Цыбульский Владимир Евгеньевич : другие произведения.

Заметки о литературе 2008

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Литература теперь такая текущая... Вышла книжка - через месяц утекла. Кто успел - тот прочел. Кто опоздал - продирайся сквозь тома на полках. Иногда, впрочем, судьба канувших в книжный омут вполне оправдана. Иногда - жаль. Отбирая книги для рецензий, публикуемых в "Газете.ру", я все пытался угадать, какая судьба ждет эти повести и романы. Год спустя подборка критики призеров, номинантов и лауреатов 2008 г. сама по себе отвечает на этот вопрос.

  
   Владимир Цыбульский
  
  
  
   ЗАМЕТКИ О ЛИТЕРАТУРЕ 2008
  
  
   ОТСЕЧЕНИЕ АРХАНГЕЛЬСКОГО
  
   Роман "Цена отсечения" Александра Архангельского - произведение часовых дел мастера в эпоху торжества штамповок. Каждая деталька точена вручную и мечена индивидуальным клеймом. Собранные вместе, они еще и время показывают.
  
   Медийность - тяжкий блат входящего в литературу.
   То есть, если ты состоялся, как писатель, появление в телеящике совершенно естественно и достойно увеличивает число твоих читателей. А если ты узнаваем только как телеведущий и книжка твоя, только что вышедшая, продается твоим медийным именем - ты автоматически попадаешь в компанию известных телеадвокатов и скандалистки из "Дома два". Читатель литературы к такой полке не подойдет. Получается - отрицательная фора. Популярность, как препятствие к знакомству для тех, кому с творчеством прозаика Александра Архангельского, например, познакомиться стоило бы.
   Возможно, именно по этой схеме прошло "незнакомство" части читающей публики с двумя первыми романами Архангельского - историческим "Александр I". Биографическим "1962". Жаль, если та же судьба ждет новый роман "Цена отсечения" - написанный мастерски и достойный внимания.
   Свой роман из семейной жизни Степана Мелькисарова - осторожного, умного, жесткого, не высовывающегося предпринимателя - Архангельский пишет так, как будто никто до него не таскал и не затаскал в сериальной литературе этих типов и сюжетов. А хорошая русская проза в двухтысячных в той же цене, что и в восьмидесятые. Тут же неопровержимо доказывая, что только так и можно написать что-нибудь путное. Роман получился не банальной любовной драмой с избитыми типами. А вполне себе полотном нашей жизни с ее корнями, историческими связями и соединением порванных временных нитей, которые столь многие пытались хоть как-то в современной литературе связать. По большей части неудачно.
   Архангельский идет от противного (опротивевшего). И уходит довольно далеко. От угадываемых характеров. От скудных идей. От избитого, бледного примитивного языка, главная задача которого - не перегрузить читателя.
   Весьма состоятельный и самодостаточный в годах предприниматель Степан Абгарович Мелькисаров отвязан от семьи настолько, что живет с женой в одном доме. Но в разных квартирах. По давнему договору с женой Жанной - развлекаться Мелькисарову с девицами можно. Любить кого-нибудь кроме жены - нет. В руки супруги попадают неоспоримые улики нарушения договора. Сюжет с псевдоизменой, разыгранной, чтобы расшевелить слегка пришибленную отъездом сына на загранучебу супругу, оборачивается похищением главного героя, разводом, бегством из России....
   Поедатели коллизий с этой книгой могут утомиться, заскучав в ожидании новых и неожиданных поворотов и разочарованных явной скупостью автора на фабульные загадки без ответа. Очевидностью ложных ходов, обилием вставок "не про то" и уходов в дебри внесюжетных размышлений. Перенасыщенность фразы смыслами чревато быстрым пресыщением от несварения. Если, конечно, вкус к слову не развит на столько, что позволит в нем самом открыть процесс вкушания, как сам в себе результат.
   Проза Архангельского легка до игривости. Скрытно метафорична. Сравнения и уподобление вещей, людей, явлений и деталей лишены нарочитости и стилевого форса. Слова в описаниях могут быть просты, скупы и тем удивительней единственны и органичны. Проза слитная и тянущая, ритмикой, энергетикой выставленных вперед глаголов и нанизанием коротких взаимообусловленных действий сильно напоминает прозу Юрия Трифонова. Оставаясь при всех параллелях текстом исключительно авторским с очевидным и бесспорным копирайтом.
   Тем более неточность слова в названии при скрупулезной верности ему в романе кажется как-то подчеркнуто нарочитой. "Цена отсечения" в пояснительном эпиграфе - цена, больше которой участник аукциона дать за лот не готов. В этом, прямом смысле - неготовность платить выше намеченной цены - заголовок ни к одному сюжету, ни к роману в целом, увы, не подходит. Это - название какого-то другого романа. Или автор намеренно пренебрегает профессиональным толкованием словосочетания. И возвращает ему прямой и общедоступный смысл.
   То есть речь действительно идет о том, сколько и как мы платим за то, что сами от себя отсекаем. Иногда не ведая, что творим.
   Герой Архангельского только хотел слегка расшевилить свою застывшую от бессмыслицы сущего супругу. Растревожить. Поддразнить. Заставить ревновать. Обидеться, чтоб потом помириться. И готов он был платить за розыгрыш любую цену. А в итоге в самой идее открылась цена отсечения. Супруга, оскорбленная фиктивной изменой, ожила в действии преследования. Почувствовала свободу. Влюбилась в провинциального актера, нанятого на роль частного детектива. И ушла.
   Для похищенного злоумышленниками Мелькисарова - цена за жизнь - его состояние - оказалась той самой профессионально толкуемой "ценой отсечения". Он ее платить отказался. Тем не менее, жизнь и состояние сохранил. А из России вынужден был бежать. Неуплаченная за состояние цена отсекла героя от России.
   В эпилоге же с ценой творится совсем уж что-то странное. Мелькисаров с сыном и приятелем предпринимателем, потерявшим смысл жизни, плывут на яхте в бушующем море. Движок накрылся. Мачта с парусом за бортом. На встречу - двадцатиметровая волна. Герои вот-вот уплатят цену отсечения за последнее свое открытие. Чего? Что жить все-таки стоит? Что какая бы ни была, даже лишенная всякого смысла, жизнь лучше не-жизни? За "Быть или не быть"?
   Открытие остается за кадром. Цену же отсечения чего бы то ни было, читатель может примерить на себя по роману и отдельным его эпизодом. Как и сам Александр Архангельский, уплативший за отсечение от бестселлерства, рейтингов и продаж вот этим вот написанным без оглядки, как писалось, романом.
  
   ДУХ МИХАИЛА БУЛГАКОВА ВЫЗЫВАЕТСЯ...
   В наипухлейшем жезеэловском томе "Михаил Булгаков" Алексей Варламов попытался повторить собственный литературный опыт из предыдущего, отмеченного "Большой книгой", "Алексея Толстого". Там образ красного графа лепился из обрывков воспоминаний и фрагментов чужих исследований как бы сам собой. Но то, что позволено с Толстым, Булгакову по вкусу не пришлось.
  
   В биографиях писателей Алексея Варламова есть что-то от спиритического сеанса и материализации духов. Оставаясь в тени, автор цитатами из современников и предшественников-исследователей творчества очередного героя вызывает его дух. Духи особо не сопротивляются. Образ "сволочи Алешки..." в "Алексее Толстом", например, возникал как бы сам собой на первом же десятке страниц. Михаил Афанасьевич оказался не столь сговорчив. Тень его, конечно, витает над страницами. Но материализуется редко. И неохотно.
   Приемы те же. Книга вот - не та. Она явно растянута и полна повторов (например, история с появлением монокля в глазу Михаила Афанасьевича рассказывается трижды и при разных обстоятельствах и временах). Обильные цитаты из известнейших биографов Булгакова (М.О. Чудаковой, А. М.Смелянского, а также дневников Е.С. Булгаковой) ничего к сложившемуся и слегка забронзовевшему образу не добавляют. Новые же подробности часто второстепенны, случайны, необязательны.
   Иногда кажется все дело не в свидетельствах, а в свидетелях. Толстому в этом смысле повезло куда больше. Там цитируются Бунин, Ахматова, Эренбург, Бальмонт, Белый, Волошин. Тут - жены и сестры героя вперемежку с выдержками из произведений безымянных сексотов ГПУ. Этот хор голосов, эти краски в портрете потусклее будут. И авторский голос писателя Варламова, пишущего книгу о писателе Булгакове - он уже не мастерски связующий раствор между кирпичиками чужих цитат. Он вынужден звучать соло. И если в книжке о Толстом она сама влекла к размышлению - о чем эта биография. То в булгаковской Варламов вынужден спрашивать о том же себя. И подыскивать достойный и неочевидный ответ. И это ему удается с трудом.
   Например, одна из версий многолетних бесплодных попыток Михаила Афанасьевича написать что-нибудь, что будет поставлено на сцене или напечатано - месть духа г-на де Мольера за изображение себя и своих семейных дел писателем из таинственной Московии. А как же иначе? Ведь Михаил Афанасьевич сам называл себя автором "мистическим". Вот вам и подтверждение. Один классик мистически мстит другому.
   То и дело в качестве комментатора событий из жизни Булгакова призывается на помощь тень графа АлексеяТолстого. Потому что ничего иного, на этом обильном и тщательно разобранном материале, кроме как вполне очевидные рассуждения на тему "Художник и власть", не растет. А в книжке о Толстом эта тема Варламовым вычерпана была до донышка. И, кажется, есть что-то знаковое в том, что у одного и того же биографа русский писатель, для которого "честь только лишнее бремя" получился и ярче и живее того, который вопреки современности тащил на себе это бремя и мучился с ним.
   "Неудачливость" булгаковской жизни разработана до тонкостей. Вплоть до самой последней цитаты над могилой из О.Л. Книппер-Чеховой:"Похоронили мы Булгакова... Думалось о его таланте и его неудачной жизни". Варламов считает эти слова лучшей эпитафией ушедшему на покой. Ищет самые главные неудачи этой жизни. И находит их в количестве двух. Утверждается: было две потрясших до основания и в конце концов погубивших Мастера трагедии. Квартирный вопрос и двадцатилетняя работа в стол.
   Слава после смерти не искупает забвение при жизни. Книга Алексея Варламова о месте Булгакова между многократно решившим квартирный вопрос и вопрос признания при жизни Алексеем Толстым и теми же Андреем Платоновым, Велимиром Хлебниковым и многими прочими, иначе, чем Михаил Афанасьевич, не увидевшими при жизни своих напечатанных строчек.
   В каком-то смысле решившийся писать биографию "мистического писателя" и сам мистически обречен на неуспех. Не в смысле выхода книги. А в смысле ее удачи. Ведь хочет он того или нет - состязаться-то ему приходится с тем, о ком он пишет.
   Воистину - Булгаковские тексты - ловушка для биографа. Не говоря уже об автобиографических "Записках юного врача", "Записках на манжетах", которые можно цитировать (и цитируются!) целыми страницами... Но ведь и "Белая гвардия", и "Театральный роман", и "Мастер" произведения построенные из материала жизни Булгакова.. И что с этим прикажете делать? Потому как ведь нет никаких шансов, что раскопав подноготную реальных фактов биографии автора и прототипов, сумеешь хоть как-то приблизиться в изображении к тому, чей путь описываешь. И что делать? Не замечать эти тексты? Сообщать одни лишь факты тем, чье любопытство простирается за пределы книг Булгакова? Что там на самом деле было в Киеве в великом и страшном 1918 году? Кто жил под квартирой Турбиных-Булгаковых? Этот мерзейший Василиса оказывается и в самом деле существовал. Но был он вовсе не так мерзок и даже погиб при попытке бегства с баржи, на которой красные везли его с другими заложниками. И Тальберг действительно был мужем сестры Булгакова. Только звали его так-то, и в действительности служил он там-то. И в Маргарите сошлись черты второй и третьей жен писателя. И т.д., и т.д.
   Все это, хоть по большей части и известно, и вторично, но собрано довольно скрупулезно, записано и переписано подробно и представляет безусловный интерес для читающих биографии писателей именно с этой точки зрения - что там было на самом деле, и кто за кем стоял, и в каком виде попал в роман или пьесу. И избавляет от необходимости читать массу первоисточников десятков булгаковедов - автор их за нас прочитал и отобрал самое любопытное. А то, что Алексею Варламову так и не удалось повторить опыт создания живого образа героя, как в "Алексее Толстом" и Михаил Булгаков при всей массе подробностей и сведений, приведенных о нем и его "неудачной" жизни в книге так и не ожил - с этим можно и примириться, отнеся к разряду несбывшихся ожиданий.
   Правда, после обильных и к досаде читателя не к месту прерванных цитат из "Записок на манжетах", "Театрального романа" или того же "Мастера" неодолимо тянет отложить 800-страничный том и перечитать первоисточник, чтоб снова удивиться, как из обычной писательской жизни, сухо и достоверно описанной Варламовым, с ее затравленностью, непонятостью и непризнанностью вырастает чудо Булгаковского текста...
   Но и в этом вреда кроме пользы - никакого.
   Алесей Варламов "Михаил Булгаков" М.2008 "Молодая гвардия".
  
   ГОГОЛЯ ЗАКАЗЫВАЛИ?
   "Фавн на берегу Томи" - сибирский сказ юного томича Станислава Буркина на темы провинциального гоголевско-достоевского общества, с привлечением таежной нечисти, убийством на дуэли губернаторской дочки, демоном-развратителем барышень, тайным обществом томских масонов голливудского образца и прочая, и прочая, получившее премию "Дебют" в рукописи и звание "Нового Гоголя" на обложке только что вышедшей книжки.
  
   У нас как-то принято стало ждать хорошую русскую прозу именно из провинции, где сохранилась еще духовность и не все мозги и нравы съедены потреблением. Где юное поколение не только прекрасно знает классику, но и пишет ее отлично. Где есть истинная, отчасти даже и не тронутая, Россия. Где какой-то свой, неведомый в столицах народ. И все это ожидаемое встречает нас на первых же страницах "Фавна на берегу Томи". И сбывается с первых слов. И дальше лучше б не читать.
   Как-то очень скоро воздух легкого и остроумного письма с отсылами к Гоголю и Достоевскому перестает быть таким уж свежим. Не то, чтоб задыхаешься. Но кислорода явно не хватает. И вместе с ним улетучиваются схемы и надежды. На то, что новая русская молодая литература грядет из-за Урала. И что там хранится, как в морозилке, другой, но истинный народ. И его с помощью буркиных можно достать, разморозить и он будет свеженький, как с грядки.
   Радость узнавания Российской провинции из классики XIX века проходит быстро и как только герои начинают худо-бедно пытаться жить собственной жизнью. Жизнь эта вызывает некоторое изумление стремительно переходящее в досаду.
   Русский учитель и поэт Бакчаров бежит из Польши от неразделенной любви в Сибирь на должность преподавателя тамошней гимназии. В Томск пребывает во вшах и тифозном бреду. В себя приходит в губернаторском доме и все семейство высочайшего чиновника, дочки его, доктор, священник, купец и местный безвестный поэт Чикольский, тая от восторга и умиления, проходят с поклонами мимо постели обритой наголо приезжей столичной и даже европейской штучки. Потом бал в честь выздоровления(!) нового учителя. Дамы наперебой ищут внимания гостя. Дочки влюблены. Гость скучает. Полное собрание цитат и аллюзий. Артемий Филиппович трясется от подлого страха в приемной Хлестакова. Дамы ластятся к дутому миллионщику Чичикову. Сестрицы Епанчины влюблено потешаются над швейцарским дурачком и т.д.
   Переполоху вокруг всего-то гимназического учителя пусть и больного, и из Польши, никаких других объяснений кроме злой сибирской скуки не предлагается. А вслед за праздником всеобщей любви героя вызывают на дуэль. Младшая и влюбленная дочка губернатора, оставаясь неузнанной, стреляется с учителем. Гибнет от раны. Во всем оказывается виноват коварный кузен, о чем учитель узнает от местной колдуньи. Про этого кузена автор с героем тут же забывают. И весь оставшийся роман ведут слежку за неким Иваном Александровичем Человеком, исполнителем куплетов в местном трактире, алхимиком, магом, магистром дьявольского ордена, растлителем местных барышень и еще черт знает кем.
   Каким образом авторы берутся за подобные сюжеты, не знал ни старый Николай Васильевич, ни новый Гоголь-Буркин. И не в поворотах сюжета, часто просто необъяснимых, тут дело. И даже не в том, что, в конце концов, все высшее губернское общество оказывается (в который раз?) все той же голливудской развратной бесовской тусовкой, что скачет по болотам и тайге в неудержимой травле несчастного Бакчарова, отказавшегося в нее вступать. А в том, что в романе, названным как-то легко и "сибирским" и "этнографическим", нет ничего ни от Сибири, ни от этнографии. Как будто автор, родившийся и выросший в том самом городе, который он описывает, был так заворожен классикой описаний провинциальных обществ литературными столпами XIX века, что начисто лишил себя и своих героев хоть сколь-нибудь отличительных черт самобытного народа, проживающего за Уралом. Либо никаких таких черт нет и не было. Либо они полностью выветрились за последние сто пятьдесят лет.
   Герой Буркина - все тот же столичный маленький человек. И с XIX века он ни сколько не подрос. Он все так же забит, амбициозен. романтичен, смешон, мечтателен, жалок, нелеп, совестлив и трусоват. Более всего напоминает ничтожнейшего окуджавского филлера Шипова с его безудержными фантазиями в придумывании отчетов о слежке за графом Львом Толстым, которого он в глаза не видел. Вот только у Окуджавы под косматой тенью великого человеколюбца и не подозревающего о существовании маленькой мошки Шипова, тот постепенно, но неотвратимо, превращается в страдающего и вызывающего сострадание человека. А буркинский Бакчаров так и остается скучным с претензией поэтом, сочиняющим полромана возвышенно банальную повесть о страданиях первых христиан. В конце концов, его гонят отовсюду взашей несмотря на все сибирское хлебосольство. Да он и впрямь способен надоесть любому в своих потугах разгадать всю эту чертовщину с литературно-сибирским колоритом, которая, если честно, никакой тайны для видевшего хоть парочку мистических триллеров, не составляет. Не говоря уж о фильме Стенли Кубрика, как нарочно задолго до выхода "Фавна на берегу Томи" экранизировавшего похожую интригу и успевшего получить за нее Оскара.
   К чему он был, весь этот литературный блеск, дьявольский Иван Александрович Человек, злодей-губернатор, прикинувшийся добряком, широкой души русский купец, колдунья и старец, ссыльный паликмахтер и постоянно впадающий в рецидив тифозного бреда учитель гимназии, могло бы объяснить одно письмо. Но доставленное в эпилоге с берегов Томи спустя сорок лет после описанных событий прямо в руки одряхлевшей красавице-польке Беате, оно кроме признания несчастного Бакчарова в любви и жалоб на свои мучения, ничего не содержит.
   Роман вернулся в отправную точку, как конь из анекдота про Чапаева. А между прологом и эпилогом - лишь стук копыт по наезженной дороге в стране напрасно потревоженных теней российского литературного прошлого.
   Станислав Буркин "Фавн на берегу Томи". М.2008 "Эксмо".
  
   ДИКИЕ, НО СИМПАТИЧНЫЕ
  
   "Степные боги" Андрея Геласимова - современные фантазии средней руки на темы забайкальского военного детства, призванные, по мнению издателя, заменить миру Толстого и Достоевского в познании русской души.
  
   Цитата на обложке из" Le Monde":" Чтобы познать русскую душу, мир обращается к Геласимову". Едва первая оторопь пройдет (не спятил ли мир?), прочтешь там же и похлеще:"Андрей Геласимов. Глубина Толстого. Психологизм Достоевского. Патриотизм Шолохова". Вот так. Эсхил, Софокл и ни в чем не повинный Максудов. Разумеется, ничего, кроме неловкости и сострадания к автору, позволившему налепить подобную благоглупость на свой труд, не испытываешь. А жалость к автору - не лучший мотив для чтения.
   На самом деле ни в какой жалости лауреат Андрей Геласимов не нуждается. И роман его - вполне веха на творческом пути. На котором бесспорная литературная удача на школьно-подростковую тему "Фокс Малдер похож на свинью" сменилась романом авантюрного воспитания "Год Обмана" - вещью явно ослабленной добавлением общеупотребительного криминального в сюжет. Возвращение в "Степных богах" к детской теме, принесшей некогда успех, было вполне оправдано. Но коварно, как всякая попытка повторения пройденного.
   Геласимов избежал самоповторов, потому что описывал детство не свое, а некоего Петьки двенадцати лет в деревне Разгуляевке летом сорок пятого года в степях Забайкалья и подле лагеря японских военнопленных с Хал-Хин-Гола. Но тут и спряталась литературная засада. Потому что придумать чужое детство мало кому удается. Лишенные опыта автора-подростка из семидесятых, Петька, друг его Валерка и вся разгуляевская военная безотцовщина во главе с тираном и садистом Ленькой Козырем получилась вполне ожидаемо вторичной, литературной, киношной.
   Петька разговаривает с собой и взрослыми голосом Левитана, то и дело наводит воображаемые стволы и ставит огневые задачи, страдает не поспеть на близкую войну с японцами и не увидеть настоящий танк. Прочая подростня всем скопом ловит сбежавшего из Берлина Гитлера в кустах Забайкалья, попутно издеваясь друг над другом и Петькой и часто повторяя слово "жопа". Все вместе взятое с перекочевавшим из "Года обмана" авторским бессознательным убеждением - все люди где-то глубоко чисты, как дети небесные, сильно отдает последней кино-военно-патриотической продукцией с претензией на некое знание русской души приправленное шпаликовским романтизмом совершенно ошеломляющим во взрослых героях из охраны лагеря японских военнопленных. Старлей Одинцов, например, узнав от японского зэка Хиротаро, что на его шахте пленные мрут как мухи от вредного излучения, вдруг начинает печалиться и вздыхать, как будто и в самом деле подумывает закрыть шахту, чтоб спасти от гибели заключенных.
   Жить бы "Степным богам" занятной жизнью голливудских фильмов из античной истории, а европейцам изучать по этой книжке русскую душу с такой же близостью к правде, как в голливудской истории Рима, если бы не один, неожиданно возникший в этой благостной вторичности мотив. Вокруг которого собирается повествование, выстраивается мысль, конфликт и персонажи оживают. Мотив этот - насилие и жестокость, столь привычные для жителей Разгуляевки, что их никто не замечает.
   В Разгуляевке насилие - традиционная форма общения русских, независимо от возраста. Бабка Петьки плохо видит, потому что в свое время дед догнал ее в поле и вышиб глаз. Поэтому она бьет Петьку сильно и до потери сознания, но часто промахивается. Супруги здесь общаются исключительно с помощью полена. Причем бабы из казацкого рода мужикам в искусстве не уступают. Когда началась война, и мужиков забрали в армию, "Жизнь в Разгуляевке остановилась". Буквально: некого бить стало. И жили теперь одни старики (деды колотили бабок и наоборот) и дети - эти били друг друга без разбора. И даже отличный от всех Петька, спасший от прикладов охранников волчонка, увидев вдруг, как нестерпимо красива его одноклассница Танька Захарова, первым делом треснул ее сумкой по голове.
   Не говоря уже о всей пацанской команде под верховодством Леньки Козыря, мамка которого спит подряд с лагерной охраной и папка едет с войны, чтоб узнать это и забить ее до полусмерти поленом на глазах жеребячьей ВОХРы. Отловив после долгих и мелких измывательств (вроде замуровывания на двое суток в брошенном доте) Петьку под видом сбежавшего из Берлина Гитлера Ленька Козырь со товарищи натурально вешают на ближайшем суку. Спасает мальчика из петли, естественно, японский пленный Хиротаро, пишущий тайком в бараке историю своего рода в назидание детям, оставшимся в Нагасаки. История эта - тоже история насилия в семействе самураев преимущественно над собой со вспарыванием животов мужчинами и перерезанием горла их женами, дабы исполнить свой самурайский и женин долг и не покрыть позором имя.
   Обещанное столкновение культур и цивилизаций обнажает сходство невысокой цены жизни и страдания в русской традиции - от беспутства и широты души, в японской - от неукоснительного следования не нами установленным правилам. Что, в конце концов, оказывается одинаково противно природе русского мальчика и японского старика, которые, объединившись в протесте вековому зверству своих народов, танцуют шаманский танец в степи над больным лучевой болезнью приятелем Петьки Валеркой, сливаясь и напоминая с высоты птичьего полета фигуру многорукого китайского бога, многие руки которого нужны, "чтоб легче было помогать людям".
   Вот такой "роман" и клюква в тонком слое сахара для молодых россиян и любознательных европейцев. Последние легко откроют в нем ту самую "тайну русской души", которую и так знали - души дикой, но симпатичной, как дущи девственных зулусов.
   К роману прилагается сборник новелл "Разгуляевка" о жизни тех же самых героев, написанных как бы совсем другим автором. Проза эта сильная, со словом точным и скупым и словно инкарнированным из раннего Шолохова и позднего Шукшина. Но она - лишь набросок к версии романа из истории забайкальского села и его обитателей времен двух войн - Гражданской и Отечественной. От замысла этого Андрей Геласимов отказался, увлекшись неизвестным ему детством сомнительного Петьки и еще более придуманного Хиротаро.
   И, кажется, совершенно напрасно.
   Андрей Геласимов "Степные боги" М.2008, Эксмо.
  
   О ДУРАКЕ С ЛЮБОВЬЮ
  
   Придворные шуты всех времен и народов собрались в книге Беатрис Отто "Дураки. Те, кого слушают короли". Претворяясь безумными, кривляясь и рискуя, они колют своей правдой царей и тиранов и исчезают на столетия, чтоб объявиться вновь в центральном офисе новейшей корпорации.
  
   Занявшись историей придворных шутов, Беатрис Отто сделала открытие и удивилась. Оказалось - шуты при монарших дворах - дело отнюдь не Европейского Средневековья и Ренессанса. Дурацким своим ремеслом - говорить власть имущим правду - они занимались при султанах и падишахах. Еще раньше - при дворах римских императоров. Параллельно острили и поддевали императоров китайских. Лезли с опасными откровениями в души африканских вождей. Подкалывали лидера загадочного племени майя Монтесуму II накануне непрошенного визита Кортеса. Безобразничали при дворах грозных российских царей.
   "Дураки" - книга многоликая, как и сами придворные шуты. С одной стороны - подробнейшая монография со ссылками на весьма ученые труды. С другой - остроумно составленная антология мирового дурачества, полная легенд и анекдотов из жизни Тиля Уленшпигеля, Шико и Насреддина.
   Европейский придворный Дурак по Беатрис Отто получал некий иммунитет и лицензию на говорение правды. Право на неподцензурную откровенность давало звание идиота, подчеркнутое дурацкими колпаком, бубенчиками и желательно природным телесным изъяном. Тем не менее, уродство и показная глупость были лишь масками для настоящего придворного шута. В образе присутствовал некий нестерпимый дуализм. В безумии соединялись два начала. Бесы скрывались под ухмылкой дурака. Устами слабоумного глаголил сам Господь. Правда принималась только под маской безумия.
   Кстати, наиболее известные и реально существовавшие европейские шуты, подробнейшим образом описанные Беатрис Оттто, не были ни уродами, ни уж тем более идиотами. Шико при короле Генрихе III был дворянином и по профессии военным. Не были недоумками Вилл Соммерс, шут Генриха YIII, и Арчи Армстронг, учивший уму разуму сразу двух королей - Карла и Якова. А любимый шут Петра I, коронованный "Царем Самоедским" и одаренный островом в Финском заливе вообще был португальским евреем, говорил на семи языках и знал назубок Священное писание.
   При всей серьезности исследовательских амбиций "Дураки" все же скорее произведение беллетристическое, чем историческое. Ссылки на хроники и документы явно проигрывают в ней собранию анекдотов и литературных мистификаций.
   Попытки объяснить научно и достоверно, с какого, собственно, бодуна собрав в руках абсолютную власть, правители Запада и Востока веками держали при себе этих наглых критиканов, дерзких насмешников и правдолюбов, выставляющих их то и дело на посмешище перед ничтожными придворными, выглядят неубедительно. Представление придворных шутов в роли оппозиции, средневековых СМИ и народных заступников, приближенных государями, чтобы лучше править своими подданными, выдает взгляд неглубокий и поверхностный. Приведенные факты убеждают в обратном. Шут исторический и реальный делал то, за что ему платили - развлекал венценосного патрона и если делал это плохо - его били палками и гнали от двора. Зато шут - литературный персонаж, показывающий язык на каждой странице книги - объясняет многое. Был или нет он на самом деле - неважно. Все равно он - миф и плод народной фантазии. Мечта о справедливости и ее воплощение в разных культурах разных народов...От того, надо сказать, и шутки у дураков в китайских и европейских преданиях очень схожи.
   В конце концов, автор склоняется к мнению, что исторические шуты были данью некой элитной и глобальной по тем временам моде. Мода на реальных придворных дураков прошла в каких-нибудь сто лет. К XYIII веку острословы в колпаках сохранились лишь при испанском и русском дворах.
   Любопытны скупые сведения о современном шутовстве, приведенные в эпилоге. О мультимиллиардере и последнем держателе шутов в конце ХХ века Альвалиде Бен Тале Абдулазизе аль Сауде. Или о новейшем "дураке" Поле Берче, назначенном официальным шутом корпорации British Airways. Или о появлении в командах креативщиков крупных корпораций личностей, наделенных правом ломать сложившиеся правила, плевать на авторитеты, ругать начальство и предлагать безумные идеи.
   Но это лишь факты остроумного использования опыта прошлого. Они едва ли способны объяснить смысл загадочного и фантастического института придворного шутовства, вторгшегося в развитие человечества и внезапно исчезнувшего, так и не позволив современному историку отделить в этой истории правду от вымысла. Желаемое от действительного. Идеальное представление о справедливости и реальные возможности шутов и диктаторов.
   Аналогиии... От них трудно удержаться. При чтении книги о Дураках они постоянно лезут в голову. Включил, например, телевизор с выборными сюжетами - а там - полный набор. И государь есть. И шут. И даже не один. Можно проверить идею историка о неминуемом расцвете шутовства на почве абсолютизма. Осталось дождаться, когда же, наконец, кто-нибудь из шутов начнет говорить государю правду.
   Отто Б.К. "Дураки: Те, кого слушают короли.""Азбука-Классика", 2008.
  
   ПОЧЕТНЫЙ ЗНАК КОНФОРМИСТА
   Два тома мемуаров кинорежиссера Сергея Соловьева начинаются детством автора со Львом Додиным и отрочеством с Михаилом Ромом. Заканчиваются, естественно, "Ассой". Автор с титульного листа объявляет себя конформистом, раскланивается с каждым, о ком пишет и сообщает о них с любовью та-акие подробности...
   Соловьевская мемуаристика читается легко. И трудно поддается определению. Все как-то очень просто. Сидит перед вами блестящий рассказчик. Травит байки про свою жизнь. Может даже выпивает слегка для компании и куража. Говорит, как дышит. Тем не менее, получается совсем не "Кино+ ТВ". Не травля историй для смеха про киношную жизнь. Хотя и кураж есть и смеха хватает. И раздумчивых менторских размышлений о себе во времени нет совсем. И, тем не менее, есть и кино, и люди, и смена эпох. И автор со временем. И ощущение, что перед тобой нечто большее, чем остроумно записанные воспоминания реального человека о реальных событиях и людях своей жизни.
   Общепринятое деление текущей литературы на вымышленную ("фикшн") и реальную ("нонфикшн") как и всякое деление вычеркивает пограничное. И оставляет не у дел целый пласт отечественной постдовлатовской словесности, в которой автор произведения - его герой под своим именем. Толпятся в таких романах авторские знакомые - реальные люди и литературные персонажи в одном лице. Тут есть одна проблема. Рано или поздно встретишься с тем, кого вставил в свой роман под своим именем. Что-то надо будет объяснять. Что-то вроде - старик, ну ты ж понимаешь, это все-таки литература. Не обижайся, в общем.
   Сергей Соловьев, в сущности занятый чем-то близким и пограничным ( с другой стороны вымысла) себя возможности таких объяснений лишил. Жанром, именем, известностью тех, о ком говорит. Встретишься с Никитой Михалковым, бывшей женой Катей Васильевой, нынешней Татьяной Друбич, роман с которой начат был в ее школьном возрасте и расписан в книге по часам, и не скажешь же им на претензии:"Ну вы поймите, это литература...". А если говорить, думая об этих будущих встречах - лучше вообще молчать. Иначе выйдет что-то вроде "Моей настоящей жизни " Олега Павловича Табакова, очень похожей на речь при вручении Оскара, в которой положено благодарить всех, о ком только вспомнишь.
   Уважительных слов и раскланиваний с ныне живущими и ушедшими в книгах Соловьева тоже хватает. Подзаголовком "Записки конформиста" Сергей Александрович эти экивоки и оправдывает и начисто стирает, чтобы тут же изобразить своих персонажей, какими видит и уж кажется безо всяких трепыханий и умолчаний. Говорит не без деликатности, но довольно прямым текстом. Тем не менее где-то здесь его литературный секрет и зарыт по-гоголевски. Потому что так автор вполне искренне и от насущной потребности признается в любви своим героям.
   Собственно именно о любви к тем, с кем жил и делал кино и есть эти два увесистых и легких в чтении тома. И о своем - о фильмах, замыслах, мучениях и открытиях режиссер если и рассказывает, то по большей части через портреты, зарисовки и судьбы операторов, художников постановщиков, директоров, актеров. Через Павла Лебешева, Георгия Рирберга, Леонида Калашникова, Татьяну Друбич, Михаила Ульянова, Африку и Гребенщикова.
   В Соловьевских записках любовь без стеснения. В ней нет сомнений. И потому нет неловкости. В оправдании конформизмом не нуждаются ни рассказы о хмельном гурманстве с Никитой Михалковым во время съемок "Станционного смотрителя", ни эпизод, в котором Никита Сергеевич останавливает бесстрашно на скаку понесшую вдруг птицу-тройку, ни рассказ о мелковатой мести Иннокентия Михайловича, или буйствах душевно смятенного Павла Лебешева. А также картины семейных побоищ с битьем посуды и жен, производимых на глазах пораженного Соловьева гениальным оператором "Зеркала" и " Мелодий белой ночи" Георгием Рербергом. И открытие истоков нынешней Говорухинской госвальяжности, зарожденной по системе Станиславского Соловьевым при введении будущего кинодепутата и автора "Ворошиловского стрелка" в образ столпа новой российскости Крымова.
   Есть еще один персонаж, в любви к которому тихо признается Сергей Соловьев. Это он сам Сергей Соловьев и есть. Любовь эта искренняя с прощением и пониманием, иронией и жалостью. Сцены заграничных приключений типичного совка Соловьева трогательны и смешны, как откровения окуджавского Отар Отарыча.
   Для людей прошлого времени с духовной родословной шестидесятничества воспоминания часто - последний шанс отчитаться. О позиции в оппозиции прошлой и нынешней. О бескомпромиссности в ту или другую сторону. И поскольку период новых времен растянулся уже на треть жизни, с однозначностью тут большие проблемы. Соловьев публикует свои разборки с тогдашним киноминистром Ермашом, запретившим съемки "Чужой, белой и рябой", из-за чего режиссеру пришлось бежать в Казахстан и там снимать свое кино на казахском языке. И тут же приводит свой текст в защиту Ермаша на известном разгромном съезде кинематографистов. Выступить с той речью Соловьев на съезде не смог. Но текст точно в оправдание считает необходимым опубликовать двадцать лет спустя.
   На "Ассе" в очерках прошедшего времени можно было бы поставить точку. На премьерных показах в ДК МЭЛЗ, где перед сеансами выступали Цой и Гребенщиков. А зал стоя подпевал песням с экрана. И в очередях за билетами писали номера на ладонях в ожидании перемен. Но точка не ставилась. Непредсказуемые перемены случились очень скоро. И одним из любимых Соловьевым пришлись впору. Другим - поперек горла.
   Книги воспоминаний заканчиваются эпилогом-очерком о художнике постановщике "Чужой, белой и рябой" Марксэне Гаухман-Свердлове, названным "Баобабом социализма". И таким вот отчасти примеряющим определением того, что происходило во времена последующих парадоксов и переломов с Марксэном и с другими соловьевскими героями - теми, кто выплыл, и теми, кто не смог :"... из нас уходит обаятельнейшая и ненавистная суть нашей жизни...".
   Прощанием со странным и необъяснимым согласием с собой в том "проклятом мире" заканчиваются воспоминания Сергея Соловьева. И в качестве иллюстрации к сгинувшей парадоксальной гармонии с привкусом стокогольмского синдрома - история любви без взаимности импозантного художника Марксэна к актрисе-лилипутке, снявшейся в "Ассе".
   Сергей Соловьев "Асса и другие произведения этого автора. Книга первая:Начало. То да се.... Книга вторая : Ничего, что я куру?" Спб. 2008. Сеанс, Амфора.
  
   И ВСТАЛ МОЛДАВАН, ПОБЕЖАЛ МОЛДАВАН
   "Все там будем" Владимира Лорченкова - Книга Исхода всего молдавского народа в Италию - где чисто, светло, всем раздают по 1000 евро и куда молдаванам вход воспрещен, включая президента Воронина.
  
   Сам себя, не достигнув тридцатилетия, Владимир Лорченков стал называть "писателем, с которого началась молдавская литература на русском языке". И СМИ не устают за ним эту дерзость повторять. Так что литературно-молдавское родоначальство Лорченкова скоро станет свершившемся фактом. Тем более что вслед за "Букварем" и "Самосвалом", в героях которых без труда узнается сам писатель, он перешел к созданию современного молдавского эпоса. Чему свидетельством первая книга, равная замыслом библейской "Книге Исхода".
   "Все там будем"- рассказ о маленьком молдавском селе Ларга. Жители которого - сплошь чудаки. Как полагается трогательные, симпатичные, смешные и совершенно свихнувшиеся. В данном случае на идее тотального исхода из грязного и обнищавшего своего молдавского села, где земля не родит, а труды приносят лишь отчаяние и усталость, в благословенную Италию, которая представляется то мифом, то сказкой. То раем земным. То адом.
   Для самого же автора, Италия, переселиться в которую мечтает вся Молдавия во главе с президентом Ворониным - только миф о загробной жизни. О чем красноречиво говорит название: "Все там будем".
   Верный признак того, что писателю крупно повезло, и он смог сотворить что-то настоящее - разнообразие узнаваемого в открытых им типах. То, с чем они схожи, но чем не являются. В чудаках-молдаванах из села Ларги проступают черты жителей маркесовского Макондо с их тягой к затерянному на континенте древнему морю. Упорством, снами наяву и каким-то повседневным пренебрежением жизнью своей и чужой во имя химер будущего счастья близки они героям Платонова. А убеждением, что проблемы не в них самих и потому решаются одним переездом, едины с известными всему миру сестрами.
   И при всех сходствах чудаки Лорченкова - сами по себе. И каждый из них зачудил с райской Италией по-своему.
   Сельский интеллектуал Серафим Лунгу, не сумев объясниться с влюбленной в него красавицей библиотекаршей Стеллой, еще в союзные времена сублимировал свою страсть в грезы об Италии. Выучил по самоучителю итальянский (оказавшийся норвежским - Стелла подсунула, чтоб любимого в Италии не поняли и он там не остался). И двадцать лет спустя, уплатив с односельчанами по 4000 евро мошенникам и следуя указанному жуликами-перевозчиками направлению, вывел Серафим Лунгу, упражняясь в самоучительском норвежско-итальянском, все население Ларги прямо к Кишиневу.
   Местный же механический человек тракторист Василий Вельчев во всей вожделенной Италии видит один только завод "Фиат", где он сможет возиться с разным чудесным железом за 1000 евро в месяц. Для достижения желанной цели Василий перековал свой трактор в самолет. Был сбит при разгоне облаков над Кишеневым. Из останков трактора собрал подводную лодку, похитив для этого педали с велосипеда деда Тудора. Был атакован и потоплен под видом банды исламских террористов у берегов благословенной Италии береговой же охраной.
   И президент Воронин - тот еще чудак. Решив, что Молдова его проклята, и никто никогда не добьется, чтобы можно было в ней жить по-человечески, он скопил 4000 евро, позвонил по телефону на столбе "Работа в Италии" и махнул на своем Президентском самолете через границу низенько-низенько, чтоб не отследили ПВО и можно было выпрыгнуть с парашютом к тем самым "верным людям" которые устроят его на непыльную работу за 1000 евро.
   Для священника из Ларги отца Паисия сначала проклинаемая, потом вожделенная Италия - страна, куда бежала белотелая возлюбленная его супруга Елизавета, и чтоб увидеться с ней батюшка провозглашает Италию раем, незаконно доставшимся тем, кто продал веру христианскую католической церкви. Что дает право истинно верующим Православным христианам идти крестовым походом на Рим, и вернуть себе законно принадлежащий им сей рай. И ведет о. Паисий молодован из Ларги крестовым походом. И сотни тысяч присоединяются к ним со всей Молдовы. И ни один не достигает благословенной Италии. И многие тысячи их гибнет в пути.
   Владимир Лорченков - молдавский писатель пишущий на русском языке, написал на этом языке совсем не о молдаванах, помещавшихся на идее всем народом иммигрировать в Италию. И не о чудаках, придумавших страну, которой нет. "Все там будем" - книга на русском. Но понятна она тем, кто населяет шестую часть суши не потому только, что когда-то они учились читать на этом языке. И не потому, что жизнь этого, когда-то единого и привязанного к своему дому народа, превратилась в последние пятнадцать лет в кошмар мирового кочевья.
   Книга Лорченкова о гастербайтерах в собственном доме. О тех, кто так никогда и не узнает, чем отличаются мечты об иной жизни от реальной жизни чужаков, приезжих, незаконных мигрантов. О тех, кто всю жизнь пытаясь вырваться из нищеты, грязи, неустроенности, лжи и бестолковщины тратит на это столько сил и терпения, что и половины хватило бы, чтобы сделать жизнь вокруг себя чище и разумней без всяких переездов. И что нет никакой Италии Обетованной. Край земли - в селе Ларга. И жители ее вместо Италии попадут туда, "где все будут" - то есть на кладбище. Но это будет не награда, а расплата за самообман. За готовность жертвовать собой и другими во имя ложных мечтаний. За фанатизм, который как бы ни был он весел и безобиден, всегда заканчивается превращением чудаков в чудовищ, готовых замучить и сжечь любого восставшего против безумной их веры, как это сделали селяне с прозревшим после кражи у него велосипедных педалей дедом Тудором, впавшим в ересь и заявившим, что нет иной Италии в мире, кроме той, что в душе каждого.
   В общем, смешная книга Владимира Лорченова на самом деле оказалось не такой уж и смешной.
   Если вдуматься.
   Владимир Лорченков "Все там будем" М.2008 "Гаятри"
  
   ФРАНЦУЗСКАЯ ЛЮБОВЬ МЭРИЛИН МОНРО
   Свою книгу о связи Монро и ее психоаналитика "Последний сеанс Мэрилин" Мишель Шнайдер называет "ненастоящим романом". Тем самым подчеркивая подлинность событий и допуская оговорку не по Фрейду.
  
   "Ненастоящий" по Шнайдеру роман - тот, в котором все подлинное и ничего не выдумано. Хотя такой роман сегодня - каждый второй и в оправданиях не нуждается, защищенный званьем "Нонфикшн". Но Шнайдер в своем предисловии все равно пытается объяснить. Все о "каких-то других вещах". О королях и капусте. О подлинных словах и тайных действиях, неспособных приблизиться к истине. О череде кадров и вспышках света. О вопросительном знаке в конце и ладони автора, пустой, как рука ребенка.
   Все это очень мило, с покушением даже на поэзию, и куда яснее, того что на самом деле написалось у Мишеля Шнайдера.
   Сама книга говорит за себя. И совсем недвусмысленно: " И "нонфикшн" может оказаться той еще фикцией". Смешивать жанры не возбраняется. Смешивай наздоровье. Но не до полной же потери вкуса. Можно, конечно, писать роман "рукой, которая автору не принадлежит". Но вопрос читателя - о чем это? - будет адресован не руке, но автору.
   Штука в том, что имея дело с "ненастоящим романом", в котором ничего не придумано, но все неподлинно, поскольку "подлинности не бывает", о том, что на самом деле собирался рассказать автор, можно только догадываться и предполагать.
   Кажется, нам хотели поведать историю последних двух лет жизни Мэрилин Монро. В общем-то, довольно известную. С комплексами детства, в котором отца не было, мать свихнулась, а Норма Джейн, известная миру под именем Монро, воспитывалась в детском доме и приемных семьях. Страдала от мысли, что ее никто не любит. Что позже обернулось паническим страхом перед кинокамерой. Гиперсексуальностью, неудачными замужествами, беспорядочными связями с Сенатрой, братьями Кеннеди, шоферами ночных такси и случайными прохожими. Со смертью от коктейля снотворных и алкоголя, так похожей на убийство. С действительно малоизвестным (или придуманным?) романом звезды с собственным психоаналитиком пятидесятилетним Ральфом Гринсоном, в котором было все, кроме физической близости.
   Может быть, это история о том, как лет тридцать подряд Голливудом исподволь правили психоаналитики. Они консультировали звезд экрана, режиссеров и сценаристов. Сами писали сценарии. Брали на себя обязательства, вернуть на съемочную площадку исполнительницу главной роли, у которой вдруг съехала крыша - будь то Вивьен Ли или Мэрилин Монро. И даже решение о том, удачно снята сцена или нет, принимал не режиссер, а психоаналитик, после предварительной консультации со своей пациенткой.
   В романе также, из воспоминаний, интервью, книг-предшественниц и опубликованных совсем недавно распечаток магнитофонных откровений Мэрилин своему психоаналитику Гринсону, должна была явиться некая новая Монро. Не экранная соблазнительница. Не та, которая вызывает одни лишь мысли о сексе. Не наркоманка, алкоголичка и нимфоманка. Там обещалась и даже как-бы появлялась на время Мэрилин очень даже независимо и оригинально мыслящая. Читающая все без разбору от Рильке до Джойса. Выдержки из дневников и монологов, записанных для Ральфа Гринсона, должны были явить Мэрилин - поэта и философа. Тем трагичнее выглядело бы ее заикание перед камерой, и неспособность в тридцати дублях произнести без ошибки коротенькую реплику сценария.
   Неизвестно, что именно случилось со столь многообещаещим замыслом на пути исполнения. Возможно, Шнайдеру на самом деле вовсе не хотелось писать книгу. Зато очень хотелось снять собственное кино о последнем романе Мэрилин. В избранном им жанре ретрорепортажа поперек его законам совершенно произвольно тасуются причины и следствия, а временные связи перекручены в угоду ассоциаций, смысл которых понятен одному автору. Что при наличии таланта вполне уместно в артхаузном кино. Но в документальном повествовании, разбитом формально на главки местом и временем действия просто сбивает с толку.
   Но и с этим как-нибудь можно было бы справиться. Постоянно возвращаясь и листая страницы взад вперед, восстановить и логику, и последовательность событий. Если бы все это было написано на хоть сколь-нибудь внятном языке.
   В романе, где по предупреждению "все ненастоящее" самый ненастоящий - язык, которым он написан. Лишенный вкуса, стиля, ритма и пластики этот перевод с французского на русский - сильно напоминает дубляж экономкласса на студии паленых дисков, где звезд первой величины озвучивает техперсонал из секретарш и системных администраторов. В результате чтение полной драматизма любовной истории с заслуженной наградой известного заранее самоубийства в конце, напоминает зубрежку учебника по сопромату.
   Каковое чтение, как известно, производится с одной единственной целью - запомнить прочитанное, донести до экзаменатора, свалить и забыть навсегда.
   Если кто не помнит, как это бывало в блаженные дни институтских сессий - милости просим в мир ненастоящего романа Мишеля Шнайдера.
   "Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика."Мишель Шнайдер (пер. с французского). М.2008. РИПОЛ классик.
  
   НАБИЛИ КАФКОЙ КОСЯЧОК
  
   "Растворимый Кафка" Зазы Бурчуладзе - сборник глюков, нарко комикс в цитатах, картинках и продолжениях венечкиных бесед с ангелами, из которых следует, что срок творения ограничен, распад вечен, но это вовсе не значит, что отчаяние не веселит душу автора и согласного с ним читателя.
   Творчество Зазы Бурчуладзе приходит в Россию маленькими порциями в переводах с грузинского. Сборничками по сто страниц и грамм. Пакетиками с растворимым прахом Кафки. Дорожкой литературного кокса. Уколом психоделической прозы.
   С первым сборником "Минеральный джаз" издатели явно перебрали. Не следовало начинать знакомство с препаратом таким мощным ударом, как повесть "Миниральный джаз". Непривычных от этого коктейля "Старосветский помещиков", Хармса, Пиросмани, Венечки Ерофеева и Дали ведет с первых же страниц. А очнувшись и преодолев ломку, они, может, к Зазе больше и не прикоснутся.
   В "Растворимом Кафке" составители были куда осторожнее. И начинали с того, с чего и нужно. С косячка, давшего название сборнику. Кайф от него легкий и приятный. С послевкусием благожелательной мизантропии
   Проза Зазы, конечно же, чистая психоделика. Причем самой последней фасовки. Из так называемого "психоделического релизма". Расширение сознания для автора - нормальное состояние. Он в нем пребывает, пока живет и пишет. Глотать таблетки и записывать собственные глюки под дозой - оставим это вечно живым хиппи шестидесятых вместе с Джимом Моррисоном, призраки песен которого то и дело лезут без спросу в повествование Зазы.
   Может, кто сомневался в сорокинском сравнении иных книжек с психотропными препаратами. После знакомства с Зазой упорство в подобном неверии подобно лжи бесчувственных.
   В "Растворимом Кафке" есть даже сюжет. Что на самом деле с наркотическими снами случается довольно часто. Некая оторванная повествовательница, у которой муж и девственная "Ауди" в Дубаях, перелетает сутки из музея в театр, из одной утомленной компании, где курят, в другую где, глотают циклодол и рассказывает в подробностях, все, что с ней и в ней происходит. Она сквернословна и физиологична. Слегка зациклена на телесных отправлениях. Оргазмы без секса и газы, распирающие кишечник, занимают ее сильнее людских и городских фантомов. Пересыпая речь легким как пепел матком (интересно, как эти слова звучат на грузинском?) она вдруг замечает тягу к изнывающему от скуки писателю Зазе Бурчуладзе. Заза в этой грустной повести - как Феллини в своих фильмах в исполнении Мастрояни.
   Искривление и аберация реальности, иррациональность и фантомность расширенного сознания здесь как раз норма. Хотя и нельзя сказать, на чем же конкретно эта реальность так глобально свихнулась. Ну не на том же, в самом деле, что Заза то и дело снимает с героини реснички и с хрустом внимательно поедает их.
   Поимка и обрезание Зазой старичка в кустах парка Ваке совершенно логична после нудноватого пересказа анекдота из Ветхого завета о пирамиде из трех тысяч обрезанных плотей под стенами города Шехем. А вручение Зазой на премьере "Чайки" Андрону Кончаловскому розы, бутон которой стянут свеже отрезанной крайней стариковской плотью - всего лишь скучноватый перфоманс для посвященной поклонницы писателя.
   Если надоевшая реальность сама по себе давно стала глюком, то что же в этой прозе иррационального? Ответа нет, потому что он не нужен. Какая, в самом деле, разница, откуда берется ощущение, что ты болтаешься в неком не тбилисском пространстве с пустынными площадями и залитыми слепящим солнцем улицами? Куда интереснее - откуда он, этот нарастающий в ходе повествования странный хруст... А это крошится не материализовавшееся слово из названия романа Владимира Сорокина "Лед". На нем, вдруг оказавшемся общим для рассказчицы и Зазы (роман Сорокина тут вообще ни причем), и возникла близость с циничным писателем, разыгрывающим Микки Мауса. Слово, ставшее общим, сулило им двоим переход из заглючившей до похабности повседневности в мир чувств. И они тут же принялись его крошить, чтоб избежать провала в естественность.
   Не надо опасаться ломки после "Кафки". Тем более что она наступит непременно и точно обозначена в пространстве и времени. Ее начало на странице 73 в первой фразе повести "Фонограмма": " В Телави героина не достать". Утоления боли в этой повести не предвидится, но оно непременно наступит, если дождаться впрыскивания заключительных "Семи мудрецов". Причем третьему из семи умников, болтающихся в пространстве кошмарного города можно вместе с Зазой струйкой воды из детского пистолета снести половину уха. Чтобы услышать от него томный приговор совместному читательско-писательскому балдежу:"Разве это не аморально?".
   Чтение Бурчуладзе подобно джазу. Импровизация вольная. Она не терпит насилия. Музыка сама возникает в этих сумасшедших выжженных строчках. Надо только вдохнуть ее, и она зазвучит.
   Известно, что при росте цен, массовых увольнениях и потере интереса к жизни читать книжки продолжают самые отчаянные. Бог весть, какая именно проза будет востребована в эпоху кризиса. Но "Растворимого Кафку" лучше припасти заранее. Чтоб был на всякий случай под рукой.
   Заза Бурчуладзе "Растворимый Кафка". М.2008. Ад Маргинем Пресс".
  
   ПОЗДРАВЛЯЮ: ОБНУЛИМШИСЬ!
   "Ноль-Ноль" - очередная литературно-компьютерная игрушка Алексея Евдокимова. Все участники - автор, герои, читатели-любители - рубятся с азартом, и остаются при своих (истинах, страхах, вилах, неприязнях, безнадегах), ничего не обретая и не теряя. Игра без выигрыша и проигрыша. Для того, чтобы поиграть.
   Из совместного с Александром Гарросом литературного прошлого Алексей Евдокимов, дебютировавший "соло" политизированной повестью "Лифт" и в последней своей вещи не расстался ни с чем. Разве повышенный интерес к детальным излишествам был обуздан и стреножен вполне дозированными описаниями. Да и прочие пропорции гаррос-евдокимовской фирменной прозы в исполнении одного из бывших соавторов претерпели некий рестайлинг. Журналистики, политики, детектившинки стало поменьше. Философии с психологией прибавилось. Герои ищут выхода не столько из сюжетного, сколько из жизненного тупика.
   Получились прятки-догонялки с судьбой и смыслом на фоне всеобщей атомизации и российской скорби в мировом масштабе.
   Некий Витька, задолбанный, как полагается, офисным корпоративом, закрыв компьютерную игрушку покидает с омерзением контору и начинает носиться по городу, скрываясь от преследований, то ли путая виртуал с реалом, то ли и в самом деле... Загнанный невидимыми (но ощутимыми) врагами, падает с высоты и оказывается в больнице. После падения теряет память и в романе больше не появляется. В цепочке побегов от чего-то (надоевшей обыденности?), за чем-то (новой реальностью и смыслом?) Витек - лишь одно из звеньев. Друзья-приятельницы по интернету и жизни, пытаясь понять, отчего же Витек двинулся и стал бегать и прятаться, и сами - кто гибнет, кто меняется на прямо противоположное. Врач-нарколог, например, - резонер и реалист, осуществляя свою тайную мечту полной свободы от всякой правильности, опускает с наслаждением случайную дорожную хамку и сам садится на иглу.
   За всеми этими цепями перевоплощений и сбивчивых открытий себя и хоть каких-то ответов на причинный вопрос (не " быть или не быть" а "зачем?" и то и другое), маячит фигура некоего Маса - метаморфозного типа, неуловимого и навязчивого, не то устроителя преследований участникам действа, не то пребывающего как прочие в бегах. Скорее последнее, поскольку вездесущего его, обнаруживают в конце концов с неподвижно вытянутыми ногами и отверткой в горле. С намеком персонажам и читателю, чтоб не обольщались - нет никаких всесильных вершителей ваших судеб. Все гадости устраиваются в нашей жизни сами собой и чувствуют себя комфортно, пока мы пытаемся осилить, зачем нам вообще тут жить.
   Движущая сила евдокимовского писательства все также мощна и неоригинальна. Страх и брезгливая неприязнь - ее составляющие. И то и другое относится к толпе во всем многообразии видов, ее образу жизни и среде обитания. Будь то толпа люмпенов из районов хрущоб с ее панельными бараками, заплеванными лестницами, матерными надписями на стенах, отрыжкой дешевым пивом, головной болью, травяными интересами или толпа гламурная, менеджерская, запертая в офисном аквариуме кондиционированной свежестью мечтаний о смене подержанной тачки на новую, а бюджетно-отпускной Турции на духовно-экстримный Тибет.
   Атомизированая до десятка личностей (их вообще так мало, они буквально на пересчет и, естественно, все друг с другом знакомы) Россия, нежелающая слиться с интересами среднестатистического стада, мучается вопросом - ну не слились, а дальше что? И сомнением - может все-таки не мучиться и слиться?
   В смысле собственного пути, выбор у неслившихся скудный - наркота, благотворительность, духовный и туристический экстрим. Уход в новую реальность с признаками настоящей, в которой догонялка может закончиться в реанимации или морге.
   К финалу Алексей Евдокимов, твердый в неприязни к толпе, слегка смягчается, не отказывает себе в великодушии и потенциальный круг неслившихся расширяет до бесконечности. В каждом человеке есть талант. Нам только не хватает смелости открыть его и жить с ним. А в этом может быть единственный смысл и есть. Образцы талантов, явлены в героях романа. Они сомнительны и как-то мелковаты. Например, талант быть таким, каким тебя хочет видеть тот, с кем ты в данный момент общаешься. Или талант предвидеть обстоятельства гибели того, с кем входишь в контакт (какой Голливуд обошелся без этого дара?).
   Литературно-интеллектуальная составляющая евдокимовской прозы, что дуэтной, что сольной, заметно не растет, оставаясь условно-приемлемой для читателя с приличным багажом и вкусом. Но в том, собственно, и нужды особой нет. Написано все остренько, ярко, сочно. Набор красок и приемов для увлечения и затягивания читателя с гарантией качества. Тут главное не забыть купить вовремя билетик на это представление. Текущая литература быстро стареет.
   По прочтении, правда, можешь испытать некоторое разочарование (в смысле: "Ну и что?"). А вот это - напрасно. Автор ведь названием предупредил.
   "Ноль-Ноль" - игра с неизбежно нулевым результатом.
   Алексей Евдокимов. "Ноль-Ноль". М.2008. "Эксмо".
  
   О ПРОЛЕЧИ МЕНЯ ТЫ ОДНОСТИШЬЕМ!
   Перекочевав из Интернета в книжку, "Одностишийа" Ольги Арефьевой как-то сразу выросли. Из милых афоризмов-однострочек, ритмизованных приколов и интеллектуальных смайликов, подхваченных френдовой пересылкой, сложилась если не энциклопедия, то карманный словарик современной русской жизни, где все друг друга слегка достали, любви мало, но хочется, а одиночество не лечится даже смехом.
  
   Часто впечатанное из Интернета в бумагу вызывает недоумение:"Чего оно там, в книге, делает?". Ведь ни прибавилось по сравнению с монитором, ни убавилось. А еще денег просит. Разве к юбилею автора. В подарочном альбоме. Пышно и лишне, как бардовские песни в беззвучных буквах.
   Редко, но бывает - книгоиздание, как восстановление последовательности и справедливости. Например, эти арефьевские строчки, как проростки хокку, употребляемые в духовную пищу в сыром виде с приправой смеха. Им предназначено было выйти томиком по штучке на странице в виньетках и китайской графике. Потом быть закаченными в сеть. Разойтись, подешевев, в ссылках и SMS-ках. Случилось все наоборот. Вполне в духе авторских парадоксов - книга, как искупление греха сетевой популярности.
   Одностишия Арефьевой - реплики на ходу. Обрывки фраз. Отточенные экспромты. Для автора - поэта, лидера группы "Ковчег", сочинителя сюрреалистической поэмы в прозе "Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной" и пластического театра "Калимба" - род развлечений. Игра ума, сравнимая, по собственному признанию, с дзеновским хлопком одной ладонью (что для легкомыслия, пожалуй, слишком серьезно). Собранные вместе и, кажется, совершенно случайно, они не теряют скорлупок своей самодостаточности и не выстраиваются намеренно в сюжет. Меняй их местами, сколько хочешь. Все равно выйдет жизнь в словах и восклицаниях.
   Вот, например, заботы о хлебе насущном. О них в томике скупо и глухо. Роняет поэт, между прочим: "Любовный треугольник: мы и деньги". И через десяток страниц в тональности сидящего на берегу реки: "Как медленно летят на ветер деньги"... А вот мы и сами плывем по течению, по даоски не сопротивляясь и не пугаясь предчувствий кризиса: " Да, рано мы вздохнули с облегченьем!" и: "Уже на пересчет любая тыща баксов...".
   В словарях и энциклопедиях все разбивается на буквы для простоты узнаваемости семейств, родов и видов. Там разделились бы одностишия - "политика" под буквой "П", "Любовь" под литерою "Л". Словарности стало бы больше. Жизнь улетучилась. Ее убила бы обязанность думать и смеяться по плану. А тому, что проскакивает мимо между делом - придало бы ложную значительность.
   Во внесистемных "Одностишийах" вопрос: "А где указ о чем нам можно думать?" - он как бы между прочими встречами и досадами автора. Претензия к жизни: "Как много времени мы за едой проводим!" - куда серьезней.
   В Сети одностишия Арефьевой находятся по ключевому слову "юмор". И возразить тут нечего. Потому что если бы они были не смешны, их просто бы не было. Принцип смешного в несоответствии соблюдается вдохновенно и последовательно. А из-за краткости еще и изящно. Причем ни в чем не уступает реальной жизни - она ведь вся в несоответствиях, как бомж в колтунах. Но там они отчего-то вовсе не смешны. А тут - какую букву не возьми...
   Например, из Политики: "Мы тебя, гад, научим гуманизму!" Или: "Опасны нынче стали пацифисты". А вот популярный лозунг:"Громи буржуев! (Спонсоров не трогать!)". И другой с маленькой политкоррекцией: "Уж я бы Родину так дешево не продал!".
   Несоответствия высокого и низкого, пафосного и шкурного почти до графичности наглядны. Так что на линейке одностишия точка перелома заметна без усилий. Вот к власти, как бы, между прочим:"Вы к нам сюда надолго в президенты?". Или из медиареальности: "Простите, этот мат был не для прессы!". Или: "Патриотично прикрывался флагом".
   На букве "Б" сошлись бы темы быта. Связанные в первую очередь с проблемами канализации и водоснабжения. "Как подло на ремонт закрыть сортиры..." И: "Ты в мой душ?! Ах, нет у вас горячей..."
   Самосжигающая в песенной лирике Ольги Арефьевой любовная тема в "Одностишийах" для смеха неистощима. Здесь, наконец, можно было бы выстроить некий сюжет, со встречей, пылкостью первых минут и сладостью взаимных мучений. Но и это ни к чему - все снова вперемежку. Можно лишь отметить, что Арефьева чужда феминизму и смешны у нее участники любовной драки независимо от пола.
   Вот ставшее классическим признание:"Люблю вас. Просто в очень редкой форме!". Или:"Люблю.. Не лезьте, это я не вам!". В мужской версиии: "Сказал "Люблю", сквозь зубы мрачно сплюнул..."
   Грусть все же скрыта в этом смехе. Она лишь иногда выходит на авансцену, почти что в зал. Растерянная клоунесса теряет ощущение себя, повторяя на разные лады:"Я Вас люблю ли?.. Вас ли? Я ли?". Или в мужском перевоплощенье:"Живу не с той, не там, не так, не я".
   Есть еще одно несоответствие в этих строчках из области парадоксов. Сближение враждебных культур на расстояние разряда. Нынешнего незатратного и прагматичного масскульта - полное соотвествие предмета назначению, смех как стопроцентный результат: прочел, заржал, пересказал приятелю; и глубины с неоднозначностью и необходимостью думать и открывать. Отсыл к совсем иной культуре, в которой слова означают не то, что значат и за каждым - бесконечность интуитивного познания.
   Второй прагматичный, прикольный, SMS-ный, ржачный ресурс освоен был в Сети, кажется полностью. Книга дает возможность приоткрыть первый. Тот, о котором Ольга Арефьева как бы случайно обронила:
   "Да. Мои шутки полностью серьезны".
   Ольга Арефьева"Одностишийа"М.2008 Livebook.
  
   ЖИЗНЬ, ПОЛНАЯ ГОРЯЧЕГО
   "Ботинки, полные горячей водкой" - очередная порция историй из жизни их автора Захара Прилепина. По сравнению с предыдущим романом в рассказах "Грех" - здесь всего побольше. Прилепин на обложке еще брутальнее, в рассказах - еще нежнее и трогательней, а опошленному 90-ыми "пацанству" возвращен высокий и чистый смысл.
  
   Второе название книги - "Пацанские рассказы". На ум приходят - черный бумер, бритые затылки, стрелки, терки и стволы. Так что знакомого с творчеством писателя только легкая оторопь возьмет.
   А тут еще и Захар с обложки - с этой его фото небритостью снизу и гладко выбритостью сверху, с куреньем взатяг, так что жилы вздуваются на шее, с тишком сообщенными фактами биографии - Чечня, ОМОН, вышибала в баре и т.д. С цитатами типа "Здесь каждый неприкаянный подросток на злом косноязычье говорит"... То есть ни о чем другом, как о "реальных пацанах" этот тип писать не может. И читать его книги, естественно, должны эти самые "реальные пацаны".
   От книги к книге Прилепина накачивают по внешним признакам и выдают не за того, кто он на самом деле есть. Тем не менее, он остается самим собой и как писатель верен себе. Хотя проза его от книги книге меняется. И в чем секрет ее притягательности так до конца и не ясно.
   В "Пацанских рассказах" она лапидарнее, прозрачнее, тоньше, остроумнее. И при этом все более похожа на дневник.
   Проза-блог, в котором Захар Прилепин рассказывает о своей жизни. Травит байки о пьяноватых похождениях в компании с неизменным отсидевшим свое "братиком", неповоротливым другом братика Рубчиком - каким-то совершенно без мозгов, так что терять ему после первого же стакана нечего, а он все равно теряет речь и память. Про то, как он - Захар Прилепин встречался и пил с рокн-рольным кумиром юности, в котором легко узнается лидер ДДТ Шевчук. И про то, как приятель по борьбе и литературе названный черноголовым, чтоб не сказать прямо Шаргуновым, чуть не стал фигурой в политике и как легко его оттуда турнули. И при этом никаких сомнений в том, что это самая что ни на есть высокая литература и от книги книге она становится выше - нет. Литература поэтичная, тонкая, пронзительная, точная и о чем-то таком, без чего собственно никак жить нельзя автору, а вслед за ним и читателю, даже если он открыл книжку, чтоб прочесть парочку пацанских рассказов и "брутальных" (так в анонсе) новелл. Хотя, конечно, от несхожести обложечного и книжного Захаров можно слегка и ошалеть.
   Захар из книги как бы отстранен от всякого действия. Намеренно в него не включается. Это герой несовершенных действий при совершенных помыслах и чувствах. Действуют и совершают поступки другие.
   Братик с Рубчиком готовят шашлык из сабочатины, чтоб охмурить студенточек провинциального техникума. Захар не может есть собаку и любить девицу пусть по неведению закусившую неведомой дворнягой. Он напивается и страдает рядом с любвеобильным братиком. Как оказывается - зря. Захара разыграли. Шашлык был не людоедский, а вполне себе свиной (рассказ "Собачатина"). После возлияний в той же компании братик бурно любит девочку по вызову. Захар отсиживается на балконе. А увидев невыносимо красивое лицо девицы, убегает плакать в ванную боромоча:..."Девочка моя... Женщина моя" ("Блядский рассказ"). Все это описано с изрядной долей тонкой и всегда уместной иронии над собой и "старшими" приятелями. Тем пронзительнее внезапное осознание прилепинским героем Захаром Прилепиным его несогласий с творимым пусть и самыми любимыми людьми и невозможности хоть что-то изменить своим неучастием.
   Сравнение "Ботинок, полных горячей водкой" с прозой Сергея Довлатова очевидно до навязчивости. Сам автор дал прямую наводку в заголовке, отослав сомневающегося к довлатовскому "Старому петуху, запеченному в глине". Сходств так много, что не сразу определишь - в чем оно. В биографии? Творческом методе? Способности писать о себе так, что литература и реальность сплавляются в нечто третье, что, кажется так легко воспроизвести о себе любому и что абсолютно неповторимо? Или все-таки дело в том, что незащищенность и чистота чувств таких внешне мощных, брутальных, мужиковатых резко возрастает в цене и смысле?
   Кажется своей природой и составом прилепинские страдания вполне подростковые, пацанские, инфантильные. Душа мягкая, податливая тянется на разрыв между взрослящим ее грехом и почти детской чистотой и простодушием. Но то, что читатель знает о Прилепине из биографии, что Прилепин знает о реальной жизни - далеко уводят и его самого, и его прозу и читателя от, в общем-то, известного пубертантного периода жизни со всеми признаками взросления на излом. То есть чистота и трепетность в отношении к людям и любви, с которыми рано или поздно приходится прощаться и лучше это делать легко и не заморачиваясь, на самом деле стоят неизмеримо больше, чем мы соглашаемся платить. Раз человек, перетащивший на себе такое, что никакому подростку и не снилось, находит все же силы оставаться верным всему этому.
   В конце концов, в книге нет ничего случайного. Ей одинаково необходим и попирающий что-то башмаком Прилепин на обложке. И он же отстраненный, неучаствующий, созерцающий, ранимый, страдающий внутри. И кажущаяся ложной, а на самом деле истинная и объединяющая тема рассказов, названных "Пацанскими". Потому что в книге оно подается в своем истинном виде. Такое - "пацанство", растворенное в крови. Не последнее прибежище рвущейся к взрослению и трусящей его детской и мелкой души, изо всех сил цепляющейся за разрешение жить в стае себе подобных и беспрекословно следовать ее законам. А быть вне стай и оставаться верным всему, способному любить и раниться в тебе.
   Захар Прилепин "Ботинки, полные горячей водкой" М 2008, АСТ:Астрель.
  
   ПОКА ПОЕЗД СХОДИТ С РЕЛЬСОВ
   В дебютном романе Натальи Ключарёвой "Россия: общий вагон" студенческую тусовку мотает между любовью, депрессией, народом, портвейном, литературой, революцией и желанием попросить прощения у всех за все.
  
   Литературой двадцатилетних увлекались в конце девяностых. Льнули ухом к устам младенца с последней надеждой на истину. Потом само прошло.
   Поколенческие приметы в дебютном творчестве - всего лишь обложка, слоган и билборд. Обман-прикрытие архитепичной юной энергетики по цене очередной фенечки.
   Сам же состав горючего материала юности нераскрываем и неизменен. И каждый раз он нов лишь в первой вспышке таланта. Она слепит и от того кажется цельной.
   Первый роман Натальи Ключаревой - из таких цельных и ярких вспышек. С ощущением ранней зрелости и мастерской заточки. Текст, почти лишенный метафоры, поэтичен как притча. Фраза скупа и прозрачна, как мужская слеза. Ритм, кажется, растет из СМС-ок, но его энергия не цифровой природы. Общий вагон, в котором, как автору кажется - она едет со своими героями и всей Россией, метафизически недвижим. Время, несмотря на стук колес, течет в нем не по законам РЖД.
   Приноровившись к этому рваному времени, можно пристроиться на боковой скамейке, наблюдая трансформации желаемого и действительного.
   Чем, собственно, занимаются студенты-гуманитарии москвичи и питерцы в романе Ключаревой? Да тем же, чем всегда занимались. Прогуливают лекции. Пьют. Влюбляются и страдают. Обкуренные или трезвые читают постмодернистские стишки средней степени пахабности в подвалах. Называют это съездом радикалов. Верят Лимонову. Спорят с Дугиным. Девочка, влюбленная в мальчика травится, потому что вынуждена жить со старыми мужиками и делать карьеру порномодели.
   В печвоковской этой реальности всплывают то геевская сходка у попа извращенца, то пестрые и печальные лоскутики историй людей из народа, которые собирает главный герой Никита - славный и совестливый мальчик - всем хочет помочь. Заступится за старушку. Малыша заставит улыбнуться. Он ездит по провинции. Ищет свою Россию.
   Вообще, при всех этих панкоидных прибамбасах - крашенных ядовитыми цветами волосах, пирсингах, пупках наружу, цитатах из богемных авторов вся ключарёвская компания сильно напоминает героев журнала "Юности" годов так семидесятых, которые, поизнывав в столицах от безделья и бесцельности своей жизни, находили успокоение в поездке на БАМ и стройотряд.
   Синдром юности, талантливо выраженный, вполне самодостаточен для ностальгических судорог. Роман Ключарёвой можно читать ради слов и чувств. Незадающего вопросов ожидает удовольствие, сравнимое с созерцанием картины "Завтрак на траве"
   Под этот тихий восторг можно еще и порадоваться. Вот они какие стали - молодые. В прозе двадцатилетних на рубеже веков кроме любви, одиночества, тоски и отвращения и не было ничего. А тут они страдают, ищут, заботятся. О России, например. О революции. О стариках.
   Юность Ключарёвой выбирает Россию по себе. Замордованную, ущербную, всеми брошенную. Нет хода в их общий вагон карьерным мальчикам и новым буржуа среднего поколения. Нефтяная, офисная, сытая Россия летает самолетами бизнес-класса. Наверное, этой лужинской и свидригайловской Россией можно пренебречь, как бесконечно малой духовной величиной. А с нами едут в общем вагоне двудетная тороговка носками - беженка из северного опустевшего города. Юный школьный учитель, воюющий за то, чтобы был выставлен забор вокруг туберкулезного лепрозория. Поседевшая после многократных изнасилований девочка Аля.
   Все толпой оттертые и друг другу нужные после ментовских мордобитий и больничных снов о кукольных революциях и свиданий с Гумилевым встречаются в заброшенной деревеньке под названием Горки. Там полно пустых домов. Есть свой батюшка из бывших воров. И мальчик Ваня презрительно ругающий баб и пишущий свой первый роман.
   Маловата Россия - зато истинная.
   Можно, конечно, подивиться, что все такое заносчивое, начитанное, роняющее цитаты и сорящее мыслями успокоилось на жалком пятачке такой скудной и старой идеей - походом в опустевшую деревню во имя спасения России.
   Но при том, что нет ничего нового из старого выбрано не самое худшее. Учить деревенских ребятишек писать романы. Перезваниваться колоколами с батюшкой из соседней деревни. Да и с коровами тоже надо что-то делать.
   Как бы к этим натяжкам и идейным грошикам не относиться, у романа Натальи Ключарёвой остается последняя привилегия талантливо написанного текста.
   Он хорош сам по себе - независимо от того, о чем он собственно написан.
   Наталья Ключарёва, "Россия: общий вагон". Спб. 2008. Лимбус-пресс, ООО "Издательство К.Тублина".
  
   ИГРА В РОМАН
   Павел Басинский никакого "Русского романа" писать не собирался. И уж тем более "Приключений Джона Половинкина". Просто он так много знал уже про роман вообще и про русский в частности, что с этим надо было что-то делать. И то, что сделалось, тут же оказалось в шорт-листе премии "Большая книга".
  
   С романом в России примерно как с картошкой. Утром сажаем, вечером выкапываем. Одни его торжественно хоронят хмурым утром, убежденные, что роман умер. Другие вечером выкапывают, божась, что он еще живой. А все потому, что писать романы все-таки очень хочется.
   Литературный критик Павел Басинский, например, написал нарочито "Русский роман". Если не по результату, то по происхождению он действительно русский. Ибо только среди русских, есть такая разновидность романа, как появившийся "по убеждению".
   "Половинкин" зародился от разнообразных и противоречивых убеждений автора. От убеждения, например, что, если собрать под обложкой побольше узнаваемых сюжетов и персонажей, дать героям волю говорить на проштампованном языке бар и крепостных, подсыпать туда же мистики, ряженной в национальные одежды, приправить карикатурами на узнаваемые недавние события и лица - вот и получится тот самый русский роман. Которых, опять-таки по убеждению автора, никто давно не пишет. А то, что по ошибке и невежеству называют "современным русским романом" - есть лишь более или менее длинные тексты.
   Разумеется, доскональное знание жанра и его механики никакому писателю не помешает. На худой конец все эти схемы и законы можно использовать для самой обычной литературной игры. Чтение, как узнавание и отгадывание - процесс как бы заранее увлекательный. К тому же защищающий в случае чего от провала. Автор может и покуражиться вволю. И рассмеяться в лицо решившему, что его надувают читателю:"Что ж вы, батенька, сердитесь? На что обижаетесь? Ведь это всего лишь игра. "Воссоздание русского романа называется".
   Литературные игры с некоторых пор - дело и привычное и достойное. Тут есть один секрет, до литературы не относящийся. Литератор- иллюзионист сам не должен пребывать во власти творимых им иллюзий. Вытаскивая, кролика из шляпы, ни в коем случае не верить, что это он создал животное из воздуха. Вот этого профессионализма фокусника Басинскому явно не достает.
   Сунув под нос на первых же страницах заведому простаку-читателю сюжетец с неким князем Чернолусским ("Егорыч, я тебе подарок привез!"), дворецким Егорычем ("Хорошо ли, отец, с утра водку пить!"), дочкой лесничего Ольгой Павловной, Басинский отчего-то тут же убеждает себя, что мы уже в его игре, и радостно потирая руки, сообщает, что о чеховской "Драме на охоте" мы даже и не думали. И что дело тут совсем в другом. И увлеченно продолжает свои игры, не предполагая, что может так случиться, что играет он в них сам с собой. А читатель наблюдает за ним исподтишка. И посмеивается
   И что самое конфузное для автора - знает о его "воссозданном русском романе" куда больше, чем он сам. Например, что никого Русского (равно как и европейского) романа автор не воссоздавал. А писал, как и многие другие, критикуемые им довольно едко и хлестко, текст приличествующей теме длины с весьма узнаваемыми героями, сюжетами и приемами. Из которых главный - самооправдательная (она же саморазрушительная) ирония, именуемая в начале 90-ых, о которых и речь идет в "Половинкине", в журналистском просторечии "стебом".
   Что как бы и страхует автора от литературных неудач и неотвратимо приближает их приход. Потому что, как ты ни подсмеивайся над представленной тобой картиной 90--ых, в которой ты всего лишь художественно оформил один из избитых в газетах, сети и ТВ бредов о крахе Союза как результате заговоров КГБ, масонов и сатанинских сил в образе некоего Вирского вопрос-то разочарованный:"Только и все-его?" повисает в воздухе. Как ни подмигивай, намекая на то, что все это, мол, только пародия, если изобразил в тысячу первый раз "дерьмократов" как закомплексованных мальчиков, мечтающих отомстить русскому народу за незабытую младенческую обиду во время игры в куличики, а других, как подписавших договор с мировыми силами зла, чтоб расчленить ненавистную им почему-то Родину, если ты их такими вот штампованными и избитыми встроил в конструкцию текста, то выдержат они его тяжесть ровно столько, сколько окажется под силу карикатурной и картонной их сути.
   И московская интеллигентская тусовка, описанная на пределе возможностей авторов "Аншлага" - хамоватый позер и ранимый циник Виктор Сорняков (блеск, как общучивается фамилия Пелевин!), тяжеловатая на тело и слово эстрадная прима (Алла Борисовна), типчики помельче и с трудом узнаваемые, которые в дни путча вкусно кушают, пьют, ругают или хвалят Россию и русских, а потом хором рыдают под романсы в исполнении Погудина - этой компании инфантильных заговорщиков в деле удержания романной (пусть так) конструкции та еще поддержка.
   То, что сам Джон Половинкин, зарожденный в России в результате фиктивного изнасилования чистой русской девы Лизы, вывезенный во спасение от преследований (кому он сдался?) в Америку, завербованный там сатанинской закулисой, присланный снова в СССР накануне краха с туманными, но явно разрушительными целями, в силу своей предсказуемости никакой не атлант и конструкцию романа не удержит и пяти минут - ясно с самого первого появления Джона Половинкина в самолете летящем из Нью-Йорка в Ленинград. Заквашенный в Америке на протестантизме и вере в закон, Джони, как дурачок, сначала будет пытаться понять Россию умом. Потом начнет мерить ее общим американским аршином, отчего она станет ему просто противна. И, наконец, вспомнив, что он все-таки русский, поставит над могилой матери простой восьмиконечный крест и начнет в Россию просто верить. Естественно отринув чуждый протестантизм и став православным батюшкой в глухой провинции.
   Об одном из авторов подобных произведений очень точно отозвался критик:
   "Он думает, что если соединить узнаваемую фигуру, ядовитую сатиру и свое увлечение даосизмом, то, глядишь, получится роман"
   Критика звали Павел Басинский. Писано было о романе Сергея Доренко "2008". Заменяем "даосизм" на "православие". Получаем оценку " Джона Половинкина", к которой и добавить, в общем-то, нечего.
   Павел Басинский "Русский роман, или жизнь и приключения Джона Половинкина". М. 2008, Вагриус.
  
  
   ПОНТЫ С МЛАДЕНЦАМИ-УБИЙЦАМИ
  
   Роман ирландца Майкла О'Двайера "Утопая в беспредельном депрессняке" представлен издателем, как "шедевр черного юмора" и улет с отрывом. Хотя он ни то, ни другое, ни третье.
  
   О'Двайер, дебютировавший со своим "Депрессняком" у себя на родине в начале нулевых, в России на эту рекламу с черным юмором сам напросился. Роман-то начинается со слов:"Я стал убийцей в три года...". И фраза, вынесенная на обложку:"На рождество я попросил у Санта-Клауса ружье. Я хотел подстрелить Бобби" - в тексте тоже имеется.
   Вот только ожидающий, что его сейчас со смехом мокнут в лужу крови, чтоб он там вместе с автором контр-культурненько побулькал, познавая поэзию отвращения к жизни, не оправдаются. В своей прозе этот ирландец, надо сказать, довольно традиционен. Ну, насколько может быть традиционной европейская проза рубежа веков со всем, что она в себя к тому времени вобрала. И что к ней обычно авторами прилагается, чтоб читать было нескучно. А с О'Двайером и его таким безошибочным юмором (преимущественно все-таки белым) и таким мощным мерседесовским драйвом, скучать точно не придется.
   Неуклюже в романе только его название - громоздкое и неповоротливое в русском переводе, как комод. Сам текст - быстр, весел, остроумен. Такие катания на американских горках.
   Повествование в этой семейной саге о жизни трех поколений ирландских (впрочем, равно и английских или французских - ничего национального тут нет, даже ирландского рагу) художников и фотографов ведется от лица юного героя Алекса. Начинается когда Алексу три года. Обрывается к его совершеннолетию. Сохраняя при этом особую тинейджеровскую интонацию - легкую, прыгающую, со смесью цинизма и романтики, с отсутствием переходов от грусти к веселью. И с тем переизбытком страха и ужаса, что представляет из себя жизнь этого как будто ни в чем не повинного создания. Хотя оно и явилось причиной смерти собственных родителей в результате нелепой случайности. После чего последовало усыновление в дом друзей погибших родителей. И вот тут началось...
   Под крышей большого ирландского дома собралось достаточное количество народу, чтоб все время случалось что-нибудь кошмарное. Старшие дочери - туповатые близняшки. Младшие дети - родной сын Бобби и приемный Алекс, комната которых по ночам превращается в форменную пыточную камеру. Старшее поколение - дед-патриарх Альфред, достающий всех своей шизофренической философией. Его глухая супруга Мэгз, ведущая сама с собой нескончаемую и бессмысленную карточную игру. Отец семейства - гениальный художник-ловкач. Мать - предприимчивая галлеристка и продавщица картин мужа. Из прислуги - дипломированная сексуально озабоченная медсестра и благородный дворецкий, полный афоризмов, сарказма и потаенной страсти к наркотикам с шантажом средней тяжести.
   Веселая семейка. Взрывчатая смесь. Семейные узы - как пояс шахида. И он по кусочкам начинает взрываться. Члены семьи гибнут вроде как от естественных причин. Но потерявший в три года родителей Алекс уверен, что все подстраивает его сосед по комнате маниакальный сводный братец Бобби. О чем он и сам нашептывает ему по ночам, обещая, что последней жертвой станет он - Алекс.
   Разумеется, О'Двайер не первый, скрестивший семейный роман с триллером о похождениях маньяка убийцы пусть и самого нежного возраста. Вот только продукт скрещивания в данном случае оказался подозрительно жизнеспособным.
   Современного читателя в том, что взять и прикончить кого-нибудь из близких - самый естественный выход из одиночества, чувства заброшенности, неудовлетворенности собой или обиды на равнодушие родителей - и убеждать особо не надо. В мире фикшена, собственно, так все обычно и происходит. Реальность продливается за грань - только и всего. Просто у О'Двайера этот переход совершается как-то... чересчур естественно. Так, что и понять невозможно - а есть ли он - этот переход? А был ли мальчик - убийца? А не перебрал ли дозу тайно порочный дворецкий и крысиный яд тут ни при чем? А не спалил ли себя сам полоумный старик, вечно торчащий со стаканом виски у камина? А не потому ли разбились на байке сестрица близняшка и ее парень, что перебрали джина на вечеринке и, значит, якобы испорченные тормоза - всего лишь очередная садистская фантазия братца Бобби, чтоб помучить Алекса?
   И то, что Алекс любит забираться в сундук со старыми родительскими фотографиями и там жить - так ли уж противоестественно? И разве прочие взрослые и дети - обитатели этого дома не заперты в собственных сундуках?
   Что-то все это ужасно напоминает. Из нашей собственной жизни. Но вот что?
   ... Доподлинно известно, что возникновение подобных ненужных вопросов в ходе заглатывания самого острого сюжета - есть признак вполне приличной литературы. К коей вне всяких сомнений роман Майкла О' Двайера имеет самое непосредственное отношение.
   Майкл О'Двайер "Утопая в беспредельном депрессняке". Спб "2008 "Азбука-классика".
  
   ПРАВОСЛАВНЫЕ КОТЯТА В ДОБРЫЕ РУКИ
  
   Меньше всего в своих "Записках попадьи" жена священника Юлия Сысоева хотела представить Православных в Росси, как странноватое религиозное меньшинство. Тем не менее, такими они у нее и получились.
  
   Юлия Сысоева называет себя "современная матушка". Кто не знает - "матушка" - жена батюшки. Супруга православного священника в России.
   Матушка Сысоева села за компьютер с искренним желанием рассказать о том, чем живет сегодня русское духовенство на уровне приходских батюшек, дьяков и семинаристов. Поспорить с некими "агрессивно настроенными против церкви гражданами".
   Текст получился несколько путанный, наивный, болтливый и простодушный (порой до глупости). Местами напоминает дурно составленный сборник семинаристских анекдотов и баек То вдруг сбивается на лубок и сказку ("жили-были", "долго ли коротко ли"). То его пробивает какими-то дикими житийными мотивами.
   Читать все это без досады трудно. Тем не менее, для уверенного знакомства с православной повседневностью "Записки попадьи" источник весьма ценный.
   Декларативно отказываясь обсуждать "темные стороны" жизни священничества", пряча героев своих рассказов за вымышленными именами, матушка Сысоева в своем стремлении несколько приподнять образ современного поповства, кажется, помимо воли рисует реальную картину жизни семей провинциальных священников.
   Картина эта, надо сказать, печальна и уныла.
   Вера православная запрещает аборты и контрацепцию. И потому матушки рожают в среднем раз в два года. Пять детей в семье - норма. В консультациях и роддомах смотрят на них, часто рожающих, косо, как на приезжих с юга. На улицах и в общественном транспорте в спину многодетной матушки летят всякие обидные слова, насчет плодовитости нищих.
   В православную гимназию дети священника попасть не могут из-за дороговизны. Триста долларов в месяц за обучение одного поповского отпрыска - сумма неподъемная, так как средняя зарплата священника небогатого (а таких в России подавляющее большинство) прихода - не выше зарплаты врача или учителя.
   Жилья казенного у церкви нет, так что батюшка с матушкой и многочисленными детьми ютятся часто в брошенных развалившихся избах, где дымит печка и течет крыша. Единственный дополнительный источник дохода - плата за "требы" (причащение больных, освящения домов и т.д.). Но и этот доход в сельских приходах скуден, так как прихожане (да и вообще русские религиозные люди - обобщает автор), как правило, бедны.
   Сама Сысоева - матушка довольно продвинутая. Работает в рекламном агентстве. Ездит на машине, по бюджетному называемой "иномаркой". Не пренебрегает модной одеждой.
   То есть каких-то примет нового, модернизированного, считающегося с современными реалиями Православия, вполне можно было ожидать в описаниях священнического быта и уклада из первых рук продвинутой попадьи. Но этого не происходит. Потому что примет подобных не имеется. И то, что есть среди поповн есть вот такие, разделяющие гламурные заботы рядовых жен бизнесменов и при этом блюдущие посты, обряды и запреты, доказывет только, что "религиозным" сегодня может быть всякий человек. Но общество в России как было так и остается от религии далеким. И потому описываемые в книге священники, их жены, знакомые и прихожане - это такие чудаковатые лузеры, предмет возможного умиления, но уж точно не подражания.
   Религиозные православные люди в записках попадьи - хоть и многочисленное, но маргинальное сообщество. В иных приходах довольно закрытое, кучкующееся вокруг батюшки, как вокруг некоего гуру. В других - открытое, живущее по своим законам, но ничего общего, с так называемым "православным большинством", вспоминающим о вере дважды в год - на Рождество и Пасху - не имеющее. У них своя жизнь, где на приходской доске объявлений приглашения турфирм, организующих паломничества по святым местам соседствуют с обещанием отдать "православных" (родившихся в соответствующей семье) котят в добрые руки.
   Характеры многочисленных знакомых матушки Сысоевой из священников не лишены некоторой приятности. Симпатичен отец Михаил (прозванный Майклом) сумевший одернуть местного авторитета, задиравшего его матушку. Вызывает сострадание мыкающийся по углам с тараканами многодетный отец Александр. Почти анекдотичен непомерных размеров отец Хулагу, который как выпьет, непременно пускается в пляс и поет песни почему-то на иврите. Живут в бедности, служат и ходят по требам с утра до ночи. Благодарят Господа за испытания. Не громят выставки художников и не учат вере европейцев. Миссионеры в собственной стране.
   По мере знакомства с подобными типами, с бытом и заботами самой авторши - попадьи и заметным ростом симпатии к "религиозным людям" растет и убеждение, что любые попытки примерить к мирскому большинству эту жизнь со служением Господу, бесчисленными постами, многодетством и почти неминуемой нищетой - занятие, как минимум бесполезное.
   И, скорее всего эти вот по всем исследованиям 2% православных, живущих религиозной жизнью - потолок и перерасти его просто некем.
   И, в сущности, истинно верующие люди в России как были, так и остаются чудаками. Из тех, кому почти не было места в прошлой жизни. И в новой, несмотря на отстроенные храмы, его особо не прибавилось. К ним постепенно привыкают и перестают показывать пальцами. Но стать похожими на них не спешат и не стараются.
   Да и с чего стараться? Слишком мало у Православной веры общего с жизнью современной России. Вот о чем, хотела того Юлия Сысоева или нет, получилась ее книга.
   Юлия Сысоева "Записки попадьи" М.2008, "Время"
  
   ПТИЧКУ НЕ ЖАЛКО!
   В романе "Птичий грипп" Сергей Шаргунов стебно простился со своим политическим прошлым, изобразил бывших соратников по борьбе в виде стаи больных и безумных птиц, самого себя - орлом в суровом свитере. Всех пернатых перебил. Кроме одной птички имени себя.
   Герой романа Сергея Шаргунова "Птичий грипп" - студент-социолог Степан Неверов. Неверов, как следует из говорящей фамилии, ни во что не верит, но очень хочет. Как бы для свой социологии он переходит из одной молодежной партии в другую. Всем говорит одно и тоже - у вас есть вера, у меня нет. Хочу быть с вами, потому что без веры не могу. Еще у Неверова любовь к птицам, призвание к предательству, большой живот и страсть сочинять о своих политзнакомцах стихи с покушением на философию и поэзию. Сам себя Степан сравнивает с пингвином и по поводу излишков веса не комплексует. Он был бы совсем похож своей серостью и невозможностью выкармливать зародыши мыслей до их полного вылупления на горьковского Клима Самгина, если бы Шаргунов не снабдил своего пингивиньего героя кое-чем, ему не принадлежащим.
   Сергей Шаргунов в своем романе о знакомых по молодежным политическим партиям един в двух птицах. Он тут и орел-писатель Иван Шурандин (чтоб не слишком выбывать из рядов). И пингвин-предатель Неверов. Кажется Шаргунову этот центральный персонаж для того и понадобился, чтоб передать кому-то свое писательское профессиональное - наблюдать, запоминать, пересказывать по-своему всем желающим безо всякого стеснения. А самому остаться как бы ни при чем и в стороне.
   Реальных молодых политиков автор выводит под другими фамилиями. И даже названия их партий меняет. Но делает это как-то так, что нет никаких сомнений в том, кто именно описывается и о ком сообщаются весьма интимные сведения.
   Например, молодые либералы, представлены без названия партии. Их двое - Илья Мусин - голубой попугайчик (он же Илья Яшин из молодежного "Яблока"). И дочка бывшего премьер министра, обобравшего народ. Дочка с птичкой не сравнивается. Зато сообщается фамилия ее деда и рисуется узнаваемый портрет. Далее узнанной дочке приписывается роман с пингвином Степой Неверовым. Сообщаются подробности с фрейдистскими сальностями. На видеоролики политикессы с либеральными речами накладываются другие, Шаргуновские. Как будто циничный дружок тайком заснял свою подружку в интимных позах, когда она об этом и не подозревала, и разместил клубничные сюжеты в Интернете.
   Получается жизнь молодых политиков в стиле газеты "Жизнь".
   Словесные декорации на этой сцене звучны и красочны. Текст пересыпан мелкими и крепкими, как орешки, метафорами. Есть открытые - из скорлупок ядрышки выкатываются сами собой. "Юноша валялся среди водянистого города". "Дворник ударил лопатой, поймав ноту асфальта". Есть пустые. Есть запаенные намертво - ломают удивлением бровь, пытливым - зубы. Погружению в слова мешают узнаваемые персонажи, похожие на птиц
   Болезнь у этих птиц одна - политика. Иным больным Шаргунов симпатизирует. Других не любит. При раздаче на этом маскараде птичьих масок предпочтения автора учитывались.
   НБПешники, например - черные вороны. Либеральный молодняк - голубые попугайчики, крикливые, суетливые, способные только повторять слова, смысл которых сами не понимают. В лидере фашистов Даниле Шаргунов разглядел белую чайку. И так далее. Вплоть до феэсбешного следователя Ярика (тоже вроде "молодежного политика; но с другой стороны), избивающего птиц без разбору корешками томов "Былое и Думы", так что их выносят после допросов инвалидами. Следователь Ярик по классификации Шаргунова - белый голубь.
   Каждой из птиц Шаргунов придумывает человеческую родословную. Данила стал чайкой-фашистом, узнав, что его отец ветеран на самом деле служил в полицаях и вешал коммунистов. Белый голубь ФСБешник Ярик - хитроумным палачом после того, как узнал об измене жены.
   Какие-то политики автору симпатичны . Какие-то нет - и маски птиц у них соответствующие. Но сам класс птиц - крикливых, гротескных, порывистых и безумных, в который и сам он недавно, исписавшись, по собственному признанию, записался - ему смешны и в общем-то гадки. И скрыть это всеми трогательными человечинками, вписанными в биографии птиц, Шаргунову никак не удается. И птицы его становятся похожи на людей лишь в описаниях переломов и черепно-мозговых травм, полученных на объединительном съезде молодых политиков в финале, куда белый голубь Ярослав из ФСБ наслал автобусы фанатов с железными прутьями и бейсбольными битами. Чтоб разом покончить с этой заразой. А сдал Ярику место съезда поэт-пингивин Степан Неверов, тайно служивший платным агентом весь роман и раскрытый Шаргуновым лишь к развязке.
   На самом деле ни птицы, ни люди, ни молодые политики писателю Шаргунову не интересны. Писателю Шаргунову интересен писатель Шаргунов. Что скрывалось в прошлых книжках. А в "Птичьем гриппе" вылезло наружу. Среди писателей это встречается довольно часто, но Шаргунов, почему-то такой ограниченности интересов стесняется. И чтоб хоть как-то извинить себя, которому, в общем-то, все равно что попугайчик-либерал, что фашист-чайка, он вкладывает в руку своему второму романному альтер-эго толстому пингвину Неверову отвертку. А уж тот, бегущий на последней странице предупредить следователя Ярика о том, что вся молодежная политика - не что иное как диверсия и вирус, чтоб заразить народ, с какого-то бодуна, крикнув раненой птицей: "По совести, по совести..." бьет этой отверткой следователя в белое голубиное горло.
   Отвертка входит глубоко. Кровь хлещет на бумагу. И птичку Шаргунова нам не жалко.
   Сергей Шаргунов "Птичий Грипп". М. 2008. АСТ-Астрель.
  
  
   КАК ДОБРО ЗЛУ РОГА ОТШИБАЛО
  
   Роман "Стёб" камерного драматурга Семена Злотникова - как творение архитектора, всю жизнь строившего домики с мезонином. Набравшись смелости порвать с прошлым - автор отгрохал небоскреб Вселенской фантасмагории.
  
   Семён Злотников - драматург. Известный, камерный. Его пьесы - "Пришел мужчина к женщине", "Уходил старик от старухи"... О том, что очень хочется любить, но шаг навстречу долог, тернист и трудно преодолим. Жизнь, как одноактная пьеса для малой сцены театрального кафе. Узнаваемо и трогательно на разных языках и площадках мира.
   Рождения характеров и страстей из бытовых пустячков и анекдотов можно было бы ждать и в прозе. Лирики, трагикомизма, забавных положений, выход из которых - в заново открытых простых истинах. В романе же Злотникова его драматургическое прошлое, кажется, исчезает бесследно, как в провале амнезии. Точно архитектор, всю жизнь строивший дома с мезонином, получив свободу и средства, первым делом он отгрохал небоскреб в пятьсот этажей.
   Роман - космическая фантасмагория с сотворением Вселенной, борьбой Бога, Дьявола и их Прародителя под именем Ничто. А также сына Бога, явившегося в Сибири, проживавшего в Тибете и странствующего по миру в виде ожившего трупа блаженного Иннокентия в тибетском миру называемого Ю.
   Стёбны в романе только изобретенный жанр (почему-то "руман") и название.
   Словечко из начала девяностых, за уши притянутое к постмодернистскому освоению новой реальности, не только звуком, но и сутью срастилось у нас с трёпом. Пофигизм, зубоскальство и мистификация - след богемной пены, выплеснутой в журналистскую тусовку. Стёб 90-ых - масскультовый слепок с творческого метода, опередивший явление самого метода.
   Ничего этого в "Стёбе" Злотникова нет. Ни слепка. Ни метода. Назвать роман постмодернистским - общее и стыдное место. И не потому, что слово истерлось, а сущность из понятия испарилась до того, как собственно роман был написан. "Стёб" - книга сама по себе. Ассоциаций и параллелей вызывает массу. Но лишь в качестве ключей для дешифровки.
   К услугам целая вязанка сходств. Пелевенские мотивы на уровне легкости обращения с пространством, космосом и мистикой. Компьютеризированная японская анимационная сказка. Булгаковские сатанинские балы легко приходят на ум. От туда же превращения шутов и фигляров в благородных демонов и раненых богов.
   Все, что приплетается само собой к тексту, само же от него и отваливается. Вплоть до морального релятивизма. Герои истекают кровью, теряют зубы, волосы, глаза и головы, пластилином мажутся по стенкам - а смешения Добра со Злом так и не случается. Хотя "руман" твердит, как в беспамятстве, что они если не едины, то трудно различимы.
   Семен Злотников предлагает собственную версию периодического сотворения и гибели мира. Сооруженную, как водится, из литературных, исторических и философских обломков. Такой космический конструктор Лего. Где каждый шурупчик наделен волей, мечтой и судьбой. Конструкция предопределена. Замысел неясен.
   Все это кажется затянувшейся и громоздкой шуткой. До тех пор, пока не втянет и не поглотит, несмотря на сбивающие ритм навязчивые ремарки в скобках - родимый след авторского драматургического прошлого. Свойством поглощения читателя роман, совершенно очевидно, обладает.
   Сюжет, как ни странно есть. Он, если исчезает - то не надолго. Смысловые и временные разрывы легко латаются аллюзиями сказки и эпоса. Отправили, понимаешь, добра молодца за страшным оружием - ноготком Прародителя мира. А хранится тот ноготок в яйце. А яйцо то в ящичке под ребром одного типа из казино.
   Тип из казино - старый шулер беглец из Иерусалима в Москву Джордж Капутикян. Получает змеиное яйцо от бандитского вида афророссиянина (белобрысый негр-гигант с васильковыми глазами) убитого в жуткой разборке в игорном доме. Яйцо из потайного ящичка под ребром Джорджа попадает прямо в руки распутной женушки Луизе - впоследствии дочери Сатаны. В далеких горах Тибета просыпается от медитаций бывший сотрудник НИИ и тайный сын Бога Иннокентий, и отправляется на поиски змеиного яйца. В толпе кладбищенских проституток под неусыпным взором жестокого сутенера Падали трудится тем временем будущая непорочная невеста Божьего сына Иннокентия Мария. Над всем парит, распустив крыла и цитируя древних мудрецов, с которыми лично был знаком - попугай Конфуций...
   Герои, постоянно трансформируясь и перебрасываясь иногда очень смешными шутками, стремительно приближаются к финалу в окрестностях Мертвого моря - смертельному поединку Сатаны с Богом, из которого вслед за самопожертвованием вытекает простая и старая истина - не зачем этому миру быть, если нет в нем Любви.
   И вот тут оказывается, что автор камерных и лирических пьес о любви и одиночестве ни исчез под галактическими конструкциями Лего.
   Он не исчез. Он только спрятался.
   Семен Злотников "Стёб. Руман". М. 2008. ИП И.В.Злотников.
  
   ОТКУШАЙТЕ КРЕМЛЯ
   "Сахарный Кремль" - продолжение русских летописей конца 2020-ых годов, начатых Владимиром Сорокиным в "Дне опричника". Страна огорожена Великими Русскими стенами. Топится дровами. Общается по "дальнеговорухам". Тайноприказные пытают. Опричники жгут. И горечь любви к этой жизни, России и Государю подслащивают всем миром, хрустя сахарными башнями московского Кремля.
  
   Во втором пришествии сорокинская Россия является читателю очищенной от текущей политики. На самом деле и в "Дне опричника" ничего такого политически сиюминутного не было. Но в предвыборный год роман о будущей средневековой монархической Руси вне политического контекста никому как-то и на ум прочесть не приходило. "Сахарный Кремль" такой навязанной извне политической актуальности лишен. Но это не значит, что при желании она там не будет обнаружена.
   Роман - полтора десятка новелл. Промелькнув в одной из них, герои в книге больше не появляются. Объединяет их единство места, времени, покорного принятия происходящего. И еще сахарные башенки Кремля.
   Кулинарные клоны обеленного Кремля сваливаются с неба в руки детям, собравшимся на Красной площади на Рождество подарками от голографически обожаемого Государя, который в романе так и не появляется (и неизвестно - есть ли он вообще). Потом развозятся детьми по всей России. Хранятся год с откусыванием по кусочку до следующего Рождества. Сахарный Кремль - символическая плоть России. Поедая ее в течении года, правители и верноподданные приобщаются к новому Божеству - Государству российскому. Миф о сладкой русской жизни, воплощенный в сахаре реально сладок. Тут отступать от веры - все равно, что противиться языку своему, щекам, слюне, железкам и вкусовым рецепторам.
   Очерки нравов сорокинского общества вполне и постмодернистки литературны. Это такие "Записки охотника" в очередной пореформенной России - жанровые и бытовые сценки масштабных драм в мелочах с постоянным отсылом к русской прозе прошлого века - городской, деревенской, производственной. Например, животный роман мастера цеха по производству сахарных Кремлей с работницей, по коровьи равнодушной в момент употребления ее на пыльном складе. Угрюмый флирт скотницы с механизатором в замерзшей и забытой деревне. Трапеза бомжей на пепелище спаленной опричниками усадьбы. Герои божатся, цитируют не к месту Государя, томятся в очередях, перебирают мелкие свои заботы, пьют, принимают наркотики, поучают друг друга, слушают и верят предсказаниям блаженного, доносят друг на друга, как добропорядочные подданные и тут же пересказывают друг дружке скабрезные анекдотцы про государыню ...
   Все та же Россия, все той же одной идеи и одного убеждения: "Жила бы страна родная, и нету других забот". Прочность и неколебимость этого мира и порядка столь же иллюзорны, как крепость карамельной кремлевской цитадели. Современное средневековье с изнанки представляет из себя жуткий хаос, мешанину в головах, укладе и быте.
   Чем выше уровень формализованного идеологизированного и репрессивного порядка с лицевой стороны, тем выше степень энтропии в низах и на обороте. Фантастическая реальность Сорокина малофантастична и ощутимо реальна. Почти на ощупь. И очень скоро почувствуешь за нагромождением всех этих нелепостей, гротеска и абсурдистских гипербол некую тайную и сладкую авторскую идею. В первую очередь явленную в этом босховом сочетании несочетаемого, в жутковатых реалиях нового быта и языка с прямым продолжением корней первого романа.
   Дома из ветхого советского фонда, в которых квартиры - как избы с сенями, иконами, печами. Соседство древене-русско-деревенского уклада с современными компьютерными и даже какими-то фантастическими будущими технологиями вроде голограмм, выступающих из мобильников-дальнеговорух и живородящих шуб. И тут же порты, рубахи, высокие стрелецкие шапки, сафьяновые сапожки на меху.
   И этот жуткий, вымороченный язык повествования и общения. Этот старославянский суржик с перепевами из монологов гайдаевско-булгаковсокого "Ивана Васильевича" и русских народных сказок с понатыканными кругом архаизмами, со сказовым ритмом, с вывороченным звукоподражательно на древнерусский лад слащавыми фразами:"Но Марфушеньке спать уже не хочется. Глянула она на окно замерзшее, солнцем озаренное, и вспомнила сразу, какое воскресенье сегодня, запрыгала на месте, в ладоши хлопнула".
   Проза эта, как и прежняя, раздражает, тянет, соблазняет навесить на нее ярлычок "антиутопии". А кричащее, скоморошье, кривляющееся сходство с тысячилетьем за окном объяснить тем самым, зачем и пишутся все антиутопии, начиная со свифтовского путешественника Гулливера - желанием автора сочинить политический памфлет, карикатуру на современное общество. Что в отсутствие всякого интереса как к политике, так и к политической литературе есть не более чем "осетрина с душком" - продукт опоздавший, просроченный, неинтересный, ненужный и для здоровья вредный. И лучше его на вкус не пробовать, отмазавшись от автора, застрявшего со своими газетными потугами во вчерашнем дне, когда еше была иллюзия выбора и в цене были иллюзионисты-гадатели на политических картах.
   На самом деле обе книжки Сорокина ни с сиюминутным памфлетизмом, ни с "антиутопией" - шаманством о том, что будет, если в России вновь победит идея всеобщего счастья из-под палки (плети, дыбы, огня) - ничего общего не имеют. Это не о том, что будет в России "если...". Это о том, чем, по мнению автора, Россия была, есть и будет.
   Владимир Сорокин предпринял попытку вывести на свет в образах и сюжетах то самое коллективное отечественное подсознательное, по которому, какие бы политические конструкции в этой стране не предлагались, всегда получается примерно одно и тоже. Потому что в этом вот коллективном архетипе сосуществуют рядышком и вперемежку и опричники, и тайно приказные, и государи, и генсеки, и крепостничество, и совок и "суверенная демократия". Что чисто внешне и оформилось в это дикое общество в портах, рубахах, сапожках, с мобилами, меринами механическими и живыми, запряженными в телеги, постоянной божбой на вывороченном языке и пыткой ближнего своего.
   И судя по тому, что героев "Дня опричника" и в большей степени "Сахарного Кремля" можно представить себе вот так же точно живущими и при Иване Грозном, и при Петре, и при Екатерине и при Брежневе и при Путине с Медведевым - попытка оказалась удачной, замысел верен и воплощение - достойное автора.
   Да токмо оно удовольствия большого не доставляет, ибо есть зело грустное зрелище.
   Владимир Сорокин ""Сахарный Кремль", М.2008. Астрель:АСТ.
  
  
  
   МОДНАЯ СМЕРТЬ СЕЗОНА
   В fashion-детективе "Зимняя коллекция смерти" главреда интеллектуального глянца "GQ" Николая Ускова внешний fashion публикой был оценен по достоинству. Книжка - модный аксессуар. Книжка-шарфик. Книжка-сумочка. Книжка с обильнейшей прессой о звездах на презентации. И весьма туманными отзывами о содержании.
  
   Как будто после выхода романа Ускова, его так толком никто и не прочел. А, между, прочим, стоило. Хотя бы из любопытства. Чтоб узнать, что там внутри. Под черной с золотом нефтяной суперобложкой. И под второй с мальчиком-девочкой, подавившимся бижутерией.
   Книга при всем внешнем лоске и предвкушении запрограммированного успеха - неровная, противоречивая, самоуверенная, нервная и закоплексованная. Полная недосказанностей и загадок, как и ее главный герой с автором вместе взятые.
   Если забыть на секундочку о fashion и обещаниях приоткрыть его закулису - с детективом в дебюте Николая Ускова - все в порядке. "Зимняя коллекция" - детектив. Причем классический. Все в романе - от автора, до главного героя - редактора глянцевого журнала "Джентльмен" Иннокентия Алехина и следователей прокуратуры ищут ответ на самый что ни на есть детективный вопрос "Who did it?".
   Полосует кто-то сотрудников, любимых и знакомых светского человека Кеши Алехина странным орудием по горлу. И его самого хотят убить. А кто, почему и зачем - непонятно. Версии подбрасываются из области бизнеса и карьерной корысти, любви и ревности. Алехин - то главная будущая жертва убийцы, то главный подозреваемый у следствия. Напряжение, как и полагается, растет. И развязка почти классическая. Полковник ФСБ со знакомой фамилией Севостьянов, курящий сигары и объявившийся незадолго до финала, восстанавливает перед слегка помятым после всех приключений Алехиным кадр за кадром картину событий. И все они с некоторой натяжкой складываются во вполне правдоподобную картину. Все непонятное, проясняется. На все вопросы находятся ответы. Убийца тот, на кого и в самом деле ни за что и никто бы не подумал.
   В общем, вполне приличный мог бы быть детектив. Если бы не fashion.
   Детектив (и его читатель) многое могут простить. Героев, у которых кроме имен и расхожих штампованных "черточек" нет за душой ничего живого. Банальные рассуждения на общие темы в кратких паузах действия Энергичные диалоги ни о чем. И даже потуги на мораль и философию.
   Одного детектив (и его читатель) простить не могут. Неоправданного замедления действия. Уход в сторону от главного - кто куда пошел, откуда вернулся и где стоял, когда совершилось убийство. Тем не менее, именно это Усков себе запросто и позволяет. Примерно треть романа (несмотря на все композиционные ухищрения в виде аккуратно нарезанных главок и смен картинок - то Милан, то Москва, то одна компания, то другая) действие стоит на месте.
   Читатель-фанат моды и глянцевый жизни ждет в этих паузах откровений. Читатель не фанат тоже не прочь попробовать что-нибудь остренького из достающего его изо всех углов мира астенических топ-моделей, роскошных отелей, нарядов, автомобилей. Разочарование, кажется. ждет и тех и других.
   Любители интеллектуального глянца и поклонницы романов Робски с Лениной едва ли откроют для себя что-нибудь новенькое в описаниях Ускова. Недоумевающие по поводу всей этой телешумихи вокруг московского бомонда так и останутся в недоумении.
   В каком порядке рассаживаются на показах Дольче и Габбаны в Милане байеры модных магазинов. Авторские комментарии о вырождении моды. Известные рассуждения о людях старых европейских и только народивщихся российских денег. Привычное сканирование главным героем-двойником автора любого встречного -поперечного с подробным перечислением всего на него надетого. Долгие описания взаимоотношений с официантами модных московских ресторанов. Веские замечания о том, почему московский свет предпочитает белое сухое красному и как в ресторанную моду вошли фаланги камчатских крабов...
   Надо очень подсесть на тему, чтобы завестись от такой малости. Для того же, кто далек от подобных брендов и трендов все эти отвлечения от детективного действа только напрасная трата времени.
   Декларация автора, что он, де, только ученый-исследователь, историк современного высшего общества и лишь наблюдает, анализирует и описывает - так и остается декларацией. Жить в фэйшине и быть свободным от него Ускову не удается. В перечислении, что заказывается в ресторанах, на чем ездится, и в каких отелях встречаются - чувствуется живейшая заинтересованность потребителя, а не холодная отстраненность наблюдателя. Ускову безусловно веришь в его блоге, когда он с заносчивым высокомерием разносит интеллигентных "задротов", оставшихся на обочине и от бессилия хающих всех, кто добивается успеха. Его же литературным попыткам показать, что "всюду люди" и куда ни посмотри, они только и делают, что давят и душат друг друга и те , кто едет в Мазерати на светский раут в этом смысле ничем не отличается от тех, кто трясется в метро и загаженном лифте - как-то не очень.
   Проблема не в идейной плоскости. А в том, что в ненависть таксиста антисемита, бубнящего про то, что этого Каца-Лужкова надо четвертовать на Красной площади веришь также мало, как в чувства звезды MTV Алисы, перепугавшейся за жизнь своего возлюбленного Кена Алехина. Манекены, одетые Дольче с Габбаной и наряженные на Черкизовском рынке - отличны лишь нарядами. Куклы не могут ни ненавидеть, ни любить, что бы на них не одевали. И в этом нет их вины. За все отвечает автор.
   По счастью Усков спохватился вовремя. По ходу развития действия тривиальные рассуждения на тему лицемерия бомонда, бессмысленности погони за модой и зависимости от наркотика успеха, как и попытки прорисовки живых характеров и дотягивания их до уровня образа оставляются. Освобожденное от груза средней литературы действие несется вперед. Очень хочется узнать, чем все кончится.
   Роман, так много обещавший, держит слово лишь в одном - дать замотанному успешному человеку возможность развлечься модной и увлекательной книжкой. И оно, право же, того стоит.
   Николай Усков "Зимняя коллекция смерти", М."Эксмо" 2008.
  
   КЛАДБИЩЕ ВЕЛИКИХ СЛОВ
  
   В книге "Последние слова" Владимир Беляков подобрал то, что срывалось с губ великих людей перед смертью. Получилось что-то среднее между коллекцией агоний, кладбищем предсмертных афоризмов и справочником медицинского бессилия.
  
   Полное название произведения Белякова "Последние слова великих и не столь уж великих людей, сказанные ими в земной жизни". Название соответствует содержанию. Здесь действительно собраны слова. Последние. Причем слов великих и "не столь уж" Владимир Беляков набрал почти от тысячи персоналий.
   Издательством автор представлен как коллекционер. Книга - коллекция. Наиболее полное собрание предсмертных слов. Продукт в каком-то смысле уникальный, заслуживающий как минимум знакомства.
   "Последние слова" незаменимы, как справочник для политиков, журналистов, преподавателей и прочих любителей афоризмов. Открываешь указатель имен, находишь ссылку и узнаешь, например, что Владимир Даль перед смертью сказал дочери:"Запиши словечко..." А Лев Толстой ушел со словами:"Люблю истину". А последние слова Фридриха Великого были"Пора заканчивать... канитель... Я устал повелевать этими рабами...".
   Выхваченные из книги, слова обретают вес, смысл и былое величие. Прочитанные же подряд, способны утомить, как всякая коллекция. Кто-то из великих говорил, что не любит музеев. Собранные вместе гении обесценивают друг друга.
   Посетителю выставки предсмертных сцен самому придется вырабатывать тактику знакомства с гениями на смертном одре. Можно ограничиться общением с известными и любимыми. Можно обратиться за помощью к экскурсоводу - автору и составителю. Попытаться с его подачи понять идею и замысел собрания. Или убедиться, что ни того ни другого не было изначально.
   Собрано около тысячи документальных миниатюр с одним сюжетом. Человек умирает. От старости, болезней, яда, пули или вскрыв себе вены. Рядом жена. Родственник, врач, сиделка, неприятель или расстрельная команда. Герой хрипит в агонии. Или говорит ясно и твердо. Или пишет предсмертную записку. И вы вновь и вновь по три-четыре раза на странице читаете последние слова. Слова часто одни и те же. Иногда банальные, иногда жалкие, иногда великие. Герои все знакомые и вызывающие интерес. Но дело, кажется не только в том, что каждое новое имя притягивает внимание само по себе. И не в одном тщеславном любопытстве - ну а этот-то что сказал напоследок?
   Несколько монотонное общение со смертью в режиме он-лайн - для нас - дело привычное. Информационная среда перенасыщена гибелью реальной и вымышленной. Количеством ежедневных сообщений о погибших и умерших подменяется сама необходимость размышлений о неизбежном. Мы видим и слышим людей до и после смерти. В виде живых и умерших. Возможность покачаться на грани и попытаться осмыслить переход - вот что предлагает книга Владимира Белякова.
   Разумеется, рискнет на подобное не каждый. Проект издательства явно некоммерческий. "Последние слова" - продукт вполне маргинальный.
   В книге композиция отсутствует, как таковая. Автор не потрудился классифицировать своих героев по эпохам и временам. Или развести их по главам, как бесспорных гениев и злодеев. Смертельные сцены тянутся сплошной и бесконечной вереницей, прерываемые редкими вставками со скелетной графикой и подобающими строчками:"И то, что ты сказал перед кончиной, из слушавших не понял ни единый".
   Сюжеты смертей и слов не связаны единой линией. Они группируются вокруг случайных обстоятельств и аналогий. Вот эти люди перед смертью видели свет и говорили о свете. Эти любили своих близких и говорили о любви. Эти требовали побольше воздуха. А другие хотели последний раз взглянуть на природу или послушать музыку.
   В равняющих гениев и злодеев деталях прячется скорее Бог чем Дьявол. Любимец Петра Великого Франц Лефорт, рейхсканцлер Отто фон Бисмарк и философ Иммануил Кант оказались на одной странице потому только, что каждый из них, умирая, спросил напоследок вина. Национальный герой Австралии поэт Гарри Моран и диктатор Бенито Муссолини, в разное время, но по одному поводу, не сговариваясь, крикнули расстрельной команде "Цельтесь мне прямо в грудь" и легли в книге Белякова рядышком.
   Тезис о всеобщем равенстве в последний час автором не озвучивается, но реализуется. Он вообще изо всех сил удерживается от оценок, приговоров и моралей. К чему? Что можно добавить к последнему слову Канта, Микеланджело или Ницше даже если эти слова - бессмысленный набор звуков.
   И с легким сердцем коллекционер предоставляет читателю право судить самому - был ли какой-нибудь смысл в том, что Шаляпин пытался петь перед смертью, маркиз Де Сад занимался любовью, Казимир Малевич требовал "полной темноты", Мережковский признавался в любви к России, а Ханс Кристиан Андерсен сказал:
   "На самом деле я не умер. Это вам только кажется".
   В.Беляков "ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА великих и не столь уж великих людей, сказанные ими в земной жизни". М.2008, "Захаров".
  
   ВРЕМЯ, СПЛЮЩЕННОЕ БОЧКОЙ
   В "Камергерском переулке" классик 80-ых Владимир Орлов презентует свое открытие "сплющенности времени". Сплющенное время романа при ближайшем чтении оказывается довольно нудным, растянутым и скучным.
  
   Когда речь о классике (пусть и краткого промежутка), оценки - дело вкуса оценивающего. С другой стороны новый роман Владимира Орлова все же - не Мона Лиза, коей, как известно все равно, что думает зритель о ее улыбке. Да и звание "современного классика", раздаваемое издателями как новое дворянство, давно уж без чести в своем отечестве.
   Тем не менее, для последовательных любителей книг Владимира Орлова с достопамятного "Альтиста" новый его роман и впрямь "долгожданный". Как и было отрекомендовано.
   Хотя как раз романом "Камергерский" называть и не стоило бы. Чтоб не смешать его с тем, что называется ныне этим словом. То есть все признаки современного романа (детективного, мистического, любовного, исторического и т.д.) как то: остренький сюжет, убийства с кровью, олигарх, бандит из бывших спецназовцев, деклассированные интеллигенты, симпатичная девушка из провинции, обреченная на проституцию, таинственные незнакомцы из иных миров, случайно найденная ценная шкатулка, борьба за тела, души и недвижимость в центре Москвы - все они в "Камергерском" как на подбор. А романом книга в общеупотребительном ныне смысле не является. Никак и никому. Ибо она не есть он.
   Прежде всего, из-за времени романа. В сравнении с нынешними литературными мгновениями, летящими со скоростью двадцати поворотов сюжета в минуту, оно как бы напоминает о добром старом романном летоисчислении. В котором между убийством и появлением следователя можно страниц пятьдесят потягивать пиво в закусочной в Камергерском (главное и почти единое место и время действия), размышлять, вспоминать, думать. Перекидываться репликами с буфетчицей, кассиршей и другими героями, вроде бы случайными, а на самом деле главными. И все будет мало.
   Да и Бог бы с ней, с динамикой действия. Смешно и невежественно вспоминать о суетном в настоящем романе. В котором каждое слово, описание и мысль автора полны новыми и яркими смыслами.
   А вот если... не полны? Тусклы, скучны, вымучены, ложно значительны и не смешны там, где обычно указывают на смех закадровый хохот юмористических сериалов для особо тупых?
   Томительные диалоги героя с буфетчицей о качестве солянки в закусочной(?) в Камергерском переулке. Лихие заказы по сто пятьдесят и пива. Начитанные сантехники. Философствующий олигарх. Карикатурные телеобозреватель и актер, нахально подделывающиеся под героев "Театрального романа". Давно остывшие фразочки из Паустовского ("Пострадал старик, пострадал,- говорили пассажиры"). Вечные унылые инверсии в прямой и косвенной речи. Судьба сплющенной керосинной бочки, якобы выброшенной Сергеем Есениным из окна доходного дома. Обнаруженная в подвале просвещенным водопроводчиком, она занимает полромана. А тут еще три девицы из наследниц генерала Епанчина охмуряют героя. И появляется зачем-то Гном Цетрального Телеграфа - придуманный, кажется, исключительно ради звучного звания. И в довершение ко всему, завсегдатаи той самой закусочной, то и дело лихо заказывающие по сто пятьдесят с бутербродиком и несущие свою тягомотину о качестве жизни и солянки, вынуждены перебраться из выкупленного, наконец, олигархом помещения, в некую Щель. Где в темноте все остается, как было когда-то в восьмидесятые. И наблюдается открытая Орловым "сплющенность времени" А на самом деле полная его остановка для читателя от скуки.
   Что-то случилось с автором со времен знаменитого "Останкинского" триптиха. Не стоило ему со всеми своими героями перебираться из под кудрявого бока ВДНХ в московский центр. Связи что ли какие рвутся при таком переезде магнетические и почвенные. Слова без питания бледнеют и сохнут. Герои сливаются в одно лицо неузнаваемое, чужое, несущественное. И все их мучения, страдания, мечты. волнения, терзания и мысли о происходящем - многословны, пусты и напрасны. Так что невольно вспомнишь и отдашь предпочтение современному "роману", прекрасно сознающему свою неспособность ни к чему, кроме действия. И потому читателя зря "литературой" не томящему.
   "Магический реализм" приписанный ценителями Владимиру Орлову времен "Альтиста" (по иным версиям он же - романтизм) мог и не быть магическим. И не реализмом даже. И не романтизмом вовсе. Живыми и яркими скупые тогда тексты писателя делали и стиль, балансирующий, но не срывающийся с грани вкуса. И узнаваемость типов, какими бы демоническими или призрачными способностями автор их не наделял. Ведь все эти городские интеллигенты, любящие вкусно покушать в гостях и бьющиеся насмерть с бытом, бездарностью, жлобством, ЖЭКом, корыстью и любовью узнаваемы были, как будто с ними расстался вчера.
   Лучше бы и расстались вчера и навсегда. И встречались только в прежних вещах Орлова и других восьмидесятников. Потому что явление этих подзабытых героев сегодня в центре Москвы - как игра опустившегося музыканта в подземном переходе. Они будто кухонные персонажи прошлого, ряженные в одежды современных героев из костюмерных Останкинской телестудии. Кому какой костюм достался, тот того и изображает. Поменяй имена персонажам - ничего не изменится. Олигарх станет сантехником. Телеведущий - дворецким. Сходство с реальными людьми не прибавится. Потому что все они - на одно лицо автора, застрявшего с застывшей своей фантазией в придуманной им Щели, списанной по привычке с нехорошей квартиры N50 из романа настоящего классика.
   Пространство Щели растворилось в темноте. А время сплющилось и остановилось. Герои куда больше похожи на призраков, чем призраки в прежних творениях Орлова походили на живых людей. А от чтения романа остается знакомая по последним фильмам Эльдара Рязанова оскомина неловкости и стыда за некогда любимого автора, неспособного вовремя остановиться.
   Владимир Орлов "Камергерский переулок". М. Астрель:АСТ.
  
   УРОКИ СТРЕЛЬБЫ ПО ТРУПАМ
   В романе "Кандидат" Виктор Мережко на языке сериалов про ментов и "морских котиков" доказывает, что в России выборы Президента с участием избирателей чреваты только убийствами, взрывами, подкупом, цинизмом, обманом, воровством, манипуляциями и прочей гадостью.
   Виктор Мережко один из немногих настоящих писателей прошлого, доказавший личным опытом, что человек с литературным даром и высокой творческой планкой не хуже молодых теледрамоделов может вписаться в конъюнктуру современного рынка. А судя по вышедшему вслед за "Сонькой - Золотой Ручкой" роману "Кандидат" - и в политическую конъюнктуру тоже. И при этом казаться честным, жестким, принципиальным и не идущим на сделки.
   Секреты овладения писателем приемами бульварного макияжа - на поверхности. Главная задача - читателя нельзя утомлять, отвлекать, напрягать, заставлять думать. Все работает исключительно на сюжет. Описания просты и скупы, как ремарки сценария. Метафоры уничтожаются на подлете. Характеры однозначны и легко узнаваемы по прошлому опыту бульварного чтения и смотрения. В диалогах - никаких посторонних мыслей или не дай бог обобщений. Афоризмам - бой!
   Со всем этим окорачиванием своего интеллекта, вкуса, дарования и писательского прошлого Виктор Мережко в романе "Кандидат" справляется блестяще. Единственное, отчего его явно мутит и что никак не дается - это штампы. Хорошему бульварному роману они прописаны как лекарство - минимум один на пять абзацев. У мэтра их почти нет совсем. Например, в описаниях речевой физиологии героев нет обязательных "сказал, посерьёзнев", "заметил, с грустинкой" и пр. Одно жалкое "хохотнул". Правда, хохотнуть может каждый - от директора ФСБ Власова, до интеллигентного бандита по кличке "Батя".
   Сюжет реален до фантастики.
   Судя по разгулу демократии, свободе прессы и митингов, Президенту, не вылезающему из больницы, Березовскому (без труда узнаваемом в олигархе Лазовском) и президентскому преемнику, несущему на митингах откровенно либеральную бредятину об объединении России с Америкой - дело происходит в 2000 году, из которого волей автора исчезает Владимир Путин (как прототип и герой). Без этого спасителя отечества от демократии в стране начинается полный беспредел от Кремля до Сахалина, от ФСБ до Прокуратуры при поддержке МВД,
   Сохранившая боеспособность и не утратившая навыков тайных войн ФСБ, в противовес Президентскому преемнику-либералу тайно выдвигает своего кандидата - скромного заместителя председателя Совбеза Юрия Погодина - бывшего лидера профдвижения, бессребреника, живущего в трехкомнатной квартирке с женой и дочкой-студенткой и ездящего исключительно на жигулях (О!).
   Втягивают в президентскую гонку Погодина помимо воли и по фсбешному жестко. Устраивают покушение. Загоняют в угол. Погодин соглашается. Не от страха, а чтоб спасти Россию. Он честный. И не подозревает, что выборы и будущее России тут вообще ни при чем. И он, и его семья - только очередной вид оружия в выборной войне между спецслужбами, вояками, бандитами, олигархами за свои нетрудовые доходы и власть.
   В результате страдают все, кто близок главному честному герою. Бандиты подсаживают его дочь на наркотики. Циничный олигарх Озеров, чтоб застолбить местечко рядом с будущим президентом, подпоив, соблазняет его жену. Агентша пресс-секретарь склоняет кандидата к роману. А сам Погодин, вздумавший честно бороться за будущее России, взрывается вместе с народными надеждами в самолете.
   Такая как бы нетрадиционная для бульварного романа развязка. Путь героя, усыпанный трупами и сломанными судьбами близких ему людей, трагически прерван. А на сердце у обывателя легко, как в песне веселой.
   И с легким сердцем благодарит он известного Реального Спасителя, за то, что избавил он его от ужасов ельцинской демократии. И ставит свечку перед телеиконой. В которой преемники, президенты, премьеры и министры под трубный оркестр и цоканье копыт, сменяя друг друга, бескровно выезжают, как рыцари в старинных часах, из стрельчатых кремлевских ворот, надолго не исчезают и возвращаются снова и снова на публику (иногда парами).
   Романом "Кандидат" Виктор Мережко сотворил, кажется, невозможное. Он очистил последнее восьмилетие от порожденных им подленьких административных технологий. Он перенес провокации молодежных прокремлевских боевичков в допутинскую эпоху. Он спустил туда же практику возбуждения сфабрикованных против политических противников уголовных дел. И перемешавшись с присущим тому периоду телекиллерством, олигархическими интригами и тотальным подкупом, все это заварилось в отвратительную кашу под названием "кошмар демократии". И над этим смрадным варевом по контрасту исподволь восходит торжествующее солнце ни разу не названной нынешней самобытной стабильности, крася нежным светом стены древнего Кремля, куда как бы перемещаются народные надежды непосредственно из развалившегося под честным кандидатом самолета.
   Вот интересно только, как все это ельцинское от путинского в обещанном телесериале будет отделено? Очень надо будет постараться. А то вдруг зритель не въедет, о каком времени и каких героях речь, когда увидит, как в кремлевском кабинете замышляется теракт во время митинга в Москве, для поднятия рейтинга преемника. Или как тренированные мальчики из ФСБ устраивают покушение на будущего кандидата. Или как по указанию Главы кремлевской администрации убивают директора телеканала.
   Интересно посмотреть, как сценарист Виктор Мережко справится с такой вот задачей. Хотя, судя по роману, - справится.
   Все-таки мастер - он и есть мастер. За что бы ни взялся. Например, в кратчайшие сроки выучить приемы художественной стрельбы по трупам вымерших свобод. Не каждому дано.
   Виктор Мережко "Кандидат". Спб 2008. "Амфора".
  
   ВСТАТЬ! "ПЕРЕСУД" ИДЕТ!
   В "Пересуде" Алексея Слаповского классический захват бандитами автобуса с заложниками переписан по-русски в жанре философского триллера с известной генеральной разборкой: "Кто виноват?".
   Излюбленная мысль Алексея Слаповского в его сериальных сценариях и романах - виноватых нет. В "Пересуде" она стала злее и острее. Виновных нет, потому что виноваты все. И получают по заслугам без разбора. Гуманизм приправленный жестокостью в последнем триллере Слаповского все ближе к жизни.
   Сюжетные заморочки автора сценариев "Участка" и ностальгически современного полотна - "Ирония судьбы. Продолжение" мало занимают. Они ему немножечко скучны. Читатель будет замирать, не отрываясь, там, где положено. Но не эти замирания интересуют Слаповского.
   "Пересуд" по замыслу должен был перевернуть акценты и повороты в известном заранее, хоть и очень остром сюжете. Переоценки привычного занимают автора более всего. Тут он вовсю припрягает самоуверенность и искушенность читателя. На пересечении ожидаемого, очевидного и парадоксального предлагается разделить жесткие и неприятные открытия автора, расстающегося постепенно от книги к книги с некой излишне благостной оценкой происходящего вокруг, в людях, в нем самом. Если раньше простенькая связка - все мы каждый день участвуем в притеснении, унижении, предательстве, обмане и преступлении и, значит, никто ни в чем не виноват и можно прощать и любить, его вполне устраивала. Теперь ему этого мало. Идея меняется на, в общем-то, прямо противоположную. Наблюдать за переменами - как минимум любопытно.
   Отплывает от Павелецкого вокзала ковчег рейсового автобуса "Москва-Сарайск" и в нем разных типов и характеров (отчасти фирменных от сценариста Слаповского, но от того не менее живых и узнаваемых) каких по паре, каких по одиночке. Есть у нас тут водитель - положительный и обстоятельный мужик Козырев. Есть его сменщик, красиво и увлеченно любящий женщин Артем. Мама провинциалка и тиранка свозившая покорную дочку в Москву на аборт. Красавица бизнесменша. Отвязанный инфантильный юноша-наркоман и другой - романтик-историк с гитарой. Мужчина в кризисе пожилого возраста с ружьем, готовым к суициду. Влюбленный муж, увозящий в Сарайск сбившуюся с пути в столице амбициозную жену-алкоголичку.
   Ковчег принимает в распахнутые двери пятерку беглых заключенных от показательно осужденного Ходорковского, переименованного автором в Федорова, до маньяка-насильника, убийцы по призванию и философии, и другого, порезавшего от обиды пять человек. А еще угонщика из любви к механизмам. Осторожно двери закрываются. Автобус плавно тянет за собой сюжет по главам с названиями летящих за окном населенных пунктов:"Москва-Липовцы", "Липовцы-Драницы" в память о Ерофеевском шедевре. Пассажиры пьют с преступниками, слушают фальшивые бандитские исповеди, бунтуют, покоряются силе, ждут освобождения. И никто и не думает беседовать с ангелами.
   В триллере, в отличие от детектива, где тайна в прошлом, время движется из настоящего в будущее вместе с героями к неминуемой катастрофе. Триллер Слаповского двойной и до поры несмешиваемый, как "кровавая Мэри". В одном слое кувыркаются заложники с преступниками, мечтая освободиться и не погибнуть. На уровне метафизики изводят и мучают друг друга представления героев о том, что есть преступление и справедливость. Что правильно и нет. Что дозволено и не допустимо. Кто преступник, а кто чист.
   Заложниками замкнутого пространства несутся идеи и люди со скоростью 90 км в час по федеральной трассе в окружении групп захвата. Герои, в полном соответствии с классикой жанра, все ближе к кризису освобождения, в котором неясно еще, кто погибнет (по пути одна уже погибла, вторую изнасиловали). К своему крушению летят идеи и представления участников драмы - кто здесь преступник, кто жертва, кто виноват и должен быть наказан. Сюжет вздваивается, как рельсы на стрелке. И тут же возвращается в единую колею.
   Пересуд, предложенный убийцей Махавцом пассажирам рейса "Москва-Сарайск" для мелкого торжества и пресечения попыток к бунту (несчастные под угрозой разбитого лица должны, как присяжные голосовать за оправдание каждого зека после изложения им собственной версии вменяемого следствием и судом в вину) отыгрывается с заданным результатом и легким мордобоем. И возобновляется снова и снова.
   От суда над осужденными переходят к суду преступников над "судьями-пассажирами". Каждый из них должен сознаться в своем преступлении ( среди прочего раскрываются виновные в кражах, изнасиловании и даже в парочке скрытых убийств). Но и это еще не все. Настоящий Пересуд наступает, когда сила и стволы оказываются на стороне жертв. Истязаемые меняются местами с истязателями. Стержень справедливости, на котором только и способен удержаться триллер, рассыпается в пыль. В связи с полной его нематериальностью.
   Масштаб духовной катастрофы предопределяет тотально катастрофический для жизни и здоровья участников финал. Дурно понятый при прохождении по инстанциям приказ исполняется группой захвата с почти поголовным истреблением преступников и жертв. Тупая чиновничья машина, в которой право на жизнь исчисляется разрешенным процентом потерь, получает разумное оправдание. Когда невозможно отделить виновных от невинных, виновны все, а виноватых нет - все равно, кто понесет наказание.
   Оценка глубины авторской мысли - дело читателя. Но, совершая свой собственный пересуд, возможно, он учтет смягчающее вину автора обстоятельство. В практике отечественной беллетристики мы, похоже, впервые имеем дело с банальным голливудским сюжетом, столь мастерски приспособленным к исканиям ответа на давно выдохшиеся от постоянного употребления и, тем не менее, вечно живучие российские вопросы.
   Алексей Слаповский "Пересуд". М.2008. "Эксмо".
  
   РОМАН ИЗ СЛОВОЗАМЕНИТЕЛЕЙ
   Научно-эзотерический роман Олега Радзинского "Суринам" - высокотехнологичен. Слова, сюжеты, любовь и колдуны проверенны электроникой. Расставлены по местам с точностью до микрона. И, кажется, неотличимы от реальности, которую они успешно имитируют.
  
   Об авторе первой своей книжки рассказов "Посещение", вышедшей в начале нулевых, Олег Радзинский заметил, что "этого" Олега он не знает. Тот Олег, посаженный в 1982 году за антисоветскую пропаганду в зону и написавший там свои рассказы, больше не существует. К моменту выхода книги автор проживал другую жизнь. Их у него было много. Сына известного драматурга и писателя Эдварда Радзинского. Диссидентствующего студента-филолога. Подследственного по делу об антисоветской пропаганде. Зэка. Студента колумбийского университета. Финансиста с Уолт-Стрит. Председателя совета директоров "Рамблер Медиа Группы". Начинающего романиста, живущего во Франции.
   Идея проживания человеком множества жизней - одна из в романе нового Радзинского "Суринам". Идея, в общем-то, расхожая. Не идея даже, а фразеологизм. Новизна в предположении, что человек одну за другой может прожить множество чужих жизней. А своей так и не успеть пожить. Поиском такой вот "своей" жизни занят герой романа "Суринам" - эмигрант, бывший советский политзэк, выпускник Колумбийского университета и финансовый аналитик Илья Кессаль.
   Очевидно, Илья, как минимум повторяет некоторые из жизней Олега Радзинского. В том числе жизнь, которую прожил автор книги рассказов "Посещение", написанных в зоне - тяжеловатых, с длинными периодами и героями , неповоротливыми умом, но чуткими сердцевиной и выстраданными.
   Роман "Суринам" - произведение успешного топ-менеджера Олега Радзинского. Доросшего в писательском ремесле до уровня, когда думаешь, что можно самому подобрать оптимальный для успеха книги стиль. Человека в курсе литературного мейн-стрима. Стремящегося и не выпасть из него и приспособить для создания собственной и оригинальной вещи. Совместить это редко кому удавалось. Трудно совместить писателя и технолога в создании успешного продукта. Писателю приходится не сладко. Вариант борьбы человека с тенью, в которой тень, в конце концов, побеждает.
   Герой романа Илья Кессаль в поисках себя и своей жизни посещает знакомых талмудистов. В обществе последователей странного верования, впускает в себя некую силу, предназначенную избранным. Параллельно влюбляется и бурно и подробно любит студентку юрфака Колумбийского университета из весьма богатой голландской семьи. Все это до поры не связано. Пока Илья не отправляется с возлюбленной Адри в родовое поместье ее семейства Рутгелтов в Суринаме, где местные шаманы признают в нем оборотня, впустившего в себя злого ангела змееобразного вида и живущего вследствие этого не свою жизнь, а змееву. Илью везут к семейному колдуну Рутгелтов для изгнание пришлого духа. Дух не изгоняется. Да и вообще оказывается ни при чем. А слегка обалдевший от колдовских процедур Илья, несмотря на весь свой прошлый зэковский опыт, оказывается обманут и втянут совсем в иные игры. Остаток книги он проживает в различных историях, сочиняемых новым персонажем, который тут всех дергает за ниточки ради спасения человечества. Чужие жизни множатся, собственная так и не появляется, а истина ускользает.
   Сюжет не хуже прочих. Его даже не портит развязка, в которой Илья непременно должен прыгнуть в огонь, чтобы, превратившись в плазму, вернуть вселившуюся в него божественную душу (пнеум) в первозданное вещество космоса Плерому (он же Рай), и тем самым пробить "ионизирующий туннель" по которому, освобождаясь от телесного и материального, потянутся души всего человечества.
   Почему бы и нет? В сущности даже любители хорошей традиционной литературы давно привыкли к тому, что ее теперь редко подают в чистом виде, не политой детективом, мистикой, фантастикой, эзотерикой, на худой конец магией.
   Сюжет для технолога успешного проекта - вещь совершенно необходимая. Потому что успешными бывают только сюжеты. Для писателя же он - лишь способ выражения мира в слове. Если б они тут могли договориться... Кто заведует сюжетами, а кто словами... Судя по "Суринаму" не договорились. Технолог и к слову оказался чуток и взыскателен.
   Роман, кажется, ни на страницу не покидает требование удобоваримости и легкой усвояемости текста.
   Текст рубится коротко. Тайны мироздания, над которыми несколько непоследовательно бьются герои, со всей наивностью и простотой отражены в двух типах построения фраз. В одних многообразие и единство мира выражается посредством плохо соединяющихся вещей, действий, времен и предметов посредством соединительного союза "и". В других противоречивость и противоположность составляющих жизнь подчеркивается противительным союзом "но". Интуитивность познания передает постоянно осеняющее героев "вдруг" ("вдруг подумал", "вдруг понял", "вдруг почувствовал"). Вся русско-литературная традиционность сосредоточена в основном глаголе бытия прошедшего времени ("было...был... были" - по пяти раз на абзац).
   Изготовленная таким образом проза и в самом деле читается легко. Не заморачивает и не грузит. Кажется легкой и почти неотличимой от настоящей, как всякий хорошо изготовленный имитационный материал - пластик под дерево, мельхиор под серебро, искусственный сок под свежевыжатый. С одним единственным недостатком - поглощается легко, тяжести в голове не оставляет, но быстро приедается.
   И только в коротких историях из детства героя (автора) тень-технолог отступает. Синтетический имитационный язык куда-то улетучивается. Изображение становится ярче, объемнее. Вживляешься в него безо всяких усилий. Нарочитости не замечаешь, потому что ее нет. И кажется, что эти яркие, точные, свежие и реальные истории написаны совсем другим Радзинским. Например, тем, что сочинял рассказы из книги "Посещение" и сильно вырос, как писатель за это время. Тем, кого по уверению переживающего очередную ("свою", наконец?) жизнь Олега Радзинского, давно не существует.
   Чему не верится и жаль.
   Олег Радзинский "Суринам", М.2008, "КоЛибри".
  
   УБИТЬ КАК "ПОПИСЯТЬ"
   Вслед за переделкой в прозу собственной пьесы "Изображая жертву" братья Пресняковы выпустили "Убить судью" - роман, в котором компания тинейджеров-переростков мечтает отомстить за всю Россию и заканчивает свой путь в морозильной камере.
  
   Есть тема и вариации. Тема одна. Вариаций множество. Все это может соотноситься самым причудливым образом. Например - тема так себе. Вариация гениальна. Или наоборот. Любителям джаза история знакома.
   Российский инфантилизм - тема братьев Пресняковых. "Изображая жертву" и "Убить судью" - вариации. В них есть общие ноты и мотивы. Иногда повторы. Тем не менее, они не сливаются. Можно воспринимать каждую вещь саму по себе, если тема близка.
   При сравнении обнаруживается - инфантилизм в "Изображая жертву" разрастается до символической симфонии. В "Убить судью" - тема камерная, вроде романса. Как будто авторы в первой вещи сказали, все, что хотели о стране, в которой задержка в развитии - национальная черта. А потом оказалось - можно сказать как будто то же самое, но тише, лиричнее, задушевнее. Получилась книга о вечном подростке для вечных подростков. Российский вариант Питера Пэна. Только там мальчик, застрявший в детстве, умеет летать. Пресняковские же мальчики лежали бы всю жизнь, смотрели сны и не вставали. Но приходится. В этом их драма.
   Предсмертный монолог следователя в "Изображая жертву" - заправленный страданием и расстроенным матом итог и озарение насчет поколения русских инопланетян, которому все по фигу. Зачем живут, зачем работают, чего хотят?- кричит капитан, травясь японской рыбой. Капитан умер. Поколение инопланетян продолжает жить. Теперь их зовут Хот-Дог, Пепси, Снайпер и Наташка.
   Пепси с Хот-Догом наркоманят в легкую, сторожат на автостоянке, отливают из машин бензин, переваливают контрабандную быттехнику. Снайпер, отслужив на войне, о чем не любит вспоминать, смотрит целым днями в оптический прицел на атомном объекте, поджидая террористов. Наташка - коварная и деловая электронная сваха под крышей ФСБ. Все сходятся у телевизора на пиво и финальный матч России в чемпионате Европы. Обижаются за отнятую судьей у наших законную победу и, растянув личную обиду на всю страну, летят зарубеж убить хоть одного из тех, "кто нас всю жизнь засуживает".
   У новых героев Пресняковых, в отличие от прежних, между обидой и действием длинная пауза. Обидчик-судья после чемпионата отправился в Турцию. Если б он был рядом с телевизором, когда засудил наших, четверка могла его тут же убить и отправиться допивать пиво. Так было бы в первой саге Пресняковых о вечных подростках. Во втором романе между обидой и покушением на убийство - длинная пауза. Пока долетели. Пока придумали, как подловить судью и замочить его. Хочешь, не хочешь, в промежутке приходится формулировать. Пытаться объяснить себе жизнь и вообще. Из одного романа дать ответ герою другого. Снайпер ведет повествование и как бы отвечает мертвому капитану из "Изображая жертву". За свое поколение. За то, все ли им тут по фигу.
   Откровения Снайпера об жизни - такая микс-пародия на все попытки сформулировать кредо нового поколения россиян. Они крепки отрицанием предыдущего и туманны в утверждении нового. В конце концов, все сводится к экзистенциальной правде-матке - всем на всех наплевать, никто никому не нужен, а раз так, мы должны сделать то, что должны (убить судью) и жить дальше.
   Беспомощность и недозрелость этих псевдононконформистов подчеркнуто карикатурна. Они выпивают, курят травку, беззлобно матерятся. Отправление малой нужды именуется в этом обществе "пописять" и упоминается с такой частотой, как будто их и в самом деле совсем недавно приучили к горшку. Женщина в тусовке - единственная взрослая - нянечка, старшая пионервожатая, мама и любовница того, кого выберет.
   Оказавшись впервые в жизни в отеле, где все включено, они просто дуреют от такого чуда. Не нужно горбатиться и думать о деньгах. Есть карточка отеля "все включено". Она отвечает за все. Ткни ей в то, что захочешь, и тут же получишь. Трагическое открытие Вальки из "Изображая жертву" - жизнь земная это только мучение, тело - место, где обитала душа, смерть - переход в жизнь чистую и светлую и к ней надо стремиться - для героев "Убить судью" оборачивается банальным сытым раем на земле, заветным русским вполне материальным счастьем. В этом вдруг свалившемся на них кайфе по щучьему велению постоянные обсуждения плана какого-то убийства могут показаться ленивым приколом вполпьяна. Но героям Пресняковых так не кажется. Они и в самом деле уверены, что, неспособные в этой жизни ни на что, уж на убийство-то способны в любом случае. И строят планы на будущее.
   Все обламывается, как и ожидалось. Отпросившись "пописять", герои стреляют из сломанного лука в туман сауны, где якобы парится судья. Никого не убивают, но выехать из отеля не могут. За кредит "щучьего веления" приходится платить. Поверив сходу в волшебное "все включено", компания жила в долг и полностью обанкротилась. Судья забыт. Чтоб не сесть за долги, Питеры Пены возят контрабандную икру в отель, ишача на мафию азеров. На них напяливают пластиковые жилеты с продуктом и сажают в морозильную камеру до самолета, чтоб икра не испортилась.
   Тема идиотического российского инфантилизма проделывает от вариации к вариации обратную эволюцию. В переделанном из кино романе Пресняковых неспособность ни к какому разумному действию ( строить, водить самолеты, лечить, ловить преступников, играть в футбол) разрасталась до масштабов характера нации-недоросля. В новом произведении черта эта из общенациональной съеживается до частной. Она уже не символ общества, а примета отставших от него вымирающих одиночек, неудачников, лузеров и мечтателей, место которым в морозильной камере. Потому что и таких чудаков надо сохранять на всякий случай. Вдруг понадобится в будущем.
   Все-таки люди хотя бы попытались убить. Пусть не нашего, и не высшего. И может не того. Но все-таки - Судью.
   Пресняков, В. "Убить судью. Великое приключение Снайпера, коварной Наташи, черствого Хот-Дога и Железного Пепси". М.2008, Братья Пресняковы, АСТ-Астрель.
  
   УБОЙ ПО ЗАПИСИ
   "Списанные" Дмитрия Быкова - роман современного безвременья. В нем герои городской прозы семидесятых просыпаются в людях нулевых, строятся на перекличку, возвращаются к вечным интеллигентским вопросам и ведут себя при этом чаще всего по-свински.
  
   Роман Быкова "Списанные" можно было бы назвать абсурдистским. Если бы он не был столь очевидно реалистичен.
   Идея выхвачена с поверхности у всех на виду. Там где ее и искать никто бы не стал. Негласный список запрета на участие в телепрограммах политикам и общественным деятелям. Что из этого можно вытащить? Быков вытащил роман.
   В котором главный герой - весьма востребованный сценарист сериалов и телешоу Сергей Свиридов вдруг обнаруживает себя в неком списке. Откуда список, для чего, почему попал, что из этого следует - ничего неясно. Но с работы над патриотическим сериалом его в два счета поперли. В списке всего 180 человек с бору по сосенке, от таксиста до ученого и бизнесмена, от демократа до путиниста. Их гонят с работы, прессуют участковые. Но в чем провинились, что их ждет и как им из списка выбраться - не говорят. Потому что не знают. А прессовать продолжают. Раз в список попал, значит было за что.
   Про Кафку Свиридов вспомнит сразу. Но "Процессом" ничего не объяснит и воспоминания литературные тем и ограничит. А мог бы вспомнить "Аварию" Пристли. Кортасара с его запертыми в трюме безо всяких объяснений пассажирами круизного теплохода. Стругацких и их "Жидов города Питера" - пьесу, конца восьмидесятых, в которой, побунтовав против объявления "Явиться к таким-то часам туда-то", евреи потихоньку начинают собираться, куда указано с вещами.
   Роман с этих сюжетов не списывался. Он вполне оригинален и узнаваемо авторский. Хотя бы привычкой исчерпывать идею и ситуацию до донышка и в самых непредсказуемых версиях. При этом банальные и очевидные предположения становятся яркими, неожиданными, а изначально оригинальные - пустыми и серыми.
   В "Списанных" все это кружится вокруг списка. На нем гадают персонажи о своей судьбе, попутно приплетая историю всяческих записей и переписей, репрессий, общенационального комплекса вины, большинства и меньшинства и прочая без конца и десятками страниц. Что было бы вполне публицистично и отчасти занудно, если бы автор в каждую новую версию не впрягал нового персонажа. Очерченного легко, ярко, узнаваемо, со своей занятной и достоверной историей, характером и лицом. В конце концов, этих все новых лиц под новые версии смысла становится так много, что в них начинаешь путаться. И запутался бы окончательно, если бы списочная проблема не вытеснялась неожиданными и желанными метаморфозами времени.
   Разумеется, мода нынешнего литературного сезона с повышенным спросом на стилистику, ритм и моральную проблематику городской прозы семидесятых тут ни при чем. А причем особая авторская чуткость к разряженности общественной атмосферы, с ее замкнутостью каждого на себе, отстраненностью, самодовольным упадочничеством, отчаянием потребления и ностальгией по призракам духовности и всеобщего неравнодушия друг к другу.
   Списочники Быкова, почувствовав на себе метку, собираются в некое закрытое сообщество и начинают жить совершенно в духе, быте, проблемах и сомнительном достатке героев прозы семидесятых. Устраивают субботники на дачах друг друга со вскопкой грядок, "уборкой территории", шашлычком под водочку и любовью в кустах. Встречаются у пригородных поездов, едут электричкой до дальней станции, сходят в траву по пояс, идут маршрутом, разводят по дороге костер, чай пьют и гадают друг дружке - что было, что будет, чем сердце успокоится.
   Предположение о том, что их для того и собрали в список, чтобы показать, как люди могут снова начать общаться, как-то с порога отметается и автором обсмеивается. Но, кажется, только для отвода глаз.
   Поставленные перед теми же самыми проблемами, что и в прежнем застое, герои Быкова не то, чтобы делают иной выбор. Они проблем этих просто не замечают. Члены списочного сообщества могут, конечно, навестить родственников арестованного из "своих". Но вопроса - сотрудничать с органами или нет - там вообще не стояло. Все, как выясняется, стучат на всех. И пытаются делать в этой ситуации карьеру, наплевав на соратничков. И с наслаждением признаются в предательстве. И, охотно и умно делясь собственными соображениями о природе их общей отверженности, остаются каждый сам по себе. Тем более, приходя к убеждению, что всем им суждено в этом абсолютно логичном абсурде погибнуть.
   Тому, кто так и не поймет, о чем и к чему все это написано, автор объяснит в финальной сцене. Когда герою сообщают, что он вычеркнут из списка и снова может быть "как все", Быков ставит его перед выбором: идти теперь со всеми прочими на некий марш (очень похожий на "Несогласных") на проспект Сахарова или остаться дома. Герой же нахально от этого морального выбора семидесятых уклоняется. Быть верным какому бы то ни было сообществу и его принципам и требованиям или иметь мужество сохранить верность одному себе - вот между чем и чем он хочет выбирать. И ни на какие марши Свиридов не идет. С тем, возможно, чтобы в полном соответствии с Быковоской этикой, воспрянуть с прямо противоположным убеждением в следующем романе обещанной трилогии о "закрытых сообществах".
   Вторая часть трилогии "Остров Джоппа" - сообщает Быков в крохотном послесловии - как раз дописывается. Так что неоднократные озарения героев "Списанных":" Все мы в полной ж..." в свете этой информации могут быть расценены как панические и уж во всяком случае преждевременные.
   Все еще впереди.
   Дмитрий Быков "Списанные", М. 2008. "ПРОЗАиК".
  
   ПОХОЖДЕНИЯ ФЕКАЛИЙ
  
   В современной антиутопии "Люди с чистой совестью" Анна КОЗЛОВА не по ошибке, а по убеждению путает канализацию с цивилизацией. При перемене мест сумму выдает только запах.
  
   Отправная точка романа Козловой в простеньком постулате:"Жизнь дерьмо". Люди, в общем, из того же материала.
   Кто б спорил. Интересно вот, а что дальше? Дальше - то же самое.
   То есть ни "но...", ни "если...", ни "тем не менее..."... А через запятую - все только оно, оно и оно... В настоящем, прошлом и будущем. Вчера, сегодня, всегда.
   Для чистоты эксперимента и бесспорности доказательств среда избрана самая что ни на есть - политики.
   Есть тесть. Он прислужник спикера Госдумы. Есть сам спикер - сквернослов и ругатель. Есть когда-то увлеченный, а ныне противный сам себе молодежный циник Валера. Есть его приятель из прокремлевской молодежной организации Рыбенко - форменная скотина. Есть дочка помощника спикера и жена молодежного лидера Валеры - Даша.
   Примерно треть романа все это, умирая от скуки, напиваясь с утра и матерясь, вытаскивает из грязно ругающегося спикера финансирование на новое молодежное движение Любви.
   Между соитиями, описанными автором в лексике выучивших три матерных корня пятиклашек и матерых слесарей и похмельной рефлексией Валеры все на ту же тему: "Жизнь дерьмо. И я в дерьме. Кто виноват?" читателя сквозь естественную дурноту могут посетить две-три мысли.
   Вот как ни странно.
   Вообще на чистый эксперимент с озвученным постулатом решаются в своих первых сочинениях только алчущие, но неудовлетворенные подростки и графоманы со стажем. Слишком очевидна мгновенная исчерпаемость темы. Анна Козлова - ни то, ни другое. Словом и образом владеет профессионально. Мыслями делится по обстоятельствам. То скупо, то от души.
   Но поскольку мысли эти все те же, встречные соображения читателяЈ скорее всего, будут на отвлеченную от авторской темы.
   Например, о природе пошляков и пошлячества. Сколько их было явлено миру в литературах всех эпох. Особенно в отечественной. А вот тайна подлинности этого изображения так и не раскрыта. И г-жа Козлова только лишний раз доказала, что для лепки живого, органичного и стопроцентного пошляка мало сканировать подслушанные пошлости на бумагу. Ее герои, как полагается, пошлят глубокомысленно, исступленно и не без самолюбования, но ничего кроме скуки и зевоты это не вызывает. Вот уж точно - неумно, неталантливо и не мило. Тусклые они какие-то и унылые. Сливаются с окружающей средой. Не потому ли, что вылеплены все из того же единого и постулированного в начале материала?
   Принцип всеобщей дерьмовости жизни и людей, открытый Анной Козловой, кажется ей вполне универсальным. Любой поворот сюжета или отношений героев, если он не отвечает Козловскому замыслу, видимо вырубался на корню. Ростки стихов, проклюнувшихся из этого сора, выдирались с корнем. Автор действовала, как остервенелая феминистка, изгоняющая из себя даже тень движения в сторону мужчины.
   В результате в романе не осталось ни-че-го и ни-ко-го, противоречащих убеждению о всеобщей мерзости сущего.
   Мерзки в романе все. Мерзость нарастает. Даша изменяет Валере с грязным и волосатым алкашом Рыбенко. Валера застает их в куитосе. После чего они живут, естественно, втроем. Чему есть объяснение в духе изначальной идеи - родители Валеры уже опробовали эту схему - два мужа, одна жена еще в начале девяностых. Извращения в этом мире передаются по наследству. Дерьмо фор эвер!
   Даша, после операции потеряв надежду на рождение ребенка, начинает ловить чертей, одетых в джинсу. Дашин папа, узнав, что дочка двинулась, напивается с Валерой и пошлит несколько гуще, чем при обычных обстоятельствах. Апофеоз сточности жизни - грандиозная пьянка на каком-то партсъезде в провинции, самоутопление с пьяни Рыбенко, перелом позвоночника Валеры и выслушивание Дашей на поминках монолога мамы Рыбенко страниц на двадцать, из которого следует... Что? Угадали: "Жизнь - дерьмо!".
   Классическая разработка темы Миллером, Буковски и Венечкой Ерофевым открывала авторам глубины неоднозначности. Цветы прорастали сквозь зло, сострадание через пренебрежение. Любовь почковалась от усталости, тошноты и отчаяния. То есть чем больше изначально убежден был мастер в том же, в чем убеждена Анна Козлова, тем ярче звучали в его творчестве совсем иные мотивы.
   Ну и Бог с ними, с классиками. При современном уровне диверсификации литературы каждому читательскому состоянию потребна своя книжка. В конце концов, феномен сужения сознания - он каждому знаком. Это только подростки накладывают на себя руки, сузив мир до неразделенной любви. Тем же, на кого нахлынет в зрелом возрасте ощущение, кажущееся истиной - "Жизнь дерьмо" - не помешает под рукой иметь книжку про это самое.
   И лучше, если это будет Анна Козлова, а не Сергей Минаев.
   К тому же у Козловой есть одна неразгаданная тайна. Она - в названии.
   "Люди с чистой совестью" - это, простите, о чем?
   Анна Козлова "Люди с чистой совестью" СПБ. 2008, "Амфора".
  
   ИЗ КНИГИ ВЫПАЛ ЧЕЛОВЕК
   " Даниил Хармс" А.Кобринского - попытка филолога с помощью ловушек - фактов, документов свидетельств современников - уловить личность и судьбу поэта. Попытка обреченная на неуспех и заслуживающая признания.
  
   Александр Кобринский - доктор филологии. Специалист по русскому авангарду. Добросовестный, педантичный. Собиратель фактов и свидетельств. Дотошно восстанавливающий обстоятельства творческого вечера, выхода сборника, написания стиха или поэтического манифеста обэриутов. Избегающий фантазий. Осторожный в предположениях. Скупой на версии.
   Не худший тип биографа достался Данилу Ивановичу Хармсу. Творчество и жизнь своего персонажа изучил тщательно и подробно. Написал не то что наукообразно. Или плоско. Или серо. Или неудобочитаемо. Но языком, лишенным образности и поэзии начисто. В результате получилась не жизнь поэта, а перевод его жизни. Подстрочник из набора слов-фактов, слов-свидетельств, слов-протоколов. Приведенные тут же обильные цитаты из Хармса - тоже слова. Естественно не те же самые.
   Автор биографии поэта скромен и честен. Точно знает, где его слова, где Хармса. Смешения не допускает. Беда в том, что жизнь и образ Даниила Хармса - это только одно из его произведений. Здесь начинается и кончается тупик биографа. Хочет он того или нет, ему приходится пересказывать этот образ. В лучшем случае, словами современников, друзей, "чинарей", абсурдистов, обэриутов. Словами Олейникова, Введенского, Заболоцкого, Вагинова, Шварца, Марины Малич. Слов этих явно не хватает. Автору приходится искать свои.
   В этом противоборстве Хармс всегда побеждает созданный им и описанный другими собственный образ. Хармс из стихов и рассказов более реален, чем Даниил Иванович Ювачев-Хармс из воспоминаний близких и реконструкций филолога. Кобринский пытается как-то справиться с этим.
   Связку ключей к жизни и творчеству любитель Хармса, разгадывающий и не разгадавший поэта, из книжки серии ЖЗЛ получит. А вот какой из них что открывает - с этим ему придется разбираться самому. Из собранных автором биографических пазлов и цитат собирать собственного Хармса. В меру своего таланта, эрудиции, интуиции и вкуса.
   Близость в обильных цитатах поэта - периода зауми и "чуши", пьес абсурда, страшноватых стихов для детей, алогичных и мрачных историй из "Случаев" и анекдотов о Пушкине иногда и сама по себе своей энергетикой помогает собрать детали. Образ оживает. Материализуется в чем-то похожем на хармсовские считалочки:"Жили в квартире, сорок четыре..." и "Из дома вышел человек..."
   Короткие штаны. Гетры. Башмаки. Кепка англичанина. Трубка в зубах. Хармс - Шерлок Холмс.
   Хармс мистификатор, фокусник, парадоксалист. Пришел в гости - снял штаны при дамах. Под ними - другие штаны. Любил огорошить нового знакомого абсурдным вопросом. Ждать, как он выкрутится. Неистощим на розыгрыши. Умудрялся разыгрывать следователя, шившего (и пришившего ему) антисоветский заговор. Тут же Хармс, подписывающий признание в том, что "Иван Иванович самовар" - контрреволюционное стихотворение.
   Хармс - ненавидящий детей. Всех детей, он, по собственному признанию, заразил бы столбняком, сбросил в выгребную яму. Стоп! Какой же это "реальный" Даниил Иванович Хармс? Это же его персонаж из повести "Старухи". И, тем не менее, А. Кобринский утверждает... как общеизвестный факт - Хармс детей ненавидел. И в подтверждение приводит пассаж из "Старухи". И тут же рассказывает, что дети на выступлениях Хармса, слушали этого ненавистника, открыв рот. И провожали его к выходу, как Гамельнского крысолова. Чего дети с ненавидящим их делать никогда не станут.
   Похоже, Даниил Иванович и после ухода не утратил дара к розыгрышам. И, кажется, биографа своего и читателя биографии разведет он не раз.
   Хармс мистификатор, умело скрывающийся за образами жизнетворчества - самый доступный для конструирования из биографических деталей, собранных Кобринским. Есть и другие. Например, Хармс Великий Маргинал. Рано осознавший свою исключительность и ей не изменивший. Непохожесть и отдельность для этого Хармса - не способ привлечь внимание и затем раствориться в толпе. А единственная возможность существования в реальном и созданном им мире. Напоминание современным маргиналам, тоскующим в своей малочисленности о том, что в поисках истины нет и не может быть ущербности, сколько бы народу не голосовало за твоих противников.
   И лишь в конце короткой жизни и кобринской биографии Хармса... Когда сам герой ее признал, что нет сил для соответствия придуманным образам, для розыгрышей и мистификаций... Когда ничего не оставалось, кроме голода, долгов, невозможности издаваться и заработать хоть какие-то деньги. Когда из всех молитв осталась только молитва о смерти... Из связки ключей биографа остается один - с тупой бородкой. И им замочек гения так просто, кажется, открыть. Вот в чем источник, причина и смысл абсурда, алогизма, мрачных образов и абстрактного физиологизма этих совковых капричос и коммунальных бесов - в голоде, безвестности, отчаянии их автора...
   И не откроет ничего ключ с тупой бородкой тому, у кого хватит смелости, вооружившись этой простенькой связью, снова раскрыть томик Хармса и прочесть в одном из последних его произведений, как человек, преследуемый и затравленный, входит в лес, видит зеленую гусеницу, трогает ее и возносит молитву Господу.
   Телескоп фактов, деталей, свидетельств и подробностей, собранный А.Кобринским, едва ли способен раскрыть космическую механику жизни и творчества поэта. Но желающему увидеть, он кое что приблизит.
   Книга, безусловно, заслуживает внимания. И как минимум - признательности автору. Кто-то ведь должен начать возвращать долги гению русского авангарда и учителю многих тайных его учеников, растащивших наследие учителя по своим книжкам задолго до первых скудных публикаций "Случаев", анекдотов о Пушкине и студийных постановок "Елизаветы Бам".
  
   Александр Кобринский "Даниил Хармс"М.2008, "Молодая гвардия".
  
   ЧИТАТЕЛЬ ОБОЖЖЕН И НЕ ДЫШИТ
  
   Сборник рассказов сетевых писателей "Вздохнуть и! не! ды! шать!" - - демонстрирует публике уже известный химический опыт. При переносе сетевой литературы на бумагу - сеть испаряется. А то, что остается - далеко не всегда литература.
  
   Отношения между издаваемой и сочиненной в интернете литературой какие-то мутные. С одной стороны каждая демонстрирует свою самодостаточность и существования соперницы старается не замечать. С другой - заметны заносчивость и высокомерие. Причем со стороны любимцев интернет-сообщества - явно наигранные. Все-таки что б ты не писал в своем блоге - пока книжка не вышла - какой ты писатель?
   Издатели, немало сделавшие коммерческим отсевом для роста сетевой писательской популяции, тоже в комфорте не пребывают. Пересчеты поголовья читателей интернет-авторов на тиражи чреваты стойкой грустью упущенной прибыли. И потому химические эксперименты по переносу слов с мониторов на бумагу продолжаются.
   Иногда опыты дают результаты. Вполне ожидаемые. Как, например, этот последний опыт в серии "Автор жжout".
   Ответ на вопрос совсем уж не посвященного:"Что ж они там в Интернете такое пишут?" сборник, составленный Мартой Кетро по итогам конкурса сетевых писателей, дает. Примерно такой:" Пишут, что и везде". И с тем же успехом. Из тысячи рассказов, присланных на конкурс, удалось наскрести три десятка приличных. Половина авторов - профессиональные писатели, публикующиеся в "традиционных" журналах и сборниках.
   Чьему-то писательству блоги пошли на пользу (малописание, как известно, ни к чему не ведет, а блогеры пишут много). Другим явно не мешало бы отключиться от сети хотя бы на полгодика. Побыть с самим собой. Поработать в одиночестве. Подумать.
   Говорят, журналистика и бульварная скоропись способны загубить самого талантливого начинающего.Теперь сюда можно добавить блоготворчество. Легкость публикации, нетребовательность публики, отсутствие профессиональной оценки и - готово дело. Начинающий как свободный новатор под поощрительное урчание френдов в два счета оказывается в компании чеховской дамы с ее "Мороз крепчал".
   Рассказ - жанр беспощадный. Малым объемом (ладно уж, прочту, если дрянь - недолго мучаться) купишь читателя только на первых строчках. Гипнотический сон вымышленного мира только кажется глубоким. Одно несоответствие, промах, натяжка, и рушится пространство. Читатель летит с облаков. Удариться можно больно.
   А натяжек, нелепостей, сюжетных конфузов и слабостей в рассказах сборника хватает.
   Героев рассказа жж-юзера tarlith не пускает в лес на шашлыки дед-поляк и ровесник первой мировой. Там, в августовском лесу, шли бои немцев с русскими сто с лишним лет назад. Маленького деда испугали. Удачливые менеджеры, приехавшие на пикник, деда не слушают. К утру их всех в лесу и перестреляли. В финале над трупом склонилась тень в шлеме кайзеровской армии. Из черного глазика выпал на тропинку моноколь.
   Вообще с фантастикой у юзеров иногда полный швах. Спасительный дар - кипятить воду взглядом к герою рассказа ЖЖ-писательницы autumn приходит слишком поздно. По мысли автора получается, что, если б дар кипячения не запоздал, экстрасенсу удалось бы спасти и сына, погибшего на фронте, и дочь, попавшую под бомбежку и жену, умершую от горя. Как одно с другим связано - Аллах ведает.
   Финал рассказа - одно из самых слабых мест авторов, избалованных юзерством. Иногда кажется, что тут в советчиках - знание минимального объема текста, доступного блогерам. Дошел до границы экрана - ставь точку и жди комментов.
   Привычка к коротеньким на полстранички постам привела к рождению новой формы рассказа. Кажется, не в силах раскрутить один сюжет до трех страниц, юзеры ставят подряд два-три сюжета, стянутых на живую тематическую нитку. Как в рассказе сетевой писательницы malka-lorenz, где через отбивку следуют: монолог содержанки, рассказ рассеянной практикантки, не заметившей как в больнице у нее под носом подростки-пациенты периодически насилуют шестилетнюю девочку и материнское воркованием Неизвестной над таким душкой фаллосом в финале.
   После испарения сети на бумаге многое становится заметным. Как мелки, например, и поблескивают глянцем дамские рассказы на тему, "почему я не вышла за француза" или "как я бросила шведа". Или сколь легок анекдотец о том, как двое открывают истинную любовь в процессе совместного лечения от венерической болезни.
   "Выверенные профессиональные тексты соседствуют с непричесанной прозой дебютантов" - комментирует свой труд составитель Марта Кетро. И это правда. Есть и выверенные, и профессиональные. И талантливые. Например, трагичный и прозрачный текст Александра Николаенко "Ванька". Или ироничная и печальная картина с Христом, кормящим кошек - "Посмотри на лилии полевые" Натальи Ивановой. Или полные мгновенных трансформаций образы из рассказов Татьяны Замировской "Балкон" и "Виноградный человек", в которых объем и глубина рождаются вне слов.
   Идея издавать сборники и книги сетевых писателей не имеет ничего общего ни с поощрением начинающих, ни с благотворительностью, ни с заботой о литературном процессе. Это - бизнес идея. Привлечь интернет-аудиторию к покупке книг знакомых по сети авторов. Продать далеким от сети читателям некий новый и успешный у других потребителей продукт.
   Идея небезнадежная, но рискованная. А с изданием промежуточных сборников, в которых профессиональные тексты так густо перемешаны с непричесанным дилетантизмом - пожалуй, что и очень рискованная.
  
   "Вздохнуть! И! не! Ды! Шать!". Составитель Марта Кетро М.2008. АСТ.
  
   ТЕНИ ВЫМЕРШИХ ТИПОВ
  
   В книге из трех повестей "Охота на Пушкина" Павел Верещагин напоминает, что мы живем пока не в стране офис-менеджеров и знакомит с типами, которых считали вымершими. Хотя его об этом никто и не просил.
  
   Проза Павла Верещагина - такая попытка найти ответ на вопрос - куда, в самом деле, подевались литературные герои недавнего прошлого?
   Эти милые шукшинские чудаки с их сидением над микроскопом возле печки? Или измученные моралью трифоновские городские интеллигенты? Философствующие технари Битова? А также их приятели, жены, дети, тещи и свекрови, неспособные понять духовное томление? Вымерли в одночасье вместе с прототипами? Эволюционировали в изнывающих от скуки духлессов и охотниц на олигархов? Всем скопом переселились на Рублевку, завели свой бизнес, устроились топ-менеджерами?
   "Чушь какая",- говорит Верещагин своими героями и сюжетами. Они слегка изменились, конечно. Но если внимательно присмотреться...
   Две повести сборника объединены одним героем - слегка лоховатым питерцем Бурцевым. В третьей он выглядит пожестче и носит другое имя. Но это все тот же тип с родовыми чертами якобы вымерших литературных предков.
   В свой выходной он подолгу смотрит из окна во двор и думает. Задает себе вопросы, на которые нет ответов. Например - чего-то мы все время "деньги, деньги, деньги". Или: "Ну вот купишь ты и то и это, и попробуешь того и другого - и что?"
   Расстроившись, он посылает ни с того ни с сего веселых приятелей подальше. А, ступив за порог квартиры, попадает в историю, в какую устроившийся в этой жизнь человек, не даст втянуть себя никогда.
   И не то, чтобы все эти Бурцевы, Платовы и Лопатины были совсем уж за бортом. По обычным меркам вполне они вписались. Есть свой маленький (иногда и не очень) бизнес. Или работа с приличным окладом. И дома - как надо. Евроремонт, стеклопакет. Машина и отдых в Турции. И бег по кругу за бабками и покупками. И все как у людей. А настоящей уверенности, что так оно и должно быть - нет. И от того какой-нибудь пустяк легко собьет им дыхание и обнаружат их невписавшуюся суть.
   Впрочем, причины, по которым они вдруг теряют почву под ногами, по началу могут показаться даже отчасти мистическими. Просыпается человек, отгулявший с друзьями после отправки семьи на отдых в Турцию в соответствующем состоянии. Глаза раздирает и видит в собственной разоренный комнате натурального пингвина. Который смотрит на него пристально своим пуговичным глазом (повесть "И танки наши быстры..."). Или все у него было нормально. И с девчонкой и с работой. Доставало только, что многовато людей, не понимающих, что можно, а чего нельзя (кидать и подставлять людей, например, и не мучиться при этом). А тут звонят из Америки и предлагают встретиться на ринге с Тайсоном. На пять минут. За 25 тыс. долларов. И очень убедительно объясняют - как это может быть ("Охота на Пушкина"). Или того проще - приятель купил совершенно бесполезную вещь и доволен, а ты ходишь и страдаешь, потому что не видишь теперь смысла не только в покупке другом дурацкого арбалета, но и вообще ни в чем ("Арбалет").
   Вся фантастика и мистика объясняются очень скоро и просто. Пингвина герой сам купил по пьяни у какого-то типа полярника рядом с метро. Подлянку с Тайсоном устроил приятель звонком в радиопередачу "Давай вместе разыграем друга".
   Для человека, встроенного в жизнь, все это пустяки. Пингвина можно загнать оборотливой соседке. Про радио-розыгрыш просто забыть. Арбалет, напомнивший как в детстве сдуру сменял почти новенький велосипед на сломанный спортивный лук, просто выбросить из головы.
   Но крючок спущен, узелок порвался и вся уютная и модная шмотка жизни разъезжается по швам. И так не только в истории главных героев Верещагинских повестей. Но и в историях других людей, в которые они мгновенно втягиваются, отправляясь в магазин за рыбой для пингвина, или на радиостанцию, набить морду поглумившемуся диджею.
   В историях этих, отчасти созерцательные по натуре Бурцевы и Платовы становятся сначала свидетелями, потом, помимо воли, и участниками выпадающих из ряда событий, тем самым прибавляя к своим собственным всплывшим вдруг вопросам без ответа и чужие. И вот они уже не находят себе места, и мучаются. И больны. И выпить не хочется. И друзья не веселят, и бабки ни к чему, пока не найдут они ответ на бессмысленные вопросы о смысле. И уже догадываются, что не найдут они этот ответ никогда.
   Как ни странно все сюжеты приходят к счастливому концу. Герои успокаиваются в компании--- или поездкой с подружкой на атоллы. Или купив, в конце концов, бессмысленный, но красивый арбалет.
   Проза Верещагина иронична, мудра и начисто лишена занудства и морализаторства. И потому подобные финалы не кажутся натянутыми и ложными. Но ощущения, что со счастливой развязкой герои избавляются от сошедших на них наваждений, там нет.
   И не должно быть. Вся родословная этих чудаковатых, не умеющих жить как все, персонажей, говорит, что никуда им от странных этих и беспокойных вопросов теперь не деться. Тут важны не ответы, а те, кто задает себе и другим такие вопросы. Как задавали их шукшинские чудики и трифоновские горожане. А еще раньше некий учитель словесности, пришедший в отчаяние от мысли, что счастье его теперь в горшочках со сметаной и жизни с пошлой, мелочной и глупой женщиной.
   Повести Верещагина о том, что полное исчезновение таких вот людей из вымышленной и реальной жизни - было бы большой бедой. Которой нам пока еще удается избежать.
   Потому что нет-нет, да и появятся они снова и снова. В прозе Павла Верещагина, Олега Зайончковского, Нины Садур или Алексея Слаповского.
   А если внимательно присмотреться, то и рядом с нами. Или в нас самих. Если повезет, конечно.
  
   Павел Верещагин "Охота на Пушкина". Спб 2008 "Лимбус-Пресс".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"