Назойливый ветер, слякоть, мокрый снег и хоть бы одна собака озаботилась уборкой дорог. А ведь центр города, центр столицы! Зато на соленую мерзость не поскупились!
Антигололедные россыпи скрипели под ногами, и при каждом шаге у Славы сжималось сердце. Он добирался до стоянки в новых ботинках, надетых по случаю долгожданного, но несостоявшегося свидания. Еще до выхода на улицу первое марта решено было сделать черным днем календаря, а, придя домой, напиться. С этой мыслью Слава немного успокоился, но теперь проклятая соль разъедала отличные ботинки, сообщая препакостное настроение.
"...Вот уж денек, так денек - 33 несчастья! За что там - все 144! Не задался с самого утра, нет, пожалуй, даже с вечера. Когда я любимые брюки соком полил. Отстирались, но все равно расстройство и морока. Потом дрянь всякая снилась: монстры, монстрины, тухлые какие-то, склизкие, а с одной даже угораздило поцеловаться. Тьфу-ты, гадость! Брюки не высохли, значит, ищи другие, а к ним другую рубашку, галстук, а рубашку гладить, и гренки, конечно, подгорели, и кофе остыл. Вышел холодный-голодный, но ведь вовремя! И тут пробень на пустом месте, опоздал. Первый раз в жизни. А начальник первый раз в жизни пришел вовремя. Мало того, неведомыми путями забрел в наш отдел, ему же совсем не в ту сторону. Володька говорит, про меня расспросов не было, тем хуже - дескать, томись в неведении: заметил - не заметил, запомнил - не запомнил. Потом эти несчастные поставщики. Нет, судя по всему, счастливые. Потому что не то что часов - дней не наблюдают. Или удачно притворяются. А новая секретарша! Как она мне в первый день понравилась - божий одуванчик. Зря радовался. Секретарю следует быть наглым и нахальным. Нельзя со всеми так сюсюкаться, как будто не они нам, а мы им должны! А в результате виноват весь отдел. И я в первую очередь. И что толку в ее извинениях. Рисуется перед начальником: "Это я виновата, не успела, не шмогла..." Так он же ее даже не слушает, меня взглядом сверлит. С нее взятки гладки, я за все отвечаю. Маме приспичило позвонить на работу, "проведать". Конечно, больше некогда обсудить меню для моего дня рождения. К тому же за двадцать восемь лет можно запомнить, что я люблю салат-оливье! Пусть он всем надоел, но день рождения-то у меня, и я хочу салат-оливье!
А под конец Светка! Вот всем подвохам подвох! Мы ведь неделю не виделись! Да мы никогда так надолго не расставались! И на тебе - "приболела"! Я три дня только и мечтал, что об этом вечере, и ведь как знал, как знал... И что значит "приболела"? Нет, чтобы полноценно заболеть! Ладно, полноценно не стоит. Но где горе, да хоть маломальское сожаление?! И почему даже не оставила возможности обсудить? Естественно, "не хочет меня заразить". А почему бы не спросить у меня, хочу я заразиться или нет? Почему бы ей не предположить, что мне важней увидеть ее, чем сидеть здоровым в одиночестве? По себе судит, да? Нет, ну угораздило же ее заболеть именно сегодня, когда она так мне нужна, когда я так соскучился! Небось, опять этот ее Вовочка бациллы притащил! Вечно шмыгает себе!"
Ругать Вовочку было, конечно, приятней. Но Слава вдруг остановился. Шел-шел и остановился. Он не мог потом вспомнить, почему - то ли переволновался, то ли на ботинке грязюку заметил, но он остановился посреди улицы, а в следующее мгновение в двух шагах перед ним с невероятным грохотом упала сосулька. Большая и острая. Оконечность отлетела на середину дороги и угрожающе глядела из лужи. Несколько осколков ударили по ногам. Слава рассматривал ледышки, и ему казалось, что сосулька все-таки попала в него и пронзила насквозь, обнажив все содержимое и, главное, то, что копошилось в голове. Славе стало стыдно. Никогда в жизни ему не было так стыдно: ни тогда, когда он врал отцу, произнося "честное слово", ни тогда, когда прятался за углом, в то время как били его приятеля. Он привык думать, что ничего более постыдного в его жизни просто не может быть. Тот кошмар ни стереть, ни исправить, но и не повторить. И вот теперь он смотрел на эту сосульку и хотел только одного - провалиться сквозь землю. А еще лучше превратиться в незаметную букашку.
Наконец, двинулся с места. По щекам текли слезы. Мм, такие теплые! Сквозь их пелену Слава видел новый чудный мир, где никто ни в чем не виноват, а он, убогий, виноват во всем. В памяти всплывали родные и просто знакомые лица, и Слава дивился, до чего же все это добрые, светлые, заботливые люди. Ему так хотелось поскорее обнять Светку, маму, Володьку, Женю-секретаршу, Вовочку, начальника. Крепко-крепко. Попросить за все прощения, сделать для них что-то очень хорошее. Слава представлял их улыбки и не мог нарадоваться. Он сам улыбался и плакал, то поднимая глаза к небу, то опуская их долу. Душа его то рвалась ввысь, за серые облака, то просила упасть на колени, причем в самую неприглядную лужу.
Слава желал бы продлить это мгновение, но чувствовал, что оно вот-вот ускользнет. Сутулый прохожий задел его, пробурчав что-то невнятное, Слава улыбнулся вслед, но слезы остановились, и вскоре на лице заиндевели белесые дорожки.
Дорожки стерлись, и воспоминания со временем потускнели, но след остался навсегда. И Слава на всю жизнь запомнил, что есть настоящая любовь, что она ко всем, что человек способен так любить и что это единственное, о чем стоит мечтать. И что только умалившись, можно возрасти. И лишь съежившись от собственного ничтожества, обнять мир. И еще Слава точно знал, что эту искру в его сердце высек не он. И уж тем более не сосулька.