—< > Впервые я пришла на операцию в 1991 году. Мне было лет четырнадцать. До этого я уже имела дела с мучителями в белых халатах: за спиной оставались тяжелейший отит, четыре пневмонии, синусит, отравление с промыванием желудка и последующим глотанием зонда, масса гриппов на все вкусы. Самое интересное заключалось в том, что наиболее неприятные болячки настигали меня в феврале, в конце астрологического года.

А в восьмом классе у меня начало резко падать зрение и дальнейшая перспектива неприятно запахла тотальной слепотой. Спасти меня могла только операция, и то врачи не давали никаких гарантий.

Операция должна была идти под общим наркозом.

Этим наркозом меня пугали все, кто только мог.

И что, мол, галлюцинации донимать будут, и что проснешься прямо в операционной, под скальпелем, и что вообще не проснешься... Я как-то не придавала особого значения этим страшилкам.

Ну, в общем, привели куда надо, воткнули капельницу с новокаином, я и уснула. Проснулась в палате с повязками на глазах.

Аж обидно как-то стало. Никаких галлюцинаций, никаких страхов. Даже рвоты, как у соседки по палате, и то не было. Просто уснула и просто проснулась. Как самый обычный сон.

Прошло два года.

У меня начал болеть правый бок. Поначалу не обратила внимания, ну, болит, ну, объелась чем-то на зимних праздниках, ну и что. Пройдет. А дело-то идет к февралю. То есть, ситуация настораживающая.

Да еще стали все время попадаться на глаза всякие упоминания про аппендицит. То в новостях по ТВ сюжет, как везли на скорой девочку из села и поняли, что не довезут, операцию прямо в машине провели. То в газете статья про признаки аппендицита. То в книжке - в фантастической книжке, заметьте!- отважный космический доктор проводит такую же операцию в условиях невесомости.

Н-да. А бок-то болит! Уж не аппендицит ли это? Пошли мы с мамой к хирургам. Встретил нас пожилой, внушительный дядька. Постукал меня по спине, живот помял. Резать, говорит, срочно! Ахнуть не успела, как оказалась на родимом столе.

Вкололи в вену какую-то гадость, сразу по голове - тюк. Как молотком стукнуло. А дальше началось интересное.

Кажется мне, будто плыву по черной реке между черных берегов. Со дна реки торчат острые камни, над каждым камнем - слово светится. И если я это слово быстро-быстро не прочитаю, меня об камень животом приложит и будет так больно, хоть вой. Конечно, я старалась читать эти слова как можно быстрее и громче. Конечно, успевала не всегда. Конечно, выла, когда не успевала. А где-то далеко-далеко река вливалась во что-то светящееся и яркое, оно неспешно приближалось и почему-то пугало в миллион раз больше, чем упущенное слово.

Надо было выбираться на берег. Как я это делала, лучше не вспоминать. Я окосела от боли, пока вылезла. Свернулась на плоской черной поверхности и уснула.

Проснулась уже в палате.

Потом мне рассказали, что наркоз не взял меня как следует, что я орала в операционной так, словно меня резали живьем на части, причем выбирала такие выражения, что у врачей и ассистентов уши сами собой посворачивались в трубочки и на пол попадали в первую же минуту.

Ну, не знаю. Матерщинницей я никогда не была, ибо почитала нецензурную брань делом, абсолютно не достойным своего королевского величества. А тех, кто двух слов без мата связать не мог, презирала со страшной силой.

Здесь же... Я просто читала слова на камнях. Мне совершенно некогда было вдумываться в их смысл.

Прошло десять лет. У февраля иссякло воображение, потому что он регулярно, из года в год, подсовывал мне один и тот же сценарий: банальный грипп, вечером сорок, утром тридцать восемь, дней этак на десять-пятнадцать...

С этой родной и привычной болячкой боролась самостоятельно, без посторонних сил в лице белых халатов.

Потом я вышла замуж, и мы решили родить ребенка. Ближе к зиме стало ясно, что сроки приблизительно выпадают на февраль. Я занервничала. Дело в том, что сама я родить не могла по состоянию зрения, я заранее знала, что мне будут делать кесарево сечение. Как-то очень не хотелось переносить операцию в феврале. Суеверие? Безусловно! Что я хорошего за всю свою жизнь в феврале видела?

Малыш решил все сомнения, надумав выбраться на свет в конце января. Операцию назначили на 29 января. Но каким-то животным чутьем я понимала: отвертеться не получится, февраль свое возьмет сполна.

Я боялась до потери пульса, я боялась, я тряслась как осиновый лист, как заячий хвост. Когда меня уложили на стол и стали цеплять всякие датчики, у меня так тряслась рука, что они вену в ней еле нашли. Пальцы отбивали по краешку стола барабанную дробь.

Самое скверное было в том, что заставили снять очки. А без очков чувствуешь себя бесконечно беспомощной и оттого паникуешь еще больше.

Смотрю, у кого-то в руке что-то сверкает неприятным металлическим блеском.

- А-а-а!- кричу.- Я еще не сплю! Уберите ножик!

- Да замолчи ты, несчастная! Можно мы тебе живот йодом помажем без наркоза?

- Йодом - можно,- говорю.- Мне ж не видно, что там у вас в руках. Вдруг уже ножик? А я-то не сплю.

- Не ножик, а скальпель.

- Все равно,- говорю.- Мне-то без разницы! Раз я не сплю.

И тут система эта, что к сердцу подключается, как заверещит! Пульс, значит, подскочил.

Они ко мне, по щекам хлопают.

- Чего это ты? Прекращай! Сроки нам срываешь!

- А я вас всех боюсь,- говорю.- Дайте мне валерьянки, тогда успокоюсь!

И тут наконец-то по голове - тюк. Улетела я в трубу.

Бесконечный полет сквозь черный бездонный колодец. Невесомость. Падение. Страх. Абсолютно нечем дышать. И крикнуть не могу, позвать на помощь. Все кругом вращается в бешеном темпе. Холод - зверский. Зимой в Антарктиде и то теплее, честное слово! И почему-то очень больно, так больно, что невозможно словами описать. Наверное, забыли уколоть или укололи, да оно не взяло...

Слышу вдруг - ребенок плачет. Как подхватилась:

- Это мой ребенок плачет! Сейчас встану!

Начинаю вставать, а меня обратно прижимают:

- Лежи!

Показывают мне малыша. А я еле-еле глаза разлепила, голова кружится и кажется, что я по-прежнему летаю в трубе, только стенки у нее истончились, сквозь них реальный мир просвечивает. Пухля моя у медсестрички на руках спит, уже в пеленках и в чепчике. Красивый такой чепчик, кружевной, и рисунок на нем с мячиками.

- У тебя мальчик родился. Хороший мальчик.

А мы до последнего не знали, кого ждем. Малыш закрывался и поворачивался попой, так что было не видно, кто он такой есть. Я сразу вставать:

- Надо пойти мужу сказать, он ждет! Сейчас встану!

- Лежи смирно!

Почему-то вместо реанимации вывезли на каталке в родзал и там оставили на какое-то время. Глаза я открыть не могу, все еще в трубе летаю, но звуки воспринимаются хорошо. Одна женщина рожает где-то рядом, кричит.

- Бедная,- говорю.- Сейчас встану, помогу ей.

И начинаю вставать.

А меня опять назад:

- Лежи, что ты делаешь!

Я до сих пор плохо понимаю, это мне примерещилось или же я на самом деле каким-то образом села тогда. Потому что позже, при ясном сознании, в первые сутки я не то что сесть, на бок повернуться не могла, какой там бок, даже ноги в коленях согнуть и то было большой проблемой.

Еще очень четко запомнила голоса. Плач ребенка - это действительно был мой сын, и голос той женщины. Я потом в коридоре услышала этот голос, узнала его сразу, подошла и мы разговорились.

В общем, с ребенком было все нормально, хороший родился, крепкий, тьфу-тьфу, не сглазить... А мне не повезло. Образовалась гематома, началось воспаление... Температура сразу сорок с копейками. Ребенка выписали домой, а меня перевели в гинекологию. А там хирурги совсем не такие, как в роддоме. Жалости в них вообще никакой не оказалось. Собрались надо мной, смотрят на УЗИ, что у меня там такое и тут же консилиум устраивают. Одна кричит - резать, другая - чистить, третья - лечить, само, может, рассосется, четвертая - пункцию делать... Меня там такой псих накрыл, до сих пор вспоминать стыдно.

Лечение эффекта не дало. Сошлись на том, что надо сделать пункцию, отсосать скопившуюся кровь и закачать туда, в гематому, антибиотик.

Я и говорю:

- Делайте под общим наркозом.

А они мне:

- Зачем? Местного будет достаточно.

- Нет,- говорю.- Под местным я вам ничего сделать не дам. Я боюсь. Давайте общий. Сами представьте себе всю выгоду: будет у вас лежать такое тихое неподвижное бревнышко, и вы будете делать с ним, что захотите. Заодно и я вас не увижу.

Ладно. Вкололи в вену, по голове сразу молотком - тюк. И опять я попала в трубу. Такая же, как в прошлый раз, все вертится, перед глазами ералаш. Только в этой трубе был еще звук. Мерзкий, отвратительный, низкий: брым, брым, брым... Чуть глаза приоткрою - сквозь стенки трубы проступают контуры операционной, лампы под потолком, лица...

Потом отоспалась, но голова все равно дурная еще. Повели меня в палату. Я иду и в то же время по-прежнему лечу сквозь трубу, которая приняла горизонтальное положение, и сквозь стенки трубы просвечивает больничный коридор. И звук не стихает.

Ох и плохо же мне было! Не физически, а внутри головы. Двойное зрение - наркозная труба и реальный мир, наслоившиеся друг на друга - выводило из себя донельзя. К утру прошло...

В следующем году февраль оставил меня в покое, но не пощадил моего сына. У малыша вспух на локотке гнойный фурункул и мы его выводили два месяца подряд. Остался шрам на коже. На всю жизнь рубец будет, наверное.

А на следующий год, нынешний 2006, мне опять пришлось ложиться на операцию. Стремительно, ни с того ни с сего, надулась вдруг киста. Ее надо было срочно вырезать. Второго февраля еду в больницу.

Две недели лечили, думали, киста начнет рассасываться. А она все равно растет. На 16 февраля назначили операцию.

Вот здесь я все-таки сумела собраться. Я сумела отпустить свой страх.

Как?

Через молитву и покаяние. К вере, к Богу я пришла постепенно, этот процесс шел с 19 лет; особенно же остро я поняла, что без Бога нельзя, именно после кесарева. Когда училась думать не о себе, а о ребенке, оставшемся без меня. В той ситуации я должна была умереть. Меня спасло чудо. Искусство врачей и мое устремление к вере.

Страх - это самая ужасная эмоция в нашей жизни. Страх - это ненависть и желание уничтожить то, чего ты боишься. Причем не важно, боишься ты кого-то или за кого-то. А внутренняя агрессия всегда порождает агрессию внешнюю. И тормозится болезнями и смертью.

Страх калечит и корежит не только наши души, но и души наших детей. Я вижу это ясно на примере своего сына. Мой страх во время операции отразился и на нем.

В здравии и счастье мы не вспоминаем о Боге. Потому-то Он и дает нам испытания. Каждому - по силам его...

Итак, я сумела отпустить свой страх. Перед операцией я уже не боялась. Совсем.

Здесь были такие порядки: отделение на пятом этаже, а хирургия - на третьем, причем в другом здании. Ложишься на тележку-каталку и тебя везут. На лифт и по стеклянной галерее. Шел снег, деревья стояли в белых, праздничных нарядах. Катались дети на горке.

Я все время читала про себя "Отче наш", и мне было очень спокойно. Это было так удивительно, так странно. Впервые в жизни я не боялась врачей! Даже жалела их. Ведь у хирургов работа страшная. Они сгорают на ней дотла. Общеизвестно, что хирурги в среднем живут меньше, чем люди других профессий. Сама бы я никогда не сумела стать хирургом.

Стол - вот чудо!- оказался с подогревом! Я лежала под одеялом и спина была в тепле. Вкололи капельницу и голова поплыла, но я оставалась в сознании.

Это называлось "предоперационная подготовка". Я успела посмотреть на часы - было ровно 12-00. И наконец-то сосчитала лампы в плафонах - в большом было 6 штук, а в маленьком - 3.

Потом сняли одеяло и начали в шесть рук мазать йодом. А потом словно белое облако подхватило на ладонь и унесло.

Лежу я в облаке: мягко, тепло, уютно, спокойно. И вот подплывает оно к огромным дверям. Тоже белым. Смотрю я на них расслабленно, думаю, что это такое. А они начинают медленно-медленно приоткрываться. Мне любопытно: что ж там такое. А из щелей вдруг ударил громадный, страшный, беспощадный, яростный свет. И я почувствовала, что растворяюсь в нем, как сахар-рафинад в горячем кипятке.

Нет, страха не было. Спокойно мне было и даже в чем-то радостно. Но облако вдруг резко просело вниз. Двери с лязгом захлопнулись. Свет исчез, как обрубили его.

Плывет облако куда-то вниз вместе со мной, двери удаляются, а я плачу, сама не пойму с чего.

В животе такое неприятное тянущее ощущение. Ну, думаю, это они, врачи то есть, кишки из меня тянут. Им делать, наверное, больше нечего, ведь операция закончилась...

Вдруг чувствую, хлопают по щекам, глаза требуют раскрыть. А я не могу век поднять, я тела вообще не чувствую. Головой качнула слегка, что не открою глаза и все, отстаньте.

Более-менее пришла в себя часов через 14, в реанимации. Это ночью было, в 3 часа. Пятки отлежала совсем, отнялись они полностью. Тогда я самовольно ноги поджала, чтоб хоть как-то пятки разгрузить. А мне в ляжку сразу укол - хлоп!

Я говорю:

- Зачем, мне ведь и не больно еще.

А мне отвечают:

- А зачем шевелишься? Спи.

Утром мне сказали, что во время операции произошла остановка сердца, и оно не билось почти целую минуту. Клиническая смерть, одним словом.

Наверное, именно в тот момент я увидела те двери. И свет.

Что это было? Потусторонний, загробный мир? Рай или ад? Пока туда не войдешь, ответа не узнаешь. Но за порогом земной жизни какое-то продолжение, безусловно, есть.

Я теперь знаю это совершенно точно.

А самое главное - я знаю, что не надо бояться. Что страх можно обуздать молитвой и устремлением к Всевышнему.

Я надеюсь, Бог в милости своей позволит мне через несколько лет родить второго ребенка. И шестую операцию я тоже постараюсь перенести без страха.

Общий наркоз - это репетиция смерти. И по ту его сторону нас ждет только то, что создали в своей душе мы сами.

Февраль 2006