«Дневник воспоминаний». Запись первая
        Тётя Лиза (самое важное из моих воспоминаний)


        16.01.2022
        Жизнь моя становится всё беднее на новые впечатления. Как таковых «событий» в ней всё меньше, так что получается — бóльшая часть текущей жизни идёт уже в виде всяких мыслей и воспоминаний. Одна из этих мыслей всё чаще напоминает о том, что, когда меня не станет, многие из воспоминаний, которые покуда ещё живут в моей памяти, исчезнут насовсем и навсегда. Всё сохранять невозможно да и незачем, но вот некоторые из этих моих — и только моих — воспоминаний мне просто необходимо оставить и после себя. Я не хочу, чтоб они исчезли из этого Божьего мира насовсем и навсегда. О них я попробую написать. И начну с главного. Это главное — то, что непременно должно сохраниться дольше меня самого, — мои воспоминания о тёте Лизе...


        Тётя Лиза

        У меня не было бабушек. Я их уже не застал. Одна, по матери, не жила уже давно, а другой, по отцу, не стало за несколько дней до моего рождения. Поэтому мне никогда никого не доводилось называть бабушкой. И не называл. Но была та, которую я вслед за своими родителями называл — тётя Лиза. Именно она была той, для которой я был чем-то вроде любимого внука. Как и для дяди Лёни. И именно с ними (не с родителями) связаны мои самые ранние воспоминания.

        По тому, чтó я слышал от других или читал, получается, что обычно самые ранние воспоминания появляются у людей немного позже, нежели мои. Мои же самые первые воспоминания относятся ко времени, когда я не только говорить, но и ходить ещё не очень умел. Вот так и помню, как я переступаю ногами, осторожно перемещаясь боком вдоль их жёлтого сундука, стульев, держась за них руками. Ещё некоторые эпизоды — детский горшок и прочее, о которых я здесь говорить уж не буду.
        Сколько им было лет, тёте Лизе и дяде Лёне, — я точно не знаю. Вот помнится, как-то, будучи ещё маленьким мальчишкой, во дворе нашего дома спрашивал у своего родного деда, Григория Ефимовича: «А сколько тебе лет?» Он тогда ответил: «Шестьдесят четыре». А про дядю Лёню, насколько помню, вроде как говорили, что ему восемьдесят. Как-то так мне запомнилось. А сколько лет было тёте Лизе, мне сейчас довольно трудно сообразить. Во всяком случае она никак не выглядела старше второй дедовой жены, которая не стала мне бабушкой и которую я тоже называл тётей Лизой, но это больше в наших домашних разговорах, к ней самой так не обращаясь, потому что с ней у нас и контактов почти не было, хоть и жили в одном бревенчатом доме, только в разных его половинах, — ну разве что встретишься во дворе и поздороваешься. Но та и выглядела «старушкой в платочке», а «моя» тётя Лиза — нет.
        В общем, сколько лет было моей тёте Лизе, — я точно представить не могу. Наверное, где-то между пятидесятью и шестидесятью плюс-минус десять лет поправки на моё тогдашнее детское восприятие...

        От них — ни от дяди Лёни, ни от тёти Лизы — не сохранилось ни одной фотографии. Я вообще, и в своём детстве ещё, не помню, чтоб видел их где-то на фотографиях. Уже много позднее, где-то в конце восьмидесятых, на одной из фотографий в журнале «Огонёк» увидел человека с лицом, очень напоминающим дядю Лёню. Поначалу даже подумал, не он ли сам оказался на той фотографии, но, судя по подписи, где и когда снято, — нет, не он. И всё же я ту фотографию из журнала сохранил и до сих пор где-то храню, потому что она мне и замещает портрет дяди Лёни.

        А вот лицо тёти Лизы, очень дорогое мне лицо, — есть только в моей памяти. Больше нигде нет. Вообще нигде. Только во мне. И когда меня не будет — не станет и этого её «портрета». Исчезнет навсегда.
        В принципе, живы мои родители, которые тоже могут помнить её лицо, но их отношение к тёте Лизе не такое, как моё, они её не вспоминают. А я — вспоминаю. И, вспоминая, вижу перед собой её лицо.
        Никогда не видел его гневным или просто сердитым (вообще не припоминаю такого). Смеющимся тоже не помню. Но всегда — ровным и спокойным, иногда чуть улыбающимся. Сейчас вдруг подумалось, что это лицо стало для меня как бы воплощением доброты. (Другая тётя Лиза, жена деда, почему-то казалась мне «злой», хотя вроде ничего худого мне не делала, но дети ведь всегда делят людей на «хороших» и на «злых», и такое впечатление у меня было наверно лишь потому, что с ней мы никогда не становились своими людьми, всегда была какая-то дистанция, то есть она оставалась чужой).

        Дядя Лёня был сухопарый, прямой, без капли сутулости, только лицо было во многих морщинах. Вроде как помню, что его будто попрекали раз или два тем, что любит иногда выпить рюмочку. Но, видимо, он и выпивал не больше, чем именно рюмочку, — эту рюмку я тоже помню, она стояла в его шкафу рядом с бритвенными принадлежностями. Но я никогда не помню его не то чтобы пьяным (этого я сейчас и представить не смог), но даже и просто, что называется, выпившим (как, например, случалось видеть деда выпившим и сентиментально-разговорчивым). А те нечастые и несильные попрёки ему были, видимо, оттого, что та его рюмка использовалась не обязательно только в праздники, уж не знаю.

        А тут бы надо и сказать, что праздники в их доме (точнее, в их квартире, потому что они жили в двухэтажном деревянном доме, в котором было много квартир и соседей), праздники у них — бывали, и нередко. Всегда с хорошими и многолюдными застольями. И за какое-то время до каждого праздника к задней стенке их печки всегда пристраивалась небольшая деревянная бочка, это дядя Лёня готовил брагу. Помню, брагу они с гостями за столом и пили, не водку. Оттого, наверно, и сильно пьяных никого не было. Помнится даже, мне как-то захотелось попробовать эту брагу — у кого-то осталось на дне стакана (её пили из стаканов), я и попробовал. Не особо вкусно, но и ничего страшного. Вкус, кстати, и до сих пор помню, во всяком случае представляю.

        Я вот только не знаю, не могу вспомнить, сидела ли за теми праздничными столами тётя Лиза. Дело в том, что она-то совсем не была так подвижна, как дядя Лёня. Сколько её помню — только и помню сидящей на кровати: правая нога спущена на пол, а левая лежит на кровати. Всегда только это положение. Насколько я смог разбираться уже позднее, становясь постарше, у неё была «слоновая болезнь» (нарочно не буду сейчас проверять в Яндексе, пусть здесь говорят именно мои воспоминания): ноги были очень толстые, действительно как у слона, и просто так ходить туда-сюда — она не могла. Всё наше общение с ней, вся наша связь с ней в те годы, когда я уже стал чуть старше первого младенчества, проходили только в одном положении: она, в тёмном платье, туго обтягивающем её полноватую фигуру, опершись спиной на подушки, полусидит на кровати, одна нога спущена на пол, другая — я всё время её вижу, толстую, очень пухлую, красноватую (потому что кожа, видимо, становится натянутой, и потому тоньше, а сквозь неё просвечивает то, что под кожей), но не некрасивую для меня (для меня — нога как нога) — передо мной на кровати. Передо мной — потому, что я обычно сижу на маленьком стульчике перед табуреткой, которая стоит возле тёти Лизы. Вот на этой табуретке, которая была между нами вместо столика, мы с тётей Лизой обычно и играли. Больше в карты — иногда в «дурака», но чаще в «пьяницу». Играли также в лото, это мне тоже вспоминается. Не помню, наверно, играли и в шашки, но шашки мне припоминаются уже больше с дядей Лёней, за большим круглым столом в их большой комнате.

        Вообще, квартирка у них была небольшая. Как входишь — первая комнатка маленькая, узкая, что-то вроде кухни. В ней, возле окна с правой стороны, головой к окну, и стояла кровать тёти Лизы, где она всегда сидела днём и спала по ночам. Напротив её кровати (поэтому чаще получаясь за моей спиной) стоял высокий шкаф, кажется, с чайной и столовой посудой, сахарницей и прочим. Но это дальше от входной двери. А сразу после входа слева была большая печка, а справа, примыкая потом к тёти лизиной кровати, какие-то низкие шкафчики-тумбы с «большой посудой» вроде вёдер. Между печкой и высоким шкафом-сервантом был дверной проём, за которым была комната уже побольше, в два или три окна. В ней у левой стены, напротив окон, сразу за продолжением печки, была довольно высокая кровать дяди Лёни, на которой, вероятно, иногда спал и я маленький.

        Я ещё почему удивляюсь, что первые воспоминания мои — очень уж ранние? Да вот хоть по такому эпизоду. Над кроватью дяди Лёни на стене висел портрет, для меня тогда — просто картинка. И вот я тычу в эту картинку пальцем и спрашиваю (вообще-то, раз говорить уже умею, значит, мне уже где-то больше двух лет, так что это не из самых ранних воспоминаний, ну да пусть): «Это кто?» Дядя Лёня отвечает: «Ленин». Потом я тычу в его, Ленина, галстук, который мне представляется тоже человечком (сверху округлая «голова», ниже — «туловище») и продолжаю спрашивать: «А это кто?» Дядя Лёня отвечает: «Это тоже Ленин». Мне наверно потому и запомнился тот эпизод (причём он, насколько помню, ещё и повторялся), что вгонял меня в сильнейшее недоумение: как? это вот Ленин (само лицо на портрете) и это (галстук в виде человечка) — тоже Ленин? Оттого, наверно, я периодически и «возвращался к этому вопросу». Но это я детскими глазами видел в галстуке «человечка», а дядя Лёня, видимо, нет, потому, скорее всего, тоже не понимал моего вопроса, но отвечал всегда ровно и спокойно.

        Дядю Лёню я тоже никогда не помню сердитым, во всяком случае, сердитым на меня (и, забегая вперёд, скажу: насколько же это отличалось от того, как всё было в «нашем», то есть родительском доме). Один раз только, помню, он довольно сердито что-то говорил какому-то довольно молодому человеку, который был тогда у них в гостях. А тот тоже обиженно парировал: я, дескать, и не к тебе, а к тёте Лизе вот пришёл поговорить. Дядя Лёня тогда, помню, был очень недоволен. Может, просто приревновал тётю Лизу, не знаю. Приревновал не как к некоему воздыхателю (тот ведь тёте Лизе в сыновья годился), а просто как к собеседнику, которому с ней интересно.
        И ведь, меня сейчас это даже удивляет, и немало удивляет, но это было действительно так: людям у них действительно было интересно. К ним очень многие приходили просто так — не в праздники, без повода, а просто посидеть, поговорить, побеседовать. Вот сейчас иногда слышишь, что старики-де никому не интересны, ну разве что другим таким же старикам. Но у тёти Лизы и дяди Лёни — нет, у них всегда были какие-то гости, причём намного младше их, иногда на целое поколение. Во всяком случае, почти все из них работали и даже не были пожилыми, не то что старыми. Хотя не все мне нравились (что-то, видать, в некоторых людях мне уже в самом детском возрасте не нравилось). Вот, например, один милиционер, живший тогда в двухэтажном деревянном доме, который стоял напротив кинотеатра «Октябрь» (сейчас там длинный кирпичный пятиэтажный). Звали его, кажется, дядя Ардальон. Приходил он иногда в обычной одежде, иногда в синей милицейской форме (не в серой, которая ввелась поздней) и в яловых (помню, он хвастался) сапогах. Не знаю, почему он мне не нравился. Может, будучи немного нервным, не всегда спокойно и почтительно разговаривал с дядей Лёней?
        Или вот, помнится, был такой эпизод... А и тётя Лиза, и дядя Лёни были такими людьми, которые меня очень любили (после них больше у меня такого уже не будет), то есть я был их действительно любимчиком, а значит, они и не скупились на похвалы в мой адрес. Ну вот однажды дядя Лёня, разговаривая с одним из гостей, вдруг сказал про меня: «Умный, как Ленин». Его собеседник, взрослый дядька, недоверчиво и даже слегка сердито усомнился: «Ну ты уж скажешь тоже — как Ленин!..» Не знаю, сколько мне тогда было лет, может, в школу ходил уже, может нет, но помню, что уже тогда успел подумать: что ж этот дядька такой глупый? Не понимает разве, что дядя Лёня меня, конечно, перехваливает, но что такое (да чаще и любое) перехваливание простительно, во всяком случае понятно и легко объяснимо, в его случае. Правда, не могу точно сказать, с кем тогда был этот разговор — с дядей Ардальоном или с кем-то другим, но вот тогдашнее своё отношение к их диалогу — помню.

        И сейчас, когда пишу это, вот о чём вдруг подумалось. Не с того ли времени в меня успело войти вот это не всегда выгодное для меня самого (для моего настроения, для моего душевного состояния) не то чтобы недоверие, но всё же какое-то «недооценивание» разного рода нарочитых похвал в свой адрес. Даже не равнодушие к ним, а больше будто бы и раздражение: зачем эти лишние, не заслуженные мной похвалы?! Причём это совсем не признак моей якобы скромности. Просто мне всегда казалось, что есть во мне и так что-то хорошее (теперь думаю — чаще не было), чтó можно оценить, просто оценить, признать, не прибегая к специальным похвалам. А при столкновении со специальными похвалами словно появляется мысль, что человек, может, нарочно говорит хорошо, а значит, говорит неискренно, и, может, так он — во всём?.. В общем, этот не всегда выгодный для собственного душевного состояния «иммунитет» к лишним, чрезмерным похвалам — у меня, похоже, давно, очень давно, ещё с детства.

        Что же до «умного» (да ещё «как Ленин»!), каким меня назвал дядя Лёня, то это, видимо, было связано вот с чем. Какая-никакая смышленость всё-таки была, но главное — была пытливость (чего я, честно говоря, у многих, даже у большинства моих тогдашних сверстников, почти не видел). И, видимо, поэтому дяде Лёне со мной было интересно, ведь я, скорее всего, задавал много вопросов, и он мог многому меня учить, вот и посчитал «умным».

        Ну вот, например, я совсем не помню, кто меня научил читать (а читать я научился в четыре года), но почему-то абсолютно уверен, что это были тётя Лиза и дядя Лёня, причём дядя Лёня, наверно, больше (с тётей Лизой, помню, мы по большей части играли или просто разговаривали, или... ели, то есть она меня кормила, но это отдельный пункт). И память подсказывает (может, уже и чуточку обманывает — как сейчас проверишь?), что первым моим знакомством с печатным словом, точнее ещё с печатной буквой, были газеты, крупные газетные заголовки. Поэтому и думаю, что алфавит я осваивал именно с дядей Лёней. Это он газеты читал (про тётю Лизу такого не вспоминается).

        Кстати, он и радио любил слушать. Точнее, не радио, а приёмник. Обычное радио — тогдашняя чёрная картонная «тарелка» — у них висела над уже упомянутым сундуком, я хорошо её помню, помню даже пластмассовую ручку громкости, но не помню чтоб оно работало всё время. Скорее, только иногда включалось (в отличие от нашего дома, где радио было включено всегда; я даже до сих пор говорю, что вырос на радио, то есть рос и жил всегда с радио). Зато иногда дядя Лёня начинал вертеть ручку большого сундучка-приёмника, ловить, искать что-нибудь в эфире, специально прислушиваться. Мне это нравилось, потому что там начинал светиться и играть большой круглый глазок, как бы поигрывая и подмигивая в зависимости от частоты радиоволн. Да и смотреть на само вытянутое стеклянное окошечко, тоже светящееся, на котором были написаны названия многих разных городов, порой очень диковинные для меня, — тоже нравилось.

        Ещё мне с детства полюбились карты (и сейчас это не ушло, только время уже не позволяет на это тратиться). Любые карты. Не игральные, конечно, здесь имею в виду, а географические, всякие там карты и атласы. Этот интерес мне тоже мог привить дядя Лёня. Правда, ещё и мой старший брат Шурик, с которым мы любили играть, задавая друг другу для поиска какие-нибудь хорошо замаскированные на карте редкие названия городов, рек, озёр, иногда даже стран или морей.

        Был у дяди Лёни и тёти Лизы и патефон, который заводили по праздникам. Крутили ручку, ставили его большущую, прямо львиную головку иглой на пластинку, и та звучала. На правом переднем боку в нём был небольшой выдвижной ящичек, этакая коробочка, с запасными иглами. Эти иголки меня тоже чем-то притягивали. Скорее всего, тем, что были все одинаковые. Меня до сих пор соблазняют все маленькие предметы, когда они в некотором количестве и — одинаковые, а уж в детстве и подавно, очень любил ими играть, будь то пуговицы, бочонки для лото или даже... колпачки от только появляющейся тогда новинки — тюбиков с зубными пастами (очень долго ещё у нас в доме был только зубной порошок, поэтому колпачки я добывал где-то в других местах, чаще просто на помойках). Ну вот, однажды я взял эти патефонные иголки — а было мне тогда, думается, года три-четыре, не больше, — и стал их засовывать в дырочки... электрической розетки, которая была на стене слева от дяди лёниного приёмника. Одну всовываю, другую, третью... А потом меня как шарахнет (тогда я ещё не знал, что это ударило током), как отшвырнёт, — прямо до печки отлетел. Там только и очухался потом, весь испуганный...

        Сейчас я пробую представить, а каким же был их быт? То есть кто-то ведь должен был готовить, стирать, убирать в конце концов. Помню, не раз видел стоящий на печке чугунный утюг, верхняя стенка которого открывается и туда кладутся угольки, но совсем не могу припомнить, чтоб тётя Лиза гладила (а хоть бы и дядя Лёня, — тоже нет, не припоминаю). Кто варил? Нет, не помню. Может, дети просто невнимательны к таким будничным вещам, да оттого они не запомнились? Но тоже не совсем сходится. Дело-то в том, что я тётю Лизу ни в каком положении, кроме как сидящей на своей кровати, вообще не представляю. Ни разу не припоминаю, чтоб она входила даже в их большую комнату, не то что выходила куда-то в общий коридор их многоквартирного дома. А ведь уборная у них была далеко в коридоре. Но она никогда из их комнат не выходила. Раз, собственно, и с кровати не вставала. Как же они с дядей Лёней обходились? А вот, видимо, обходились как-то, причём так, что никто ничего не замечал. Один-единственный раз только было исключение. Я тогда, наверно, был ещё совсем маленький и днём спал, а проснувшись, видимо, сразу потопал на кухню (там двери нет, просто проём в стене, по краям окаймлённый занавесками). И увидел там что-то для меня совсем необычное: что-то непривычно белое и непривычно огромное. Это была тётя Лиза. Кажется, я тогда же и понял — она просто мылась. Но это я видел лишь один-единственный раз, больше нет. Знаю, что дядя Лёня всегда ходил в баню — был у него для бани специальный саквояжик, а тётя Лиза ведь не могла, вот, значит, прямо дома иногда и мылась, устраивали ей с помощью тазика такую вот свою «баню». Но вот что меня удивляет — тот зрительный кадр со стоящей на ногах тётей Лизой (или она сидела на табуретке?), который запечатлелся во мне в тот момент, — он ведь единственный, где тётя Лиза не на своём обычном месте в своём обычном положении на своей кровати. Вот только эти два ракурса и помню: один, многоразовый, на её обычном месте сидя, и один, в единственном числе, где она стоит посреди кухни, видимо, обтирая своё тело влажной губкой. Только эти два кадрика, только эти два ракурса (но я их должен помнить, потому что больше помнить их некому, а мне они очень дóроги).

        Будет потом ещё и третий ракурс, тоже лишь «одноразовый» и тоже, кстати, на том же месте, в узком проходе возле печки, где она лежала в окружении пихтовых венков. Не помню, спрашивал ли я тогда у мамы, а почему у тёти Лизы губы такие синие?..

        Тётя Лиза... Она и была мне вместо бабушки, но называть её бабушкой, хотя это и хорошее слово, — мне очень не хочется, не привык. Привык — тётя Лиза. А тётей Лизой (а не, например, бабушкой Лизой) её называли потому, что она и была тётей — только не мне, а моей маме и маминой сестре — тёте Тоне. Немного чуднó получается: и тётя Тоня (моя тётя) обращалась к ней: тётя Лиза, и я, племянник этой тёти Тони, тоже называл тётю Лизу — тётя Лиза.
        На самом же деле сама наша родственная связь такова: дядя Лёня (я даже отчества его не знаю, только фамилию потом позже, уже взрослым, узнал — Ржаницын) был родной дядя моей матери (кажется, брат её матери, то есть моей бабушки). Оттого и тётя Лиза, жена её дяди, была ей тётей. Хоть и неродной (по крови если), но по статусу именно так — тётя.

        И ещё мне сейчас подумалось, что, наверное, она была у него не первой женой. Это я вот почему так думаю. Дядя Лёня не раз говорил мне о Майкопе, рассказывал об этом городе, о том, какие чудеса там водятся. Например, что яблоки прямо на улице растут. У меня глаза разгорались: «Как это?! Яблоки — прямо на деревьях на улице?!» — «Да, яблоки, а ещё виноград». — «Правда? И даже виноград?!» И ещё дядя Лёня говорил, что когда-нибудь съездит в Майкоп и возьмёт меня с собой. Рассказывая про этот чудесный для меня Майкоп, он говорил, что там живут его дочери, две его взрослые дочери (добавляя: «Которые тоже тебя полюбят»).
        Мне, конечно, хотелось, очень хотелось побывать в этом удивительном Майкопе, где даже яблоки и виноград бывают не в магазине, а прямо на улице растут. Но не довелось.
        Вообще, первый раз на юге я оказался уже после того как окончил школу, год проработал, два с небольшим года прослужил в армии, ещё год проучился в университете, и только тогда первый раз оказался на юге и первый раз в своей жизни увидел море. Причём ведь где-то и недалеко от Майкопа, тоже в Краснодарском крае.

        Ну вот, а когда теперь вспоминаю слова дяди Лёни о дочках, мне понятно, что это именно его, а не их с тётей Лизой дочки. Вот и подумалось сейчас, что тётя Лиза была его второй женой — ну ровно как и у моего прямого деда по отцу, Григория Ефимовича (тогда как дядя Лёня, получается, был мне двоюродным дедом по матери). А вот что да как у них по жизни сложилось, как они когда-то сошлись, — об этом я ничего не знаю. И, наверно, никогда уже не узнаю. Что-то, может, мои родители могли бы знать и помнить, но так получилось, что это для меня тётя Лиза и дядя Лёня — «главные» люди в моей жизни, а у моих родителей — не так, у них как-то нет такого же горячего отношения.

        Интересно, что недалеко от родительской дачи есть дача Ржаницыных, и мы знаем, что они наши родственники (именно по ветви дяди Лёни), и мне даже доводилось как-то говорить с ними, но каких-либо подробностей о личной жизни дяди Лёни и тёти Лизы узнать не удалось. Или... или что-то и прибавилось тогда к моим знаниям, а сразу если не записал, то и не удержалось. Памятью своей я никогда не мог похвастаться, а теперь уж и подавно. Но, может, ещё доведётся с ними, с этими дальними родственниками, поговорить. Мать называет её, эту родственницу, Миля Ржаницына (кажется, дядя Лёня — и ей тоже дядя, только уже с другой стороны). Эта женщина помоложе моей матери, но тоже уже не молодая, и вот, например, в прошлое лето я смотрел на их дачный участок, и он был в очень запущенном состоянии, похоже, хозяева там нечасто появляются. Иногда я и видел её, но она, хорошо зная моих родителей, меня самого не очень узнавала (хотя, кстати, один год, очень давно, правда, — в 1976-77 годах мы с ней работали в одном здании — в Отделе радиобиологии Института биологии, где я ещё почти мальчишкой год до армии работал препаратором, она тоже там работала научным сотрудником, и так-то я её — ещё и по тому времени припоминаю).

        Ну словом, как и что сложилось в жизни дяди Лёни и тёти Лизы и почему — и давно ли — они стали вместе, я точно теперь не знаю. Знаю только, что жили они хорошо, в смысле — дружно, спокойно, не ругаясь. И, как я уже говорил, — очень гостеприимно.

        А вообще тётя Лиза была немка. (Интересно, какое у неё могло быть отчество? Уже вряд ли когда узнаю). По нашей (наверное, полушутливой) семейной легенде (то ли мама мне потом говорила, то ли кто), говорить я сначала, с первых своих слов, начал по-немецки, а уже потом стал по-русски... Ах, вспомнил вдруг!!! А чуть ведь не забыл, чуть совсем (и страшно подумать — если бы навсегда) не забыл очень-очень важное. Это я ведь уже когда немного старше стал, начал называть её тётей Лизой, а в первое время я называл её... мама. Ведь именно так было. (Как хорошо, что это мне сейчас вспомнилось!) Кстати, вот сейчас же и подумалось: может, в этом отчасти (но только, увы, отчасти) одна из причин того, что мои попытки что-то вспомнить о тёте Лизе, вообще заговорить о ней, почему-то никогда не получали встречного энтузиазма моих родителей. Может, мама когда-то успела приревновать к этому, да оттого в ней след такого равнодушия остался. Хотя нет, конечно, причина — в другом. Просто тётя Лиза любить умела, а мы — ни мои родители, ни я, ни, может быть, и дальше — любить не умеем, словно что-то в нас просто атрофировано. С разницей только в том, что мои родители этого не осознают, не чувствуют, а мы с уже моим сыном это хотя бы понимаем и хотя бы стараемся жить если уж не по любви (если уж нет такой способности во «врождённом» виде), то хотя бы не по нелюбви, хотя бы с взаимным терпением и, по возможности, с взаимоподдержкой.

        Нет, сам-то я не помню, чтоб когда-то, хоть бы и в самом младенчестве, хоть что-то говорил бы по-немецки. Хотя тётя Лиза, эта моя «мама», со мной, ещё маленьким и ещё не начавшим, не умеющим говорить, возможно, и обращалась на родном своём немецком языке. (Как и сейчас у нас делают коми бабушки со своими внуками — уже почти совсем обрусевшими детьми своих детей; как мой дед, например, со мной разговаривал — он мне на коми, я ему отвечаю по-русски, да и с младшей сестрой моей Ольгой у них, наверно, так же было, потому что и она знала лишь отдельные коми слова или выражения).
        В любом случае, к моменту начала учёбы в школе я уже ни одного немецкого слова не знал. Но вообще одно из моих свойств — интерес к другим языкам, буквально любовь к разным — любым — языкам. И я даже думаю, что пойди я потом учиться по этой линии — по изучению других языков, мне бы всё давалось очень легко, во всяком случае много легче, чем в той области, куда я подался, — в биологии, где требовались знания также и по химии, и по физике (совершенно непонятной для меня науке, которую я в сердцáх даже называл лженаукой, потому что там... чёрти что), да и с математикой у меня было хорошо только в школе, причём лишь до того момента, пока я однажды вдруг много не пропустил по болезни и никогда уже не смог догнать. Забавно, что, учась в школе, я вечно был направлен на олимпиады по французскому языку, который я... не учил совершенно, сил ни малейших не прилагал; чтó услышал случайно на уроке — то во мне и оставалось. И при этом был в классе чуть ли не единственным, на кого наш учитель, Евгений Ульянович, мог надеяться, что «уж он-то сможет ответить, и ответит правильно». Видимо, просто мне очень легко давалось. Кстати, младшая дочка моя, Марта (тоже немецкое имя, кстати, ниже я, может, объясню, почему мы так захотели), — как раз и пошла по части иностранных языков. Кажется, вполне успешно.

        Ну ладно, отвлёкся как-то сильно. А ведь ещё про тётю Лизу и немецкий язык не все договорил. Пока ходил в детский сад, ни о чём близком не думал, а вот уже когда начал ходить в школу — тут мне и вспомнились разговоры про немецкий язык. «Повзрослел», так сказать, «остепенился». Остепенился и стал напрямую просить тётю Лизу: давай учить немецкий язык, учи меня. Да уже не просто так, в разговоре, а прямо принёс с собой специально заведённую тетрадку (маленького такого формата, вроде блокнотика; помнится, три копейки стоила, была у нас в классе почему-то модной, а на уроке использовать её было нельзя, так мы и использовали их для себя, для своих каких-то записок). И вот степенно сажусь перед тётей Лизой (а приходил, помнится, специально в школьной форме — для солидности же, взрослый ведь уже! — как-никак школьник!) и готовлюсь записывать. Тётя Лиза не преподаватель, какой-то специальной методики у неё, конечно, нет. Тогда я стал (а мне другой методики вроде и не было нужно) спрашивать, как по-немецки будет «мама». Она отвечает: «мутер». Я записываю. Спрашиваю следующее слово — она отвечает, я записываю. И так дальше. Потом одно какое-то слово показалось мне непонятным по звучанию, не знаю, как его записать. Передаю ей тетрадь-блокнот, говорю: это слово ты сама мне напиши. Она пишет. Я заглядываю и... ничего не понимаю: все буквы какие-то странные, не могу прочитать. Нет, говорю, мне так непонятно, ты обычными (то есть русскими) буквами напиши. Она говорит: я так не умею, не знаю, как надо, — могу только так. Гм, такая вот загвоздка вышла. Она не знает, как всё это пишется русскими буквами (потому что, понятно, русскими буквами и не пишется), а я не могу прочитать эти слова, написанные в соответствии с немецким алфавитом. Так потом эти наши уроки, видимо, постепенно и сошли не нет.

        И вот странно — похоже, немецкий язык она знала, и неплохо (причём ведь не только устный, но и письменный), но никакого такого специально акцента я в ней (да и никто, я думаю) никогда не замечал. Самая обычная русская разговорная речь. Ни немецкие книги у неё чтоб были, или ещё что-нибудь на немецком языке — тоже не помню. Нет, самая обычная русская женщина. А вот на похороны её потом приезжали её родные братья и хотя, насколько я помню, тоже довольно спокойно говорили по-русски (во всяком случае, так мне сейчас представляется), приезжали — именно из Германии. Причём явно не недавние эмигранты (да в ту пору за границу у нас не больно-то ещё отпускали, хотя бы и в дружественную часть Германии). Как-то странно мне сейчас всё это.

        И... ну да, ведь были и похороны... Не помню точно, я тогда учился во втором или в третьем классе (скорее, думается, — в третьем). Однажды родители в выходной собрались сходить к тёте Лизе и дяде Лёне, и меня зовут. Но я уже большой, поэтому не берут меня просто так с собой, как сделали бы раньше, а просто зовут. А у меня возраст как раз самый «уличный», и хотелось с друзьями погулять. Сказал, что потом к ним — к тёте Лизе и дяде Лёне — сам схожу. И отправился гулять. Родители пошли, взяв с собой только мою младшую сестричку Ольгу. Когда вечером вернулись — ой, как это хорошо помню, — сразу стали говорить, что тётя Лиза болеет и очень жалеет, что ты с нами не приходил. Так всё и повторяли: «Очень она жалела, что тебя сегодня не было. Очень она хотела тебя увидеть». Я не помню сейчас, что и как я тогда думал — корил ли себя, нет ли. Наверное, и нет. Наверное, думал, что ничего — скоро схожу. А дня через три тёти Лизы не стало, умерла. Не успел уже увидеться, не успела она меня увидеть.

        Как я сейчас об этом жалею. Почему тогда не пошёл?! Как я об этом жалею. Сколько раз пожалел. До сих пор не проходит...

        Ну а потом были похороны, прощание. И тётю Лизу я уже увидел только лежащей в гробе. Очень хорошо это запомнил. А вот что именно чувствовал — не помню совсем. Помню только, как стоял рядом, совсем рядом, и смотрел на неё. И губы её запомнились, красивые ровные губы, только почему-то очень тёмные, фиолетово-синие... И запах пихты... И трудно было поверить, даже просто представить, что она никогда уже не повернётся ко мне, не посмотрит, никогда ничего больше не скажет...

        ...Когда я вижу теперешние похороны, до сих пор не перестаю поражаться: почему всё так «скромно», почему так мало людей?
        Меньше года назад видел в интернете фотографии с похорон Василия Казанцева, известного поэта, — фотографии, которые меня гнетуще поразили: возле свежей могилы — пять (всего пять!) человек (ну плюс фотографирующий). Несколько фотографий — и все такие скромно безлюдные. При том, что в сопровождающем тексте написано: «Сегодня ясным морозным днём проводили выдающегося русского поэта Василия Казанцева. Члены Союза писателей России и ценители его творчества читали стихи Поэта вместо прощальных слов. Светило солнце, земля принимала своего великого сына». «Выдающийся поэт», «Поэт» (с большой буквы), «великий сын» — а проводить в последний путь и десятка человек не собралось?! Как так? Что с нами происходит (или уже произошло)? Какое-то очень тягостное ощущение, что мы всё заметнее становимся... не нужны друг другу, просто не нужны. Не стало человека — и ладно. Очень тягостно это для меня, до сих пор непривычно. А когда «привык» было к другому отношению? Да вот тогда, видимо, и «привык» — в день похорон тёти Лизы...

        Недавно, в последний день прошлого года, Сыктывкар простился с коми писательницей Еленой Козловой. И народу в кочпонском Свято-Казанском храме было действительно много (не знаю уже, сколько было на кладбище — на кладбище я не ездил; очень не хотелось быть рядом с нашими писателями, особенно с теми, которые ещё и очень дружески начинают разговаривать с тобой, буквально по-приятельски). Но Елена Козлова при том, что была писательницей, была ещё и многолетним председателем нашего Коми отделения Союза писателей, то есть уже и поэтому ещё человеком известным, в каком-то смысле и официальным лицом. Вот и народу было много. Но...
        ...Но на похоронах тёти Лизы — людей было больше. Люди тогда другие были, что ли? На похоронах тёти Лизы, человека, который даже никогда не выходил из дому, было много-много людей. Были люди, машины (не личные, а какие откуда). До кладбища в те годы провожали пешком, была длинная колонна людей. Я это видел, когда ехал в машине «скорой помощи», на которой работал тогда дядя Витя, муж материной сестры — тёти Тони.
        И похоронили.
        А вот как и что было на самом кладбище — ямы и прочего — я почему-то совсем не помню. Может, родители и не велели мне сильно выходить из машины? — день тогда был морозный, — не знаю.
        Потом были поминки. За тем же длинным столом (или там было даже два стола — очень уж длинный стол всегда получался, буквой «П»), за которым у них проходили все праздники. И опять — много людей. Двое младших братьев тёти Лизы, приехавших из Германии. Они многих удивили. Оба такие «мордастенькие», круглолицые. И... весёлые. Какие-то не унывающие, жизнерадостные. Может, и тётя Лизой такой же была — неунывающей и жизнерадостной, просто мне это было не так заметно из-за её почти неподвижного образа жизни? Может, поэтому и тянулось к ней столько людей? И столько людей захотело потом в последний путь её проводить.

        Странно, но я в тот вечер — после похорон — тоже не много горя знал. Были и другие чьи-то дети, просто соседские (я ведь с ними со всеми тоже хорошо был знаком, был свой для них), так мы и играли в коридоре. Тоже были... оживлёнными.
        Когда на следующий день пришёл в школу, учительница, Елена Ивановна, спросила, почему меня вчера не было. Ответил, что был на похоронах тёти Лизы. Она с осуждением сказала, что родители не должны бы брать таких детей на похороны. Меня это очень обидело: как?! мне — не надо было идти на похороны к тёте Лизе?! (Сейчас вдруг подумалось: может, в той неудачной реплике моей учительницы уже и было незаметно заложено то, что с нами происходит в теперешнее время, вся эта постепенная разобщённость, отчуждённость друг от друга?)

        А потом, когда тёти Лизы не стало, всё как-то пошло уже по-другому, как-то словно уже в другой жизни. Я ведь после дня похорон даже с дядей Лёней уже больше не виделся. Он почти сразу же — видимо, одиночество оказалось для него невыносимым, — уехал. В свой Майкоп, к дочерям. Где, потом говорили, скоро тоже умер.

        Лет мне тогда было ещё не очень много, восемь или девять, и один на кладбище к тёте Лизе (а других у меня, то есть при мне, ещё никого не было больше похоронено) я, понятно, не ходил. Да и не нашёл бы, наверно, где сама могила. Но вот я и посейчас не очень понимаю своих родителей. Они ведь, мне кажется, тоже не особо ходили. Или бывали иногда (потому что на том же кладбище похоронены и другие близкие люди — например, моя бабушка по отцу и тётя, сестра отца, погибшие за несколько дней до моего рождения), но без нас, без детей. Или, скорее, — всё-таки и сами почти не ходили. Потому что потом, становясь старше, может уже и став взрослым, я всё допытывался у них — где же могила тёти Лизы? А они не могли мне показать. То есть сами уже тоже не знали. И никто, видать, не ухаживал. Потому что уже в относительно последние годы, не далее чем в последнее десятилетие, отец показал лишь примерное место: где-то вот здесь, где давно уже совсем другие могилы. И я прохожу вдоль того места, где была её могила (это примерно где-то между теперешними могилами нашего поэта Виктора Кушманова и друга отца — художника Аркадия Мошева, где-то ближе к Кушманову), на которой я, получается, вообще никогда и не был, — прохожу и всякий раз вспоминаю тётю Лизу. А самой могилы — нет. Нет её. Почему родители не оберегли её, хотя бы из-за меня? А наверно, сам тогда не очень им напоминал, не помню точно.

        Вообще мне кажется, тогда, по детской легкомысленности, я и вспоминал тётю Лизу не так часто. Жизнь ведь была бурная, всё время что-то происходило, что-то текущее здесь и сейчас, так что — особенно в школьные годы — на вспоминание не много и времени оставалось.
        А позже — стал вспоминать. Всё сильнее и... всё грустнее. И даже не из-за того злосчастного дня, когда она так ждала вместе со всеми и меня, а я не пришёл (тогда ведь ещё не думалось, что люди когда-то умирают, что их потом может никогда уже и не быть). Хотя нет... «Не из-за того...»! Нет, из-за того дня — тоже, очень даже тоже. Один из грустных следов, которые остаются уже навсегда, потому что уже не поправишь.
        Но потом, много думая, я вдруг отметил для себя ещё кое-что, чего раньше, поначалу, как-то не замечалось. Нет, это осмысливание начало происходить уже не в детстве, это было, когда я уже был взрослым. И, как это у меня принято, много размышлял о своей жизни, о том, почему в ней «всё как-то не так». И однажды вдруг чётко и ясно понял, буквально увидел: а ведь всё это «не так» в моей жизни и началось как раз с того времени, когда не стало тёти Лизы. От многих слышал: самое счастливое время — конечно, детство. Не буду пока касаться подробностей, но у меня — не так. Детство совсем не вспоминается мне как время счастливое, и уж тем более — самое счастливое. И в самом начале жизни было не всё лучезарно, но особенный перелом произошёл уже когда не стало тёти Лизы. До этого тоже были свои нехорошести, но была и какая-то «компенсация», которая помогала мне справляться с плохими чувствами и мыслями. Этой «компенсацией» и была тётя Лиза, её отношение ко мне...

        Перейду на несколько лет позже. Мне уже лет двенадцать-четырнадцать, мы уже живём не в собственном бревенчатом доме, где на другой половине живёт дед с «другой» тётей Лизой, а в панельном пятиэтажном. Тогда дед стал иногда приезжать к нам, в дом к своему сыну (моему отцу), просто посидеть поговорить. Нередко случалось так, что родителей дома не было, и деда приходилось принимать мне одному. Обычно мы сидели с ним на кухне, он периодически выпивал рюмку-другую (всегда приходил с бутылкой красного в кармане пиджака), был не сильно пьяным (ну относительно не сильно), но от выпитого, как это бывает, становился сентиментальным и вёл со мной задушевные разговоры. (Обычно, как я уже упоминал, — говоря на коми. Поэтому я и не всегда успевал всё понять, но как мог старался вникать и хотя бы мимикой как-то поддерживать беседу). В такие минуты он называл меня «Вовушкой» (что мне очень не нравилось, я ведь не привык к какой-то приторной ласковости, но приходилось терпеть) и всё рассказывал про мою «баб», которая меня «очень любила бы, так бы любила». Эта та бабушка, его первая жена, которой и не стало перед самым моим рождением (а, наверно, и ждала ведь тоже будущего внука). Вот про это — про то, как бы она меня любила, я слышал сто раз (конечно, в итоге меня это не радовало, а наоборот, больше досаждало, но куда было деваться — приходилось в сотый раз выслушивать).
        Вот так и стало в моей жизни: теперь меня уже только «любили бы». А тогда, когда были тётя Лиза и дядя Лёня, — тогда любили «в действительности». Забавно, кто только мне это не говорил — и мои же родители, и всякие там соседи по дому (по дому тёти Лизы и дяди Лёни) или другие наши родственники — все говорили, даже немного удивляясь, словно чему-то небывалому, о том, как меня тётя Лиза любит. Но мне кажется, я и без их слов знал это, чувствовал это.
        А вот то, что весь остальной мир меня, оказывается, не больно-то любит, я смог осознать только много позднее. Если при тёте Лизе я мог быть для кого-то «плохим», а для кого-то — «хорошим», то когда её не стало, вдруг оказалось, что я почти для всех в основном только «плохой». Нет, не без исключений, конечно, но в целом получалось именно так. А почему — этого я ведь и до сих пор не понимаю. (Уже взрослым, причём уже в очень зрелом возрасте, начал осознавать это как «каинову печать», но понимания, почему происходит именно так, чем именно я хуже всех остальных людей — во мне по-прежнему нет).

        При тёте Лизе получалось (я это хорошо помню, просто чувствовал), что меня и другие многие любили. В их доме, например. Многих соседей я хорошо знал и помню. Наверно, они все любили тётю Лизу (она сама никуда не выходила, но в те времена ведь зайти к соседям за солью, например, было самым обычным делом, вот к ним и заходили — а тут же и поговорят), а видя её отношение ко мне, любили и меня тоже. И старшие, и кто помоложе. Рая, например, — девушка, жившая вдвоём с матерью в одной из квартир как раз у них за стенкой. Спокойно могла пригласить меня и к ним тоже, может, чем-нибудь угостить или что-нибудь показать, не помню. Или другая дверь рядом — там жил, тоже со своей матерью, мальчишка уже лет четырнадцати (то есть для меня почти взрослый), Вася. Помню, все про него говорили — хулиган. Он тоже ко мне хорошо относился, чему-то научал. Кстати, именно он первый раз мне показал нож с выкидным лезвием, очень этот нож меня тогда восхитил. У меня такой же появился только лет на тридцать позже. В другой квартире жил дядя Игнат, у него было двое мальчишек уже примерно моего возраста — один (имя уже что-то не получается вспомнить) старше меня на год, другой, Алексей, — на год младше. И с ними я играл и гулял тоже. У них был велосипед, так на нём мы втроём по очереди катались. Причём так: старший брат делает три круга, я, младше его на год, — два круга, а младший брат, который младше меня тоже на год, — один круг. И никто не роптал, всё по-честному — просто я для них был такой же свой. (Когда-то много-много лет спустя — где-то уже в девяностых, когда жизнь стала совсем-совсем другой, случайно проходя мимо того дома, увидел на скамейке перед забором — одного из тех братьев, младшего. Прошло тридцать с лишним лет, и я бы его уже ни за что не узнал, встреть его в другом месте, но вот на знакомом крылечке — ну, конечно же, ведь это он, Алексей. Чуть не заговорил с ним. Но не стал. Он-то меня бы всё равно не узнал. А может, узнал бы, вспомнил? Может, и зря я с ним не заговорил? Но нет, нет, столько лет прошло. Да и были уже прежде случаи, когда я вдруг встречал приятелей своего детства и пытался им напомнить о наших когдатошних знакомствах и отношениях, а они лишь виновато улыбались, но так и не могли вспомнить. Даже целый два таких случая. С одним успел даже выпить, хорошо посидеть, поговорить. Он оказался рад новому знакомству, но о прежних, детских днях так и не смог вспомнить. Потом уж я не стал пробовать...)

        Ну вот, а когда не стало тёти Лизы, я — уже в те детские годы — словно остался без «ангела-хранителя». И до сих пор именно так себя чувствую. Ведь охраняет нас, и очень ощутимо, именно чья-то любовь. Бывало и потом, и немало, таких людей, которые ко мне хорошо относились, но чьей-то любви — именно любви — я уже не ощущал. (Кроме одного, какого-то немного даже странного в моей жизни эпизода. Недолгого правда, можно сказать, совсем короткого — всего две-три недели. Но ведь даже он, такой короткий, до сих пор меня хоть сколько-то, а поддерживает, хотя и с того недолгого эпизода тоже прошло уже почти пятнадцать лет). И оттого в дальнейшей своей жизни чувствовал себя каким-то именно незащищённым.
        Правда, вот до сих пор живу, живу как-то... Наверное, всё-таки как-то защищён и я тоже, а не защищено лишь моё чувство радости. Иногда я и об этом думаю, и временами даже предлагаю себе какой-то ответ. Он довольно прост, хотя и в осознании его тоже мало радости. Иногда мне думается, что если бы жизнь моя была бы чуточку посытней, чуточку поудовлетворённей, тогда я, может, просто был бы... не очень хорошим человеком, быстро бы стал не очень хорошим человеком. Видимо, нет во мне каких-то устойчивых, надёжных положительных черт, и быстро наступившее самодовольство сделало бы меня, может, таким нехорошим существом, что и представить пока трудно. И это при том, что такой «опыт», опыт очень нехороших поступков, — у меня, к сожалению, есть. Но сейчас, когда мне «плохо», я могу ещё задуматься и осудить себя за многое, а вот если бы стало «всё хорошо» — может, стал бы себе не только многое прощать но и, как знать, может даже многое худое в себе поощрять...
        Есть бы и другой вариант ответа. Он вроде попроще (попроще для зримого понимания, но уже не так объясним с точки зрения психологии, точнее — вообще не слишком объясним по физическим законам обычного материального мира с его определённой детерминированностью),

        ...Устал уже очень сегодня. Сколько уже часов подряд пишу. А на клавиатуре мне это гораздо труднее, чем на бумаге. На сегодня попробую остановиться. А там уж и немного осталось. О ещё одном открытии в себе, которое случайно сделал в себе совсем недавно, буквально год или даже меньше назад. О том, какую ещё роль сыграла тётя Лиза уже в моей позднейшей жизни. Это открытие было очень неожиданным для меня, но и — честно признаюсь — как-то порадовавшим. Словом, — вроде и почти пустяковым, а очень для меня приятным.
        16.01.2022
        -----------------------------------

        -----------------------------------
        17.01.2022
        Остановился вчера прямо на запятой, даже не закончив предложения. Пусть, не буду исправлять. Ведь это всё-таки не книга, а дневник. Ладно, продолжим...

        Другой вариант ответа на вопрос, почему мне обычно бывает «плохо», — очень прост. С некоторого времени стал замечать: если у меня в какой-то день вдруг «всё хорошо» (обычно бывает так, что как-то неожиданно, без видимой причины «хорошо»), то через время я узнаю, что у кого-то из людей относительно близкого мне круга именно в тот день всё было как-то «плохо». Банально: кто-то жалуется, что этой ночью ему очень плохо спалось, и я вдруг осознаю, что именно в эту ночь я спал — очень хорошо (что для меня вообще крайняя редкость, со сном у меня проблемы всю жизнь, а уж после десяти лет ночной работы, хотя это и относительно давно было, — рецидивы отбрасывания организма именно к ночному бодрствованию всё повторяются и повторяются). Или просто случится какая-нибудь маленькая удача в жизни — нередко тут же выясняется, что у кого-то пошла не очень хорошая полоса. И тогда я смиренно думаю: ну ладно, пусть уж лучше у меня будет «плохо» — я-то хотя бы привык, чем это перенесётся на кого-то другого.
        Но, так, надо же договорить о том, о чём вчера лишь наскоро заикнулся. Правда, речь опять будет начинаться издалека, ну да что ж, — разве и в жизни не так же? Разве в нашей жизни не сказывается что-то давнее, почти забытое? Ещё как сказывается. А уж в моей жизни, таково уж свойство натуры, — тем более.

        ...Две женщины. Одна, став матерью моих дочерей, прожила со мной девять лет, другая, ставшая потом матерью моего сына, — теперь уже тридцать. Однажды, а это было в период вскоре после того излома в моей жизни, мне вдруг сказали: «А они — похожи». Чисто внешне, имелось в виду. Это сказала тоже женщина и, наверное, не без некоторой ревности, может даже немного сожалея, что она не оказалась так же «похожа». Я тогда только пожал плечами — совсем ничего похожего не находил. Ну может, кроме роста. Обе высокие. На каблуках особенно — уж точно выше меня. А так — нет, ничем не похожи. Совершенно разный тип.
        (Впрочем, да. Вот только сейчас понял, почему моя собеседница была больше права, чем моё вúдение. Я ведь сравнивал — как бы ставил рядом — только их двоих. И конечно, видел только разность между ними. А вот если бы поставить в ряд сто женщин... Ой, что это я говорю?.. Если бы выложить в ряд фотографии ста женщин разного вида, причёсок, комплекции, манеры одеваться и прочего — тогда, пожалуй, да, тогда бы они располагались где-то поблизости друг от друга, потому что от многих других отличались бы много сильней, чем меж собой. Да, о таком нюансе я тогда не подумал. Что ж делать, всегда был не слишком сообразительным...)
        Но — умею же я отвлекаться (и увлекаться). Надо бы здесь как-то закончить, договорить (совсем ведь немного осталось, буквально чуть-чуть), а то опять ведь — если сразу не доделаю, то опять никогда не сделаю, так и буду беспомощно (хотя и увлекательно) плавать-бултыхаться в половодье собственных мыслей, увы — всего лишь мыслей. Которые исчезнут вместе со мной, а надо, чтоб что-то осталось, поэтому — должно быть написано.

        Итак. Я тут было заикнулся о неожиданном открытии, которое вдруг обнаружил в себе. И которого поначалу даже и чуточку испугался (нет, не сильно, нет, тут бояться не надо, это было просто именно из-за неожиданности). Это открытие, эта мысль, возникли в голове совсем недавно, думаю — где-то прошлым летом (то есть когда мне было шестьдесят два года). Одиночество ведь располагает куда большими запасами времени для размышлений, причём я бы даже сказал — для праздных размышлений, размышлений не практических, а, независимо от забот конкретного дня, уходящих куда им заблагорассудится. И вот в одну из минут таких праздных (многочасовых, в общем-то) размышлений в голове вдруг и проявилось: боже мой, а ведь это в ней очень напоминает тётю Лизу. Потом: и вот в ней — что-то, может, уже другое — тоже напоминает тётю Лизу. И у той — тоже ведь как у тёти Лизы. И так далее, и так далее... И вдруг с ужасом понял («с ужасом» — это просто формулировка такая, которой я пытаюсь подчеркнуть силу воздействия, свою какую-то ошарашенность, а так-то ничего «ужасного» в этой мысли нет. Наоборот, она стала меня согревать), понял, что, оказывается, почти у всех «моих» женщин было или есть что-то от тёти Лизы. Чисто во внешнем виде, имеется в виду. У кого-то в каких-то чертах лица, у кого-то в способе расположения и зачёсывания волос, в самой форме лица, просто в пропорциях — но обязательно что-то есть такое же, как было у тёти Лизы. Стало даже смешно: гляжу на внучку — то же самое. Гляжу на внучку — и вижу сквозь её черты тётю Лизу. Думаю: ну это-то как уж так-то? — внучка ведь не из избираемых мной женщин. Ан и нет: внучка ведь — дочка своей мамы, а та, её мама, — тоже дочка своей мамы, уже внучкиной бабушки. А уж она-то, её бабушка, и есть одна из «моих» женщин. Вот и пришли опять к тому же. Дальше — больше: стал вспоминать лицо внучкиной прабабушки — моей второй тёщи, так и тут ведь сразу же стало находиться сходство. Надо же!..
        Потом даже специально упражняться стал — вспоминать разных других женщин, к которым у меня когда-то (ну или не очень «когда-то») было влечение, даже если ему и не суждено было воплотиться в долгие близкие отношения. И вдруг вижу — то же самое!.. Везде какие-то черты, какие-то признаки, которые напоминают мне тётю Лизу.
        Тут же тогда допонял (это потому что в шестьдесят два года заняться больше нечем, кроме как анализом своих когдатошних влечений с их удачами или неудачами), допонял, почему у меня отношения с какими-то женщинами — худо-бедно складывались (худо-бедно потому, что даже и сложенные, эти отношения не всегда давали «ощущение счастья», то есть почти никогда), а с какими-то — совсем нет. Причём важно здесь не то, что они не складывались, а то, что они не складывались без какого-либо особого сожаления. И понял, почему иногда девушки, женщины красивые, даже очень красивые, на которых только глядел бы и глядел, а... когда не получалось «глядеть», то и печали особой не было. И это, повторяю, с женщинами, которых я считал именно красивыми, иногда даже очень красивыми.
        У меня была прежде догадка, почему было так. Отчасти, я думаю, она, та прежняя догадка, и до сих пор верна (но тема эта другая, и говорить здесь о ней не буду). Но более важный, как теперь думаю, фактор — в том, что их красота была красотой, которой очень даже можно любоваться (или даже самодовольно гордиться, если её обладательница становилась «твоей»), но которая была больше «внешней» (не для них внешней, а воспринимаемой моим «внешним уровнем»), затрагивающей меня только поверхностно, не доходя до глубин того, что называют подсознанием.
        . . .

        Как-то пока не получается закончить, как-то завершить эту первую, и самую важную, запись моего дневника воспоминаний. Оставлю впереди небольшой пробел — может, позже что-то придумается. А пока же скажу о другом — причём совершенно случайном — совпадении, так же напоминающем мне о тёте Лизе. Была в моей жизни ещё одна женщина, к которой я относился (отношусь) с очень большой симпатией, теплотой и уважением. Нет, таких женщин, к которым я отношусь с уважением, вообще — много, но та, о которой сейчас заговорил, тоже была связана со мной в моей жизни. Это моя бывшая тёща. Эля Ивановна. Какой же она замечательный человек! И главное — какая прекрасная бабушка моих дочерей. Как им (и нам, их родителям) повезло иметь такую бабушку! Какое-то время назад мне попались в интернете фотографии с празднования её восьмидесятилетия. И мои дочери там были, приехали к ней из далёких городов, и уже по фотографиям видно было, как они любят её. И как-то странно, но она — тоже немка. Хотя и тоже — «совершенно русская». А так вообще — немка. Мою младшую дочку зовут Марта, мы с её мамой выбрали ей это немецкое имя, чтоб сделать приятное бабушке Эле.
        Бог даст, и о ней — об Эле Ивановне — тоже успею что-нибудь написать.

        Завершая же разговор о тёте Лизе, хочу вернуться к тому, что ни одного портрета, ни одной фотографии у меня не осталось, да и никогда не было — только в моей памяти. Но вот же — в чертах «моих» женщин её портрет и остался. (Даже вот, как оказалось, и в моей семилетней внучке, в которой я тоже узнаю знакомые черты тёти Лизы — буквально такой же овал лица).
        Тётя Лиза... Не знаю, можно ли будет когда-то с ней встретиться в иной жизни (я даже не знаю доподлинно, есть ли она — иная жизнь), но мне бы так хотелось хоть когда-нибудь, хоть где-нибудь ещё раз увидеть её.

        16-17 января 2022 г.
        (Подготовлено к публикации — сентябрь-октябрь 2023).