Грог Александр : другие произведения.

Здравствуй, Нико!
Аня с Вероникой по тебе плакали, вслед завыли и младшие. Слезно было и у Веселовых. Михаил с тех слез удрал ко мне, а твой тезка, что читал за столом стихи Ашурова, с расстройства принял на грудь и... опасались за него. Но всю неделю и сегодня, в день девятый, чистый и строг к себе... Своим про тебя сказал не сразу — не знал как. Затем сказал, и было надрывно. Звонил твоим и плакал в трубку. И сейчас наворачиваются, хоть это и не по-мужски как-то.





В общем, ушел ты не по равнодушию, а слезно. Но не потому, что положено плакать по хорошим людям, а словно оборвалось что-то, вот и прорвало. Жена твоя, хоть росточком маленькая, (совсем как моя), женщина сильная. Не переживай — справится. На Руси, если посудить, на бабах все держится, им сносить — они все и сносят. И черствость нашу, и невнимание.

Нашими обычаями (ты о них писал) день смерти не в счет — плохой день, в следующие восемь — ты по нам ходишь, навещаешь. И в ночь, после того как ты умер, все признавались, что спать было тяжко, тревожно, часто просыпались, словно ты приходил и расталкивал на «поговорить».
Михаил выпил на твои поминальные стакан клюквенной выжимки (дабы кисло пришлось), я, уже после него, как ты просил — рюмку самогонки, что на калгане от дяди Бори. Той самой, что сменял на арманьяк. Наша лучше, пользительней, едва начнет продирать, цепляться, так рюмку на ночь, и никакая лихоманка. Последние две недели и под дождем, и под мокрым снегом, и насквозь, но без соплей. А вот по тебе были сопли, слезы и даже недомогания. Вот сейчас, когда поуспокоилось, и разговариваем... Читал вслух Ашуровские тебе посвящения.
Помнишь, наверное, этот снимок:





Иных уж нет, а кто-то и далече.
И первое на ум: сколько дел не доделано, пришлось оставить. Ты радовался, как ребенок, белым грибам и говорил, что никогда в жизни, даже у себя на кордоне, не видел их в таком количестве, чтобы разом и в одном месте. И правда, минут за двадцать мы нарезали два ведра и загрустили — куда их столько? Не интересно. В твоем понимании грибы положено искать, в моем ходить с тележкой или лодкой, резать и грузить в баки. Ты без устали фотографировал «грибное безобразие» (так его называл), собираясь поразить...









Фотоохота твоя страсть. И кому теперь размещать лучшее, что ты успел? А сколько не успел!
Ты досадовал, что «новопересленке», что и в урочищах «без году неделя» — подумать только! — на телефон! — удалось сфотографировать зимородка во всех видах, а тебе, что охотился на него десяток лет, приходилось видеть их только пролетающими над водой и ни разу не поймать в кадр... Я же утешал, что твои снимки, с твоей-то оптикой и опытом, были бы, случись такая удача, не в пример лучше. И потом, она фотографировала из окна, а это не совсем честно.








А в следующий день она нас добила — сфотографировала плывущую по рек лосиху с двумя лосятами.





А я тебя утешал. Что зато еще никому не удавалось запечатлеть куницу на стене собственного дома...









А фотография бобра весной на банных кладках — шедевр шедевров. Этакая рожа, с какой он на тебя смотрел, невозможно без смеха...





Ты сажал овсы, в надежде, что придет медведь, но по осени на них сели гуси, а пара обожралась так, что решила не улетать, пришла к тебе на придворок, ты фотографировал их в упор, ходил за ними, и эти снимки в твоей коллекции тоже где-то есть. Снимал через окна и зайцев, но это уже не считалось за фотоохоту — они пейзаж.

Медведь, что тропил свою дорожку в 300 метрах от деревни, ставя метки от самой весны, так и не пришел. (Ашурова на него нет!)





Зато меня стала сопровождать медведица с молочным медвежонком и пестуном, что зимовал с ней, и поломала мне всю рыбалку на Новой Ранде. Ты просил, и мы сходили с тобой на место, где она, гневясь, царапала ель, и обсуждали ее размеры, уже тогда внушительные. А теперь смотри (снимок «третьего дня, как тебя не стало») — в что она превратила ель. До каких размеров вымахала. Михаил, что живал на Камчатке, видал медведей во всех их видах, авторитетно заявил, что с нашей медведицей киношному Ди Каприо было бы не совладать, она, встав на задник, взяла когтями далеко за три метра, а это значит — под тонну будет. И вспоминал про всякое с медведями...





Но здесь не о них, здесь о тебе. Снимок прикладываю, других не будет — решили, от греха, ходить на ловы другим берегом. Набрал с дерева медвежьего волоса — на удачу. Надо было раньше сходить, тебе в Москву дать. Скольких она уже сожрала...

Это с твоей легкой руки места наши стали зваться «Лешинскими», ранее урочища звались всяко по-другому, деревней Новой, а до того Новой Варагой. Причина была простой — с тобой угадали, а с другими могли не угадать, потому тем, «другим», лучше бы не знать — где мы поживаем. Вот и превратилась Чернея в Галатею, а Чудилово в Копейкино, Шаталово в Бродилово. Сохранил лишь те звучные, от нас недалекие, как Виноходцево, Харапуги, Черепяги... Что-то облагородил, и нас приучил: Кукалище, к примеру, теперь Купелище. Все стали так называть.

На седьмой день, как ты преставился, Ольга родила. Мальчик. У Михаила три дочки — тут сам бог велел. Третий сын у Димы с Олей. Афанасий, Радмир, теперь вот — еще не назвали, все выбирают, «восьмого дня ждут». Имя — дело серьезное. Твою бы легкую руку сюда...

Урочищам пустым не быть. У Ани с Пашей ныне пятая девочка подряд, но они сказали, что на этом не остановятся. Пока идут в режиме: каждые два года ребенок. Ты о них писал, а какие фото сделал! Салонные! (Это я в лучшем смысле слова...) Но репортажа, должно быть, не увижу. Если только он у тебя не в черновиках. У Олега, что с Донбасса, тоже нынче девочка. Ты о нем тоже писал и сильно помог. Теперь у них со Светой две, и не намерены тормозить. Сам видишь, как всех семьях идет — словно под копирку, и девочки преобладают. А значит — так говорят — войны не будет, верная примета, чай не греки-римляне. Наши места пройдет стороной. Нас тихой сапой пытаются...

Что в мире делается? Да, то же самое. Крупное замалчивается, мелкое вздувается до величин всех «пустоговорильней». Не нужно это тебе и нам, хотя нас еще касается.
В сороковины на согрев твоей души зажжем костер в «большом кругу». Думается, будет снег. Как стану на лыжи, схожу на «три Брата», зажгу и там костерок — воин ушел.





Хлебосольство твое вошло в поговорки. Тебе нравилось, чтобы люди за столом были достойные, а разговоры умные и не было пьяных. Их и не было — такие уж места.
Смущала только твоя пунктуальность. У тебя «встретимся в обед» — это 14.00. В 14.05 — опоздание. У нас «в обед» — пласт времени с полудня до 16-ти. Трудно было, да по совести говоря, так и не удалось привить тебе нашу «деревенскую расхлябанность», привычку не смотреть на часы, не знать какое число и какой день недели. Но теперь намертво врезалось, что ты умер в пятницу 12 ноября, и этой отметины уже не отменить. Со временем, знаю, зарубцуется, но под сердцем саднить не перестанет.

А сегодня снег с дождем, а завтра, какой бы ни быть погоде (если только не ветер с ног), пойдем на ловы — погоним лодку в верховья, за перекаты. Мне бы умереть не от болезни, а более естественных образу жизни причин: от медведя или замерзнуть в лесу (если, болван такой, ногу подверну, да спички забуду...).





Тот, кто читает, пусть извиняет, что здесь не только о тебе. Ты сам, как выпадал случай связаться, первым делом требовал полного отчета о домашних. Ну, так вот, Рыжич под зиму стал набирать — ошейник два раза перестегивал, а кошка наша рыбы не ест по-прежнему — испортили животное. Думается, дело в корме, что ты оставил — какой-то кошачий наркотик, только его и требует. А нет — объявляет голодовки и изводит. Племенного козла забрали на дело всякому мужичку радостное, на «покрывать». Но здесь и ответственность, ведь не справится — зарежут. Привезли трех на выкорм, а среди них тот мохнатый — твой давний знакомец. Уже подрались с ним. Завтра не выпущу.





У меня собака, как дачники съехали, на цепи больше не бывала. И к остальным, как к людям — пасутся, даже поросенок пасся — помнишь? — а козла придется на цепь. Стоит отметить, что поросят в деревнях больше «гайдарчиками» не зовут, и не потому, что иные герои на слуху или в памяти затерлось, а обезлюдило. Не держат скотины. В городе же, если судить по новостям, оскотилось; сажают на привязь, клеймят, не выпускают. Одни более люди, другие — нет. Тревожно за вас.

Через неделю, как ты уехал, поставили себе тарелку интернета. Но ограничил себя одним разом через день по полчаса, а теперь и через три. Нельзя жить такими худыми вестями, что он наполнен. Конечно — помрешь! Зря ты уехал...

Сутью хотел попрощаться, но не получается. Отсюда и «здравствуй». Привычнее. Извини что не так — так и вижу, что ты поглядываешь мне через плечо и недовольно хмыкаешь. Пишу, как дышу: то в горку, то с горы, то болотиной... А смыслы? Нашими поверьями; два деда ходят по урочищам за каждым человеком, да нашептывают ему всякое. Один в черных одеждах белым горохом-пятнами за левым плечом, другой в белых одеждах, но черным горохом, за правым. Ибо черное, что бы ни нашептывал «черный», не может быть полностью черным, но и белому полностью белым не быть...

Ищу «хорошего» в твоей смерти и не нахожу. Разве что то, что на Руси мужику после 70-ти, каждый следующий год подарком. И что еще 13 лет тому обратно ты приехал в наши урочища как бы (ты так сказал) помирать. Было тебе в тот год худо. Но пожил, окреп и передумал. У нас так говорят: «Выбери, где бы ты хотел умереть — там и живи!» Ты выбрал. Жил. Но умер не у нас. Москва прибрала.

А представился ты в «синичник» — тот самый день, когда зимние птахи слетаются. Любил ты птиц. Фотографировал прямо через окно тетеревов.





Ты был неравнодушен ко всему той инерции жизнелюбства, что из тебя исходила, и в молодости, должно быть, был ходок еще тот.
Ты торопился жить, но все равно не успел. И нет такого человека.

Сейчас темно, тепло, дрова постреливают в печи — сушина, не уйти. Ты любил сидеть напротив и смотреть на огонь.





Твои сороковины приходятся на конец декабря. Думается, будет мороз и снег — твоя изба принарядится. Ее так и зовут — «изба Нико».





А помнишь...

Александр Грог (Георгий Рогов).
Десятого дня, со смерти Нико, Лешенские урочища.