Аннотация: Ну да, конечно, с вампиром)) И абсолютно никакой мистики, лирики и лунного света - потому что всё это лишь человеческие иллюзии...
Этот компакт-диск в поцарапанной коробке, наскоро подписанный черным маркером "Интервью с Эльфлауэром Кин'Рэу, художником", я нашел в рабочем столе своего предшественника, когда выгребал из ящиков всякий хлам. Диск завалился в щель; я обнаружил его только потому, что вытащил ящики совсем: неряха-предшественник оставил в них крошки, обертки от жевательной резинки и прочую дрянь - я хотел всё это вытряхнуть... так вот. Диск. Мне еще показалось изрядно странным, что это интервью так и не было опубликовано в нашем журнале; все-таки, Кин'Рэуне последняя фигура в бомонде, культовый художник - причем, не просто любимый толпой, а, действительно, очень талантливый. Половина его комиксов экранизирована, по второй половине сделаны анимационные сериалы... Стиль у этого Кин'Рэу ни на кого не похож, анатомия, пропорции, динамика у персонажей - достоверные на диво, живые; сюжеты своеобразные, всегда очень эмоциональные и логичные, что вообще-то для комиксов не характерно. И в истории он разбирается вполне неплохо: костюмы, антураж, речь - так точно и чудесно стилизованы, что даже специалисты не цепляются к частностям. Но главное - удивительная графическая манера, для каждого комикса своя. Сам я считал Кин'Рэу единственнымсовременным художником такого сорта, чьи комиксы не стыдно покупать и рассматривать, уже выйдя из детского возраста. Сам я некоторое время их даже коллекционировал. Особенно мил был комикс о парнишке, потерявшем свою девочку во время Огненных Лет, мировой войны - сделано тонко и строго, вроде, совершенно не сентиментально, а почему-то слезы наворачиваются... этакая сдержанная боль.
И вот, увидев диск с его именем, я подумал так: если в этой коробке, действительно, интервью, а не фотки с корпоративной вечеринки, то его обязательно надо пустить в следующий же номер. Кин` Рэу - совершенно не тусовщик, о нем нигде ничего не слышно - поклонники номер с интервью будут из рук рвать. Я даже выругал того парня, который работал тут до меня, разиней... Разве что Кин'Рэу вдруг передумал и запретил публикацию материала; вообще-то, похоже на него. У очень талантливых людей бывают приступы мизантропии.
Да хоть бы этот баран-интервьюер записал на коробке телефон или е-мейл своего героя!
Я запустил компакт. На нем оказались два файла - звуковая дорожка и фотография. Иэта фотография поразила меня, даже, можно сказать, шокировала - это слово употребляют сейчас к месту и не к месту, но в данном случае оно вполне соответствует испытанному чувству. Я не ожидал такого эффекта.
Я решил, что это фотография Кин'Рэу - но изображенный на ней совершенно не ассоциировался с художниками комиксов, а я видал их достаточно. Он оказался намного моложе, чем я ожидал - выглядел лет на двадцать, максимум - и он, черт побери, выбрал себе не ту работёнку! Он мог бы купаться в деньгах, уйдя в шоу-бизнес! Я в жизни не видел настолько красивых людей. Это лицо вызывало страстное желание смотреть и смотреть - не так, как все эти киношные секс-символы, без малейшей тени пошлости, женственности, сальности, скорее, как картина средневекового художника: чистое лицо, умное, правильное и... как бы сказать? Он казался очень спокойным, но в его темно-серых глазах и в уголках губ что-то такое тлело... как пламя под пеплом.Всепонимание - под легкой мальчишечьей улыбкой.
Чара какая-то, гипноз. Образ с фотографии восхищал меня на уровне ниже разума, скорее, животное во мне, чем человека.
В этом странно признаваться, но я с наслаждением подумал, что, возможно, мне придется говорить с ним по телефону или увидеться, чтобы обсудить детали публикации. Будь Кин'Рэу женщиной, я, вероятно, влюбился бы насмерть; в том его виде, который есть, мне всего-навсего ужасно захотелось сделать для него что-нибудь хорошее. Просто так, за удовольствие рассматривать эту фотографию.
Я забыл, что он всего-навсего художник. Передо мной был лик демона или божества, взирающего на людей дружелюбно и с любопытством.
Мне потребовалось серьёзное волевое усилие, чтобы запустить проигрыватель. Я смотрел в это удивительное лицо, юное, безмятежное и очаровательное, и слышал его голос - ниже, чем представлялось, теплый, нежный, проникавший до дна души - я пребывал в каком-то странном трансе. В смысл слов, когда голос звучит музыкой, вникнуть непросто, но когда я вник...
Мне вдруг стало очень интересно, куда пропал парень, работавший за моим столом. И я понял, почему это интервью не опубликовали. У моего коллеги, очевидно, не хватило смелости выложить такую бомбу в Сеть... или он не успел. Но я - сумасшедший, я выкладываю.
Вот всё: на фотографии - Эльфлауэр Кин'Рэу, это, как я понял, его настоящее имя. А голос вы можете прослушать. Не исключаю, что это в равной мере способно спасти вашу жизнь или погубить ее. Понимаю, что некоторые из вас кинутся разыскивать сородичей Кин'Рэу - с разными целями, от секса до убийства или самоубийства - и никакие предупреждения вас не остановят. Но, как бы то ни было, вы должны знать.
Мы, конечно, всего-навсего голые обезьяны в каменных джунглях... но, может быть, в нас, наконец, возьмет верх тот самый, любимый Эльфлауэром, здравый смысл?
***
...что с диктофоном?
В современной технике есть что-то трогательное, мне кажется. Она так по-человечески не надёжна... Не совсем сдох? Работает? Вот и хорошо.
На чем мы остановились? Если не ошибаюсь, ты спросил, как дошел я до жизни такой, да? Ну так вот, я до нее не доходил. Я в нее родился, так же, как и ты. Только я родился вампиром, а ты - человеком.
Я хотел бы тебя попросить: забудь этот бред про бродячих мертвецов, ладно? Уже не Темные века, пора чуточку разгрузить мозги от идиотских суеверий. Ты, друг мой, разговариваешь с вполне живым. Не таким, как ты, но я, уверяю тебя, точно не привидение, не превращаюсь в летучую мышь и не прохожу через стены. Видишь, вот. Существо во плоти.
И глупо было бы устраивать тебе комедию или клоунаду. Я уже давно вышел из того возраста, когда подростки выпендриваются.
Возраст? Триста сорок один год. Это совершенно нормальный возраст, я даже не старый по нашим меркам. Мы долго живем. Вернее, мы просто вообще не умираем естественной смертью. Право, жаль, что ты не можешь спросить Дью, в смысле, профессора Дьюхарта Шерли, он бы отлично тебе объяснил, почему. Он дивно умел объяснять простыми словами очень непростые вещи. А я лекций по биологии никогда не читал, потому боюсь запутаться в жаргоне и всяческих биологических сложностях, которые тебе совсем ни к чему. И твоим читателям ни к чему, правда? Они же любят про паранормальные явления?
Хорошо, хорошо. Вкратце и по-дилетантски. Видишь ли, у нас совершенно потрясающая память клеток. Мы все время восстанавливаемся. До созревания, то есть, лет до тридцати, организм еще меняется, растет потому что, а потом все, перестает меняться навсегда, только бесконечно регулирует сам себя в тонких частностях. Ты знаешь, наверное: шрам - это сбой регенерации, морщина - это сбой роста соединительной ткани, не говоря уже о всяких старческих болезнях износа тела и прочих маразмах. У моих сородичей такого не бывает. Ресурс постоянно возобновляется, причем возобновляется без изъянов, что характерно. Вдобавок - стремительная регенерация, раз в пятьдесят быстрее, чем у прочих живых существ, плюс выносливость. Мы, разумеется, устроены попроще, чем люди - твердой пищей не питаемся, а для того, чтобы усвоить кровь, кишечник почти не нужен - зато куда эффективнее. Другой человеческий профессор-биолог, Дилан Эгг, во время оно, когда рассматривал нашу ДНК, верещал от восторга: "Восхитительно, они - просто живой вечный двигатель!" Это он покушался геропротектор делать из нашей крови, видишь ли. Эликсир бессмертия искал для стада, а себе, вероятно, уже памятник нерукотворный воздвигал. Ученый... Объем памяти потрясающий, аналитические способности - тоже, а обычный здравый смысл отсутствует напрочь. Не додумался до совершенно примитивной вещи: у стада же инстинкт, оно же не размножаться не может. Дай ему возможность жить подольше - оно так расплодится, что само себя жрать начнет. Вообще-то человечество и так само себя жрет, но будет хуже.
Хорошо, что у него вовремя сердечко скисло. Я уже совсем собирался его выследить и убить. Только убить, разумеется, а не выпить. Нужен он мне в качестве пищи с его подагрой и геморроем! Я никак не мог принять его теорию. Когда мало людей - это плохо, слов нет, охотиться сложно и накладки бывают всякие разные... но когда много - все гораздо хуже. Ты ведь, вероятно, и сам понимаешь: толпа в ярости - хуже землетрясения. Люди вообще добыча опасная, я их хорошо знаю, нахлебался. Трусливая добыча, совсем простая - но опасная. А скажи им - обижаются. Твоим сородичам, дружище, всю вашу историю хочется думать о себе, как о хозяевах мира - но тут уж мы никогда не мешали. Пусть думают. Здоровей будут.
Что дальше? Так-таки настоящей биографии хочешь?
Ты все-таки очень забавный. Зачем твоим читателям эта скучища? Это же было давным-давно, кому может быть интересно? Твое поколение ведь старых книжек не читает, старых картинок не смотрит, ему бы что-нибудь свеженькое и попроще, чтобы случайно мозги не перетрудить... Ну - ладно, если хочешь. Как там положено у людей?
Допустим так. Я родился триста с небольшим лет назад, в руинах баронского замка на севере Каита, в милом местечке под названием Золотой Лес. Это там, где сейчас громадный автомобильный завод, фирма "Ураган", рекламный слоган "Домчишься быстрее ветра!". Никакого леса, конечно, уже и в помине, тоже зарождается мегаполис - но тогда были совершенно дикие, прекрасные места. Матушка, Исабель, Прекрасная Смерть, до меня жила среди людей, тут у вас, в Хэчвурте - паршивенький, грязный, но уже довольно крупный был городишко - мной рисковать побоялась, покинула город, охотиться ходила за тридцать миль. Очень осторожничала, чтобы никто из людей наше жилище не выследил. Своего отца, его звали Мэланор, Черный Ветер, я никогда не видел. Мы одиночки, никогда стадом не живем - только мать с потомством, да и то лишь пока потомство учится добывать пропитание. Я оказался способным ребенком, рано начал - оставил ее, когда еще двадцати не исполнилось. Неловко, знаешь ли, было сидеть у матушки на шее, вынуждать ее убивать за двоих. Хотел себе доказать, что и сам справлюсь, а матушка меня поощряла. У нас совершенно здоровые инстинкты. Нас очень немного. Мы размножаемся очень редко. И охотничьи угодья делятся четко - никогда не пересекаются, иначе не избежать склок и сведения счетов, а оскорблять себе подобных мы не выносим.
Мы себе подобных глубоко уважаем на расстоянии. А любовь - миг краткий и сладкий, ведь Она приходит к Нему на охотничью территорию, вдвоем можно нарушить равновесие в человеческом стаде, вызвать что-нибудь отвратительное... волей-неволей поспешишь. Неделя любви за сто лет жизни - это, наверное, маловато, но в целом мир устроен очень хорошо. Человеческое нытье, что кругом сплошная помойка, клубок несправедливостей и прочий ужас - гадость и глупость, хоть стадо и называет это философией. Человеческая цивилизация всегда стояла на вранье, люди до сих пор сами себе врут, стараясь только, чтобы было красиво, а мы всегда считали, что красивее всего искренность и понимание сути вещей. Здравомыслие, короче говоря.
Но с людьми общаемся. Почему - нет? Тебе же интересно? Ну вот, другим тоже бывает интересно. Матушка всегда мне говорила: среди людей попадаются особи разумные и даже способные что-то создать, на таких лучше не пытаться охотиться. Во-первых, еды и без них много, а во-вторых, можешь попасть в беду. Я все матушкины советы до сих пор помню; она меня добру учила.
К моему рождению матушка моя уже не молоденькая была, годков семисот, и еще застала времена, когда люди строили для нас храмы, как для богов, и жертвы приносили. Человеческая история это изрядно исказила, но она все искажает. На самом деле время тогда было спокойное, и все шло своим путем. Это потом уже люди выдумали себе такого бога, который мог быть самым могущественным, самым сильным, самым прекрасным и самым благим, потому что его не было и никто из людей его в глаза не видел. Вот тут-то у них и случилась эта философская неувязочка. Бог-то, который создавал мир, дико хороший, а мир, по их мнению, получился жутко плохой - так не мог же такой всеведущий бог так проколоться. Разумеется, им хотелось чем-то уравновесить это дело - и люди свалили все беды на нас, бесов, демонов, чертей, ночных кровопийц, слуг дьявола, а дьяволом они назвали антибога и дружно стали в него верить, проклинать, поносить, но бояться.
Не то, чтобы в стаде что-то сильно изменилось, но люди почему-то решили, будто дикость кончилась и наступила цивилизация. Ну, может быть, их же цивилизация, им виднее. Но от дикости остались красивые легенды, и ваши, и наши: были, мол, Великие Леса, были селения, а кровопийцы, боги сумерек, бродили вокруг, ожидая, когда кто-нибудь отобьется от стада. Это выглядело замечательно: человек вечером входит в лес, идет, кругом - прекрасный нетронутый мир, чистый еще, целомудренный, сильный - и вдруг из чащи появляется один из нас, охотник, другого пола, как правило...
Ты уже сам ощутил, как это бывает. Олень смотрит в глаза леопарду - и у него редко-редко хватает здравого смысла убежать. Чтобы убежать, олень должен быть очень здоров, умен и силен, идеален - а такие из безопасного места в наши сумерки в одиночку не выходят.
Но все это лирика. К тому же, я всего этого и не видел - мамины сказки тебя, я думаю, не слишком интересуют? Так о чем мы начали?
Ага. Детей у матушки до меня было двое. Мою старшую сестричку, еще в храмовые времена, съели люди, жрецы. Идиоты верили, что если съесть тело бога, то сам будешь жить вечно. Суеверная придурь; передохли, конечно, как и все прочие, в свой срок, хотя в "съесть кусок бога" некоторая часть человечества до сих пор истово верит, несмотря на замену мяса суррогатами. Старшего братца, всего-то лет за сто до моего рождения, сожгли как дьявольское отродье - он был на тот момент совсем молоденький, попался глупо, из любопытства. Так что во мне матушка воспитывала осторожность и снова осторожность, чувствовала, что детей у нее больше не будет, нянчилась со мной всерьез, очень хорошо учила, много рассказывала о людях, чтобы я проникся. С детства помню, к примеру, жуткую историю про одного из наших в подземелье дворца человеческого владыки. Матушка рассказывала, как люди его распяли на стальных крюках, тело начало восстанавливаться - и железо вросло в живое мясо. Он там жил ужасно долго, мучаясь от голода и невыносимой боли, пока кто-то из людей не побрезговал запахом от больной плоти и не приказал его сжечь. Куда хуже человеческих страшных рассказок про наказание от их доброго бога на том якобы свете, правда? Люди нас называют безжалостными тварями, но в плане безжалостности дадут фору кому угодно. Мы просто питаемся, им доставляет удовольствие чужая боль как таковая. Боль жертвы, я хочу сказать - потому что добычей такое назвать сложно. Люди, конечно, очень спокойно могут друг друга жрать, но обычно им хочется всего-навсего замучить и бросить. Исключительно развлечения ради.
Меня лично боль добычи никогда не развлекала. Ужас - да. Смешно же, как они суетятся, верещат и болтают всякий бред. Опять же - кровь с эндрофинами вкусная вещь, но и с адреналином иногда тоже очень ничего. Встряхивает. Так что я, бывало, на заре туманной юности пугал добычу до невозможности. Потом одна у меня умерла от инфаркта и оставила меня голодным - трупной кровью мы, понятное дело, предпочитаем не питаться - и я перестал гонять людей до кондрашки. Тем более лишней боли никогда не причинял. От нее вкус особенно не меняется, а настроение у меня портится.
Я же понимаю, что такое - больно. Не хуже, чем они.
Никаких богов мы, конечно, себе не выдумываем. Дью как-то мне сказал, что идея бога - это понятие о духовности сугубо у стайных животных, а мы не стайные. Смешно, но знаешь, я люблю говорить "мы", когда речь идет о принципах всех моих сородичей вместе, а видел этих самых сородичей раз тридцать за всю жизнь - и только. Это "мы" означает всего лишь, что я не один такой. Есть другие. То есть - что у меня может быть потомство.
Это душу греет. Душа у нас есть. Не бессмертная, но тяжело смертная. Люди боятся смерти - любой из нас боится не столько смерти, сколько боли. В смерти ничего принципиально страшного нет, а вот боль - это плохо. Особенно, если ты беспомощен, а боль кто-нибудь причиняет. И если это долго. Бессильная ярость - самое гадкое состояние из всех возможных...
Но мы уклонились от темы.
Моя первая роль среди людей - ученик художника. Я с раннего детства люблю рисовать и хорошо получается, поэтому с самого начала присмотрел себе толкового человека, чтобы взять его в учителя. Кроме шуток. Художник в том городе, куда я ушел из матушкиных охотничьих угодий - в Хэчвурте, да - жил прекрасный. Мэтр Бонифатио, если помнишь... да знаю я, что ты ни разу не знаток. Был бы ты знаток - не в таком журналишке бы работал... Поясню. Фрески в Величайшем Соборе Святого Духа он писал, это, кажется, в школе проходят. Вспомнил? Правильно, "Моление о чистоте" тоже его. И "Загробный Судия". Ну ты просто молодец. Я думал, ты в этом вообще никак... Кстати, маленького демона в "Загробном Судии" - помнишь, там такой хамского вида гаденыш в железной короне и черной хламиде, который расселся у ног Вседержителя и грешников рассматривает? - он писал с меня в молодости. Симпатичным я был ребенком, а?
Ха-ха, кончай льстить. Впрочем, я знаю, ты и вправду так видишь. Бонифатио тоже... как бы сказать... впечатлился, когда мы познакомились.
Я его заочно давно знал. По фрескам. Он очень мне нравился: человек креативный и слегка сумасшедший, таких немного. Матушка меня учила, живя с людьми, заниматься вещами внешне безобидными; я так и решил пойти к мэтру Бонифатио наниматься в подмастерья, только боялся, что он меня выгонит. Вот еще. Я тогда себе цены не знал по молодости лет.
Он меня увидел - чуть глазами не сожрал. "Потрясающе, - говорит, - потрясающе. Слушай, парень, ты не хочешь мне попозировать, а? Ну, это ничего страшного, это значит - посидеть тихонько, пока я буду рисовать. Я тебе заплачу - серебрушку за час. Ну как?" Я говорю: "Мэтр, рисуйте даром, но можно я у вас учиться буду" - а он обрадовался, как маленький, сказал, что такую модель уже несколько лет ищет, и пообещал меня устроить, поить-кормить, учить - но чтобы я ему позировал в обязательном порядке. "Такой, - говорит, - своеобразной внешности я в жизни не видал. Есть в этом что-то удивительное все-таки..."
Кормежка-питье от него мне конечно были ни к чему, вот комнатушка в его доме, на чердаке над мастерской, пришлась кстати. Я, правда, там почти не жил, все время ошивался внизу, где мэтр писал. А он, пока не сделал десяток эскизов, меня учить так и не начал. Страшно увлекался новизной - а тут ему попался ну очень, все-таки, необычный типаж.
Имя я ему сгоряча ляпнул настоящее - Эльфлауэр, Лунный Цветок. Потом уже спохватился, что людей так не зовут, и другим уже назывался простенько, но своего учителя поправлять не стал. Не так уж и надолго, в сущности.
В общем, Бонифатио меня приютил, а я скоро прижился и стал за ним потихоньку наблюдать. В стране мой мэтр на тот момент был лучший художник, без вариантов. От заказов отбиться не мог, от короля присылали, бывало, но на большие деньги никогда не льстился, а любил работать для церкви. Верующий был до полного самозабвения; когда углублялся в очередной мистический сюжет, то писал с перерывами на помолиться, а поесть забывал, если не потеребить и не напомнить. Я его жалел, напоминал, а он смеялся: "Я, - говорил, - дружок, - пощусь. Так Небо ближе"... Редкостный человек, в общем, не такой, как большинство в стаде. Я любил смотреть, как он работает, часами мог наблюдать, а он говорил, что я у него завелся, как кот, и что я - талантливый лентяй. И еще - что я идеальная модель, потому что бесконечно могу сидеть или лежать в удобной позе, неподвижно: я ведь выслеживать и выжидать приспособлен. Хорошо было. Я совершенно спокойно мог ходить на охоту, а к нему возвращаться отдыхать. Он за мной не следил и ни в чем меня не подозревал, но, вот смех-то, говорил, что видок у меня бесовский. Милый, но бесовский. Искусительный. И мэтр, глядя на меня, будто догадывался о чем-то.
А потом стал демона с меня писать. "Ты, - говорил, - потрясающе смотришь на людей - так и дворянин посовестится. Ты, сынок, бесстыжий, как кошка, и такой же храбрый". Я не спорил.
Я, конечно, чуял, что от него пахнет совсем нехорошо, смертью пахнет, грядущей почечной недостаточностью. Огорчался; на тот момент человеческая медицина была дурной лженаукой, а нашей и вовсе не было - не слишком мои родичи в ней нуждаются - так я понятия не имел, чем ему помочь. Досадовал. Мне у Бонифатио очень уютно жилось, а он собирался умереть вот-вот, хотя и не имел об этом ни малейшего понятия - ужасно жалко.
Никто из людей о нем толком не заботился; сначала у него жила толстая кривая тетка, которая прибиралась и готовила, но толку от нее все равно было маловато. Эта скотина больше пялилась на меня, чем помогала ему - все норовила дотронуться, когда я прохожу, и что забавно, пахла при этом довольно вкусно. Через полгода она мне хуже тоски надоела и я ее... того. Не подумай, не дома. Выследил, когда она вечером пошла к приятельнице на другой конец города - сплетничать. На дороге попался якобы случайно - она обрадовалась, попросила проводить. Ну я и проводил - до ближайшего укромного места на набережной Канала. Она не сопротивлялась. Они вообще не чувствуют укуса, если правильно взяться.
Ее так никогда и не нашли. Она по Каналу куда-то уплыла, так что Бонифатио не узнал ничего дурного. Только слегка расстроился, что она никого не предупредила. Решил, что сбежала с самцом из солдат; многие ваши самки так делают. Прости, в смысле, человеческие женщины.
Но Бонифатио к женщинам ровно дышал - а вернее, у него сил не было. Он вырисовывал из себя всю энергию, которой располагал, работал тяжелее, чем в поле. Закончив одну картину или начиная вторую, молился или ходил по святым местам, вдохновлялся. Так что через месяц эту свою экономку забыл с концами.
Я ему сам еду покупал. Вернее, добывал. Сам, разумеется, никогда не пробовал ту дрянь, которую он любил - корм для стада. Люди же, хоть и корчат из себя хищников иногда, на самом деле падальщики, а это глубоко другая категория. Разумеется, я на базар ходить не слишком любил: там дохлятина продается. Убивают утром, днем продают, а жрут только вечером, когда от мяса уже несет полным букетом. А мясные обрезки, а всякие потроха, которые они покупают за грош! Да стаду нравится все с гнильцой и душком - рыба эта мерзкая, молоко скисшее, сыр заплесневевший... Меня от этого запаха всегда мутило; старался только из жалости к мэтру... Да, я помню, вы еще траву едите, к траве я нормально отношусь, но не как к пище - мне ее усвоить нечем. А мэтр траву не слишком часто употреблял; ему нравилась мертвечина, да еще и прокопченная над огнем. Я ее заворачивал в бумагу или тряпку, чтобы не нюхать, пока домой несу.
Бонифатио меня учил обращаться с деньгами. "Удивительно, - говорил сначала, - ты такой умненький мальчик, и красивый, с лицом, с руками как у аристократа - а не понимаешь вещей, которые каждому бродяжке очевидны". Потом мы с ним это чуточку пообсуждали - и мэтр сделал вывод, как припечатал: "Ты, сынок, не дурачок, ты только совершенно аморален. Уму не постижимо, как такое вообще возможно". Он мне все пытался донести, что красть нельзя. А я ему - что отдавать деньги за то, что я могу свободно взять и так, мне не интересно. Не жалко, просто неинтересно. Это же очень смешно: утащить у какого-нибудь болвана кусок с лотка, спрятать, а потом невинно любоваться, как он разоряется. Я, как все наши, двигаюсь при желании очень быстро, быстрее, чем человеческий взгляд может уследить, и всех этих стадных коллизий вроде страха и вины, которые часто выдают вора, конечно, испытывать не могу. В чем я виноват? Кого мне бояться? И меня никто никогда не подозревал.
Мэтр бился-бился, и в конце концов взял с меня слово, что я не стану ничего чужого брать без спроса. Чтобы я просил у него денег, если мне что-нибудь понадобится. Заставил поклясться именем бога. Я поклялся, конечно, и перестал ему рассказывать про свои приключения: понимал, что он серьезно относится ко всем этим словам - и не хотел расстраивать.
А когда за людьми следил - видел, что Бонифатио своих сородичей переоценивает и идеализирует. Они сами воровали почем зря, а те, кто голодным тварям объедков жалел, по мне, гораздо хуже воров. Мне на голодных смотреть тяжело, и чуять запах голода нестерпимо - у своих ли, у людей ли, у других ли животных, все равно. Голод - это, в моих понятиях, очень плохо. Я у таких, кто обожрался, а другим не давал, иногда изрядно воровал в юности, еду или деньги - а потом кормил всяких бедолаг и развлекался тем, как у них запах меняется. Но это - когда сам был сыт и благодушен, ясное дело.
Еще мне нравились всякие вещицы и тряпки. Я до сих пор люблю стильные тряпки, это пунктик многих наших, ничего не поделаешь. Бархат и атлас приятны на ощупь; верхнюю одежду приходилось покупать, тогда краденое на тебе еще легко опознавалось, но шелковые рубашки я воровал только так, а на них иногда надевал грубейшую куртейку из недубленой кожи - наслаждался контрастом и еще одним забавным чувством, очень характерным для моих юных сородичей. Оно, я думаю, вызывается некоторым внешним сходством между нами и людьми.
Это чувство можно описать примерно так: как смешно, что стадо видит совсем не то, что ты есть. Волк притворился пастушьей шавкой и бродит среди овец, а те знать ничего не знают. Тихий восторг... Ну да это детские игры.
Так что я приходил в мастерскую утром, приносил корма, который был мэтру по вкусу, а мэтр говорил: "Спасибо, что позаботился о завтраке, бродяга... К девкам шлялся, паршивец? Любят тебя девки, красавчик?"
Я к девкам шлялся. В то время мне молодые красивые женщины ужасно нравились. Я за ними тоже мог наблюдать без конца, они мне казались разными и роскошными, как цветы, а от запаха меня шатало. За ними даже охотиться особенно не приходилось. Я быстро научился с ними договариваться. Делать очарованный и печальный вид, вздыхать, смотреть снизу вверх. Говорить "я никогда не видел такой красоты", "ты - единственная", "я бы хотел написать твой портрет, чтобы наши потомки узнали о нетленной прелести нашего времени"... Тела старался прятать, чтобы горожане не слишком полошились. Меня восхищало, что еда так мило выглядит.
На мужчин охотиться гораздо труднее. Я долго учился отличать настоящую добычу от всех остальных. Через некоторое время понял: хороший обед, независимо от пола и от твоих намерений, хочет тебя заполучить. Лучше - тайно. Хотя, если навсегда, то тайной можно и пожертвовать.
Матушка говорила, что куда легче убивать тех, кто тебе сексуально полярен - в детстве, когда я с молока на кровь перешел, она, помнится, меня только мужчинами кормила. Иногда, правда, младенцами - их, конечно, донести значительно легче, чем мужчину заманить, но пищи всего-ничего, а достать довольно тяжело да не так уж и вкусно, откровенно говоря. Они вкусные, когда высок уровень гормонов в крови, а у детеныша какие там еще гормоны! Так что, в основном, она мне приводила мужчин и сама обычно кормилась мужчинами. Но мне советовала женщин, потому что мы устроены довольно определенным образом. Мы выглядим, как приманка. А добыча ведется на инстинкт, усиленный страхом - из страха получается такая любовь, что только держись. Вот как они своих правителей любят - а уж человеческие правители убивают никак не меньше, чем мой средний сородич, но совершенно демонстративно и куда изощреннее... Мне вообще ужасно претит то, что стадо может жрать друг друга, как крысы с голодухи. Одно хорошо - вроде бы они не все такие.
В общем, обычно я убивал женщин. Я тогда любил ходить в квартал, где жили проститутки, там я их поить и научился... Ну да, сам я тоже пробовал человеческое вино, а что такого? Сидишь с добычей, пьешь, болтаешь всякий вздор - она хохочет, глазки у нее светятся, полна эндрофинами до краешка и пахнет все лучше и лучше. Ну подливаешь ей, подливаешь... Перед тем, как задремать, она иногда еще и расстегнется. Кровь у нее тогда на вкус совершенно великолепная, со второго литра тебе тоже делается весело - если пить сразу, то алкоголь еще не успевает ферментироваться... хотя, я и слов-то таких не знал тогда. Было забавно их поить. Это потом уже мой собственный обмен веществ устоялся, от привкуса алкоголя стало неприятно. Но иногда - отчего бы и нет.
Только не спирт. Впрочем, на старых пьяниц я никогда не охотился. Разве что - когда прошла эпидемия красной чумы, и этот ваш Хэчвурт вымер почти сплошь. Тогда пришлось... уцелел этот пропойца почему-то, и я его выпил, с голоду. Потом было не отплеваться и не отмыться, чувствуешь себя так, будто пропитался тухлятиной, мутит, отвратительное ощущение. Больше я никогда таких не трогал. Да и зачем нам старая мразь, когда вокруг молодая потенциальная добыча ходит табунами?
Женщинам, кстати, как я тогда заметил, ужасно нравилось, когда я к ним прикасался. Они совсем уж таяли, лезли прямо на клыки - бери голыми руками, разве что мне было не особенно приятно глядеть, как они катаются и вопят, будто кошки в марте. Людей такие вещи цепляют за инстинкт, но меня-то - нет, я только ради эндрофинов старался. Они мне сами подробно объяснили, где у них чувствительные места; странное было ощущение, что-то среднее между удовольствием и брезгливостью.
Кое-где они приятные на ощупь, а кое-где... гм-м... мягко говоря, довольно сомнительные. Мне их физиологию инстинкт никак не украшал. Но возиться все равно стоило, потому что они становились вкусными на диво. Это как люди говорят: не разбив скорлупу, не приготовишь яичницу.
Первого мужчину я убил из любопытства. Епископ к моему мэтру ходил, договариваться о реставрации каких-то старинных росписей в храме - так этот епископ на меня смотрел, как настоящая добыча, в транс входил, еле слышал, что Бонифатио говорит. Я здорово удивился; я глазам не поверил - еще не знал, что у людей встречаются такие экземпляры. Решил проверить: походил у него перед носом туда-сюда, поулыбался, сел напротив - убедился. Запах от него пошел совершенно недвусмысленный; человек в таких случаях сам себя чувствует охотником.
Ясно, мэтру-то, из-за увлеченности живописью и религией, никогда бы и в голову не пришло, что у епископа на уме, но мои глаза и обоняние еще никогда не подводили. Правда, эта животина уже старовата была на мой вкус, но так занятно пахла и так чудно себя вела, что глупо было не попробовать.
И я вечерком к нему пришел. Подкараулил, когда он возвращается домой с церковной службы, и попытался повилять хвостом, как перед женщинами. Только текст чуточку изменил, в меру своей фантазии, скудной по молодости. "Я почему-то все время о вас думаю", "у вас такое интересное лицо" - ну и "мне бы так хотелось вас нарисовать", это уж как всем, это всегда работало и до сих пор работает.
Сама охота оказалась на порядок гаже, чем на женщин, потому что епископ порывался меня сам руками хватать, довольно грубо, причем, и совершенно бесцеремонно. Но до кондиции дошел куда быстрее, а на вкус был - сущий праздник, от выплеска гормонов только не вскипел, я после него несколько часов ходил веселенький. И учел этот опыт на всякий случай. В общем и целом, мне понравилось. В этом светила опасность какая-то, риск - вроде как не на газель охотишься, а на вепря, который - тварь сильная и бесстрашная, при неудаче может чувствительно ранить и все такое.
Епископ, правда, много шума наделал своей смертью. О происках дьявола орали на каждом углу. Будь я поопытнее, пырнул бы его ножом в шею и выпил бы аккуратненько, но я от его запаха сам завелся, и он меня так удобно прижал - буквально выдержки не хватило удержаться от укуса. И разговоры, конечно, сводились к вампиру. Вот Зло как таковое отомстило слуге божьему. Горожане боялись вечерами на улицу выползать. Девки на каждого пропойцу косились - но не на меня. Я голодный не ходил. Тем более, что из-за девок они так не истериковали. То есть, теперь, если труп находили, рассматривали повнимательнее, но, если бы не мой эксперимент с епископом, не особо нервничали бы.
Через неделю они объявили, что поймали дьявола. Этого пойманного потом сожгли на рыночной площади, я ходил смотреть. Обычный человек. Сумасшедший, наверное, а может, обычный дурак, не знаю. Меня это совершенно не тронуло. Нормальные разборки внутри стада.
Вот мой мэтр начал болеть вскоре после - это было плохо. Я так огорчался. Он хорошо учил, руку мне поставил навсегда, в анатомии разбирался, как ас... Общаться с Бонифатио было приятно на редкость... никогда он меня не дёргал, не боялся, не задавал дурацких вопросов и слюни не пускал; я спокойно жил рядом, рисовал, слушал, как он Писание читает, грелся... Знаешь, я мэтру, бедняге, даже свою кровь пару раз в вино подмешал - из-за того старого поверья, думал, он поживет подольше. Но ему только на недельку полегчало, а потом он просто умер и всё.
Под конец Бонифатио со мной говорил так мило... Что я - его маленький товарищ, надежда, что я, де, имею руку-сердце-глаз такие, как надо, разве только благочестия не хватает. Что возвышенные предметы у меня выходят приземлённо, зато в низких, де, сквозит истинная благодать. Что я ему в последние годы был вместо сына - и все такое... Перед самой смертью проговорился. "Я, дружочек, - шептал, в жару уже, - знаю, что у тебя иномирная сущность. Ты живешь у меня уже пятнадцать лет - и все мальчик, все юный, лицо как у невинного отрока, только глаза бесовские... Даже если ты выходец из преисподней и послан во искушение - я-то от тебя никакого зла не видел... Вот сейчас, когда я лежу колодой и никто не пришел воды подать и простыню сменить - будь ты истинным бесом, давно бы вернулся в ад, а не сидел бы с умирающим... Давай помолимся за мою бедную душу!" Я помолился. Истово. Хорошо понимал, что мэтру сейчас до невозможности хочется думать, что со мной все в порядке. А он прослезился и говорит: "Надеюсь, что за твою заботу Вседержитель тебя простит, только покайся". Я пообещал покаяться. Я бы ему сейчас что угодно пообещал, я даже за священником сбегал, чтобы он не боялся умирать. Надо сказать, что Бонифатио особенно и не боялся: верил, что уйдет в другой мир, где будет писать Вседержителя с натуры. Дорого бы я дал, чтобы тоже верить! Любил его, да...
Ладно, не веришь - и не надо.
А потом моего мэтра закопали в землю, и дом отошел гильдии художников - что-то он там, оказывается, напортачил с завещанием. Я тогда в бюрократии стада ничего не смыслил и не понимал, что такое "юриспруденция" - так вот объяснили раз навсегда. В мое жилище приперлись какие-то бесцеремонные животные, ходили, пялились на картины, мебель руками хватали - а один, тварь красномордая, попросил, чтобы я ему чердак показал, и облапал меня на лестнице так, что и епископу далеко. Разило от него при этом, как от козла, который учуял козу и уже нацелился.
Я его убил на чердаке, спустился, не торопясь, сказал его дружкам в гостиной, что ему вид из окна понравился, собрал свои этюды, пару рубашек - и ушел.
К вечеру меня уже искали по всему городу, как выходца из преисподней. Солдаты-жандармы-добровольцы из горожан посмелее рыскали повсюду, высунув язык - с факелами, пистолетами, саблями и священными реликвиями. Считалось, что меня можно убить святой водой и что я испугаюсь благословленного изображения - вот же идиоты, право! Я мэтру помогал эти самые изображения доводить до ума, когда приходило много заказов, а за святой водой, бывало, сам в храм ходил - там старый священник меня знал и наливал.
Я в одночасье стал таким пугалом, что любо-дорого. Придется, думаю, пока все не уляжется, жить по чердакам и подвалам, впроголодь, на улицу особенно не высовываться, а то и вовсе перебраться в другой город, где никого из наших нет. Так бы и сделал, если бы не одна женщина.
Она жила поблизости от художника, видела меня иногда. Звалась Мелиссой. Не старая еще, но уже не первой молодости. Тогда люди жили лет до сорока пяти - пятидесяти, и тридцать лет для человеческой женщины года считались серьезные. Вдова. И выглядела ничего. Чистенькая такая, мягкая, розовая, волосы с рыжинкой. Я ее не трогал и вообще по соседству никого не трогал, чтобы нервничать не начали. Наевшийся лев просто так антилоп не пугает. Пусть себе пасутся.
Никогда не замечал, чтобы она интересно пахла. Так себе букет, как все женщины. Когда уходил голодный на охоту, она уже спать ложилась, а когда возвращался сытый - ее запах мне уже совсем не казался чем-то выдающимся. Тем более, что она обливалась фиалковой водой. Но общался я с ней очень любезно, потому что она для моего мэтра Бонифатио молока отливала.
И вот вечером, у городских ворот мы с ней вдруг встречаемся. Она меня узнала, хотя я надел плащ с капюшоном, и только что за шиворот не схватила. Я решил, что она вообразила себя воином божьим, и сейчас заорет, но убивать мне было совершенно не в жилу в тот момент, потому что везде люди толпились; ну, думаю, сейчас будет драка.
А она мне говорит, воркующим таким голоском, с придыханием:
- Эльфлауэр, тебе, бедняжка, из-за этой злой напраслины жить сейчас негде?
Я растерялся.
- Да, - говорю.
Она меня чуть ли не грудью к стене прижала.
- Это ведь неправда, что ты вампир? - говорит.
- Да, - говорю. - В смысле - неправда, конечно, - а что прикажешь отвечать?
- Ужасно, - говорит, - ужасно. Пойдем пока ко мне, а потом что-нибудь придумается. Я постараюсь заменить тебе мать, бедный ягненочек.
Бедный рысёночек, думаю, дорогая овца. Ну хорошо, пойдем, я голоден. И киваю.
Стражник ей:
- Госпожа, все в порядке?
А она:
- Да, уважаемый. Вот, встретила племянника, - и улыбается.
Пришли к ней. Она на стол вытащила кучу человеческого корма, травы всякой и жареного мяса - мне даже дурно стало. Запах жареного мяса очень не люблю, ассоциируется со смертью, с костром, в общем, жутко противно. Так что, как всегда, взял бокал с вином, сижу, отпиваю по крохотному глоточку. А она придвинулась чуть ли не вплотную, дышит мне в висок, и вдруг говорит:
- Я догадывалась, что ты - дитя Князя Преисподней, Эльфлауэр. Теперь я убедилась окончательно - ты ведь не ешь, потому что питаешься кровью?
Я чуть вино не выплюнул. Посмотрел на нее, думал, она меня заманила, чтобы сдать жандармам или инквизиции - а она уже готова. Глазки масляные и пахнет вполне хорошим ужином.
- Правда, - спрашивает, - что убитый вампиром обретает вечную жизнь по ту сторону смерти?
Я немного растерялся, сразу не сообразил, как ответить, хотя знал, что в стаде бытует такое поверье. А потом подумал - пусть верит. Пригодится.
- Да, - говорю. А от нее несет жаром - люди и вообще-то теплее нас градусов на пять или шесть. Мне всю жизнь кто-нибудь из добычи говорил, что у меня руки холодные, как у мертвеца, но это капризы обмена веществ. А соседке, видимо, представилось, что я и вправду ходячий мертвец из этих дурацких баек. Глаза у нее сделались, как блюдца, а зрачки - с королевский золотой червонец.
- Ты самое прекрасное создание на свете, - говорит. - Ах, Эльфлауэр, испей меня - и давай разделим Вечность!
Ничего себе, думаю. Ах, ты, нахалка. Другие, все-таки, на время хотели меня заиметь, а этой навсегда понадобилось. Пока мир не взорвется. Круто.
Я хотел ее сразу убить, чтобы наказать за нахальство. Но потом подумал, что мне жить негде, а уходить из города - значит мыкаться по стране в поисках брошенных охотничьих угодий. Подумал и решил: ладно, буду ей пока подыгрывать, а там посмотрим.
- О, - говорю, - Мелисса, мое сокровище, мой бесценный друг, я не могу ввергнуть твою чистую душу в бездну адову! - и делаю страдающе-очарованную мину. - Ты не знаешь - там холод и мгла. Тебе придется пройти через смерть и бродить со мной во мраке, питаясь кровью. Я не вынесу вида твоих страданий!
Она прослезилась.
- Ах, Эльфлауэр, - говорит, - ты так благороден! Это так прекрасно! Но я прошу тебя, мой темный ангел, попробуй это принять. Я буду твоей хранительницей, ни одна живая душа не узнает о том, что ты получил приют под моей крышей - а когда мы окончательно поймем друг друга, ты сделаешь меня своей вечной возлюбленной.
Я сидел, слушал и поражался. Меня так впервые в жизни решили прибрать к рукам. До сих пор я думал, что предел - это епископ, но его я все-таки спровоцировал, а тут никаких провокаций, чистая, ничем не замутненная жадность, помноженная на инстинкт и еще усиленная страхом.
Но пахла она, надо сказать, прекрасно. В ней не кровь текла, а отменный коктейль из адреналина с эндрофинами, а я уже с неделю не охотился. Не то, что был нестерпимо голоден, конечно, но кушать уже здорово хотелось, я сидел и сглатывал. Только одно останавливало: жить все-таки привык уютно, чтобы сидеть у камина, спать на мягком и рисовать при хорошем свете. И я сдержался.
И согласился.
Я прожил у нее целый месяц, сравнительно неплохо. Она похудела от чувств, глаза у нее увеличились и светились по-кошачьи, а от ее аромата я ходил, пошатываясь. Сам просил ее фиалковой водой побрызгаться. Мои случайные девки, которыми я осторожно, от случая к случаю, питался, вообще в счет не шли. К концу этого месяца я стал похож на пса, которого кормят овсяной бурдой, а рядом всегда лежит свежий кусок мяса с мозговой костью. Так что я, наверное, тоже отощал и ходил с горящими глазами.
Мелисса думала, что я в нее безумно влюблен - и кто бы это оспорил? Она даже дневник вела, как я потом узнал. "Он готов пожертвовать для меня всем и считает меня своей Единственной". Почерк с гадкими манерными завитушками.
Я за этот месяц написал ее портрет. Удачно. В то время в стаде было очень модно рисовать всевозможную шикарную пищу: фрукты, окорока, рыбу, пироги какие-нибудь - так я вполне и отличился по тогдашней моде. По этому портрету и у людей слюни текли, помнится. Когда тобой движет страсть, работа получается хорошо.
Но однажды ночью, когда погода стояла скверная, гроза с ливнем, и на улицах, в особенности - на тех, где моя добыча паслась, набралось грязи по колено, я остался дома. И Мелисса пришла ко мне в комнату. Я спал в отличной комнатушке на чердаке, так, чтобы в непредвиденном случае выбраться на крышу и смыться. А она вдруг пришла ко мне на чердак, и говорит:
- Прости, мой жестокий ангел, я больше не могу ждать. Я пришла, чтобы отдать тебе все, что смогу. Любовь уничтожила во мне добродетель.
Она пахла так, что мне жмуриться хотелось, как коту на сливки, и чуть ли не облизываться. Видимо, у меня это на лице отразилось изрядно, потому что она подобралась вплотную, облапала меня гаже некуда и бормочет:
- Ах, мой ледяной господин, я вижу, ты тоже меня хочешь...
Ну я ж не железный! Хотел, конечно. Она не пила ни капли спиртного, но умерла совершенно счастливой, а я даже часик подремал, перед тем, как уйти. Я очень хорошо согрелся, а она была на редкость вкусная. И я понял, по какому рецепту их лучше всего готовить.
С тех пор я где и как только не жил.
Сначала все было очень хорошо. Спокойно. Стадо, в общем и целом, тоже жило спокойно, разве что случались у них войнушки или, вот, чума. Но в принципе все шло как надо.
Я за стадом наблюдал, чтобы не выделяться. У них же это очень важно: тряпки, волосы, манера говорить. Я все время немного поправлял речь, чтобы говорить, как у людей принято именно в данный момент, а то мне как-то добыча сказала: "Ах, милый, "пленительно" - такое архаичное словечко!" Я рисовал, поменьше лепил, чуточку стихи писал. Увлекся физикой, но начало было слишком забавное, чтобы быть серьёзным. Очень любил музыку, но сам не освоил толком. Играю технично, но это дело тренировки - к живописи у меня талант, а к музыке нет. Одно время общался с милым человеком, он великолепно играл на флейте под фортепиано. Этот парень, флейтист, ко мне в замок приходил поболтать о том, о сем, и позаниматься музыкой - я тогда уже богат был и умел это все хорошенько оформить. Чтобы не шляться с места на место, жил в двух имениях по очереди; в каждом представлялся собственным сыном. Ну так вот, в одном замке я и принимал человека, пока у него не случился приступ идиотизма и он не полез ко мне руки целовать.
До сих пор иногда жалею. Он меня взбесил, я клыки показал, а флейтист, дурак, повел себя, как самая правильная пища: ужаснулся, восхитился и начал меня умолять, чтобы я его не гнал. Сам не понимаю, как это я его убил... случайно. Кажется, хотел успокоить, но от него слишком уж приятно пахло. Потом мне его здорово не хватало, когда музыки хотелось.
Иногда у меня бывали женщины надолго. Обычно месяца хватало, реже - двух. Я их научился выдерживать, как вино: чтобы она знала, трепетала, восхищалась и хотела меня заполучить со страшной силой. Порой попадались отличные экземпляры. Я себе сделал портретную галерею под девизом "Мои лучшие трофеи". Люди так головы над камином вешают, но я считал, что головы - это глупо и отвратительно. Я вообще брезгую мертвечиной.
Эти картины потом частью где-то потерялись, частью их растащили. Самая известная висит в Музее Живописи - "Дама с маргаритками"; удачная была добыча и очень вкусная, хоть и глупая.
Человеческая жизнь, между тем, начала странно ускоряться. В человеческом стаде завелись забавные механические игрушки; я даже немного поувлекался техникой. Кино мне нравилось, радио. Паровые двигатели сначала, потом - двигатели внутреннего сгорания. Любопытно. Физику вспомнил. Войнушки, правда, становились все серьезнее и серьезнее; меня по временам начинали в политику тащить с немыслимой силой. Вот еще. Стану я заниматься их стадными разборками! Разве что газеты читал. Они придумывали такие способы друг друга убивать, что мне иногда становилось очень противно.
А потом все как завертелось! В стране случился путч, он вызвал в моем стаде раскол и началась гражданская война. От стрельбы я не мог спать, а охотиться стало тяжело. Однажды ночью меня остановил патруль, а когда я попытался вежливо смыться, они начали стрелять. Это оказалось ужасно больно, мне первый раз сделали так больно; я провозился, наверное, час, пока вытащил пулю. Они меня взбесили. Я некоторое время охотился только на их сторонников, пока их противники не расстреляли меня тоже, а потом еще кололи штыком для верности. Я питался чистым адреналином, в них было больше адреналина, чем крови, я ходил злой и полупьяный. Потом одни победили других и появился диктатор. Его прихвостни валили трупы во рвы кучами, убивали средь бела дня, это было гораздо хуже, чем чума. Я берегся, как мог, но меня все-таки расстреляли еще разок, а перед этим целую неделю продержали взаперти с бедной добычей, одуревшей от ужаса. Смешно, но я даже не пытался убивать соседей по клетке. Они были такие жалкие, а воняло вокруг так гнусно - болью, смертью, гниющими ранами - что мне оказалось легче поголодать, чем там питаться.
Они хотели меня отлупить, как какую-нибудь несчастную скотину - сапогами по ребрам, представляешь? Ну, это им не удалось, по крайней мере. Одного я убил и выпил, второму шею свернул - вот тут-то они и решили, что расстрелять меня дешевле обойдется. Я целую ночь пролежал под кучей гниющих трупов, пока не улучил минутку удрать. В то время я возненавидел людей со страшной силой. Все мои игрушки с их женщинами на тот момент кончились. Я нападал из-за угла, как волк, и убивал, кого придется. Здорово помогало то, что они из принципа перестали верить в вампиров и вообще боролись с суевериями со страшной силой, а за мои охотничьи подвиги всё время кого-нибудь расстреливали, как террориста.
Я перестал их понимать. Люди совсем взбесились. Здравого смысла ни у кого не осталось. Они теперь говорили не на том языке, на котором всегда, а придумали какой-то бред, невразумительный совершенно. Помешались на документах, все время останавливали и проверяли, и жить без документов не в подвале или на чердаке вообще не представлялось возможным. А документы стало совсем не легко раздобыть, еле извернулся. Меня мутило от адреналина, ужасно хотелось какой-нибудь милой историйки, но женщины тоже одурели и вели себя невменяемо. Одна, когда я с ней мило заговорил, заверещала: "Что вам от меня надо? Я работаю в секретном секторе!", - вторая хотела, чтобы я, прежде чем с ней общаться, вступил в какую-то стадную организацию... В шпионаже меня обвиняли, в государственной измене, еще в каких-то глупостях - это женщины-то! Меня спрашивали, почему я не работаю на заводе, меня обвиняли в живописи и музыке, как в преступлении, а когда я их пил, они разили адреналином. Застарелым таким, прогорклым страхом.
Это общая паранойя какая-то была. Я все время нервничал, я не хотел, чтобы меня заперли и причиняли боль, я осторожничал. Одичал и озлился. Я за прежние времена привык, что у меня всегда находился собеседник из стада, в котором светил спокойный разум, а теперь мне и поговорить-то было не с кем. Я смотрел кино, а там показывали какую-то лихую муть без малейшего смысла. И по радио тоже говорили бессмысленные вещи; только одно и выхватывалось - что очередного какого-то общего врага надо вздернуть, как бешеную собаку.
Потом стадо дружно помешалось на солдатах, и я завел себе военную форму. Офицерскую. И капельку, года два или три буквально, пожил более-менее приятно. Надо было охотиться по-новому, и я выучил новые формулировки: "Ты ведь будешь меня ждать?" и "Я готов умереть за наше прекрасное будущее". А старая реплика "Ты - единственная" актуальности не потеряла. Это - формула на века. Они даже давали рисовать себя в планшете.
В то время они совсем перестали тискаться, хотя запах заметно менялся. Это мне страшно нравилось. Я говорил: "Ты такая восхитительно сдержанная! Я так уважаю твое целомудрие!" - и мне иногда удавалось хлебнуть крови с эндрофинами. Я начал думать, что все потихоньку налаживается, но моя идиллия вдруг прекратилась и все.
Мировая война началась.
Тебе еще не скучно все это слушать? Даже нет? Мне уже надоело рассказывать... Знаешь, это было такое поганое время - я поганее никогда не видел. Они понастроили столько всяких мерзких штуковин, чтобы убивать все живое! Когда город первый раз бомбили, я в подвале сидел, закрывал уши, дергался от взрывов и думал, что совершенно не вовремя родился. Кому это надо? Стадо же скоро на корню само себя уничтожит! Все же к этому идет! Они же уничтожают все, что шевелится! Ничего себе - барашки...
Теперь все люди для меня поделились на своих и врагов. Свои хотели меня изловить и отправить на убой, а враги хотели убить просто и незатейливо. У меня впервые в жизни было занятное чувство, что теперь добыча за мной охотится - их же много, а я один. Плоховато льву, когда на него стадо буйволов понеслось!
Мне стало страшно. Я даже захотел повидаться с кем-нибудь из своих. Я отправился в Нюльит, город, где охотилась моя матушка. Она далеко жила, и я ее с детства не видел.
Дорога получилась та еще. Самолеты, несущие бомбы, проходили волнами, а там, куда они эти бомбы сбрасывали, оставалась выжженная пустыня, из которой торчала арматура. Везде шли военные колонны танков и броневых машин, везли орудия и людей стадами гнали сражаться. Я старался не показываться им на глаза, но в меня все равно разок стреляли из пистолета, как в дезертира. Повезло - только поцарапали.
Я долго пробирался лесом, который люди напичкали всяким убивающим железом, потом видел, как закапывают полный ров трупов. В одном сожженном поселке трупы висели на деревьях. У обочины шоссе обгорелый мертвяк был примотан колючей проволокой к осветительной мачте. Это уже не говоря о тех, кого пулей достало. В общем, я только поражался, как они друг друга... Кругом так воняло мертвечиной и пеплом, что я охотиться не мог, шел голодный, но все равно мутило.
Я еще только подходил к городу, когда почувствовал что-то очень нехорошее. У меня все внутри взбунтовалось, первый раз такое ощутил. Понял, что нельзя туда - и все. К лицу будто паутинка прилипла невидимая, но липкая - и скинуть ее нельзя, а в крови, в нервах, в мышцах ощутимо выворачивается что-то.
Я уже потом узнал, что это радиация.
Не осталось там больше ни кусочка города. Руины, пепел, грязь радиоактивная. Я с холма на это смотрел и пытался уложить в голове, как это люди ухитрились угробить столько всего сразу. Я понял, что матушку уже никогда не увижу. Что она умерла - а это было трудно осознать. И еще я понял, что супероружие, о котором до войны столько писали в газетах - это вовсе не выдумка, хотя все эти хвастливые бредни звучали обычным человеческим враньем. И еще - что у врагов такая дрянь тоже есть.
Я бродил по развалинам и пытался унюхать хоть что-то живое, но отовсюду несло только смертью. Я не мог себе представить того, что обрушилось на матушкин несчастный город - от этого ужаса асфальт, песок и бетон превратились в стекло, стены сложились, как дощечки, из которых строят домики человеческие дети, а сталь потекла смолой, висели остывшие капли... Только на окраинах люди еще агонизировали среди развалин - и умирающие, и трупы выглядели жалко и гадко. Что-то, чего я не видел, поотрывало им конечности, выдавило глаза, сожгло волосы и кожу, содрало мясо до костей... я не мог тут кормиться, хотя остатки несчастного стада не подумали бы сопротивляться. Я сочувствовал им, да, стаду сочувствовал - потому что такой смерти никто не заслужил... только помочь было нечем, да и что мог бы сделать вампир... А потом мне стало очень нехорошо. Я понял, что почему-то болен, и ужасно удивился, потому что никогда не болел и думал, что мы вообще не болеем. Я понял, что заболел от того, чем они разрушили город, и решил убираться оттуда подобру-поздорову. Но убраться оказалось очень непросто.
Я чуть ли не ползком выбрался из пораженной зоны. Худо было, очень-очень худо. Изо рта потекла кровь, я почти ничего не видел, мои собственные волосы тоже выдирались пучками... Оставалось только подчиниться инстинкту, а инстинкт велел спрятаться и спать. Я нашел в скалах, заросших лесом, пещеру поглубже, кое-как там устроился и заснул. Засыпая, я думал, что, может быть, сюда тоже сбросят эту дрянь, и я умру во сне, но этого не случилось.
Мне понадобилось несколько лет, чтобы восстановиться полностью. Когда я проснулся, эта поганая война уже кончилась. Я поверить не мог. Мне было так удивительно, что где-то еще существует жизнь... я уже насчет людей никаких иллюзий не питал.
После войны все закрутилось еще быстрее. Космос, высокие технологии... Города росли, как на дрожжах, стадо размножилось до чрезвычайности, и охотиться снова стало легко, по старой формуле. Я заинтересовался биологией и биохимией, книжки теперь писали такие интересные - не оторвешься. Рисовал, что-то увлекся книжной графикой, издал несколько графических романов - успешненько. Один - про человека, который из того времени попадает в позапрошлый век, ха-ха! Критика потом все восхищалась, как у меня все достоверно и реалистично прорисовано. Второй - про человека, который потерял возлюбленную на войне. Забавно, как люди впечатлились. Большое издательство комиксов заключило со мной контракт, киностудия порывалась купить сюжет для фильма... Теперь мне стоило сказать добыче, что я, мол, автор "Разлученных" или, скажем, "Нелепой истории", как эндрофины уже и готовы. Короче, смешное наступило время. Толпа интересных ученых, все время открытия делаются, полный простор для воображения - а человечество на ученых плюет и до дрожи в коленках восхищается шоуменами и всякой забавной ерундой.
Я ж в мегаполисе встретил любовь свою первую и до сей поры единственную! Ехал в подземке, учуял запах... ах, какой аромат! Не добыча какая-то там, благоухало настоящей женщиной! Я этот запах помню с детства, так матушка пахла. Запах, равного которому нет, прекраснейший на свете. Я бы за ним куда угодно пошел, хоть в радиоактивный город, хоть в ад.
Я ее вынюхивал, как пес. В мегаполисе всегда все воняло, отовсюду дуло бензиновым перегаром, электричеством, химией всякой... у людей мода пошла мазать себя вонючей дрянью, чтобы собственный запах отбить, так всеми этими духами-дезодорантами-освежителями так шмонило, что в жаркий день над городом висел настоящий смрад. А я так боялся потерять Ее аромат...
Только напрасно. Она-то меня тоже унюхала, пошла навстречу. Я ее в толпе увидел, как звезду в темноте. Абсолютная красота. Черная роза, кудри антрацитного цвета, укрывают фигурку мерцающим плащом, глаза - темные топазы, яркий рот, тело рыси и невесомая походка - а вокруг, королевским шлейфом, потрясающее благоухание, как от садов эдемских.
И этот идеал, это совершенство, мне молвит:
- Великолепный боец, неужели мне не кажется? Знаешь, я еще никогда мужчин не видела...
Она была совсем молоденькая, родилась уже после войны, ребенок еще. Пятидесяти лет не исполнилось. Я даже смутился, подумал, не слишком ли она для любви молода. А вдруг ей роды повредят? Ведь еще не женщина, а сгущенный лунный свет и волна ночного мрака. И говорю:
- Малышка, скажи, ты точно уверена, что готова любить?
Она только рассмеялась. Женщина. Женщины все понимают лучше мужчин, у них удесятеренное чутье и чувство ответственности за себя и за потомство. Больше я сомневаться не посмел.
Мириам. Летняя Ночь. Я ее любил у себя в пентхаусе, у наших ног светился мегаполис, громадные мерцающие соты. Я ее любил пять восхитительных ночей, а на шестую она тихо ушла, когда я заснул. Ее увел древний инстинкт - моя любовь поняла, что уже ждет ребенка, и ушла охотиться за двоих. Триста лет ее ждал, триста лет искал - на неделю, чтобы потом, скорее всего, не встретиться больше никогда.
Даже не знаю, радоваться этому или огорчаться.
На момент знакомства со мной Мириам танцевала эротические танцы в ночном клубе. Я еще подумал - отличное место работы. Там каждую ночь такая толпа собиралось, и весь этот сброд так рвался быть добычей, что она всегда могла спокойно выбрать себе повкуснее. При её красоте и безобидном облике стадо долго не сообразит заподозрить её в убийствах - а когда люди всё же начнут что-то подозревать, она легко поменяет место охоты. Я подумал, моя подруга очень предусмотрительна, найдет, как малыша прокормить. Она хихикала, что мне не стоит беспокоиться - у нее были здоровые инстинкты.
Меня сильно волновало, что мы живем с ней в одном городе. Я даже думал - может, в этом городе теперь и еще кто-нибудь из сородичей живет, город-то огромный, можно не встречаться десятилетиями... Нет, я совсем не рвался защищать территорию; тут пищи хватало, с избытком. Стадо так разрослось, что они все время убивали друг друга от тесноты. Дешёвые газеты, таблоиды, все время писали, как какой-нибудь очередной ненормальный десяток-другой людей топором порубил, или удушил, или отравил - а перед этим еще как-нибудь помучил. Теперь они ужасно много вопили о сексе, везде продавались фильмы, где весь смысл в сексе, но каком-нибудь этаком, необычными способами. Я только хихикал про себя, мол, на что только человек не готов ради удовольствия - а смеяться, в сущности, не стоило. Они ради удовольствия что-то слишком любили кого-нибудь замучить или убить. Фильмы об этом тоже снимали сплошь и рядом.
Раньше это тоже водилось, нет слов, но не в таких масштабах. Жизнь у стада стала спокойнее и сытее, и управляли им с помощью новомодных штук, называемых СМИ, эффективнее, чем в прежние времена, но сама добыча как таковая взбесилась совершенно. Люди начали выделываться так, как и во время Огненных Лет не водилось.
Тогда все-таки стадо избавлялось от врагов или от тех, кого врагами считало. Ну - ошибалось, но в то параноидальное время с них и взять было нечего: они здраво мыслить не могли. Но сейчас-то, вроде бы, пришла пора соображать здраво - а здравомыслие давало странные сбои.
Я это хорошо оценил. Однажды я охотился, и ко мне вдруг подвалил мужчина, от которого уже на расстоянии мощно несло адреналином и эндрофинами вместе, и начал мило разговаривать. Я сперва слегка удивился, а потом вдруг сообразил, что он хвостом виляет по моей охотничьей схеме! Знаешь, по большей части человеческий разум совсем примитивный. Приемы рассчитываются на раз - вопрос только в том, зачем они человеку-то нужны. Я знал, что их инстинкт, который частенько сбоит, к кому угодно может тянуть, но тут чуял такую смесь злости, и страха, и возбуждения, что не мог не сообразить - ничего он меня не клеит.
Он меня убить хочет. Убить меня! Причина? Он ещё не знал, что я вампир. Он же - не инквизитор, не солдат, не полицейский. Зачем ему меня убивать?
Ну мог ли я с ним не пойти? Любопытно же. У меня игривое такое настроение было, я ему поддакивал, тоже хвостом повиливал, улыбался, говорил самые милые вещи, какие только смог сымпровизировать сходу. А этот тип потихоньку начинал пахнуть не хуже тщательно приготовленного, оригинально так... Я думал, что выдалась удачная охота.
Мы с ним поехали на окраину города, в этакий отдельный коттеджик с гаражом. В этот гараж он меня и пригласил - сказал, что у него женщина дома. Уловка, шитая белыми нитками, я бы нашел повод получше, если бы мне надо было тело спрятать. Обламывать его показалось глупо - я стал такого дурака валять, что ухихикался в глубине души. Ну на все согласная добыча.
Этот гад пнул меня в спину, когда открыл дверь в гараж. Я еще разок ему подыграл - только что не растянулся на полу для его удовольствия. Он запер дверь и включил свет. О-го-го там у него было помещение! В гаражах держат автомобили - а у него там был форменный застенок инквизиции из подручных материалов, с цепями, всякими железками и прочими забавными штуками. Мертвечиной разило так, что я еле дышал. До тошноты. А человек запер дверь и потом, этак поигрывая ножом, сообщил:
- Ну вот что, красавчик, ты попал. Я - виртуоз смерти, так что мы с тобой сегодня здорово развлечемся. И не надейся, что выйдешь отсюда живым - я вас, извращенцев, живыми не выпускаю.
Я думаю - вот же анекдот! Как я попал-то удачно! Удивительно, какой в его крови коктейль был роскошный! Облизнуться захотелось - я и облизнулся.
- Нервничаешь? - спрашивает. Хотя сам, очевидно, нервничает со страшной силой.
- Что ты, - говорю, - дружище. Как можно. Я, дорогой, тоже думаю, что мы сегодня изрядно развлечемся. Только ты слегка ошибся. Это, видишь ли, я - виртуоз смерти. Поэтому убивать мы будем тебя.
Он захохотал и ринулся на меня. Крупный был, однако, кое-чего не учел: буйвол тоже тварь крупная, но небольшого леопарда в одиночку атаковать не рискует без крайней нужды. Я гораздо сильнее, быстрее, и опыта у меня уже не занимать - заламывать всяких разных. Во время гражданской войны меня пятеро немелких удержать не могли.
Я от него сперва побегал. Он все-таки был обычный горожанин, скоренько начал выдыхаться. Вот тогда мы и порезвились. Я его зафиксировал теми самыми цепями, а потом ходил, его барахло рассматривал и предполагал, как оно может использоваться. И клыки показал. Он много чего понял - через некоторое время обливался потом и скулил, он, похоже, это хорошо себе представлял - а я сидел на драном диванчике в старых кровавых пятнах, чистил ногти его ножиком и беседовал о тех, кого он тут под полом закопал...
Разумеется, я этими его штуковинами пачкаться не стал. Всего-навсего выпил его коктейльчик - но не сразу, как обычно, а не торопясь, в три захода. Он крупный был, а мне, чтобы насытиться, нужно крови литра три-четыре. Обычно тянешь сразу, чтобы добыча умерла быстрее, не дергалась и не мучалась, а в процессе нажимаешь на всякие интересные нервы, чтобы чувствительность ослабить - но не в данном случае. Под конец уже чистый адреналин шел, да еще с интересными примесями.
Потом я ключик у него из кармашка вынул, дверь отпер и удалился. А его так и оставил на цепях, с тремя красивыми прокусами на горле. Очень хотелось пошутить, написать кровью на стеночке "Привет дилетанту смерти от виртуоза смерти", но подумал, что не стоит совсем уж ребячиться.
Это мой первый маньяк был. Я никогда не думал, что сумасшедшие такие вкусные. Потом, в веселом расположении духа и когда везло, любил их выслеживать. Постепенно узнал, где они ошиваются и чем отличаются. Про меня в дешёвых газетах много писали. Называли "Убийцей убийц", очень впечатлялись. А я привык, что стадные власти мной либо не интересуются, либо не верят в меня, и не особо осторожничал.
Да если даже, думаю, бывало, они, паче чаянья, меня и выследят - чем это грозит? Запереть себя в клетку я больше не дам. Ну, стрелять будут - но опять же, я уже не буду стоять и ждать, когда они меня продырявят. Я могу очень быстро двигаться. А если и оцарапают - не велика беда. В крайнем случае, на некоторое время свалю из этого города в другой и как-нибудь все устроится. Стадо по-прежнему морочится на документах, но теперь это стало просто и легко, только каналы знать надо.
Хотя я, конечно, блюл территориальные традиции, и любил Хэчвурт, и было приятно жить неподалеку от Мириам, надеясь снова встретиться, и нравилось сотрудничать с издательством. Тогда как раз вошли в моду истории про моих сородичей, муть, конечно, голубая, страшная и слезливая, да еще и суеверная - но я все равно начал шикарный сериал "Крик в темноте", из чистого принципа. Там речь шла про вампира, очень, конечно, такого мистичного, встающего из гроба - и про то, как он дружит с человеком. Я этот комикс посвятил своему учителю, мэтру Бонифатио, о котором изрядно скучал иногда, но герой у меня был композитор, страшно религиозный. И они с вампиром иногда там вели забавные беседы про мораль, чего, по-настоящему, у меня, конечно, не было никогда, а потом композитор влюбляется в женщину, которую вампир прикинул в добычу. Ну и у него всякие там душевные коллизии, вроде того, сдать ли товарища инквизиторам из страха за подругу - все такое. Сентиментально вышло, но симпатично. Композитора я рисовал с того маленького флейтиста, которого жалел потом, а вампира облизал, как смог, сделал ему одежду совсем не той эпохи, а примодерненную, широченный плащ, высоченные ботфорты, вороные кудри чуть ли не до задницы, медальный профиль и мрачный шарм. И клыки длиной с мизинец, которые не втягиваются в челюсть после еды, а постоянно его украшают, как барса. В общем, с моими сородичами этот герой и рядом не лежал. Это называлось "фэнтази".
Я очень веселился, когда рисовал. Только закончить не успел. Жалко.
Самое весёлое, я ж сразу заметил, что за мной следят. Мне только в голову не пришло, что это кто-то из стадных охранников. Я думал, что он - очередной маньяк.
Во-первых, мне было не привыкать стать замечать, что добыча первая начала меня преследовать. Такое на моей памяти и с женщинами, и с мужчинами бывало. А во-вторых, запах-то от него шел самый, что ни на есть, характерный: адреналиново-эндрофиновый коктейль. Я таких пачками пил.
Поэтому я и не думал прятаться или удирать. С чего бы? Я привык к тому, что не царское это дело. Я никого не боюсь. Это меня должны бояться. Если я не погиб во время мировой войны, во время атомных бомбардировок, то что мне сейчас-то может грозить? В общем, несколько их недооценил.
Ну и вот, когда ощутил, что этот мальчик - молоденький был, милый, кстати - уже дозрел до кондиции, я подошёл поболтать, а он меня немедленно пригласил прокатиться. И то, что он меня за город позвал, к себе в уединенное местечко, тоже отзывало маньяком. Я пошёл, даже с удовольствием.
А дальше там чистая хрестоматия была: дом, гараж. В гараже удобно, его мыть легко; из маньяков каждый третий норовит тебя в гараж зазвать. Чудно показалось, что оттуда пахнет живыми людьми. Я подумал, что он собирается развлечься вместе с приятелем: совершенно типичный стоял душок, адреналина, пота, страха, злости - ну и плюс человеческой гаражной техники. Я даже решил, что у меня нынче отменная закуска выдалась - одного убью сразу, чтобы второй впечатлился, а второго - после уютной беседы за бокалом кровушки. Так и вошёл, конечно.
А тот, кто был внутри, меня встретил. Если бы пулей - это пустяки, как я понимаю. Но он был хорошо подготовлен.
Огнемётом. Струей напалма.
Я инстинктивно прикрыл лицо - но это слабо помогло. Все равно, везде был огонь, я вдохнул огонь, вокруг был огонь, некуда было деться от огня! Мне было так больно - я понятия не имел, что мне может быть настолько больно! И никак не сбить пламя. И уже хочется умереть поскорее, потому что невозможно долго это терпеть. А меня вдруг окатывают чем-то, отчего пламя спадается, но делается еще больнее - и я падаю на пол и сворачиваюсь в комок, но мне больно прикасаться к полу, мне больно прикасаться к самому себе, мне больно везде, мне хочется орать, но я не могу, потому что я сжег легкие и гортань...
Люди меня хватают за руки и за ноги и защелкивают металлические браслеты, соединенные цепочками - я еще успеваю понять, что могу порвать эти цепочки, как нитки, но не стану дергаться, потому что запястья сгорели до кости, а лодыжки целее, но тоже обгорели - и мне дико больно от того, что они меня тормошат, а от боли у меня путаются мысли.
Они потом меня тащили волоком к закрытому автомобилю какой-то стадной службы; я слышал, как тот парнишка, с которым мы сюда приехали, который меня подставил, говорит кому-то:
- Кошмар какой! Ты прав, Оли, они - не люди, люди так не могут. Смотри - эта тварь еще трепыхается!
А Оли, которого я не видел, отвечает:
- Это что! На нём это всё зарастет, если не дожечь его до конца. Этот паразит - всем паразитам паразит, его так просто не прикончишь!
И еще кто-то, кого я не видел, сказал:
- Смотрите, парни, вы давали подписку. Мы с вами избавим человечество от этого ужаса, но город должен спать спокойно.
А машина уже в пути, ее трясет, я валяюсь на полу, мне больно, жутко больно, я хочу орать, но хриплю, они пинают меня ногами, я хочу умереть прямо сейчас же - и не умираю, не умираю, не умираю... Мой бедный разум - как свеча, вспыхивает-гаснет, вспыхивает-гаснет, и я его умоляю погаснуть совсем, но понимаю, что этого не будет...
Брр-р! Я понимаю, что волноваться от собственных воспоминаний смешно, но, честно говоря, смешно сейчас, когда все уже в порядке. Тогда мне было не до смеха. Долго.
У нас - чудовищная память клеток. Чтобы убить такого, как я, его надо разрезать на мелкие кусочки, взорвать гранатой, сжечь дотла, растворить в кислоте. Если бы скотам хотелось, они сожгли бы меня напалмом. Они не стали. Мне придется мучиться ужасно долго.
Тогда я вспомнил матушкины рассказы про одного нашего сородича в подземелье дворца. Люди обожают кого-нибудь мучить. Они тащатся от чужой боли. Они мучают животных, друг друга - я для них совершенно идеальный вариант.
При желании меня можно мучить годами.
Странно, право, но я уже потом узнал, какой там запах. У меня сгорела слизистая оболочка ноздрей вместе с нервными клетками, это было чуть ли не хуже, чем потеря зрения. Я вижу обонянием не меньше, чем глазами, глаза у меня для света, обоняние для темноты - и для психологических экзерсисов. Поведение добычи можно очень хорошо понимать и предсказывать по гормональному фону.
Ну, конечно, случаются проколы - но это дело опыта.
У меня остались только слух и осязание - от которых легче не становилось. Я тогда предпочел бы, чтобы осязания у меня не было совсем. Сквозь дикую боль я чувствовал, как люди сдирают с меня обгорелые тряпки вместе с клочьями кожи, как фиксируют меня на какой-то жесткой плоской поверхности. Руки и ноги в нескольких местах - холодными и широкими металлическими кольцами, поперек туловища - металлическими обручами. Я понял, что они меня боятся до невозможности, даже сейчас, когда я совсем не боец.
Когда-то я видел в документальном фильме, как стадо буйволов валяло в пыли, пинало и перекидывало рогами мертвого львенка. Но мне было совершенно не до шикарных аналогий. Я дышал обугленными клочьями легких, почти не дышал - каждый вдох был пыткой, кислорода в тканях едва хватало для питания мозга. У меня из-под обгоревших век текли слезы, жгли сгоревшее лицо, как струйки кислоты. Меня так основательно прикрутили к этому - столу или могильной плите - что я не мог даже положения сменить. Правда, спина сравнительно уцелела, но все равно было больно, больно, больно!
Они ходили вокруг и что-то делали со мной. Они воткнули иглу в вену у меня на бедре - им моя кровь понадобилась! Хватали меня руками. Тыкали какими-то странными штуками. Приклеили электроды к вискам:
- Смотри, Лонни, какая амплитуда! Мозг полностью активен, не угодно ли?
А Лонни смеялся, но нервно:
- Оно размышляет, как бы отвязаться и тебя сожрать!
И еще кто-то рядом сказал:
- Ему нужен укол обезболивающего.
Лонни и тот, кто обсуждал электрическую активность моего мозга дружно прыснули, и Лонни сказал:
- Доктор Дью, если вы думаете, что оно может издохнуть от болевого шока...
Дью осведомился - холодно:
- Лонни, вы хоть представляете себе ощущения от девяностапроцентного ожога?
А Лонни:
- Ой, доктор, это же не люди! Какая разница...
И Дью:
- Разница? Вот именно, в данном случае, очень невелика. Вы знаете, что количество нервных клеток, ответственных за тактильную чувствительность, у этих существ значительно превышает человеческое? Он должен очень страдать.
Тот, другой, сказал:
- Эта тварь убила столько людей, что я лично даже рад всем этим ее страданиям. Может, она почувствует, чего стоит на этом свете. За все надо платить.
А Дью:
- Я бы не стал подходить к существам, не являющимся людьми, с человеческими мерками. И в последние десять минут я всерьез усомнился в вашей профессиональной пригодности в качестве ксенобиолога. Возможно, мне стоило бы переговорить с координатором проекта.
Тогда они заткнулись и снова воткнули иглу мне в вену, теперь под колено. Я почувствовал, как в меня течет что-то чужое; дурная это была жидкость, но от нее боль стала отдаляться, отдаляться - и я заснул.
Я не выношу стадных наркотиков. Это обман, грязный подлог, люди всегда приходят в дурацкий восторг, если им удается ощутить что-то необычненькое, даже если потом они отупеют и подохнут - но я не выношу даже следа этой дряни в крови. И, тем не менее, в этой ситуации я простил Дью то, что он заставил этих гадов накачать меня наркотиками.
Я отдохнул от боли и начал потихоньку восстанавливаться. Ожоги залечиваются тяжелее всех прочих травм, но тоже залечиваются.
Они держали меня прикованным к столу в лаборатории. Их интересовал биологический материал, пробы тканей, пробы крови - они меня кололи и резали по живому, а потом смотрели, как у меня закрываются раны; потом вырезали мою почку и пронаблюдали, как я ее регенерирую. Я уже хорошо знал все, что им интересно: я биологию любил, и себя порассматривал в тонких частностях, и людей, и посравнивал - но им же и в голову не приходило меня о чем-то спрашивать. Я слышал их болтовню между собой. Они называли нас "паразитами на человеческой цивилизации". Ну да. А леопард паразитирует на обезьяньей стае. Они считали, что наш разум - "имитация". Забавно. Если возможна имитация разума, то что ж они себе-то хоть намека на мозги не сымитируют? Но им я этого, понятно, не говорил.
Я молчал. Мне все время было больно. Дью долго не приходил, а остальные были только рады ткнуть меня поощутимее. У меня за несколько дней неподвижности все тело затекло и начались такие судороги в плечах, шее и пояснице, что слезы наворачивались. Я очень хотел поесть - на восстановление ушло слишком много энергии - но они, похоже, забыли, что живых существ, даже паразитов, нужно кормить.
А самое ужасное - я чуял тонкий выветрившийся запах своих сородичей. Мне даже казалось, что я сквозь эту отвратительную хлорку, спирт и прочую дрянь различаю еле-еле заметный запах женщины. Какой-то нашей женщины, над которой здесь измывались, как надо мной. И я их ненавидел с такой силой, что сам удивлялся. Никогда раньше настолько всерьез их не принимал.
Когда Дью объявился и устроил им разнос, я почти обрадовался. Я его впервые увидел, глаза восстановились быстрее, чем кожа - с удовольствием смотрел, как он бесится. Сам не хотел унижаться, но мило было, что кто-то выразил похожие эмоции.
Он говорил:
- Вы рассчитываете на объективные результаты, изучая истощенное существо?
А гадёныш с тонкими усиками поджимал губы и цедил:
- Доктор Дью, они не подыхают от голода. Им можно вообще жрать не давать - вы же знаете.
А Дью:
- Послушайте, Хопп, какова ваша конечная цель? Вас интересует новая форма жизни, с которой мы столкнулись, или вы пытаетесь свести с этим существом некие счеты за все страждущее человечество?
И Хопп снова цедил сквозь зубы:
- Вы же знаете, доктор Дью, есть мнение, хоть вы к нему и не прислушиваетесь, что вампиры все равно должны быть уничтожены по окончании эксперимента. Так какая разница, будет ли этот монстр сыт и доволен?
А Дью отвечал надменно:
- Я пока не буду спорить с позицией профессора Гелла. Для меня очевидно только, что лично вы - антропоцентрист, а потому ваша способность общаться с другими живыми существами стремится к нулю.
Хопп говорил:
- Люди - лучшее, что есть в мире.
А Дью возражал:
- Это спорно.
В общем, он переругался со всеми, кто тут работал, но мне в конце концов дали еды. Если можно так сказать. Они принесли старую холодную свиную кровь в какой-то пластиковой емкости с носиком, и дали мне пить. Меня корёжило от отвращения. Я был очень голоден, но не настолько, чтобы кидаться на это мерзкое хлёбово. Вот только Дью стоял рядом и смотрел так гордо, будто его осчастливил сомнительный факт моей кормежки - исключительно поэтому я попробовал. Назло его недоброжелателям.
Я выпил несколько глотков, и меня тут же вырвало. Я не мог таким питаться. Я отвернулся. А Хопп радостно заверещал: