Взяв в руки бритву, посмотрел на себя в край зеркала требовательным парикмахерским взглядом и чертыхнулся от негодования: слева на лбу в свете окна блестит розоватая шишка. Однако же! И справа другая красуется симметрично, вот дрянь, точь в точь и по размеру и розовато-блестящему облику ровня левой, да какие болезненные на ощупь. Ах, черт тебя забери со всеми потрохами! Будто не два чирья объявились на самом видном месте, а молодые рожки у бычка вот-вот прочикнутся. И, заметьте, всегда так: обязательно что-нибудь непредвиденное случится в самый ответственный момент сборов на работу, а того хуже бывает, когда у самых уже дверей ветхие шнурки на туфлях как на зло: тресь... порвутся, сиди тогда, дергайся, связывай скорей узелками.
Был бы женат, ей богу, немедленно поднял крик на всю квартиру: от чего, дескать, дрожайшая супруга, рога у мужа на лбу явились? С какой стати, сударыня, и по чьей милости, извольте знать? Не по вашей ли женской части дельце? И не пришла ли пора сыск учинить с пристрастием? Как полагается: с дыбой, плетью, клещами? Признавайся, несчастная: с кем, когда, каким образом? Ах ты мне, запираться? Отвечать! Все равно узнаю, пощады тогда не жди!
Да что там, ныне любой встречный в одну секунду определит весь ужас его положения, стало быть здороваться знакомые начнут много охотней обыкновенного, всем видом радостно-сокрушенным, и без того стократно дурацким полезут выказывать душевное понимание, расположение свое одиотское, с размаху бодренько хлопать по рукаву, обнимать да шутить, дескать, бог не Микишка, на лбу шишка! Ничего-ничего, с кем, брат, не бывает! А отвернувшись, и не слишком-то скрывая, в ладошку прыснут. Разбойники! Натуральные разбойники!
Любой хлюст подзаборный, с кем сроду не знался, не разговаривал, и тот полезет выражать соболезнование. Облапает, собака, всего с ног до головы обыщет, наглец, но кошелька не стащит, нет кошелька - давно сперли. Выкусил? Дрянь ты, мамушка после этого! Подвела под монастырь неизвестно с какой рожей на пару! Жена, само собой, за словом в карман не полезет, не та стать, мигом с разворота в глаз выдаст ответную аттестацию, дескать, сам ты дурачина с рождения и простофиля невежественный! Коли веришь в приметы, хуже бабы базарной! Поглядите-ка на него, да всерьёз, с пристрастием: о, дурачина! А еще образованным человеком называется! Не стыдно мракобесие распространять по жилому помещению, где собственная семья столько лет безвылазно обитает?
А жена Глеба Чичваркина и должна быть бой-бабой, с этим он внутренне согласен, этого самого некоторым образом побаивается, но... иначе существовать не получится. В противном случае, ну, что бы совсем изначально мучительно противном, выжить двум тихим людям в местных грубейших условиях никак невозможно. Как человек понюшки табаку не стоящий, сам знает, ибо в цвете лет работает всего-навсего ночным сторожем в магазине строительных товаров, где несчастную зарплату в две тысячи рублей, при определенном государством нищенском минимуме в четыре тысячи, задерживают на полторы недели без всякого объяснения. Они не платят, а Чичвакин ходит и ходит на работу за сей мнимый минимум, как привязанный, стесняясь спросить главбуха: когда? Взять бы ее за грудки и встряхнуть хорошенько. Хотя и главбух не весть из себя что, так себе, затурканная обстоятельствами бабёночка, жалко...
Нет, куда лучше бессемейным остаться. Когда бы имелась у Глеба своя гром-баба, настоящая, она так бы прямо в глаза сейчас и обругала: дурр-рак, мол, ты этакий и не лечишься! Небось опять на мраморном магазинном полу спал-валялся, вот и заработал чирьи на видном месте! Заставь дурака богу молиться! Сколько раз было тебе говорено спать на стульях! Составь три штуки в линию и спи кум королю, сват министру! Не слушаешься жену - получай удовольствие на полную катушку: рога на лбу, идьёнт несчастный! Да, да! Обзывала бы идьёнтом, стопроцентно бы обзывала, потому что... он такой и есть...
"Нет, - завопил бы в ответ Глебушка, - сама ты, коровища безразмерная, пробовала хоть раз в жизни спать на трех стульях в мраморных залах? Пробовала? Идем-ка, сходим в приют моего отдохновения, взгромоздишься там, а я посижу рядышком, посмотрю на тебя, умную, да подожду, как ночью те стулья на склизком немецком мраморе в разные стороны разъедутся, и так грохнешься спросонья об пол, что не раз маменьку вашенску помянешь, пока будешь вставать, а может даже и не маменьку, но точно - не раз".
Боже, как же это хорошо, что ни жены ни любовницы у Чичваркина нет, и никто не ругается за чирьи на лбу, ни скандала дома, ни драки... но есть одна продавщица в магазине такая из себя фифа... которая обзывается нехорошим словом "мужчина"... то есть само по себе слово не плохое, вполне нормальное, однако выражение, с коим противная девица его тягуче произносит: му-щщи-на...в смысле: ну, вы, му-щщи-на... размечтались! Вот оно, выражение это самое оставляет желать лучшего.
Вспомнив продавщицу Юлю, Чичваркин немедленно включил бритву и принялся энергично скрести двухдневную щетину. Сторож два дня работает - два отдыхает, бреясь соответственно, только идя на смену, экономя бритвенные ножи. Не приведи бог - сломается бритва старенькая, не приведи... И правда, слава богу, что жены нет, следовательно похихикать в свое удовольствие у знакомых не выйдет! Да, не на того напали, уважаемые! Рога не получаются. Когда вырастут да отпадут, могу подарить совершенно за бесплатно, а обрезать не дам, не марал!
Топает Чиваркин в серьезном настроении никуда особенно не торопясь по улице к троллейбусной остановке, времени пока достаточно, как ни с того ни с сего, возле ресторана "Прага", вдруг щёлк по носу что-то, да сильно так, больно, и кровь фонтанчиком фыркнула, залив правый глаз.
Организовалась в носу третья дырка, а лицо от нее в крови, пришлось сунуть указательный палец в дырку, закрывая ее Фомой неверующим, и возблагодарить бога: "Господи наш Всевышний, благодарю тебя за милость, что в нос, а не в глаз. Всего-то на сантиметр промашка у стрелка вышла насчет правого, и что бы я сейчас делал, коли попали они как в белку? Благодарю тебя, славный наш боже, велик ты необыкновенно, спаситель наш, могуч и милосерден отныне и во веки веков".
Отблагодарив Всевышнего, Глеб достал платочек, утер окровавленную физиономию и без того не лучшего вида, после чего принялся злобно зыркать по балконам, что нависли над улицей, в поисках горца с пневматическим ружьем или пистолетом, да где там, экие громады, не увидел никого, а все равно решил сменить побыстрей диспозицию и люди кругом скорей задвигались, обегая со всех плавными траекториями: видят же что бывает, когда тихонько ходишь да нос не бережешь. Что делать, граждане, а? Опробовал на ощупь - торчит колко-острое из дырки, надо бы в больницу к хирургу. Травмпункт черте где - на такси ехать, а денег лишь на троллейбус, и то в одну сторону, бросился скорей в сторону больницы, там, как всегда очередь в регистратуру, встал в конец, ждёт-с. Народ с опаской на несчастного Глебушку заглядывался: кто, дескать, такой с окровавлённой мордой здесь пристроился? Не пьяный ли? Не начнет орать, руками махать, не затеет ли драку?
Плотно держа палец на верхней новообразованной в хряще носовой дырке и отлично понимая окружающих, Чичваркин с как можно более скромным видом простоял в очереди минут десять, кожей чувствуя, что времечко его истекает. Ага, сам собою нос вроде бы подсох, в таком случае еще раз - слава богу. Ну и что ждать у моря погоды, когда ни паспорта при себе нет, ни страхового свидетельства? Кто такого красивого к хирургу запишет на прием, если тот хирург еще принимает? Пошел к вдоль больничного гардероба к зеркалу, где поплевав на платочек, утер засохшую носовую кровь, вздохнул печально, улыбнулся окружающим и поехал на работу. Ой, с такими мордами, а то и похуже - полтроллейбуса едет, кого здесь стесняться?
На дежурство надобно с шести часов вечера заступить - это сейчас главное в его жизни дело. Магазин для покупателей открыт до семи часов, так что пока еще посетители по залам бродят, для домашнего хозяйства товар высматривают. Прошел тихо от дверей следом за одним таким покупателем, встал в свой закуток у стола секретарши, где потемнее, чтобы морду не приметили с распухшим носом, стоит, здоровается с бегающим мимо персоналом. А почему персонал взглядами Глеба настырно обходит? Неужто сочувствуют? Секретарша Люсенька до шести работает, уже ушла, наверное, опять в больницу отпросилась. А он как раз из больницы на смену заявился, не солоно хлебавши: с рогами и пробитым носом.
"Если кто спросит, отшучусь: бандитская пуля, - решил Чичваркин, - нет, бандитские пули. Три. Но я все равно жив здоров и тучен и делом не измучен - на своем посту стою всем галантно улыбаюсь. Никто, однако, не интересуется его здоровьем, обходят Глеба, как манекен. А почему так?"
Старший продавец Слава ловит любого покупателя, который появляется в дверях, чуть не в объятия, и тотчас начинает обслуживать со всем возможным политесом. Слава - детина из себя высоченная, пухлая, даже можно сказать амбалистая в своей нездоровой округлости, а глазки маленькие, серые, тонут в щеках, не слишком симпатичен, но с покупателями отменно вежлив, обстоятелен и приятно ласков до такой степени, что тем стыдно делается и хочется поскорее смыться из магазина вон.
А заходят сюда многие прохожие, ибо магазин строительных товаров большой, стоит на пути от остановок к спальному району, через него вечером бежит домой всё местное население. Спрашивают товар простой, потребный в хозяйстве: гвозди, инструмент в виде стамески или плоскогубцев, цемент марки четыреста, песок даже, а известку каждый второй, доски, дюбеля, да чего только не спросят граждане в магазине строительных товаров "Кнауф", но ничего подобного здесь нет, испокон веков не было, а эти все равно спрашивают - надеются: а вдруг?
Простых обоев тоже нема - одни структурные, немецкие, в огромных рулонах, ужасно дорогие, ламинат, естественно, тоже германский, линолеум, плитка кафельная и даже мешки с ветонитом - все импортное, немецкое, и поставляется в магазин фирмой из Питера без предоплаты, для владельца конечно удобно, однако местные покупатели... жмутся чего-то, не берут. Микрорайон слишком окраинный, при заводах строился, прежде весь напрочь рабочий, ныне поголовно безработный после закрытия приватизации и закрытия заводов, с переоформления цехов под торговые площади, стало быть малоденежный, на копеечную сдачу металлолома народишко с хлеба на лапшу перебивается, нет, здесь евроремонтов не бывает - простенькие обои в ходу, известь, красочка дешевенькая, гвозди опять же и прочая самая примитивная мелочевка для приведения в божеский вид рассыпающихся хрущевок. Так что напрасно Слава политес демонстрирует, напрасно.
Понимая это, продавщица Юля, худощавая миниатюрная женщина со строгим иконописным лицом, что обзывает иногда Чичваркина "му-щщ-щина", начала считать в кассе мелочь за полчаса до закрытия, не веря в возможности даже самого Славы что-либо здесь продать. А вторая продавщица Инна, кокетливая умница и роскошная блондинка, обладательница безупречных форм, загадочного взгляда и чрезвычайно приятного личика, вообще ушла из залов в подсобные помещения. Толи вечерний чай кипятить, толи переодеваться в ночной полет. Короче, не хочет делиться с окружающими своей необыкновенной красотой, да и то сказать: дело к вечеру, к закрытию близится, но почему-то никто ее на машине с работы не забирает, вот что удивительно, стало быть придется самой драпать по темноте и закоулкам, в связи с чем и укрылась заблаговременно в подсобке - чего нарываться на ночь глядя на пьяного покупателя - любителя прекрасного? Вот ничего не скажешь - умная женщина Инна.
Но для Чичваркина главная пока все же Юля, сомнение мучит, почему девушка нынче краснеет, считая мелочь? И все время сбивается со счета, но не злится при этом, меланхолично сама себе улыбаясь? В обычной практике Глебушка старается с ней не контактировать, лишний раз зря не подставляться, юлин ответ на любой вопрос его вопрос всегда один и тот же: "Ну вы, мущ-щина, размечтались". Так что добиваться от Юли истины бесполезно, лучше Чичваркин сделает два шажка до темного коридора, круто развернется, еще шажок косенький - прыг, скок, заглянет в кабинет, о, главбух на месте!
-Здравствуйте, Лидия Павловна!
Серьезная тетечка слегка поморщилась, чуть-чуть, самую малость нижним краешком розового лица, вздохнула и ответила: "Здравствуйте", конечно, не отрываясь от бумаг. Дела, знаете, дела... Чего они сегодня все как на подбор краснокожие? Ба... так девушки выпимши! Интересно знать, с какой радости, праздников вроде не намечается? Неужели по поводу зарплаты? Зарплата в подобных случаях - главный повод. Тут его осенило свыше:
- А я за деньгами пришел, Лидия Павловна...
И также, нехотя и не глядя на чертова сторожа, главбух выдала две захватанные тысчонки. Ну все, живет девка за барином!
Дождавшись техничку Милу Сергеевну, и рассчитавшись с нею, она скоро неторопливой походкой уважаемого всеми человека покинула магазин, Глебушка согбенно шаркая следом сопроводил, закрыл за ней входную дверь, продавцы к тому времени уже сокрылись в подсобке, оформленной под небольшое кафе с тремя столиками, и долго оттуда не появлялись.
Уже техничка звучно отхлестала шваброй плинтуса в обоих торговых залах, рассказав между делом очередные страшные истории о том, как муж двадцать лет изо дня в день обманывал ее с ее же подругой, затем молча и особо тщательно выдраила помещение менеджеров и кабинеты высшего начальства, а продавцов нет как нет. Вернувшись из подсобки сообщила тихо: "Пьянствуют", ничего больше рассказывать не стала, собралась и ушла. Сделалось скучно. Так бы Чичваркин уже давненько влез в компьютер менеджера Аллы, полетел странствовать по интернету, теперь сиди - жди, пока граждане отпразднуют свою зарплату.
Наконец они объявились. Но не для того, что бы идти домой, нет, у них перекур. Девушки празднично одетые, яркие такие, включили музыку в зале, и Глеб подумал, что сейчас начнутся танцы, ан тоже нет - кавалер Слава был один. К тому же явно обихаживал красивую Инну: шептал ей что-то на ушко, встав совсем близко возле кассы, даже приобняв слегка, что продолжалось так долго, что Юлия вернулась в подсобку одна. Чичваркин сидел на своем месте, с грустью взирая через стеклянную перегородку на компьютер Аллы. Потом парочка направилась на улицу курить. М-да, загуляли серьезно. Как жаль, что сдох его старенький компьютер, из-за чего приходится тратить последние деньги в студенческом компьютерные кафе, но по настоящему можно посидеть в интернете только здесь, и вот, пожалуйста, вместо этого удовольствия приходится охранять пирушку продавцов. Настроение окончательно испортилось.
Тут вновь в зале объявилась Юля. Гладкие щеки ее пуще прежнего светились малиновым румянцем, судя по всему не теряла времени девушка зря, находясь одна в подсобном помещении - кафе. В кои-то веки кинула в его сторону вопросительный взгляд, который при желании можно было расшифровать: "Кто вас так?" .
- Они вышли на улицу курить, - подсказал Глебушка, улыбаясь настолько обаятельно, насколько возможно в его дрянном состоянии.
Та дернула плечом, нахмурилась, давая понять, что ей без того прекрасно известно, где находятся собутыльники. Ну, известно и хорошо, сторож взял со стола секретарши рекламный журнал и начал в сотый раз его перелистывать.
Вдруг Юлия бросилась к телефону, стоящему на столе, набрала номер:
- Позовите Виктора!
- Что значит, нет? А где он?
- Ну тогда передайте ему, что звонила Юлия... еще? Еще скажите, что он мне никогда не нравился, уж очень морда у него противная, очень просит кирпича! Ну очень! В общем, шепните ему прямо счас на ушко, что он козел! Да! Вот так прямо и передайте. Справа... в ухо... ага...
Положив трубку, уставилась на недвижно сидящего сторожа.
- Чего затих, мущ-щина? Кого здесь сидишь - караулишь? Какую серую мышь? Ты, вообще, в курсе, что нам сегодня ползарплаты товарами выдали? Что подводник нас всех опустил на глубокое дно, включая жену и детей? Чего глаза пучишь? Завтра с утра иди, ищи работу, лавочка в скором времени того, закрывается!
Быстрым, чрезмерно уверенным шагом она вышла на улицу, где в три минуты расстроила флирт парочки, грозивший было затянуться до полуночи. Скоро вся компания распрощалась, оставив Чичваркина в легком недоумении, зато наедине с компьютером менеджера Аллы, которым не преминул тут же воспользоваться. Сердечное расположение именно к Алле объясняется тем обстоятельством, что... грешен Чичваркин, очень грешен... подслушал пароль, который девушка частенько бурчит утром при входе. А что до распсиховавшейся Юлии... ну бывает... когда выпивки много, закуски мало... вот работали бы они в продуктовом магазине - совсем другое дело.
Ночью Чичваркин сначала реанимировал один старый рассказик, после чего загулял в интернете напропалую. Здесь ждала еще одна удача: его роман из лонг-листа пролез в шорт лист одного всероссийского литературного конкурса, претендовавшего на всемирный, и в почте валялось письмо от организаторов, что бы Глеб срочно ответил: поедет ли в Москву для участия в финале? Тогда пролет туда-сюда организаторы оплатят за свой счет, даже сами купят билеты, за ними только прийти и взять в местном агентстве, сутки проживания в гостинице возместят из собственного кармана. Это что-то. Нет, в правилах конкурса такое развитие событий оглашалось изначально, чему Глебушка - ученый-преученый, конечно, не верил, решил полгода назад просто поучаствовать смеха ради, а тут, вдруг... нате вам, берите.
Но как назло рога растут. Прискорбно это... и нос пробит. А вдруг, и правда, выиграет с романом финал, тогда десять тысяч долларов в кармане и - пиши не хочу, сторожить никого не надо. Только Славу две смены подряд упросить отдежурить и все - лети к светлому будущему. Москва! Москва... Как много в этом слове для уха... и для носа... а особенно для лба с ядреными рожками! Зачем только в голову напролом лезут подозрения про вкусный московский сыр в мышеловке?
Некто шепнул изнутри, что на экране горит очередное надувательство, как миллион в лотерею из смс-ки от Билайна. Сомнение длилось целую минуту: противное такое, вредное, как желудочно-печеночная колика, как... "му-щщи-на", произнесённое узколицей Юлией. Но собственной рукой отказаться от десяти тысяч? От возможности свободного, никакой службой не обремененного писательства? Это существенно выше его сил. Осторожненько, одним пальцем, чтобы не спугнуть удачу, Чичваркин набрал ответ, дескать, обязательно приедет, коли надо, вычитал на десять раз, чтобы не было какой стилистической ошибки, и отправил, после чего совершенно счастливый завалился спать на трех стульях посередь торгового зала с немецким полом из искусственного мрамора. Грохнулся в три ночи, когда сработала сигнализация, громогласно визжащая на предмет того, что в склады опять кто-то лезет.
Заказав автоматчиков, дремать уже не хочется да и поздно. Он задумался о глубинном смысле бессмысленной жизни: вот зачем ему, дураку, это было надо, устраиваться сюда за копейки, и зачем это им надо - ночами бегать с автоматами, и вообще, если разобраться, на фига нам всем такая жизнь? Ответ имелся прямо на поверхности, и был он на удивление простой: иначе не отбиться. Вот они, молодцы, спасители! Два низеньких, толстых от бронежилетов пацана в касках, с одинаковыми здоровенными автоматиками от пуза до колен, вовсе не похожими на игрушечные. Один остался в дверях магазина, с другим Чичваркин отправляется во двор, к складам погруженным в глубокую черноту ночи.
Шагать впереди почему-то достается невооруженному Глебу, низенький автоматчик крадется за его спиной. Была такая песня в детстве: "Гайдар шагает впереди...". Если навернут из темноты по башке обрезком трубы, пацан с большим автоматом отомстит за все. В беспросветной черноте своего существования Чичваркин не видит автоматчика, и тот не видит Чичваркина, зато они громко разговаривают в надежде, что крупные опасные твари, если присутствуют, поймут, что немногочисленный отряд вооружен до зубов и ужасно опасен, а потому смоются так же тихо, как пришли. Играть в казаки-разбойники в такой тьме не хочется даже пацану-автоматчику. Чичваркин решил пошутить:
-Достала меня эта сигнализация. Сыпани очередь в склад, вон лампочки две красненькие горят, меж них посеки.
Автоматчик принял шутку всерьёз:
- Рикошет далеко уйдет, ближе подойдем, тогда наверняка влуплю кому-то по рогам.
Чичваркин ощупал свой лоб, чувствуя, что остался один на один с невидимым складом, его партнер замолк, растворился и ныне маскируется, ничем более себя не выдавая. Он - в засаде.
Идти в бой, то есть проверять цел ли замок, а если не цел, открывать огромную невидимую дверь предстоит Глебушке. А оно ему зачем? Чтобы получить в лоб опять же рогам арматурой? Вот скажите, люди добры, на фига Чичваркин оказался стоящим здесь по щиколотки в холодной невидимой луже, грустно играя с загадочной смертью в прятки?
Зачем торчит дураком за две тысячи в месяц, которые бухгалтер Лидия Павловна достает два раза в месяц вроде подачки, невесть откуда, из какого кармана, возможно даже лифчика пятого размера?
Почему давно не уволился?
Чтобы сидеть дома, глядеть в окно - ждать, пока за долги по коммунальной плате не придут другие автоматчики, чтобы выселить из квартиры? И далее прямой путь в бомжи, рыться за помойкам, да кто еще позволит - рыться, нетушки, драться за помойки с красномордыми коллегами по несчастью? Хрен редьки не слаще, но нынче в душе надежда - десять тысяч долларов, Москва, финал, фуршет на Тверской и это делает Чичваркина безрассудно смелым, в два счета нащупывает (целый!) замок, в прыжке пинает дверь, та закрыта насмерть, даже не шелохнулась. Выкрикнул нагло громко, облегчённо:
-Крысы веселятся!
На обратном пути уже автоматчик возглавляет их грозный разведотряд. Глеб слышит его скорое чавканье по лужам, торопится следом, но не может догнать. Автоматчики уезжают. Задраив железные двери своей магазинной крепости, он чувствует, как всего трясет от счастья, хочется еще разок посмотреть на список финалистов всемирного литературного конкурса. Глеб снова влез в ящик девушки-менеджера Аллы как к себе домой, о боже, боже, какой он невероятно счастливый человек - вот ни в сказке сказать ни пером описать. К тому же не застреленный случайно с перепугу пацаном-автоматчиком и с мозгами в голове, а не на чьей арматурине или гаражной стенке.
И видит, не веря собственным глазам на е-мэйле письмо от некой Маши, которая на конкурсе представляет одного из организаторов - издательство "Прима-Вера". И эта совершенно необыкновенная девушка Маша прислала ему договор на пяти страницах на издание его романа, в приложении (лист шестой) указана сумма оплаты - 1000 у.е., что "Прима-Вера" покупает у него авторские права на роман за такую сумму на срок пять лет. Вот это Маша, вот это да, какая необыкновенная девушка, эта неведомая изумительная Маша, просто восторг для его пусть грубоватой, но еще чувствующей прекрасное души!
Теперь срочно распечатать текст в двух экземплярах, подписать и отправить в московское издательство. Затем они пришлют авторский экземпляр обратно, вот и все. Все права на роман отходят издательству сроком на пять лет, зато тысяча у.е. Ну и пусть пользуют героев в рекламных целях, пусть делают сценарии, фильмы, театральные постановки. Для него главное, чтобы герои существовали, жили, Глебу ничего больше и не надо. Счастье вперемешку с у.е. просто сыплется с неба крупными кусками ему на голову сверх всякой меры.
Сколько на эти капиталы можно жить при трате, допустим, пяти тысяч рублей в месяц? Целых полгода!
Бешеная радость хлещет из космоса, счастье, упоительное счастье расплющило тщедушного Чичваркина в своих долларовых объятиях! О, Маша, Маша, не забуду твоей торжественной красы и долго, долго слышать буду... Чичваркин опомнился от мечтаний про Машу, срочно распечатал договор и даже подписал его авторучкой Аллы, ничего не ведавшей ни о Маше, ни о его счастливых ночных бдениях на ее столе. Алла тоже конечно девушка ничего, со смыслом, университетский диплом ее сугубо алгебро-математический, но не то, далеко ей до необыкновенной Маши! Ему не терпелось отправить договор почтой в Москву. Все, напечатают с реальным гонораром! Сбылось! Ну как тут не почувствовать себя настоящим, профессионалом, которому платят за его работу и неплохо платят, между прочим, за один роман получается одиннадцать тысяч долларов, почему одиннадцать? Так он прошел в финал конкурса по двум номинациям!
В одной, основной по психологическим романам шесть авторов будут спорить за 10 тысяч долларов, а в другой дополнительной, за доброту еще две тысячи долларов причитается. И это правильно: доброта должна когда-нибудь, где-нибудь и кем-нибудь вознаграждаться, юные друзья! Хотя бы на литературном конкурсе. О, Маша, Маша, не забуду... Итого он может получить 13 тысяч долларов. Число, конечно, нехорошее, что и говорить. Но в рублях выглядит гораздо лучше: четыреста двадцать тысяч - умереть не встать. Следует отметить, что Глеб закалённый в неурядицах человек, потому весьма нетребователен к удобствам жизни, почти не ест, обуви практически не бьёт, сидит на своем месте за пустым столом и знай себе пишет. Даже не курит, потому пишет без перекров и файв о клоков. Стакан с холодной кипяченой водой стоит - и все, остальное лишь заземляет полет фантазии.
Ну куда ему пять тысяч в месяц? Вполне достаточно общенародного минимума в четыре, да за глаза хватит, делим на четыре, получаем 105, чего-чего? Это что, господа - приятели выходит, сто пять месяцев спокойной обеспеченной жизни и увлекательной, самой лучшей в мире работы? По двенадцать часов в сутки за столом? Это если разделить на двенадцать, ибо в отпуск Чичваркин не ходит, ему теперь каждый день будет отпускным более семи лет подряд! За семь лет еще семь романов накропает! Вон, Дашенька наша Донцова, в месяц по книге шпарит, берем пример! Ноутбук купит нормальный! Как в такой замечательный арифметический момент не испытать истинного, ничем не сдерживаемого вдохновения? И ночной сторож, маленький рогатый холостяк Глебушка Чичваркин не удержался, захмелел без вина от математических расчетов, в миг зашелся от счастья и полетел, полетел по мраморной магазинной зале в неистовом танце кругами, кругами, кругами...
Бац! Стучат! Бац!! Уже семь часов!! Бац!!! Директор припёрся!!! С любовницей!!! Вот не спится же дома людям на семейной кровати и с красавицей женой в обнимку! Мама родная, а у него компьютер офисный вовсю работает, договорные листы кругом по столу разбросаны, спасайся, рогоносец несчастный! Беги, открывай, не то подумают - спишь, ах, ты образина! Распрыгалась тут!
Первой всегда залетает любовница, это и спасает, потому что морской волк старается не отстать от бешеной леди, движется в ближнем фарватере, по сторонам ему смотреть тоже некогда. Любовница, конечно же, моложе и быстрее в движениях, значительно энергичнее и много-много злее. Вся из себя надменная стерва, слава богу и всем святым: стало быть сторож для нее пустое место, и ничего более. Лет девушке около тридцати, со змеино-каменным лицом простучала иноходцем по коридору в направлении директорского кабинета, кстати, там и туалет поблизости удачно расположен - оформлен в европейском стиле с джакузи. Подводник восхищенно трепещет бледным ликом в фарватере канонерки.
Их директор - удивительная личность почти в такой же мере, как его кабинет, в который Глеб иногда заходит по ночам, чтобы полюбоваться. Для Чичваркина не важен дизайн, представительская фирменная отделка, евро-евро-евро, что, конечно же необходимо в офисах строительного большого магазина, торгующего по немецкому прейскуранту. Главное - модели парусников, бригантин, каравелл, летящие на подставках. Это очень дорогие модели, а по стенам темно синие панно, на которых красиво завязаны десятки морских узлов из белых канатиков.
Шикарный кабинет, приют старого морского волка, но директор вовсе даже не стар, ему где-то тридцать пять - тридцать семь, сорока нет точно - слишком гладки безукоризненно выбритые щеки, бывший морской офицер, подводник. Дело несколько портит продолговатая лысина, которой, впрочем, он немало не стесняется, видимо давняя, с младых ногтей нарисовалась, зато уж одет всегда с иголочки, ездит на тойоте-камри с тонированными стеклами, курит трубку, распространяя запах добротного табака, благоухает мужской туалетной водой, у него приятная, весьма и весьма миловидная жена с тонкими, благородными чертами лица, на вид гораздо моложе любовницы и сын десяти лет.
Как-то вечером Глеб помогал директорской жене распечатывать дипломную работу, вот про нее плохого не скажешь, напротив - интеллигентная, чудесная, нежная женщина, с изумительными локонами, без капли барства или манерности, а любовница - стерва, из которой данная наличность прёт и никакими силами ее не спрятать.
Со слов технички Милы, морской волк купил стерве салон красоты. Не слабо по нынешним временам. Ходит любовница всегда в черном, как палач, резка, груба, одна походка чего стоит! Мраморный пол искрит под каблуками, а впрочем, какое ему дело? Компьютер не заметили - и слава богу. Свалилось на человека личное счастье в виде неведомой, деловой Маши, финала конкурса, кучи баксов, договора с издательством, поездки в Москву за счет фирмы, где предстоит в отеле Шератоне на Тверской фуршет с самим Калягиным, и пошла голова кругом!
Эх, Чичваркин, Чичваркин, чудо ты в перьях!
--
Гуляка
У каждого из нас, грешных, имеется своя собственная история грехопадения, про которую никому никогда не говорится, бережется подо что - неизвестно. Чичваркинская изначально была проста, как дырка от бублика: на девятый день рождения старший брат преподнёс ему в дар роскошную записную книжечку - дневник в кожаном переплёте с элегантным тиснением.
Красивая книжица оказалось на удивление пустой, несмотря на солидный кожаный переплет, какой ни у всякой-то и настоящей книги есть, и необыкновенно понравилась Глебушке-третьекласснику своей внутренней девственной чистотой, непривычной и несколько даже неестественной, которую тотчас захотелось чем-то наполнить, какой-нибудь собственного измышления дерзкой пусть и глупой фразой, или росчерком, а еще лучше мудреной китайской цитатой, однако свыше было указано, что писать в дареном дневнике покуда нельзя, ведь начинается он с 1 января следующего года, а все дни недели там пронумерованы и расставлены по порядку.
Целых полгода пришлось дожидаться той поистине сладостной минуты, когда возможно стало написать на первой белейшей странице: "Уже 2 минуты Нового года. Я ещё не сплю и веду свой дневник...". Именно то давнее многомесячное ожидание сотворило из нормального дитяти человека пишущего, стремящегося каждую минуту марать одну за другой чистые страницы, портить их заурядными размышлениями по поводу разнообразных житейских обстоятельств, и в придачу зарисовывая поля мужскими и женскими физиономиями, или вообще никому непонятными абстрактными значками - признаками грядущего и уже совсем близкого сумасшествия.
Кстати, друг чичваркинской семьи Аркадий абсолютно в том уверен, что с этого началось. Как вы понимаете, сейчас будет описан сам Аркадий, чем занимается, поэтому приготовьтесь: в первую голову он, без сомнения - самый близкий друг Глеба Чичваркина, а так же его преждевременно скончавшегося старшего брата Валентина, впрочем, сказать так, значит не сказать ничего: он был много-много больше, чем просто друг. Следовало бы назвать его милым другом, но, к сожалению, данное словосочетание безнадёжно испорчено классиком французской литературы Ги де Мопассаном. Умеют, некоторые иностранные сексуально озабоченные граждане, а так же местные переводчики приватизировать слова русского языка в собственных корыстных целях, лейблы из них устраивать, портить до такой степени, что брать в употребление абсолютно невозможно.
Продолжительное время жизнь человека пишущего была тиха и скрытна от глаз внешнего мира. "Писатель" звучит слишком громко, для Глеба явно не подходит, "сочинитель" - тем более. Последнее вообще у нас имеет ярко выраженный отрицательный смысл: "Экий ты сочинитель", - говорит какой-нибудь следователь подследственному, неважно, правду тот говорит или нагло врет.
Своей физиономией и натурой Глеб Чичваркин никогда ничего высокого, неподражаемого из себя не представлял, сначала долго и упорно учился в различных вузах, получив наконец высшее образование, работал на мелких должностях, между делом кропая потихоньку рассказики. Работа, хотя была ничтожной в отношении оплаты, весьма его отвлекала, местами доводя до скрытой истерики, которую никому и показать даже было нельзя, поэтому истратив на нее кучу нервов, он в конце концов плюнул на высшее образование и ушел графоманить в дворники, как многие другие прочие, тому сопутствовало общее поветрие среди творческой молодежи: мёл территорию детского сада летом, отбрасывал снег зимой, долбил наледи весной и осенью, посыпая их песочком, да рассылал рукописи по редакциям немногочисленных литературных журналов, с неведомой человеку не пишущему страстью дожидаясь ответов. Очень занимательное времяпровождение, стоит раз попробовать - палкой потом не отгонишь человека от такой расчудесной творческой жизни.
Его бедные отец с матерью имели двоих детей: Валентина и Глеба. Отец давно от них ушел, даже не ушел, а уехал к чёрту на кулички в Ленинград, завёл там другую семью, и по скудным слухам жил тоже не очень счастливо. Благодаря данному обстоятельству с Петербургом Чичваркин познакомился довольно рано, в первый и последний раз наблюдая его красоты из окна катафалка, сопровождая отца до кладбища. Честно говоря, не произвела Северная Пальмира впечатления из-за шторки траурного окошечка, не произвела, да и настрой был не тот: мать на похороны ехать отказалась, брат в очередной раз влюбился-женился, пребывал в бурном фонтане семейных отношений, расставаться с коими раньше времени не желал.
Хотя отец умер из близких родственников первым, он давно не принадлежал семье, и был, что называется, отрезанным ломтем, а вот действительно первым в их семье умирать пришлось все-таки Глебу. Произошло это неприятное событие, понятное дело, из-за литературы, а лучше сказать благодаря его несчастному графоманству, что сродни затянувшемуся детству.
Согласитесь, не может человек с университетским образованием всю жизнь кропать рассказики да крутиться с метлой и лопатой на тротуаре, так и не познав счастья быть напечатанным. Если, конечно, во время благополучно не сопьётся. На свою беду Глеб не пил совершенно, как и старший брат Валентин. Благодаря жёсткому воспитанию матери они выросли абсолютными трезвенниками, может отсюда и к литературным компаниям Чичваркин оказался не в состоянии прибиться по-настоящему: ходил близко, раскланивался, но сплотиться по-настоящему в едином порыве, крепко заквасить да побуянить на дружеской пирушке, а потом уж и слиться с богемой так и не смог. Оставался рядом, но с боку припёка.
У каждого из братьев с годами вызрело собственное хобби - Валя до сорока лет непрестанно женился и разженивался чуть не ежегодно. Притом обязательно съезжал с квартиры, точнее общей с братом комнаты к новой жене, официально выписывался, прописывался на новом месте, как правдишный настоящий муж, будто бы навсегда, но в скорости обязательно возвращался обратно, и что неприятно - в жутко дурном настроении. Зло топыря нижнюю губу, не отвечая ни на какие расспросы, выкладывал свои вещи из сумок и чемоданов, пахнущие чужими духами, восстанавливая себя в правах собственности, от чего их комната тут же делалась для Глеба словно бы чужой и слегка противной, далее шел прописываться, устраивался на прежнюю работу в ЖЭК сантехником и жил несчастный-пренесчастный. Не пил, зато сквозь зубы всех аттестовал весьма скептически.
В отличие от брата, донельзя пресыщеный на его горьких примерах, Чичваркин-младший с женщинами особо никогда не дружил, писал себе тихонько заметки, миниатюры, рассказы, запечатывал их в конверты и отсылал в редакции газет и журналов. Отвечали не очень скоро и не всегда. В советские времена редакционные литсотрудники являли обычно трехстрочную вежливость: приветствовали с восклицательным знаком, называя уважаемым, говорили, что в принципе неплохо, но не соответствует либо тематике журнала, либо текущему моменту. Желали удачи на литературной стезе.
Один раз в журнале "Октябрь" неведомо с какого похмелья, вдруг пообещали напечатать в двенадцатом номере, Глеб прождал год, в течение которого почти не писал, мечтал увидеть свое произведение, будто находясь в горячечном бреду, перечитал в библиотеке подшивки "Октября" за все имеющиеся годы, но в конце концов его так и не напечатали. Когда ему в читальном зале принесли последний в том году номер, он открыл его прямо у стойки библиотекарши, испытав разочарование, подобное тому, как если бы построил во сне чудесный замок, долго и необыкновенно счастливо жил в нем, вдруг проснулся, и понял, что замка того никогда на самом деле не существовало.
В перестройку люди столичных журналов посланиям из провинции начали удивляться вслух: зачем шлёте, кто вы такой, что из себя представляете? У нас мэтры европейского уровня в очередь до угла квартала выстроились печататься. А вы кто есть? Знаете что? Не шлите больше ничего, пожалуйста, сделайте такую милость - освободите нас от обязанности читать вашу ерунду в наше служебное время, не тратьте бумагу, деньги, в конце концов хоть собственное зрение пожалейте, коли нас не жалеете.
После введения в стране рыночных отношений тиражи толстых журналов, с которыми он пытался сотрудничать, упали неимоверно, отвечать на письма редакции вовсе перестали, минимизируя расходы, выбрасывали в корзины не читая - и все дела. Впрочем, человек пишущий, подобно тысячам другим, вкусивший радостей творчества, Глеб Чичваркин продолжал упорно надоедать всем необузданной энергией, пока не осознал окончательно и бесповоротно, что плетью обуха не перешибёшь, и начал писать подобно великому множеству других людей просто в стол, как обычный закоренелый графоман. Чего там скрывать - весьма прескучное занятие, между нами, пожилыми мальчиками, говоря.
Вот тогда-то, с тоски конечно, а не из желания попасть в настоящие литераторы - стать членом Союза писателей, вздумалось посещать семинар для молодых и начинающих при союзе писателей. Делал это Глеб с присущей ему пунктуальностью, еженедельно в назначенное время. Не на шутку разохотился, и даже просто начал забегать в Союз - поговорить с молоденькой веселой секретаршей о литературе, так просто, без всяких злых намерений.
По началу на местной стезе ему вдруг подфартило: один самый маленький рассказик с подачи приятеля по семинару, уже имевшего определенный вес в литкругах, опубликовали в местной газете. Три других тоже опубликовали в общем сборнике пишущей братии. Руководитель семинара помог собрать первую книжку и поставил рукопись на очередь в издательство. Представьте себе, его вдруг начали узнавать в коридорах даже настоящие местные писатели, среди которых известные матёрые дядечки, бывало нет-нет, да кивнут мимоходом, как своему человеку. Дрожь с головы до ног так и пробежит. В один прекрасный день Глебушка имел неосторожность поздороваться первым с двумя таковыми - седыми почтенными, расшаркался, они попридержали поступь, и один у другого спрашивает довольно громко, будто сам глуховат и другой не сильно слышит: "А кто это?".
Другой не менее громко отвечает: "Протеже Н-ской".
"А кто такая Н-ская? - разволновался уже Чичваркин. - Знакомая, между прочим, фамилия. Ах, да, ведь это редактор газеты, напечатавшей первый рассказик".
Тут сделалось ему непреодолимо стыдно, даже противно, как начинающему альфонсу без особых внешних данных, которому законные мужи принародно указали его место. Другой бы проглотил - не поперхнулся, эк, подумаешь - не обматерили же, не выгнали вон поганой метлой за неспособность, но Глебушка обиделся всерьёз и надолго, почти навсегда. Перестал посещать писательский семинар, напрочь выветрился из писательских коридоров, даже к веселой молоденькой секретарше забегать в обеденный перерыв перестал обсудить литературные новости, а та иногда вспоминала и не могла понять: почему? О том ему передавал приятель, имевший некий вес.
Брат Валентин в очередной раз отсутствовал. Чичваркину уже стукнуло двадцать семь, как Лермонтову перед смертью на горе Машук, стало быть осьмнадцать лет писательского стажа, если считать с той самой записной книжки, а толку? Где он, где Лермонтов? Но, по крайней мере, он хоть пока живой и здоровый... А может время одуматься? И какая, прости господи, ему прелесть с того писательства?
Вознамерился Глеб хоть чем-то порадовать свою бедную мать на старости лет - завязать с писательством и дворничеством, устроиться на нормальную работу и жить как прочие люди, не тратя вечера на что попало, обихаживая семейную жизнь, пришедшую на тот момент в запустение и упадок. Помятуя, что гениальные рукописи не горят, собрал как-то вечерком папки со своими драгоценными бумагами, уложил в две большие сумки и под сумеречное настроение отнес к ближней мусорке, где вывалил в контейнер, испытав при этом громаднейшее физическое и душевное облегчение. Как гора с плеч рухнула, ей богу. Невероятное блаженство охватило свободного от всего человека!
Утром машина свезла многолетние думы на свалку, проходя мимо и отметив сей факт, Глеб снова порадовался, чувствуя непривычную бодрящую легкость. Скоро пристроился в контору на низшую ничтожную должность и стал крутиться в своей резьбе обычным мелкокалиберным чиновничьим винтиком. Что касаемо матери, она - да, искренне обрадовалась, хотя внешне никак не выказала этого, просто за вечерним чаем, вдруг вырвалось у ней, что, честно говоря, не ожидала от младшенького столь мужественного поступка, и зря стало быть думала, что оба ее мальчика до седых волос будут своими "хобби" увлекаться, а жить по-настоящему никогда так и не начнут. А тут вдруг Глеб, смотри-ка, нашел в себе силы преодолеть наркотик дурной графоманской стези. Жить пора, братцы, а не описывать жизнь!
Она этим даже гордиться стала, хвалилась перед соседками: "Глеб взялся за ум". Затем Валентин вернулся, как всегда прописался обратно, снова наполнил комнату своими вещами, обиженной губой, ароматом чужих городов и весей.
Антиграфоманский подвиг, естественно, отошел на второй план, о нем забыли. Ну, и пусть писал когда-то Глеб, что с того? Раньше писал, теперь служит, жизнь идёт своим чередом. После того, как младший брат - признанный неудачник русской и советской литературы неожиданно расплевался с писательством, легко и вроде без осложнений без осложнений враз излечился, приобретя весомый положительный статус, возвратившийся в семью Валентин выглядел особенно печальным и потерянным.
Мать заметила вдруг, что он начал седеть, шепнула про то Глебу, тот подошел к братцу, и действительно разглядел в знакомой с детства шевелюре седые волоски, а ведь бедняге ещё не было сорока. Говорят, у Валентина в свое время произошел некий психологический надлом, связанный с первой школьной любовью. Такое мнение неоднократно высказывал общий приятель - самодеятельный психоаналитик Аркашка - непревзойдённый знаток всех мировых религий, а так же изотерических мыслительных концепций.
По весне в апреле, когда снег начал таять, и пора было идти набивать им бочки, Валька вдруг отказался ехать работать в сад, хотя больше всех в семье любил пить чай с вареньем. Что касаемо Глеба, к варенью он с детства был равнодушен, предпочитая чай с сахаром и лимоном, в институте вообще увлёкся чёрным кофе покрепче, здорово помогавшим в дальнейших ночных писательских бдениях, вот ведь как бывает странно - с литературой расстался, с кофе - нет.
К тому же нынче был он не свободным дворником, а занятым по службе человеком, которому приходится и вечерами задерживаться на работе, и выходные дни прихватывать. Короче, за компанию со старшим братом Чичваркин тоже отказался от работы в саду, вполне вежливо объяснил причины матери, попутно взяв на себя обязательства покупать морковку, свеклу и лук на базаре, так как на овощи всё-таки зарабатывает, не то, что в писательские времена. Может даже картошку с осени сам закупить, привезти и в их кооперативный погреб опустить. Вот.
Здорово рассердившись на подросшее беспутное поколение, и не в силах сама обихаживать сад, мамаша грозно их оглядела, сказала "Ну, что же, нет так нет. Уговаривать не буду", и в одночасье продала садик с домиком, положив деньги на свою похоронную сберкнижку.
Так Валентин действительно остался без любимого облепихового варенья, что никого ни в малейшей степени не расстроило младшего Чичваркина, эх, будь что будет, ни о чём он более не переживал: зачем винтику, вращающемуся в своей резьбе свежий воздух? Его на работе ценят, он всегда под рукой: на больничном не сидит ни сам, ни с детьми, по театрам не бегает в выходные, на рыбалку в пятницу не срывается с ночевой, никакого хобби больше за ним не числится, стало быть, можно отдаваться службе целиком и полностью. Так прошел год и другой, как вдруг под самый конец социализма, ему позвонили, сказали, что вышла книга в издательстве, он может прийти, забрать два авторских экземпляра. Удивившись, но почему-то не обрадовавшись, Чичваркин забежал как-то, взял тощенькие книжонки в мягком переплете и не прочитав, сунул дома на полку. Некогда нынче читать стало, дела.
Выручать всех, замещать, когда попросят, работу ещё не завершённую, но уже горящую оставался вечерами доделывать. Потому его и ценят, а когда ценят - всегда приятно, чего там говорить, зарплата здесь совершенно ни при чем. Не в той мере, разумеется, приятно, как писать ночью под наркотическим воздействием чёрного крепчайшего кофе, но тоже весьма и весьма неплохо. Кстати, и на работе в кофе себе не отказывал, чайник завел пластиковый, сахар и все что к нему полагается. Работа, без всякого сомнения, сделалась вторым домом. Хотя, к сожалению, и здесь пахнет чужими приторными духами. Что делать, мир целиком и каждый из его уголков не лишены, знаете ли, недостатков, посему рая нигде нет и быть не может. К чему лишние абстракции разводить, жалобиться-графоманить без толку?
Жил-жил Чичваркин весь в работе, потом однажды, не успел даже засечь момент - когда, и сразу, ничего не разобрав, погрузился в кромешную черноту депрессии: белый свет стал не мил. Приснился ему во сне как бы на яву один герой его рассказа, погибший вместе с прочими в мусорном контейнере. И было сие явление аналогично снам бездетных женщин возраста за сорок, имевших в свое время прерванную беременность, к коим эти не рожденные вроде никогда дети, вдруг ни с того ни с сего являются, необыкновенно близкие, милые и мертвые одновременно. Отчего делается во сне дико страшно, а при свете дня тошнотворно тоскливо жить.
Никому ничего не ясно: с чего такая умная деловая цветущая вдруг начинает пить, гробя свою правильно выстроенную жизнь? Чичваркин пить не любил и не мог физически. Появившаяся рядом очень симпатичная девушка в краткий миг сделалась абсолютно чужой, ненужной, как пластмассовая статуэтка массового производства на комоде. Глеб холодно с ней распрощался, проявляя непривычное для самого себя равнодушие. На работе всё валилось из рук, теперь уже коллегам пришлось заделывать его огрехи, а он даже не считал нужным выразить благодарность - на всё без исключения Чичваркину было нынче наплевать. Находясь в отстраненном состоянии, мог часами сидеть на одном месте (подчас даже рабочем), глядеть в одну точку, иногда испытывая угрызения совести, но чаще и на них не оставалось сил. Пребывая в подобного рода трансе только матерился про себя и на все посторонние воздействия, внушения, взывания, отвечал мрачно: "Заколебали, сволочи".
Один милый друг Аркадий будто чувствовал, что с ним происходит и не оставил в трудные времена: приходил, стаскивал с дивана, вел на кухню поговорить, не обращая внимания на проклятия. С ним Глеб немного оттаивал. Начинал разговаривать. Пил чай с принесенными горькими травками вместо кофе. Аркаша - человек удивительно много знающий обо всем, познавший в горах Алтая на собственном опыте философские теории и религии, пытался самостоятельно излечить разочарованного приятеля от депрессии, понять её истоки, пользуясь методами психоанализа: "расскажи что-нибудь о своем детстве, самое интимное". Глеб рассказывал, что мог вспомнить.
Аркашка сидел нахохлившись, округлившимися глазами не выпускал лицо из клещей взгляда, ловя каждое слово вылетавшее изо рта. При этом будто тоже впадал в молчаливый транс - практически не моргал. Отговорившись и напившись горького чая, Чичваркин оказывался в расслабленном полусонном состоянии. Существование его после сеанса становилось заметно легче, почти нормально на душе делалось, хоть чуточку просветленно, и очень хотелось спать. Поругав немного нынешнюю продажную окружающую действительность, Аркашка уходил, а не более, чем через час после его ухода, Глебу делалось много хуже прежнего, от которого уже хотелось сразу по-простому зайти в сортир и повеситься на прочной канализационной трубе. Казалась при этом, что труба изначально сделана так надежно, чтобы ему легко было на ней повеситься.
Депрессия оказалась бездонной и тягучей, как смола для комара. Никак не выбраться, ни самостоятельно, ни посредством психоанализа. Очень холодно и абсолютного нуля здесь не существовало. Вот, кажется, сейчас уж так плохо, так плохо, что хуже некуда, ан нет, через час наступает следующий провал, с грызущими мыслями - чертями, у которых когти на полметра длиннее. Как он мог быть так безжалостен и бесчеловечен с тем-то и тем-то, а той-то и той-то? Зачем уничтожил тексты, на которых выписал, будто родил свои персонажи, они жили там, жили. А он взял и убил. Их не стало. Поди теперь снова так напиши... Невозможно. И просто людей многих по жизни обидел. Нет, конечно, идти сейчас к ним просить прощения невозможно, однако определённо наступило время повеситься. Может, действительно ему сегодня повеситься, а? Не будет земля носить на себе такого чудовищного гада. Нет, ну правда, какого хрена ему дальше жить?
В один из дней тяжесть внутреннего груза оказалась сверх того, что он мог претерпеть, и мысль о самоубийстве оформилась окончательно. Это был единственный реальный выход из мучительного положения, причем вполне осуществимый подручными средствами. Захотелось поговорить с кем-нибудь на прощание, обсудить. Несколько раз звонил Аркадию, но так и не смог его найти. Через три дня мучений, болезную контору, куда Чичваркин не смотря ни на что, продолжал ходить на работу, это богоугодное заведение, жившее за счет местного бюджета, расформировали, после чего вместе с коллегами он сделался совершенно никому не нужным, безработным человеком, приживалом пенсионерки-матери.
Мысль о самоубийстве тем самым получила подкрепление довода в собственной абсолютной никчемности, зряшности пребывания на свете, воссияла, затмив собою все и не оставляла ни на минуту, настоятельно призывая к решительным действиям. Чего зря ждать на земле царствия небесного? Не будет его. Никогда.
Только о том ему и думалось, каким бы образом наименее болезненным уйти из жизни и никакие другие мысли в голову Чичваркина не лезли. Да как можно жить в мире, где все люди без исключения - волки, самые близкие в том числе? Когда в новостях одни окровавленные трупы, на улице страшный мороз и мгла, кругом развал, бандитские разборки, всеобщая ненависть с газетных полос, всех программ ельцинского жуткого телевидения? Когда, в конце концов, сам есть полное ничтожество, и любому встречному это отчетливо видно.
Остановился на самом легком варианте - выпить таблеток снотворного и заснуть навсегда. При этом ухмыльнулся на собственный счет недобро - всегда выбирает, ленивец, наилегчайшие пути. В качестве первого шага к самоубийству дал в газете объявление, что купит снотворное. Скоро позвонил расстроенный дедок, оказавшийся после похорон супруги в безденежье: предложил оставшиеся после смерти жены, неиспользованные пять стандартов. По страшному морозу, на грязной обледеневшей трамвайной остановке произошла купля-продажа, в результате принес и спрятал снотворное в свой кроватный тайничок, впервые за долгое время испытывая некое подобие жизненного удовлетворения и спокойствия, надобного человеку ежедневно для существования: теперь можно будет уйти в любой момент. С вечера вежливо пожелать всем спокойной ночи, выпить таблетки, и до свидания. Больше никому не удастся меня мучить. Да. Вот так. А вы думали, что можно бесконечно мучить Глебушку? Нет, нельзя, всякому безобразию наступает конец.
Однако имея под рукой достаточно близкую и лёгкую смерть, как ни странно, теперь Чичваркин пытался от неё воздержаться: "Помереть всегда успею", к тому же пришел два раза подряд Аркадий, вздернул настрой до терпимого уровня. После его ухода во второй раз даже подумалось: "Не все так плохо, не всё, годик-другой можно перетерпеть". Стоило, однако, посетить бюро трудоустройства, сбегать бесполезно в три места, где работы не оказалось, вернуться и включить телевизор, увидеть новости насыщенные чёрной кровью на белом снегу автотрассы, трупами погибших в катастрофах, фильмы, в коих самые изощерённые издевательства, будто над собственным достоинством, а потом в траурном молчании пойти спать. "Нет, со страной покончено, народом тоже, люди остались сплошные выродки, все без исключения, а я так особенный".
Не пожелав "спокойной ночи" брату, как только свет погас, нашарил припрятанные таблетки. Хватит, сколько можно терпеть? Но как глотать без воды? Аркаша, где ты, приди - спаси, помоги. Короче, все как всегда - решил умереть и не умер. Зажевал пару таблеток перед тем, как сходить за стаканом воды, задумался что-то и уснул, представляете? Ну, полнейшее ничтожество, небольшая, опрятная помойная ямка, дальше просто некуда - край, конец огорода. Сдохнуть толком, как следует, и то не умеет. В школе не проходили? В университете на кафедре философии не оказалось спецкурса суицида? Утро и день промаялся, дожидаясь следующей ночи. Решил напоследок сходить - прогуляться. И вдруг по бульвару в районе Политехнического навстречу идет, как сама судьба - друг, нет - брат Аркадий, идёт и улыбается ему радостно-радостно. В воду опущенным утопленником Чичваркин подплыл к нему как-то боком, рта раскрыть не в состоянии, зубы сжал и, знай, одно твердит про себя: умереть, умереть, умереть. Но внутренне сознает предстоящее: "Спасёт, значит, сегодня умирать не буду". Аркадий куда-то безумно спешил, времени поболтать не нашлось, кивнул знакомому трупу, коих на улицах нынче много плавает, бросил острый взгляд и пошел себе далее.
Ну вот и всё. Надо умереть сегодня, таков перст судьбы, кстати, ждать ночи совершенно даже не к чему, пора наконец-то прекратить ужасные мучения. Пора снизойти к себе. Аркашина спина удалялась дальше и дальше, глядя ему в след, Глеб вдруг наткнулся на простое решение всех своих проклятых вопросов, принял его и заспешил на окраину города, где в ларьке купил бутылку водки для снятия тормозов, выпил через силу одним махом со стакан, остальное выбросил и направился в сторону пригородной лесополосы. Миновал университетский стадион, вдоль речного обрыва по аллее, на которой, несмотря на жару конца апреля, все ещё лежали остатки снега, залитые многочисленными лужами, под которыми скользкий чёрный матёрый лёд. Земля здесь и не думала оттаивать.
Туфли в лужах промокли, зачмокали. Разболтанным шагом углублялся в лес, пьяно бормоча себе под нос нечто невнятное. Там, где дорожка снижается и делает изгиб, поскользнулся, плашмя рухнул лицом вниз, проехался по луже, льду и грязи, замочив, перемазав весь костюм, лицо и руки. Поднялся, осмотрел себя внимательно с неким даже удовольствием, чиститься не стал, заторопился дальше как был. Зачем? Все равно никто больше не увидит его живым, скоро он умрёт и наступит желанное освобождение от мерзости этого мира. Это даже хорошо, что шлёпнулся и костюм парадный, в котором прежде ходил искать работу, а теперь отправился гулять в грязи, извозюкал так, что никакая химчистка не возьмет, значит, возврата нет. Судьба. Мосты сожжены. Ощупал стандарты во внутреннем кармане пиджака, нет ничего, не промокли, но все равно надо поторопиться.
Далее брел уже совершенно не разбирая дороги, с нарочитым самоуничижительной ненавистью шлепая по воде, снегу, грязи напролом, как-то до обидного быстро сделавшись похожим на бездомного, грязного бомжа. Но улыбался себе снисходительно: чем хуже, тем лучше. Так ему и надо. И пусть. Такому смерть поделом. Дорожка уперлась в знакомую садовую калитку. На зиму калитку закрывали, даже заматывали толстой проволокой, но он знал проход и пробрался внутрь. Вот и бывший их садовый домик, дверь новые владельцы оставили незапертой, как им советовали. Иначе все равно и замок сломают зимние посетители и дверь раскурочат. А так заходи - бери кто что хочет, все равно ничего нет. В садах сильно смеркалось, внутри домика было темно.
На крохотной веранде стояли перевернутые кверху дном бочки, затащенные сюда новыми владельцами, верно, для пущей сохранности. Протискиваясь мимо них в комнату, где находился только сколоченный чёрт знает из чего стол, три стула да голая кровать, сильно замазался о ржавчину днищ бочек мокрыми фалдами пиджака и снова подумал: всё к лучшему. Сейчас выпью таблетки, лягу на кровать и спокойно засну. Здесь никто не помешает исполнить замысел. Вроде как дома и все же не дома. Через пару дней на майские праздники, но не ранее, приедут хозяева, найдут, испугаются сначала, конечно, но не так чтобы очень, Глеб им просто знакомый, а не родной сын и брат, вызовут милицию, "скорая" отвезёт в морг, и только потом пригласят родственников. Так лучше, много лучше, чем умирать дома. Вдруг до утра не сдохнешь, вдруг откачают, спасут, как потом в глаза всем смотреть? Стыдно.
Достал таблетки, уселся на голую кровать, стал выковыривать в ладонь, как вдруг осенило: воды-то нет! Чем запивать такую гору таблеток? Воды действительно нигде не оказалось, только с северной стороны домика впотьмах нащупал остатки снежного сугроба. Несомненно, прегрязного, покрытого твёрдой чёрной коркой. Разбил корку каблуками туфель, наскреб стеклянистого крупнозерного снега в стакан, забытый новыми хозяевами на веранде, сунул за пазуху, чтобы растопить его в воду. Пришлось долго сидеть на кровати, сжимая в одной руке горсть готовых к употреблению таблеток снотворного, а другой придерживая омерзительно ледяной стакан под мышкой. Совсем уже ничего не было видно, однако некто повторял ему гневно: "Какое ты дерьмо и смердяков, тебе надо срочно умереть, чтобы не поганить белый свет. Умри, гад, умри же скорее, будь честным человеком!".
Наконец снег растаял. Для проверки количества воды сунул невидимый палец в невидимый стакан, там была вода и хорошо, не видно, насколько грязная. Жаль мало её, пришлось проглотить все таблетки разом, а потом запить тремя маленькими глотками с противными примесями. Конечно, таблетки встали в горле. Тем не менее, улёгся спиной на ржавую панцирную сетку поудобнее и закрыл глаза. Сделалось очень холодно. Чичваркин подумал, что если не умрет от снотворного, всё равно ночью во сне замерзнет тихо и незаметно для себя. "И это хорошо, умри, поскорее умри, сколько можно надоедать всем своим присутствием? Ты всех заколебал!", - орал в мозгу голос, жаждущий его смерти. Даже более жаждущий, чем он сам. А вдруг это он сам и есть? Последнее напутствие от жизни. Пришлось подчиниться.
Уже не стало сил двинуть рукой, как захотелось расплакаться напоследок от бессмысленности произошедшего - и прошлой жизни и будущей смерти, но и того не успел - растлились глаза мраком. Проспал Глеб на даче двое суток, а потом вдруг проснулся от недостаточности дозы ли, крепости ли никому не нужного организма, неизвестно, и тихой сапой, придерживаясь городских закоулков и дворов, стыдливо возвратился домой.
Дверь отворил Валентин. Оглядев с болезненным отвращением, сказал, глядя куда-то в сторону: "А ты, оказывается, брат, гуляка. Вот не знал!".
3. Подушки перепутались
После двух суток, проведенных в бессознательном состоянии на чужой даче, существование приобрело несколько иную окраску. Чичваркин не только осознал преподанный жизнью урок, объяснявший даже несколько в грубой форме, чем нельзя пренебрегать человеку ни в коем случае ни при каких обстоятельствах, но понял так же, что нужно делать, чтобы не нарваться на рецедив: потихоньку, не торопясь, принялся за старое, то бишь начал восстанавливать по памяти и под настроение содержимое двух сумок, выброшенных в мусорный контейнер, не всего, разумеется, но хоть что-то, хоть чуть-чуть. Память в общем-то, неплохая, грех жаловаться, а вот как услышать внутреннюю единственную музыку, под которую та или иная штука когда-то создавалась? Это вопрос практически не решаемый.
Само собой разумеется, что бы восстановить написанное за несколько лет один к одному, не могло быть и речи. Выходило несколько другое, чуть-чуть хуже или лучше - неважно, когда дело касалось средненьких опусов, самые же лучшие вещицы, которые не отсылал никогда ни в какие редакции, те, что, по его собственному мнению, составляли личный золотой фонд, воссоздать не удалось, просто не мог заставить себя за них взяться.
Нет, правда, возьмешься - да не получится, кто бы сомневался - стопроцентно не получится, времени прошло уйма, та единственная внутренняя музыка давно отзвучала, о чем пела она, кто теперь знает? Что в итоге получится? Что я в основном и главном есть ничто, а на эту тему лучше даже не начинать размышлять: тут же со злобным скрипом открываются мрачные врата...
Это касалось и рассказа, герой которого однажды явился ко Глебу во сне, вызвав одним своим взглядом чреду печальных событий. Тьфу-тьфу, по крайней мере депрессия оставила сразу, лишь стоило взяться за перо, одновременно с этим семейное положение день от ото дня лишь ухудшалось: Чичваркин мыкался без работы, мать хворала, существовали кое-как на одну ее пенсию - брат заболел очень серьёзно, как на зло, тоже пребывая в безработном состоянии, оказался без больничного листа, да разве поможет тот лист в чреде операций?
Еще случилось нечто странное с Глебом: в одночасье разочаровался он в милом друге Аркадии, причем отношения прекратил без всякой ссоры, потому как физически его нынче сносить не мог. Именно физически. Стоит заслышать только голос, я руки в ноги и бежит куда глаза глядят вон из дому. Что с чего? Лишь явится тот поддержать болезных, немедленно исчезает под любым предлогом, лишь бы не слышать ласкового, увещевающего голоска бывшего милого друга, чем, конечно, страшно расстраивал родню, как всегда благодарную Аркаше за ту моральную и духовную поддержку, которую он им оказывает в трудную минуту.
О том, что бы восстановить один к одному, конечно, не могло быть и речи. Выходило несколько другое, чуть-чуть хуже или лучше - неважно, когда дело касалось средненьких опусов, самое же лучшее, три-четыре рассказа, которые он не отсылал никогда ни в какие редакции, те, что во всяком случае по собственному мнению составляло его личный золотой фонд, восстановить не удалось. Он просто боялся за них браться - возьмешься да не получится. Тогда что? Тогда он ничто, вот и весь сказ. Это касалось и рассказа, герой которого однажды явился Чичваркину во сне, вызвав одним своим взглядом чреду печальных событий.
Тьфу-тьфу, депрессия его оставила. Пока. Хотя семейное положение день от ото дня лишь ухудшалось: он мыкался без работы, мать хворала, существовали кое-как на одну ее пенсию - брат заболел очень серьёзно, как на зло, тоже пребывая в безработном состоянии, оказался без больничного листа, да разве поможет тот лист в чреде операций?
Еще случилось нечто странное с Чичваркиным: в одночасье разочаровался в милом друге Аркадии, причем отношения прекратил без всякой ссоры, потому что физически его нынче сносить не мог. Что с чего? Как только тот являлся поддержать болезных, Глеб немедленно убегал из квартиры куда подальше, лишь бы не слышать ласкового, увещевающего голоска, чем страшно расстраивал родственников, как всегда благодарных Аркаше за ту моральную и духовную поддержку, которую он им оказывает в трудную минуту.