«Культура перевода» // Запись вторая
        Не-перевод


        Как я уже говорил в предыдущих заметках, во мне долго оставалось некоторое недоверие к переводам в поэзии. Точнее, не недоверие, а просто неполная уверенность в том, что всё сказанное в тексте перевода есть именно то, о чём и, главное, — как, какими средствами — сказано самим переводимым автором. Иными словами, читая сделанный Лермонтовым перевод стихотворения Гейне, думать, что я читаю — именно Гейне, мне не очень удавалось.
        Самому чтению это не мешало, многое числящееся по графе «переводов» мне нравилось и оставляло хороший след во мне, а потому и запоминалось и продолжало жить со мной. А нередко и об уточнении конкретного авторства конкретных строк и строф я не особенно и размышлял. Принимал как есть, точнее — как подано: стихотворение такого-то (то есть — именно его стихотворение) в переводе такого-то. Естественно, полагая, что представленного автора там в любом случае больше, а «доля участия» переводившего поэта-переводчика уже относительно небольшая. Например, иные слова иного языка, по возможности всё-таки стремящиеся к смысловому приближению к словам оригинала — на уровне ли отдельных слов, или на уровне смысловых фраз и прочего, но в любом случае — стремящиеся как к взаимосближению, так и к взаимоответственности со словами переведённого стихотворения. А некоторые поэтические вещи, читаемые мной только в переводах, — и просто полюбились.
        И как же хорошо было, когда я не мог их «проверить на достоверность», когда не с чем было сравнивать. Хотя небольшие колебания были и раньше, это когда я сличал переводы не с оригиналом (мне недоступным), а с другими переводами одного и того же стихотворения. Видел их разность, как правило не такую уж и большую, зависящую разве что от стихотворного мастерства переводчика.
        Настоящим же шоком оказалось моё непосредственное знакомство с коми поэзией, некоторые вещи из которой я уже до этого знал по переводам на русский...

        Тут мне придётся сделать большой шаг назад и немного в сторону от заявленной здесь темы. Среди поэтических имён Республики Коми есть имя поэта Дмитрия Фролова. И на вопрос, какие из живущих в Коми русских поэтов мне больше всего нравятся, именно это имя я всегда называю для себя первым. Потому что именно среди его стихотворений оказались самые дорогие для меня, самые ценные. Понятно, что дорого мне (мне лично) не всё, что им написано, не каждая строка или стихотворение (все люди ведь разные, иногда даже просто и в некоторых темах своих размышлений не очень близкие). Но и самые ценные для меня стихотворения, без которых моя жизнь заметно бы обеднела, — написаны именно им. Словом, у нас в Коми именно Дмитрий Фролов для меня «поэт номер один». Это из русских поэтов.
        Оценивать для себя коми поэтов мне было труднее. Выросший в городе, языка своих родителей — ай-мам кывтӧ — я хорошо не знал, поэтому мог судить о коми поэзии только по переводам. Однако переводы, сделанные ещё в советское время, чаще «посторонними» поэтами-переводчиками, жившими где-то в других краях или в Москве, никакого особого интереса к коми поэтам и их поэзии мне не привили. В них я не ощущал именно коми жизни, порой казалось, что то или иное стихотворение могло быть написано любым поэтом в любой области нашей страны.

        В восьмидесятые-девяностые дело с переводами коми поэтов изменилось к лучшему. Хотя оно уже не было систематическим, как это происходило прежде — как бы по разнарядке, а становилось более случайным, но зато и с бóльшим вкладыванием не только мастерства, но и души и сердца. Потому что переводить стали — и с коми на русский, и с русского на коми — не иногородние, а свои же поэты, давно дружившие меж собой. Из переводивших коми поэзию в этот период навскидку могу вспомнить Юрия Ионова, Надежду Мирошниченко, Валерия Вьюхина, Александра Суворова. Сильно оценивать их переводы не берусь, потому что сами темы переведённых стихов не всегда мне близки и интересны, а потому чаще казались (мне), так сказать, «среднестатистическими».
        Но примерно в ту же пору стали появляться стихотворения Александра Лужикова, переведённые Дмитрием Фроловым. А вот они — ровно так же, как и стихотворения самого Фролова, — уже не оставили меня равнодушным. Не скажу обо всех, но два-три — очень для меня выделились и полюбились. Например, «Притча о злобе» и стихотворение про цветок мать-и-мачеху. И, конечно, мне хотелось поместить их в свою антологию переводной поэзии — ведь замечательные стихотворения!
        Но — помещать их в антологию (в антологию именно переводов) — что-то мешало. Что-то всё-таки мешало. Чтó именно — открылось мне много лет спустя, когда я с февраля 2017 года наконец-то начал специально осваивать (попросту — учить) коми язык...

        ...Открытие это не оказалось приятным. Начав читать коми поэзию уже не в переводах, а прямо на коми, я вдруг увидел, что того, что меня ярко восхищало в переводах Фролова, — в тех же самых стихотворениях самого Лужикова порой и не обнаруживается. Вот одно из первых понравившихся мне стихотворений Лужикова в переводе Фролова:

        Говорят, мать-и-мачеха согревается в тундре
        Не теплом, а мечтой о тепле.
        Здесь, на Севере, всё зарождается трудно
        В этой скудной и мёрзлой земле.
        Как он хрупко дрожит на ветру, стебелёчек!
        Но весенняя хватка корней
        Так крепка, что неяркий цветок-огонёчек
        Всех снегов и морозов сильней!

        Стихотворение нравилось, но, помню, я не раз задумывался: почему — в тундре? причём здесь тундра? Ведь Александр Лужиков — человек, выросший и живший в парме, коми тайге, а вовсе не в тундре. Потом успокаивал свои сомнения, мысленно ссылаясь на первую строку. То есть будто поэт написал о том, что в виде притчи слышал от других: «Говорят, что...». Да, такое, конечно, могло быть.
        Когда же спустя много лет прочитал само это стихотворение Лужикова на коми, никакой «тундры» там уже не увидел. Видимо, переводчику (Фролову) она понадобилась ради рифмы к слову «трудно», — вот он и вписал в контекст эту тундру. Когда коми поэзию переводят поэты из иных краёв и вводят в строчки переводов не характерные для коми жизни реалии — «дубы», «отары», «лозы», «камыши», «хаты» — явление почти привычное, к сожалению. Но «свои» переводчики обычно так не делают (а Дмитрий с Александром вообще были друзьями и хорошо знали друг друга), уж чем-чем, а верным отображением бытовой жизни коми автора (как и коми человека вообще) они не пренебрегают, — хорошо понимая, что это сразу бросилось бы в глаза здешнему читателю и могло бы вызвать его недоверие.
        А вот Дмитрий Фролов — так сделал. И думается, Александр Лужиков ничем не возразил. Что двигало вторым — я понимаю лучше. Наверняка ему просто не хотелось обижать постаравшегося для него друга хоть какой-нибудь придиркой, как бы посчитав это своим капризом. Фролова мне понять чуточку сложнее, но думаю, что и здесь не сильно ошибусь. Он увидел, что так получается ярче, эффектнее, — и сделал так. Ради друга же. Чтоб и русский читатель мог увидеть: какой он интересный поэт, этот Лужиков! И читатель — понятно, увидел. Как и я, например, поначалу. Как и другие читатели... Нет, я уже не о «тундре» только говорю. Но вот это место, где цветок согревается «не теплом, а мечтой о тепле» — как это хорошо сказано! Собственно, ведь именно в этих первых двух строках — и главная притягательность, и самое сильное обаяние этого стихотворения.

        Одна беда, в самом стихотворении Лужикова — этого «согревания мечтой о тепле» нет тоже. Совсем. По сути, всё это яркое, блистательное стихотворение — творение самого Дмитрия Фролова. Это не сделанный им перевод, это его собственное стихотворение. Лужикова в нём почти нет. Кроме, разве что, в виде самого обращения авторского внимания к слабенькому первому цветку и восхищения его волей к жизни, — но в своём стихотворном, на коми, воплощении они могут показаться и совсем не такими броскими. Да и вообще, думается, Лужиков не единственный поэт, который обратился к скромному первому цветочку, — так не пришлось бы нам считать это стихотворение переводом каждого из написанных о мать-и-мачехе стихотворений.
        Само же стихотворение Лужикова — много скромней, даже бледней своего яркого перевода (как скромней и бледней и сам цветок мать-и-мачехи в сравнении с каким-нибудь поэтичным тюльпаном).

        Но если в этом случае кто-нибудь, заглянувший в эти мои заметки, захочет и оспорить эту заявленную мной оценку, это моё утверждение, что данный «перевод» — не совсем перевод, то есть у меня пример и более убедительный в своей показательности.
        Возьмём ещё одно стихотворение, которое мне когда-то тоже показалось интересным как стихотворение Александра Лужикова (разве что в переводе), и тоже — в переводе Дмитрия Фролова.

        ГОРОДСКАЯ НОЧЬ

        В лимонно-жёлтом свете фонарей
        древес бредут сиреневые тени.
        Снежинок желтизна уходит в фиолет,
        и по лиловой осени плывёт
        бесшумно ночь налимом тёмно-синим.

        Его я в числе ещё нескольких выкладывал когда-то на одной из своих лент в «Живом журнале» (давно удалённой, к сожалению, так что ссылку дать не могу). Прочитавшим — те стихотворения тоже понравилось. Вот фрагмент одного из отзывов-комментариев:

        [ /.../
        2006-05-20 12:42 am
        /.../ Как совмещается в одном человеке, чтобы и все цвета передать на картине по одному и не забыть ничего из всей гаммы ? И желтизна снежинок ? Не белоснежность, не серебрянность - бриллиантовость, а желтизна ...
        И фиолетовость, лиловость ночи, освещенная фонарем ...
        /.../ ]

        Видимо, это обилие красок и оттенков и показалось главной ценностью стихотворения, притом довольно оригинальной в своей необычности. То есть именно этим и хорошо оказалось «стихотворение Лужикова». Но вот интересное дело, в самом стихотворении Лужикова на коми — никакого обилия красок и не оказалось, даже сама мысль об этом — там и близко не просвечивается. А ведь прочитавших восхитило именно многоцветье. Которое есть только в «переводе». (А тут нужно бы отметить и такую вещь. Коми язык вообще на названия цветов-красок не богат, так уже само то, что стихотворение в «переводе» так расцвечено, делает его не очень-то характерным для коми поэзии стихотворением). Словом, перед нами явно не-перевод.
        Ну да решите сами. Вот оригинал этого стихотворения на коми:

        КАРСА ВОЙ
        Виж биа карса туйяс пӧлӧн
        вуджрасьӧны пуяс,
        усьӧ лым.
        Саридза да пемыд арся юӧд
        налим моз жӧ
        войыс
        ньӧжйӧникӧн, шытӧг
        уйӧ.

Вот его дословный перевод:

        ГОРОДСКАЯ НОЧЬ
        Вдоль городских улиц с жёлтыми огнями,
        словно тени, движутся деревья,
        падает снег.
        По морской [? — В.Ц.] и тёмной осенней реке
        сама эта ночь
        плывёт
        медленно и беззвучно
        подобно налиму.

И ещё раз — поэтический «перевод», сделанный Дмитрием Фроловым (курсивы мои. — В.Ц.):

        ГОРОДСКАЯ НОЧЬ
        В лимонно-жёлтом свете фонарей
        древес бредут сиреневые тени.
        Снежинок желтизна уходит в фиолет,
        и по лиловой осени плывёт
        бесшумно ночь налимом тёмно-синим.

        Причём дело ведь и не только в отсутствии или неожиданном появлении цветов-красок самих по себе. Почему ещё я говорю, что здесь, в этом «переводе», почти нет Лужикова, а есть только Фролов? Вглядимся в оба эти стихотворения — в коми оригинал и в русский «перевод» — пристальнее. Что мы увидим? Мы увидим, что взгляд лирического героя у Лужикова, в общем-то, отрешён — отрешён и раздумчив. Что главное для него — не в этой мельком увиденной им картине, что эта почти случайно замеченная им картина — лишь некий фон, на котором идут его какие-то другие раздумья (о чём — мы не знаем, но явно другие).
        А вот взгляд лирического героя у Фролова — не только не отрешён, а наоборот, очень даже заинтересован. Тогда как погружённый в себя лирический герой Лужикова о чём-то внутри себя раздумывает, лирический герой Фролова — весь снаружи, он только и делает, что вовсю вглядывается в то, что за окном. Вглядывается и с удовольствием, почти по-мальчишечьи, перечисляет, делясь увиденным. Словом, стихотворение получилось в чём-то и любопытным, но его никак нельзя назвать переводом.

        В связи со всем этим хочу добавить одно, на мой взгляд, важное. Стихотворения Лужикова (оригинальные, на коми) выглядят куда более скромными, даже «менее поэтичными», чем сделанные с них переводы Дмитрия Фролова, яркие и очень выразительные (но выражающие более — поэтический голос самого Фролова, а не Лужикова). Да, стихотворения Лужикова много скромней с виду. Но... это вовсе не значит, что они поэтически слабее, чем, допустим, у каких-то других авторов. В том-то и дело, что вроде бы «тихое» поэтическое слово Александра Лужикова вовсе не воспринимается как не стóящее внимания. Напротив, именно стихи Лужикова оказались одними из самых первых, которые стали близки мне и значимы для меня в коми поэзии вообще. Но берут они — чем-то другим (здесь я пока не буду на этом останавливаться), не тем, что привлекло в некоторых переводах Фролова.

        Возможно, Дмитрий (для меня — просто Дима) посчитал, что русскому читателю, по понятным причинам не знающему контекста, в котором живут переводимые им стихи, они могли бы показаться слишком скромными и тихими. А возможно, что и, не думая ни о чём таком, просто «поделился с другом» искорками своего собственного таланта. Всякое может быть, не знаю (спросить не у кого — обоих уже давно нет в живых).
        Знаю только, что для меня эти хорошие сами по себе стихотворения стали показательным образчиком не-переводов. Истинное лицо поэта Александра Лужикова, как и сами его конкретные стихотворения с их определённой интонацией, — через них увидеть трудно. А вот к такой категории как сотворчество, соавторство — они вполне подходят. (И подобные примеры у нас ещё будут. То есть... может быть будут, если не лень станет и далее возиться с этим). И если первое из упомянутых здесь стихотворений — о цветке — ещё можно подать в таком виде: вверху крупно — автор (А.Л.), далее — сам текст, внизу мелким шрифтом — перевод такого-то (Д.Ф.), то второе — о «разноцветной» ночи — уже нельзя. Его можно подавать-печатать лишь в таком виде: верху крупно — автор (Д.Ф.), чуть ниже мелким шрифтом — что-то вроде «на мотив такого-то» (А.Л.), далее — сам текст стихотворения.
        Потому что первый случай оправдывается (именно как всё-таки перевод, то есть попытка именно перевести) хотя бы простым соблазном: ну раз уж — во время перевода — пришёл в голову такой интересный образ, то просто выбрасывать его никогда и нигде не воплощённым — по-человечески жаль. И эти чувства поэта-переводчика вполне понятны.
        Во втором же случае подобное «удачное наитие» не просто сверкнуло и тут же воплотилось в строку, хоть поначалу и неожиданную (ведь не её, в общем-то, искали), а — уже специальной работой, постепенно — воплощалось. В этом случае переводчик переводил в звучащее слово уже не стихотворение товарища, а лишь свою собственную задумку, то есть, по сути, «переводил себя».
        И если первое стихотворение ещё может (всё-таки вполне может) стоять в качестве перевода в авторском сборнике Александра Лужикова, то второе в нём было бы совершенно неуместно. (Потому что цель такой книги — показать поэтический мир Лужикова). А вот в собственном сборнике Дмитрия Фролова, в разделе его переводов, — стоять всё-таки может. (Потому что назначение этой книги — показать поэтический мир именно Фролова).
        О такой разнице в подаче я как раз на днях прочитал и в книге очерков А. В. Фёдорова «Искусство перевода и жизнь литературы», тут же это место для себя пометив (и, как всегда, сопроводив датой: "9.12.2023"). Но лучше я эту мысль Фёдорова приведу целиком в виде цитаты, в книге она сформулирована лучше, чем у меня:

        # ... А с тем, что не страшен «вольный перевод», соглашаться можно лишь тогда, когда он оговорён, как таковой (как это делали и великие русские поэты начала XIX века). Потому-то и полезно было бы возродить помету: «на мотив» или «вариации», освящённую большой и разумной традицией и ценную тем, что она напоминает о подлинном соотношении, в котором находятся элементы перевода и элементы «вариации на тему». Другое дело, что не всякий «вольный перевод» и не всякую «вариацию на тему» целесообразно включать в собрание переводов того или иного иноязычного поэта, тогда как в собрании стихотворений поэта, перу которого принадлежит именно «вольный перевод», место последнего вполне правомерно. [Конец цитаты] ## (Стр. 42).

        На этом я пока закончу. Тем более что всё равно к этой теме — теме не-переводов — придётся возвращаться ещё не раз.

        12 декабря 2023 (с небольшой вставкой от 22 декабря 2023).