В двухэтажном доме, выстроенном скорыми рабочими руками в двадцатых годах прошлого века, восемь небольших квартир. Если чужак вздумает подняться на второй этаж по ветхим дощатым ступеням, он провалится, быть может, в тоннель к центру Земли. А если всё-таки доберётся до цели визита, то ею будет Алексей Иванович, старик шестидесяти лет. Кроме остеохондрозного старика, белёной печи с кочергой, совком, ухватом, чугунком и сковородой, стальной раковины с умывальником над нею и почерневшим ведром под нею, табуретки и стола на кухоньке, продавленного, тонкого как картонка матраца на полу комнаты, стула со спинкой, служившего то сиденьем, то тумбой при постели, и серванта с сушёными мухами и каким-то свёртком, во всём доме никого и ничего. Дни этого грустного дома, как дни одряхлевшей собаки, брошенной хозяином, сочтены. Его скоро забьют чудовищным инструментом, как на бойне не нужное для жизни животное. Алексею Ивановичу уже не раз сказали об этом, но он, похоже, пропустил эти слова, как решето воду. Он не из тех хозяев, кто бросает преданных собак.
Он не из тех, зато другие, приходящие к дому по своему страшному делу, устали от тупого, яростного непонимания, утомились от составления предупреждений, уведомлений, извелись от собственных изобретательных угроз и соблазнительных материальных посулов. Хватит! Одинокий, несносный старик им не указ!
С ужином у Алексея Ивановича вышла заминка. Стол без соли кривой. Что ж, вздохнул Алексей Иванович, придётся пойти к Петру Петровичу, живущему в доме через дорогу, куда снос пока не дошёл, и спросить у того щепотку соли. Щепотку соли, думал старик, и лишь бы сварливая жёнушка Петра Петровича не нудила о том, что только сумасшедший отказывается от благоустроенной квартиры, оставаясь жить в прогнившем сарае с сортиром во дворе, а вот они-то с удовольствием переехали бы в жильё городское - с ровными панельными стенами, горячей водой, центральным отоплением, электроплитой и даже мусоропроводом!
Старик затворил за собою дверь. В уши его ворвался треск сверчков.
Близ крыльца громоздилась поленница, прикрытая ломаным шифером. Белели берёстой поленья, отданные Алексею Ивановичу съехавшим не в новострой, но в городскую больницу ветераном Станиславом Иннокентьевичем, раньше жившим в таком же восьмиквартирном доме по соседству, ныне уничтоженном. У ветерана плохо гнулась простреленная на войне рука, но до последнего времени седовласый воин былых времён артистично колол чурбаки на полешки. Весной удивительное здоровье орденоносца нарушилось, инвалида войны крепко прихватило. Утром его, свалившегося ночью с тахты, выручила вездесущая, ко всему и ко всем неравнодушная Елена Александровна, вызвала "скорую". Домой Станислав Иннокентьевич не вернулся: некуда было. Под День Победы, словно издеваясь над семидесятивосьмилетним ветераном, его дом распластали в щепы примчавшиеся строительные раздолбаи. Лихое дело по расчистке стройплощадки махом дошло и до жителей остальных. Под напором людей в касках, показавших пачку выправленных бумаг с печатями, всё здешнее население, всплакнув над напрасно посаженной по огородишкам картошкой (быть ей закатанной асфальтом!), отдало деловитым чужакам изветшавшие дома, шесть штук из семи, и отбыло в безродный панельный новострой, о котором Алексей Иванович и слышать не желал, не то что видеть его. Уехали и те, кто жил в одном доме с Алексеем Ивановичем. Старик остался бедовать здесь один, не подчиняясь пришельцам в касках, корячась на огороде, иногда выпрямляясь от боли, сковывавшей спину, и любуясь в закатных лучах яблоней "белый налив" и черёмухой, посаженной ещё отцом.
У него самого, пусть он был помоложе Станислава Иннокентьевича и пешком под стол ходил, когда тот освобождал Будапешт, здоровьице поломалось пару лет назад, аккурат в те дни, когда закрыли завод. Не то что дров наколоть - картошку сажать и окучивать, полоть сорняки, траву литовкой косить тяжко ему давалось. Доблестный орденоносец Станислав Иннокентьевич, уложивший из ППШ оккупантов больше, чем Алексей Иванович видел людей за свою жизнь, помогал негнущемуся "молодому" и дразнил его так: "Лом проглотил".
Поднявшись из низины до калитки, Алексей Иванович откинул щеколду. Дойдя до асфальтовой полосы шоссе, он замер, отдавшись нахлынувшему внезапно ощущению безысходности, тут же подстёгнутому воображением. Почудилось ему, будто стоит он посреди куцей рощицы и окружён рассеявшимся отрядом фашистов; он один, без товарищей, прячется за деревом с пересохшей от смертного страха глоткой, с деревянным, как ложка, языком, оружия у него нет, а от тонких, посеревших от войны берёз тянутся к нему тяжёлые взгляды лютых врагов.
Щёлкнув двумя передними зубами, старик неуклюже отпрянул от дороги. Механический рёв несущегося, вихляющего на ходу сто тридцатого "зилка" (не иначе, пьяница за рулём), груженного берёзовыми чурбаками, заложил старику уши. На выбоине в асфальте грузовик с дровами сотрясся - и крупный чурбак, лежавший на самом верху, полетел за борт и быстро, неотвратимо, подпрыгивая и ускоряясь, понёсся по склону, по траве - по спорышу, одуванчикам, подорожнику, - вниз. У дома Алексея Ивановича чурбак с разлёту бухнулся в ветхую калитку. Потемневшие от долгих лет и влажности скреплённые штакетины с предсмертным хрустом сорвались с петель и рухнули. Будто снарядом пробило забор.
Взвыв от боли в ступне, Алексей Иванович свалился в траву. Подвернул? "Зилок" пьяно вильнул и скрылся за поворотом, утянув за собой дымовой шлейф.
Оберегая пульсирующую ступню, мокрый от пота старик доковылял до крыльца. Спутавшиеся стрекозы двухмоторным самолётом прогудели у его носа. Напрягая увядшие бицепсы, хватаясь за перила, Алексей Иванович поднялся на второй этаж. "Война! Война! - шептал он. - Разбуженная с проснувшимся миром, она и уснёт вместе с ним!"
Через западные окна комнату наполняло солнце, озаряя на стеклянных створках старомодного серванта пыльный налёт, кое-где человеческими руками сбитый. Предметы показались Алексею Ивановичу текучими, замутнёнными, точно он открыл глаза под водой. Прищурившись, старик отметил взглядом свёрток в серванте. Потом опустился на коленки, лёг на матрац, загребая локтями, подтягивая тело к стене, и погрузился в забытьё.
Проснулся он от того, что неловко повернулся. Стопу пронзила боль, всколыхнула изношенный организм до сердца, прошлась по клапанам, желудочкам и предсердиям. Схватившись за сиденье стула, старик с трудом подтянул спину к стене, сел, ощущая позвоночником холод перегородки. Голые, без карнизов и штор, окна подёрнулись пеленой, будто за ночь по откосам и углам их заплели густыми тенётами пауки. Не иначе, случилось что-то со зрением: окна, стены, печь в углу, сервант растёрлись мягкими пастельными тонами и будто покрылись трещинами-кракелюрами. Не вставая с матраца, старик прикрыл один глаз, потом второй. Беда: левый глаз стал видеть хуже. Поднеся ко лбу ладонь козырьком, Алексей Иванович взглянул в окно. Небо с ватной каймой облаков раскололось на два куска - в точности как треснувшее пополам оконное стекло.
- Вон оно что! - сказал Алексей Иванович.
Когда треснуло стекло? Быть может, вечером, когда его атаковал "зилок". Быть может, ночью, когда он спал.
Заскрипела за дверью лестница, кто-то громко - так, что загудели перила, зазвенели брусовые стены, - чихнул. Старик взвился по спинке стула, точно атлет по канату, часто от боли в ноге задышал, застонал от отчаянья. Они застали его врасплох! Значит, вот как они могут ворваться, скрутить его и доставить в панельный мешок! И нанести удар по дому! Ну нет! Пусть обходят его дом стороной! А тех, кто явится, - гнать в шею! Забаррикадироваться и стойко держать оборону!
Старик перевёл дух.
В дверь постучали вежливо. Алексей Иванович поник головой, капля пота скатилась по носу, упала в щель между половицами.
Он встал, держась за спинку стула, борясь с дрожью, и отозвался:
- Да!
- Это с почты.
Измученный то ли гриппом, то ли нынешней заразой по имени атипичная пневмония, гундосый и красноносый почтальон принёс уведомление. В последнее время он часто носил бумажки в дом Алексея Ивановича. От строительной компании, от органов городской власти, от каких-то новомодных палат. Алексей Иванович расписываться отказывался, а отрывные части уведомлений радостно жёг в печке.
Почтальон дышал ртом, сипло и с перепадами, запуская в жилище Алексея Ивановича полчища опасных микробов.
Нет, эта строительная зондеркоманда не отвяжется, не отстанет от него. От гриппа тоже умирают.
- Распишитесь, - хрипло сказал почтальон. - И дату поставьте: 11 августа 2003 года.
- Бесполезно ходите, - сказал Алексей Иванович.
- Это моя работа. Мне за неё платят, хоть и мало. Так что не бесполезно. Коли откажетесь принимать, почта вернёт отправителю с пометкой.
- Осторожнее там с калиткой, - сказал Алексей Иванович, щуря левый глаз.
- У вас нет калитки.
- Это случилось вчера.
- Вы хромаете.
- Это одно и то же. Калитка и нога.
- До свидания, - сказал почтальон.
- Мне понадобятся очки! - крикнул Алексей Иванович ему вдогонку. - Стекло в доме треснуло!
- Так сходите и купите! - глухо отозвался снизу раздосадованный болезнью почтальон. - Какое-то стекло приплёл, старый хрыч!
Последних слов старик не разобрал.
- Дом. Он меня не отпускает, - сказал он, глядя в окно и закрывая то один глаз, то другой. - Он держит меня. Он не хочет, чтобы я уходил. Я-то его понимаю. Я ведь тоже не хочу, чтобы моя селезёнка вышла из меня и пошла гулять.
Все, кто был с Алексеем Ивановичем раньше, скрылись в завеси прошлого. Они ушли, а он остался хранителем дома.
Ребёнком он царапал ногтями обои на стыках, обои с полевыми васильками и ромашками в корзинках. Вначале от ногтей наметились едва заметные бороздки, но Алёша углублял и удлинял линии, и кое-где обои, натянувшиеся по углам, лопнули, обнажив под собою тёмное и таинственное. Ни ремень отца, ни охи матери не остановили мальчика, и скоро обои разделились на четыре части, по количеству стен. Под бумагой не обнаружилось ничего, кроме тараканьих яиц у плинтуса. Алёша разочарованно хмыкнул, а мать залепила рваные раны белым пластырем. Мальчик нет-нет, да поглядывал на этот пластырь: не выступит ли из-под него кровь.
Со временем пластырь оброс пылью и отвалился, обнажив былые порезы. Васильки на обоях превратились в голубые пятна, а плетёные корзинки в коричневые лужицы.
Обои были заклеены другими, но и они давно отлепились от влажных стен, обвисли, и под ними обнажились фрагменты тех первых, на которых когда-то синели полевые васильки и за которыми мальчик Алёша искал секреты.
Бурлит кипящий самовар, отец колдует над заварником. В заварнике томится душистая апельсиновая кожура. Волшебный ароматный чай, безотказное средство от всех болезней и двоек в школе. Свежую кожуру в доме строго-настрого запрещалось выбрасывать. Отложив любимого Чехова, отец отхлёбывает каштаново-карминный кипяток - стакан за стаканом, полсамовара, как во времена Антона Павловича. Младший брат Данилка, высунув пупырчатый язык и тыча в него сине-красным карандашом, в сторонке трудится над отцовской книгой. При упоминании Чехова годы спустя Алексею Ивановичу будет приходить на ум изрисованная пятиконечными звёздами и винтовочными штыками "Дама с собачкой".
Несётся к вечернему молоку белый кот Васька: острые уши на солнце - словно матовые розовые стёкла. Умный, улыбчивый и игривый Васька, который прожил двадцать один год, съел траулер ряпушки и до самой тихой старости гонял шерстяной клубок. Клубки куда-то закатывались и пропадали; мать предполагала невероятное: считала, что кот их поедал.
По праздникам к отцу приезжает из центра города друг по прозвищу Штангист. Всё, что этот короткорослый и широкоплечий дяденька поднимает, мнится ему невесомым и достойным презрения. Он призывает тому в свидетели смеющегося отца и грозится поднять что-то солидное, например, сервант с посудой. Кончается это состязание Штангиста с самим собою бутылкой водки - её выставляет папа. Двое выпивают водку, и побагровевший, с сияющими по-детски глазами Штангист встаёт из-за стола и идёт поднимать весь дом, но сваливается на пороге. Отец замечает: "Пить не мастак!" Кряхтя, он подтаскивает друга, продев тому руки под мышки, к приготовленному матрацу.
В гости к Алёше приходит сосед-ровесник Ваня. Друзья организовывают мощный джаз-банд, с треском изгоняемый Алёшиной матерью во двор - вместе с пионерским барабаном, пустыми лимонадными бутылками, служившими ксилофоном, счётами без костяшек и прохудившейся стиральной доской.
Мелькает - на беззастенчиво краткий срок, подобный сеансу в кинотеатре, - молодая жена Алексея. Мелькает, опаляя дом рыжими, с тёмно-красным огнём волосами, одаряя кленовой осенью, и исчезает. Перетекает под ручку вышагивающего валко речника, занимающего должность со звучным названием: старпом капитана-механика. Огненной Анне хочется романтики. Что ей в Алексее? Он фрезеровщик на станкостроительном заводе, и пятый разряд говорит о вечной преданности металлу и пугающе громких переспросах "А?" после смены в цеху. Правда, Алексей пробует обнаружить в себе поэтический дар: выводит строфы ручкой на тетрадном листке, а потом возится полночи с выпрошенной у местного кандидата наук пишущей машинкой "Москва". Увы, стихи начинающего поэта возвращаются из редакции "Смены". Листки словно изранены: они испещрены алыми знаками препинания и корректорскими загогулинами. Добивает авторское самолюбие приписка с искренним пожеланием преуспеть в грамматике. Стихотворчество оканчивается беззлобной усмешкой Анны, водкой с соседом Иваном и торжественно-пьяным актом сожжения и стихов, и редакторского письма.
- А мне стихи понравились! - кричит друг Иван.
- Мура, а не стихи! - кричит Алексей. - Двадцать, сорок лет читать, чтоб научиться писать! Вот буду читать!
- Нравятся!
- Мура!
- Стихи!
- Мура!
- А!
- Б!
И они наперегонки бегут в запираемый магазин, к Дуське, за добавкой по три шестьдесят две. "Не встанете завтра на работу, черти!" - вдалбливает им Дуська. "Давай, давай! - несётся в ответ. - Ты продавщица, или кто? Дай хотя б по рубль две - того, что пьётся как по рубль семь!" Махнув рукою, Дуська возится с ключами и выставляет мужикам продолговатую бутылку в "бескозырке".
Ночью их оживит, приведёт в порядок старый надёжный дом. Вынет занозы, подует на болячки. Плеснёт похмельного ветра. Разметает шальные мысли...
...А теперь эта бригада убийц.
Назавтра утром они выстроились в две шеренги... <...> (Далее читаем на авторском сайте.)