Ровно девять лет назад, 22 июня 1995-го, не стало Дмитрия Фролова. Он погиб в Москве через неделю после того, как получил членский билет Союза писателей России...
А мы любили строить шалаши
в лесной глуши, за говорливой речкой.
Отрадней не было забавы для души,
чем свой шалаш -- укромное местечко.
Нас привечал такой же юный лес
весёлой парашютною наукой:
сначала заберёшься до небес,
а после -- вниз! сгибая ствол упругий.
Ах, детство, детство... Звонкая душа!
Как быстротечно ты проходишь мимо.
Теперь, пожалуй, мало шалаша,
но свой шалаш иметь необходимо!
Хоть на недельку, хоть на полчаса
вдохнуть бы грудью хвойного уюта,
а после -- на любые небеса,
а можно и с небес... без парашюта!
Конечно, "без" -- для красного словца.
Но уроженцу местности таёжной
без леса жить -- как сыну без отца:
безрадостно, обидно и тревожно.
Жестока власть слова над поэтом. В ту злополучную ночь Дима слетел вниз. Без парашюта.
Это не было романтическим "вышел в окно". (Очень серьёзно верующему, самоубийство ему виделось смертным грехом). Он просто карабкался вверх по водосточной трубе (или по балконам?) 11-этажного здания, потому что в дверь, как человека, его не пропустила строгая охрана...
Жилось очень негладко. Обычно это бывает связано с алкоголем. Диму я не видел хмельным вообще ни разу. Зато и нужду затяжную пришлось ему отведать, и тюрьму. Попал, как это обычно бывает, "по глупости" - по наивности и легковерию русского человека. Предложили заработать на издание своей книжки. Дело, в которое он был втянут, оказалось аферой. На нары попал он один...
А ещё шёл в нём мучительный переход от языческого мировосприятия северного таёжного человека к благодати христианской церкви. Его можно было увидеть то в аккуратном костюме, в рубашке с галстуком, в солидных очках, степенно и взвешенно говорящим о литературе, то встретить на улице в обличье не то хиппи, не то прицерковного юродивого.
Трудно всему этому тесниться в одной душе. И потому иногда кажется, что, всё больше думая о смерти как об избавлении (а это уже было видно), Дима не смел наложить на себя руки, но позволял житейским ситуациям складываться так, чтоб они сами его убили. Его и убили. И только голос его слышен по-прежнему:
Моя любовь над пропастью скользит
по тоненькой и звонкой паутинке,
в случайной толчее пустых обид,
сама с собой в задорном поединке.
Весёлый и смешной эквилибрист,
скользит она, отважна и воздушна,
и солнечная прядь, как жёлтый лист,
топорщится упрямо на макушке.
К ней белые болонки-облака
боками льнут доверчиво и влажно...
Когда любовь настолько высока,
поверьте мне, упасть совсем не страшно!
"Не страшно..." Как бы не так! Помню, как содрогнулись от такого известия его друзья-поэты в Коми. Ему было тогда тридцать восемь, и от него столького ждали...
Мне очень жалко, что не могу сейчас же показать побольше его стихов, лучшие, дорогие мне, его стихи. Толстолобые московские журналы русских поэтов не балуют. Мы наберём ещё димины стихи, они появятся в Сети - для любого желающего. А пока могу сослаться лишь на одну его недавнюю, посмертную, публикацию - в выходящем в Германии "Крещатике": N21 за 2003, кажется, год.
Он мог писать стихи на русском, мог на коми, мог на финском. Много переводил с этих языков, но писал - на русском. Потому что, коми по рождению, был русским поэтом.