Критическая масса накапливалась медленно. Затхлая бюрократия застоя, неприкрытое лицемерие партийной пропаганды, общая невостребованность даже моих скромных возможностей создали к концу восьмидесятых годов благоприятные условия для чрезмерно оптимистического отношения к быстро меняющейся действительности. Этот оптимизм прорывался через пустую болтовню Горбачева, раздражающе примитивную дидактику его жены, царские замашки Ельцина на посту первого секретаря МГК КПСС, по которым было нетрудно предсказать, в каком направлении пойдет деградация его личности. Очень хотелось жить по-человечески, в нормальном обществе, поднимать страну до европейского уровня и самому подниматься из той трясины ложных представлений, которые насаждались сверху донизу. И я начал жизнь с нуля, уйдя из системы министерства внешней торговли, оставляя за собой семнадцать лучших лет жизни.

Потом был уличный бандитизм. Всеобщая нищета начала девяностых. Оперетта ГКЧП-1 и новое лицемерие по поводу невинно пролитой крови. Потом были Гайдар с Чубайсом, и всеобщая пристойная нищета превратилась в непристойною нищету основной массы и непристойную роскошь тех, кто оказался около корыта, не будучи при этом отягощенным избытком совести.

В девяносто четвертом я еще раз начал жизнь с нуля, оставив престижную должность вице-президента крупной в то время компании. Вместо этого - мелкооптовая торговля. Таможня. Склады. Грузовики с товаром из Удмуртии. Соленые огурцы в банках из Венгрии. Смирновская водка. Бухгалтерия. Арендные платежи. Налоги. Взятки. Черный нал. Рэкет. Честный бизнес был обречен в конкуренции с теми, кто отмывал деньги. Меня хватило на два года. Затем больница, операция, выздоровление и новая идея.

До семнадцатого августа 1999 года мы успели кое-что сделать в области реконструкции химических предприятий. Суть идеи проста: ноу-хау наших институтов, отвергаемое в ту пору промышленностью как все отечественное, трансформируется солидным западным партнером в детальные инженерные проработки. Это при наличии надежных гарантий и использовании лучшего западного оборудования создавало возможности для конкуренции на равных с теми, кто разными путями сумел практически монополизировать этот рынок в целых отраслях промышленности бывшего Советского Союза.

Финансовый обвал августа 1998 года не оставил нам никаких надежд. Масса еще не до конца осознанного недовольства собой и своей жизнью стала разбухать и близиться к критической.

Детонатором послужил выход моей первой книги Персона нон грата, которая появилась на прилавках в начале марта 1999 г. В апреле я ушел в полугодовой отпуск без сохранения содержания, а потом и вовсе уволился, с разбегу нырнув в холодную воду реальности.

Голова закружилась от открывающихся возможностей. Такого не было со времени школьных каникул! Все лето - у моих ног. Черемуха, ландыши, земляника, черника, грибы, орехи ждали меня. Реки, по которым последний раз плавал десятки лет назад, леса, куда украдкой вырывался на полдня, на день, - все теперь принадлежало мне, и я принадлежал только им - и полностью, без остатка.

Планы множились, заслоняли и вытесняли друг друга. Их было много, и все они были связаны с природой - за годы сидения в конторах образовалось стойкое предубеждение против замкнутого пространства городов. Особенно, таких больших, как Москва. В середине апреля я с любимой женой Лялей уехал в Мещеру.

Мой путь к Мещере никак не был связан с Паустовским. Скорее, наоборот: я стал искать и читать Паустовского тогда, когда уже вполне проникся неброской прелестью этих уникальных мест. Впервые мы приехали в Солотчу в 1988 году из Рязани, где тоже впервые открыли для себя простую и величественную архитектуру рязанского Кремля. До сих пор над моим рабочим столом висит черно-белая еще фотография двухшатровой и двухапсидной рязанской церкви Святого Духа. Церковь Рождества Пресвятой Богородицы в Путинках в Москве, в двадцати минутах от моей конторы, и Дивную церковь в Угличе я открыл для себя уже позже, когда стал интересоваться многошатровыми композициями православных церквей.

Тогда я еще не знал, что Константин Георгиевич Паустовский провел в Солотче многие годы своей жизни, что именно здесь он написал Мещерские рассказы и многое-многое другое. Меня в Солотчу привел Солотчинский монастырь с его храмами, построенными, как образно выразился Георгий Карлович Вагнер, цитируя Фейербаха, не столько в честь религии, сколько в честь архитектуры. Архитектура московского барокко, рождалась здесь, на Рязанщине, в родовых владениях Нарышкина - селах Жолчино и Алешня, поэтому и называется иногда нарышкинским барокко.

Сам Солотчинский монастырь основан еще в XIV веке пресловутым рязанским князем Олегом, про которого до сих пор идут споры, хороший, или плохой он был человек. Хороший или плохой с точки зрения Москвы, конечно. Кого интересует точка зрения рязанского мужика XIV века? В целом, для Рязани Солотча примерно то же самое, что Кидекша для Суздаля, Боголюбово для Владимира. Тыловой рубеж на случай осады столицы. Говорят, что и подземный ход есть из рязанского Кремля, из стоящего там и поныне дворца князя Олега, сюда, в Солотчу. Прямо под Окой. Такое метро на конной тяге. А может, и есть.

Главной достопримечательностью Солотчи является, конечно, потрясающий вид, открывающийся из монастыря на заливные луга, на Оку, ее затоны и старицы, которые станиолевыми лентами отражают щедрые лучи, струящиеся с непомерно высокого здесь неба, на речушку Солотча, наполненную водами Оки и поэтому почти равную здесь самой Оке. А за ними, в заокских далях, колеблется, расплываясь в воздушной дымке силуэт Иоанно-Богословского монастыря, основанного по легенде еще до нашествия Батыя, то есть до Троице-Сергиева монастыря. Еще дальше, тоже за Окой, невидимое отсюда Константиново Сергея Есенина.

Из Солотчи мы возвращались домой через Спас-Клепики по хорошему, особенно для конца восьмидесятых, и живописному шоссе, извилистая лента которого несла нас мимо Заборья, Ласково, Криуши из есенинской Анны Снегиной, таких же лесных деревень Кельцы, Пилево к Спас-Клепикам, утонувшим в глубоком небе, бездонность которого только подчеркивали медные сосны с голубоватыми от небесного сияния кронами.

Было самое начало мая, и где-то у дороги мы заметили куртину фиолетовых цветов. Сон-трава! Цветок моего детства!

Через год, весной мы уже целенаправленно ехали сюда - просто, чтобы полюбоваться этими чудными цветами, особенно невероятными после такой недавней еще мертвящей и пустынной белизны сугробов. Действительно чудо: среди прошлогодней пожухлой травы, рядом с зернистыми потемневшими островками еще не растаявшего снега - роскошный, шелковистый, пушистый, яркий фиолетовый цветок с круглым золотым снопиком тычинок внутри. А аромат! Чем пахнет сон-трава? Конечно, снегом. Конечно, фиалками, которых еще нет, но обязательно грядут. Предтеча! Он пахнет самым таинственным в мире запахом любки двулистной, скромной лесной орхидеи. Он приносит тонкий аромат духов Незнакомки Крамского и Незнакомки Блока. А еще - ощущение, которое испытываешь, когда целуешь только что проснувшегося малыша. Сон-трава! Как это прекрасно!

Еще у нас есть плакун-трава, и одолень-трава, и разрыв-трава. Но об этом - когда-нибудь потом. А лучше - загляните к Солоухину, он это знал досконально.

Через две недели сон-трава исчезнет: отцветет, пожухнет. Побуреют, опадут лепестки. И никто особенно-то и не пожалеет, даже если заметит одиноко торчащий осиротевший стебель, тоже пожухший и опустивший вниз розетку тонких, еще чуть пушистых полосок - листьев. Прошло время снов. Проснулась черемуха, исходящая сладострастным запахом. Проснулся ландыш, воспетый Буниным. Проснулись и озолотили каждую поляну одуванчики. Пришла весна цвета, незаметно переходящая границу летней роскоши.

Мы уже знали из карты, что недалеко течет река Пра. Прабабушка. Праматерь. Прародители. Ра. Цна. Мста. Пра. Мы просто не могли проехать мимо. Так мы оказались в Деулино. Грунтовая дорога сама вывела нас на высокий и очень деревянный мост через Пру. Мы немного попетляли по старым, но ясно видимым дорогам вдоль реки, вверх от моста по левому берегу и, наконец, остановились под немыслимым дубом, которых здесь оказалось множество.

Если вы сможете достать альбом Вадима Гиппенрейтера Мещерская сторона, выпущенный в 1981 году издательством Московский рабочий, то в первой его трети, там, где комбайн теряется среди тяжелых колосьев, а на предыдущей странице кустик земляники, цветущая льнянка и голодные птенцы, слева вверху вы увидите тот самый деревянный мост через Пру. К сожалению, в альбоме не проставлены страницы, и трудно ссылаться, но все равно, в последней трети альбома, сразу после стихотворения А.С.Пушкина Унылая пора... можно найти и те самые дубы, которые осеняли наше присутствие. Теперь вы уже не оторветесь от всего альбома, полюбите Мещеру и обязательно приедете сюда, как каждый год приезжаем мы.

А в тот первый приезд были майские праздники. Ослепительное солнце быстро нагрело прозрачный воздух, породив в отдалении тонкую, почти призрачную пелерину голубовато-зеленой дымки. Было жарко, и мы рискнули искупаться. Как это здорово: вырваться из чудовищной пасти ледяной воды и вновь ощутить себя на берегу, живым и здоровым. Внутреннее тепло, рванувшееся из глубин тела, чтобы скомпенсировать резкое падение температуры на его границе, продолжает по инерции рваться наружу, пронизывая каждую клеточку встряхнувшегося и помолодевшего организма. Прикосновения теплого воздуха нежны и целомудренны. Весна природы встречается с весной души. Как это хорошо!

С тех пор мы приезжаем в Мещеру по несколько раз за лето: были и в июне, когда стоном стонут окрестности от тысячных стай комаров, были и в середине июля, когда созревает черника, и две недели подряд в воздухе свирепствуют слепни и овода. И тогда еще не до конца забытые укусы комаров кажутся такими невинными шалостями, о которых и вспоминать-то приятно. Были и осенью, когда особенно грустны журавли, совсем скоро улетающие на юг. Но особняком стоят весенние визиты: обычно это наши первые ночевки в палатке на еще холодной после зимней стужи земле.

Была середина апреля, но температура днем доходила до двадцати градусов. Быстро таяли остатки снега в потаенных уголках лесов, ручейки торопились к ручьям, те к речушкам, те - к рекам, а в результате - половодье, величественное явление нашей природы, особенно яркое в окрестностях Рязани: на Оке, Солотче, Пре. Еще на объездной дороге вокруг Коломны видно, как много воды отпустила на свободу эта весна. Лужи разлились озерами, озера - морями. Воздух дрожит от испарений, поднимающихся от млеющей земли, только что освободившейся из-под снега. Сквозь эту вибрацию воздуха, сквозь прозрачную мглу миражами проступают златоглавые храмы коломенских монастырей - до них два-три километра, и видны они отсюда все сразу. Где струйки солнечных лучей? где струйки ручейков? где струящееся с неба серебро песен жаворонков? - все перемешалось.

Когда же въезжаешь по дамбе на высокий и стремительный мост через Оку уже там, за Рязанью, сравнение с морем больше не кажется гиперболой. Берегов нет. Невидимых жаворонков сменили отчетливо видимые стремительные чайки с крыльями, как у истребителя И-153, так и называвшегося: Чайка. Море воды. И только коровник, уплывший, кажется, от берега километра на три и ставший на якорь посреди разлива, как ни старается, так и не походит на более уместный здесь белоснежный океанский лайнер. Все-таки это весна. Это половодье. Это уже Мещера. Шумашь. Пустынь во имя святой Аграфены, Аграфенина пустынь, сокращенная временем до нелепой Агропустыни. Солотча. Ласково. Здесь поворот на Деулино.

Один из самых древних литературных памятников, стоящий в одном ряду со Словом о полку Игореве, - Сказание о Петре и Февронии, сказание о любви, о верности, о мудрости русской женщины. Его можно найти в сборнике Хрестоматия по древней русской литературе. Спросите в библиотеке, не пожалеете! Говорит Феврония домогающемуся ее нелюбимому князю: Зачерпни воду с левого борта лодки. А теперь с правого. Одинакова на вкус? Тако и женское естество. Родилась Феврония здесь, в Ласково. Здесь нашел ее суженый - муромский князь Петр, с которым она прошла все мыслимые и немыслимые жизненные испытания. Всепобеждающая сила любви - литературный ведь штамп, а - вдумайтесь. Насколько это точно!

От Ласково до Деулино двадцать шесть километров. Еще несколько лет назад нормальная асфальтовая дорога доходила ровно до середины - дальше размытая грунтовка, требовавшая определенных навыков и некоторой отваги от владельцев простых Жигулей. Поэтому любители шашлыков под водочку оставались на Уржинском озере, которое находится всего в пяти километрах от Ласково. Кстати, на этом озере жил мальчик Ваня Малявин, который носил в Солотчу к Паустовскому спасать зайца, спалившего лапки, когда этот заяц сам спасал Ванина деда, Леонида Малявина, от гнавшегося по пятам лесного пожара. Заячьи лапы, - прочитайте своим детям, обязательно прочитайте. Это здесь.

Теперь асфальт довели уже до Картаносово, это всего полтора километра от Деулино, поэтому весной на берегах Пры уже можно обнаружить пустые бутылки, оставленные любителями шашлыков. Помните у Паустовского, в Кордоне 273, геолог, каждую осень приезжающий в Жуковские Выселки (это километров сорок от Деулино вверх по реке), приглашает в гости Паустовского с товарищами, о присутствии которых на Пре, за десяток километров от его жилища, он как-то проведал. Вы, говорит, первые москвичи, которые посетили эти места за много-много лет. Это было в 1948 году.

Трудно сказать, что лучше: бутылочные осколки под каждым кустом или полная изолированность от людей этого уникального памятника природы. Может, их в клетках привозить, любителей-то?

В Деулино нас ожидала проблема: необычно высокая даже для этих мест вода смыла песок из-под бревен, на которые опирался дальний конец моста и даже мы не смогли бы проехать на другой берег, не рискуя свалиться вместе с машиной с многометровой высоты в красноватые воды Пры. Машину придется бросить. Вернее, оставить у Анны Петровны Гуськовой, крепкой еще бабульки лет под семьдесят, с которой мы познакомились на этом самом мосту три года назад. Я снимал тогда разлив Пры и заодно заснял Анну Петровну с ее дочерью и племянницей, вышедших по случаю Пасхи посидеть на мосту в праздничных нарядах, посмотреть на разлив и хоть на несколько часов оторваться от дел, отнимающих всю жизнь без остатка. Через неделю я уже вручал Анне Петровне фотографии и нехитрые московские подарки по случаю праздника Красной Горки. С тех пор моя машина часто живет в Деулинском дворе одна, дожидаясь меня иногда по две недели в приятном соседстве с крестьянской телегой, которая еще на ходу.

Часть вещей и продукты переложены в рюкзак. Котелки можно нести в руках. Спальники и мягкие вещи идут в сумку, которую понесет Ляля, моя жена, по разным причинам сначала вынужденная сопровождать меня в такие вот поездки, а затем и привыкшая к ним, как я привык когда-то к чуждому для меня укладу московской городской жизни. Тяжеловато с непривычки - машина развращает, позволяет брать вещи, без которых, в общем-то, можно и обойтись. А можно и взять. Чаще - берешь, не задумываясь, сколько это весит. Задумываться начинаешь где-то на десятом километре. Рюкзак в двадцать килограммов вполне переносим, если он имеет хорошую конструкцию и хорошо уложен. А что такое двадцать килограммов? Начнем с техники. Фотоаппарат, два объектива, бинокль, компас, карты, карабин, патроны, топор, котелки, крючья, кружки-ложки - это десять килограммов - и выбросить ничего нельзя. Запасная одежда, палатка, спальник - это еще пять килограммов. Что выбросить? Можно только добавить резиновые охотничьи сапоги, почти два кило. На еду остается пять килограммов. Это нормально на три-четыре дня. Можно растянуть на пять. А если на десять?

У нас с Лялей были одни высокие резиновые сапоги на двоих. Поэтому мы не очень обрадовались, когда увидели, что высокая дорога с бетонными плитами под каждым колесом, по которой в это же время в прошлом году мы смело и захлебнувшись всего один раз проехали на Мурке - вишневой девятке, безупречно служившей нам многие годы и служащей еще сейчас, накануне ХХI века - эта самая дорога полностью залита водой, и неведомая сила несет ее волнующийся поток слева направо с нарастающей скоростью. Назад пути не было. Одни сапоги. Один рюкзак. Одна сумка. Да еще котелки. Но - назад пути не было.

Жаль, зрителей в это время года не случилось на берегах Пры, потому что зрелище было незабываемым. Сначала я, в сапогах гораздо выше колен, с огромным, ростом с Лялю, рюкзаком, нащупывая ногой бетонную плиту под водой каждый раз, прежде, чем ступить, бреду через ледяной поток метров двести-триста до того места, где какое-нибудь естественное возвышение дает возможность сгрузить вещи.

Затем таким же путем, но уже быстрее (все-таки, знакомая дорога, да и без рюкзака) возвращаюсь назад, к жене, силуэт которой смутно виднеется сквозь уже зацветающие вербы. Дальше в моих сапогах сорок третьего размера (при тридцать пятом собственном) бредет уже Ляля. А я рядом - босиком и без штанов. Потом эта процедура повторяется. Много - много раз, пока через два километра мы не достигаем коренного берега, где и падаем на толстый слой пряно пахнущей хвои под огромными, уверенными в своем могуществе соснами.

Дальше все проще. Несколько километров по грунтовой дороге, глубокие колеи которой вырезаны в слабом здесь песке, но уже уплотнились под тяжестью снега, припорошены прошлогодней хвоей, веточками, упавшими этой зимой с сосен под тяжестью снега и успевшими пожелтеть. Когда-то здесь кипела жизнь: валили и вывозили строевой лес, везли живицу - особое вещество, похожее на смолу, но не смолу, добываемое из живых сосен; по весне доставляли из питомников посадочный материал - двухлетние сосенки с еще мягкой, но уже зеленовато-голубой кроной. Сейчас дороги понемногу зарастают, перегораживаются буреломом, кое-где между колеями уже прорастают из упавших семян молодые березки. Еще двадцать-тридцать лет - и мало кто вспомнит, что люди, много людей, жили здесь, работали, страдали, любили, справляли Пасху и день 7 ноября - красный день календаря. А потом умирали, так и не поняв до конца, в чем, собственно, был смысл их появления на свет. Да они и не допытывались об этом при жизни. Это были другие люди. Другие, чем мы. Я жил среди них подростком, тоже не задумываясь о смысле жизни и не осознавая глубокой простоты и столь же глубокого величия этих людей.

Мы поставили палатку сразу за разрушившимся от времени деревянным мостом через ручей, который ревет, прорываясь сквозь плотину из упавших полуметровых в диаметре балок и почти таких же поперечин, подпираемый сверху целым озером талой воды, в которой лягушачьей икрой плавают еще не растаявшие, но уже набухшие до прозрачности последние пласты снега. Выше, с правой стороны дороги, растут молодые сосенки, посаженные в борозды лет десять назад. Слева же начинается коренной высокоствольный сосновый лес, природный, не саженый, и вертикали его стволов внизу пронзают крутые застывшие волны рельефа, а вверху зелеными кронами упираются в ясное весеннее небо. В таком лесу по окраинам многочисленных здесь болот живут глухари и медведи, шныряют сойки, а сейчас царят зяблики, разрывая задорными росчерками своих трелей глубокую, устоявшуюся еще с зимы тишину, да еще зарянки струят свои чуть грустные мелодии. И на этом земном фоне откуда-то с небес упруго и торжествующе звучит купающийся в потоках теплого воздуха и ошалевший от весны бекас.

Орнитологи говорят, что птицы по весне летят к нам в очень строгой очередности, волнами. Насчитывается шесть волн прилета птиц. Первыми в конце марта прилетают грачи. Сразу за ними, в той же волне - скворцы, жаворонки, зеленушки, утки. Снег еще не сошел, но реки уже вскрылись. Зяблики и зарянки прилетают во второй волне, когда интенсивное таянье снегов гонит воду из разбухших рек в заливные луга. В одно время с ними прилетают белые трясогузки, журавли, цапли, бекасы, вальдшнепы. Подтягиваются за своим кормом и хищные птицы. В третью волну прилетают очаровательные пеночки-теньковки, звонкая капель которых способна вывести из меланхолии самых дремучих зануд. В этой же волне желтые трясогузки, варакушки с голубыми передничками и очень сложной многоцветной каймой вокруг. Их появление означает, что земля оттаяла и началась весна цвета. Это та самая вторая половина апреля, в которой мы поставили свою палатку у мещерского ручья.

Потом будут те птицы, кому кормом служат крылатые насекомые: ласточки - касатки, мухоловки-пеструшки, нарядные луговые чеканы. Здесь же остальные пеночки - их очень много: веснички, трещотки, таловки, зарнички, пеночки зеленые, пеночки бледноногие. Все они крохотные, в основном зеленые или зеленоватые, и различать их лучше по голосам, потому что главные критерии определителей - расположение маховых перьев, длина цевки или цвет ног трудно рассмотреть на живой, постоянно двигающейся птахе. Это - четвертая волна.

В пятой волне прибывают аристократы: золотистые с черным росчерком вдоль глаз иволги, чьи вопли дерущихся кошек так разнятся от их же нежных флейт, впрочем, безошибочно предвещающих ненастье. В этой же волне малиновые чечевицы, заполняющие уже знойный, зудящий комарами воздух своим Ты Витю в-и-ииидел? Здесь же коростели, славки, стрижи. Наступило лето. Не хватает только золотистых щурок, птиц неземной красоты, которые летят в последней волне аж из самой Южной Африки, от Кейптауна, и некоторых камышовок. Всего через два месяца щурки засобираются в обратный путь, и будет это в середине августа. Скоро осень.

А пока - середина апреля и завтра рано-рано утром, еще по темноте и еще не вполне проснувшийся, я наощупь пойду к той поляне примерно в километре отсюда, где прошлой весной я поставил небольшой шалашик и где, может быть, мне наконец удастся сделать нормальный снимок самозабвенно токующего тетерева.

А еще завтра я впервые увижу, услышу, почувствую как неудержимо и мощно, слаженно и красиво летят на север огромные стаи гусей. Энергия проносящейся стаи так велика, ее зов так притягателен, что требуется определенное усилие, чтобы не сорваться им вослед. Беспокойные, спешащие - время уходит - они торопятся на Север, где их ничего не ждет, кроме любви. И они уже несут эту любовь в себе, и это - ее энергия, и это - ее красота.

А еще завтра я наткнусь на муравейник, всего вчера разрытый уже проснувшимся, но еще голодным медведем, которые теперь встречаются здесь, хотя и редко.

А еще завтра ко мне неожиданно выбегут несколько абсолютно белых цветов сон-травы, особенно разительных рядом с небывалым числом нормальных, фиолетовых.

Жизнь продолжается.

И она прекрасна, потому что завтра - весна.

Сон - трава

(Pulsatilla patens)

Иней искрист и игольчат,
А березы не одеты.
На поляне колокольчик
Фиолетового цвета.

На проталине апрельской -
Снег сошел еще не всюду -
Зябко кутается прелесть
Фиолетового чуда.

Он изысканностью линий
Потрясает, цветом чистым,
Весь в пушистой пелерине,
Весь на ощупь шелковистый.

И ему, конечно, снится,
Как близки еще метели...
В эту ночь на Север птицы
Так безудержно летели.

Провожая клин за клином,
Отмечая крик за криком,
Он холодной ночью длинной
Вряд ли думал о великом.

Не вздымался над полями,
Не растрачивал советы -
Украшал собой поляну,
Украшал собой планету.

А над ним звенели сосны,
А над ним склонились ели
Жить так сладостно и просто!
.............................
Жить осталось - две недели.

4 мая 1999 года

Москва