Трое.

Один, видимо, главарь — высокий, брюнет, с «греческим» носом. Второй и третий будто близнецы — оба низенькие, темного цвета лица, с маленькими щелочками-глазками.

До ближайшего монорельса рукой подать, но мы не успеем. Ухмыляются, черти. Я сжимаю Дашкину руку.

— Закурить не найдется? — встречают классикой.

Еще как найдется. Нарочито медленно достаю из кармана пачку «Мальборо». Те дивятся, но рук еще не распускают.

— Зажечь?

Кивают.

Чиркаю спичками. Протягиваю.

Улыбаются недобро, сейчас что-нибудь саркастически так скажут...

Не скажут.

Спичкой я тыкаю главарю в глаз. Ему не до нас будет — и хорошо. Поворачиваем и сломя голову до станции монорельса. Внезапно Дашка падает, и я за ней, не ожидая. Фора достаточная, чтобы те двое успели. Они и успевают.

— Беги, — шепчу.

Секунду медлит, потом вскакивает и бежит. Коротышки кидаются на меня. Нож режет горло. Кровь очень соленая.

Дались им эти семьсот рублей. Я почти все деньги на Дашку потратил, в ресторане. Достают кошелек, сплевывают, уходят.

Слышу тихий топот, но ничего не вижу. Рядом теплое дыхание.

— Ты — моя судьба, — шепчу.

С неба капают редкие слезы.

Или это плачет Дашка?

— 10 —

Пахнет здесь неприятно. Жутко. Открыть глаза не решаюсь — просто лежу и жду неизвестно чего. Боюсь. Ничего не помню. Совсем. Кто я? Где я? При этом совершенно спокоен. Сам себе дивлюсь.

Пахнет, наверное, смертью. Гнилой такой ароматик. А еще — лекарствами. Удушающая вонь. Да.

— Вы умерли, — голос раздается будто из другого, потустороннего, измерения.

Я открываю глаза.

По всему бледно-белому потолку расползается сеточка трещин. Паук-время плетет свою паутину... Лежу на больничной койке. Палата общая — справа от меня лежит парень лет двадцати, уставившись отсутствующим взглядом в пространство. Нос морщится; только что тот сделал под себя.

Я сразу всё понимаю. Значит, я везунчик.

— Вы установили мою личность? — спрашиваю.

— Нет, — доктор качает головой. — Вы не можете вспомнить родственников, друзей, которые смогли бы вас опознать?

Честно пытаюсь. Ничего не помню.

Доктор молчит. Строго, прямо смотрит мне в глаза — но с сожалением (сочувствием?), глубоко, на самое донышко запрятанным.

— 9 —

Выписывать меня не хотят.

Доктору надо, чтобы меня опознали. Он вцепился в меня мертвой хваткой и отпускать просто так не намерен. Иногда, когда он заходит в кабинет, я смотрю ему в глаза — долго, пока тот не отводит взгляда.

Сегодня он наконец-то решает вызвать меня на откровенный разговор. Я этого уже долго жду.

— Садись, — указывает на кресло.

Покорно приземляюсь, впиваясь в доктора глазами. Вздыхает.

— Однажды я... нет, не так... — доктор растерянно теребит четки. Он их носит и, как я успел заметить, постоянно теребит, когда нервничает. — В общем, я уже умирал. Знаешь, и ведь меня не опознали. Никто. Я тоже ничегошеньки не помнил — и сейчас ты уже у меня третий, кто тоже не помнит.

— И что же делать? — спрашиваю.

Молчит.

— Начинать жизнь с чистого листа, что...

Молчу.

— Потом память возвращается. Но слишком поздно.

Молчит.

— Моя мать умерла три года назад, и я не успел ее найти.

Молчу.

— 8 —

Мы с ним еще долго говорим. Даже не говорим — молчим. Везунчики все реже и реже вспоминают родных, близких, друзей. Все это уходит на второй план, забывается... Только потом прорезается. Когда становится поздно.

И мы в этом даже не виноваты.

Но я чувствую вину. Доктор тоже.

— Три года. Целых три года. И я даже имени своего не знаю, — говорит доктор.

Мы долго сидим. Из коридора воняет — недавно его снова перекрасили. Дня через два краска засохнет, еще через два паук-время сплетет паутину трещин, а через неделю то же самое. Мне не нравится запах штукатурки. Противный он.

— Я выпишу тебя, — произносит доктор медленно, по слогам, будто пробуя слова на вкус.

— 7 —

Солнце светит ярко, надменно взирает на нас, свысока. Я точно знаю: я не люблю такую погоду. Я шагаю по улице, совершенно не зная, куда идти.

Меня нет для этого мира. Я — везунчик. Говорят, нас становится все больше и больше. Недаром-то мы с доктором-везунчиком оказались в одной больнице. А раньше мы были — редкость. Смотрели на нас — с завистью. Им хорошо, они умрут — воскреснут, может, они даже вечно живут...

Мы живем не вечно. Нам дано ровно два раза для того, чтобы умереть. Для чего?

— 6 —

Я иду в Центр Помощи для умерших. Да, нас так и называют поначалу — умершие. Пока жить не начинаем по-настоящему.

А здесь красиво. Холл мне нравится. Аквариум с рыбами, фонтанчики, кожаные диваны. Роскошь! Правда, диваны уже изрядно помятые, а аквариумы вот-вот, да и треснут. И рыбы полудохлые — вяло плавают, вяло.

— Я...

А что им сказать? Здрасьте, я — умерший, помогите мне.

— ...Значит, вы ничего не помните?

Улыбается.

Растерянно.

— Ничего.

— Странно... — девушка, которая и должна была мне предоставить Помощь, мрачнеет на глазах. — Что ж вы ничего не помните, а, везунчики...

Мне даже становится стыдно.

— 5 —

Мне дают однокомнатную квартиру и учат на машиниста монорельса. До этого — сплошные тестирования, все выясняли, куда да на что я годен. Я даже плакат придумал для Центра. «Умер? Не потерян для общества!» — и красноармеец такой, выразительный, пальцем тычет.

Работать машинистом мне не очень-то хочется. Чувствую, что душа к другому лежит. К чему — сказать не могу. Стипендию платят хорошую. На жизнь хватает. Но я всё-таки это дело бросаю. Надоедает.

— 4 —

Я не знаю, кем работал в прошлой жизни.

Сейчас я фрилансер.

Пишу тексты для музыкальных групп. Это совершенно не творческая работа, писать на заказ. Хотя у некоторых порой проскакивает и настоящее искусство. Хочется верить, что так получится и у меня. В музыку я быстро вживаюсь. Запечатленное в ней настроение я быстро улавливаю, и оно, как ни странно, всегда ложится в заданный размер. Меня хвалят. Говорят, что тексты этой группы — супер. Я улыбаюсь. Иногда ругают отстоем. Тоже улыбаюсь.

Еще я автор многих статей за псевдонимом «И. Забытый». Хотя на самом деле можно ставить простую подпись — «Интернет». Или — «поисковики». Надо как-нибудь в этаком духе. Выйдет забавно. И это по сути совершенно не творческая работа, писать на заказ, да еще когда тема совершенно не интересует. Искусства тут у меня не получается — я и не шибко огорчаюсь.

Оказывается, я быстро печатаю. Руки тарабанят по клавишам, словно сильный ливень по крышам.

Сейчас идёт дождь. Солнце спряталось за тучами, испугалось людей. Слезы неба медленно стекают по щекам. Капли стучат в крыши, будто в бубен. Музыка! Иду по улице, улыбка до ушей. Люблю дождь.

И одновременно очень, очень тоскливо на душе.

— 3 —

Доктор дал мне свой адрес. По пятницам вечером я прихожу к нему.

Я до сих пор пытаюсь вспоминать. Не получается. Ничего не всплывает в памяти — только отдельные привычки или пристрастия.

Обычно все вот так. Жестом доктор указывает на стул. Безропотно сажусь, принимаю из его рук граненый стакан. Штор на кухне нет. Иначе быть не может. Смотрим в окно, любуемся природой. Осень. Еще не выпал снег, но днем деревья становятся черными прожилками серого неба. В памяти возникает сеть трещинок на больничном потолке.

Паутина времени.

Где-то далеко наша память безжизненным коконом, недвижной куколкой зависла на ее липких нитях.

Память без человека, человек без памяти — ничто. Пыль, пух, прах. Безжизненный кокон, внутри которого пустота, выеденный пауком-временем. Оболочка. Марионетка без кукловода. Кукловод — без марионеток?!

Я смеюсь. Грустно. И глупо.

В стаканах — холодный чай. Такой, как люблю... Или любил? Сидим, отхлебываем его, иногда прерываем молчание ничего, по сути, не значащими репликами. Нам и тишины достаточно.

Мы оба это понимаем.

— 2 —

Деньги есть, время есть, могу гулять, где хочу, когда хочу, делать, что хочу. И всё-таки мне чего-то не достает.

Везунчики раньше умирали два раза. Теперь мы два раза живем.

Нам везет. Нам дают шанс успеть сделать то, чего не сделали — но мы не пользуемся этим даром. Мы забываем. Мы постепенно забываем о других, а потом оказывается, что ненайденная мама умерла три года назад. И даже уколы совести чувствуем редко — потому что не наше, из другой жизни, чужое, совершенно чужое... Иногда даже не пытаемся искать.

Я бы много отдал, чтобы вспомнить. Только жертва эта, пожалуй, никому, кроме меня, не нужна и не даст ничего.

Моя сестра умерла полгода назад — ровно тогда, когда я исчез. У меня была одна сестра, младшая.

— 1 —

Я иду по улице. Сейчас я ее не знаю, тогда, в прошлом, знал. Монорельсом давно не пользуюсь — пешие прогулки больше по душе. Хожу я быстро, бегаю — и сверх того. Это кажется мне важным, чуть ли не самым важным в жизни.

Внезапно я останавливаюсь. Китайский ресторан. Не думаю, что люблю есть палочками. Но здесь я определенно бывал. Двери раскрываются — и из них выходит девушка, проходит мимо меня, оборачивается и застывает.

— Миша?

Это я.

— Миша! Я тебя нашла!..

Я хочу ей деликатно сказать о том, что меня вроде как никто и не искал, да и встретились мы случайно... Не хочу.

Потому что знаю: ее зовут Даша.

— Даша.

Даш-ш-ша. Я начинаю вспоминать.

Мы сидим в ресторане. Пьем чай. Хороший. Я его уже пил, да, помню. С Дашей. Да... А я ведь ее...

Молчим.

У нее муж и малышки-двойняшки.

А я ведь...

— Мотор! —

Трое.

Один, видимо, главарь — довольно-таки высокий блондин, с маленьким носом, под глазами — два синяка. Второй и третий будто близнецы — оба низенькие, рыжие.

До ближайшего монорельса рукой подать, но мы не успеем. Ухмыляются, черти. Я сжимаю Дашкину руку. Бегаю-то я быстро.

— Закурить не найдется? — встречают классикой.

Еще как найдется. Нарочито медленно достаю из кармана пачку «Мальборо». Те дивятся, но рук еще не распускают.

— Зажечь?

Кивают. Чиркаю спичками. Протягиваю.

Улыбаются недобро, сейчас что-нибудь саркастически так скажут...

Не скажут.

Спичкой я тыкаю главарю в глаз. Ему не до нас будет — и хорошо. Поворачиваем и сломя голову до станции монорельса. Внезапно Дашка падает, и я за ней, не ожидая. Фора достаточная, чтобы те двое успели. Они и успевают.

— Беги, — шепчу.

Секунду медлит, потом вскакивает и бежит. Коротышки кидаются на меня. Нож режет горло. Кровь очень соленая.

Дались им эти восемьсот рублей. Я почти все деньги на Дашку потратил, в ресторане. Снова посидели, как в старые времена... Дашка мало ела, да и немудрено — она ж опять зашла. И беру с собой я немного. Достают кошелек, сплевывают, уходят.

Слышу тихий топот, но ничего не вижу. Рядом теплое дыхание.

— Ты — моя судьба, — шепчу.

С неба капают редкие слезы.

Москва
Октябрь, 2006