С мечом в руке встречаю вражью рать.
В глазах —
Клинков кровавое сверканье,
Громадный мир, заполненный страданьем...
И мне не страшно нынче умирать.
Я не нашел ни друга, ни жены,
Не потерял ни близких, ни далеких.
На смертный бой я вышел одиноким,
Откинув прочь ненужные ножны.
Нет, я не вождь,
Я не был на виду,
Мне перед смертью нечем похвалиться.
Но раз мне русским выпало родиться,
Я в эту землю русским и уйду.
Пускай мои поступки — не про вас,
Пускай мои дела порой нелепы...
Я рад, что ни куска чужого хлеба
В дни голода не спрятал про запас.
И сердца я не прятал своего,
Открытого бесчисленным недугам,
Истерзанного временем,
Как плугом...
Я все же не ослушался его,
Когда оно под модным пиджаком
Вдруг наполнялось кровью непутевой —
Я не хотел быть умным и здоровым,
Хотел быть просто русским мужиком.
С мечом в руке встречаю вражью рать.
Тускнеет взор
И вдруг иссякли силы...
Но я мужик,
Я родом из России, —
И за нее не страшно умирать.
Шатун
Рев заслыша,
Лесник на рубаху
Деловито напялил зипун,
Усмехнулся:
— Явился, бродяга, —
И сурово добавил:
— Шатун.
Не успевший за лето отъесться,
Зверь в берлогу свою не залег.
Препоганое это соседство...
Он сощурился:
— Слышь, паренек,
Шатунами и люди бывают.
Ты не скалься — еще молодой...
Как любая пичуга живая,
Человек не мирится с бедой.
И, бывает,
Полжизни промучась,
Посреди самой лютой зимы,
Обозлившись на жалкую участь,
Шатунами становимся мы:
Горе — встречным,
И смерть — поперечным...
Это страшно, парнишка,
Поверь,
Когда кровушку льют человечью, —
И лесник покосился на дверь.
Он пошарил рукою на полке,
И приладив за пояс колун,
Потянулся к висящей двустволке —
Прощевай, горемыка-шатун!
И на силу находится сила...
Да умножится сила твоя,
Непреклонный мужик из России,
Беспристрастный ее судия.
Чужбина
Березы стоят у моста —
Мне это знакомо до боли,
Но это — не наши места,
Но это — не русское поле.
Бушует февральский мороз,
Снег выпал сверкающей пробы —
Мне это знакомо до слез,
Но это — не наши сугробы...
Иду по знакомой земле,
Знакомые лица встречаю.
Но чайник стоит на столе
С чужим отвратительным чаем.
Приходит чужая весна,
Чужое горячее лето.
Какая чужая страна...
Какая родная планета!
Старик
Безутешные плакали вдовы
и невесты смеялись вдали...
Над его головою бедовой
безучастные тучи брели.
Между тучами пламя сверкнуло,
и звезда появилась над ним
с непонятным, таинственным гулом,
с ослепительным светом своим.
Восходила все выше и выше
и лучами касалась бровей...
Он звезду свою видел и слышал,
он шагал за звездою своей:
свет кляня, выходил на дорогу,
по дороге шагал напрямик.
Он забыл про мирские тревоги,
к постоянной удаче привык...
А звезда догорела ракетой
и упала в косматом дыму.
Он мечтал, что забудет про это.
...Ничего не забылось ему.
Выл над миром отчаянный ветер,
и старик, бесконечно седой,
умирал на счастливой планете
под своей несчастливой звездой.
* * *
В русском поле — трава незнакомая,
С виду — ягодник,
Только не он.
Неизвестные мне насекомые
С четырех налетели сторон:
Облепили,
Изъели,
Изжалили,
Поубавили крови на треть.
Стали веки тюремными жалюзи,
Сквозь которые тяжко смотреть.
И смотреть-то особенно некуда,
Разве только на эту траву,
Но глаза полыхают под веками,
И смотрю,
Потому что живу.
А повсюду трава незнакомая,
Отовсюду,
Куда ни взгляни,
Налетают на Русь насекомые...
Боже мой,
Если б только они!
Дедушка
Мелькали пестрые плащи,
Росли прогалины на склоне...
Он внука в саночках тащил,
Согнувшись в старческом поклоне.
...Внук слезет — санки налегке.
— Садись, дедуня!
Не садится.
И не журавлик в кулаке,
А только малая синица.
Но усади хоть весь народ,
Он все равно не бросит санки —
Упрямо двинется вперед,
Храня привычную осанку
И плеч сутулый разворот,
И рук широкие запястья,
И бережно закрытый рот...
Он видел истинное счастье.
Народной мудрости росток,
Он знает мир на цвет и запах,
Он знает правду про Восток
И помнит истину про Запад.
И там, где силушка нужна —
Нам низко кланяется в пояс
Его согбенная спина
И несгибаемая совесть.
Дом
Он стоит на отшибе,
Погорелец войны,
И осколки прошили
Все четыре стены.
На февральском сугробе
От тумана — седой,
Он стоит,
Как надгробье
Над большою бедой.
Нездорово и сыро
Тленом пахнет в дому...
Только черные дыры
Душу тянут к нему,
Словно младшие сестры
Галактических дыр.
Шелушится известка,
Пожелтев от воды,
Почернели стропила
И похожи на крест...
Я не помню, как было,
Я запомнил — как есть.
* * *
Покрашенные оградки,
Расправленные венки...
Здесь холмики —
Словно грядки,
Разбитые на рядки.
Здесь тетка моя родная
Сказала:
— Смотри, племяш.
Здесь — Гуровы,
Здесь — не знаю...
А этот вот угол — наш.
Здесь наши с тобою предки.
Уйми городскую спесь,
Ведь мы с тобой — только ветки,
А все наши корни — здесь.
Попросит ли враг свирепо,
Протянет ли друг ладонь,
Ты вправе делиться хлебом,
Но этой земли не тронь...
В масштабах родной планеты,
В пределах чужой земли,
Я буду блуждать по свету,
Порой исчезать вдали.
Но где бы я ни был после,
Я вечно пребуду тут —
На этом простом погосте,
Где нас наши предки ждут,
Где тетка в платке печальном
Стоит, словно вечный страж.
Здесь — немцы...
Там — англичане...
А этот вот угол — наш.
* * *
Вот и отзвенел ручьями март,
Вписанный в окошко, будто в рамку.
Дятел, словно детский автомат,
Будит всю округу спозаранку.
Как березы светятся вдали!
Белая кора порозовела,
И восходят соки от земли,
Радостные соки нашей веры.
Бабушки у стареньких ворот
Обрезают веточки у вербы.
Дайте им прожить хотя бы год
И не отнимайте этой веры.
Веры православной и простой:
С хлебушком, иконами, лампадкой...
Им что перестройка, что застой —
Всюду одинаково несладко.
Бабушкам хотя бы отогреть
Венами опутанные ноги.
Дайте им спокойно умереть,
Грязь не развозите по дороге,
Чтоб они сумели без забот
К церкви подойти и помолиться.
Бабушки уходят каждый год —
Тихо,
Незаметно,
Как синицы.
Бабушки уходят в холода,
К северным заснеженным отрогам,
В точку, где Полярная звезда —
Чтобы нам указывать дорогу.
...Дайте им спокойно помереть!
.........
Пусть им снятся война и разруха,
Пусть и флаг изменится, и герб...
Видишь — хлеб собирает старуха,
Значит, есть еще все-таки хлеб.
Не последние крохи доели,
Не горит под ногами земля...
Отчего я грущу, в самом деле?
Отчего?
Или, может быть, «для»?
Носильщик
Для него жизнь упала на «решку»,
Край монеты — крутой горизонт...
Он везет вдоль перрона тележку
И глядят на веселый народ.
Большерукий, худой и сутулый,
Непонятый, как все на Руси,
Он таскает чужие баулы,
А своих никогда не носил.
Для него наш вокзал — вся планета,
Слева — Запад, а справа — Восток...
Он обедает в здешнем буфете:
Кружка пива да рыбы шматок.
Сквозь вокзальные брань и толкучку,
Недобрит и всегда полупьян,
Он влачит непутевую участь,
Как тяжелый чужой чемодан.
И на форменной синей рубахе,
Перетянутой узким ремнем,
Словно маятник, движется бляха
День за днем.
День за днем...
День за днем...
Почему?.. Мы не знаем причины.
И не знает никто, для чего?
Но живет на вокзале мужчина —
Человек не от мира сего.
Старость
Кляла ушедшее здоровье
И чертыхалась без числа,
Но сумку, полную моркови,
Присев от тяжести, несла.
Она всходила на ступени,
И, без начала и конца,
Костляво стукались колени,
Как будто счеты продавца.
Она вздыхала и кряхтела,
Очки метались на носу...
Шептала:
— Мыслимо ли дело?
И чуть погромче:
— Донесу.
Морковка... Этакая сладость...
И на измученном лице
Среди морщин таилась радость
Об ожидаемом конце:
Когда на стол поставит сумку,
Вздохнет обрадовано: — Ах!
И красная морковка хрумкнет
На трех оставшихся зубах.
* * *
Из чудовищных скрученный жил,
Он звено величает
Отарой,
А его все зовут «старожил»,
Потому как действительно
Старый.
Молчалив,
Но сорвется —
Беда:
Если где-то не ладится дело —
Весь рудник замолкает тогда,
Чтобы слушать его
Обалдело.
Мигом вспыхнув,
Он долго горит,
На конторе досаду срывая,
И такое
В сердцах
Говорит,
Что начальники рты разевают.
— Загубили, — грохочет, —
Руду!..
Не ударю и пальцем
О палец.
Завтра, сволочи, в отпуск уйду,
Отгуляю —
Совсем рассчитаюсь.
...Так и тянется
Из году в год.
Но бригада предвидит
Заранее,
Как участок
Он свой обойдет,
Как прощаться придет
На собрание,
Как потом
Он домой побредет,
И дойдя до степного колодца,
Виновато
И горько вздохнет,
И лицом к руднику
Повернется.
Будто разом разует глаза —
Смачно выдохнет:
— Эка...
Работка...
И надутая ветром
Слеза
По щеке
Побежит
К подбородку.
Руки
Мужичонка худой и горбатый...
Я следил с незапамятных пор,
Как вышагивал он виновато
Через наш нескончаемый двор.
Как стелились над улицей душной,
Повторяя прерывистый шаг,
Кулаков перезрелые груши
На оттянутых ими руках.
Шел походкой,
Такою неверной,
До того безответен и тих,
Словно весь,
До последнего нерва,
Уместился в ручищах своих.
Средоточие сути и плоти,
Переросшие все естество —
Золотыми звались на работе
Заскорузлые руки его...
Неприметный,
Больной,
Никудышный,
Он из жизни так тихо ушел,
Словно крадучись из дому вышел,
Убежденный, что жить — хорошо!
Он глаза не зажмурил от муки,
Но на грудь,
Тяжелы и грубы,
Опустились огромные руки,
Как родимые пятна судьбы.
* * *
Все также изумленно,
Как впервые,
Из древности до нынешнего дня
По улицам идут мастеровые,
Державное величие храня...
Задумался ли ты хоть на мгновенье
О людях,
В вечном шелесте знамен
Проживших жизнь во имя поколенья,
Родившего лишь несколько имен?
Они тебе
И доменку задуют,
И вырастят богатые хлеба.
А сами ни на что не претендуют —
Такая их высокая судьба.
Они тебя одели и обули,
Тоску твою развеяли, как дым.
А кто из нас не сиживал на стуле,
Сработанном простым мастеровым?
И если ты порой живешь беспечно,
Спокоен и почти незаменим,
И если ты надеешься на вечность —
То только потому,
Что нужен им.
Они уйдут безвестными —
Герои,
Возведшие тебя на пьедестал...
Но век наш ничегошеньки б не стоил,
Когда бы не из них произрастал.
Клесты
В январскую лють у клестов появляется выводок,
Не птицы причуда — причуда природы самой.
И в этом есть мудрая, чисто житейская выгода:
Хороший хозяин телегу готовит зимой.
В то время, как птицы другие на юг улетели,
На сытых кормах почивают у южных морей,
В насиженных гнездах в вершинах заснеженных елей
Мужают птенцы под надзором клестих-матерей.
Мужают птенцы, безбоязненно вьюгу встречая,
На тоненьких лапках навстречу бурану встают,
Суровую жизнь до конца на себе изучают,
Чтоб выжить и жить, невзирая на скудный уют.
Наступит весна, а они уже зиму прожили,
Что ливни, что град им, когда они видели лед?
В их маленьких тельцах стальные клубки сухожилий
Готовы исполнить любой тяжелейший полет.
В январскую лють у клестов появляется выводок,
В апреле птенцы возмужало выходят из гнезд.
А вдруг среди прочих внезапно окажется выродок,
Не хуже других перенесший пургу и мороз?
Не хилый заморыш, которого ткни — и загнулся,
А сильная птица, в которой страстей на двоих,
Какая гордится уверенно бьющимся пульсом,
Хватая за горло собратьев и братьев своих.
Природа мудра, но нужна ли тут мудрость? Не поздно ль?
А тень от крыла над вселенной зловеще кружит.
Клестята уже покидают уютные гнезда,
И в белое небо привычно кладут виражи.
Они вылетают... Но есть на земле справедливость.
Природа мудра, и не надо природу учить.
Их крепкие клювы еще недостаточно кривы,
И шишек сосновых они не умеют лущить.
Умеют летать, но еще не умеют кормиться,
И все-таки, жизнь на мгновение раньше открыв,
Из маленьких гнезд вылетают могучие птицы,
И воздух гудит под напором их яростных крыл.
Поэт
Я видел, как в мозгу глухонемого
Пустынной и безрадостной тропой
Впотьмах брело утраченное слово —
И сдавлено мычал глухонемой.
Влекомая душою балагура,
Рука, за неимением пера,
Лепила всевозможные фигуры
Из воздуха галдящего двора.
Беспомощный, растерянный верзила,
Отсвечивали бешенством белки,
И страстная взволнованность сквозила
В порывистых движениях руки.
И падали непрошенные слезы
На щеки, побелевшие как мел...
Он миру нес решение вопроса,
А мир с недоумением глядел.
И люди все галдели и галдели,
Бросая с отчуждением:
— Не наш...
Но кто-то протянул ему «Неделю»
И где-то отыскался карандаш.
Он угол от газеты оторвал,
Лишь слово нацарапал на бумаге —
Но засветился и возликовал,
Как будто расписался на рейхстаге.
* * *
Если где-то, уйдя в кабинет,
Все раздав и не требуя сдачи,
Вдруг заплачет российский поэт,
Содрогнитесь — поэты не плачут.
Безответно и мудро любя,
Он все беды и горечи мира
Красной нитью провел сквозь себя,
Остальным их наметив пунктиром.
Что же делать: затем и живем,
Чтобы людям беду обозначить.
Мало строчку наметить пером,
Надо, чтобы увидели — плачет.
Плачет тот, кто стесняется слез,
Кто работал всю жизнь, как собака,
Обрекая себя на износ,
Чтобы даже ребенок не плакал.
Чтобы мир изумленно притих
И увидел беду за порогом...
Коль поэт отвернулся от них —
Значит, плачет
За всех
Перед богом.
* * *
Опять не вовремя
И снова невпопад,
Как будто бы погода взбунтовалась,
Обрушившийся в марте снегопад —
Такая вот бесхитростная шалость
У Господа,
У Бога моего
И вашего, — ведь мы неразделимы,
Хоть вы навряд ли помните его —
Распятого,
Теснимого,
Гонимого...
Но вы, уже забывшие о Нем,
Не думайте, что Он вас не осудит.
Ведь перед очищающим огнем
Предстанут не подобия, а люди.
Такие вот: с грехами и без них,
Родившиеся раньше или позже...
И то, что Он отнимет у одних,
На блюдечке другому не положит.
* * *
Есть в музейной витрине газета:
Поперек злободневных статей —
Рукописная фраза поэта
Привлекает вниманье гостей.
А вокруг —
Частокол заголовков,
И на фоне житейских проблем
Карандаш то бледнеет неловко,
То на миг исчезает совсем —
Среди хроник,
Статей
И портретов,
В серой массе оттиснутых строк...
И хранят, как святыню, газету
Из-за нескольких слов поперек.
* * *
В свой звездный час не отрекись от мира
и от борьбы своей не отрекись...
Жизнь будет после, но не будет мига,
в который мы оплачиваем жизнь.
В твой звездный час ты более, чем нужен —
тебя земля зовет на рубежи.
Забудь, что был возлюбленным и мужем,
народу своему принадлежи.
В свой звездный час не вскидывай ладоней,
не возгордись, что этот час настал...
С людьми вокруг сровняй себя в поклоне,
за то, что ты взошел на пьедестал.
* * *
Вприщур оглядывая каждого,
Не лебезя и не грубя,
Он шел вдоль улицы наряженной —
Как демонстрировал себя.
И ремешок по куртке замшевой
Сбегал уродливо, как шрам,
Туда, где в сумочке оранжевой
Певец неслышимый орал.
Сияла сумочка оранжево,
И тишина была густа...
И думал я, что точно так же вот,
Смирясь, а может быть, устав,
Весь мир послав к далекой матери,
В самих себя погружены,
Порою движутся писатели,
Недосягаемо важны.
Отгородясь стихами гладкими,
В которых поле да заря,
Идут меж скользкими и гадкими,
Им ничего не говоря.
...И шел он в стереонаушниках,
Отгородясь от шума дня,
Зрачками острыми выуживая
Остатки желчи из меня.
Оскал
Белым вихрем летел полушалок,
Задевая косматый сугроб...
И бежала она,
Так бежала —
Будто заживо падала в гроб...
На большую волчицу похожа,
Волчьей шубой сугробы гребя...
И слыхал обалделый прохожий
Что-то вроде: — Рубала... тебя!
И бежала то криво, то прямо,
Белый свет замыкая кольцом,
Своенравная светская дама
С искаженным от злобы лицом.
И кричала обрывисто, грубо...
И поверх показного добра,
Волчьей шерстью щетинилась шуба
Над округлою глыбой бедра.
Пиджак
Смеялась мама:
— Ты у нас — мужик!
Пиджак отцовский надо бы примерить.
— Да он, поди, в плечах ему велик, —
Басил отец,
Протискиваясь в двери.
Русоволос,
По-русски коренаст,
Он подавал мне жилистую руку,
И собирал морщинки возле глаз:
— Ты налегай, дружище, на науку.
Отцу досталась сила — хоть куда,
Но, если все раскладывать по пунктам,
Ему досталась также лебеда
И прочие военные продукты.
Не любит он красивых, пышных фраз,
А про пиджак говаривал, однако:
— Жизнь проживешь —
И будет в самый раз.
Ведь жизнь — она кусачая,
Собака.
...Я видел жизнь.
Мне скоро тридцать лет,
Меня над бездной бедами шатало,
И я привык смотреть на белый свет
Сквозь красный свет горячего металла.
Я научился,
Стиснув кулаки,
Идти беде и нечисти навстречу.
Но до сих пор мне вещи велики,
Что батины разнашивали плечи.
* * *
Мне тридцать,
Это много или мало?
Рассудит нас девятый грозный вал.
Но ты меня сегодня целовала,
И я тебя сегодня целовал.
И если уж дождался поцелуя,
Надежно доживу и до любви.
Лукавя,
Богохульствуя,
Балуя,
Я все же не запачкался в крови.
Опомнитесь, земляне!
Я не ворог.
Я в людях не отыскивал врага.
Мне тридцать.
Я хочу, чтоб стало сорок!
Позвольте мне дожить до сорока.
* * *
Бычья шея, расстегнутый ворот...
Рыжим волосом блещет рука.
Перед ним — как поверженный ворог —
Необъятная туша быка.
Посреди всенародной толкучки
Проросли в рукоять топора
Не какие-нибудь недоучки,
А доценты и профессора.
С жутким хрустом, с размашистой силой
Рубят мясо сии мясники,
И над всей необъятной Россией,
Как осколки, свистят позвонки.
Только краем заденет — и насмерть,
Враз забудешь, кем был до сих пор...
Что для них самобраная скатерть? —
Им сподручней мясницкий топор.
Погляди: у соседского Мишки,
Что оставил работу в порту,
Прорастают мясные излишки
Золотыми зубами во рту.
От всего отрекаюсь, Россия!
Мне утратить — тебе обрести.
Человечество — это красиво,
И ему предстоит расцвести.
Мир не может вернуться к руинам,
И ему наблюдать не с руки,
Как из сильной его половины
Все растут и растут мясники.
* * *
Все переменилось разом:
За тюрьмой грядет сума.
У меня ли ум за разум,
Или мир сошел с ума.
Мы играемся в игрушки,
А затоптанные в грязь,
Наши бабушки-старушки
Помирают, примирясь
С чуждой волей, с горькой долей,
С вечным страхом, наконец...
Я поеду в чисто поле,
В то село, где рос отец.
Где вовсю горланят галки,
Где на поясе — кушак,
Где, накинув полушалки,
Бабки по воду спешат.
Где подносят с пылу, с жару
Настоящий русский харч,
Где бича-ветеринара
Величают гордо: «Врач».
Где в кино — не по билетам,
Где на танцы — просто так,
Где над бывшим сельсоветом
До сих пор алеет флаг.
* * *
За целый час до общего подъема
Военный летчик ядерной страны
Свой самолет поднял с аэродрома,
Обрезав след о лезвие луны.
Он погрузился в черные туманы
И, не найдя расчитанных орбит,
Летит осколком в теле ветерана.
И целый мир испуганно следит,
Как, одуревший от марихуаны,
Безумный вестник Страшного суда
Напополам раскалывает страны
Тяжелым шлейфом белого следа...
— Спаси нас, Бог!
Но бог спасти не сможет,
Коль целый мир не может ничего.
Меня опять бессонница корежит
И я не сплю в предчувствии того,
Что оторвавшись от аэродрома,
Он отстегнет ненужные ремни
За целый час до общего подъема...
За полчаса до гибели Земли.
* * *
Все застыло
В доме и в саду...
Перерыто все, перекурочено.
Слишком долго к смерти я иду,
Слишком долго, страшно и... настойчиво.
Забываюсь водочкой одной,
Только ей — сердечной да неласковой.
Загибаюсь вместе со страной,
Ублаженной бреднями да сказками.
...Всюду грязь: и в доме, и вокруг.
В сердце угнездилась боль безмерная:
У меня остался только друг,
Да и тот погиб уже, наверное.
Молва
Как неуместный глупый смех
Среди всеобщих слез и крика,
Как будто в мае голубика —
На землю рухнул первый снег.
Как будто муха в глаз влетела,
Нахальством выведя до слез.
Откуда снег в период гроз?
Но все живое стало белым.
Весь город замер, ошарашен
Такою наглостью зимы.
Где в эту пору взять пимы?
А снег — он всюду, в сердце даже.
В невыносимо краткий миг
Смешалось белое с зеленым,
Трещат изломанные клены,
Швыряя снег за воротник.
И холод, холод по спине...
Там — по раздавленным сугробам
Моя озябшая зазноба
Ко мне идет.
А вслед за ней —
Как эта вьюга, все порушив,
Ломая прежние права,
Идет недобрая молва —
И тоже снег швыряет в душу.
И будто не было добра,
И все тепло ушло куда-то,
И только белый снег — как вата,
И с кленов — клочьями — кора...
* * *
Мне дано назначение — жить.
Моя совесть не знает покоя,
Мне дано назначенье такое,
О котором нельзя позабыть.
Мне дано назначение — петь,
И душа полыхает и стонет:
Где мои долгожданные кони,
На которых я должен взлететь?
Мне дано назначенье — страдать.
И колотится сердце упруго:
Где найти того самого друга,
Все которому можно отдать?
Мне дано назначенье — любить.
А на сердце моем неспокойно,
Потому что живут еще войны,
И любовь мою можно убить...
Мне дано назначений от века —
По числу мною прожитых дней.
Только всех предписаний важней
Назначение быть человеком.
* * *
На каждый шаг — ответим шагом.
И вот: пошли, пошли, пошли...
Все со своим крестом и флагом —
друзья и недруги земли.
Несем смятение и смуту,
Огонь и пепел, и свинец.
И страшной видится минута,
когда сойдемся, наконец.
Рассудит нас военный гений,
но кто сегодня даст ответ,
сравнима ль горечь поражений
с кошмаром будущих побед?
* * *
Все нам пофигу стало и побоку,
Мы живем от вражды до вражды...
На Россию спускается облако
И несет грозовые дожди.
Переулками ходим безлюдными,
Не даем и не просим взаймы,
Наши дети становятся трудными,
Потому что не трудимся мы.
Потому что становимся лишними
В этой жуткой стране неумех...
Пусть гроза пронесется над вишнями,
Лепестки осыпая, как снег.
На Руси ничего не изменится —
Предвещаю печальный исход.
И напрасно сражается с мельницей
Беззаветный чудак Дон-Кихот.
* * *
Заглянувшие за окоем,
Заменившие ранее павших,
Позабывшие имя свое,
Не забудем о женщинах наших.
Мы не будем пенять на судьбу,
Наплевать нам, где наши останки:
Хоть в запаянном цинком гробу,
Хоть в напалмом оплавленном танке.
Но простите, пожалуйста, нас,
Если мы к вам во сне одиноком
В неурочный заявимся час,
Опаленные жарким востоком.
Ведь взирая на мир с высоты,
Закаленные в битвах мужчины,
Поклялись мы дарить вам цветы
Даже после кончины.
* * *
Иду к погосту медленно и прямо.
В степной овраг спускаюсь не спеша.
Через него не раз ходила мама,
А вот орда его не перешла.
Я дохожу до простенькой оградки,
Сухая жердь ластится под рукой.
За этой жердью русские порядки
Приобретают вечность и покой.
Здесь густо пахнет клевером и тленом,
Отсюда вид торжественен и строг.
Здесь бьется ключ,
В нем — птахе по колено,
Однако враг испить его не смог.
Шуршит полынь бесхитростно и просто
Среди крестов и вырезанных звезд.
Невелика дорога до погоста,
Да не проста дорога на погост.
Здесь испокон покойников носили
Через овраг вот этот на бугор.
Незнаменит обычай для России,
А перемен не знает до сих пор.
Теснит погост ядреная пшеница,
Шумит кругом хозяйственный народ.
А он в исконных держится границах,
Не отступает,
Хоть и не растет.
* * *
Вдалеке от родимой деревни,
От родных,
Незапамятных мест,
В чистом поле встает на колени,
Озирая ромашки окрест.
Он срезает их стебли тугие,
Он любить их,
Как прежде,
Готов.
Но терзает его аллергия
На забывшийся запах цветов.
И откуда она появилась
После стольких безоблачных лет,
И за что нам такая немилость —
Аллергия к тому, чего нет,
Что хранится лишь в памяти нашей?
Мир к сентенциям прочно привык.
Дети молвят:
— Забудьте, папаша!
Люди скажут:
— Рехнулся мужик.
Где эта улица, где этот дом?..
Левый берег... Свихнешься с ума! —
Карадырка... Самстрой... Щитовые...
Здесь и в полдень царит полутьма,
А дома — все подряд угловые.
Но влекут меня в эту дыру
Не блуждания в поисках денег, —
Здесь живет мой «свояк» по перу,
В темных шашнях с Евтерпой подельник.
Мы с ним связаны общей бедой:
Он такой же запойный чудила,
И пришиблен той самой звездой,
Что намедни в меня угодила.
...Точно помню, что где-то окрест
Затаилась лачуга Витали.
Но в глухих тупиках этих мест
Даже с ним мы подолгу плутали.
Одному же — и вовсе беда,
Здесь и днем-то легко заблудиться,
А уж коль забредешь не туда —
Не надейся на акт экстрадиции!
Холод. Слякоть. Не видно ни зги.
Да и сам я все больше не в духе:
Третий час нарезаю круги
По задворкам лихой Щитовухи.
Все! Я больше сюда не ходок, —
Этот факт, а не выхлопы злости.
Пусть уж лучше прохвост-цыганок
Сам приходит к Чурилину в гости!
.........
Мой же адрес — Советский Союз...
* * *
Слякоть, весенняя слякоть,
И серое небо — с овчинку...
И хочется сесть и заплакать
Бессмысленно и беспричинно.
Но птицы сбиваются в стаи,
На свете не так уж и плохо.
Подумаешь — солнце не встало,
Подумаешь — холод с Востока.
Витрины чуть-чуть потускнели
Да женщины ножки прикрыли.
Но парни снимают шинели,
Но птицы расправили крылья.
Что значат подмерзшие лужи,
Дорожная грязная каша?
Забыли про зимнюю стужу?
Про бойню последнюю нашу?
Забыли.
А может, не знают,
Что нынешней Пасхой Господней
Не дети отцов поминают —
Детей поминают сегодня.
И птицы сбиваются в стаи,
Привыкшие к слякотным веснам,
А матери ходят устало
В далеком разрушенном Грозном.
Все ходят.
Все ищут.
Все плачут.
И холодом тянет с Востока...
Но ходят...
Но ищут...
А значит,
На свете не так уж и плохо.
* * *
Саше С.
Нет у нас Садового кольца,
Общие друзья — и то забыты...
Ты все помнишь юного певца,
А ведь я — четырежды убитый.
Тяжки прегрешения мои!
Кажется, что я повсюду — лишний:
Ни друзей, ни дома, ни семьи...
Но судить нас вправе лишь Всевышний.
Как бы знать вперед, где упадем, —
Все могло б иначе быть сегодня...
Но ты вот сходу взял крутой подъем,
А я лечу за борт, сбивая сходни.
* * *
Помянуть твою светлую душу
Я сегодняшним утром иду.
Сорок дней ты не пил и не кушал,
И забыл про земную еду,
И питаешься манной небесной,
Не рассказывай сказочек мне...
Просто стало душе твоей тесно
В развалившейся нашей стране.
Поманили небесные птицы
И шагнул за последний порог.
Ты всегда успевал возвратиться,
В этот раз не успел. И не смог.
* * *
Поле ратное — вне Империи:
Ни границы нет,
Ни стены...
Мир, построенный на доверии —
Перед Господом все равны.
В жарких схватках сходились издавна
Там — у времени на краю,
Перед битвой молились истово,
Чтоб неистовым стать в бою.
Что искали и что делили мы
В поле этом или другом?
Все покрылось травой могильною
Надо мною
И над врагом.
Розно пили
И розно ели мы...
Гибель сблизила нас — не жизнь:
Люди разного рода-племени
В землю рядышком улеглись.
Не шеренгами, не отрядами —
Там, где падали, невпопад.
Что ж вы делите нас оградами,
Не уместимся мы в квадрат.
Наша плоть вам поет листочками,
Души коршуном вьют круги.
Вы отсюда видны лишь точками
Все: и ближние, и враги...
Мы — истлевшие,
Мы — безгласные,
Мы веками на вас глядим:
Люди — разные,
Время — разное,
Вера — разная,
Бог — один!
* * *
Непогода — и есть непогода,
И не надо судачить о ней.
Все исходит от злого народа —
И других не имеет корней.
Все исходит от злобного слова,
От людских неразумных речей.
Ничего в этой жизни не ново —
Даже ставший горячим ручей
И проросшие чудные травы...
Ведь холодную корочку льда
Растопила не жаркая лава,
А нагретая лавой вода.
Все ненужные нам перемены:
Вечный зной
Или вечная мгла —
Лишь расплата за наши измены,
За противные звездам дела.
...Разольются горячие реки,
Запылают во тьме города,
Не останется зла в человеке...
Но когда это будет,
Когда?
* * *
Этот солнечный день
Только с виду погож и прекрасен.
Он — лишь Вечности тень,
Лишь одна из ее ипостасей.
Ты шагнешь на цветы,
И поникнут они под ногою.
Это видишь лишь ты,
А другой — он и видит другое.
Часто правда —
Лишь ложь,
Нищета же порой —
Изобилье,
Ты в постели уснешь,
А другие сочтут, что в могиле.
Не печалься о том,
Где уснешь ты: в земле иль в постели.
Мы тенями идем,
Но за нами, взгляни, тоже тени.
О войне
Что плакаться о том, что были войны
И прежде?
Мне важнее, что сейчас
Противник наш
До ужаса спокойно
Стреляет в нас —
И убивает нас!
Века нас ничему не научили,
Уроки прошлых драм
Пропали зря,
Коль и сейчас в Анголе или Чили
Беснуется кровавая заря.
В Камбодже ли, в Суэцком ли заливе
Косит людей смертельный град свинца...
Что, жизнь назавтра станет справедливей,
Коль чей-то сын остался без отца?
Пускай, не все стрелявшие — подонки,
На всех убийцах — Каина печать...
Читаю прессу, будто похоронки,
Которых я
Не должен получать.
* * *
Семнадцать раз меня костлявая коснулась.
Коснулась так — хоть за соломинку держись.
Семнадцать раз во мне любовь к тебе проснулась,
Моя изломанная пропитая жизнь.
Семнадцать раз я исчезал за поворотом,
Семнадцать раз Россия пряталась во мгле,
Семнадцать раз я проходил через ворота,
Не знаю, ада или рая на земле.
Пришла пора в поля ковыльные вернуться,
Хоть не к лицу мне плакать или ныть.
Но восемнадцатая может прикоснуться
И от себя меня уже не отпустить.
* * *
Памяти гвардии полковника
Сергея Ивановича Фая
Разбился друг. Заехал под «КамАЗ»,
Под колесо тяжелое, как жернов...
Смерть проходила мимо столько раз,
И наконец настигла свою жертву.
Прощай, наш друг! Полковник дорогой,
Ты зря ушел в последнюю отставку.
Такой красивый, видный, молодой
И не больной, не хилый, не уставший.
Пришла твоя последняя заря,
Пусть вечно плачут вербы над тобою.
Ты прожил жизнь не как-нибудь, не зря,
Но что поделать с подлою судьбою.
Пусть будет пухом русская земля
Тому,
Кто был на ней одним из лучших,
Ты прожил жизнь не как-нибудь, а для...
Для всех людей, вокруг тебя живущих.
* * *
Памяти Бориса Попова
Лег белый снег
На белую горячку,
И в белый снег лицом уткнулся друг.
И показался снег ему горячим:
Не снег, а тополиный жаркий пух.
Как ты упал?
Наверно, было скользко.
А может, нет...
Но так устроен мир.
Вслед за тобой ушел Иосиф Бродский —
Подельник твой, учитель и кумир.
И две страны, как разные пространства,
Приемлют прах
Иосифа и твой.
И умер ты, конечно, не от пьянства,
А оттого, что жизнь — хоть волком вой.
Памяти В. И. Машковцева
...И я погибну, как горящий крейсер,
отчаянно стреляя по врагу.
В. Машковцев
Там солнышко, там стайки голубиные,
И листики, и крошечная тля,
А здесь уже распахнута глубинная
Холодная российская земля.
Мне сердце рвут невидимые молнии.
А там, на безответном берегу,
Учитель погружается в безмолвие,
Отчаянно стреляя по врагу.
Представший перед Господом под Пасху,
Восходит на последний пьедестал,
Отбросив жизнерадостную маску,
Которую носить уже устал.
* * *
Светка!
Неужели ты, соседка?
В девочке нарядной узнаю
Давнюю сокурсницу — студентку,
Юность позабытую мою.
Юность, припорошенная снегом,
Ходит в мой любимый гастроном.
Ходит за конфетами и хлебом,
Я хожу туда же — за вином.
Тяжкими похмелья стали муки,
Пьяные кошмары — наяву:
Головы отрубленные,
Руки...
Боже мой, да разве я живу?!
Змей поганый спрячет свое жало...
В редкие минуты, полутрезв,
Думаю о сущности державы:
Что она — лицей или ликбез?
Вот прошла:
И Света, и не Света.
Вроде бы, она — и не она.
Юностью была Страна Советов,
Зрелостью...
Ты чья сейчас, страна?
Предпоследнее
Когда от крови и огня
Расплавилась земля,
Жизнь отвернулась от меня,
Свернулась до нуля.
Остались только кобура,
Любимый пистолет...
Но даже выдохнуть: «Ура!»
Сил не осталось, нет.
А коли так — я ухожу.
Достану пистолет,
И самому себе скажу:
— В конце тоннеля — свет.