1

Даньке нравилось ездить в метро. Особенно вечером. Стук колес и завывания поезда в тоннеле сливались с музыкой из наушников, образовывая странную, но гармоничную мелодию. В метро Данька мог думать не спеша, время здесь вело себя иначе, чем наверху. Пожалуй, метрополитен тоже был отдельной Столицей, тесно переплетаясь с реальной. Москву без него Данька себе представить не мог.

«Московское метро — самое красивое метро в мире!» — гласил плакат на стене станции «Беляево». Данька улыбнулся. Папа ему рассказывал — московское метро строилось с размахом. С претензией. Сейчас для большинства пассажиров оно просто транспорт. Большинство каждый день едет к пункту назначения, не замечая красоты станций. Даньке казалось, что люди просто не смотрят по сторонам. А им это, похоже, и не особо нужно было...

У каждой станции — свой именной цвет. Взять хотя бы оранжевую ветку. Родное «Коньково» — серебристое, столь же близкое сердцу «Беляево» — белое, «Калужская» — светло-розовая, «Черемушки» — коричневые, «Профсоюзная» — серая, «Академическая» — синяя... Данька мог перечислять без конца, вспоминая станции, где он побывал хоть раз. Тот же питерский метрополитен, продолжал папа, узок. Ужимались строители в то, что имели. Московского размаха нет. Потому и чувство там такое... клаустрофобическое. Данька в прошлом году туда съездил, и с папой полностью соглашался. Не метро, а военный объект. Сами питерцы, наверное, думали иначе — но Данька родился в Москве и скорее всего там умрёт...

Мысленная ода метро родилась мгновенно, и именно за эти доли секунд Данькин плеер вместе с чехлом выпал в щель между платформой и вагоном. Шнур от наушников повис на шее миниатюрным удавом. Данька моргнул, не веря, но плеер лежал там. Поезд, из которого мальчик вышел, тем временем отправился в дальнейший путь. Патриотичный плакат на противоположной стене насмешливо уставился на Даньку — что, съел?

Поначалу он растерялся. Потом сломя голову помчался к дежурной, крича сорванным голосом, прямо-таки визжа о дорогом устройстве.

Плеер был старенький: тяжелый и большой, немодного светло-серого цвета. Но хороший. Двадцати гигабайт вполне хватало. Тем более, что место на жестком диске занимали лучшие песни. Данька с усмешкой смотрел на «буржуев»-одноклассников со стагиговыми плеерами, забитыми кучей музыки, из которой слушается лишь пара исполнителей: стоила ли овчинка выделки?

С плеером у Даньки много чего было связано. Когда он не мог уснуть, врубал «Энигму»; эта музыка его успокаивала. В боевом настроении слушал «Арию». Множество книг ассоциировалось с музыкой, прослушанной во время чтения. Саундтрек старенькой, еще допотопной игры «Дюна» напоминал о мифах Древней Греции в изложении Куна. Фантастика читалась обычно под футуристические техномелодии, впрочем, некоторое фэнтези — под «Мельницу». Данька перечитывал книжки и ощущал — вот эта страница «Чужого», вот эта «Лорда Грегори», а вот эти — «Спайс опера» (или треки из «Анрил Торнэмент») и никак иначе.

Ему нравилось. Это была Данькина фишка.

Даже жить он пытался в темпе, под музыку. Плеер всюду таскал с собой, благо батарейки рассчитаны на двадцать часов бесперебойной работы. Менял шаг при смене мелодии. Дрался на переменах, если звучали воинственные ноты, и успокаивался, когда слышал спокойную классику или какой эмбиент.

Слушал в случайном порядке. Жизнь стала своеобразным танцем.

Оказалось, фишка приземлилась как раз возле рельса напряжения; Данька кусал ногти и проклинал себя. На ремне остался клочок от чехла — тот нашел самый подходящий момент, чтобы разорваться. Для более легких, наверное, его делали.

— Мальчик, ток отключают в три ночи. Если сможешь прийти сегодня — обходчики снимут с путей и отдадут... За сохранность не ручаюсь, конечно, но... — щебетала дежурная.

Ничего себе подарочек! Как раз к тридцать первому декабря. Данька хотел пойти к Пашке праздновать Новый год. Теперь вместо этого придется спасать плеер. Но ведь родители в три часа ночи на станцию не пустят — мало ли что с ребенком случился. Папа бы, может, и согласился, но мама... Убьют, нарежут на органы и изнасилуют.

Плеер будет спасен, уверенно подумал Данька. В голове у него созрел гениальный, без шуток, план.

Новый год уже давно прошел, прошли и каникулы, и Даньке снова стало хреново.

Секунды текли, складываясь в минуты, минуты — в часы, часы — в дни, а зима не кончалась. Данька знал — нет времен года, есть лишь его состояния. Впрочем... Если учесть, что Время — не датское королевство, исчисляемое только секундами, минутами, числами и названиями дней, — тогда и они, времена, есть.

Плевать, что на улице — зной, жара или же снежный буран — в душе может бушевать осень. Или весна. У Даньки в душе царила зима. Еще с сентября. Недолгая новогодняя оттепель ушла. Снова ударили морозы. Сейчас и снаружи, и внутри было одинаково.

Школу окружали могучие, крепкие сосны, покрытые свежим снегом, отчего она становилась похожей на древний храм: стволы деревьев были колоннами, а их сверкающе-белая крона — крышей языческого сооружения. Из него кучками выползали дети, которые каждый день, кроме выходных, ходили приносить себя в жертву. Некоторых приводили жрецы-родители.

К счастью, последним уроком была физкультура. Данька на прошлой неделе заболел, отморозив назло маме уши; его освободили до середины четверти.

Шапку сегодня он всё-таки надел. Холодно.

— Данька, а Данька...

Данька обернулся. За ним ковылял Пашка. Недавно он подвернул ногу и до сих пор хромал. «Бедняга», — подумал Данька. То же думали учителя, наблюдая за его страданиями. Новая учительница физры, добрая тётка, даже чаем угостила. Белобрысый невысокий Пашка учителям нравился. «Вежливый, умный, дерется на переменах, конечно, тоже, шалопай, но успеваемость!» — размышляли они и ставили очередную пятерку.

— Дай плеер послушать, а? Родители всё обещают купить, но ты же знаешь... — он сморщился. Данька знал. Пашкины родители были щедры на обещания, но крайне скудны на их воплощение. — Тебе же не трудно?

Расставаться с плеером было жалко. Серо-белая (сзади серая, а спереди, где кнопки, — белая) штука с ним будто бы срослась, стала продолжением. Но именно благодаря Пашке той новогодней ночью она спасена. Вздохнув, Данька вытащил из ушей клипсы (новые. Наушники у него долго не жили — побаивались, видать) и плеер из кармана, протянул Пашке:

— Только смотри, осторожно.

Пашка кивнул, глядя восхищенными глазами на чудо техники.

— Раритет!

Данька скривился. Он не любил, когда подмечали ископаемость и археологичность плеера.

— У тебя там что за музыка?

Данька снова скривился. Пересказывать, какая у него музыка хранится на плеере, было делом долгим и кропотливым. Куда проще посмотреть список исполнителей.

— Да много чего... — привычно начал Данька. Пашка его уже не раз спрашивал, но почему-то забывал. — Саундтреков полно от игр и фильмов, стандартный набор — «Ария», «КиШ», еще «Найн инх нэйлз», Грегориан...

— А Энимем?

— Не люблю, хотя там есть чуть-чуть.

Пашка наконец догадался вывести список. Задумчиво провел пальцем на тачпаде. Цокнул.

— Ага... Когда вернуть?

Данька закатил глаза.

За это время они дошли до метро.

— М-м-м... Пораньше. В понедельник сможешь?

— Угу... Ну ладно, давай, меня отец дома ждёт. Ремонт, — он извинительно развел руками, помахал на прощание и побежал, нелепо прихрамывая. Данька проводил его изучающим взглядом, постоял еще немного и спустился в переход. В вагоне он достал новую книжку Зарова и углубился в чтение.

Уже дома ему позвонил Пашка:

— Данька-а... — хныкал, захлебывался он, пытаясь сдерживать плач. — Отобра-али...

2

В голове у него созрел гениальный, без шуток, план.

— Паш, слушай... — начал Данька.

Пашка слушал внимательно, не перебивал. Потом удивленно поинтересовался — а чем он, собственно, помочь-то может?

— Паш, ты ж помнишь, мы хотели с тобой праздновать. Предки даже смилостивились — разрешили... Короче, — Данька перевел дыхание. — Сначала я иду к тебе. Потом эдак в полтретьего ухожу, как бы совсем. Маман наверняка звонить будет — ты перехватывай трубку, говори, что я здесь, все в порядке, не заели, не убили.

— Ага, — согласился Пашка. Связь вдруг на миг прервалась, телефон заверещал помехами, но тут же вернулась. — А сам ты в это время к метро?

— Ну да, — кивнул Данька. — Стоп, забыл. Если маман меня просить к телефону будет... Ох... Ну, придумаешь что-нибудь. Позже обговорим. Потом я с плеером к тебе зайду, позвоню маман, что пошел домой. Или даже на ночлег останусь, пращуры тоже разрешили. Во-от... — он шумно выдохнул. Замолчал. — Добрые они что-то стали, — задумчиво произнес он, улыбнулся и снова умолк.

— М... Понял. Помогу как смогу! — бодро заверил Пашка.

— Спасибо.

Данька повесил трубку. Телефон мама купила новый. Вернее, сам он был не очень-то новый на вид, умелая стилизация под старину. Кажется, будто телефонный аппарат и впрямь из девятнадцатого века, но вблизи можно заметить компрометирующие надписи «мэйд ин раша» и «2005».

Уже стемнело; всего-то четыре часа дня. Ничего, подумал Данька, двадцать второе число позади, а значит — свет готовится к наступлению на ночь. Тряхнул головой, отгоняя пафосные мысли.

Делать было банально нечего. Данька хотел врубить плеер, только вспомнил, что тот похоронен на путях. Вяло уставился в телевизор. Передавали концерт Галкина. Слава богу, хоть не Петросяна, флегматично подумал Данька. Зал гогочет. Юморист пошутил. Наверное, смешно. Щелк. «Вчера, в Сыктывкаре был Новый год...» — сообщил другой артист. Данька сморщился. Впрочем, когда можно увидеть хоть что-нибудь серьезное?

Щелкнул еще раз; телевизор погас. Данька лениво встал с дивана, потянулся, взглянул на покрывшееся сеточками инея окно. Перевел взгляд на часы. Мама их из Италии привезла. Достаточно традиционный циферблат украшен сверху и снизу двумя масками, черной грустной и белой радостной. Четыре тридцать. Что-то грохнуло на кухне, затем послышался треск посуды. Данька оторопел. Опомнившись, помчался к месту происшествия. Бабушка сидела на стуле, сгорбившись, прижимала ладонь ко лбу. Грохнулась селедка, любимая праздничная закуска папы. Мама ходила вокруг бабушки, ругалась, что ты, Идванна, как слониха... Бабушка же плакала, тихо, совсем неслышно.

Данька подошел к ней, опустился на соседний стул, приобнял. Шепнул что-то на ухо, еще, еще. Плакать перестала, но ладони не отнимала. Данька укоризненно посмотрел на маму. Вспомнилось, как он сам случайно бабушку обидел. Пришла маман с длинной лекцией: она стала старенькая, обидчивая, понежней с ней... Ага, понежней, мелькнула подлая и злорадная мысль. Сама-то... Данька тряхнул головой.

— Ну селедка, просто селедка, ну что такое в этой селедке, никакой из-за селедки трагедии не будет... — на автомате шептал он.

Мама рассеянно рассматривала плитку на полу.

— Кто там?

— Я, — привычно ответил Данька. Домофон противно заверещал.

Данька схватил дверь за ручку, резко дернул и прыгнул в открывшийся проём, оставляя за спиной холод. Мороз больно, горячо щекотал по щекам. Зеркало в лифте показало, как зимуют раки — Данька был совершенно красный.

У порога Данька вытер ноги, снял сапоги, бережно положил на специальный коврик. Повесил куртку и наконец-то нормально отдышался.

— Мне на тебя физик жаловался, — медленно, чеканно произнесла мама, и Данька понял — сейчас будет длинная нотация. Его, промерзшего с ног до головы, встречали не очень-то тепло. После того, как мама закончила говорить о его олухообразности и лени, Данька равнодушно бросил:

— Ты даже не поинтересовалась, голоден ли я.

По вторникам он ходил на акварель. Занятия начинались поздно, да и длились немало. К тому же, и проводились они весьма далеко, потому Даньке туда приходилось бежать из школы, не пообедав толком. Папа вяло предлагал ему другие кружки по рисованию, но сын не соглашался. Занятия вел Сергей Сергеевич, проще — Серсер, бывший Данькин учитель ИЗО, к которому тот испытывал огромную симпатию.

— А я ничего не ел, ни вчера, ни сегодня.

Мама молчала.

— А физик мне автоматически выставляет двойки на те числа, когда я болел. У него это устоявшаяся практика. Дети сейчас больные, нездоровые, хлипкие. Родители к концу четверти приходят с конвертиками, — издевательски произнес Данька и подумал, что мог бы стать неплохим сатириком, если б имел желание.

— Извини, Дашка...

Мама его так всегда называла дома. «Даня» и «Данька» ей не нравились, куда ближе было мягкое, нежное «Дашка». Хотя в последние дни так она к нему редко обращалась. Поводов для ласки не находилось. Простуда — разве повод?

Данька хотел отвернуться и уйти в свою комнату, но вместо этого подошел к ней и обнял.

— Что случилось, мам? — тихо спросил.

— На работе завал, — после долгого молчания произнесла зажмурившаяся мама. Он правильно понял. — Вытягивает она из меня все, вытягивает...

Даньке стало стыдно, что Новый год он провел не с ней, пусть и спасал плеер, подаренный мамой на день рожденья.

Зазвонил телефон. Мама вздрогнула. Данька поднял руку, будто бы говоря «я возьму», и умчался.

— Данька-а... — хныкал, захлебывался Пашка, пытаясь сдерживать плач. — Отобра-али...

3

В условленные восемь часов Данька вышел из дома и быстрыми шагами направился к Пашке. Погода на улице стояла приятная. Оттепель. Потом, конечно, морозы ударят... Но сейчас — хорошо.

Данька сидел за накрытым столом, когда все чокались — чокался, когда все вставали — вставал, но мыслями находился совсем в другом месте. Засовывая бутерброд с икрой в рот, он на самом деле поднимал с путей упавший плеер. Несмотря на это, он всё же получал удовольствие от праздника. Когда били куранты, он вернулся из мыслей и совершенно искренне праздновал.

Пашкин папа, держа в руках, в отличие от других мужчин, не рюмку водки, но бокал шампанского, улыбался. Он предпочитал особо не пить, даже на таких праздниках, как Новый год, и обходился более легкими напитками. Да и вообще вел здоровый образ жизни. Может, именно поэтому он был настолько молод телом и духом. Со светлыми волосами без единой проседи, гладким, приятным лицом без единой морщинки он никак не походил на человека, который разменял пятый десяток.

Пашка ведь поздний ребенок...

По всем каналам шли огоньки или песенные переложения литературной классики. Если первое еще можно было терпеть, то второе Данька считал полным кошмаром, невозможным для просмотра. Но многие смотрели. Не тошнило. Данька сетовал на деградацию современного общества. Вспомнил послание из Ассирии возрастом в три, наверное, тысячи лет: «Конец света близок, люди не молятся богам, не соблюдают обряды...» — и улыбнулся.

Новый год уверенно вступал в свои права.

Начиналась новая жизнь.

Один раз звонил папа; трубку взял Данька, сказал, что жив, и скорее всего останется ночевать в гостях.

В полтретьего Данька попрощался с родителями Пашки, и ему вдруг стало очень холодно. Стоп, стоп, стоп... Он не учел, что если сейчас уйдет, то вернуться сюда не сможет! Ведь как насовсем прощается. Данька, Данька, Данька!..

Идти за плеером — не идти? Идти — не идти? Идти?

Идти.

Дверь Пашкиной квартиры негромко хлопнула за спиной.

Пашка при всех своих достоинствах был очень невнимательным и доверчивым. Он не верил в непорядочных людей. «Я их не видел, значит, нет их, — уверенно говорил наивный Пашка. — У всех совесть есть. Должна быть!». Данька замечал, что Марс он тоже не видит, да и того, что творится за спиной, если не оборачиваться, но оно есть; Пашка махал рукой, замолкая. «Всё-таки он оптимист, — подумал Данька. — А я пессимист. Или реалист».

Что хуже, он так и не определился.

Отделение милиции Даньке не понравилось. Наверное, его так уродовала отрицательная энергетика приводимых, да и уводимых, преступников. Или угнетающую ауру оно имело с самого начала. По спине пробежали мурашки.

Милиционер вел их по грязному темно-красному коридору. Что-то странное здесь творилось с перспективой; стены вместо того, чтобы сходиться друг к другу, наоборот, расходились. Даньке даже стало немного жутко. Будто фильм ужасов или триллер.

Наконец дошли до кабинета следователя. Плюхнулись на кожаный диван. В пятой точке Даньку больно кольнула пружина. Пашка сидел, понурив голову. Данькина мама поправляла прическу, косясь на Пашкину. Та вся тряслась. Данька подумал, что лучше эту женщину одну не оставлять.

— Фамилия, имя, отчество?

Пашка дрогнул.

— Федоренко Павел Григорьевич.

— Дата рождения?

— Второе декабря девяносто второго, — в классе Пашка чуть ли не самый младший.

Следователь еще долго задавал «паспортные» вопросы Пашке, потом Дане, потом мамам, прежде чем перешел к самому делу.

— Опиши, как это происходило.

Коротко стриженный следователь оказался огромным и вширь, и в длину мужиком.

— Мы с Даней шли домой после школы. Он мне дал послушать свой плеер, — время от времени Пашка делал паузы, подбирал слова. — У метро мы разминулись, он уехал, я пошел дальше, до дома. Открыл дверь подъезда, зашел, нажал на кнопку вызова лифта... А за мной неслышно этот в подъезд ввалился... И в лифт. Я не бежал, я не думал, что...

— Когда это произошло?

— Около трех часов дня.

— Почему так поздно в милицию обратились?

Позвонили они и впрямь поздно. Пашкин брат пытался отыскать скрывшегося вора, что заняло примерно с час. Потом вызвали. Приехала патрульная, на кухне мама и Пашка долго говорили с ментами, потом они все вместе, вчетвером поехали искать преступника по району.

Искали до девяти вечера. Не нашли.

Менты матерились: чтобы ребенка-то... в лифте... бл..., м...даки... Потом быстро извинялись, что при даме, и речь их проходила автоцензуру. Слава богу, его несильно били. Уже входя в лифт, Пашка осознал трагичность ситуации. Как же всё-таки он неудачно подвернул ногу, подумал Данька.

Соседка, кормившая кошек у подъезда, видела грабителя. «Он ходил кругами вокруг подъезда. А я ему и говорю: вы к кому, а? А он мне, мол, я к другу. А тут Пашенька идёт, дверь открывает, а он за ним!». Пашка говорил, что грабитель толстоват, соседка, что худощавый, Пашка — что высокий, соседка — что низкий. Сходились в одежде; милиционеры сосредоточенно записывали.

В отделении Пашку допрашивали раз пять у следователя, до этого в точности такая же процедура у оперуполномоченного, но тот допрашивал три раза. Даньке с мамой разрешили идти, но они решили остаться и в итоге пробыли в отделении всю ночь, вернувшись наутро усталыми и выжатыми вконец.

4

Данька успел в метро, когда двери собирались закрыть. Невероятно мрачный мент выпроваживал празднующих москвичей к «выходу в город»; Данька никому бы не пожелал в Новый год работать.

— Ты чего здесь делаешь? — строго спросил мент. — Домой! Быстро!

— Мне... — пытался сопротивляться Данька. Мент схватил его за плечи и повел к дверям. — Мне надо!

— Чего тебе надо? — устало спросил мент скорее риторически.

— Пустите, пожалуйста! — уже закричал Данька, вырвался из лап мента и постучал в дверь дежурной комнаты.

— Ну — кто — там — еще — в — три — часа — ночи — тридцать — первого — декабря?!

— Уже первого января, — осторожно произнес Данька. — Вы же помните меня, я сегодня... то есть, уже вчера здесь плеер уронил?

Молчание за дверью длилось долго. Дежурная по станции, видимо, вспомнила, что мальчика сюда пригласила сама, так что придется помочь. Она выскочила из комнаты, шепнула что-то на ухо подошедшему менту, тот вздохнул и пожал плечами.

Данька очутился в комнатке.

Немолодые дежурная и машинист, муж он ей, наверное, устроили себе маленький праздник. Три (или четыре) «с» — столик, солянка, селедочка (с водкой). Подарочки, букетики... Тут пришел злобный Данька и нарушил семейную идиллию.

— Извините.

— Да ничего... Проходи, угощайся.

Парочка оказалась доброй. Разместили Даньку на стуле, щедро угостили — не наливали, конечно, но соляночки досталось. Время от времени шла перекличка по селектору, не дававшая никому заснуть.

— Мне сегодня тут придется ночевать, — сказал Данька.

Парочка расстроенно переглянулась. Данька покраснел.

— Рассказывай давай, — бросил машинист так спокойно, как только мог. И Данька рассказал.

— Понятненько... Ловко ты придумал. Ладно, оставайся уж...

В сон не очень-то сильно клонило — Новый год, и Даньку это весьма радовало. В крохотной берложке дежурной было довольно-таки уютно. Машинист даже телевизор походный принес, правда, Данька большей частью не смотрел.

Когда Данька наконец-то почти заснул, позвонила дежурная с Юго-Западной. Путевые рабочие спёрли шланг от поливальной машины, и скрылись по тоннелю в их направлении. Потребовала отобрать ценное казённое имущество и наказать подлецов.

Плеер ему всё-таки отдали, и практически невредимым. Одна царапинка, ну, две. Данька расплылся в счастливой улыбке.

Дома всё неведомым образом вскрылось. Такой колоссальной взбучки Данька никогда еще не получал.

Говорят, ЮЗАО довольно-таки спокойный район. Пашке тогда просто не повезло. Взрослые твердили: наверняка это наркоман, ищущий деньги на дозу. Только они могут так делать. Данька слушал, запоминал каждое слово и молчал. «Ну, не только они, — думал он. — Много кто может».

Даньке потом подарили плеер — пятьдесят гигов, маленький, с fm-радио даже. И музыку всю восстановил. Но было это, во-первых, позже, во-вторых, уже не то. Когда еще в самом начале позвонил ограбленный Пашка, хотелось тихо заплакать.

Музыкальную коллекцию Данька собирал чуть ли не два года. Каждая песня ассоциировалась с событием, книгой, даже школьной оценкой. На жестком диске собралась практически вся жизнь Даньки с того момента, как у него появился плеер.

Он сидел и перебирал названия песен, «проигрывал» их в памяти. Под эту песню он готовился по литературе и получил пятерку, эти песни не давали ему погрузиться в депрессию, это, эти, эта...

Было обидно. Было чертовски обидно за то, что запечатленная в плеере жизнь взяла и пропала.

Но именно из-за него Данька не праздновал с мамой, когда ей это больше всего требовалось, Новый год. Именно из-за него пострадал Пашка, ругает себя, может, даже ненавидит. Именно из-за плеера. Из-за вещи.

Данька перевел взгляд на Пашку.

— Извини, — виновато произнес тот.

Данька молчал. Смотрел в исстрадавшееся, усталое, побледневшее лицо. Белки глаз, покрытые омерзительно красной сеточкой сосудов. Расширившиеся потухшие зрачки. Большой, с два пятака, синяк у века.

— Ничего, — слова давались трудно. К горлу всё время что-то подкатывало, мешая говорить: — Главное, что ты цел.

Москва
Октябрь-ноябрь, 2006