Чевновой Владимир Ильич. Незваный гость

     И здесь, под небом своим
     я как гость нежеланный...
     (из песни)


     НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ


     Каким образом частный предприниматель Владислав Ильич Криштопа оказался на Нивках, он и сам впоследствии не смог бы объяснить толком. Неведомая сила словно овладела им во время путешествия по Киеву, и всё, происшедшее в дальнейшем, нисколько от него не зависело.
     Приехал Владислав Ильич в город Киев без какой-либо конкретной цели. Проведя несколько дней в родительском доме и посетив могилку мамы своей, испытал Криштопа тоску, не находил себе места. Избавиться от тоски можно было, срочно переменив среду обитания. В доме, где всё напоминало о маминой смерти, Криштопе было невмоготу. И решился Криштопа развеяться, посетив знакомые места. Недолго думая, сел в автобус, в Киев отправлялись они через каждые сорок минут, и вскоре благополучно выехал из слегка надоевших Прилук по направлению к столице.
     Всего лишь два часа езды — и Криштопа оказался на автовокзале в Дарнице — пригороде Киева. Оттуда маршрут для Криштопы был привычным. Он вошёл в метро, проехал с десяток остановок на Левобережье. Затем, миновав живописные берега Днепра, тихо несущего воды свои по обе стороны зависшего над рекой моста, электропоезд с битком заполненными вагонами нырнул под землю. Расположившийся на холмах город виднелся с песчаных берегов реки. Поднялся вверх по эскалатору Криштопа на первой расположенной глубоко под землёй станции, «Арсенальной». Конечно, в любое другое время, щадя собственные ноги, можно было проехать и дальше, но наш герой этого делать не стал сознательно. Ему хотелось почувствовать усталость, вдоволь набродившись пешком в центре города. И начал он своё путешествие в тенистых аллеях Первомайского парка, расположенных высоко над веткой метрополитена, продолжающего путь свой подобно кроту, уходящему в бесконечно длинную нору. Удивительные виды открывались глазам Криштопы В. И. с высоты этого парка.
     Но время не терпело, ведь ночевать в городе Владислав Ильич не собирался. То есть, ночевать ему было негде. Поэтому и не стал он задерживаться в парке дольше обычного. А ведь когда-то Криштопа мог гулять там часами... Увы, теперь это было невозможно. Поэтому по гранитным ступеням спустился он к Крещатику. И, оказавшись там, с удивлением отметил про себя, что знаменитая улица эта преобразовалась до неузнаваемости. Теперь вся она была вымощена шикарной тротуарной плиткой. Радовало глаз обилие праздно гуляющей, раскованной не по-нашенски публики, какой не видел он никогда ранее, поскольку из своего города редко выбирался в центр. Было на Крещатике бессчётное множество разменных пунктов валюты, открытых кафешек, под тентами торгующих охлаждёнными напитками и быстроприготовляемой едой. На каждом шагу встречались музыканты и певцы самых разных направлений. Расположившись на тротуарах со скрипками, гитарами, контрабасами, альтами и всякими другими музыкальными инструментами, они собирали вокруг себя восторженные толпы. Пели на всякий манер и собственными голосами, без фанеры. Как попсовые исполнители, так и джазмены или рок-музыканты. Встречались также балалаечники, распевающие частушки, или, скажем, гармонисты, играющие что-то из классики.
     Более всего поразил, однако, воображение Владислава Ильича подземный торговый центр. Некоторое время он любовался каскадом устроенных рядом фонтанов, наверняка ещё красивее выглядящих в ночное время суток. Все они были с подсветкой и прочими прибамбасами, включая музыкальное сопровождение. Раньше там тоже были фонтаны, но обычные, ничем особенным не примечательные. А этого подземного центра не было и в помине. Вниз — в сказочное царство бессчётного множества торговых павильонов, баров, кафе, ресторанов, подземных, тихо журчащих бассейнов с плавающими в них рыбками — уходили передвигающиеся вверх-вниз эскалаторы. Как в метро. Там было уютно, там всё блестело, манило запахами, обилием всевозможных товаров и доступными ценами. Криштопа слегка перекусил в одном из баров. Заказал для себя два бокала пива и какое-то мясное блюдо. Очень вкусное. И цена приятно удивила. В Москве всё это в таком шикарном месте обошлось бы раза в три дороже.
     Заморив червячка, Криштопа поднялся вверх по эскалатору и вновь вышел на Крещатик. Он от подземного торгового царства и начинался. Под ногами Владислава Ильича захрустели каштаны, в воздухе витал удивительный, божественный запах невиданных растений. Криштопа никогда не был в Париже, но он легко мог представить себе и Париж, оказавшись именно на Крещатике. И вскоре, шагая тихим шагом и беспрерывно вертя во все стороны головой, добрался Криштопа до Бессарабки. Так именовали самый дорогой в столице колхозный рынок. Пройдя меж пахнущих всякой всячиной, густо обставленных всевозможной снедью лотков, перешёл Криштопа через подземный переход и оказался на бульваре Шевченко. Это был путь к университету. Когда-то это был его любимый маршрут. Как же давно это было! Уже не верилось, что это вообще было.
     Шёл Криштопа неспеша, часто останавливаясь и вертя головой в поисках знакомых ему двориков и зданий. Прежде всего, попытался отыскать он кафе «Центральное». В этом кафе когда-то староста группы Владислав Криштопа за компанию с Борей Северюком, комсоргом, пили пиво, закусывая котлетами по-киевски. Название кафе исчезло, а само здание было реконструировано. Не нашёл Криштопа В. И. и пивных автоматов, стоявших вдоль стены рядом с ним. А вот дом-музей Т. Г. Шевченко сохранился в том же виде, в каком Криштопа его и видел когда-то. Побывать внутри, правда, он так и не удосужился. Так же, как и сейчас: всё времени не хватало. Ну что ж, сохранилось здание — и на том спасибо.
     Некоторые дома были отреставрированы до неузнаваемости. Как будто их вывернули наизнанку. А иные здания и вовсе были разрушены, и вместо них выстроены новые. Всё это Криштопа В. И. отмечал про себя, продолжая двигаться вверх по бульвару. Не заметил, как оказался он у жёлтого трёхэтажного корпуса гуманитарных наук.
     Волнение, испытанное Криштопой при виде уютного университетского корпуса, густо обставленного шикарными иномарками, показалось ему точно таким же, каким было много-много лет назад. Именно здесь Криштопа учился когда-то! И эти массивные с позолотой на ручках двери гостеприимно были перед ним распахнуты, благодаря билету студента филологического факультета. «Эх, если бы жизнь можно было повернуть вспять, клянусь, никогда не повторил бы ту глупость, которую однажды совершил»,— не без грусти подумал Криштопа, постояв некоторое время у двери, рядом с которой застыли в ожидании возможного применения ими физической силы два дюжих охранника. Интересно, а что они охраняют? И, главное, от кого? Раньше никакой охраны снаружи у входной двери не было. Ну, сидела внутри здания за казённым столиком безобидная интеллигентного вида бабуся в очках, вязала шерстяной носок. Вот и вся охрана.
     Бросил университет Криштопа Владислав на втором курсе. Немыслимый, нелепый поступок! Впрочем, чего уж об этом горевать теперь, подумал он, переходя через дорогу к парку с памятником великому кобзарю, ведь что случилось, того уже не исправить. Постояв у памятника, полюбовавшись красным университетским зданием, Криштопа ещё раз перешёл на другую сторону бульвара. И оказался именно в том направлении, по которому двигался от самой Бессарабки. В первоначальных намереньях его была пешая прогулка до железнодорожного вокзала. Вокзалы — давняя слабость его. Когда-то Криштопа работал проводником пассажирских вагонов. И с тех пор полюбил бестолковую, на первый взгляд, вокзальную суматоху, горькие слёзы от долгих разлук и сладкие слёзы от коротких встреч. Множество незнакомых, чужих лиц, утончённые женские фигуры, которых Криштопа никогда больше не увидит — разве не могло всё это привлекать? И, подхлёстываемый идеей ещё раз испытать приятные чувства, Криштопа уж было направился в сторону вокзала.
     Следует заметить, что находился этот вокзал чуть далее, за остановкой метро «Ботаническая». Раньше у вокзала станции метро не было. Чтобы туда попасть, необходимо было пересесть на какой-то троллейбус. Неизвестно, впрочем, как теперь. Может быть, и у вокзала появилась станция метрополитена? У Владимирского собора Криштопа В. И. немного задержался. Сам собой возник у него соблазн проведать на пути ещё и святые места, но тут к остановке, расположенной рядом с входом на территорию собора, подкатил пятый номер троллейбуса.
     Тут и случилось то, о чём позже Криштопа не раз сожалел. Возможно, это была привычка, свойственная ему в молодости, когда, боясь опоздать на занятия, вскакивал Криштопа на подножку уходящего троллейбуса. На ходу втискиваясь в облепившую двери толпу. А может, то был рок судьбы. Или же свойственное Владиславу Ильичу с юношеских лет легкомыслие сыграло роль. В общем, что бы там ни было, но, оказавшись в салоне среди других пассажиров, Криштопа сообразил, что троллейбус едет в сторону Нивок.
     Следует заметить, что посещение Нивок в планы Вячеслава Ильича не входило. Но раз уж вскочил в троллейбус, не выпрыгивать же из него на ходу! «В Нивки, так в Нивки»,— подумал Криштопа, отбрасывая всякие сомнения. Устроясь на свободном местечке, с удовольствием наблюдал он прекрасные, до боли знакомые ему места. «Жовтневое», «Отрадное», самый продолжительный в столице Брест-Литовский проспект, а чуть дальше и парк имени Ленинского Комсомола. Весь он открылся взору его и возвышающимся над густыми кронами деревьев чёртовым колесом, и комнатами смеха, и множеством действующих до сих пор фонтанов, и сетью окружённых плакучими ивами прудов. Когда-то с берегов этих прудов можно было любоваться плавающими посреди водной глади лебедями.
     Медлительный троллейбус с любознательным Криштопой Владиславом Ильичом в салоне уже миновал и «Отрадное». На одной из улиц в этом районе три месяца снимал двадцатилетний Владик квартиру. А работал он сварщиком на бетонном заводе, производящем плиты для панельных домов. Воспоминания о заводе остались мрачные. Владику показалось даже в одно прекрасное утро, словно он отбывал срок в исправительной колонии. Возвращаясь с работы, слегка перекусив и не раздевшись, бедный юноша с взором горящим падал в постель и спал до звонка будильника, извещающего сонного работягу о новой смене. И всё это повторялось изо дня в день. Владик ничего не читал, никуда не ходил и ни с кем не встречался. От окончательного морального разложения спасло то, что продержался он там недолго.
     После Отрадного Владик перебрался в Жовтневый район. Он был всего лишь в нескольких кварталах от прежнего места своего жительства. С месяц трудился он маляром в ЖЭКе, и ещё с месяц на — какой-то фабрике. Надо заметить, что профессии и места работы в те годы менял Владик, как джентльмены меняют перчатки. О фабрике он мог вспомнить лишь то, что всё своё рабочее время, как приклеенный, следовал за одним долговязым мужиком. Это был его наставник. Он настраивал вертящиеся, издающие невыносимый скрежет механизмы, присобачивая железки и деревянные чурочки к местам, где они играли отведённую им роль. А Владик покорно плёлся вслед за ним, позёвывая в ладошку. Иногда бегал за водкой в гастроном, расположенный напротив фабрики, в столовой занимал очередь за обедом для себя и для наставника. Ни во что другое Владик не вникал, чувствуя в глубине разочарованной души, что и там долго не задержится. Так и вышло — вскоре Владислав Криштопа и с фабрики ушёл по собственному желанию. И как ему жить-не тужить дальше, и чем таким ещё заняться, сказать честно, он понятия не имел.
     Вот тут-то, благодаря слёзным мольбам матушки, и приютил Владика у себя на некоторое время дядя его, Цыцилин Михаил Ильич. Ко времени, когда Владик объявился в дядином семействе в качестве бедного родственничка-проживалы, Михаил Ильич неузнаваемо преобразился. Если раньше дядя злоупотреблял спиртным, теперь он алкоголь и на дух не переносил. Более того, появилась у дяди к спиртным напиткам откровенная нетерпимость. Доходило до смешного. Однажды Владик и дядя прогуливались на улице Краснодарской. Искали работу для Владика. Дядя взял на себя хлопоты по трудоустройству племянника. На перекрёстке торговали квасом. Дядя предложил племяшу выпить с ним по кружке кваса, чтобы утолить жажду. Оба изрядно вспотели, безрезультатно бродя от одной организации к другой. Квас пришлось покупать Владику. Двух мешков картошки и нескольких килограммов сала, привезённых дядиному семейству в качестве расчёта за квартирование, должно быть, показалось им недостаточно. Квас был замечательным: чуть прохладный, достаточно резкий, приятный на вкус. Но, отпив из своей кружки лишь пару глотков, дядя вдруг побледнел. Более того, отойдя в сторону, он демонстративно выплюнул так и не проглоченный им напиток изо рта. Владик был в недоумении. Не отравился ли дядя? Может быть, у него на квас аллергия?
     — А почему это ваш квас с градусами-то? — обратился дядя к молоденькой продавщице, едва лишь пришёл в себя, — Вы что это, милая, народ тут спаиваете?
     Реакцией очереди на подобную реплику было откровенное оцепенение. Владик видел недоумённые, застывшие в шоке лица мужчин, и даже некоторые женщины меж собой с улыбкой переглянулись. Ещё бы: градусы — в квасе! Изнурённые жаждой люди из очереди, должно быть, приняли дядю за диковинного, случайно залетевшего на землю марсианина.
     Действительно: с того времени, когда дядя бросил пить, он стал немного, что ли, не от мира сего. И перемены в нём всё как-то больше были в плохую сторону. Владик-то с мамой помнили Михаила Ильича славным, чрезвычайно щедрым и добрым человеком. Это было как раз в те времена, когда дядя был самым настоящим, по выражению жены его Марии, «алкашкой». Дядя пропивал всё, что попадалось ему под руку. В ход шли книги, предметы быта, часы, мало-мальски ценная мебель...Так вышло, что накануне очередного Нового года в их семье случилось несчастие. Сбитый на перекрёстке машиной, у которой вдруг отказали тормоза, погиб его сын и двоюродный брат Владика, Владимир. Тотчас после похорон дядя подарил Владику первый в его жизни велосипед «Орлёнок». На этом «Орлёнке» до своей трагической кончины ездил сын Михаила Ильича. А после долгое время выписывал на этом же стареньком «Орлёнке» всякие кренделя и Владик.
     И всё же, по словам тётки, хотя непутёвый супруг её и пропивал всё на свете, но жили-то они в былые времена как-то весело, легко, интересно. Дядя умел порой несказанно удивить и саму её, и соседей по дому, и товарищей по работе. Да и любил-то он её по-юношески трогательно, и даже, как она сама признавалась, романтично. Тётка рассказывала, что Михаил Ильич иногда ей даже цветы дарил. Ну, просто так, не к празднику, а в серые будни, посреди рабочей недели. Возвращался, скажем, Михаил Ильич домой под изрядным шофе... Ну, так вот, значит, чтобы вину свою за это самое шофе перед ней искупить, цветочков-то из клумбы, бывало, и напластает. Прямо целый букетище. Большую такую охапку, и всё с корнями. Да и вот что ещё удумает: к окошку, чертяка, по трубе водосточной доберётся, ну и в форточку-то и запихнёт их. Прямо весь этот букетище. И разбросает, разбросает цветы-то по полу. Насорит, конечно. Не без этого... Ведь они прямо с землёй вырваны все. А он счастливый такой... И смеётся, смеётся, ну как дитё малое хохочет, весело ему, окаянному, видишь ли...

     Никогда не думал Владик Криштопа, что жизнь у родственников окажется такой невыносимой. Отношения между ними сразу не заладились. С самим-то дядей кашу сварить можно было. Только бы от племяша не разило спиртным — вот и все его условия. Тётка же после двух недель проживания в их квартире показалась Владику сущей ведьмой. И вскоре он в этом убедился воочию. Проснувшись как-то посреди ночи в более чем скромном уголке своём, Владик в метре от себя вдруг обнаружил её бледное, худое лицо. Тётка стояла над его топчаном с провалившимися пружинами, внимательно глядя Владику прямо в глаза. И глаза её горели, как у настоящей гоголевской колдуньи. Мороз холодящими тело волнами прошёл по его спине.
     — Ты чего это? — пробормотала тётка, сладко зевая в ладошку.— Ты чего это во сне стонешь?
     А Владик не знал, что и сказать в ответ ей. Ведь он на самом-то деле не спал вовсе. Он долгое время ворочался с боку набок, борясь с бессонницей. Ему мешал уснуть богатырский храп, доносящийся из комнаты, в которой спали его родственники. Да и не стонал он вовсе, как утверждала тётка. Владик прекрасно слышал, как она подошла к его топчану на цыпочках, словно бы крадучись. Вот Владик специально и прижмурил глаза. Он и пошевелиться боялся от страха. Так и пролежал он, не отзываясь, до тех пор, пока тётка не ушла к себе. «Ведьма!» — подумал Владик, когда тётка, устроясь рядом с мужем, что-то побормотала , да тут же и захрапела. Как Владик догадался об этом после, анализируя свои взаимоотношения с родственниками, тётка элементарнейшим образом пыталась выжить его из своей квартиры.
     — Владик, ты будешь кушать? — обращалась она иной раз к нему, прекрасно зная, что в течение дня бедный Владик и маковой росинки во рту не держал. Но, будучи человеком гордым, он всякий раз отвечал примерно следующее: «Нет, тётя, я сыт». Хотя кушать-то хотелось на самом деле Владику нестерпимо в любое время дня и ночи. Но не мог же он не заметить, что тёте доставляет большее удовольствие именно его отказ от предлагаемого ему завтрака или обеда.
     А однажды Владик не выдержал и признался тёте, как на духу:
     — Я был бы не против чего-нибудь перекусить. Проголодался, как собака.
     — Вот жалко-то,— вздохнула тётя, виновато разведя руками,— а я как раз сегодня ничего не приготовила.

     Примерно через полтора часа Криштопа оказался на Нивках. Дом, в котором жил когда-то дядя с тёткой, находился в глубине нескольких дворов. Он ничем не выделялся среди остальных хрущёвок, сгрудившихся в обветшавшую от времени жилищную стаю напротив школьного двора. Именно в этой школе училась очаровательная Юленька. Ангельской внешности, капризное, властолюбивое создание. Такой и запомнилась она нашему герою. Михаил Ильич и жена его во внучке своей просто души не чаяли. Юля была их единственным утешением, божеством, необузданным маленьким тираном. Виной тому было слишком нежное воспитание внучки. Последствия этого воспитания Владик испытывал иногда и на собственной шкуре. К примеру, стоило ему набрать в ванну воды, чтобы помыться, дядя просил его не закрываться изнутри. «Вдруг Юлька писать захочет», — объяснял он свою странную просьбу. А Юленьке только того и надо было. Просто маленький дьяволёнок какой-то. Вскоре она из каприза, скорее всего, и вправду просилась на горшочек. Хочу «пи-пи» — и всё тут. Её желание Владика очень смущало, поскольку дверь в ванну по юлькиному желанию открывалась нараспашку, появлялся там дядя, бормочущий между делом: «пардон» и сопровождающая его внучка. Как будто нельзя было горшочек из ванной заранее выставить!
     Но самым унизительным было для Владика желание Юли ездить на тощем изнурённом голодом Владике верхом по комнатам. Это дядя её приучил к собственной спине, катая Юленьку ради забавы. Сначала как бы понарошку, но постепенно это вошло в привычку. И длились подобные скачки до тех пор, пока дядю не прострелило в спину. А Юлька настолько привыкла ездить верхом на чьей-то спине, что Владику и приходилось с тех пор играть иногда роль такой бодрой, весьма подвижной тягловой силы. Привычно оседлав его, Юля готова была обскакать на тощей спине Владика всю квартиру. В первый раз это было ему даже приятно. Ведь доставлять такому божеству удовольствие, не значит ли и самому его испытывать? Однако всему должна быть разумная мера. У Юльки же этой меры не было и в помине. Она была готова не слезать с его спины вообще. И кушала там, и мультики смотрела, и спать была готова там же. И следует признать, что Владика это уже стало раздражать. Особенно в то время, когда он был очень голоден или чем-то собирался заняться. Предположим, изучением иностранного языка или чтением «Истории государства Российского». Всё же Владик готовился к поступлению в университет.

     И вот Криштопа оказался в подъезде, перед обитой дерматином дверью. Дядя с тёткой там давно не жили. Они оставили эту квартиру Юльке, сами же получили новую. Входная дверь в квартиру оказалась чуть приоткрытой. Криштопа слегка даже растерялся от неожиданности. А не случилось ли что-нибудь с Юленькой? При одном лишь воспоминании о ней сердце Владислава Ильича снова забилось учащённо. Узнает ли она его спустя столько-то лет? Не прогонит ли? Но почему дверь всё-таки открыта? Ага, всё ясно — из приоткрытой квартиры слышны пьяные голоса, звяканье посуды, крики, женский и мужской смех. По шуму из квартиры нетрудно догадаться, что собравшихся там людей много. Как говорится, полна горница. Интересно, а по какому поводу они собрались.
     Уж не вышла ли Юля замуж в третий раз? От мамы, пока она ещё была жива, Криштопа получал некоторые сведения о любовных похождениям Юльки. В одном из своих писем мама сообщила ему, что Юлька стала очень симпатичной столичной барышней. Ну, просто такой обворожительной штучкой, что мужчины за ней табунами ходят. Два её предыдущих замужества были неудачными. Вот, дескать, нет для неё подходящего кавалера. И эта информация из маминого письма, помнится, Криштопу взволновала больше всего. Несколько раз перечитывал он как это, так и многие другие письма своей матушки, и всякий раз умудрялся что-то находить между простых, бесхитростных строчек, которыми скупо, но достаточно подробно излагала она ему всякие новости. Хотя и не было у Криштопы на юлькин счёт каких-то особых видов, но, тем не менее, он достаточно зримо представлял себе её соблазнительный образ. Красивая женщина ищет достойного своей красоте спутника жизни. Голова его кружилась от мысли, что когда-то ему представится вдруг возможность пообщаться с Юленькой с глазу на глаз.
     Разумеется, Криштопа не мог рассчитывать на взаимность с её стороны, вот так нежданно-негаданно войдя в эту хорошо знакомую ему квартиру. Ещё не факт, что ставшая совсем взрослой, дважды побывавшая замужем Юля хотя бы узнает его спустя столько лет. Скорее всего, ему придётся объяснить ей, кто он такой. Неужели Юля не пожелает выслушать того взрослого дяденьку, на котором много лет назад она имела удовольствие прогуливаться верхом? Вполне возможно, что он так и остался в её памяти в образе всё той же безропотной, хотя и резвой лошадки. Как известно, детские впечатления самые сильные. И, чем чёрт не шутит, вдруг клюнет она на его предложение попробовать ещё раз то же самое. Ну, такую же прогулку...К её собственной постели хотя бы...
     Теперь подобная езда носила бы, честно сказать, несколько иной характер. В подобном желании Владислава Ильича наличествовали не ностальгические какие-то щемящие нотки в душе, а, скорее, его эротическое воображение. Владислав Ильич зримо представил себе, как великолепно сложенная женщина, в самом расцвете сил и сексуальных возможностей, по старой памяти запросто оседлав собственного дядю, не торопясь, объезжает на его спине собственные владения. Подобно вьючному ослику, Владислав Ильич покорно везёт красавицу Юленьку на спине сначала на кухню, где они кушают всякие деликатесы, запивая их шампанским. А из кухни раздобревшую, но всё такую же желанную и соблазнительную, в одних лишь чулочках на стройных ножках, доставляет он её прямиком в ванную. Юленька опускается в тёплую, вспенённую душистым шампунем воду, а Владислав Ильич натирает ей спинку и всё остальное, включая и самые интимные места. А потом он и сам к ней влезает, расплескав целые лужи воды под ванной, и они продолжают мыться там на пару. А после ванной Юленька, уже без чулок, вновь оседлав свою лошадку, да, знай, только постёгивая Владислава Ильича в его упитанные бока ремешком, снятых с брюк, направляется прямиком к спальне. Вот такие картины рисовало воображение его, пока Криштопа добирался до дома своей племянницы.
     Конечно, трудно было поверить, глядя на Криштопу, что именно похотливые желания им и руководили. Неужели и в такие годы, подобно прыщавому подростку, возможно, потерять здравый ум при одной лишь мысли о предмете собственных воздыханий? Более того, не видя её столько лет? А вот так, заочно! Благодаря одному лишь богатому воображению. Да так влюбиться в этот придуманный самим же образ, что всё сразу и бросить к её ногам, и самому оказаться у ног её, отдавшись собственной безумной страсти?

     И вот Криштопа уже в квартире. Кого там только не было! Племянницу среди множества незнакомых людей отыскать глазами было невозможно. А вот в самой-то квартире почти ничего, на первый взгляд, и не переменилось. Да, та же обстановка, какая и была когда-то. Это показалось ему даже странным. Что это — любовь к ретро? Или вопиющая бедность? А может, стиль жизни? Нет, действительно, разве возможно, чтобы за такое время никаких перемен ни в интерьере, ни в меблировке комнат? Вот она, та хрустальная чешская люстра, купленная дядей по случаю у кого-то из-под полы. И те же книжные шкафы, тесно уставленные книгами, и диван — затёртый, залоснившийся. А все эти книги в шкафах как раз для Юльки дядя и собирал. Криштопа узнал их по знакомым ему ещё с той поры корешкам. Сам-то дядя книги не читал, а скупал он их именно для Юльки. Бывало, как обнаружит дядя толпу в первом попавшемся на глаза ему книжном магазине, так сразу очередь в ней и занимает. Михаилу Ильичу всё равно было, что там дают, по какой цене и сколько экземпляров в одни руки. Ведь он ни одной из этих книг, кроме «Кубанских казаков», прочесть до конца так и не удосужился. А, читая известный всем по одноимённому фильму роман, даже похохатывал дядя в некоторых местах, и всем присутствующим непременно желал прочесть их вслух. А тётка всё возмущалась в ответ и на смех его, и на прочтение отрывков из любимого дядей романа: «Ну, что ты ржёшь как лошадь? Ну, что ты там нашёл смешного-то?» А дядя только сердился в ответ на её ворчливые реплики. Он заявлял, что она, дескать, тупая, необразованная клуша; ни газет, ни журналов она не читает, а только бы телек свой с утра до ночи смотреть. А по нему-то и смотреть нечего. Так, одна тошнота. А она, вишь, вылупится на экран, и смотрит, смотрит, как будто что-то там понимает.
     С этого обычно и начинались все их ссоры. Ну, а ссорились они с утра до ночи, пока и не укладывались спать. Они и ночью иногда продолжали ссориться, когда кто-то из них случайно просыпался от храпа. Храпели-то они оба: и тётка и дядя. Да так, что в буфете, стоящем рядом с диваном, хрустальные рюмки позвякивали. Но каждый считал, что он не храпит. Во всяком случае, не так уж громко, чтобы это могло разбудить посреди ночи. Проснувшийся первым дядя, сообразив, в чём дело, от чего это он вскочил вдруг с дивана, словно оглушённый, произносил с возмущением: «Ну, ты, мать, и храпишь! Ну, прямо как свинья!» «Ой-ёй-ёй! — отвечала ему тётка в то же мгновение, как будто и не спала вовсе, а как раз только и ждала очередного оскорбления в свой адрес. — Ты, можно подумать, что не храпишь! Ну, прямо ангел. Только крылышек и не хватает». «Да, я не храплю! — утверждал дядя безапелляционно. — А вот ты храпишь как самая настоящая свинья!» «А ты, как козёл храпишь!» — с полуоборота вслед за ним заводилась и тётка. «Козлы, к твоему сведению, не храпят» — резонно подмечал в ответ ей дядя. «Настоящие козлы, может быть, и не храпят, — продолжала гнуть своё тётка, — а вот такие козлы, как ты — они и храпят, и пердят, между прочим, так, что в комнате просто дышать нечем».
     Ну, и опять возникала меж ними привычная для ушей племянника ссора, которая могла длиться иногда вплоть до рассвета. Пока раздражённый донельзя, не выспавшийся и обессиленный перебранкой дядя, не поднимался с постели и не уходил, наконец, в ванную, где он демонстративно долго, шумно и тщательно чистил зубы. А после ещё и нарочито тщательно полоскал тёплой водой горло. А после плотно завтракал. Позавтракав же, он одевался в рабочую спецовку, которую ему выдавали как дворнику и, хлопнув сердито дверью, уходил на уборку вверенного ему участка. Этот участок находился на соседней улице. До этой улицы было всего два шага. При желании дядю можно было видеть из окна. Стоя у окна, Криштопа наблюдал, как брал дядя в руки метлу, как долго мёл этой метлой, непременно поднимая вокруг себя пыль. А потом эту пыль, сметённую в отдельные кучи, дядя старательно загребал на большой металлический ковшик с ручкой.
     После дяди, на пару с племянником понаблюдав за действиями его в окошко, и проделав всё то же самое, только не так шумно, одевалась в спецовочный халат и отправлялась на работу тётка. Участки их расположены были рядом, но когда они были меж собой в ссоре, дядя с тёткой так и работали, повёрнутые друг к дружке спинами. Специально, чтобы и во время уборки улицы не продолжать ссору относительно того, кто из них сильнее другого храпит, или как именно дядя пердит.

     Множество неизвестных людей, находящихся в бывшей дядиной квартире, явилось для Криштопы неприятным сюрпризом. И, следует заметить, что это несколько снизило его тонус, навеянный в пути эротическими фантазиями. Гостей там было человек тридцать, пожалуй, а может даже и все сорок. Пока тонус Криштопы и совсем не упал, он попытался среди остальных всё-таки отыскать глазами Юльку. У него пока ещё сохранялась надежда, что его благожелательное расположение к ней не останется незамеченным. Если всё именно так и произойдёт, как он себе представлял, тогда на правах старого юлькиного знакомого, не имеющего надлежащего пристанища, возможно, и будет оставлен он на ночь этой милой прелестницей. Готовый исполнять любые прихоти её, хотя бы и ту, к которой молодой ещё Криштопа был когда-то приучен. Имеется в виду роль послушной лошадки, готовой повиноваться своенравной наезднице по первому её желанию. За что, надеялся Криштопа, и вознаградила бы его хозяйка квартиры после сторицей.
     Среди собравшихся было даже несколько весьма симпатичных, на его взгляд, женщин. Но какая из них могла быть Юлей, как только ни старался, определить Криштопа В. И. так и не смог. Какой опрометчивый, однако, поступок — вот так войти в чужую квартиру, желая увидеть её, маленькую Юленьку! Надеясь услышать нежный голосок её! Не изменился ли он за столько-то лет, не огрубел?
     Отыскать её среди остальных оказалось затруднительно. Всё равно, что иголку в стогу сена. Но найти надо. Во что бы то ни стало! Найти, и любоваться её утончённой фигуркой, какое же это счастье! На что-то ещё Криштопа, несмотря на свой преклонный возраст, мог и рассчитывать. Надеяться на взаимность чувств и желаний. Боже, как же глупо, должно быть, и как наивно выглядел я со стороны, если бы кто-то из этих людей имел представление о настоящей цели моего внезапного прихода в эту квартиру! Неужели жизнь никогда не научит меня быть более благоразумным? Ведь сколько раз уже обжигался я именно в подобных, весьма пикантных ситуациях! И оставаясь в итоге с носом, несолоно хлебавши, в гордом одиночестве где-нибудь посреди ночной улицы устраиваясь на ночлег на первой же подвернувшейся мне на глаза лавочке... Впрочем, если как следует разобраться, пожалуй, зря я назвал свой поступок глупым: ведь и она, Юля, тоже теперь достаточно зрелая женщина, а вовсе не тот капризный и своенравный ребёнок, какой я её помню по прежним, увы, невозвратимым временам. И, как тут ни крути, выходит так, что у меня всё-таки есть хоть какой-то ничтожный шанс — если мне удастся различить её среди остальных женщин — познакомиться с ней достаточно близко, а может быть, даже...

     «О, я не смел и мечтать о таком счастье, и я не питал никаких иллюзий относительно приёма на высшем уровне...» — записал Криштопа у себя в дневнике гораздо позже. Но что за таинственный праздник в квартире, принадлежащей теперь очаровательной Юленьке? Может, это всего лишь поминки? Или, скажем, это её день рождения? Или чья-то свадьба? Но где в таком случае жених с невестой? Почему ни на одной из женщин нет фаты? Словом, всё в этой квартире было покрыто таинственностью. Сплошь одни лишь загадки для всякого случайно оказавшегося в подобной ситуации человека. Незваного гостя, не приглашённого никем из хозяев, вот и свалившегося на их голову, как снег на голову».

     На протяжении всей своей жизни не удосуживался Криштопа что-то записывать в тетрадях тотчас по возникновению в голове его каких-нибудь светлых или печальных раздумий, открытий или озарений... Не говоря уже о том, чтобы ещё и обозначать время и точное место всего, что с ним случалось. Всё, что имел он в своём распоряжении, приходилось Криштопе излагать на бумаге значительно позже, когда события от него, к сожалению, нисколько не зависели. Криштопа всего лишь сообщал о них в обстановке, совершенно не располагающей к углублённому, вдумчивому изложению всего, что с ним приключалось в пути или дома. Вот и эта история, происшедшая с Криштопой на Нивках, развивалась так стремительно и необратимо, что сообщить о ней что-то лично от себя пришлось ему гораздо позже и, в буквальном смысле, почти на ходу. Писал Криштопа на упакованных в спешке чемоданах, на клочках бумаги, иногда на сигаретных пачках. А то и на собственной ладошке найденным угольком или не использованной спичкой, слюнявя серу и таким образом записывая пару всего лишь слов. И, увы, в конце концов даже собственной кровью на стене, не имея под рукой ни бумаги, ни чернил, приходилось писать ему. Но обо всём по порядку. Главное сейчас — не потерять нить изложения данной истории, поданной на основании всех этих записей и свидетельств очевидцев произошедшего с Криштопой. Чтоб не запутаться в бурном потоке их окончательно, ибо то, что с ним произошло далее, не только самого Криштопу, но и кого угодно способно было выбить из колеи.

     Посреди большой комнаты стояли обстоятельно накрытые столы. Эти столы были сервированы не совсем обычно для свойственного нам образа жизни. Дело в том, что вокруг столов я не обнаружил ни одной табуретки, скажем, или стула. Вот гости и вынуждены были стоять вокруг этих столов, как, должно быть, и принято где-то за рубежом. Предположим, у тех же шведов. Сам-то я за границей никогда не был, видел это в кино. И не очень-то мне подобные образчики гостеприимства нравятся, но что тут поделаешь. И наш мир, увы, стремится к цивилизации. И чем это для него обернётся — ещё неизвестно. Так вот, гости в Юлькиной квартире не сидели, прошу заметить, а стояли, хотя это у нас и не принято. Ведь это именно шведские столы отличаются такой пикантной особенностью, это у них там не предусмотрены сидячие места, но не шведский же стол был здесь, в конце то концов? Или, всё-таки, это и был настоящий шведский стол? «Неужели вот так теперь принято угощаться в столичных домах?» — помнится, подумал я с удивлением.
     Сквозь просветы меж стоящими у столов людьми я сумел разглядеть, что много стояло среди закусок и выпивки — водочных и винных бутылок. Там же стояли фужеры, рюмки и маленькие гранёные стаканчики, которые с натяжкой можно было назвать рюмками. И гости наливали каждый сам себе водки или вина. И после пили налитые ими жидкости, разноголосо и без всякой очерёдности объявляя тосты или ведя банальные застольные речи. Разноголосо друг друга перебивая, они беседовали обо всём на свете, но это было мне совершенно не интересно.
     Наверное, блюда на столах были преимущественно мясные, потому что, если бы они были овощными, тогда руками их брать было бы не очень удобно. Впрочем, смотря, как они приготовлены: если овощи, тушённые в каком-нибудь соусе, тогда неудобно, а ежели, например, они просто слегка отварены в подсоленной воде, тогда их можно есть и прямо руками, не боясь испачкаться жиром.
     Да, я не ошибся, мне удалось заметить, что они закусывали выпитое курятиной, тушённой в горшочках или поджаренной на сковородке. А может, это была свинина или говядина, тоже тушёная, но не в горшочках, а в большой никелированной кастрюле — я не мог этого узнать достаточно точно, пока и сам бы чего-нибудь из находивихся на столах угощений не попробовал. Если брать в расчёт, что долгое время, прогуливаясь по Киеву, я не только ещё не обедал, но и не завтракал также, да и ужин мой был скудным, а время меж тем уже приближалось к полудню, я изрядно проголодался. И я был бы не против того, чтобы тотчас и присоединиться к гостям.

     Ах, если бы меня пригласили тогда к столу, ведь совершенно иначе, возможно, повернулась бы вся судьба моя дальнейшая, не сыграла бы она со мной такую злую шутку, всю жизнь мою с этого дня повернув вспять, лишив покоя и сна! — написал я на клочке какой-то бумаги чуть позже...
     Ах, если бы Юлечка, наконец, узнала меня! Если бы представила она мою скромную персону своим друзьям! Впрочем, о таком-то я и мечтать не мог. Мне хотя бы узнать её среди остальных. Сколько лет прошло с тех пор, как я сливал содержимое горшочка её в унитаз, принимая ванну в дядиной квартире. Да пожалуй, почти уже целая вечность. Боже, как я хотел хоть словечко от неё услышать! Этот милый, звонкий её голосок. Мне бы слушать его и слушать. На худой конец, если даже Юленьки среди всех этих чужих и совершенно незнакомых людей нет, так хоть единственный лишь кусочек мясца взять бы со стола позволили мне, и одну только рюмку бы водочки пропустить. Да хоть бы горло слегка смочить каким-нибудь прохладительным напитком, ведь я просто изнывал от жажды.

     Но, увы, никто из находивихся к квартире людей на моё внезапное появление внимания так и не обратил. Как будто меня там и не было вовсе. Я несколько раз специально даже кашлянул себе в кулак, чтобы хоть кто-то из них случайно взглянул на меня и как-то, пусть даже и недоброжелательно, но всё-таки на моё присутствие среди остальных отреагировал. Предположим, сказал бы кто-то из званых гостей в мой адрес что-то неблагозвучное для слуха, оскорбительное. Ну, руку бы мне слегка пожал, снисходительно по плечу похлопал, утешил как-то. Ну, что, браток, не сладко, поди, вот так по чужим-то компаниям шляться? Небось, горек хлеб попрошайки?
     Или уставился бы один из гостей в его сторону, пусть и неприветливо, но только не сквозь вошедшего в дом гостя. Так, словно этот гость стеклянный. А этому, дескать, что здесь надобно? Кто он и зачем сюда вошёл? И какое отношение к нашей симпатичной Юленьке имеет этот давно небритый, потрёпанный жизнью мужчина преклонных лет? Ну, хотя бы один лишь осуждающий взгляд, недоумённое, скажем, пожатие плечами. Нет, ничего и близкого! Лишь полное равнодушие и безразличие. Криштопа просто глазам своим не мог поверить, что он настолько неинтересен всей этой весёлой компании. Обычно, приходя куда-то, он всё-таки привлекал внимание к себе, пусть и ненадолго, но не до такой же степени игнорирования его как личности! Юлькины гости продолжали, как ни в чём ни бывало, угощаться водкой, вином, закусывали мясом и овощами, беседовали, провозглашали какие-то тосты. Аппетитные на вид закуски хоть и щекотали Криштопе ноздри, но так и оставались для него недосягаемыми. Ведь, не приглашённый к столу, не имел он никакого морального права хотя бы прикоснуться к одному из блюд.
     И тогда Криштопа решился к ним обратиться с приветственным словом. Ну, так, словно бы он только лишь вошёл. Может быть, им не понравился его внешний вид? Или тот факт, скажем, что, простояв несколько минут в растерянности, Криштопа, не знал, с чего и начать, наткнувшись на столь холодный приём? Не значит ли это, что от него требовалось проявить какую-то инициативу? Может быть, ему следовало быть более остроумным? Или вообще не надо было заходить, заметив, что дверь слегка приоткрыта? Ведь не всегда, к сожалению, приоткрытая дверь и означает, что всякий в неё может входить. Кто-то имеет на это право, а другому человеку это противопоказано. Ну, нельзя — и всё!

     — Здравствуйте, уважаемые господа, — произнёс Криштопа как можно приветливей, — дело в том, что...

     Никакой реакции с их стороны!

     Чтобы усилить эффект приветственных слов, Криштопа одарил это разношёрстное общество ещё и белоснежной улыбкой, продемонстрировав вставленные недавно семейным дантистом передние зубы, почти съеденные кариесом...

     Но опять — ноль эмоций. Ну, хотя бы одна красивая женщина взглянула! Ни единого взгляда со стороны прекрасного пола. Да что же это такое? Такого с Криштопой ещё не бывало. Обычно ему удавалось завладеть на какое-то время вниманием. Куда бы он ни вошёл, Криштопа никогда не терялся при виде и самых изысканных людей.

     -Так вот, дело в том, что прибыл я из города Владимира в ваш славный город, где провёл некогда несколько незабываемых лет.

     Всё то же. Даже откровенный подхалимаж не возымел действия. Только и доносилось до ушей Криштопы звяканье посуды, звон бокалов, да отдельные фразы: «Подайте-ка мне вот это, попробуйте салат из кальмаров, ну вы и впрямь бесстыдник этакий, отстаньте, пожалуйста, ах, как это вкусно!»

     — Вы уж простите, что я так внезапно, без приглашения, — продолжил Криштопа без всякой надежды, — шёл, понимаете, мимо — гляжу, а дверь-то приоткрыта, вот я и вошёл в неё, а вы тут...

     Ох, уж это несносное косноязычие! Это не к месту проявляемое порой им словоблудие! Никогда не отличался Криштопа краткостью изложения собственных мыслей, произносимых вслух в незнакомой ему обстановке. И это иногда подводило его, нисколько не способствуя сближению с незнакомыми ему людьми. Скорее, создавало барьер для нормального с ними общения. Несколько позже, анализируя своё поведение перед зеркалом, повторял Криштопа с опозданием всё то, что мог бы произнести он, чтобы расположить публику к себе, проявить перед ней должное остроумие, блистать в числе прочих остроумцев. У зеркала всё получалось у него гладко, он был просто неотразим, но в жизни эта гладкость исчезала куда-то, едва лишь он открывал рот и произносил несколько первых фраз.

     — Может, я не вовремя?... Вы не стесняйтесь, пожалуйста, а прямо и скажите мне об этом. Я ведь всё понимаю...

     Да, как и следовало ожидать, в ответ на его слова вновь последовало равнодушие. Ну, никакой реакции! Они так и продолжали пить, закусывать, и общаться меж собой, а слова его, подобно пресловутому гороху об стенку, уходили безадресно в пустоту, словно и не произносил он ничего, меча зря красноречивый словесный бисер. И Криштопу это обстоятельство стало слегка раздражать, он не понимал подлинной причины такой коллективной обструкции. Ну, допустим, никто его сюда и не приглашал, и был он в этой комнате совершенно лишним, но зачем же так откровенно над ним издевались? Просто невежливо было с их стороны делать вид, словно его и нет вовсе, в то время, когда Криштопа не только вошёл в комнату, но и обратился к присутствующим с краткой речью, в которой, между прочим, и их славный город отметил, как весьма для него приятный и гостеприимный. Ну, почему они так вели себя? Что, собственно, случилось? Кому успел он перейти дорогу, чьим утончённым вкусам не потрафил? Разве не пытался Криштопа наладить контакт с собравшимися на бывшей квартире его родного дяди людьми? Ведь он точно знал, что Юлька до сих пор живёт в этой квартире. Вряд ли она сменила её, если судьба её сложилась не совсем благополучно. По его сведениям, очаровательная племянница, скорее всего, и теперь ещё была не замужем. Или она успела выйти замуж? Но в таком случае, кто её муж, и где же она сама? Если Юля и вправду замужем, тогда неожиданное появление его в этой квартире всем присутствующим могло бы показаться бестактным и нежелательным. Особенно — её третьему по счёту мужу, если он находится сейчас рядом. Или хотя бы кому-нибудь из её родственников, если очередной юлькин муж в это время был, предположим, в командировке или просто временно отсутствовал по уважительной причине. Криштопа не знал, оформила ли она свой третий брак официально, если этот брак имел место быть. Можно понять их реакцию на его появление, если Юля всё-таки замужем или не зарегистрирована, но в модном и очень распространённом теперь среди супружеских пар гражданском союзе. Но если Юлька не замужем, а совершенно свободная и ни от кого из всех этих людей совершенно не зависимая симпатичная женщина, тогда какого чёрта все они тут перед ним выпендриваются, словно он какой-то юродивый, плешивый или блаженный?

     — Может я не вовремя? У вас какое-то торжество, как я погляжу, а я вот даже без подарка...

     Тугой хлопок пробки из-под шампанского, звонкий женский смех, чуть приглушённые голоса мужчин, звяканье фужеров, настоятельная просьба дамы с бриллиантовым колье о тишине. Кто-то желал произнести тост, но его заглушали обычные застольные беседы. Одна из самых шикарных дам, кажется, посмотрела на Криштопу, но во взгляде её не было ничего обещающего. Тем более, не задержав своего взгляда на Криштопе, она обратилась тут же с улыбкой к находящемуся с ней рядом молодому человеку. И он ей что-то сказал на ушко, шикарная дама хмыкнула и, подцепив что-то на вилку, поднесла ко рту.

     Может быть, стоит им напомнить, что в этой квартире он жил когда-то? И что Юленька, нынешняя хозяйка этой квартиры, должна его помнить?

     — Вы знаете, раньше здесь жил мой родной дядя. Цыцылин Михаил. А после они переехали в район Голосеевского парка, на проспект 40-летия Октября, а здесь теперь живёт моя племянница Юлька, то есть, Юлия Анатольевна, разумеется. Может быть, она переехала куда-то? Тогда извините, пожалуйста. Я не знал этого.

     Звякали вилки, ножи и тарелки, звенели фужеры, кто-то тихонько хихикал, кто-то просто ржал, заглушая остальных. Ещё одна женщина посмотрела на него в упор, но заметила, очевидно, кого-то другого и приветливо помахала ему рукой.

     — Может кто-то из вас ещё помнит их? Я имею в виду моего родного дядю. Или хотя бы жену его, тётю Марию? И, ещё: скажите мне, пожалуйста, а нет ли среди вас той прекрасной Юли, которую и хотелось бы мне, скажу честно, увидеть после стольких лет разлуки?

     Ну, никакой реакции... Полнейшая обструкция и равнодушие. Та женщина, которая смотрела сквозь него как сквозь стеклянную дверь или колбу, сквозь него и прошла. Должно быть, к этому человеку которому она сделала взмах рукой. Прошла, оставив на память о себе лишь тонкий аромат своих изысканных французских духов.

     — Так, может, мне вообще уйти? Вы этого хотите? Я не нужен вам? Я здесь лишний? Меня здесь никто не ждал? Я поступил глупо, придя сюда?

     Криштопа не знал, куда ему девать руки. Ощущение такое, что руки его ему просто мешали. Ну, где же ты, Юленька? Где ты, ангел мой? — думал он, с тоской разглядывая незнакомые ему лица. Неужели Юленьки среди них не было? А он всё говорил, говорил им что-то совершенно бессвязное и бессмысленное. И некому было ответить ему. Все здесь были ему чужие. Ну что же это за люди? И откуда они здесь появились? А может, взять — и нахамить им? Из вредности. Как они к нему, так и он к ним. И будь что будет! Всё равно терять ему нечего.

     — Почему вы молчите? Да кто вы такие, собственно? Вас-то сюда кто звал? Вы что же о себе такое возомнили? Вы думаете, что я здесь лишний? Именно я — лишний?! А вы все, значит, званые гости. А я — гость незваный! Именно я? А ну, разойтись! Кому говорю? Хенде хох! Руки по швам! Стоять смирно! К рюмкам не прикасаться, закусок не трогать, ножами не пользоваться! На первый-второй рассчитайся! Отставить! Кто крайний? Простите, а это уже Киев? Или Житомир? (Хлопок в ладоши в расчёте, что хоть это на них подействует). Зачем вы делаете вид, что меня не замечаете? Я же здесь уже! Ну, вот он я, живой и здоровый. Ужасно к тому же проголодался. Да прекратите, наконец, эту комедию! Всё, я больше не могу так. Мне очень плохо! Ну, помогите же мне, люди добрые! Спасите меня, господа! Я люблю вас, люди!

     Никто и рылом не ведёт. Как об стенку горохом.

     А может, он превратился в привидение? Он что-то говорит им, но слов его никто из них не слышит. Ну, почему же никто не реагирует на его слова? Актёришки! Все они — жалкие, бездарные актёришки! Весь мир — театр и каждый играет в этом мире свою роль. Вот они играют роли званых гостей. Ему же отведена роль — незваного гостя. Поэтому они и делают вид, что его не слышат. Но это ведь не так. Он уверен в этом. Всё они и прекрасно слышат, и всё они понимают. Просто им хочется унизить незваного гостя собственным равнодушием. Чёрствые, бездушные людишки. Жалкие комедианты.

     — Ну, чего же вы все молчите? Ну, скажите мне хоть слово. Скажите мне: «Пошёл вон!» Закричите мне: «убирайся отсюда к чёрту, ублюдок!» Ну, хоть одно слово в ответ!

     Молчат, много едят, много пьют, громко чавкают, стучат друг о дружку звонкими краями хрустальных фужеров, и смотрят все как один сквозь него остекленевшими, безразличными глазами.

     И вот так постояв некоторое время в полной неопределённости, Криштопа решил, что ему, пожалуй, лучше всего оставить их, уйти. Не прощаясь ни с кем, не говоря больше ни слова. Всё равно из этого ничего не получится. Возможно, звёзды в этот день не расположены в небесах так, чтобы их местонахождение могло обещать ему закономерную, благодаря удачному расположению их меж собой, удачу в приобретении новых друзей. Пожалуй, так и не удастся Криштопе расположить к себе хотя бы одного из присутствующих в квартире гостей. Как бы он ни старался, всё это бессмысленно.
     И вот тогда, потеряв контроль над собой, с некоторой печалью в голосе, поскольку ему всё-таки было до боли обидно, и произнёс он вслух эту известную во всём мире русскую пословицу...

     Из записной книжки Криштопы. Запись, судя по всему, сделана гораздо позже. Приводится без сокращений, несколько опережая события.
     «Будь она неладна, пресловутая народная мудрость, создающая подобные образчики собственного красноречия. И сама эта пословица, и тот, кто сочинил её когда-то, и не представляли, должно быть, чем это, невинное, на первый взгляд, изречение когда-нибудь может обернуться на практике! Да разве и сам я мог предположить, что оно вдруг станет мне поперёк горла... Исковеркает мою жизнь, превратит в отщепенца!
     Вот не вспомнил бы эту пословицу, так и не страдал бы так! Эх, знать бы заранее, где упадёшь, так соломку бы там подстелил непременно... Держи меня, соломинка, держи.... Утопающий и за соломинку хватается... Коктейль пьётся через соломинку... Пить коктейль следует маленькими глотками... Соломинка для коктейля изготавливается из полиэтилена. Полиэтилен этот пищевой. Он совершенно не опасен для здоровья. Солома — это то же сено, только она чуть жёстче. Или мягче в то время, когда она ещё не готова к употреблению её в пищу животными. Сказать точнее, впрочем, я затрудняюсь...»

     — Да, — сказал Криштопа, горько вздохнув, — получается так, что незваный гость и вправду хуже всякого татарина!

     И это горькое признание, как ему показалось вначале, с таким же успехом, как и всё произнесённое ранее, пролетело мимо их ушей бесследно. И он готов был пожалеть, что так унижался, откровенно выражая своё желание стать одним из гостей в этой негостеприимной по отношении к нему квартире. И всё это было им затеяно ради Юленьки. Этого цветочка аленького, тростиночки серебряной... Желание, так и оставшееся никем не услышанным. Ну, хотя бы рюмку одну отпить: водочки, вина, шампанского... да хотя бы и фанты! — промелькнуло у него в голове. Жажда мучила Криштопу, всё пересохло у него во рту. И он подумал сгоряча, как бы покинуть эту квартиру незаметно, по-английски, сохранив остатки собственного достоинства? Держа голову высоко, не опускаясь до мелких дрязг, разборок и выяснения отношений. Но, стоило ему лишь сделать единственный шаг по направленью к входной двери, как произошло следующее.

     Кто-то, находящийся в самом дальнем углу комнаты, ближе к окну, вдруг заорал таким истошным и визгливым голоском, что Криштопа так весь и вздрогнул от неожиданности. И какое-то мистическое предчувствие вполне возможной беды пронизало его всего до мозга костей.
     Следует заметить, что Криштопа беду иногда нутром своим чувствует. Ещё и нет её очевидных признаков, а у него мороз по коже и поджилки мелко дрожат и во рту сухость появляется, что и значит — быть беде. И, к несчастью, он никогда не ошибается, что особенно обидно.
     Безусловно, голос этот принадлежал какому-то весьма драчливому мусульманину. Это было заметно с первых же звуков, вылетевших из его визгливой глотки. К тому же слова, им произнесённые, все были с ужасающим акцентом, характерным как раз для восточных жителей. Следует отметить, что некоторый переполох возник и среди окружающих кричащего человека гостей. Внешне все они выглядели респектабельно, большинство из них были в галстуках. А некоторые мужчины имели даже бабочки. Странно, как человек с таким акцентом, более того, столь агрессивный, мог оказаться в их числе? Да и они явно от него ничего подобного не ожидали. Ведь этот крикун так незаметно слился с остальными гостями, что Криштопа не сразу его и обнаружил. Услышал, кричит кто-то, явно в его адрес, а вот кто кричит — сразу и не поймёшь. Казалось бы, стояли званые гости смирненько, все были прилично одеты, все вполне цивилизованны. И мужчины и женщины. Женщины были в роскошных вечерних платьях. И беседовали о всяких милых пустячках, все выпивали, закусывали, и вдруг и Криштопа, и все, кто находился в комнате, услышали буквально следующее:

     — Ай, я твой мама едрал. Ах, ты сабака-шманака, ах, шайтан-муйтан! Сичас секир-башка тэбе дэлать буду! На шашлык-башлык рэзать буду! Павтари, что ти такой сказал мнэ сичас, павтари, сабака-шмайбака!

     Криштопа, вынужден был замереть на месте, не дойдя до двери. Он не на шутку перепугался, услышав за своей спиной такую совершенно дикую, можно сказать, что просто неприличную в современных условиях угрозу в свой адрес. Вот так-то, стоять у шведского стола — и вдруг, словно отзвук из пещерного прошлого! Криштопу этот голос словно острой стрелой пронзил. Наполнил его до краёв тревожным мистическим предчувствием.
     — Я всего лишь и сказал, уважаемый, извините, не знаю вашего имени отчества, что незваный гость хуже любого татарина, — обернувшись на голос, произнёс Криштопа вполне миролюбиво, не желая оскорблять, очевидно, вышедшего из себя безумца. И на лице его была улыбка, что только подчёркивало его добродушие и готовность пойти на любой компромисс, только бы уладить вдруг из ничего возникший конфликт. Вполне возможно, что этот человек, от которого он услышал угрозы в свой адрес, как раз и был по национальной принадлежности именно татарином.
     Была когда-то у граждан государства графа в паспорте, согласно которой всегда можно было предварительно уточнить, с кем собираешься иметь дело. С чуть глуповатым чукчей, скажем, или же с чересчур мудроватым евреем. И стоит заметить, что в иных случаях глупый чукча оказывался умнее хитроватого еврея. Ловкого мошенника, впрочем, выдавала с головой не графа в паспорте, а слегка прищуренные, шустрые глазки его. Они не задерживались на благородных глазах честных граждан более секунды. Юркие и скользкие, подобные ужам, умели они втираться в доверие и использовать его в своих корыстных целях. И если такие типы предлагали честному гражданину заключить заманчивую сделку, ему следовало хорошенько подумать прежде, чем ставить подпись свою под документами. Наверняка эти вертлявые, слегка небритые шельмецы задумывали что-то коварное, если так обстоятельно, в мельчайших деталях объясняли все выгоды от предлагаемой сделки. Не столько заботясь о выгодах собственных, сколько о выгодах излишне доверчивых граждан, угодивших в капкан предложенной им аферы.
     Как раз подобные мыслишки и собирался изложить Криштопа неизвестному ему человеку. И таким образом, расположить его к себе, заодно смягчив несколько опрометчивую оплошность с приведённой в качестве примера дурацкой пословицей о незваном госте. А когда всё бы прояснилось, и по рюмашке с этим непримиримым татарином выпить, да и пожевать чего-нибудь. А после покурить с ним в коридоре, чтобы в спокойных тонах объяснить этому человеку, что это он о самом себе говорил, нисколько не желая его обидеть. Ведь вовсе не то он, дескать, имел в виду, о чём мог подумать случайно оказавшийся в квартире татарин. Ведь в отличие от самого Криштопы, он-то как раз был среди приглашённых гостей. А вот Криштопа — тот точно оказался в этой квартире гостем незваным. И, исходя из данного умозаключения, не он — татарин, а именно Криштопа и выявился хуже всякого татарина.
     Да и правда, кто бы мог предположить, что в столичном городе среди вполне цивилизованных гостей окажется какой-то злой татарин. Сам факт нахождения его среди остальных был для Криштопы полным сюрпризом. Вполне логично было допустить, что в квартире могли присутствовать подольские, скажем, евреи, гости из Москвы или из Питера, даже иностранцы, из дальнего зарубежья вполне могли быть среди званых гостей. Ну, та девица почти в неглиже — даже она в этой квартире была уместна. Хотя сам вид её мог кого-нибудь шокировать. И всё же, сама лишь мысль о том, что и злого татарина пригласили на этот фуршет или на званый обед, и в голову бы Криштопе не пришла. Ну, откуда он там объявился, каким ветром его-то занесло в юлькину квартиру?
     Конечно, Криштопа не собирался доискиваться до причин, которые способствовали приглашению злого татарина в гости к Юльке. Он не имел на это никакого морального права. И, окажись прелестная хозяйка квартиры за столом рядом с этим татарином, вполне допустимо, что она могла его послать и к чёртовой матери, если бы Криштопа стал выяснять у неё, почему злой татарин пришёлся ей ко двору, а он, её родственник дальний, оказался на этом празднике лишним. Да если бы, в довершение возникших неприятностей, путано и рискованно, Криштопа стал бы объяснять хозяйке квартиры подлинную причину своего появления у неё в гостях... Трудно и представить, к чему бы эти подробности могли привести! Можно только догадываться, что особенно бы возмутили Юльку воспоминания о той лошадке, которая её, симпатичную трёхлетнюю ещё девочку, доставляла к горшочку. Чтобы писать там, какать или сидеть над этим горшочком, капризно надув губки. Вполне допустимо, что неисправимые бабники вроде Криштопы, осаждающие такую красавицу, уже сидели в её печёнках. И от подобных похотливых типов Юльку, должно быть, просто мутило. К тому же, нельзя отрицать и то, что Юлька опять вышла замуж. И, удовлетворённая очередным супругом, нашла она счастье в спокойной уютной жизни.
     А тут является к ней в квартиру какой-то тип, и при всех гостях, при муже и свекрови во всеуслышание пытается растрогать её живописными картинками из трогательного детства её. Приводя в пример столь пикантные подробности: все эти горшочки, лошадки, лихие скачки по комнатам. Давно не виделись, дескать, очень бы хотелось пообщаться, оставшись наедине...
     Так что же он для Юльки значил? Неужели всё давно забыто этим милым созданием? Почему она не откликнулась, не пригласила его к столу? Ну да, ведь Криштопа для неё — незваный гость. Значит, он и вправду хуже татарина. Так отчего же тогда он так вспылил — этот драчливый злой татарин? Разве Криштопа имел в виду лично его? Ведь говорил-то он именно о себе. Ну, просто ерунда какая-то. Теперь ему стало даже неловко за собственную оплошность, и он готов был уладить это недоразумение, чтобы сразу и расставить все точки над i. Однако злой татарин не позволил Криштопе объясниться. Ведь не успел он и промолвить ничего, как тот, гневно расшвыривая стоящих с ним рядом гостей и люто скрежеща зубами, стал пробиваться сквозь их густую толпу к нему.

     — А ну, павтари, шайтан-муйтан, что ти сказал про миня! — проорал он, щедро обрызгивая Криштопу и стоящих рядом людей слюной. — Павтари, сволачь! Я твой мама едрал! Павтари, шакал-мукал!

     Растерянный Криштопа не сразу и заговорил. Язык его просто одеревенел от неожиданных, столь однозначных оскорблений в его адрес. Ну, какая же он, Криштопа Вячеслав Ильич, собака или шакал? И какое право имеет этот негодяй так грязно и незаслуженно обзывать его при гостях? Ну, предположим, что Криштопу никто сюда не приглашал, а его-то самого, пусть даже и пригласили, так что же, выходит, он имеет право вести себя так недостойно? Признаться, Криштопа этого злого человека стал немного побаиваться. Мало ли что ему придёт в голову, ведь он совершенно невменяемый! Обычно Владислав Ильич не решался иметь дела с какими-то слишком одержимыми людьми. Побаивался он вступать в полемику с фанатами всяких мастей, включая футбольных и попсовых. Да и прочий всяким люд, над разумом которого довлела какая-нибудь навязчивая национальная или патриотическая идея, Владислава Ильича, по меньшей мере, отпугивал. Сталкиваясь с подобными людьми, Владислав Ильич иногда даже поддакивал им; только бы не распалить их буйные страсти своим несогласием в каких либо вопросах, столь для них важных, очевидно, что они готовы были крушить всё на своём пути, отстаивая собственную точку зрения. Пусть даже она на поверку и оказывалась, мягко говоря, утопической. Но если бы Владислав Ильич попытался им возражать, вполне возможно, что возникла бы весьма конфликтная ситуация, разрешить которую можно было разве лишь кулаками или какими-то грязными оскорблениями. Находясь рядом с футбольными фанатами, к примеру, спартаковскими, Владислав Ильич никогда бы не заявил прямо, что команда «Спартак», по сути, дворовая команда, калиф на час, что ничего существенного эти «спартачи» так и не добились. И что их тренер ничего из себя не представляет, что ему далеко до Лобановского. Но попробуй-ка заявить об этом ревущим во всю глотку подросткам с красными шарфами, непримиримо развевающимся на груди у них, когда они возвращаются домой в электричке, от избытка чувств круша всё на своём пути. Вот и сейчас безобидная на слух пословица о незваном госте неожиданно с пол-оборота завела этого, несомненно, злого, а не доброжелательного, в отличие от самого Криштопы, татарина, чечена или осетина.
     — Да я вовсе не это имел в виду, — начал было Криштопа ещё раз, собираясь произнести вслух то, о чём размышлял он про себя, но этот несомненно вздорный по характеру человек вновь не дал ему договорить. Он завизжал так истошно и истерически, что оторопевший Криштопа так и побледнел весь от страха. Ясное дело, что в голове его стали возникать тревожные всякие предчувствия. Все произнесённые этим злым татарином слова, передать которые невозможно без невольного содрогания невозможно, привели Криштопу в неописуемый ужас. И этот ужас намертво сковал все его члены.

     — Зарэжу сабаку! У, шайтан! — люто скрипнув зубами, проговорил вырвавшийся из гущи людей незнакомец с острым, колючим взглядом и лысиной на макушке, — Секир-башка сичас тэбе делать буду!

     Как же похож был этот злой, безусловно, человек на исполнителя роли Петра-I в одном из старых, ещё послевоенных фильмов. Такое же дикое было у него вращение глаз, и наличествовала в нём полная необузданность нрава, и никакого ко всем прочим характерным чертам его стеснения в выражении ненависти своей к любому, оказавшемуся перед ним с глазу на глаз, врагу. И, подумать только: таким врагом для него казался он — частный предприниматель Криштопа Владислав Ильич! Вот угораздило же его сесть в этот дурацкий троллейбус, проехать на нём в дурацкие эти Нивки, войти в эту дурацкую квартиру и произнести там какую-то дурацкую пословицу!
     — На шашлык-башлык тэбя буду рэзать! — повторил этот враг, которого Криштопа, увы, и не заметил, когда обращался ко всем сразу, отыскивая глазами всё же не какого-то там татарина, а именно Юльку. И вовсе не питал он к нему каких-либо враждебных чувств, кроме безразличия. Но разве это могло быть поводом для проявления со стороны злого татарина подобной агрессивности к человеку, который вовсе не желал ему ничего плохого?
     Как бы там ни было, но не успел Криштопа даже опомниться после таких обидных для него оскорблений, как злой татарин оказался перед ним с глазу на глаз. А с виду, между прочим, был злой татарин совершенно ничем не примечателен. Так себе, если сказать откровенно...Какие-то тоненькие, чуть закрученные кверху усики, тощая фигура, нос с горбинкой. К тому же, он был невысокого росточка и с кривыми, как у многих джигитов-наездников, ногами. Вот что до одежды на нём, то выглядел этот человек вполне цивилизованно: в костюмчике, при галстуке на белой рубашке и в начищенных до блеска, чуть заострённых в носках туфлях. Правда, отсутствие на его худых плечах традиционной для ортодоксальных мусульман бурки и висящего в чехле за поясом кинжала ни о чём ещё не говорило. Злым татарам все эти нехитрые джигитские атрибуты порой и ни к чему вовсе. Ведь личности, подобные оказавшемуся перед Криштопой незнакомцу, и в галстуке, и в костюме, и даже в смокинге с бабочкой — всё равно выглядели бы настоящими джигитами. Стоило их лишь чуть раздразнить парочкой неосторожных слов, задеть за живое неприятными для них действиями, не отвечающими каким-то характерным только для людей, носящих кинжал за пазухой, понятиям, как они вспыхивали тотчас, подобно сухому пороху. Да и выделялись такие люди среди остальных хотя бы одним лишь блеском своих узких, воинственно настроенных глаз. И не помогали в подобных случаях ни полученное в Европе образование, ни долгая разлука с Родиной, ни отсутствие надлежащего повода для проявления ими своей лютой татарской сущности. Казалось бы: затешись татарин среди утончённых джентльменов, так он и сам выглядел бы соответственно всем остальным. Но предположение это было обманчиво. Стоило лишь ненароком задеть традиционно лютые татарские чувства, дать едва заметный толчок к затаившейся в крови у лютого татарина враждебности к инородцам, иноверцам и к хулителям священных для него понятий, как этого джентльмена невозможно было узнать. Он так вдруг подскакивал на месте, так принимался визжать, словно обожжённый жгучей садовой крапивой, что мгновенно способен был переполошить своим несуразным поступком всех находящихся с ним рядом гостей. Более того, в руке у него тотчас мог откуда-то появится острый кинжал. И, коршуном наседая на избранную им жертву, злой татарин, забывая обо всём на свете, принимался угрожать ей, обещал сдэлать свой секир-башка, кердык и прочее-прочее. Словом, весь праздник с проявлением его лютой сущности уходил, мягко говоря, как коту под хвост.
     Этот же татарин изначально и не был похож на этакого классического джентльмена. Самая неугомонная, на взгляд Криштопы, разновидность лютых татар. С полным отсутствием на лицах у них интеллекта, с острым, колючим взглядом горящих лютой ненавистью глаз, с давно небритыми лицами, с растрёпанными волосами. К тому же они были ещё и подвижны, словно юркие капельки разлитой на полу ртути. И попробовал бы кто-то, окажись он на месте нашего героя, одного из таких татар остановить всего лишь добрым, миролюбивым словом, но не смертоносным оружием! Наиболее опасна для остальных гостей, если это происходило в какой-то квартире или в театре, прохожих на улице, ярко выраженная на лице у злых татар готовность их к самопожертвованию. И всё это ради какой-то совершенно, на первый взгляд, дикой идеи. Ну, скажем, для наказания того же Криштопы, произнёсшего пословицу, в которой упоминался татарин, или же кого-то другого за неосторожно обронённое им слово, за неприличный жест, за равнодушие к чужим традициям. Пусть даже они нисколько не касаются их, поскольку у них тоже есть свои традиции, но они же их не навязывают другим! Не предлагают же, к примеру, хохлы отведать своего сала таджикам или узбекам всерьёз! Так разве лишь, чтобы пошутить над ними — и не более того. Но это же не значит, что таджик-первогодок, которому его сослуживцы предложат отведать сала, имеет право хвататься тотчас за кинжал и считать своим кровным врагом всех, кто это сало поглощает с превеликим даже удовольствием у него же на глазах. Ну, так чем же не дикари — такого вот рода злые, непримиримые люди, готовые мстить буквально за какую-то мелочь? Ведь подумать только: из-за не совсем удачно употреблённой в разговоре русской пословицы столько страсти!
     Да, ещё несколько слов о внешности этого человека: голова у злого татарина оказалась абсолютно лысой и к тому же очень гладко выбритой. Возможно, кто-то помнит в «Угрюм-реке» у писателя Шишкова, то ли чечен, то ли татарин Ибрагим прислуживал у Прошки-капиталиста? Так вот, примерно так и выглядел оказавшийся перед Криштопой татарин. Злого татарина по внешности можно было сравнить с актёром, блестяще сыгравшего роль Ибрагима в этом фильме. Разве только фигурой злой татарин был чуть мельче того, колоритного Ибрагима. Но глазки у злого татарина были не только узенькие, но и достаточно глубоко посаженные. Они так просто и просверливали Криштопу всего насквозь. Ну, копия — тот же Ибрагим, если судить по одним лишь глазам и по грозному внешнему виду! И в этом они были меж собой как братья: один (из «Угрюм-реки», Ибгарим) — старший, этот же (его неожиданный враг) злой татарин — младший. Так вот, можно продолжить о глазках именно злого татарина, поскольку о нём и речь сейчас. Криштопе показалось, что они буквально искры высекали, грозя сжечь и его самого, и всё вокруг дотла.
     Из благоразумия Криштопа не стал ему отвечать. Да и что он мог сказать этому безумцу? Душой-то Криштопа понимал, что в подобной ситуации любые слова его могли оказаться бессмысленны. Что бы ни произнёс он, всё было против него, всякое очередное слово только подливало масла в огонь, и это только ухудшило бы положение. «Межнациональные всякие разборки — это же самое непредсказуемое явление в жизни любого общества», — подумал Криштопа. И как бы в подтверждение его тревожных догадок, татарин, не раздумывая, бросился на него, пытаясь сходу вцепиться прямо в горло Криштопе своими худенькими, но цепкими, жилявыми ручонками. Слава Богу, что Криштопе удалось от нападавшего увернуться. Более того, Криштопа умудрился даже нанести злому татарину правой рукой мощный, как ему сгоряча показалось, удар в челюсть. И от этого удара злой татарин рухнул на пол, как подкошенный. Его тут же подхватили под локти стоявшие поблизости гости.
     — Ах, ты, сабака! — заорал злой татарин, придя в себя после столь сокрушительного апперкота, которого он явно не ожидал. И дальше он сделал какое-то резкое движение в сторону стола, произведённое им столь молниеносно, что ничего разглядеть Криштопе, несмотря на повышенное внимание, так и не удалось. Только когда его противник вновь возник перед ним, готовый продолжить обещанную им кровавую расправу, к ужасу своему обнаружил Криштопа в руке у злого татарина что-то очень похожее на... Нет, это был ещё не кинжал... В руке у злого татарина блеснул стальным лезвием всего лишь тупой кухонный нож. Вот его-то, очевидно, злой татарин и схватил со стола, пока его удерживали на ногах какие-то дюжие мужики. Злой татарин с того же стола заодно смахнул ещё и скатерть, опрокинул на пол пару столов... прямо с едой, фужерами и с прочей посудой.

     — Сэйчас зарэжу сабаку! Секир-башка сейчас тэбэ дэлать буду! — скрипя зубами, повторил он свою угрозу.

     И хорошо, что одному из повисших на нём мужчин удалось задержать руку злого татарина с ножом, занесённую над грудью Криштопы. А другой мужчина тяжело повис и на втором его локте, которым злой татарин пытался расчистить пространство для последующих манёвров, направленных, безусловно, против его обидчика.
     И Криштопе, будь он в иной ситуации, хотелось бы выразить собственную благодарность всем этим добропорядочным, как выяснилось, гражданам. Не окажись они на пути злого татарина к нему, невозможно даже описать, чем бы всё это и закончилось. Скорее всего, Криштопы не было бы на свете, и некому было бы обо всём этом рассказать. Так вот, эти порядочные люди крепко держали злого татарина за рукава пиджака, и даже вырвали у него из рук схваченный этим злым человеком со стола кухонный нож. Одного из спасителей Криштопы злой татарин умудрился даже укусить. Наконец, мужчинам с трудом удалось повалить злого татарина на пол, и они принялись вязать злодея какими-то ремнями или бельевой верёвкой, принесённой из ванной. А злой татарин всё вырывался, продолжая выкрикивать в адрес Криштопы и ещё кого-то всякие несусветные угрозы. В конце концов, ещё одного из них умудрился он укусить в бедро, прямо сквозь брюки, причём очень глубоко. А на другом, связывающем его человеке, злой татарин зубами же изодрал в клочья рубаху. Стоит ли напоминать, что он всё так и продолжал рваться, пытаясь сделать секир-башку, в первую очередь, Криштопе? Страшно скрежеща зубами и не спуская с него своих налитых кровью глаз, злой татарин был непримирим.
     И, поторапливаемый какими-то сердобольными женщинами, Криштопа убежал из квартиры. Воспользовавшись суматохой, скрылся он, можно сказать, по-английски, не попрощавшись ни с кем из гостей. Даже с теми, кто как раз и вязал злого татарина. В конце концов, не его же в этом вина. Да и что ему оставалось делать в той квартире, где его так и не удосужились пригласить даже к столу? Ну, выручили в столь напряжённый момент... Тут ничего не скажешь — молодцы, одним словом. Не дали злодею совершить над ним своё злодеяние. Но, по сути, разве это меняло дело? Всё равно для них он так и останется теперь незваным гостем. Как это ни грустно констатировать, но факт есть факт. Тем более, теперь-то Криштопе и есть от чего, то есть от кого, бежать. Ему надо как можно быстрее скрыться из глаз злого татарина. Наверняка, он этого так не оставит. Для злого татарина бросать слова на ветер как-то не пристало. Зря что ли он всё это затеял? И если ему удастся вырваться, Криштопе точно не сдобровать.

     Из записной книжки Криштопы:
     Не помню, что я делал дальше, память моя словно отключилась на какое-то время. Думаю, что, скорее всего, я всего лишь пытался скрыться куда-то подальше от Нивок. Подальше от горящих как угольки глаз злого татарина. Ну, скажем, растворившись среди праздно разгуливающей толпы прохожих на Крещатике. Или на Бессарабском рынке. Этот рынок мне всегда нравился своим многоголосьем и богатым выбором всевозможных фруктов и овощей. Манили меня запахи продаваемых там пряностей и всяких невиданных мной ранее деликатесов. Да и сама атмосфера царящего там в любое время года дружелюбия и доброжелательности расслабляла. Затеряться среди людских потоков, слиться с ними так, чтобы злой татарин, если ему удастся вырваться, не смог меня отыскать, а если даже заметит, то не догонит — вот к чему я и стремился. Прогуливаясь среди прохожих, незаметно для себя оказался я на железнодорожном вокзале. Пассажирские поезда на Москву следовали буквально один за другим. Я успокоился, перестав и думать о злом татарине. Я так и не мог понять до конца, как же это я умудрился так его разозлить. Неужели всего лишь этой пословицей? Так это действительно, что незваный гость — хуже татарина! И я испытал это на собственной шкуре! Да и пословица-то эта сложилась не про нынешних татар, а про тех, что во времена татаро-монгольского ига досадили русским сверх всякой меры. Чего же он взбеленился-то? При чём здесь он? Я же себя имел в виду! И что в этом такого оскорбительного, чтобы тотчас бросаться на человека с ножом? Я же не оскорбляюсь, когда кто-то из приятелей моих шутки ради то и дело напоминает мне о горячей нашей любви (тут я имею в виду земляков своих, хохлов) к салу, например?

     ***

     Кстати, это сало Криштопа и сам иногда просто на дух не переносил, если его неправильно приготавливали. Да будь оно неладно — это сало! — так и хотелось ему вскричать порой. Да что же, на нём свет клином сошёлся, что ли, в конце-то концов? Ну, не мог Криштопа молчать, когда кто-то ему этим салом буквально под нос тыкал, желая то ли оскорбить Криштопу, то ли как-то его завести... А то ещё, бывало, в шутку произносил кто-то, намекая на некоторую тучность его фигуры: «У, морда хохляцкая! Ишь, пачку-то какую отъел!» Так что же, и Криштопе тотчас за нож надо было хвататься? Или на дуэль обидчика вызывать? А может, ещё и эпиграммы в его адрес следовало тискать? А если бы он сказал, предположим, что незваный гость хуже какого-нибудь степного киргиза, или что он хуже местечкового, с крючковатым носом, выкапенного еврея — так что, в таком случае пословица стала бы гораздо точнее или не столь обидна? Или, может быть, она бы стала от такой поправки более справедливой? Нет, сам-то Криштопа мог отвечать на обиду в свой адрес всего лишь ответными словами, но никак не оружием. Тем более, холодным. Да, он мог иногда искренне и вспыльчиво негодовать, прочтя какую-то глупость в адрес своей нации, выражать возмущение всеми этими стереотипами, но не с кинжалом же на людей за подобные убеждения, в конце-то концов, бросаться!
     Нет, ну просто глупости ведь какие-то несуразные виделись Криштопе во всех этих мелочных разборках. И выяснение отношений по поводу придуманных самим же народом пословиц и поговорок, и объяснений относительно всяких устойчивых стереотипов, вроде хохляцкой прижимистости или, скажем, кацапской безалаберности, произнесённых неожиданно в самых оскорбительных тонах. Так это сам же народ и придумывает все эти мудрости, придумывает их на собственную голову, сам того не понимая, должно быть, что эти пословицы, поговорки и присказки всевозможные способны иногда и оскорблять чей-то слух. А то и вовсе, неосторожно произнесённые кем-то слова — стать причиной какой-то кровавой трагедии. Ну, что-то вроде секир-башки, обещанной Криштопе всего лишь за неудачно применённую им в разговоре пословицу. Но он-то здесь при чём? Ведь не Криштопа эту пословицу выдумал. Его-то вина во всём этом какая?
     Может быть, он всего лишь неудачно выбрал место и время для произнесения данной пословицы? Или же не на того нарвался, столь легкомысленно приведя её в пример по отношению к себе самому, но не учтя возможное присутствие там человека, способного так резко отреагировать на столь безобидную фразу? Но у Криштопы-то было на уме всего лишь одно: ему хотелось как-то обратить на себя внимание его племянницы, Юльки. Только её и хотел бы видеть Криштопа, войдя в эту тесно забитую гостями квартиру. Он же не виноват, что никто даже не взглянул на него, когда Криштопа обратился к гостям с несколько, возможно, и нудной, неуместной, но, кто же будет спорить с тем, вовсе и не агрессивной речью. Неужели он, Криштопа, показался им настолько невзрачным, что ни одна живая душа на него так и не удосужилась хотя бы мельком лишь взглянуть? Да хотя бы ещё один всего человечек и подарил ему улыбку свою, руку Криштопе пожал, по плечу бы его похлопал — так, глядишь, совсем иначе всё бы и обернулось. Но, увы, никто другой, кроме злого татарина, никак не отреагировал на его слова. Ну, почему его так откровенно игнорировали? А может, он рылом не подошёл к ихнему шведскому столу? Или одет был как-то не так?
     Так что же, Криштопе к ним в шароварах следовало явиться, или в скоморошном запорожском жупане? Или, скажем, ему надо было причёску переменить? Специально какой-нибудь хохолок на голове устроить, этакий оселедчик по-казачьи. Или кепочку на себя напялить аэрородромную, какие и бывают только у лиц кавказской национальности? Ну, чтобы выглядеть как можно нелепей и таким образом так всех собравшихся рассмешить, что его тотчас бы и приняли в свою компанию. А то ещё можно и в лаковых красных сапожках войти, да сходу, от самого порога, отчебучить перед гостями залихватского, искромётного гопака. А не гопака, так мазурку. Или лезгинку. А может, следовало войти в эту квартиру, пусть и не приглашённым никем, зато под ручку с шикарной длинноногой блондинкой? Иногда человека встречают не столько по одёжке, сколько по сопровождающей его спутнице. Если с ней всё в порядке, если ноги у неё растут от ушей, тогда и у вошедшего под руку с подобной дивой мужчины никаких проблем в плане коммуникабельности не должно возникнуть. Благодаря такой спутнице и он бы оказался тотчас в ранге приглашённых, званый гостей. И ему гораздо легче было бы блистать среди прочих мужчин и женщин, отнюдь не чувствуя себя отшельником или, более того, незваным гостем.
     Или же дело вовсе и не в том, как войти и с чем или с кем, предположим, а всё-таки именно в национальной принадлежности всякого вошедшего в чужую квартиру без приглашения?
     Так неужели все они там, в сущности своей, несмотря на внешний вид, были такими же злыми татарами? Нельзя же предположить даже, что подавляющее большинство из них могли оказаться евреями, приехавших в столицу из какого-нибудь провинциального Житомира или Шепетовки? Тогда откуда у них такое равнодушие именно к нему, Криштопе, а не к тому же татарину, предположим, который и весь праздник в итоге испортил, проявив во всей красе свою непримиримую к любой другой нации сущность. Более того, этот злюка нанёс хозяевам квартиры и существенный материальный ущерб. Так, казалось бы, гораздо логичнее было бы именно его заранее и определить в разряд незваных гостей. Хотя бы исходя из смысла самой поговорки! И всё же не татарин, а именно Криштопа оказался в подобном, весьма неприятном для него ранге. Ну, так, словно он был не из их круга, и появление его среди остальных, включая того же злого татарина, оказалось наиболее нежелательным.
     Вот и получалось, что Криштопе очень не повезло оказаться среди остальных как бы отщепенцем, отверженным, незваным гостем. Словом, и вправду, хуже этого злого татарина. И всё бы для него так и закончилось ничем, ушёл бы он молча, ничего не сказав на прощанье, по-английски, так и беды бы никакой не случилось. Но дёрнул же его чёрт за язык, излишне болтливый, несдержанный до неприличия — промолвить во всеуслышание эту чёртову пословицу. Вот так, ни к селу, ни к городу. Себе же во вред.
     Безусловно, что татарин там был один. Всего лишь один настоящий татарин, но такой злой, что тотчас же, у всех на глазах этот драчливый до неприличия человек попытался с ним разобраться, как, должно быть, принято в их мусульманском мире. Непременно желая сделать Криштопе традиционный «секир-башка». До сих пор, по прошествии нескольких дней, когда я пишу это и пытаюсь как-то проанализировать, вынужденный скитаться с места на место, кровь в жилах моих так и стынет от одной лишь мысли о возможных печальных последствиях моей неосторожности.

     ***

     Обычная вокзальная сутолока, в которой Криштопа обожал иногда раствориться бесследно, присев на одной из жёстких скамеек в зале ожидания, его чуть успокоила. Предаваясь несбыточным мечтам, с любопытством принялся разглядывать Криштопа фигурки хорошеньких женщин, которых на вокзалах всегда так много, что просто обида скапливалась у Криштопы на душе от одной лишь мысли: и куда это все они уезжают? И ещё одна тревожная мысль не давала ему покоя именно на вокзалах: неужели больше никогда он их уже не увидит? Никогда не встретит, к примеру, Криштопа вон ту красотку в роскошном, с оголёнными плечами и грудью, вечернем платье. Возможно, сам Бог занёс её на вокзал случайно, чтобы кто-нибудь, обнаружив её, тотчас вспомнил и Блока, и Маяковского, и Есенина, и Рубцова. И загрустил бы, как и Криштопа сейчас грустил от безутешной мысли, что она вот так и останется в памяти его прекрасной незнакомкой. Ведь и рассмотреть её толком Криштопе не удалось, да и не представился случай приблизиться к ней, чтоб перекинуться парочкой ничего не значащих словечек. А вот только мимолётный, подобный очаровательной, пёстрой бабочке, образ её и запечатлели глаза сражённого её красотой наповал Криштопы! Или вон ту брюнетку, наклонившуюся, чтоб поправить чулок на дивной своей ножке,— неужели видит он в первый и, по сути, в последний раз? Ещё одно мгновение — и поезд увезёт её от всех, кто был с ней рядом. От всех, кто мог слышать мягкий голос её. Ну, словом, от всех этих сидящих на жёстких пластмассовых лавках людей увезёт эту прелестную женщину поезд, в который она сядет, в сиреневый туман, в другие города, в неведомые дали. И другой кто-то, но не сам Криштопа и не грустные соседи его, жующие гамбургеры с какой-то гадостью вместо мяса внутри булочек, будет ласкать локоны роскошных волос её и целовать сладкие медовые уста.
     Вот что и обидно.
     Слава Богу, что на вокзале Криштопа был недолго, а иначе бы непременно глаза его повлажнели от таких грустных раздумий, в которые Криштопа тотчас и погрузился, едва в руках у него оказался билет на ближайший поезд, который следовал буквально через полчаса.
     Вагон был купейный. Криштопа давно не экономил на своём здоровье, предпочитая ездить с некоторым комфортом, избегая по возможности вагоны общие и плацкартные. Но это не всегда себя оправдывало. Иногда и в вагоне «СВ» не функционировали кондиционеры, а окна, законсервированные к зиме, не открывались. Ещё хуже, если рядом оказывался такой попутчик, что от его присутствия Криштопе волком хотелось завыть от тоски. Стоило этому попутчику лишь открыть рот для продолжительной и совершенно необязательной беседы, как зевота одолевала Криштопу. Но, слава Богу, можно было и просто спать всю дорогу, не желая вступать в контакты с каким-либо собеседником, который вскоре так принимался храпеть, что нежные барабанные перепонки Криштопы не выдерживали мощных рулад, производимых его хищными мясистыми ноздрями. В этот раз Криштопе сказочно повезло: посторонних в купе не было. Это заметно подняло его настроение. А вскоре в дверь кто-то робко постучал — так, во всяком случае, Криштопе показалось, на что он громко произнёс: «Да! Входите!»
     Тут дверь раскрылась, и вошла она... «О, Боже!» — чуть не воскликнул вскочивший с места Владислав Ильич, не в силах скрыть свой восторг. Вошедшая в купе красавица даже вздрогнула от испуга: настолько реакция на её появление со стороны единственного пассажира был искренней.
     — Кто вы? — спросил Владислав Иванович, не веря своим глазам.
     — Я — ваша проводница, — ответило ему это божество, несколько смущённое его бурной реакцией на её появлением перед ним, — я принесла вам чай. Вы будете пить чай?
     Боже, стоило ли об этом спрашивать? Да Криштопа готов был пить не только чай, поднесённый ему этими трепетными ручками, но он готов был поклясться, что ноги бы её вымыл и эту воду всю до капли выпил. Вот так-то, вместо предлагаемого незнакомкой чая! Как же она была хороша! И в каких словах можно было передать эту красоту? Существовал ли художник, достойный писать её портреты?
     В голове у Криштопы всё опять так закружилось, как и кружилось там при виде всякой хорошенькой женщины с красивыми стройными ногами или пышной грудью, или с ангельским личиком. Словом, с любой встреченной им более-менее приятной на вид девицей в возрасте до тридцати лет. Когда всё ещё было, как говорится, при ней и не раздалось в формах до неузнаваемости. «Неужели и таких ангелов могут брать в проводницы? — подумал Криштопа, откровенно наслаждаясь неземными, на его взгляд, чертами её лица. Эта красотка чем-то отдалённо напоминала ему Юльку. Чуть повзрослевшую, воображаемую его необузданной фантазией. Ведь в реальности он так и не встретил свою племянницу. То есть, она попросту не откликнулась на его слова, не узнала его, вошедшего к ней без приглашения. Незваного гостя. Криштопа легко мог представить теперь уже не Юльку, а эту проводницу в роли амазонки. В образе женщины-вамп, с ремешком в руке, усевшейся верхом к нему на спину и скачущей куда-нибудь без остановок. Хотя бы и на край света. Благо, что до постели в её купе всего лишь пару шагов. Владислав Ильич представил себя лошадкой. Лошадкой, взмыленной от безумной скачки по всему коридору вагона и бьющей в нетерпенье копытом, остановясь перед желанным для любого мужчины купе. За какое-то лишь мгновение до вершины земного блаженства, выпавшего в награду за все его старания. Нет, такое очаровательное существо невозможно представить в образе проводницы, пусть и самого скорого пассажирского поезда, следующего из одной столицы в другую! Слишком расточительное с любой точки зрения распределение жизненных ролей. Непродуктивно использовать подобных красоток на столь отвратительной, грязной и просто унизительной для её восхитительного тела службе! — едва не вскричал Владислав Ильич, чем только бы испугал её, разрушив те соблазнительные картины, которые рисовало его чрезмерно богатое сексуальное воображение. Стоит ли говорить, что при виде такого очаровательного существа Криштопа тотчас забыл и злого татарина, и угрозы его, и чувство тревоги в нём точно испарилось.
     Да и о каком татарине можно было думать, глядя на это сокровище? Ну, что ему этот татарин? Свет на нём клином, что ли, сошёлся? Можно подумать, что Криштопе и думать больше не о чем, как только о сумасшедшем каком-то мусульманине, которому ни с чего вдруг вздумалось делать ему какой-то свой кердык или, как он выразился, «секир-башку». Да плевать он хотел на все эти сумасшедшие угрозы! «Это там у себя он может позволить себе сколько ему угодно угрожать своим обидчикам чем-то подобным, а у нас такой номер не пройдёт, — решительно подумал Криштопа. — Пусть они знают, что мы: русские, хохлы, белорусы — словом, все братья-славяне, нисколько не боимся их. И пусть они губу не раскатывают, имея к нам какие-то глупые свои претензии!»
     Все мысли его теперь были только о ней. Боже ж ты мой, какие же у неё были ноги! — откровенно восхищался Криштопа ногами проводницы. Пожалуй, ноги у проводницы были даже более соблазнительны, чем Юлькины ноги. Тем более, что он так её и не увидел, или же просто не узнал среди остальных. А, может, Юля и не красива теперь вовсе? Более того, может, красота её — всего лишь плод его богатого воображения? Как бы там ни было, сравнивать проводницу вагона было не с кем.
     Выпив с преогромным удовольствием чай, который красавица оставила на его столике, Владислав Ильич долгое время никак не мог опомниться. Сердце в груди его билось так громко, что он боялся выдать себя с головой, если бы она вдруг опять к нему вошла, чтобы забрать, скажем, два пустых стакана. Располагался он в купе своём, слава Богу, один. После уже подселили двоих. Но лиц их Криштопа не помнил. Главное, что на татар они не были похожи — и это радовало. Всё остальное казалось не так и важным. Какая ему разница, куда они едут, что везут, чем болеют и сколько у них детей. Ведь мысленно Криштопа видел перед собой только это прекрасное личико, только её голос нежным колокольчиком продолжал бренчать в воспалённом его сознании. Он весь был под влиянием её колдовских чар. Так и не пропадали из глаз его стройные, туго обтянутые чёрными чулками ножки обладательницы их, милой несравненной проводницы вагона. Криштопа о её великолепных ногах боялся и думать. Он ведь знал, что подобные мысли ещё сильнее возбудят его воображение. И в таком случае вряд ли удастся удержаться от проявления им какого-нибудь очередного безрассудства.
     Впрочем, именно так всё и получилось, в конце концов. Любовь способна иногда творить чудеса, а любовная же страсть способна удовлетворять и самые низменные сексуальные желания. Пока, сдерживая себя, Владислав Ильич припоминал, к примеру, какого цвета у неё были глаза, и какой у неё, скажем, был носик, всё не выходило из-под его контроля. Сидя на своей нижней полке, Криштопа мог позволить себе достаточно хладнокровно восстанавливать в памяти все эти милые сердцу его детали женского портрета. Но стоило мыслям опуститься чуть ниже, как раз туда, где и заканчивалась фирменная юбка угостившей его своим чаем проводницы, как и решился Владислав Ильич на полнейшее с его стороны безрассудство. А как иначе можно было назвать его решение — непременно, сию же секунду идти к ней, пасть перед ней на колени и умолять её только об одной ночи. Всего лишь бы одной единственной ночи, а там хоть и в омут с головой. Именно так решил Криштопа, и решительно к ней направился, не откладывая на завтра то, что можно было попытаться осуществить немедля.
     Взяв в руки подстаканники с пустыми стаканами, он вскоре оказался перед заветной дверью. Криштопа не знал, что он ей скажет, оказавшись там, снова её перед собой увидев. Сможет ли хоть слово промолвить? Должно заметить, что женская красота порой на мужчин действует так непредсказуемо и неожиданно, что вместо восторженных славословий в адрес божественно хорошенькой, скажем, блондиночки могут они сморозить и какую-нибудь совершеннейшую глупость, банальность или даже откровенную пошлость. Сколько раз доводилось им выдавать на-гора достаточно идиотские фразы, вроде: «Извините, я не знаю, где тут у вас находится мужской туалет». Или: «Не правда ли, что эта ночь прекрасна? А не могли бы вы мне составить компанию в моей прогулке по ночному городу?» Ну и, вот так прогуливаясь, рассматривая звёзды, читая стихи и без умолку болтая обо всём на свете, если найдётся такая простушка, которая клюнет на такой дешёвый предлог для знакомства. И, если подобная женщина или девушка находилась, он, совсем осмелев, мог ей предложить: «А может, заглянем ко мне в гости? У меня как раз имеется бутылка шампанского!» Или что-нибудь в этом роде, не отвечающее ни его настоящим чувствам, ни подлинной цели и той прогулки с ней, и прочтённым только для неё стихам.
     Наверное, это у Криштопы возникало от волнения, которое он всякий раз испытывал при виде подлинной женской красоты. Должно заметить, что красота эта и вправду представлялась ему той огромной силой, которой легко удавалось разрушать жалкие остатки здравого мужского рассудка. Не зря говорят, что от внезапной любви можно окончательно потерять голову, лишиться рассудка и даже затосковать вдруг, не догадываясь о причине, полагая, что это действие магнитных бурь. А, наткнувшись на непонимание своих высоких и нежных чувств со стороны какой-нибудь расчётливой и холодной леди, можно даже так крепко горькую запить, что вскоре вместо одной страсти появится уже две.
     Но Криштопа считал, что голову можно потерять и не только от долгой неразделённой любви, но и от внезапной, скоропалительной страсти, возникшей, казалось бы, из ничего. В какое-то мгновение. И он был просто уверен, что в жизни такое даже чаще бывает. Вот, как и сейчас, к примеру, когда он совсем потерял голову, всего лишь допив оба стакана оставленного прекрасной проводницей чая. И уже ни о чём другом Криштопа больше не мог и думать. А все его мысли были только о ней и о тех подстаканниках в его руке, к которым и её божественная рука прикасалась, готовя для него этот, между прочим, не очень крепкий и не такой уж и сладкий напиток.
     Это в Криштопе въедливый кулинар проснулся, когда он пил её чай. Но Криштопа этого кулинара в себе, не колеблясь, тотчас и послал куда подальше. «Разве дело только в чае? — мысленно обратился он к этому привереде. — И вообще, какой там чай! О чём может быть разговор?»
     Она!! Только она, пожалуй, и могла его утешить. О злом татарине Криштопа совсем забыл. Как будто его и не было никогда. Трудно припомнить, когда и в котором часу оказался он у неё в купе с пустыми стаканами в подстаканниках... Кажется, прошло минут пять с того мгновенья, когда Криштопа допил чай, хотя и эти томительные минуты показались ему целой вечностью. Нет, всё к чёрту! Не видеть, не слышать голоса её хотя бы одну секунду — нестерпимая мука, едва не вскричал влюблённый по уши Криштопа, вскакивая с места и ринувшись к ней в дежурку. Хорошо, что хоть подстаканники с пустыми стаканами догадался он с собой захватить. Эти пустые стаканы были как предлог для неожиданного вторжения в её проводницкое купе. И через какое-то мгновение Криштопа вошёл к ней, глупо улыбаясь и держа в руках два пустых стакана в одинаковых мельхиоровых подстаканниках.
     — У вас какие-то проблемы? — спросила она, тоже улыбаясь.
     — Вы! — произнёс ей Криштопа так страстно, как только и мог произнести безнадёжно влюблённый человек. — Вы, и больше никто во всём мире...
     Тут он притих, понимая, что не в состоянии продолжить бессвязную и путаную речь свою, которая, судя по испуганному виду этой красотки, не совсем увязывалась с её вопросом относительно его возможных проблем. Может быть, она имела в виду качество выданного ею белья, которое показалось Криштопе излишне сыроватым? Или мало ли какие проблемы могли возникнуть в пути у всякого пассажира? А из его слов получалось, что именно о ней и высказался он, как о своей главной и самой неразрешимой проблеме. Но ведь не за этим вовсе явился он к проводнице! Не с тем, чтобы её же в чём-то и обвинять.
     — Вам понравился наш чай? — спросила она, вероятно, для того, чтобы рассеять охватывающее Криштопу с ног до головы смущение.
     — Очень, — ответил ей Криштопа, медленно приходя в себя, — я как раз именно это и хотел вам сказать.
     — А больше вы ничего не хотели бы мне сказать? — произнесла она явно с намёком на что-то интимное. — Ну, говорите же, не стесняйтесь.
     О, богиня! Её слова бальзамом пролились на его истерзанную любовными муками душу.
     — Я хотел бы сказать вам, — взяв себя в руки и обретая присущее ему в таких случаях красноречие, начал Криштопа, — я хотел бы...
     И тут, сказать честно, его в прямом смысле слова понесло. Ну, как лошадь, сбросившую со своей спины невыносимого, давящего на психику и на откормленные для скачек бока её, всадника. Освободившуюся от его плети, от острых шпор на его сапогах, больно давящих в её рёбра, и облегчённо теперь несущуюся к финишу на ипподроме... Криштопа заговорил так, словно специально только и готовился всю предшествующую жизнь свою к этой страстной, исполненной любви речи. И об искре, которая поразила его в самое сердце тотчас, как только он увидел её ещё на перроне, в момент посадки пассажиров в вагон. И о том восторге, который испытал он при одном её появлении в купе с подносом в руках, где в мельхиоровых подстаканниках испускали пар полные стаканы чая, приготовленного её божественными, созданными для поцелуев, руками. И о своём бесконечном одиночестве, в котором ничего не было светлого и желанного, и только теперь, с её появлением, перед ним и возникла какая-то надежда... И о слиянии двух горячих сердец в одно целое прочёл ей вдохновенный красотой её Криштопа какие-то трогательные стихи, с намёком на себя самого, если это только возможно было представить. Словом, он страстно возжелал слиться с ней в том сладком экстазе, о котором думал теперь постоянно, где бы ни находился, и какая бы опасность не угрожала его жизни.
     Нет смысла подробно описывать все те сладкие мгновения, которыми и был награждён он вскоре за собственное красноречие. Признаться, Криштопа и сам в этот момент не знал ещё, за что столь щедро Бог решил его побаловать, вовсе не по заслугам, а скорее из сострадания. Наверное, это и было компенсацией за все те муки, которые предшествовали столь незабываемой встрече. Он весь отдался неземным страстям, он утонул в них, просто обезумев от желания обладать каждой частичкой её сладко пахнущего упругого тела. Оно пьянило Криштопу, кружило ему голову, он окунался в него точно в небесную высь и, достигнув каких-то неземных высот, стремительно опускался в бездонные глубины. Криштопа испытал чувства, которых никогда ранее, возможно, и не испытывал ещё. Но, скорее всего, он себя в этот момент сознательно обманывал.
     Следует заметить, что подобные мысли то и дело приходили Криштопе в голову и раньше, стоило лишь ему заняться сексом с очередной приглянувшейся очаровательной какой-нибудь женщиной. С незнакомкой, внезапно соблазнившей любвеобильного Криштопу или стройными, растущими от ушей ножками, или поистине роскошной грудью, а иногда — ещё и большими, выразительными глазами, или же длинной, туго сплетённой косой. Все эти, безусловные женские прелести имели неоспоримую власть над ним вплоть до наступления оргазма. А после оргазма наступало охлаждение самых высоких чувств его, и даже самых вдохновенных желаний. Впрочем, это свойственно многим мужчинам, предпочитающим в сексе разнообразие и непроходящее с годами непостоянство. Да и некоторым женщинам точно так же.
     И всё-таки, несмотря ни на что, Криштопа мог с уверенностью сказать, что в эту ночь он побывал на седьмом небе, которое буквально пронизало его всего насквозь. Проникая в каждую косточку, в каждый атом или в каждую молекулу его организма, наполняя Криштопу, как пустой кувшин, щедрыми струями восторга, наслаждения и сладкой любовной истомы. И удовлетворённый Криштопа едва не заплакал от счастья — и, он мог поклясться, нисколько не иронизируя, в чём его всегда можно было обвинить, познакомясь с ним ближе и наслушавшись его откровений на этот счёт, в которых часто главенствовали иронические нотки, стоило лишь в разговоре с ним затронуть животрепещущие вопросы любви.
     В этом вагоне, в её уютном купе, у её возбуждающих ног от привычной для Криштопы иронии и от сарказма и следа не осталось. Криштопа сам себя просто узнавал.
     Отрезвление пришло через полчаса, когда они всё закончили, и слегка приодевшись, лежали на узкой полке в тесном проводницком купе. Проводница удобно расположилась у стенки, а Криштопа приткнулся на самом краешке полки в очень неудобной позе, опершись локтем на какой-то выцветший, чёрного цвета мешок, от которого дурно пахло. И она, сладко зевнув в ладошку, обратилась к своему любовнику с вопросом: «А ты случайно не богат деньгами?» — «А что? — в свою очередь спросил Криштопа. — Может шампанского ещё бутылку купить?» — «Да нет, шампанского я больше не хочу, — ответила она, — а вот гривней сто мне не помешали бы».
     И он всё понял. Боже, какой же он был слепец! Как же ошибался он, приняв её за ту единственную, ради которой можно забыть всё на свете! Она назвала себе цену! Да она же — путана. Обычная поездная путана, только в форменном кителе, что дела не меняло. Но как же дёшево она оценила всё то, что между ними произошло! Подумаешь: всего лишь сто гривен! И за эти сто гривен она предала уже возникшие, казалось бы, между ними чувства. И вспыхнувшая в душе у Криштопы любовь к ней была разбита проводницей вдребезги.
     Разочарованный донельзя, не стал уточнять он, почему же цена испытанным страстям именно сто, а, скажем, не двести, триста или, может быть, даже больше гривен или долларов? Торговаться с ней никакой охоты у Криштопы не было. И сейчас, стараясь не обращать внимания на мешавший ему лежать вонючий мешок, подумал мрачно: случись подобные торги до того, как всё это произошло, в порыве охватившей его страсти при виде её, он отдал бы ей и гораздо больше.
     Но сто гривен, всего лишь сто гривен!— вот это как раз и опустило влюблённого Криштопу с небес на землю.
     Присмотревшись к своей партнёрше внимательней, он вдруг обнаружил, что его прекрасная леди не так уж и хороша внешне, какой показалась она ему с первого взгляда. У него словно открылись вдруг глаза. И не без злорадства в душе обнаружил Криштопа, к примеру, что родинка, расположенная на её щеке слева, отнюдь милую проводницу не украшает. Просто уж больно безобразно как-то она расположена. Надо же, родинка — на щеке. Ведь это же так некрасиво! Ну, куда бы ещё ни шло, если бы эта родинка находилась где-то на спине её, на шее, на худой конец, где-нибудь подмышкой. Но ведь не на щеке же ей место!
     Да и ноги проводницы, при ближайшем, более внимательном изучении их, показались Криштопе слишком уж длинноватыми и даже чуть кривыми. Этот недостаток он обнаружил, когда его партнёрша в голом виде подошла к зеркалу и стала причёсываться.. А ко всему прочему, ещё и волосы у неё, судя по всему, были крашеные-перекрашеные неоднократно. И отнюдь ведь не факт, что это вообще были её родные волосы. Ведь вполне возможно, что соблазнившая его мнимыми прелестями своими белокурая бестия для приманки возможных клиентов её бурных страстей носила парик.
     Стоит ли после подобных размышлений говорить, что настроение у Криштопы заметно упало? Он словно опустился с небес на грешную землю, где всё остро пропахло потом, спермой, непонятной вонью из мешка и какими-то дешёвыми духами. И опять замаячила где-то вдалеке забытая было им фигура злого татарина. Мыслями Криштопа вновь вернулся к конфликту в той квартире.
     Рассчитавшись с проводницей, Криштопа вышел из её купе, взглянул в конец коридора и едва не вскричал от ужаса. Какой-то человек, внешне очень похожий на злого татарина, или же — как бы это не выглядело неправдоподобно — сам он на какое-то мгновение взглянул на него в щёлку чуть приоткрытой двери. Вздрогнувшему от неожиданности Криштопе показалось, что он ещё и криво усмехнулся ему, и точно погрозил Криштопе кривым пальцем. Нет, не пальцем, пожалуй, кинжалом... Да-да, именно этот кинжал и обнаружил в руке его он прежде всего. А уж после заметил Криштопа и самого злого татарина. Точно! Всё именно так и было: да, он вышел из проводницкого купе и увидел, как в конце вагонного коридора, в проёме чуть приоткрытой железной двери, блеснуло остро отточенное лезвие. И это был не какой-то тупой кухонный нож, а самый настоящий кинжал с ручкой, инкрустированной традиционными, исполненными исключительно на восточный мотив, узорами.
     Стоит ли описывать чувства, испытанные Криштопой-пассажиром при виде этого кинжала? Не столько сам злой татарин его испугал, сколько этот кинжал. «Ну что за наваждение? — подумал Владислав Ильич, возвращаясь к своим грустным мыслям. -Когда же всё это кончится?»
     Слава Богу, видение злого татарина тотчас и пропало. Просто как у булгаковского Берлиоза некто Коровьев соткался из ничего, а по сути, из воздуха.
     Чтобы удостовериться в исчезновении злого татарина, Криштопа рискнул пройти в конец коридора и заглянуть за дверь, где он исчез. И за этой дверью он с удовлетворением обнаружил лишь нескольких вполне миролюбивых курильщиков. Нет, померещилось, подумал Криштопа, и успокоился.
     А ведь, сказать честно, если бы факт отсутствия злого татарина не подтвердился, его бы точно кондрашка хватила. Трудно и предположить, что бы с ним произошло, если бы Криштопа воочию столкнулся со злым татарином в тамбуре. Вполне возможно, что ему пришлось бы даже выпрыгнуть из поезда на ходу. Или рвануть от этого злюки с острым кинжалом в руках в другой конец состава. На худой конец, можно было и обратиться к начальнику поезда за помощью. А если и он не поможет, так просто где-нибудь спрятаться. Ну, скажем, в какой-нибудь мешок из-под использованного пассажирами белья. У той же проводницы в купе, к примеру. Ведь за небольшое вознаграждение эта поездная путана, думается, с удовольствием согласилась бы укрыть своего клиента хоть и до конца поездки. И, просидев в этом мешке тихой мышкой, он и спасся бы от преследующего его злого татарина.
     Хотя нет, вряд ли подобные действия его могли бы спасти. Увы! Ведь, если бы Криштопа выскочил из вагона, то с таким же успехом на всём ходу вслед за Криштопой выпрыгнул бы и злой татарин! А уж прятаться от него в каком-то пыльном, набитым грязным бельём мешке — это же просто выше сил! Владиславу Ильичу такой вариант спасения показался ы противным даже в воображении. Не мог ведь солидный с виду мужчина представить себя сидящим там и обливающимся потом, задыхаясь в грязном чужом белье! Нет, уж лучше и вправду быть зарезанным лютым, жестоким татарином, чем выдержать подобное унизительное состояние!
     Криштопа вернулся на своё место в вагоне, застелил постельное бельё, прилёг. Он попытался уснуть. Однако сон не шёл к нему. Да и к тому же в вагоне вот-вот должны были объявиться таможенники. Поезд приближался к границе.
     Несколько утомлённый извращёнными утехами с проводницей, Криштопа принялся считать про себя не баранов, как он это обычно делал, чтобы навеять сонную дрёму. В этот раз решил он вместо баранов считать татар. Только не злых татар, а добрых. Для того, чтобы успокоить собственные нервы. «Один добрый татарин, два добрых татарина, три добрых татарина, — мысленно подсчитывал Криштопа, — четыре добрых...»
     Ему удалось добраться до первой сотни успокоительных для души добрых татар. И тут дверь в купе резко открылась, и перед Криштопой возник человек в синем кителе и в такой же синей фуражке. От неожиданности Криштопа едва не свалился с верхней полки, на которой лежал с закрытыми глазами, ведя счёт добрым татарам. Ещё бы, ведь он принял вошедшего человека за злого татарина!
     — Предъявите, пожалуйста, паспорта для проверки! — произнёс человек, нисколько, кстати, на злого татарина и не похожий. — И вещички для досмотра приготовим! — добавил излишне бодрым голосом таможенник, заглянувший в купе из-за плеча пограничника.
     Чего и не померещится иногда с полусна! И как же некстати объявляются порой в пути следования все эти государственные люди! Иной раз соберёшься сомкнуть веки, или к женщине в купе постучишься с надеждой на взаимность, а тут, глядь — и они. Ну, словно бы чёртики из табакерки.
     И, не удержавшись от соблазна, он произнёс вдруг в ответ на требование таможенника строчку из Пушкина, несколько им переделанную: «Я помню чудное мгновение: передо мной явились вы...» Криштопа не осмелился бы произнести ему «ты», иначе ему непременно грозили бы неприятности. Санкции, применяемые за вольности подобного рода, связанные с оскорблением государственного служащего, находящегося при исполнении.
     Хотя, все претензии в данном случае следовало бы обращать к Пушкину, создавшему несомненный шедевр. Ведь эту же строчку с успехом можно было применять и для всякой мало-мальски приятной беседы, и для начала общения с лицами, наделёнными властными полномочиями.
     Безусловно, столь приятная беседа могла бы возникнуть только в том случае, если бы возникшие перед Криштопой пограничник и таможенник больше интересовались поэзией, а не его скудным багажом и документами. К счастью Криштопа документы при себе всё-таки имел. Иначе точно бы несдобровать ему после вполне безобидной, на первый взгляд, шутки.
     Паспорт у него был в порядке. Криштопин багаж таможенника тоже не слишком заинтересовал. Ещё бы, там просто нечего было перерывать вверх дном, в поисках двойных стенок в чемодане или в сумке. Ведь чемодана у Криштопы не было вовсе, он терпеть их не мог, а сумка отнюдь не внушала каких-либо подозрений своими габаритами. Варёная курица в пакетике, несколько бутербродов с колбасой, пара свежих газет, да несколько вещей из личного гардероба — вот и всё, чем эта сумка была заполнена едва ли на треть.
     Таможенник, борясь, очевидно, с разочарованием, всё же исследовал сумку самым внимательным образом. Возможно, в душе он всё же надеялся там что-то выковырять. Да только зря он старался. Ничего другого там, кроме уже перечисленных бутербродов, курицы и сменного комплекта одежды, обнаружить так и не удалось. Криштопу ведь на мякине не проведёшь. Он воробей стреляный. Домой или в гости к кому-нибудь с недавних пор старался ездить налегке. И, таким образом, удавалось избежать конфискации каких-либо деликатесов.
     Такой же облом ждал таможенника и с валютой, которой Криштопа располагал. После встречи с очаровательной проводницей этой валюты у него осталось не так уж много. Во всяком случае, делиться с таможенником было нечем. Всего-то пятьдесят долларов, да ещё одной скомканной, чуть даже засаленной бумажкой — тут особо не разгуляешься. К тому же, Криштопа эти жалкие свои 50 долларов ещё и задекларировал, всё до цента. Хотя, справедливости ради, он эти центы никогда и в глаза ещё не видел.
     — Показываем остальную валюту,— попытался таможенник взять Криштопу на пушку.
     Криштопу так и подмывало показать на это таможеннику левый карман брюк, вывернув его таким образом, чтобы стала видна дыра, но он сдержался. Шутки с обидчивыми таможенниками кончались, бывало, личным обыском в служебном купе, вплоть до проверки содержимого прямой кишки, на случай чего носил иной таможенник с собою комплект медицинских резиновых перчаток. Памятуя об этом, Криштопа сухо ответил таможеннику:
     — Больше ничего у меня нет.
     Таможенник некоторое время молча вглядывался Криштопе в глаза, пытаясь расколоть этого, возможно, матёрого валютчика — ведь таможенники всё сплошь считают себя прямо-таки блестящими психологами, от которых не укроется ни одна противозаконная, а потому затаённая в глазах пассажира, мысль. Однако глаза Криштопы не выражали ничего. Таможенник сдался, козырнул и был таков.
     Поезд прибыл из одной в столицу в другую почти по расписанию. Это было для Криштопы в некоторой мере неожиданностью. Ведь обычно, насколько он к этому привык, поезда немного задерживались. По всей видимости, Министерством Путей Сообщения была проведена определённая работа по искоренению подобных безобразий.
     Оглядев перрон и не обнаружив там ничего подозрительного, Криштопа в числе прочих пассажиров направился прямо в подземку. На ступенях подземки сидел заросший гражданин. Лица его Криштопа не разглядел; оно было скрыто под широкополой, видавшей виды фетровой шляпой. Но протянутая по направлению к нему рука незнакомца невольно заставила Криштопу вздрогнуть. Ему показалось, что тот пытается схватить его за горло, но бедолага всего лишь хрипло промолвил, обратясь к нему: «Подайте, Христа ради!» Криштопа, не глядя, сгрёб из правого кармана всю мелочёвку и молча сунул её в протянутую руку просящего. Края шляпы нищего человека стали приподниматься. Боясь обнаружить глаза под этой шляпой, Криштопа последовал дальше, не желая выслушивать банальные слова благодарности от какого-нибудь проходимца. Слова эти хорошо ему были знакомы. Криштопа нищим подавал часто и вдоволь уже наслушался восхвалений в свой адрес.
     В сутолоке метро очень легко затеряться. Если и возникал, предположим, за человеком хвост, так обнаружить его, спустясь именно в метро, было бы ещё труднее, чем где-то на улице. Криштопа всё же осмотрел пассажиров, находящихся неподалёку. Всё, кажется, в порядке. Обычные измученные нервной жизнью лица. Толстые, тонкие, длинные, испещрённые морщинами, розовощёкие. Женщины обычные, и, как всегда, несколько среди них красивых, а одна так просто прекрасна. Но только Криштопа обнаружил её, как какая-то жирная баба с сумкой, набитой всякой всячиной, заслонила собой её прекрасные черты.
     Ну, что ж. Главное, что злого татарина среди пассажиров нет. Слава богу, ни одних горящих откровенной враждебностью глаз, уставившихся на него с явным намерением поквитаться, не обнаружено. Правда, чуть в стороне заметил Криштопа раскосые глазки двух молодых людей восточной внешности. Но это были всего лишь китайцы. Как же трудно их отличать друг от друга! И каким образом сами они умудряются тотчас распознавать своих приятелей в многоликой, раскосой поголовно толпе?
     Добравшись до нужной станции и выйдя из метро наверх, в привычную для него вокзальную сутолоку. Криштопа ускоренным шагом прошёл мимо настырных таксистов и частников, пристающих к каждому прилично одетому человеку и ломящих за предлагаемые услуги такие немыслимые цены, что проходящие мимо граждане вынуждены шарахаться от них, как от назойливых цыганок. Вот и Криштопа старался не смотреть в их сторону, и, отыскав глазами кооперативный «Икарус», быстро в него вошёл. И, к счастью, уже через минуту набитый под завязку автобус, вырулив с места стоянки, устремился по шоссе Энтузиастов в горьковском направлении.
     Из окна автобуса Криштопа то и дело посматривал на дорогу. Странно, но вместо того, чтобы, расслабившись, задремать, он прощупывал глазами обгонявшие их легковые и грузовые машины. Да, всё-таки этот злой татарин крепко запал ему в память! Мало того, что в поезде он всё мерещился Криштопе: то с кинжалом в руке, то в бурке, то отражаясь в зеркале, так и теперь мысли о нём нет-нет, да и возникали в голове Криштопы. Исподтишка, стараясь ничем себя не выдать, Криштопа принялся рассматривать пассажиров. Нет, ни одного татарина. Через пару кресел сидел негр, но вид у этого негра был настолько миролюбивым, что на душе у Криштопы заметно полегчало. К тому же, почти все находящиеся в салоне автобуса люди спали.
     Колёса автобуса продолжали приятно шелестеть по асфальту и расслабившегося Криштопу стала одолевать сонная дрёма. И он уже было уснул, убаюканный гладким, ежегодно подновляемым вблизи столицы асфальтом. Но тут автобус миновал Ногинск, и там начались колдобины.
     Автобус несколько раз основательно тряхнуло на какой-то из выбоин. Да так, что Криштопа мгновенно пришёл в себя. Он раскрыл глаза, вгляделся в сумерки за окном, и вдруг ему показалось, что где-то рядом сверкнуло лезвие такого же в точности кинжала, который он где-то уже видел. Ну, да — точно. Этот кинжал он как раз и обнаружил в конце коридора. В вагоне, в котором он встретил прекрасную проводницу. Вот и сейчас кинжал мелькнул перед его взором. То есть — сверкнул, отражая солнечный свет. Криштопа видел его острое, как бритва, лезвие всего лишь мгновение. Может быть, это в проезжающей мимо машине кто-то потряс кинжалом перед его глазами, таким образом решив Криштопу припугнуть? Но зачем? Если это, конечно, не злой татарин...
     Машина резко обогнала автобус, в котором Криштопа сидел у окошка, и некоторое время, подозрительно, подрезав ему путь, она так и держалась чуть впереди, не прибавляя скорости, чтоб тотчас и оторваться. И Криштопа испытал такой же страх, как и в Юлькиной квартире, представив, что в этой машине, возможно, находится и злой татарин. Но каким образом он мог узнать, что Криштопа едет именно в этом автобусе? Какой-то абсурд. И почему это в голову ему приходят подобные мысли? Ведь это же просто нереально, что злой татарин его действительно преследует. «Этого просто не может быть! — пытался он себя успокоить. Возможно, это было во сне, я испытал смутную тревогу именно во сне, но, проснувшись — могу успокоиться!»
     Действительно, никакой машины перед носом автобуса уже не было. Резво набрав скорость, она укатила дальше, не маяча перед общественным транспортом. Дорога ремонтировалась, автобус некоторое время стоял в пробке. И хорошо, что за окном всё быстрее темнело. Или же наоборот — рассветало. Ничего Криштопа не понимал в это время, взгляд его бы рассеян и, несмотря ни на что, блуждал вокруг в тревожном предчувствии. Что же всё-таки это было: видение? Сон? Или кинжал злого татарина вовсе ему не померещился, а был в действительности.
     Но сколько ни крутил он вокруг себя головой, сколько ни приглядывался к лицам дремлющих людей, ни одной подходящей зацепки для логических выводов Криштопа не находил. Пассажиры были самые обычные. Большинство из них давно уже похрапывало. И этот негр в числе других. Кто-то за его спиной, развернув хрустящие свёртки, принялся что-то жевать. Резко запахло чесноком. Какие-то молодые люди, сидящие в самом хвосте салона, никак не могли угомониться, всё меж собой шушукались и тихонько посмеивались. Очевидно, они рассказывали анекдоты. Криштопа и к ним пригляделся, ничего опасного: лица славянского типа. Тупые, самоуверенные, зато без опасного блеска в глазах. И на том, как говорится, спасибо.
     Чтобы перебороть в себе чувство тревоги и попытаться уснуть, Криштопа стал считать про себя гривны и доллары, потраченные им за поездку. Это его отвлекло. Криштопа старался не думать о злом татарине, прислонившись головой к окошку автобуса. Но нет-нет, да и всплывали в памяти какие-то угрожающие жизни его тени, просто из ничего возникали вдруг проблески света, а после тьма, и опять свет. И блеск чьих-то светящихся во тьме глаз, и лязг металлических предметов, и скрежетание чужих зубов, и неприятные запахи, и подозрительные звуки — всё это то усиливалось, то пропадало вовсе. И на душе у Криштопы возникала пустота...

     Из дневника Криштопы.
     «Я уже не знаю, сон это был или не сон... Запись эту сделал я вчера, а сегодня её перечитываю, пытаясь восставить в памяти все подробности бегства моего из города Киева в город Владимир. Ещё раз напомню, что все эти записи появлялись время от времени, в нервной обстановке, не позволяющей мне до конца разобраться, что из записанного мной случилось на самом деле, а что, возможно, было всего лишь тем странным сном, который я изложу сейчас в мельчайших подробностях. Запись эта была сделана мной вчера, в то время, когда находился я в бегах уже. Было это где-то между Соймой и Тюрмировкой. Я долго ждал очередного транспорта, на котором можно было продолжать двигаться дальше. Все машины проносились мимо, даже не притормаживая. И, отчаявшись дождаться доброго водителя, я всё это изложил в записной книжке, захваченной в дорогу на всякий случай...
     Сам не знаю, откуда возник он, этот фантастичный вариант моего бегства из одной столицы в другую. Второй вариант его. Может быть, это действительно мне приснилось, когда, убаюканный равномерным шелестом шин, задремал я в автобусе? Я вовсе не пытаюсь шокировать возможного читателя записок моих высосанными из пальца историями, я всего лишь сообщаю подробное описание и второго варианта своего панического бегства из города Киева во Владимир. Пусть это будет сон. Да, скорее всего, что так оно и было. Представьте себе, что из Киева уехал я на поезде, а в автобусе приснилось мне, что я из Киева не поездом уехал, а самолётом улетел. Вот как всё иногда может перевернуться!
     И если честно, я не знаю, какой из вариантов этого бегства правильный: первый, или же второй? Впрочем, чтобы их сравнивать меж собой, надо оба их изложить. А то получается всё голословным, субъективным. Но довольно слов! Итак, попытаюсь так же подробно, как и первый, изложить и этот, на первый взгляд, абсурдный, второй вариант моего возвращения из столичного Киева в провинциальный наш город Владимир.
     Так вот, произошло буквально следующее.
     Воспользовавшись временной суматохой в квартире, я сам того не заметил, как оказался опять в центре города Киева. И, затерявшись, как мне показалось, основательно среди праздно шатающихся людей, я вышел не к вокзалу, а к Главпочтамту. Хотя по логике вещей, вокзал был для меня самым надёжным пристанищем. Но, как бы то ни было, двигался я не к Бессарабке, как обычно, а как раз от неё — к спуску на Подол.
     Кто бывал хоть раз в Киеве, тот, должно быть, помнит, что Главпочтамт — это рядом с площадью Независимости. Эта площадь расположена недалеко от Первомайского парка. И там обнаружил я некоторое оживление. Сначала было оно в районе подземного торгового центра, а позже переместилось через переход под Крещатиком к мраморной колонне с какой-то бабой наверху. Внешне она схожа в чём-то со Статуей Свободы. Но в отличие от американской статуи, держащей в руке факел, эта держит над головой что-то вроде лаврового венка. Вот это как раз и была колонна, символизирующая собой ту Независимость, ради которой, очевидно, переименовали саму площадь. Раньше она была Комсомольской.
     Оживление на этой площади показалось мне несколько необычным. Но главное — оно не обещало мне ничего приятного. Ведь в такой толпе легко было столкнуться с глазу на глаз и со злым татарином, и с каким-нибудь другим неприятным человеком. Если злому татарину удалось вырваться и броситься тотчас вслед за мной. А кто бы и сомневался, что именно так злой татарин и поступит?
     Из благоразумия подобные мероприятия, где обычно скапливаются огромные толпы сильно пьющего народа, я стараюсь как-то обходить. Или же, если мне это не удаётся, из благоразумия я нахожусь где-нибудь в стороне. А тут меня как будто что-то подтолкнуло именно к этой мраморной бабе с мраморным же венком, вознесённым над её головой. Сначала вокруг всей площади, и со стороны торгового центра, и вокруг мраморной колонны, появилось множество машин с надписями на них «ДАИ» и «ОМОН». И оттуда шустро высыпали бойцы в бронежилетах и в касках, со стальными щитами в руках. Они в считанные минуты, разогнав дубинками и жезлами граждан, прогуливавшихся на обеих сторонах площади, всю её мгновенно оцепили, заодно заблокировав и автомобильное движение на Крещатике плотным двойным кольцом заграждения.
     Я как раз намеревался, поднявшись на эскалаторах из подземки Торгового Центра наверх, отбить супруге срочную телеграмму о своём внезапном местонахождении в городе Киеве, вместо Прилук. Это несказанно удивило бы её, но мне срочно нужны были деньги. Дело в том, что, подойдя к стойке одного из баров на втором этаже и проглядев внимательно ценники, которые вовсе не показались мне заоблачными, я обнаружил, что в карманах у меня почти пусто. Странно, но все имеющиеся там деньги вдруг куда-то исчезли. А может, их и не было вовсе? Если это и вправду случилось во сне, подобная ситуация вполне приемлема.
     Так вот, я хотел дать супруге своей телеграмму, в которой намеревался сообщить ей о своём бедственном финансовом положении. Денег хватало только на телеграмму. На телефонный звонок я бы, наверное, не потянул. Потом, как я объясню ей, каким это образом я остался без копейки в кармане? Пока буду оправдываться, не успею сообщить главное: куда высылать деньги. И сколько. Ну, чтобы их хватило мне хотя бы на обратную дорогу. Без всяких излишеств, только бы доехать!
     Вместо Почтамта, влекомый праздной толпой опять же под землю, в простой пешеходный переход под Крещатиком, и вновь вытолканный на поверхности, я как раз и наткнулся на эту колонну, на эту бабу с венком, занесённым над головой. Кстати, весьма схожую со стройным, бодро выглядящим со всех сторон фаллосом. На мой взгляд, этот скульптурный шедевр гораздо уместнее было бы завершить не мраморной бабой с таким же, как и сама она, мраморным веночком в руках, а более подходящим для него с конструктивной точки зрения пенисом.
     Как ни пытался я пробиться сквозь двойное оцепление в обратном направлении — к Главпочтамту через тот же переход,— ничего у меня не получалось. Никто из бравых воинов, стоящих в оцеплении, и слушать меня не хотел. До лампочки была им даже моя тревога по поводу злого татарина, который, дескать, если они меня тотчас в порядке исключения к Главпочтамту не пропустят, непременно настигнет. И прямо у них на глазах, возможно, этот злой татарин сделает мне свой секир-башка. Но все эти слова мои никого из бойцов, стоящих в оцеплении, не вразумили. Более того — от одного из них за свою настырность, за стремление доказать, что жизнь моя провисла на тонком волоске, я ещё и получил упругой прорезиненной дубинкой по голове. От нестерпимой боли на некоторое время я потерял ориентацию на местности. А после стал ещё и путаться в собственных словах, уверяя их, что злые татары — это, собственно, мы же сами. Все мы, дескать, злые татары. Я, ты, он, она — все-все. Причём, один злее другого. За эти слова я ещё раз получил резиновой дубинкой; уже не голове, а под ребро.
     Но тут, к счастью для жителей города, многим из которых тоже изрядно досталось за любопытство (некоторым довелось даже испытать на себе действие пресловутых резиновых пуль и каких-то слезоточивых газов), прямо на площадь, носом к колонне, приземлился истребитель. В хвосте его оказалось застеклённое полукруглое здание под вывеской «Глобус», чем-то похожее на обычный для подобных мест музей, и расположенная на возвышенности чуть дальше на площади гостиница «Украина». А нос его едва не уткнулся в жилые дома, расположенные в конце площади. Оказалось, что именно для приземления этого истребителя вся площадь с обеих сторон центральной городской улицы и была оцеплена двойным кольцом. Это было просто невероятное зрелище. Клянусь, никогда ничего подобного я ещё не видел! Даже представить не мог, чтобы в самом центре столичного города вот так запросто приземлялись военные самолёты! Не любительские, а именно военные! Это же две большие разницы.
     Не без труда удалось мне пробиться поближе к притормозившему истребителю. ОМОНовцы, сами с удивлением разглядывавшие приземлившийся на глазах зевак самолёт, чуть притупили бдительность — и я, воспользовавшись этим благоприятным для себя обстоятельством, оказался от него буквально в нескольких шагах. Стоит ли говорить, что истребитель был просто великолепен? Кто хоть однажды видел подобные машины не в кино, а на какой-нибудь огромной площади, скажем, или на одной из улиц собственного города, тот, надеюсь, поймёт тот восторг и даже невольные слёзы умиления, которые обычно и возникают при виде всякой современной военной техники или чётко отчеканивающего шаги солдатского строя. «Вот бы на таком полетать когда-нибудь!» — подумал я про себя мечтательно. Без каких-либо надежд, впрочем, потому что я и на гражданских-то самолётах летал всего лишь несколько раз за всю свою жизнь.
     И каково же было моё удивление, когда спрыгнувший из кабины истребителя на тротуар майор, которого бойцы ОМОНа беспрепятственно пропустили к толпе собравшихся вокруг горожан, вдруг прямиком и направился именно ко мне. Более того, приблизясь к месту, где я находился, на расстоянье двух шагов, чётко по-строевому чеканя шаги, он ещё и отдал мне честь.
     — Товарищ генерал-майор, — произнёс лётчик-майор, глядя в глаза мне с каким-то восторгом, — разрешите обратиться?
     Краем глаза я отметил, как уважительно взглянули в мою сторону те бойцы из цепи окружения, которые ещё недавно обращались со мной как с глупой безропотной скотиной. А что для них обычные горожане? Этих горожан можно и безнаказанно долбить дубинками, и травить газами, и расстреливать упругой резиной — всё с них, как с гуся вода. Вот один из бойцов, именно тот, который и огрел меня изо всех сил по голове своей тяжёлой успокоительной дубинкой, и отвернулся даже. Вероятно, он сделал это для того, чтобы я его случайно теперь не узнал. Одно дело проломить голову кому-то из простых граждан и совсем другое — зацепить той же дубинкой генерал-майора авиации!
     Именно поэтому я и решился войти в эту рискованную для простого смертного роль, чтобы, по крайней мере, не разочаровать омоновцев несоответствием названному майором воинскому званию. Ну, нет уж, дудки. Генерал, так генерал. По возрасту-то я как раз и подхожу для генерала. К примеру, один мой одноклассник, живущий теперь в Москве, давно уже на пенсии в чине полковника. Как он мне дал примерить свою папаху из серого каракуля, как посмотрел я на себя в зеркало — ну, вылитый полковник. Тем более, я ведь ещё и плотного телосложения, и намечается у меня двойной подбородок, как раз и свойственный подавляющему большинству генералов.
     — Разрешаю, — ответил я майору.
     Главное в неожиданном моём положении — не терять самообладания. Если злой татарин вырвался и бросился за мной вдогонку, вполне возможно, что именно сейчас он мог бы меня и обнаружить. И, ужас-то какой! Он запросто смог бы расправиться со мной прямо на площади! И на глазах у многочисленной толпы! Это неправда, чепуха, нелепица, когда говорят, что на миру, мол, и смерть красна! Это смотря какая ещё смерть, и смотря чьими руками она осуществляется. Ведь одно дело принять смерть в бою, когда, поднявшись в атаку, не успеешь и сообразить, как пуля разорвёт твоё сердце, или смерть на любовном ложе в объятиях у какой-нибудь знойной красавицы — тоже смерть приличная, и совсем другое — смерть от кинжала злющего, точно кобра, татарина. Ему-то какая разница, где сделать мне обещанную им секир-башку: в тёмном переулке или же в центре города? На глазах у многих случайно оказавшихся рядом зрителей осуществить всё это, возможно, злому татарину оказалось бы даже многократно приятнее, чем и вовсе без свидетелей.
     И слава Богу, что майор так и продолжал заблуждаться относительно моей скромной персоны. Наверное, я и вправду очень был похож на какого-то известного ему генерал-майора. Что ж, мне, пожалуй, такое сходство в чём-то было даже лестно. Тем более, что для человека моего возраста, и моей комплекции особенно, звание генерал-майора авиации вполне уместно. Всё-таки мне чуть за пятьдесят. Да в мои-то годы многие военные вообще давно уж пенсионеры! По этому поводу я иногда даже расстраиваюсь. Ведь, если сказать честно, я до сих пор всего лишь сержант. Или уже старший сержант. Не знаю, повышают ли демобилизованным из Армии звания по прошествии многих лет ещё и ещё раз, спустя определённое время? Или не повышают? Но если бы я стал генералом, то в отставку мне пока ещё было бы рано.
     — Товарищ генерал-майор, — получив разрешение, обратился ко мне этот чудесный малый, лётчик-майор, — дело в том, что вас срочно вызывают в штаб, на улицу Лалакина, в дом ?45-б, квартиру ? 157. — закончил майор чётко, по-военному откозырнув.
     Удивительно, он назвал почти мой точный домашний адрес. Конечно, улицы Лалакина у нас пока ещё нет, но улица-то Лакина в нашем городе есть — и это так же точно, как и всё остальное. Так что вполне возможно, что майор всего лишь слегка перепутал название неизвестной ему ранее улицы. Но откуда ему известен номер моего дома и, более того, даже номер моей квартиры? Вот что особенно удивило меня.
     — А телефон какой, вы не скажете? — задал я ему вопрос, на первый взгляд, совершенно нелепый, но ведь так же, между прочим нелепо выглядела и сама краткая речь лётчика-майора. Ведь назвав точно номер дома и номер квартиры, майор поставил меня просто в тупик. Если меня и вправду вызывают на несуществующую пока улицу Лалакина, значит, там знают, что я нахожусь здесь. Именно поэтому я и спросил его о своём домашнем телефоне. Если майор и номер моего телефона знает, значит, всё совпадёт с абсолютной точностью. Выходит, что он ничего не перепутал, хотя ситуацию это нисколько не проясняло. Наоборот — ещё больше запутывало.
     — Сейчас скажу, — ответил майор, лишь на какую-то долю секунды замешкавшись, но тут же взяв себя в руки, извлёк из кармана лётной кожаной куртки измятый листочек и так же чётко произнёс:
     — 34-61-69, товарищ генерал-майор!
     — Точно, — сказал я, восхищённый его прозорливостью. Ну, теперь-то всё понятно. Он ничего не перепутал. Всё в точности сходится: и номер моего дома, и номер моей квартиры, и даже номер моего телефона. — Всё совпадает, как в аптеке.
     — Именно так, — подтвердил и лётчик-майор, — именно, как в аптеке, товарищ генерал-майор.
     — Простите, а вы точно знаете, что этот штаб расположен именно во Владимирере, а не в Москве, скажем, или ещё где-то? Может быть в Туле? А может, в Рязани? Я знаю, там в одно время командующим десантными войсками был известный всем генерал Лебедь... Или, может быть, его уже перенесли в какое-то другое место за время моего отсутствия? Я имею в виду штаб, расположенный на улице Лакина...
     С военной точки зрения все мои вопросы и все эти пустые разглагольствования были, конечно, не совсем корректны и, пожалуй, излишни. Но что тут поделаешь: иногда проявляю я просто несносную для официальных лиц многословность, отнюдь не свойственную ни генералам, ни высокого ранга чиновникам, ни ревизорам, имеющим особые полномочия. Однако, майор оказался человеком достаточно дисциплинированным. Его нисколько не смутила моя болтовня, он так внимательно слушал меня, что я его просто зауважал. Хотя и было очевидно, что этот майор всего лишь чётко соблюдает воинскую субординацию.
     Сказать по правде, мне хотелось, чтобы всё окончательно прояснилось в столь пикантной для меня ситуации. Ведь я ещё не мог быть абсолютно уверенным в том, что это не какой-нибудь коварный ход со стороны злого татарина. Вдруг они с майором сговорились заранее разыграть такую сцену, в которой меня якобы путают с этим генералом, но стоит мне влезть в кабину истребителя, как этот татарин меня цап-царап — и готово дело. Секир-башка на шашлык-башлык получится у злого татарина ещё та! Чего, собственно, мне ждать и от этого майора, и от всей доблестной авиации нашей, которую этот майор с блеском представляет, если они все уже в сговоре меж собой? Ведь злой татарин наверняка не оставил своей идиотской затеи. А, значит, он действует как-то, предпринимает определённые усилия. Да, секир-башки на шашлык-башлык по-татарски, пожалуй, мне не избежать, если он меня когда-нибудь догонит...

     Продолжение дневника Криштопы. Из записной книжки, запихнутой Владиславом Ильичом под носок:

     «Как всё-таки душно летом без кондиционеров! Хоть в поезде, хоть в самолёте, а хоть и в автобусе...
     Купил для себя ещё один блокнот в киоске «Роспечати». Раньше с киоскёршами я непременно любезничал, а теперь и словом некогда с ними обмолвиться. Ну и страх же меня сковал! Точно в глыбу ледяную превратил он спину мою. Примерно так крепким морозом сковывает плавающий на поверхности пруда труп убитой кошки. Вот так и я, словно та смёрзшаяся со льдом кошка, всплывшая на поверхности воды и прихваченная коркой льда...На улице жарко, а меня откровенно знобит...Все вокруг хохочут, пьют пиво, курят и вдруг выстреливают в нескольких метрах от меня в воздух тугой пробкой шампанского, а мне всё кажется, что это над сосновым гробом моим дают две шеренги солдат прощальный залп в равнодушные ко всему небеса. Ну, как над могилой какого-нибудь военного, хотя я человек гражданский...»
     На этом же листочке какой-то рисунок. Скорее всего, сделанный рукой самого Криштопы. На рисунке изображено искажённое гримасой лицо человека с горящими глазами. Чуть далее, за его спиной, видны очертания заснеженных горных вершин, сливающихся с облачками в небесах, барашки, пасущиеся на лугу, чабан в грубой овечьей накидке. Кнут в его руке. Папаха. Чёрные усы, борода.
     Продолжение той же записи на отдельном, вырванном и скомканном листочке, после разглаженном и приложенном к остальным записям:
     «Боже, о чём это я? Ах, да — сон этот...Или это был не сон вовсе, а только поездка или полёт, или пересадка из городского троллейбуса в загородную маршрутку? А из маршрутки — в такси. А из такси в троллейбус. Потом в трамвай. Из трамвая же вниз по эскалатору в метро. Из метро... опять по эскалатору куда-то вверх, а потом вниз, и опять вверх. Вниз, вверх. Всё выше и выше. Пока не уткнёшься в стену. Дальше некуда. Стена прозрачная, но пройти её невозможно. И много всюду стекла, и света много, и всё в бетоне и в стальных проёмах, всё геометрически правильно, но всё это чужое. И трещины видны на стене, и трещины едва заметны на потолке, как и трещины в сердце моём...Они пересекаются и вызывают во мне тревожные предчувствия надвигающейся катастрофы. Я начинаю паниковать, я хочу куда-то спрятаться, но не нахожу места, где я мог бы слиться с остальными и стать незаметным. Это возможно только в метро, глубоко под землёй. Но ведь метро у нас нет! Или есть уже? Нет ещё! Какое к чёрту метро? У нас и число жителей-то всё сокращается, нам этого миллионного жителя не видеть никогда как собственных ушей. Мы все умрём когда-то от секир-башки, устроенной нами злыми татарами. Они затесались среди нас! Нас ищут, всюду преследуют, и нам не дают нигде прохода. Порой мы боимся собственной тени, нас нигде не ждут, и везде мы незваные гости. Я — незваный гость. Ты — незваный гость. Он, она, они — тоже незваные гости. Он татарин, а я незваный гость. А ты-то кто? Ну, кто ты, скажи мне? Неужели и ты татарин? Нет? Что ж, очень приятно.
     Да, вот и начинаю, кажется, бредить. Это злой татарин во всём виноват. Я уже не знаю даже: сплю я или бодрствую? Скажем, притворюсь, что сплю, а на самом деле всего лишь бодрствую. Или наоборот... Всё в жизни моей так перемешалось, что день я путаю с ночью, а ночью вдруг просыпаюсь и, глядя на возникшую перед взором моим бледную луну, думаю, что это бледное зимнее солнце взошло. И где-то страшно ухает филин, и настырно долбит в дерево дятел, и кукушка кукует, и скворец стрекочет-стрекочет над бедной головой моей.
     Нет — это сорока стрекочет. Скворец тут ни при чём. Скворцы давно уже улетели. Или скворцы прилетели? А кто же тогда подаёт голос за окном? Это что за птица такая выводит свои рулады, спать не даёт? Это не он случайно? Он, специально подражая птице, сидит на ветке дерева и смотрит до рези в глазах, не отрываясь, в моё окно. Ждёт, когда я выйду из дома. А я из дома не выйду. Вот возьму — и не выйду. Да и где он, мой дом? Ведь я незваный гость. И дом, в котором я прописан, в любой момент может стать его домом. Стоит ему ворваться ко мне, и, считай, всё пропало. Я уже не смогу жить там. И место моё займёт он, злой татарин. Ещё бы, ведь этот татарин — гость званый, я же, увы, незваный гость.
     Вот воробей чирикает, а я думал, что это поёт соловей, пока не убеждился в обратном. Дождь идёт вторые сутки, и всё промокло до ниточки, и звёзды падают с небес на землю, то есть мимо земли, проваливаясь в какую-то чёрную дыру. А вот и кинжал блеснул под окошком дома остро отточенным лезвием, а я сало ем. Хлеб и сало, смазанное щедро горчицей. И хлеба я откусываю значительно больше, а сала, стало быть, значительно меньше. И опять зарядил дождь. Неужели это уже осень?
     Как быстро проходит время. Нет, это ещё только лето. Листья ещё не облетели. Некоторые даже вполне пригодны для банных веников. Я пойду их срезать ножом, но при одном лишь виде его стального лезвия я испытаю такой страх, что мне станет вовсе не до веников. Ещё бы, ведь неусыпный злой татарин только и ждёт, когда я выйду на опушку леса. А я не выйду вообще никуда. Я спрячусь за ситцевыми занавесочками и буду наблюдать за движением на улице прохожих. И он никогда меня не найдёт. Дождь холодный, осенний, я вышел за сигаретами и перехожу через проезжую часть дороги к находящему напротив окон моих магазину. Иду я без зонтика, и потому не чувствую себя в безопасности».
     Ещё несколько листиков, так же смятых. На одном из них жирное пятно, на другом оборван лоскуток в углу, записан чужой рукой какой-то телефон, нарисована симпатичная женская мордашка. И надпись под ней: «позвонить» И запись уже нервическим почерком Криштопы, очевидно, исследовавшего этот листик: «Кому позвонить? И зачем?»

     Продолжение записей:
     «Или всё же это опять сон... Или не сон? Сон, сон, сон... Всё это только сон. Краткий, запоминающийся. Я не могу долго спать, я просыпаюсь от ужаса. Я весь в холодном поту. Сон ко мне нейдёт. Сон в унисон...
     Да, страшно далеки мы от народа. Ужасно как далеки! А все эти генерал-майоры авиации, все подполковники и полковники медицинской службы, интенданты, прапорщики, и все маршалы бронетанковых войск — вот они-то к народу близки. А почему это они близки к народу? А потому они близки к нему, что народ их знает в лицо. Каждого поимённо знает. Вот потому они ему и близки».

     ***

     Стоп! Криштопа как бы очнулся от временного забытья. И перед ним опять возникает из небытия услужливое лицо лётчика-майора. Майор подобострастно заглядывает ему в рот. Майор изо всех сил пытается выглядеть бодро, чтоб не раздражать Владислава Ильича. Похоже, что тот уже освоился в неожиданной для себя должности. И выглядит В. И. Криштопа так, будто он заслужил это высокое звание по праву. Более того, пора, пожалуй, и присваивать ему очередной воинский чин. Сколько можно ходить в генерал-майорах, буквально написано на его вальяжном лице.
     Они с майором пьют спирт. Нет, пьёт его сам Владислав Ильич, а майору пока ещё рано. Вот если станет он подполковником тогда пожалуйста. Негоже приглашать к столу своих подчинённых, здраво рассуждает генерал-майор Криштопа. Хотя, стоп. Всё не так. Негоже генералу Криштопе пить спирт в присутствии своего подчинённого! Это изо рта майора, то есть из горла его, так и несёт армейским медицинским спиртом. Да и не медицинским, скорее — авиационным. И этот майор и генералу Криштопе предлагает пару глоточков из фляги, но генерал подозревает, что майор каким-то образом связан со злым татарином.
     Что-то не даёт Криштопе покоя. И генералы иногда чувствуют незащищённость. Тем более, такие как он, незаконные, незваные. Потому и выпить Криштопа В. И. отказывается. И майор продолжает пить свой спирт из фляги. И пьёт он его, не морщась. И не закусывая. И не запивая. После он ещё раз предлагает флягу генерал-майору, но Криштопа отказывается ещё раз. Тогда майор делает из фляги ещё пару глотков. Глотает он спирт, не морщась. Морщится сам генерал, наблюдая, как не морщится майор.
     А минутой позже генерал-майор Криштопа пьёт какую-то мутную жидкость, сидя в одиночестве перед окном. И он уже не генерал. Рядом с ним никого нет. Майора-авиатора просто как ветром сдуло. Но что это? Вздрогнула шторка окна, Криштопа обнаружил перед собой хорошо знакомую ему физиономию. Оказывается, он всё ещё едет в автобусе. И сначала возникает перед ним чья-то чёрная бурка. Ну, это словно бы во сне. И, потревоженный видением этой не очень приятной для его взгляда одежды, Владислав Ильич вскакивает и вглядывается в окно, и обнаруживает рядом с Икарусом устремившийся на обгон японский микроавтобус. В одном из окошек его как раз и замечает Криштопа те же закрученные лихо усики, чёрные, как маслины, вращающиеся в бешеном темпе глаза, нос с горбинкой, щёки, обросшие двухдневной щетиной...
     Неужели, это он — злой татарин?! Ведь это его колючий, полный ненависти взгляд; тут и сомнений никаких нет. Его ведь нельзя ни с кем спутать. Злой татарин ни на какого другого татарина не похож. Он именно злой. Всегда и везде, благодаря своей непримиримой идее делать кому-то секир-башка. И Владислава Ильича пронизывает всего до мозга костей липкий, животный страх. Ведь если он увидел перед собой и бурку из овечьей шерсти, и усы, и мерзкие, пылающие ненавистью глаза злого татарина, значит, скоро мог возникнуть и кинжал его, с лезвием, сработанным из закалённой дамасской стали.
     «Нет, это не бурка злого татарина!» — вздыхает Владислав Ильич с облегчением, неожиданно приходя в себя. Оказывается, он слегка задремал — и всё это ему приснилось. К тому же, тот татарин, насколько Владислав Ильич помнил, был не в бурке. Напротив — он имел даже галстук на шее. Этот галстук, конечно, выглядел на злом татарине, как на корове седло, но злой татарин был именно при галстуке. Это Владислав Ильич точно запомнил. Ещё бы, ему бы, да забыть, во что был одет этот безумец! Или как он выглядел.

     Продолжение записей из блокнота Владислава Ильича:
     «Ах, так вот в чём дело! Да это же развешанное женой на верёвке бельё! Я сидел за столиком у балкона и незаметно для себя задремал. А у нас девятый этаж. И там висят мои трусы, трусы моей супруги, моя рубашка, её ночная сорочка, мой свитер, брюки, рубашка. Никакой связи с балконами, находящимися под нами, нет. Ну, всё мне что-то мерещится да мерещится! Сколько же можно ждать его появления? Как только проснусь, так и в окно взгляну: нет ли где-нибудь подо мной злого татарина? Да и сплю урывками, то и дело вскакивая с постели от всяких ужасов, увиденных во сне.
     Да, это действительно мой чёрный шерстяной свитер. Рама антресоли балкона чуть приоткрыта. Вот и раскачивает бельё свежий ветерок. Свитер подёргался от порыва ветра, вот я его и принял за бурку на плечах затаившегося там злого татарина. Эта рама вся расшаталась уже, скрипит, не закрывается до конца, дождь сквозь щели в ней на балкон пробивается. Всё течёт. Голуби полы изгадили, стёкла, рамы, подоконники. И форточка держится на одном честном слове. А голуби всё воркуют, воркуют, шумно хлопая крыльями и куда-то взлетая. Да, я не ошибся. Это не бурка злого татарина. Бурки пока что нет и в помине. Я не поленился, вышел на балкон и осмотрел всю улицу. Его нет. Значит, можно пока вздохнуть спокойно. И всё же... Ну, как можно забыть это перекошенное ненавистью лицо? Эти горящие словно угли глаза, этот нос с горбинкой, кинжал этот, как? Да, мне повезло в этот раз. Однако, надолго ли хватит такого везения? И повезло ли мне, если нравственные мучения мои продлятся?»

     ***

     Они с майором располагаются всё на той же площади. Оцепление, похоже, снимается. Лётчика-майора вопрос Владислава Ильича ничуть не обескуражил. К счастью, этот майор сохранил и присущее ему хладнокровие, и благорасположенность к своему непосредственному командиру.
     — Разумеется, во Владимире, — ответил лётчик-майор таким располагающим к себе тоном, что окончательно развеял в голове В. И. Криштопы сомнения в очевидности происходящего. И теперь тот был спокоен относительно благоприятного для него исхода всей этой истории.
     — Ну, а кто же меня вызывает? — спросил Владислав Ильич, стараясь выглядеть строже. Похоже, он вошёл во вкус в роли генерал-майора авиации. Ведь генералу и выглядеть требовалось соответственно. А в отношениях к подчинённым именно строгость — прежде всего. Проявления мягкотелости, душевных колебаний, неуверенности в себе в подобных случаях неуместны.
     — Не знаю, товарищ генерал-майор, — честно признался лётчик-майор, — может быть, вас вызывают на штабное совещание?
     — Но раньше, насколько я помню, штаб находился в моём загородном коттедже, — на всякий случай сообщил Криштопа. Таким образом, Владислав Ильич хотел произвести на майора впечатление человека, несколько всё-таки сведущего в служебных делах. Эх, если б знал этот милый лётчик-майор, в каком чине на самом деле Владислав Ильич! Да если бы он убедился в собственной ошибке — он бы собственноручно и пристрелил его из именного пистолета. А может быть, этот пока ещё весьма добродушный майор авиации сдал бы Криштопу, всего с потрохами, преследующему его злому татарину. Едва бы тот оказался на площади у истребителя. И лихорадочно размахивая руками, стал бы объяснять майору, «какой этот шайтан-муйтан плахой челавек, как он аскарбил ево, сравнив с какой-то шакал-макал, каторый он сказал, что хуже татарин». И даже если бы Владислав Ильич со своей стороны стал объяснять уже майору, что он вовсе не это имел в виду, произнеся эти слова, а произнёс он их, мол, скорее с отчаянья, чем по злому умыслу. Но разве эти запоздалые объяснения остановили бы злого татарина? Разве смог бы устоять и майор с истребителя перед желанием злого татарина немедля сделать «секир-башка какой-та шакал, каторий никто туда ни звал, а он сам туда пришёл и, паслушай, нехароший слова сказал он, этат очин нехароший, очин злой челавек. Он сказал, что татарин хуже этат шакала, каторый никто и руки би не падал, а он вашёл и сказал, что татарин хуже его сам».
     Ну, ясное дело, что лётчик-майор уступил бы темпераментному злюке-татарину Владислава Ильича, как «никакова не генерала-шмунерала вовси авиаций», а, как «самий грязний, самий ванючий и самий подлый шакала, которому он и сдэлает свой кердык-мердык за его ванючий грязний аскарблений».
     Признаться, более всего боялся В. И. Криштопа именно разоблачения на глазах у приятного ему чем-то лётчика-майора. Ведь было очевидно, что этот майор и не пытался убеждённость свою, что имеет дело с настоящим генералом, подвергать сомнениям. Если он прислан за ним, а не за кем-то другим, и если он настолько уверен, что я — вовсе не я, а чёрт его знает, какой генерал-майор, так, может быть, он просто мой двойник. То есть, не он его двойник, а как раз наоборот — Владислав Ильич его двойник. Но, если Владислав Ильич и вправду так похож на этого генерала, так какая ему разница: кто из них генерал, а кто не генерал?
     Впрочем, генералом быть всё-таки лучше. Генералов, по крайней мере, не бьют дубинками по башке ОМОНовцы. Ведь получил от одного из них Криштопа недавно дубинкой по голове! Ни за что ни про что, между прочим. Просто хотел спросить у какого-то сержантишки, как бы ему пройти к Главпочтамту. Вот и получил вместо ответа. Тот его двинул изо всех сил, а Владислав Ильич в ответ даже не пискнул. Как будто так и надо! Теперь же, оказавшись неожиданно в роли генерала, он бы мог, пожалуй, с этим подлым мерзавцем и поквитаться. Впрочем, пусть живёт! Не генеральское это дело — вот так, всуе разбираться с каким-то убогим ментом из оцепления! Ведь, судя по всему, Владислав Ильич действительно был чем-то похож на этого генерала. Может быть, выглядел он таким же толстым и неуклюжим, как и большинство генералов? У него, правда, ещё не было двойного подбородка, но, какие его годы? Вот поживёт ещё немного — авось, и двойной подбородок появится. И тогда уже никто не станет сомневаться, что он и вправду похож на какого-то генерала. Даже соседи по лестничной площадке, которые знают о нём больше, чем знает он о себе сам.
     Как же всё-таки быстро человек привыкает к чему-то очень хорошему! Вот к чему-то плохому привыкнуть почти невозможно, не то что привычка к столь резкому повышению в звании. Ну, как и в его ситуации, стало быть. Пришёл на площадь, увидел приземлившийся военный истребитель — и, пожалуйста, ты уже генерал-майор авиации. Не правда ли, супер-блестящая карьера? Столь неожиданно оказаться генерал-майором, можно ли было мечтать ещё о чём-то?

     Продолжение дневниковых записей:
     «И тут мои очередные отвлекающие от суровой действительности размышления были прерваны лётчиком-майором, который, оказывается, всё это время терпеливо дожидался, когда же оторвусь я от собственных мечтаний. Спасибо ему за это: с одной стороны он вернул меня с небес на землю, а с другой же, опять туда вознёс, продолжая считать генералом.
     — А его, товарищ генерал-майор, как я вам уже доложил, перенесли с вашей загородной виллы именно по этому адресу. Передислоцировали в силу сложившихся обстоятельств, — объяснил он обстоятельно и по-деловому, и добавил чуть сипловато. — Товарищ генерал-майор, извините, у меня голос немножко сел...
     — Что перенесли? — вынужден был я переспросить его, так как всё ещё не мог прийти в себя после своих сладких размышлений и забыл, что как раз мной и был предложен ему вопрос, на который он мне сейчас добросовестно отвечал.
     — Штаб.
     — А не знаете ли, майор, — задал я ему ещё один вопрос в весьма доверительной и к тому же соответствующей моему неожиданно высокому воинскому рангу форме, — не знаете ли вы о настоящей причине этой внезапной передислокации?
     — Никак нет, товарищ генерал-майор, — ответил он мне так же коротко, как отвечал и ранее.
     — Хорошо, — сказал я в духе его же собственной краткости, и ровно так же, по-деловому, ещё, как бы между прочим, переспросил:
     — Ну, так что, вылетаем в таком случае?
     — Вылетаем, товарищ генерал-майор! — последовал его ответ.
     — А топлива у нас, кстати, хватит? — спросил я тем же строгим голосом, боясь, как бы в последний момент он меня не разоблачил по каким-то признакам: ведь я был не в форме, да и документов у меня с собой никаких не было. Даже паспорта. Не говоря о военном билете или офицерском удостоверении. Какое там удостоверение офицера, если я всего лишь старший сержант или даже просто сержант. Точнее не могу припомнить. Как же давно это было, чёрт возьми!
     — Ещё и останется! — весело отозвался майор в ответ на вопрос о топливе.
     — Ну, что ж, молодцом! — похвалил я майора.
     — Служу Советскому Союзу! — бодро выкрикнул майор, ещё раз ловко отдав мне честь.
     — Майор, ну что за анахронизмы? — напомнил я этому бравому лётчику, впрочем, без всякой строгости в голосе, скорее — по-отечески. Ну, как какой-нибудь свой в доску батяня-комбат или батяня-командир боевой бригады, или просто батяня-прапор. Признаться, я это сделал сознательно. С тем, чтоб у лётчика-майора появилась возможность проявить старательность.
     — То есть, служу, конечно, буржуазной России, — тотчас поправился майор, явно сконфузившись от своей маленькой предыдущей оплошности.
     — Вот это совсем другое дело, — похвалил я этого служаку.
     После чего, под одобрительные возгласы со стороны лояльно расположенных к нам случайных зевак, мы с майором устроились в кабине его истребителя. Майор вставил ключ заводки мотора в панель приборов, самолёт вздрогнул от взревевших мощно движков, заглушивших на время все звуки вокруг оглушительно ревущих турбин. И спустя лишь мгновение, после короткого разбега мы с ним взмыли в воздух.
     Через каких-то полтора часа истребитель, ведомый лётчиком-майором, оказался на улице Балакирева. Мы и приземлились точно так, как ранее приземлил майор истребитель свой на площади в Киеве. Ведь там, как я уже и сообщал, он посадил машину филигранно, тютелька в тютельку, чуть не упёрся при этом одним крылом боевой машины в стёкла находившихся по курсу его приземления зданий. Ну, а здесь, повторив примерно такой же манёвр, истребитель наш острым носом своим едва не уткнулся в сетку-рабицу местного детсадика, расположенного как раз на углу. Там, где улица Балакирева пересекалась с улицей Сурикова, кажется.
     Если кто бывал во Владимире, или он живёт там, так запросто это может для себя уточнить. Я только подскажу такому дотошному читателю, что справа от нас, сидящих в кабине истребителя, располагались железные гаражи, и какой-то был ещё заброшенный овраг, слева по курсу. А за ним шли частные дома. И там ещё стоял знак с кирпичом на жёлтом фоне. Устроенный там специально, предупреждающий, что проезд в этот переулок запрещён. Но этому знаку никто не подчинялся, потому что его появление там было странным. Ну, почему это проезд запрещён, если ездить там вполне можно? И машины разъезжались в этом переулочке без всякого напряжения, и ничто обзор водителям не закрывало, да и место там было достаточно тихое и спокойное. Вот и ездили они туда, под знак, безбоязненно, до тех пор, пока в засаду за одним из гаражей не устраивалась парочка каких-нибудь мерзавцев с жезлами в руках.
     Ну, а в хвосте нашего истребителя остались и 28-е почтовое отделение, и несколько магазинов, один из которых — бывший «Стимул». Теперь-то он стал очередным «ПИ». Приземляющийся истребитель едва не задел его крылом, когда тормозил на проезжей части дороги. Да и сама улица Балакирева осталась в его хвосте — вплоть до Красноармейской улицы, заканчивающейся на пересечении нескольких троллейбусных и автобусных маршрутов.
     Тепло и доброжелательно простившись с лётчиком-майором, я записал ему все свои координаты ещё раз, уже не на листочке, который им был утерян во время посадки, а в записную книжку. И, пригласив этого майора к себе на баньку, где, по словам майора, был теперь размещён мой штаб, в ближайшую субботу, я долго жал ему руку и даже, не удержавшись, поцеловал его в щёку. Проклятая сентиментальность моя! Когда-нибудь она меня, надеюсь, не погубит? И на прощенье он пообещал мне, что обязательно меня навестит, может быть, даже и на буднях, если мной будет дана команда подготовить площадку для приземления истребителя.
     Правда, майор заверил меня, что для баньки он прибудет, возможно, и не на боевой машине, а на каком-нибудь стареньком «кукурузничке», поскольку там у нас, к сожалению, пока ещё не заасфальтирована площадка для приземления военных самолётов.
     И опять оказался я у себя дома, радуясь уже лишь тому, что остался, слава Богу, цел и невредим. И также радовался я от души, что впервые в своей жизни я, ну совсем как и неугомонный президент наш, прокатился, то есть, пролетел с ветерком в настоящем военном истребителе. И, благодаря скорости перелёта, не стал Криштопа жертвой злого татарина в городе своей юности.
     Вот таким и был второй вариант бегства моего от злого татарина. Клянусь, что я всё это пережил лично, и не во сне это случилось, а в реальной жизни. Точно так же могу поклясться я и относительно поездки в поезде, о которой уже изложил более чем подробно. И относительно знакомства с прекрасной, но только на первый взгляд, проводницей не могу я взять обратно ни единого слова. Разве можно отрекаться от собственных биографических эпизодов? Особенно если они так удачно вписываются в сюжетную нить моих воспоминаний.
     А знаете что, пусть всё так и будет, как было на самом деле. Пусть оба варианта продолжают существовать. И не каждый в отдельности, а дополняя один другой и соревнуясь меж собой в занимательности и правдивости. Я даже не знаю до сих пор, какой из них лучше другого. Иногда мне кажется, что оба они хороши. Каждый по-своему. А иногда наоборот — оба плохи. И утешение только одно: что и плохи они тоже каждый по-своему».

     ***

     Набрав в ванную тёплой воды, Криштопа сидел в ней, отогреваясь от холодного приёма в киевской квартире. Прокручивая в голове все подробности, долго не мог он успокоиться. Да, если бы не этот майор со своим самолётом, Криштопа так и не знал бы даже, что бы с ним могло произойти дальше. Он ведь остался без гроша в кармане. Один в чужом городе. Интересно, а удалось бы Криштопе удрать от злого татарина в том случае, если бы они с майором не взлетели с площади на военном истребителе? И вот так, вспоминая всё в деталях, начиная с происшедшего на бывшей дядиной квартире конфликта со злым татарином, испытывал Криштопа холодный озноб. До тех пор, пока не успокоился, наконец, и не пришёл в себя, зубы его так отчаянно колотили друг о дружку, что от одного из верхних зубов отвалилась даже импортная пломба. После ванной, как следует прогревшись, Криштопа выпил с удовольствием пару рюмок холодной водки, а после поел он наваристого украинского борща, который ему приготовила заботливая супруга, прежде чем уехать на дачу. Там она обычно и пропадала безвылазно по нескольку дней, а то и всю неделю.
     Наевшись борща, Криштопа прилёг на диване. Затем включил он телевизор и с помощью дистанционного переключателя принялся скакать с одного канала на другой канал. Таким образом пытался он отыскать хоть что-то для себя интересное. Ничего интересного, однако, найти не удалось, и Криштопа принялся позёвывать, собираясь окунуться в сон, как вдруг входная дверь в квартиру с таким же грохотом, как и при вхождении в офисы, должно быть, собровцев или ОМОНа, упала на пол. И прямо по свалившейся в прихожей двери кто-то, не разувшись на пороге, а как был — в обуви, шустро вбежал в его квартиру. Об этом можно было догадаться по шарканью подкованных каблуков по скользкому линолеуму.
     В полной растерянности Криштопа вскочил с дивана, но не успел и добежать он до прихожей, как обнаружил перед собой злого татарина! Это было невероятно, неслыханно, не видано никогда ранее. Тем не менее, именно того самого — худенького, тщедушного с виду человечка, от которого он, как ему показалось, благополучно сумел убежать в Киеве ещё... так вот, именно его как раз и обнаружил Криштопа на пороге комнаты, в которой находился диван, где он устроился с комфортом для отдыха.
     Ну, что за чертовщина? Откуда он мог узнать его адрес? И даже, если ему кто-то и подсказал этот адрес, предположим, — то как же успел он сюда добраться тотчас вслед за Криштопой? На чём, главное?

     — Ты уже здесь, сабака? — заорал злой татарин, обнаружив Криштопу на пороге комнаты, в которой тот собрался отдыхать. — Сейчас секир-башка тэбе делать буду на шашлык-башлык. У, шайтан-муйтан! Рэзат тибе буду, как барашек!

     И в следующее мгновение в руке у злого татарина блеснул острым лезвием настоящий кинжал. Как раз этот кинжал, пожалуй, и видел Криштопа в конце вагонного коридора. Если добирался домой он всё-таки поездом, а не в самолёте. Видимо, злой татарин успел захватить его с собой где-то в пути, когда освободился от верёвок и, не мешкая ни секунды, тотчас пустился за сбежавшим от него Криштопой в погоню. Значит, он не приснился ему, не соткался бог весть из чего, не померещился — этот кинжал с инкрустированной восточными узорами ручкой. И если это действительно так, то дела его хуже некуда. Получается, что убежать от злого татарина просто невозможно. Злой татарин, если он только пожелает, намеченную им жертву достанет даже из-под земли.
     И от такой грустной мысли испугался Криштопа не на шутку. Да и какие могли быть шутки в столь драматической, непредсказуемой ситуации? Просто ужас какой-то! Хуже, пожалуй, дикого Запада, изображаемого в американских боевиках. Ещё бы, ведь этот злюка так ловко помахивал своим остро отточенным кинжалом в воздухе перед собой, намереваясь, должно быть, тотчас приступить к обещанной им расправе, что Криштопа просто потерял дар речи. Он выглядел обеденным кроликом для удава, забившимся куда-то в угол вольера, в котором этот удав обитал. Криштопа хотел было что-то произнести злому татарину в своё оправдание, попытался объяснить, что он не виноват вовсе... Однако, нежданный гость, похоже, и слушать его не собирался. Он даже не просил Криштопу «павтарить» ещё раз, что он сказал там, где злой татарин был среди званых гостей, а он же не пришёлся им почему-то ко двору. Да и правда, ну кто же из них мог знать, что Криштопа вот так неожиданно объявится через столько лет в местах, где о нём, должно быть, и думать забыли? Хотя и обидно всё это представить, но куда денешься — всё это горькая правда, увы. Ведь, подумать только, какой-то злой татарин находился у стола; и кушал, и пил там, и флиртовал с дамами, должно быть. А его, дальнего родственника, возившего очаровательную малышку Юльку на собственной спине, к этому столу даже не пригласили!
     Но как всё это в доступной форме объяснить человеку, в руках у которого сверкает острым лезвием кинжал, и глаза его горят такой откровенной ненавистью к тебе, что просто мороз по коже? Для злого татарина, насколько Криштопа мог догадаться по его внешнему виду, гораздо более важным было исполнить свою угрозу насчёт обещанной им секир-башка на шашлык-башлык по-татарски, чем дождаться каких-либо объяснений и убедиться в абсолютной его невиновности.
     И тогда с отчаяния метнулся Криштопа к дивану и, схватив первую попавшуюся на глаза ему пуховую подушку, швырнул её в злого татарина. По своей наивности Криштопа рассчитывал, что это замедлит неминуемую расправу над ним. И он не ошибся: подушка-то как раз и спасла его. Значит, не таким и наивным был Криштопа, каким, вероятно, мог бы показаться он кому-то, судя по выбранному им средству защиты от злого татарина. Злой татарин ловко подцепил брошенную в него подушку на лезвие острого кинжала и, страшно скрежеща зубами, всю её тотчас искромсал в мелкие клочья. О, это было ещё то зрелище! Злой татарин продемонстрировал перед своей жертвой безупречное, просто искромётное мастерство владения своим страшным оружием. Выходило, что в первую очередь он как бы подушке сделал ту секир-башку, которую собирался сделать Криштопе. Да Бог, видать, Криштопу пока ещё миловал. Значит, не судьба ему остаться без головы раньше срока. Что и говорить? Столь отвратительным зрелищем расправы над подушкой злой татарин, вероятно, намекал, что подобная участь ждёт и самого Криштопу... Ну, как только он покончит с его подушкой. Выпотрошит её всю, до последнего пёрышка, искромсает на мелкие лоскутки, разлетевшийся на пол пух ногами притопчет, догонит жертву свою, занесёт над ней кинжал.... Словом, покончив с подушкой, сразу и приступит к обещанной секир-башке. Криштопа представил себе, как одним лишь чётко выверенным взмахом кинжала злой татарин лишит его головы, а следующим взмахом уже и... Бр-р-р! Ему стало так страшно от представленного зрелища, что этот страх придал отчаянной решительности всем его дальнейшим действиям. Не зря же говорят иногда, что именно животный страх и рождает настоящих героев.
     Впрочем, вполне возможно, что спас-то его от неминуемой расправы и не страх вовсе, а бедные, ни в чём не повинные подушки с дивана. Ведь на одной этот дикарь не остановился. Вскоре такая же участь — быть вспоротой и выпотрошенной, словно жертвенный барашек,— постигла и вторую подушку. Её не сам Криштопа бросил во врага своего, злой татарин эту подушку сам нашёл с помощью острого лезвия своего кинжала. Защищаясь от облепившего всё тело его пуха, он этим кинжалом и весь диван заодно выпотрошил, и вторую подушку нащупал, тыча лезвием его во всё подряд. И от этого выпотрошенного злым татарином пуха из обеих подушек оказалось в два раза больше. И пух из подушек разлетелся по всей комнате. Всё теперь было в таком густом, забивающим ноздри пуху, что Криштопе легко удалось добраться да выхода из квартиры, вовсе исчезнув из поля зрения злого татарина. Ещё бы, ведь и сам он, и злой татарин, и стёкла окон, и шкафы, и кресла — всё куда-то пропало, обволакиваемое густыми пуховыми облаками. И всё исчезло из вида, словно под толстым слоем летящего с небес сплошной стеной снега. И, на какое то время пропав в этом пуху, злой татарин не заметил, как Криштопа в одних лишь трусах, поскольку времени на то, чтоб одеться, у него попросту не было, выскочил из квартиры в подъезд. Ну, и прямо по лестнице, не воспользовавшись для этого лифтом, не мешкая, выбежал он на улицу.

     ***

     К счастью, человек, выбежавший из подъезда собственного дома в одних трусах летом, как правило, не вызывает подозрения у случайных свидетелей. Но это длится до тех пор, пока этот человек изо всех сил бежит по направлению к школьному стадиону, скажем, не останавливаясь и глубоко дыша ноздрями. Прохожие думают, что человек в трусах просто разминается. Что он делает зарядку, борясь с излишним весом, желая продлить собственную жизнь. И даже то, что он бежит босиком, а не в кедах или, скажем, в тапочках — не вызывает каких-то подозрений. Правда, немного может смущать наличие пуха на теле и в волосах у бегущего человека. «Однако, мало ли чего? — вероятно, думали некоторые из прохожих, глядя на Криштопу с любопытством. — Может быть, что-то случилось с этим бегущим куда-то, изрядно вспотевшим толстячком в обычных семейных трусах, провисших почти до колен?» И только некоторые, должно быть, задавали себе вопрос: «А почему это он весь в пуху, интересно? И куда так быстро несётся, пугая идущих навстречу людей испуганным видом?»
     Но Криштопа на все недоумённые взгляды прохожих не обращал внимания. Какое ему было до них дело? Ведь бежал Криштопа в ближайшее отделение милиции. Благо, и находилось-то оно рядом. Буквально за триста метров от дома, из подъезда которого он и выбежал. Вход в само здание милиции неожиданно преградил Криштопе часовой милиционер. Он был с автоматом в руках и в бронежилете, одетом поверх гимнастёрки.
     — Вы к кому? — спросил он, разглядывая запыхавшегося Криштопу с некоторым удивлением.
     — К дежурному вашему, пропустите меня, пожалуйста, — попросил Криштопа, с трудом переводя дыхание.
     Пот стекал с него ручьём, заодно смывая с тела его и некоторые пушинки от подушки.
     — Зачем?
     — В мою квартиру только что ворвался злой татарин! — сообщил Криштопа часовому милиционеру. — И он хотел сделать мне секир-башку!
     — Ну, и?
     — А я бросил в него подушку.
     — Ну, и?
     — И тогда он ей сделал секир-башка, а когда пух из подушки разлетелся по комнате, и злой татарин потерял меня из виду, мне удалось от него убежать. И прямо к вам!
     Часовой милиционер разглядывал Криштопу уже не с любопытством, а с откровенной, пожалуй, насмешкой во взгляде. Ясное дело, он принял Криштопу за типичного городского сумасшедшего или алкаша, допившегося до белой горячки.
     — Ну, и?
     «Вот же зарядил, как попугай! — зло о нём подумал Криштопа. — Ну, и... ну, и? Неужели ему не интересно, как всё это произошло?»
     — Этот злой татарин каким-то образом узнал, где я живу, — продолжил Криштопа объяснения, — Признаться, я и сам поражаюсь, как ему всё это удалось в столь быстрый срок. Ведь ещё пару дней назад он жил или, может быть, гостил в городе Киеве, на улице Щербаковская, где мы с ним случайно столкнулись. Ведь и я тоже был в Киеве. И мы с ним были там примерно в одно и то же время. Извините, я так волнуюсь.
     — Ну, и? Продолжайте.
     — Так вот, мы с этим татарином находились в Киеве ещё только вчера, это произошло в гостях у Юльки. Ну, Юлька — это моя племянница. Очень красивая, кстати. В детстве, честно признаюсь, я даже катал её на собственной спине. Простите за все эти подробности, но иначе вам трудно будет понять суть происходящего. Ну, словом, мы там и встретились. Причём, встретились-то совершенно случайно. Впрочем, это не столь и важно. Это я так, к слову. Извините, я просто растерян немного... Понимаете, мне так страшно, я так боюсь этого злого татарина.
     — Ничего, продолжайте.
     Криштопа чувствовал, что его понесло, что все эти подробности часового милиционера только запутают, пожалуй. Но остановиться он не мог. Никогда ранее не приходилось общаться ему с милиционерами, стоящими на входе в милицию с автоматами в руках. И это обстоятельство немного усиливало его волнение. Но Криштопа взял себя в руки и, подавив страх перед человеком с оружием, изложил часовому милиционеру всё, что с ним произошло. Рассказал он часовому милиционеру и о встрече со злым татарином, и о проводнице вагона, без интимных подробностей, разумеется, и о лётчике-майоре, и о выпотрошенных злым татарином подушках в его квартире. Ведь Криштопа так подумал, что все эти подробности в его показаниях лишь подчеркнут ту искренность, которую собирался он соблюсти в полном объёме. А как ещё можно было общаться с часовым милиционером, чтобы он раньше времени не потерял к нему интереса? Следует заметить, что часовой милиционер всё это время слушал Криштопу достаточно внимательно.
     И тут, взглянув на стену, где были развешены фотографии каких-то людей в форме, Криштопа обнаружил среди них знакомое ему лицо. Те же усы, те же перекошенные от ненависти глаза. И сомнений никаких быть не могло — на фото изображён был портрет злого татарина. Даже волосы были один к одному — та же плешь. Криштопу так и пронзило всего насквозь. Дело в том, что злой татарин или же человек изображённый на том фоте имел на плечах две больших звезды, то есть он был в чине подполковника.
     — Да вот же он! — указав пальцем в портрет человека, один к одному напоминающего злого татарина, вскричал Криштопа. — Это он! Я его узнал!
     — Кто? Где? Какой злой татарин? — всполошился часовой милиционер, нервно передёрнув затвор автомата.
     — Да вот же он, на этом портрете, — ткнул пальцем в изображённом на фото портрете подполковника Криштопа, — я его сразу узнал... Это что, ваш стенд «Их разыскивает милиция?»
     И в следующее мгновение — это произошло в считанные доли секунды — в глазах у Криштопы всё вдруг потемнело, земля ушла из-под ног его, и после пошли радужные круги. От удара прикладом автомата в живот Криштопа оказался на полу.
     — Это начальник нашего отдела, — объяснил свои действия часовой милиционер, помогая несчастному Криштопе подняться на ноги.
     — За что вы меня ударили? — спросил Криштопа с возмущением.
     — За оскорбление должностного лица, находящегося на Доске почёта, — не менее возмущённым голосом объяснил ему часовой милиционер.
     Радужные круги продолжали расходиться в глазах у Криштопы, и боль в животе всё не проходила. Когда же боль немного отошла, вместо часового милиционера возник перед Криштопой какой-то капитан.
     — Вы видели? Он меня ударил прикладом! — воскликнул Криштопа с надеждой, что капитан защитит его от часового милиционера. Во всяком случае, хотя бы выговор тот уж точно получит!
     — Так, гражданин, а ну-ка предъявите мне свои документы! — обратился к нему капитан строго, никак не среагировав на жалобу Криштопы.
     Признаться, после его слов Криштопа растерялся. Ещё бы: мало того, что по отношении к нему незаконно применили оружие, так с него же теперь ещё и требуют какие-то документы! Такой откровенной наглости от правозащитных органов Криштопа, ясное дело, не ожидал. Поэтому он притих, не зная, как реагировать на слова капитана.
     — У вас есть документы, подтверждающие вашу личность? — настойчиво продолжил капитан, в глазах у которого Криштопа не обнаружил ни искорки сочувствия. — Ну, там паспорт или, скажем, какой-то пропуск?
     — Простите, но какие могут быть документы у человека, в квартиру которого ворвался злой татарин, чтобы сделать ему секир-башка? — после краткой паузы ответил Криштопа капитану.
     Он был просто уверен, что тот и сам признает, наконец, всю абсурдность столь формального требования к потерпевшему, обратившемуся к ним за помощью по собственной инициативе. Разве это не очевидно, что крайне рискованно было бы в его положении, прежде чем сломя голову броситься убегать от злого татарина, потрошащего кинжалом подушку, захватить с собой какие-нибудь официальные корочки? Проездной билет на электричку, предположим, паспорт, военный билет, наконец. Ну, одним словом — первое, что подвернулось бы Криштопе под руку!
     Капитан задумался.
     — В таком случае мы вынуждены вас задержать, вплоть до выяснения всех обстоятельств, — объявил он своё решение после некоторой паузы.
     — Но тогда злой татарин от нас убежит! — воскликнул Криштопа, вконец теряя терпение. — И он будет поджидать меня, чтобы сделать секир-башка! Я просто уверен, что одной подушкой дело вовсе не закончится!
     — Не беспокойтесь, — успокоил Криштопу капитан, — и злой татарин ваш тоже будет задержан. Я в этом уверен. Сегодня же. Обещаю. А пока пройдите, пожалуйста, в наше помещение для отдыха.
     — Вы что же, меня сажаете? — воскликнул возмущённый таким предложением Криштопа.
     — Мы вас не сажаем, а только задерживаем, — успокоил его капитан, — вплоть до выяснения.
     — Кстати, там и сидеть негде, — неожиданно вмешался в их разговор сидящий за окошечком дежурный майор, — вся лавочка забита отдыхающими.
     — Вот видите, — с улыбкой вставил своё и часовой милиционер, — никто вас и не будет никуда сажать. Мы вас, гражданин, просто поставим в нашу комнату отдыха. Рядом с остальными отдыхающими в ней гражданами задержанными.
     И Криштопу провели в эту комнату. Находилась она рядом с дежуркой. Следует отметить, что это была и не комната, а тесная ниша, устроенная меж стен, отделённая от остального помещения решёткой размером как раз на всю её внешнюю стену. Посредине решётки устроена была стальная дверь с окошечком. Закрывалась эта дверь снаружи комнаты для отдыха на лязгающую щеколду с замком, запирающимся только снаружи. И ключ от этого замка, понятное дело, находился в сейфе у дежурного. А сам дежурный находился в комнате, в которую посторонним вход был строго воспрещён. Даже переговариваться с дежурным можно было только по селектору, устроенному в бронированном стекле. В эту же комнату, которую они называли комнатой отдыха, вход не запрещался. Зато выход из неё был запрещён без специальной, поступившей от руководства команды. Если человек попадал в эту комнату вечером, ждать освобождения из неё приходилось ему до следующего утра. Комната была мрачная, неуютная и очень тесная. Не зря в народе именуют её обезьянником. Как только человек оказывается внутри этой клетушки, он и вправду чем-то начинает напоминать обезьяну, ибо за ним можно наблюдать точно так же, как в любом зверинце взрослые и ребятня следят за какой-нибудь гориллой или шимпанзе.
     Оказавшись там, грустно смотрел Криштопа вокруг себя почти обезьяньими от охватившего его отчаяния глазами. А другие обитатели обезьянника, по всей видимости, более к нему привычные (это были бомжи) — вот они просто отдыхали. Трое из них, свернувшись калачиками, устроились на жёсткой лавке из ДСП, а ещё двое лежали прямо на грязном, заблёванном кем-то из них же,цементном полу. То есть, вели они себя совершенно естественно. Криштопе показалось, что один из них даже вычёсывал пятернёй вшей или блох из головы соседа, лежащего на этой же лавке. Вычёсывал, а после внимательно их разглядывал. Не хватало одного лишь, чтобы он ещё и угостил этими пойманными им вшами или блохами примостившихся с ним рядом на единственной лавочке точно таких же, похожих на обезьян товарищей. Кстати, так остро «пахнущих», что сходство, предоставленной Криштопе для отдыха комнаты с обезьянником казалось почти идеальным. От запаха просто некуда было деться. Даже о злом татарине, сидя там, к утру Криштопа совсем забыл. Ну, как отрезало! Хотя тревожные мысли о квартире с выбитой злым татарином дверью некоторое время давали о себе знать смутным предчувствием приближающейся неумолимо беды.

     И поэтому ранним утром, когда по его расчётам с дачи должна была вернуться жена, искусанный клопами Криштопа стал беспокоить сотрудников милиции по поводу выбитой злым татарином входной двери. Он попросил дежурного позвонить его жене по указанному телефону. Чтобы они сообщили ей, что он жив и что его, слава Богу, не похитили и не убили. И заступивший на смену дежурный по отделению в чине майора после долгих колебаний снял, наконец, трубку, набрал названный Криштопой номер и, предварительно представившись, назвал его фамилию, имя и отчество. Далее он поинтересовался, не проживает ли названный им гражданин по указанному им адресу. Если бы Криштопа сам звонил кому-то по такому поводу, он бы так никогда не поступил; ведь легко можно было представить, что пережила его супруга, дожидаясь хоть какой-то информации о происшедшей в квартире за время её отсутствия драме!
     Естественно, в ответ из трубки майор услышал её взволнованный голос, свидетельствующий о паническом состоянии:
     — Боже, что случилось? Скажите пожалуйста, что произошло с моим мужем? Он ещё жив? Скажите мне, он жив?
     — Да жив он, жив, — ответил майор, как Криштопе показалось, несколько разочарованно, — только одежды у него при себе никакой, вот так в одних трусах он всю ночь у нас и простоял.
     — Слава богу, — облегчённо вздохнула жена, — а я-то думала, что его убили или похитили. Представляете: в доме всё вверх дном, дверь вышиблена, всё изрезано, — начала перечислять супруга последствия нахождения там злого татарина.
     — Ладно, — не пожелал слушать её дежурный майор, — приходите и забирайте своего мужа, он нам и на хрен не нужен.

     ***

     Из записной книжки Криштопы:
     «Боже, какое же облегчение испытал я, оказавшись опять дома! Как в гостях ни хорошо, но дома всё равно лучше. Честно скажу, даже после ночи, проведённой в обезьяннике, квартира с вышибленной злым татарином дверью показалась мне сущим раем. Но испуганный вид жены моей, к сожалению, вернул меня к действительности. Стоит ли говорить, что супруга показалась мне бледнее мела. Бедная, представляю, что пережила она, вернувшись с дачи! Мягко сказать, что в нашей квартире всё было перевёрнуто вверх дном! Удивительно, но даже матрасы и простынки были изрезаны злым татарином в мелкие клочья. И ковёр, и покрывало, и одеяла — словом всё, что можно было изрезать, злой татарин не оставил без внимания. Какой же он злой и жестокий! Представляю, что бы ждало и меня самого, вслед за моими спасителями — подушками, если бы мне только не удалось выскользнуть из-под лезвия его кинжала буквально в последний момент! Уж не знаю даже, что он искал в квартире нашей, этот злой татарин. Ничего из вещей или из драгоценностей, кажется, не пропало. Да их у нас и не было отродясь. Так, разве лишь несколько перстеньков без бриллиантов, разумеется, да золотых серёжек, принадлежащих жене. Так это разве можно назвать драгоценностями? Впрочем, все они как будто остались на месте. Слава богу, соседи наши, когда злой татарин, отряхнувшись от пуха разлетевшегося по квартире, убежал, устроили у выбитых дверей ночное дежурство. Они так и простояли по очереди у выбитой злым татарином двери, вплоть до возвращения жены с дачи.
     Так если он, уходя из квартиры, ничего с собой не прихватил, но всё тут искромсал, превратил в клочья и распотрошил, может быть, он меня как раз и искал? Неужели он мог подумать, что я от него где-то спрятался?! Какой же этот злой татарин наивный! И к тому же, невероятно глупый. Ну, как дитё малое. Куда бы я мог от него спрятаться в двухкомнатной квартире, где всё на виду? Но зачем он меня так тщательно искал? Тьфу ты! Для того, ясное дело, чтобы сделать обещанный им секир-башка! И как же это он умудрился не заметить, что мне удалось убежать? И ещё... ну, откуда же в этот маленьком, тщедушном с виду человеке столько нескрываемой, лютой ненависти ко мне? Это же неслыханно, как можно было так всё искромсать кинжалом! Жена моя просто всю ночь проплакала от огорчения. Мало того, что злой татарин изрезал почти новенькое, застеленное на обоих диванах бельё, так он умудрился и в бельевых шкафах всё превратить в мелкие клочья! И выходило так, что спать теперь придётся нам некоторое время прямо на полу. Без белья, без матрасов и без одеял. Не на пружинах же устраиваться? И всё это из-за какой-то дурацкой пословицы! Да будь она неладна! И стоят ли какие-то невинные на слух всякого нормального человека слова таких немыслимых жертв? И зачем только я ляпнул эту идиотскую пословицу? Да, и правду говорят, что язык мой — враг мой!
     Но если он искал именно меня, зачем в таком случае злой татарин по ходу дела открывал все эти шкатулки с дешёвыми фамильными драгоценностями, зачем рылся в помойном ведре, предположим? Ну, что, к примеру, мог найти он в коробках из-под обуви или в ящиках шифоньера? Подумать только: даже книги злой татарин тщательно зачем-то перелистал! Буквально каждую из них. И в результате вся библиотека оказалась разбросанной на полу в страшном беспорядке. Многие весьма ценные книги были теперь с оторванными страницами, истоптанные его грязными ногами, некоторые остались даже без обложек. И почти все они были раскрыты. Можно подумать, что злой татарин читал их! Ну неужели он мог предположить, что я там от него прятался? Или же в книгах, которые злой татарин так лихорадочно перелистывал, рвал из них какие-то страницы, зло швырял их о стены и на пол, да ещё и ногами втаптывал в ковёр, его интересовала какая-то информация обо мне или о моём местонахождении? Ну, просто смешно ведь представить злого татарина, держащего перед собой раскрытую книгу только для того, чтобы пополнить свои знания с какой-либо иной целью, кроме этой!
     Вот, кстати, очередная загадка, которую я так и не смог разгадать, сколько ни ломал голову. Ведь если всё именно так и обстояло, если он и вправду искал меня во всех этих книгах, тогда, безусловно, этот злой татарин просто какой-то совершенно неординарный маньяк. Или, возможно, что он — настоящий шизофреник. Или откровенный садомазохист. Очень изощрённый, ловко орудующий кинжалом, чутко реагирующий на всякое хоть чем-то его оскорбляющее слово. Что ж, если всё обстоит именно так, тогда дела мои уж совсем скверны. Ведь злой татарин в любой момент может опять нагрянуть к нам, и чем всё тогда закончится, предсказать весьма затруднительно.
     Более того, ведь он и адрес квартиры моей знает. Что ему стоит затаиться где-то в подъезде, дождаться меня и сделать, наконец, своё чёрное дело. И, ничто, пожалуй, меня не спасёт, если и вдругорядь не смогу я от злого татарина сбежать при внезапном столкновении с ним с глазу на глаз. Если окажусь вдруг в замкнутом пространстве, в тупике каком-то, тёмном, безлюдном закутке. Да хоть и в людном! Ему-то какая разница, где он будет орудовать своим острым кинжалом? Если это произойдёт не в подъезде собственного дома, не на площадке перед дверью в свою же квартиру, так, скажем, подобное вполне представимо у гаражей, или в одном из близлежащих магазинов. Не смогу же я безвылазно сидеть дома и дрожать, как осиновый лист, ожидая его внезапного появления.
     Хоть дверь у нас теперь и бронированная, но для злого татарина и такая дверь не помеха. Он может её взорвать тротилом, разворотив вместе со стеной. На худой конец, злой татарин может влезть в нашу квартиру и через соседний балкон. Но хуже, если свой секир-башка он мне строит в магазине, куда, проголодавшись, отправлюсь я за хлебом, пивом, колбасой или сыром. Вряд ли его остановит присутствие посторонних лиц. Да что ему все эти приветливые славянские лица? Более того, выскажусь уж совсем откровенно, все они как раз и станут невольно молчаливыми и безучастными свидетелями его жестокой расправы надо мной... Не без любопытства в глазах понаблюдав, как злой татарин добьётся таки своего. Вот и узнают братья мои славяне, что же это такое — «секир-башка»! Любят у нас все эти зрелища наблюдать со стороны, стараясь не вмешиваться, пока их самих не трогают! Думаю, что вряд ли кто-то из братушек-славян попытается мне помочь, обнаружив в руке у злого татарина такой острый и так тонко инкрустированный кинжал».

     ***

     Немного поразмыслив, Криштопа с женой решили, что лучше всего в подобной ситуации для него будет уехать на какое то время на дачу. Однако сделать это необходимо так, чтобы злой татарин не подсел ему случайно на хвост. Жена очень за него переживала. Она любила своего мужа. Криштопа пообещал супруге, что впредь он будет предельно осторожным и внимательным. Никаких случайных знакомств, меньше слов — больше дела. О пословицах забыть напрочь. Все эти поговорочки, присказки всякие, былины — всё в них сплошь и рядом способно вызвать у кого-нибудь раздражение. А раздражать ещё кого-нибудь, раздразнив этого злюку татарина — это же явный риск. «Только умножишь число своих врагов, — предупредила жена Криштопу, — что посеешь, то и пожнёшь, — добавила она, мудро улыбнувшись. Криштопа, подивившись философской подоплёке, заключённой в её словах, торжественно ей поклялся, что общение со всяким случайным попутчиком, хоть немного похожим на злого татарина или чечена, скажем, он постарается избежать.
     И ему удалось убедить супругу, что добираться до дачи будет он не на собственной машине, которую злой татарин, наверняка уже вычислил, а только на попутках. А, чтобы запутать следы, Криштопа пообещал также без конца менять транспортные средства, которые ему удастся остановить. Словом, действовать он собирался так, чтобы все дальнейшие поступки его и решения оказались для злого татарина полной неожиданностью. И если, благодаря всем этим хитростям, ему удастся окончательно злого татарина запутать, сбить его со следа, быть может, затерявшись где-то среди бездорожья, заблудившись в густых окрестных лесах, этот непримиримый, непредсказуемый враг его и забудет о Криштопе. А там, как знать: может быть, он и успокоится, в конце концов, да и вернётся к себе на родину? Стало быть, и свой секир-башка не осуществит.
     В общем, так Криштопа и поступил. Согласно собственным словам. В этот раз он ничего не перепутал. Не хотелось ему огорчать жену. Добирался Криштопа до дачи окольными путями. Не через Неврёво, Головино или Высокое. И не через Улыбышево, а через Судогду. Это было так далеко от его дачи, что, расскажи он кому-то об этом, никто бы ему не поверил, что так можно вообще вернуться домой.
     Стоит ли говорить, что, на самом-то деле, дача Криштопы была расположена совсем в противоположной стороне. К ней и добираться надо было не по судогодской трассе по прямой, а свернув на известном всем гусевском повороте вправо. Но ни в коем случае не прямо — это было ближе к Мурому, чем к Головино или к Никитино.
     К гусевскому повороту доехал Криштопа на какой-то полуразвалившейся «копейке» из Загородного парка. А на повороте он сошёл с этой «копейки», на всякий случай скрывшись на некоторое время в лесу. Находился он там с полчаса, внимательно проглядывая из-под кустов все проезжавшие мимо машины. Татарина в кабинах грузовых автомобилей и в салонах легковых Криштопа так и не обнаружил. И он решил, что можно выходить из леса и голосовать.
     Делать это ему довелось долго. Никто ведь не останавливался. Ближе к вечеру остановился, наконец, трактор «Беларусь». Вот на этом тракторе и рванул Криштопа в Судогду, по известной многим муромской трассе. Путь, конечно, получался в итоге длинный. Особенно, если учесть, что ехать к Судогде ему пришлось не на легковушке, а на «Беларуси», зато так было надёжней. Ведь именно таким образом Криштопа в абсолютной точности и сдерживал слово, данное им супруге.
     На самом-то деле к даче надо было ехать, как было замечено выше, сначала по пути к Головино, свернув вправо, а после, не доезжая чуть до въезда в это Головино, резко поворачивая в сторону Никитино. И за озером, свернув налево, подниматься чуть в гору, по высокой песчаной насыпи. А потом некоторое время следовать к полузаброшенной деревушке Неврёво, но на самом деле вовсе не в Неврёво двигаться, а именно к ним, в садовый кооператив «Весна». Вот так ехать да ехать, разбрасывая вокруг колёс густые комья грязи, и ещё раз свернуть чуть левее, мимо молоденького березняка, некоторое время в распутицу с трудом ползти, увязая колёсами в пашне, прямо по полю, и опять лесом. А, выбравшись, наконец, из леса — уже напрямую к собственному дому.
     Вот таким образом, то трактором, то грузовиком, а то на мотоцикле, и добрался Криштопа почти до самого Афанасьева. А это уж очень далеко от мест, где была его дача... Пожалуй, где-то на самой границе с районом, соседствующим с Владимирским. Получалось в итоге, что его дачу с местом, где он оказался, разделяли два района... И если бы Криштопа проехал ещё немного, то достиг бы уже и Селиванова. Но слава Богу, у него хватило ума, не доезжая до Селиваново, повернуть обратно. Как раз перед дорожным указателем у вышеназванного Афанасьева, откуда одна из табличек как раз и указывала направление движения к Селиваново. А то бы мог Криштопа и сам так, пожалуй, заплутать, что едва бы ему удалось добраться до своей дачи в течение двух следующих дней.
     Всё-таки, остановить попутную машину на просёлочных дорогах равносильно подвигу. Никто из водителей и не притормаживал на трассе, где-нибудь, скажем, между Тумой и Гусем, даже в дневное время. Не говоря о сумерках или о ночном времени, когда и сам Криштопа, между прочим, останавливал машину крайне редко. Разве только в исключительных случаях, ради какой-нибудь хорошенькой блондиночки или длинноногой брюнеточки. Но это выпадало не так часто. В последнее время, можно даже сказать, что почти и не случалось Криштопе притормаживать ради такой попутчицы.
     Прежде, чем сесть в очередную остановленную им машину, мотоцикл или трактор (на чём только не довелось Криштопе в этот раз ехать!), он внимательно осматривал всё вокруг. А не видно ли где-нибудь вблизи или вдалеке, за поворотом дороги, злого татарина? И, стоит заметить, что всякий куст придорожный казался ему подозрительным, если этот куст покачнулся, зашелестел внезапно ветвями, вдруг вспыхнул солнечным зайчиком, слегка затянулся дымком. И за всяким деревцем боялся Криштопа внезапно его обнаружить. Изрядно обросшего, необычайно лютого, с кинжалом за поясом или в руке, неумолимого врага своего, злого татарина. Врага, готового тотчас выбежать из засады и, не раздумывая, броситься на беглеца Криштопу с намереньем осуществить свой коварный и, безусловно, кровавый замысел.
     У тех редких водителей, которые всё-таки останавливались после его отчаянных жестов обеими руками, в одной из которых Криштопа держал наготове крупную купюру, он спрашивал с тревогой в глазах, а не встречался ли им по дороге какой-нибудь злой татарин.
     — Какой ещё татарин? — переспрашивали Криштопу некоторые из них с откровенным удивлением в голосе.
     — Очень злой, очень заросший, и с очень острым, словно тщательно отточенная бритва, кинжалом в руке, — уточнял Криштопа.
     Его слова вызывали у некоторых водителей ироничную ухмылку. Что они думали о нём? Даже представлять этого не хотелось. Наверняка мысли их были не совсем Криштопе приятные. А что бы он сам подумал о таком человеке, будь он на их месте? Решился бы он такого везти в своей машине? Прежде, чем осуждать кого-то, надобно поставить себя на его место.
     — Не попадались, — отвечали некоторые из водителей, с опаской глядя на Криштопу, как будто и он был похож на описанного им татарина. Глупые, наивные, но такие всё же славные ребята; они и сами не знали, как же облегчали душу Криштопы даже своим невольным подозрением по отношению к нему. Как успокаивали они расшатанные, подобно туго натянутой струне, нервы бедного Криштопы, вынужденного заметать следы, убегая от злого татарина. Кто хоть однажды ездил в какие-нибудь соседние районы с попутками автостопом, тот, наверняка, знает, чего это может стоить, обретаемое вами спокойствие, как только вы оказываетесь рядом с водителем. И когда машина его или трактор, или мотоцикл, сходу разгоняясь, увозят вас всё дальше и дальше, приближая к намеченной вами цели.
     А некоторые из водителей, которые останавливались, вообще ничего на вопросы Криштопе не отвечали. Спросит он их о злом татарине, а они посмотрят на него искоса, да только головой в ответ и покачают. И продолжают крутить баранку как ни в чём ни бывало, так и не удостоив попутчика ответом.
     Честно сказать, иногда эти хмурые водилы выглядели настоящими, набравшими полный рот воды, белорусскими партизанами. Ни «садись» ведь никогда не скажут, остановив машину на отчаянный взмах чьей-то руки, ни «куда тебе ехать-то?» не спросят. Ни «сколько дашь мне за это?» не поинтересуются. Просто остановят машину невдалеке, дверь приоткроют, подождут, пока голосующий человек на седушке рядом с ними пристроится, и везут, везут его по трассе молча. Ну, хоть бы словечко одно услышать от них! Так и молчат, пока он сам не попросит, обратясь к ним: «А можно вот здесь остановиться?» А они, и остановившись, всё молчат, точно так же, как и дорогой молчали. Молчат, пока их попутчик из машины не выйдет. А он, как выйдет из этой машины, в которой молчун его вёз, знай лишь, сопя себе под нос, да напряжённо всматриваясь в дорогу перед собой, так скорей от него подальше и зашагает. Да уж лучше пешком ещё с километр протопать по снегу, по грязи, под дождём, чем вот так в молчанку играть с ним!
     Глядя на него, он и сам вдруг примолкнет. Тоже молчит, хотя поговорить-то охота, просто мочи нет терпеть это невыносимое молчание. Но как можно-с? Они ведь разговаривать не желают. Вот и приходится принимать их условия. Молчать! Выйдет он от него, и бредёт, бредёт, знай себе, дальше, уже пешочком. Бредёт, пусть и чавкая размокшими ботинками по рыхлому мартовскому снегу, только бы не с ним рядом. Идёт и думает, думает про себя, а чего это молчал-то он — мужик этот? Ну, отчего это он всю дорогу молчал и молчал, даже ни разу на попутчика, подобранного им из жалости, должно быть, не взглянул? И не спросил у него ни о чём, и не улыбнулся в ответ на какую-нибудь шутку его, когда тот пытался вывести его из этого сонного оцепенения или из странных, бесконечных раздумий. «Может, я ему не понравился чем-то? — думает он. — Ну, скажем, мало заплатил или наоборот — много заплатил, чем и обидел его невольно, сам того не желая? Да, нет, тут какая обида-то? И нет в этом вовсе никакой обиды. Тогда вообще непонятно, чего же он всё-таки молчал всю дорогу?»
     Ох, и не любил Криштопа вот таких молчунов! Можно сказать, почти презирал. Ну, всеми фибрами компанейской, словоохотливой души своей. По ему бы, так лучше пусть он оказался бы таким болтуном, каких и свет белый не видывал. Даже болтливей его самого, к примеру, и некоторых словоохотливых приятелей, с которыми Криштопа имел удовольствие иногда всласть наболтаться по телефону или где-нибудь в пути. Ну, только бы не молчал, только бы душу ему не травил он своим несносным молчанием. Так бы, кажется, взял, да и врезал бы Криштопа какому-то из таких вот молчунов ни с того ни с сего по зубам. Может, после этого он и заговорил бы, наконец, с Криштопой?

     Из дневника Криштопы:
     «Как же хорошо всё-таки у нас на даче. Добрался я ней к обеду следующего дня. Устал неимоверно. Но, оказавшись на месте, тотчас и пришёл в себя. Надо ли говорить, что в любое время года душа моя на даче просто отдыхает. Как только я приезжаю туда, так и все горькие печали, и тревожные мысли мои как рукой снимает. Вот даже и о злом татарине забыл я буквально через полчаса. Растопил печку, натаскал воды из колодца, так сразу и полегчало. Заодно съел бутерброд с салом. Я всегда при хорошем самочувствии принимаюсь что-то жевать. Иногда, и сам того не заметив, всё в холодильнике и подъем. А сало и подавно. Боже, как же я люблю сало! Стоило мне лишь вспомнить о сальце с чесночком по дороге к даче, как о злом татарине я и забыл напрочь.
     Эх, сало, сало. И какой же русский...
     Ох, не буду, пожалуй, с огнём более играть. А-то обвинят меня в чём-то ещё и соседи мои, родственники или старые знакомые. Земляки мои. Те, которые к салу, предположим, не равнодушны, но считают, что это недопустимо — всякий раз намекать им о сале. Пусть даже вот так, с любовью к нему. Всё равно, им, возможно, это обидно. Да, ко всему прочему, и так слишком часто, пожалуй, завожу я речь о всякой вкусной еде. А чаще других продуктов почему-то именно о сале.
     Может быть, причина такой любви к салу заложена во мне ещё с детства? Ох, не знаю даже. Что тут скажешь, если ответа не находишь ни на один из вопросов. И, ко всему прочему, я боюсь иногда, что кому-то это может точно так же не понравиться, как злому татарину, к примеру, не понравилась пословица, приведённая мной в качестве красного словца о пресловутом незваном госте. Одним словом, в дополнение к бутерброду с салом, съел также я и колбасы, и ещё огурчиков к ней, извлечённых из бочки в подвале. А к огурчикам накатил я и водки пару рюмочек. Одну вслед за другой. И всё это благополучно улеглось в моём желудке. И хорошо так стало на душе. И всё плохое тотчас на задний план отошло. Ну, прямо хоть песни пой.
     В самом распрекрасном настроении вошёл я в баню, где вода уже начинала бурлить, сел на широкую лавку сосновую, да и стал наслаждаться возникающим жаром, в предвкушении всех последующих весьма приятных для организма процедур. Ничего не скажешь: хороша русская баня летом, когда весь потный такой, грязный войдёшь ты в неё, а выйдешь, точнее — выбежишь, красный, распаренный и чистый, прямо хоть в ангелы записывайся! А кругом соловьи свои рулады выводят, кукушки кукуют, дятлы стучат в деревья, соседи меж собой перекликаются, пропалывая картофельные да морковные ряды. А к вечеру совы или филины ухают да кузнечики так стрекочут, что невольно заслушаешься незатейливыми их голосами.
     А уж как дача зимой, благодаря бане, замечательна — этого и словами не передать. И как же приятно бывает возвращаться в зимнее время на поезде в город сразу после бани. Состояние организма такое, словно у родившегося только что ребёнка. Всё тело в благостной раскованности. Руки, ноги, мускулы легки и подвижны, в голове радостно и светло, в виски не давит, зрение острое. После бани и без очков всё вокруг так замечательно видишь, что впору все накопившиеся у изголовья дивана газеты перечитать. Нет ничего, пожалуй, более приятного, чем возвращение домой после зимней бани! Вынужден ещё раз повторить, не в силах удержаться от восхвалений в её адрес.
     Что-то вроде рукописи. Пожелтевшие страницы. Много исправлений. Да, безусловно, это рукопись, принадлежащая, по всей видимости, Криштопе.
     ...вот идёшь по снежной тропке ты, ведущей к лесу. Походка пружиниста, свободна от неприятных болей в коленках и в суставах, спина не гудит, как старый телеграфный столб. Идёшь быстро, но на тропинку под собой смотришь внимательно, чтобы в сторону не сбиться. Ведь тропка эта в глубоком снегу: слежавшемся, плотном. С неё чуть только свернёшь, так в снег по самый пояс и провалишься. И в засушливые времена там всегда сыро. Никак болотину эту не высушить. Тропку к дачам брёвнами из старых шпал выстелили дачники на субботниках, скрепив шпалы меж собой стальными скобами, но это ничуть не помогло им. Словом, вот так идёшь по зимней тропке к железной дороге — и вдруг почувствуешь себя самолётом. Летящим высоко над хорошо известной местностью в бреющем полёте, легкокрылым дюралевым истребителем, воздушным разведчиком-шпионом. С фюзеляжем, с шасси, с винтами, как и в любом настоящем военном истребителе, почувствуешь себя.

     ***

     И лечу я над этой тропкой, всё больше вживаясь в легкокрылый этот образ. Над полудикой, над заброшенной в зимнее время дачной местностью со скоростью огромной, и с каждым шагом моим всё нарастающей и нарастающей лечу, лечу, лечу... Вот-вот и на сверхзвуковую скорость уже перейду. Раздастся за спиной моей потрясший землю хлопок от ускоренной втрое энергии сжигаемого топлива, и растает лёгкий корпус мой в голубых небесных далях.
     Внизу перед взором, воображаемые возбуждённой фантазией моей, города, посёлки, деревни как в калейдоскопе меняются: тянутся один вслед за другим. Из ничего вдруг возникают и пропадают там же. Бесчисленными огнями, рекламными светящимися вывесками, уютным вечерним светом в окнах домов, автомобильными фарами, мигалками на крышах бессчётных машин, катящихся земным курсом, параллельным полёту засвечиваются и в памяти моей остаются. Многочисленные авто меж глубоких снегов и меж берёзовых рощиц проносятся там, внизу, перекликаются с моим невесомым телом трассирующими нитями мигающих поворотников и стоп сигналов...
     Дороги петляют подо мной, реки, моря и озёра, скованные льдами сверкают на солнце. Пересекаются меж собой, в разные стороны разбегаются. Выглядывающие из окон машин водители терпеливо ждут зелёных огоньков светофоров, пешеходы, женщины, мужики, дети, девушки, одна другой краше. А вон и баба в платке цветастом из избы своей к колодцу за водой выходит. Зевает на ходу, что-то себе под нос, знай, бормочет. С тёплой постельки встала, должно быть, не выспалась как следует. В небо баба эта и не смотрит вовсе, не видит меня. Ей бы с тропинки в снегу не сбиться, оцинкованные вёдра с коромысла в снег случаем не уронить.
     А вон он мужик, с виду здоровый такой, внешне запущенный, да смурной с самого утра — топором замахнулся в поленце берёзовое тюк. И ещё раз тюк! Как приложил всю силу свою удалецкую, всю мощь свою мужичью. То-то поленница за банькой пополнится, то-то будет ему чем баньку свою истопити, да родниковой водицы из колодца в неё наносити, да тело своё мужицко в ней вволю напарити да вволю искупати. А после сидеть-посиживать за столом с белой скатертью на ём в избе, с улыбкой на лице блаженной, да ароматный чаёк с баранками и попивати.
     А вон и юнец прыщавый увлечённо в носу ковыряет, козюли из него на свет божий извлекает и с любопытством рассматривает их, а после о собственные штаны и вытирает.
     А вон он и поезд прямо подо мной. Гудит тревожно, снопы искр из-под колёс вдоль полотна дороги разбрасывает. Стало быть, тормозит. Светофор машинист учуял, со светом красным, предупреждающим. И, чу — из окон вагонов лица пассажиров вижу явственно, с небес на землю глядя, в праздном любопытстве глядящих мне вслед.
     — Вон он, — доносится до слуха моего чьё-то мечтательное, завистливое, — самолёт в небе летит.
     — Где?
     — Да вон же, вон!
     Кто-то из чуть приоткрытого окна, должно быть, это и произносит, делясь впечатлением с соседями по купе. А те всё отыскать не могут, рыскают глазами, рыскают. Но одно лишь мгновенье проходит, и уже пропадает воображаемый мной самолёт. И теряется из виду и романтичный пассажир,— уж не я ли то сам был, затерявшийся где-то в детстве? — и поезд остаётся позади, и станция какая-то маленькая, где и всего-то три избы да вывеска, да столб фонарный. И только след бело-мохнатый от сгоревшего топлива витает в морозном январском воздухе, тотчас смешиваясь с редкими перистыми облачками.
     Вот один город другим сменяется, а тот — третьим, а третий — четвёртым, и пятым. И также точно государства: и большие, и малые. Возникают они подо мной в калейдоскопической пестроте, то и дело вспыхивают ярко из тьмы, одно вслед за другим под воображаемыми моими крылами. И ведь конца им не видно. Боже, красота-то внизу какая! И всё там вертится подо мной, всё двигается, перемещается всё куда-то, всё огнями разноцветными переливается: пунктирными, трассирующими, непрерывными. И всё взор мой завораживает бесконечным разнообразием своим, всё меня к себе манит с небес терпкими, сладкими запахами, всё глаза мои пытливые притягивает привлекательным видом и уютом домашним.
     И так и хочется мне с небес на эту землю спуститься, резко спланировав на одну из площадей или крышу дома. Приземлиться где-нибудь в уютном местечке, да и смешаться с праздной толпой иноземцев. Слиться с ними и, может быть, породниться, чтоб не выделяться больше среди остальных и взором своим горящим, и челом своим высоким, испещрённым морщинами от бесконечных горьких раздумий о судьбе бедной родины моей, о её стати особой. Спуститься туда, чтоб все запахи чужеземные учуять чуткими своими ноздрями, чтоб все блюда земные испробовать, во всём кулинарном их великолепии, и все на свете страны чтоб увидеть во всей их красе и разнообразии, и все языки чтоб услышать во всей трескучести их и непонятности для уха моего. Всё испытать, всё изведать, всё руками собственными ощупать, и ко всему языком своим прикоснуться...
     Всё!
     И тут лбом, не рассчитав траекторию полёта воображаемого мной воздушного судна, с размаха в молоденькую берёзку врезаюсь. И хорошо, что эта берёзка молоденькая. Не так больно мне от удара в её гибкий, не окрепший ещё ствол. Но падаю я всё равно стремительно, точно в настоящем пике всякий падающий с небес в снег самолёт. Да головой прямо в сугроб так и влетаю, рядом с этой гибкой берёзкою. А мой рюкзак, в котором воду колодезную несу я домой для чая и кофе в пластиковых бутылках, сверху меня как раз и накрывает. Да так, что и на ноги тотчас подняться не могу. А всё барахтаюсь в снегу, барахтаюсь, цепляясь руками за тоненькие, растущие рядом деревца, всё подминаю их под себя, подминаю, сучу всё ногами, сучу, снегом умываюсь-умываюсь...
     — Вот и прилетел, — думаю про себя, без смеха, а на полном серьёзе. Вот так-то и летаем мы до первого на пути нашем случайного деревца или сугроба...
     Взгляну на часы — и совсем мне не до шуток: до прибытия поезда пять минут остаётся, а ведь пилить до платформы ещё целых восемьсот метров! Что ж, опять придётся бежать с ускорением, что, к счастью, для меня не впервые. Но, чёрт возьми, когда же научусь я правильно распределять свободное время? Когда избавлюсь, наконец, от этой дурацкой мечтательности, приносящей мне столько ненужных хлопот? Исчерпается ли она когда-нибудь во мне — эта романтическая расхлябанность? Ну, хотя бы к старости? Или всё так вот и будет она меня преследовать до самой смерти?»

     ***

     А вот и вода в баке забурлила. Большие муравьи, размножающиеся в непомерных количествах, забегали суетливо по доскам, ища прохлады и не находя её. Плеснул Криштопа на раскалённые камни кипятком, невидимый пар пошёл вокруг, в пекло превратил хлопотную жизнь муравьиную. «Сами виноваты: нечего устраиваться там, где их не просят!» — подумал, глядя на них сверху Криштопа. И самому ему стало жарко просто до невозможности. Не выдержал и двух минут, выбежал на улицу, в дом вошёл, не раздумывая, спустился в холодный бетонированный подвал...
     В подвале после жаркой бани было особенно хорошо. Прохладно, тишина. Но не тишиной наслаждаться собрался Криштопа в своём подвале, а, чуть повозившись, извлёк он из него на свет божий в пластмассовом ковшике брусничной воды. Эта вода осталась ещё от прошлой зимы, в одном из сорокалитровых бутылей... Ковшик с брусничной водой Криштопа оставил в предбаннике, чтобы вода сохранила благостную для организма прохладу подвала, где температура была заметно ниже уличной и комнатной.
     Вода в котле так уже бурлила, и таким жаром несло от железной печи, что волосы на голове у Криштопы стали потрескивать. Так они обычно потрескивают только у пылающего, скажем, ярко костра. Когда ветки садовых деревцев и сухих листьев, сгорая в нём, рассыпают в воздух тысячи жарких искорок, способных, кажется, поджечь всё небо.
     Криштопа подкинул в печь ещё пару среднего размера ольховых поленцев с тем, чтобы жар от печи как можно дольше не затихал. Затем открыл он крышку водяного бака и ковшиком зачерпнул бурлящего там кипятка. Добавил в него несколько капель эвкалиптового масла и стал небольшими порциями плескать горячую воду из ковшика на камни.
     Боже, какое же наслаждение — этот несравненный ни с чем, неповторимый, и весьма целебный аромат, который только и возможен в настоящей русской бане! — только и успел подумать он, закрыв от наслаждения глаза...
     Неясный звук долетел до слуха Криштопы. То ли ветки деревьев трещали, то ли ветер так раскачал их, что они вдруг стали скрипеть. Криштопа насторожился. Неясный страх закрадывался в его сердце, но, плеснув на себя холодной водой из ковшика и ещё раз прислушавшись, Криштопа успокоился. Померещилось что-то. Всё хорошо, тишина-то какая, слышно, как соловьи поют. И где-то совсем неподалёку ручей журчит. Или это вода из краника каплет. Надо бы колышек сменить. Кран-то подтекает. Всего-то и дел — палочку застрогать...

     И тут банная тишина взорвалась с таким грохотом, словно в баню угодил снаряд. Входная дверь в парилку слетела с петель, или же, как ему показалось с испуга, дверь чуть ли не взлетела; во всяком случае, эффект от её падения на пол был просто ошеломительный. Она едва не сбила Криштопу с ног. Криштопе повезло, что он успел отскочить чуть в сторону. Едва не свалившись прямо с ковшиком в руке на скамью, на которой стояли пластмассовый тазик, мыльница с мылом и веник из берёзы.
     Опомнившись от неожиданности, Криштопа взглянул в проём, образовавшийся с падением входной двери — и чуть было не заорал он от ужаса. Невероятное, фантастическое зрелище! Криштопа мог поклясться хоть и на толстом томике Библии, что сроду он ничего подобного не видывал, ни в одном из американских боевичков, во всяком случае. Да он просто глазам не поверил, но факт оставался фактом. В проёме сваленной от резкого удара двери возник перед распаренным Криштопой всё тот же злой татарин. Тот самый, который потрошил его подушки и всё остальное резал в клочья, топтал и дырявил, дырявил, не щадя. Увы, это был именно он. Невозможно ведь злого татарина спутать с кем-либо другим!
     Ещё бы, ведь злого татарина Криштопа безошибочно определил бы и в многотысячной толпе, собравшейся на стадионе. Всего лишь по сумасшедшему блеску его глаз, по сверканию острого лезвия кинжала, оказавшегося в его руке. Он и вправду, пожалуй, был единственным в своём роде. Боже, насколько же был ужасен вид его, как же страшен был его неправедный, безосновательный гнев, и насколько же откровенно читался весь он в сверкающих при бледном освещении его зрачках!

     — Вах-вах, ты уже здэсь, сабака? — заорал злой татарин, нещадно брызжа на голое тело Криштопы слюной изо рта. — Зарэжу сыйчас!

     Но, сделав ещё шажок по выбитой им двери вглубь бани, злой татарин, не выдержав, вероятно, нестерпимой жары, тут же отскочил обратно с неким подобием визга, вовсе ему не свойственного, окажись он не в самой парилке, а где-то снаружи. И лишь вытянутая рука его с острым кинжалом продолжала грозно маячить перед лицом застывшего в оцепенении Криштопы.

     — Ах, шайтан-майтан, сэйчас секир-башка тэбе дэлать буду! — продолжал угрожать ему злой татарин, не решаясь, однако, подступить ближе к своей беззащитной жертве.
     «Очевидно, злые татары плохо переносят русскую жару, — подумал Криштопа, — именно банную жару. Да, иногда баня не только лечит нам суставы, но и жизнь, оказывается, нашу спасает!»
     Кинжал в руке злого татарина, отступившего за порог парилки, не дотягивался до его головы. Но всё равно Криштопе было жутко страшно. Точно так же, как и ранее в квартире, где злой татарин продемонстрировал остроту своего кинжала на подушках, одеялах и матрасах. И вот опять грозной тенью возник его неугомонный образ — на даче, на пороге парилки. Злой татарин так ловко помахивал его лезвием, недвусмысленно угрожая непременной расправой, что всё это на некоторое время парализовало Криштопу совершенно. Ещё никогда в жизни не чувствовал он себя так мерзко, как теперь. «Вот нехристь-то уголовная! — возмущённо подумал Криштопа, глядя на своего неугомонного врага, — Весь кайф мне испортил. Ведь я ещё даже не окунулся в холодную воду!»

     — Выхади, шакал! — гортанно напомнил ему злой татарин, одной рукой заслоняясь от безжалостных к непривычной для этого коже его струй горячего банного духа, распространяющегося от раскалённой печи, а другой — кинжалом своим указывая Криштопе на выход. — Тэпэр ты — мой. Скарэй выхади сабака! Сичас я секир-башка тэбе буду дэлать!

     «Вот чёрт нерусский!» — едва не произнёс это вслух Криштопа. Но хорошо, что он об этом только подумал. Хватит с него, и так уже доболтался. А то, глядишь, и без языка можно остаться!
     — Извините, но я всё-таки хотел бы прояснить эту нелепую и, на мой взгляд, несколько затянувшуюся ситуацию с пословицей, приведённой... — заговорил Криштопа, пытаясь в очередной раз воззвать к рассудку злого татарина. Но, обнаружив бешено вращающиеся глаза злого татарина, он сообразил, что речь его совершенно бессмысленна. Злой татарин Криштопу просто не слышал, да и не желал вовсе слушать какие-то жалкие с точки зрения настоящего джигита объяснения! И только одно лишь сокровенное желание, похоже, завладело всей его звериной сущностью. Понятное дело, это было желание сделать своему врагу секир-башку!

     — Выхады! Каму гаварят? — словно бы приглашал его злой татарин к расправе. — Выхады, суда шакал! У, шайтан-муйтан!

     «Да, уже разогнался, бегу уже», — невесело ухмыльнулся в ответ на это приглашение Криштопа.

     Из дневника Криштопы:
     «Интересно, как же он умудрился меня разыскать? Ведь это непросто — в такой глуши найти среди других именно мою дачу. Честно сказать, ещё никто не добирался сюда без сопровождения даже после подробных объяснений. Мне всякий раз приходилось встречать своих гостей, выходя к железнодорожной ветке, а то и к самой платформе. Чтобы случайно не проследовали они в обратную сторону. И там бы уж точно заплутали, поскольку находящаяся чуть в стороне от платформы деревня Неврёво почти безлюдна. Дома там заброшенные, живут в них несколько стариков, но дверь незнакомцам они вряд ли откроют.
     А этот — нашёл дачу мою сходу, без всяких объяснений и без сопровождающих. Интересно, каким образом ему это удалось? Может быть, у злых татар какой-то нюх особенный? Или же у них чрезвычайно развита интуиция? А может, жена меня злому татарину выдала? Нет, не может этого быть, тут какая-то нелепость: ведь она меня, кажется, любит. Хотя — кто её знает: любит, не любит. Пока не поругаемся, так вроде бы и любит, но только примемся мы друг друга по-всякому костерить, так и не верится уже, что любовь вообще возможна.
     Вот если бы он её стал, предположим, пытать, так она вполне могла бы и выдать меня, не выдержав истязаний. Я, к примеру, от причиняемой мне боли могу оговорить или предать с потрохами кого угодно. Я и на себя-то самого, ей Богу, взял бы любую вину, подписал бы самые чудовищные бумаги, признал бы себя и шпионом, и сексуальным маньяком, только бы отложить или вовсе отменить пытки, причиняемые мне какими-нибудь лицами, уполномоченными соответствующими государственными органами именно для этой цели. А после я бы отказался от собственных показаний, но, имея дело с палачами, вынудившими меня оговорить самого себя, только в присутствии личного адвоката. Тут главное время выиграть, сделать паузу, переиграть садистов в милицейской форме морально.
     Должен отметить, что я почему-то не выношу пыток. Особенно изощрённых каких-нибудь, средневековых. Даже наблюдать их мне не по себе, не говоря о том, чтобы вынести что-то подобное самому. И, думаю, что я не очень оригинален, признаваясь в этой слабости. Думаю, вряд ли из меня получился бы мужественный генерал Карбышев. Не смог бы стать я также и Сергеем Лазо или Джордано Бруно. Клянусь, ни за что на свете не согласился бы я закончить жизнь свою, скажем, в топке паровоза или в ледяной глыбе, сохранив для родины своей какую-то сверхсекретную информацию. Даже ради какой-то высокой идеи.
     Вот как и сейчас: очень бы мне не хотелось, чтобы злой татарин сделал мне секир-башку из-за какой-то дурацкой русской пословицы. Но каким образом я мог ему объяснить, что это не моя вина вовсе? Дескать, так народная мудрость гласит, мол, что незваный гость — якобы, хуже татарина. Но я то здесь причём? Не я же создавал эту пословицу. А поскольку не я создавал её, так не мне же и отменять её. Ведь это так очевидно!
     И что ещё оставалось в моём положении, как не попытаться сгладить невольную вину свою за непредсказуемую мудрость собственного народа. Может быть, стоит переадресовать откровенную неприязнь, выраженную в этой пословице к бедным, ни в чём неповинным татарам, кому-то другому? Ну, скажем, к туркам или к киргизам. Но как к этому дикарю подойти, с чего начать свои оправдания или предложения о переделке пословицы?
     А что, если я попытаюсь ещё раз объяснить ему свою позицию в более цивилизованной форме? Зря я, что ли, баню растапливал? Вот предложу-ка я ему попариться, спину веником отхлещу, как и полагается у нас, холодной водицей окачу злого татарина... Авось и охлажу пыл его.
     Нет, вряд ли злой татарин согласится на моё предложение. Ведь он, похоже, и не намерен вовсе разбираться — пословица это или не пословица, народ её выдумал или сам я эту пословицу сочинил. И всё же, отвести от себя ответственность можно и попытаться. Хотя, справедливости ради, не я вовсе автор этой дурацкой пословицы. Так почему же именно мне теперь приходилось то и дело изворачиваться, кривить душой и даже унижаться перед каким-то грязным, лютым татарином? Перед этим безумцем, которому и баня-то наша, как видно, не по нутру, и к пословицам, сочинённым мудрым нашим народом он, видите ли, с претензией?
     А, глядишь, ведь тоже, как и остальные, всё туда же — всё, стало быть, в наполеоны метит. Утвердится желает в чьих-то глазах, доказать лютую непримиримость свою. Да все они вот такие вот, как и этот — с острым кинжалом в волосатой руке и с горящими, как у снежного барса, зрачками. Все хотят быть на виду, все оскорбляются пустякам всяким и всех их не устраивает чужая мудрость, не благословенная их мудрым аллахом. Оскорблённые чувства-с у них, видите ли-с...
     И уклонится ведь никак не возможно, чёрт его возьми... Я-то голый, а он — на сбитой с петель двери, да ещё с кинжалом в руке. Выходит, что кто-то должен за неё, эту чёртову, будь она неладна, пословицу, и отвечать в конечном счёте по полной программе, коли на то пошло. Но почему именно я всегда и оказываюсь тем крайним, последним в каком-то ряду, или же незваным гостем, которому и предъявляют все эти счета? Ну, за что, за какие грехи, то и дело суждено мне проявлять характер свой в столь щекотливых, почти немыслимых ситуациях? Не иначе, как роковое стечение обстоятельств. Или же — это судьба. Перст её указующий именно в мою сторону. Вот, дескать, кто и заслуживает самой суровой кары за нелепую чужую мудрость.
     Вот так и всегда, не без грусти должен заметить — всё хорошее в этой жизни как раз и заканчивается именно с моим появлением среди остальных, более-менее благополучных людей. Стоит лишь войти мне куда-то, приветливо улыбнувшись всем находящимся там, так сразу и начинается по отношению ко мне настоящая чертовщина. Ну, как в романах у Булгакова. И в чём причина моих хронических неудач? — думаю иногда я с отчаяньем, анализируя какую-нибудь ситуацию, закончившуюся для меня плачевно.
     — И где именно в этот раз допустил я промашку? — возникает и сейчас в моей распаренной жаром голове. — В чём всё-таки был не прав, хотя бы и по отношению к этому татарину? Неужели только из-за этой дурацкой пословицы?
     Прошу прощения, что без конца муссирую этот глупый вопрос, но, когда вот так стоишь в парилке, в чём мама родила, а перед тобой размахивают острым кинжалом, время тянется так долго, словно проходит целая вечность.
     Хотя, на самом деле это вовсе не так. Вся эта жуткая сцена длилась буквально какое-то мгновение. Положение моё казалось почти безнадёжным. Даже слегка приодеться не было никакой возможности. Там, в городе, на мне были всё же трусы. Убегать от злого татарина в трусах, согласитесь, куда приличнее, чем вообще голым.
     Боже, ну что же мне делать? Может, стать перед ним на колени и ноги ему обцеловать? Пощадите, мол, товарищ, у меня ведь жена, дети. Ну, погорячился я! С кем не бывает. Вот вы и сам такой горячий, кинжалом тут размахиваете, секир-башкой мне грозите... Или обернуть всё это в обычную шутку? Так и сказать злому татарину: извините, мол, это я неудачно пошутил. Или же позвать кого-то на помощь? Хотя нет, и этот вариант не годится. Буденный день, все уехали в город, рядом теперь никого. Да, пожалуй, на этот раз вряд ли удастся избежать мне самого страшного.

     ***

     — Ещё раз извините, любезный, — начал Криштопа миролюбиво, — простите, что не знаю, как вас по имени-отчеству. Так вот, простите ещё раз, что я невольно задел вашу честь, сообщив всем, что незваный гость хуже татарина. Это я — хуже татарина. То есть — я незваный, а вы званый, значит, вы лучше меня, а я вас хуже, потому что я хуже любого татарина, потому, как именно я и есть — незваный гость...
     «Господи, спаси и сохрани раба твоего грешного!» — подумал Криштопа про себя, всё больше убеждаясь, что слова его не достигают цели, что все они мимо уходят, и что он зря бисер мечет, и что совсем уже запутался, подыскивая безобидные для этого безумца слова.
     — Да я просто уверен, что вы лучше всех, а вот я хуже всех, потому, что вас пригласили туда, а я там и на хрен никому не нужен оказался. Даже Юльке, хотя я и рассчитывал на её взаимность, но, выходит, что зря губу раскатывал. И кто в этом сомневается, пусть отрежут ему его негодный, дурной язык!
     Господи, через какие немыслимые унижения вынужден был пройти Криштопа, вот так, безуспешно, неся какой-то абсурд, полную бессмыслицу! И всё для того лишь, чтобы доказать этому несносному злюке-татарину, что не он вовсе автор столь знакомой для всякого нормального, цивилизованного человека русской пословицы!
     «Он что, не понимает, что это всего лишь невинная игра слов? — едва лишь успел Криштопа про себя подумать. — И неужели он не желает признать этого простого объяснения? А как я перед ним унижаюсь сейчас — неужели и этого недостаточно злому татарину? Ну что же это за чурка такая басурманская? Неужели моего жалкого блеяния перед ним недостаточно для того, чтобы всё это недоразумение закончилось для нас миром? И откуда он только объявился в квартире у моей племянницы — кровожадный этот кретин? Не с большого ли, образно говоря, джихада или, может, с самой Мекки? Не знаю, как бы точнее назвать — шайтана этого: закоренелым вахаббитом или — шиитом... Ведь, чёрт их знает, кто из них лично для меня хуже в такой нелепой ситуации? Ну, какая мне разница — шиит сделает мне свой кровавый секир-башка, или же то же самое продемонстрирует вахаббит? Ведь когда я перед ним в голом виде, и ничем, кроме тазика, не смогу защититься — это абсолютно одно и то же. А может быть, он просто притворяется, что не понимает никаких разумных доводов, а потому и не принимает никаких объяснений на этот счёт? Вот так специально сейчас он разыгрывает меня, проверяя на силу духа? Готовясь к каким-то будущим великим сражениям, этот злой татарин как бы определяет заранее духовную и моральную крепость вполне возможного противника всего мусульманского мира, настраивающего себя на сражения за мировое господство. Вдруг так всё и есть? Ну что ж, в таком случае злого татарина можно поздравить. Труслив, оказывается, я просто неимоверно. Честно в этом должен признаться. Уж очень, оказывается, боюсь я этого злого татарина. Просто панически боюсь. Даже когда он возникает передо мной и без кинжала, а с галстуком на волосатой своей груди. Ну как тогда, в милиции, когда я увидел на стене тот портрет... А уж если этот злой татарин ещё и с кинжалом — так ужас мой вообще не передать никакими словами».
     — Я повторяю вам, — добавил Криштопа после некоторой паузы, однако злой татарин не дал ему закончить хотя бы ещё одну фразу.

     — Ах, ты сабака! Ах, ты шайтан-майтан! — резко оборвал он Криштопу на полуслове. — Ты считаешь минэ хуже любой гость в тот квартыра! Ты минэ призираишь? Гавари, презираишь ты минэ, шакал?

     — Да нет же, нет, я всего лишь привёл в пример известную многим пословицу, — почти проблеял в ответ ему Криштопа.

     — Слюшай, ти заткнысь, а! Заткнись и слуший тольки миня, а! — оборвал его злой татарин на полуслове.

     «Ну, что ты будешь с ним делать?» — удручённо развёл руками Криштопа, не зная, что ему делать дальше. Ну, ведь просто невменяемый совершенно — этот злой татарин. А, может быть, это жара, свойственная русской бане, не позволяла ему быть более терпеливым? Может, вместо слов окатить его холодной водой? Чтоб он остыл маленько. Ведь невозможно общаться с таким разгорячённым жаждой мести злюкой!

     — Выхади! Каму гаварю — выхади!
     Злой татарин демонстрировал мастерство владения кинжалом, острое кинжальное лезвие, совершая кругообразные движения вокруг обеих кистей, неизменно возвращалось именно рукояткой то в правую, то в левую руку его.

     «Да, разбежался!», — подумал Криштопа, завороженно глядя на совершающий ритуальные круги кинжал злого татарина.
     Не дождавшись выхода из парилки,— а какой бы дурак рискнул совершить подобное, окажись он в такой ситуации? — злой татарин первым решился шагнуть к своей жертве. Жара в парилке к этому времени заметно убавилась.
     Не спуская глаз с острого кинжального лезвия, угрожающе сверкающего в волосатой руке, Криштопа ждал последнего часа. Кинжал, конечно, был великолепен. Хотя от страха ему и обычная зековская заточка, пожалуй, показалась бы наградным кортиком для лиц высшего офицерского состава. Честно сказать, подобных кинжалов Криштопа в жизни своей не встречал. Разве в кино или в музее русского оружия. Ручка его была инкрустирована какими-то редкими драгоценными камнями. Надо же: злой татарин не поленился достать его где-то. Причём так быстро! Может быть, он всё своё состояние на приобретение этого кинжала выложил? И всё ради чего? Чтобы сделать ему секир-башку?
     Да, ничего не скажешь, хорош кинжал у злого татарина, только уж больно неприятна цель, с которой он был приобретён. И, в связи с этим, особенно зловеще, на взгляд Криштопы, выглядело его лезвие. Сталь, вероятно, дамасская, легированная, калёная каким-то особым способом. Таким бы лезвием гвозди рубить! И это ужасное лезвие сверкало перед глазами Криштопы прямо-таки как драгоценный алмаз даже в тусклом свете от пылающей жаром печи.
     Казалось, что он был обречён. Выхода для себя Криштопа не видел...Честно говоря, никаких шансов на спасение у него и не оставалось... Ну, просто хоть в кипяток головой окунайся, чтоб лютой смерти от злого татарина избежать! Хотя и эта смерть ничуть не слаще, но сгоряча-то чего только и не подумаешь иной раз. Казалось, весь с головой в кипяток бы окунулся бедный Криштопа, только так, чтоб сразу там и погибнуть и не оказаться обезглавленным этим чудовищем.
     И, следует заметить, что, пользуясь его замешательством, злой татарин решительно занёс над головой Криштопы свой кинжал, как видно, собираясь вонзить его прямо в грудь своей жертвы или же в самое горло её, не откладывая своей кровавой затеи с шашлыком-башлыком по-татарски в долгий ящик...
     И тут, инстинктивно ухватив стоящий на скамье ковшик с кипятком, Криштопа догадался выплеснуть кипяток из ковшика прямо в лицо злому татарину. Слава Богу, ему удалось не промахнуться. Ни одна капля кипятка не расплескалась мимо. Всё угодило в цель. «По сути, кипяток русских бань — эффективное оружие против всякого непрошеного гостя, — успел сообразить Криштопа с благодарностью в адрес кипятка. — Кем бы он ни был, и какой бы лютостью по отношению к нам не воспылал». И слава Богу, что Криштопе всё-таки удалось отыскать наиболее приемлемый выход из столь безнадёжной ситуации. Хотя и звучит подобное утверждение кощунственно, исходя из известных всякому христианину библейских заповедей, но всё же, если речь идёт о жизни или о смерти, так любое средство тут оправдано.
     Вышло так, что банный кипяток, вслед за подушкой, опять спас Криштопу от верной гибели. Этот кипяток ошпарил злому татарину не только лицо, но и глаза, и часть его тощего волосатого тела.

     — Ай, сабака! — завизжал злой татарин, — Ай, шакала-мукала! Вай-вай-вай! У, шайтан-муйтан!

     Отброшенный злым татарином машинально кинжал, звякнув металлом об эмалированное ведро, закатился в угол под лавку. На этой лавке обычно намыливал Криштопа голову, руки, шею и остальные части тела, стараясь не пропустить ни одного распаренного местечка. Потеряв кинжал, злой татарин, ухватившись руками за обожжённое лицо, продолжал вопить, выкрикивая привычные для Криштопы ругательства. Должно быть, боль на обожжённых кипятком участках тела его была резкой, нестерпимой. Вот он и отдался самым грязным словечкам в адрес своей находчивой жертвы. И стоит ли приводить их дословно?
     Пока ошпаренный злой татарин с визгом катался по полу, пытаясь разыскать свой кинжал или же бак с холодной водой, чтобы смочить обожжённые кипятком лицо и руки, Криштопе удалось ловко проскочить через выбитую им дверь на улицу. И, в спешке прихватив кое-что из своей одежды в доме, который, к счастью, был открыт настежь, Криштопа без раздумий бросился бежать лесом через ручей. А дальше понёсся он, не оглядываясь и не разбирая дороги, вдоль той тропки, которая прямиком вела к платформе восемнадцатого километра.
     Криштопе сказочно повезло: как раз в это время и прибывал к платформе поезд, следующий из Тумской во Владимир. Едва он закончил притормаживать, Криштопа без раздумий вскочил в первый попавшийся на глаза ему вагон, на ходу одеваясь. Помнится, ещё проводница одна молоденькая, но достаточно грузная в теле, поинтересовалась, с откровенным интересом наблюдая за взмыленным от быстрого бега Криштопой с площадки своего вагона:
     — Что это вы как будто откуда-то сорвались?
     — Хуже! — на ходу бросил в ответ ей Криштопа, продолжая судорожно натягивать на себя рубашку, а после ещё и джинсы. — Ко мне злой татарин сейчас в баню ворвался...
     — Надо же! — удивилась она, довольно недвусмысленно хихикнув в ладошку. — А чего это он от вас хотел? Неужели приставал?
     — Ещё хуже, — опять ответил ей Криштопа, не замечая её противного и, безусловно, в любой другой ситуации оскорбительного для мужчины смеха, — он хотел сделать мне секир-башку. Такие у них, видите ли, традиции... Но мне, к счастью, удалось от него убежать.
     Проводница перестала беззаботно хихикать, глядя на запыхавшегося Криштопу то ли с восторгом, то ли с обычным, свойственным женщинам её тучной комплекции, состраданием.
     — Надо же, — произнесла она, — ишь, как вы упарились-то.
     — Скажите, а у вас в вагоне случайно нет каких-либо татар? — спросил Криштопа, слегка отдышавшись и тревожно оглядев сидящих в вагоне пассажиров, — Я имею в виду злых.
     Она промолчала, очевидно, пытаясь понять, куда это он клонит. Ведь, с её точки зрения, нелепо было бы проверять у пассажиров паспорта на предмет выявления их национальной принадлежности. И билеты-то не всегда удавалось рассмотреть, а документы и подавно. Да и нет теперь таких граф в паспортах, где раньше это указывалось. Она как будто даже задумалась после его вопроса о татарах. В последнее время, как Криштопа не раз замечал, всё меньше стали понимать его люди, с которыми Криштопе невольно приходится общаться, но это вовсе не значило, что опасность, исходящая от злого татарина, не так велика, как он её себе представлял.
     — А то, знаете, — продолжил Криштопа, так и не дождавшись ответа замолчавшей проводницы на свой вопрос, — они всем нам сделают этот секир-башка. Всем! И мне, и лично вам, да и остальным пассажирам!
     — Да нет, кажется, злых татар у нас в вагоне нет, — наконец, произнесла проводница решительно, — да и что нам эти злые татары? Мы и сами теперь ничем не лучше любых татар, если нас только тронуть. И топоры у нас в вагонах числятся, и кочерга имеется, и лом. Попробуй только тронь нас!
     И показалось Криштопе, что её лицо приобрело теперь даже чрезмерно серьёзное выражение. Это подействовало на него успокаивающе. Есть всё-таки женщины в русских селеньях! «Быть того не может!» — едва не воскликнул Криштопа пришедшую ему на ум мысль, глядя на эту простую русскую женщину, на лице которой ранее, до изложенной им информации, не было каких-либо свидетельств, подтверждающих готовность её вступить в неравную схватку и со злыми татарами, и с кем угодно. Да хоть сейчас! «Неужели она настолько мудрая, что мгновенно оценила нависшую над всеми нами опасность?»
     — Во всяком случае, злых татар — во всём нашем составе точно нет, — добавила проводница, пропуская Криштопу в вагон.
     — Слава богу, — произнёс тот, торопливо проходя вглубь пустого почти вагона. Похоже, что проводницу настолько взволновало тревожное сообщением о каком-то злом татарине, что даже за проезд она ничего с Криштопы не взяла. И в этот раз он так и проехал безбилетным пассажиром. До самого города. И это несколько Криштопу даже утешило. Ведь на сэкономленные деньги он смог купить для себя бутылочку холодного пива.
     Кстати, сидя в поезде уже, вспомнил Криштопа и тотчас записал у себя в блокноте подробности недавнего разговора своего. Произошёл он за месяц до описываемых событий. А разговаривал Криштопа с одним хорошим и совершенно не злым приятелем своим. Они сидели за столиком, потягивая холодное кеговое пиво, продаваемое на разлив, на рынке у таксопарка. Этот приятель, как и сам Криштопа, по национальности вовсе не татарин. Он тоже хохол. Только родом этот приятель с Юга. Сам-то Криштопа житель Восточной части Украины. Ну, а приятель его — из Керчи. И речь в тот раз пошла между ними именно о татарах. Более того — как раз и коснулась она той пословицы, которую чуть позже Криштопа так неудачно применил в конкретной жизненной ситуации. Отсюда и пожинал он теперь плоды легкомысленного отношения к собственным словам. Именно за них, увы, и приходилось теперь расплачиваться.

     ***

     Из дневника Криштопы:
     «Сидели, помнится, мы с моим приятелем Т. в пивном баре. Взяли по две кружки пива и по чебуреку. И вот что он мне рассказал. Я передаю всё это дословно. Мой приятель рассказал мне одну дурацкую, между прочим, историю, которую он и сам от кого-то услышал, хотя и не очень верил в неё. По его словам, он был весьма удивлён: неужели такое возможно даже вообразить в наше-то время?
     Вся история эта сильно смахивает на анекдот. Если бы не произошла она в действительности. Думается, что о происшедшем в его жизни маленьком казусе сам экс-президент нашей бывшей страны рассказал бы гораздо подробней и обстоятельней. Думаю, что он охотно изложил бы всё это именно в тех мельчайших и многозначительных для истории подробностях, которые только бы украсили саму историю. Ведь наверняка со слов очевидца появилась бы в ней масса фактов, неизвестных никому другому, кроме лиц посвящённых. Ни сам я, ни приятель мой, ясное дело, не могли и догадываться о том, что так и осталось тайной за семью печатями...
     Так вот, произошло это ещё на заре перестройки. Как раз в середине восьмидесятых годов. Ну, словом, небольшая группа очень интеллигентных татар якобы сочинила коллективное письмо первому и последнему президенту Советского Союза М.С. Горбачёву. Это письмо тотчас и было отправлено татарскими интеллигентами по прямому адресу его — в Кремль, с пометкой «Горбачёву лично в руки!». В письме самые интеллигентные и прогрессивно настроенные татары просили президента отменить или запретить вовсе именно ту народную пословицу, благодаря которой и вляпался я во всю эту идиотскую ситуацию, в которой мне пришлось играть роль невольной жертвы собственной болтливости.
     Уж простите меня, пожалуйста, что почерк у меня такой корявый и неразборчивый. Сами понимаете, отчего всё это. Ведь не могу я никак успокоиться, рука дрожит, и щека дёргается. Вот даже сейчас, сбежав от злого татарина и предавая бумаге тот давний наш разговор, я боюсь представить, чем всё это могло бы для меня закончится. Ясно только одно — трагедии не избежать.
     Я сообщаю об этом со всё более усиливающемся в душе моей чувством опасности. Сидя в одиночестве у окна поезда, в котором возвращаюсь с дачи домой, пишу я эти строки в блокнотике своём, не зная, что ждёт меня в ближайшее время. По возвращению даже не в разорённую злым татарином городскую квартиру, а на вокзале, пожалуй. Вдруг злой татарин на какое-то мгновение вновь опередит меня? Только я из вагона выйду, а он уже по перрону прогуливается — меня поджидает. Или к своему дому подъезжаю — а он, может быть, затаился за входной дверью подъезда нашей девятиэтажки, сидит где-нибудь в темноте, под ступеньками или разгуливает на площадке напротив моей квартиры. Злой до невозможности! Высматривает меня в окно, подтачивая свой острый кинжал.
     Боже, что же я наделал? Господи, помоги мне! Спаси и защити меня! Боже милосердный, ну зачем я промолвил эту дурацкую пословицу? И что я хотел этим сказать? Неужели мне нельзя было уйти молча? И тогда бы ничего этого не было... Ничего!!!
     А что, скажите, может быть хуже и страшнее, чем прикосновение к шее остро отточенного злым татарином кинжала? Особенно если знать, что враг твой собрался осуществить этим кинжалом своё ритуальное действо, именуемое по-татарски секир-башкой? И если меня зарежут, смерть моя частично будет на вине мудрого моего народа. В конце концов, не я ведь придумал эту пословицу! Я всего лишь неудачно применил её — вот и вся, по сути, вина моя перед злым татарином. Как бы там ни было, но жизнь моя с тех пор буквально провисла на тоненьком волоске. Злому татарину осталось только обрезать этот тоненький волосок своим острым кинжалом.
     Вы уж простите, но если вам попадут в руки эти записки, прочтите их до конца. А ежели доведётся покинуть мне этот мир значительно раньше отведённого мне срока, так и помяните меня не злым, а только добрым словом. Злых слов в свой адрес и от злого татарина я наслышался в избытке. Так будьте милосердны, не уподобляйтесь ему и вы, не множьте скорбные печали мои и после внезапной кончины раба божьего, наречённого Владиславом.
     Если злой татарин осуществит задуманное им злодеяние, настигнув меня и произведя надо мной свою секир-башку, не забудьте зажечь и поминальную свечу в память о безвинно пострадавшей душе моей. И пусть не зарастёт тропа ваша к скромной могилке моей.
     Сам не знаю, почему животный страх, преследующий меня, где бы я ни находился и чем бы ни был занят, вносит коррективы во всякое действие моё, в каждый последующий шаг. Даже в мыслях, приходящих в голову, не в силах я от этого страха избавиться. За последнее время столько всего мной было пережито, что не могу более сдерживать я собственных панических чувств. И не могу найти таких слов, которыми смог бы я передать ужас, сковывающий буквально все мои члены, включая и руку, в которой держу я в данный момент шариковую ручку, пытаясь закончить эти записи. Но я всё же пересилю себя и, авось, мне их удастся завершить...
     Что-то постоянно меня отвлекает. Даже в критические для меня мгновения я способен на какие-то совершенно не логические, соответствующие критической ситуации, поступки. Вот, к примеру, сейчас меня раздражает наша проводница. Какого чёрта она ходит туда-сюда, туда-сюда? Ей что, делать больше нечего?
     Между прочим, она такая толстая и неуклюжая, хотя и шустро двигается сейчас по вагону то с грязной половой тряпкой, то с каким-то скрипящим при её движении из одного вагона в другой чёрного цвета фонарём. Неужели это не помогает ей сбросить лишний вес? И всё же, глядя на неё, я постепенно успокаиваюсь. Пусть ходит. Так оно может быть, и лучше. Пусть она привлекает к себе внимание в то время, пока я пытаюсь что-то записать. К тому же, её внушительные габариты позволяют надеяться, что эта женщина не даст меня в обиду, что она непременно заслонит меня собой в случае опасности.
     Кто-то из древних философов изрёк однажды, бродя по городу с зажжённым факелом в руке: «Ищу человека». Может быть, проводница ищет злого татарина? Но зачем она его ищет? Неужели она ищет злого татарина для того, чтобы с ним расправиться? А если наоборот — ищет для того, чтобы меня выдать ему? Иначе зачем бы она бродила из одного конца состава в другой? Следует заметить, что это очень подозрительно. К тому же — все эти её взгляды в мою сторону, что значат они? И зачем она предупредила меня о наличии в вагоне топора, лома и кочерги?
     Ах ты чёрт! Опять я отвлёкся на всякие пустяки! Кочерга в вагоне существует для того, чтобы прочищать уголь от шлака, топор необходим для колки дров, а лом используется для пробивки туалетов ото льда в зимнее время. Но всё это необходимо проводнику преимущественно как раз зимой, а летом все они бесполезны. И всё это ко мне не имеет никакого отношения.
     Лом, к примеру, можно использовать против злого татарина. Но только в случае крайней необходимости. Если в руке у злого татарина блеснёт кинжал, тогда применение против него лома будет оправдано. Господи, и опять я о нём! Ну, как только я ни стараюсь забыть о злом татарине, опять и опять этот проклятый враг мой возникает в моей памяти. Этот злой татарин так и не выходит у меня теперь из головы. О чём бы ни думал я, выясняется, что думаю я только о нём и ни о чём больше. И как только ни пытаюсь я отвлечься на что-то более для меня приятное, всё равно мысли мои невольно возвращаются к нему.
     Кто-то, бродя по городу с факелом в руке, ищет человека, с которым возможно общаться на равных, я же ищу во всём, что окружает меня, лишь только злого татарина с кинжалом.

     Нет, всё! Хватит только о грустном или о тревожном. И не отвлекаться! Ни слова больше о своих чувствах! Ни единого звука о собственной трусости! Злого татарина уже нет. Ещё бы, ведь мне, кажется, удалось хорошенько ошпарить его банным кипятком, и после этого, надеюсь, злой татарин не осмелится продолжать меня преследовать. Возможно даже, что теперь он меня боится! Ещё бы! Мало ли что я ещё могу вдруг выкинуть? А вдруг я выстрелю в него в упор из помпового ружья? Ведь злой татарин не знает пока, что я безоружен и совершенно перед ним беззащитный. Но, если это очень понадобится, я приобрету кое-что, разрешённое властями для самозащиты граждан. Или, скажем, вдруг осажу я прыть его тугой резиновой пулей из самодельной берданки. Откуда злому татарину знать, что и берданку смастерить собственными руками я не способен так же, как и многое другое?
     И всё же, если у него есть мозги в голове, он сообразит, что встречаться со мной, пожалуй, не так и безопасно, как могло бы показаться на первый взгляд. Не зря же говорят, что от страха человек готов на любой подвиг. Даже на какое-нибудь изощрённое убийство. Нет, злой татарин больше не будет возникать передо мной подобно сказочному джину из бутылки. Во всяком случае, в этом вагоне — он точно не объявится. Надо вычеркнуть этого безумца из своей головы как страшный сон. Иначе никогда не изложить мне до конца всё то, о чём начал писать в своей записной книжке...

     Так вот, самые интеллигентные татары известную русскую, народную пословицу: «незваный гость — хуже татарина» просили, как я уже сообщил, немедленно отменить. Дескать, эта пословица дискредитирует их нацию в глазах наиболее прогрессивной части мирового сообщества. Это раньше, писали в своём письме интеллигентные татары, всякий незваный гость и вправду был хуже всякого татарина. Теперь же, спустя много лет, когда татары совершенно изменились; стали такими же цивилизованными и по-европейски воспитанными, как и все прочие национальности, данная пословица, не соответствует настоящему положению дел. И поэтому, уверяли в своём письме Михаилу Сергеевичу наиболее прогрессивные и, соответственно, самые интеллигентные татары, её употребление в разговоре надо вовсе запретить или как-то изменить текст пословицы. Ну, хотя бы на территории нашего государства, пытались убедить татарские интеллигенты президента, следует разобраться с данной пословицей, как необъективной и, безусловно, задевающей честь и достоинство всякого уважающего себя татарина.
     — Ну и что же он им ответил? — спросил я у своего приятеля, который мне обо всём этом поведал.
     — А Михаил Сергеевич ответил им, — продолжил приятель свой удивительный, почти анекдотический рассказ, — что, якобы, вовсе отменить данную пословицу, несмотря на то, что он и является самым первым в истории законно избранным президентом такой великой державы, он не имеет никакого морального права. Однако, идя навстречу многочисленным пожеланиям со стороны, в хорошем смысле этого слова, татарской интеллигенции, он предлагает заменить в пословице слово «хуже» на слово «лучше». А, стало быть, уже с завтрашнего дня, — сообщил далее президент представителям наиболее прогрессивной татарской интеллигенции, — пословица, которую вы имеете в виду, звучать будет буквально следующим образом:

     «НЕЗВАННЫЙ ГОСТЬ — ЛУЧШЕ ТАТАРИНА!»

     Следует отметить, что интеллигентные татары, получив ответ от президента, сначала очень обрадовались, что просьба их отчасти была им выполнена. Всё-таки, им ответили из самого Кремля, да и меры какие-то, судя по ответу президента, будут вскоре приняты. Но когда они углублённей и более подробно обсудили ту же русскую пословицу в новом её варианте, кто-то из них вдруг с возмущением в голосе заметил:
     — Братцы-татары, а вы знаете, в той редакции пословицы, которую предлагает нам Михаил Сергеевич, смысл текста даже более оскорбителен, чем первый текст её, ещё не переделанный президентом.
     И в ответ на недоумённые взгляды своих земляков он продолжил развивать далее собственное умозаключение:
     — Это что же получается, братцы? Какой-то паршивый, незваный гость, которого даже в гости к родственникам не пригласили, судя по тому, что он всё-таки — незваный и для них, а значит и нежелательный, и вдруг этот, представьте себе, незваный никем шакал, выходит, лучше татарина? А ведь, исходя из смысла первой части пословицы, он всё-таки, и вправду — хуже татарина, а не лучше, поскольку этого шакала-мукала никому даже в голову не пришло пригласить на свежину! И поэтому, уверяю вас, братцы, он и хуже любого татарина по одной лишь, но весьма существенной причине, что всякий татарин в любом обществе теперь всё-таки — гость званый. Ведь со мной все согласны, надеюсь? — обратился он к остальным интеллигентам.
     — Все! — раздалось отовсюду. Зашумели меж собой татары, закивали головами в знак согласия.
     — Разумеется, что согласны! Татары ничем ни хуже любой другой нации, а может быть, даже и лучше! Да, лучше всех татары! Татар везде приглашают! Татары везде званые гости! — донеслось с разных сторон.
     — Так позвольте заметить, господа татары, — продолжил татарин, который первым уловил в тексте несколько переиначенной президентом пословицы ещё более оскорбительный для своей нации смысл, — позвольте мне заметить, что пословица в новой редакции оказалась ещё даже хуже, чем предыдущая.

     — Ну, и чем всё это закончилось? — полюбопытствовал я, когда мой приятель, выговорившись, умолк, задумчиво глядя куда-то перед собой. Даже пиво прекратил отпивать он из своей кружки маленькими глоточками, изредка откусывая от жирного чебурека, наполненного бог весть чем.
     — Да ничем, собственно, — ответил он, вместо пива закуривая очередную сигарету, — вопрос так и повис в воздухе. В буквальном смысле слова. И до сих пор интеллигентные татары так и не знают, как лучше произносить: «хуже» или «лучше»?
     — А что, среди них есть и такие, которые согласны, что старый вариант всё-таки не так оскорбителен? — спросил я, с аппетитом поглощая жирный чебурек неизвестно с чем вслед за каждым глоточком пива.
     — Да в общем-то, по их мнению, они оба оскорбительны, — ответил мой приятель, — тут речь об ином: какой из вариантов для них более оскорбителен, а какой менее оскорбителен. Вот они до сих пор так и сходят с ума, споря до хрипоты, что для них всё же более приемлемо: «хуже» или «лучше»? Вот ты-то сам как считаешь?
     Приятель занялся опять пивом, так и недокурив свою сигарету даже до половины. Следует заметить, что он часто их недокуривал. А после, насколько я понял, он докуривал бычки. Когда у него кончались сигареты. Я и сам раньше поступал именно так. Это было, правда, в студенческие годы ещё...

     Эх, знал бы приятель мой тогда, насколько важными для меня впоследствии окажутся и сама пословица эта (будь она неладна!), и, возможно, более приемлемый для разговорного жанра её второй вариант. Ведь, кто знает, если бы я сказал, предположим, что незваный гость — лучше татарина, так, может быть, всего этого вовсе и не было. Ни безумной погони за мной, ни обещаний сделать мне этот ужасный секир-башка, ни всех тех мучений, которые где-то ещё подстерегали меня в пути...
     Тогда-то я ответил, как мне теперь кажется, несколько даже легкомысленно, не придавая совершенно никакого значения собственным словам. Я ещё, по сути, и не знал их настоящую цену, как это часто с нами бывает, пока мы ещё не столкнёмся с чем-то ужасным или даже трагическим.

     — Не знаю, — беззаботно пожал я в ответ плечами, закончив жевать чебурек, — мне как-то всё равно, знаешь ли...

     ***

     На срочном семейном совете, тотчас по возвращению Криштопы домой, было решено, что ему следует немедля отправиться куда-нибудь на Юг. Возможно в Грузию, а может, в Туапсе или в Сочи. В крайнем случае, можно было улететь и на Север. Скажем, к озеру Байкал или на полуостров Таймыр. Сказать по правде, Криштопа готов был отправиться куда угодно. Ну, хоть бы и к чёрту на кулички, только бы злой татарин потерял его след. Чтобы этот безумец оставил его, наконец, в покое.
     В общем, решили так: куда удастся достать билет, туда Криштопа и улетит. И осуществить всё это требовалось буквально к вечеру текущего дня. От Криштопы требовалось как можно скорее исчезнуть из города, пока злой татарин ещё не добрался с загородной дачи к их городской квартире. Криштопа предупредил жену, чтобы она на всякий случай держала дверь не запертой. Смысла в этом всё равно никакого. Ведь, окажись злой татарин и перед новой дверью, он её всё равно вышибет без видимых усилий. Он с этой дверью разделается тотчас, как только убедится, что ему не собираются её открывать. Жену Криштопы злой татарин вряд ли тронет, она ведь не оскорбляла его честь этой дурацкой пословицей. К тому же для злых татар женщина просто не существует, если дело касается чисто мужских отношений. Всяких там: секир-башка, джихад, кровной мести и прочих традиционных мусульманских лютостей... В момент, когда злые татары, сойдясь в круг и, глядя друг на друга налитыми кровью глазами, выясняют, к примеру, кто из них главный, женщин из помещения или же с территории, где всё это и происходит, просто как ветром сдувает. Только и остаётся им, что подносить для сидящих на корточках мужчин плов, вино и фрукты. Обедать же вынуждены восточные женщины от восточных мужчин отдельно, в какой-нибудь смежной комнате. Но чаще они вынуждены принимать трапезу прямо на кухне, у пылающей жаром плиты. Оттуда и доводится им приносить восточным мужчинам приготовленные их ловкими руками острые восточные блюда и выращенные их же стараниями сладкие восточные фрукты и сочные овощи. Настоящие мужчины, живущие на востоке, как правило, таким постыдным делом, как работа, себя стараются не обременять. Впрочем, если восточные мужчины и работают, так только на руководящих должностях. И это, несмотря на отсутствие у них образования, опыта руководящей работы и каких-то навыков. Такой у настоящих восточных мужчин менталитет, что быть непременно начальником или же, не будучи начальником, храбро с кем-либо сражаться, делать кому-то секир-башку или похищать неверных для возможной продажи их родственникам — стало смыслом всего их существования. Навязчивое присутствие восточных женщин за одним столом с настоящими восточными мужчинами для мужчин, несомненно причисляющих себя к джигитам, способным кому-то устроить секир-башку, кердык и прочие восточные гадости, выглядит, по меньшей мере, оскорбительным.

     Отправился Криштопа на юга совершенно налегке: гардероб его, как и гардероб жены, был существенно разорён злым татарином. Пришлось Криштопе захватить с собой только самое необходимое, что успели они с женой приобрести в ближайшем универсаме буквально в считанные минуты. Слишком велика была вероятность того, что злой татарин вернётся с дачи тотчас вслед за Криштопой. Если с Киева умудрился он добираться к ним меньше суток, так с дачи-то и подавно. Вдруг злой татарин опять застигнет его врасплох?
     На следующий день после визита злого татарина, когда Криштопа был в бегах, установили им новую металлическую дверь. Новая дверь, в отличие от старой, вышибленной злым татарином, была с сигнализацией, стальная, напрямую подключённая к местному охранному ведомству. Специалисты объяснили, что эта сигнализация сработает и при сильном ударе в дверь снаружи. Но что стоило злому татарину и дверь вышибить, и на сигнализацию никак не реагировать. Ну, что для него подключённая к пульту сирена? Только лишний раздражитель для осуществления злым татарином обещанной им секир-башки. Какой с неё толк, если всё могло решиться буквально в какое-то мгновение? — справедливо рассуждал про себя Криштопа. — Ведь пока прибудет поднятый по тревоге наряд, всё, пожалуй, и закончится. Много ли времени понадобится злому татарину, чтобы сделать обещанную им секир-башку в доме, где нет даже подушек, и никакого оружия не имеется, кроме тупых кухонных ножей?

     Уехал Криштопа в Москву на ближайшем рейсовом автобусе. Аэропорта в их городе фактически нет. Так, местного сообщения разве лишь: Ярославль, Иваново, Рязань... Машиной, и то быстрее доберёшься! Вот Криштопа и выбрал для бегства от злого татарина хорошо знакомый ему автобусный маршрут.
     Автобусы выстроились в ряд перед зданием вокзала. Подъезжали по очереди, набивались до отказа — и уезжали. Это — кооперативные. Государственные же автобусы, следующие со всеми остановками, уходили полупустыми. У них билет стоил на десять рублей дороже, и находились в пути они на полчаса дольше. К моменту, когда Криштопа, выйдя из неудобной двери юркой по-тараканьи маршрутки, устремился к стоящему наготове очередному автобусу, тот был почти забит сонными людьми. Но прежде, чем сесть в этот автобус, Криштопа внимательно разглядел всех стоящих на остановке пассажиров мужского пола. Как это обычно и бывает, до отправления транспорта они пытались вволю накуриться, нещадно смоля одну за другой сигареты. Криштопа их всех исподтишка разглядел: нет ли среди них его заклятого врага, злого татарина? К счастью, злого татарина среди прогуливающихся рядом с автобусом людей не было. Обнаружил, правда, он одного негра, курящего почему-то «Приму», но негр с «Примой» в зубах показался ему совершенно безопасным. Студентишка, вероятно. Из политеха. И, поглядывая в окна автобуса, какого-то ещё мусульманина он обнаружил. Этот смуглолицый мусульманин сидел на одном из кресел, прямо за спиной водителя. Но, судя по внешнему виду — смуглолицый мусульманин явно не был похож на злого татарина. Добродушное лицо, вполне цивилизованный человек, с чалмой на голове и в белых, как у арабских шейхов, хорошо облегающих тело шёлковых одеждах. К тому же, он приветливо улыбнулся Криштопе, когда тот внимательно принялся разглядывать его, находясь ещё снаружи автобуса, на вокзальной площади. Поэтому, Криштопа совсем и не испугался даже его типичных для мусульман усов, смуглой кожи и чуть раскосых глаз. А, усевшись на своё место, он и вовсе успокоился, поскольку автобус тотчас и отправился прямиком в Москву.
     С Курского вокзала, куда прибыл автобус, оглядевшись прежде по сторонам, и опять-таки не обнаружив рядом злого татарина, Криштопа быстро прошёл к стоянке такси и, выбрал из всех таксистов одного, наиболее, на его взгляд, подходящего для поездки к аэропорту. Таксист этот был ярко выраженной славянской внешности, в меру полноватый, улыбчивый, но главное — услужливый. Криштопа подошёл к нему и попросил срочно доставить его в аэропорт Шереметьево. Таксист, видя несколько взволнованного клиента, подумал, что тот опаздывает на самолёт, поэтому и заломил вдвое, если не втрое против положенной за такую услугу суммы. Однако спорить с ним Криштопе было недосуг, он слишком торопился, боясь, как бы откуда-то из толпы вдруг не объявился перед ним злой татарин. Он готов был поверить, что этот татарин способен перемещаться в пространстве подобно какому-то сказочному существу. Или с помощью сказочного существа, именуемого джином из заплесневевшей бутылки. Криштопа не удивился бы, если бы перед носом машины опять появился этот тип, и, размахивая острым кинжалом в руке, закричал привычные для беглеца оскорбительные выражения: «Ах, сабака, ты уже здэсь? Ах, шакала-мукала! Сейчас тэбя рэзать буду!»
     Поэтому без лишних слов забрался Криштопа в открытую дверцу старенькой, видавшей виды «Волги», устроясь на сиденье рядом с водителем. Таксист тоже поторопился, догадавшись, что клиент явно не поскупится за быструю езду и, бросив недокуренную сигарету, уселся он на своё место. И, погазовав, таксист рванул с места. Криштопе не понадобилось даже просить таксиста, чтобы тот мчал как можно быстрее. Опытные таксисты подобные просьбы, как правило, чувствуют нутром. Машина, виляя среди других транспортных средств, коих развелось в столице бессчётное множество, что породило пробки, а отсюда и загазованность, особенно ощущаемую в центре, с Садового кольца свернула на Ленинградку. Движенье там было более-менее свободно, хотя и приходилось порой так же лавировать в густой, словно бизонье стадо, транспортной лавине. Но, благодаря наглости таксиста, подрезающего всем напропалую, даже юрким как тараканы иномаркам, буквально в считанные минуты они выбрались за большую кольцевую. И, выйдя на оперативный простор, машина с Криштопой на всех парах устремилась к аэропорту.
     Слегка продуваемый свежим ветерком через раскрытое окошко с его стороны, Криштопа почти задремал уже. Но тут то ли показалось ему, то ли и вправду долетели до его ушей какие-то странные звуки. Они не похожи были на привычный для быстрой езды свист встречного ветра. И не шелестом колёсной резины на плавящемся под солнцем асфальте можно было объяснить их происхождение. Тут явно что-то было другое. Неужели опять то же, что? Нет-нет, об этом и речи не могло быть! Впрочем, Криштопа отчётливо услышал, как в стекло что-то скребнулось то ли железом, то ли Бог знает чем даже... и тотчас долетело до ушей его знакомое, произнесённое с характерным акцентом:

     — У, шайтан-муйтан, зарэжу сычас! Стой, сабака! Стой, каму гаварят! Сычас секир-башка тэбе делать буду! На шашлык-башлык тэбя буду рэзать.

     «Злой татарин!! Неужели — это злой татарин? Да быть такого не может!! Это же просто безумие какое-то, страшный сон, абсурд, несуразица, ей-Богу, какая-то...»

     Криштопа едва не вскричал это вслух, чем, безусловно, до смерти напугал бы водителя. Стоит ли говорить, что он тотчас очнулся от сладкого забытья. Криштопа решился взглянуть в окно, и волосы на голове его встали дыбом. О, это надо было видеть! Трудно передать словами хотя бы слабую толику пережитых Криштопой чувств. Поистине, незабываемая картина, достойная разве лишь кисти несравненного художника Франциска Гойи. Ещё бы, такое ведь можно увидеть лишь раз в жизни. Если это вообще можно представить.
     Как бы там ни было, злой татарин во всю прыть мчался за машиной, в которой сидел Криштопа. И бежал он, не отставая от «Волги», держа свой острый кинжал в вытянутой чуть вперёд руке. Более того, он почти настигал их. Совсем немного осталось злому татарину; каких-то лишь четыре шага... Ясное дело, ведь это именно злой татарин, а не кто-либо из проезжающих мимо водителей, не говоря уже о всяких бродягах, то и дело бодро вышагивающих вдоль трассы, успел даже слегка царапнуть кончиком кинжального лезвия о заднее стекло «Волги».
     И животный страх до мозга костей пронизал Криштопу. Вероятно, нечто подобное испытывают и молоденькие, почти молочные ещё телята, которых насильственно тащат на бойню, и несчастные животины, жертвы нашего преступного обжорства, уже догадываются о том, что их там ждёт, потому и упираются в землю неокрепшими копытцами. А Криштопе даже упереться было не во что, разве только в резиновый коврик, размещённый под панелью приборов на днище такси.
     — Ради Бога, быстрее! — попросил он водителя, с отчаяньем ухватив его за локоть. — Газу прибавьте, пожалуйста!
     — А что такое? — удивился таксист, взглянув на него совершенно спокойно, как будто и не слышал он ни скрежета кинжалом о багажник его машины, ни угроз в адрес своего клиента, долетевших и до его слуха, безусловно, если он не глухой. Возможно, таксист просто не придал этим странным словам значения. Или же он ничего не расслышал. А может, он подумал, что это ему померещилось? Мало ли что могло показаться уставшему человеку в такую жару, когда асфальт плавится под колёсами машин, а воздух так струится перед глазами, словно это и не воздух вовсе, а какая-то хоть и бесцветная, но вполне ощущаемая взглядом жидкость. Может, это из радиоспектакля монолог чей-то? Кто-то включил приёмник на всю мощность, вот всей этой лабудой и наслаждается. Секир-башка какая-то, шайтан-муйтан... Цирк, одним словом. «Наивный, — определил на этот счёт Криштопа, — он ещё ничего не знает о грозящей нам опасности! Вот поэтому он и не волнуется. Но что случится, если и таксист узнает о том, кто нас преследует?»
     — Я что, медленно еду? — спросил таксист.
     — Не в этом дело! — воскликнул Криштопа, оглядываясь: злой татарин, очевидно, выдохшись, слегка приотстал.
     — Так в чём же дело? — невозмутимо заметил таксист. — Раз он отстал, значит, это уже его проблемы.
     — Он не отстал, а догоняет нас!
     — Да быть такого не может! — похоже, обиженно вскричал таксист. Ему-то, как настоящему профессионалу своего дела, слышать подобное, судя по всему, было не очень приятно.
     — А вы посмотрите, пожалуйста, назад, — попросил Криштопа, кивнув головой за спину ему, — вы только взгляните туда.
     Таксист повертел головой по сторонам, но ничего не заметил и недоумённо посмотрел на него.
     — Да не туда! — сердито крикнул ему Криштопа. — А вон туда!
     Таксист не стал, беря пример с Криштопы, пугливо зыркать глазками по сторонам, а внимательно пригляделся в находящееся в салоне машины стекло заднего вида. В этом стекле, и не крутя головой, можно было разглядеть перекошенное лютой ненавистью лицо выбивающегося из последних сил злого татарина. Злой татарин был всего лишь в двух метрах от такси. И как только таксист его перекошенное ненавистью и страданиями лицо обнаружил, он и сам, похоже, чуть испугался. Это было заметно по его внешнему виду, у таксиста вдруг задрожала правая щека и куда-то пропала долгое время не сходящая с его лица улыбка, свидетельствующая о весёлом расположении духа.
     Таксист заметно прибавил газу, пытаясь от злого татарина оторваться. Видимо, скорость движения его машины была не предельной. Вот он и прибавил. Криштопу даже слегка прижало к сиденью от резко возросшей скорости. А на лице таксиста появилось если и не прежнее добродушное, то, по крайней мере, самодовольное выражение. Видно было, что он успокоился, уверенный в своей машине как в себе самом. И, глядя на него, в свою очередь, и Криштопа хотел было изобразить на лице некое подобие улыбки. Мол, опасность миновала. Секир-башка не будет произведена, им удастся это неприятное дело отложить на неопределённый срок. Но, оглянувшись, он опять побледнел.
     — Ну, что опять такое? — взглянув на клиента, удивился таксист. — Неужели ещё кто-то там появился?
     — Вы будет, вероятно, смеяться, — ответил ему Криштопа, — но этот злой татарин от нас так и не отстал.
     — Да вы что? Да быть же такого не может! Это уже, прямо вам скажу, что-то просто из области научной фантастики. Честно скажу: не верю я во все эти летающие тарелки, полтегейст, параллельные нам миры и прочую чушь. Включая вашего супервыносливого злого татарина.
     — Ну, так посмотрите же! Вот же он — прямо собственной персоной. И держится, между прочим, уже почти вровень с вашей машиной.
     Бросив взгляд в то же зеркало и злобно выругавшись, таксист из благодушного состояния впал опять в уныние и как только можно придавил педаль газа. Утопил её до самого полика. Казалось, ещё немного — и машина взлетит или рассыплется на запчасти.
     Удивительно, но татарину всё же удалось ещё раз догнать машину и ткнуть несколько раз подряд остриём кинжала в крышку её багажника.
     — Да, мать же твою! — зло выругался в его адрес таксист, — Это что ещё за чёрт! Он с летающей тарелки что ли свалился?
     — Он из самого Киева меня преследует, — признался Криштопа.
     — Из Киева?! И прямо сюда?? И не отстал???
     — Нет, сюда не сразу, — объяснил ситуацию Криштопа, — сначала он догнал меня во Владимире. А потом в Москве. Вот на этой трассе.
     — Надо же, — покачал головой таксист и, услышав характерный скрежет по металлу кинжалом злого татарина, вдруг словно бы очнулся: — Да он же мне так всю машину издырявит! Какой он негодяй, этот твой злой татарин!
     — И не только вашу машину, — мрачно подметил Криштопа.
     Несмотря на все старания таксиста увеличить скорость за счёт каких-нибудь скрытых в моторе резервов, злой татарин и не собирался отставать от их машины. Напротив — иногда ему даже удавалось её слегка опережать. К счастью, настигнув машину, злой татарин терял на какое-то время контроль над своей жертвой. Злой татарин просто бежал изо всех сил чуть впереди такси, больше заботясь, вероятно, о собственной безопасности, чем о бедном пассажире такси. Всё-таки дорога была далеко не идеальной. Особенно обочина: кусты, всякие рытвины, бетонные километровые столбики, какие-то дорожные указатели. Некоторые знаки были искривлены, а то и вовсе отсутствовали, как будто их чем-то срезало. Криштопа, глядя на бессчётные железные и бетонные столбики, оставшиеся без каких-либо знаков и без цифр, подумал, не кинжалом ли злого ли татарина они были снесены? Ну, вместо тренировки для последующих более кровавых действий.
     Удивительно, как злому татарину удавалось избегать столкновений! Не иначе, как от чрезмерных усилий злой татарин забывал на какое-то мгновение о конечной цели своей безумной погони. Он весь без остатка отдавался бегу рядом с закрытым теперь окном машины, за которым взмыленный злой татарин мог видеть Криштопу, и перестал манипулировать своим острым кинжалом, с помощью которого злой татарин при желании мог бы запросто проникнуть внутрь салона.
     — Этот злой татарин от нас никогда не отстанет! — крикнул Криштопа панически, то и дело смахивая с лица пот почти горстями. Этого липкого пота образовалась на полике под его ногами целая лужица. — Он так и будет нас преследовать, пока не сделает мне секир-башка!
     — Этот, что ли? — переспросил водитель, указывая Криштопе на бегущего в одном темпе с машиной злого татарина. — Да откуда же он взялся-то вообще, этот твой злой татарин? Разводят их где-то, что ли? Тайное биологическое оружие! Всему миру грозит секир-башка!
     — Он меня преследует с самого Киева! И если мы от него не оторвёмся, он не только мне, он эту секир-башку нам обоим сделает. Вы хоть представляете, как это опасно?
     — Нет! — испуганно выдавил из себя таксист. — Я вообще не могу представить, что, собственно, происходит?
     Если сказать коротко, состояние таксиста можно было определить одним словом — паническое.
     — Так жмите, нам надо оторваться от него, — умоляюще взглянул на него Криштопа. — Газу поддайте!
     С лицом бледнее мела, таксист виновато пожал плечами: «Не могу больше! Ну, хоть ты меня убей».
     Невозможно было ему не поверить. Скорость машины и вправду не прибавлялась. Она и так была для «Волги» почти запредельной. Машина вся дрожала от чрезмерных нагрузок на её ходовые части. Вот-вот, казалось, она и вправду рассыплется, взлетев над дорогой отдельными деталями, продолжающими стремительный ход над дорогой. А злой татарин, похоже, прибавлял в скорости. И вот так, хоть и медленно, однако же неуклонно он их настигал.
     — Ну, блин, заводной он прям какой-то, — невольно восхитился невероятными скоростными качествами злого татарина таксист, взглянув опять в зеркало. Наблюдая, как злой татарин, бегущий за «Волгой», держится почти вровень с ней, упрямо не желая отставать от машины ни на шаг, таксист проникся к нему нескрываемой симпатией. Мало того, что злой татарин не отставал от такси, он умудрялся ещё и кричать вдогонку им что-то враждебное, угрожающее или проклинающее и самого водителя такси, и оскорбившего его случайно Криштопу. Если раньше злой татарин обещал сделать секир-башка только Криштопе, теперь точно такой же кровавой процедурой угрожал он и таксисту, давящему на педаль газа до самого полика.
     — Да он на атомной энергии, что ли? Ну, прям, как настоящий Борзов, — бормотал растерянный водитель, не сбавляя скорости даже на поворотах, рискуя улететь в кювет. — Врёшь, — промолвил он со злостью, — меня ещё ни одна собака на этой трассе не обгоняла!
     Из-под крышки капота парило. Похоже, в радиаторе начал закипать тосол. И таксисту поневоле пришлось чуть сбавить скорость. Казалось бы, шансы злого татарина догнать их заметно увеличились, но и он скорость не увеличил, а снизил. И всё равно злой татарин так и держался где-то вблизи. Он буквально завис у них на хвосте. Таксист весь вспотел уже, то и дело взглядывая в зеркало и сокрушённо покачивая головой. Ну, хоть бери — и отжимай его пропахшую потом рубашку. Раскрасневшееся лицо таксиста выглядело жалким, беспомощным. Продолжать давить педаль газа, судя по всему, было просто опасно. Стрелка спидометра опустилась до отметки чуть меньше ста двадцати. Прибавлять скорость — значило вконец загубить движок. Ведь из-под пробки радиатора так и продолжало парить, что означало только одно — тосол тихонько выкипает. А до аэродрома ещё пилить и пилить.
     К тому же ехать по нашим дорогам на большой скорости и весьма опасно. Всё-таки трасса была не очень ровной. Попадались на ней и колдобины, и всякие неровности, устроенные ремонтниками: выдалбливали они в асфальте ямы, да так и оставляли их без заливки горячей асфальтной смесью, никак не оградив и не обозначив на неопределённое время. Вот и влетали в эти устроенные на пути их ловушки водители частных и государственных машин. Вот и убивались напрочь от мощных ударов диски машинных колёс, сами колёса, амортизаторы и подвески. Да и саму машину запросто могло вынести на обочину, ежели не умудрялся таксист то и дело снижать скорость её движения, а после вновь разгоняться.
     Точно так же поступал и татарин; ведь дорога и для него была такой же. У злого татарина она была даже чуть похуже: всё-таки злой татарин держался ближе к обочине. Стоило машине замедлить ход, замедлял свой бег и злой татарин. Ускорялась машина — и он тоже ускорялся. Рвала она изо всей мощи, точно так же поступал и злой татарин. Жилы на нём едва не лопались от страшных перегрузок на мускулы его чрезвычайно выносливого тела.
     Словом, как бы там ни было, злому татарину всё то время, пока он их преследовал, удавалось держаться от машины всего лишь в нескольких шагах. Если машина тряслась вся от перегрузок, то и злого татарина точно так же колбасило из одной стороны в другую сторону. Машина перегревалась, и от злого татарина валил такой густой пар, словно и в его жилах вместо крови циркулировал закипающий тосол.
     Дорога ремонтировалась, появились ярко-оранжевые пластмассовые колпачки, перекрывающие некоторую часть проезжей дороги, таксисту и другим водителям пришлось резко снижать скорость. Однако, злой татарин не воспользовался удобной ситуацией и стал, наконец, отставать. Видимо, и ему все эти неровности на дороге, все эти знаки и все эти упрятавшиеся в кустах с радарами наперевес гаишники заметно мешали держать набранный стремительный темп бега. Или же в нём, возможно, иссякали какие-то совершенно немыслимые резервные силы, накопленные не иначе как от самой лютой ненависти ко всем неверным, не признающим Коран и не мечтающим хоть раз в жизни посетить Мекку.
     — Ну, что я тебе говорил, — обрадовано произнёс водитель, когда они в потоке сгрудившихся в стайку авто выбрались, наконец, за пределы действия всех этих разделительных колпачков и, взглянув на пассажира с откровенным облегчением, добавил оптимистично, — да ты не ссы, мужик — авось и оторвёмся.
     — Да я и не сомневаюсь нисколько, — охотно поддакнул таксисту Криштопа не очень, однако, уверенным голосом. Да и было от чего: ведь на таксиста, как говорится, надейся, но и злого татарина из головы не выпускай, однако.
     И всё же Криштопа, глядя на повеселевшего таксиста, чуть расслабился, наконец. Он несколько раз оглядывался, видел идущие вслед за ними машины, вспотевшие от жары лица водителей, сидящих рядом пассажиров. И только лютое, обезображенное к тому же и чрезмерными страданиями лицо злого татарина на какое-то время — хотелось верить Криштопе, что навсегда уже — исчезло из поля зрения. Видимо, злой татарин отстал, угомонился, смирился со своим поражением, сник. Может быть, он споткнулся о какую-нибудь выброшенную водителями покрышку, упал в кювет — и так и не смог подняться, совершенно обессиленный, выжавший из себя всё до последней капли.
     Таксист, то и дело посматривая в зеркала заднего вида, не обнаружил лица злого татарина ни справа, ни слева по трассе и успокоился. Тщательно вытерев вспотевшее лицо бумажной салфеткой, он закурил.
     — Будешь? — спросил таксист, протянув распечатанную пачку Криштопе.
     — Давай, — ответил Криштопа.
     Таксист вытряхнул из пачки несколько сигарет. Это была «Virginia Slims». Удивительно, именно эти сигареты как раз и предпочитал Криштопа. Выходило, что у них с таксистом вкусы совпадали. Он охотно взял одну из предложенных ему сигарет. Таксист дал Криштопе подкурить от автомобильной зажигалки. Оба с наслаждением затянулись. Криштопа, впрочем, отметил про себя, что у таксиста ещё чуть дрожали руки. Именно в тот момент, когда он раскуривал свою сигарету. Когда же он её как следует раскурил, то заметно успокоился.
     Меж тем, поток транспорта на трассе заметно редел. Крутые иномарки с нарастающим от скорости рёвом уносились вперёд. Грузовики от «Волги» всё больше отставали, а отечественные десятки опережали её, не с таким, правда, резким увеличением скорости, как иномарки, но и без видимых усилий. Водитель, впрочем, несмотря на низкие скоростные качества своей машины, вновь обрёл спокойствие. Он так увлёкся выпусканием изо рта красивых колечек сигаретного дыма, что это занятие вернуло ему самое доброе расположение духа. Ещё бы, ведь таких аккуратных сигаретных колец Криштопа, к примеру, при курении производить так и не научился. Может быть, ему не хватало на такое тонкое дело терпения?
     Как бы там ни было, но настроение и у Криштопы, и у таксиста заметно поднялось. Всё-таки хорошая сигарета, как бы ни предупреждал Минздрав об опасности курения, иногда бывает так кстати.
     Однако рано они раскрепостились, почувствовав себя в безопасности. Где-то в глубине души Криштопа чувствовал, что преследующий его злой татарин слишком коварен, чтобы так быстро признать собственное поражение. Нет, он точно способен ещё предпринять что-нибудь. Восточные люди, как известно, большие выдумщики на всякие каверзные штучки. И так просто на милость победителя они не сдаются! Злой татарин того же поля ягода. Это не в характере злого татарина — расписываться в собственной несостоятельности. Он ведь — исполнитель традиционной секир-башки. Значит, какую-нибудь очередную, чисто мусульманскую пакость — скажем, использование пресловутого пояса шахидов, надёжно упрятанного под пёстрым халатом, под рубашкой, или под костюмом, он просто обязан использовать. А если не пояс, так какую-нибудь хитроумную растяжку, подстроенную у трассы, на тропинке, уходящей в редкий берёзовый лесочек, где можно незаметно для постороннего глаза затаиться и терпеливо поджидать своего часа. Или же, не видя иного выхода, запросто мог бы устроить злой татарин и роковой выстрел в машину, где сидела его жертва, в упор из «Мухи» или из «Шмеля». Точно так же, как и с растяжкой, заняв удобную позицию где-нибудь в кустах, тянущихся вдоль трассы...
     Чтобы проверить, а не подготовил ли он им какой-то коварный сюрприз по-татарски, Криштопа огляделся по сторонам, зорко вгляделся вдаль. Повернув голову назад, он был вынужден так громко вскричать, что сам себя своим криком и напугал. Даже с места подскочил Криштопа, и не столько от вида злого татарина, сколько от собственного голоса. Такой он был ужасный, его панический голос.
     И этот ужасный вскрик Криштопы вывел из равновесия заодно и бедного, ни в чём не повинного таксиста. Ему-то каково было столько пережить за одну всего лишь злополучную поездку к аэропорту? Казалось бы, очень выгодное это дельце, но если бы он знал, чем это дельце для него обернётся! И хорошо ещё, что таксист оказался настоящим профессионалом. А иначе валяться бы им непременно в кювете. Взлетев над бугорком, а после свалив пару тонкостволых берёзок, сломать страшным ударом сосну, да и уткнуться разбитой и парящей из всех щелей мордой машины в болотную жижу. И обоим им лежать в результате в покорёженной от лобового удара куче железа, тонущей в чавкающей жиже, бездыханными, с вывалившимися наружу кишками и переломанными конечностями. А то и вовсе обезглавленным каким-то рваным роковым обрывком железного листа или упругого соснового ствола, расщеплённого в одно лишь мгновение на щепки, проткнувшие тела их насквозь. Изувеченным, стало быть, не с помощью острого кинжала, блеснувшего победно в руке у злого татарина, а по собственной неосторожности.

     — Да вот же он! Опять этот злой татарин догнал нас! Вы только посмотрите!! Он уже рядом с нами! Посмотрите!!! — Войдя в раж, Криштопа больно ткнул таксиста в бок своим острым локтем. Ошалевший от резкой боли и от громогласного крика его, таксист посмотрел в зеркало. И, естественно, не мог не заметить, как уставший, совершенно обессилевший злой татарин, заметно прибавив в темпе, настигал машину. На бегу, прямо как был: с высунутым наружу, точно у загнанной собаки языком, передавал он свой кинжал из рук в руки другому татарину. Они были похожи меж собой, точно две капли воды. Этот татарин словно специально его поджидал на обочине трассы и для того, чтобы не терять темп бега, чуть разогнался. И некоторое время они бежали вровень, пока второму злому татарину не удалось выхватить кинжал из рук первого злого татарина.
     И тотчас, как кинжал оказался в его руке, второй злой татарин продолжил погоню за машиной, крепко держа в руке переданный ему кинжал, как эстафетную палочку. Пользуясь преимуществом в свежести накопленных в нём сил, этот злой татарин спустя короткое время настиг машину. Ясное дело, что водитель такси не успел как следует разогнать «Волгу», никоим образом ещё не придя в себя от внезапно пережитого им испуга. Криштопа видел, как у таксиста стали дрожать руки, и он так и не смог раскурить сигарету; вскоре он смял её и нервно выбросил в раскрытое окошко. Ещё бы, ведь как раз перед этим он так расслабился, поверил, что всё уж позади, причём, до такой степени, что заметно сбавил газ. Таксист был уверен, что до аэропорта они доберутся вовремя и без новых приключений. А тут такое опять!
     Принявший эстафету из рук злого татарина следующий за ними второй татарин показался Криштопе таким же злым,, как и тот, который передавал ему кинжал, если даже не злее. По его внешности это легко можно было определить, стоило только взглянуть на очередного преследователя. Взгляд у этого татарина выявился совершенно безумным. Что там и говорить, ведь желваки на скулах его просто ходором ходили от зубовного скрежета, достаточно хорошо слышного и в салоне машины. И свист упругого встречного ветра не мог этот скрежет слегка приглушить.
     Да, пожалуй, этот татарин гораздо злее, чем отработавший свою дистанцию его злой братец. Тот-то, передав ему эстафету, рухнул на асфальт, как подкошенный, что-то продолжая орать вслед машине и своему брату, ещё более злому татарину, устремившемуся за такси.
     Естественно, ещё более злой татарин выглядел гораздо свежее предшествующего. Поэтому, должно быть, достаточно долгое время он так и держался буквально в хвосте разогнавшейся опять до ста сорока «Волги». Несмотря на предпринимаемые таксистом усилия, оторваться от погони ему не удавалось. Удивительное дело: ещё более злой татарин как бы завис метрах в десяти от «Волги», иногда чуть отставая от неё, а иногда почти настигая её. И в этот момент лишь счастливая случайность позволяла Криштопе с водителем избегать вполне возможных неприятностей. Стоит ли говорить, что ещё более злой татарин, опережая иногда машину и некоторое время держась с ней вровень, едва не оставлял на стекле или же на крышке багажника «Волги» отметины своим остро отточенным кинжалом.
     — Ну что ж это такое! — сокрушался водитель, обнаруживая перекошенное ненавистью лицо ещё более злого татарина по правому борту своей машины. Бедняга, он изо всех сил давил на газ, прижимая педаль до самого полика.
     — Ну, никак не оторвусь, — бормотал таксист, то и дело поглядывая на перекошенное лицо преследователя, — ну просто чудеса какие-то — и всё. Ну, что за день такой невезучий? Они что, не устают никогда — эти злые татары твои, что ли? — обратился он к своему клиенту явно раздражённым тоном, свидетельствующим об отвратительном настроении.
     — Они вообще никогда не устают и не отстают никогда, — ответил таксисту Криштопа, — ни тот, ни этот. И всё потому лишь, что все они — злые татары, и эти злые татары всем нам хотят делать свой секир-башка.
     — Всем, что ли? — нахмурился таксист, продолжая давить на педаль газа.
     — Разумеется!
     — Это что ж у них — эстафета получается какая-то? — покачал таксист головой, взглянув обречённо в стекло заднего вида. — Ну и дела, блин! Ну, сроду я такого цирка ещё не видел! Сколько езжу уже, а такого со мной не случалось. Да ведь скажи кому — так не поверят же...
     — Вы жмите, жмите, пожалуйста, — скороговоркой произнёс Криштопа, лихорадочно хватая его за руку, — ведь настигает он нас! Вы только посмотрите.
     Таксист бросил ещё один короткий взгляд в то же зеркало, расположенное на верхней стойке салона. Казалось бы, ещё более злой татарин от усталости должен был заметно отстать от летящей во весь дух машины. Но не тут то было: ещё более злой татарин и вправду был недалеко позади «Волги»; он опять с ней почти поравнялся. Некоторое время держась рядом с багажником, а иногда едва не вырываясь вперёд. И хорошо, что у ещё более злого татарина не осталось сил на то, чтобы применить свой кинжал практически — скажем, продырявить им правое крыло или изрешетить крышку багажника. Да и попытаться зацепиться хотя бы пальцами одной руки за какую-нибудь раскуроченную кинжалом деталь машины. Все они это умеют делать превосходно. Ведь злые татары — искусные наездники, весьма обученные мастерству джигитовки.
     Криштопа, посещая цирк, наблюдал иногда, как злые татары, играющие роль циркачей, вынужденные в течение всего этого времени улыбаться, на ходу запрыгивали прямо в седло скачущей во всю мочь лошади. Затем злые татары, входя всё более в роль добрых татар-циркачей, кувыркались на ней с ног на голову, то и дело соскакивали с седла лошади, провисали в воздухе, одной рукой держась за какой-то специальный хомут, кожаную петлю или привязанную к седлу верёвку. Не касаясь земли, так и висели татары-циркачи, летя некоторое время вслед за бегущей лошадью рядом с её взмыленным крупом. Делали они это специально, чтобы зритель замирал от восторга и от откровенной зависти, наблюдая, с какой обезьяньей ловкостью татары-циркачи всё это осуществляют прямо у него на глазах. После же татары-циркачи легко подтягивались на этой верёвке двумя руками, и, сделав ещё одно усилие, вновь оказывались в седле всё той же дисциплинированной лошади, используемой для этого, безусловно, яркого представления. Именно той лошади, со спины которой спрыгивали татары-циркачи на полном ходу, и на полном же ходу неоднократно возвращались. И точно так же по-всякому продолжали кувыркаться, совершать всякие сальто и кульбиты, которые обычному человеку и представить-то невозможно.
     Ещё более злой татарин, если бы только у него хватило смекалки, запросто смог бы расколотить своим кинжалом боковое стекло «Волги» и на нём же, просунув руку внутрь салона и, уцепившись там за что-то, провиснуть так же, как и на лошади. Затем ещё более злой татарин смог бы и, чуть подтянувшись, оказаться сверху, на крыше увозящей Криштопу к аэропорту машины. А с крыши «Волги» ещё более злой татарин запросто мог перекатиться через разбитое лобовое стекло в салон, где только и осталось бы ему сделать бедному Криштопе свой традиционный секир-башка.
     — Да вы только взгляните, ведь он уже рядом! — заорал Криштопа, представив себе такую жуткую картину. От крика его даже ещё более злой татарин, как Криштопе показалось, вздрогнул и сбился с ритма.
     — Кто, он? — в свою очередь проорал и таксист. Ну, словно оба они были глухими. От неожиданного крика Криштопы почти на ухо таксист едва не потерял баранку руля.
     — Ну? Чего ж ты молчишь?
     — Ещё более злой татарин, — объяснил Криштопа, — вы только посмотрите — он нас почти догнал!
     Взглянув, наконец, в указанную Криштопой сторону, таксист глазам своим не поверил. Ещё бы, ведь ещё более злой татарин опять оказался рядом с его машиной. От неожиданности или от пережитого им шока таксист в очередной раз так содрогнулся всем телом, что и машина его чуть вздрогнула синхронно с таксистом всем корпусом своим. Более того, ещё и вильнув к обочине, «Волга» едва на эту обочину не вылетела, слегка зацепив ещё более злого татарина правым передним крылом. Ещё более злой татарин, не ожидавший подобного манёвра, успев лишь люто скрипнуть зубами и пробормотать «Аллах акбар!», едва от этого толчка не свалился в кювет. И, к счастью, он существенно потерял набранную им скорость бега.
     Многоопытный таксист не преминул воспользоваться ситуацией, и пока потерявший скорость ещё более злой татарин скрылся из виду, он придавил педаль газа до упора. Таксист теперь был суров с виду, он больше не пошучивал, не ругал то и дело подрезающих ему дорогу «чайников». Теперь таксист напряжённо молчал, не спуская глаз с трассы. Так же, впрочем, как и сам Криштопа, потерявший присущую ему обычно многословность. Должно быть, оба они были парализованы вполне естественным страхом за собственные жизни.
     Криштопа нет-нет да и поглядывал назад, поэтому смог наблюдать от начала до конца, как ещё более злого татарина сменил по ходу преследования машины не кто иной, как самый злой татарин.
     Очередной татарин был даже страшнее с виду первых двоих. Встретясь с ним глазами, Криштопа не смог выдержать тяжёлого, полного лютой ненависти взгляда самого злого татарина. Казалось, эти глаза запросто могли испепелить всё вокруг. В сравнении с самым лютым татарином даже ещё более злой татарин показался бы сущим ягнёнком. А поджидал самый лютый татарин ещё более злого татарина, как и полагалось, на обочине трассы. Каким образом они успели расставиться, оставалось для Криштопы тайной за семью печатями. И какой был в этом смысл — точно такая же, полная неопределённость и одни лишь досужие домыслы его.
     Не проще ли было всем этим злюкам устроить для такси, в которых сидел Криштопа, засаду? Ну, скажем, перекрыть трассу, взявшись за руки при виде машины. Было совершенно очевидно, что в выполнении своего предназначения злые татары лёгких путей не искали. Чем сложнее виделся им предстоящий манёвр, тем в большей мере устраивал он всех этих злых и лютых татар. Так и безумная эта погоня от Курского вокзала к аэропорту: совершенно очевидно, сам процесс эстафеты с передачей кинжала из рук обычного злого татарина в руки ещё более злого татарина и так далее — приносил участникам её подлинное, ни с чем другим не сравнимое наслаждение. Ведь именно таким образом все они и принимали участие в возможном осуществлении пресловутой секир-башки, обещанной одним из них Криштопе. А что для всякого злого татарина может быть слаще, чем исполнение им когда-нибудь собственных кровожадных угроз?
     Об этом Криштопа и подумал, едва лишь впервые увидел самого лютого татарина, оказавшегося метрах в десяти от машины. Совсем недалёк был этот татарин от переданной ему по эстафете ужасной миссии, осуществления пресловутой секир-башки по-татарски.
     Водитель лица самого лютого татарина, к счастью, пока ещё не заметил; трудно даже представить возможную его реакцию на подобное зрелище. Криштопа же, внимательно проследив за очередной передачей эстафеты из руки ещё более злого татарина в руку самого злого татарина, пережил не сравнимое ни с чем чувство обречённости. Этот ловкий и очень шустрый самый злой татарин, люто скрипнув зубами, виртуозно перебросил кинжал из руки в воздух перед собой, и так же легко, на лету поймал его зубами, рванув с места подобием стартующей с Байконура ракеты.
     Но пока самый злой татарин манипулировал острым, как бритва, кинжалом, крепко зажатым у него меж зубов, что-то, видимо, заклинило в его голове. Возможно, самый злой татарин потерял присущий всем злым татарам нюх. А может быть, это простенькая молитва, которую Криштопа про себя давно нашёптывал, помогла ему, отвела на время беду. Но, скорее всего, случилось то, что самый злой татарин проявил элементарную глупость, в какой-то мере свойственную им всем, а ему, очевидно, более других. Он просто забыл номер преследуемой им машины. Или же расстояние до неё не соизмерил самый злой татарин с собственной прытью.
     Трудно назвать точно причину происшедшего далее, но Криштопа с удовлетворением убедился, что самый злой татарин так прибавил в скорости, что, обогнав в одно мгновение машину, стрелой пронёсся мимо «Волги», в которой ехали они, за какой-то другой «Волгой». К счастью для Криштопы и к несчастью для людей, которые в той «Волге» находились, она была такого же чёрного цвета, и точно такой же старенькой и грязной. И самый лютый татарин, почти за мгновение с ней поравнявшись, подсел этой «Волге» на хвост. Более того, в отличие от своих братцев-татар, самый лютый татарин приступил к практическим действиям. Вероятно, так у них и было задумано, что именно самый злой татарин и осуществит традиционный для злых татар секир-башка преследуемой жертве. Вот самый злой татарин и принялся с ожесточением всаживать в крышку багажника той «Волги» свой острый кинжал, дырявя её, словно мягкую пуховую подушку.
     Криштопа с ужасом наблюдал за его действиями, в душе тихонько радуясь, что им повезло. В следующее мгновение кто-то из той «Волги», случайно обернувшись, вдруг обнаружил самого злого татарина. Возможно, они услышал и скрежет кинжалом по железу. Да, признаться, одного лишь взгляда этого самого злого татарина было более чем достаточно, чтобы они испытали панический ужас! И Криштопа убедился, что не их, к счастью, а совершенно другая «Волга» заметно прибавила ходу, оторвавшись от самого злого татарина, истратившего слишком много сил на ни в чём не виноватую крышку багажника.
     Хорошо, что самый злой татарин не успел вцепиться пальцами в раскуроченные им металлические листы и предметы, находящиеся в багажнике. «Волга» с испуганными людьми в ней всё дальше отрывалась и от самого злого татарина, и от «Волги», в которой ехал к аэропорту Криштопа. А вскоре они и вовсе куда-то свернули, очевидно, на какую-то ухабистую просёлочную дорогу, где и пропали, утонув в густых клубах пыли и, к радости Криштопы, уведя за собой на хвосте и самого злого татарина.

     В аэропорт прибыли как раз вовремя. Посадка близилась к завершению. Напуганный донельзя таксист, высадив Криштопу, тотчас дал по газам — и был таков. Он не стал даже поджидать клиентов на обратный путь, что вовсе их ненасытному племени было не свойственно. Криштопа же, не мешкая ни секунды, второпях приобрёл в кассе билет на Туапсе. К счастью, самолёт вылетал тотчас, буквально через десять минут. Такое случалось редко, но в этот раз всё разрешилось самым благополучным образом. Криштопа успел махнуть в буфете двести грамм коньяка с порцией маслин и выкурить едкую, хотя и дорогую сигареллу, продаваемую в том же буфете поштучно. Перекусить более основательно времени у него не было. Он и так опаздывал.
     Запыхавшись, пробежал Криштопа к самолёту, возле трапа которого ещё раз внимательно огляделся и, не обнаружив вблизи ничего подозрительного, решился пройти в салон почти последним из пассажиров. Стюардесса была с ним так же любезна, как и со всеми остальными. Надо сказать, что такое отношение стюардессы к клиентам Криштопу успокоило. Тем более, когда он мельком рассмотрел ещё и утончённую фигуру её, в особенности ноги стюардессы.
     Да, не зря говорят, что стюардессы — почти ангелы небесные. И вместо крыльев даны им растущие от ушей ноги, что, впрочем, нисколько не понижает высокий статус их. Почти успокоившийся Криштопа всего лишь только и спросил у этой милой девушки, нет ли среди пассажиров злых татар. И на этот неожиданный вопрос она с милой улыбкой ответила ему, что в салоне их самолёта вообще злых людей никогда не бывает. Поскольку уровень сервиса, предоставляемый компанией, услугами которой он имеет счастье воспользоваться, на самом высоком уровне. Злых людей представители компании, дескать, определяют ещё на входе в аэропорт и не позволяют им пройти в салон самолёта, чтобы избежать возможных эксцессов. И ещё милая эта девушка с улыбкой ему пообещала, что он в скором времени в этом лично убедится. Как только окажется в салоне, на своём законном пассажирском месте.
     И вот Криштопа сидел у окошечка, и самолёт вскоре достаточно плавно взлетел. Криштопа и вправду смог убедиться, что сервис у них на самом высоком уровне. Судя по тому хотя бы, что и вторая бортпроводница оказалась ничуть не хуже предыдущей, встречавшей пассажиров у входной двери самолёта.
     Эта, пожалуй, даже несколько лучше первой. Она медленно двигалась в сторону Криштопы, продвигая перед собой столик на колёсиках. На столике было что-то аппетитное, скорее всего жареная курица с каким-то гарниром, соки, что-то спиртное. Но не это взволновало Криштопу до крайности, а тот момент, когда она передавала порции завтрака на маленьких подносиках пассажирам. При этом стюардесса, исполняющая роль кормилицы, всякий раз чуть наклонялась, и при желании Криштопа мог достаточно детально разглядеть ноги её почти до самых трусиков.
     Когда мужчина имеет возможность столь откровенно разглядывать ноги очень красивой женщины, образ какого-то пусть даже и самого злого из всех остальных злых и лютых татар если даже и возникал то и дело с кинжалом в зубах, в памяти тотчас померк и потускнел. Точно так же, как давно не чищенное золотое обручальное кольцо. Да и не такой уж это сильный образ, чтобы он мог затмить хотя бы единственный мизинчик на её красивой, стройной ножке, — думал Криштопа, мечтательно прислонясь спиной к мягкому креслу, — ну, что такое вообще — этот самый злой татарин, наконец? Фуфло это смердючее, не обработанный пока ещё овечий бурдюк, висящий в хлеву для просушки... Ни выслушать тебя не способны все эти злые татары, ни войти в твоё положение, не теряя при этом присущего цивилизованным гражданам благоразумия, ни пораскинуть хоть малость своими мозгами куриными. А всё бы только секир-башка кому-то устраивать. Всё бы им невинным жертвам своим острым кинжалом грозить. Ни о чём другом, кажется, думать злые татары не в состоянии, а только о джихаде, только о кровной мести или о кровавой битве со всеми неверными.

     Съев с аппетитом предложенную прекрасной бортпроводницей жареную курицу и запив её стопроцентным, безусловно, апельсиновым соком, Криштопа собрался было вздремнуть. Склонил утомлённую голову к мягкой спинке уютного кресла, прищурил веки глаз, налившихся свинцовой тяжестью от усталости. И думал он теперь лишь о ней — об этой диве, с ногами, растущими от самых ушей. О вежливой такой, недоступной, фее небесной. То есть, о двух феях — и обе одна другой краше. Даже образ прекрасной проводницы стал развеиваться, теряя свою привлекательность от сравнения со стюардессами.
     Да и Бог с ней, с этой путаной поездной, — подумал Криштопа, борясь со сном или, напротив, пытаясь уснуть, развалясь в уютном кресле. Всё-таки стюардессы лучше, чем проводницы, — решил он, рисуя в голове множество картинок исключительно эротического содержания, в которых стюардессы были главными героинями, — они более отдалённы от клиентов, менее доступны, поэтому и желанней. И как, должно быть, счастлив тот, — продолжал он размышлять о стюардессах, — кто после рейсов выходит встречать одну из этих красавиц с роскошным букетом белых или красных роз прямо к трапу самолёта. Ему можно только позавидовать, такое сокровище он имеет возможность не только видеть, но и раздевать всякий раз вплоть до кружевных трусиков... И принимать с ней за компанию ванну, щедро вспенённую шампунями и прочими пахучими веществами, и там же заниматься любовью, не удержавшись от соблазна. У Криштопы это бывало уже, его бешеный темперамент не позволял в таких случаях проявлять сдержанность.
     Он стал задрёмывать, как вдруг услышал стук или о корпус самолёта сверху, или откуда-то снизу, а, может быть, сбоку. Трудно было тотчас разобрать, откуда, собственно, доносился этот робкий, едва ощутимый стук, больше похожий на скрежет. Он никого из остальных пассажиров не насторожил. Многие как дремали, так и продолжали дремать. А кто и бодрствовал, вряд ли мог догадаться, что этот стук мог означать. Стук как стук, ничего такого особенного, казалось бы... Мало ли что там может постукивать в самолёте во время полёта?
     Зато Криштопа с самого начала, как только услышал эти подозрительные звуки извне, догадался, что они означают, и кто это стучит, а точнее, кто скребётся. Криштопа это понял в первое же мгновение — и мороз прошёл у него по коже. Никаких сомнений и быть не могло. Это он там стучит! Или нет, это он там скребётся.
     Да и какая разница, собственно, скребётся он там, стучит или же долбится? Главное, что это — он! Это и есть самый злой татарин. Или просто злой татарин. Или же — ещё более злой татарин, второй по счёту в той эстафете, которую они устроили по дороге к аэропорту. Чёрт их знает, кто из них там умудрился затаиться в багажном отсеке или под днищем самолёта.
     А может, они там все трое? Или всё-таки там один из них? Ну, в крайнем случае, два? Нельзя же представить, что злых татар там целая банда, в каждом пассажирском чемодане вместо выпотрошенных вещей затаилось как раз по одному злому татарину... Многие из них, конечно, перемёрзли от слишком низкой температуры и скрюченности положения, но уцелевшие-то как раз и дали о себе знать пугающими Криштопу скребками по металлу. Они пытаются пробиться в салон. Злые татары хотят догнать Криштопу, чтобы сделать ему секир-башку.

     На листочке, найденном в кармане Криштопы и подшитом в его дело:
     «Так один там злой татарин, два их, три, или даже больше? Ну, просто голова пухнет, когда начинаешь об этом думать, считать про себя в голове, анализировать, предпринимать какие-то срочные меры... Ну, кто из них там, за бортом самолёта? Злой татарин вряд ли — этот свалился первым. Я это наблюдал собственными глазами. Так, может быть, ещё более злой татарин прибавил скорости и догнал меня у самолёта? Нет, и он умаялся и сменился. Так всё-таки это — самый лютый татарин?
     Вполне возможно, что их и больше. Скажем, есть ещё и четвёртый. Трудно даже обозначить состояние злости, накопленной в нём. Или пятый? А, может, там затаился шестой? Я не знаю даже, сколько их существует вообще: злых, очень злых, лютых и просто супер-лютых татар! Ведь та дикая эстафета с кинжалом оборвалась лишь на третьем татарине, который был самым злым из всех. Но ещё не факт, что он был последним!
     Может быть, остальные злые татары собрались у самолёта, но к трапу бдительные работники аэропорта их не пропустили. Ещё бы, ведь они, понятное дело, сами испугались одного внешнего вида этих людей с горящими от ненависти глазами, с перекошенными от страшной лютости лицами. Вот тогда, должно быть, и пришла злым татарам в голову мысль, а не устроиться ли кому-нибудь из них не в салоне самолёта, а затаиться в скрытых от глаз самолётных узлах? В багажных отсеках, в люках для шасси, просто где-нибудь за бортом, под одним из крыльев, на фюзеляже, привязавшись к нему прочным стальным тросиком или толстым канатом».

     Сделав эту запись, вскочил Криштопа с кресла, и, не мешкая ни секунды, пробежал скорее к кабинке, где бортпроводницы пили свой разгрузочный чёрный кофе без сливок и сахара. Ясное дело, в планах его было предупредить девушек о грозящей не только ему лично, но и всем, кто находился на борту, опасности.
     Увидев перед собой взволнованного, со всколоченными волосами на голове пассажира, обе красотки растерялись. Криштопа показался им слишком экзальтированным, явно перевозбуждённым мужчиной достаточно преклонных лет, способным испугать любую невинную девушку одним лишь внезапным появлением перед ней из глубины салона самолёта, в котором эта красавица играет одну из главных ролей. Одна из стюардесс (кормившая пассажиров завтраком) даже поперхнулась своим кофе, взглянув лишь на взъерошенного Криштопу.
     — В чём дело, гражданин? — спросила она без той улыбки, которая, казалось, никогда не покидает её симпатичную мордашку.
     Веяние новой моды в стиле обращения ещё не коснулось этих небесных ангелов. Могла бы и господином назвать его, но, вероятно, не вошло ещё это в привычку стюардесс «Аэрофлота».
     К тому же слишком воинственный и более чем решительный вид Криштопы подействовал на эти милые создания так устрашающе, что некое подобие тревоги возникло на их симпатичных личиках.
     — Что там случилось? — полюбопытствовала и вторая стюардесса, которая кофе своим не поперхнулась, но, взволнованная донельзя, удосужилась приподняться с места навстречу Криштопе.
     Ноги у неё, при более внимательном рассмотрении их, были так потрясающе красивы, что Криштопа даже растерялся, невольно на них заглядевшись. Какой бы страх он не испытывал, красота женских ног всегда его так завораживала, что он мог забыть обо всём на свете. И на какое-то время он, действительно, забыл, для чего, собственно, ворвался в их уютное гнёздышко. И, пока Криштопа украдкой любовался её ногами, он никак не мог выдавить из себя неприятную как для самих стюардесс, так и для всех пассажиров информацию о возможности скорого появления на борту самолёта одного из злых братьев татар. Или даже не одного, а нескольких.
     Стюардессы испуганно смотрели на Криштопу, должно быть, приняв его за маньяка. А что ещё можно было подумать о человеке, который, обнаружив перед собой такие красивые ноги, словно язык вдруг проглотил? И так нагло принялся их рассматривать, словно именно для этого и ворвался он в этот скромный уголочек.
     — Что-то не так? — спросила стюардесса, приподнявшаяся из кресла, в котором сидела она, очень эффектно, казалось бы, демонстрируя ноги свои именно в той позе, которая наиболее соблазнительна для заострения интереса к ним со стороны любого мало-мальски увлечённого женской красотой мужчины. Вот так и возникает, очевидно, пресловутая любовь с первого взгляда.
     — Злой татарин уже здесь, — наконец, промолвил Криштопа, взяв себя в руки и изо всех сил стараясь больше не замечать потрясающе красивых ног стюардессы. Да и не хотелось бы Криштопе лишний раз растрачивать впустую свои самые высокие чувства. С него было достаточно проводницы вагона.
     — Где «здесь»?
     — Он скребётся где-то внизу. Или, может быть, сбоку. Это злой татарин! Я знаю его!
     — Какой ещё злой татарин?
     Симпатичные мордашки стюардесс слегка растерялись. Они убедились, что подошедший к ним Криштопа хотя и не сексуальный маньяк, слава Богу, но уж, наверняка, настоящий псих, каким-то образом умудрившийся сбежать из больницы. Хотя это и маловероятно — ведь психа не пропустили бы через контрольный пункт во время регистрации пассажиров. Хотя, если у него имелись деньги, так что ему этот пропускной пункт?
     — Злой татарин, который из Киева умудрился отыскать меня не только во Владимире, но и здесь, на борту вашего замечательного самолёта.
     Криштопа пытался их задобрить очередным комплиментом, но уже в адрес воздушного средства, которое эти милые создания обслуживали.
     — И теперь мне угрожает обещанная им ещё в Киеве секир-башка.
     Косноязычие, с которым Криштопа никак не мог справиться в реальной жизни, опять сыграло отрицательную роль. Да и бледный, испуганный вид его произвёл на стюардесс более отталкивающее, чем располагающее к нему действие.
     — Вам что, плохо? — заботливо, с неискренним состраданием на лице, поинтересовалась одна из стюардесс. Именно та, которая встречала пассажиров на входе в салон, и ноги у которой были чуть хуже, чем у её коллеги — стюардессы, развозившей на столике с колёсиками завтрак. Хотя, если быть объективным, так и её точёные, стройные и в тонких чёрных колготках или чулках ноги были так же великолепны, как и у симпатичной коллеги её. Во всяком случае, если бы такие ноги имела Юлька, скажем, и если бы она своего дядю узнала с первого взгляда, как только он вошёл в её квартиру, как бы всё после могло сказочно преобразиться! Неужели осмелился бы сбежать в таком случае Криштопа из желанного гнёздышка, где вплоть до самого рассвета он имел бы возможность наслаждаться общением с женщиной, обладающей столь дивно сложенной фигурой, такими потрясающими по красоте ногами?
     — Может, вам дать что-то успокоительное? — в свою очередь обратилась к нему стюардесса, угощавшая Криштопу и всех остальных пассажиров завтраком.
     — Я вас умоляю только об одном: не открывайте, пожалуйста, багажный отсек! — попросил он их вместо ответа на предложение относительно успокоительного, которое нисколько не помогло бы Криштопе, глотай он эти таблетки хотя бы и горстями.
     Неприятное это ощущение, когда на тебя смотрят, как на сумасшедшего, но в последнее время Криштопа к подобному восприятию своей персоны уже так привык, что его нисколько не смущали все эти сочувствующие, полные недоумения и нескрываемой жалости взгляды.
     — А что такое? — спросила одна из стюардесс.
     — Что случилось? — вмешалась в разговор и вторая стюардесса.
     Обе даже перестали пить кофе.
     А Криштопа, в свою очередь, перестал пялиться на их великолепные ноги, да и не до чьих-то ног ему было теперь. Честно сказать, в столь критической ситуации мысли о самом лютом татарине оказалась для Криштопы более важными даже, чем мысли о красивых женских ногах.
     — Он в багажном отсеке! Да, скорее всего, он там! — расслышав ещё один характерный для острого кинжального лезвия скребок под ногами, определил Криштопа. — Впрочем, я не совсем уверен, что он там один.
     В подтверждение этой мысли как раз и раздался ещё один, точно такой же скрежещущий звук, произведённый, однако, не изнутри — стало быть, не из багажного отсека, а за бортом самолёта. Стюардессы его расслышали, и смотрели теперь на Криштопу испуганно, часто хлопая ресницами и забыв о своём кофе.
     — Нет! — вскричал Криштопа, что есть сил. — Самый лютый татарин не в багаже, а за бортом! Вы слышали? Этот невыносимый для ушей скрежет? Слышали?
     Проводницы точно по команде одновременно кивнули ему.
     — Так вот — этот скрежет именно от его кинжала! Безусловно, что теперь он попытается сюда проникнуть!
     — Да кто же он? — с трудом проговорила одна из стюардесс, нервно теребя какую-то тряпку в руке. Это была та стюардесса, которая встречала пассажиров на входе в самолёт.
     — Вы что, кого-то из них знаете в лицо? — в свою очередь поинтересовалась и стюардесса, угощавшая пассажиров завтраком. Она же — обладательница, как известно, более умопомрачительных ног.
     — Ну, признайтесь, пожалуйста.
     — Не пугайте нас так!
     Кажется, и в их хорошеньких головках, наконец, стало что-то слегка проясняться. Если буквально минуту назад они ещё принимали Криштопу за обычного психа, теперь же на их очаровательных личиках возникло и некое подобие тревожной мысли. Безусловно, никого из пассажиров информация относительно скребущихся кинжалами о борт судна лютых татар не привела бы в восторг. Вот и хорошенькие стюардессы, если их достаточно плотно загрузить какой-то личной обеспокоенностью, проявляют порой и достаточно адекватное предчувствию беды, и собственное благоразумие, позволяющее надеяться, что этой опасности всё-таки удастся избежать.
     — Это самый злой татарин, — в который раз принялся Криштопа терпеливо объяснять им суть происходящего, — он был последним в той стремительной эстафете, которая нас с таксистом преследовала по пути к аэропорту. Представляете, они не отставали от «Волги», едущей, между прочим, на предельной скорости!
     — А какая у «Волги» предельная скорость? — спросила обладательница самых красивых ног, которые Криштопа вообще когда-либо встречал, или напарница её... сказать честно, он уже стал их путать.
     — Да какая вам разница, какая предельная скорость у какой-то «Волги»! — произнёс Криштопа, слегка раздражённый их всё ещё легкомысленным тоном. — Обычные люди бегать так, как злые татары, просто не в состоянии. Это же какая-то невероятная фантастика в духе Айзека Азимова или Роберта Шекли. Я до сих пор всему этому не верю, хотя, клянусь, наблюдал за их стремительным бегом по трассе собственными глазами.
     — А может, вам всё это приснилось? Злые татары, погоня, кинжал... — спросила обладательница более шикарных ног. — Во сне ведь, известно, всякое бывает.
     — Да вы что! Я вообще глаз ещё не сомкнул. Какой там сон?
     Криштопа прислушался, скрежет был настолько отчётливым, что расслышать его было проще пареной репы.
     — Вы слышите, вы слышите — вот и ещё один скребок.
     Стюардессы тоже прислушались и согласились с Криштопой, что скребок действительно был отчётливым. Да, похоже, что кто-то и вправду скрёбся о борт их самолёта. Но это же невозможно! Как можно там удержаться? Там же так холодно! И там такой вихревой поток встречного воздуха! За что там можно уцепиться? За колесо, что ли? Или за антенну, находящуюся на крыше? Ерунда какая-то. Бред!
     Какой странный пассажир, однако. Взволнованный такой весь, и говорит всё какие-то несуразицы. Откуда он появился? Кто его пустил в самолёт? Они смотрели на Криштопу, не отрываясь. Мужчина, в общем-то, темпераментный. Интересно, а какой он в постели? Ведь старый конь, как известно, борозды не портит.
     — Так вот, самый злой татарин, каким-то образом убедившись, что элементарно перепутал номера машин, — продолжил Криштопа, вдохновлённый их вниманием, — стоило лишь ему догнать преследуемую им «Волгу», очевидно, успел сделать сидящим в той «Волге» гражданам обещанный лично мне секир-башка.
     Слушая Криштопу, стюардессы так часто моргали своими очаровательными ресничками, удлинёнными, по всей видимости, за счёт каких-то искусственных накладок, что он даже слышал от них что-то вроде шелеста, весьма схожего с взмахами невесомых крылышек ярко раскрашенных бабочек.
     — А что такое секир-башка? — вяло поинтересовалась одна из стюардесс. Это была та стюардесса, которая кормила пассажиров завтраком, или же встречавшая их на входе в самолёт. Теперь Криштопа не мог этих милых девушек меж собой отличить. Несмотря на то, что обе они были обворожительно красивы, причём каждая из них по-своему, сковавший его по рукам и ногам страх не позволял Криштопе различать девушек одну от другой по едва заметным нюансам.
     — Это когда башку с головы противника срезают острым кинжалом? — в свою очередь поинтересовалась и вторая потерявшая отличительные особенности стюардесса.
     Криштопа решил ничего не отвечать ни той, ни другой красавице. Ведь, отвечая на глупые вопросы столь милых созданий, ему пришлось бы объяснить им целый ряд самых простых вещей. И на всё это ушла бы уйма времени, а его-то у Криштопы, к сожалению, не было. Ему надо было закончить начатый им рассказ о злом татарине, каким-то образом проникшим в самолёт. И требовалось завершить этот рассказ как можно быстрее, ведь Криштопа уже заметил, как обе стюардессы, словно сговорившись меж собой, вдруг принялись откровенно зевать в ладошки.
     — А после он каким-то странным образом умудрился попасть и в наш самолёт, но не в пассажирский салон, как все остальные пассажиры, попавшие в него законным образом, — продолжил Криштопа, чуть повысив голос, чтоб не позволить стюардессам уснуть, — а в багажный отсек, очевидно. Да, один из них оказался, по всей видимости, в багажном отсеке, а другой — за бортом судна. И теперь из багажного отсека этот самый злой татарин как раз и попытается проникнуть сюда, чтобы успеть осуществить всё им задуманное заблаговременно. Ну, скажем, чуть раньше приземления самолёта в ближайшем аэропорту. Другой же, находящийся за бортом самолёта, тоже попытается проникнуть внутрь его, но шансов у этого злого татарина гораздо меньше. Дело в том, что ему грозит неизбежное обморожение.
     Стюардессы молчали, потрясённые его правдивым и очень подробным рассказом о злых татарах. Похоже, в их симпатичных головках просто не укладывалась столь сложная череда всех этих, безусловно, угрожающих многим, если не всем находящимся на борту пассажирам, событий. Да и самого Криштопу история со злыми татарами, передающими из рук в руки эстафетный кинжал, а в последний момент оказавшихся и в самолёте, порядком запутала. Ещё бы, столько натерпеться от них!
     Нервы его были на пределе человеческих возможностей. Ещё немного, и пойдёт Криштопа крушить всё подряд, чтобы отвести от себя нависшую опасность. Ведь, судя по всему, никто не чувствует её, только он один и бьётся тут как рыба об лёд, словесный бисер перед ними мечет, пытаясь предупредить о нависшей над всеми угрозе со стороны злых татар. Но никакого толку от его усилий.
     Криштопа убеждался, что выглядит он весьма нелепо в хорошеньких головках этих милых девушек, пытаясь убедить их в подлинной серьёзности всего происходящего где-то внизу, у колёс шасси или сбоку, у фюзеляжа. Но тут, к его ужасу, стук, точнее — скрежет, повторился, и, как показалось Криштопе, звук этот был не в багажном отсеке и не на крыше самолёта, а где-то за его бортом, у правого крыла. Чуть выше, у одного из иллюминаторов. В багажном же отсеке возня на какое-то время прекратилась. Возможно, кто-то из злых татар уже выбрался из этого отсека или наружу, или внутрь самолёта. Но возможен и такой вариант, что находящийся среди багажа злой татарин столкнулся с какими-то техническими трудностями, разрешить которые ввиду своей дикой лютости он не в состоянии.
     — Это не из багажного отсека! — догадалась одна из бортпроводниц. Наконец-то! Он сразу вспомнил её. Узнал, чем она отличалась от своей напарницы. Это была именно та стюардесса, которая угощала пассажиров завтраком, заодно демонстрируя и свои великолепные ноги. Да, ноги у неё, действительно, чуть лучше, чем у той стюардессы, которая их встречала у трапа.
     — Да, — согласилась с ней напарница, — я слышу его по левому борту, рядом с крылом, причём весьма отчётливо. Но я так думаю, что это всего лишь какое-то трение в механизмах нашего самолёта.
     Криштопа удивился её познаниям. Проговорив столь длинную фразу почти без запинки, эта милая девушка, безусловно, подтвердила ту мысль, что внешняя красота иногда соответствует и внутренней красоте. Особенно приятно, когда всё это имеется в комплексе, дополняя одно другое.
     Но Криштопа не мог позволить себе произносить комплименты в её адрес, он ведь давно весь был — внимание. Дело в том, что скрежет за бортом самолёта повторился в нарастающем ритме. Если раньше он едва был слышен, и никто, кроме него, не мог представить, насколько это скрежет опасен, теперь — это было ясно даже стюардессам.
     — Это он! — вскричал Криштопа, теряя остатки хладнокровия. — О, как мне этот скрежет знаком. Ещё в такси я его наслушался! У него кинжал!
     — Да кто «он»? — в свою очередь вскричали и обе стюардессы. — Зачем вы нас пугаете?
     — Это самый злой татарин, которого мы с таксистом видели последним в эстафетной цепочке. Ему удалось в последний момент настигнуть наш самолёт и зацепиться за что-то снаружи.
     — Неужели он уцепился за крыло нашего самолёта? — предположила бортпроводница, которая угостила Криштопу жареной курицей со стопроцентным апельсиновым соком (её ноги — просто загляденье).
     — А может, он уцепился за одно из колёс? — в свою очередь заметила вторая бортпроводница — та, которая встречала пассажиров на входе в салон самолёта. И Криштопа убедился воочию, что ноги её выглядели чуть хуже, чем у напарницы, кормившей пассажиров завтраком. Стоило заметить, что ноги стюардесс следует считать классом выше, если сравнивать их с ногами той проводницы вагона, с которой Криштопе удалось уединиться в её купе всего лишь за сто гривней. Думается, что любая из стюардесс оценила бы свою близость с ним гораздо выше, чем любая, пусть даже самая красивая проводница пассажирских вагонов дальнего следования.
     — Колёса шасси во время полёта убираются внутрь корпуса, — посмел Криштопа напомнить той стюардессе, которая не имела, очевидно, понятия об устройстве собственного самолёта, — это значительно улучшает аэродинамику летящего самолёта, хотя и несколько рискованно при посадках. Вдруг они там застрянут или к чему-то примёрзнут, если уровень тормозной жидкости ниже предельно допустимых норм, или обнаруживается даже её утечка именно во время посадки, вследствие естественных перегрузок на тормозные шланги и манжеты специальных высокопрочных цилиндров.
     — Ах, да, — чуть смутилась стюардесса, выслушав его объяснение, и ещё раз предположила, — а может, он уцепился за двигатель? Или за какой-нибудь фюзеляж?
     — А не примёрз ли он случайно к корпусу нашего лайнера? — развила мысль о возможных местах нахождения злого татарина и обладательница более обворожительных ног. Именно та стюардесса, которая встречала пассажиров на входе в салон самолёта. И многие мужчины, понятное дело, как и полагается в подобных случаях, рассматривали её с нескрываемым восторгом, но без всякой надежды на возможную близость. Во всяком случае, во время полёта — это уж точно.
     — Да что вы молотите всякую ерунду? Какая разница, где он? — взмутился Криштопа, услышав всё тот же угрожающий скрежет у окошка, находящегося вблизи кресла, на котором он недавно сидел. — Надо срочно что-то предпринимать! Похоже, он пытается повредить стенку своим кинжалом! Я узнаю этот страшный стальной скрежет! Как я вам уже говорил, он мне до чёртиков надоел ещё в такси.
     Да, страх так преображает порой человека, что его бывает не узнать. Страх возвращает его в первобытное состояние, лишая заражённого страхом человека и признаков цивилизованности, и внешнего лоска. И человек, которому вдруг стало отчего-то страшно, и сам уже, оказывается, так же страшен для остальных, как тот, кто напугал его. Страх, как заразная болезнь — передаётся он всеми возможными путями, начиная с внешнего вида испугавшегося. Достаточно небольшого времени, и вот уже тот, кто ничего на свете не боялся, был смелым, как бенгальский тигр или индийский слон, трусливо оглядывается по сторонам, пытаясь понять причину своего волнения...

     — Это скрежет лезвия его острого кинжала! Кинжала, предназначенного для осуществления кровавой секир-башки. На одном мне злой татарин не остановится, — вдохновлённый вниманием к себе, продолжил Криштопа. — Поверьте, я испытал весь этот ужас на себе лично. Неоднократно уже. И в квартире, когда злой татарин ворвался ко мне с кинжалом, и в бане, где произошло всё то же...
     — Что же, и в баню он ворвался к вам с кинжалом? — крикнул кто-то из пассажиров.
     — И в баню, и по дороге к аэропорту, и вот здесь — за бортом нашего самолёта.
     — А что же нам теперь делать? — воскликнули обе стюардессы в один голос. И милые их мордашки одновременно, словно по чьей-то команде свыше, беспомощно захлопали очаровательными, слегка, кажется, удлинёнными ресницами. По всей видимости, тревожная, а, по сути, и трагичная информация, втолковываемая в их прелестные головки Криштопой, каким-то образом там осмысливалась.
     — А этот ваш злой татарин, он что — террорист? — обратилась к нему стюардесса, накормившая Криштопу сытным завтраком.
     — Он там что, не один? — поинтересовалась в свою очередь её коллега, встречающая пассажиров на входе в салон самолёта. — Скажите, их много?
     — А их секир-башка — это что — какая-то новая бомба? — не дождавшись ответа от Криштопы, задала ещё один вопрос первая стюардесса.
     — А вы что — их приятель? — подлила масла в огонь вторая.
     Не остались безучастными к разговору Криштопы со стюардессами и пассажиры.
     — Скажите, пожалуйста, а вы случайно не сообщник этого злого татарина, который находится за бортом нашего авиалайнера? — обратилась к нему какая-то старушка. — Неужели вы с ним заодно?
     — Да нет, что вы! — удивился Криштопа такому беспочвенному подозрению. — Я всего лишь возможная жертва.
     — Что же нам теперь делать? — донеслось откуда-то с хвоста. — Если даже вы жертва, тогда кто же мы?
     — Вы возможные свидетели того отвратительного зрелища, как злой татарин сделает мне секир-башка, — попытался Криштопа их успокоить.
     — Но это ведь ужасно! Просто какое-то средневековье, ей Богу!
     — Не пугайте вы нас, пожалуйста, — тронув Криштопу за рукав, умоляюще произнесла курносая блондинка в короткой юбке, находящаяся рядом с ним. — Неужели именно это доставляет вам удовольствие?
     С виду это была довольно легкомысленная особа, но очень сексуальная именно благодаря своему легкомыслию, очень располагающему, будь ситуация несколько иной, к общению с ней. Взглянув лишь на такую блондинку, Криштопа тотчас в неё и влюбился бы...
     Случись подобное где-нибудь на пляже, в открытом кафе, в общественном транспорте. Безусловно, Криштопа непременно занялся бы этой смазливенькой красоткой всерьёз. Ведь блондинки, между прочим, это его давняя слабость. Особенно симпатичные блондинки, имеющие потрясающие по красоте ноги.
     — Не волнуйтесь, мадам, — улыбнувшись приветливо, успокоил блондинку Криштопа, — злые татары преследуют меня. А вас я в обиду не дам ни за что. Хотя сам-то, наверняка, и пострадаю.
     И всё-таки ему не верили. Это было очевидно. Какая-то женщина предупредила даже, что если он к ней посмеет только прикоснуться, так ему точно не поздоровится. В руке у неё Криштопа заметил маленький пистолет. Пистолет был газовый, понятное дело. Возможно, вид Криштопы не внушал пассажирам доверия. Они посматривали на Криштопу с таким отчаянием в глазах, словно он и вправду был одним из тех братцев, злых татар, о которых он сам же добросовестно и сообщал им. Но он-то надеялся на то, что пассажирами после его информации будут приняты хоть какие-то адекватные возникшей ситуации меры по защите и самого Криштопы, и всех остальных находящихся в салоне людей. Включая и членов экипажа мужского пола, и этих милых, но таких беззащитных, очаровательных созданий, обладающих очень красивыми, растущими от ушей ногами. Но какой толк от великолепных ног милых стюардесс, если сами они оказались абсолютно беспомощными в столь критический момент их профессиональной деятельности?
     Должно быть, Криштопа произвёл на стюардесс, да и на всех остальных находящихся на борту людей, включая милую блондинку, негативное впечатление. Потому и показался он им самым коварным и ловким из всех злых татар. Основанием для подобных подозрений могло послужить то, что Криштопа был в уютном салоне самолёта, в отличие от остальных татар, находящихся пока снаружи. Ведь он не болтался так же, как болтался кто-то из них промёрзшей до мозга костей ледяшкой за бортом самолёта или в багажном отсеке. Примерно так, должно быть, и рассуждали многие из них, глядя на Криштопу, который сообщал им о злых татарах, готовящих какую-то каверзу на огромной высоте.
     Слушая лихорадочные объяснения его по поводу грозящей всем опасности, эти милые барышни и не предполагали, вероятно, что в багажном отсеке и за бортом летящего лайнера расположены всего лишь два татарина. Вряд ли их там больше. Сам-то он не считал себя одним из них. Согласиться с этой чушью было бы так же нелепо с его стороны, как решение написать донос на самого себя.
     Татар там, по всей видимости, находилось всего лишь двое. Один из них, очевидно, был самый лютый, а другой — ещё более злой татарин. Злого же татарина за бортом судна, вероятней всего, не было. Ведь этот злюка бежал дольше всех. Можно сказать, от самого Киева, поэтому он и сошёл с дистанции первым. И если бы злой татарин был в одиночестве, на том бы всё и кончилось, но в том-то и всё дело, что злых татар оказалось много. Не к месту будь сказано, свято место пусто не бывает. Злого татарина вполне адекватно сменили братья его: ещё более злой татарин, а после и самый лютый татарин. И который из них злее другого, определить затруднительно. Легче завить, что все они злые, один многократно злее другого. Чем чаще кинжал злых татар передаётся из рук в руки, тем большую опасность этот кинжал представляет для их потенциальной жертвы.
     И почему это пассажирам вздумалось смотреть в его сторону косо, с подозрением? Неужели они и вправду считают его сообщником находящихся за бортом злых татар? А ведь Криштопа, несмотря на все эти унизительные подозрения о принадлежности его к каким-либо мусульманам, включая татар, чеченцев или палестинцев, не имел к ним ровным счётом никакого отношения. Он даже Коран никогда в руки не брал, не говоря уже о совершении им, скажем, паломничества в Мекку или о присоединении к священному для всех мусульман джихаду против неверных.
     — Да нет же! Я никого и пальцем не трону. Я и мухи-то не обижу! — заорал Криштопа, проникаясь раздражением ко всем, кто ему не верил и кому приходили в голову такие гнусные, абсурдные совершенно подозрения. Более того, все эти мерзкие, недостойные и упоминания о них предположения о сопричастности бедного, истерзанного страхами Криштопы к делам каких-то злых татар, грозящих ему же самому секир-башкой, весьма оскорбляли его.
     — Я-то вовсе никакой не злой татарин и даже не сообщник, поймите же, наконец! — попытался он воззвать к их рассудку. — Я всего лишь такая же потенциальная жертва, как и многие в этом самолёте, включая и вас, мадам, и вас, и вас, — указал он пальцем и в блондинку и в стюардесс, — если ему, упаси Боже, всё-таки удастся сюда проникнуть! Неужели это не заметно с первого взгляда?
     От волнения Криштопа стал опять многословным, его просто несло и несло в бурных волнах собственного красноречия. И, сам того не желая, принялся опять излагать он им суть происходящего как можно подробней и обстоятельней. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что это было больше похоже на элементарное метание бисера, чем на углублённую какими-то вразумительными аргументами разъяснительную тираду.
     — Жертвы, между прочим, всегда отличаются от злых татар, которые собираются производить над ними свой традиционный секир-башка, — вещал Криштопа, всё больше распаляясь, — именно своей обречённостью и испуганным внешним видом. Это они — злые татары, которые нас везде преследуют, где бы мы только ни находились, никогда не опускаются до положения беззащитной жертвы. Хотя, нельзя отрицать и того факта, что и злым татарам иной раз приходится ещё как туго! Но они, в отличие от нас, умеют сдерживать и свои эмоции, и нервную систему, сохраняя в приличном состоянии заодно и свой внешний облик, боясь выдать кипящие в них страсти заранее. Как будто смерть им совершенно безразлична и она не имеет к ним ровным счётом никакого отношения. Более того, сами, идя на смерть, они желают её и нам, поскольку для них наша смерть наряду с их смертью — есть почти благо, за которое им следует щедрое вознаграждение. Мы же, то есть я в первую очередь, поскольку меня он и преследует, никому на свете зла не желаем. Даже ему — этому лютому татарину, который меня всюду преследует вместе со своими не менее лютыми братцами — злыми татарами, я желаю только мира и добра. Ну, вы помните о пресловутой щеке. Если ударят по левой щеке, так надо подставить обидчику и правую щёку. И у нас это сплошь и рядом ещё соблюдается, хотя всё реже. Совсем по-другому устроены злые татары. Самое сокровенное, самое святое дело их — приумножать наши печали и скорби. Поэтому они и преследуют свою жертву бесконечно, пока им не удастся осуществить задуманное. Я готов простить им ненависть ко мне, протянуть первым руку, если они все оставят меня в покое. Иначе мира между нами достичь будет невозможно. А если бы достичь его удалось, так это было бы наиболее достойным выходом из создавшегося положения. Причём, как и для самого злого татарина, так и для всех нас, находящихся на борту данного самолёта. Ведь для них не составит труда отыскать любого из членов экипажа, скажем, ну и меня, и под землёй, и в воде, и в небе, и в безвоздушном пространстве... И все они очень-очень злые и беспощадные: и самый первый из них, и второй и, особенно — третий, из той эстафетной цепочки на пути к аэропорту.
     Похоже, как ни старался Криштопа выглядеть убедительным, сидящие в салоне самолёта люди его не понимали.
     — Да что вам доказывать зря? — вскричал он тогда в сердцах, сообразив, наконец, что так и не смог до них докричаться. — Всё равно вы не поймёте, как опасен хотя бы один такой злой татарин, собирающийся сделать кому-то свой секир-башка!
     Кто-то из пассажиров громко чихнул, а один так оглушительно захрапел, что некоторое время Криштопа не мог продолжать. Те же, кто слушал его, постепенно настолько привыкли к монотонному голосу его, что он стал действовать на них вроде сильного снотворного.
     — А не по-узбекски, скажем, как могли бы решить с испугу настоящие, стопроцентные узбеки, и не по-киргизски, — продолжил Криштопа, стоически перенося их невнимательность, — если секир-башка по-татарски грозит и стопроцентному киргизу, и казаху и таджику, точно так же, впрочем, как белорусу или грузину. Или, предположим, немцу, французу, итальянцу окончательным расчётом за обидное для кого-то из них словосочетание, произнесённое не по злому умыслу, а чисто машинально, как и в конкретном, моём случае. Ну, с пословицей, оскорбляющей именно татар, хотя сами татары здесь и ни при чём совершенно.
     Криштопа пытался понять произнесённую им речь, и сам запутался. Он даже повторил её ещё раз, только несколько другими словами... ну, скажем, заменив немцев с французами на греков и румын, но опять не сообразил, к чему, собственно, он клонит. Тогда, сделав очередную паузу, оглядел он внимательней лица пассажиров, надеясь, что хоть кто-то из них окажется более сообразительным. Увы — сонное царство открылось взору его. Ведь спали, кажется, все уже. Даже стюардессы слегка посвистывали маленькими носиками своими, уютно устроясь чуть в стороне. И, вспомнив о Данко, чтобы их разбудить, схватил тогда Криштопа со стола бутылку шампанского и, тщательно всколотив её содержимое, вскрыл зубами тугую, в металлическом корсете капроновую пробку. Пробка с выхлопом взлетела к потолку, шампанское бурной пенящейся струёй ударило туда же, обрызгав и стюардесс и некоторых пассажиров, и его самого.
     — Что вы делаете? — вскричали обе стюардессы, почти одновременно вскочив с мест и отряхиваясь от сладких капель шипящего напитка — раньше богов, теперь — всех подряд, благодаря своему низкому качеству и вполне доступной цене.
     — Всего лишь пытаюсь до вас докричаться, — объяснил им Криштопа, возвращая бутылку на место, не сделав из неё даже одного хотя бы глотка, несмотря на то, что пить ему очень хотелось. Но ведь бутылка была чужой. Он не купил её! Просто ухватил первое, что ему подвернулось под руку, хлопнул в потолок пробкой, вот и облил всех их шампанским.
     Кажется, стюардессы так и не поняли ни единого слова из длинной речи его, которая самому Криштопе в момент произнесения её, показалась просто блестящей.
     «Вот куклы!» — подумал он о них почти с ненавистью, забыв на время даже о великолепных ногах обеих стюардесс, которые так восхищали Криштопу при беглом осмотре их ещё при входе в самолёт. Ведь надо было видеть их испуганные глазки, когда скрежет о корпус самолёта перешёл в настоящий грохот, возрастающий с каждой секундой. Похоже, злой татарин не просто скрёбся кинжалом о корпус, но принялся методично долбить его остриём в корпус самолёта. Таким образом, вероятно, надеялся он в нём проделать дыру. А если это не удастся, так хотя бы оставить на прочном корпусе самолёта какие-то зарубки на долгую и вечную память. Во имя аллаха, разумеется. Ну, что-то вроде «Аллах акбар!», понятное дело. И, следует отметить, весь самолёт буквально вздрагивал от этих страшных ударов.
     Подумать только: сколько же злобы было в них, какая лютая ненависть таилась в каждом ударе самого лютого татарина! Да, он оправдывал заложенное в нём зверское предназначение. Это и был самый лютый татарин. Последний из цепочки злых братьев-татар, передающих друг другу вместо эстафетной палочки острых кинжал. Безусловно, это был именно он. Криштопа и не сомневался, что это и есть тот самый лютый татарин, который, перепутав номера машин, устремился за другой чёрной «Волгой». А та «Волга» свернула в свою очередь на просёлочную дорогу, но это не спасло пассажиров её. В конце концов, самый лютый татарин догнал «Волгу» и произвёл, должно быть, над несчастными пассажирами её свой безжалостный секир-башка. После же, убедившись, что достигнутое им оказалась ошибочным, самый злой татарин, желая достигнуть намеченной цели, успел добежать и к аэропорту. Как раз до отправки самолёта диспетчером на взлётную полосу. Когда люки его были закрыты и самолёт стал набирать скорость для того, чтобы оторваться от взлётной полосы. И самый лютый татарин каким-то образом умудрился оказаться если не внутри салона, не внутри багажного отсека, среди чемоданов, сумок, всяких рюкзаков и мешков с грузом, а где-то снаружи его. Чтобы купить в кассе билет и сесть, как все нормальные пассажиры, включая Криштопу, времени у самого злого татарина не было. Ну, вот и зацепился он за что-то там, внизу, буквально в последний момент, когда самолёт уже оторвался от взлётной площадки. Может быть, это была ниша для входящего в неё после взлёта шасси, может быть, фюзеляж, крыло, наконец, какая-то стойка меж крыльев, антенна.
     Но вполне возможно, что они действовали даже вдвоём: один из них, находясь за бортом самолёта, а другой — именно в багажном отсеке. И тот, который расположился внизу, был, безусловно, опаснее, поскольку у него имелся реальный вполне шанс выбраться на поверхность, то есть — оказаться в салоне. И Криштопа подумал, что в этом случае, дабы предотвратить расправу не только над ним, но и над всеми, кто бы подвернулся злому или лютому даже татарину под горячую руку, требовались какие-то более решительные меры. Одним словом, надо было действовать...Так и не дождавшись, когда эти совершенно, на его взгляд, безмозглые, хотя и столь очаровательные клуши со стройными ногами, но без определённых извилин в мозгах, сообразят, наконец, что к чему, Криштопа сам вбежал в салон и закричал, обратясь сразу ко всем пассажирам:
     — Ради Бога, не волнуйтесь, господа! Я вынужден вам сообщить, что группа злых татар-террористов пытается в настоящее время проникнуть к нам в салон из багажного отсека. От вас требуется срочно придавить чем-нибудь люки багажных отсеков! Спокойно, без паники, господа!
     Пассажиры всполошились. Многие из них, как он успел заметить, были готовы к решительным действиям. В отличие от глупых бортпроводниц, проявляющих профнепригодность в столь критической ситуации.
     — А что случилось? — спросил один из пассажиров, тщательно протирая заспанные глаза.
     — Объясните нам, в чём дело? — присоединился к нему ещё один пассажир, сидящий с ним рядом и тоже откровенно позёвывающий.
     — Мы падаем? — встревожено поинтересовалась какая-то дама преклонного возраста.
     Пассажиры не могли не слышать все эти скрежетания под ногами, доносящиеся, по всей видимости, из багажного отсека. Да и скрежет кончиком кинжала по обшивке они больше не могли игнорировать.
     — Что за звуки снаружи?
     — Там кто-то есть?
     — Скажите, кто это? — посыпалось изо всех сторон.
     — Это самый злой татарин пытается проникнуть через обшивку самолёта в наш салон! — коротко объяснил суть дела в ответ на все вопросы Криштопа, — А ещё один, возможно, находится внизу... Как они сюда проникли, честно сказать — не знаю. Знаю только, что один из них отстал от нас дорогой, когда перепутал номер машины по пути следования с Курского вокзала в Шереметьево. Эта «Волга», за которой он последовал далее, вскоре свернула на просёлочную дорогу. И они исчезли в густых клубах пыли: и та несчастная «Волга» вместе с её пассажирами, и самый злой татарин. И я думал, что он не успеет к отлёту самолёта, — добавил Криштопа, удовлетворённый вниманием к своим словам, — но он успел! А второй, если их двое, тот вообще... и предположить не могу, как этот-то успел проникнуть.
     Как всё-таки приятно осознавать себя в роли спасителя; пусть и не всего человечества, но хотя бы нескольких внимательно слушающих тебя людей! — подумал Криштопа, наслаждаясь вниманием пассажиров.
     — Впрочем, они везде успевают — эти злые татары! — продолжил он, смахнув с лица капли пота. — Их секир-башка, кердык, ёк-ёк и шашлык-башлык — это, образно говоря, функционирующее с древних времён целое ответвление мстительной мусульманской философии. И, чтобы освоить это порочное по сути своей ответвление кровавой восточной традиции, одной жизни, пожалуй, не хватит.
     Криштопу опять понесло в красноречии. В этот момент речь его легко было принять за элементарное пустословие, свойственное ему наряду с косноязычием. Не мудрствуя лукаво, Криштопа ещё раз прочёл целую лекцию о сути некоторых вещей, которые самому ему казались важными и многозначительными, но представлялись весьма туманными. Тем не менее, он считал свою речь убедительной.
     — А ведь с самого рождения все эти восточные традиции, освоенные ими с пелёнок, с материнским молоком впитанные в организм, ну как вода в губку, — продолжил он разглагольствовать, не замечая, что некоторые из проснувшихся пассажиров опять засыпают.
     — И не зря, должно быть, возникает настоящий восторг у меня, к примеру, при виде всякого диковинного, на первый взгляд, иностранца с раскосыми глазами или с жёлтым лицом.
     Тут Криштопа сделал минутную паузу, изучив внимательно полусонные лица пассажиров, которым была предназначена эта пространная речь. Поскольку скрежет за корпусом самолёта не прекращался, продолжение выступления давалось Криштопе ценой титанических усилий. Тут требовалось и хладнокровие, и наличие в словах логической последовательности.
     Лишь некоторые из пассажиров продолжали слушать с интересом. Но таких можно было сосчитать на пальцах одной руки. Остальные так и продолжали дремать, не подозревая, насколько реальна нависшая над ними угроза. Но и несколько благодарных слушателей в подобной ситуации — это несомненный успех, решил Криштопа. Во всяком случае — те из них, которые не спали, слушали его внимательно, не перебивая и не задавая глупых вопросов. Возможно, напуганные подозрительным скрежетом за бортом самолёта люди возражать ему были просто не в состоянии. Должно быть, им показалось, что они теперь в роли своеобразных заложников. Всё-таки все эти люди находились в одном самолёте с Криштопой. Чтобы оставшиеся слушатели его не успели задремать или, хуже того, поддаться панике, которая обычно и возникает в самолётах, которым что-либо угрожает, Криштопа продолжил убаюкивать их своими рассуждениями.
     — Ну, надо же, не удержавшись, могу даже воскликнуть я чуть завистливо или же — напротив, сочувственно: такой маленький, а уже настоящий китаец! Или уже японец. Или какой-то цыган. Или настоящий еврей. А то и чёрный, как битум, житель Сахары. Или узкоглазенький этакий чукча. Такой ещё маленький, сосущий материнское молоко, а уже чукча! Ну, подумать только: ведь в нём не более трёх килограмм веса, а он уже настоящий чукча! Нет, вы только представьте себе! Ну, это же просто чудо какое-то! И как этому не восторгаться, как не выплёскивать из себя просто феерический каскад самых положительных эмоций, зная, что едва появившегося на свет определённого малыша можно считать уже стопроцентным чукчей!!! — воскликнул Криштопа с таким искренним восторгом в голосе, что сам вздрогнул от неожиданности.
     Аплодисментов в свой адрес он, разумеется, не дождался. То тут, то там мирно похрапывали. Прилично одетый мужчина грузной комплекции меланхолически жевал бутерброд. Женщина за его спиной принялась так сладко позёвывать, что и Криштопе захотелось посреди сложного рассуждения о жителях островов Океании зевнуть во весь рот. «Какой же равнодушный у нас народишко! — подавив зевок, подумал Криштопа о мирно дремлющих в уютном салоне самолёта пассажирах.
     Однако возбуждённого собственным красноречием Криштопу безразличие к его речи сонных людей остановить не могло. Когда Криштопа входил в словесный раж, подобных мелочей он просто-напросто не замечал, наслаждаясь одними лишь собственными словами и больше ничем. Он и человека, с которым ему доводилось вступать в беседу, не слышал иногда. Да что там и говорить, даже о стройных женских ногах в этот момент Криштопа забывал.
     — Хотя, маленьких японских малышей, только объявившихся на свет из материнского чрева, запросто можно спутать с такими же маленькими и тоже косоглазыми китайчонками. И ничего вовсе нет в этом предосудительного или оскорбляющего ту или иную сторону, принимающую роды. Всякое случается в жизни, вот и эта маленькая, ничего для других наций не значащая путаница вполне возможна. Причём, как в самой Японии, так и в Китае. С шампанским, с музыкой и с фейерверками, устроенными по-китайски, а значит, при неосторожном обращении, способными взорвать иногда целый квартал. Стоит ли напоминать об этом, но все давно знают, что китайцы плодятся как кролики, а вот японцы — напротив, почти не плодятся. Хотя с первых минут существования они так изумительно похожи на чересчур плодовитых китайцев, что их запросто можно перепутать, невольно оскорбив национальную честь родственников, присутствующих при выписке из роддома малыша. Японского мальчика или японскую девочку по случайности запросто можно обозвать китайчонком или китаянкой. Или наоборот — китайского малыша можно оскорбить грязным намёком, что это, вероятно, мерзкий япошка, будущий самурайчик. Что для любого из присутствующих там семейств прозвучало бы почти кощунственно и неприлично.
     Возбуждающее вдохновение вынуждало Криштопу продолжать молоть всякую чепуху, не останавливаясь. Он пытался хотя бы не накапливать очередных оскорблений, голословно осуждающих представителей других наций, но, увы, язык его — как известно, враг его.
     Криштопа изрядно всем надоел уже. Все спали. В очередном приступе красноречия повышая иногда голос, Криштопа только новых врагов наживал на свою голову. Ведь он их будил, а это очень раздражает. Его стали побаиваться, просыпаясь от отдельных слов и опять погружаясь в сон. Чтобы, в очередной раз проснувшись, обнаружить Криштопу, всё так же ораторствующего перед погружёнными в сон людьми. Вряд ли они могли ему сочувствовать, случись даже кому-то из злых татар до Криштопы и вправду добраться, пробившись сквозь обшивку самолёта в салон.
     На взгляд отдельных пассажиров, Криштопа выглядел не безумцем, а подстрекателем, провокатором и зачинщиком безумной идеи. Его принимали за идейного вдохновителя всей этой подозрительной возни за бортом самолёта.
     — Извините пожалуйста, — решилась обратиться к нему очаровательная блондинка, на которую Криштопа обратил внимание, — а не могли бы вы объяснить нам, что вы там с этими китайцами или японцами затеяли против нас?
     — Да не о них вовсе речь, дамочка! — вскричал Криштопа несколько раздражённым тоном, поскольку отчётливо опять расслышал настойчивые скребки кончиком кинжала по корпусу. — Да знаете ли вы, что если самому злому татарину удастся выбраться из багажного отсека в салон, он не только мне, но и всем вам сделает секир-башку?
     Сквозь монотонный голос Криштопы временами доносилось хриплое учащённое дыхание злющего целеустремлённого татарина, скребки острого кинжала, обрывки фраз на арабском языке. И это при всеобщем молчании, когда всё вокруг погружено было в сонное оцепенение. Криштопа подумал, что его пространную речь слушал один лишь затаившийся где-то снаружи злой, ещё более злой или же самый лютый татарин, скрипя зубами и продолжая своё чёрное дело.
     Он скомкал по десятому разу повторяемое окончание своей речи и внезапно возопил максимально громко:
     — Скорее заваливайте люки, чтобы он не смог оттуда выбраться!
     Многие пассажиры тут, действительно, проснулись. Только не поздно ли они спохватились? — подумал о них со злостью Криштопа. Да и проснулись-то не все. Примерно треть. Остальные так и продолжали, как ни в чём ни бывало, дрыхать! Безумцы! Своим равнодушием, ленивостью ума, безразличием к чужим страданиям, сами того не понимая, обрекают они себя на верную гибель!
     Успокаивало только одно: несмотря ни на что, Криштопа надеялся на крепость бортовых стенок самолёта. Что бы там ни говорили о снижающемся качестве отечественного авиастроения, Криштопе хотелось бы верить, что это не так. Хотя, на его взгляд, для самого лютого татарина и прочные стенки авиалайнера, будь на то воля Аллаха и жгучее желание его расправиться с неверным, дерзнувшим оскорбить слух одного из его злых братцев дерзкими словами в адрес всей нации, не представят особой помехи. Равномерно текущая вода, как известно, и камень точит.
     — У него есть острый кинжал! Этим кинжалом он сделает всем вам секир-башка!
     — Кинжал?! — с ужасом повторил кто-то из очнувшихся от сладкого сна. И понеслось по рядам: «харакири», «кинжал», «секир-башка», «антифада».
     — Неужели он с кинжалом? — переспросил кто-то, должно быть, из трусливых мужчин, — но это ведь так больно, когда вас ни за что, ни про что — «чик» вдруг по горлу кинжалом! — заметно повысил он тонкий свой, похожий на женский, голосок. — А я не хочу, чтоб мне делали секир-башку! — закричал он истерическим, по-бабьи визгливым голоском, переполошив всех находившихся в салоне. — Не хочу, понимаете! Не хочу!!!
     Именно от его истерического визга, а не от моих вразумительных речей как раз и проснулось большинство. А проснувшиеся пассажиры, в свою очередь, принимались будить спящих пассажиров. Понятное дело, пугая их шокирующими сообщениями о каком-то ужасном террористе, проникшем в самолёт, и указывая в мою сторону. Каюсь, я не придал этому особого значения. И кто бы только мог представить, чем это впоследствии для меня обернётся!
     — Ну, не ножичек же у него перочинный, — съязвил я, обратясь не столько к этому визжащему, как недорезанный поросёнок трусу, а скорее к себе самому, поскольку убедился: никто меня не услышал.
     — Боже, ведь он нас может порезать! — раздался ещё один визгливый голосок, на сей раз женский. Я отыскал среди других её лицо. Это лицо смотрело на меня с ужасом.
     — И не только порезать, но и сделать всем вам секир-башка, — подтвердил Криштопа, не без удовольствия смакуя тревогу в глазах пассажиров. Плевать ему было на то, что они подумают о нём, он был просто обязан предупредить их об опасности. Пусть они считают его своим заклятым врагом, пусть испытывают к нему неприятные чувства, пусть ненавидят его, только бы спасти их.
     После паузы грохот за бортом самолёта возобновился с утроенной силой. Самый злой татарин, подслушав фривольные рассуждения о различиях меж нациями, ещё более рассвирепел. И продолжил злой татарин с утроенным от лютой ненависти к оратору остервенением бить в борт самолёта лезвием остро отточенного кинжала.
     Напуганные грохотом, некоторые пассажиры засуетились. Несколько человек вскочили на ноги и лихорадочно принялись подтаскивать к багажным люкам вещи с верхних полок. Другие вглядывались в окошечки иллюминаторов, пытаясь в них что-то рассмотреть.
     Вскоре на люках выросла гора сумок, чемоданов, дипломатов, кто-то сам уселся на эту гору, полагая, должно быть, что тяжесть их тел защитит от проникновения злого татарина в салон через багажный отсек.
     По-детски наивные профилактические меры злого татарина, кажется, не насторожили. Стук остриём кинжала о борт самолёта не прекращался. Наоборот — только усиливался с каждым очередным ударом. Можно было представить, каких титанических усилий самому злому татарину стоили все эти скребки кинжалом о корпус летящего среди облаков пассажирского авиалайнера!
     где же он всё-таки находился? За бортом самолёта на такой высоте даже плевок мгновенно превращается в сосульку. Может быть, он привязал себя тросиком к крылу? Или самый лютый татарин чем-то прицепился к колесу шасси? Или он, предположим, где-то у двигателя пристроился. Там, вероятно, и теплее за счёт сжигаемого в турбинах топлива. Словом, Аллах его и знает, за что он умудрился так крепко ухватиться, что до сих пор не свалился, а напротив — ещё и гремел своим кинжалом о корпус самолёта.
     Самолёт находился на высоте двенадцати тысяч метров. Удивительно, в каких экстремальных условиях человек способен выдерживать не просто нечелоческие перегрузки, но и саму смерть обманывать, обводить её вокруг пальца, игнорировать само дыхание её. Это не укладывалось в голове у Криштопы. Он совершенно был опустошён.
     Ему, конечно, было жалко всех этих безвинных людей, которые безропотно сгрудились на люках багажных отсеков. Многие из них по наивности своей были уверены, что подобная мера предосторожности спасёт их от коллективной секир-башки.

     А ведь давно уже, поди, весь посинел он от холода. Кто знает, может быть, таким способом самый злой татарин просто пытается немного отогреться? Может, он не по корпусу колотит кинжалом, а по глупой голове своей, покрывающейся льдом? Кто же его знает, что он там задумал — этот шайтан, медленно превращающийся в сосульку.
     От скрежета его было мало проку, и скрежет становился всё тише: холод брал своё. Я вернулся к себе в кресло. «Будь что будет, — решил я, — что же мне теперь, и не жить вовсе?» Остальные пассажиры тоже стали возвращаться на свои места, согласно приобретённым ими билетам, сообразив, что в багажном отсеке, вопреки моим предостережениям, никого нет.
     Мы начали привыкать к методичным стукам. Наверное, самый злой татарин давно превращён в увесистую, скользкую и громоздкую сосульку, и эта сосулька-то как раз и гремит, ударяясь о корпус самолёта. И будет болтаться там, пока не свалится.
     Я взглянул в окно, пытаясь рассмотреть, далеко ли земля.
     Криштопа взглянул в иллюминатор и вздрогнул от ужаса. Через толстое бронированное стекло смотрело на него посиневшее от неописуемых страданий лицо самого лютого татарина. Криштопа не мог ошибиться: это его перекошенная откровенной ненавистью к нему страшная татарская морда. Да простят его за подобное сравнение все добропорядочные татары, лица которых вовсе не были никогда злыми. Более того, очень много и среди них встречалось таких же приветливых и доброжелательных людей, как и среди представителей других наций. Добрых татар, возможно, больше, чем злых, но в реальной жизни Криштопа столкнулся именно со злыми татарами. Ведь никаких сомнений в том, что самый лютый татарин его всё-таки настиг, больше не оставалось. Он так буквально и впился в Криштопу своими пылающими лютой ненавистью глазами. Он, должно быть, ненавидел свою жертву, расположенную в тепле и в уюте, всеми фибрами своей неугомонной, жаждущей крови души.
     К зубам и к языку самого лютого татарина прочно примёрз его остро отточенный эстафетный кинжал. Лицо его выглядело далеко не лучшим образом. Да и как иначе могло бы выглядеть лицо человека, находящегося в ледяной разреженной атмосфере, почти без кислорода? Одет этот самый лютый татарин был всё же по-летнему. И как там, да и за что, собственно, ему удалось зацепиться, чтобы так долго висеть в разреженном морозном воздухе, преодолевая завихряющиеся потоки почти безвоздушного пространства — одному Аллаху известно.
     Впрочем, ведь он так же, как и остальные злые татары — заправский наездник. Точно так же, как и все они: и злые, очень злые и просто лютые до самого мозга костей — все эти неприятные Криштопе люди прежде всего — наездники, как там ни крути. От столь ловких, умеющих стоять на ушах наездников всего можно ждать. На любые сюрпризы они готовы — эти хладнокровные, не знающие страха джигиты. И в самых сложных ситуациях не теряют джигиты присущего им с детских лет самообладания. Даже в самые для них критические, почти роковых дни и мгновения держатся они в седле гарцующей под ними лошади. А если даже не на коне расположены эти джигиты, так запросто могут и вскочить на него, лишь стоит им чуть подтянуться, чтобы надёжно ухватиться за какое-то стремя или подножку. Да они за что угодно хоть и одним лишь пальцем смогут так крепко зацепиться, что ни за что их не расцепить после. Только пуля, угодившая прямо в сердце оседлавшего коня джигита, способна свалить его с седла. Но пока её нет, так и будет джигит болтаться рядом, провисать буквально на волоске, пока не удастся вскочить ему на предмет его преследования сверху. И, вскочив на него, зажать его у себя меж ног, или подтянуться и, что-то предварительно разбив, оказаться внутри.

     Вот и самый лютый татарин вдруг оторвал свой кинжал, примёрзший к губам его, языку и к зубам, и тотчас несколько раз подряд ткнул его остриём в толстое стекло окошка. Чем стучал он до сих пор, Криштопа даже не мог представить. Может быть, он долбился в корпус самолёта головой, а может быть, ногами? Или локтем? Ну, кулаком, наконец... Криштопа не мог поверить, что самому злому татарину всё-таки удастся пробить это толстое и, должно быть, бронированное стекло, однако, как выяснилось вскоре — он очень ошибался... Самому злому татарину удалось пробить это толстое бронированное стекло уже на пятом или на шестом ударе. И осколки его со звоном посыпались на пол, на кресла, где сидели пассажиры, та милая блондинка, которую Криштопа обещал не оставить в беде. И на какую-то остроносенькую старушку, которая мирно себе дремала почти весь рейс, свалилось их сразу несколько. И, обнаружив на своём теле острые куски разбитых стёкол, бедняга просто оцепенела от страха.
     И тотчас в салоне возникло нечто невообразимое. Криштопа убедился собственными глазами, как опасна для пассажиров так называемая разгерметизация воздушного судна. В возникших невесть откуда и куда устремлённых вихревых потоках летали всевозможные предметы женской одежды, бумаги, пакеты, пустые пластиковые бутылки. Внутри салона стало резко холодать. Трещала обшивка, просыпались спящие, отовсюду слышались крики, плач, кто-то шептал слова молитвы, кто-то сообщал о своих грехах. Словом, в салоне возник именно тот хаос, который обычно и предшествует самому страшному, что только возможно в воздухе. Увы, это было так похоже именно на начало настоящей катастрофы, безусловно последовавшей бы, если бы... Да, безусловно, что эта катастрофа точно произошла бы буквально через какое-то лишь мгновение... Она бы была неминуема, она подвела бы самую печальную черту под жизнью не только Криштопы, но и всех остальных находящихся в салоне добрых людей... если бы этот самый лютый татарин не осуществил следующий шаг на пути к задуманной участниками эстафетной погони за Криштопой секир-башке с помощью своего остро отточенного кинжала. Этот самый злой татарин воткнул голову внутрь салона. Его голова теперь была, точно воткнутая в шипящую газами бутылку шампанского пробка. И эта голова-пробка даже чпокнула, туго всосавшись внутрь салона и втянув туда часть тела, начиная с плеч.
     Это и спасло всех добрых людей от вполне закономерной для таких случаев катастрофы. Живая пробка из головы самого лютого татарина продолжала всасывать внутрь салона и остальные части тела его. И до тех пор это тело всасывалось, пока не наткнулась голова-пробка на зажатый в кулаке самого лютого татарина острый кинжал. Именно тот эстафетный кинжал, который самый злой татарин не мог позволить себе обронить прежде, чем воспользоваться им для задуманной ими секир-башки. Ведь иначе ему ни за что не удалось бы сделать эту секир-башку почти настигнутому самым лютым татарином Криштопе.
     Получилось, что тело самого лютого татарина осталось торчать снаружи самолёта, в то время как передняя часть его, до зажатого в руке кинжала, находилась внутри. Ну, как в шампанском или в настоящем французском вине, где пробки тоже натуральные, изготовленные не из пластмассы. В результате непроизвольной ошибки самого лютого татарина корпус самолёта был спасён от дальнейшей его разгерметизации. В салоне опять воцарился порядок, присущий всякому комфортабельному воздушному лайнеру.
     Заткнувший частью собственного тела разбитое им окно, самый лютый татарин некоторое время ещё пытался что-то произнести, глядя на Криштопу. Но, к счастью, один лишь хрип да гортанные, произносимые по-арабски, непонятные ни Криштопе, ни другим пассажирам звуки только и вылетали из его несчастных уст. Криштопе удалось даже разобрать из произнесённого самым лютым татарином пару слов. Разумеется, этими словами оказались уже знакомые ему ранее «шайтан» да «сабака». Что же касается чисто арабских звуков, то перевести их на свой родной язык Криштопа был не в состоянии, поскольку не знал его. Да и знать не желал после всего, пережитого им!
     Самый лютый татарин, которому довелось испытать судьбу заурядной бортовой затычки вместо разбитого стекла, был в отчаянии. Он очень хорошо знал, кто был причиной его неудачи с секир-башкой и такой грустной кончины его. И его потухающие с каждым мгновеньем глаза уставились на Криштопу. Хорошо, что проскрежетать зубами или произнести что-то на прощанье самый лютый татарин был уже не в состоянии. Иначе даже представить невозможно, какое оскорбление в свой адрес довелось бы услышать Криштопе из перекошенных от боли уст его. «Вот бедняга, — подумал Криштопа о самом лютом татарине, не выдержав этот перегруженный ненавистью и в то же время страшными муками взгляд его, переведя глаза на более привлекательный объект — на хорошенькие ножки одной из стюардесс. Она как раз опять что-то разносила. Очевидно, салфетки или пакеты для очистки желудков. Для тех, кому они понадобятся, разумеется.
     «Вот уж кому точно не позавидуешь!» — подумал Криштопа, краями глаз продолжая наблюдать и за стюардессой, и за врагом своим. Безусловно, самый лютый татарин испытывал в этот миг десятикратно возросшие перегрузки и все перенесённые им страдания красноречиво отражались на его синеющем с каждой секундой всё заметнее лице. Обезображенная муками физиономия самого лютого татарина теряла жалкие остатки и без того истрёпанных жизненных сил, вспученные как у жабы глаза стекленели, щёки впадали, а язык весь вывалился изо рта наружу. Да и лоб самого злого татарина покрылся то ли изморосью, то ли испариной, более характерных не для муляжных, а для настоящих трупов. Никоим образом самого лютого татарина уже нельзя было отнести к разряду живых существ.
     И с радостью в сердце, шайтан его, очевидно, попутал, он и самим Аллахом мог поклясться, Криштопа убедился, что самого злого татарина больше нет среди них. К счастью (хотя это и кощунственно звучит, но именно к счастью), покинул он этот бренный мир, из последних сил пытаясь повернуться лицом к предполагаемой Мекке. Хотя это ему вряд ли удалось, учитывая не зависящий от самого лютого татарина маршрут то и дело меняющего направленье полёта самолёта, продолжающего рейс. И вряд ли Аллах готов был принять в небесах столь явного вероотступника, не сумевшего правильно рассчитать положение тела своего по отношении к самому святому для всех мусульман месту. И поэтому его, может быть, вообще нигде теперь не было и дай бог, чтоб и впредь такие типы, как самый лютый татарин, не появлялись в жизни Криштопы. Именно так и подумал он, глядя на замороженного татарина. Да и то так: ну не мог же он пожелать ему, скажем, царствия небесного? «Если он самому Аллаху не нужен, согласится ли его принять милосердный Бог наш?» — подумал Криштопа, возвращаясь к стройным ногам стюардессы, предлагающей ему, как и другим пассажирам, один из пакетов.
     «Чтобы и там он ещё кого-то стал доставать? Скажем, ангелам трепать их белоснежные крылышки, благочестивым архангелам джихадом грозить, всех верных обзывать неверными, всемогущего Бога нашего отрицать, требовать к себе немедля самого Аллаха, держа при этом кого-то из праведных, заслуживших рай ещё на земле христиан в заложниках? Ну, нет уж! Хватит, набегались! И насмотрелись! А не иначе, как сам братец-шайтан и забрал его к себе! Да и зачем такой непримиримый тип нужен и самому Аллаху, скажите? У него что, своих проблем мало? Вот другое дело совсем, их шайтан-муйтан... Этому-то как раз таких, как самый лютый татарин, и подавай, понимаешь ли... Вот к нему-то его душа и устремилась, должно быть, в отместку за все те страдания, которые пришлось мне испытать... Ну, тотчас после той роковой встречи с его вспыльчивым младшеньким братцем, которая произошла как раз в той самой киевской квартире, где раньше жил мой дядя. А после дяди где жила, неоднократно выходя замуж и после разводясь, его симпатичная внучка, Юленька, которую я так и не увидел, к сожалению...
     Хотя и очень хотелось бы мне поразвлекаться с ней, ну даже просто взглянуть на неё — и того было бы достаточно...»

     И он больше не мог уже сделать Криштопе обещаемый каждым из них по очереди секир-башка. Ни ему лично, ни кому-либо другому из находящихся в достаточно комфортабельном салоне уютного самолёта пассажиров. Ему самому теперь, как говорится, был полный кердык и, образно говоря, настоящая секир-башка. Причём, без всякого кинжала, а с помощью одних лишь перегрузок и весьма низкой заоблачной температуры, которые самый злой татарин сам же для себя, получается и организовал. Ну, совсем как в басне Феликса Кривина о прожорливом жерехе, который, гонясь за рыбой, которую он намеревался слопать, выскочил вслед за ней из воды на берег. Вот так и самый злой татарин, намереваясь осуществить свой коварный, истинно азиатский замысел, сам и угодил в тот капкан, в котором все они могли запросто погибнуть в полном составе, если бы только этому мерзавцу удалось протиснуться в разбитое им окно. Все, без исключения. Включая, и стюардесс с их великолепными, растущими от ушей ногами, и весь лётный состав экипажа: штурмана, бортмеханика, радиста и всех пилотов, и многочисленных, ни в чём не повинных пассажиров.
     — Ну, и слава шайтану! — произнёс один из пассажиров, весьма удовлетворённый столь счастливым исходом возникшей извне угрозы.
     — Собаке — собачья смерть! — так же удовлетворённо заметил сосед его, взявший в руки газету, сыто при этом икнув, поскольку как раз употребил очередной бутерброд с красной икрой после рюмочки армянского пятизвёздочного коньяка.
     А кто-то из них ещё и привёл яркий исторический пример, несколько изменив знаменитую фразу, произнесённую каким-то весьма удачливым российским актёром после какой-то битвы, снятой, скорее всего, прямо в павильоне на киностудии «Довженко»:
     — Кто на нас с кинжалом пойдёт, тот от перегрузок и от холода, в конечном счёте, и погибнет.
     И все рассмеялись с облегчением, найдя в этом примере безусловную историческую параллель с нашим конкретным случаем. В том числе и я вместе с остальными находящимися в салоне пассажирами засмеялся. Ведь я понимал уже, что нам всем, а в первую очередь — мне, всё-таки удалось избежать не очень приятной процедуры быть подвергнутыми обрядовой для всех этих злюк-мусульман традиции делать кому-то свой ужасный «секир-башка» на «шашлык-башлык» по-татарски. А, может, и по-чеченски или, скажем, по-турецки... что, по-моему, можно считать равнозначным и в любом случае ужасным.
     Впрочем, кто-то из пассажиров всё-таки снял с головы свою кепку или бейсболку — и, кажется, помянул его заблудшую, изрядно промороженную мусульманскую душу стопочкой беленькой. И употребил он её как раз под хрустящий огурчик с аппетитным бутербродом из норвежской сёмги, украшенной ещё и кружочком лимона на белом хлебце.
     А я всё же, хотя отчасти мне и было жалко его, совершенно ослепшего в своей безумной, мстительной и сжигающей его страсти, мысленно про себя прошептал, что и вправду, собаке — собачья смерть. Богу — Богово, а собаке, стало быть — собачье. Ох, как прав тот пассажир, который решился это произнести вслух так, что все услышали его!
     Да простит меня Аллах, если я и перед ним в чём-то согрешил и если его прощение может послужить мне хоть какой-то индульгенцией перед моим, всё-таки более цивилизованным, на мой взгляд, христианским Богом...
     Если только он — не шайтан-майтан какой-нибудь, а именно Аллах всемогущий и прозорливый, если он умеет читать даже ничтожные мысли неверных сабак, никогда не бравших в руки свои Коран и не знающих точно, в какой стороне расположена священная для всех мусульман Мекка,
     ...но все эти его злые, очень злые и самые злые татары, безусловно, и не заслуживают ничего лучшего,
     если не умеют они или не желают даже до конца выслушать собеседника, оппонента или совершенно не знакомого им человека...
     которого и видят-то они впервые, скажем, как и меня, к примеру, увидел этот татарин, который был в гостях у Юльки в качестве приглашённого, в отличие от меня — незваного. Когда и произнёс я ту нелепую русскую пословицу, от текста которой теперь и страдаю столь незаслуженно...
     Если, не дав сказать человеку ни слова в своё оправдание, они, как тигры, тотчас так и бросаются прямо к его горлу или к глазам с дикой мыслю о кровавой расправе. А, окажись в их руке остро отточенный кинжал, так непременно ещё и свой секир-башка попытаются они ему сделать, так, в таком случае, их самих, пожалуй, в первую очередь и можно назвать и шайтанами, и сабаками, и всякими другими обидными прозвищами...
     И хорошо, что всё именно так и произошло, как произошло. Пусть столь бесславный конец самого злого татарина нелеп и трагичен, но всё-таки, лично в мою христианскую душу вселял он и некоторый оптимизм. Во всяком случае, я был уверен, что в городе Туапсе, куда наш самолёт вскоре совершил посадку, мне удастся хорошенько отдохнуть. Расслабиться, не боясь, что ещё какой-нибудь из злых татар вдруг объявится в комнате, которую мне предоставят для проживания и для принятия всевозможных успокаивающих нервы процедур, чтобы делать мне свой традиционный секир-башка на шашлык-башлык по-татарски.

     Погода в южном городе Туапсе была просто великолепна, как раз в самый раз для отдыха. Кто бывал в городе Туапсе, тот, надеюсь, меня понимает. Думаю, не стоит даже описывать всех тамошних красот — они, на мой взгляд, общеизвестны и непререкаемы. Я бодро сошёл вниз по трапу, поданному к открытой двери, из салона самолёта, прибывшего с некоторым опозданием. Я был счастлив и совершенно свободен, я жадно вдыхал тёплый южный воздух, щедро наполненный ароматами незнакомых мне цветов и растений.
     Я видел, как к левому борту самолёта был тотчас подогнан крытый брезентом грузовик, из которого ловко стали выпрыгивать люди в камуфляжной форме, вооружённые до зубов и обвешанные со всех боков бронежилетами. Разве только на суровых, мужественных лицах этих воинов их и не было. А из другого грузовика, тоже подкатившего к самолёту, была собрана и устремлена складывающаяся кверху лестница, по которой несколько бойцов ловко добрались и до торчащей наполовину из окошка задней части того, кто совсем недавно ещё был самым злым татарином. А теперь, судя по внешнему виду его забортовой половины, как пошутил бы какой-нибудь остроумный мясник — филейной части, он уже являлся самым замороженным злым татарином, если так можно было вообще сказать о его замороженном трупе.
     Труп самого замороженного злого татарина не без труда, с помощью специальной для таких случаев лебёдки извлечённый из выбитого им окна, для которого он некоторое время являлся обычной, в первое время ещё пытавшейся извне нам угрожать, затычкой...
     Самый замороженный злой татарин извлечён наружу был точно с таким же звонким чпоком, с каким он воткнулся внутрь салона.
     Так вот, эту приличную глыбу льда с самым злым татарином внутри вскоре упаковали в специальный полиэтиленовый мешок и куда-то тотчас его повезли. Мне всё равно было, куда увозят изрядно поднадоевшего мне замороженного злого татарина, и что там с ним будут делать, тоже меня нисколько не интересовало. Как-то уж совершенно спокойно отнёсся я к этому событию, я бы даже уточнил — не совсем по-христиански. Но я же не виноват, что он так всех нас достал! А особенно — меня. Да и бедного водителя такси, который довёз меня в аэропорт и боялся возвращаться назад: вдруг самый злой татарин или просто злой татарин или же очень злой татарин подстерегают его на обратном пути, — наверняка думал он, — чтобы сделать свой традиционный секир-башка на шашлык-башлык по-татарски. И кто будет хоронить его, самого старшего из всех этих лютых братцев-татар, не волновало меня совершенно.
     И сообщат ли родственникам — в первую очередь братьям самого замороженного теперь злого татарина: просто злому татарину и татарину ещё более злому, чем просто злому, как я догадываюсь, среднему в их лютой мусульманской семье?
     Сообщат ли им хоть что-то, пару слов, скажем, имеются ли при нём хоть какие-то документы, или, кроме кинжала, у него ничего и не было — всё это меня совершенно не касалось.
     Для меня теперь было главным, чтобы работники спецслужб,
     извлёкшие с помощью специальной лебёдки самого злого татарина из выбитого им в самолёте окна, не догадались случайно тем двоим, оставшимся где-то на пути к аэропорту в Шереметьево, злым братьям-татарам
     сообщить, что самый теперь замороженный злой татарин, не успел сделать мне обещанный ещё первым из них,
     одним из гостей в уже известной читателю этих записок киевской квартире, тот «секир-башка» на свой традиционный шашлык-башлык по-татарски... С помощью уже достаточно описанного мной также в подробностях остро отточенного до блеска эстафетного кинжала, который всё так и продолжал торчать из глыбы слегка оттаявшим остриём наружу.
     Я был теперь как никогда спокоен, вместе с остальными пассажирами шагая по направлению к рейсовому автобусу, который с таким же комфортом и, надеюсь, уже без каких-либо угроз со стороны злых татар, доставит нас из аэропорта в славный, солнечный город Туапсе в целости и сохранности. И где, надеюсь, среди пальм и кипарисов, я и смогу расслабиться, наконец, чтобы тотчас забыть о свалившихся на голову мою неприятностях, связанных с появлением в моей жизни таких непримиримых врагов, как все эти злые татары.
     Одна тревожная мысль, несмотря на несколько расслабленное состояние моё, всё-таки не покидала мой разум — за что они так ненавидят меня или всякого, кто осмелился бы их оскорбить хотя бы и непреднамеренно? Ведь это даже в голове всякого разумного человека, согласитесь, не укладывается, что за какую-то безобидную, на первый взгляд фразу, случайно произнесённую в такой достаточно банальной ситуации, у кого-то из них вдруг столь откровенно проявляются достаточно агрессивные мотивы для сведения каких-то несусветных счётов... И, как следствие подобной агрессивной цели, затеянной кем-то из них совершенно, казалось бы, случайно — и всей этой безумной погони за предполагаемой жертвой, и угроз в её адрес, и шантажа, но главное, вынужден подчеркнуть это особо — просто истерического, на мой взгляд, фанатизма и нетерпимости ко всем иноверцам, включая меня, в первую очередь, увы...
     Вот как я, к примеру, горжусь некоторыми особенностями своего национального характера, столь характерными (прошу прощения за невольный каламбур) для жителей южных или восточных районов некогда могущественной нашей страны, в которой имел я счастье жить длительное время,
     вот так же точно и злые татары совершенно искренне гордятся своей откровенной злостью, временами переходящей и в самую лютую — ну, просто бесчеловечную ненависть ко всему, в чём замечают они хоть ничтожную крупицу неуважения по отношению к лютой сущности своего злого характера. Вот тогда и начинают злые татары сначала слабо, а потом всё сильнее и сильнее заводиться, чтобы непременно вызвать у всех окружающих невольный трепет перед просто злой, очень злой и самой злой сущностью собственной национальной особенности.
     А вот, к примеру, среди моих национальных особенностей — и забавный романтизм, более свойственный несмышлёным юнцам, чем мужам зрелым и многого в жизни достигшим. И праздная мечтательность, более подходящая для лиц противоположного пола. Страстная любовь, скажем, к разнообразному углублённому чтению и к размышлениям относительно вопросов бытия или государственного устройства — и это для меня характерно. Злые же татары предпочитают всем этим нежным проявлениям скорее слабости, чем характера, ещё более искусное а, пожалуй, и романтичное владение холодным оружием, из коего наиболее заметным предпочтением пользуется у них всякий остро отточенный кинжал или какая-нибудь, предположим, кривая и тоже остро отточенная сабля. Интересует их также ещё и джигитовка, и умение лазить по крутым скалам с жирным барашком на спине. Ещё интересует злых татар и правильная разделка и ошкуривание убитых ими животных, которым злые татары по обычаю режут горло. Они режут горло животным и врагам своим именно тем острым кинжалом, который всегда им желательно иметь при себе. Вот откуда и появилось, должно быть, столь характерное для любого злого татарина выражение, которое они так любят произносить при любом удобном случае, непременно скрипя при этом страшно зубами и обзываясь по всякому. «У, шайтан-майтан! У, сабака-шманака! Сейчас секир-башка тэбе дэлать буду на шашлык-башлык! — к примеру, говорят они, если кто-то, как и я, предположим, хоть словом одним намекнёт на их национальную ущербность. Вовсе не желая того, по чистой случайности. И хотя, совсем не это будет имеется в виду, при намёке в какой либо из пословиц, или просто в разговоре на один из предполагаемых недостатков каждого злого татарина в отдельности или всех их в совокупности... Однако попробуй докажи кому-нибудь из них после, если какой-то злой татарин вскипит, выхватит свой острый как бритва кинжал, и бросится, размахивая этим кинжалом, к горлу твоему.
     Житель с ярко выраженной славянской внешностью никогда не скажет так, и никогда так и не поступит, поскольку он и с курицей-то порой управиться не в состоянии. Естественно, я имею в виду прежде всего себя самого. Так что, какой уж там секир-башка первому встречному человеку, случайно, предположим, оговорившемуся на каком-нибудь семейном торжестве или на чьих-то поминках... употребившему некстати одну из мудрых, безусловно, русских пословиц. Я имею в виду всё ту же квартиру в Киеве, где я случайно, сам того не желая, невольно задел самолюбивую честь младшего из злых братьев-татар, приведя в пример именно ту пословицу, о последствиях которой читатель уже имел возможность прочесть.
     Вот так примерно рассуждая, я и шёл себе по бетонным плитам аэродрома, как вдруг обнаружил перед собой людей в камуфляжной форме. А ещё я услышал, наконец, и милый сердцу моему голосок одной из бортпроводниц, кажется именно той, которая меня угощала завтраком и у которой ноги были чуть лучше, чем у напарницы её, встречавшей нас на входе, ещё в Москве.
     — Да, вот же он! Я его узнала! Точно! Это он — ещё один злой татарин.
     — И я его узнала, — донёсся до меня и второй голосок, безусловно, принадлежащий напарнице бортпроводницы, угостившей меня жареной курицей и стопроцентным апельсиновым соком, у которой ноги оказались чуть хуже, чем у её коллеги, но всё равно были великолепны, если бы мне не пришла в голову мысль сравнивать их при ближайшем рассмотрении. — Это он нам всё мозги заливал насчёт злых татар, а он его же и привёл к нам на борт.
     — Да они все из одной банды! — закончила обладательница более красивых ног, достаточно калорийный завтрак которой Криштопе очень понравился, а вот заключительные слова её, которые, как он понял, были адресованы в его адрес, Криштопу всё же несколько смутили.
     «Как можно так беззастенчиво врать?» — только и успел подумать он, как, накрытый чьим-то грузным, мускулистым телом, оказался лежащим прямо на асфальте, больно ударившись о него головой. А ещё один боец, или два бойца одновременно, оказавшись по обе стороны его упавшего тела, ещё и руки Криштопы так резко вывернули за спину, и так туго защёлкнули на запястьях стальные кольца наручников, что тот едва не взвыл от резкой боли.
     — Да вы что? — крикнул он с возмущением, придавленный к асфальту чьим-то тяжёлым, из свиной кожи, подкованным ботинком. — Да вы никак меня с кем-то путаете! Какое право имеете вы...
     Закончить Криштопа не успел.
     Один из поваливших его на бетонные плиты бойцов так больно ткнул Криштопу именно в тот бок, где была, очевидно, печень, прикладом своего автомата Калашникова, а может быть, Стечкина...
     Вечно он в точном определении этого оружия путался. Он и стрелял-то из него всего лишь один раз в жизни. Да и то никуда не попал, насколько помнится. Даже в молоко вокруг мишени ни одна из выпущенных Криштопой пуль не угодила. Зато Криштопа хорошо помнит, как лейтенант Верёвкин, который и руководил в то время стрельбами на всём танковом полигоне, даже сказал, обратясь к нему тотчас после завершения Криштопой стрельбы, что такого бездарного, как Криштопа, стрелка он ещё никогда в своей жизни не видывал.... Хотя, сколько он и прожил, этот лейтенантишка, чтобы такое утверждать?

     Из записной книжки Криштопы, изъятой следователями и пришитой к делу:
     «Кстати, почему-то эти места, где расположены печень, почки, мешок с главным мужским достоинством — являются для них самыми привлекательными! Я имею в виду моё общение с представителями правоохранительных органов, занятых именно избиением ни в чём не повинных людей, вместо того, чтобы защищать их и от злых татар, и от всяких прочих недобрых людей.

     ...так вот, он ткнул меня этим прикладом с такой силой, что свет в глазах моих тотчас померк, а дыхание во мне вдруг перехватило настолько, что даже простонать в ответ я не смог. И они живо подняли меня на ноги, цепко ухватив под локти, как тряпичную куклу, и почти бесчувственного потащили к подоспевшему как раз воронку. В этот воронок меня и бросили так неожиданно резко, что я ещё раз больно ткнулся головой в жёсткое сиденье. И что со мной было дальше, к сожалению, я не помню. Ни куда меня везли, ни кто со мной сидел рядом или лежал — ничего.
     Вполне может быть, что меня бросили в тот же воронок, куда чуть ранее запихнули и самого замороженного злого татарина. И возможно, что как раз в этот лёд, пока ещё не растаявший на его замороженном теле, и угодил я своей бедной головой, подумав сгоряча, что это какая-то жёсткая седушка для преступников. Их ведь обычно и возят в таких именно воронках. А уж, находясь в стальном салоне его, особо-то и не забалуешь, сидя там на жёстком, как и шконки в камерах для задержанных граждан, топчане, где и голову-то прислонить не к чему. Ведь всё там железное, всё там такое холодное, всё жёсткое и всё чужое...

     Очнулся я в душном подвальном помещении, прикованный стальными наручниками к батарее парового отопления. Она оказалась слишком горячей для того, чтобы я мог оставаться более спокойным, сохраняя в себе и холодный рассудок и ясную, всё понимающую голову.
     Долго привыкал я к подвальной темноте, крысы шмыгали рядом с телом моим, некоторые пытались напасть на меня, но я отгонял их свободной ногой. Ничего не видел я перед собой, кроме этих крыс. Только сверху доносились до слуха моего грузные чьи-то шаги, скрежет металла, стоны чьи-то, крики о помощи, смех циничный и звяканье посуды. А потом ржавая дверь со скрипом распахнулась, ослепив меня ярким наружным светом, и вошли в подвал незнакомые мне люди в цивильной одежде. Ни одного из них никогда раньше я не встречал. Да и не встречать бы мне их хоть и сто лет ещё! Только выбора в моём положении не было, ведь это я находился в их руках, а значит, они же и диктовали мне свои условия.
     В душной подвальной комнате с их появлением включено было большое количество всевозможных осветительных приборов. И так стало там светло, как будто оказался я на сцене маленького, расположенного в душном подвале театра. Я же и был единственным резко отрицательным героем того спектакля, который был этими негодяями блистательно разыгран. Они же, естественно, в этом спектакле играли роль героев положительных, поскольку сами же меня и допрашивали, выясняли какие-то дикие совершенно подробности того, чего и быть не могло. Но, тем не менее, они их выясняли! И выяснить-то пытались не в обычной беседе, которая непременно и расставила бы все точки над i, пойди эта беседа в нормальном, цивилизованном русле. Нет же, эти люди были просто звери, они применяли ко мне все те жестокие методы, которые и были, очевидно, в их садистском арсенале. Очень долго и нудно один вслед за другим они, нанося удар за ударом, пытались выяснить у меня: Кто я? Откуда прибыл сюда? С какой целью прибыл? С кем прибыл? От кого?
     Честно скажу: невозможно было предвзято отвечать на подобные вопросы, зная, что они всё равно ударят меня: хоть правду скажи им, а хоть и солги. Тем более, когда мучители мои принялись добиваться от меня признания, что я знаком, якобы, с Бен Ладеном или с кем-то из известных им чеченских эмиссаров. Ну, что можно было противопоставить подобным, явно провокационным утверждениям людей, в руках которых была и жизнь моя, и честь, и возможная карьера? Утверждать, что Бен Ладена я видел всего лишь по телевизору? И что узнать его смог бы из тысяч ему подобных головорезов? Но приближаться к этому злому, безусловно, человеку ни за что не стал бы? Но разве такой ответ их бы удовлетворил? Наверняка в их планы вовсе не входило оставить меня, наконец, в покое. Дать мне еды, питья да отпустить восвояси, убедившись в полной моей невиновности.
     Нет, вовсе не для того я был задержан в аэропорту, чтобы всё закончилось для меня без неприятных последствий. Слишком простое решение данной проблемы. Ведь вопрос и не ставился ими так, как если бы довелось мне отвечать на него в кругу своих друзей, для которых этот Бен Ладен, будь он трижды проклят, настоящее исчадие ада! Нет, эти недобрые люди в цивильных одеждах заговорили со мной о Бен Ладене более изощрённо. Какие отношения, дескать, я имею к нему, где мы встречались, о чём вели беседы? Разумеется, лучше всего в моём положении оставалось молчать. Ведь всякий ответ на такой вопрос породил бы множество других. Даже отрицание всей этой чуши вызывало бы у них раздражение, поскольку они заранее убеждены были в обратном. Вот я и молчал, считая ниже своего достоинства оправдываться, доказывать что-то.
     А их это, похоже, только всё больше заводило. Меня то приковали наручниками к батарее, оставляя наедине с собственными, увы, грустными мыслями, то опять расковывали, усаживали за стол посреди комнаты и продолжали допрос перекрёстно. Несколько человек задавали по очереди мне одни и те же вопросы, которыми, вероятно, они пытались меня сбить с толку, окончательно запутать, заставить наговорить на себя бог весть чего. К примеру, рассказать о тайной связи со всеми этими злыми татарами, а в частности, и с самым злым татарином. Тем, который числился теперь в самых, очевидно, замороженных из всех злых, очень злых и самых злых и замороженных ранее при каких либо иных экстремальных обстоятельствах татар.
     Так и прошли первые трое суток. Всё это время меня не кормили и не поили, надеясь, вероятно, что голод и жажда развяжут мой язык. И, оставаясь наедине с мрачными мыслями, об одном только мечтал я все эти долгие часы: все мысли мои были об одном единственном лишь бутерброде. Всего лишь о жалком, но спасительном для моего измождённого организма бутерброде. И ещё хотя бы об единственном глоточке чистой колодезной воды. Да пусть и не чистой, но хотя бы и из-под крана в квартире моей, о которой так истосковался я, лёжа после изнуряющих душу мою и плоть допросов на холодном цементном полу. «Эх, с салом бы бутерброд сейчас, — думал я, ворочаясь с боку на бок и постанывая от нестерпимой боли во всём теле моём, — и только одну четвертиночку бы хлебца ржаного, да луковицу бы к нему, да сала добрый шмат...»
     На этом данная запись обрывается, но есть ещё конверт, а в конверте несколько листов бумаги, исписанных мелким почерком. Это письмо было изъято у Криштопы. Подшито к делу, как важное вещественное доказательство.

     Надпись на конверте: ЗЛОМУ ТАТАРИНУ ЛИЧНО В РУКИ.

     «Эх, сало, сало... вдруг пришла мне в голову мысль... И кто ж тебя выдумал, сало? Кому первому довелось отведать тебя в чистом виде, слегка подсолив и нарезав тонкими, прозрачными ломтиками? Да и употреблять всегда с хлебом, да с чесноком ещё, или с луком, откусывая по очереди то от одного куска, то от другого; кому всё-таки первому пришла в голову эта блестящая мысль? Кто решился на то, чтобы чавкать так смачно и соблазнительно, что и у сидящего с ним рядом невольно возникает нестерпимое желание и самому отведать нехитрый продукт сей? С тем, чтобы точно так же, как он, и употреблять его с луком или с чесноком и с ржаным или с бородинским хлебом. И наслаждаться им, знай себе, только и откусывая от всего, что приложено к самому салу, кусок за куском. И чавкать, и давиться, невольно уподобясь доброму соседу, угостившему приятеля и этим салом, и чесноком или луком для того, должно быть, чтобы не текли у него слюнки при виде сего нехитрого деликатеса.
     Ни колбаса, ни закопчённая на углях курица, ни говядина, тушённая в горшочке с овощами и черносливом, не насыщали так полный лишений в молодости желудок мой, как простой бутерброд с салом. В сале и только в сале одном видел я избавление от изнуряющего бедную душу мою чувства голода, когда, встав посреди ночи, открывал я холодильник и, не зная, на чём бы остановить взор свой, всякий раз останавливал его именно на сале. Салу, только салу одному и отдавал я предпочтение перед всяким иным продуктом, как менее калорийном и не столь привлекательном для неугомонной, вечно голодной души моей.

     И какой же русский не любит вкусного, удачно просоленного сала? И его ли мятежной душе, стремящейся непременно отхватить добрый шмат, не видеть в сале и спасение своё? И, жадно поглощая его вприкуску со жгучей луковицей, как не позволить себе иногда насладиться порезанным на тонкие ломтики салом, только и буркнув под нос:
     — Его ли не любить мне, когда в нём слышится что-то восторженное, чудное?
     И, глядишь, немыслимое наслаждение уже и тебя самого, приступившего к наслаждению салом, подхватило на крыло к себе вслед за едоком, замеченным вблизи и с аппетитом поглощающим сало кусок за куском, щедро сдабривая их солью. Глядишь — и сам уже вкушаешь сей продукт ты с таким же восторгом и с таким же неподражаемым аппетитом. Жуёшь это сало, беря его лоснящимися от жира руками и, откусывая то от лука, то от хлеба ржаного, опрокидывая стопку за стопкой крепкий домашний самогон. И наслаждение неземное пронизывает тело твоё насквозь. И ты, сам того уже не замечая, в порыве восхитительного блаженства, продолжая причмокивать да знай разжёвывать кусок за куском, свои жирные руки о край скатерти на столе вытираешь. И, благо, что добрая жена твоя не заметит сего постыдного факта. Ибо бросит она ту скатерть, что была когда-то белоснежной и без единого пятнышка, в итальянскую стиральную машинку. И, поместив в ячейку для порошка какой-нибудь «Ванеш» или «Стирол», тотчас и запустив её в автоматическом режиме. А когда жирное пятно на почти сухой скатерти и после стирки останется, то-то удивится она сему печальному факту.
     Откуда?!! Откуда пятно сие на скатерти? И почему не белоснежна она как прежде?
     Но, чу! Вовсе не об этом и речь моя! О сале слово я хочу молвить...

     Эх, сало, сало... В какое вдохновенное движение приходит робкая мысль моя, когда пускаюсь я в раздумья о природе существования твоего. «Какой важный продукт — сей добрый шмат сала, — всякий раз думаю я, тонкими ломтиками отрезая его от куска, извлечённого мной из морозильной камеры, и устраивая из него очередной для себя бутерброд. — Ах, какое это наслаждение — жевать этот бутерброд, откусывая от него кусок за куском, хорошо прожёвывать всё и глотать, глотать, глотать. И, глотая сало с хлебом вприкуску, ощущать блаженство от вкуса его и необычайную при этом испытывать сытость, переполняющую весь организм твой через самый край».
     И поднимаю удовлетворённые, наконец, очи мои, и вижу, что все кругом меня тоже что-то жуют и глотают. Кто что горазд только...
     Жуют куропаток и перепелов, жуют бутерброды с паюсной икрой и лоснящиеся куриным жиром окорочка жуют, копчёные колбасы и охотничьи сосиски жуют, гамбургеры, чисбургеры, ветчину и буженину — всё, что Бог послал им, жуют.
     Жуют предприниматели средней руки, жуют торгаши на рынках, олигархи и члены правительства жуют. Городской народ жуёт, деревенский. Все жуют. Куда ни посмотришь вокруг себя — везде заметишь чей-то жующий рот. Или много ртов заметишь, поглощающих кусок за куском, прожёвывающих что-то тщательно и жадно глотающих. Едоков, давящихся скороспелой едой, и едоков, сыто ковыряющихся в продукте.

     А я, глядя на всё это взором, проникающим во все уголки и самим Богом забытые закутки необъятной страны моей, продолжаю жевать своё любимое сало. Ему одному и отдаю я предпочтение перед всяким прочим отечественным и даже заморским, пусть и самым деликатесным продуктом. Продуктом, может быть, и более привлекательным и внешним видом своим, и возносящей его просто до небес рекламой, и недоступным по ряду причин ранее. Да и поднесённым теперь не как прежде, одним лишь иностранным любителям вкусной еды, но уже и всякому, желающему отведать многие вкусные, в красивой упаковке блюда, русскому человеку...
     Не поддающейся на все эти хитрые уловки душой своей, замечу с удовлетворением, что не имеют все эти продукты ни той простоты в изготовлении, ни чрезвычайной калорийности, но главное — той дешевизны, столь характерной лишь тебе одному, о, моё драгоценное сало.

     Эх, сало, сало... Солёное сало, извлечённое сейчас в воображении моём прямо из морозильной камеры! Вынужден и вдругорядь повторить я уже произнесённое мной в страстном порыве: и кого же только угораздило впервые вкусить тебя со свежим бородинским, ржаным или пшеничным хлебом? Знать, лишь у слишком бойкого народа и могла возникнуть в голове та изощрённая мысль: а не вырезать ли тебя прямо из жирного свиного брюха? Только у народа, что не любит беспричинно шутить, держа в крепкой руке своей длинный острый колун или примериваясь ко лбу жертвенной животины тяжёлой стальной кувалдой, и могла бы она родиться!
     И свалить тушу, и ловко вскрыть брюхо убиенной животины остро отточенным ножом, и срезать тебя, сало, с туши её, старательно отделяя толстый слой от нежной, сочащейся свежей горячей кровью, плоти. И дать тебе, сало, отлежаться на узорчатой льняной скатерти хотя бы до обеда, если туша была забита с рассветом, или же до рассвета, коли это к ночи было устроено. Затем щедро сдобрить белоснежные бока твои солью крупнозернистой, наиболее подходящей для квашения капусты да твоего же соления, чтоб весь год могло ты, сало, храниться где-нибудь в тёмном чулане или под землёй, в погребах. И не забыть ещё проперчить жирные бока твои или сдобрить их для вкуса чесноком...
     Или поместить добрый шмат твой, сало, в морозильную камеру, чтобы там как раз и достигло ты того состояния, которое и способно вознести тебя, сало, в ранг изысканнейшего, хотя и столь доступного всем, лакомства, коим каждый способен теперь баловать себя.
     И всякий русский человек, и инородец всякий, живущий на земле российской и тоже говорящий по-русски, и разделяющий со всяким русским человеком его печальную участь, и он разве не воскликнет вслед за мной, вдохновенный таким же аппетитным бутербродом:
     — Да как же не любить тебя, сало? И какой живущий на земле человек устоит перед искушением не быть очарованным тобой, коли ты прямо так и напрашиваешься в рот ко мне? И как сдержать чувства свои, какими ещё словами выразить их, как запечатлеть восхищение своё? О, нет! Ни слов таких не найти во всех словарях, в коих всё богатство языка нашего явлено в блистательном великолепии своём, ни чувств подходящих, чтобы использовать их способен был всякий истинно русский человек, у коего именно чувствительность души его и есть его особенная национальная черта.

     Но вот уже, чу! Вглядываюсь я из тюремной камеры своей сквозь зарешёченное стальными прутьями оконце — и уже видится мне, как, вырванный с кровью и плотью, огромный шмат нутряного сала срывается прямо с ножа, вспоровшего свиное брюхо. Срывается оно с длинного, отточенного до блеска ножа над чем-то своим как раз задумавшегося, было, колия, и — Эх! эх! эх! — покрикивает удивлённо уже случайный зритель сего невиданного взлёта. И — летит, летит, едва касаясь земли, окровавленный этот сальный шмат свинины. Летит — и точно невидимыми копытцами быстро-быстро бьёт о взрыхлённую им землю; летит, едва касаясь её, и поднимая за собой столпы густой пыли, завихряя вокруг себя опавшие с дерев листья, обломанные сухие ветки и свежие комья грязи. То на пригорок взлетит шмат, срезав макушку его, сравняв с равниной, среди которой только что был он, чуть возвышаясь — и одно лишь мгновение, как уже и нет его. И ничто больше не возвышается там, где пронеслось сало. То мелкий кустарник волочащимися кишками своими оно подомнёт под себя и весь его копытцами начисто срежет, искрошит в мелкое крошево, а то и огромные дерева пригнёт к земле сырой, оставляя на сломленных ветках лишь свои ошмётки кровавые, сальные.
     А вот и река на пути летящего над землёй сала — так и реку сходу шмат этот преодолеет, и вот и она уже позади; окрашенная горячей кровью его, кипящая от невиданной, от исполинской мощи. А там уже и ручей лесной вскипает весь на поверхности, и паром красным к самым небесам возносится он.
     И дальше, дальше несётся сало. Неудержимое сало, вдохновенное необъяснимой мощью своей. И чудится уже, что не сало это вовсе, а стремительная тройка свиная, и бричка в ней впряжена, но никого в той бричке, пуста она. Да и самой свиной тройки тоже нет перед возбуждённым взором моим — а всё это только видение одно, лучик солнечного света, пробившийся в камеру мою сквозь прутья решётки. И только причуда ума случайного свидетеля сего невиданного полёта... да и собственной души его полёт, не менее стремительный и не менее безудержный. В точности, как и сама она, стремящаяся только бы закружить ему, только бы разгуляться где-то во всю мощь своей неизбывной мечтательности и восторженного ко всему отношения, чтоб едва не воскликнуть, глядя на воображаемую душой моей эту тройку свиную и своё, полное восхищения: «Ах, чёрт побери всё!»
     И моей ли истерзанной мучениями душе не любить этот летящий над землёй шмат сала, как раз и проносящийся мимо мрачных тюремных построек, мимо холодных бетонных стен с отчаянным свиным визгом, с жалобным воем и с каким-то даже скулением или ржаньем? Как будто вовсе и не сало это, а всё-таки именно тройка впряжённых в бричку свиней, едва касающихся короткими ножками своими земной поверхности...
     И быстро-быстро продолжают бить эти копытца уже и о бетонные плиты, и о соседние камеры, и рвут мощью своей заграждения из колючей проволоки и блок-посты превращают в пыль... И уже исчезают из глаз моих, в вязком чернозёме, в далях лесных, среди облаков, чуть утопая в рыхлой, разбитой бесконечными дождями осенними поверхности земли и небес — и летят во все стороны лишь комья грязи да щепки деревьев. И шмат сала, знай себе, несётся далее — туда, где свобода ждёт меня, где тонкой лентой тянется вдоль оживлённая трасса в столицу. И уже не земля, а асфальтные клочья разлетаются по бокам его, словно мелкая галька; и машины притормаживают, сбиваясь в длинные, ревущие клаксонами сигналов своих, вереницы. И дивятся водители, с любопытством и страхом выглядывая из открытых окон машин, сей невиданной ими доселе картиной — этого несущегося рядом с дорогой, в одном направлении с потоком машин, вихря стремительного. И лишь поваленные деревья остаются за ним вдоль шоссе, да снесённые верстовые столбы, да вздыбленные, искрошенные теми же копытцами проплешины на асфальте.

     Эх, сало, сало. Куда несёшься ты? Не даёт ответа.
     Не так ли и ты...

     P.S.
     Прочти это, сучий потрох, перепиши ровно двадцать раз и передай все двадцать переписанных тобой писем двадцати другим злым татарам. А те пусть тоже прочтут написанное уже тобой, тоже перепишут всё это ровно по двадцать раз и передадут ещё по двадцати каждый таким же, как и они, злым татарам.
     И пусть все, кто это хоть однажды прочтёт, станут добрыми, прочтя и переписав это письмо именно по двадцать раз. Истину тебе говорю я, и пусть так всё и будет, как хочу я.

     ***

     Чтобы расположить следователей к себе, прекратить всё это недоразумение, я даже искренне отблагодарил их за своё чудесное спасение от самого лютого татарина. Ещё бы, ведь только таким образом и удалось мне наконец-то избежать обещанной мне секир-башки. Я так и сказал им, что они сработали отлично, что они, благодаря своему оперативному вмешательству, не дали меня в обиду этим злым татарам. Но похоже, что мои похвалы в их адрес дали обратный результат. Меня заподозрили в вероломной какой-то задумке. Им показалось, что таким образом я пытаюсь сбить их со следа, запутать следствие, внести сумятицу в их умы. Похоже, что меня и вправду принимают за главного сообщника злых татар, тайного руководителя готовящейся в салоне самолёта акции по осуществлению коллективной секир-башки. А чтобы развязать мой язык хоть для какой-то мало-мальски необходимой им информации, эти очень неприятные люди то и дело применяли ко мне физические всякие средства воздействия. В их числе были и имеющиеся у них на вооружении психотропные средства, которые, должно быть, и применяются следователями по особо важным делам по отношении к террористам и всякого рода государственным изменникам.
     Разумеется, всё, в чём только ни пытались они меня столь голословно и бездоказательно обвинить, совершенно резонно со своей стороны пытался я отрицать, воспринимал всё это как злую шутку, абсурд какой-то. Ведь по наивности своей я в то время ещё верил в какую-никакую, а справедливость, верил, что, правда, наконец, восторжествует, передо мной извинятся, поблагодарят за содействие в поимке опасных преступников — злых братьев татар.
     Тогда в качестве единственного, но самого главного, с их точки зрения свидетеля моих, якобы, тесных и достаточно обширных связей со всей этой террористической группировкой под кодовым названием «Группа злых татар», а также, как это и было обозначено в протоколе по их собственной инициативе — «Алькаиды», и ещё каких-то, которые я не могу даже выговорить в силу собственного косноязычия и несколько неправильно расположенной нижней челюсти, вызван был для очной ставки таксист. Также требовались от него и правдивые свидетельские показания. Ведь этот водитель как раз и доставил меня с Курского вокзала в аэропорт «Шереметьево» — и, выходит, что он всё это видел собственными глазами. Я уж, было, обрадовался его внезапному появлению перед собой в том же подвале, будучи уверенным, что он-то точно будет на моей стороне. И тогда всё, дескать, прояснится. И меня тотчас отпустят восвояси, извинившись, что немного переборщили, выбивая из меня какую-то совершенно несусветную чушь. Ну, какой же из меня террорист? И разве я похож на самого лютого из братьев татар. От всей этой несуразицы, бреда чистой воды у меня, признаться, даже мурашки порой на спине появлялись, поскольку эта, выбиваемая из меня под лютыми пытками, так называемая правда, тянула, по меньшей мере, на вышку. И, слава Богу, что уже был введён, наконец, и в нашей стране мораторий на смертные казни. Но кто знает в действительности, что для потенциального преступника лучше — быть казнённым тотчас после суда, или же до самой смерти терпеть над собой бесконечные унижения и издевательства каких-то тюремщиков, которые, как известно, со своими клиентами особо не церемонятся.
     Однако надеждам моим не суждено было сбыться: дело в том, что таксист мой повёл себя неожиданно предательски.
     Начнём с того, что этот подлец мне даже не улыбнулся приветливо и доброжелательно, чего я от него вполне справедливо ожидал. Ведь мне тогда, во время нашей рисковой поездки с погоней, с кинжалом в зубах у преследуемых нас злых братьев татар, показалось, что мы с ним успели даже немного сблизиться. Ещё бы: пережить такое не каждому ведь доводилось! И та радость, которую мы с ним испытали, когда нам удалось оторваться от погони, устроенной братьями татарами, мне почему-то казалась искренней и взаимной. Однако таксиста невозможно было узнать. Куда и делся тот человек, на которого я мог рассчитывать. Таксист хотя и с трудом, но всё же узнал меня. Я это успел заметить... Хотя, справедливости ради, узнать меня в таком виде, наверное, было почти и невозможно, ведь лицо моё от бесчисленных побоев преобразилось, должно быть, просто неузнаваемо. Я это чувствовал, хотя бы оттого, что испытывал эти несколько дней неимоверные страдания, пытаясь произнести хоть пару слов более-менее членораздельно. Мои опухшие губы и выбитые уже почти наполовину зубы едва выдавливали из себя любое произносимое в ответ моим палачам слово. Даже обычные «да» или «нет» выдавливал я из себя после некоторой паузы, превозмогая сильную боль в скулах и в дёснах выбитых зубов. И не только зубов, а вообще, во всём теле, включая припухшую от синяков и ушибов бедную свою, почти потерявшую чувствительность голову.
     Так вот, таксист оказался, как я уже заметил, самым настоящим, самым подлым на всём свете предателем. Таких, как он, предателей я никогда раньше, признаться, и не встречал ещё. Иуда, и тот заметно выигрывал в сравнении с этим подлым таксистом. Мало того, что он проигнорировал жалкое, должно быть, подобие улыбки, возникшее при его неожиданном появлении на моём жестоко избитом следователями лице, так этот жалкий трус ещё и на вопросы, задаваемые поочерёдно мучителями моими о том, знает ли он, дескать, меня? Встречал ли где-то ранее одного из нас (тут они поочерёдно называли какие-то совершенно мне не знакомые мусульманские имена) или, может быть, всех вместе, встречал или нет? И были ли у него ранее встречи со мной, осуществлялись ли нами какие-то контакты со злыми татарами, участниками той памятной эстафеты с кинжалом то в руке, то в зубах, которая и была устроена в направлении от Курского вокзала к аэропорту? И, если он встречал кого-то из перечисленных выше преступников, то при каких обстоятельствах всё это произошло? И, представьте себе, что сделал этот негодяй: он взял вдруг и выдал совершенно несправедливую, даже весьма обидную по отношению ко мне информацию.
     — Да, — сказал он утвердительно, — я этого человека очень хорошо знаю. Это как раз и есть тот самый коварный и самый, по всей видимости, хитрый из всех злых татар, которых я когда-либо встречал в своей предыдущей жизни. И это он как раз и вёл всю их эстафетную цепочку с острым кинжалом в зубах вместо обычной эстафетной палочки, используемой нормальными людьми для передачи её в эстафетных бегах, к аэропорту от самого Курского вокзала...
     — А вы не помните, сколько их было вообще? Один, два, а может быть, десять или двадцать? — последовал ещё один вопрос. — Уточните, пожалуйста, количество участников террористической эстафеты с кинжалом в зубах вместо эстафетной палочки. Вы точно помните, что они передавали кинжал?
     — Их было очень много, — начал таксист, — я даже не смог сосчитать их, как только ни старался вертеть головой по сторонам: ведь я сидел к ним спиной, и я не мог видеть передачу эстафеты на каких-то отрезках в полном объёме, вплоть до передачи кинжала из одних зубов в другие. И в том, что ими передавался кинжал, я тоже нисколько не сомневаюсь, поскольку его лезвие очень блестело на солнце, и мне даже трудно было управлять машиной. А вот он — тут таксист безжалостно ткнул в меня своим указательным пальцем, чем, сам того не ведая, обрекал меня уже на верную почти погибель — он-то как раз всеми ими и руководил и, следя за передачей этого острого кинжала, и подавая ещё им какие-то тайные, совершенно мне не понятные знаки.
     — Он врёт! — едва и смог прохрипеть я, сглатывая очередную порцию сочащейся из повреждённых дёсен моих крови.
     — Прекратите болтать, обвиняемый! Вы не даёте никому и слова вставить! Замолчите, наконец!! — приказал ему один из следователей. — Вас, кажется, никто и не спрашивает. У вас ещё будет последнее слово.
     Криштопа благоразумно притих, боясь получить за непослушание ещё один или несколько ударов куда-нибудь ниже пояса или в подбородок.
     — А на каком основании вы так полагаете, что он именно их руководитель, подающий все эти знаки сообщникам во время эстафеты злых татар к аэропорту? — спросил у таксиста молоденький, ещё прыщавый следователь, явно наслаждаясь своим красноречием. — Как вы догадались, что именно он и является главарём всей этой банды злых татар?
     — Да он им всем подмигивал, — даже не мигнув, соврал таксист.
     Боже немилосердный, какой коварный навет с его стороны был в этом признании в адрес бедного Криштопы! Но тот даже зубами как следует не мог проскрипеть от возмущения. Да и как мог бы он себе это позволить? Ведь их и так во рту у него осталось, пожалуй, что слишком маловато, чтобы и последние ещё искрошить. Если сказать честно, он просто боялся, как бы они не лишили его и всех их вообще. Ведь за ними, этими палачами в ментовской форме, такой исход, пожалуй, не заржавеет, попробуй хоть одно слово сказать им против. Попробуй возразить им, дай волю словам, так сразу и почувствуешь на собственной шкуре, или на припухших дёснах своих, уже без выбитых зубов, настоящую цену этим словам.
     — Всё ясно, — понимающе вздохнул следователь постарше и рангом и возрастом, и тут же добавил, обратясь к таксисту и протянув ему подписанный им размашисто пропуск с гербовой на нём печатью:
     — Можете быть свободны, товарищ водитель.
     — До свидания, товарищи, — коротко бросил таксист следователям, небрежно сунул протянутый ему пропуск в карман брюк и тотчас ушёл восвояси. На Криштопу он даже и не взглянул. Хотя бы из элементарного сочувствия...
     «Ах, ты ж сабака!» — подумал тот ему вслед, осмелившись, наконец и слегка поскрипеть зубами. И непонятно с чего добавил вдруг знакомое ему словосочетание вслух:
     — У, шайтан-муйтан!
     После ухода таксиста Криштопа долго ещё, путаясь в собственных словах и испытывая неимоверную боль в дёснах, в языке и в скулах, был вынужден бесконечное множество раз всё объяснять и объяснять им, как мы все (я и братья, почему-то мои, злые татары), оказались в Туапсе. Я пытался рассказать следователям всё именно так, как и было на самом деле. Но эти отъявленные негодяи методом всяких угроз, шантажа и непрекращающихся ни на минуту побоев непреклонно вели всё ту же неуклюжую и неправдоподобную, на первый взгляд, нить моих чистосердечных, якобы, признаний во всём. Эта пресловутая нить следствия как раз и приближалась неумолимо к тому неопровержимо доказываемому обстоятельству, что я, действительно, и был среди них (злых братьев-татар, естественно) самым главным. Именно, самым-самым главным, самым-самым коварным и самым-самым вероломным из всех этих злых, очень злых, лютых и просто неимоверно лютых татар. Ведь только благодаря моему чуткому, дескать, руководству, один из них едва не проник даже и в салон самолёта, чтобы на практике и осуществить так чётко запланированный нами коллективный секир-башка пассажирам. Всем, кто только был в самолёте, понятное дело, сделать эту секир-башку или секир-башка тем острым кинжалом, который имеется у них в качестве единственной неопровержимой улики — всем-всем, включая и лётчиков, и обеих стюардесс.
     И, сидя после допросов прямо на цементном полу в камере, где было сыро и где то и дело шмыгали крысы, я стал припоминать когда-то давно, ещё на заре моей юности, когда память моя была гораздо крепче нынешней, прочтённые мной слова из Библии, в разделе «НЕЕМИЯ», кажется...

     И Ты отдал их в руки врагов их, которые теснили их...
     И они теснили меня, они день ото дня всё насильственней прессовали и тело моё, и душу мою, и я уже перестал Тебе верить, я устал ждать Твоей помощи, и Ты так и не пришёл ко мне, и не утешил меня... И Ты не истребил их и не дал мне возможность их истребить самому...
     И я подумал тогда: Твёрдость ли камней твёрдость моя? И медь ли плоть моя?
     А когда ложился я прямо на холодный цементный пол, то говорил я, обращаясь к Тебе: «когда-то встану?», а ночь длилась, а я катался с боку на бок, не зная, когда наступит рассвет и будет ли когда-то рассвет.
     Тело моё всё в ссадинах было и кровоподтёках, отбитые их жёсткими каблуками почки мои и рёбра не переставали болеть, и всякая зловонная жидкость исходила из меня вместе с кровью моей...
     И дни мои тянутся медленнее самой медленной черепахи, и кончаются эти дни без всякой надежды...
     И увидит ли меня око, видевшее меня когда-то; очи Твои взглянут на меня с новым рассветом — и уже нет меня...
     И разве я море или морское чудовище, что Ты поставил надо мною стражу? И, устроя мне западню, безвинно страдать обрёк за одно лишь неосторожное слово моё...
     Пусть и виноват я, если согрешил когда-то, произнеся эту бесхитростную мудрость народа моего, коий и сам того не ведает порой, что произносит он, то что я сделаю Тебе, Всевидящий и Всеслышащий страж человеков?
     Зачем ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе уже в тягость?
     И почему бы ни простить мне греха (если даже он был у меня!), и не снять с меня беззакония моего?
     Ибо, вот, я лягу в прахе; завтра поищешь меня, и меня уже здесь нет....
     И я плакал над горькой судьбой своей, грызя в бессилии камень под ногами своими...

     А на исходе какого-то дня или на рассвете следующего за ним... или, может быть, в середине ещё текущего дня... я даже не могу уточнить, когда именно это произошло...
     Меня словно вдруг осенило... И странная, беспокойная, но и вдохновляющая меня мысль вдруг завладела мной, вытеснив остальные, менее важные.
     «Аллах акбар» — подойдя к стене, выцарапал я на ней маленьким осколком стекла, случайно обнаруженным мной в бетонной пыли, на серой стене...
     И — «Велик и всемогущ Бог наш», — подумал я, глядя на эту корявую, но словно бы сдобренную и собственной горячей кровью моей надпись...
     Подумал — и едва не заплакал вновь от безысходной и всё усиливающейся во мне день ото дня тоски. А в какой-то из подобных дней, проведённых мной сплошь в муках и в просветлённой этой мыслью скорби... и опять же то ли на рассвете очередного дня, то ли на закате как раз предыдущего... в момент захода солнца... не видимого из камеры, но ощущаемого сердцем... в камере моей объявился неожиданно и человек в белых, но весьма изношенных одеждах... Измождённое лицо пришедшего ко мне гостя и густая, почти до самого пола борода его красноречиво свидетельствовали о перенесённых им, безусловно, страданиях на всём длинном и тернистом пути незнакомца из какой-то иной, насколько я мог догадаться, местности ко мне...

     И представился он мне Посланником Бога нашего всемогущего. И я поверил ему, ибо он мне явился в минуты скорби моей и уныния. И я спросил его, пытаясь услышать в ответ что-то, безусловно, мудрое, что придало бы мне сил для терпения, чего теперь следует бояться мне более всего прочего в моём неприятном и совершенно неопределённом с недавних пор положении? И во что мне верить осталось, когда положение моё столь безнадёжно и непредсказуемо?

     И Посланник Бога успокоил меня и сказал мне, что бояться я никого больше не должен, кроме Аллаха, разумеется, и, что верить, соответственно, я могу только Аллаху — и больше никому во всём мире, кроме Аллаха нашего, великого и всемогущего. Он так ко мне и обратился, взглянув на меня горящими своими глазами: «Скажи мне: «Я верую в Аллаха»...

     И я повторил за ним: «Я верую в Аллаха» Тогда он попросил меня ещё раз это повторить, но как можно чувственней. И я повторил это ещё раз, пожалуй, более убеждённо теперь: «Я верую только в Аллаха!» И много-много раз ещё повторял я это, пока мне вдруг не стало от этих слов легче. Я почувствовал, что и вправду уже верую только в Аллаха...

     Клянусь, у меня не было в моей ситуации иного выхода, ведь никто мне не верил и я никому не верил больше. Даже самому себе я не верил, ведь и я мог лукавить, грешить против истины, утешая себя какими-нибудь иллюзиями на свой счёт. Полагая, к примеру, что там во всём разберутся и меня вскоре же освободят как совершенно безвинного и напрасно страдающего по явному недоразумению, но чуда не происходило, и я потерял счёт дням, я многое стал забывать, и у меня появились совершенно не свойственные мне ранее привычки и, соответственно, желания...

     ***

     К исходу шестой недели от бесконечных, изнуряющих душу его допросов, но главное — как от моральных, так и от физических унижений, Криштопа стал заметно путать многие слова и выражения. Сам того не понимая, он словно бы деградировал. Теперь «твая» для него машинально превращалась в «мая», а «его» тоже в «мая» или «твая», но всё равно «мая», и «её» в «мая», и «их» в «мая» и «ваш» в «мая» или в «твая» и всё равно «мая». И вообще всё на свете Криштопа стал считать только «мая» или только «твая», а если кто с ним был в чём-то не согласен, так он этому шайтану-муйтану откровенно стал угрожать, что неприменна сдэлаит ему секир-башка на шашлык-машлык или на башлык.

     И, в результате всего этого Криштопа вынужден был выдавить из себя, сквозь выбитые зубы, глядя на них — на всэх этих неверных, ванючых шакал-мукал с презрением, что если иво тотчис нэ выпустят, тагда он ым всэм вапще будэт дэлать свой секир-башка. Всэм этым шакалы на шашлык-башлык свой кинжал он резить будэт.

     И мне ему показалось, они настороженно меж собой переглянулись, не ожидая от меня подобных угроз. Даже бить меня на некоторое время они перестали, очевидно, убедившись, что я вовсе и не треплюсь вот так попусту, без всякой в этом нужды. Если я столь откровенен в своей лютой ненависти к любым формам насилия.

     Он не мог более продолжать свои записи, как делал это обычно в последнее время... У Криштопы не было теперь ни бумаги, ни ручки. Всё это следователи у него отобрали. Даже огрызок карандаша был для него теперь недоступен. Только и мог Криштопа в подобной ситуации печально про себя размышлять, то и дело взывая к Аллаху, прося его милостей, чтобы облегчил он страдания его и дал ему сил, и не лишал хоть какой-то надежды на справедливость, в которой теперь нуждался Криштопа более всего...

     — Это и есть ваше последнее слово? — наконец, обратился к нему кто-то из его жестокосердых мучителей однажды. Было это через пару месяцев с момента его задержания.
     — Проклятый татарин! — как бы про себя, но именно вслух, глядя в упор на Криштопу, шепнул, не выдержав его лютого, ненавидящего взгляда, другой следователь.
     А третий из них, наиболее, как он заметил, непримиримый из всех по отношению к жертве следствия, вместо каких либо слов просто демонстративно принялся почёсывать кулак свой в грубой кожаной перчатке, явно готовя его к очередной зуботычине...
     И в ответ, желая его как-то предостеречь от подобных неприятных для себя действий, Криштопа совершенна бесстрашно, точно в грудь его вдруг переселилось храброе сердце самого Ахмеда, красноречиво проскрипел зубами, давая тем самым понять им, что именно так всё и будет, как он и сказал этим шакалам.
     И, что он савсэм их уже ныкаво и нычего савсэм нэ баится. Ныкаво и нычево в этот сырой ы очинь грязный падвал! И всэм ым будит он дэлат кердык, секир-башка на шашлык-башлык. Всэм-всэм, без всякый исключений! — подтвердил он собственные слова и, безусловно, что в самой угрожающей форме, хотя Криштопе и больно было выговорить хоть одну единственную лишь фразу до конца... На него ни с того, ни с сего словно нашло что-то, нахлынуло вдруг, ну словно бешенная муха его укусила в кровеносную жилу, впустив яд свой в его кровь, или весь Коран, предположим, он тщательно изучил. Ну, весь — от корки до корки. И это отразилось немедленно на его поведении, и потерял он всякий страх перед ними, и готов был на всё, даже на продолжение мучений своих. Словно что-то свыше давало ему на это силы.
     — И тэбе, и тэбе, — принялся тыкать он в каждого из них по очереди изувеченным одним из очынь плахой, грязный следователь, такой как ы всэ они подлый шакала, пальцем. — И тэбе тоже, и тэбе, и тэбе! Всэм! Всэм!
     Уже и не помнил несчастный Криштопа, сколько времени прошло с момента задержания его в аэропорту города Туапсе. Долгие дни сменялись длинными, бессонными ночами, он то приходил в себя, лёжа на грязном цементном полу, то вновь впадал в тяжкое, поглощающее измождённую душу его забытье. И всё труднее давались Криштопе отдельные слова, многое из того, что было близко и дорого ему ранее, он стал забывать. Он почувствовал себя совершенно иным, не похожим даже на самого себя человеком.
     И вот, вызванный на очередной допрос, когда Криштопа впал на некоторое время в беспамятство от причиняемой ему боли, его словно вдруг осенило. Да, он, Владислав Ильич Криштопа, в бытность его мелкий частный предприниматель, не тот именно человек, который существовал ранее, а, пожалуй, тот, которого и хотелось видеть в его новом, изуродованном до неузнаваемости обличье бездушным и жестокосердым мучителям его. И тут они, пожалуй, были правы. Действительно, всё то, что с Криштопой случилось, как раз и произошло по воле всемогущего и милосердого Аллаха, с благословения его. И он, Криштопа Владислав, не по чьей-то указке сверху, а по собственной воле, сознательно выбрал этот тяжкий путь и нисколько об этом не жалел. Да, его пытали, его обливали холодной водой, чтобы он пришёл в себя, и он в себя, действительно, приходил, но он себя не узнавал теперь. Откуда в нём такая сила духа? Что двигало им, какая идея сжигала его всего с потрохами? Откуда в нём эта фанатическая стойкость? И чем дольше это продолжалось, тем сильнее укреплялась в Криштопе эта великая, несгибаемая вера. А его всё мучили; пытали и обливали холодной водой. Его морили голодом, ему не давали питья, держали прикованным к батарее парового отопления, прижигали сигареты на лбу пленника, втыкали иголки под ногти, жгли кожу на его теле раскалёнными докрасна прутьями. И губы его пересохли, и тело его измождено было, и не оставалось на нём более живого места, но вера в Аллаха от этого только укреплялась в нём. Его мучителей это выводило из себя, и они продолжали изуверски его пытать и приводить в чувства, чтобы продолжать пытки. Чтобы продлевать его физические мучения. Но, должно признать, что физически он уже не страдал. Ведь он был сильнее своих мучителей силой духа. И это позволяло ему стойко выдержать любые издевательства над ним. И он не скрывал своего морального превосходства над ними. И всякий раз именно за тот презрительный, испепеляющий взгляд в их глаза, за несокрушимую волю их беззащитной жертвы следовали с их стороны всё более жестокие, но ничего не изменяющие удары. Они наносились ему ещё и в отместку за угрозу с его стороны сдэлать им секир-башка на шашлык-башлык. Да-да, теперь Криштопа находил в себе силы не только мужественно переносить издевательства над возмужавшей плотью своей, но стал ещё и угрожать им той местью, которая неминуемо наступит. «Нэпрэменна!» Ведь не могло это продолжаться целую вечность! Напротив — целая вечность была у него впереди для мщения. Криштопа так привык к побоям, что просто никак на них не реагировал. Но, вглядевшись однажды в своё отражение в зеркале, он вдруг обнаружил, что ево бэдный, савсэм уже бэсталковый от балших, некрасывых синяк башка, уж савсэм-савсэм стал лисий. И ищё абнаружил Криштопа, что на нём вмэста ево хароший синий кастюм и прыличный бэлий рубашка, уже их, а савсэм нэ ево, очинь грубый и такой савсем ванючий, пративний пиджак, очинь паласатый. И ещё на нём такой же брюк, тожи паласатый савсем ванючий и пративный. И, что иму самсэм тут плоха, в этот сырой и халодный тюрьма.
     Но когда минэ отсюда випустят, — подумал он, вернувшись к камеру и с трудом усаживаясь на единственную из имеющейся там мебели, жёсткую с облупившейся краской табуретку, — я пайду к сибэ, и я найду всех маих братьев: и мой самий добрый, младший брат Русланик, и средний мой брат Тимурчик, тоже самий добрый и самий луччий — и мы все: и я, и Тимурчик, и Руслан... И всэ ми присядим в круг и каждий из нас скажит по очириди: «Ла илаха илла-л-лаху! Ла илаха илла-л-лаху! Ла илаха илла-л-лаху! Ла илаха илла-л-лаху!...», каждий двадцат раз так скажит, потом наш добрий Русланик скажит: «Хува, хува, хува, Аллах!», а ми с Тимурчиком скажим: «Аллах, хува, Аллах!», а потом Русланик встанет и нам покажит, чтоб ми тоже, как и наш Русланик встали, и тогда он вазьмет и скажит: «Хува Аллах, хайй ва даим!», и когда он скажит нам всэм «Хува» Русланик ищще павирнет свой голава влева, и мы оби тожи повирнем свой голава влева, и ищще он скажит: «Йа азиз, йа азиз!», и апять он павирнет свой галава толька вправа, и ми тоже повернём свой галава, тоже вправа, как и наш младший брат Русланик, а патом мы с Тимурчиком опять скажим: «Аллах, кадир! Аллах даим!», а патом ми поцилуим все друг друга по очириди, и ми пайдём, и будем им дэлать «секир-башка» на «шашлык-башлык», ммстя им за свой самый луччий из наш самий добрий татарский род, старший брат наш Ахмед, который этат сабака, которий Русланика нашиво аскорбил в Киев, кагда тот никаго ни трогал, а кушал себе шашлык-башлык, помидор-шмуридор, а он иво так оскорбил, шайтан этат, он сказал, что он самий хужий из всех собравшихся в тот дом, где бил и этат шайтан-муйтан, каторий никто нэ приглашал, а он сам зашёл и сам начал аскарблять нашего Русланика свой грязний, пративный аскарбления...
     И тогда Русланик передал свой кинжал Тимурчику, а Тимурчик его передал Ахмеду, а наш самий луччий и самий добрий Ахмед, он — этат злой сабака, этат шайтан-муйтан превратил в савсем сасулька-бурулька... И мы суда с ными приедим, мы всэ, кроме наш самий луччий Ахмед сасулька-бурулька, каторий уже никагда не приедит с нами, ми суда приедым... И всэм им мы будэм дэлат свой секир-башка. Всэм! И тот таксыст, каторый нас прэдал, такая сабака! И тот прокурор, который мыня на суде мучил, такой шайтан-муйтан! И всэм следавателям этим, такой подлый шакалы! И стюардэс обе, эти путаны-мутаны! И пассажир, который мой любымый брат Ахмед, когда увидел в акошка его сасулька-бурулька, свой грязный реплик аскарблял и мыня тоже — пратывний, жирный суслик этат аскарблял...
     Всэм! У, шайтан-майтан! У, сабаки-шмайбаки!

     И сидящий в камере, густо обросший щетиной человек, в котором теперь невозможно было узнать Криштопу, люто скрипнул остатками выбитых зубов. И с тоской уставился этот страдалец в какую-то точку перед собой. Этой точкой и было единственное, крепко зарешёченное стальными прутьями окошечко. Свет из этого окошечка почти не проникал в камеру, где он сидел, но более яркий свет исходил из души его, готовящей себя к страшной, кровавой мести за причинённые ему страдания.

Оставить комментарий © Copyright Чевновой Владимир Ильич (honky_8@yahoo.com) Размещен: 14/09/2009, изменен: 02/12/2018. 456k. Статистика. Роман: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Чевновой Владимир Ильич : другие произведения.

Незваный гость