Краденые души
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
С незапамятных времён считается, что похищение душ - это дьявольское занятие...
|
...Ты - стеклодув. А кто же я?
Хрустальный мальчик... для битья...
К. Арбенин
Самым тяжёлым поутру для Ульхарда было видеть себя в зеркале.
Поэтому он время от времени приказывал убрать зеркала из спальни, но, просыпаясь, ловил себя на дикой мысли, что не помнит своего лица. Зеркала возвращали.
И Ульхард, сидя на ложе, с отвращением рассматривал своё лицо.
Он будто бы не вполне принадлежал Ульхарду, этот жестокий женственный лик, окружённый растрёпанными чёрными с проседью волосами, бледный до синюшности, с белыми губами, с синяками под чёрными глазами почти без белков. Разнился с тем, как Ульхард сам себя представлял. Это раздражало государя, но было одной из тех гнетущих мелочей, которые никак не выходило изменить.
Каждое утро, глядя в глаза самому себе, Ульхард думал, что болен. Но лейб-медик Шерн причин этой болезни не знал, и лечить её не умел, хотя отлично справлялся и с мигренью самого государя, и с боевыми ранами его приближённых. Лейб-медик имел высокую квалификацию - он когда-то был палачом и имел зачатки некромантского дара - но ни палачи, ни некроманты не лечат душевных болезней.
Может, ещё и потому, что вместе с Ульхардом болен мир?
Государю приходилось справляться самому. Шерн снимал мучительные головные боли - и за это уже впору было поблагодарить судьбу. Остальное - в руках других сил.
За стрельчатым окном опочивальни белёсо брезжил рассвет. Рабы уютно дрыхли на ложе, в ногах, в обнимку. Ульхард невольно усмехнулся, глядя на их нежные лица, детские во сне. Может, стоило бы поженить их, было бы забавно, подумал Ульхард мельком. Из них бы, пожалуй, вышли супруги, хе...
Рабы принадлежали к породе тех странных, золотистокожих, остроухих, синеглазых тварей, полулюдей - или фей - обитавших в лесах по ту сторону гор. В те времена чужие леса совершенно не интересовали Ульхарда, их жители - тем более, но эту парочку, то ли любовников, то ли просто спутников, прихватил на горной тропе Ульхардов патруль. Их доставили в Вечерний Дом просто курьёза ради: как большинство диких существ, которых не касалась цивилизация, созданная Ульхардом, они не имели ни языка, ни разума, ни чувств, только жались друг к другу, глядя вокруг своими и вправду прекрасными синими глазами.
Обычно существа из-за границ вызывали у Ульхарда брезгливое отвращение, но эти то ли тронули его, то ли пожалеть захотелось. Они казались совсем юными, и в них было что-то нездешнее, именно светлое - Ульхард велел оставить их при себе.
Своих имён они не знали. Ульхард назвал их Эвр и Эвра, не надеясь, что они начнут откликаться, но они довольно быстро запомнили новые имена и стали оборачиваться с напряжёнными, вопросительными взглядами. Кажется, Ульхарда и его свиты они боялись. Этот страх был знаком государю: существа из-за границ, часто совершенно безмозглые, пустые, как куклы, набитые соломой, умели испытывать только его, будто некто, создававший их, каким-то образом вдохнул в их вялые тела исключительно страх и образ государя Заката, которого они обязывались бояться, забыв обо всём остальном.
Этот страх - или исступлённая яростная злоба - вот и всё, что люди Ульхарда видели от дикарей.
Иногда Ульхарда это сильно огорчало. Как в тот раз, когда во время деловой поездки на Север его свита наткнулась на молодую женщину, очевидно, случайно перешедшую границу. Она была исключительно красива тонкой свежей красотой цветка ландыша - белокожая, очень стройная, с белокурыми блестящими волосами - и совершенно пуста внутри. Ульхард пытался разговаривать с ней, предлагал еду, приказал принести хорошую одежду и сапожки по размеру её ноги, но дикарка ничего не ела, изо всех сил цеплялась за подол своего истрёпанного одеяния, короткого и нелепого, из бумажной ткани в выгоревших горохах - и с тупым ужасом, пожалуй, даже с тенью ненависти смотрела Ульхарду в лицо.
Жалость сменилась отвращением, Ульхард отдал женщину солдатам и старался больше не думать о ней, но тупой страх дикарей каждый раз напоминал её, её светлое правильное лицо, обезображенное внутренней пустотой. В ней было нечто совершенно нестерпимое для его души - и само её появление казалось Ульхарду дурным знаком.
Но рабы оказались более толковыми. Уже на второй день плена они стали есть и дали себя переодеть. Слуги Ульхарда заплели в косы их длинные волосы цвета выгоревшего льна. Несмотря на вечную тревогу, а может, отчасти, и благодаря ей, дикари были красивы хрупкой красотой птиц. Они позволяли Ульхарду и его людям прикасаться к себе - и через некоторое время, пребывая в особенно хорошем расположении духа, Ульхард переспал с Эврой. Она оказалась нежна и чувствительна - и государя тронуло то, что Эвр не ушёл. Он смотрел на них, будто изо всех сил пытаясь что-то припомнить.
Кажется, именно после той ночи рабы начали таскаться за Ульхардом по пятам, сидя у его ног, когда он работал, и ласкаясь, когда он казался им относительно свободным. Они быстро научились не мешать на его советах. Иногда государь спал с Эврой - и Эвр потом обнимал её и целовал, едва касаясь губами кожи, словно постепенно вспоминая, как это делается. Ульхард гладил его по голове, как зверёныша - и в тёмно-синих бездонных глазищах дикаря ему мерещились те же мучительные попытки добраться до дна собственной сути, которые иногда терзали его самого.
Рабы заговорили через полгода или около того - вряд ли кто-нибудь в Закатном Краю мог определить время точнее. Свои имена и простые слова они выучили раньше, но их "кушать", "пить", "дай" казались Ульхарду щебетом говорящих соек. Его поразил внезапный короткий смешок Эвры, когда Эвр выронил из пирога кусочек начинки и полез за ним под кресло Ульхарда - она воскликнула: "Это смешно!" До сих пор никто из дикарей не смеялся и не выражал чувств словами. После этого случая Ульхард приблизил рабов к себе, насколько это вообще возможно - он надеялся, наблюдая за ними, выяснить причину своей собственной боли.
С тех пор прошло довольно много времени - года два, быть может - но к разгадке Ульхард почти не приблизился. Рабы привязались к нему всем подобием душ, ласкались, как котята, научились улыбаться, даже смеяться - и на глаза Эвры навернулись слёзы, когда их государь не взял их в дальнюю поездку. Эвра пристрастилась петь простенькие песенки, вроде "Солнышко, солнышко, посвети в окошечко" - очень чистым голоском, удивительно точно попадая в мелодию. Эвр иногда брал в руки лютню, почти верно ставил пальцы на струны, наклонял голову к грифу и с выражением настоящей боли прислушивался к фальшивым аккордам. Ульхарду казалось, что они в какие-то иные времена были певцами и музыкантами - но это давно ушло в тёмную пропасть безумия и беспамятства.
Кроме жалости к ним, Ульхард ощущал что-то родственное, более глубокое и сильное. Оставаясь с рабами наедине, будто слегка стыдясь своей надежды, он ласкал их, как детей, и спрашивал так сердечно, как мог:
- Отчего же вы никогда не рассказываете вашему государю Ульхарду, где родились? Мне интересно. У вас были матери? Что с вами происходило в этих ваших лесах?
На лице Эвра появлялась болезненная гримаса, будто ему в голову вступало, а Эвра, повлажнев глазами, целовала Ульхарду руку, тёрлась щекой о ладонь и щебетала, заглядывая в лицо:
- Зачем? Потом... Ладно? Потом?
Ульхард оставлял их в покое. Бесполезно мучить созданий, лишённых памяти.
Он по себе знал: бесполезно.
Вот и сейчас, проснувшись, когда рассвет только начинал брезжить, Ульхард с омерзением смотрел на себя в зеркало, тёр ноющие виски и пытался вычитать прошлое в собственных глазах. Безнадёжно.
Всё ускользает, кроме редких цветных островков в глубоком тумане.
Он - король Закатного Края. Давно.
Шерн утверждает, что несколько тысяч лет. Маршалы разнятся в предположениях - от пятисот лет до сотни. Лима считает, что лет двести точно. Родителей Ульхарда никто не помнит; это понятно, он - самый старый в Вечернем Доме. Непонятно, почему не осталось ни летописей, ни хроник. Ульхард обшарил всю библиотеку Вечернего Дома; в ней нет книг, только роскошные переплёты, кованые, украшенные самоцветами и чеканкой, но заполненные лишь чистыми листами пергамента. Откуда же у Ульхарда ощущение, что когда-то он страстно любил читать?
Советник Хетвуд как-то заикнулся, что библиотеку, принадлежавшую предкам государя, сожгли пришельцы из-за границы во время одной из очень древних войн. Ульхард уцепился за эти слова, допрашивал Хетвуда с пристрастием, но ровно ничего толком не узнал - старик путался в собственных воспоминаниях, как все ульхардовы союзники. Если эта война была ещё до того, как Ульхард взошёл на престол, откуда ему ведомо ощущение от чтения книги, воспоминания о сладости поэтических рукописных текстов, о цветных миниатюрах? Иногда они снились Ульхарду - но если книги пропали уже во времена его правления, то почему он ничего не помнит о той войне?!
Лима тогда сказала:
- Государь, не терзайте себя. В один прекрасный момент настало что-то жуткое, лишившее всех прошлого и о себе тоже не оставившее памяти. Это хорошо: если бы мы помнили, что за кошмар сожрал наш несчастный мир, то все сошли бы с ума.
Вероятно, она была права.
Лима явилась очень рано - она знала о том, что её государь встаёт чуть свет, хоть и ложится поздней ночью.
Она вошла без доклада, звеня шпорами, в дорожном костюме - разбудила рабов, которые подняли головы, взглянули на неё с сонными улыбками и тут же снова задремали, подошла к Ульхарду, стоящему перед зеркалом.
Ульхард поцеловал её в щёку.
- Дурно спали, государь? - спросила Лима, хмурясь.
- Сегодня больше похож на труп, чем обычно? - усмехнулся Ульхард. - Ладно-ладно, можешь не отвечать, не льсти. Где была спозаранок, леди-маршал?
- Парни Гхоти-Тью поймали на границе какое-то бесноватое чудовище, - сказала Лима. - Оно сейчас в Башне Плясок, я взглянула на него. Впечатляет, мой государь.
- А что необычного в бесноватом чудовище на границе? - улыбаясь, спросил Ульхард. - Я не понимаю. Мне кажется, нет ничего более обыденного.
- Оно связно говорит. Не говорит даже, а вещает. Это тяжело описать, надо видеть. "Свет идёт с Восхода, логово Ульхарда-Злодея растопчет Белый Рыцарь!" - продекламировала Лима, выпучив глаза, басом, обессмыслив умное нервное лицо. - Такого ещё никто не встречал.
Боль воткнулась в висок, вызвав приступ тошноты. Ульхард поморщился.
- Позвать Шерна? - тут же спросила Лима. - Мигрень, государь?
- Я когда-то это слышал, - проговорил Ульхард медленно. - И про свет с востока, и про рыцаря... только не припомню, где и когда. Моя проклятая болезнь...
- Вам кажется, - сказала Лима. Её лицо и голос выражали глубокое сострадание. - Дикари не говорят. Иногда они начинают войны - как саранча сбивается в громадные стаи и летит на поля, повинуясь инстинкту. Иногда делают гадости, иногда, попадаясь, кусаются, царапаются, пытаются убить кого-то из наших солдат, роют ямы-ловушки, куда не попадёт и спившийся конюх - но они не говорят. Тем более - членораздельно и пафосно.
- Это было давно, - сказал Ульхард. - Во времена, которые заперты головной болью... Послушай, Лима... а ты помнишь своё детство?
Лима задумалась, поглаживая эфес короткого меча.
- Очень смутно, - сказала она, наконец. - Помню, как в приграничном лесу ставили силки на кроликов и белок... с каким-то мальчиком... с братом, наверное... Как мы рубились на палках...
- У тебя есть брат? - удивился Ульхард. - Почему я его не знаю?
- Потому что его убили, - сказала Лима. - Наверное, на какой-то войне... вот этого я не помню точно. Я была ещё девочкой...
Ульхард приподнял за подбородок лицо Лимы, сероглазое, обветренное, как у подростка, с цепким взглядом и крупным ртом. В её коротких русых волосах нет ни нити седины, а на свежей коже - морщин... Почему никак не удаётся сделать леди-маршала королевой? Стоит об этом заговорить, как что-то происходит...
- А сколько тебе лет, малышка? - спросил Ульхард. - Сколько лет прошло с тех пор, как ты была девочкой?
- Много. Не помню, - Лима вывернулась из его руки. - Не годится спрашивать женщину о возрасте, государь. И вообще, это неважно. Заграничные заговорили - и они говорят о вас! Только силам ада известно, что они могут чуять! Мне это не нравится, государь... камергера позвать?
Ульхард вздохнул.
- Камергера, Шерна, кого там ещё... позавтракаешь со мной?
- Я голодна, - кивнула Лима. - Благодарю вас, государь.
И потом, машинально надевая камзол, поправляя манжеты из желтоватых кружев, приняв у Шерна кубок с микстурой от головной боли, Ульхард печально думал о том, как странно меняются заграничные соседи - и всегда не в лучшую сторону. Впрочем, это занимало его меньше, чем память Лимы.
Сам он помнил её столько же, сколько себя. Лима всегда была мечом короны, с неженской силой и хваткой, с разумом стратега... Ещё она всегда была его возлюбленной... но откуда она взялась?
Когда и как она пришла в Вечерний Дом?
Как трудно воевать с врагом, скрытым беспамятством! Но вот что забавно... Ульхард, похоже, знал, что имя этого врага - Белый Рыцарь, и не просто знал.
Он чувствовал к нему нечто очень похожее на ненависть.
Закатный Край никогда не был спокойным местом, сколько Ульхард помнил. Может, из-за этого здешний люд не одичал.
Гиблые леса подступали к деревням вплотную. Бороться с чащобой, разраставшейся быстрее, чем полагается растениям, приходилось огнём - и на выжженной земле крестьяне Ульхарда сеяли хлеб. Пшеница на здешнем пепле почему-то не рождалась, хоть тресни, поэтому даже на королевском столе стояли ржаные караваи. Запах горячего ржаного хлеба делал уютнее нищие крестьянские домишки; женщины здесь собирали гонобобель и краснику, чтобы ягодным соком выкрасить нитки в синий и алый цвет. Сине-красные спирали, древние, как эта больная земля, вышитые на одежде, по поверью защищали плебеев от смертельной порчи.
Эти люди не горевали и не кляли судьбу, когда по их жилищам и телам прокатывалась очередная напасть. Они просто жили; хоронили своих мёртвых, рожали и выкармливали детей, обрабатывали каменистую землю, удобряя её пеплом и потом, пели и плясали на свадьбах... Если в деревню забредали порченные из-за границы, их не гнали, кормили, как убогих, пока те не обучались потихоньку брести за сохой или сгребать навоз. Время от времени рождалась легенда о прекрасных краях где-то по ту сторону гор, но идти туда через пустой и дикий край, населённый непонятно чем существующими безумцами, находилось мало охотников.
Эти люди не следили за ходом времени. Подрастающие дети были самой точной летописью их жизней. Крестьяне лучше, чем их господа, помнили своих умерших стариков - и у них были могилы давно ушедших родных на скромных деревенских погостах. Могилы родителей и растущие дети освещали им ту зияющую бездну, в которую постоянно смотрели аристократы.
Иногда это казалось почти счастьем.
Ульхард довольствовался только налогом, никогда не брал их сыновей; во-первых, чтобы край жил, требовались пахари, во-вторых, пахари кормили его солдат, куда лучших, чем оторванные от сохи крестьянские мальчишки.
В гиблых лесах с незапамятных времён водились странные твари, полулюди-полузвери. Два клана этих тварей вечно враждовали между собой. Одни напоминали ходящих на задних лапах чёрных и бурых волков или псов с подвижными выразительными мордами и подобием цепких когтистых рук; другие, громадные и мускулистые создания представляли собой массивные человеческие тела на раздвоенных копытах, с рогатыми бычьими головами. У тварей не было своего языка, они худо-бедно обходились человеческими словами, перемежаемыми воем, визгом, мычанием и воплями. Эти-то существа и заинтересовали Ульхарда.
Ульхард приручил тварей довольно легко. Почему-то из его памяти не стёрлись мёрзлые оленьи туши, брошенные в местах охоты стаи волкопсов голодными зимами, мешки с овсом и кормушки с сеном и яблоками, к которым приходили быколюды. Полузвери неожиданно оказались благодарными и понятливыми; влияние человека прекратило кровавую распрю. Чем дольше они общались с людьми, тем членораздельнее и разумнее становилась их речь.
Ульхард очень полюбил волкопсов. Умные и хитрые хищники, от природы наделённые невероятным чутьём, охраняли границы лучше, чем это могли бы сделать люди. Дисциплина в волкопсовых стаях восхищала человеческих вояк. Ульхард вооружил зверюг короткими мечами и кремнёвыми пистолетами; некоторые из них, вожаки стай и фавориты короля, научились носить одежду и очень забавно выглядели в кафтанах и кружевных рубахах, с широкими ремнями, на которых висело оружие, но без штанов, мешающих им метить территорию.
Они были преданы своему королю, как бывают преданы только умные собаки. Ульхард не мог это не оценить. Громадный, бурый с проседью, гривастый кобель по имени Гхоти-Тью, вожак, объединивший все стаи волкопсов под своей... скажем, лапой, был любимцем Ульхарда и считался одним из маршалов Закатного Края.
Быколюды стали резервным войском Ульхарда. Они стоили ему дёшево, гораздо дешевле, чем волкопсы, питающиеся мясом, а в бою стоили немало. Быколюд, одетый в панцирь и вооружённый, кроме меча, рогами, острыми, как штыки, в бою действовал, как живой таран, сметая всё на своём пути; вывести его из строя было совсем непросто. В мирное время быколюды оказались спокойными и кроткими; только во время гона их опасались даже старые соперники-волкопсы - любовь быколюдов разрешалась короткими стычками, зрелищными и кровавыми. Ульхард удивлялся, как они ухитряются так сравнительно редко убивать друг друга.
Армия Ульхарда большей частью состояла из волкопсов и быколюдов, но подобия людей в ней тоже были. Какие-то сумеречные существа во времена, расплывшиеся в памяти, как в воде, выползли из каменных пещер в горах; иногда они нападали на людей, живущих в предгорьях, чтобы их сожрать, иногда сходились с человеческими женщинами. Плоды этой любви - скорее, насилия - были выше людей и шире в кости, с кожей серой, как камень, породивший их отцов, часто - с бледными глазами, в которых зрачок выглядел яркой точкой в мутной белизне, расплываясь в темноте в светящийся круг. Серые видели в пещерном мраке так же, как сумеречная нечисть, дополняя странное своё зрение звериным чутьём. Люди чувствовали к серым инстинктивную ненависть, но эти несчастные метисы обычно наследовали от своих матерей вполне человеческие души.
Их с давних пор забирали вербовщики Ульхарда, чтобы сделать из них королевских гвардейцев. Серой гвардией командовала Лима, леди-маршал, непонятным образом не ощущавшая в их обществе отвращения или злобы. Серые дети были её воспитанниками; многие из них считали её своей истинной матерью. Серая гвардия защищала Вечерний Дом и сопровождала Ульхарда в поездках - метисы были отвратительны жителям Закатного Края, но не так ужасны для них, как волкопсы или быколюды.
Армия Закатного Края могла показаться слишком большой, но его жителям постоянно грозили опасности со всех сторон. Из гиблых лесов то и дело выходила очередная напасть - то дикие звери, вдруг обретающие непонятную разумность, то ужасные существа, которым, казалось, вообще не должно быть места в мире. Волкопсы и быколюды выглядели гармоничным совершенством рядом с этими порождениями кошмаров - и храбро сражались с тварями, возвращая их обратно в мир смерти и ужасных снов. Но хуже были те, кто приходил из-за границ или с той стороны гор.
Отряды то ли людей, то ли человекообразных тварей, одержимые ненавистью, уничтожали всё, до чего успевали дотянуться. Они не грабили, не мародёрствовали, не насиловали - они убивали и жгли, и в их ярости не виделось цели, кроме жажды разрушения. Их вела какая-то инстинктивная ненависть - и полубезумные дикари вдруг обретали сверхчеловеческую силу.
Небольшое время - скажем, с месяц - назад, серый капитан Дилан с небольшим отрядом разведчиков по приказу Ульхарда пересёк границу Закатного Края и углубился в дикие земли. Ульхард хотел, чтобы Дилан стал его глазами - государю хотелось понять, что за место порождает эти приступы бессмысленной злобы.
Провожая команду разведчиков, Ульхард был почти уверен, что больше их не увидит; Дилан, преклонив колено, простился со своим государем, как воин, идущий на смерть. Но, паче чаяния, он всё же вернулся назад и привёл примерно треть своего отряда. Государь встретился со своими гвардейцами в прежней надежде что-нибудь понять.
Они стояли перед резным креслом Ульхарда, рядом с громадным камином, источающим живое тепло, с отмытыми волосами, в новой одежде - но тяжёлые дороги проложили трещины морщин и шрамов на их каменных лицах. Рабы, научившиеся прислуживать друзьям своего государя, налили вина в оловянные кубки, и разведчики выпили по глотку. Молодой боец погладил Эвру по щеке, и она улыбнулась, просияв своими полуночными очами. Ульхард знаком велел начать рассказ.
- Мы перешли границу ночью, у кромки гиблых лесов, - говорил Дилан. - Лунный свет там другой; над лугом реяли светляки. Гиблый лес посветлел, у него пропал запах. Сумрак был прозрачен, как вода. Мы видели дорогу, ведущую из глуби диких земель до нашей границы, а у границы обрывающуюся, как отрезанная лента. Дорогу дважды пересекли маленькие пушистые существа, ростом с кошку, ушастые, движущиеся прыжками, равномерно, как заводные игрушки.
- Ближе к утру мы вышли к деревне, - продолжал молодой боец. - Она стояла среди леса, на широком и плоском месте. В эту деревню не вели дороги; вокруг не было вспаханных полей. От жилищ не пахло ни пищей, ни хлевом; мы не слышали стада, не чуяли домашней птицы, не лаяли собаки. Риш сказал, что эта деревня давно мертва. Дилан приказал ему подойти ближе и проверить.
- Я подошёл, прикрывшись тенью, и заглянул в окно дома, - кивнул Риш, чья белёсая чёлка напоминала седой мох, свисающий со скалы. - В доме были люди, много - только взрослые, без детей. Они не спали и не бодрствовали, государь. Дом был совершенно пуст, как пустая бутылка, только лавки стояли по стенам - люди сидели на этих лавках, уставясь в пространство глазами, которые ничего не видели. Я слышал их редкое дыхание, без запаха, холодное.
- Во всей этой деревне люди сидели в домах, пустых, как коробки, погружённые в этот сон или транс, - кивал Дилан. - С рассветом некоторые из них вышли из домов наружу и бродили по улицам с бессмысленными сонными лицами. Они все были одеты в какие-то серые хламиды. Я видел, как человек носил туда-сюда охапку поленьев, как женщина стояла у колодца с пустым ведром и смотрела вниз. В колодце не было воды, государь - мне показалось, что на дне лежит тёмное стекло. Никто из них не заметил нас, и мы ушли, почти не скрываясь. В этой деревне не было ни памяти, ни разума, ни жизни.
- Так - везде? - спросил тогда Ульхард.
- Нет, государь, - отвечал Дилан. - Но мы видели много странных вещей, которые тяжело описать. Чужие солдаты, в странной форме цвета болотной грязи, вышли из воздуха прямо перед нами и стреляли из оружия, удивительно совершенного: пули летели одна за другой с невообразимой скоростью. Мы тогда потеряли десятерых. Мы убили этих солдат, но кровь из их ран не потекла, а их оружие, выпав из их рук, оказалось металлическими трубками, глухо и безвредно вколоченными в деревянные бруски. Они были сплошным мороком, а смерть несло наваждение.
- А на горе, - вставил Риш, - стоял высокий и прекрасный замок, белый с золотым... Выше Вечернего Дома, государь, только... я не знаю, как объяснить. Он был нарисован на кирпичной стене, очень высокой и фигурной. Он не имел объёма. Это было изображение замка, морок. А за ним, если кому-то хотелось заглянуть туда, весь мир терял цвет и плотность. Голубое небо делалось белым, а плоскую землю засыпал белёсый пепел, похожий на снег.
- Мы иногда входили в какие-то дыры, пустоши, засыпанные пеплом, - Дилан смотрел на Ульхарда, и государь читал в его глазах знакомую потерянность. - Там не было никого и ничего, даже неба. А из них вдруг попадали в странные места - где царит обман. Мы видели трактир, где трактирщик - механическая кукла, разливающая в кружки жидкость, пенящуюся, как эль, но без запаха и вкуса. Мы видели виселицу, на которой висели нечеловеческие тела, сделанные из ваты и дерева. Мы видели женщин с пышными формами, но без лиц, даже без глаз, с одним гладким местом, заменяющим лицо, окружённым локонами.
- Мы ничего не ели, кроме принесённого с собой, - сказал старый воин, обросший зеленоватым лишайником бороды. - Еда там - такой же морок, как прочее, она не имеет вкуса или похожа по вкусу на пепел.
- Кто-нибудь из дикарей говорил с вами? - спросил Ульхард.
- Говорил трактирщик - как заведённая шарманка. Он предлагал выпить и улыбался, как мертвец, тени сидели за столами в его заведении, а пахло там не едой, а пылью... Некоторые из них обращались друг к другу со странными бессвязными словами... Я знаю, почему вы об этом спрашиваете, государь, - сказал Дилан. - Мы видели того, задержанного на границе волкопсами. Так, как он, не говорил никто. Слишком связно - но всё же не по-людски.
- Безумцы, вооружённые заточенными кусками железа, орали и визжали в бою, - заметил Риш. - Называли нас "рабами злодея". "Исчадьями мрака". Или себя - потому что я не понял, был это боевой клич или перебранка.
- Нас, - уточнил Дилан. - Тот, пленник волкопсов, называл "злодеем" нашего государя.
- Вас, - подтвердил Ульхард. - Слыхали ли вы о Белом Рыцаре?
Серые воины переглянулись.
- Не слыхали за границей, - сказал Дилан, - но все слыхали... когда-то. Во сне. В бреду. Белый Рыцарь - это смерть.
Ульхард грустно улыбнулся.
- Да. Но откуда она придёт и кто её принесёт? И за что - в последнее живое местечко нашего агонизирующего мира? И нет ли способов её предотвратить?
Серые воины опустили головы.
- Если смерть придёт с мечом, вы, я верю, преградите ей дорогу, - сказал Ульхард, чтобы снова увидеть их глаза. - Я рад вашему возвращению, я благодарен вам за вести. И я решу, что делать с этим знанием, чтобы оно принесло пользу. Сейчас же доставьте мне из Башни Танцев бесноватого, призывающего Белого Рыцаря на наши головы. Я желаю видеть и слышать его.
Гвардейцы вышли.
- Мне жаль, что я не видела всего этого, - сказала Лима. - Я, кажется, предвидела что-то подобное. Мне представляется, государь, что между разными мороками есть какая-то связь...
- Не в человеческих силах её уловить, - сказал Ульхард. - Иначе мои синеглазые любимчики рассказали бы о смысле наваждения, терзающего их родные места.
- Мой государь, - сказала Лима, снижая голос, - обратитесь к Оракулу Судьбы.
Ульхард рассмеялся.
- Оракул давно безумен!
- А вдруг в его безумии - тень истины? Ведь и мир безумен...
- Может, ты и права, - проговорил Ульхард задумчиво. - Я навещу Оракула... но сперва закончу с простыми вещами, вроде бесноватого с приграничья.
- Это непростая вещь, мой государь, - возразила Лима, и Ульхард с ней согласился.
Бесноватый стоял, выпятив грудь и задрав подбородок, закинув руки за спину, будто они были связаны. Его лицо выражало высшую степень надменного презрения, гротескную карикатуру на презрение аристократа в лапах взбунтовавшейся черни - хотя он явно не был аристократом.
Дело даже не в грязной рубахе, уже давно не белой, несуразных штанах и странной обуви, вроде мягких башмаков на шнурках. Одежда может быть любой. Странствия и лишения превращают костюм аристократа в заскорузлые тряпки - но ведь ни лишения, ни странствия не касаются души, породы, внутреннего стержня, на котором держится характер, размышлял Ульхард.
В лице бесноватого виднелось что-то, неистребимо плебейское в худшем смысле слова. Не крестьянское простодушное спокойствие - "чему быть, тому не миновать", не вызывающая отвага бродяги, не тень солдатской выправки, а некий намёк на холуйство, повадка лакея, который, однако, вдруг дорвался до власти.
- С чего бы ему считать себя на высоте положения? - задумчиво произнёс Ульхард в пространство.
- Трепещи, презренный злодей! - выпалил бесноватый. - Все твои подлые приспешники заплачут кровавыми слезами, когда придёт Белый Рыцарь!
- Надо же, - удивилась Лима. - Это другие слова. Уж не узнал ли он вас, государь?
- Он меня узнал, - сказал Ульхард неожиданно для себя. - И я его... почти узнал. Мы встречались... когда-то по другую сторону времени. Может, в другом мире... Не знаю! - воскликнул он в отчаянии, чувствуя, как на голове снова появляется сдавливающий стальной обруч с шипами, воткнувшимися в виски. - Мне, почему-то, знакома эта подлая рожа!
- Твои часы сочтены! - снова изрёк бесноватый, глядя на Ульхарда, но словно не видя его. - Чаша терпения переполнилась! Ты заплатишь за все свои злодеяния!
- О чём это он? - спросил Гхоти-Тью, склонив набок умную собачью голову и навострив уши. - Зачем считать часы? Все знают, что они одни - ужасные, над входом в Храм Оракула. И о какой чаше речь?
Ульхард потрепал его по холке, чувствуя настоящую нежность.
- В этой болтовне нет особого смысла, Гхоти. Это просто слова, сваленные в кучу, как осколки разбитой посуды. И - я не уверен, что эта тварь вообще понимает речь, свою и чужую. Эй, ты! Когда придёт твой Белый Рыцарь?
- Живые будут завидовать мёртвым! - завопил полоумный изо всех сил. - А ты ещё запросишь пощады, гнусный мерзавец!
Лима рассмеялась.
- Вот интересно, - сказала она, разглядывая бесноватого. - Он узнал вас, ненавидит вас, государь, но сыплет угрозы без смысла. Я и не думала, что он знает столько слов! Видимо, припас их для вас, мой государь...
Ульхард усмехнулся.
- Я надеялся допросить его. Думал, что он расскажет мне, откуда ждать очередную напасть. Но это так же бесполезно, как беседовать с дикарями о смысле жизни. Мы можем вырвать ему ногти или переломать пальцы, но услышим только угрозы, которые он заучил когда-то давным-давно...
Волкопсы-конвоиры в стальных панцирях, защищающих их мохнатые тела, сморщили носы - им хотелось порвать в клочья оскорбляющего их государя в глаза. Гхоти-Тью спросил:
- А почему он не пытается защищаться, государь? Ненавидит - но не нападает?
- Ну... у него ведь нет оружия? - предположил Ульхард. - Вероятно, он понимает, что это бесполезно... или чует это, если не может понять.
- Другие не чуют, - сказал маршал волкопсов, нервно хахая. - Они кидаются и кидаются. А этот будто ждёт, когда ему пустят кровь. Хочет, чтобы его сожрали. Почему? Это ненормально.
- Хочет?
- Не хотел бы - молчал бы, - пояснил Гхоти-Тью.
- Государь, - сказал серый волкопёс, смущённо глядя в сторону - конвоирам не полагалось бы заговаривать с королём. - А может, всё же, допросить его? Умеющие говорить - говорят, чувствуя клыки у горла...
Гхоти-Тью фыркнул и лязгнул клыками у самого носа дерзкого. Тот облизался и замолчал.
- Позволишь сказать, что думаю я, государь? - спросил маршал.
Ульхард кивнул.
- Белый Рыцарь послал его. Он послал его и велел оскорблять и угрожать. Больше глупая тварь ничего не знает и не умеет. Может, даже не понимает слов, которые говорит. Ему велено прийти, оскорблять, угрожать и умереть. Чтобы его хозяевам было за кого отомстить. Вот что я думаю, государь, - закончил Гхоти-Тью и почесал лапой мохнатую шею.
Ульхард кивнул.
- Ты, вероятно, прав, мой друг. Не убивайте безумца. Заприте его, дайте ему еды. Может, милосердие, проявленное к твари, что-нибудь изменит.
- В этом есть что-то противоестественное и ужасное, - сказала Лима, когда волкопсы увели бесноватого, выкрикивающего бессвязные проклятия. - Мне хочется взглянуть, что у него внутри - солома, пакля, сырой песок или живая человеческая плоть. Когда-то, девочкой, я слышала сказки о ведьмаках, заставлявших двигаться соломенные куклы... - и глаза у неё расширились, как у испуганного ребёнка.
- Что ты прикажешь мне, государь? - спросил Гхоти-Тью, заглядывая Ульхарду в глаза.
- Веди своих бойцов на границу, мой дорогой зверь, - сказал Ульхард. - Пусть смотрят, слушают и нюхают - и если появятся чужаки, ты пошлёшь мне гонца.
- А дикарей порвать в клочья! - воскликнул волкопёс, и в его голосе послышалось свирепое рычание зверя. - Встретить тех, кто придёт со смерр-ртью, и заставить их взять смерр-рть себе!
Ульхард не удержался и погладил своего маршала по голове между торчащими ушами - и Гхоти-Тью приложил уши назад, как ласкающийся пёс.
- Мои бойцы будут защищать Закатный Край и тебя, государь, - сказал он. - Внутри нас, под нашими шкурами - не труха и не опилки. Мы понимаем, что и зачем делаем.
- Умные звери, - ласково сказал Ульхард. - Храбрые, честные звери... Иди, Гхоти, распоряжайся своими бойцами. А я спрошу Оракула, что говорит Судьба.
- Позволите ли мне сопровождать вас, государь? - спросила Лима.
- Со мной будет серая стража, - сказал Ульхард. - А ты останешься в замке. Я хочу, чтобы ты известила меня о любой новости, которая придёт в моё отсутствие.
Лима склонила голову.
- Я люблю вас, государь, - сказала она неожиданно грустно. - Я люблю вас - и мне неспокойно, нехорошо на сердце. Оно помнит что-то, что я забыла.
Ульхард поцеловал Лиму в уголок губ.
- Я скоро вернусь - и мы объявим о нашей помолвке, леди-маршал, - шепнул он ей в ухо, взглянул в глаза, просиявшие счастьем - и вышел из каменного зала.
День стоял пасмурный; солнце редко посещало Закатный Край, вечно укрытый тяжёлыми облаками и затянутый туманами. Холодный сырой ветер нёс запахи дождя, вскопанной земли и лесов - гнили, дерева, смолы, мокрой хвои... Дорога в Храм Судьбы лежала вдоль кромки гиблого леса, подобравшегося едва ли не к самому Вечернему Дому. Чёрные стволы стояли неровной стеной, по ним карабкался сизый лишайник; на ветвях почти не было листвы. Колючий кустарник поднимался из придорожных канав, спутанный, как чьи-то нечёсанные лохмы. Из-под копыт коня летели шматки размокшей глины. По другую сторону дороги стелились поля, бесконечные, тускло-зеленоватые. Ульхард смотрел на деревья, на поля - и не мог понять, весна нынче или осень.
Или - уже лето?
Когда была зима, Ульхард не помнил. Мертвенный белый покров снега иногда снился ему, но видел ли он снег наяву - не мог сказать. Наверное, видел: ладони хранили память о его холодном влажном прикосновении. Впрочем, быть может, это память о горных перевалах, о ледниках, о каких-то канувших в ничто походах... Как бы то ни было, зима приходила в Закатный Край и прошла очень давно.
Много лет назад? Или - это был один невообразимо длинный год? Луна то казалась навеки ущербной, то вдруг всходила полной, то пропадала совсем, то мутно светила вместе с солнцем; сырая хмарь полумёртвого мира затягивалась на бесконечные недели. Крестьяне сеяли хлеб и убирали его - а листва на деревьях так и оставалась пожухлой, и только бледные цветы-бессонники кое-где виднелись в жёсткой траве.
В Закатном Краю находилось немного того, что радовало взгляд и сердце. Видимо, поэтому крестьянки укутывали головы алыми или синими платками и носили длинные ожерелья из высушенных ягод красники - а аристократки проводили часы за плетением кружев. Людям хотелось красоты в любом её виде. Закатный Край никогда не славился предметами роскоши: ни купить, ни украсть - только традиционные кружева из желтоватого небелёного льна, трогательно нежные поверх кожи и тёмного бархата, изображающие те же священные спирали - символ возвращения жизни на круги своя, и восьмилучевые звёзды - символ мечты о свете.
Когда в окружающем мире мало красоты, люди собирают её по крупицам, учатся видеть в серых днях, в переплетении голых веток, в скудных цветах и в редком солнечном свете. Обтрёпанные кружевные манжеты Ульхарда напоминали поблекшие до белизны осенние листья с прихотливым рисунком прожилок - и были так красивы, как бывают лишь вещи, сделанные тёплыми руками любящей женщины.
В Закатном Краю встречались добрые кружевницы. Но эти манжеты и воротник плела Лима, когда вдруг полили дожди и лили без конца. Леди-маршал умела не только рубиться на мечах, но и плести кружево - правда, не помнила, кто учил её этому.
Ульхард думал о времени, памяти и Лиме. Ему удалось сказать то, что уже давно было на уме у них обоих - и именно это его тревожило. Время начало двигаться быстрее - Ульхард не знал, к чему это может привести.
Конь с той стороны гор, гладкая серая тень зверя, неутомимая и словно бы не вполне настоящая, летел, почти распластываясь над дорогой. В этих тварях, телесных лишь настолько, чтобы удержать в седле всадника, Ульхард видел пользу: за ними даже охотились, иногда приводя в его конюшню заблудившуюся призрачную лошадь. На таких конях разъезжала его серая гвардия. Ни в корме, ни в воде, ни в отдыхе призраки не нуждались; у них не было даже пола, а стати всегда одни и те же - сравнительно плотный сгусток тумана в виде длинных ног, тела, прогнутого под седло, и неуловимых очертаний шеи с головой, поросших клочковатой гривой - прядями дыма без запаха. Изъян у призрачных лошадей был один - они постепенно стирались о время или о воздух, рассеивались туманом и пропадали, и с этим ничего нельзя было сделать.
Впрочем, Ульхард никогда и не привязывался к туманным монстрам, как к живым существам - они и не были живыми, как большинство странных созданий, время от времени появляющихся в Закатном Крае из-за границ.
Храм Судьбы возвышался среди гиблых лесов мрачной громадой. Ульхарду никогда здесь не нравилось: внутри было сыро и холодно даже в солнечный день, свечи горели синими злыми огнями, а воздух пахнул плесенью и чарами - странный запах, похожий на запах озона. Ульхард не любил магии - она делала непредсказуемый и больной мир ещё непредсказуемее, всегда увеличивая неприятности и проблемы, множа загадки и грозя уронить, наконец, хрупкое живое равновесие. Магического и так было в избытке.
Над входом храма, в тёмном камне, был вырезан циферблат часов. Без стрелок. С неизменной священной спиралью по центру. Время здесь скручивалось в магическую воронку и уходило куда-то вглубь, образом, непостижимым для Ульхарда. Впрочем, государь никогда не был знатоком магии.
Зато Оракул был воплощением всего худшего, несомого магией. Худой, позеленевший от старости, словно заплесневелый старик, кажется, никогда не выходил из Храма на свежий воздух, существуя в вечной полутьме, сырости и озоновом запахе неопределённости и недобра, питаясь чем-то постным, приносимым служками, такими же старыми, как и он сам - его безумное хихиканье звучало, как скрип железа по стеклу.
Стоило Ульхарду спешиться, бросить повод коня серому гвардейцу и сделать шаг в затхлый сумрак Храма, как Оракул прямо-таки собрался из теней прямо перед ним - хихикающий старик с белыми глазами, лысой ссохшейся головой, подёрнутой только зелёной патиной на торчащем вперёд подбородке, в ветхой хламиде, поверх которой болталось на широкой цепи Вещее Око.
- А, сам король пришёл расспрашивать о своих делишках! - заскрипел он радостно. - Ты привёз мне мёду, Ульхард? В Закатном Крае ещё не вывелись пчёлы? Они ещё носят мёд? Цветы ещё цветут?
Ульхард, сведущий в том, что тут берут за предсказания, протянул Оракулу небольшой бочонок.
Оракул стащил крышку и залез в мёд костлявой пятернёй, тут же облизав сухие пальцы, постанывая от наслаждения.
- Ты знаешь, как задобрить судьбу, король, - проскрипел он, закатывая глаза. - Судьба будет говорить с тобой... в моём лице... хе-хе... Я ведь всё знаю, Ульхард!
- Что знаешь? - спросил государь, внутренне напрягаясь. В хихиканье Оракула виделось что-то зловещее.
- Белый Рыцарь! Ку-ка-ре-ку! - взвизгнул Оракул и причмокнул. - Бе-бе-е! Бе-ее-еда близка, верно ведь? Всё снова должно кончится так - и выйти на новый круг, может быть! Спираль, мальчик, спираль - по которой движется мир!
- Что нужно Белому Рыцарю? - спросил Ульхард тихо.
- Ты! Ты, желанный! Ты ему нужен - и он тебя получит, потому что это воля творца! Ясно тебе? Твоя земля - единственное в этом мире, что не совсем ему принадлежит, король! Всё остальное сотворил он - а ты всё возвращаешься и возвращаешься из небытия, потому что он ненавидит тебя, ясно?
- Меня ненавидит Белый Рыцарь или Творец? - спросил Ульхард растерянно. - И - за что?
- Какая разница! - воскликнул Оракул, зачерпнул ещё мёда и, обсасывая пальцы, продолжал. - Ты - то, чем он хотел бы быть! Ты можешь, смеешь - и делаешь, король! За это он унизит тебя тысячу раз, в разных мирах. Каждый творец крадёт тебя у другого творца, чтобы придать черты, ненавистные больше всего - и убить, король!..
- Погоди... один Творец у другого Творца...
- Король! - закатился Оракул. - В твоём дворце не молятся тому богу, которому должны бы - тому, который каждую минуту превращает в прах остатки живого вокруг твоей земли! Моли его о пощаде! Моли этого, моли другого - ты ведь помнишь это движение по спирали, одну жизнь, другую жизнь...
- Я не помню, - сказал Ульхард.
- Ты нужен каждому твоему творцу, чтобы тебя убить! Больше низачем! И все те, кто будет охранять тебя - они нужны творцу, чтобы их убивать! Убивать! Он будет убивать их сотнями, король - что ты с этим сделаешь? Моли его о пощаде!
- А это что-то изменит? - спросил Ульхард горько.
- Нет! - хихикнул Оракул. - Или - может быть. Может быть, он не убьёт тебя так, как хотел. Может быть, он ограничится унижением. Может, он убьёт тебя навсегда... но это уже вряд ли! Всегда найдутся желающие снова воскресить тебя и снова убить!
- Где? - спросил Ульхард, чувствуя, как от этих безумных слов сам сходит с ума.
- Там, где творцы без конца создают и создают этот мир из собственной злости! Из зависти, король! Из похоти! Из страсти к разрушению! И всё это любой из них припишет - тебе! Тебе! И убьёт тебя за это, а перед этим изваляет в грязи!
- Почему я не могу ничего изменить?! - выкрикнул Ульхард, сжав кулаки - и под сводами храма ухнуло тяжёлое эхо.
- Потому что он - творец, а ты - творение! - Оракул сунул в рот большой палец и облизал, как младенец. - Ты хоть понимаешь, почему Закатный Край ещё жив? Твой мелкий бог ведь не может творить живое, может только красть - вот, ты живёшь на краденой им земле, ты сам - им украден, король...
- Да у кого?!
- У другого творца.
- Я не понимаю, - сказал Ульхард устало.
- А твоя женщина сейчас скачет к нему навстречу. К Белому Рыцарю, король, - сообщил Оракул тоном пошлой сплетни.
Ульхард ощутил, как эти слова окатили его внутренним жаром.
- Не может этого быть, - он покачал головой, которая уже раскалывалась от боли. - Лима? Она предана мне.
- Зато создатель этого бардака хочет, чтобы она тебя предала. И всё, она скачет ему навстречу, король. Потому что он хочет унизить тебя, как сможет. Потому что у него не было любящей женщины. Потому что у него не было верных вассалов. Потому что у него не было замка, не было земель, не было ничего - он дал всё это тебе, чтобы отобрать!
- Я не верю в такого творца, - сказал Ульхард. - Он - подонок, а не божество.
- Это неважно. Это ничего не изменит. У него есть власть над тобой - в этом смысл. Всё, что тебя окружает, он создал только затем, чтобы отобрать у тебя и насладиться... хотя бы этим. Потому что взять это себе он не может.
- Но Лима...
- Он дал её тебе, чтобы отобрать. Почему ты не сеешь зло, король?
- Потому что не хочу, - удивился Ульхард.
- Утешься, - Оракул подмигнул. - Убивай, насилуй, жги. Ломай чужие души. Залей кровью собственную землю. Купайся в наслаждении, в чужих страданиях - тебе можно, пока не пришёл Белый Рыцарь! Тогда ты, по крайней мере, не будешь чувствовать, что творец несправедлив.
Ульхард повернулся и вышел.
Он чувствовал лишь омерзение и медленную холодную злобу. Он смотрел в небеса, словно надеясь увидеть там лик творца, чтобы высказать всё это в лицо злобному божеству, но небеса, туманные и пустые, слепо висели над лесом.
- Что сказал Оракул, государь? - спросил серый боец, придерживая Ульхарду стремя.
- Что будет большая война, - сказал Ульхард и улыбнулся. - И нам с вами придётся пойти на смерть, чтобы жила наша земля... и наша честь. Ты рад?
Серый улыбнулся в ответ.
- Мы победим, государь, - сказал он без тени колебаний и сомнения.
Ульхард кивнул ему и вскочил в седло. Всю обратную дорогу он ни разу не обернулся назад.
В глубине души Ульхард был, пожалуй, благодарен Оракулу.
Он знал, что только воля завистливых божеств заставила Лиму покинуть Вечерний Дом. Судьба - то, что сильнее их обоих. Это знание избавило Ульхарда от нестерпимой боли, превратив её в бессильную ярость. Государь никогда не веровал особенно истово - сейчас он готов был плюнуть на пол в храме того творца, который играл жизнями его подданных и его собственной. Войти в грязных сапогах и плюнуть под ноги его статуи, если бы она была там, и умереть в наказание за этот жест, успев в последний миг перед смертью насладиться необратимостью жеста - вот чего бы Ульхарду хотелось, но он не знал, где найти этот храм.
Создатели измученного мира Ульхарда были анонимны для его обитателей.
Без Лимы мир казался более тяжко больным, чем обычно. Ульхард расспросил свиту о том, что леди-маршал говорила перед отъездом; она не говорила ни с кем. Камергер Сандик, рыжий старик, чьи волосы выцвели от старости до цвета остывшей золы, принёс своему государю меч, вырезанный из щепки, длиной с указательный палец. Уже оседлав коня, она отдала этот меч Сандику и одним взглядом, без слов, попросила передать королю.
Ульхард долго смотрел на эту вещицу, отполированную временем и прикосновениями ладоней. Он не знал, что это такое. Оберег? Игрушка? Память о давно миновавшем детстве? Намёк, какой-то знак?
Предупреждение?
Старое дерево пропитывала любовь Лимы. Ульхард привязал к мечу кожаный шнурок, повесил на шею, под рубаху - и больше никого не расспрашивал о Лиме. Смутный проблеск надежды забрезжил в полной безнадёжности предначертаний и злобных пророчеств.
Ульхард убрал любовь на самое дно души и занялся делами.
Он распорядился о патрулях быколюдов, которые должны были охранять горные тропы, хотя думал, что Белый Рыцарь перейдёт границу в более удобном месте. Пусть так. На равнине его встретят волкопсы - и съедят мясо его сподвижников, сохранив поголовье оленей в Закатном Краю.
Гхоти-Тью будет грызть кости Белого Рыцаря, подумал Ульхард и усмехнулся про себя. Пророчество предсказывает обратное. Божества их всех обрекли. Ну что ж. Волкопсы погибнут лучшей смертью, какую бы сами избрали себе - в бою. Было бы отлично погибнуть в бою.
Ульхард закрыл глаза и услышал из глубин памяти лязг железа, вопли и хриплое дыхание. Звуки битвы. Скоро он услышит их наяву.
А к воротам Вечернего Дома вдруг потянулись женщины с детьми. Их лица были измождены и заплаканы, а дети, которых они вели и несли на руках, молчали. Матери тоже молчали, лишь смотрели с надеждой.
Ульхард сам вышел к ним.
- Кто вы такие? - спросил он удивлённо. - Что привело вас сюда? Разве в Закатном Краю голод или мор?
Крестьянка в красном платке, скинутом с тёмных волос, уже не юная, но строго красивая, с младенцем у груди и двумя детьми, держащимися за её юбку, сказала за всех:
- Государь, все деревенские ведуньи говорят, что ветер переменился. Теперь судьба будет благоволить лишь тем, кто не заботился о хлебе насущном, не растил детей, не жил заботами о своём доме, а только мечтал, считал себя лучшим из всех и ждал Белого Рыцаря. Пьяницы, бобыли и непутёвые девки уже грозятся, мол, придёт Белый Рыцарь - и злой смертью накажет всех, кто их не ценил. Ринша-дурачок, что промотал всё имущество родителей, а сам только и сочинял дурные вирши, распевая их в деревенском трактире, только об этом и поёт теперь. Диса, что бедные родители еле сбыли с рук доброму человеку, клянётся всеми внутренностями, что Белый Рыцарь учинит наказание её мужу и отцу заодно... Мы ждём беды.
- Чего же вы хотите? - спросил Ульхард.
- Чтобы ты, государь, приютил детей при Вечернем Доме, пока не сгинет эта напасть, - отвечала светловолосая молодуха. - Скажи честно, идёт ли войной Белый Рыцарь?
- Идёт, - ответил Ульхард, удержав вздох.
- Твой замок - крепость, - сказала загорелая крестьянка. - Не дай пропасть нашим детям.
- А если Белый Рыцарь победит? - спросил Ульхард.
- Не бывать этому, - сказала старуха убеждённо. - Белый Рыцарь идёт с той стороны гор - оттуда ползёт лишь нечисть, а приходят одни одержимые. Твои солдаты всегда справлялись с ними, государь, справятся и нынче, только ты не оставь наших детей.
- Я сделаю, что смогу, - сказал Ульхард и приказал серой страже открыть ворота.
Во дворе Вечернего Дома, где никогда не бывало детей, теперь звучали робкие детские голоса, детский плач - а Ульхарду хотелось бы смеха. Матери кормили детей из скудных своих запасов; Ульхард приказал кормить их всех из запасов короля, так хорошо, как возможно. Он не видел смысла загадывать слишком далеко.
Кто-то из детей рассмеялся, взяв у стольничего Ульхарда засахаренное яблоко. И Ульхард, услышав смех, решил, что поступил правильно. Он приказал серой страже готовиться к обороне Вечернего Дома.
Враг никогда не продвигался по земле Закатного Края так далеко. Но в этот раз врагом был Белый Рыцарь, и Ульхард надеялся если не победить, то заставить его кусать пальцы, подсчитывая потери. Он хотел, чтобы Белый Рыцарь, любимец творца, оплакал своих друзей и понял, каково ждать небесной несправедливости - и на стены поднимали огнедышащие жерла, ядра и обрезки ржавого железа, стрелки отливали пули, а мечники точили мечи.
И все ждали вестей с границы.
А рабы Ульхарда, которым он запретил путаться у бойцов под ногами, сидели на башне около дозорного, обняв друг друга и укутавшись в один плащ, и смотрели своими синими глазами на далёкую горную цепь. И на их лицах тоже застыло мучительное ожидание.
Стоял нескончаемый серый день. И ночь всё никак не наступала.
Сумерки не приходили страшно долго, день длился, кажется, целый месяц - а пришли мгновенно. Ночь пала на Закатный Край, как траурный креп, а луна не взошла. Никаких новостей Ульхард не получил.
Он ушёл в опочивальню, и его рабы ушли за ним. Потом, при свечах, горящих тёплым золотым светом, Ульхард обнимал Эвру, и её нежные руки на некоторое время утишили мучительную боль. Эвр сидел на краю ложа, и его лицо казалось старше, чем обычно: острая морщинка легла между бровей, а под глазами появились тени.
- Ты ревнуешь, бедный зверёныш? - спросил Ульхард, когда Эвра скользнула из его рук в руки своего вечного спутника, и тот обнял её крепко, но неумело. - Тебе тяжело смотреть на меня?
- Нет, - вдруг ответил Эвр. - Я - её брат.
- Ты помнишь это? - удивился Ульхард. - Ново...
- Я помню! - вдруг вскрикнула Эвра, будто воспоминания ударили её. - Государь, я помню - мы, нагие, посреди площади, толпа, на нас показывают пальцами, какие-то люди сыплют золото, хватают нас за руки, за волосы, кто-то надевает на меня ошейник с цепью - лучше бы я не вспоминала! - выпалила Эвра и разрыдалась. - Так было не всегда! - выталкивала она слова между рыданиями. - Нас украли, государь! У нас украли имена, украли родину, украли честь! Нас продавали, как скот, существам без лиц!
- Это так? - спросил Ульхард Эвра.
Тот кивнул, гладя сестру по голове.
- Я помню зелёные леса, - сказал Эвр, кусая губы. - Звёзды в озёрном зеркале. Песни в лунные ночи. Цветы лилий. Заросли папоротников. Лук и лютню. Но потом я потерял себя, меня украли у себя, я стоял на коленях, без одежды, в цепях, перед существом без лица. Я был его вещью - меньше, чем вещью, и хуже...
- А потом всё стало серым и никаким, - перебила его Эвра. - Мы выскользнули в серое из жестокого бреда, в который превратили нашу жизнь, и...
- ...ваши люди подобрали нас, государь, - закончил Эвр. - Мы - брат и сестра, краденые души, лишённые имён. Как и вы, Ульхард. Закатный Край населён крадеными душами и душами, попытавшимися обрести свободу. Так мне кажется, мой государь.
- Я не могу взять в толк, кто нас украл, - сказал Ульхард.
- Один бог у другого, - шепнула Эвра. Слёзы сияли в её синих глазах. - Божество-вор у нашего Творца. Тот, кто хотел превратить нас в бездушные игрушки для собственной похоти - у нашего Отца. Я понимаю так.
- Он никого не терзает сам, - кивнул Эвр. - Он лишь меняет судьбы и наблюдает за мучениями смертных из своей непостижимой страны божеств. Но Белый Рыцарь - его орудие. Нам осталось немного, государь, мы чувствуем, как время потекло быстрее - и мы собрали все клочки, частицы, осколки памяти, чтобы поблагодарить вас.