотой их поддерживал.
   Талызин только головой покачал.
   -Прошу прощения, но я поражен сим незнанием до глубины души. Впрочем, не в упрек вам. Известно же, что среди нас есть те, кто славит свет, и кто сражается с тьмой, и мудрость для всех различна. Но разве вам не любопытно никогда было, во что вообще вас посвятили?
   Ливен снова почувствовал себя так, как в детстве, когда пастор, обучавший его чтению и письму, отчитывал за леность и недостаточное прилежание. Хотелось как-то огрызнуться, но не место было ссориться с Талызиным.
   -Славить свет или сражаться с тьмой, - повторил он, подавив досаду на своего непрошеного "учителя". - Мы с вами к кому относимся?
   Граф Петр ответил не сразу.
   -Вы, как полагаю, ко второй категории... Я же еще не определился. Хотя нынче потребны воины, а не философы, - проговорил он, наконец,. - Что же до вашего недоумения, вспомните ту же Англию.
   -Но в Англии монарх, по крайней мере, в курсе всех дел и ставит подпись на проектах законов... И потом. Ежели воля магистра разойдется в чем-то с волей монарха, то что же наступит?
   Вместо ответа спутник Кристофа пристально вгляделся в его лицо.
   -А вы не столь невежественны, каким хотите казаться, - медленно произнес он. - Пожалуй, вам следовало бы чаще бывать у меня на вечерах.
   -Я бы хотел воспользоваться вашим приглашением ранее, но, как понимаете, был болен, - отвечал Ливен, которого интонация приятеля снова повергла в недоумение. - Однако, надеюсь, нынче, когда я в силах выезжать, явлюсь к вам обсудить все то, чего до сих пор не знаю.
   -Буду рад вас видеть среди моих гостей, но подозреваю, что в ближайшем будущем столь больших компаний собирать мне уже не удастся, - загадочно отвечал граф Талызин.
   -Тем лучше для меня. Не понимаю, как говорить о высоких материях во время шумных сборищ. Но все же -- как зовут нашего магистра? Неужто это государь?
   Талызин прошептал:
   -Государь хотел бы знать наши тайны и еще до восшествия своего на престол доискивался до них. В Пруссии некие шарлатаны, прозывающиеся нашим именем, пообещали его посвятить в магистры и открыть все тайны. Но, к счастью, наши люди смогли уверить его, что его обманывают. Потому как монархов нельзя посвящать. Слишком велики риски того, что в подобном случае тайна раскроется. Девятый Рыцарь совершил непоправимую ошибку... За это, правда, и понес наказание, но, как по мне, слишком уж легкое.
   Кристоф почувствовал, как холодеет сердце. Неужто Армфельд посвятил короля Густава-Адольфа? А того и убили -- по злоумышлению брата, коварного герцога Зюйдерманландского, про которого Девятый рыцарь совершенно серьезно говорил: "Он заключил договор с Сатаною". Убийство произошло при самых загадочных обстоятельствах, даже поговаривали, будто монарх пал случайной жертвой чужой ревности и мести. В самом деле, тот приехал в театр с некоего костюмированного бала, по своему обыкновению, на пару действий, не сняв домино, и один выстрел из пистолета в спину покончил с ним. Впрочем, в подобных случаях нелегко поверить в чью-то роковую ошибку.
   -Ежели вы знакомы с историей Храмовников -- а я не сомневаюсь, что хоть с нею вы уже ознакомились -- то поймете, для чего наши магистры скрываются. Потому как тогда их имена произносили наряду с именем Папы Римского, их все знали и уважали до тех пор, пока не повели на костер и не уничтожили их дело, - завершил Талызин, глядя в окно. Более он ничего не сказал, да и приятель его слушать был не уже не настроен. Они уже приближались к громаде Петропавловской крепости. К ней вел подъемный мост, нынче опущенный, как будто их обоих ожидали. Остановили карету. Кристоф хотел было выйти, но граф Петр прошептал:
   -Ждите здесь.
   Держался тот весьма уверенно, будто бы бывал здесь не первый раз и знал все ходы и выходы. Странно. Ливен не мог припомнить, чтобы Талызину приходилось там бывать по служебной необходимости. Впрочем, вполне возможно, что граф Петр не впервые навещает там узников.
   Ждать пришлось довольно долго, и Кристоф уже начал нервно ерзать на месте. Его так и подмывало самому выйти и отправиться на поиски приятеля. Да еще и Якоб на него постоянно оглядывается с этим уже знакомым Ливену озабоченно-глубокомысленным выражением лица.
   -Может, того, герр Кристхен, поедем назад от греха подальше? - тихо проговорил его слуга через полчаса после исчезновения Талызина.
   -Сиди уж, - махнул рукой Кристоф, который, впрочем, подумывал, что здравое зерно в словах Якоба есть. Чем дольше они ждут, тем более подозрительнее выглядит их экипаж. Большие куранты на башне Петропавловского собора заиграли "Коль славен наш Господь в Сионе", отмечая девять часов вечера. Значит, почти час уже ждут. А если граф Петр попал в некую ловушку? "Надо было хоть что-то из оружия взять", - подумал Ливен, хмуря брови. Наконец, сидеть стало невмоготу, да еще и ноги затекли противно. Он вышел из кареты и двинулся к мосту. Его еще не подняли, что давало определенную надежду. Если бы Талызина сочли преступником, то, согласно уставу, все входы и выходы бы перекрыли, но уже после того, как пришлось бы прочесать всю местность. Якоб пошел за ним, но Кристоф, услышав скрип его сапог по утоптанному снегу, резко повернулся и сказал:
   -Ну ты-то куда прешься, дурында?
   -Куда вы -- туда и я...
   Кристоф снова рассмеялся.
   -Разве ж забыл, что я тебе вольную уже два года как выписал, и только из милости своей терплю себя у своей особы? - произнес он.
   -Да как же я вас брошу? - слуга остановился, взглянув на него обиженно.
   -Вот так и брось, - махнул рукой. - Ты останешься птицей вольной, нечего тебе в клетке делать.
   -Но что ж я фрау Доротее-то скажу?
   Эти слова снова развеселили Ливена. Ранее, помнится, Якоб припоминал Кристофову строгую матушку, которая непременно обрушит всевозможные кары на его повинную голову, ежели придется тому господина оставить. Теперь он себе выбрал другую особу, перед коей необходимо было держать отчет о жизни и здоровье господина. А вообще ни перед кем не отчитываться Якоб, оказывается, не может.
   -Ces gens sont incorrigibles, - проговорил Кристоф тихо. - Ont-ils vraiment besoin de libertИ?
   Затем иронично улыбнулся. Хорошее же время и место рассуждать о свободе народа. Прямо в тени грозной крепости, в которую последние пять лет попало немало таких, как он и Саша Рибопьер -- прежних баловней Фортуны, лишившихся ее благосклонности в один злосчастный миг. Впрочем, государя простолюдины еще как любят. Небось, если он окончит жизнь преждевременно, неестественным путем, объявятся новые пугачевы, притворяющиеся им.
   Все эти мысли промелькнули в его голове за одно мгновение. Затем он направился вперед, по мосту, и при встрече с часовым назвал вымышленное, из головы пришедшее имя. Кажется, оно было каким-то шведским.
   -Так вы с Его Превосходительством! - откликнулся стоящий на часах сержант неуместно обрадованным тоном. - Он говорил про вас. Проходите!
   Талызина нигде не было видно, и графа проводил по длинным переходам в камеру к Рибопьеру некий малый, представившийся лакеем его адъютанта. Сзади шествовало двое солдат с ружьями наперевес.
   -Совсем плох Александр Иваныч, - ахал слуга. - Горячка вот открылась... Отпаиваем его, не помогает!
   -Чем отпаиваете? - спросил деловито Кристоф.
   -Да вот, все не упомню, мудрено называется, а мне барыня передавала... - он вынул из кармана некую склянку с беловатой жидкостью.
   Граф взял ее из рук и деловито поглядел на ярлык, ни о чем ему не сказавший. Хмыкнул. Вновь подумал, что странно выглядит без докторского чемоданчика. Возможно, придется выписывать какие-то лекарства. С этим-то как раз проблем не возникло.
   -Передайте уж ему, пожалуйста, - продолжал слуга.
   Кристоф шел, не оглядываясь. Он догадывался, что Якоба, скорее всего, не пропустили вовнутрь. Куда делся Талызин? Сие тоже было неведомо. Он сам по себе. Возможно, так и лучше. Спасать надо будет одного человека, а не двоих в нагрузку к тому, кому его помощь была наиболее необходима.
   В темнице было мрачно и душно. Постоянно воняло какими-то помоями, кислый запах бил ему в нос, и он прикрыл лицо платком, дабы его не вдыхать, иначе боялся, что из него весь обед наружу полезет.
   Наконец, они пришли к одной из камер. Поручик-надзиратель, которого позвал один из сопровождающих его солдат, измерил Кристофа тяжелым взглядом, затем поглядел на конвойного и проговорил:
   -Что стоишь? Открывай доктору!
   Ливен выразительно посмотрел на слугу и жестом приказал следовать ему за ним в камеру, но лишь только тот двинулся, как зычный голос надзирателя остановил его:
   -А ты куда прешь! Только Его Благородию велено.
   -Пусть за мной пройдет, - возразил ему Кристоф.
   -Не положено, Вашбродь, - скороговоркой проговорил надзиратель. - Не было приказания.
   Поручик развел руками и подтвердил:
   -Так и есть. Никого лишнего допускать не велено до особого на то приказания из штаба Его Величества.
   Тут граф чуть было не выдал себя. С ним давно уже никто таким тоном не разговаривал. Первым его порывом было рявкнуть: "Что за бардак! Где старший по званию? Господин поручик, покажите-ка мне сей приказ. Кем подписано?" Но Кристоф вовремя себя сдержал. Сегодня он изображает штатского. Да еще и по-русски плохо понимающего. Оставалось лишь покориться и проследовать в камеру, мысленно пообещав слуге Саши, что расскажет ему все о состоянии барина.
   ... Тусклая свеча плохо развеивала темноту узкой камеры с высоким потолком. Внутри было едва ли теплее, чем в коридоре. Пахло сыростью, смешанной с запахом пота, нечистот, крови и гноя. Кристоф с трудом различил топчан, на котором и лежал его адъютант, покрытый одной лишь шинелью и пуховым платком. Он подошел к нему и проговорил:
   -Это Девятый, друг. Ты меня звал -- и я здесь.
   Рибопьер при звуке его голоса очнулся от сна. Тело его вздрогнуло и он прошептал:
   -Мамочка мой, как же холодно-то... Почему так холодно?..
   Затем Саша всхлипнул, словно ребенок, пробормотав:
   -Холодно как и больно, мамочки...
   Кристоф заметил, что левая рука узника неестественно свесилась с топчана, и любая попытка ею пошевелить причиняла ему страшную боль. Кисть и запястье были наскоро обвязана платком, который уже давно побурел от вытекшей крови. От него и исходил этот гнилостный запах -- очевидно, из-за того, что перевязку давно не делали, а рану так и вовсе не промыли. уже успело начаться заражение, как бы не к антонову огню дело идет. Но если Саша еще чувствует боль, то, возможно, обойтись без ампутации можно. Граф поймал себя на мысли, что рассуждает, как настоящий доктор, и немного усмехнулся.
   Рибопьер, очнувшись от тягостного горячечного сна, проговорил:
   -Доктор, вы так похожи на графа Ливена...
   -Тсс! - Кристоф приложил палец к губам. - Я он самый и есть.
   -Надо же, - едва прошевелил пересохшими от жара губами Саша. - Я думал, вы не придете.
   -Как я могу не прийти? Скажи, тебя не перевязывали?
   -Только после поединка, - признался Рибопьер. - Скажите, не знаете, выйду ли я отсюда? А то очень уж холодно. Да и рука болит сильно. Кормят, конечно, да вот аппетита нет.
   Больной взглядом показал на миску с остывшей гречневой кашей, к которой он до сих пор не притронулся.
   -Тебе нынче куда важнее пить, - Кристоф подошел к столу, наполнил деревянную кружку водой и поднес ее к губам больного. Только тогда, когда тот осушил половину, Кристоф подумал, что горячечному такое питье еще хуже бы не сделало. Хотя, помнится, он сам во время давешней лихорадки жаждал студеной воды, всякое питье казалось ему слишком теплым и противным. И становилось только легче, когда его давали.
   -Те письма у меня, - сказал граф, глядя в неестественно блестящие глаза своего товарища. - Если понадобится, сам отдам, кому следует. И тебе нужно поменять повязку...
   Он подошел в двери и без всяких церемоний пнул ее ногой несколько раз.
   -Немедленно принеси ножницы, тряпицу и корпию! - по-русски крикнул он в лицо солдата. - Олухи царя небесного, как можно так запустить рану!
   Солдат немедленно взял под козырек, услышав начальственный окрик, и побежал выполнять приказание.
   -По какому праву, господин доктор, вы моими людьми командуете? - скорее обиженно, нежели возмущенно произнес подоспевший к нему начальник охраны, тот самый, в чине поручика. От него уже вовсю разило водкой. Кристоф отвернулся, скорчив брезгливую гримасу. Хотя можно было малого понять -- на этой службе трезвенники долго не протянут.
   -Потому что вы человека чуть не убили своей нерасторопностью, вот по какому праву, - возмущенно проговорил Кристоф, все еще борясь с искушением развеять свое инкогнито и представиться ему чин по чину. Будет одно удовольствие видеть, как этот неказистый офицерик, осознав, что перед ним -- генерал свиты - попытается вытянуться в струнку и начнет всячески суетиться, теребя своих подчиненных. Но следовало соблюдать осторожность. Кстати, куда же делся Талызин? Мысли о них вызывали противный холодок под кожей. Что, если графа Петра схватили и посадили в соседнюю камеру? Или же он его предал? Последнее виделось Кристофу вероятным. Потому-то он и отвлекал его всю дорогу разговорами о мистике, потому-то и медлил так. Впрочем, рассуждать было не время и не место. Надо помочь Саше, пока еще возможно.
   Получив искомое, да еще приказав принести еще свечей, Кристоф склонился над раненной рукой своего подчиненного. Одно прикосновение к ней доставляло Саше немало боли.
   -Потерпи, - проговорил Кристоф. - Сейчас постараемся убрать повязку...
   Он смочил грязную повязку в воде, чтобы та хоть чуть-чуть размокла. Потом начал срезать ножницами материю. Саша всячески сдерживался, но стон то и дело срывался с его губ. -Тише, не дергайся так, - говорил Кристоф. - Лучше скажи, за кого рубился с Четвертинским?
   -Я не смею называть ее имя! - вспыхнул Рибопьер.
   -Господи Боже мой, да мне все равно, как зовут твою балетную корифейку или фрейлину. Тем более, то явно не Аннушка Лопухина... Или, вернее, Гагарина.
   В ответ на его реплику Саша вздрогнул -- то ли от резкой боли, то ли от негодования, и Кристофу пришлось на него прикрикнуть:
   -Будешь так вести себя, я тебя еще куда ненароком раню! Ножницы-то острые.
   Потом он вздохнул:
   -Ну ладно, не хочешь говорить, дело твое. Вижу, дело крайне деликатное. Но нам надо тебя отсюда вытащить.
   Он удалил остатки бинтов и только охнул, увидев рубленую рану, которая пересекала ладонь Рибопьера наискось, от основания мизинца до запястья. Палаш чудом не перерубил ему всю кисть напополам. Вместе с кровью из разреза сочился желтоватый гной, а сама кисть распухла чуть ли не вдвое.
   -Скверно, - произнес Кристоф. - Весьма скверно.
   -Я догадываюсь, - усмехнулся Рибопьер. Его усмешка приободрила графа. Мол, не все потеряно.
   -Еще в таком духе -- и тебе отрежут руку, - ответил Ливен, думая, что следовало бы делать дальше.
   -Если я от горячки прежде не скончаюсь, - откликнулся его адъютант. Лицо его раскраснелось, видно, снова жар поднялся. - А ведь сие было бы для меня облегчением великим.
   -Не болтай глупостей, - произнес Кристоф. - Сколько тебе, восемнадцать?
   -Мне в детстве цыганка раннюю смерть от лихих людей нагадала, - продолжал меланхолично Саша. Он прикрыл глаза, и длинные черные ресницы отбрасывали тень на его заострившееся от страданий лицо.
   -Вот дурь-то какая..
   Саша повторил бессвязно:
   -Селанира... Химера... Все они. Я же защитил честь Селаниры... Елизаветы, моей государыни.
   -Так, - произнес Кристоф, не догадываясь, бредит ли его подчиненный или говорит правду. - С этого места поподробнее. Как Четвертинский осмелился про Ее Высочество оскорбительные разговоры вести? И почему ты правды не сказал?
   -Дознания не было, - Рибопьер вряд ли бредил, хотя говорил как-то быстро и сбивчиво. - Но скажите, что с матушкой? Их выслали?
   -Готовятся к отъезду, - печально произнес Ливен. - Хорошо еще, пару дней выпросили.
   -Моя ошибка -- домой сразу поехал, - говорил Саша. - Надо было остаться у Аннушки.
   -Что за Аннушка? - нахмурился Кристоф.
   -Одна милая девица, - произнес Рибопьер. - Я, чтобы государыню по имени не называть, упомянул ее. Ну кто ж знал, что на тезку ее подумают!
   -Что ж Четвертинский такое сказал про государыню? - Кристоф знал, что вопрос деликатный, да их и слушают. Говорили они по-французски, а начальник охраны, судя по всему, языку сему не обучен, а если даже и может связать несколько слов, то беглую речь вряд ли поймет. Однако граф должен был выяснить все до конца. Тем временем, он, вынув из кармана чистый платок, не спеша прикоснулся им к краям раны, надавливая на нее, чтобы вышел весь гной.
   -Ох, вы меня что, пытаете? - простонал Саша, попытавшись выдернуть руку. Кристоф твердо вцепился ему в запястье, дабы зафиксировать кисть.
   -Тебе еще не делали прижиганий, - усмехнулся граф Ливен. - Или разрезов по-живому. Это так, мелочи. Заразу убрать. Так что там с Селанирой?
   -Четвертинский говорил, что, мол, Ее Высочество проиграла его сестре, и ничего тут не поделаешь. Да еще и сказал, что сама виновата, надобно следить за собой, если любовников берешь, и не допускать до тягости...
   При этих словах Саша густо покраснел. Кристоф невесело усмехнулся. Этот поляк просто не слишком умен. Намекать на связь его сестры, которую, по слухам, наследник престола выиграл в карты у Зубова, да еще и трепаться языком по поводу дел весьма деликатных и связанных с царской фамилией... Удивительно, почему ему за это ничего не было. Впрочем, ничего удивительного, особенно в свете того, что давеча говорил фон дер Пален. Рибопьер пострадал не из-за какой-то мифической Лопухиной, а потому что сильно явно показал себя приверженцем партии цесаревича Александра -- разумеется, партии, существующей лишь в голове императора. Государь расчищает вокруг сына место, избавляя его от соратников и друзей. Надобно ли объяснять это Саше, которому и без того плохо? Можно, но потом. Когда удастся его оттуда вытащить. Важное слово здесь - "когда". А не "если".
   Кристоф, наконец, очистил рану и начал ее перевязывать достаточно туго.
   -Вы и впрямь как доктор... - прошептал Саша. - А откуда вы поняли, что я вас звал? Со мной тогда никого не было.
-А ты мне приснился, - улыбнулся Кристоф.
   -Я вообще думал, что вас в живых уже нет. Ведь говорили, что с вами случилась скоротечная чахотка, - продолжал Рибопьер все слабее. - А вдруг и впрямь нет вас... А я только вас в бреду вижу.
   -Можешь меня потрогать, - пожал плечами граф. Юноша, однако, делать этого не стал. Он закрыл глаза. Жар овладел его телом полностью, и слова его становились все более отрывистыми. Кровь быстро начала окрашивать свежую тряпицу. Граф отрезал от нее кусок полотна, смочил в воде и обтер пылающее от жара лицо своего адъютанта. "Похоже, тут не только загрязнившаяся рана, но и простуда от такой сырости", - подумал он. - "Ему не помешает". Он взял его за больную руку, чуть повыше запястья, нащупал лихорадочное биение жил.
   -Отрежьте мне эту проклятую руку, - пробормотал Рибопьер, уже погружающийся в забытье -- сном это назвать было нельзя. - Она все равно левая.
   -Еще пригодится, - заверил его Кристоф, закрывая глаза.
   ...Ему самому словно передались боль и страдание юного офицера. Стало неимоверно душно. Казалось, воздуха больше нет. Толстенные стены, потолок и пол сжимались вокруг него кольцом, будто бы готовые сокрушить его под своим гнетом. Ощущение -- как в тех кошмарах про утопление, какие он видел с детства. Но антураж на этот раз иной, навевающий истинную безнадежность. Ведь из глубин еще можно всплыть, а тут -- никак... "Времени больше не будет", - выпала откуда-то строчка. И какие-то слова, сказанные безумным хрипловатым голосом: "Порежут, порежут ножиками... Полетят клочки по закоулочкам... Сердце твое из груди вырвут и сожгут". И этот запах, удушливый, гнилостный запах запустения. Сердце его забилось очень часто, тошнота подкатила к горлу. Он крепче сжал запястье своего юного друга и силой воли перешел к нему, почувствовав горячий жар, наполняющий его грудь, жилы, голову. Сердце больного словно распухло, как левая рука, от того и билось слишком часто. Если жар продолжит держаться -- оно не выдержит... Осталось представить только холод и лед, которые с кончиков пальцев просачиваются внутрь чужой крови и останавливают жар, облегчают его.
   Кристоф не понял, сколько времени прошло. Очнулся он от скрипа открываемой двери.
   -Как он? - заговорил Талызин -- а это был именно он.
   -Спит, - откликнулся Кристоф. - Пока что спит.
   -Нам уже пора отправляться, - произнес граф Петр, невесть где находившийся до этого. - -Время не ждет. Ежели возникнет необходимость, еще раз его навестим в смену поручика Пузырева. Вы его видели.
   Кристоф встал с трудом. В глазах у него потемнело, и он чуть не рухнул в обморок. Ноги были совсем ватные. Так он себя обычно чувствовал после кровопусканий и приступов лихорадки. Поддерживаемый Талызиным, не выслушивая благодарностей рибопьерового слуги, он не спеша прошел в карету.
   -Я отправил вашего человека, - проговорил граф Петр. - Его не пропустили, хотя он все время ваше имя говорил. Ответили, что граф Ливен здесь и не бывал.
   -Вот дурак, - пробормотал Кристоф, усаживаясь в карету. Сидя, он вновь ощутил себя внутри некоего темного, душного колодца и окончательно потерял сознание.

Глава 17

   CR (1830)
   Странно чувствовать себя иностранцем в своем отечестве. Хочется предаться сладкой ностальгии, но я не вижу, по чему тосковать. Многое изменилось.
   Несколько лет назад мне казалось, что моя родная Империя наконец-то добилась благодати, порядка и пойдет семимильными шагами навстречу прогрессу. Уже не надо будет стыдиться некоторых наших унаследованных от темных веков обыкновений. Крепостное право будет отменено, но не так, как мечтали все эти безумцы.
   Нынче мне хотелось бы верить, что все будет так, но все меньше получается. Все опасаются крамолы, даже те, кто с оной призван бороться. В свете все активно следят за своими словами и поступками. Самый большой страх -- показаться "чересчур умным". Не с кем поговорить о чем-то действительно значимом, все заменяют необходимые беседы пустой светской болтовней. Или же мне уже не доверяют? И несколько лет за границей могут сделать из человека иностранца в глазах соотечественников, а я уже в Лондоне восемнадцать лет. Половину нынешнего света я не имею чести близко знать, равно как и они меня. Я, как выяснилось, кажусь уже легендарной личностью, вроде тех, в Лету канувших свитских генералов 1800-х годов. И впрямь, один только Пьер Волконский и остался из них. Остальные или умерли, или исчезли с поля зрения насовсем. Они мне снятся периодически, как живые, и я просыпаюсь с уверенностью, что не было этих смертей, и что я сам гораздо моложе, чем кажется нынче, и что даже Государь мой жив... Пьер говорит, что испытывает то же самое. Он единственный был искренне рад меня видеть.
   Нынешний государь нас особо не знает, со мной держится милостиво, но с преувеличенным почтением, будто я оживший дух кого-либо из его предков.
   Пока был в Ливонии, все шло более-менее хорошо. Я уладил наследственные дела, благо, с Иоганном иметь их весьма просто. Тот наследовал Мезоттен, и, казалось, испытывал крайнее чувство вины передо мной по этому поводу. Я его заверил, что жить помещиком не собираюсь, мои сыновья тоже этого не хотят, вряд ли кто из нас вообще вернется в Россию, ну, может быть, в виде мертвого тела в закрытом гробу. Пусть Фоккенхоф, одну из мыз, приобретенных совместно с Мезоттеном, тоже забирает, я не в обиде. Иоганн ужаснулся моим откровенным рассуждениям и сказал: "
   -Ну как же ты не вернешься в Россию? Говорят, что государь готов сделать тебя канцлером. -Какая ерунда, - холодно возразил я.
   Нынче вижу, что, похоже, не ерунда. Нессельрод отъехал на воды лечиться от последствий постоянного обжорства, жаловался на то, что доктора запрещают ему все любимые им блюда. Его жена старается быть со мной обходительной и даже кокетливой. Но, право слово, от графини Марья Дмитриевна менее всего ожидаешь как обходительности, так и кокетства. Это дама типажа madame de Staёl, как внешне, так и по обращению, а меня, как и корсиканца, такие всегда отталкивали. Ее Сиятельство тоже вовсю поддерживает разговоры о здоровье и разнообразных хворях, хотя, судя по ее могучему сложению, она нас всех переживет.
   Вместо отсутствующего Нессельрода, выпросившего себе четыре месяца отдыха, благо, по его словам, "наконец-то в Европе воцарилось умиротворение", министерство возглавлю я. Были намеки от Альхена, что сие назначение из временного вполне может стать постоянным. -Ты с ума сошел? - спросил я, весьма огорошенный сей новостью. - Сестру свою спроси, насколько сильно она хочет возвращаться сюда. Она ж помрет через пару месяцев.
   -Уезжать, помнится, она тоже не сильно хотела, - усмехнулся Бенкендорф. - Все думала, что получится, как в Берлине -- пара лет, война закончится, ты вытрясешь из Парламента все деньги, какие потребны, и вы вернетесь в Петербург, где тебе выдадут гвардейскую дивизию либо департамент в министерстве.
   -Надо же, - произнес я. - Мне Дотти о сих мечтах не говорила.
   -Моя сестра хорошо угадывает намерения чужих людей, но свое собственное будущее остается для нее темным лесом, - подметил мой beau-frere, второй человек в России, должность которого внушает страх и уважение. Доротея никогда в свете не упоминает о том, чем именно занимается ее брат, чтобы не подумали, будто он "русский Фуше". The intimate friend of Russian Tsar, - так про него говорят, равно как и про меня восемнадцать лет тому назад. Алекса Бенкендорфа бы и нынче никто не принял за грозного главу жандармерии, каким он кажется со стороны. С годами он все более напоминает своего отца. Не хотелось бы, чтобы и кончил так же -- полностью утратившим зрение, лишившимся памяти и способности хоть сколько-нибудь рассуждать. Он меня и возил по всяческим визитам, словно своего кузена из провинции, представлял всевозможным новым людям, шепотом подсказывал, какая из фрейлин "благосклонна ко всем без разбора", какая дама "весьма переборчива" или "имеет очень снисходительного мужа", пообещал свозить меня в свое эстляндское имение, как только предоставится случай.
   Супруга его, очень красивая и грациозная женщина, меня жутко стесняется, и это словно омолаживает меня -- точно так же три десятка лет тому назад от меня шорохались юные баронские дочки. Элиза -- дама совершенно не светская, родом откуда-то из глухого уголка Малороссии, не слишком хорошо говорит по-французски, да и вообще весьма молчалива. Доротея несправедливо считает ее глуповатой -- она просто находится не в своей стихии. В Больших Водолагах, где Алекс ее впервые встретил, Элиза, верно, слыла за хорошую хозяйку и превосходную мать, кем она и является. Не всем же быть les salonnieres.
   Но, несмотря ни на какие теплые приемы и заманчивые предложения, я по-прежнему чувствую себя лишним. Мое место -- за океаном. Даже если меня и утвердят в должности канцлера на постоянной основе -- а это значит, что отзовут из Англии, скорее всего, поставив там вместо меня графа Матушевича, то я все равно не успею здесь стать своим. Поэтому надеюсь, что Нессельрод не занедужит уж совсем серьезно. И что государь за время отсутствия его не сместит.
   Другая встреча, которая меня неизменно порадовала -- так это с государыней. Она меня полагает "истинным другом", постоянно говорит, что помнит меня еще с Берлина, и даже признавалась как-то: "Наверное, грешно так рассуждать, но я очень тогда хотела, чтобы разговоры, которые при дворе вели про ваш роман с моей несчастной матушкой, оказались бы не просто разговорами..." На это я уверил ее, что королеву Луизу и впрямь любил, был готов жизнь за нее отдать, "как и покойный государь, как и ваш отец, да равно как и все прусские и русские офицеры". И не стал признаваться, что сплетники на тот счет оказались правы. Я знаю, что государь к таким вещам строг и не потерпит сих подозрений. Императрица Александра, которую я по старой памяти всегда зову Шарлоттой (и ей это нравится), не похожа на свою мать, и наши злые дамы, помнится, притворно жалели ее, когда она прибыла из Берлина сочетаться браком с великим князем Николаем: мол, увы и ах, как жаль, что божественная красота Луизы сошла вместе с ней в могилу, а дочка ее лицом пошла в Гогенцоллернов. Юная принцесса не могла не знать о подобных разговорах -- женщины всегда быстрее распознают сплетни и куда более чувствительнее к ним относятся. Нынче же никто бы не посмел так про нее говорить -- и не потому, что Шарлотта стала их повелительницей, перед которой все трепещет, не потому, что нынче при императорском дворе шептаться опасно. Она сделалась истинной наследницей и продолжательницей дела ее матери. Символом Шарлотта взяла себе Белую Розу, в пару Алой Розы королевы Луизы, что нам говорит о многом. Если кто-то, кроме князя Волконского, и рад был искренне моему возвращению, так это Ее Величество.
   Итак, не далее как вчера Шарлотта попросила меня рассказать ей о том, что предшествовало гибели никогда ею не виденного свекра.
   -Я слышала, Ваша Светлость, вы были тогда его первым приближенным, - проговорила она. - Меня терзают сомнения... Как же именно он кончил жизнь? Слышала, его на самом деле убили. Но почему же надобно было его лишать жизни? Ведь у него уже был наследник...
   Власть предержащие любят задавать мне неудобные вопросы и ждать ответа, заглядывая прямо в глаза. Я понятия не имею, что нынешняя императрица может знать, а о чем не следовало и упоминать. Государь никогда не говорит ничего о гибели своего отца -- если что и знает, то со слов своей матери. Полагает ли он, как покойная императрица Мария, будто его старший брат был замешан в сем преступлении? Этого мне не узнать.
   -Ваше Величество, это очень сложный и деликатный вопрос, - произнес я. - Тем более, я не могу ничего определенного сказать. За полтора месяца перед кончиной Павла Петровича я тяжело заболел и выздоровел только с началом нового царствования.
   Хорошая отговорка. Но то, что произнесла в ответ императрица Александра, вогнало меня в недоумение:
   -Ваша супруга рассказывала мне, будто граф Пален был вашим другом. Вы с ним о чем-то все время совещались, а Дарью Христофоровну в сии дела не посвящали.
   Я перекрестился и торжественно проговорил:
   -Государыня, Пален передо мной заговора так и не открыл. Хотя и упоминал уже после смерти императора Павла, что был готов меня привлечь к нему, и, если бы я не был болен, то привлек бы.
   -Какое коварство! - воскликнула Шарлотта. - Но вступили бы вы в этот заговор?
   -Я бы предпочел вечное проклятье в аду, - произнес я весьма пафосно.
   -Да, княгиня Доротея о сем упоминала, - задумчиво отвечала императрица.
   Я знаю, что Дотти ведет с ней весьма откровенную переписку. В ее письмах к государыне содержатся все последние новости дипломатии, и она знает, что содержание сих посланий становится немедленно известно государю. Но, право, я не подозревал, будто она докладывает и о наших с ней личных разговорах. Меня весьма смутила реплика государыни и захотелось спросить ее: а что еще Доротея ей писала обо мне? И, главное, зачем? Отвадить от меня малейшие подозрения в крамоле -- скорее всего, вот ее цель. Известно же, что нынче к людям, слишком долго прожившим за границей, относятся с подозрением. Вот и я, по мнению здешнего света, за годы отсутствия превратился из остзейского высшего офицера в английского милорда. Дотти это понимает, вот и выгораживает меня -- мол, я сроду не был замешан ни в каких заговорах.
   Я пообещал Шарлотте составить записку, потому как рассказывать пришлось бы сильно долго, да и написать мне проще. Вернувшись домой, я открыл эту тетрадь и нашел начало записей о событиях февраля-марта 1801 года. Быстро вспомнил все обстоятельства. Но изложить их решил сначала здесь же, для себя и для тех, кому сии заметки окажутся сколько-нибудь интересны.
   Итак, 9 марта я узнал от графа Палена о несчастной дуэли моего адъютанта Александра Рибопьера. О поединке донесли государю, и моего товарища, раненного и едва перевязанного какой-то тряпкой, встретили по возвращению домой фельдъегери с ордером на арест. Его соперник, Борис Четвертинский, брат знаменитой впоследствии госпожи Нарышкиной, первой красавицы света и дамы сердца покойного государя, остался без наказания. В свете полагали, что государь решил, будто причиной поединка оказалась честь его любимицы графини Гагариной, которую Рибопьер оскорбил -- оттого и такие крутые меры. Но я -- и сам Саша, после того, как мы обсуждали сей случай - видел в сем поспешном аресте прямую нападку на меня и заодно на наследника престола, поскольку мой адъютант выполнял ряд его поручений весьма личного характера, о коих я не смею распространяться.
   Вечером 10 марта я под видом доктора отправился в Петропавловскую крепость, в сопровождении генерала Талызина и своего слуги. Саша уже лежал в горячке. Рана загноилась, ведь повязку даже не меняли. Он сказал мне, что ему так и не объявили причину ареста. Формально за дуэль привлечь к аресту можно, но по факту на поединки всегда смотрели с некоторой долей равнодушия. К тому же, мать и сестры Саши подлежали высылке за пределы Петербурга, так что причина была куда более сложной, чем обычная дуэль. Я перевязал ему рану, как мог, облегчил его страдания, затем вернулся домой в полной прострации, дважды упав в обморок во время дороги. Возможно, недавняя болезнь давала еще о себе знать. Моя супруга была в отчаянии -- о беде, случившейся с семейством Рибопьеров, ей было уже известно, и она разделяла мнение, будто следующей жертвой несправедливого государева гнева паду я. Мой внезапный отъезд из дома, впервые за месяц болезни, да еще и долгое отсутствие повергли Доротею в полную тревогу и растерянность. А мой весьма бледный вид, с которым я появился у себя дома, заставил ее расплакаться -- впервые за все это время. Отмечу, что моя жена держалась весьма твердо и во время моей болезни, оказавшейся довольно тяжелой и даже вызвавшей опасения за мою жизнь. Да и все последствия моего длительного отсутствия были ей известны.
   Наутро 11 марта мне принесли подготовить документы по Гвардии, с которыми я работал до обеда, потом передал курьеру, чтобы он унес их на утверждение Государю. Весь день я испытывал смутную тревогу, ожидал визита фон дер Палена или Талызина, но никто из них ко мне не пришел. Новостей о том, как решилось дело Рибопьера, тоже не поступало, и я уже думал сам выехать к одному из моих товарищей, дабы принять решительные меры. Саша не мог там долго оставаться без всякой помощи. Наконец, я решился обратиться к содействию доктора Бека, пользовавшего меня за время моей болезни. Надо бы устроить так, чтобы он мог являться в крепость. Будучи придворным медиком, он имел все причины отказаться от подобного дела, но мне он показался человеком добрым и способным отринуть личные эгоистические соображения ради благого дела.
   В итоге, я написал доктору длинное послание с пояснением ситуации, пообещал тройную оплату каждого его визита, и только хотел отправить своего камердинера к нему, как вернулся курьер из дворца с бумагами от государя. Одно из донесений было сплошь исчеркнуто красным карандашом, словно то была работа нерадивого школьника, на полях стояли вопросительные знаки, внизу приписано почерком Павла: "Я эдакое безобразие подписывать не стану!". Вторая бумага содержала приказ о моем повышении в чин генерал-лейтенанта. Эдакая новость меня не особо обрадовала. Я подумал, что меня хотят запутать, оказать милость с тем, чтобы подсластить пилюлю. Вряд ли меня будут разжаловать. Скорее, меня ждал арест -- кто-то вчера заметил, как я ездил в крепость, или кто-то из гарнизонных офицеров меня опознал. Потом -- приказ занять какую-то пустячную должность в дальнем гарнизоне, генерал-губернаторство в отдаленных местах или же полная отставка. Все лучше, чем Сибирь, но тоже ничего хорошего. Особенно если подразумевается крепость.
   Приказ мне пришлось поспешно переписывать. К чистовику бумаги я приложил записку с благодарностью государю за новую должность и стал ждать какой-то реакции. Ответ последовал уже в девятом часу вечера. На небольшом листе бумаги было написано (за точность не ручаюсь, но отдельные слова запомнил):
"Дела не могут направляться от того, помогают ли вам мушки. Ежели болезнь вам мешает исполнять обязанности свои, то пришло время передать их тем, кто службу нести способен более вашего".
   Далее приказывалось передать портфель Feldkriegkanzelerei графу Гагарину. Мужу фаворитки. Тот относился ко мне тогда весьма неплохо, был человеком добрым и снисходительным, поэтому я мог ожидать, что он начнет открещиваться от эдакой "милости" и завтра непременно придет ко мне с визитом, начнет долго извиняться и оправдываться... Если, конечно, успеет до прибытия фельдъегеря.
   Когда я прочел записку, то немедленно позвонил Якобу и приказал принести трубку с самым крепким табаком, какой у меня имелся. Все происходило очень быстро. Я внутренне был готов к подобному повороту событий, но голова моя все равно кружилась, и кончики пальцев дрожали. И вот что странно -- при этом ощущалось облегчение. Наконец-то все свершилось, столь долго ожидаемое и пугающее. Так бывает, когда хочешь прыгнуть с обрывистого берега в студеную воду, и сердце замирает в груди при мысли о неимоверной высоте и глубине, о всех реальных и воображаемых опасностях, которые могут угрожать тебе, все не решаешься, сзади тебя подбадривают, и, вот, наконец, делаешь шаг вперед и летишь в головой вниз... Потом, разумеется, оказываешься в воде, выныриваешь, чувствуешь первозданную радость, и прежний твой страх, который заставлял тебя застывать на месте, кажется на редкость смешным и глупым. Тогда я чувствовал себя как раз в таком "полете", во время тех секунд, которые проходят между прыжком с обрывом и погружением в воду.
   Я курил, не чувствуя вкуса и запаха табака и удивляясь, почему голова по-прежнему остается ясной. Внутреннюю дрожь, однако, мне с его помощью удалось унять довольно быстро. Я приказал Якобу немедля ехать к доктору Беку и передать ему написанное мною пару часов назад послание, приписав к нему: "Может статься, что я окажусь там же, где и мой адъютант, либо буду выслан из Петербурга..." Конечно, в такое время было не очень умно отправлять камердинера, но мне ничего другого не оставалось делать. Погибая сам, хотя бы спасу ближнего своего, насколько могу. Якоб все понял и убежал с запиской. Я принялся его ждать, но, к счастью, Бек жил относительно недалеко, и слуга мой обернулся туда и обратно менее чем за час.
   -Герр Кристхен, там войска какие-то у замка собираются, - проговорил он с подозрением.
   Эта новость меня не удивила. Государь усилил охрану, мог стянуть несколько полков гвардии, если он опасался за свою жизнь.
   Время шло к полуночи. Я посидел еще чуть-чуть, обождал, пока табак не выветрится у меня из головы, потом ушел спать. Заснул я сразу, без мучений, легко и свободно. Правда, долго спать не пришлось.
   -Герр Кристхен, а герр Кристхен, там фельдъегерь за вами, - проговорил Якоб мне на ухо, мигом выводя из сладкой пелены сна.
   -А? Что? Какого черта... - пробормотал я, еще не осознавая, что это мне не снится.
   -Я и говорю, что, мол, почивают их сиятельства, а он и слушать ничего не желает, срочно, мол, - продолжил мой слуга весьма перепуганным тоном.
   Я потянулся и сел в кровати. Рядом со мной заворочалась Дотти, разбуженная ночным явлением.
   -А что, уже утро? Что случилось? - прошептала она полусонно.
   -Дурные вести, - произнес я, запахивая на себе шлафрок. - Вероятно, угожу в крепость. Ты помнишь, что нужно делать?
   Моя супруга кивнула. Спросонья она не осознала всей серьезности нашего положения. Якоб ввел ко мне фельдъегеря, молодого парня, оглядевшего меня испуганно. Он был один, что обнадеживало -- арестовывать бы прислали хотя бы двоих солдат ему в нагрузку.
   -Ваше Сиятельство, я к вам с чрезвычайно срочным известием, - проговорил он, а потом замялся, увидев, что я в постели не один.
   -Говорите, - я сделал жест, чтобы он подошел ко мне поближе.
   -Государь очень болен, а Его Высочество... то есть, простите, государь, приказывает вам прибыть к нему в Зимний, - выпалил фельдъегерь.
   -В какой Зимний, Государь же в Михайловском? - нахмурился я. - Ты что, набраться уже где успел?
   -Вот вам крест! - ожесточенно проговорил парень. - Трезв, как стеклышко. Так и есть, что мне вас в Зимний приказано доставить, к государю прямиком.
   -Обожди, - произнес я. - Оденусь покамест.
   Фельдъегерь вышел из спальни, и я посмотрел на Дотти, которая совсем проснулась и услышала наш разговор с курьером до конца.
   -Что все это значит? - спросила она, глядя на меня недоуменно. - Тебя арестовывают, Bonsi?
   -Вот этого я не знаю. Как он может быть в Зимнем, при этом будучи больным? - спросил я вслух. - Мне из Михайловского вчера только письма доставляли. Да и Якоб видел личную стражу и караулы близ замка. Зачем это он вдруг переселился со всем двором Зимний?
   -А вдруг захотелось ему? - прошептала Дотти.
   -Дорогая. Он же не один туда отправился. За ним весь двор, вся свита должны были уйти. Еще и захворать за это время успел успел. Три часа назад как был здоров, вот, полный абшид мне пожаловал.
   -Как полный абшид, ты же теперь генерал-лейтенант? - заволновалась моя супруга.
   Я рассказал ей о содержании записки, принесшей мне такое облегчение.
   -Зачем я нужен ему в Зимнем? - закончил я свой рассказ. - Ловушку подстраивает, думает, что я обрадуюсь его внезапной болезни и поеду убедиться в том, что он умер.
   -Бонси, а что значит: "Его Высочество теперь государь"? - тихо спросила Доротея, недолго помолчав.
   Она подметила то, что пропустил я. Путаница и смущение в словах курьера тоже значили многое.
   -То и значит, что Павел верит в заговор против себя самого и почитает меня одним из его участников, - объяснил я. - Вот и подстроил, будто сей заговор удался, чтобы поймать тех, кто поедет присягать новому государю, и засадить в крепость.
   Время шло, а я по-прежнему не решался начать собираться к выезду. Доротея обеспокоенно смотрела на меня. Я снова подумал, какой же прекрасной она стала за этот год, какой взрослой и сильной. И как же мне будет ее не хватать, ежели придется разлучиться надолго, а то и навсегда.
   -А ты можешь никуда не ездить? - спросила она, дотронувшись до моего плеча.
-Могу, но будет еще хуже, - заверил я.
   Мы еще чуть-чуть посидели в раздумьях. Мне казалось, что тянуть время в такой ситуации разумно. Если меня захотят арестовать, то не постесняются послать гренадеров сюда. Интересно, что происходит в городе? Я снова повторил:
   -Его Высочество, то есть, государь...
   -Полагаешь, и впрямь император болен? - спросила Дотти, наскоро перекрестившись при этих словах. - А то и скончался, не дай Бог? И Его Высочество теперь тебя к себе требует?
   На ее вопросы я не ответил, хотя и подумал, что все вполне может быть так, как она описала.
   -Так, я иду одеваться, - произнес я, глядя на Дотти. - А ты оставайся здесь и смотри, что делается на дворе. Увидишь кого -- сразу кричи мне.
   -Есть, мой генерал! - бодро произнесла она. - Вот я и назначена в часовые. Как позже признавалась мне жена, ей тогда было совсем не страшно, скорее, любопытно и весело. Было понятно, что происходит нечто из ряда вон выходящее, а оставаться в неведении в таких ситуациях тягостно. Я поцеловал ее в лоб и прошел в гардеробную, приказав Якобу готовить парадный мундир, парик, шпагу, - словом, все для того, чтобы давать присягу новому Государю -- или же отправиться в крепость в достойном виде. Одевался я очень медленно. Сперва приказал меня побрить, хотя вчера только это делал сам. Затем поменял рубашку и начал одеваться с той же скоростью, с какой Людовик Восемнадцатый и его блестящие предки проводили знаменитую церемонию lа levИe. Время от времени я окликал супругу, мол, что за окном делается, что она видит, и всякий раз получал от нее отрицательный ответ.
   ... Я не король Луи, вокруг меня не присутствовало сонма придворных с разговорами, да и на одевание, пусть даже парадное, мне не требовалось очень много времени. Через двадцать минут я был уже готов, но никуда не спешил, пристально разглядывая себя в зеркало. Никогда в жизни до этого я так долго не рассматривал свою наружность. Обычно хватает мимолетного взора, дабы убедиться, что со мной все в порядке. Тогда мое лицо показалось мне бледноватым. Слишком уж явно на нем читалась растерянность.
   -Бонси! - позвала меня Дотти, когда часы пробили ровно три. - Едут! Кто-то едет! В санях!
   Я вбежал в спальню.
   -Можешь разглядеть, кто?
   Доротея повернулась ко мне и проговорила:
-Кажется, Уваров... Точно, он самый.
   Графа Федора Уварова, командира кавалергардов и моего товарища по императорской свите, сложно перепутать с кем-либо другим благодаря богатырской стати и громадному росту, так что Дотти вряд ли ошиблась. Мигом я понял, что догадки моей супруги оказались верны -- в самом деле, предстояло присягать новому императору. Уваров, будучи главой кавалергардов, должен был нести стражу близ государя, и если он едет в Зимний, так это значит, что и впрямь государь опасно болен или скончался. Я мигом перестал колебаться и приказал подавать сани, затем, наскоро поцеловав супругу в лоб, сбежал вниз.
   В Зимний ехать мне было недалеко. Дворец, несмотря на поздний час, был ярко освещен, как во время бала. Внизу меня встретила практически вся кордегардия. Я заметил того же Уварова, Пьера Долгорукова, Скарятина, многих других знакомцев... Все громко смеялись и поздравляли друг друга, кое-кто и на ногах не стоял. "Виват император Александр!" - раздавалось повсюду.
   -Христофор, как же ты вовремя нынче! Радуйся, нашего придурка больше нет! - выкрикнул кто-то при виде меня. Я обернулся, и заметил князя Долгорукова. Тот попивал прямо из горла шампанское, передал бутылку и мне, но я отказался.
   -Теперь заживем! Виват! - откликнулись сзади.
   К ликованиям я не присоединился, несмотря на настойчивые просьбы своих сотоварищей. Кто-то даже похвалялся, что, мол, "нашелся смельчак, кто этому чушке шею свернул", и хохот становился все громче. Веселье офицеров разделяли и солдаты, - некому было навести порядок, коли сами, кто призван к этому, пребывают в полном раздрае. Я рявкнул "Тихо!", отчего смех чуть-чуть приутих. Уваров произнес:
   -Ну вы чего, граф? Неужели императора жаль? - на что я посмотрел на него так, что тот стыдливо приумолк. Я умею при желании смотреть так, что даже такие громилы, как покойный граф Федор, который был выше меня на полторы головы и на парочку пудов тяжелее, признают мою внутреннюю силу и отступают. Такой взгляд производит подобный эффект и на диких зверей -- тоже опробовано неоднократно.
   Отвязавшись от приятелей и заставив их слегка устыдиться своего неуместного веселья, я направился к парадной лестнице. Там я встретил еще одного своего друга, князя Пьера Волконского, который без лишних приветствий и церемоний подхватил меня под руку и провел в кабинет государя.
   Великий князь -- вернее, уже император -- Александр полулежал на оттоманке, белый как мел. Я заметил, что по лицу его тихо катились слезы, а он даже не утирал их. При виде меня он сделал жест Волконскому удалиться, с трудом привстал и обнял меня за плечи.
   -Христофор... Моего отца более не существует, - проговорил мой государь, прижавшись ко мне. Горестные слезы его в обилии орошали мой кружевной воротник.
-Все произошло так... так внезапно... Я не хотел того, но так получилось, - продолжал Александр, и я в порыве чувств был готов разделить его слезы, в то же время негодуя на бесчувственно радующуюся внизу толпу свитских.
   -На все Господняя воля, Ваше... Величество, - обращение я выговорил с некоторой заминкой. Слишком уж сложно сразу называть сего принца, знавшего меня с малолетства, моим государем.
   -Ты прав, Христофор, - император прекратил лить слезы, разнял руки и отошел к столу, на котором был наготове письменный прибор. - Теперь скажи: где казаки?
   Он напомнил мне о бесславном индийском походе, о котором я почти что забыл...
   -Должны быть в трех переходах от Хивы. Более не скажу, - тихо произнес я.
   -Напиши Орлову-Денисову приказ возвращаться, - тихо произнес государь, и я уселся составлять искомый документ. Писал я, помню, очень быстро, наляпал несколько клякс, но переписывать государь не разрешил, быстро подписался и проговорил:
-А теперь, граф, отправляйся в Михайловский замок... Там должна быть твоя мать. Найди ее, прошу тебя, и уговори Ее Величество приехать сюда.
   Я не сразу понял, про какое "Величество" идет речь.
   -Моя мать в отчаянии, еще большем, чем я, - продолжал император Александр. - Она отказывается со мной даже словом перемолвиться.
   В прекрасных голубых глазах моего государя отразилось отчаяние напополам с горечью. Казалось, из них опять потекут слезы. Мне самому стало мутно на душе. Я отправился выполнять его просьбу -- нельзя назвать сии слова приказом -- но тут вспомнил: Саша. В крепости. Не знаю, был ли там уже доктор Бек, как уговаривались, или того срочно вызвали в Михайловский, прежде чем он смог выехать в Петропавловку. Или же он не взял на себя подобный риск.
   Я обернулся и проговорил:
   -Ваше Величество. Мой адъютант поручик Рибопьер арестован за дуэль по приказанию покойного государя. Его семью выслали из Петербурга...
   -Можешь не рассказывать, - прервал меня Александр. - Я сейчас же напишу приказ о его освобождении. Я слышал, он тяжело ранен?
   Я только кивнул, изумившись, что в таких обстоятельствах он в силах помнить о моем подчиненном.
   -Тем более, надо вернуть, - государь подошел к столу, и, не усаживаясь за него, быстренько начертал приказание об освобождении моего адъютанта из заключения.
   Я вздохнул облегченно. Позже думаю, что, если бы не вспомнил о Саше вовремя, то Бог весть, когда мы бы его увидели. И увидели ли вообще.
   ...Я двинулся в Михайловский по Адмиралтейскому проспекту, и везде видел ликующие толпы с факелами, множество гвардейцев, даже кто-то салюты думал пускать.
   Сам замок напоминал крепость, которую после долгой осады взяли штурмом. Слуги и стража носились туда-сюда, в одних покоях истерично рыдали, в других раздавались веселые пьяные выкрики. Матушку свою я насилу нашел. Та вела за руки великих князей Николая и Михаила, а также их старшую сестру великую княжну Анну, тепло одетых на выезд, и сперва даже не заметила меня. Потом, поймав мое отражение в зеркале, остановилась, взглянула мне в лицо, и резко побледнела, взяв за руку свою подопечную. Маленький великий князь посмотрел на меня сурово, как на врага. Его младший братик начал всхлипывать.
   -Кристхен, - проговорила она тихо. - Ты тоже был с ними заодно?
   -С кем это, матушка? Я только что государю присягнул... - недоуменно спросил я.
   Матушка вместо ответа смерила меня строгим взглядом, крепко схватила ладони своих воспитанников и начала скорым шагом спускаться вниз, не удостоив меня более ни единым взглядом. Тщетны были мои призывы -- она не глядела на меня. Детей моя родительница усадила в карету, дала приказания младшей бонне, затем поправила каждому платье и дала строгие наставления "не плакать и вести себя пристойно", а потом пошла назад во дворец, по-прежнему не обращая на мое присутствие ни малейшего внимания. Пришлось схватить ее за руку, которую она тут же одернула с силой, да еще обмахнула кончиками пальцев рукав, словно обтирая его от приставшей к ткани грязи.
   -Выслушайте меня! - взмолился я. - Мне надобно уговорить государыню выехать в Зимний дворец, навстречу сыну...
-Нет у нее более сына, - глухо произнесла матушка. - Равно как и у меня, похоже...
   -Что все это значит? - проговорил я недоуменно.
   -Ты один из убийц своего императора, - отпечатала она. - А цареубийцам в моей семье не место.
   На миг я лишился дара речи. Моя родная мать нанесла мне двойной удар -- подтвердила то, что императора Павла убили, и обвинила в этом убийстве меня.
   -Я не цареубийца... Я даже не знал ничего о заговоре, - попытался я оправдаться. Голос мой звучал слишком тонко, и я снова чувствовал себя, как в детстве, наказанным за некий серьезный проступок.
   -Ты болел и никуда не выезжал, и нынче ты здесь, - мать прищурила свои синие глаза. - Как ты можешь сие объяснить, Кристоф-Генрих?
   Полным именем она звала меня очень редко, и именно тогда, когда была очень на меня сердита. Наверное, я лет пятнадцать как не слышал из ее уст подобного обращения. Пришлось излагать всю историю -- как меня разбудил курьер, как приказал поехать в Зимний, а не в Михайловский, упомянул мое недоумение столь странным повелением, как в Зимнем застал императора Александра, который послал меня сюда, к ней... Все это моя родительница выслушивала с совершенно непроницаемым лицом. Видно было, что в душе она сомневается каждому моему слову.
   -Так ты не знал о заговоре? Хочешь сказать, и Пален у тебя не бывал? - спросила она под конец.
   Я повесил голову.
   -Бывал, говорю честно.
   -Но в заговор не посвятил?
   Я покачал головой. В глазах моих уже блистали слезы.
   -Идем, - приказала моя матушка, и мы прошли вглубь, в некую комнату. Она показала в угол, где висели распятия и изображения святых, а затем приказала:
   -Клянись теперь, что ничего не знал.
   Удивительно, как моя матушка, строгая лютеранка, не признававшая никаких наружных символов веры, кроме аскетичного креста над кроватью и столь же простого нательного креста, внезапно отринула заповедь против "идолопоклонства". Я положил руку на сердце и проговорил торжественно:
   -Вот теперь Господом и всеми святыми клянусь, что не причастен к свершившемуся.
   Матушка заметно смягчилась, и мы вместе отправились к государыне.
   Пройти к ней оказалось непростой задачей. Меня туда даже не пустили.
   -Ей не дают увидеть тело мужа, - сообщила моя матушка тихонько. - Хорошо, хоть меня пускают. Но она не может его видеть такого... Кристхен, - голос матушки сделался мягче. - Ты можешь приказать кому-нибудь, чтобы нашли медиков? Чтобы они его обмылихотя бы, одели, а то так и лежит там в одной рубашке....
   Я повиновался просьбе и пошел искать тех, кто мог бы помочь мне в этом деле. Покои государя тщательно охранялись, один я туда проникнуть не мог.
На мое счастье, вскоре я встретил озабоченного доктора Бека, который при встрече поднял на меня глаза и сказал по-английски:
   -Истерия в высшей степени, может угрожать нервная горячка. Опиум в пропорции один к десяти подойдет...
   -Мне нужна ваша помощь, - произнес я несколько более отчаянным тоном, чем хотел.
   -Что, опять? - попробовал улыбнуться врач. - Кстати, ваш приятель пойдет на поправку, ампутация не потребуется. Правда, боюсь, у него еще и сопутствующее воспаление почек, которое дает высокую лихорадку...
   -Увы, вы нужны тому, кому уже никак не поможешь, - грустно произнес я.
   Я снял караул у спальни, пригласил туда доктора Бека и присоединившегося к нему ассистента Виллие, впоследствии знаменитого лейб-медика императора Александра, сам зашел туда.
   Слуги сумели привести комнату в относительный порядок. Государя хотя бы уложили в постель, прикрыв одеялом, насколько я сумел заметить. Мы молча стояли у двери, не смея пройти далее. Ни я, прошедший несколько сражений, ни врачи, которых долг ремесла побуждал иметь дело с самыми отвратительными проявлениями болезней и смертей. Я снял шляпу и первым перекрестился, проговорив начало молитвы,уже не помню, какой именно, и мои сопровождающие последовали примеру. Только потом мы подошли к постели.
   Наволочка и одеяло были покрыты побуревшими пятнами крови. Лицо государя было перекошено, на лбу запеклась кровь из роковой раны, нанесенной острым углом серебряной табакерки в висок. Лицо его было совершенно синим, рубаха разорвана у горла, на шее -- следы от офицерского шарфа, которым его душили. Как позже подтвердил Виллие, смерть наступила не от удара по голове, а именно что от удушения. Он также отметил многочисленные следы побоев, но, по его утверждению, когда их наносили, Его Величество был уже мертв.
   На мгновение мне стало дурно. Я понял, почему тело мужа так не хотели показывать императрице Марии. Но оставлять Ее Величество в неведении так долго было неразумно. Да и гвардия может еще больше взбунтоваться, ежели не убедится, что государь в самом деле мертв.
   Я вышел из спальни, чтобы распорядиться насчет подготовки тела в божеский вид, которую уже начали доктора. Следуя в покои государыни, я натолкнулся на старшего из братьев Доротеи. Альхен при виде меня начал расспросы:
   -Ты был там? Что с государем произошло? Как все случилось?
   -Не сейчас, - процедил я сквозь зубы, так как обмениваться новостями мне было ну совсем не досуг.
   Тот с обиженным видом удалился, но мне пришла в голову одна мысль, и я окликнул его, послав нести караул у тела императора, вместе с еще парой гвардейских поручиков.
   -Как же ты здесь оказался, Кристхен? - тихонько спросил Альхен, отличающийся, как и его сестра, крайним любопытством в сочетании с настойчивостью. Последнее качество прописано у всех Бенкендорфов в латинском девизе к гербу, так что неудивительно его лицезреть в представителях сего рода.
   -Потом все расскажу, - повторил я, уходя из спальни.
   -Но это... - Алекс запнулся, не осмеливаясь выговорить то, что хотел. - Это не твоих рук дело?..
   Он опустил глаза, осознав, что и как сказал.
   Я отвечал ему совершенно спокойно:
-Меня о сем уже спрашивали. Но твоя сестра подтвердит, что я нынче ни в чем не причастен.
   -Словно бы она знает наверняка, - усомнился Бенкендорф.
   -Ну, тогда выведай о моей роли в этом деле у фон дер Палена и послушай, что он расскажет.
   При имени Десятого рыцаря Альхен отшатнулся от меня, словно я предлагал ему вызвать дьявола. Я пожалел о своем цинизме, не слишком уместным в нынешних обстоятельствах. С другой стороны, что мне оставалось делать? Рыдать в голос, как почти вся женская половина дворца, или ликовать от радости, как многие офицеры? В этой неразберихе кто-то должен был сохранять хладнокровие, и этот долг я взял на себя.
   -Так значит..., - начал Альхен.
   -Я замешан в этом деле не более, чем ты.
   -Доротея мне говорила, что ты вытащил Рибопьера, - прошептал он.
   -Я сделал все, что мог, - произнес я, подумав, что с Сашей еще ничего не ясно. Да, его освободят, но, по словам Бека, он в горячке, которая в его ослабленном состоянии вполне может убить.
   -Я тобой восхищаюсь, Кристоф, - впервые проговорил Бенкендорф.- Всем бы таких начальников.
   Меня его слова изумили. Прежде Альхен никогда так по отношению ко мне не высказывался. Я даже думал, что он меня недолюбливает, и мог его понять: я сам был далеко не в восторге от мужа моей любимой сестры Катарины. Оказывается, все совсем не так.
   Позже он мне скажет: "Я хочу быть таким, как ты". На что я пожал плечами и произнес:
   "Не нужно быть таким, как я. Будь самим собой".
   ...-Тебе зачтется, - было сказано мне тогда. Наверное, и в самом деле, зачтено уже. Возможно, именно этот поступок перевесит многие мои грехи, когда придет время их взвешивать и выносить решение, достоин ли я воскрешения или следует мне сгинуть на веки вечные в геенне огненной.
   Возможно, он не значит ничего.
   Расставив почетный караул вокруг тела убиенного императора, приведенного в приличный вид и обряженного в парадный мундир -- все следы борьбы на голове прикрыли шляпой -- я уехал снова в Зимний, где состоялась присяга новому императору. "При мне будет, как при бабушке", - так произнес он перед гвардейцами, заливаясь слезами. Вся лихорадочно-траурная атмосфера во дворцах составляла резкий контраст с тем, что происходило наружи. Отправившись домой, я еле отбился от поздравлений, иногда произнесенных и случайными, не знакомыми мне людьми, от приглашений "отметить наступление новой эпохи"... Не знаю, что было более жутким -- видеть тело жестоко убитого человека, которого я помнил живым и дышащим, перед которым, бывало, преклонялся, особенно в начале его правления, или же наблюдать вокруг себя все это неуместное веселье и, главное, прекрасно понимать в душе, чему все эти люди радуются, а также самому невольно разделять их праздничное настроение. У нас теперь новый император, прекрасный, как наступающая весна, как этот яркий день, новая эпоха, в которую все будет по-другому. Я понятия не имел, какое меня ждет будущее в ближайшее время, - останусь ли я на прежней должности или буду переведен на другую службу, но знал одно -- последующие дни будут неизменно счастливыми. Мне казалось, что я выздоровел окончательно, и с души моей упал тяжелый груз.
  
   Доротея. Шестнадцатая весна.
   Сон был уже перебит. Как только муж отправился в Зимний дворец, наказав ей в случае его длительного отсутствия немедленно отправляться в Ревель к отцу, либо в Архангельск к его дяде, а оттуда постараться доехать до Стокгольма, где ее примет адресат многочисленных писем, сложенных ровными стопками в ящике стола, "не последний человек при дворе короля Густава", как сообщил ей Кристоф, Доротея легла обратно в постель. Странно, но тревоги она не испытывала, хотя все говорило о том, что происходит нечто из ряда вон выходящее. "Где мне нынче фрау Шарлотту навещать -- в Зимнем или в Михайловском?" - гадала Дотти. Нынче четверг -- день, когда ее свекровь накрывает обед в своих покоях для большого общества знакомых ей остзейцев. Хотя эти знакомцы, в основном, были ровесниками самой почтенной статс-дамы, и разговор их вращался, в основном, вокруг болезней, денежных дел и новостей, вычитанных из газет, Доротее иногда было интересно их послушать, перемолвиться с ними словечком. На этих обедах она неизменно была самой молодой из гостей фрау Шарлотты, и ей нравилось иногда чувствовать себя маленькой. Ведь за последнее время юная графиня резко и стремительно повзрослела, из бывшей институтки превратившись в настоящую даму. Даже ростом выше стала. Да и в душе тоже многое изменилось. Дотти почувствовала себя сильной, поняла, что вполне способна управлять собственной судьбой, принимать решения и выказывать твердость. Эти черты казались ей неожиданными в самой себе -- привыкла воспринимать себя слабой, зависимой от других, покорной.
   За окном занимался сизый рассвет, и Дотти попыталась уснуть, но не получалось. В голове проносились мысли, одна другой причудливее. Она обдумывала, в каком туалете ей следует выехать на обед к свекрови, потом мысли перескакивали к мужу -- что он делает и что творится вокруг, затем она снова видела двуколку и мощную спину седока, обтянутую кавалергардским белым колетом, его гриву черных волос, и то, как внезапное озарение приходит к ней и супругу при виде беспечного богатыря графа Уварова...
   Озарение звучало так: "Наступило новое время". И как-то развеялся страх перед заключением, да и образ самой крепости, с ее донжонами и бастионами, полосатыми будками на каждом шагу, темными казематами, развеялся в пух и прах. Если бы на другом берегу Невы ее знакомый шпиль внезапно растворился в дивной голубизне весеннего неба, Дотти бы не удивилась ни капли. Хоть муж был торжественен и мрачен сразу перед выездом, графиня не беспокоилась уже -- ни в какую крепость он не попадет, арестован не будет, да даже и в отставку его уже никто не погонит. Поэтому можно было спокойно лежать под пуховым одеялом, вытянув ноги, и думать о таких пустяках, как визит к родственнице и подходящих для сего события нарядах.
   Потом она не спеша встала и открыла шторы, впуская в спальню яркий рассвет нового дня. Происходившее на улице ее немало занимало. Праздник, сущий праздник. Люди поздравляли друг друга, даже целовались, как на Пасху. В толпе, собиравшейся чуть поодаль, перед дворцом, можно было увидеть людей, надевших на себя круглые шляпы, которые они с радостью бросали в воздух. Даже сквозь двойные рамы, не пропускавшие обычно звуков с улицы, слышны были крики: "Vivat Александр!"
   Доротея была удивлена. Ну конечно же, она была права -- государь прежний скончался, ныне толпа приветствует государя нового. Но чтобы такая нескрываемая радость на лицах людей присутствовала -- это нечто из ряда вон выходящее. И никого, ровным счетом никого обряженного в траур, даже ради приличий!
   Девушке страсть как захотелось оказаться там, на улице, а лучше даже -- во дворце, увидеть то, что там творится, своими глазами. Она подосадовала, почему Bonsi не заехал за ней, когда все выяснилось, и не взял ее с собой. Ведь ей же тоже надо будет присягать! Значит, придется довольствоваться чужими рассказами, а это досадно. Промелькнула мысль: а что, если собраться и тихонько улизнуть из дома, смешаться с толпой, а потом отправиться к фрау Шарлотте? Но ее Дотти отмела в самый последний момент. Свекровь наверняка отчитает ее за неразумное поведение и будет права. Муж ясно дал понять, что ей нужно дождаться от него вести, и он сильно разозлится и обеспокоится, ежели не застанет ее. С другой стороны, тогда-то, позавчера, он тоже уехал непонятно куда и неизвестно на какой срок, оставив лишь сбивчивую записку, из которой ей ничего ясно не было. Потом оказалось, что он побывал в крепости, заходил в камеру, где содержался этот симпатичный мальчик, его адъютант и брат ее лучшей подруги Аннет, пытался его оттуда вызволить. А ей запретил даже съездить утешать сестер Рибопьера и его матушку! Ну почему Бонси считает ее несмышленым ребенком? "Ладно", - сказала себе Дотти. - "Подожду до одиннадцати часов. А потом мне уже надо будет на обед к моей belle-mere собираться. Туда-то и отправлюсь. Наверное, все-таки нужно в Зимний". Однако ждать было невыносимо. Юная графиня пошла завтракать, но аппетита у нее совсем не было, прошлась по комнатам, пробовала взять в руки книгу и почитать, но слова в голову не лезли, пришлось несколько раз перечитывать одну и ту же страницу. В досаде она бросила книгу в сторону и подошла к фортепиано. Последнее время она разучивала довольно сложную пиесу Чимарозы, и середина этой композиции ей плохо давалась. Но нынче сосредоточиться на этом тоже не получалось. Даже в начале, которое она вызубрила, как свои пять пальцев, Доротея то и дело сбивалась с нот. За всеми этими занятиями прошел час, потом полчаса... Она уже спрашивала у слуг, что происходит на улице, те только пожимали плечами и твердили: "Никак не могу знать, фрау Доротея, со двора-то мы не выезжали", и только Якоб, камердинер ее мужа, который за какой-то надобностью выходил ненадолго, сказал ей правду, которую она и так знала:
   -Государь-то скончался нынче ночью.
   -Это я поняла, - нетерпеливо прервала его Дотти. - А что там перед Зимним такая толпа?
   -Да молодой государь на балконе... с супружницей своей. Вот все и радуются, - произнес слуга с некоторым изумлением в голосе.
   -Эх, почему я их не вижу! - не выдержала Дотти. - Слушай, Якоб, миленький, прошу тебя, сбегай посмотри, что он говорит, а потом мне все расскажи.
   Тот замешкался.
   -Герр Кристхен сказал мне при вас быть, - признался он. - Ежели что стрясется...
   -Да ничего уже не стрясется, раз император Павел Богу душу отдал! - нетерпеливо воскликнула девушка. - И, я уверена, граф вскорости сам приедет и расскажет.
   -Вот и подождем его, - рассудительно проговорил Якоб. - Небось, он знает куда больше, нежели я смогу сейчас увидать.
   Лицо Доротеи приобрело умоляющее выражение.
   -Ну мне хотя бы чуть-чуть знать, что говорят, - сказала она уже потише. - Отчего государь скончался, да что творится... И с государыней что? Якоб, если ты туда не пойдешь, я сама поеду.
   Слуга посмотрел на нее растерянно и покачал головой. Ослушаться приказания своего господина он не смел, но и отказывать госпоже категорично ему тоже не хотелось.
   -Это же совсем недалеко. Одна нога здесь -- другая там, - продолжала Дотти. Ей хотелось бы прикрикнуть на этого латыша, который во всем -- от одежды до прически -- подражал своему "герру Кристхену", но она справедливо рассудила, что мольбой добьется куда большего, чем строгостью.
   -Ладно, ежели вы так просите, фрау Доротея, - смягчился Якоб. - Только, когда Его Сиятельство меня ругать начнет, замолвите за меня словечко.
   -Конечно, я сразу ему скажу, что сама тебя послала поглядеть, - рассмеялась Дотти. - Хотя он сразу поймет.
   Только слуга собрался уходить, как дверь внизу раскрылась, и в прихожей появился граф Кристоф. Он был бледен и немного растерян, не обращая внимания на то, что происходило дома. Сдержанно поздоровавшись с каждым, он прошел к себе, на ходу снимая верхнюю одежду, отстегивая от пояса шпагу и стягивая перчатки с пальцев.
   -Бонси, что там происходит? - наконец, выговорила его супруга.
   Тот обернулся и произнес довольно тихо, но отчетливо:
   -Император убит.
   Все, кто это слышал, только охнули и перекрестились, нестройно вторив: "Царствие Небесное".
-Альхен в Михайловском стоит на страже, потом проедет к нам и расскажет тебе подробности... - проговорил он, встретив жадный взгляд жены. Вид у него был смертельно усталый.
   Доротея постучалась в дверь кабинета и услышала:
   -Что тебе надобно? Я переоденусь и спущусь сейчас вниз.
-Бонси, - произнесла она. - Где же мне навещать maman?
   -Она вряд ли сегодня что устроит, - усмехнулся граф Ливен. - Ты бы видела, что творилось в Михайловском.
   -А что там творилось? - спросила Дотти, подходя к нему поближе.
   -Прошу тебя, не сейчас. Главное, все кончено. Все будет иначе. Совсем иначе.
   -Кто его убил, ты знаешь? - девушка не собиралась никуда уходить, пока не вызнает все секреты.
   -Кто? Заговор устроил фон дер Пален, - начал перечислять ее Бонси, загибая свои длинные пальцы. - В сем нет никаких сомнений. Убивали братья Зубовы, Беннигсен... Талызин там точно должен быть. Волконский стоял на страже... И конечно, многие другие.
   -А Уваров? - спросила Доротея, с ужасом выслушав имена людей, запросто бывавших у них дома, тех, кого она знала по свету и Двору.
   -Что Уваров? Вполне возможно, он там тоже был, и, когда ты его увидела, поехал докладываться великому князю... то есть, Его Величеству.
   -Как там Его Величество? - спросила Доротея.
   -А как ты сама бы себя чувствовала, если бы практически у тебя на глазах убили отца? - с глубоким вздохом произнес Кристоф.
   -Не говори так, прошу тебя! - с ужасом произнесла девушка.
   -Прости, Дорхен, - вздохнул ее супруг. - Я сам уже не знаю, что и говорю... От меня мать почти что отреклась, так как подумала, будто я был в числе заговорщиков.
   -О Боже, - охнула Дотти.
   -Правильно, я ж никуда не выезжал почти месяц, что она должна была полагать? В общем, я жутко устал и прошу тебя не трогать меня более. Можешь сама съездить выразить почтение всем.
   -Подожди... А императрица... - графиня замялась, так как доселе императрица была только одна. Теперь их, очевидно, две -- Мария и Елизавета. - Да, государыня Мария Федоровна... Ты ее видел? Как она?
   -Она хочет править и твердит, что коронована, - Кристоф открыл первый ящик стола и достал письма, перевязанные тонкой тесьмой, рассмотрел их внимательно и положил обратно. - Но, скорее всего, это действие ее состояния.
   Доротея смотрела на него в полном шоке.
   -Ее более всего испугала не смерть мужа, а то, что она имела насильственный характер, - продолжил он. - Не надо было рассказывать... Она нынче боится, что убьют и ее, поэтому никого к себе не пускает, только матушку мою. А с сыном говорить отказывается. Естественно, народу не скажут, отчего государь скончался.
-Судя по тому, что я видела и слышала из окна, ему неважны причины, - немного насмешливо откликнулась Дотти. - Ну а сам государь? Почему ты ему понадобился в первую очередь?
   Ее муж испытующе взглянул на нее.
   -Нужно было срочно отменить несколько поручений покойного государя, столь опрометчиво им отданных, - ответил он после небольшой паузы.
   Доротея не стала выспрашивать, какого рода были эти поручения.
   -Так значит... - произнесла она тихо. - Ты не в отставке?
   Кристоф раздраженно передернул плечами.
   -Не могу сказать. Надеюсь, что нет. Приказа же не было, только записка... Но, право, я питаю самые радужные надежды по отношению к Его Величеству, раз он с первых часов царствования старается исправить ошибки, сделанные в прошлом.
   -Кстати... А что же станется с господином Рибопьером? - вспомнила Дотти.
   -Его освободят теперь, не сегодня-завтра, - пояснил Кристоф. - Семья его уже возвращается в Петербург.
   -Слава Господу, - перекрестилась его жена. - А то знаешь, мне самой уже было тревожно за них... Значит, все будет по-другому?
   -Непременно, - уверил ее Кристоф. - Но покамест нужно всем прийти в себя и собраться с духом.
   Доротея вышла из кабинета, затем приказала подать сани и поехала в Михайловский, где застала свою свекровь в ее покоях, лежащей на кровати в полной прострации. Ее старая служанка тихо проговорила на ухо юной графине фон Ливен:
   -Три обморока подряд, я уж думала, удар случится, но обошлось, слава те Господи.
   Девушка приблизилась к постели фрау Шарлотты. Вид ее был совсем мертвенный, лицо бледно и глаза закрыты. Лишь по слегка вздымающейся груди можно было понять, что дама была еще жива. Доротея пыталась представить, что она перенесла за все это время. Немудрено было сломаться. Старшая графиня фон Ливен проговорила, словно во сне:
   -Вы убийцы своего императора.
   Потом она открыла глаза и повернулась к Дотти.
   -Милая моя дочь. Когда вы достигнете моего возраста... впрочем, возможно, вам и не придется ждать нескольких десятков лет, в вашем положении... - сбивчиво, но при этом не меняя торжественного тона, заговорила пожилая дама. - Вас обязательно будут просить вступиться за тех, кто по какой-либо причине подвергся немилости у государя. Так вот, никогда не исполняйте этих просьб.
   Такая длинная тирада требовала от Шарлотты Карловны немало усилий, поэтому она замолчала, пытаясь выровнять дыхание.
   -У вас уже был доктор? - озабоченно спросила Дотти. Она любила свою свекровь, и часто подозревала, что любит ее куда больше, чем ее муж. В самом деле, другой матери она не могла бы и пожелать. Ежели та заболеет и умрет -- а она все же была немолода и вполне могла заболеть, то каким же ударом это для всех них будет!
   -Что толку? Скажет, что нужно пустить кровь, а это и Грета может сделать. К тому же, мне просто нужно полежать и все пройдет.
   -Тогда я не буду мешать... - Дотти направилась к выходу, подумав, что доктора все же позвать нужно.
   -Нет, оставайтесь, Дорхен, - остановила ее фрау Шарлотта. - Вам наверняка интересно знать, как оно все случилось.
   -Но вам лучше так много не разговаривать и не волноваться, - усомнилась девушка.
   -Все равно оставайтесь. Сразу скажу, что убийца -- фон дер Пален.
   -Вот и Бонси... то есть, Кристоф так говорил, - внезапно вспомнила Дотти.
   -А это же я замолвила за него слово в свое время, - отчаянно произнесла фрау Шарлотта.
   -Но вы же не знали, к чему это приведет, - возразила Дотти, увидев, что свекровь снова начала бледнеть, а в глазах ее выступили слезы. - Он и с Кристофом дружил.
   -Ваш муж будет дружить со всеми, кто предложит свою дружбу, - негодующе прервала ее фрау Шарлотта. - Я удивлена, что он не впутался в заговор. В самом деле, болезнь стала сущим благословением для моего сына... Так вот, сей Пален объявился у меня в спальне аккурат в два часа ночи, я уже спала, конечно. Дверь у меня была не заперта, потому что в любой момент могла зайти бонна с докладом об изменении в самочувствии великого князя Михаила. Я просила ее разбудить, если ему станет хуже. Вот и подумала спросонья, что у него снова жар поднялся... Просыпаюсь - и что я вижу? Около моей постели стоит Schwarze Peter и спокойненько поздравляет меня с "избавлением от тирана"! Еще просит государыне доложиться.
   Почтенной даме явно было нужно выговориться, и зря Доротея боялась, будто рассказ заставит Шарлотту Карловну снова переживать прежние чувства -- каждое слово ей помогало избавиться от груза увиденного.
   -Я, естественно, пошла с докладом. Представьте, гвардейцы оцепили все, и меня пропускать отказывались. Три пикета!.. Но мне удалось преодолеть их все.
   Доротея представила, как ее свекровь, выпрямившись и глядя солдатам прямо в глаза, четко и гордо требует пропуска в покои императрицы. И ружья размыкаются, и огромные лейб-гренадеры расступаются, давая пропуск этой гордой и несгибаемой даме. Она никогда ничего не боялась. И воспитала такими же собственных сыновей и дочерей. Кажется, Дотти начала понимать, откуда в ее муже такая спокойная решимость. Сможет ли она стать такой же, как графиня Шарлотта? Было бы очень хорошо.
   -Государыня почивала. При виде меня она подумала, что стряслась беда с ее больным ребенком. Но нет. Я сказала, что государь сильно захворал, а потом -- что скончался. Конечно, Ее Величество была в шоке, и я призвала ее предаться Господней воле. Нужно за покойного просить, чтобы в Царствие Небесное его приняли, и вознести благодарственный молебен за то, что он нам столь многое оставил...
   ...Остальное Доротее и так уже было известно. Да она сама могла увидеть последствия произошедшего несколькими часами ранее трагического события.
   -Я так думаю, что все снова изменится, - произнесла напоследок свекровь. - Ну ничего, мне терять уже нечего... Что же до вашего супруга, я так полагаю, он поступит, как всегда.
-Как же? - недоуменно спросила Дотти.
   "Уедет за границу", - фрау Шарлотта повернулась на спину, и ее лицо снова приняло спокойное, почти мертвенное выражение. - "Или на войну".
   Юная графиня фон Ливен не стала рассказывать, какие планы были у ее мужа перед тем, как все случилось. Не стала высказывать вслух и надежд. Спросила только:
   -Но почему же все должно так сильно измениться?
   -Новая метла по-новому метет, - ответила ее родственница. - Так, кажется, русские говорят. В любом случае, я свой долг знаю. Вы, как вижу, тоже.
   Доротея кивнула отрешенно. Ей и самой было интересно -- что же дальше?
-А теперь я бы хотела чуть-чуть отдохнуть, с вашего позволения, - фрау Шарлотта закрыла глаза. Ее невестка снова поклонилась и ушла из комнаты.
   В коридорах дворца она наткнулась на своего старшего брата, сдавшего караул. Алекс выглядел крайне задумчиво и бледно, ее не заметил, если бы она его не окликнула.
   -Что ты здесь делаешь? - спросил он, увидев сестру.
   -Навещала свою свекровь. Ей нехорошо.
   -Нам всем сейчас нехорошо, - вздохнул Алекс. Потом, потише уже, добавил:
   -Хорошо, что ты не видела, как с ним обошлись.
   -Как?
   -Я не буду тебе рассказывать подробностей, и не проси, - проговорил ее брат достаточно твердо для того, чтобы Доротея отказалась от дальнейших расспросов.
   -Что ж. Остается поздравить тебя с новым императором", - ответила Дотти. - Ты видел Ее Величество, кстати?
   Опять заминка -- понятная весьма в подобных обстоятельствах. В самом деле, ежели остаются две императрицы, то об одной необходимо говорить всегда с оговорками: "старшая" или "младшая".
   -Мне кажется, тебе лучше знать, - осторожно ответил Алекс.
   Вот наглядный пример того, о чем она и беспокоилась. "Интересно, как они справятся? И справятся ли?"
   -Я об... Елизавете, - напомнила Дотти.
   -Замечательно, что я могу сказать, - проговорил ее брат. - Наверное, после госпожи Ливен она единственный человек, который вел себя более-менее твердо в подобных обстоятельствах.
   -О, я не сомневалась, - Дотти снова подумала о великой княгине, казавшейся изящной и хрупкой, почти бестелесной. Ныне же она дарила улыбки, держалась куда увереннее мужа и не испугалась возникшей ситуации.
   Когда они договорились вместе уехать домой, Алекс ей проговорил очень тихо, несмотря на то, что, кроме кучера, подслушивать было некому:
   -Ты знаешь, что Елизавета Алексеевна сказала тогда, когда Ее Величество... ну, которая maman, пыталась заявлять, будто хочет править?
   -Что же?
   Брат отлично знал, чем зацепить Дотти: нужно было оставить ее в недоумении. Тогда в девушке обязательно пробудится ее неуемное любопытство, и она начнет задавать всевозможные вопросы, не на все из которых удобно отвечать. В этот раз Алекс даже хотел высказаться, поэтому подловил сестру на крючок.
   - "Хватит уже терпеть над собой власть старой толстой немки", - проговорил он, опустив глаза. - "Дайте подданным молодого красивого императора!"
   Дотти покраснела при этих словах, а потом поневоле хихикнула.
   -Надо же... толстая старая немка, - повторила она. - Так и сказала?
   -Сам слышал, - уверил ее брат.
   В самом деле, Доротея могла убедиться немало, что отношения между свекровью и невесткой носили оттенок соперничества, причем именно что со стороны Марии Федоровны. Надо полагать, что в будущем это соперничество только усугубится. Интересно тогда, кто кого поборет? И на чьей стороне следует быть Доротее? Разумеется, долг ее звал под крыло императрицы Марии, ее "приемной матери", как торжественно говорилось как самой юной графиней, так и императрицей. Но подражать ей хотелось далеко не "старой и толстой", а юной и стройной "немке".
   -Если Мария Федоровна смогла сие расслышать, то императрице Елизавете она никогда ничего не простит, - заверила Алекса Дотти.
   Брату, очевидно, прискучило рассуждать об интригах, и он быстро закрыл тему, свернув разговор на свою будущность, которая ему виделась блестящей.
   -Если твой муж достанет мне особые поручения... - произнес он.
   -Откуда он их тебе достанет? И где?
   -Да в той же Нормандии, где сам был. Неужто не знаешь?
   Доротея покачала головой. Вспомнила, однако, дневник ее Бонси, в нем -- какие-то названия местечек, имена незнакомых ей людей... Одно это имя он повторял тогда, в полубреду. Кажется, женское. Странное.
   -Алекс, ты слышал когда-нибудь, чтобы кого-то звали "Брендой"? - спросила Дотти у брата.
   Тот пожал плечами.
   -Никогда не слышал, - ответил он. - А кто это?
   Графиня ничего не ответила ему. Она поняла одно: это та, которая когда-то играла в жизни ее мужа такую же роль, как и она. Хотя, может быть, и героиня какого-то романа, недавно Бонси прочитанного и оказавшего на него неизгладимое впечатление. В реальности тоже совсем немногих зовут "Лиодорами", "Кориннами" или "Виргиниями". Однако в книгах эти имена встречаются постоянно.
   -Какой сегодня хороший день, - продолжила она. - Солнышко наконец-то вышло.
   -Да, как на заказ, - подтвердил Алекс. - Если это хорошая примета, очень надеюсь на то, что она сбудется.
   Сестра кивнула ему головой. В самом деле, о прошлом думать не хотелось. Будущее виделось самым блистательным. Как этот необычный и суматошный день.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"