Я снова вижу его - самого дорого мне человека в мире. Он входит в стеклянные двери бутика, растерянно оглядывается, кого-то ища глазами. Он ищет меня. Он похудел. Этого не скрывает даже безрукавка со множеством карманов, наполненных всякой непонятной мне ерундой. Джинсы висят, небольшой мягкий животик, который мне всегда так нравился, почти исчез. Он бледный, осунувшийся, невыспавшийся, с темными кругами под глазами... Но такой родной... такой любимый. Я стою за кассой и смотрю на него. А он смотрит вокруг, долго рассматривает каждую девушку-продавца в форменных обтягивающих черных брючках и с бэджиком, приколотым к декоративному воротнику болотно-зеленой блузки. Вот он медленно поворачивается... его взглядостанавливается на Анечке. Она поворачивается ко мне, прослеживает мой взгляд, поворачивается к нему, я выхожу из-за кассы, он замечает меня... На негнущихся ногах подходим друг к другу. В моей голове прокручиваются воспоминания... вот я приезжаю из Франции, где была три недели... вот - из Крыма, где я была почти четыре недели... я почти бегу по платформе, бросаюсь к нему на шею... И вот - мы стоим друг напротив друга после почти двухлетней разлуки. Молча смотрим друг другу в глаза.
"Здравствуй," - не говорю я. "Здравствуй," - молчит он. "Я так соскучилась по тебе." "А я по тебе. Ты похудела." "Ты тоже." "Я почти поверил в то, что тебя нет." "Я так и не смогла забыть... не думать..." "Ты смогла меня найти. А я - не смог..." "Мне мешали. Постоянно мешали, иначе я бы сделала это раньше..." "Не кори себя. Тебе все же удалось это. " "Забери меня отсюда." "Пойдем."
Он медленно протягивает мне руку. Я снимаю с головы парик, откалываю свой бэджик, на котором крупно написано "Аделина" и мелко "продавец-консультант", бросаю их Анечке. Та ловит, откалывает свой, подмигивает, надевает парик и бросает мне свою куртку. И вот уже вместо Анечки стоит "Аделина, продавец-консультант", а вместо меня стоит худая, бритая налысо девушка в форменной одежде бутика "N" под коричневой вельветовой курткой. Он окидывает меня удивленным взглядом. Потом молча берет за руку, и мы выходим.
-Удачи вам, ребята, - говорит вслед Анечка. Выходит следом за нами, но поворачивает в противоположную сторону. И громадный верзила, вечно ошивающийся у дверей бутика, на почтительном расстоянии следует за ней к туалету.
* * *
Мы идем по улице. Лицо обдувает свежий ветер. Май. Праздники. Полно людей. Даже если охранник быстро заметит подмену, он уже не сможет нас догнать. К тому же, он не знает, что я лысая. А москвичи... ну, кто сейчас удивится,увидев прилично одетую, но лысую девушку в сопровождении неприлично одетого в мятые и грязные джинсы, майку и безрукавку парня с длинным светло-русым хвостом? Вот и я так думаю...Думаю. А значит - существую.
* * *
Двумя годами раньше. Апрель. Я подумывала о том, что надо бы начинать учиться, а то сессия на носу. Я начала что-то делать, сдавать лабораторные работы, искать в интернете докладики, решать домашние задания. Что-то получалось. Я радовалась. Но конец дня неизменно приносил адскую головную боль. Сначала помогало мятное масло. Потом смесь мятного и розового, плюс ванна с лавандовым маслом. Потом таблетки. Потом более сильные таблетки. Потом ничего. Голова раскалывалась до тех самых пор, пока я не ложилась в постель. Медленно-медленно боль рассасывалась, и тогда я засыпала. Утром я вставала не то, чтобы бодрая, но вполне выспавшаяся и готовая к борьбе за сессию без троек. Но раньше или позже, в зависимости от того, с какой интенсивностью я боролась, голова начинала болеть. К шести я старалась уезжать из института, чтобы никто не видел меня в таком состоянии, чтобы случайно ни на ком не сорваться: "Отвали от меня, в конце концов! Нет у меня лекций! Даже сегодняшних! И вообще, у меня голова болит!" Такое один раз было. Хорошо, что он тогда на меня не обиделся, понял, что больная голова - не сахар. Андрея я тогда почти не видела. Он работал и учился. Я училась и боролась с головной болью.
Мать начала таскать меня по врачам. Я орала, что хочу сдать сессию, а потом уже разбираться с болячками, но она не слушала. Сессию я сдавала примерно в таком режиме: рано утром - кабинет врача и укол мощного обезболивающего, чтоб не дай бог чего, потом - институт и экзамен, после экзамена - снова кабинет врача и укол большей дозы мощного обезболивающего. Врач работал до шести. Он ни разу не видел, как его обезболивающее не срабатывало. Он не верил, что каждый вечер голова продолжает болеть. Он не верил даже моей матери, которая видела меня по вечерам, слышала, как я разговаривала, как старалась лишний раз не дернуть головой и как потом начинала биться ей об стену, потому что причиняемая ударами боль на мгновение перебивала боль внутреннюю. Именно тогда я, "сова", легко справляющаяся ночью с любой проблемой, кажущейся неразрешимой днем, была вынуждена превратиться в "жаворонка". Пожалуй, это угнетало чуть ли не сильнее, чем головная боль.
Сессия была сдана без троек.
Из-за постоянного приема каких-нибудь лекарств, мне пришлось бросить курить.
С первого дня головной боли я не взяла в рот ни капли алкоголя. Сначала меня заставляли, хотя мне казалось, что небольшая порция спиртного может унять боль, а потом сама.
* * *
Когда я рассказывала об этом Анечке, большой любительнице хороших сигарет и хорошей выпивки, на ее большие, тщательно подведенные серые с поволокой глаза наворачивались слезы. Она никогда не верила мне, но именно в эти минуты, с потекшей тушью, покрасневшим носом и слегка вывернутыми губами она была особенно красивой. По-моему, она так и не решилась проверить это на ком-нибудь из вечно клеящихся к ней парней. Мы сидели вдвоем в туалете на втором этаже торгового комплекса в одной кабинке, натянув презервативы на датчики дыма и сладко затягиваясь по очереди коричневой палочкой вишневого Captain-Black - охранник всегда тщательно пересчитывал сигареты в Анечкиной пачке до и после нашего посещения дамской комнаты. Не сразу я смогла оценить ту жертву, на которую Анечка пошла ради меня - вместо одной сигареты в два часа выкуривала половину.
* * *
Мой охранник - то еще чудо природы. Ума не приложу, где его откопали. Когда-то давно мой дядя рассказывал, что в Москве есть фирма, которая может довольно быстро найти человека, обладающего необходимыми заказчику качествами. В качестве примера он привел случай, когда какой-то компании был нужен человек с совершенным знанием английского языка, чтобы даже коренной англичанин, постоянно живущий в Англии не смог ничего заподозрить. Нашли. Не то в Казахстане, не то еще где-то. За неделю или за две - уже не помню. Так вот, моего охранника нашли за восемь дней. Правда, со второго раза. Сначала это был довольно крепкий парень лет двадцати семи с медицинским образованием, найденный за два дня. Он получил очень четкие инструкции от моего врача, когда нужно доставить меня домой, что делать, если это по каким-то причинам невозможно, и так далее. Мне в два счета удалось его провести - сперва с помощью солнечных очков, а когда он догнал меня - просто двинув между ног и закричав что-то вроде: "Милиция! Помогите! Он хотел украсть мою сумочку!" Нехорошо вышло. Охранник, конечно, был хроническим неудачником, но вот доверенность, подписанная моими родителями и разрешающая сопровождать меня везде и всюду, кроме уборной, у него была. Милиционер стоял за углом, быстро прибежал и на следующее утро, когда головная боль прошла, неудачник получил расчет, а в чудо-фирму был послан новый запрос, меня ждал свеженький скандал, со слезами, криками о том, что я неблагодарная свинья, не понимающая, что ей желают только добра. Пришлось закатить истерику с катанием по полу, битьем головой об стену и завываниями на весь дом - что было мне категорически запрещено врачом! - дабы выразить, как я отношусь к подобной "заботе". Врача вызвали на дом, и он колол мне успокоительное, хотя я и отбивалась, говоря, что со мной все в порядке. Весь день я дрыхла без задних ног - видимо, врач снова слегка переборщил. Следующие четыре дня со мной всюду ходила двоюродная сестра, приковав меня к себе наручниками. Жаль, не теми, которые мне приглянулись больше всего: отделанными розовым искусственным мехом. Я специально таскала ее в зоопарк, цирк, ботанический сад, театр, всевозможные парки, под предлогом того, что природа и искусство дарят мне положительные эмоции, необходимые для борьбы с недугом. Как же эта толстая сука стеснялась! Я с таким удовольствием читала выведенное на ее лице метровыми буквами желание провалиться сквозь землю...Эх...
К вечеру четвертого дня ее мучений ко мне привели нечто неописуемое. Отец долго пытался проверит его реакцию. К сожалению, реакция была на высоте. Куча поясов всех цветов радуги и прочие фенечки, подтверждающие должный уровень владения разнообразными боевыми искусствами - тоже. Я уже собралась было устроить истерику, начав ее вопросом: "А что он будет делать, если со мной случится припадок, приступ или еще что-нибудь? Саданет по голове, чтоб сознание потеряла, и доставит к врачу на дом?!!" Но тут он вынул откуда-то не меньше трех дипломов об окончании медицинских училищ по разным специальностям. Кроме фразы "Вот, блядь..." я не смогла ничего произнести. Это чудище приветливо оскалилось в мою сторону, поняв, что именно меня ему предстоит охранять, выслушал рассказ о том, что я выкинула с его предшественником, погрозил мне гигантским пальцем, получил ключи от машины и от квартиры и первое указание: отвезти меня туда, где я буду жить. На всякий случай, родители в другой машине ехали чуть позади нас.
* * *
Я не знаю, с какого дна человеческого маразма всплыла идея поселить меня отдельно от "нормальных людей" вдвоем с монстром-охранником. Однако же всплыла. И была осуществлена. Фирма - исполнитель заказа на идеального телохранителя предусмотрела все. Гоша - как он попросил себя называть - не храпел, умел готовить далеко не только яичницу, по квартире передвигался бесшумно, был помешан на чистоте и не питал страсти (или тщательно и успешно ее скрывал) к мультипликационным и прочим фильмам, независимо от содержания. Сколько раз я пыталась вогнать его в краску, прося совета в выборе порнофильма! Эта каменная глыба вежливо напоминала, что он не смотрит порнуху и посоветовать мне не может, а так же то, что мне запрещено смотреть телевизор. Равно как и слушать радио. И читать книги. Совершать любые умственные усилия. Он стал нянькой, второй мамой... идеальной, я бы сказала, мамой: всегда по расписанию возил меня на работу и обратно, никогда не отказывался погулять в парке, кормил строго по графику в соответствии с диетой, им лично составленной для поддержания моей фигуры в идеальном состоянии. Он пролистывал вместо меня все модные журналы, чтобы по магазинам я ходила подготовленной. Он всегда слушал радио в наушнике (не дай бог до меня долетит хоть звук!), чтобы не застревать в пробках и отвечать на мой вопрос "Что с погодой?". "Хворает" - говорил он про изморозь и слякоть. "Несомненно, готовится к свиданию" - про ясные, солнечные, но морозные воскресенья. "Ей сегодня нестерпимо грустно" - про дожди. "Радостна и полна жизни" - про пушистый снег, из которого так здорово лепить снежки. "Раздражена до предела" - про сухой снег и колючий ветер. "Охлаждает напитки" - про гололед. "Звонка и восхитительна" - про капель. И фигня, что меня это все мало касалось. Я наблюдала город из окна машины, за вычетом положенных для пеших прогулок нескольких часов в день. Сначала одни и те же маршруты: к врачу, на работу, домой, к родителям. Мне запретили общаться с бабушкой, потому что она всегда подстегивала мое воображение своими рассказами и, как следствие, мыслительную деятельность. Я уже не говорю о том, что из института мои документы забрали без моего согласия, несмотря на мой громкий протест. Мне запретили видеться с друзьями, отобрали мою записную книжку с номерами телефонов, почистили список номеров в моем сотовом. Позвонили моим подружкам и сказали, что я временно уехала из страны и звонить мне пока не стоит. Все sms-сообщения первым просматривал Гоша. Естественно, стирая их за собой. Часть номеров я помнила наизусть, но что толку, если даже звонить мне самой не давали. Сначала сотовый отобрали вообще, это потом уже, когда появился Гоша, снова разрешили носить, вроде для того, чтобы у меня всегда были хоть какие-то часы. Обычные - электронные, механические, кварцевые - ломались после месяца использования, видимо, будучи не в состоянии выдержать создаваемое мной специфическое поле. Когда Гоша не мог быть рядом со мной в зоне слышимости, телефон он у меня забирал.
* * *
Майский ветер мягко и нежно выдувает из меня ощущение реальности. Я не могу понять, что же происходило на самом деле, а что было плодом моего воображения - единственного, что мне оставалось в течение этих двух кошмарных лет. Единственного, что мне так и не смогли запретить. Солнце подмигивает в витринах книжных магазинов. Как же долго я не держала в руках ни одной книги! Какая это божественная музыка - шелест переворачиваемых страниц, какое безумное наслаждение - гонка вперед по содержанию, вслед за героями, с попутным разматыванием клубка сюжета... Скоро. Скоро все это снова будет. Я иду и улыбаюсь прохожим, майской праздничной Москве, ласковому солнцу, своей свободе. И самому прекрасному человеку на свете...
* * *
После сдачи сессии и полного разочарования в обезболивающих лекарствах "нового поколения", мать настояла на полном обследовании организма. Не помню, сколько раз у меня брали кровь - из пальца, из вены... Исследовали все - мочу, слюну, влагалищные выделения, менструальную кровь, пот... Я представить себе не могла, что может предложить и проделать современная медицина, подстегнутая определенным капиталовложением. Сколько все это стоило - я понятия не имею. Где мои, никогда не бедствующие и отправляющие дочку за границу учить иностранный язык, но предпочитающие Канарам Крым, родители брали такие деньги - даже не строила догадок. Я не понимала, зачем все это нужно. Мне нужно выспаться, уехать к морю, побродить по можжевеловой роще, где всего две бактерии на кубометр воздуха, попить воду из горного источника, предварительно омывшись в семи потах, пока доберусь до него. А когда это не поможет - тогда уже бегать по врачам и сдавать анализы. Нет. Мне никто не верил. Меня не слушали. Меня таскали по врачам и заставляли сдавать анализы. Через месяц я начала шарахаться в больничных коридорах от людей с шприцами и прочими инструментами, хоть чуть-чуть напоминающими приспособления, необходимые для извлечения мыслимых и немыслимых тканей, слизистых, жидкостей и продуктов моей жизнедеятельности. Я возненавидела психологов, заживо производящих вскрытие моей, и без того истерзанной болью и непониманием, души. На улице мне казалось, что каждый второй - это тайный психоаналитик, нанятый, чтобы наблюдать за мной.
Родители не могли постоянно находиться рядом со мной. Тогда ко мне приставили двоюродную сестру - толстую и тупую девицу на год старше меня. Обмануть ее и сбежать было бы плевым делом. Однако, мой изобретательный папочка об этом позаботился: нас с ней сковали наручниками. Нам постоянно приходилось держаться за руки, чтобы уродливые металлические браслеты не слишком сильно бросались в глаза. Потом, когда мне будут искать охранника, я наоборот буду делать все, чтобы наручники были видны. И первое - потребую, чтобы они были чем-нибудь обтянуты, так как жутко натирают запястья. Например, розовым мехом...в этом мне откажут.
Еще одна мера предосторожности - мои документы всегда находились у сопровождающего. Если бы не эта прискорбная деталь, попытки бегства были бы не столь редки.
В конце концов, мы остановились на каком-то одном враче. Он мне не нравился. Я ему не доверяла. Мне все время казалось, что ему совершенно наплевать на мое состояние. Он рассеянно слушал, как мать ему что-то рассказывала обо мне - самой говорить мне уже давали, - изредка делал какие-то пометки в больничной карте. Осмотр он проводил очень быстро и будто небрежно, стараясь лишний раз не прикасаться ко мне. Он очень любил слово "который" и постоянно усложнял с его помощью свою речь многочисленными причастными и деепричастными оборотами. Бедняга, наверное он думал, что так кажется умнее... Не знаю, чем он привлек мою мать. Отец старался с ним не общаться - скорее всего, ему просто далеко не всегда было понятно, о чем тот говорит. Мать постоянно смущалась, когда я пыталась передразнивать манеру врача разговаривать и произносить слово "который", почти полностью проглатывая первую "о" и очень сильно растягивая вторую. Какую только чушь я ни несла, чтобы это слово-паразит встречалось почаще. Я рассказывала длинные и путанные истории о своих одногруппниках, выдумывая их на ходу и нисколько не смущаясь тем, что в обязанности этого врача вовсе не входит выслушивать мою ахинею. С тех пор в обычной речи я старалась избегать слова "который".
Я мечтала, чтобы меня сочли душевнобольной и поместили в психиатрическую лечебницу, откуда, как мне казалось, сбежать проще, чем от родителей и Гоши. Фиг по всей морде: меня все считали переутомившейся, но нормальной! От обиды хотелось плакать: мне казалось, что я так натурально изображаю уходы в себя, диалоги с духами на пустом месте, буйное помешательство и беспричинный смех.
Про нового, теперь уже постоянного врача - я так и не удосужилась запомнить его имя - мать говорила исключительно как про моего "лечащего врача". По-моему, это дополнение "лечащий" доставляло ей определенное эстетическое удовольствие. И верю в то, что она желала мне добра, как и в то, что сама искренне верила, что именно этот врач мне поможет, нужно лишь делать то, что он говорит. Однако, моего отношения к ней это не меняет. Не-на-ви-жу. Я ненавижу всех, кто остался тогда рядом со мной, чтобы "помочь" мне, "поддержать" меня, разрешая этому коновалу в халате выкачивать деньги и смотреть на меня как на пустое место. Больше всех я ненавижу свою двоюродную сестру, согласившуюся ходить вместе со мной в наручниках. Добро бы еще согласилась по доброте душевной из сострадания к "жуткой напасти" - нет! - ее банально купили. Теперь она могла вместе со мной часами сидеть во всяких макдональдсах и им подобных заведениях, смакуя бесчисленные порции жареной картошки и недоумевая, почему я ничего не ем. Меня тошнило даже не столько от гадкой еды, подаваемой в фаст-фудах, сколько от созерцания пожирающей эту еду сестры. Из-за жуткой полноты и нежелания с ней бороться - "Против природы не попрешь", говорила она - покупать модные дорогие вещи в бутиках она не могла. Ее размеров либо не было вообще, либо все они были рассчитаны на гораздо больший рост (эта жертва американского образа жизни была не только вдвое толще, но и почти на голову ниже меня). Поэтому в бутиках она долго и радостно копалась в разновсяких аксессуарах. За одеждой же сие чудо природы пыталось таскать меня на вещевые рынки. Благо, она вовремя поняла, что это удовольствие ниже среднего, особенно, если учесть отсутствие примерочных и необходимость постоянно быть скованными - во избежание каких-либо непредвиденных ситуаций, ключи от наручников ей не доверяли.
Лето тянулось мучительно долго. Сидя дома я плела из бисера браслетики и подвесочки, вышивала крестиком котят и прочих зверушек, вязала крючком салфетки и повязки для волос. Все произведенные мной безделушки аккуратно складывались в большую коробку. К последнему выходному августа и оглашению моего приговора коробку замотали скотчем, чтобы ничего не рассыпать, так как просто закрыть ее мешала горка результатов моего творчества. К тому моменту меня не подпускали к компьютеру и телевизору, ссылаясь на вредное излучение, запретили самой подходить к телефону и тщательно фильтровали мои звонки, чуть ли не подслушивая с параллельной трубки. Видеться мне не разрешали даже с Андреем.
* * *
Сидя в абсолютно пустой, обитой войлоком конуре, сооруженной из моей комнаты, я снова и снова прокручивала воспоминание об этом дне. Я воспроизводила расположение людей, предметов и окон в кабинете "моего лечащего врача", просчитывала возможность побега именно в тот день, в тот самый момент, когда мановением зажатой в руке без обручального кольца перьевой ручкой "Паркер" этот сукин сын полностью отрезал меня от внешнего мира. Я в мельчайших деталях запомнила форму оправы его очков, количество тоненьких волосков на потной лысине, черных точек на большом мясистом носу и пуговиц на его халате, сколько больничных карточек лежало аккуратной стопкой на его стильном столе "под орех", сколько карандашей, ручек, фломастеров и ножниц стояло в карандашнице, представлявшей собой хитроумное соединение пяти ассиметричных стаканчиков. Расположение стульев. Высота подоконника. Второй этаж - мелочи, если повезет, то даже ушиба не будет. Действующие лица: я - скучающая, лежа на кушетке, застеленной чистой белой простыней, мать, напряженно застывшая на жестком неудобном стуле (в день первого посещения этого врача я обругала столь непродуманную конструкцию важнейшего предмета в кабинете и перебралась на тогда еще не застеленную кушетку) и сукин сын, в дорогих очках, идеально выглаженном и накрахмаленном белоснежном халате, отполированных ботинках и темно-синем галстуке известной фирмы. Сколько раз я рассчитывала время, необходимое мне для того, чтобы вскочить, добежать до окна, открыть пластиковую раму с двойным стеклопакетом и выскочить наружу. У меня бы все получилось, я уверена. Не было бы этих почти двух лет маразма и тоски, постоянного окружения из как минимум одного охранника, совершенно не спасающего от бесконечного одиночества. Не было бы... Было бы... Если бы, да кабы...
* * *
Этот эпизод вызывал еще больше слез в потрясающе красивых Анечкиных глазах. В тот день, когда я впервые рассказала ей об этих вычислениях и о том, как собственной слюной рисовала на войлочном полу план кабинета, она утром второпях перепутала флакончики и накрасилась неводостойкой тушью. Как же ей шли черные блестящие разводы на лице. Она была бы неотразима, если бы не питала отвращения к стилю "вамп". Тогда мы выкурили почти полпачки на двоих и получили замечание от менеджера за слишком долгое отсутствие в рабочее время. А Анечка потом долго моргала своими длиннющими, заново накрашенными ресницами, выслушивая от Гоши лекцию о том, как курение вредит лично моему здоровью и что теперь доверие, ей оказанное, сильно пошатнулось. С тех пор он тщательно пересчитывал сигареты в Анечкиной пачке до и после нашего посещения дамской комнаты. С тех пор мы стойко курили одну сигарету на двоих, затягиваясь по очереди и следя за временем.
* * *
В общем и целом, этот визит к врачу ничем не отличался от множества предыдущих. Я на кушетке, мать на стуле, сукин сын за столом или расхаживает взад-вперед, действуя мне на нервы. Обычное приветствие, неудачная попытка пошутить, вздох сожаления. Традиционный вопрос о качестве соблюдения предписаний и моей реакции на них. Запись в безобразно растолстевшую за лето больничную карточку, пометки в блокноте. Рассказ о результатах последних анализов. Многозначительная фраза о том что "мозаика потихоньку складывается". Еще более многозначительное молчание. Тебе бы на сцене играть, а не больных лечить! Своими театральными паузами ты снискал бы себе славу. От Москвы до самых до окраин.
Монолог о вреде мозговой активности был великолепен! В какой-то момент я и сама поверила в то, что думать вредно. Думать вообще, заставлять мозги хоть капельку напрягаться. Ты сам допустил оплошность в своих рассуждениях, околомедицинский теоретик. Знай на будущее, что изучение психологии вовсе не обязательно для того, чтобы предугадать реакцию человека на некоторые слова, фразы. Твоей роковой ошибкой стала: "Несмотря на многочисленные исследования, которые провели выдающиеся нейрохирурги и прочие знатоки человеческого мозга..." Я тут же начала вспоминать, что я знаю о мозге. Кора, два полушария, различные области, названные именами ученых, открывших ответственность этих участков за определенные функции... этого всего очень много и мне не хватило бы жизни, чтобы во всем разобраться. Но одно я знала точно: мозг должен работать! Плевать на то, что голова болит - я уже привыкла ложиться спать в шесть вечера и вставать в три ночи. Мозг должен работать! Человек не может не думать вообще, он постоянно что-то вспоминает, видит какие-то образы... даже ночью мозг продолжает обрабатывать информацию, полученную за день. Даже без сознания, под капельницей - да где угодно!
И вот теперь этот сукин сын говорит мне, что нужно свести поток поступающей в мозг информации к минимуму. То есть: перестать читать, смотреть телевизор, выбросить к чертовой бабушке компьютер, ибо это страшнейшее из зол, общаться только с самыми близкими родственниками и, разумеется, "своим лечащим врачом"... "Я мыслю - значит существую!" Я должна перестать мыслить - то есть, перестать существовать. Чтобы жить, мне нужно умереть? Так?!
Это было чуть меньше двух лет назад. Возможно, сейчас я вела бы себя иначе - попыталась бы как-то потянуть время, прикинуться дурочкой, не понимающей, о чем идет речь. Не думаю, что они "лечили" бы меня точно так же, если бы я не дала повода усомниться в своей нормальности и желании хотя бы попробовать... Возможно. А тогда...
Я была готова убить его. Но я ничего не сделала. Ах, как сладко хрустнули бы позвонки, когда после недолгой борьбы я наконец вцепилась бы ему в горло, свернула бы шею... Я ничего не сделала. Я даже орать начала слишком поздно, доставив ему несколько мгновений удовольствия наблюдать за растерянностью на моем лице. Его самодовольная ухмылка, говорящая "Ну что, умная ты наша? Доумничалась? Попрыгай-ка теперь!" вывела меня из состояния шока. Думаю, что посетители, ожидавшие в коридоре, равно как и медсестры и прочий персонал, находившийся в радиусе сотни метров от двери кабинета сукиного сына, все они содрогнулись. Я орала долго и со вкусом, как будто это могло повлиять на мой диагноз. А потом начала материться. Мать закрыла уши руками, зажмурилась и замотала головой в разные стороны, сукин сын ослабил галстук и нервно сглотнул... и, видимо, незаметно нажал какую-то кнопку на нижней поверхности стола. Прибежали две медсестры, попытались меня успокоить - мать потом с извинениями подарила им по большой коробочке супер-пудры. Одна из них, более сообразительная и от того менее избитая, убежала и вернулась с двумя медбратьями. Мне вывернули руки, прижали к кушетке и ввели успокоительное. Очнулась я у бабушки. Она погрела мне куриный бульон и рассказала, что родители уже наняли рабочих, чтобы что-то переделать. Я наивно надеялась, что они ограничатся запиранием на ключ книжных шкафов и ликвидацией телевизора, компьютера и радио. Я ошиблась. К следующему вечеру моя комната превратилась в палату для буйнопомешанных.
* * *
Умная Анечка как-то спросила меня: "А почему твои родственники за тебя не вступились, не помешали? Ну ладно - родители, их наверное врач как-то загипнотизировал или еще что-то в этом духе. Может, он хотел эксперимент какой поставить, а тут ты с твоей головной болью. А бабушка? Она-то должна была понять, что что-то не так?" Забавно, но я об этом почти не думала. Прости меня, бабушка! Я ведь считала, что ты заодно с ними. А ты просто ничего не знала. Меня привезли к тебе без сознания, сказали, что я просто упала в обморок от запаха краски или чего-то еще, что мне нужно полежать, прийти в себя, а пока у меня в комнате все доделают, проветрят... А потом меня заперли и я не могла тебе позвонить. А потом появился Гоша, и я снова не могла тебе позвонить. Я верю, ты бы помогла мне, если бы знала. Ты и дядя. Но - не сложилось.
* * *
За все время сохранения меня от меня, Гоша задал мне только один вопрос про мою "болезнь": "Аделина Максимовна, я не должен ни о чем вас спрашивать, но... каково это?... в пустой комнате... ни с кем не разговаривать... мне даже представить трудно..." "Знаешь, почему меня оттуда выпустили? Потому что я начала сходит с ума." Мы сидели на кухне. Точнее, я сидела и наблюдала, как он готовит ужин. Он всегда называл меня Аделина Максимовна. Он был равнодушен ко всем моим провокациям. Одно время, отчаявшись, я настойчиво пыталась соблазнить его, чтобы усыпить бдительность. Черта с два мне что удалось. Хоть бы для приличия разок поддался, дабы не вгонять меня еще больше в депрессию. Я тогда начала думать, что от меня за версту разит сумасшествием, перебивая запах духов, мой природный запах, заставляя испытывать отвращение к моему телу. Я постоянно выходила из ванной, небрежно завернувшись в полотенце. Естественно, оно соскальзывало. Гоша протягивал мне халат и деликатно отворачивался. Я перестала стесняться переодеваться при нем, не заходя за ширму, спала голой. Всеми силами пыталась доставить ему всяческие неудобства, в том числе - срывала на нем злость по вечерам, если вдруг ему доводилось привлечь мое внимание во время головной боли. Потом я повадилась использовать его рубашки в качестве халатиков. Он безропотно терпел, каждая рубашка, на которую я посягнула - несмотря на то, что в нее спокойно влезли бы две с половиной меня, - немедленно становилась моей вещью и перекочевывала в мой шкаф. Я делала вид, что не замечаю, и брала другую. Через неделю мне позвонила мать с просьбой прекратить так делать, иначе они разорятся на покупке для Гоши новых рубашек. Подумав, я решила, что тут Гоша был абсолютно прав.
Не знаю, относился ли он ко мне действительно как к душевнобольной, но вел себя именно так. Ни в чем не отказывая и мягко, но настойчиво и очень успешно пресекая любые мои поползновения делать что-либо из списка запрещенного врачом. А обо всех моих проделках сообщать родителям, в случае чего требуя компенсации.
* * *
Прости меня, Гоша. Я понимаю, что нравилась тебе, что ты мне сочувствовал. И считал, что мои родители не правы. Иначе ты ни за что не позволил бы мне завладеть кредитной карточкой и пользоваться ей самой. Это был прокол и со стороны родителей, и с твоей стороны, мой сторож. Это была одна из немногих лазеек, оставленных мне тобой. В центре Москвы не один банкомат. А счет был пополнен два дня назад, с учетом необходимости оплаты счетов за квартиру, за свет, стоянку машины и техобслуживание. Через пять минут во внутреннем кармане Анечкиной вельветовой куртки лежит толстая пачка купюр. Хочу к морю...
* * *
Идея с париком появилась случайно. Вообще весь план обмана моего охранника принадлежит Анечке. Мы с ней похожи внешне. Только она натуральная блондинка, а я - рыжая. Однажды я забрала волосы точно также, как это делала она. Менеджер Наташа со спины не узнала меня и спросила: "Аня, ты покрасилась?" Тогда Анечка что-то себе прикинула и в обеденный перерыв сбегала, купила рыжий парик. Я рассмотрела его и на следующий день пошла в парикмахерскую - сделать стрижку "лесенкой" и немного изменить оттенок. Естественно, своих волос. Гоше даже понравилось...
* * *
Первое время заточения в войлочной комнате я отчаянно пыталась освободиться. Битье головой об стены и прочие телодвижения помогали мало и не причиняли никакого вреда - ни войлочным стенам, ни мне. А к вечеру возвращалась боль, я ложилась на пол и старалась не двигаться. Что, впрочем, было бесполезно. Мысль об окне пришла ко мне почти через две недели. За это время сиделка перестала водить меня в туалет, а стала давать горшок и больше не давала каждое утро нормальную одежду. Даже одеяло по утрам стала забирать, а возвращать перед сном.
Разрезать войлок мне было нечем, прибит он был на совесть, местами куски даже были сшиты. Особенно в том месте, где было окно. Прыгать с пятого этажа еще менее приятно, чем со второго, но я об этом не думала. Я могла бы, хотя бы крикнуть на улицу, чтобы меня освободили. Хотя бы привлечь к себе внимание. Приставленная ко мне сиделка кормила меня завтраком, потом примерно через полчаса давала какие-то таблетки - которые я, естественно, не глотала, а прятала в расковырянную дырку под войлок, - а потом несколько часов вообще ко мне не заходила. Установить видеонаблюдение в комнате никто почему-то не додумался. Только кнопку для вызова сиделки, если мне вдруг что-то нужно. Я тщательно изучила нитки, соединяющие куски войлока, попробовала на прочность и поняла, что мне это по плечу. Точнее, по зубам. Мне ведь даже зарубки нечем и негде было делать, поэтому считать дни получалось плохо, а спрашивать у сиделки, какое сегодня число было бесполезно - она почти не разговаривала со мной. Примерно на шестнадцатый день заточения после "приема" лекарств я начала грызть нитки, сшивающие войлок. К обеду я справилась. Я не знала лишь о том, что на подоконнике внутри комнаты была установлена решетка наподобие рабицы. В ее ячейки с трудом пролезали три сложенных пальца, не говоря уже о руке целиком. Между решеткой и окном была занавеска, так что с улицы все должно было выглядеть вполне прилично. Меня охватило отчаянье. Я каталась по полу и выла, долбила кулаками в пол, надеясь, что, может быть, это услышат соседи и хотя бы придут узнать, в чем дело. Я не знаю, что сделали с полом, но, похоже, о звукоизоляции все-таки подумали. От обеда я отказалась. Сиделка отругала меня за очередную попытку бегства. Я обматерила ее и решила впредь кроме как матом с ней не разговаривать. Наверное, она обиделась. Через два дня сиделку сменили.
Все эти два дня, пока искали новую сиделку и зашивали войлок в моей "комнате", меня била истерика. Я не могла есть, почти не спала. Голова болела постоянно. Хорошо, хоть не проглоченные лекарства не нашли. Новая сиделка оказалась еще хуже старой. Она вообще со мной не разговаривала, не реагировала на мат и каждый час заходила проверить, что я делаю. А я перестала что-либо делать. Я сидела на полу и считала секунды. За пять секунд до того, как сиделка должна была войти, я вставала на цыпочки и вытягивала вверх руки. Когда она пятый раз подряд так меня застала - испугалась и вызвала врача. Его прихода я не услышала и подготовиться не успела. Врач обругал сиделку и ввел мне успокоительное - на всякий случай. На следующий день все повторилось. На попытки матери поговорить со мной я ответила "Мне вредно с кем-либо разговаривать". Мать заплакала и ушла. Ей было тяжело. Наверное, не легче, чем мне. Но понимаю я это только теперь, вырвавшись на свободу - а что вы хотите от больного человека, каковым она же меня и считала? Только ей было, кому выговориться, а мне нет. Она постоянно что-то делала, а я загибалась от безделья. Она мыслила, существовала, а я... наверное, я потихоньку переставала существовать. Я не знаю, сколько времени пролежала на полу. Меня кормили с ложечки, переодевали, нажатие на кнопку означало только то, что я хочу в туалет. Потом сиделка просто поставила горшок внутрь и время от времени опорожняла. Отец сказал, что это продолжалось больше трех недель. Он приходил ко мне по вечерам и разговаривал, несмотря на запрет. Я не слушала, о чем он говорит. Мне было все равно. Я сломалась. Мне казалось, что я медленно умираю.
Наверное, в какой-то момент к ним все же пришло озарение: девочке становится все хуже. О больной голове речь уже не шла. Я перестала реагировать на чье-то присутствие, стала отказываться от еды. Перестала открывать глаза. Наверное, "моему лечащему врачу" настучали по мозгам и заставили придумать, что сделать. В один прекрасный день меня одели и вынесли из "комнаты".
Сначала я не понимала, что происходит. Меня одевают, несут, пытаются что-то сказать... Голоса... меня о чем-то просят. Я сморщилась и сказала, чтобы все шли в жопу, я не буду принимать лекарства. В голосах стали явно проступать нотки раздражения. Кому-то, уже не мне, стали говорить что-то очень быстро и зло. Это отец. "...до лампочки!" - это только он мог так сказать. Значит, я дома.
-Папа?...
-Да, зайка...
-Папа. Я туда больше не вернусь.
-Куда, детка?
-В эту... "комнату". Там плохо. И мочой воняет.
-Хорошо, зайка, ты туда больше не вернешься.
-Не называй меня зайкой. Зайцы - они с уродливыми лапами. С перепонками. И ходят, переваливаясь.
-Детка, с перепончатыми лапами - утки... а зайцы - они с длинными ушками...
-Тем более. И уткой меня тоже не называй.
Это был мой первый осмысленный диалог почти за месяц.
Потом ругали врача и его методы, решали, что со мной делать. Через какое-то время я открыла глаза. Что в войлочной комнате не продумали, так это вентиляцию. Видимо, не успели. Там как-то проветривали, когда я находилась снаружи, но последние три недели, когда я постоянно была внутри, этого, похоже, не делали. На более свежем воздухе я начала приходить в себя.
-Есть хочу.
Все резко обернулись. Сиделка засуетилась, повела меня на кухню. Первым делом я схватила банан, быстро очистила и радостно начала жевать. Овсяную кашу на воде я выплюнула и потребовала мяса. Когда передо мной поставили тарелку с дымящейся свининой, я окончательно пришла в себя, назвала сиделку дурой и сама полезла в холодильник.
На следующий день снова появилась моя двоюродная сестра и наручники.
* * *
Анечка - гений. Несмотря на то, что блондинка. Через неделю после покупки парика я попробовала его надеть и пару дней походить. Натуральности немного не хватало. Тогда я снова пошла в парикмахерскую. За полчаса до меня там побывала Анечка с париком и просьбой довести мои волосы до такого же состояния. Парикмахер, скрепя сердце, выполнил эту просьбу.
Машинка для стрижки волос - тоже ее рук дело. Она сходила в туалет и спрятала там пакет с машинкой, расческой и париком. Потом туда пошла я. Брить волосы было жалко. Я очень боялась, что они потом вообще не вырастут. Нет, повезло - через две недели уже ощущался маленький "ежик". Осталось только дать знать о себе Андрею. Несколько раз я пыталась позвонить ему из таксофона. Гоша, всегда следовавший за мной, пресекал эти попытки. Теперь я понимаю, какой дурой была. Он же каждый день стоял спиной ко входу, снаружи! Внутри бутика я могла делать все, что хочу. Я боялась, что во всю мою одежду вшиты какие-нибудь микрочипы, реагирующие на излучение сотового телефона. И нет бы хоть раз попробовать! Мы же не в шпионском фильме! Какие к черту чипы, если в мою "палату для буйнопомешанных" даже не повесили камеру! Могли ведь! Так из-за своей глупости я потеряла уйму времени. У Анечки же всегда был с собой телефон. А половину номеров я знаю наизусть... до сих пор... и уж тем более...
* * *
Было принято решение каким-то образом меня изолировать. Каким? Поместить жить туда, где я буду делать хоть что-то, при этом ни с кем не общаясь. Оставлять меня одну нельзя. Значит - нужно нанять охрану. Надежную. Вот так начали искать Гошу.
Для меня сняли квартиру в Москве, не очень далеко от больницы. Сначала Гоша говорил мне только "Доброе утро" и "Спокойной ночи", запрещал смотреть, как он готовит. Глупый, он не понимал, что новый запах и вкус сами по себе являются информацией. Потом я его немножко разговорила, объяснила, что что бы он ни делал, я все равно буду о чем-то думать. Так лучше не подстегивать мою фантазию, а сразу мне все рассказать. Например, как он готовит такую потрясающую курицу...
Я выдержала чуть больше месяца. Потом потребовала звонок родителям. Вместе с матерью мы поехали к "моему лечащему врачу" и правила были слегка смягчены. Мне разрешалось раз в неделю приезжать к родителям на обед и вязать крючком. Но без журнала, а так, самой. И, желательно, что-нибудь совсем простенькое, над чем не надо думать. Вот только пощеголять в получившемся обалденном шарфе мне так и не придется.
Так прошел еще месяц. А потом был Новый Год. Я и раньше не любила его праздновать, а уж теперь, когда мне нельзя было ни с кем видеться, разговаривать... Я упросила Гошу сводить меня по магазинам. Я выбирала подарки, что-то покупала, смотрела на людей, слушала, жадно впитывала хоть какую-нибудь информацию. Гоша хмурился, но не возражал. Когда тридцать первого декабря он спросил, не хочу ли я упаковать подарки и разослать их - например, подружкам для поддержания иллюзии существования где-то далеко от них, - я ответила, что не собираюсь ничего никому дарить. Более того, поскольку голова у меня болит по вечерам, то я намерена соблюдать режим и в восемь вечера лягу спать. Так как алкоголь мне нельзя, то шампанское ему предстоит пить одному, а я ограничусь соком. А потом положила под елку рубашку и галстук. Для него. Первого января он разбудил меня, уже надев мой подарок, и молча пожал мне руку.
На следующий день я поехала к родителям и сказала, что больше так не могу. Мне нужно чем-то заниматься, иначе я сойду с ума и через полгода они получат то же самое, что имели в середине октября: вялое существо, уходящее из жизни. Пусть консультируются с "моим лечащим врачом", с ведущим психоаналитиком страны, президентом - с кем угодно, но пусть сделают хоть что-нибудь.
Через неделю мне сказали, что нашли для меня работу.
Так я стала кассиром в маленьком магазинчике одежды. Наверное, это было идеальное место. Гоша стоял рядом с местным охранником, чтобы не особо выделяться он даже попросил выдать ему такую же форму. Выглядели они устрашающе. Не знаю, что именно не понравилось моему начальнику. Может быть, ему просто ничего не объяснили или мало заплатили. Может быть, другие продавцы обзавидовались моему "необычному" положению: как же, кассирша ездит на шикарной машине с личным шофером, уходит всегда раньше других... В общем, через два месяца меня уволили.
Наступил март. Я снова наседала на родителей с требованием найти мне работу - ибо делать это самой мне категорически запретили. У "моего лечащего врача" я выбила разрешение сходить в театр. Тут же высказала свое предпочтение: "Маленький принц" в театре "Сфера". Особенно, если это будет пятнадцатого марта в семь вечера.
* * *
"Маленький принц" - первый спектакль, который мы с Андреем смотрели вместе. Именно пятнадцатого марта. Четыре года назад. Что тут сказать: я очень надеялась, что у него случится приступ ностальгии и он придет туда. К моему несчастью, четыре года назад этот спектакль очень подробно обсуждался с матерью. Узнав, куда и на что я иду, она сказала, что сама поведет меня в театр туда, куда сочтет нужным. В итоге, мне пришлось стараться не уснуть на "Спящей красавице" в "Новой опере". А ведь могло же получиться, еще тогда...
* * *
Теперь работу мне искали очень долго. Больше чем через месяц я пришла в большой торговый центр "M", чтобы стать продавцом-консультантом. Там уже и менеджер, и все прочие продавцы-консультанты были в курсе дела, почти не разговаривали со мной и смотрели очень сочувственно. Меня это бесило. В свой первый выходной я приехала к родителям и устроила истерику. Всем, с кем я работала, запретили вообще на меня смотреть. Я не знаю, сколько заплатили менеджеру, или еще кому, но наказанием объявили увольнение. На меня не перестали смотреть. Но на сей раз уже с ненавистью. Тогда я нарочно стала пытаться завязать беседу. Менеджер вежливо отвечала, что ей не положено разговаривать со мной. Кажется, ее звали Света. Так вот, эта Света проявляла поистине чудеса выдержки. Когда покупателей почти не было, я подолгу крутилась около нее и говорила, говорила... она слушала, иногда ей очень хотелось ответить или, хотя бы, послать меня куда подальше. Но над ней, видимо, тоже висела угроза увольнения. Через месяц, накануне моего дня рожденья, меня уволили.
Мне понравилось закатывать истерики по поводу работы. Однако на этот раз все получилось не совсем так, как я хотела. Мне сказали, что работу мне найдут, но сначала я должна поехать с матерью отдыхать. Мол, они посоветовались с "моим лечащим врачом", он дал добро...
-В Крым?! - обрадовалась я.
-Нет, на Кипр, - ответили мне.
Спорить было бесполезно. "Там более благотворный климат." А то, что май и купаться там еще не очень можно - ерунда. Осторожный намек на излишнюю информацию - новое место и все такое - привел еще к одному откровению: "Успокойся, детка, все уже устроено. Строгое соблюдение режима в отдельном домике нам обеспечено. А там нас никто и ничто не потревожит. А чудесами местного климата можно наслаждаться и не выходя за территорию отеля."
Даже вспоминать не хочу. До того было противно и скучно. Иногда я начинала истерить - скорее, для разнообразия, а не со зла. Валялась на солнце, питалась исключительно овощами, смотрела на небо и считала самолеты. Однажды мать отлучилась принести сока, и рядом с моим шезлонгом присел симпатичный юноша. В ладони он держал два блестящих шарика, при перекатывании они издавали еле слышный мелодичный звон. Уже зарождавшаяся было головная боль начала слабеть... но тут вернулась мать, с криком отогнала парня и раздраженно сунула мне в руки стакан. Результат - свежий манговый сок был выплеснут ей в лицо. А когда я попробовала заикнуться про шарики и положительное действие на меня их звона, мать тут же позвонила "моему лечащему врачу" и передала его ответ: "Не нужно заниматься самодеятельностью."
С возвращением с Кипра наступило лето. Тут "мой лечащий врач" решил, что лето до сих пор ассоциируется у меня с каникулами, а значит летом мне работать противопоказано. Я была готова снова убить его, но теперь сукин сын был гораздо умнее, и два медбрата постоянно дежурили в его кабинете во время моих приемов. От этого желание убить его становилось только сильнее.
Лето... благо, оно выдалось не очень жарким. Гоша не придумал ничего лучше, как кормить меня до отвала, а потом возить в парк, сажать там в шезлонг и стоять или сидеть над душой в надежде, что я посплю. Я решила, что это совсем хамство, и купила в до тошноты фирменном бутике самый дорогой купальник. Цена вещицы была обратно пропорциональна закрываемой ей поверхности тела. Теперь я получала великолепный московский загар под надежной охраной. И получила возможность радостно гонять своего охранника с места на место, когда его тень начинала падать на меня. Гоша скрипел зубами, но терпел. Может быть, мне показалось, но однажды я заметила на его лице одобрительную ухмылку.
В сентябре меня устроили в бутик "N" в другом большом торговом центре. Теперь в курсе моей проблемы была только менеджер Наташа. Ей надлежало следить за тем, чтобы я сама общалась не более, чем с одной девушкой. Наташа не учла Анечкиной сообразительности и смекалки, когда спокойно смотрела на нашу зарождающуюся дружбу.
* * *
Анечка была четвертой, с кем я попыталась подружиться. Первые три попытки оказались жутко неудачными, а одна чуть не стоила мне очередной потери работы. Именно Анечка, единственная из всех, действительно сопереживала мне и хотела помочь. Именно она разработала оптимальное для меня поведение Гоши на моем рабочем месте. Упросила менеджера перевести ее в утреннюю смену не только по вторникам, но и по всем остальным дням, потому что я не могла работать вечером из-за режима. Всю историю я рассказывала ей, большой любительнице помимо сигарет и хорошей выпивки еще и сериалов, маленькими частями, когда мы ходили вместе в туалет. Стараться не выпускать меня из виду, а потом обо всех странностях рассказывать "громиле в коридоре" Анечке посоветовала Наташа. У Анечки было потрясающе креативное мышление. Вместе с ней в дневную смену пришла большая часть ее постоянных покупателей - она умела составлять замечательные композиции из каких угодно вещей на любой вкус. Ее все любили, но почти никто не дружил и не общался. Может быть из-за меня? Или из-за того, что ради ее перехода в другую смену пришлось перевести одну девушку в вечернюю? Не знаю. Но - так было.
Главной нашей - уже не только моей, уже нашей! - проблемой было послать весточку Андрею. Самый простой вариант, разумеется, пришел нам в голову самым последним. Самый первый раз я попыталась позвонить по ее карточке из таксофона, совсем забыв о том, что Гоша постоянно ходит за мной по пятам. Естественно, он пресек эту попытку. Второй раз - в тот же день, какая глупость! - он точно так же пресек попытку Анечки. И только на следующий день я написала в ее блокноте номер телефона Андрея и слова ""Маленький принц" пятнадцатого марта". Утром следующего дня, перед тем, как прийти на работу, она позвонила с улицы со своего сотового.
* * *
Главная ошибка, допущенная моей матерью - найм охранника мужчины. Разве женщина не поняла бы нашей аферы с париком?... А, может быть, он догадался гораздо раньше?... Наверное, я этого так и не узнаю...
* * *
Головная боль...я почти привыкла к этой постоянной спутнице. Почему-то мне кажется, что она исчезнет, как только я перестану ее лечить. Время покажет. Меня будут искать... плевать. Уже не найдут.
...Я иду по Арбату, обнявшись с прекрасным принцем, спасающим меня от злой... злых... а, не важно, от чего или кого он меня спасает.Мы вместе, и ласковое Черное море призывно плещется впереди...